Бродяга. Путь ветра

Спящая на кровати девочка – маленькая, но удивительно похожая на женщину, которая дремлет у него на руках.

Ян улыбнулся и сказал, не нарекая, но узнавая:

– Ты – Песня. Ты в самом деле будешь владеть душами живущих – но не во вред им, и без корысти – вовсе не так, как предрекал Безликий.

И добавил:

– Прости, что не был рядом, когда ты родилась, – и что уже не смогу. Берегите друг друга.

Бережно уложил Мари рядом с дочерью. Повернулся – идти навстречу смерти вперед спиной не хотел.

Она оказалась странно похожей на Врата – только не туман там был в этот раз, а зияющая тьма и тишина.

* * *

– Я… есть? – произнес голос, и мгновение спустя, узнав в нем свой собственный, Ян повторил уже уверенно:

– Я – есть.

И в глаза его хлынул океан света, ясное сияние невообразимой силы, но не обжигающее, напротив – целительное после тьмы Внемирья. Он сидел над обрывом у моря, среди золотистой травы, густой и тонкой, как мех неведомого животного. Море тоже было живым – дремлющим в лучах жаркого южного солнца довольным лазоревым зверем. Чуть ниже обрыва – рукой подать – парили, звонко и мелодично перекликаясь, розовокрылые птицы. Слева вдали виднелся лес, знакомый и незнакомый одновременно; вправо до горизонта тянулась цветущая степь.

– Да. Теперь ты есть.

Обернувшись, Ян увидел человека в длинном бродяжьем плаще, только не сером, как обычно; он, казалось, был соткан из того самого сияния – как и снежно-белые волосы, и борода, серебряной пеной спадающая на грудь... а когда Ян сумел разглядеть его лицо – понял, почему оно было знакомым.

– Антар?! – Бродяга вскочил, в два шага взлетел по пригорку и замер, приглядываясь к Кузнецу. Это явно был он, мастер Оружия – и в то же время чего-то недоставало, а что-то – было непривычным. Не хмурились брови, разгладилась без следа лежавшая меж них складка, а улыбка, избавившись от оттенка горечи, лучилась спокойной уверенностью.

– Ты жив? Как ты попал сюда? – недоверчиво спрашивал Ян, сердцем уже зная ответ.

– Как и ты, Йиссен. Дорога привела, – Антар шагнул навстречу, обнял Бродягу. Руки кузнеца не изменились – та же сила, те же мозоли, и тот же запах перегретой стали от одежды...

– Ты пришел домой. Точнее, туда, где встречаются Дорога и Дом. Это место можно назвать порогом. Только ты, не в пример мне, за него еще не ступил.

Ян посмотрел за море – там, в сияющих облаках, прорисовалась кристальной голубизны вершина, подобная взмывшей в небеса волне.

– Решай. Хочешь – иди со мной. Теперь ты сможешь посмотреть Ему в лицо, потому что теперь и ты сам – намного более настоящий, чем был, и взгляд Его будет для тебя благом, а не гибелью. Но если осталось что-то, что держит тебя в Альвероне – путь туда еще не закрыт. Ты уже не будешь магом, но останешься собой. Сможешь пройти Дорогу иначе. И, надеюсь, придешь сюда же.

– Снова решать?

– А то как же? – отозвался Антар, пряча улыбку в бороду.

Ян оглянулся вокруг. Уходить отсюда не хотелось – до боли. Но оставаться здесь, зная, что Безликий не оставит в покое Мари и дочь…

Вздохнул:

– Решиться на смерть было проще...

Антар кивнул.

– Умереть всегда проще, чем жить. Только не для нас такая простота... Думай, Йиссен, времени у тебя – сколько захочешь сам. Я отойду, мешать не стану. До встречи – сейчас или… потом.

Антар встал, отряхивая плащ, – и исчез, просто шагнув в сторону.

Ян сидел на берегу долго... Наверное.

Ведь время здесь не имело власти.

Наконец погладил ласковую траву, вдохнул напоенный жизнью воздух и встал.

Повернулся к вершине и поклонился.

– Спасибо тебе, Настоящий, за Силу и знание, за то, что вел и хранил. За это место – и за дорогу. За Мари – и за дочь. И за то, что я был Пламенем. А больше всего – за то, что тебе не все равно.

Он окинул берег долгим внимательным взглядом – взглядом человека, надеющегося обязательно вернуться. Раскинув руки, широко шагнул с обрыва, и услышал сквозь гаснущий рокот моря и пение птиц:

– Доброй Дороги, Ветер!

Эпилог

...Льатта – вода,

Лэммир – книга,

Лиэнн – песня.

Из «Альверонского Лексикона» Махтура Биджа

Традиции – штука упрямая. Если повелось, что состязание бардов в Кэйм-Батале проходит раз в три года – значит, не в четыре, но и не в два, хотя ярмарка, сопутствующая празднику, не помешала бы городской казне и ежегодно.

Если принято проводить его на Большой площади – значит, и в этом году помост возвели именно там, хотя на Новой Рыночной куда больше места, а гильдия бардов вообще переехала на окраину, ближе к пойменным лугам Поречья. Но ведь и сама гильдия давно превратилась в традицию – наверное, еще с тех пор, когда глава ее стал по совместительству придворным певцом.

Четыре дня шли состязания, и сегодня должны были прозвучать имена победителей.

Площадь затихла, ожидая чуда.

Но почему оно должно произойти? Не первый ведь год состязаются барды в Кэйм-Батале…

И награда – серебряная ветвь в кубе из горного хрусталя – вновь досталась королевскому менестрелю, с привычной величавостью шагнувшему на помост.

«Король стихотворцев, светоч таланта, соловей сладкозвучный», – зазвучало со сцены.

«Прихвостень бесталанный, лизоблюд дворцовый, кочет хрипатый», – подхватило неведомо когда и как улизнувшее из оружейной мастерской эхо. И зрители – особенно те, кто облюбовал задние ряды, – были по большинству с ним согласны.

– Что ни говорите, а девчонка была лучше, – заявил вихрастый парень в плаще студента, обращаясь к случайной соседке.

Молодая женщина в замшевой куртке и брюках – отличительный признак лесовиков Рэль-Итана – молча кивнула, не отвлекаясь от своих мыслей. Окинула площадь рассеянным взглядом – и, резко выбросив руку, перехватила руку уличного мальчишки, который пробирался к сцене с гнилым плодом ллейтры.

– Отдай. Охота поротым быть? – произнесла спокойно и строго.

Малец сверкнул глазами, но вырываться не стал. Послушно отдал гнилушку и собрался было шмыгнуть в толпу.

– Погоди, пострел. Есть дело, – остановила его женщина. – Кликни-ка своих приятелей.

Сказал бы это кто другой, Риккер Шустрый трижды подумал бы, потом вспомнил бы хватку на запястье – и не показывался бы на Большой Площади с неделю.

А то и две.

Но сейчас его позвала сама Рэль Тэллани, «Око Леса».

Ее знали все; многие боялись, и зачастую – не зря. Но если она говорила: «Есть дело», – значит, так и было, и подвоха ждать не приходилось.

Тем более что спрятаться от видящей не сумел бы даже Риккер, хотя его прозвище было более чем заслуженным.

Гвардейцы-караульные, несшие стражу на надвратной башне дворца, вначале не обратили внимания на заминку на площади. Толпа вела себя тихо, мирно – мало ли, о чем кричат, лишь бы в ворота не ломились. Однако полчаса спустя, когда большинство бывших зрителей, не спеша растекаться по многочисленным улочкам, целенаправленно двинулось к Бульвару Короны, капитан озадачено нахмурился и велел молодому лейтенанту-лучнику посмотреть, что к чему. Выход на бульвар был в дальнем конце площади, а капитан с возрастом слабел глазами – да и кому еще поручить разведку, как не зоркому лучнику-фэннийцу?

Цепкий взгляд стрелка быстро вылущил из толпы шнырявших туда-сюда мальчишек и без труда отследил направление – начало аллеи, идущей посредине бульвара. Там, меж пирамидальных тополей, двое крепких ребят уже приладили полотнище с короткой и емкой надписью: «Для Лиэнн». Под ним на принесенную третьим скамейку встала женщина в куртке из темной замши. Сняла шапку, уронив тяжелую соломенную косу. Словно ощутив взгляд офицера, обернулась и вскинула ладонь в воздушном поцелуе. Он улыбнулся в ответ, ни на миг не усомнившись, что женщина заметила его улыбку, и доложил командиру.

– Опять, значит, Прозорливица чудит, – с ворчливым восхищением промолвил тот и добавил: – Возьми пять человек при оружии, присмотри издали, не вмешиваясь – не обидел бы кто…

Последнее, кстати, сказано было скорее для собственного успокоения. Лихих людей – и местных, и приезжих – здесь, конечно, хватало, как и на всякой ярмарке. Не ургашей с большой дороги – стража городская не всегда дремала, – но карманников и «прочих, до чужого добра охочих». Музыка да «кружево слов» очаровали их не настолько, чтобы они перестали прислушиваться к звону чужой монеты. Увидев, сколько денег сыплется в шапку и как часто ее опорожняют над мешком, они позарились было – да отступились, споткнувшись о жесткий взгляд молодой женщины; тем более что в спутниках ее узнали добровольцев из Лесного Легиона, тех самых, что стрелой сбивают влет толлерейну, а на медведя ходят с ножом и коротким копьем. Больно накладно с такими связываться.

Поэтому, когда площадь опустела, странная четверка беспрепятственно собрала полученное и направилась по своим делам. Дюжий лесовик нес мешок не без труда. Медь, изредка – серебро и кожаные полоски-«латки» с печатями королевской казны.

Всё это обменяли на звонкое золото у Носатого Йорна. Тот – небывалое дело! – не взял за мену обычной мзды, да еще добавил от себя пару серебреников, округлив до золотого. Видать, не зря окна его лавки выходили на площадь.

Закончив с этим, лесовики отправились на Яшмовый проезд – средоточие столичных ювелирных лавок и мастерских. Рэль Тэллани выбрала одну – не с самыми роскошными витринами и не с самыми пугающими ценниками, хотя на собранное можно было бы зайти и туда. Спутники не удивились, привычно рассудив, что ей, конечно же, виднее.

Мелодично прозвенели колокольчики на входной двери. Лавка была маленькой, и четверо вошедших сразу создали ощущение толпы – тем более что парни, явно не зная, куда себя деть, занимали куда больше места, чем могли бы. Мастер-ювелир по-птичьи наклонил голову, оглядев посетителей. Недоумение мелькнуло на миг – его успела заметить лишь женщина – но сразу же сменилось безупречной радушной улыбкой.

– Чем могу?.. – осведомился он, откладывая работу.

– Я хотела бы взглянуть на кулоны и броши.

– Заговоренные? – уточнил ювелир.

Женщина кивнула.

– Конечно!

Шагнув к угловой витрине, мастер открыл ее и, легко касаясь разложенных на подставках украшений, перечислил:

– На удачу… На успех в делах… На спокойствие сердца… А вот, с изумрудом – «На остроту ока и твердую руку», по-моему, как раз для вас…

Сказав это, ювелир склонил голову к другому плечу, оглянулся на Тэллани и тут же исправился:

– Ах, нет, вам это не нужно – врожденного более чем хватает.

На черном, алом, травяном бархате – изящество ковки и огранки, филигранные узоры, россыпи драгоценных камней самого разного оттенка и мельчайших капелек металла, уложенных в рисунок. И все это – в меру и в пору, без удручающей скудости и утомляющего глаз избытка.

– Спасибо, мастер. Но я не для себя… У вас есть что-нибудь такое же красивое, но с заговором на вдохновение?

Ювелир улыбнулся – уже по-настоящему, неожиданно мягко и открыто.

– Такого заговора не бывает. Вдохновение или есть – или его нету. И если я верно понял – та, для кого вы хотите купить его, не нуждается в магической поддержке, как и вы сами. Впрочем, вот, взгляните…

Обтянутая зеленым бархатом коробочка, извлеченная из неприметного шкафа в углу. Внутри – двойной росчерк золота, то ли – крылья, то ли – сложенные ладони, меж которыми многоцветной искрой укрыт камешек.

Мастер смотрел на него совсем иначе, чем на выставленное в витрине – заботливо, тепло, почти нежно.

– Это – «солнечный лед», лимма вирданари, единственное месторождение исчерпано полтора века тому. Такие камни – наперечет. Делал два года, и продавать не собирался… возьмите, возьмите в руки!

Женщина приняла украшение, казавшееся то тяжелым, то легким, в солнечных лучах оно заиграло радугой. И очень явственно представила неспешное течение равнинной реки, и тишину осеннего леса, и сладость ягодников в разгар лета…

– Где бы ни оказался человек, носящий этот кулон, он всегда сможет вспомнить о родных местах – и всегда будет чувствовать себя дома. Наговор составил и накладывал я сам, – задумчиво проговорил ювелир.

– Мне даже неудобно предлагать вам деньги за эту… вещь, – тихо произнесла лесовичка, выкладывая на стол кошель. – Это чудо, а чудо не купишь.

– Да что вы! – не пересчитывая, убрал деньги ювелир. – Для Лиэнн я отдал бы его и даром.

* * *

К вечеру все те же четверо вышли к трактиру, где поселилась певица. Им указали комнату наверху – небогатую, но светлую и чистую. Парни, помявшись, остались снаружи. Женщина сняла шапку, поправила косу, постучала.

– Госпожа, позволь занять немного твоего времени, – выросшая в Рэль-Итане лесовичка владела, когда нужно, и тонкостями столичного обхождения.

Лиэнн тряхнула копной волос – лаково-черных от природы. Окинула гостью быстрым, словно порыв ветра, взглядом – и улыбнулась.

– Разве есть господа и слуги среди вольного лесного народа? Садись, сестра, поговорим.

На столе – хлеб, яблоки, тонкая бутыль золотистого вина в соломенной оплетке. Положив коробочку с кулоном на столик у входа и напрочь забыв приготовленную речь, молодая женщина смотрела на певицу, которая выглядела почти как ее ровесница; на самом деле Лиэнн была лет на десять младше, но принадлежала к тем, кто с пятнадцати и до сорока выглядит «на свои двадцать». Она держалась спокойно, доброжелательно, уверенно. С ней хотелось – и, главное, «моглось» – говорить: от стеснения скоро не осталось даже следа.

– Я многое узнала из твоей песни… но не всё, – чуть пригубив вино, проговорила гостья.

– Спрашивай, – Лиэнн поудобнее уселась на стул, подобрав ноги, и оперлась острым подбородком на ладонь.

– Что с ним сейчас? Ты знаешь?

Певица молча взяла яблоко – большое, медовое, с бледно-золотистой кожицей – и протянула гостье. Коснувшись пальцев потянувшейся навстречу руки – прикосновение Лиэнн было легким, осторожным – она спросила, склонив голову набок:

– Рута?

– Да… – внезапно смутившись, кивнула Рэль Тэллани. И добавила: – Он ведь так больше и не пришел.

– Ты уверена? – проговорила Лиэнн с еле заметной улыбкой.

И эхом отозвался в кронах тополей – ветер.

Рута поняла, что получила ответ, и другого ждать незачем, и что со временем она сможет догадаться о его смысле.

– А Мари? – с детской непосредственностью спросила она.

Певица задумалась. Посмотрела на небо меж тополями, улыбнулась чему-то своему и проговорила:

– Это – другая история. Долгая. Сейчас… сейчас, думаю, на Кехате…

Беседа лесным ручьем свернула куда-то, зажурчала по причудливо прочерченному руслу, серебряным всплеском радости омыв подарок («Какая прелесть!.. Он очень теплый и… добрый. Спасибо!» – и детская-детская, счастливая улыбка), – и закончилась неожиданно быстро, вместе с вином и закатом.

Как-то само собою вышло, что все это время Рутка больше рассказывала, чем спрашивала. И только прощаясь, уже отворив дверь комнаты, вспомнила. Замерла на пороге, обернулась и спросила:

– А… что стало с девочкой? С дочерью Яна и Мари?

– А разве ты не догадалась?

Певица откинула челку и улыбнулась, посмотрев гостье в глаза. И Рута впервые толком увидела взгляд Лиэнн.

Серо-синий, внимательный, теплый.

* * *

Избегай ветров восточных – болезни Сероземья могут нести они, и грустная песня их сушит душу. Но помни, что без них задохнулись бы от копоти жители ак-торанских предгорий.

Берегись ветров северных, темных и холодных – но не забывай, что без их прохлады плодородные поля Энгвальта и зеленый Рэль-Итан были бы выжженной пустошью.

Радуйся закатному ветру и ветру южному, потому что они приносят тепло и добрый дождь в нужную пору. Но знай, что те же ветра сгубили в морях немало кораблей.

А самое главное – помни, что у настоящего ветра нет постоянного Имени, и невозможно покорить его, или указывать ему – он волен, как сама свобода, но, как свобода без цели, лишен сути.

Среди ветров лишь один откликается на человеческое Имя, и лишь он обладает волей и целью.

То ли оттого, что этот ветер стал однажды человеком…

То ли оттого, что это – человек, ставший ветром.

Сконвертировано и опубликовано на http://SamoLit.com/