Бритва в холодильнике

Глава 5

Врач сказал, что сегодня больному лучше, ограничения на продолжительность посещения снимаются, если, разумеется, Рой не станет этим злоупотреблять. Рой заверил, что злоупотреблений не будет, и вошёл в палату. Эрвин скосил хмурые глаза и не ответил на приветствие. Рой спокойно положил на столик вынутую из бритвы деталь и уселся у кровати. Эрвин усмехнулся. Улыбка признавала вину и поражение. В ней было больше горечи, чем злости. Он как бы оправдывался улыбкой, а не издевался ею, как прежде. И холодное возмущение, не отпускавшее Роя со вчерашнего дня, стало смягчаться. Рой был чувствителен к улыбкам, он не раз говорил брату: «Генрих, улыбка – визитная карточка души, у плохого человека не будет хорошей улыбки, у таких только гримасы: усмешки и ухмылки». Вчера на лице Эрвина была такая гримаса – злобная усмешка, язвительная ухмылка.

– Дознались, – сказал он тихо.

– Догадался, – поправил Рой. – И это было не так трудно, как, возможно, вам представлялось. Идея, в сущности, примитивная, её обсуждали когда-то в научных кругах. Но исполнение – мастерское, не отрицаю. Ещё никто не создавал такого хитрого аппарата-шпиона. Говорят, ваш шеф был великим экспериментатором. Его золотые руки не участвовали в изготовлении приборчика?

– Карл своими золотыми руками проломил бы мне голову, если бы узнал, чем я занимаюсь, когда остаюсь один. И для него это было бы лучше. Да и для вас тоже: он остался бы жив, а вы получили свои твёрдые конденсаторы энергии.

– Его гибель и этот ваш механический телепат связаны какой-то общей связью?

– Я убил Карла, – спокойно сказал Эрвин. – И намеревался убить себя, помешали ворвавшиеся в лабораторию. Прибор, который вы назвали механическим телепатом, имел к происшествию непосредственное отношение. – Он приподнялся и внимательно посмотрел на Роя. – Вы растерянны, Рой Васильев, физик и сыщик? Вы ведь явились сюда принуждать меня к тяжким признаниям. Я признаюсь без принуждения в убийстве своего руководителя. Почему же вы молчите? Продолжайте задавать уличающие вопросы. Начнём классическую борьбу преступника и стража законности. Ведите своё очередное удачное дознание. Уверяю вас, Рой, вас ждёт успех.

Всё было, казалось бы, как Рой заранее представлял себе: он припрёт Эрвина к стене неотвергаемыми фактами, обезоружит неопровергаемой логикой, Эрвину некуда будет деться, он признается – никаких непредвиденностей. Была одна непредвиденность – отчаяние, зазвучавшее в таком спокойном внешне голосе человека, лежавшего на постели. Отчаяния Рой не ждал, не таков был его вчерашний собеседник, чтобы подозревать у него что-либо похожее. С тем, вчерашним, надо было бороться, отражать его враждебность, его ненависть. Этого, сегодняшнего, хотелось пожалеть. Рою нужно было время, чтобы хоть немного привыкнуть к новому обличью Эрвина Кузьменко.

– Жду ваших вопросов, следователь, – с горечью повторил Эрвин. – Может быть, помочь? Вероятно, вы захотите узнать, зачем мне вообще понадобилось изобретать этот дьявольский приборчик?

– Да, мне хотелось бы это знать, – сказал Рой. Эрвин прикрыл глаза, помолчал – выстраивая мысли – потом заговорил. Рой слушал, изредка врывался репликами в речь, снова молчал, снова слушал. Эрвин сказал, что идёт дознание, он будет отвечать на уличающие вопросы – классическая борьба преступника со стражем законности. Не было такой борьбы, да и дознания не было, была исповедь – Эрвин раскрывал душу. И Рой молчаливо удивлялся, сочувствовал, сострадал, негодовал, возмущался: сколько же лишних мук вносил в свою душу Эрвин, скольким ненужным страданиям подвергал себя!

Он начал с того, что ещё в университете у него открылся странный талант: он легко усваивал чужие идеи и быстро совершенствовал их. Эту особенность впервые обнаружил в Эрвине профессор химии. Профессор на курсовом экзамене рассердился: «Коллега, вы перевираете всё, что прочитали в учебнике!» Эрвин обиделся: «Ничего не перевираю, проверьте сами!» Профессор взял учебник, стал проверять, тогда и выяснилось, что Эрвин передаёт прочитанные факты и методы со своими поправками и что поправки улучшают, а не путают то, о чём он читал. Раздражение профессора сменилось восторгом: «Коллега, вы гений усовершенствований!» И он предложил Кузьменко поработать вместе над улучшением некоторых химических процессов, у профессора есть парочка замечательных идей, только никак до реализации не доходит. Эрвин без труда нашёл путь их реализации, идеи профессора, точно, были из незаурядных, профессор ликовал: «Коллега, теперь меня выберут в академики, вам обеспечена учёная степень по ядерно-лучевой химии, чего ещё желать, не правда ли?» Всё совершилось по профессорскому хотению: он стал академиком, Эрвину присвоили учёную степень. Профессор мечтал о дальнейшей плодотворной работе со своим бывшим студентом, Эрвин постарался поскорей распроститься с ним: тот хотел из любой своей работы извлечь пользу для себя, не только для науки, его честолюбие стало непереносимо. Эрвину предложили перебраться на Меркурий, он согласился. Он вырвался из лаборатории профессора, как из духоты на чистый воздух. Теперь он поработает для науки, не для своекорыстной выгоды – так ему тогда воображалось.

На Меркурии он определился к Карлу Ванину, тот начинал разработку твёрдых конденсаторов энергии. С жидкими конденсаторами в других лабораториях шло отлично, то одна, то другая извещали о выпуске своих моделей. У Карла не получалось. Карл нервничал. Карл ворчал: «Насытили цистерну энергоёмкими веществами, вот и вся проблема. У меня каждый молекулярный слой на пластинке должен таить в себе больше энергии, чем эшелон с углём, тут есть над чем поломать голову». И он ломал голову так, что временами ощупывал её руками: не распухла ли? – а все выдавливаемые решения не давали эффекта. Карл, уставая от неудач, подбадривал себя хвастовством: «Есть один проектик, доработаю – весь Меркурий удивится». Никто не умел так точно, так всесторонне, так глубоко провести лабораторный опыт, испытание, точное измерение, недаром его считали мастером эксперимента, он и был таким. Но это всё была работа руками, инженерные расчёты, конструктивное оформление готовых проектов. А на идеи его не хватало. И даже не то чтобы не хватало, они непрерывно рождались в его мозгу, но он был лишён того, чем в избытке обладал Эрвин – способностью превратить туманную мысль в осуществимый проект. И ревнивый к своим идеям, он не желал ими делиться. «Что моё, то моё, – твердил он, – вот доведу мыслишку до блеска, всех потрясу! А пока не торопись, делай своё маленькое дело!» Эрвин делал своё маленькое дело. Карл хватался то за одну, то за другую из своих «мыслишек», ничего толком не разъяснял, никаких ясных заданий не выдавал – три четверти дня Эрвин скучал, притворяясь, что трудится. И вот тогда ему и явилась мысль самому доведаться, какие идеи обуревает руководитель лаборатории. В это время работники завода проходили энцефалопаспортизацию – у каждого перепроверялось мозговое излучение: на Меркурии часты патологические изменения, вызванные усталостью мозга, их надо своевременно обнаруживать и посылать захворавших на Землю. Эрвин быстро установил, что не только само мозговое излучение может легко записываться аппаратурой, имевшейся в их лаборатории, такие записи давно известны, – но и мысли, вызвавшие излучение, поддаются расшифровке. Он сконструировал приёмник и дешифратор собственных мыслей, эта первая модель удовлетворительно наносила на плёнку, о чём Эрвин думает, он слушал себя словно дважды: размышляя и потом – как бы со стороны – выслушивая свои размышления. При комнатной температуре иногда возникали шумы, записанная мысль не всегда отчётливо пробивалась сквозь фоновую неразбериху.

– Вот для чего вы морозили дешифратор, – догадался Рой.

Эрвин кивнул. В холодильник он поместил последний вариант дешифратора, придав ему вид бритвы. Бороды на Меркурии растут раз в пять быстрее, чем на Земле, вероятно, виновата дьявольская радиация Солнца, – кто хочет щеголять гладкими щеками, должен бриться два или три раза в день. Правда, некоторых удивляло, почему Эрвин хранит бритву в холодильнике, но к этому привыкли, у каждого свои чудачества: Эрвин объяснял, что ему приятно, когда кожи касается холод. Чтобы узнать, о чём думает собеседник, достаточно было вынуть бритву, подкрутить регулятор резкости, сделать вид, что бреешься, – и всё, что в ту минуту рождалось в голове, записывалось.

– Вам не казалось, что проникновение в чужие мысли равноценно подслушиванию у дверей чужих разговоров? – не удержался Рой.

– Я признался в убийстве Карла Ванина, Рой, это хуже вышпионивания чужих мыслей, – огрызнулся Эрвин.

Он помолчал, снова заговорил. Итак, прибор был настроен на мысли Карла. И тут полезла такая дрянь, что Эрвин разбесился на себя за никчёмное изобретение. В мозгу Карла толклись тысячи разнокалиберных мыслей – сущая каша, к тому же неудобоваримая. То он вспоминал, что жмёт ботинок; то мысленно сетовал, что болит живот, надо бы кое-куда сбегать, но лучше подождать, может, пройдёт; то вдруг вспыхивала ослепительная идея перевести лучевой генератор на сверхжёсткое излучение, оно одно способно энергоёмко трамбовать молекулярные слои пластинок; тут же возникала мысль, не прожжёт ли сверхжёсткое излучение саму пластинку, и ослепительная идея – именно её потом и доработал Эрвин – тускнела и погасала; и снова всё забивали пустые мысли о каких-то отчётах, докладах, встречах, еде, питье, одежде, наградах, выговорах… Невероятно густо трудились мозговые полушария Карла Ванина, но пустячным трудом: девять десятых всех мыслей годились лишь на то, чтобы тут же отбросить их как шелуху. Эрвин уже готовился разбить дешифратор, но нашёл иное решение: встроить в приборчик сепаратор важного и неважного, некий фильтр, пропускавший только мысли большого накала, высокого энергетического потенциала. Теперь мыслительная малоценка отсеивалась, дешифровывались лишь мысли крупные, мысли важные, мысли повышенной затраты мозговой энергии.

И сразу же обнаружилось, что только два класса мыслей обладают у Ванина высоким энергетическим потенциалом: попытки внести что-то новое в свою работу и стремление извлечь личную выгоду из лабораторных удач. И мысли второго класса забивали мысли класса первого: второсортные замыслы перешумливали первоклассные идеи.

Как только у Карла появлялась стоящая мысль о том, как дальше вести эксперимент, тут же разворачивался мыслительный бал, какая-то праздничная вакханалия преждевременного торжества – Карл упивался, как все будут поражены его успехом, как он вознесётся надо всеми, какие хорошие слова скажут Анадырин и Стоковский, как Михаил Хонда будет внешне радоваться, а про себя досадовать, что ему такая удача не выпала, и какие прекрасные телеграммы пришлёт президент Академии Боячек, и какую гордость почувствует оставшаяся с детьми на Земле жена Екатерина, когда узнает об успехе мужа… И вся эта мыслительная толкотня и трепотня полностью заглушала сверкнувшую хорошую идею – вот почему ни одной из них Карл не мог додумать до конца, ни одной не был способен довести до конструктивного оформления…

– И когда я доработал сам одну из его сверкнувших и погасших идей, – рассказывал усталым голосом Эрвин, – Карл безмерно удивился, но, конечно, ничего не понял: «Вы знаете, я сам думал о чём-то похожем. Как хорошо, что мы с вами приходим к одним и тем же мыслям. Но у вас разработано куда детальней, можно прямо приступать к осуществлению, поздравляю вас, Эрвин». Я не удержался от насмешки: «Теперь вы получите академическую награду, сам Боячек поздравит вас, Карл, с научным достижением». Посмотрели бы вы, как он покраснел. Будто пойман на преступлении! Он забормотал, что работает не для славы и наград, ради науки, ради пользы людей и всякое такое. Но я-то знал его тайные мысли, я молча стерпел его лицемерие и только выразительно посмотрел. Он не выдержал: «Вы словно презираете меня, Эрвин, что это значит?» Я не мог объяснить ему, что это значит, но именно в тот момент начал ненавидеть его, вот что это значило. Он был недостойным лицемером, мне всё трудней становилось проводить дни с человеком, у которого так двойственна личность.

– Вы могли перестать пользоваться дешифратором – и раздвоение личности вашего руководителя перестало бы вас раздражать, Эрвин.

– Я не мог этого сделать, мы продолжали трудное исследование, без непрерывно возникающих идей, переделок и усовершенствований оно не шло. Идеи генерировал Карл, и с каждой следующей они были всё туманней. Я превращал их в осуществимые, выдирал из хаоса фантазий здоровое семечко реальности и выращивал из семени дерево, так это всего лучше назвать. И всё сильней ненавидел этого честолюбца. Мне скоро стала противна и работа, которую мы вели.

– Вам скоро стали отвратительны и все сотрудники энергозавода, с которыми приходилось встречаться. Возвратись вы с вашим приборчиком на Землю, вы вскоре возненавидели бы всё человечество.

Да, именно так, Эрвин не опровергал обвинений. Он лежал, отвернувшись от Роя, уставя глаза в потолок, тихо говорил – не оправдывал себя, не скрывал проступков, не утаивал сомнений и мук. Собственно, он потому и надумал шпионить за мыслями других, что надеялся на исключительность Карла Ванина. Остальные – люди как люди, никаких предосудительных стремлений за ширмой добропорядочности, дешифратор покажет это убедительно, так говорил он себе. А что получилось? Никакой исключительностью Карл не обладал, точно такими были и другие. У всех честолюбие, себялюбие, властолюбие шло на том же энергетическом уровне, что и творческое начало. Фильтр отсекал всё мелочное, вторичное, случайное, а тщеславия с себялюбием не мог отсечь, это было коренное, на эти свойства натуры тратилось не меньше мозговой энергии, чем на научные усилия, и ведь это всё люди выдающиеся, крупные специалисты, незаурядные характеры – иных на Меркурий и не посылают. И таких людей любить? Уважать их? Доброжелательствовать им? Не будет ли это формой того же двуличия? Не превратится ли в примирение со скверной?

– И вы стали показывать окружающим, что они вам отвратительны? И они благодушно терпели такое непостижимое для них отношение?

Эрвин усмехнулся с хмурой иронией.

– Благодушия не было. Но вы забываете, как сложились обстоятельства. Я ведь не издеваться приходил, я приносил ценные предложения, мне были благодарны за них – и никто не догадывался, что это его собственные идеи, только доведённые до завершения. А я посмеивался: вот вы думали, ничего не выдумали, а всё так просто, получайте и пользуйтесь. Я унижал тем, что благодетельствовал, без облагодетельствования не было бы и унижения. И поверьте, после каждой моей неожиданной помощи, у людей на время пропадало самовосхищение. Другой сделал то, чего не смогли они: это впечатляло каждого.

– Расскажите, как погиб Карл Ванин.

– Что ещё рассказывать: погиб – и всё тут. Не отрицаю убийства – разве не достаточно?

– Убийство убийству рознь. Хочу знать подробности.

– Подробности? Ладно, пусть подробности. В тот день мне хотелось лезть на стену. Бывают состояния, когда бить себя кулаками по лицу – успокаивает. Вот такой выдался денёк: от любого слова душу воротит. А Карл вдруг впал в экстаз и уже не мысленно, а вслух расписывает, как удалась работа, как нас вознесут за технические находки. Я вытащил аппарат – в мыслях та же восторженная бормотня, только гуще. В общем, я крикнул Карлу: «Убирайтесь от печи, я сейчас её сожгу!». Он стал белым, весь задрожал, руку протянул: «Эрвин, опомнись, Эрвин, прошу тебя!». Я навёл лучевой генератор на корпус печи. А Карл не ко мне бросился, а к печи – и попал под луч. Что ещё сказать? Отчаянье было такое, что сам кинулся под луч. А в это время – люди. Не знаю, как и выключил генератор, а не успел бы, и вбежавшим пришлось бы худо. Помню, что на мне тушили пламя, сам я срывал с себя одежду… Вот и все вам подробности. Какой вы сделаете вывод из моих признаний?

– Что вы идиот, Эрвин! Вы мнили себя проницательным, всё знающим обо всех, проникшим в тайное тайных каждого человека, – таким вас рисовало ваше тщеславное воображение. А были идиотом: нарушили элементарные законы морали и получили искажённую картину поведения людей. Ну может быть, не идиотом, идиотизм – болезнь, а вы не больны. Глупцом, наивным глупцом, так точнее! Глупцом, неспособным понять людей, даже когда под рукой прибор для инструментального шпионажа за мыслями, – и главным образом потому, что имелся такой преступный, всё искажающий в людях прибор. Я не буду говорить об ответственности за действия, наказания – не моя область, этим займутся другие. Я оцениваю ваш характер, вашу житейскую философию – и вот мой вердикт: глупец!

Эрвин явно ожидал другой оценки. И его, вероятно, меньше удивили бы обвинения в преступности, угрозы жестокого наказания – он предвидел их. Но то, что сказал Рой, было неожиданно и, наверно, обидней, чем обещания кары. Обида отчётливо прозвучала в дрогнувшем голосе Эрвина:

– Вы берётесь доказать, что я глупец, Рой?

– Докажу! – пообещал Рой. – Убедительно докажу, Эрвин Кузьменко, человек, пожелавший стать самым проницательным в мире и превратившийся в тупого, ограниченного, полуслепого глупца. Снова повторяю, это объективная, хладнокровная, квалифицированная оценка вашего поведения, а не запальчивость ругани. Слушайте меня внимательно и старайтесь поменьше прерывать, даже если будет трудно молчать.