Бойницы Марса

Направляясь всегда в противоположную изломанной линии горизонта сторону, машины смерти двигались к нему — подкрадываясь, торопясь, пуская ракеты, вгрызаясь и прокладывая туннели. Это походило на то, как если бы весь этот освещенный лиловым солнцем мир сговорился окружить его и раздавить. На западе — запад остается западом на всех планетах — глухо лопались атомные бомбы, вырастали бесполезные гигантские грибы. Пока еще невидимые, входя в атмосферу, ревели космические корабли — далекие, как боги, они уже сотрясали желтый свод небес. Даже почва таила в себе коварство — ее мутило от искусственных землетрясений.

Мать без детей, планета еще в меньшей степени была матерью для людей Земли.

— Что ты никак не выбросишь это из головы? — говорили ему другие. — Это сумасшедшая планета.

Но он не мог выбросить это из головы, потому что знал: они говорили правду.

Он пригнул голову и весь сжался: аппараты несколько раз раскололись, изрыгая пламя, и рассыпались каскадом брызг. Скоро снаряды должны будут упасть вниз, и враг подберет развороченный предмет, который он называл целью. Какой это уже был раз? Шестой? Или седьмой? А сколько ног у солдат другой стороны — шесть, восемь? Кажется, враг был довольно-таки сильно дезорганизован, если судить по тем частям, которые вели действия в этом секторе.

Хуже всего был звук. Бессмысленный механический визг дробил череп, и мысли громыхали в нем, как семена в высохшем стручке фасоли. Неужели кто-нибудь любил эту передающую сотрясения смесь газов, в шутку названную воздухом? Даже космический вакуум не так ненавистен — вакуум безмолвен и чист. Он начал медленно поднимать руки, чтобы закрыть уши, но вдруг замер и, содрогаясь в конвульсиях, беззвучно захохотал, зарыдал без слез. Это было галактическим сообществом, галактической империей. Когда-то он незаметно исполнял отведенную ему роль на одной из этих милых, тихих планет. А теперь? Галактическая империя? Галактический навоз! Пожалуй, он всегда вот так же сильно ненавидел всех тех, с кем ему приходилось служить. Но до войны его ненависть была крепко спеленана и тщательно им подавлялась. Сейчас она была спеленана еще крепче, но в своих мыслях он ее больше не сдерживал. Смертоносное приспособление, порученное его заботам и некоторое время молчавшее, снова застрекотало, обрушивая огонь на машины врага, но его голос практически потонул в грохоте тех, по кому он стрелял, — как протест озлобленного ребенка в толпе самодовольных взрослых.

Вышло так, что они прикрывали отход марсианских саперов и уже должны были как можно быстрее уносить ноги сами. Офицер, бежавший рядом с ним, упал. Он заколебался. Офицер материл новый, но бесполезный для ходьбы изгиб, появившийся на его ноге. Остальные, включая покрытых черными панцирями марсиан, бежали далеко впереди. Он затравленно огляделся вокруг, будто собираясь совершить какое-то чудовищное преступление. Потом поднял офицера и, пошатываясь, как юла, у которой заканчивается завод, пошел за отступавшими. Когда они достигли относительно безопасного места, на его лице оставался все тот же ужасный оскал.

Этот оскал не исчез даже тогда, когда офицер в отрывисто-грубоватой форме, но все же очень искренне поблагодарил его. Как бы там ни было, ему дали за это орден «За воинские заслуги на планетах».

Он отрешенно уставился в свой жестяной котелок с водянистым супом и плававшими в нем крохотными кусочками мяса. В подвале царила прохлада, даже стулья, хоть и сделанные для существ с четырьмя ногами и двумя руками, оказались удобными. Отсвет лилового дня был здесь приятно приглушен. Звук, как кошка за мышкой, ушел куда-то в сторону. Он был один.

Конечно, жизнь никогда не имела смысла, если не считать смыслом ту леденящую, злобную насмешку, таившуюся в демонах атомных бомб и в серебристых исполинах, нажимавших кнопки далеко в космосе. У него же не было ни малейшего желания соперничать с ними. Они, эти гиганты, совершенствовались в этом десять лет, однако по-прежнему никто из них не мог произнести больше, чем: «Ты быть идти копать себе яму».

Можно было почти как в старые времена дать себе передышку, и он, слегка потворствуя своей прихоти, при величественно-фальшивом присутствии галактической империи постарался задуматься о том, что жизнь все-таки может иметь смысл. Но именно сейчас, когда ему так нужна была такая иллюзия, она убегала от него, издевалась над ним, а вместе с ней над ним издевались и его собственные фантазии, порожденные стремлением обрести эту иллюзию.

Существо на трех ногах выпрыгнуло из сумерек и нерешительно остановилось на некотором расстоянии, тонко намекая, что не прочь бы поесть. Поначалу ему показалось, что это ригелийский трипедал, но потом он разглядел обыкновенную кошку с Земли, впрочем, без одной ноги. Передвигалась она карикатурно, но вполне уверенно и даже с некоторым изяществом. Даже представить себе было трудно, как она могла попасть на эту планету.

«Но пусть это тебя не беспокоит, Троеножка, мы забудем, что ты чуть-чуть отличаешься от других кошек, — с горечью думал он. — Ты охотишься в одиночку. Спариваешься с себе подобными, но только потому, что в этот момент тебе больше всего этого хочется. Ты не создаешь себе единого божества из себе же подобных и не поклоняешься ему, не тоскуешь по столетьям света этой империи, молчаливо не изводишь себя из-за этого и не льешь смиренно свою кровь на этот космический жертвенник.

Ты не даешь провести себя, слыша, как под тысячью разных лун лают собаки о величии человечества или как вздыхает от пресыщения бессловесный благодарный скот, благодарно пережевывающий свою жвачку под красными, зелеными и лиловыми солнцами. Ты принимаешь нас как что-то иногда полезное для тебя. Ты входишь на наши космические корабли так же, как приходила к нашим кострам. Ты используешь нас. Но когда мы уйдем, ты не будешь чахнуть на наших могилах или умирать от голода в загоне. Ты обойдешься без нас или, по крайней мере, попытаешься это сделать».

Кошка мяукнула, и он бросил ей кусочек мяса, который она проворно поймала, приподнявшись на двух здоровых задних лапах. Наблюдая, с какой грациозностью она им лакомится (хотя от истощения у несчастной выпирали ребра), он вдруг отчетливо увидел перед собой лицо Кеннета, такое же, каким он видел его последний раз на Альфе Центавре-Duo[1]. Оно казалось реальным, даже отбрасывало тень в бордовых сумерках. Полные интеллигентные губы с бороздками морщинок в углах, исподволь оценивающие глаза, желтоватая от долгого пребывания в космосе кожа — все как тогда, когда они жили в одной комнате в «Знамении Сгоревшего Самолета». Но сейчас в этом лице были живость и какая-то искорка, то, чего раньше он не замечал. Он не решался приблизиться к этой иллюзии, хотя и очень хотел. Только смотрел. Потом сверху до него донесся топот сапог, и кошка, сгорбив заднюю часть своего тела, совсем как трипедал, быстро поскакала прочь. Видение исчезло. Он долго сидел, пристально всматриваясь в то место, где видел кошку, испытывая незнакомое чувство мучительной горечи, будто умерло единственное в мире стоящее существо. Затем с увлеченностью двухлетнего ребенка он принялся за еду, иногда застывая на некоторое время с наполненной ложкой супа в руке.

Была ночь. Как два утомленных глаза, сквозь белесую дымку проглядывали красноватые луны, и в обступивших его тенях все пришло в движение. Он выглянул украдкой, напряженно всматриваясь в темноту, но из-за неровного, искореженного ландшафта разобрать что-либо было тяжело. Слева, из подземного убежища, появились три человека. Они шли, о чем-то перешептываясь и приглушенно смеясь. Один из них, кого он хорошо знал (коренастый солдат с огромными глазами, растянутым в глупой улыбке ртом и рыжеватой щетиной на подбородке), приветливо ему улыбнулся, подчеркивая таким образом легкость полученного задания. Потом они припали к земле я поползли в сторону, где, предположительно, залегли вражеские (шести- или восьминогие?) разведчики. Скоро он потерял их из виду. В ожидании неприятеля оружие он держал наизготовку.

Почему он так слабо ненавидел вражеских солдат? Не больше чем ненавидит песчаных драконов охотящийся на них марсианин. Его отношение к врагам было сдержанным, почти отвлеченным. Как он мог ненавидеть что-то, что так сильно отличается от него? Он мог только изумляться, что и оно обладает разумом. Нет, враг был просто мишенью, хотя и опасной мишенью. Однажды он видел, как одному из солдат противника удалось избежать смерти, и это доставило ему такую радость, что он захотел по-дружески помахать этому существу рукой, даже если в ответ оно могло только пошевелить своим щупальцем. Но что касается людей, с которыми он сражался плечо к плечу, то для них он делал вид, что лица марсиан, голоса, телодвижения ему отвратительны. Клял их, как проклинает их любой другой. Одни и те же ругательства в их адрес, избитые фразы и шутки. И все до такой степени преувеличено, что создавалось впечатление, будто его носом макали в отбросы. Еще бы — ведь каждый из окружающих его людей был такой же частью жалкого, лживого, обожающего самого себя галактического роя, как и он.

Интересно, а может, он вот так же сильно ненавидел и людей из бюро на Альтаире-Una[2]? Почти вне всякого сомнения. Он воскресил в памяти уже практически забытые случаи, когда раздражался из-за сущих пустяков, казавшихся просто ужасными в те долгие часы, тянувшиеся между завываниями скрипки табельного таймера. Но там были спасительные отдушины, своеобразные амортизаторы стрессов, делавшие жизнь вполне сносной и создавшие, кроме того, иллюзию значимости.

Здесь же ничего подобного не было, и все это знали.

Они не имели права даже подшучивать на эту тему и продолжали обманывать себя дальше.

Его трясло от злости. Убить всех вокруг — так бы он, по крайней мере, продемонстрировал свои подлинные чувства. Направить смерть в спины людей, погрязших в пустой и бесполезной истерии. Швырнуть шипящую атомную гранату в блиндаж, где люди тайно ищут спасения в грезах, и повторить, как молитву, их рационалистические пояснения о галактических империях. Умирая от его руки, они должны будут осознать всю порочность собственного лицемерия.

Далеко впереди выразительной скороговоркой заговорил один из этих небольших механизмов смерти. Его голос прозвучал, как боевой сигнал трубы, и он понял это.

По уродливо-гротескной поверхности планеты внезапно скользнул рубиновый отсвет луны. Он поднял оружие и прицелился. Этот звук был ему приятен, потому что походил на тихий стон агонизирующего и терпящего невыносимые муки больного. Секунду спустя он осознал, что уже выстрелил в тень, преследовавшую того коренастого солдата, — бедолага ухмыльнулся ему тогда, уползая вперед.

Луна померкла, словно ее зашторили. Его сердце тяжело стучало. Он заскрежетал зубами и зло оскалился. Все чувства слились в одно — ярость, ярость, хотя все еще и беспредметную. Потом пришло осязание исходящих от земли запахов сильных, острых, интригующих запахов химикатов и металлов.

Он поймал себя на том, что пристально смотрит на беловатое пятно неправильной формы, не более двадцати сантиметров высотой. Оно медленно выползало из темноты, напоминая любопытствующую голову гигантского червяка-призрака. Затем пятно превратилось в лицо с огромными глазами и растянутым в глупой улыбке ртом, обрамленным рыжеватой щетиной. Машинально он протянул руку и помог человеку спуститься в укрытие.

— Вы один из тех, кто подстрелил его? Этот вшивый паук наверняка схватил бы меня. Я не видел его, пока он не набросился. Я весь в этой мерзкой синей слизи.

Это было началом конца. Отныне он станет уступать толпе, бегать с собаками, а когда придет его час, бесцельно, как лемминг, умрет. И еще ему нужно научиться лелеять идеалы, хотя это ничем не отличалось от лелеянья безжизненных кукол; все, как в бредовом сне. Никогда ему уже не обрести способность холодного проникновения в тайну того, что придает жизни настоящий, пусть даже страшный смысл. Он был нелепым маленьким животным, леммингом в стаде других снующих по галактике леммингов, и он будет жить как един из них.

Он увидел небольшой, прорезающий туман черный снаряд. Коренастый солдат смотрел в другую сторону. Раздался оглушительный хлопок, и его ударило взрывной волной. Взглянув вверх, он увидел, что коренастый солдат стоит на том же самом месте. Совершенно лысый. Его тело слепо подалось вперед, за что-то зацепилось и упало; в этот момент он с легким присвистом тихо засмеялся сквозь зубы. Губы солдата практически отвалились, а челюстные мышцы судорожно дергались, причиняя мучительную боль.

Глядя на него, он почувствовал презрительную радость. Этот белокурый солдат окончил техническую школу третьего класса и факт зачисления его в пехоту считал серьезной ошибкой. Впрочем, солдат был очень собой доволен и проявлял к войне необычайный интерес.

Они остались вдвоем на горном кряже среди небольшого островка фиолетовых и крапчато-желтых стелющихся растений. По обе стороны далеко внизу их подразделения пробивались вперед. На сколько хватало глаз, простиралась лишь пыль да вмятые в почву побеги ползучих растений. Громадные аппараты разных типов с людьми на них пытались продвигаться все дальше; вот они натолкнулись на какие-то препятствия, и вокруг, расчищая дорогу, суетливо забегали другие люди; все сливалось воедино, образуя немыслимый симбиоз.

Туда-сюда, как кентавры — особи высшего ранга, — легко сновали маленькие машины с посыльными. Другие машины бдительно наблюдали за происходящим с воздуха. Все вместе это походило на исполинское, неповоротливое чудовище; прокладывая себе дорогу, оно осторожно вытягивало бутафорские лапки — или, как улитка, рожки — и недоуменно прятало их, прикоснувшись к чему-то неизвестному или причиняющему боль, чтобы тут же собраться с духом для новой попытки. Оно не просто переползало по земле, а извивалось и увиливало от ударов. Или удирало. Как армия ригелианских тараканов. Или как земные африканские муравьи, так напоминающие марсиан в миниатюре — со своими солдатами в черных панцирях, фуражирами, разведчиками, разделывальщиками мяса и носильщиками тюков.

Собственно, они и были муравьями. Он — это не более чем клетка эпидермиса чудовища, которое сошлось а поединке с другим чудовищем, благоговейно заботясь при этом о своих внутренностях, но совершенно не думая о собственной коже. Было что-то обволакивающе-обезличивающее в самой идее соединяться таким образом с другими людьми. И не потому, что их объединяла общая цель, нет, просто они принадлежали к одному чудовищу, такому необъятному, что можно было беззаботно исполнять свой долг, подчиняясь судьбе и необходимости. Товарищество протоплазмы.

Белокурый солдат прошептал два или три слова, и на мгновение показалось, что с ним говорит целая армия. Затем до него дошел их смысл, и он сделал необходимую корректировку в механизме, который они здесь развертывали.

Но от этих двух или трех слов у него перехватило дух и появилось осознание полной внутренней нищеты. То, что представлялось абстрактным, обрело конкретное обличье, и это было плохо. Воображать себе чудовище, состоящее из людей, — это одно, получать же бесчувственный и абсолютно неотвратимый, от которого никак нельзя было укрыться, тычок от соседней клетки и ощущать гнетущее, надвигающееся стеной, давящее целое — совсем другое. Он ухватился рукой за воротник, будто что-то его душило. Казалось, всей кожей ощутил он толкотню и грубый натиск далеких, невидимых индивидуумов. Легкое подталкивание локтем галактической орды.

Теперь они находились у самого края кряжа, на вершине невысокого холма. Он пристально вглядывался вдаль, туда, где воздух уже понемногу снова становился прозрачным. Было ощущение, что он задыхается. Внутреннее состояние резко переменилось. Это произошло совершенно неожиданно, впрочем, теперь в этом ничего необычного не было. Оно нахлынуло из какого-то дикого, чужого, постоянно увеличивающегося пространства внутри него.

И тогда в простиравшейся впереди необъятной небесной шири с фантастическими грядами облаков он снова увидел лица своих друзей, расположенные в ряд, друг за другом, — но такие огромные, будто это был пантеон полубогов. Такие же, как и те, что он видел в подвале и еще несколько раз после того, только сейчас все они были вместе. Единственные лица во вселенной, заключавшие весь смысл. Блэк Джордж с широкой, кажущейся глупой (но на самом деле совсем не такой) улыбкой. Лорен с впалыми щеками, всегда готовая спорить и убеждать, застенчиво глядящая снизу вверх. Дарк Хелен с ее надменными тонкими губами. Опять Сэллоу Кент с его исподволь оценивающими глазами. И Альберт, и Маурисий, и Кейт. И другие, чьи черты были расплывчаты, щемящей болью напоминая о забытых друзьях. Все они, удивительным образом преломляясь в воздухе, излучали теплоту и свет. Как символы, все еще хранящие в себе квинтэссенцию личности.

Он стоял как вкопанный, начиная трепетать от охватившего его волнения, чувствуя свою неискупимую вину. Как мог он пренебречь ими и бросить их? Его друзья, единственные, достойные его преданности, спасительный островок в заполонившем вселенную людском море, единственные стоящие и несущие в себе смысл; они, в сопоставлении с которыми слова о человеческой расе, убеждениях, человечности не значили решительно ничего. Это было само по себе очевидно и неоспоримо, как предпосылка в математике. Прежде он видел одни маски, блики, подобия теней. Теперь, так вот сразу, он оказался рядом с невидимыми никому богами, теми, кто на самом деле являлся скрытым движителем всего.

Видение медленно растаяло, став частью его памяти. Он повернулся и посмотрел на белокурого солдата так, словно видел его впервые. Неужели он когда-то полагал, что они с этим солдатом могут иметь что-то общее? Пропасть между ними была глубже, много глубже, чем если бы они принадлежали к разным видам. Зачем ему понадобилось размышлять об этом глупом, косоглазом, ограниченном и суетливом существе? Но теперь с этим покончено. Все было предельно ясно.

— На этот раз они получат свое, — убежденно проговорил солдат. — Сейчас у нас есть все, что надо. Покажем же этим клопам. Ну, давайте!

Это звучало странно. Истерично и невыносимо. Вчера пауки. Сегодня клопы. А завтра — червяки? Этот солдат действительно верил, что все происходящее важно и величественно. Что в подобной бойне присутствуют свой смысл и своя цель.

— Ну, давайте! Запускайте бета-цикл, — нетерпеливо выпалил солдат, подталкивая его локтем.

Все было предельно ясно. И эта ясность уже никогда не покинет его. Одним поступком он вырвется из галактической шайки и навсегда останется верен этим лицам в небе.

— Ну, давайте, — приказывал солдат, судорожно дергая его. Он расчехлил свое оружие, дотронулся до кнопки. В затылке белокурого солдата появилось тусклое черное пятно — именно пятно, а не дыра. Он спрятал труп, спустился по противоположному склону и присоединился к одному из подразделений.

К утру они снова отступали — израненный монстр, машинально продолжающий сопротивляться разложению.

Теперь он был офицер.

— Он мне не нравится, — сказал солдат. — Конечно, все пытаются запугать тебя, хотят они того или нет. Это входит в их обязанности. Но с этим совсем другое дело. Я знаю, что он не говорит строго, не угрожает и не жесток. Знаю, что он вполне приятный человек и иногда находит время, чтобы заметить тебя. Даже отзывчив. Но в этом есть что-то странное, чего я не могу понять. Что-то хладнокровное. Как если бы он был неживой — или мы мертвые. Даже когда он особенно любезен и внимателен, я знаю — ему наплевать на меня. Это все его глаза. Я понимаю, что в каждый данный момент означают глаза фомалхоутинской медяницы. Но я ничего не могу прочитать в его глазах.

Парящий в вышине город казался чужим, хотя когда-то был домом. За это он любил его еще больше. Непривычная цивильная одежда раздражала кожу.

Быстрым шагом он пронесся по тротуару, сворачивая то в одну. то в другую сторону, пока не наткнулся на пешеходную развязку, Он с искренним любопытством наблюдал за снующими мимолицами, как если бы попал в зоологический сад. Ведь он хотел лишь немного насладиться чувством быть неузнанным. Он знал, что делать дальше. Здесь находились его друзья, и здесь находились звери. Но на первом месте должны быть судьбы друзей.

Возле следующей развязки, окруженный толпой, стоял оратор. В этом факте заключалось многое для понимания ситуации, возникшей после подписания перемирия. Он слушал с насмешливым любопытством, узнавая все те же слабые места. Речь была обильно смазана слащавыми идеалами и заразой бессмысленной грубо состряпанной ненависти. Призыв к действию слегка оттенялся примесью скрытого недовольства озлобленности, которые доказывали, что бездействие лучше. Но эта речь была цивилизованной и, следовательно, непригодной для того, кто хотел стать дрессировщиком галактического масштаба. Какой зверинец появится в один прекрасный день, а в рекламе напишут, что каждое животное в нем — разумное!

До его сознания стали доходить и другие слова: «Мыслящие! Слушайте меня… не получившие того, что вы заслуживаете… введенные в заблуждение теми, кто сам обманут… галактический бег по кругу… это подстроенное перемирие… твари, которые использовали войну для упрочения своего могущества… Космическая Декларация Порабощения… жизнь — потерять… свобода — подчиняться… а что касается поисков счастья счастье будет в Золотом веке через тысячу лет после всех нас… наши всемирные права… У нас есть тридцать бронированных планетоидов, бесполезно вращающихся на орбитах, триста звездолетов, три тысячи космических кораблей и три миллиона ветеранов космоса, потеющих на черной работе в прислугах, — и все это только в одной этой системе! Свободу Марсиании! Земля для всех! Отмщение…»

Эти слова были предвестниками диктаторства. Их произносил Александр. Их произносил Гитлер. Их произносил Смит. Их произносил Великий Кентавр. Все — убийцы, и только убийцы и выигрывали. Он увидел, какое блестящее, поразительное будущее простирается перед ним, нескончаемо прекрасная жизнь. Деталей он не различал, но все было в этом величественном, непревзойденном цвете. Никогда уже не станет он колебаться. Каждый момент является в чем-то решающим. Каждый из его поступков будет совершаться с той же неотвратимостью, с какой падает вниз песчинка в древних песочных часах.

Сильнейшее волнение охватило его. Сцены из жизни росли, увеличиваясь в размерах, окружая его, пока он не оказался в центре необозримой зловеще-ошеломленной толпы, заполнившей всю галактику. Но тут же, рядом, были лица друзей, страстно верящих и полагающихся на него, А где-то вдалеке, на огромном расстоянии, словно звезды сами сложились в этот рисунок во тьме, подобно новому созвездию, ему показалось, что он видит собственное лицо — резко очерченный контур с глядящими на него глазами-глазницами, — бледное и ненасытно-жаждущее.