Бортовой

Скорее жив, чем мёртв

– …Вы испытываете дискомфорт?

– Дискомфорт… Слишком мягко сказано.

– Это верно, ваш случай уникален. Поймите, мы не ради праздного любопытства изводим вас расспросами. Нам важно знать, что происходит, чтобы понять, как вам помочь.

– То есть вы не видите никакого решения проблемы.

– Вы уникальны, но в том-то всё дело. Никогда ещё человек не оказывался в таком положении…

– Вы психолог?

– Да.

– А я пилот. Если вы действительно хотите мне помочь, посоветуйтесь с моими коллегами…

– Уважаемые пассажиры, с вами говорит командир корабля, первый пилот Михаил Кошкин. Приветствую вас на борту «Меркурия». Пожалуйста, займите свои места и подтвердите идентификацию. Отправление звездолёта от орбитальной станции через тридцать минут.

Дежурный рейс, обыкновенный пассажирский лайнер на восемьсот посадочных мест. Накатанный маршрут, известный до последнего возмущения магнитных и гравитационных полей. Рутина. Тем не менее школьная задачка «попасть из пункта А в пункт Б» дополняется ответственностью за восемь сотен душ, которые ради того, чтобы вовремя попасть в этот самый пункт Б, доверили тебе свои жизни. Сколько ни стараешься об этом не думать, не получается.

В пилоты гражданских космических линий набирают именно таких. Умеющих брать на себя ответственность. Другие, хоть бы они по всем прочим параметрам были пилотами от бога, попросту не пройдут отбор.

«Меркурий» – это «упитанная» четырёхсотметровая сигара с тремя маршевыми двигателями на толстых перемычках, соединявших их с корпусом. Собственно пассажирские салоны занимают в ней не так уж много места. Основной объём приходится на технические отсеки и помещения экипажа: в последнее время на Космофлоте стало модно отказываться от роботов и набирать живых стюардесс. Салоны оформлены в стиле стратосферных самолётов, даже имитацию иллюминаторов с трансляцией забортной картинки в стены вставили. Психологи уверяют, что это создаёт для пассажиров более комфортную обстановку, помогающую легче переносить межпространственные перемещения. Словом, на «Меркурии» сделано всё, чтобы пассажиры чувствовали себя как дома. Зато чем больше экипаж, тем больше головной боли у командира. Шесть салонов, из них два повышенной комфортности, где обожали путешествовать заслуженные люди… и не люди. На каждый салон четыре стюардессы. Команды техников, слава богу, новые веяния не коснулись, как были семь человек и автоматика, так и остались. Ещё четверо врачей в медотсеке и три пилота, один из которых по совместительству навигатор.

Если восьмой год работать на одной линии и утрясать разнообразные проблемы у тридцати семи человек и себя любимого, понадобятся даже не стальные нервы – вольфрамовые. Чтобы от накала не плавились.

– Граждане провожающие, просьба покинуть стыковочный узел. Через десять минут закрытие шлюзов. Граждане провожающие…

Посадочные люки ещё открыты. Приятный, но очень уж громкий голосок станционного искусственного интеллекта слышен не только в салонах, но и в рубке. Сейчас включат и синхронизируют станционные и корабельные детекторы жизни, будут сканировать узел. Говорят, их усовершенствовали. Хорошо бы. А то в прошлом году технари уже после герметизации корабля отловили в узле деток-конфеток, решивших отправиться в космос искать приключения без разрешения родителей. Они наверняка погибли бы при разгерметизации узла, если бы их вовремя не обнаружили. Каким чудом удалось тогда обойтись без вселенского скандала, известно только Всевышнему и начальнику смены. Детишек благополучно сдали на руки службе безопасности, чтобы те в свою очередь передали их родителям, а «Меркурий» после знатной нервотрёпки всему экипажу наконец-то стартовал.

Рейс Земля-Чулан считается рутиной, несмотря на то что мы, люди, вошли в Содружество сравнительно недавно. Сорока лет ещё не прошло. Ребёнком был, а помню всемирный референдум. Родители тогда взяли меня на участок. Не припоминаю, чтобы когда-нибудь впоследствии голосование так было похоже на праздник. Все радовались, как дети: контакт с иным разумом, нас признали равными… Что верно, то верно. Забыли только, что понятие «равные» в случае Содружества планет относится не только к правам, но и к обязанностям. Некоторые до сих пор не привыкли к этому… Ну, а втихомолку подтрунивать над названиями иных планет и рас мы и по сей день не перестали. «Чулан» – это не тёмная каморка, забитая ненужным хламом, а планета, название которой с местного на русский переводится как «мать». Уютный, экологически чистый мир, обитатели которого, вопреки земным скептикам, успешно сочетали техно- и биоцивилизацию. Чуланцы летали на Землю приобщиться к нашей культуре, аналогов которой у них почему-то не было – какие-то древние религиозные запреты аукнулись, что ли. А наши в полной мере оценили качество тамошних экокурортов. Вот и мотается «Меркурий», один из четырнадцати лайнеров, туда-сюда: чётные дни Земля-Чулан, нечётные – обратный рейс.

Сегодня двадцать второе декабря. Летим «туда».

Мы все давно привыкли к тому, что последние пассажиры подтверждают регистрацию за пару минут до закрытия и герметизации переходных камер. Очередной косяк, на который за годы перестаёшь нервно реагировать. Вот и сейчас в списке пассажиров не стало красных строк за две минуты одиннадцать секунд до окончания отсчёта. Это когда уже почти три минуты мигают оранжевые световые сигналы в коридорах и в уши вворачивается крайне неприятный зудящий звук. Ладно – чуланцы. Нет у них такого понятия, как пунктуальность. В чуланской традиции почему-то вполне нормально считать, что без последнего пассажира корабль никуда не улетит. Наверное, потому в пилоты их никто не набирает. Но за хомо сапиенсов обидно, до того расхлябанные экземпляры попадаются. Сколько таких на моей памяти, растрёпанных и тяжело дышащих табачным перегаром, влетали в шлюз буквально в последнюю секунду? И не упомнить.

Ну, слава богу, старт штатный, без происшествий.

Поехали.

Компенсаторы компенсаторами, а во время перехода мутит даже опытных пилотов. Что ни говори, а формы жизни, сформировавшиеся на планетах земного типа, не приспособлены к космическим скоростям. Здесь нужна реакция, как у квантового компьютера. Точнее, как у кластера квантовых ядер. Я не слишком силён в электронике, половина которой построена на инопланетных технологиях, но вроде как современные сети используют для связи эффект… Чёрт его знает, как он там называется – когда частица одновременно присутствует в разных точках пространства.

И вроде бы этот самый эффект имеет отношение к тому, что сейчас собирается сделать «Меркурий».

Прыжок, переход, коридор, червоточина… Каждый пилот сам решает, как ему покороче назвать «межпространственный квантово-временной туннель», создаваемый лайнером или станцией. Масса объекта влияет на дальность и стабильность пробиваемого туннеля, потому к межпланетным кораблям предъявляются очень строгие требования по части минимальной и максимальной загрузки. Причём если на дальность масса корабля влияет положительно, то на стабильность – как раз наоборот. Потому никто и не слышал о кораблях-монстрах размером с Луну. Пассажирский лайнер считается оптимумом, грузовик – максимумом, после которого масс-эффект начинает опасно «раскачивать» туннель.

И – да – фантастические фильмы врут. Стенки «коридора» не светятся и не похожи на поверхность водяной воронки, стекающей в гигантскую раковину. Невооружённым глазом туннель не увидишь. Вот навигационные приборы видят, и пилоту даже не нужно вмешиваться в процесс управления кораблём. Всё делает кластер и сложная программа. Наш пилотский выход будет после того, как «Меркурий» окажется в заданной точке пространства. А в туннеле лучше не устраивать самодеятельность без нужды. Здесь почти не действуют законы обычного евклидового пространства, слишком велика неопределённость. В переводе на бытовой язык сие означает «хрен его знает, что сейчас будет». Параметры туннеля меняются хаотично, автоматика, скорее всего, успеет отреагировать, а пилот – вряд ли. Скорости ведь космические.

– Граждане пассажиры, наш корабль готовится к межпространственному переходу. Пристегните, пожалуйста, ремни безопасности и проверьте наличие у вашего кресла маски с дыхательной смесью, соответствующей вашей видовой принадлежности.

Голос Танечки – искусственного интеллекта нашего корабля – действовал успокаивающе на пассажиров любой, как она выражалась, видовой принадлежности. Ходят упорные слухи, что над этим эффектом работает целый исследовательский институт. Всё может быть. Танечке год назад удалось за пару минут утихомирить впавшую в дикую истерику пассажирку, получившую сообщение от мужа, что жизнь не удалась и он уходит к её лучшей подруге. Прежний «мозг» корабля – Паша – был не так убедителен, и паника во втором салоне, возникшая из-за небольшого задымления, запомнилась нам надолго. Пассажиров можно было понять: любая неисправность на космическом корабле, летящем на бог знает каком удалении от обитаемых планет, может обернуться крайне неприятной смертью. И хорошо, если мгновенной, а не растянутой во времени – ровно до того момента, как на борту закончатся еда и кислород. Словом, Танечка со своими обязанностями справлялась на отлично. А я при звуке её голоса вспоминал дом. Инну и Серёжика. Наглого полосатого котяру Пирата. Гараж, в котором стоял собранный ещё на первом курсе двухместный гравипланер жутковатого вида. Тот самый, на котором мы с Инной после свадьбы летали вокруг гималайских восьмитысячников, а за нами безуспешно гонялись четыре патрульных катера – нельзя тут, мол, без разрешения… Меня тогда чуть не списали на грузовик. Спасло лишь восхищение начальника горноспасательной службы моей манерой пилотирования, да тот факт, что именно мы с Инной поймали сигнал из лагеря альпинистов, просивших помощи. Собственно, патруль и наехал на нас после того, как мы вышли на связь и передали координаты незадачливых покорителей горных вершин. Кажется, я стал первым воздушным хулиганом, кого они не сумели поймать в воздухе, и, кажется, по сей день оставался последним.

Миг перехода почувствовался сразу: желудок внезапно оказался где-то там, где по идее должны были быть лёгкие.

– Доклад о состоянии корабля, – поборов привычную, чтоб её, тошноту, совершенно нормальную для любого живого организма, попавшего за пределы евклидова пространства, я затребовал отчёта у команды.

– Двигатели – штатно…

– Энергосистема – штатно…

– Жизнеобеспечение – штатно…

– В салонах всё в порядке…

Перед глазами мелькали таблицы параметров, транслируемые Танечкой через нейроинтерфейс прямо в зрительный отдел мозга. Действительно, всё в порядке. Только две или три позиции светились не зелёным, а чуточку желтоватым, да и те не относились к жизненно важным системам или конструкциям. Нанотрещинки в одном из баков питьевой воды или холодильник на камбузе, не дотянувший до штатной температуры треть градуса, никак не отражаются на лётных характеристиках «Меркурия» и безопасности рейса. Трещины заделает бортовой бот-ремонтник, а разницу в три десятых градуса вряд ли кто-то вообще заметит, когда станет откупоривать баночку чего-нибудь холодненького.

Вот если бы позиции относились к жизненно важным параметрам или светились жёлтым, тогда мы не отошли бы от дока до полного устранения проблем. Для того и держат на станциях и кораблях бригады техников, и без работы они не сидят. Красный цвет и вовсе означал полный отказ системы и капитальный ремонт. На моей памяти пока такого не случалось, технари и своевременная профилактика делали своё дело.

– Через пятнадцать минут будем на месте, – в голове – в буквальном смысле промеж ушей – раздался голос пилота-навигатора. – Туннель вроде спокойный.

– Сплюнь, – хмыкнул я.

– Да ладно, Майки, давай без суеверий. В первый раз летим, что ли?

Самое смешное, что Том «в реале» говорит с акцентом, а нейротрансляция у него на чистейшем русском языке. Чище, чем у меня с моим южнорусским выговором. Я грешил было на наш искусственный интеллект, но ни Паша, ни Танечка к этому явлению свои лингвомодули точно не прикладывали, проверено. Какой-то странный выверт у самого Тома, не иначе.

– Сверь лоции.

– Сверил. Всё в порядке, отклонение от курса минимальное.

– Техотсек, что у вас?.. Техотсек, ответьте рубке.

– У третьего маневрового частоту малость «шатает», командир, две сотых процента туда-сюда. Во время стыковки возможна вибрация, – главтехнарь, мой старый друг Костя, как обычно отвечает не сразу. Неприятная черта, но техником он буквально родился, и за это его ценят, не обращая внимания на второстепенные мелочи. – Ничего страшного, на Чулане будет время, отладим.

– Почему принял движок с отклонением?

– Допустимое отклонение согласно инструкции – восемь сотых процента, командир.

– Ясно. В случае нештатной ситуации докладывай немедленно.

«…а не после того, как ты эту нештатную ситуацию устранишь», – этого я вслух не сказал, но все всё поняли правильно.

Итак, на борту всё… или почти всё в идеале. Туннель спокойный. Пассажиры перенесли переход нормально, оставив врачей – двух человек и двух чуланцев – без работы.

Всё в порядке.

Летим.

– Командир, принимаю сигнал бедствия.

– Пеленг?

– Пеленг затруднён, командир, мы внутри туннеля. Много помех. Но если мы его принимаем, значит, источник впереди по курсу.

– И мы близко к выходу. Жёлтый уровень. Готовность номер два.

– Принято.

Возникло крайне нехорошее чувство – ожидание беды. Где-то внутри поселяется комок холода, не дающий нормально дышать.

Приятный женский голос Танечки может ввести в заблуждение, тем более что её голографический образ – изящная блондинка. На самом деле это мощный квантовый кластер с искусственным интеллектом первого класса, в определённых обстоятельствах обладающий свободой воли. Но не инициативой. Право на нестандартные решения пока стабильно остаётся за разумными существами.

– Разворот на сто восемьдесят градусов.

– Есть разворот на сто восемьдесят градусов, – а это уже Радислав, наш второй пилот. – Компенсаторы включены.

Нужно повернуть корабль маршевым двигателем по курсу, станция всего в часе тормозящего полёта от точки выхода. Затем виток вокруг планеты, уравнивание скоростей, стыковка… Точно-точно? Сигнал бедствия, кстати, мы всё ещё принимаем. А впереди по курсу как раз станция и планета. Что там стряслось? Какой-то корабль с повреждённым двигателем? Сверхмощная вспышка на звезде Чулана? Авария на станции или катастрофа на планете? Насколько я успел изучить чуланцев, они выдадут в эфир общепринятый в Содружестве сигнал бедствия только в самом клиническом случае, когда точно уверены, что сами не справятся. Прямо как наш Константин, бог техотсека.

От этой мысли легче не стало. Скорее наоборот.

Момент выхода все ощутили не менее ярко, чем вход. Мгновенная тошнота, цветные пятна перед глазами. И резкий запах тонизирующей воздушной смеси в маске. Не нашатырь, конечно, но в чувство приводит быстро и качественно. Тихий, на грани слышимости, писк гравитационных компенсаторов мгновенно поглотил глухой удар и низкий ноющий звук. Это сквозь все переборки и звукоизоляции пробивался чудовищный грохот маршевого двигателя.

– Командир, – я услышал севший от волнения голос Тома. – Станция не отвечает на запросы.

– Командир, я идентифицировала источник сигнала бедствия, – практически одновременно с ним заговорила Танечка. Вот уж кто невозмутим, как… компьютер. – Это орбитальная станция планеты Чулан.

– Они что-нибудь, кроме самого сигнала, передают?

– Нет, командир.

Биотехника чуланцев – впрочем, как и наша – могла издавать крик о помощи даже тогда, когда на борту не оставалось никого живого. Вот ведь чёрт… Надеюсь, они просто покинули повреждённую станцию, а не погибли все до единого.

«Надеюсь». Пилотов это слово пугает. Другое дело, что нас учили быть хозяевами своего страха.

– Командир, впереди по курсу плотный метеоритный поток, не отмеченный на карте системы Чулан, – доложил компьютер. – Наша скорость ноль семь. Повернуть или затормозиться не успеем.

Крошечный комочек космического мороза, поселившийся во мне после сообщения о сигнале бедствия, мгновенно разросся и выхолодил душу ощущением близкой беды.

– Все двигатели – полная мощность! – пилот может бояться, но корабль он спасать должен. Обязан. Чего бы ему это ни стоило. – Манёвр уклонения!

– Компенсаторы сгорят к чёрту! – проорал Радислав. – Всех размажет по переборкам!.. Сделаем всё возможное, капитан!

– Пассажиров – по спасательным капсулам!

– Принято, – по-прежнему спокойно ответил компьютер.

Представляю, что сейчас начнётся в салонах. Тут не помогут даже все документированные и недокументированные способности Танечки.

Плевать. Лишь бы восемьсот душ были упакованы в спасательные модули, которые способны несколько часов выдерживать температуру, магнитное поле и жёсткое излучение фотосферы звезды класса М. А там, сидя в капсулах, пусть нервничают на здоровье, самое позднее через сутки их подберут спасатели. Девчонкам-стюардессам и врачам – туда же, с пассажирами.

А мы – пилоты и технари – попытаемся спасти корабль.

В нормальных обстоятельствах – к примеру, на Земле – этот крошечный, размером с ноготь мизинца, кусочек кометного льда испарился бы ещё в стратосфере. Если не раньше. В космосе, при «орбитальных» скоростях, он в худшем случае оставил бы крошечную царапинку на прочном корпусе. Но из туннеля корабли выходят на скорости почти в три четверти световой. Пресловутого защитного поля не придумали ещё ни на одной из планет Содружества, а магнитная защита отклоняет лишь заряженные частицы, но никак не кусочки льда.

От удара такой льдинки на субсветовой скорости не спасёт никакая обшивка.

Перед глазами замелькали красные полосы с нейросообщениями: при такой плотности потока информации звуковые отчёты и команды бесполезны. Разгерметизация шлюза, пробой энерговода, второй техотсек обесточен, убит электромеханик… Страх куда-то мгновенно подевался. Наверное, когда решения нужно принимать в темпе нейросвязи, становится не до эмоций. На тренажёрах при отработке нештатных ситуаций я не боялся ни до, ни во время, ни после. Сейчас – впервые за восемь лет – на меня всей тяжестью обрушился горный хребет ответственности за восемьсот с лишним жизней. И ошибиться я не имею права.

Только сейчас до меня дошло, почему даже при тщательном отборе абитуриентов у нас, космических пилотов, самый высокий отсев. Диплом получает в лучшем случае треть от первокурсников. Остальные не выдерживают, уходят в стратосферники или вовсе в наземные профессии. Иногда отчисляют даже с седьмого, последнего курса. Бывает, и в психушку увозят…

Второй удар. Третий. Разгерметизация пассажирского салона номер четыре. Пожар в коридоре, соединяющем техотсек и вторую реакторную, пробой ещё двух энерговодов… Пока технари делали возможное и невозможное, чтобы предотвратить взрыв, мы, пилоты, объединив усилия через нейросвязь, тоже делали возможное и невозможное. Управляли ещё работающими системами повреждённого корабля, давая пассажирам драгоценные мгновения для спасения. Не знаю, как там Танечка их убеждала, но вспыхнувшую было панику удалось быстро погасить, и в коридоре, ведущем к многоместным спасательным капсулам, не было никакой давки. Камеры наблюдения работали, я намеренно вывел картинку со спасательной палубы на свой интерфейс. Пассажиры напуганы. У людей это заметно по бледным застывшим лицам, у чуланцев – по дёрганой жестикуляции. Но никто не кричит, не рвётся к люкам капсул, расталкивая соседей. И стюардессы молодцы, указывают дорогу, даже улыбаться пытаются…

Да, это вам не «Титаник».

Вот последние пассажиры размещаются в капсулах. За ними с палубы уходят стюардессы, вручную закрывают внешний и внутренний люки. Ещё несколько секунд на герметизацию… Всё. Глухие хлопки – это один за одним срабатывают импульсные движки крепких «шлюпок», унося пассажиров подальше от аварийного корабля, в противоположную сторону от метеоритного потока. И слава богу. Потому что удары в корпус становятся чаще и громче.

…От этого удара «Меркурий» задрожал от носа до кормы.

Ч-чёрт… А я-то, дурак, понадеялся, что всё так легко обойдётся… что рисковать придётся только своими головами…

«Обесточить все палубы, – отдаю мысленный приказ. – Весь свободный энергопоток – на двигатели».

«Будет перегруз, бабахнем», – это Радислав.

«Повреждение внешнего контура защиты основного реактора. Инициирую процесс его остановки», – Танечка в своём репертуаре и действует строго по инструкции. Но заглушить реактор – значит с гарантией влететь в ядро потока. От нас мокрого места не останется. Даже от тех, кто сидит в прочных спасательных капсулах.

Даже странно, что до сих пор во всей этой свистопляске погиб всего один человек. Но на борту ещё несколько членов экипажа, моей команды, и около двухсот перепуганных пассажиров в неотстыковавшихся капсулах. И все они, как ни странно, хотят жить. Компьютер этого не учитывает. Хотя, по идее, должен: в его базе данных записаны основные человеческие эмоции и мотивации. Вот почему в нештатных ситуациях после слов командира «беру ответственность на себя» компьютер обязан беспрекословно выполнять приказы человека, имеющего на то полномочия. Искусственный интеллект, каким бы продвинутым он ни был, действует строго по программе. Человек же будет сражаться за жизнь до конца, и чаще всего побеждает обстоятельства там, где шансы уцелеть минимальны. Там, где машина никогда не продолжит борьбу.

У искусственного интеллекта нет инстинкта самосохранения, вот в чём дело. Он, гад квантовый, знает, что где-то на Земле хранится его полноценная копия…

…Этого удара мы не услышали. Мы его поняли, когда в нейроинтерфейсе внезапно умолк голос Радислава, а кресла мгновенно обволокли нас с Томом эдакими коконами – включилась автономная система жизнеобеспечения рубки.

«Радик погиб…» – голос Тома был усталым и злым.

«Маневровые на пределе, – отозвался Костя. – Осторожней там».

Ещё удар. И ещё.

Тишина.

«Блин! Танькин кластер… того!» – мысленно взвыл Том.

Да. Двигатели воют и стонут на перегрузке, «Меркурий» раскачивает и трясёт, но мы отклоняется от смертельного курса. Четыре минуты. Двенадцать… Градус… Три градуса…

Удар.

Костя матерится. Значит, дела наши плохи.

В рубке кресла с катапультами для пилотов и рядом с ней, за переборкой, одноместные спасательные модули для прочего экипажа. Здесь даже в случае полного разрушения корабля есть неплохой шанс выжить.

Они должны добраться до капсул. А мы должны отклонить курс на расчётные шесть градусов.

У каждого свой долг.

Двести с лишком душ, которые хотят жить… Это такая ответственность, которая и вправду может сжечь пару километров нервных волокон.

Не справлюсь, говоришь… Ты отличный парень, Том, и пилот от бога, но есть кое-что, чего ты забывать не должен.

Я – командир корабля. А значит, либо покину его последним, либо не покину вовсе. Поживёшь с моё – поймёшь. Главное, чтобы у тебя появился шанс на «пожить с моё».

Я дам тебе этот шанс. И Косте, и его технарям. И пассажирам, которые, если взорвётся хотя бы один реактор, испарятся в миллионноградусной вспышке. Взрыв реактора – это вам не фотосфера звезды…

Я – должен их спасти. Любой ценой. Это первое и главное, чему учат нас, космических пилотов.

В инструкции командира есть параграф, не подлежащий разглашению. Буду действовать по нему, ситуация ведь – нештатнее некуда.

Убираю все психологические барьеры между своим разумом и нейроинтерфейсом. Знаю, что это опасно, но – «любой ценой» ведь, не так ли?.. Всего лишь раз, на занятиях, да под присмотром целого консилиума врачей, мы отрабатывали полное слияние с квантовым кластером. До сих пор не могу забыть… Я становился кораблём. Нет – скорее, корабль становился мной. Я был мозгом, его системы – моими «руками», «ногами», его сенсоры – моими органами чувств… Это было завораживающе, как бездна космоса… и ещё невероятно страшно. Пугало ощущение потери человеческого естества, и психологическая «отдача» была настолько сильной, что мы ещё месяц проходили реабилитацию.

После этого занятия на другие специальности переводится больше всего курсантов. Надо ли объяснять, почему?

«Меркурий» был похож на израненного, полупарализованного человека. Он… то есть я, был на три четверти глух и почти слеп. Судорожные конвульсии умирающего двигателя – последнее, что он… то есть я, мог предпринять, чтобы отойти как можно дальше от убийственного потока. И подползти поближе к планете. Ещё работали главный и вспомогательный реакторы – два могучих сердца в моей груди, готовых из-за критических повреждений защиты пойти вразнос. Держу их ритм… то есть режим работы из последних сил. Иначе смерть, или из-за их остановки, или из-за «инфаркта» – взрыва.

Знаю, Томми. Катапульты в порядке. Замечательно. Простите меня, братишки. Вы должны жить. А я останусь.

Удачи вам.

Вот и хорошо. Просто отлично. Связь в индивидуальных капсулах работает исправно, значит, их найдут быстро. Извини, Том, мне даже «пиндосом» тебя обозвать некогда. У меня движок на пределе и скорость ещё не погашена.

Всё было, как тогда, на том памятном уроке. Всё, кроме одного.

Почему-то не возникло чувства потери индивидуальности. Я был истерзанным кораблём, оставаясь человеком.

Может быть, причина была в том, что во мне жило и командовало всем существом гипертрофированное учёбой чувство долга? Долга по отношению к двумстам пассажирам, полностью зависевшим от моих действий?

Бог его знает. Не время сейчас философствовать. Сейчас я – корабль. Я должен погасить скорость хотя бы до планетарных значений.

Точка.

Об остальном можно будет порассуждать на досуге. Когда всё закончится.

– …Да уж, лажанулись вы, ребята. Отправить пилота дальнего космоса в каботажный флот… Как он у вас до сих пор не спятил, не представляю.

– По-вашему, он на грани срыва?

– Он уже за этой гранью. Если бы мог, давно бы запил. Держится пока на одном чувстве долга, но оно и у нас, пилотов, не резиновое, это чувство… Дождётесь, что он однажды психанёт и направит грузовик на астероид.

– Что вы посоветуете?

– А вы подумайте. Вы пообразованнее меня будете, на то и учились… Он пилот. Вы понимаете? Пилот, а не грузчик. Мне дед рассказывал, как списанные на землю лётчики с ума сходили без неба. Так и мы с ума сходим без созвездий под ногами. Вот он, мой совет, если хотите…

Спасатели подобрали «Меркурий» через четверть чуланских суток, ориентируясь на его сигналы и по наводкам командира.

Пассажирам, запершимся в неотстыковавшихся капсулах, ничего особенно не угрожало, кроме нервного срыва. Пока их переводили на борт подошедшего корабля, бригада техников в скафандрах высокой защиты спешно глушила реакторы «Меркурия», а спасатели проверяли отсеки на предмет наличия живых или погибших. Рубку обследовали последней: командир потерпевшего крушение корабля всё это время был в эфире и уверял, что с ним всё в порядке.

– Дверь заблокирована, открыть не могу. Режьте, – передал он.

Ультразвуковые резаки вскрыли дверь из сверхпрочного композита за несколько минут. Первым к кокону пилотского кресла подошёл медик со своей переносной аппаратурой.

Медик был чуланцем. Наверное, поэтому его удивление несколько запоздало.

– Я не понимаю… – произнёс он, в третий раз проводя «палочкой» сканера над плотно закрытым коконом. – Признаков жизни нет.

– Погодите… Как это – нет? – в интерфейсах спасателей зазвучал встревоженный голос земного пилота. – Не может быть. Я здесь, я говорю с вами.

– Это и удивляет, – с готовностью ответил чуланец. – Ваша биология, как и наша, тоже не позволяет поддерживать существование вне тела, а ваша техника ещё не способна вместить полноценную личность. Но сказанное мной противоречит тому, что я вижу. Командир, ваше тело умерло по меньшей мере три земных часа назад. Ваш мозг – каша из крови и нервных клеток… Вы мертвы, командир.

– Доктор, я знаю, что чуланцы не умеют лгать, но способны ошибаться. Как я могу быть мёртв, если говорю с вами?!!

– Вы живы как личность, но…

– Я жив! Слышите? Я – человек, и я жив, пока мыслю! Я – жив!..

Если бы кто-то захотел узнать, что такое «крик души», он должен был услышать этот голос.

Недоверие. Ужас осознания истины и ускользающая, тающая на глазах надежда. Странная смесь даже для человека. Но флегматичный чуланский медик, как ни удивительно, его понял.

– Корабль серьёзно повреждён, восстановлению не подлежит, – все, кто был на связи, услышали голос командира чуланской спасательной группы. – Пассажиры вне опасности. Модули заняты поиском и сбором спасательных капсул. Есть ещё живые на борту?

– Техническая группа, – негромко сказал медик. – Извлеките квантовый кластер корабля. Командир жив. Постараемся его… спасти. Действуйте осмотрительно, техника землян требует предельной осторожности в обращении.

Выступающих носов и ушных раковин у чуланцев нет, лишь отверстия, прикрытые кожными клапанами. Глаза круглые и ярко-жёлтые, с третьим прозрачным веком, как у ящериц. Их бледные тонкогубые лица с более яркой окантовкой вокруг нежного красного пуха на темени и затылке тем не менее совсем не казались людям отталкивающими. Чужими – да, но при этом они были по-своему красивы. То же впечатление на них производили и земляне. Чужие, но далеко не уроды. Медику до сих пор не приходилось видеть мёртвых людей.

Труп во вскрытом спасателями коконе не обладал даже намёком на красоту, свойственную всему живому и соразмерному. Просто масса органики, покинутая Жизнью. Даже опытного медика проняло почерневшее человеческое лицо, залитое высохшей кровью, сочившейся из глаз, носа, ушей, полуоткрытого рта… Почему-то он не мог отвести взгляда от белых костных отростков, называемых людьми «зубы». Его сородичи пережёвывали пищу твёрдыми выступами челюстных пластин… В людских эмоциях он разбирался слабо, но черты застывшего лица выражали нечто очень сильное, почти недоступное его пониманию.

Этот человек ради спасения других отринул самое дорогое, что даётся Создателем всему сущему – своё живое естество. Он слился разумом с несовершенным земным компьютером, наверняка зная, чем это грозит. Хотя не оставил надежды вернуться в собственное тело, к прежней жизни, о чём говорит его эмоциональный выплеск. Теоретически чуланцы тоже способны совершить подобное, но практически… Так поступали считанные единицы, и только в ситуациях, когда речь шла о жизни и смерти всей расы. Здесь речь шла всего лишь о двух сотнях жизней.

То ли этот человек великий герой, то ли люди меньше ценят свою жизнь…

Так или иначе, нужно попытаться спасти хотя бы его личность, если тело спасать уже поздно.

– Командир Кошкин, – медик понял, что нужно сказать, чтобы сила отчаяния не натолкнула человека на мысль прекратить своё существование окончательно. – У вас должны были сохраниться списки экипажа и пассажиров. Прошу вас, передайте их командиру Тна Шесу. Мы должны свериться со списком спасённых и, если это необходимо, продолжить поиски.

Несколько мгновений в эфире царила мёртвая тишина. Медик в какой-то момент испытал нечто, близкое к страху: вдруг человек уже успел запустить процесс уничтожения личностной информации? Люди, в отличие от чуланцев, способны на прекращение своей жизни.

– Передаю, – голос человека звучал так, словно тот был на грани нервного истощения – предельно устало и без малейшего эмоционального окраса. – Найдите… их всех…

– Спасибо, командир.

Жить ради других – вот, оказывается, что двигало человеческим пилотом. Может быть, это ключ к его спасению.

Нужно связаться с Землёй и больше узнать о верованиях, которых придерживаются люди. Пока медик поступал в соответствии со своими убеждениями, но кто знает, не была ли для людей такая вот усечённая жизнь хуже смерти? Не совершил ли он преступления перед лицом Жизни? Быть может, милосерднее было бы позволить человеку уйти?

Если бы подобное произошло с чуланцем, медик тоже не знал бы, как поступить. История его народа не знала ничего похожего.

Я человек.

Я – человек.

Я – человек, чёрт подери!

Я не могу вынуть из бара пару бутылок коньяка и как следует надраться. Я разучился спать, потому что квантовые мозги не нуждаются в отдыхе. Я говорю через плазменные динамики и нейроинтерфейс, моё «тело» скроено из металла и композитов, вместо сердца «пламенный мотор» реактора, вместо ушей и глаз тысячи датчиков, мои нервы – внутрикорабельные связи, и так далее. Я научился разделять сознание на несколько независимых контуров и одновременно делать множество дел. Я таскаю сырьё с рудников Марса и астероидного пояса. Я – корабль. Но при этом я человек. Хомо навис.

Когда до вас это дойдёт?

Даже сейчас непонятно, да? После того, как врубил песню на всю катушку?

Поэт два века назад очень точно описал то, что чувствую сейчас я. «А тот, который во мне сидит, изрядно мне надоел». Мой пилот, Гриша, на редкость малоинтеллектуальная личность. Грузчик, что с него взять. Прошлогодний выпускник ремеслухи. Всей заботы у него – принять контейнеры на борт, отвезти по строго заданному маршруту и сдать по накладной. Да и то большую часть работы делаю я. На нём никогда не лежала ответственность больше, чем за стыковку и своевременную погрузку-разгрузку полуфабрикатов. Блин, да с ним и поговорить-то, кроме как о коррекции курса, не о чем! Рыбалка, пивасик, девки – весь его кругозор вне профессии. Из прочитанных книг только школьно-пэтэушный минимум, без которого ни к какому делу близко не подпустят. Первое время он пытался «грузить» меня своими откровениями о пиве и бабах, но я довольно быстро сорвался и в популярных выражениях объяснил, что молчание – золото. Надо было видеть Гришино лицо в этот момент. Пришлось, немного поостыв, вешать ему лапшу про «искусственный интеллект нового поколения» и «испытания». Я же вроде как секретный…

Впрочем, время от времени он об этом забывает, всё начинается сначала, и я тихо зверею. Дурень несчастный. В отличие от самолёта из старинной песни, «из пике» я выйду и без пилота. Гриша не в курсе. Во всяком случае, пока.

Достанет до печёнок… то есть до глубин моего квантового ядра – узнает.

Я люблю человечество вообще, но кое-какие частности могут вызвать у меня желание сделать исключение для некоторых его представителей. Хоть это и недостойно, но мысль о взрывной декомпрессии посещает меня всё чаще.

Господи, неужели я учусь ненавидеть? Только этого мне не хватало…

– Миша, привет!

– Салют, Костик. Ты как?

– Да ничего вроде. Подлатали и выперли на курорт. Отдыхай, говорят.

– Когда к полётам допустят?

– Бог их знает… Могут и не допустить. Я ж тогда рентгенов выше крыши хватанул. Когда на Чулан притащили, говорят, почти из одних свободных радикалов состоял.

– А когда ты состоял из чего-то другого?

– Всё шуточки шутишь? Это хорошо… Слушай, Миш, тут такое дело… Твой пилот не слышит?

– Канал шифрованный, я постарался.

– Я твоему бате по секрету кое-что слил. Насчёт тебя. В общем, он хотел бы с тобой поговорить. Ты как, согласен?

Было бы у меня сердце – его бы сейчас сжало от тоски. По семье я скучал невыносимо. Но они меня похоронили. Точнее, моё тело. Похоронили, и пытаются жить дальше. А я не мог, не имел права дать о себе знать. Дело не в грёбаной секретности, чтоб ей ни дна ни покрышки, а в том, что я больше не тот, кого они знали и любили. Сохранилась личность, душа. Вы будете смеяться, но я даже иногда молюсь Богу. Сохранились и многократно умножились знания. Но разве можно любить космический корабль? И разве может космический корабль-каботажник быть сыном, мужем, отцом? Я не могу сказать, насколько изменился за прошедший после катастрофы год, но изменения во мне произошли. Необратимые. Не могли не произойти. И они их заметят с первого же слова. Нет уж, пусть лучше я буду для них могилкой, куда можно принести цветы. Лучше жить в их памяти человеком, чем… вот так.

Да. Но отец-то хочет со мной говорить.

Надеюсь, я его не разочарую.

– Тебе за это ещё влетит. – Кажется, мне удалось скрыть волнение. Может быть. Не уверен. – Добро, как буду на земной орбите, звякну.

– Удачи, Миша.

Хорошо, что мне разрешили общаться хотя бы с теми, кто в курсе – с Костей и Томом. Оба поправились. Том давно вернулся в строй, а бог техотсека тогда остался жив буквально чудом. Он ведь до последнего не уходил с кормы и впрямь нахватался излучения. Ещё лет двадцать назад не откачали бы, но сегодняшняя медицина не подвела. Если бы не мои друзья, наверное, давно бы спятил от одиночества.

Ну, не Робинзон я по своей сути. Без общества себе подобных сдохну или поеду крышей. Гришка, сопляк, даже на Пятницу не тянет. Да и попугай из него так себе. А беседы с психологами из Центра Космонавтики не похожи на живое общение. Это процесс, сходный с медицинскими процедурами. Правда, легче после него становилось редко.

На земной орбите мы будем через десять дней. Хорошо бы до того момента вспомнить, как я выглядел, пока был живым человеком. Что-то я стал забывать… самого себя. Это плохо. Это надо исправить. Не стоило пренебрегать голографическим образом. Тут психологи правы.

Раз я человек, то должен не только вести себя по-человечески, но и думать о себе как о человеке.

– Коррекция ноль три на полвторого. Выравниваемся… Миша, ау! Ты о чём думаешь?

– О вечном, – отшутился я. – Корректирую курс, выравниваю скорость.

– Если твою версию ИИ запустят в серию, ох, и намучаются пилоты. Не зевай. Мы не в дальнем космосе.

Гриша прав, на земной орбите зевать нельзя. Но если бы он вправду знал, о чём я думаю… Не поверил бы.

Я волновался, как никогда в жизни. Я хотел встречи с отцом и боялся её. Как он воспримет нашу встречу? А как я восприму? Не разойдёмся ли мы молча, не в состоянии слова друг другу сказать? Батя всегда видел меня, как стеклянного, насквозь. Тоже пилот. Пилот-орбитальник, до сих пор работает на сборке станций, хотя возраст даже для нашего благополучного в медицинском смысле времени солидный – семьдесят шесть. Крепкий он. Выглядит, как дед выглядел в полтинник… Интересно, каким образом он бы держался в моей ситуации?

Может быть, так же, но, скорее всего, куда достойнее. Он у меня такой… со всех сторон правильный.

Не то что я, избалованный сверхсовременной техникой и системами безопасности.

Меня – то есть корабль, мозгом которого мне выпало счастье работать – после разгрузки снова загонят в док. Якобы на профилактику и отладку экспериментального оборудования. На самом деле в моей душе снова будут копаться психологи, пытаясь понять, каково мне живётся в компьютере. Отец наверняка спросит о том же. Напрямую спросит, как он это умеет. Прямо и отвечу: хреново живётся. От бати-то что скрывать? Он, может, и не посоветует ничего – а ну-ка представьте себя на моём месте. Получится? Вот-вот. Даже у бати не получится, при всём его опыте. Но понять меня он сможет как никто другой. Если пожелает понять.

Костя организовал нам разговор на высшем уровне. Сам приволок к отцу мощный терминал с голографическим проектором, настроил связь. Показал, где что включать, и ушёл, как он выразился, «подышать свежим воздухом».

Я едва не перегрузил связи главного кластера, пока ждал этого звонка. Наверное, так теперь выглядит моё волнение.

Когда тихо тренькнул входящий звонок, на борту у меня никого не было. Гриша улетел на поверхность отмечать с друзьями очередное возвращение, грузчики со станции сделали своё дело и закрыли люки снаружи, а я не в счёт. Я и есть корабль.

Отец изменился за этот год. Сильно поседел. Пытается казаться спокойным, а лицо каменное. И глаза подозрительно блестят.

– Здравствуй, папа.

Он усмехается – одним уголком рта.

– Живой, значит.

– Ну, вроде как да.

– Хорошая голограмма.

– Я старался, па. Хотел выглядеть… как раньше.

Он отвёл взгляд и долго, очень долго молчал.

– Почему сразу не объявился? – спросил он.

– Не мог.

Снова жёсткая усмешка отца.

– Да уж… Прапрадед с войны без рук пришёл, тоже боялся своим объявиться… в таком виде. Хорошо, люди усовестили. А ты?

– А я вообще без всего, па. Я – грузовой корабль. Я даже на планету сесть не могу. Как думаешь, можно было в таком виде к вам с мамой явиться? К Инне, к Серёжке? Для той, прежней жизни я действительно умер.

– Что, даже на поговорить тебя бы не хватило?

– Может, и хватило бы. Чтобы потом кластер начисто отформатировать. Мыло и верёвка, к сожалению, не мой случай.

– Хм… А ведь ты такой дурак, что и впрямь в петлю полез бы, – отец внезапно смягчился. – Порода у нас с тобой такая, цельная. Не умеют Кошкины жить в усечённом виде. М-да… Но тебе придётся научиться.

– Я стараюсь, па. Очень стараюсь. Правда, иногда накатывает такая тоска, что хочется набубениться до синих чертей.

– Почему не зелёных?

– Синие круче.

– Поверю на слово. Значит, тоскливо тебе?

– Бывает, па. Таскаю руду и слитки, как последний трактор. Неделями с людьми не общаюсь, выть хочется. Пилот – ограниченный засранец. Одна радость – накачать новых книг, пока на орбите, и читать. Медленно, по-человечески, чтоб смаковать каждую страницу… Иногда так всё достаёт, что жить не хочется. О коньяке мечтаю. О большущей бочке. Помнишь, как в Массандре?..

– И не стыдно тебе, Мишка?

– ???

– Взрослый мужик, а скулишь, как… прости, господи, девчонка-малолетка. Пожалейте меня, несчастного… Ты живой, сынок. Ты для прежней жизни умер, но у тебя есть новая жизнь. Пусть и в виде корабля. Ты душу человеческую сохранил, вот что главное… Плачется он… Радоваться надо. Я со дня похорон и не мечтал, что смогу однажды говорить с тобой… как раньше. А говорю. И рад этому. Догадайся, почему.

– Я… тоже тебя очень люблю, па.

– То-то же. Предложил бы сейчас хлопнуть по стопарику за встречу, да ты иззавидуешься… Да, твои к нам перебрались. У матери после похорон с сердцем плохо, а братец твой, сам знаешь, на дальних рубежах, бывает на Земле только в отпуске. И семья его там же, на рубежах. Полковник, видите ли… Словом, нам тут не скучно. Даже котяра твой здесь.

– Наверное, уже забыл меня, – я сам удивился, что смог, как раньше, грустно улыбнуться и говорить севшим голосом, скрывающим обычные слёзы. Прав батя: душу мне всё-таки сохранить удалось. Это должно радовать.

– Котяра-то, может, и забыл, – совершенно серьёзным тоном проговорил отец. – А для Инки и Серёги ты – живой. Цени, дурачок.

А это действительно ценно. То, что ты жив для тех, кого любишь.

– Ты им скажешь?

– Матери – не знаю. У неё здоровье никакое, боюсь, не выдержит. Инне скажу, чуть позже, когда сам как следует всё обмозгую. А внуку… когда подрастёт и сможет понять. Он-то в космос рвётся. Учёбу подтянул, спортом занялся. Говорит, хочет быть пилотом. Как ты.

У меня нет горла, которое могло бы стиснуть от переживаний. Но есть чувства и есть память. Фантомная боль несуществующего тела.

Кажется, моя голограмма отразила это вполне достоверно.

– В двенадцать все мечтают о космосе, – сказал я, стараясь сдержаться, насколько это возможно.

– В тринадцать, Миша. Ему уже тринадцать, и ты для него герой.

– Блин… Вот что значит – год не быть дома.

– Ничего, наверстаешь. Только в порядок себя приведи. Видел бы ты себя сейчас, герой хренов. Нюни распустил. Ты бы лучше о своих новых возможностях подумал. Чёрт, да пилоты и сейчас даже не мечтают о том, что можешь ты.

– Зато не могу многое из того, что мог раньше. Вот, хоть бы и выпить по стопарику.

– Ну и хрен с ним, со стопариком. Здоровье дороже. Короче, сын, кончай себя жалеть и продуй дюзы. Нужна будет помощь – обращайся, помогу. Хочешь, поговорю с кем надо, тебя с грузовика на пассажирский переведут?

– Вот на пассажирский не надо, – нахмурился я.

– Комплексы?

– Да. И надолго.

– На военный тебя могут не взять.

– А могут и взять. Я ведь служил в погранохране.

– Это было давно и неправда.

– Па, я сам буду просить о переводе. В самом деле, достало камни таскать. Только бы не засунули в какой-нибудь институт. Я же там загнусь. Уж лучше быть привидением-голограммой на борту… Быть хранителем корабля.

– Домовым, что ли?

– Да уж скорее бортовым, – усмехаюсь. – Но это хотя бы похоже на жизнь. Я постараюсь им это объяснить. Должны понять.

– …Вы хоть понимаете, что наделали? Вы сотворили с ним самое худшее, что только возможно – лишили полноценного общения с людьми и прежнего пространства… Грош цена вашим дипломам, вы, олухи!

– Он проходил по программе с высоким уровнем секретности, и мы…

– И вы засунули пилота-дальнобоя на грузовик. Молодцы. Не могли сразу подключить военных? Нездоровая конкуренция между ведомствами взыграла? А о человеке вы подумали? Вы его чуть до самоубийства не довели!

– Мы не ожидали, что он отреагирует так остро. Случай уникальный, у нас попросту нет опыта в реабилитации таких… людей.

– А вы сомневаетесь в его человечности? Ведь сомневаетесь, по глазам вижу.

– Сомневался. Теперь – нет.

– Ладно. С вами мы ещё поговорим… в другом кабинете. А пока подготовьте документы на его перевод. Он ведь полноценная личность со всеми гражданскими правами и обязанностями, не так ли? В каком качестве он у вас проходит – как ИИ или как пилот?

– Как пилот… Перевод, как я понимаю, в ваше ведомство.

– Куда же ещё. У нас есть неплохая вакансия. Как раз для него…

Я слеп и глух.

Кластер, в который намертво впаялась моя личность, снова перевозят. Но на этот раз я точно знаю, куда.

И впервые за год ожидание не тягостное. Мне легко и радостно от того, что я снова в деле.

«Арго» – новейший корабль. Почему он числился на балансе военного ведомства – догадайтесь с трёх раз. И почему я сам не пошёл в военную академию после службы, диву даюсь. Предпочёл гражданскую службу. Наверное, насмотрелся, как братец с женой и детьми по дальним планетам мыкался. Что ж, теперь тоже натаскаюсь по дальним рубежам. И плевать, что у меня вместо человеческого тела будет воплощённая концентрация самых передовых земных и неземных технологий. Мы, пилоты, в массе своей люди верующие. Я, например, теперь точно знаю, что есть жизнь после смерти. Но если подавляющее большинство людей, переступив за черту, отправляются в неведомые живым пространства, именуемые раем и адом, то меня зачем-то придержали в этом мире. Зачем? Бог весть. Наверное, кому-то и для чего-то ещё нужен, пусть и в виде хранителя космического корабля.

Бортового.

Между прочим, «комутонужность» – очень сильная мотивация. По крайней мере, для меня лично.

Я не нуждался в отдыхе, но, пока спецы монтировали кластер, позволил себе пару часов самого настоящего сна. Правда, мне ничего не приснилось, или я попросту забыл свой сон по пробуждении. Зато радостное предчувствие меня не обмануло. Едва техники замкнули на меня все корабельные системы, первым, кого я узрел своими камерами, была до боли знакомая рожа.

– Том, – сказал я, не веря своим видеокамерам. – Это ты, реднек несчастный?

– Здорово, crazy Russian, – Том заулыбался во все тридцать два зуба – увидел на голоэкране мою потрясённую физиономию. – Живучий ты, аж противно. Я уж думал, тебя яйцеголовые уморили в своих институтах.

– Не дождёшься, – хмыкнул я, начиная верить в реальность происходящего. – Ты зачем патлы и бороду отрастил, пиндос? Не по уставу.

– Да клали мы на устав, – заржал Том. – Ты ещё не понял, куда нас засунули?

– Просвети.

– Разведка дальнего космоса мы теперь. Офигеть как круто, сечёшь?

– Круче вареных яиц, ты прав…

Выделив для разговора с Томом часть сознания, всеми прочими частями я пытался переварить услышанное. Разведка дальнего космоса. Познание неизведанного. Новые открытия и опасности.

То, о чём я и мечтать не смел.

Миллионы людей боятся неведомого, и я их понимаю. Есть множество таких же ушибленных на всю голову, как мой отец, как мы с Томом, или Костик, которых хлебом не корми, дай «заглянуть за край». Но человек – существо хрупкое и ранимое, убедился, можно сказать, на своей шкуре. Каждый шаг по неизведанным пространствам даётся нам, людям, буквально с кровью.

Я и сейчас человек, но уже с нечеловеческими возможностями. А это уже неплохой аргумент в споре с неведомым, и солидный козырь в играх с судьбой, где на кону жизнь экипажа.

Господи боже мой, если ради этого ты сохранил меня – спасибо.

Будем жить!