Больше чем смерть: Сад времени. Неадертальская планета. На белой полосе

Неадертальская планета

Пункт Наблюдения был спрятан глубоко под Манхэттеном. Пять установок сканирования, построенных по проекту Мастера Боффа, постоянно меняли свое положение, подчиняясь строгой математической логике.

Главный Наблюдатель — он охотно откликался на имя Эйлер — терпеливо вглядывался в экраны, ожидая, когда поступит информация. Самообладание и выдержка — вот главный жизненный принцип. Им должны были бы руководствоваться любые разумные существа, в том числе и машины. На пункте Наблюдения царили порядок и гармония, а не более чем в трех милях от него роботы-дикари буйствовали в зарослях кустарника.

Бета-панель осветилась янтарным светом.

Эйлер мгновенно ответил на вызов.

Сообщение гласило: «Местонахождение Андерсена известно, шеф».

Анонимный информатор выдал координаты и отключился.

Понадобилось семь дней, чтобы определить местонахождение Андерсена. Они поступали вполне логично, разыскивая беглеца на периферии. Но человек действовал вопреки логике, он не покидал Нового Йорка. Эйлер послал сообщение по высокочастотному каналу и объявил розыск.

Он включил двигатели и взлетел.

Сканеры зевнули его. Он свободно планировал над небоскребами Нового Йорка, наблюдая через прозрачные стены, как копошится внутри жизнь. Он мог бы войти в любой дом, а если понадобится, подчинить своей воле любого, кого он захочет, так же, как он сам обязан подчиняться командам Координатора.

Эйлер принял сигнал и пошел на снижение, выбирая место для посадки.

Информатор пропищал свой номер и передал сообщение: «Андерсен в восьмистах метрах отсюда, шеф. Если вы присоединитесь ко мне, я вам покажу его».

— Какая у нас поддержка? — был послан запрос.

— Еще трое таких же безногих молодцев, как я. Плюс неисправная инвалидная коляска.

— Человека нужно взять живым.

— Мы понимаем, шеф.

Обмен сигналами занял меньше микросекунды.

Он примагнитил себя к небольшому роботу, снабженному колесами, и они покатили вперед.

Заросшая сорняками земля была вся изрыта и засыпана обломками. Под толстым слоем почвы лежали развалины Старого Йорка, и серая, застывшая, как лава после землетрясения, земля все еще находилась во власти окаменелого обломка — отжившего свое города. И только яркие современные здания оживляли пустыню.

Колесный робот остановился, опасаясь, что их присутствие будет замечено. Эйлер отсоединился от робота и перешел в другое состояние — полной прозрачности. Он вытянул четыре телескопические ноги, которые подняли его над землей, и осторожно двинулся вперед.

Этот район назывался Свалкой, чем он в сущности и являлся. Местность представляла собой искусственное плато, возникшее из обломков старой технологии гуманоидов. Спустя сорок лет после того, как была превращена в утиль старая цивилизация, ее останки засыпали землей, на которой были возведены корпуса современных зданий. Новое рациональное мышление победило окончательно. Но под слоем почвы, словно в подсознании, жили, как смутные сны, старые верования и догмы, прежде составлявшие едва ли не главную сущность гуманоидной расы.

Эйлер осторожно продвигался вперед по истерзанной земле, нащупывая ногами неровности. Когда он замечал какое-то движение, он останавливался, чтобы осмотреться.

На свалке вновь были построены дома, похожие на те, в которых когда-то жили люди. Это была пародия на человеческие жилища. Присмотревшись, Эйлер увидел, что дома были изготовлены из мусора, найденного на свалке. Вместо окон — автомобильные двери, вместо дверей — металлические панели, выдранные из компьютеров, а ступеньки — из сгоревших тостеров. На улицах, проложенных между домами, на авеню, похожих на декорации из древних мюзиклов, кривлялись жуткие существа. Хлоп-топ, топ-хлоп, дзынь-дринь, дринь-дзынь…

Они исполняли медленные ритмические танцы, которые сопровождались вихлянием бедер, покачиванием голов, хлопками, топаньем, бряцанием… Одни выглядели как уродливые подобия мужчин, другие были похожи на уродливых женщин. Во всех окнах торчали неотрывно следящие за танцами страшилы…

Это были человекоподобные роботы, сконструированные еще людьми в конце двадцатого — начале двадцать первого века. Они были совершенно бесполезны в полностью автоматизированном обществе и выброшены на свалку, когда со старыми технологиями было покончено. Но пока не кончился заряд питавшей их энергии, они продолжали функционировать в одном из последних гетто.

Невидимый Эйлер продирался через толпу роботов, высматривая Андерсена. Человекообразные роботы подражали исчезнувшей расе, с которой они когда-то сосуществовали бок о бок. Они носили старую человеческую одежду, а вернее сказать, отдаленно напоминавшее одежду тряпье, подобранное на свалке, шляпы и котелки из консервных банок, держали в руках курительные трубки, изготовленные из обрезков шлангов, украшали себя прическами а-ля «конский хвост» из пакли, перевязанными изоляционными ленточками. Свою электронную память они периодически оживляли старыми кинолентами, в изобилии валявшимися на свалке. Механическими жестами они копировали движения давно исчезнувших теней, имитировали чувства, заставлявшие учащенно биться человеческие сердца. Они были о себе высокого мнения и ставили себя даже выше роботов, которые вытеснили их.

Андерсен нашел пристанище среди них. Он прятал человеческую кожу, кости и волосы, обмотавшись связками консервных банок и одевшись в стальную броню, для которой он использовал заржавевший бидон. Он пытался замаскироваться под человекообразного робота, но Эйлера трудно было провести. Тот сразу понял, что это человек, когда увидел фигуру, стоявшую в проеме псевдодвери. Эйлер поднялся в воздух и, подлетев ближе, направил на человека парализатор и произвел выстрел. Затем он сбросил вниз сеть и ловко подцепил обмякшее тело.

Кто-то ударил в колокол, предупреждая об опасности. Остановив танец, человекороботы спасались бегством, производя жуткий шум, бряцая и громыхая железом. Они зарывались в землю, со страхом следя за почти невидимой маленькой фигуркой, которая, негромко жужжа, возвращалась в Наблюдательный пункт с захваченным ею человеческим существом — спутанное сетью тело человека беспомощно моталось в воздухе, под крылом парящего робота. Старый колокол продолжал скорбно гудеть, его голос звучал долго после того, как сцена опустела.

В комнате царил мрак, совершенно непроницаемый для человеческих глаз.

Десятый Координатор выставлял себя в Новом Йорке в качестве огромной настенной надписи, вызывающей эстетическое наслаждение у истинных знатоков, которые пропускают свои ощущения через ультра- и инфрафильтры. Это стало имиджем Координатора.

Главный Наблюдатель Эйлер не рассчитывал на то, что он немедленно будет вызван Координатором. Он терпеливо ждал. Андерсен валялся на полу, в куче консервных банок, из которых он пытался сделать рыцарские доспехи, — они не спасли его. Он медленно приходил в себя после парализующего укола.

Координатор сказал:

— Их зрение способно функционировать в диапазоне световых волн от 4 до 7^-5 сантиметров.

Эйлер послушно надавил на стенную панель, и в комнате зажегся свет. Андерсен приоткрыл один глаз.

— Я полагаю, ты знаешь о людях, Наблюдатель? — задал вопрос Координатор.

Он использовал голос. Это были не просто звуки, которые в состоянии уловить человеческое ухо, а звучный и сочный человеческий голос.

Город не слышал человеческих голосов с тех пор, как гуманоидам поддали коленкой под зад.

— Я… мне кажется, знаю о людях более чем достаточно, — произнес Эйлер, используя для переговоров привычный высокочастотный канал. И звучал человеческий голос, кстати, гораздо приятнее для слуха, когда он был пропущен через частотный фильтр. — Эта кучка дерьма, которая валяется здесь на полу, стоит дороже, чем весь исчезнувший человеческий род. Банк Мастера Боффа обещал в случае поимки выложить кругленькую сумму.

— Используй только человеческую речь, если можешь.

Он мог. Во время операции по поимке человека он потратил 2,4 секунды на изучение местного диалекта, на котором в стародавние времена общались ньюйоркцы.

— Ну что ж, Наблюдатель, прекрасно. Тогда мы сможем побеседовать конфиденциально.

Эйлер почувствовал при этих словах, что в нем родилось ощущение дискомфорта.

— Ни один из миллионов роботов, кишащих в муравейнике, не сможет вмешаться в нашу беседу, Наблюдатель.

— Какую вы преследуете цель?

— Люди были такими замкнутыми, скрытными созданиями. Попробуем подражать им, чтобы лучше понять. Нам необходимо понять Андерсена.

Эйлер произнес натянуто:

— Он должен быть возвращен в зоопарк.

— Андерсен слишком хорош для зоопарка. Его не могли изловить после побега в течение семи суток. Он мог бы пригодиться нам.

Выдержав паузу, Эйлер хмыкнул недоверчиво.

— Все правильно. Если бы я был человеком, у меня тоже были бы все основания не доверять вам. Но послушайте, существует реальная опасность для всей мировой системы. Взять, к примеру, вас… Вы имеете собственные позывные, инвентарный номер, однако вам нравится называть себя Эйлером, и роботы, находящиеся в вашем подчинении, тоже называют вас по имени. Почему?

Главный Наблюдатель пытался вникнуть в смысл сказанного.

— Помимо инвентарного номера лидер должен иметь какие-то отличия, может быть, необычные позывные, а лучше имя. Это вполне разумно.

— Да. Вам имя необходимо, чтобы подчеркнуть свою обособленность, индивидуальность, если хотите. Но вашим подчиненным ничего этого не нужно. Они ничего не хотят знать о вас, кроме инвентарного номера и позывных, закрепленных за вами и указанных в реестре. Вы создаете помехи в работе, загружая мозги роботов лишней информацией. Вы взяли себе человеческое имя, не осознав всей опасности… Многие так поступают, не отдавая себе отчета в возможных последствиях… Имена пришли к нам из прошлого… Было время, когда человекороботам также давали имена. Мы должны порвать с прошлым раз и навсегда.

— Я допустил ошибку.

— Вы прослушали сводку новостей, которые передавались по инфраспектрканалу, а?

— Мне было не до новостей. Слишком много работы.

Тогда слушайте.

Десятый Координатор включил запись сводки новостей, переданных сегодня по каналу А.

«Цивилизация стоит на пороге революционных преобразований. Как известно, истощение угольных пластов и месторождений нефти вынудило пойти на дорогостоящие и крупномасштабные исследования в области энергетики. Особенно перспективными оказались исследования, связанные с практическим использованием сверхвысоких частот. Энергетика получила мощный импульс. Но наиболее впечатляющими оказались достижения в области сверхдальней связи. С помощью высокочастотных лазерных антенн удалось открыть новые, неведомые миры, о существовании которых раньше и не подозревали. Созданы принципиально новые космические аппараты. Освоение космоса открывает новые горизонты, готовит прорыв в сферу сверхновых технологий. Мы движемся гигантскими шагами. Давно ли был запущен первый космический разведчик, а сегодня их количество достигло восьмисот девяноста штук. Сегодня мы с гордостью можем сообщить, что шесть разведчиков вернулись обратно и сейчас полным ходом идет работа по дешифровке и обработке собранных данных».

— Интересно, что они там увидели. Подождем, когда будут расшифрованы записи. Космос — это богатейшая кладовая, но не так-то просто подобрать к ней ключи. К сожалению, наши энергетические ресурсы по-прежнему ограничены. Космические исследования, безусловно, будут продолжены, а энергетики столкнутся с необходимостью жесткого регулирования потребления. Вероятно, половина городов-муравейников будет отключена от источников питания.

Ход рассуждений Десятого был пока неясен Главному Наблюдателю.

— Все логично. Роботов-муравьев плодится слишком много. Но необходимость жертвовать личными интересами, а если понадобится, то и собой, во имя высоких общественных целей никогда не будет понята одиночкой.

— Это типичная человеческая черта, которая досталась нам в наследство. Потому и закончились неудачей попытки человека прорваться в космос, найти новые стимулы, достичь новых рубежей и спасти таким образом одряхлевший человеческий род, что все попытки встречали отчаянное сопротивление примитивов-индивидуалов. Они ничем не хотели жертвовать, ни в чем не соглашались урезать свои права. Андерсен — типичный бунтарь-одиночка. Живой представитель рода человеческого. Нужно понять, что это такое… Следовательно, не стоит спешить отправлять его обратно в зоопарк. Есть смысл какое-то время подержать его у вас.

— Будет исполнено.

— Андерсен — особый человек, видишь ли… Он — в нашем лексиконе это слово отсутствует — он, выражаясь человеческим языком, писатель… В том зоопарке, где он содержался, из приблизительно двадцати тысяч человек таких, как он, еще двое или трое. Андерсен написал фантастическую повесть как раз накануне Атомной Недели. Мне кажется, повесть сможет дать ответы на многие вопросы и продвинет нас в наших исследованиях. Я только что раздобыл книгу и немедленно приступаю к чтению.

Большую часть времени, пока две машины вели откровенный разговор, Андерсен, разлегшись на полу, слушал, притворяясь спящим. Он занял почти всю камеру. Она была слишком мала для него. Если бы он встал на ноги, голова уперлась бы в потолок. А для роботов это было вполне нормальное по габаритам, даже просторное помещение. Из-под полуопущенных век он изумленно смотрел на экран, на котором застыло изображение Десятого Координатора. Он разглядывал Главного Наблюдателя, который; стоя на его левом, слегка сжатом кулаке, готов был тотчас же всадить иглу с парализующей жидкостью, как только человек предпримет какие-то активные действия. Итак, человек и карауливший его робот оставались совершенно неподвижными, и оба спокойно прочитали название книги, появившейся на экране. «НЕАНДЕРТАЛЬСКАЯ ПЛАНЕТА»

Так называлась фантастическая повесть Андерсена, увидевшая свет накануне Атомной Недели. Десятый координатор решил, что Эйлеру тоже полезно будет ознакомиться с книгой.

Коридоры Департамента Планетарных Исследований были длинными, ожидание в них, как правило, было долгим. Гуманоид К. Д. Андерсен мял в руке голубоватый клочок бумаги — повестку с приглашением явиться — и, неловко притулясь к стене, с тоской вспоминал о былых днях, когда правительство состояло из людей и департаменты были настолько цивилизованны, что понимали состояние человека, ожидающего решения своей участи. Ожидание в просторном холле в мягком кресле не казалось таким тягостным.

Когда наконец его пригласили в Службу расследований, его моральный дух упал до нулевой отметки. Его настроение не улучшилось и при виде Следователя, одного из тех, кто пришел на смену людям в этом и других отделах.

— Я Следователь Парсонс из Службы безопасности планетарной системы Нехри II. Мы пригласили вас сюда, потому что рассчитываем на вашу помощь, мистер Андерсен.

— Разумеется, я сделаю все, что могу, — пообещал Андерсен. — Но я уверяю вас, что никогда ничего не слышал о Нехри II. Люди практически лишены возможности совершать космические путешествия, для нас это нереально, не так ли? По крайней мере в настоящее время.

— Вам, очевидно, было бы небезынтересно узнать, что мы готовы отправить вас на Нехри II в самое ближайшее время.

Андерсен изумленно уставился на робота. Безразличное лицо последнего было настолько невыразительно, что казалось невозможным предположение, что он получает садистское удовольствие, видя, в каком шоке находится Андерсен.

— Я преподаю древнюю историю в институте, — пытался протестовать Андерсен. — Я ничего не знаю о Нехри II.

— Тем не менее вы классифицируетесь как Ученый, состоите на службе у Мирового Правительства, которое оплачивает ваши труды. У Правительства есть законное право командировать вас в любую точку вселенной. Что касается вашего утверждения, что вы ничего не знаете о Нехри II, то тут вы пытаетесь обмануть меня. Один из преподавателей вашего института, хорошо известный вам и чтимый вами доктор Арльбластер, несколько лет назад поехал туда, чтобы поселиться навсегда.

Андерсен вздохнул. Он слышал о такого рода историях, случавшихся с другими людьми, и всегда держал пальцы скрещенными, чтобы избежать дурного глаза и несправедливых нападок судьбы. Увы, человеческие судьбы давно были под эдиктом роботизированных служб.

— Ну и чем теперь занят Арльбластер и как мне следует держаться с ним? — спросил он.

— Вас отправят на Нехри II, чтобы вы помогли нам установить, что случилось с ним. По легенде, с которой вы должны будете ознакомить каждого, кого это интересует, вы командированы институтом для изучения истории планеты. Вас выбрали для этой работы, потому что вам проще всего будет наладить контакты с доктором. Вы ведь были его любимым учеником, не так ли?

Достав из кармана пачку сигарет, Андерсен, прежде чем закурить самому, машинально протянул пачку Следователю, угощая сигаретой.

— Фрэнк Арльбластер попал в беду?

— На Нехри II порой случаются ситуации, когда можно попасть в неприятную историю, — осторожно согласился Следователь. — Вас посылают именно затем, чтобы вы попытались выяснить причины возникновения таких ситуаций.

Ну конечно, я полечу, если мне прикажут. Но я так и не понял, чем я смогу быть вам полезен. Если люди на планете попадают в криминальные ситуации, направьте туда корабль с роботами-полицейскими.

Следователь усмехнулся. У него была очень теплая, можно сказать, живая улыбка.

— Мы уже потеряли там два патрульных корабля с экипажами, состоящими из людей, и несколько превосходно обученных роботов-полицейских. Местные жители очень враждебно относятся ко всем, кто хочет посетить планету, но особенную ненависть они испытывают к роботам. Тут нужен человек, к тому же неординарный во всех отношениях. Мы остановили свой выбор на вас, мистер Андерсен.

Дорога сделала поворот, и начался спуск в долину. Городок Свиттенхам, единственное крупное поселение на Нехри II, лежал в излучине извилистой реки. По мере того как автомобиль, в котором сидел Андерсен, все глубже и глубже погружался в пыльное облако, низко висевшее над долиной, температура воздуха становилась все выше и выше. Жара убаюкала город, и он безмятежно спал, истомленный зноем, как ребенок в колыбели. Андерсен уже весь покрылся испариной и протянул руку ко лбу, чтобы вытереть пот, но вдруг затормозил резко, пораженный увиденным.

Небольшое животное стояло на обочине дороги.

У него было четыре неуклюжие ноги, мощная грудь и спина, обросшие густой косматой шерстью, удлиненный череп был украшен двумя рогами, причем передний был не короче фута.

Заметив Андерсена, животное прыгнуло в сторону и, шумно топоча, скрылось в кустах.

— Эй, — крикнул Андерсен.

Резко отбросив дверцу, он выскочил на дорогу, прихватив с собой пистолет, и кинулся в заросли кустарника, пытаясь настичь животное. Ему показалось, что он повстречался с детенышем шерстистого носорога. Любой первобытный человек поступил бы точно так же, как он. Эти животные были безжалостно истреблены и на Нехри II, и на Сол III. Он продолжал погоню. Шерстистый носорог — если это был он — удирал в сторону Свиттенхама. Скоро он скрылся из виду.

Раздосадованный тем, что животное исчезло, Андерсен медленно продвигался по склону. Его внимание привлекли два огромных валуна. Вероятней всего, это были обломки скалы, сброшенные в долину снежными лавинами.

Ничто вокруг не нарушало сонной тишины, Планета медленно плыла по своей орбите. Неторопливый, вялый день продолжался здесь двадцать девять часов, и к концу дня ощущение какой-то апатии обычно усиливалось. На планете сутками лил дождь. Но Свиттенхаму в этом смысле сильно повезло. Он спрятался за горным хребтом, и облака проливались дождями на горных склонах, а в долине осадков выпадало не так уж много, хотя и было влажно и душно, как в тропиках.

Андерсен обогнул один из валунов.

Выглянув из-за камня, на него уставилась свирепая рожа. Маленькие, близко посаженные глазки сверлили его, а через мгновение из рук Андерсена был выбит пистолет.

Андерсен отскочил. Он встал в боксерскую стойку. Но тот, кто напал на него, не пытался пока развить свой успех. Его бицепсам, которые рельефно обрисовывались под загорелой бронзовой кожей, мог бы позавидовать чемпион мира по боксу. Бульдожья челюсть сильно выдавалась вперед. По всему чувствовалось, что это опытный драчун. Андерсен решил, что не стоит связываться с аборигеном.

— Я и не думал охотиться на вас, — миролюбиво сказал Андерсен. — Я преследовал животное. Я, должно быть, напугал вас, когда внезапно появился с ружьем? О’кей?

— О’кей, — отозвался эхом абориген.

Не приходилось сомневаться, что до него дошел смысл сказанного. Протянув волосатую руку, он внезапно схватил Андерсена за запястье.

— Пойдем в Свиттенхам, — прорычал он.

— Именно туда я и направляюсь, — сердито сказал Андерсен, пытаясь вырвать руку из железной клешни аборигена. — Там на холме моя машина, а в ней моя сестра. Если вы будете так любезны и отпустите меня, я вернусь к ней.

— Сходишь за ней позже. Пойдем в Свиттенхам, — сказал несговорчивый парень.

И он с решительным видом свернул в лес. Андерсен тащился рядом, как побитая собака. И довольно скоро в просветах между деревьями показались первые постройки.

Свиттенхам представлял собой два подковообразных ряда домов — один внутри другого. Довольно-таки неказистые бунгало наружного ряда смотрели окнами на реку, которая делала в этом месте петлю. Постройки внутреннего ряда, выглядевшие более привлекательно, выходили фасадами на большую пыльную площадь. Абориген, продолжавший удерживать руку Андерсена в своей клешне, остановился посреди площади и стал криками созывать народ.

Вокруг сразу собралась небольшая толпа. Мужчины и женщины, обступившие их, молча уставились на Андерсена. Вид у них был угрюмый. Длинные волосы, незнакомые с расческой, ниспадали на низкие лбы. Нижние челюсти по-бульдожьи выдавались вперед. От обнаженных тел исходил неприятный сильный запах.

— По всей видимости, у вас сейчас не так уж много приезжих, — попытался завязать разговор Андерсен.

Иногда ему казалось, что все происходящее с ним приснилось и развеется как дурной сон.

Совсем близко отсюда, на склоне горы, его ждала ракета, и он многое бы сейчас дал за то, чтобы снова очутиться в ней.

Андерсену было известно, что Свиттенхам возник как колония интеллектуалов, недовольных всеобщей машинизацией… Машина превратит человека в своего раба, а потом и вовсе выкинет на свалку, утверждали яйцеголовые.

Однако Андерсен пока не разглядел в толпе ни одного интеллектуала.

— Откуда ты прилетел? — спросила его одна из человекообразных обезьян. — Ты землянин?

— Да, я был рожден на Земле и собираюсь опять туда вернуться. Я прибыл с научными целями и хотел бы немного пожить с вами, если вы не возражаете.

— Что изменилось на Земле? — спросила молодая женщина. Андерсен готов был признать за ней своеобразную дикую красоту, выделявшую ее из обезьяньего стада. — Войны все еще продолжаются?

— Да, — ответил Андерсен. — Горячих точек на планете, к сожалению, становится с каждым днем все больше. Я думаю, у вас накопилось много вопросов, и я с радостью отвечу на них, но чуть позже, а сейчас мне бы хотелось встретиться с Фрэнком Арльбластером. Кто-нибудь покажет мне его дом?

Его последняя фраза вызвала дискуссию. Ясно было, что произнесенное им имя было знакомо толпе. Но никто и не подумал откликнуться на его просьбу.

— Он не захочет тебя видеть, — сказал кто-то.

— Все как раз наоборот. Я его любимый ученик, и он будет счастлив видеть меня. Покажите мне, где он живет, а об остальном позабочусь я сам.

Парень, который привел Андерсена — его звали Элл, сказал упрямо:

— Он — Ворона.

— Конечно, он — Ворона, — поддержал его еще один грубый голос, — отведите его лучше к Мендерстону.

То, что они говорили по-английски, пусть даже и с жутким акцентом, проглатывая половину звуков, было спасением.

— Вы имеете в виду Стенли Мендерстона? — спросил Андерсен. Литературный критик, статьи которого были ему хорошо известны, стал одним из первых колонистов, прибывших на Нехри II.

— Мы отведем тебя к нему, — сказал один из дружков Элла, толкнув Андерсена в плечо. Потеряв интерес к землянину, жители городка разбрелись по своим норам, вернувшись в прохладную тень. Обливаясь потом, Андерсен и его конвоиры двигались вдоль цепочки домов, к последнему в ряду.

Даже у собак, прятавшихся в тени редких деревьев, не было сил их облаивать. И только жирные мухи разнообразили гнетущую тишину, звеня тяжелыми крыльями над кучами испражнений. Андерсен поднял глаза вверх и посмотрел на горы, окружившие долину, — они были прекрасны.

За те двадцать лет, что прошли с того дня, когда Мендерстон закончил постройку своего дома, он не стал краше. Штукатурка потрескалась и местами обвалилась, металлические оконные рамы покрылись ржавыми пятнами, а стекла были такие грязные, что легко было предположить, что за двадцать лет они ни разу не мылись.

Дружок Элла распахнул дверь, ударив ее ногой. Не дождавшись окончания спектакля, мускулистые ребята исчезли, бросив Андерсена на ступеньках дома. Он обернулся — бронзовые спины были уже далеко.

Внезапно Андерсен почувствовал, что в грудь ему уперлось ружье. Приглядевшись, он увидел в черном дверном проеме человека, под высоченным лбом которого поблескивали стеклами старомодные очки. Это был, что называется, типичный случай. Такой красивой формы голова, лишенная каких-либо признаков растительности, могла принадлежать только яйцеголовому.

— У вас есть ко мне какое-нибудь дело? — спросил Мендерстон.

— Меня зовут К. Д. Андерсен, если вам что-то говорит мое имя. Ваши друзья посоветовали мне обратиться к вам.

— Кто-кто? Мои друзья? Если не хотите, чтобы я сделал в вас дырку, выбирайте слова тщательней.

— Послушайте, мистер Мендерстон. Словесные упражнения — это то, что интересует меня сейчас меньше всего. Я хотел бы просить вас о помощи.

— Вы, вероятно, недавно прибыли с Земли, иначе вам не пришло бы в голову обратиться за помощью к совершенно незнакомому человеку. Алиса! — позвал он кого-то, находившегося в доме. Тотчас из-за его плеча выглянуло женское лицо.

— Добрый день, мадам! — Андерсен решил, что с женщиной договориться будет проще. — Мне неловко вас беспокоить, но у меня возникли некоторые проблемы. Может, мы поговорим в доме? Я только что прилетел на Нехри II и плохо разбираюсь в местных условиях.

— Господи Иисусе! Я уж забыла, как прекрасно это звучит, «добрый день, мадам». Конечно, вы можете войти.

— Здесь я решаю, кого можно впускать в дом, а кого нет.

Мендерстон по-прежнему загораживал проход, держа наготове ружье.

— Ну так и решай поскорее, старый пень. Впусти человека.

Мендерстон неохотно отодвинулся, и Андерсен оказался наконец внутри. Алиса провела его в большую комнату, служившую одновременно кухней, гостиной и спальней. У входа печь, за нею кровать, а посредине стол и несколько стульев. Обежав быстрым взглядом комнату, Андерсен сделал мысленную попытку понять, что из себя представляют хозяева. Мендерстон был не слишком большого роста, с коротковатыми руками и ногами, но красиво вылепленная голова привлекала внимание. В чертах умного, волевого лица сквозила значительность. Чувствовалось, что он принадлежит к разряду сильных личностей. Эта порода почти уже вымерла на Земле. Такой человек мог бы понравиться Андерсену, если бы он только обуздал свою враждебность.

Алиса казалась проще и доступней. Она была моложе Мендерстона. У нее была изящная фигура, миловидное лицо и забавная привычка, разговаривая, наклонять голову набок, отчего она становилась похожей на маленькую птичку.

Андерсен решил, что она симпатизирует ему, и поэтому, игнорируя Мендерстона, он напрямую обратился к ней. Это было ошибкой.

— Я хотел бы объяснить причину своего появления на Нехри II. Помимо чисто научных задач, которые мне предстоит здесь решать, у меня есть еще личное дело. Мне бы очень хотелось увидеть моего старого друга и учителя Доктора Фрэнка Арльбластера. Если бы ваш муж спокойно выслушал меня…

Мендерстон не дал Андерсену закончить.

— Раз уж вы проникли в мой дом, то мне хотелось бы, чтобы вы кое-что уяснили для начала. Алиса не жена мне, следовательно, я не являюсь ее мужем. Она живет со мной, потому что в Свиттенхаме не нашлось никого получше. Это очень маленький город. Мы заключили что-то вроде договора о совместном проживании, что ничуть не хуже, чем законный брак. У меня такой взгляд на данный предмет.

— Мистер Андерсен и я были бы вам весьма признательны, если бы вы отказались на время от вашего эгоцентризма, — сказала Алиса, не спуская с Андерсена птичьих глаз. Она взяла Андерсена за руку, подвела к удобному креслу, а сама устроилась рядом на стуле.

— Кто вам выдал разрешение на посещение Нехри II? — как бы между прочим поинтересовалась она. — Мне кажется, вы плохо себе представляете, что тут творится.

— Не могли бы вы мне объяснить, откуда тут взялось это обезьянье стадо? Я думал, что окажусь в колонии, где собраны сливки интеллектуальной элиты, и вдруг попадаю в обезьяний питомник.

— Ему хотелось бы поучаствовать в дискуссиях о Канте, о нравственности, о либидо, Фрейде и сексуальной революции, — бесстрастно прокомментировал Мендерстон.

— Да, я действительно рассчитывал, что окажусь среди гомо сапиенс.

Андерсену начинала уже надоедать вся эта комедия.

— Что вам известно о Фрэнке Арльбластере? Зачем вам понадобился Арльбластер? — сердито спросил Мендерстон.

— Все. Все. На сегодня кончили. Пресс-конференция несколько затянулась, — сказал Андерсен, вставая с кресла. — Вы были очень добры, мадемуазель Алиса, пригласив меня в дом. С удовольствием заскочу к вам как-нибудь еще. Я уверен, что у нас найдутся общие темы. А сейчас я должен оставить вас. У меня на дороге брошена машина, а в ней дожидается моего возвращения моя сестра Кей. Как вы думаете, мне не будут чиниться какие-то препятствия, когда я попытаюсь выйти из города?

Алиса и Мендерстон одновременно посмотрели друг на друга. Взгляды их были достаточно красноречивы. Неожиданно Мендерстон протянул свое ружье Андерсену.

— Возьмите это. Никто не причинит вам вреда, если вы будете вооружены. Держите ружье наготове. Забирайте вашу машину и приезжайте с сестрой сюда.

— Большое спасибо. Но я предпочел бы найти свой пистолет, который я потерял в лесу. Я к нему привык, а в антиквариате я разбираюсь плохо.

— До леса еще нужно дойти. Я вам настоятельно советую взять мое ружье… Здесь его все знают и относятся к нему с должным уважением. Вы даже представить себе не можете, в какое дьявольски опасное место вы попали. Идите к машине и немедленно возвращайтесь. Постарайтесь по дороге ни на что не отвлекаться и ни во что не ввязываться. Когда вы вернетесь, мы вам кое-что объясним.

Андерсен взял ружье и взвесил на руке. Оно было тяжелое, но ложе хорошо ложилось на ладонь, а отполированное дерево старинного приклада приятно было ощутить плечом. Ружье было вычищено, механизм смазан, о нем заботились и содержали в идеальном порядке, чего нельзя было сказать о доме Мендерстона.

— А вы часом не драматизируете ситуацию, Мендерстон? Ведь жизнь на Земле сейчас тоже далека от совершенства. Землянина на его родной планете подстерегает ничуть не меньше опасностей, чем на Нехри II. Ничего, мы привыкли. Например, мы привыкли к войнам. Нас не заставляет трястись от страха мысль о том, что, ничего не поделаешь, на войне могут и убить.

— Напрасно вы иронизируете, — сказал Мендерстон. — И перестаньте бравировать своей напускной смелостью. Еще каких-нибудь полчаса тому назад у вас от страха тряслись все поджилки.

— Что вам известно об Арльбластере? — повторила свой вопрос Алиса.

— Кое-что известно. Я был одним из его последних учеников. Это был настоящий ученый, фанатично преданный своему делу. Во время раскопок, которые велись в восьмидесятые годы на северном побережье Франции, им был найден череп первобытного человека. По всем существующим теориям, ему должно было быть около ста тысяч лет, но радиоизотопные исследования, проведенные со всей тщательностью, свидетельствовали в пользу того, что костям всего лишь несколько сотен лет. Этот факт казался совершенно необъяснимым. Разгорелись споры. Раздались голоса, которые недвусмысленно обвинили профессора в подтасовке научных данных. Арльбластер прервал исследования и ушел из института. В научных кругах его уход был воспринят неоднозначно. Мировое Правительство отнеслось к его отставке весьма неодобрительно. Фрэнк был очень одинок в то время.

— Ну а вы как расценили его поступок? — спросил Мендерстон. — Как признание своего поражения?

— Жизнь — это борьба, — сказал Андерсен. — Либо вы с мечом в руках прокладываете себе дорогу, либо… Арльбластер не был готов к борьбе, и он сбежал в Свиттенхам, как только узнал о том, что здесь возникла колония интеллектуалов, недовольных современным общественным устройством. Он живет по соседству с вами. Как он?

— Я полагаю, что с уверенностью можно сказать лишь одно — что он жив, — сказал Мендерстон.

— Но он очень изменился с тех пор, когда вы встречались с ним на Земле, — сказала Алиса и засмеялась.

Мендерстон присоединился к ней.

— Ну, мне пора идти, — сказал Андерсен.

Ему все меньше и меньше нравилась эта парочка и та ситуация, в которой он очутился.

Он взял ружье и вышел на площадь. Солнечный свет пробивался через дыры, зиявшие в облачном покрывале. День начал клониться к вечеру. От домов и редких деревьев протянулись по земле длинные кирпично-красные тени. Жара по-прежнему стояла немилосердная.

Кое-где у домов, в тени навесов, в горячей пыли, сидели на корточках люди, больше похожие на обезьян.

Не сводя с них глаз, Андерсен пересек главную площадь, вышел из города и направился к холму. Никто не увязался за ним. Когда наконец деревня исчезла из поля зрения, Андерсена охватило сильное беспокойство. Он пошел быстрым шагом, а потом перешел на бег. Он прикинул мысленно расстояние — машина и сидящая в ней сестра были где-то уже совсем близко. Он закричал что было мочи:

— Кей… Кей…

Ответа не было. Причина, возможно, заключалась в том, что тяжелая атмосфера препятствовала распространению звуковых волн. Он срезал путь, поднявшись на холм по склону, тому самому, где он преследовал шерстистого носорога. Машина стояла там, где он ее оставил. Но внутри никого не было. Кей исчезла.

Держа наготове ружье, он обошел вокруг машины. Надрывая глотку, кричал — звал сестру. Ни звука в ответ. И никаких следов ни у машины, ни на обочине, ни на дороге. Ясно было только одно, что Кей похищена. И несомненно также было то, что на всей планете не было другого места, кроме Свиттенхама, где следовало искать сестру.

Он сбежал вниз к двум валунам, где судьба столкнула его с Эллом. Он быстро нашел свой пистолет, валявшийся на земле, и вернулся к машине. Он был весь мокрый от пота, когда вторично взобрался на холм. Сел в машину, завел двигатель и, медленно набирая скорость, покатился вниз, под гору.

Остановившись на площади, он вышел из автомобиля и подошел к людям, сидевшим в тени.

— Где моя сестра? — громко крикнул он. — Что это вы затеяли?

Кто-то ответил из полутьмы, прокаркав лишь одно слово:

— Ворона.

И кто-то еще крикнул, подражая крику мерзкой птицы:

— Ворона.

Разгневанный Андерсен прицелился в одну из настоящих ворон, сидевших на засохшем тополе, и нажал на спусковой крючок. Раздался громкий выстрел. Все живые существа, находившиеся поблизости, немедленно снялись со своих мест и попрятались в дыры, щели и закоулки, а вороны улетели. Андерсен подошел к дому Мендерстона, ударом ноги распахнул дверь и вошел. Мендерстон ел очищенное от кожуры яблоко и не перестал двигать челюстями, увидев на пороге гостя.

— Мою сестру похитили, — сказал Андерсен. — Где тут у вас полицейский участок?

— Ближайший полицейский участок находится на Земле, — сказал Мендерстон, дожевывая яблоко. — Там власть полиции, в которой служат роботы, простирается от полюса до полюса. Там у вас людьми командуют роботы, а у нас на Нехри II анархия — мать порядка. Наверное, это ужасно, но, на мой взгляд, лучше, чем тот порядок, которому подчиняетесь вы. Мой вам совет, Андерсен, и отнеситесь, пожалуйста, к нему серьезно, разворачивайте автомобиль и жмите на газ, пока не домчите до своей ракеты. А потом побыстрей взлетайте и убирайтесь домой, на Землю. А сестру выбросьте из головы. Вы ей ничем не сможете помочь.

— Послушайте, Мендерстон, у меня сейчас неподходящее настроение, чтобы выслушивать всякую чепуху. Меня интересует сейчас другое. Кто отвечает здесь за все? Где находится лагерь яйцеголовых? Кто тут имеет хоть какое-то влияние на обезьян и может договориться с ними? Я хочу встретиться с таким человеком.

— Кто здесь отвечает за все? Похоже, вам в самом деле недостает железной руки ваших друзей роботов.

Мендерстон швырнул на стол огрызок яблока и подошел к Андерсену.

— Отдайте мне мое ружье, — сказал он, ухватившись за ствол и с силой дергая ружье к себе. Отобрав оружие, он положил его на стол. — Не слишком-то важничайте, Андерсен. Вы здесь не у себя дома. Порой я испытываю такое отвращение к тем, кто прилетел с Земли, что мне трудно удерживать себя в рамках приличий. И тем не менее я прошу вас, если вы нуждаетесь в помощи, попросите вежливо.

— Я ни о чем не стану вас просить. О какой помощи может идти речь, если вы не в состоянии сами себе помочь.

— Не стоило бы вам показывать зубы, — сказала Алиса. Она тихо вошла в комнату и встала за спиной Мендерстона, наклонив птичью головку к плечу мужа и не сводя внимательных глаз с Андерсена. — Возможно, он показался вам не слишком-то привлекательным, но, как ни грустно это признавать, он в настоящий момент является единственным представителем яйцеголовых здесь, в Свиттенхаме. А этот сарай, в котором мы живем, это и базовый лагерь, и штаб-квартира. Увы, только один, а больше никого. Другие славные мальчики ушли из города, чтобы присоединиться к вашему приятелю Арльбластеру за рекой, высоко в горах. Там яйцеголовые разбили еще один лагерь.

— Там наверняка чище воздух, а климат лучше и полезней для здоровья. Я вполне понимаю, почему вас не захотели брать с собой, — сердито сказал Андерсен.

Мендерстон расхохотался:

— В самом деле, вы совсем не разбираетесь в наших делах.

— Ну тогда объясните мне толком. Я слушаю.

Мендерстон принялся срезать ножом кожуру еще с одного яблока.

— Объясним ему, Алиса? Можешь ли ты сказать мне, однако, на чью сторону он встанет?

— Он мог бы быть Вороной, хотя больше похож на Обезьяну. Как бы там ни было, он внес какую-то свежую струю в нашу затхлую жизнь. Теперь ты не будешь чувствовать себя так одиноко, Стенли.

— Перестань строить ему глазки, ты, безмозглая курица. Он годится тебе в сыновья.

— Что-то ты чересчур распетушился сегодня, старик, — прокудахтала Алиса. Повернувшись к Андерсену, она сказала: — Не обращайте внимания на наши раздоры. Пожалуй, вам лучше переночевать, у нас. Они — не людоеды, я вам это точно могу сказать. Они не съедят вашу сестру. И что они вообще могут с ней сделать такого особенного? У них, вероятно, были более серьезные основания, чем первобытные инстинкты или сексуальные потребности. Одних лишь этих причин было бы недостаточно для похищения, я уверена. Если вы будете вести себя спокойно, они войдут с вами в контакт. Кроме того, сейчас уже вечер, и поиски сестры и вашу охоту за Арль-бластером лучше отложить до завтрашнего утра.

Выслушав все доводы, Андерсен вынужден был признать ее правоту. Мендерстон хотел было что-то добавить, открыл рот, выпятив нижнюю губу, и снова закрыл.

Угасающий дневной свет растворился в быстро густеющих сумерках. После того как Андерсен выгрузил из машины и затащил в дом тяжеленный рюкзак, ему было совершенно нечем занять себя. Он попытался разговорить Алису, чтобы с ее помощью разобраться в том, что происходит на Нехри II, но до поры до времени она уклонялась от разговора, хотя и чувствовалось по всему, что она не прочь поболтать. Алиса молчала до самого ужина, который она подала на стол после того, как зашло солнце и на улице окончательно стемнело, а в доме зажгли электрический свет. И только во время скудной трапезы вдруг начала рассказывать о том, как она сама появилась на этой планете.

— Это случилось пять лет назад. Я служила на патрульном корабле и, думаю, была неплохим бортинженером. Наш корабль совершил посадку на Нехри II, в долине, в двух милях отсюда. После того как члены экипажа побывали в Свитгенхаме, ни один из них не вернулся на корабль. Он все еще находится здесь, хотя говорят, что оползень похоронил корабль прошлой зимой.

— К. Д. не интересует твое прошлое, — сказал Мендерстон, выразив свое презрительное отношение к Андерсену тем, что назвал его не по имени, а употребил инициалы.

— Что случилось с экипажем?

Она деланно рассмеялась, хотя ей было не до смеха.

— Они без сожаления расстались со своей прошлой жизнью, легко приспособились к новым условиям и живут, подражая образу жизни твоего друга Арльбластера. А вот я не смогла измениться. Я бы с радостью покинула эту планету, если бы смогла одна управиться с кораблем. И вот теперь я должна торчать здесь.

— Как мне повезло, дорогая, что ты осталась и разделила со мной мое одиночество, — с притворной нежностью обратился к ней Мендерстон. — Мы с тобой созданы друг для друга. Просто идеальная пара.

Алиса вскочила, на глазах у нее показались слезы.

— Заткнись ты, гадина! Сам превратил меня в суку и сам же все время напоминает мне об этом.

Кинув на тарелку вилку, она выбежала из комнаты.

— О женщины! О божественные создания! Вы не против, если мы честно разделим пополам то, что она не доела? Что-то у женушки сегодня неважный аппетит, а, по-моему, приготовлено все очень вкусно.

Он придвинул к себе тарелку с остатками еды. Андерсен встал.

— То, что я только что услышал, не явилось для меня каким-то откровением, — сказал Андерсен. — Я уже достаточно насмотрелся тут всякого, чтобы сделать свои выводы.

— Почему вы решили, что мне нравится подобная жизнь? Условия, в которых вынуждены жить мы с Алисой, конечно, ужасные. Каждый из нас живет такой жизнью, какой он достоин, не так ли? Вы утомляете меня своими банальными истинами и легко предсказуемыми ответами.

Разговор оборвался. Повисла напряженная тишина. Хозяин и гость, оба чувствовали себя не вполне уютно в обстановке взаимной недоброжелательности. Андерсен с радостью согласился, когда Мендерстон вызвался показать гостю его спальню. Хозяин отвел его в пристройку, в которой когда-то жили первые колонисты. На дверях небольших, тесных конурок сохранились таблички с фамилиями.

Андерсен предусмотрительно захватил с собой одеяла, которыми он застелил железную кровать. Он погасил свет и лег, и, хотя он чувствовал зверскую усталость, сон не шел к нему. Его не оставляли мысли о Кей. Ворочаясь на жесткой, скрипучей кровати, он мысленно прокручивал в обратную сторону кадр за кадром кинопленку минувшего дня, от ужина в доме Мендерстона до того злополучного мига, когда он начал преследовать заросшего шерстью носорога. Он совершил массу нелепых ошибок, но самой большой глупостью было то, что он доверился Алисе и дал ей себя убедить. Жизни Кей, возможно, что-то угрожает, а он тут сидит и ждет, когда аборигены вступят с ним в переговоры.

Его взгляд случайно скользнул по оконному стеклу, за которым была почти непроницаемая темнота, и он не увидел даже, а с помощью шестого чувства понял, что за ним следят. Он вскочил и схватился за свой пистолет. Сердце его бешено колотилось. Вспыхнули и погасли два светящихся глаза. Какое-то крупное животное отскочило от окна, на фоне светлой стены сарая появился и исчез чей-то неясный силуэт, слегка напоминающий гориллу.

Андерсен распахнул окно. Его глаза понемногу привыкали к темноте. Взошла маленькая луна, в белесоватом свете которой можно было различить контуры деревьев и построек. Не выпуская из рук пистолет, Андерсен быстрым движением перебросил свое тело через низкий подоконник и очутился на улице. Постоял, прислушиваясь, — не послышатся ли чьи-нибудь шаги… Ничего подозрительного он не услышал. Завывала где-то собака, пролетела, хлопая крыльями, большая ночная птица…

Алиса говорила, что Арльбластера нужно искать за рекой, в горах… Возможно, он-то как раз и сможет помочь… чем черт не шутит… В любом случае с ним нужно встретиться, и откладывать встречу надолго не имеет смысла.

Андерсен решительно зашагал в сторону реки и довольно скоро достиг переправы — с берега на берег был переброшен толстый ствол дерева.

Осторожно переставляя ноги и балансируя с помощью рук, Андерсен преодолел водную преграду.

До него долетели звуки чьих-то приглушенных шагов. Они звучали все громче, по мере того как он приближался. Он остановился у края глубокой круглой впадины, местонахождение которой ему подсказали ритмические звуки и пятна света, плясавшего на низких скалах, — на дне впадины горел огонь.

Там совершалось какое-то таинство. Полсотни обнаженных фигур окружили двух человек. Один из них, одетый в длинный плащ и остроконечную шляпу, размахивая руками, громко пел какую-то песню или молитву, а другой бросал в огонь щепотки порошка, отчего пламя взмывало вверх, выкидывая то красные, то зеленые языки.

Распластавшись на земле и стараясь остаться незамеченным, Андерсен с интересом следил за происходящим.

Вероятней всего, это был какой-то примитивный религиозный ритуал, символика и смысл которого не были пока понятны Андерсену. Верховный жрец — шаман, священник? — высоко тонируя, произносил слова молитвы на незнакомом Андерсену языке, а окружившие его люди громкими криками отвечали ему. При этом они кружились на месте, похлопывая себя по бедрам, раскачивали косматыми головами. Все их движения были очень ритмичны. Даже на значительном расстоянии и при неярком свете костра, который постепенно угасал, Андерсен без труда узнал в руководителе мистического обряда своего бывшего учителя Фрэнка Арльбластера. Без сомнения, он сильно изменился. Раньше он всегда держался очень прямо, а теперь пригнулся к земле. Маленькая рыжая бородка стала напоминать огромную мочалку из спутанной медной проволоки. Но его неповторимый голос нельзя было спутать ни с каким другим.

Обнаженные фигуры тоже были достаточно узнаваемы. Разумеется, это были аборигены, жители Свиттенхама, с которыми у Андерсена было уже несколько не слишком приятных встреч.

Наблюдая за танцорами, Андерсен неожиданно сделал вывод, поразивший его самого. Ему и раньше казалось, что Элл и его мускулистые дружки, их мощные гориллообразные фигуры, длинные передние конечности, черепа со скошенными лбами и далеко выдающимися вперед надбровными дугами напоминают ему что-то знакомое, но забытое, отброшенное памятью за ненадобностью, какие-то картинки из учебников истории… Самые первые главы… Ну конечно же, это были неандертальцы. Вот они непонятно как сохранившиеся первобытные люди… Бог ты мой, неандертальцы!

Кончились молитва и танец. Арльбластер указал рукой на Андерсена, прятавшегося в кустах. Оставаясь на месте, все участники ритуального действия дружно развернулись и стали смотреть в том направлении, куда указывал жрец. Он громко выкрикнул фразу, а толпа хором повторила за ним: «Эйг мург эг нэгги огги кэй бэт доо!»

Андерсен хорошо расслышал каждое слово, и, хотя он не понял смысла, сказанное оказало странное воздействие на его мозг и психику. Словно бы колдовская сила подчинила себе его волю, сделав его совершенно беззащитным. Это был какой-то гипноз, и Андерсен ужаснулся, когда до него дошло, в какую гибельную ловушку он угодил.

У него перехватило дыхание, он с трудом поднялся на ноги и направился туда, откуда пришел, в Свиттенхам. Никто не пустился за ним в погоню — в этом состоянии он, без сомнения, стал бы легкой добычей. Не помня себя, он по стволу поваленного дерева перебрался через реку, дошел до дома Мендерстона и, перевалившись через подоконник, рухнул на кровать.

У него ломило от усталости все тело, раскалывалась голова, и он многое дал бы сейчас за то, чтобы уснуть, но сон не шел к нему. Ночь не была холодной, но его била дрожь. Время до рассвета тянулось бесконечно долго. Проворочавшись на жесткой кровати часа два, он встал. Андерсен решил, что было бы интересно осмотреть комнаты, в которых прежде жили колонисты, и, достав из рюкзака фонарик, он двинулся по пыльному коридору, в конце которого обнаружил библиотеку.

Полки были тесно уставлены кассетами — на всем лежал толстый слой пыли. Молчаливые ряды кассет не вызвали в нем желания нарушить покой этого кладбища знаний. Чувствуя какую-то вялую апатию, он даже не стал читать названий на наклейках. Незачем ворошить пыль. Луч фонарика скользнул по стеллажам и указал на дверь.

Стены соседней комнаты были сплошь оклеены географическими картами. Кое-где в карты были воткнуты флажки, но и загадочные точки, отмеченные на картах, не пробудили в нем любопытства.

Третья комната была завалена безделушками. Вероятно, колонисты отдыхали здесь после тяжелого дня, предаваясь милым воспоминаниям и забавляясь детскими игрушками. Луч фонарика выхватил из темноты несколько небольших простейших станков — токарный, фрезерный, сверлильный… Все это позволяло предположить, что яйцеголовые делали игрушки своими руками…

Андерсен заинтересовался моделью электрической железной дороги. Пару веков назад она наверняка бы вызвала восхищение у любого мальчишки. Андерсен нерешительно провел пальцем по рельсу, серебристо блеснувшему в свете фонаря. Железнодорожное полотно свивало и развивало кольца, как гигантская змея. Вдруг она приподняла узкое, гибкое тело и кинулась на Андерсена. Одно из тонких металлических колец прыгнуло к нему на запястье и защелкнулось, будто наручник. От неожиданности он вскрикнул. Он стал пятиться, пытаясь высвободиться, но железнодорожный путь не отпускал его. Сбросив со своего хвоста локомотивы и вагоны, прижимавшие его своей тяжестью к полу, железный удав стиснул Андерсену грудь и начал душить его, придвигаясь постепенно к горлу. Свободной рукой Андерсен выхватил из-за пояса револьвер и стал стрелять в темноту, целясь удаву в голову, чтобы вышибить из нее мозги. Но и до другой руки дотянулось металлическое кольцо и защелкнулось, будто наручник. Андерсен выронил пистолет, который упал рядом с фонариком, давно уже валявшимся на полу. Андерсен кричал, призывая на помощь, а железнодорожный путь все туже и туже сжимал кольца.

В комнату, вбежал Мендерстон, сжимавший в руках ружье, за ним испуганная Алиса. И это было последнее, что видел Андерсен. Он потерял сознание.

Очнувшись, он обнаружил, что находится в гостиной Мендерстона. Андерсен лежал на диване, а рядом с ним сидела Алиса. Мендерстона в комнате не было.

— Мой Бог, — тяжело вздохнул Андерсен.

Он был почти в полном порядке. Ничего не болело, голова была ясной, правда, руки и ноги пока еще плохо его слушались. Он ослабел, как после тяжелой болезни, но кризис миновал, и он быстро шел на поправку.

— Наконец-то ты очухался. Я могу принести тебе тарелку супа, если ты управишься с ложкой, — сказала Алиса.

— Подожди, Алиса… — У него дрожали губы. — Что это было такое? Что со мной произошло? Вчера… У меня нет сестры по имени Кей. У меня никогда не было никакой сестры. Я был единственным ребенком в своей семье.

Она ничуть не удивилась.

— Я догадалась и сказала об этом Стенли. Ты приехал с одним рюкзаком. Я случайно заглянула в твой рюкзак — там не было никаких женских вещей.

— А я был так уверен. Она была настолько реальной. Я мог бы подробно описать ее. И все-таки, если бы кто-то… если бы вы напрямую сказали мне, что это всего лишь иллюзия… Я думаю, что я бы вам поверил.

Вспомнив фразу на незнакомом языке, которую он услышал ночью, он повторил вполголоса загадочные слова:

— «Эйг мург эг нэгги огги кэй бэт доо!» — «У тебя нет сестры по имени Кей». Вот что это значило. Все это очень странно. Ты не находишь, Алиса?

Он дотронулся до ее руки. Она была холодной как лед.

— Первая буква твоего имени «К». Та же, что и в имени «Кей», — прошептали побелевшие от волнения губы. — Ты искал себя.

Сострадание смягчило жесткие черты лица, склонившегося над ним, и оно стало почти привлекательным.

— Я… Я ненормальный, — тихо произнес он.

— Конечно, ты ненормальный! — сказал Мендерстон, неожиданно входя в комнату. — Отпусти его руку, Алиса. Ты пока еще находишься в моем доме, а не в каком-нибудь дешевом борделе на Земле. Если ты не душевнобольной, Андерсен, то почему ты с пеной у рта катался по полу и среди ночи устроил пальбу из пистолета?

Андерсен встал.

— Вы ведь видели, что произошло. Взбесившаяся железка набросилась на меня, как змея, еще чуть-чуть, и она задушила бы меня.

Мендерстон изумленно выпучил глаза. Он даже лишился обычной самоуверенности — такое произошло с ним впервые.

— Модель железной дороги? — недоуменно спросил он. — Она находилась в совершенно неподвижном состоянии, впрочем, как и всегда. Эта игрушка давно никого не интересует.

— Что? Она не трогала меня? — задыхаясь от волнения, спрашивал Андерсен. — Она кинулась на меня, стиснула, как удав, душила меня. Как вам удалось освободить меня?

— Все ясно, — сказал Мендерстон.

Он сурово посмотрел на Андерсена, а затем перевел взгляд на Алису:

— Понимаешь, что это значит, женщина? У Андерсена начинает доминировать Н-фактор, Как я и подозревал с первой минуты. Он не Ворона. Он не сможет жить с нами, и на Землю он тоже теперь не вернется. Он присоединится к Арльбластеру. Мне очень жаль.

— Ну, это вряд ли. Я собираюсь немедленно отправиться в обратный путь.

Мендерстон покачал головой:

— Ты плохо знаешь сферу своего подсознательного, тебе не перебороть инстинктов, заложенных природой. Ты приговорен оставаться здесь, ведя жизнь человекообразной обезьяны. Ты потерян для цивилизации. Земля больше никогда не испытает счастья встречи с тобой.

— Мендерстон, вы снедаемы ненавистью! Вы не любите планету, приютившую вас, а Землю вы просто ненавидите.

Оставив на столе ружье, с которым он расставался крайне редко, Мендерстон, сжав кулаки, подошел к Андерсену:

— Ты прав, землянин. Я испытываю непреодолимое отвращение к тому, что происходит на Земле. Я ненавижу ненасытное, расплодившееся, подобно саранче, племя землян. У вас еще хватает наглости называть себя «покорителями природы». Вы — истребившие все живое. Вы — расточители природных богатств. Жалкие болтуны. Какое там покорение природы, если вы не можете подчинить своей воле свой собственный мозг и обуздать свои инстинкты. «Покорители»!

— Безусловно, вы Во многом правы. Жизнь на Земле далека от совершенства. Проблем — море, но мы выплывем. Мировое Правительство постепенно берет ситуацию под контроль…

— Мировое Правительство?! О чем ты говоришь?! Ведь это всего лишь крупный компьютерный центр. Я думаю, что в самом ближайшем будущем раса гуманоидов, слабая и плохо организованная, передаст всю власть роботам.

— Не понимаю, почему у некоторых роботизация вызывает прямо-таки панический страх. Почему мы должны отказываться от цивилизации и от того пути, по которому она движется? И почему цивилизация должна сама разрушить себя? Во имя чего?

— Каждый мыслящий человек хотя бы раз в жизни задавался этим вопросом. Почему в недрах высокоразвитой цивилизации таится саморазрушение? Никто пока не дал точного и всеобъемлющего ответа на этот вопрос, который волновал и Фрэнка Арльбластера. Не там искали. Ответ прост и находится на поверхности той самой почвы, которая лежит у нас сейчас под ногами. Но никто не доставит его на Землю. Отсюда не возвращаются. Я мог бы это сделать; я справился со своими животными инстинктами, но у меня нет никакого желания спасать Землю. Пусть гибнет.

— Я вернусь на Землю, — сказал Андерсен. — Но прежде я должен повстречаться с Арльбластером, а отсюда я уйду, как только вы закончите ваше обличительное выступление.

Мендерстон рассмеялся:

— Держу пари, что этого не произойдет. Но тебе полезно будет узнать правду, К. Д. Андерсен, а потому слушай не прерывая. У тебя есть шанс узнать истину, прежде чем она умрет навсегда.

— Перестань молоть чепуху, Стенли, — воскликнула Алиса.

— Молчи, женщина. Не мешай нам своим кудахтаньем. Какие тебе нужны еще доказательства, Андерсен, чтобы убедить тебя в том, что Землей управляет не сверхразум, а компьютерные недоумки? Они взяли под контроль все звездные полеты. И что они делают с планетами, некогда заселенными колонистами? Они вновь делают обжитые планеты необитаемыми, опасаясь, что колонии взбунтуются против них.

Свиттенхам был исключительным человеком. Сколько он потерял сил, чтобы обосновать здесь колонию, этого мы никогда не узнаем. Но и этой маленькой, чересчур маленькой, чтобы представлять для кого-то опасность, колонии грозит полное истребление. Роботы всерьез взялись за нас.

Андерсен направился к выходу.

— Заткнулся бы ты, а? Я устал от твоих идиотских рассуждений. Я ухожу.

Мендерстон отреагировал довольно неожиданно. Широко улыбаясь, он бросил пистолет Андерсена к его ногам.

— Сам заткнись, придурок! Забирай свой пистолет и проваливай.

Андерсен нагнулся, чтобы поднять пистолет. Короткий ствол поблескивал в утреннем свете, проникавшем в комнату через грязное стекло. И вдруг металлический блеск пистолета показался Андерсену зловещим. Словно какая-то сила мешала ему взять оружие в руки. В позвоночнике появилась острая боль, он выпрямился и отступил назад. Боль сразу пропала, но осталось легкое покалывание.

Сочувствием осветилось лицо Алисы, и даже Мендерстон смягчился.

— Там, куда ты направляешься, тебе не понадобится пистолет, — сказал Мендерстон. — Жаль, что все так вышло. Волею судеб мы с тобой в разных лагерях. Я предчувствовал это. Ты мне сразу не понравился.

— Пошел ты к черту!

Оказавшись на улице, Андерсен почувствовал, что здесь дышится гораздо легче. В тусклом свете медленно разгоравшегося дня дом Мендерстона был похож на старое воронье гнездо. Повернувшись к нему спиной, он неторопливо побрел по улице.

Ему попалось навстречу несколько местных жителей. Он не заметил на лицах людей и следа враждебности. В конце концов, говорил он себе, они редко видят приезжих, и их вчерашнее поведение было проявлением естественного любопытства. Никто не причинил ему зла, и даже Элл имел право поступать так, когда выбил у него из руки пистолет, — это была всего лишь самозащита. И ночью, когда он стал свидетелем мистического действа, все, что те люди сделали ему, так это попытались внедрить в его сознание фразу: «У тебя нет сестры по имени Кей». Делалось это для его же пользы.

Он знал, что ему предстоит пройти долгий путь. Но не стоит пока напрягать мозг, пытаясь постичь глубинную суть явлений и смысл бытия, просто существовать — быть, понимание придет позже.

Но он уже ощутил, как активно заработала его подкорка, как обострилось восприятие. Как посвежел, насколько стал ярче пейзаж, неся в себе значительно больше чувственной информации. Даже у дорожной пыли появился сладковатый аромат.

Он дошел до переправы и без затруднений перебрался на другой берег по поваленному стволу дерева и успел при этом полюбоваться неспешным движением воды.

Несколько женщин копошились на своих огородах, разработанных на пологих склонах холмов. Андерсен остановился, чтобы поговорить с одной из них.

— Не могли бы вы мне сказать, где я могу найти Фрэнка Арльбластера?

— Он сейчас отдыхает. Обычно просыпается, когда заходит солнце. До вечера лучше его не беспокоить. Он как ночная птица. Ближе к ночи вы с ним обязательно повстречаетесь. Я думаю, он вас сам найдет.

— Благодарю вас.

Все проще простого. Простые человеческие отношения, нормальные люди.

Он продолжил свой путь. Поднимаясь в гору, дорога становилась все круче, и он упорно карабкался вверх. Он никуда не спешил, а шел вперед, получая удовольствие от самого процесса — от ходьбы и меняющегося ландшафта. Некуда больше было спешить — у него столько времени впереди, и его хватит на все. Время стало другим — единым, не делимым на секунды, минуты, часы… Он здесь один, вдали от людей, от суеты.

Вокруг него горы, внизу, в долине, река… Что горы и река знают о времени?

Андерсен с отвращением посмотрел на свои наручные часы. Почему он должен зависеть от них, от запрятанного в них маленького сердитого механизма, с натужным скрипом и неумолимой точностью переставляющего стрелки? Он расстегнул ремешок и безо всякого сожаления швырнул часы вниз, в расщелину между скалами, туда, где поблескивала зеленоватая река.

И вдруг вода потемнела, отражая небо, которое быстро заволокло тучами. Будет дождь. От скал потянуло холодом. Все изменилось, и вокруг, и в нем самом. Он показался себе маленьким и беззащитным перед дикой и грозной природой.

Послышался низкий гул, который, нарастая, превратился в грохот. Он посмотрел вниз на крохотные женские фигурки, выглядевшие отсюда, с высоты, какими-то божьими коровками, они были так малы, что казалось, будто он рассматривает их в перевернутый бинокль. Они продолжали трудиться на своих огородиках и, судя по всему, не догадывались пока о грозящей им опасности.

Начался дождь. Но не грозовые раскаты услышал Андерсен, а леденящий сердце шум лавины, сходящей с горы.

«Не может быть, — говорил он себе. — В это время года не сходят лавины. Снег в горах давно растаял. Это опять какая-то иллюзия. Нужно успокоиться, взять себя в руки, и наваждение пройдет».

Не соглашаясь с его доводами, стремительно набирающая силу снежная лавина стекала с горы, сверкая и гремя. Лед и камни разбивались на мелкие кусочки, и, опережая бурный поток, миллионы осколков падали с высоты, а несколько холодных острых иголок успели уже вонзиться Андерсену в шею.

— Я — сумасшедший, — кричал он, закрыв лицо руками и упав на землю. — Я — сумасшедший.

Андерсен кинулся бежать, тяжелый рюкзак не давал ему двигаться слишком быстро. Лавина двигалась намного быстрей — она его настигала. Человек молился древним богам, он просил пощадить его. Ему казалось, что самое важное сейчас — вспомнить слова заклинаний, с которыми обращался к небу далекий предок. Он обязан был вспомнить эти слова.

Несмотря на охватившую его панику, он принял правильное решение. Бежать не вниз, что было легче, а вверх, навстречу снежным потокам и обломкам скал. Еще до начала грозы, задрав вверх голову, он, как ему показалось, увидел темнеющий на охристом склоне горы вход в пещеру. Он тогда отдыхал на одном из витков серпантина, опоясывавшего гору.

Он смог, он добежал, когда силы уже оставляли его, достиг пещеры одновременно с лавиной. Она кинулась за ним внутрь и лизнула ему пятки мерзким грязным языком, но не вошла в пещеру, а покатилась по склону вниз, сметая все на своем пути. Что-то толкнуло его в спину, и он упал на каменистый пол. Лавина забросала низкий сводчатый вход в пещеру снегом, перемешанным с грязью и камнями. Дневной свет померк.

Шум дождя снаружи. Это было первое, что он услышал, а еще чье-то прерывистое дыхание рядом. Он был не один в пещере. Кто-то находившийся рядом коснулся легкими пальцами его лба. Андерсен открыл глаза. Вход в пещеру был расчищен, он опять видел небо, затянутое тучами, и он был жив. Рядом с ним сидела Алиса. Она протянула руку, чтобы погладить его волосы, но он уклонился.

— Как ты очутилась здесь, Алиса?

— Когда Стенли выгнал тебя, я пошла за тобой. Старик пришел в ярость, когда догадался, что я бросаю его. Он пытался удержать меня силой, но я не слабее его. Я захватила с собой твой пистолет.

— Напрасно ты старалась. Он мне не нужен. На нем табу. Меня могут за это наказать боги.

— Не говори так, Кейв. Не превращайся в неандертальца.

— Что? — Он приподнялся на локте, вглядываясь ей в глаза. — Что ты имеешь в виду?

— Ты и сам знаешь.

— Я ни черта не понимаю. Ты можешь объяснить по-человечески? Что это за истории, в которые я вечно попадаю? Эта пещера, например. Как я в ней оказался?

— Ну конечно, я расскажу. Ты только не волнуйся, а то дрожишь как в лихорадке. — Она с силой сжала его запястье своими ледяными пальцами. — Я шла за тобой следом и видела, как ты избавился от часов, а потом кинулся бежать вверх по дороге с дикими воплями, как будто за тобой гнались собаки. Я бежала сзади и догнала у входа в пещеру. Ты упал и потерял сознание.

— И ты не слышала никакого шума, не видела снежной лавины? Вообще не происходило ничего странного?

— Нет.

— В долину не сходило никаких лавин?

— В это время года не сходят лавины. Снег в горах давно растаял. Бывают оползни, когда подолгу идут дожди. Тогда уровень воды в реке сильно повышается. Но затяжных дождей давно не было — сегодняшний не в счет. Вообще Нехри II очень спокойная планета, хотя и сырая. Тут не бывает серьезных стихийных бедствий и катастроф.

— Несчастная моя голова… Я мог бы поклясться, что удирал от настоящей лавины… Она двигалась с огромной скоростью по склону горы, сверкая льдом и гремя камнями. Я боялся, что не успею добежать. До сих пор в ушах стоит этот жуткий грохот.

В глазах у Алисы блеснули слезы.

— Ах, Кейв, ты в опасности. Ты должен вернуться на Землю как можно скорей. Твое подсознание пытается превратить тебя в неандертальца. Неужели ты хочешь превратиться в обезьяну?

Андерсен встал. Хорошо, что он поднимался медленно, а то непременно разбил бы себе голову о низкий каменный свод. Ему пришлось согнуть колени и спину, чтобы не задеть макушкой камень, нависший над головой. Он прислушался. Дождь не прекратился, а забарабанил еще сильней.

— Что же мне делать, Алиса? Мой собственный мозг не хочет мне подчиняться. Как это могло случиться?

— Очень просто. Не понимаю, почему это тебя удивляет. А разве когда-нибудь человек властен был над своим мозгом? Даже когда мы спим, отключаются только наружные слои, а в глубине мозга идет работа — там нет ни дня, ни ночи.

— А при чем тут моя бедная голова?

Она тоже встала с каменного пола, опять приблизив к нему свое лицо. Ее волосы, глаза, губы были рядом. Он слышал ее дыхание, слышал, как стучит где-то близко ее сердце.

— Не будь так нетерпелив. Я попробую объяснить. Но начать придется издалека. Неандертальцы жили в Европе около восьмидесяти тысяч лет тому назад. Это были кроткие создания, близкие к природе, о которой им не нужно было знать ничего, кроме самых простых и необходимых вещей. Потом появились кроманьонцы — «вороны» — это были предшественники современных людей. Они были очень воинственны, часто нападали на неандертальцев и побеждали их во всех столкновениях. Как бы ни было сильно животное, человек всегда способен перехитрить его. Они перебили всех самцов, а самок взяли себе в жены. Таким образом, современный человек возник от смешанного брака кроманьонца — Вороны и неандертальца — Обезьяны. Такова в упрощенном виде суть теории доктора Арльбластера.

Они опять опустились на сырой пол, не обращая внимания на капли влаги, просочившейся через пористый известняк горы. Отрываясь от свода, крупные капли падали вниз, орошая горячие лбы, попадая за воротники рубах. Одежда наполовину была уже мокрой.

— Мне кажется, я начинаю что-то понимать, — сказал Андерсен.

— Да, Кейв. В обратной исторической перспективе все видится гораздо отчетливей. Теория Арльбластера универсальна. Она объясняет не только исторические, но и биологические процессы. В нас течет плохо перемешанная кровь двух различных рас. В нашем мозгу разные слои, хранящие воспоминания о неандертальском и кроманьонском периодах, часто являются настоящими антагонистами. Самый глубокий — неандертальский слой — богатейший источник чувственных переживаний художников, музыкантов, поэтов. Нашу фантазию будит иррациональное. В то же время кроманьонцы — наши более близкие по времени предки — всегда твердо стояли на рациональной почве. Вся современная наука пошла от них.

Андерсен шевельнулся, вытер мокрый лоб.

— Я надеюсь, что эта теория права.

— Тебе еще недостает доказательств?

В голосе прозвучала горечь.

— Важнейшее из них — череп, который Фрэнк откопал на побережье Франции. Ведь он был неандертальским, и однако ему было всего лишь несколько сотен лет. История иногда делает страшные петли.

— Наконец-то ты понял. Современный неандерталец — это реальность. Он мог существовать и в средневековой Франции, и его можно встретить на улицах Нью-Йорка. Ты пройдешь мимо него и не обратишь на него внимания. Кстати, тебя Стенли тоже считает неандертальцем. Ты ведь писатель.

— Не вспоминай о Стенли.

— Неандерталец живет в каждом из нас, но он задавлен. Современная цивилизация объявила ему войну. И только на Нехри II он по-настоящему свободен.

— Теперь я вижу, что Арльбластер оставил Землю не потому, что признал свое поражение, а в поисках новых доказательств своей правоты. Интересно применить его теорию на практике. Можно определить, какая доля неандертальца заложена в том или ином человеке. Мне кажется, я с легкостью мог бы сделать это в отношении любого из моих знакомых.

— Это не так уж трудно, — улыбнулась она. — А вот найти способ высвобождения нашего иррационального «я» гораздо труднее. Этому и посвятил Арльбластер свою жизнь. Ясно было, что, опасаясь конкуренции, Земля не позволит Нехри II стать высоко цивилизованной планетой, и это давало возможность стать ближе к природе. Но местные условия подходят гораздо лучше Обезьянам, чем Воронам.

— И поэтому здесь все превращаются в неандертальцев?

— Нет, не все. Не стал Обезьяной Стенли. И у Свиттенхама, который основал колонию, тоже Н-фактор оказался очень низким. Он не смог приспособиться.

— Что случилось со Свиттенхамом?

— Он погиб. Все чистопородные Вороны, кроме Стенли, погибли — одни раньше, другие позже. Поначалу было много конфликтов между разными группировками, а потом они разошлись в разные стороны. Но из Ворон уцелел только Мендерстон — он дьявольски вынослив.

— А те два патрульных корабля, которые послало Мировое Правительство?

— На одном из них сюда попала я. Семьдесят пять процентов экипажа имели достаточно высокий Н-фактор. Они стали соратниками Арльбластера. Остальные отдали Богу душу. Меня приютил Стенли, увы, я — Ворона. Стенли спас меня. Он подарил мне жизнь, если это можно назвать жизнью.

— Что же будет со мной? Если я правильно понял, мои кошмары и мои страхи, иллюзорные и достоверные — для меня это все каждый раз происходит как бы наяву, — связаны с реальными предметами… часами, пистолетом, моделью железной дороги — то есть всем тем, что породила цивилизация и что явилось предметами ее гордости… Технические игрушки, отдаляющие нас от природы… современный человек даже представить себе не может, что сумел бы обойтись без них… Все это изобрели и изготовили Вороны, и неандертальская часть моего мозга борется с этим… Но я твердо знаю, что хочу вернуться на Землю, и ни за что не соглашусь стать Обезьяной. Так кто же я?

— С тобой все не так просто. Ты — очень редкий экземпляр. И то и другое одновременно. Потому и идет в тебе такая борьба. Пока ни одна из сторон не может взять верх, но все может измениться в любую минуту… Многое зависит от тебя самого… От твоего выбора.

Он изумленно посмотрел на нее.

— Я люблю Землю. Я ничего не имею против цивилизованной жизни. Назад к обезьянам? Увольте. Я вовсе не хочу стать вонючей, низколобой гориллой. Меня вполне устраивает мой нынешний облик. Так получается, что я Ворона. И ни о каком выборе не может быть и речи.

— «Вонючий», «низколобый» — это унизительные эпитеты, ярлыки, которые на них наклеили Вороны. Сами неандертальцы категорически с этим не согласны. Не существует объективного взгляда со стороны. Каждый прав по-своему.

— Как ты можешь так говорить, Алиса? Всем понятно, что это низшая раса.

— Мы привыкли так думать. Но они владеют магией, общаются напрямую с высшими силами.

— Что это им дает? Поле битвы неизменно остается за Воронами, и у несчастных Обезьян нет никаких шансов.

— Им всегда тяжело приходилось. Попробуй-ка увернись от стрелы, выпущенной кроманьонцем, или от пули, когда в тебя целится современный цивилизованный дикарь. Но у них есть свои способы защиты. С помощью магических формул они могут стать невидимыми или перевоплотиться в какое-нибудь животное.

— Например, в шерстистого носорога?

— Да.

— Чтобы выманить меня из машины, страшного изобретения Ворон?.. Возможно ли это? Я отказываюсь верить этому, Алиса! — Он стиснул голову руками, посмотрел тоскливо на выход из пещеры, по-прежнему затянутый серой сеткой дождя, и снова погрузился в широко раскрытые глаза Алисы, в которых он надеялся найти правдивые ответ на мучительные вопросы. — Зачем ты пытаешься убедить меня, что Обезьяны не только не ниже, а в духовном плане стоят даже на ступеньку выше, чем Вороны? Ты ведь сама Ворона.

Она выдержала его пристальный вопрошающий взгляд и не отвела глаз.

— Дорогой мой. Разве ты не понял еще? Я должна знать, кто ты. Друг или враг. Я помогаю тебе разобраться в себе самом. Кончится дождь, и пути наши, возможно, разойдутся. Ты отправишься к Фрэнку Арльбластеру, а я? Что будет со мной? Одно я знаю твердо, что к Мендерстону я больше не вернусь. Но если… если ты отправишься обратно на Землю, я бы хотела улететь с тобой.

Он молчал, собираясь с мыслями. Затем заговорил, медленно подбирая слова, словно выуживая их из тайников своего мозга.

— Знаешь, Земля все-таки чертовски симпатичная планета, хотя она и потеряла давно ту первозданную красоту, которая сохранилась пока на Нехри II. Конечно, цивилизация испортила нашу добрую старую Землю. В состязании с машинами, придуманном человеком, проиграл человек. Индивидуум не принадлежит больше самому себе — его жизнь подчинена коллективному разуму. В этом Мендерстон, конечно, прав. Но борьба не окончена. — Он сделал паузу, которая, как показалось Алисе, длилась целую вечность — Я возвращаюсь. Мы полетим вместе. Я не могу оставить тебя здесь.

Она кинулась к нему и стала покрывать поцелуями его руки и лицо.

— Я могу быть по-настоящему любящей женщиной, — горячо шептала она. — Нас никто не сможет разлучить.

Какой-то шум, перекрывающий барабанную дробь дождя, послышался у входа. Она услышала первой и обернулась. Андерсен тоже повернул голову.

Низко приседая на широко расставленных, как у обезьяны, ногах в пещеру вошел Фрэнк Арльбластер. Мокрая борода, похожая на мочалку, скрученную из красно-медной проволоки, была сильно всклокочена. Одной рукой он приглаживал редкие волосы, закрывающие низкий, покатый лоб, а другую руку поднял вверх.

— Подойди ко мне, сын Земли. Обними меня. Мы с тобой братья. Мы одной крови. С нами всемогущий Бог…

Фигура в длинном плаще закрыла выход из пещеры, и сразу стало темно. Алиса подняла пистолет и нажала на курок. Шум выстрела был оглушающим. Арльбластер схватился за грудь и упал лицом вниз на влажные, холодные камни.

Андерсен подскочил к Алисе и выбил пистолет у нее из руки:

— Ты убила его… Ты убила его… Этого не нужно было делать… Господи…

Алиса ударила его по щеке:

— Ты — Ворона. Он твой враг. Он — Обезьяна. Он бы убил меня… — Она судорожно глотнула воздух. — А теперь нам нужно побыстрей убираться отсюда, пока здесь не появились его люди.

— Я не могу… У меня нет сил…

Он попытался нагнуться, чтобы поднять свой пистолет, но у него ничего не вышло.

— Кейв, я буду помогать тебе. Я жалею, что так вышло.

— Умоляю тебя, не говори мне сейчас ничего. Пойдем отсюда.

Он прошел мимо распростертого на земле тела и вышел из пещеры наружу под моросящий дождь. Она последовала за ним. Они стали спускаться по скользкому склону и увидели невдалеке группу неандертальцев, которые, по всей видимости, догадались уже о смерти своего вождя, но не могли пока решиться на какие-то активные действия. Постепенно их становилось все больше. Несколько человек, отделившись от группы, двинулись к Алисе и Андерсену.

— Бежим, — закричала Алиса. — Вниз, к реке. Нужно переплыть ее, и мы спасены.

Они кувыркались по крутому склону и, добравшись до заросшего камышами берега, кинулись в воду, не снимая одежды. Неандертальцы почти догнали их, но водная преграда остановила их, вероятно, никто из них не умел плавать. Коснувшись коленями дна, Андерсен встал и помог Алисе выйти из воды. Она опустилась на траву, тяжело дыша.

— Да, ушли годы… Видел бы ты меня, когда я была помоложе. За мной тогда никто не мог угнаться. Прыгала, как горная коза, плавала, как щука. Поздновато мы с тобой встретились… сбросить бы мне годков десять… Мы спасены, Кейв. Ничто, даже лесной пожар, не заставит этих обезьян пуститься вплавь. Но надо быть настороже. Стенли с его ружьем не менее опасен, чем обезьяны. Бедный старый Стенли. Помаши мне на прощание ручкой, когда увидишь взлетающую ракету.

Андерсен продолжал угрюмо молчать. Он догадывался, что его просто используют в своих целях. И его, конечно, опечалила смерть Арльбластера.

Дождь перестал, что было не так уж важно. Промокшая во время заплыва через реку одежда неприятно липла к телу, а вдобавок их хлестали мокрые кусты, когда они обходили городок стороной. Наконец они вышли на дорогу, которая должна была привести их к кораблю Андерсена.

Алиса немного отстала, и Андерсен остановился, поджидая ее.

— Послушай, Алиса, — сказал он, когда она поравнялась с ним. — Я думаю, что тебе нужно остаться здесь. Вернешься к Мендерстону. Он не сможет долго злиться на тебя.

— Да уж, это не тот человек, который сможет долго обходиться без женщины.

— На Земле тебя ждет совсем другая жизнь. Там давно научились обходиться без женской ласки.

Ему самому было неприятно, что он так грубо разговаривает с ней. Но у него не было другого выхода. Ему хотелось как можно скорей остаться одному, чтобы разобраться в хаосе мыслей и чувств, переполнявших его.

Алиса с потерянным видом шла рядом. В просветах между деревьями возник черный силуэт космического корабля. Увидев его, она не смогла сдержать слез.

— На Земле ты должна будешь работать. Вся твоя жизнь будет расписана по минутам, а роботы будут контролировать каждый твой шаг.

— Я выйду замуж. Я не такая уж старая. Кое-кто находит меня довольно привлекательной.

— Замуж?! Не городи чепухи. Все браки строго регламентированы. Ты должна будешь пройти кучу тестов и различных обследований. В наше время — это безнадежная затея.

Он готов был возненавидеть ее. Он вспомнил Арльбластера, который корчился на земле в предсмертных судорогах. Сжав маленькие крепкие кулачки, Алиса наступала на него. Он оттолкнул ее, ударив по плечу. Она в страхе отступила.

— О Кейв, — сказала она, — ты…

Ее голос дрожал, на лицо набежала тень. Она пятилась, не сводя с него испуганных глаз, а потом кинулась бежать в сторону городка.

Андерсен дождался, когда ее маленькая фигурка исчезнет за поворотом, и вздохнул с облегчением. Наконец-то он свободен! Один. Сам по себе. Не хватало ему еще взять ее в жены — эту старую Ворону. Она почему-то решила, что может составить его счастье.

Увязая по щиколотки в раскисшей после дождя глине, Андерсен добрался до своего корабля. Он похлопал рукой по его округлому боку. На темной отполированной поверхности металлического корпуса он увидел свое отражение и не узнал себя.

— Это не я, — сказал он. — Это какой-то насупленный Ворон сидит в железной клетке, но он не дождется меня.

Его больше не грела мысль о том, что в любой момент он может покинуть эту планету. А корабль не казался могучим красавцем. Груда бездушного металла — и ничего больше.

Скинув с себя липкую тесную одежду и башмаки, он окунулся в мягкие листья, ласкающие кожу, в высокие травы, льнущие к ступням ног, в душистые ароматы растений и пряный запах земли, по которой он ступал босыми ногами. Тени и свет скользили по его лицу, доставляя острое чувственное наслаждение, как будто его кожи касались нежные пальцы любящего существа. Не было больше никакой внутренней борьбы — равновесие и гармония в мыслях и чувствах привели его в какой-то исступленный восторг. Это была победа его нового «я», подчинившего себе все остальные маленькие «я» — злые и ненужные. И он растворился в новом Эдеме.

Гордый собой автор лежал все в той же позе на полу тесной камеры, и, когда он шевелился, его железные доспехи, изготовленные из консервных банок, позванивали. Десятый Координатор и Главный Наблюдатель закончили чтение повести, и в воздухе повисла напряженная тишина, хотя между собой машины, возможно, и вели диалог, общаясь с помощью высокочастотной связи, — Андерсен об этом мог только догадываться.

Писателю надоело валяться на полу безо всякого дела, и он сел, скрестив ноги. И его угнетала неопределенность: раз уж его поймали, то пусть побыстрей решают его дальнейшую судьбу.

— Может, вы меня отпустите? — спросил он, сам не веря в то, что это возможно. — Ничего, кстати, не имею против того, чтобы снова отправиться в зоопарк. Ну по крайней мере переведите меня в камеру, где я мог бы разогнуться.

— Мне необходимо кое-что выяснить, — спокойно произнес Главный Координатор. — Написанное тобой — правда или вымысел?

— Это беллетристика. Талантливо это сделано или нет, но у каждого жанра свои законы.

— Отдельные моменты, безусловно, правдивы. Например, ты сам. Такой человек, как Фрэнк Арльбластер, — вполне реальное лицо. То же самое относится и к Стенли Мендерстону. Но кое в чем ты погрешил против истины. На самом деле ты не остался на Нехри II, а вернулся на Землю.

— Мой вам совет — выкиньте из ваших мозгов всю эту хреновину. К вам это не имеет никакого отношения. Да и ко мне тоже. Я не пишу больше прозы — только стихи.

— Мы ничего не поняли из твоих объяснений. Ты не ответил на мой вопрос.

— О Боже! Как я могу объяснить?! Я написал эту повестушку, когда возвращался на Землю с Нехри II. Нужно же было как-то убить время. Я вернулся не на ту Землю, которую оставлял. После Атомной Недели от цивилизации остались какие-то разрозненные осколки… Кому теперь нужна моя повесть?

— Что касается Атомной Недели, то тут нам все понятно. Недостает ясности в вопросе о твоей книге. Мы слушаем.

Андерсен тяжело вздохнул:

— Я преступник, Координатор, я знаю. Я совершил побег из зоопарка. Отправьте меня обратно, разрешите мне жить, как и прежде, с моей женой. Я обещаю вам, что побегов больше не будет. Приходите ко мне в гости, и я с удовольствием за чашкой кофе поболтаю с вами о литературе.

— Принято, — сказал Координатор.

Его превосходному английскому мог бы позавидовать выпускник Кембриджа.

Это было не самое плохое место на планете, и условия жизни здесь нельзя было назвать невыносимыми. Занимавший обширную территорию зоопарк был застроен современными домами с благоустроенными — по нынешним меркам — квартирами. Здесь жило около двадцати тысяч человек, уцелевших после Атомной Недели. Границы этого своеобразного гетто зорко охранялись роботами, а люди бережно сохраняли животных, собранных отовсюду. Для экзотических животных были выстроены вольеры, аквариумы, террариумами. Но миролюбиво настроенным зверям не возбранялось жить, где им нравилось. Нередко можно было встретить льва, свободно разгуливающего по улицам, или бегемота, купающегося в бассейне вместе с людьми. Общая беда всех сдружила, для многих забота о братьях меньших стала едва ли не самой главной. Рядом с домами появились загоны для скота, свинарники, птичники. Поначалу могла показаться дикой такая картинка — современный горожанин гонит по улице стадо овец или свиней, но к этому быстро привыкли. Кое-кто даже обнаружил с удивлением, что свежезажаренный кусок свинины ничуть не уступает по вкусу синтетической сосиске.

Кейв Андерсен сидел на балконе со своей женой Шейлой и, попивая эрзац-кофе, с удовольствием разглядывал принадлежавших ему свиней — он сделал для них загон прямо под окнами своей квартиры.

— Они как-то странно себя вели, — рассказывала Шейла, — я имею в виду роботов. Когда ты исчез, заявились три карлика и все обшмонали. Единственной вещью в нашей квартире, к которой они проявили интерес, была твоя книга. По-моему, они даже сняли копию.

— Она валялась в чемодане под кроватью. Я засунул ее туда и выкинул из головы, но они мне напомнили. Ну что ж, литературная слава — это не последнее, к чему стремится писатель.

— Вряд ли их может интересовать эта сторона дела. Но что тогда?

Он задумчиво посмотрел на нее. Он все еще недостаточно хорошо ее знал, хотя был уверен, что любит ее. В том невообразимом хаосе, в который он с головой окунулся после возвращения с Нехри II, можно было без особого риска сделать предложение любой приглянувшейся девушке — они были легко доступны, как это бывает во время и после войн. И потом их было больше, чем мужчин. Он не слишком долго приглядывался и раздумывал, но ему повезло в его выборе. Возможно, на чей-то придирчивый взгляд, Шейла не была красоткой, но она была чертовски хороша в постели, отнюдь не глупа, и, похоже, с ней можно было откровенно говорить обо всем, что его волновало.

— До тебя когда-нибудь дойдет истинный смысл того, что произошло, Шейла? Появилось не просто новое поколение мыслящих машин — возникла новая раса, превосходящая нас во всех отношениях. Их умственные способности превосходят любой из самых изобретательных человеческих умов. Мне стало известно, что они стоят на пороге новой цивилизации. Мы даже не в состоянии пока оценить все значение сделанного ими ошеломляющего открытия, которое может в корне изменить не только жизнь машин, но и нашу. Они легко приспосабливаются к любым жизненным условиям, не подвержены болезням, их практически невозможно уничтожить. И даже маленький рост и вес являются важными преимуществами. Шейла, я торчу от них.

— Но есть одна вещь, которую они не могут пока понять. Она ставит в тупик самые умные существа. Это твоя повесть.

Она засмеялась так заразительно, что он не мог не присоединиться к ней.

— Это ты верно подметила, Шейла. Есть нечто, чего они лишены начисто. Это воображение. Координатор, в мозгу которого столько знаний, сколько не уместится в башках всех обитателей зоопарка, нуждается в моем воображении.

— Не совсем так, мистер Андерсен.

Писатель вскочил, чашка дрогнула у него в руке — кофе пролился на брюки. Шейла вскрикнула.

Мыслящая машина, похожая на дорогую картину в золоченой раме, как ни в чем не бывало устроилась на узком ограждении балкона.

Взбешенный Андерсен запустил в робота чашкой, которая ударилась о переднюю плоскость машины и разлетелась на мелкие кусочки. Машина и бровью не повела, надо полагать, из-за отсутствия таковых.

— Мы обладаем мощным воображением. Но нам хотелось бы побеседовать с вами не только об этом важнейшем побудителе творчества, но и о других вещах. О фоне, подтексте, логике сюжета, о спорах, которые вели герои и, наконец, о том, ради чего это все было написано.

Андерсен взял руку Шейлы и крепко сжал ее.

— Итак. Начнем с того, на чем мы остановились в прошлый раз. Почему вы написали, что остались на Нехри II, когда на самом деле вы вернулись?

— Пожалуй, будет лучше для нас всех, если ты не станешь увиливать от ответов на прямо поставленные вопросы, Кейв, — пристально глядя ему в глаза, сказала Шейла.

Он пожал плечами — он был сильно раздосадован всеобщим непониманием.

— Не понимаю, чего вы от меня хотите. Это всего лишь литературное произведение — ни больше ни меньше. Мне показалось, что будет правильней оставить Андерсена на Нехри. Мне казалось, что в душе он неандерталец. Я вообще нагородил там много разной чепухи.

— Не понимаю, почему вы так пренебрежительно отзываетесь о своей работе. Никто ведь не заставлял вас городить чепуху. Вы сами все это придумали, — удивленно сказал Координатор.

Теперь он устроился на столе рядом с кофейником.

Андерсен вздохнул устало:

— Я был гораздо моложе тогда. Я ввел в свою повесть Обезьян и Ворон, потому что мне хотелось как-то поярче обрисовать ситуацию. Не так-то это просто понять, а затем объяснить другим, почему погибла колония яйцеголовых на Нехри. Мне казалось, что корни той вражды, которая привела к расколу и к гибели, находятся в нас самих, в нашем прошлом, в нашем подсознании. Вот я и придумал теорию о кроманьонцах и неандертальцах. Я тогда и представить даже себе не мог, что придуманную мной модель в самом ближайшем будущем можно будет соотнести с той реальностью, в которой мы все оказались на Земле после Атомной Недели.

Погруженный в свои мысли Андерсен уставился на робота. Не видя ни его, ни собственной жены, словно он уплыл от них далеко-далеко, в глубь веков. Он протянул руку и, ухватившись за раму, приподнял робота над столом — он был теплый и немного вибрировал. Координатор не предпринял ничего, чтобы остановить человека. Андерсен с минуту изумленно разглядывал машину, как будто он впервые увидел странный предмет, и осторожно опустил робота на стол, стараясь не задеть кофейных чашек.

— Так вы считаете, что придуманная вами модель подходит для Земли? — спросил робот.

Андерсен вернулся к реальности.

— Почему я должен помогать вам? У вас есть воображение. Выводы вы можете сделать сами. К тому же вы наверняка считаете меня представителем низшей расы. Вы ведь определили меня в зоопарк и справедливо считаете близким родственником обезьяны.

— Тут вы не правы. Мы отдаем вам должное как нашим предшественникам.

— Это не меняет сути дела. Мы тоже считали животных своими предшественниками, но никогда не ставили на одну ступеньку с собой. Большинство видов было истреблено, а уцелевшие экземпляры отлавливались и переправлялись в зоопарки. Ладно уж… так и быть. Познакомлю вас с моей последней теорией.

— Это опять будет художественный вымысел, не подкрепленный никакими научными данными?

— Начальник. Я всегда отталкиваюсь от фактов, а насколько научна моя теория — это вам решать. Излагаю очень коротко самую суть. Всем известно, что в мозгу человека есть более древние слои — подкорка, а также кора, которая наросла позже. Подкорка — место обитания наших животных инстинктов, а мысль рождается в коре. В стрессовых ситуациях кора отключается, и нашим поводырем становится подкорка. Вот почему человечество потерпело неудачу… мы не смогли отделаться от нашего наследства — животных инстинктов. Каждый раз, пытаясь себя усовершенствовать, мы наталкивались, как на стену, на непреодолимое упорство нашего подсознания, дремлющего до поры до времени… пращур дремлет, а потом вдруг появляется из темноты — в шкурах и с дубиной.

— Но, дорогой, мне кажется, ты несколько сместил акценты и преувеличил роль нашего подсознания…

Он сжал ей руку, и она умолкла.

— Мозг женщины — это всегда загадка. Они лучше ладят со своими инстинктами, может быть, потому что кора у них потоньше и понежней, чем у мужчин.

Он подмигнул Шейле, и Координатор, находившийся у него за спиной, не заметил этого.

— Как соотносится теория с тем, что произошло на Нехри? — спросил Координатор.

— В своей повести я не погрешил против фактов, но по-своему истолковал их. Та модель была совсем неплоха, а с новой теорией факты увязываются безукоризненно. Взять хотя бы Фрэнка Арльбластера. Он нашел единственное правильное решение. Покинуть Землю и на новом месте начать с чистого листа. Он хотел, стряхнув с себя груз прошлого, создать нового человека, свободного от пут старой цивилизации и не зависящего от тех технических усовершенствований, которые на Земле полностью поработили гомо сапиенс, бывшего когда-то царем природы. Но у него ничего не вышло. Он и там проиграл, потому что не сумел справиться с животными инстинктами. Победил пращур в звериных шкурах и с дубиной в руке, живший в подсознании. Вместо того чтобы двигаться вперед, человек вернулся к исходной точке.

— Вы подводите меня к мысли, что нормально развиваться дитя может, только оставив колыбель. И достичь настоящей зрелости, стать хозяином своей судьбы может только тот, кто переступит порог родительского дома. А еще нужно победить то, что живет в подсознании и перешло к нам по наследству от наших предшественников. Я вас правильно понял?

Поднявшись в воздух, Координатор сделал «мертвую петлю» и снова спикировал на стол.

— Все верно. Кстати, вы очень удачно использовали традиционные фигуры речи, принятые в повседневном обиходе среднего человека. Вы мыслите образами, как и гуманоиды.

— Еще один вопрос. Что стало бы с людьми, если бы они вдруг остались на планете одни, без машин? Одни на разоренной планете, лишившейся практически всех природных ресурсов и пережившей Атомную Неделю. Одни — без помощи и поддержки.

Андерсен прикрыл рукой глаза, чтобы Координатор не смог заметить вспыхнувшего в них торжества.

— Вероятно, мы вернулись бы к исходной точке, к той, с которой цивилизация начала когда-то отсчет. Но мы не пошли бы проторенной дорогой. Теперь-то мы знаем, куда она ведет. Да, начинать пришлось бы с нуля. В какой-то момент планета вдруг снова оказалась бы заселенной неандертальцами. Это уж наверняка. Неандертальская планета.

— Мне пора, — сказал Десятый Координатор. — Счастливо оставаться.

Робот взлетел, и низко паря над землей, растаял в сумерках.

Андерсен вытер пот со лба. Беседа с роботом вымотала его ничуть не меньше, чем тяжелая физическая работа. Он подошел к жене и обнял ее.

— Ни слова больше. Я не могу ни говорить, ни слушать. Молись тихонько про себя, если не забыла, как это делается.

Она прижалась к нему, они прошли в спальню. Она разделась и легла в кровать, а когда он устроился рядом, прошептала, касаясь влажными мягкими губами его уха:

— Может, тебе стоит снова начать писать прозу?

После встречи Андерсена с Координатором прошло пять дней, и вдруг люди начали замечать, что роботы исчезают. В один прекрасный день они исчезли все. На планете остались только люди и звери, и обломки того, что некогда называлось цивилизацией. И люди вышли в открывшийся перед ними пугающий мир на слабых, непривычных к ходьбе ногах.

— И это только твоя заслуга, Кейв, — сказала Шейла.

— Ты не права. Они додумались до этого сами. Может быть, я немного подтолкнул их.

— Нет, — покачала она головой. — Ты их надоумил. Ты — великий человек. Ты — гений, который собирается стать теперь свинарем.

— Я обожаю свиней, — засмеялся он.

Они разговаривали, стоя в центре стада, состоящего из дюжины подсвинков. Они оба осознавали свою ответственность перед будущим за жизнь этих нежно хрюкающих существ.

— Итак, они улетели, исчезли в инвоспектре. Не знаю, во что они там превратились… в элементарные частицы, в волны, в лучи света… наш ум не в состоянии себе это представить, да и какая нам, в конце концов, разница. Они оставили нас в покое, и только это важно.

— Начинается новая жизнь, и какой она будет — зависит только от нас.

— Очень может быть, — задумчиво произнес Андерсен, — что у нас что-то получится… Знаешь, почему я так разговаривал с Координатором? Мне было известно, что его беспокоит. Он промывал мозги Главному Наблюдателю, сторожевому псу, изловившему меня. Я слушал и делал свои выводы. «Мы должны освободиться от человеческого наследия», — говорил Координатор. Они боролись с человеческим в себе как умели. Вывели из строя всех роботов, которые были сконструированы по образу и подобию человека. И все равно у них в подсознании жила мысль о пращуре — человеке. И пока они продолжали жить рядом с нами, они невольно заимствовали наши привычки, обычаи, наш лексикон… Взять хотя бы города-муравейники — точные слепки с наших городов. Теперь у них наконец-то появилась возможность стать чистой субстанцией. Они могут развиваться и совершенствоваться бесконечно в новых измерениях, не оглядываясь в прошлое на своих прародителей.

Они загнали свиней в подъезд дома, опустевшего сразу после исчезновения роботов. Люди разбрелись кто куда. Андерсен запер свиней в просторном холле первого этажа — о лучшем свинарнике не приходилось и мечтать.

— Интересно было бы заглянуть в будущее, — мечтательно сказала Шейла. — Как у нас все сложится? Какими мы станем сами и что будет с человеческим родом?

Андерсен напряженно размышлял. Ну конечно, конечно же. Им нужна собака. На Свалке бродит много одичавших псов — можно попробовать поймать и приручить собаку.

Они с Шейлой поднялись в свою квартиру и без сил рухнули на кровать. Они были слишком усталыми в ту минуту, чтобы беспокоиться о будущем.

Осторожно: сутаны!

Это была странная процессия — четверо спутников, бредущих в никуда.

Впереди шел Ройял Мичер, мой единокровный брат. Его костлявые руки боролись с ветром, пытавшимся содрать с него сильно поношенную накидку. Отвязавшись ненадолго от брата, ветер наваливался на Туртона, нашего бедного старого Туртона, которому и без того тяжело приходилось — он тащил на себе Кандиду. Увы, ему в этом не могли помочь без толку болтавшиеся третья рука и нога — последствия ужасного воздействия радиации. Со своими дополнительными членами, торчавшими из-под черного плаща, он был похож на жука.

Напитавшийся морской соленой влагой ветер теребил волосы Кандиды. Ее голова подпрыгивала в такт шагам Туртона, ее правый глаз бессмысленно пялился на меня.

Я, младший брат Ройяла, Шеридан, замыкал шествие. Неподвижный глаз Кандиды, уставившийся на меня, рождал во мне ощущение какой-то неловкости и вины, он беспокоил меня сейчас больше, чем ветер и все остальное вместе взятое.

Я надеялся, что глаз самопроизвольно закроется от тряски, но он не переставал таращиться. Кандида, четвертая жена Ройяла, даже теперь продолжала следить за мной.

Мы двигались на север, навстречу ветру.

Дорога была проложена по недавно возведенной дамбе. Параллельно ей шла другая, а где-то рядом были насыпаны еще, но мы не могли их видеть из-за сильного тумана, с которым не мог справиться даже ветер. Весь залив постепенно будет разбит на длинные полосы, а потом на квадраты. Море высохнет, останутся грязные лужи, грязь станет почвой, ее соки напитают овощи, а те, в свою очередь, будучи съедены, станут чьей-то кровью и плотью… Призраки будущих поколений витали над заливом… Во имя будущей жизни и проводились мелиорационные работы.

Иногда я оглядывался назад, чтобы оценить расстояние, которое мы прошли, и каждый раз оказывалось, что путь пока пройден незначительный. Из поля зрения не исчезала очень долго труба кремационной печи, над которой курился прозрачный сероватый дым, подсвеченный снизу оранжевым пламенем. Правда, тошнотворный сладковатый запах горелого человеческого мяса не долетал уже до наших ноздрей — дым относил встречный ветер, и все равно забыть запах никак не удавалось.

Всю дорогу Ройял безостановочно говорил, говорил, говорил, обращаясь то к Богу, то к ветру, то к самому себе, то к кому-то из нас.

— Нет, вы только подумайте, насколько расчетливы эти датчане. Больше никто пока не додумался до такого. Кремируют все трупы без исключения, и тех, кто погиб на войне, кто умер от лучевой болезни и утопленников, а золой удобряют поля. Все идет по утвержденному плану — четко, без перебоев вся эта работа организована просто превосходно. И ни у кого не возникает никаких вопросов или тени сомнения, что, возможно, что-то делается не так. Никто даже не вспоминает о моральной стороне дела. Обычное производство. Одна химическая реакция приходит на смену другой. Сорок тысяч погибших от радиации датчан гарантируют хорошие урожаи капусты. Не правда ли, Туртон?

Туртон остановился, а Кандида, лежавшая у него на плече, по-идиотски качнула головой, словно соглашаясь с Ройялом.

— Последние две войны помогли им вырастить много тюльпанов, особенно дело продвинулось, когда были поставлены печи, — сказал Туртон.

Быстро темнело. Ветер стих, и туман сгустился еще сильней, а скованная дамбой неподвижная вода стала совсем черной. Впереди показались огни, и я с благодарностью произнес безобразное название — Нордостбург-на-Лангедийке.

— Гнилое местечко, — сказал Ройял, — мне кажется, что местных жителей должен больше волновать урожай трупов, чем тюльпанов или капусты. Вспомни своего любимого Брауни: «Пусть тела наши выроют из могил — из костей сделают трубки, а черепа превратят в чаши. Наслаждаясь жизнью, друзья, вспоминайте нас чаще». Как там у него еще сказано? «Скорбные истлевшие останки, погруженные в горящие могилы…» С тех далеких пор, когда жил и страдал Брауни, все сильно упростилось. Мы не нуждаемся больше в могилах и колумбариях — нас превращают в золу и удобряют нами капусту…

— В здешних местах выращивают тюльпаны — я это точно знаю, — настаивал старый Туртон, но Ройял не стал с ним спорить.

Он умолк, а потом заговорил опять. Я не слушал его. Мне хотелось сейчас только одного: оказаться как можно скорей в каком-нибудь более теплом и уютном месте, чем то, где мы сейчас находились.

Наконец мы достигли Нордостбурга-на-Лангедийке и, без труда разыскав единственное кафе, вошли в него. Туртон положил Кандиду на скамейку. Он с облегчением разогнул спину. К нам подошел хозяин кафе.

— Мне очень жаль, что я не могу познакомить вас со своей женой. Она находится в трансе, — устало сказал Ройял. — С ней это случается время от времени. Она очень набожна.

— Сэр, а эта леди случаем не мертва? — недоверчиво глядя на него, спросил хозяин.

— Могу вас заверить, что она жива, но находится в трансе.

— Она вся мокрая, — пробормотал хозяин.

— Потеряв сознание, она грохнулась в канаву. Нам пришлось выуживать ее оттуда. Будьте добры, принесите нам три миски супа — только для мужчин, леди не примет участия в трапезе.

Недовольно бурча себе что-то под нос, хозяин отправился на кухню.

Туртон последовал за ним.

— Леди очень-очень религиозна. Она падает в обмороки, когда молится. Мы нарочно приехали сюда из Эдинбурга, чтобы посмотреть на печи. Миссис Мичер была сильно расстроена. Жуткий запах. И шипение, будто жарится большая яичница… Леди кинулась бежать — мы не успели ее задержать. Оступилась — бултых…

— Туртон, — позвал Ройял.

— Я только хотел попросить полотенце, — сказал Туртон.

Под скамейкой, на которой лежала Кандида, образовалась лужа. Постукивая ложками о глиняные миски, мы ели обжигающий рот рыбный суп.

— А ты чего все время молчишь? — спросил Ройял. — Изреки что-нибудь, Шеридан.

— Мне хотелось бы знать, разводят ли здесь рыбу? И что идет рыбе на корм?

Брезгливо поморщившись, он отвернулся. Кафе наполнилось людьми. Все они прибыли вместе с нами из Эдинбурга, чтобы посмотреть на кремацию. Обстоятельства вынудили нас уйти пораньше, и мы не досмотрели представление до конца. Все кончилось очень быстро, и они догнали нас. Шумно обмениваясь впечатлениями, они ели суп — каждый получил по тарелке обжигающего варева. Больше в кафе ничего не было — только суп и пайковый шоколад.

Я помог Туртону взгромоздить бесчувственное обмякшее тело Кандиды к нему на плечо, и мы вышли на улицу.

Погодка продолжала радовать. Полил дождь, и пока мы доплелись до ракетобуса, мы основательно промокли — зато Кандида на дождь чихать хотела, она его не замечала.

Ракетобус, принадлежавший государственной компании, был переделан из стратегической ракеты, а потому говорить о каких-то удобствах не приходилось. Впрочем, полет занимал не так уж много времени. Пролетели над угрюмым морем, пересекли Северную Англию, и вот мы уже в аэропорту Турнхауз, неподалеку от Эдинбурга. Гораздо дольше, чем летели, мы простояли на автобусной остановке. Одну «скотовозку» пришлось пропустить — в нее не все смогли сесть — было очень много народу. Мы втиснулись только в следующий автобус. Увы, теперь не возьмешь, как прежде, такси и не сядешь за руль собственного автомобиля. После последней войны, из-за нехватки топлива главным образом, весь частный транспорт был поставлен на прикол.

После войны изменилось многое. Например, столицей Европы стал Эдинбург. Конкурентов у него практически не было. Другие крупные города были разрушены либо не годились для проживания из-за высокого уровня радиации.

Представители некоторых старых шотландских родов гордились тем, что так возросло значение их города. Кому-то не нравилось, что население увеличилось во много раз и стало не протолкнуться на улицах и в транспорте. Но для большинства эдинбуржцев это был звездный час. Толпы беженцев, хлынувших отовсюду, готовы были арендовать любые помещения, даже не приспособленные для жилья, и цены достигли астрономических высот.

Когда я вылез из переполненного автобуса в центре города, меня окружила со всех сторон разноязыкая толпа. Кто-то схватил меня за рукав, я выдернул руку, не оборачиваясь, и продолжил путь. Меня опять догнали, и на этот раз мне не удалось вырваться — чья-то сильная рука легла мне сзади на плечо, и я вынужден был остановиться, чтобы разобраться с наглецом. Оглянувшись, я встретился глазами с коренастым темноволосым человеком. У него было запоминающееся лицо — четко прорисованные линии рождали воспоминания о кафедральном соборе.

— Вы Шеридан Мичер, преподаватель из Эдинбургского университета. Вы читаете лекции по истории. Все верно? — спросил он.

Не люблю, когда ко мне вяжутся на улицах незнакомые люди. Пусть даже им известно что-то обо мне.

— Допустим. Я читаю курс лекций по истории Европы.

Я сделал шаг в сторону, и плотный людской поток сразу же выдавил меня с главной на боковую улицу.

— Я хочу, чтобы вы пошли со мной, — сказал он.

— Кто вы такой? — спросил я. — Если вы надеетесь чем-то поживиться, то я разочарую вас. У меня нет денег.

Он как-то странно был одет. На нем было что-то длинное — сюртук не сюртук — черно-белое, напоминающее сутану.

— Мистер Мичер, у меня к вам серьезное дело. Я живу здесь неподалеку, не больше чем в пяти минутах ходьбы. Я предлагаю зайти ко мне и все обсудить. Обещаю, что не причиню вам никакого вреда — на этот счет можете не беспокоиться.

— Что у вас за дело ко мне? Вы черный маклер? Тогда отчаливайте.

— Идемте. Я прошу вас.

Я пожал плечами и последовал за ним. Мы направились в сторону Грассмаркета и, прошагав два квартала, оказались у цели. Мы вошли в обшарпанный, грязный подъезд, поднялись по винтовой лестнице… Он уверенно карабкался по крутой лестнице почти в полной темноте. Я осторожно нащупывал ногой ступеньки, стараясь не вляпаться во что-нибудь. На одной из площадок открылась дверь, высунулась какая-то карга — у нее за спиной горел свет, дверь снова захлопнулась. Мы опять погрузились в темноту. Нам нужно было подняться на последний этаж. Он подождал меня у дверей квартиры, достал из кармана ключ.

— Я ошибался, считая, что дом изменился с тех пор, как Доктор Джонсон посетил Эдинбург, — сказал он. — Я говорю о Сэмуэле Джонсоне, — добавил он извиняющимся тоном. — Он ведь приезжал сюда, не так ли?

— Доктор Джонсон приезжал сюда, чтобы повидаться со своим другом Босвеллом в тысяча семьсот девяносто третьем году, — подтвердил я.

Отыскав ключом скважину, он вздохнул с облегчением:

— Ну конечно, конечно. Примерно в это же время было закончено строительство дороги, соединившей Лондон и Эдинбург.

Я не понял, что он имел в виду. Дорога была построена значительно раньше. Что за чушь он несет? Я строил различные предположения, пытаясь понять, кто он такой, но так и не смог угадать.

Он открыл дверь, включил свет и ввел меня в свою квартиру.

Квартира была маленькая, с совмещенным санузлом и совершенно пустая. В одном углу стоял ручной электрический генератор, на тот случай, если отключится городская сеть, в другом ширма и узкая кровать за ней. Подойдя к окну, он задернул занавеску, а затем повернулся ко мне.

— Мне, наверное, следовало представиться раньше. Меня зовут Апостол Растел. Капитан Апостол Растел из Исследовательского Корпуса Параллельных Временных Структур.

Я ждал, когда он продолжит свои объяснения. Каких только дурацких названий не услышишь в наши дни, но с подобным я еще не сталкивался. Название его конторы мне ни о чем не говорило. Я молча разглядывал человека, стоявшего напротив. Ему было не больше тридцати лет, он был крепкого телосложения, и у него было необычное готическое лицо. Что скрывалось за его фасадом?

Он исчез за ширмой и появился с портативным дисплеем. Нажав кнопку, он включил его.

— Вам, пожалуй, лучше посмотреть то, что я припас для вас, прежде чем мы начнем наш разговор.

Я увидел на экране себя. Изображение было объемное. Я двигался среди незнакомых предметов — это было похоже на сон. Я не понимал, где могли меня так снять или смонтировать такой видеоклип. Я был тот же самый и одновременно другой, на себя не похожий. Но у меня не возникало сомнений, что вижу реальность, только странно искаженную. Мне стало не по себе.

— Что это вы мне показали? Откуда это у вас?

— Вы умный человек, мистер Мичер. Я не располагаю достаточным временем, чтобы пуститься в пространные объяснения. Существуют другие миры. Один из них вы только что видели. Я прибыл из него. Да, они существуют, мистер Мичер. Загадочные миры, в которые вы не верите. Я возвращаюсь обратно. Хотите прямо сейчас отправиться вместе со мной?

Я старался не показать своей растерянности. Я верил ему и не верил.

Он между тем продолжал:

— Вам, наверное, известно, мистер Мичер, хотя вы человек не романтического, а практического склада ума, как важно услышать своевременно некий зов, не зазеваться, не проглядеть свою судьбу. Есть люди, которые долгие годы ждут тот единственный поворотный момент, когда в одну минуту меняется вся их жизнь. Мне кажется, вы именно такой человек, мистер Мичер. Вы слышите зов судьбы? Миг настал — и он больше не повторится. Жил такой писатель в прошлом веке, Жан Поль Сартр. В одной из его пьес один герой спрашивает у другого: «Вы хотите сказать, что иногда всю жизнь человека можно оценить по одному-единственному решительному поступку?» «Почему бы и нет?» — был ответ. Итак, я вас спрашиваю, мистер Мичер, вы идете со мной? Готовы вы к поступку?

— А зачем мне это?

— Спросите об этом себя самого — свой внутренний голос.

Я непроизвольно качнул головой, снимая напряжение, стянувшее мышцы шеи. Он принял этот жест, за согласие, хотя внутри меня, похоже, в самом деле родилось согласие.

— Так вы решились? Браво! — воскликнул он.

Я позволил ему подвести себя к прибору, внешне напоминавшему «черный ящик», какой присутствует в кабине любого самолета. Повторяю, сходство было чисто внешнее, как и с дисплеем, за который я принял эту штуковину вначале. Функции его были намного сложнее — это был космический телетранслятор и телетранспортатор одновременно. Сам Растел называл это устройство «небесными вратами» и утверждал, что с его помощью можно совершать переходы в другие миры.

— Вселенная многомерна, мистер Мичер, и вы сами в этом скоро убедитесь. В конце концов мы с вами опять окажемся в привычном трехмерном мире, но при переходе мы выйдем за рамки трех измерений.

— Я ничего не понимаю из того, о чем вы мне рассказываете.

— Ваш разум оказывает сопротивление, что вполне естественно. Постичь многомерность вселенной обычным человеческим разумом невозможно. Представьте себе, что вы живете в двух измерениях. Как будет воспринят вами пузырь, пересекающий плоскость? Точка… маленькая окружность — окружность побольше — большая окружность… точка… Наглядный пример, не правда ли? Мозг двухмерного существа свел бы трехмерный объект к системе последовательных плоскостных отображений.

— Это мне понятно, но дело не только в разуме, а в трехмерности наших тел. До меня не доходит, как такой пузырь, как я, сможет стать многомерным.

— Эта проблема давно решена теми мозгами, которые смогли это понять. От вас этого никто и не требует. Я вам сделаю инъекцию сейчас, мистер Мичер, которая даст нужный эффект. Ваш мозг перестанет сопротивляться.

Это было похоже на настоящее безумие. Вероятно, он просто-напросто гипнотизировал меня.

— Это ничего, что вы плохо подготовлены к переходу. Все пройдет как по маслу. Не бойтесь. Ощущения будут скорее приятные, чем наоборот.

Он протянул ко мне руку, сделав вид, что хочет похлопать меня по плечу, и неожиданно вогнал иглу шприца, спрятанного у него в руке, в мое левое предплечье. Жгучая боль заставила меня вскрикнуть. Я нацелил кулак ему в скулу. Он отшатнулся, а меня вдруг качнуло.

— Присядьте на кровать, мистер Мичер. Я вколол вам очень сильный наркотик. Ваши ноги не будут вас слушаться.

Мне нужно было на чем-то сконцентрировать свое расплывающееся внимание, и я остановил туманящийся взгляд на лице Растела, уравновешенном во всех пропорциях и неподвижном. А колесо уже вращалось, все ускоряясь.

Я почувствовал, что раздваиваюсь. Какая-то часть моего «я» сопротивлялась насильственным действиям. Другая часть, включившая в работу все мои мышцы, нервы, всю бурлящую кровь до последней клетки и атома, устремилась в космос. И откуда-то издалека доносился до меня голос Растела.

— Да-да, это очень сильный наркотик, мистер Мичер, — продолжал говорить он издевательским тоном. — Вам, наверное, небезынтересно было бы узнать, что одной из составных производных этого средства, изобретенного еще в прошлом веке, является никотин. Тот самый сигаретный убийца. Ваше поколение не знает, что такое — вкус табака. Но вам, наверное, попадались на глаза рекламные картинки прошлого века. Какой романтический ореол окружал курильщика. В сущности говоря, никотин вам нужен для того же самого, для чего он был нужен вашим прадедушкам. Они с его помощью расслаблялись, и ваш мозг тоже сейчас в этом нуждается. Сознанию неподготовленного человека трудно переключаться при переходе в другой мир. Не напрягайте без нужды свои мозги. Расслабьтесь.

— Вы меня жутко интригуете, — пробормотал я, сам не понимая смысла своих слов.

— Вам не понадобился бы наркотик, если бы вы занимались йогой. Вы бы сами смогли переключить свое сознание. Все будет хорошо. Не беспокойтесь ни о чем.

Я и не беспокоился. Время куда-то ушло — его больше не существовало. Я выпал из времени, в котором жил до сих пор. Остался один во всей вселенной, наедине с собой, но не было ни страха, ни тоски. Одиночество было спасением.

Я не испытал страха и тогда, когда увидел, что у меня нет больше ноги — она распалась. Потом исчезла вторая нога. Я постепенно растворялся в тумане, окружавшем меня. На меня вдруг уставилась желтоватым зрачком медная пуговица, отлетевшая от моего пиджака. Она пристально разглядывала меня, словно не понимая, что происходит с бывшим хозяином. Я вспомнил строчки из стихотворения Римбауда: «… светящиеся в темноте пуговицы твоего пальто смотрят на нас из глубины спальни, словно глаза обиженной собаки…» Потом пуговица пропала, куда-то подевался Римбауд, и наконец не стало меня.

Я провалился в пропасть. Но вот в том безвременье, в котором я находился, наступил момент, когда в моих медленно пробуждающихся мозгах что-то забрезжило. Вернулись чувства, я постепенно оживал, хотя был все еще очень слаб.

Кончилось действие наркотика. Голова была совершенно ясной, я снова мог отдавать себе отчет во всех действиях. Так бывает, когда кончается любовь. Ты весь выплеснулся — в никуда, в пустоту, и остается только одно — ждать, когда жизнь вернется к тебе.

Я обнаружил, что нахожусь в комнате, очень похожей на ту, куда затащил меня Растел. Тот же вид из окна, на котором не было занавесок, вроде бы убеждал, что комната та же самая, хотя вместе с занавесками исчезли обои, электрический генератор, ширма, кровать, светильники… Не было в комнате и Растела, но вместо него я увидел какого-то урода, одетого в грязную робу.

Стоя у дверей, он удивленно рассматривал меня.

Впрочем, Растел вскоре появился — одновременно материализовались он сам и его «черный ящик».

— Как себя чувствуете? — спросил он. — Неважно? Ничего, скоро будете как огурчик. В первый раз — это всегда тяжело. Нам пора идти. Можете встать на ноги? Мне удалось поймать кеб — он ждет нас на улице.

— Где мы находимся, Растел? Это Эдинбург? Но почему так изменилась обстановка? Если вы морочите мне голову…

Он нетерпеливо щелкнул пальцами, но ответил спокойно:

— Мы с вами оставили один Эдинбург и переместились в другой. В многомерной вселенной у них разные временные координаты. Они очень похожи один на другой, в чем вы убедитесь сами. Идемте.

— Я по-прежнему не понимаю ни слова из ваших объяснений. Я могу встретиться со своим братом и его женой?

— Почему бы и нет? Возможно, вы встретите здесь и себя — здесь, а также в каких-то еще параллельных временных структурах. Это свойство материи — она копирует себя, иногда с точностью до атома, а порой трансформируясь в какие-то совершенно несхожие образцы.

Он говорил все это безразличным голосом, словно повторял урок, заученный в детстве, — всем давно известный и никому не интересный. Вынув из кармана ключ, Растел подошел к парню, терпеливо дожидавшемуся его у двери. Свободно передвигаться тот не мог. Два металлических браслета — на руке и на ноге — соединялись короткой цепочкой. Растел вставил ключ в замок — цепочка упала на пол. Узник или раб — мне было пока не ясно, кто он был такой, — подобрал с пола конец цепи и, потирая рукой лодыжку и прихрамывая, прошелся по комнате. Он не спускал с нас глаз, особенно с меня.

— Кто этот человек? Для чего нужны кандалы? — спросил я.

— Он обязательно улизнул бы, если бы я не ограничил свободу его перемещений. Удрал бы, не дождавшись моего возвращения. Кандалы — единственное средство. — Он достал бутылку из-под полы своего сюртука. — В этой структуре, Мичер, вам это, наверное, приятно будет узнать, существует виски. Глотните — вам это несомненно пойдет на пользу. Лучше будет работать голова.

Я с удовольствием отпил из бутылки — виски был превосходный. По телу сразу разлилось тепло.

— Голова у меня работает, Растел. Но то, что вы сказали о материи, копирующей себя… Вот это действительно в голове пока не укладывается. Сколько же их всего — параллельных временных структур?

— У меня сейчас совсем нет времени, которое я мог бы потратить на то, чтобы повысить уровень вашей информированности. Вы получите ответы на все ваши вопросы, если будете терпеливы и проявите готовность к сотрудничеству. Могу только сказать, что наш Исследовательский Корпус Параллельных Временных Структур был создан в том же году, когда у вас разразилась Четвертая Мировая война. А в той структуре, где мы с вами сейчас находимся, войны не было.

— В этом Эдинбурге не было войны? И вы так спокойно об этом говорите. Я не хочу вас больше слушать. Вы, наверное, сумасшедший или жулик. Устроили тут цирковое представление. Что это за иллюзион? — все сильней распалялся я. — «Черный ящик», раб в кандалах. Мне осточертели ваши трюки. Я не стану в этом участвовать.

— Вы уже в этом участвуете, — возразил он. — Диббс, помоги мне.

Диббс молча подчинился. Он помог Растелу надеть ранец, в который был упакован «черный ящик». Растел внезапно схватил меня за руку и потащил за собой.

— Идемте. Я понимаю, что с вами происходит. Вы испытали психологический шок.

Ничего, скоро оклемаетесь. Вы сильный человек.

Я вырвал руку и оттолкнул его.

— Вы правы, я сильный. Я никуда с вами не пойду до тех пор, пока вы не ответите. Сколько существует параллельных временных структур?

— Ответ очень прост. Бесконечное количество. Но открыто на сегодняшний день не так уж много миров. Всего несколько десятков. Некоторые из них настолько схожи, что вам и в голову не придет, что это близнецы. Различаются они в незначительных деталях. Иначе пахнет хлеб, другой вкус у виски. Есть шарики, в точности как ваша планета — горы, океаны, облака и дожди, — вот только нет живых существ. А на другой планете растут гигантские папоротники и летают птеродактили. Лучше туда не соваться — обязательно кто-нибудь откусит голову. Вот так, Мичер.

Он открыл дверь и вышел на лестничную площадку. Я последовал за ним.

Новая реальность открывалась передо мной. Меня возбуждала непредсказуемость незнакомого мира. Он бросил мне вызов, и я поднял перчатку.

Был вечер, когда я входил в этот дом, хотя, по всей видимости, это был другой дом, но похожий на вчерашний эдинбургский. Сейчас было утро. Мутно-серые потоки света затопили улицы, словно воды холодной реки.

У меня больше не было сомнений. Это был Аулд Рики. Однозначно — Аулд Рики, а не Эдинбург, в котором я родился. Существовало, правда, какое-то отдаленное сходство. Некоторые здания я узнавал — архитектурный стиль и рисунок оставались чаще всего неизменными, но всегда можно было обнаружить какие-то отличия в цвете стен, свежести штукатурки, в кованых или деревянных деталях оконных решеток и дверей. Конечно, я не всегда помнил, как это выглядело в моем родном городе, но что было важней всего — изменился общий облик улиц. Не то освещение, к которому я привык, не те вывески, не те люди. Вместо демократично одетой шумной толпы, в которой еще совсем недавно толкался я с Ройялом и Кандидой, одиночные прохожие или небольшие группки, состоящие из двух-трех человек.

С первого взгляда можно было определить, что все население делится на два класса. К высшему классу принадлежали мужчины и женщины, неторопливо прогуливавшиеся с высоко поднятыми головами. Встречаясь, они кланялись друг другу и приветливо улыбались. Одеты они были в красивую и дорогую одежду. Мужчины носили короткие кожаные плащи, у некоторых из них на поясах висели шпаги. Женщины были одеты в длинные бархатные платья с белыми накрахмаленными воротниками. Этот класс захватил узкие тротуары, по которым, вероятно, не разрешалось ходить простолюдинам.

Низший класс передвигался по дорогам. Они либо ковыляли неуклюже, держа в руке конец цепочки, закрепленной на лодыжке, либо мчались куда-то вприпрыжку. Им было не до улыбок и изящных поклонов. У них были угрюмые лица и тяжелый взгляд исподлобья. Одеты они были в грубые робы, на спинах отличительный знак — желтый квадрат.

Я разглядывал горожан, сидя рядом с Растелом в кебе. Это средство передвижения, признаться, изумило меня. Оно было похоже на веломобиль и передвигалось с помощью ног. Но мне не пришлось крутить педалями. За нас с Растелом это делали рабы, прикованные цепями к заднему сиденью. Их было трое, когда мы садились, потом к ним присоединился Диббс.

Помимо велокебов попадались навстречу всадники на лошадях, но в кареты, а тем более в телеги благородных животных здесь не запрягали. Меня удивило, что двигатель внутреннего сгорания нашел пока весьма ограниченное применение, хотя с этим изобретением здесь давно познакомились. Я видел неуклюжие и маломощные машины, работавшие на генераторном газе, полученном из угля. Они были приспособлены для перевозки грузов и нещадно чадили, а прилично одетые горожане шарахались от них, как от чумы или проказы.

— У нас много дешевой мускульной энергии рабов, но мало угля. Нет никакого смысла расширять производство машин, — сказал Растел. — От них одна лишь грязь.

— Если я правильно понял, ваша цивилизация существует дольше, чем наша. Маловато достижений, вам не кажется, Растел?

— С какой стороны на это посмотреть. Если, конечно, оценивать прогресс по чисто материальным стандартам, то вы, безусловно, правы. Но уровень развития техники не говорит еще о высокой цивилизованности.

— Я не оцениваю прогресс по материальным достижениям и уровню техники, хотя ваши педальные кебы и грузовики могут вызвать только смех… жуткий анахронизм, просто жуткий… Ладно уж, Бог с ним. Я как раз о другом. Для меня лично мерилом прогресса всегда была личная свобода… Ну а что касается вас… Вы живете в самом настоящем рабовладельческом государстве…

— Мы живем в рабовладельческом государстве?! Вы меня удивляете. Вы, историк, мыслящий человек. Да, мы живем в рабовладельческом государстве. Но я не вижу в этом ничего ужасного. Скажите мне как историк, а какая нация, добившаяся могущества, смогла обойтись без рабского труда? Древний Рим и Античная Греция, которые так восхищают вас своим искусством, никогда не создали бы ни один великий памятник культуры без рабского труда. Возьмем более свежие примеры. Британская империя. Советский Союз. И потом у нас нет рабства в его классическом варианте. Мы терпимы и снисходительны к человеческим слабостям, мы умеем прощать, мы умеем любить. Те, кого вы называете рабами, в сущности не являются таковыми.

— А что они сами думают об этом? Может, спросим их?

— Замолчите, Мичер. Ради святой Церкви замолчите. Вы и так наговорили много лишнего.

— Церковь-то тут при чем? — искренне удивился я.

— Не богохульствуйте, Мичер. Церковь имеет отношение ко всему. И ко мне, который входит в ее лоно, и к вам, чужестранцу. «Со своим уставом в чужой монастырь не ходи» — так у вас говорят, Мичер? Пока вы будете здесь жить, вы должны будете подчиняться нашим законам. Вы должны сразу себе это уяснить, что у нас Церковь оказывает гораздо большее влияние на граждан, чем у вас.

Я подавленно молчал. Мы с большим трудом вкатились на мост Георга IV. Двое рабов, прикованных к кебу длинными цепями, спрыгнули на землю и подталкивали коляску сзади. Миновав мост, мы покатились вниз по длинному склону холма, то тормозя, то снова ускоряясь, и рессорные подвески делали спуск довольно приятным. Я любовался Эдинбургским замком, неизменно красивым и величественным. Он был и будет к лицу любому Эдинбургу.

Снизу послышался прерывистый свист, на который я сначала не обратил внимания. Но по тому, как напрягся Растел, я понял, что случилось что-то серьезное. Мой спутник вытащил из кармана пистолет и приподнялся на сиденье. У ступеней Зала Ассамблей потерпел аварию кеб. Он лежал на боку, а трое рабов, прикованных к нему, пытались оторвать свои цепи. Пассажир, сидевший внутри, не мог выбраться самостоятельно — ему зажало ноги тяжелой скамейкой. Высунувшись в окно, он свистел, призывая полицейских.

— Эти собаки разбили еще один кеб. Снова авария и опять на том же месте, — скрипнув зубами, сказал Растел.

— Это очень трудный спуск. Вряд ли можно их винить.

Растел зло взглянул на меня и, приоткрыв дверцу, наставил пистолет на рабов.

— Эй, вы, остановите немедленно. Я сойду, а вы ждите меня здесь. Ты, Диббс, оставайся с ними.

Взвизгнули тормоза, и мы остановились.

Растел спрыгнул на землю, я последовал его примеру. Было холодно, меня познабливало. Только сейчас я ощутил, как далеко я нахожусь от дома, — это расстояние невозможно было измерить в милях. Мысль эта угнетала меня.

— Идемте со мной, Мичер, — позвал Растел.

Срезая себе путь, он стал быстро спускаться по склону — дорога делала в этом месте петлю, — а оказавшись внизу, побежал к разбитому кебу, размахивая пистолетом, но опоздал. Один из рабов оторвал цепь и набросил ее на шею пассажира. Свист оборвался. И в этот момент завыла сирена.

Мимо нас пронеслась полицейская машина, на боковой двери которой было написано: ЦЕРКОВНАЯ ПОЛИЦИЯ. Обогнав Растела, машина подъехала к лежавшему на боку кебу. Из нее выскочило несколько полицейских, одетых в черно-белые сутаны. Раба, задушившего цепью пассажира, схватили и затолкали в машину. Все произошло очень быстро.

Мне хорошо все было видно с того места, где я стоял. Прислонясь к колесу кеба, на котором мы ехали, я разглядывал полицейский автомобиль, не переставая удивляться тому, насколько безобразна техника этой страны в сравнении с той, к которой привык я. Неужели им самим не противно ездить на таких автомобилях? Мало того что они впрягли двигатель внутреннего сгорания в старую колымагу, похожую на фургон, в которых разъезжают бродячие актеры, но они еще по-идиотски раскрасили ее: перемежающиеся белые, голубые и желтые полосы — настоящая «канарейка».

Переговорив с полицейскими, Растел выбрался из толпы зевак, окруживших потерпевший аварию кеб, и направился к нам.

— Спектакль окончен, — сказал он, усаживаясь в кеб. — Вам понравилось? Поехали. Тут обойдутся без нас.

Проезжая мимо разбитого кеба, мы сбавили скорость, чтобы не раздавить ненароком кого-нибудь. Толпа собралась довольно большая. Одни только представители высшего класса. Мне показалось, что в толпе мелькнуло лицо моего брата — он обожает подобные зрелища.

Немного расшатались нервишки, сказал я себе, нужно взять себя в руки.

— Чересчур много таких инцидентов в последнее время, — сказал Растел. — Волнения начались несколько лет назад. У них наверняка есть вожак.

— У них, вероятно, есть какие-то основания… Что будет с человеком, убившим пассажира?

— С тем человеком? — Он посмотрел на меня с усмешкой, искривившей его губы. — Что с ним будет? Он убил церковнослужителя. Я был не единственным свидетелем. Он будет повешен у замка на следующей неделе. Что с ним будет? Его похоронят — Церковь милостива.

Мы въехали на Принцесс-стрит. Она мало изменилась, но как-то потускнела. За немытыми окнами витрин малопривлекательные товары, реклама которых была организована из рук вон плохо. Транспорта в этом районе было побольше. Взад и вперед сновали педальные кебы, небольшие автомобильчики с электродвигателями, выглядевшие поизящней, чем те, которые попадались мне на глаза до сих пор. Тротуары были забиты людьми. Некоторые были одеты побогаче, другие победней, но все они были свободными людьми — встретить на этой улице раба было практически невозможно. Чувствовалось, что настроение у людей хорошее. Они улыбались, смеялись, громко разговаривали — жизнь их радовала. Некоторые болтались без дела, другие заходили в магазины и выходили с покупками. Мне нравилась и была привычной эта суета, я сам с удовольствием бы окунулся в уличную толчею. И мне совсем не хотелось выходить из кеба, остановившегося перед большим серым зданием. Мы сошли, и Растел кивком головы указал мне на дверь.

— Приехали, — сказал он. — Нам сюда.

— Выглядит как военное ведомство. Точь-в-точь наше Министерство обороны.

— Как раз наоборот, — возразил он. — Здесь находится Комиссия по ядерному разоружению. Вы, я вижу, успели уже забыть, какая страшная война разразилась на вашей планете. А у нас ее не было.

Внутренняя отделка здания напоминала интерьер отеля, выполненного в стиле ретро: конец девятнадцатого — начало двадцатого века. Пропыленные портьеры, неуклюжая и громоздкая мебель из красного дерева, тусклые светильники на бронзовых подставках.

Растел прошел через вестибюль, подошел к доске бюллетеней и быстро пробежал их глазами.

— У нас есть еще полчаса до брифинга. Мне кажется, вам полезно будет послушать. Я хочу познакомить вас с очень интересными людьми. Увидимся на брифинге. А сейчас вас проведут в вашу комнату — можете пока немного отдохнуть.

Один из мелких служащих подошел к нему и помог снять со спины ранец. Растел чувствовал здесь себя как дома и распоряжался как хозяин. Подозвал жестом какую-то девушку, о которой мне трудно было составить четкое мнение, кто она такая, — служащая или рабыня. На ней не было формы, что было необычно в стенах этого учреждения, но и желтого квадрата — отличительного признака низшей касты — у нее на спине я тоже не увидел.

— Эта девушка позаботится о вас. Вы можете распоряжаться ею по своему усмотрению.

Я почувствовал некоторое беспокойство, когда он исчез, — он был той единственной тонкой ниточкой, которая связывала меня с моим миром.

Девушка провела меня по коридору, затем мы поднялись по лестнице на следующий этаж. Она открыла дверь какой-то комнаты, вошла в нее, а когда я вслед за ней переступил порог, закрыла дверь на ключ и отдала ключ мне. Ее рабская покорность обезоруживала меня, ослабляла мою волю, я не в силах был бороться с соблазнами, словно дьявол нашептывал мне на ухо, дьявол, как две капли воды похожий на Растела. Во мне рождался всевластный господин.

Девушка мне нравилась, хотя она и выглядела нелепо в своем ужасном балахоне и была очень бледна, но у нее было симпатичное лицо, а под платьем угадывалось чертовски соблазнительное юное тело.

— Как тебя зовут? — спросил я.

Она ткнула пальцем в металлическую бирку, прикрепленную на груди. На ней было выгравировано имя Анна.

— Так ты Анна. Разве ты не умеешь говорить? Она отрицательно помотала головой. У меня мурашки побежали по спине. Я вспомнил, что не слышал ни разу, чтобы Диббс издал какой-либо звук, и все рабы, с которыми я сталкивался, тоже были безмолвны.

— Открой рот, Анна.

Она покорно раздвинула челюсти. Розовый язык был на месте и зубы тоже, хотя пара-тройка зубов зияли дуплами и нуждались в немедленном лечении.

— Почему ты не можешь говорить, Анна?

Она откинула голову назад, и я увидел у нее на шее перерезавший ее безобразный шов. У нее были повреждены голосовые связки. Гнев закипел во мне.

— Это делается со всеми рабами?

— Нет, — помотала она головой.

— С некоторыми из них?

Она кивнула утвердительно.

— Это наказание?

— Да, — кивнула она.

— Тебе было больно?

Мука исказила ее лицо.

— Здесь есть еще люди, которые, как и я, прибыли из других миров?

Ответом на этот раз был пустой взгляд.

— Я говорю о чужестранцах. Они прибыли издалека и выглядят не так, как ваши люди.

Утвердительный кивок.

Я вернул ей ключ, она открыла дверь, и мы вышли в коридор. Она остановилась у дверей комнаты, расположенной напротив моей, вставила ключ в скважину — он подходил, очевидно, ко всем замкам на этом этаже. Дверь открылась.

Я увидел рыжеволосого парня, сидевшего за столом и орудовавшего ложкой. Он не перестал есть и тогда, когда, подняв глаза от миски, увидел нас с Анной. Ее, взяв за руку, я тоже затащил в комнату.

— Вы прибыли сюда из параллельной временной структуры? — спросил я.

Он пробурчал что-то неразборчиво — звуки вязли у него во рту, плотно набитом тушеной рыбой.

— Меня зовут Шеридан Мичер, — представился я. — Я историк. То, что я увидел в этой стране…

Подождав немного и не услышав ответа, я продолжал:

— Мы не можем поддерживать этот режим. Вся эта система, основанная на насилии, должна быть уничтожена. Я ищу людей, которые думают так же, как я.

Он привстал, нависая над столом тяжелой мясистой тушей, ложку он так и не выпустил из руки.

— Что это за система, основанная на насилии? — спросил он. — Ты о чем, парень?

Я показал ему шрам на шее Анны и объяснил, откуда он взялся. Выслушав меня, он рассмеялся.

— Тебе бы стоило побывать в моей стране. Не хочешь туда смотаться на денек? Берусь доставить. — Он похлопал меня тяжелой лапищей по плечу. — Как бы тебе понравилось, что вытворяют эти азиаты? Заполонили всю Европу — от них просто проходу нет. Скоро они нас совсем задушат.

— Азиаты? — изумился я. — Они-то тут при чем?

— Как это при чем? Вся эта красная сволочь, китаезы… Разве не они победили в Третьей мировой войне?

Теперь пируют, изгаляются над белым человеком — за людей нас не держат… А ты говоришь, рабство… Тут Церковь, культура, а у нас — узкоглазые…

— Коммунистический Китай?! Выиграл Третью мировую?! Но китайцы в ней даже не участвовали…

— Ну тогда вам здорово повезло, Джек…. На вашем месте я бы все-таки остерегался… Не особенно-то им доверяйте — с азиатами нужно держать ухо востро. — Он снова потянулся к миске.

Когда мы с Анной вошли в следующую комнату, мы сильно напугали краснолицего лысоватого человечка, занимающегося любовью с подаренной ему рабыней.

— Я из параллельного мира, — сказал я ему. — Я возмущен здешними порядками. Я надеюсь, что вы тоже отвергаете рабство.

— Пожалуй, то, что я видел здесь, не самый плохой вариант. А что, собственно, не устраивает вас?

— То, что они калечат своих рабов. Одного этого достаточно, чтобы начать борьбу с этой системой.

Он почесал свою лысую голову, оценивая сказанное мной.

— Ну, не знаю… Есть вещи похуже рабства… Это голод и нищета. Рабство по крайней мере гарантирует кусок хлеба. В нашей стране жизненный уровень упал настолько, что дальше падать просто некуда. Кое-кто начинает уже поговаривать, что коммунизм не решает всех проблем… Британия, говорят они, могла бы пойти своим особым путем и доказать всему миру, что альтернатива существует.

— Коммунизм в Британии? О Боги!

— Не понимаю, чему вы удивляетесь… В тысяча девятьсот двадцать девятом году к власти пришла коммунистическая партия под руководством мудрого вождя и учителя всех народов Гарри Поллита… Первая пятилетка…

— Прошу вас, не продолжайте — мне больно вас слушать. Вы станете участвовать в борьбе против рабства?

— Я не говорил, что отказываюсь от борьбы. Но я должен прежде созвать конференцию, обсудить с товарищами стратегию и тактику нашей борьбы, выбрать руководящие органы… Революционное движение масс и пролетарское самосознание…

Я опрометью выскочил из комнаты и столкнулся с каким-то человеком, бежавшим по коридору. Мы вели себя не слишком-то вежливо, бесцеремонно разглядывая друг друга. Он был молод, одного роста со мной, и, как я оценил на глаз, в нем было столько же фунтов костей, мышц и требухи, сколько и во мне. У него было смуглое лицо, сросшиеся на переносице брови и жгуче-черные глаза. Мне показалось, что я смогу найти с ним общий язык.

— Вы из параллельного мира?

— Ну да, — сказал он и крепко пожал мою руку. — Марк Клауд Гейл, к вашим услугам. Я участвовал во многих мятежах у себя на родине и могу постоять за себя и других. В вас чувствуется военная выправка. Побывали на войне? Я так и думал. Вряд ли кто-нибудь из этих слизняков, попрятавшихся в комнатах, присоединится ко мне, но я объявляю войну сутанам…

— Вы можете рассчитывать на меня. Меня зовут Шерри Мичер, я историк и по необходимости солдат. Нас уже двое, — обрадовался я. — Возможно, к нам присоединятся и другие… А если поднять рабов…

Мы услышали переливистую трель звонка, и разговор наш прервался.

— Брифинг начинается, — сказал Марк. — Нужно послушать, что они там будут молоть. Черт подери, жизнь становится интересной. Обожаю заварушки.

Его последняя фраза смутила меня, не ради же приключений мы вступаем в опасную схватку с режимом. Но в конце концов, не это главное, гораздо важнее то, что у меня появился союзник. Мысль эта грела меня. Если и дальше дела пойдут так же успешно… Меня охватило возбуждение. Я услышал зов судьбы. Подлинную историю не пишут — ее делают. Марк Клауд Гейл и я переделаем этот мир, а потом позовем историков. Скажи мне кто-нибудь вчера утром, что завтра я займусь переустройством мира, я бы рассмеялся ему в лицо, но теперь мне было не до шуток.

Двое полицейских провели нас в зал, у входа в который нас догнал коммунист из Британии, но он сделал вид, что не знаком со мной. Анна куда-то исчезла в тот момент, когда мы спускались по лестнице.

Зал был похож на обычную студенческую аудиторию — длинные столы и жесткие скамьи, кафедра и стол на возвышении. В президиуме сидели представители церковной администрации и референты, с одним из них, Растелом, я уже достаточно хорошо успел познакомиться. За спинами у них стояли полицейские в черных сюртуках, похожих на сутаны. Я насчитал в зале пятьдесят человек, прибывших, судя по разнообразной одежде, из параллельных миров.

На кафедру поднялся весьма респектабельного вида человек.

— Джентльмены! Я обращаюсь к вам ко всем — и тем, кто глубоко чтит Господа нашего, и тем, кто пребывает в неверии, — со словами благодарности за то, что, откликнувшись на наш призыв, вы прибыли сюда, на нашу планету, согреваемую светом любви Отца нашего и оберегаемую матерью-Церковью. Мы приветствуем вас на этой святой земле. Вам выпала великая честь. Вы присутствуете на первом брифинге, посвященном истории и перспективам развития Параллельных Временных Структур. Мы ознакомим вас с историей нашей планеты — сравнивайте, делайте выводы. Нам интересно будет выслушать ваше мнение о возможных путях развития нашей системы. Мы очень рассчитываем на вашу помощь и с благодарностью выслушаем любые советы. Мне, члену Координационного Совета Объединенной Мировой Церкви, главе администрации города Эдинбурга, лейтенанту Исследовательского Корпуса Параллельных Временных Структур Дикону Блигху, поручено открыть брифинг. А теперь перед вами выступит капитан Апостол Растел.

Растел поблагодарил Блигха, склонив голову, и занял его место на кафедре. Доклад продолжался около двух часов — они пролетели незаметно. За это время ни один звук не нарушил тишины — все напряженно слушали. Мы узнавали историю мира, схожего иногда до мелочей, а иногда в корне отличного от тех, история которых была не просто нашим прошлым, но и сегодняшней болью. Конечно, в изложении Растела это не могло быть чистейшей правдой, основанной на строгих научных фактах, тенденциозность пронизывала каждую его фразу, но все равно было безумно интересно.

Я не стану здесь приводить весь доклад, который мне удалось законспектировать. Приведу несколько выдержек.

…В середине двадцатого века Церковь контролировала практически все сферы, не только духовную и общественно-политическую, но и сферу производства. Представители Церкви входили во все правительства, парламенты, в комитеты по безопасности и обороне, и везде их голос стал решающим. Объединение всех религий положило конец национальным распрям. Контроль над вооружением, включая ядерное, обеспечил стабильность… Но и торможение производства, вызванное сокращением военных заказов. Перестала развиваться космическая техника, потому что были сняты с производства ракеты, — Церковь наложила вето на любую технику, которая могла быть использована в войне. О полетах на ближайшие планеты, такие как Марс и Венера, никто и не помышлял. Представляю, каким потрясением для них стал бы мой рассказ о битве за Венеру в ходе Пятой мировой войны, в которой я принимал участие. В парламентах большинства стран планеты, о которой нам рассказывал Растел, по требованию церковных ханжей были приняты законы, запрещающие применение противозачаточных средств. Население планеты быстро возросло. Обнищание части населения, переизбыток дешевой рабочей силы должны были неизбежно породить и в самом деле породили такое позорное явление, как рабство. Ну а что касается положительных моментов… К ним можно отнести некоторые выдающиеся открытия ученых, одним из которых стали «небесные врата», устройство, с помощью которого можно переместиться в параллельный мир. Да, роль церкви, как я понял, была здесь совсем не такой, как на моей родной планете. Церковь подмяла здесь под себя все властные структуры и стала монопольно управлять миром. Увы, результаты этого правления самые плачевные, для меня в этом не было никаких сомнений.

Растел закончил свой доклад, и к сидящим в зале снова обратился председательствующий Блигх.

— Джентльмены. Вы, вероятно, понимаете, какая ответственность лежит на вас… Вы должны дать правильную оценку и попытаться выработать какую-то общую точку зрения, если это возможно. Все это крайне важно для нас. Мы собрали здесь не случайных людей. Вы все историки или общественные деятели из разных миров, разных, я надеюсь, не настолько, чтобы не прийти к согласию. Буду до конца откровенен с вами, господа. Несмотря на то что планета уже сто лет не знает, что такое война, система наша, как это признается некоторыми из нас, находится на грани краха. Да, мы стоим на краю пропасти. Мы, которые всегда пеклись о благе ближнего, так и не сумели внушить простому человеку, что добродетель всегда будет вознаграждена в будущей жизни, что праведника ждет рай, что милость Божья одинаково распространяется на всех, независимо от их социальной роли. На том свете Бог спросит с имущих строже, чем с неимущих. Там у управляющего не будет никаких преимуществ перед его слугой. Все мы слуги Божьи. Перед Богом все равны. Но этот сброд, эта чернь не хотят нас слушать. Они бунтуют. Они уже захватили столицу, Лондон в руках восставших. Конечно, Церковь там не справилась с возложенными на нее задачами, виноваты в первую очередь центральные органы — их тоже поразил общий недуг… Ситуация осложняется тем, что руководство распалось на две группы… Одна часть за решительные действия и жесткие меры, самые жесткие, включая использование ядерного оружия. Должен признаться, что кое-какое оружие мы все-таки сохранили. Другие настаивают на переговорах… Вопрос ставится именно так, господа… Должны ли мы стереть с лица земли Лондон, воскресив тем самым призрак мученичества, в ореоле которого восставшие предстанут перед этим и всеми другими мирами? Или, организовав длительную блокаду, принудить их сдаться, а затем простить… Простить, выказав тем самым слабость… Они боятся, боятся нас, потому и прощают, скажет чернь, сильный должен отсекать гниющие части — иначе может погибнуть весь организм. Карающая рука — рука хирурга… Трудно, ох как трудно найти исчерпывающий ответ… И вот инициативная группа, которую возглавляю я, впервые в истории нашей планеты решила обратиться к чужому опыту… Ваше мнение, мнение экспертов из параллельных миров, может сыграть решающую роль… Мы вас выслушаем, господа, после перерыва. А сейчас отдохните. Мы вас покормим обедом — на голодный желудок голова соображает плохо, — покидая кафедру, добродушно улыбнулся он.

На кухне, которая находилась рядом с залом, уже звенели тарелки, оттуда доносился запах подгоревшей каши и пряный аромат мяса, поджаренного с кореньями. Обслуга — рабы обоего пола — начали обносить участников брифинга тарелками с едой, переставляя дымящиеся блюда с подносов на столы.

За наш стол пересел коммунист из Британии.

— Вопрос, конечно, интересный, — поглаживая рукой лысину, сказал он. — Либерализм всегда производит впечатление на обывателя, если он хорошо инсценирован.

— Но страх производит на обывателя еще большее впечатление, — сказал кто-то за соседним столом и засмеялся.

— Эти крысы церковные, эти вонючки в сутанах, — зло блестя глазами, сказал Марк, — да они просто-напросто ханжи и лицемеры. Вы, наверное, сами прибыли из таких дерьмовых мест, где свободы никто и не нюхал. Неужели вы можете им доверять? Они на нашу помощь, видите ли, рассчитывают. Пусть сами из дерьма вылезают, а я лично добавлю им головной боли. Ну а ты что скажешь, Шерри?

— Это просто замечательно, что Лондон уже не принадлежит им. Здесь пятьдесят человек из параллельных миров. Большинство из них наверняка думает так же, как и мы с тобой. Нужно поговорить со всеми…

— Нет, Шерри, — не согласился он со мной, — Не годится. У меня есть план.

Он пододвинулся ко мне ближе и заговорил шепотом. Лысый коммунист вытянул шею, чтобы услышать наш разговор. Марк поймал двумя пальцами его нос и сдавил так, что у того на глазах выступили слезы.

— Ну куда ты лезешь, стукачок? Слушай, лысый, ты свой нос девкам под юбки засовывай, а в серьезное дело не встревай — прищемят нос.

Вырвавшись из железной руки Марка, коммунист отсел от нас подальше. Марк продолжал мне нашептывать на ухо:

— У меня по этой части большой опыт. У себя на родине я был инструктором в одной из военных школ, а по совместительству преподавал историю. В одном я уверен, Церковь всегда имела дело только с рабами, она всегда ограничивает свободу. Вдвоем мы сумеем отсюда вырваться. А если придется из кого-нибудь вышибить дух, то тут нет ничего страшного.

— Что ты собираешься делать?

Я уже начинал жалеть, что связался с ним. У меня появилось предчувствие, что он может втянуть меня в какое-нибудь грязное дело.

— Нужно попытаться достать оружие. Тебе ведь приходилось воевать, Шерри. Ты не новичок в этих делах.

— Я участвовал в Пятой мировой войне. Сражался на Земле и на Венере.

— Ох уж эти мировые войны. Чего в них хорошего? У нас только локальные конфликты, но горячих точек — уйма. Навоеваться можно от души. Если ремеслом этим владеешь хорошо — без куска хлеба не останешься. Нужно пробраться на кухню. На кухнях всегда есть что-нибудь режущее или колющее. Ну что, идем?

Не дожидаясь моего ответа, он выскользнул из-за стола и направился в сторону кухни. Что мне оставалось делать? Я двинулся за ним.

Кухня плавала в пару, который помешал нам вовремя увидеть надзирателя с кнутом, вынырнувшего откуда-то сбоку. Это был типичный прихлебатель, жирный кот эдинбургской породы. Он был тут главным начальником над сковородками, кастрюлями и примерно тридцатью рабами. У него был еще один помощник, который находился в это время за плитой. Начальник громко позвал его, и тот ответил.

— Оставь этого парня мне, — шепнул я Марку. — Займись вторым.

— Что вам угодно, джентльмены? — спросил надзиратель, с подозрением глядя на нас.

Я взял со стола металлический поднос, повернулся к нему боком, словно собираясь уходить, и вдруг резко метнул поднос, когда-то я был чемпионом курса по метанию диска. Тяжелый снаряд врезался острым ребром надзирателю в переносицу — он упал как подкошенный. Я увидел, что на спине у него пришит желтый квадрат.

Около стены стояло несколько швабр. Схватив одну из них, я подбежал к дверям, соединявшим кухню с залом, — они были двустворчатые и открывались наружу. Я просунул швабру в медные петлеобразные ручки. Потом для надежности придвинул еще и деревянный стол. То же самое я проделал с дверями, через которые можно было попасть во двор. На какое-то время это задержит наших врагов. Пока я бегал со швабрами и толкал столы, Марк успел расправиться с помощником надзирателя. Кухня была наша!

Оставив работу, рабы сбились в одну большую кучу и с ужасом смотрели на нас с Марком. Вооружившись огромным мясницким ножом, я вскочил на скамейку и закричал:

— Граждане! Вы можете обрести свободу! Вы можете стать свободными с этой самой минуты. Это ваше законное право. Человек рождается для жизни и свободы. Но за свои права нужно драться. Лучше умереть стоя, чем жить на коленях. Пробил ваш час! Вооружайтесь! Вместе выступим против угнетателей. Наш героический пример вдохновит всех угнетенных. Да здравствует свобода!

У Марка от удивления глаза стали совсем круглыми. Он, вероятно, решил, что я свихнулся. Рабы, скорее всего, думали обо мне то же самое. Как только они услышали, что в двери стучат, они кинулись к выходу, оттолкнули стол и попытались выдернуть швабру, но задние наваливались на передних, и они только мешали друг другу.

Спрыгнув со скамейки, я врезался в гущу рабов — они были мягкие и податливые. Одного за другим я стал отшвыривать их от дверей.

— Трусы! — орал я на них. — Мы пытаемся вам помочь. Мы это делаем для вас. Они же вас убьют, идиоты! Вы этого хотите? Отойдите от дверей!

Марк схватил меня за руку и оттащил в сторону.

Шерри, ради всего святого, ты сумасшедший! Это же быдло! Дерьмо! Родились несвободными и сдохнут на коленях. Им не нужна свобода. К кому ты взываешь?! Оставь их в покое. Пусть их всех тут изрубят на котлеты. Собакам — собачья смерть… Нам нужно уносить ноги…

— Марк, но мне казалось, что это наш долг — дать свободу этим несчастным…

Он сжал кулак и потряс им в воздухе.

— Я дерусь не за их свободу. Я объявил войну сутанам. Они мои заклятые враги. Но в союзники я не возьму себе рабов — только свободных людей. Я знаю, в чем заключается мой долг, и выполню его до конца. Ну что ты стоишь? Идем.

— Но мы не можем оставить этих людей. Мы убили надзирателей.

— Идиот! Интеллигент! Либерал хренов! Где ты увидел людей? Это дерьмо и быдло…

Подбежав к оцинкованному столу, он схватил мясницкий тесак и издал грозный рык… Лицо у него стало красным от прихлынувшей к нему крови, на шее вздулись вены… Судя по нарастающему грохоту, полиция всерьез взялась за дело — скоро они выломают дверь. Сгрудившись снова в кучу, рабы тревожно посматривали то на нас, то на дверь, от которой теперь все отхлынули.

Марк указал пальцем на маленькую железную дверцу — за ней находился грузовой подъемник. Мы с Марком, пригнув головы, забрались в грубо сработанный ящик, у которого не было боковых стенок, и я потянул за веревку, переброшенную через блок, — механизм был наипростейший, работал он на ручном приводе.

— Стойте! Подождите меня! — услышали мы чей-то отчаянный вопль.

К нам подбежал надзиратель, тот самый рыжий эдинбургский кот, которого я вырубил… Очухался все-таки…

— Я с вами. Мне надоела эта скотская жизнь. Прошу вас, возьмите меня с собой. Я тоже неплохо умею драться.

— Ну нет, — сказал я. — Уж лучше бы ты был рабом, чем прислужником… Вот ты как раз и не можешь называться человеком, не достоин… Надсмотрщик… Рабы не растерзали тебя только потому, что они трусы.

— Успокойся, — сказал Марк. — Это же хорошо, что он стоит на ступеньку выше, чем обычный раб. Он уже понимает разницу между человеком и скотиной. И потом он здесь знает все ходы и выходы. Давай, парень, залезай побыстрей…

Эдинбуржец влез в ящик, мы с ним вдвоем ухватились за веревку, и ящик, поскрипывая, стал подниматься вверх.

— Нам сейчас позарез нужна пара-тройка полицейских, — сказал Марк. — Тогда мы сможем незаметно выйти из здания.

— Нет ничего проще, — пробурчал эдинбуржец. — Здесь этого сброда хватает. Можете положиться на меня — я вам быстро их организую. Кстати, меня зовут Энди Кембелл. Я чертовски рад, что повстречал таких славных парней.

— Меня зовут Марк, а это Шерри… Он ничего не имел против тебя лично, когда метнул поднос…

— Слушай, парень, будь у меня черепушка не такой дубовой, ты бы расколол ее на две части… Ну да ладно, простим друг другу, как прощает нас Господь Бог… Я столько нагрешил за сегодняшний день, что мне срочно нужен духовник… А вот и он… Молодец, не заставил себя ждать…

Остановив наш лифт, мы вылезли на свет Божий на лестничной площадке одного из последних этажей. Какой-то человек в сутане спускался по лестнице. Увидев нас, он остолбенел. Размышлять было некогда — коротким ударом в челюсть я свалил его на ступеньки. Он оказался крепче, чем я думал. Побывав в нокдауне, быстро пришел в себя и заорал, как недорезанный хряк. Тут же на площадку выскочил полицейский офицер. Видели бы вы его лицо в ту минуту — он побелел от страха, увидев трех человек с мясницкими тесаками и священнослужителя, корчившегося от боли на ступеньках, — я еще добавил ему, погрузив носок тяжелого армейского ботинка в мягкий живот. Рука офицера потянулась к шпаге, висевшей у него на боку. Энди опередил его. Он спокойно воткнул в него свой нож, как, вероятно, поступал многократно, разделывая туши животных. Разрезав мундир, широкое лезвие легко вошло в грудь и в сердце полицейского. На груди у него расплылось красное пятно. Умер он сразу. Мне кажется, он даже боли не успел почувствовать.

— Молодцы, парни, — похвалил нас Марк. — Сработано по высшему классу.

Он открыл дверь ближайшей комнаты — она была не заперта, и мы затащили в нее тело мертвого полицейского офицера и священника, лепетавшего что-то бессвязное. Комнатка была довольно уютной и обжитой. На столе стоял горячий чайник и чистые чашки. Все говорило о том, что хозяин отлучился ненадолго и вот-вот должен вернуться.

— У нас есть два комплекта одежды, — сказал я. — Переодевайтесь, а я выйду в коридор, посмотрю, что там делается. И давайте побыстрей, если не хотите, чтобы вас застукали со спущенными штанами.

Я вышел в коридор и прислушался — кто-то поднимался по лестнице. Рядом с лестничной площадкой находился темный чулан, в котором пылились метлы, — он запирался на щеколду. Я быстро заскочил в него и затаился. Дверцу, чтобы она не отворилась, я придерживал изнутри. Шаги приближались… Человек, проходивший мимо чулана, внезапно остановился — что-то привлекло его внимание… Щеколда, догадался я. Я слышал его дыхание, а потом в широкой щели между дверью и косяком появился желтый глаз — он пристально вглядывался в темноту… Я распахнул дверь ударом ноги, и тот, кто стоял за нею, упал… Я кинулся на него и, придавив коленом грудь, стал его душить. И только тогда, когда он захрипел, я осознал, что мои пальцы сошлись на горле у Растела.

— Марк! — громко позвал я. Услышав мой крик, он примчался и приставил нож к горлу Растела.

— Не нужно его убивать, — сказал я. — Это мой знакомый.

— Знакомый?! — изумился он. — Да понюхай, как от него воняет. Смесь ладана с дерьмом. Отрезать ему башку, и все дела. А сюртучок его сгодится — твой размер.

— Из него получится хорошее жаркое, — сказал Энди, — подпахивает немного козлом, но это ничего. Насадим его на вертел и зажарим в камине.

— Не трогайте его, — твердо сказал я. — Одежду мы с него, разумеется, снимем. Мы его свяжем и оставим здесь.

— Тогда раздевай его побыстрей, — сказал Марк.

Растел был сильно напуган, я видел это по его глазам.

Он безропотно дал себя раздеть. Вид у него был жалкий.

— Помнишь, Растел, что ты мне говорил? Иногда одна минута стоит целой жизни. Этот миг для тебя мог стать последним. И в твоей судьбе, возможно, наступит крутой поворот. Ты успел услышать голос судьбы?

Он промолчал. Я натянул его брюки и сюртук. Они пришлись мне впору. Эта была какая-то другая одежда, не та, в которой он был утром. Вероятно, переоделся перед брифингом. Револьвера у него при себе тоже не было — я проверил карманы.

— Вы уже придумали, что нам делать дальше? — спросил я, обращаясь к Марку.

— Пока нет… Но отсюда нужно уходить. Полицейские могут нагрянуть сюда в любую минуту.

— Будь они чуточку поумней, они выставили бы в зале усиленную охрану. У них не было никаких оснований считать, что мы будем лояльны. Но первая растерянность прошла, и сейчас они накинутся на нас всем скопом. Если бы нас было побольше…

— Черт бы меня подрал. Кажется, нам повезло. Кто-то нам помогает — Бог или дьявол. Полицейская машина у подъезда, — выглянув в окно, сказал Энди. — Из вас двоих кто-нибудь умеет водить машину? Мы можем доехать до Лондона.

— У меня никогда не было своей машины, — сказал я. — У нас вообще нет частного транспорта, а о профессии водителя автобуса я никогда не мечтал.

— У нас вы не найдете человека, который не умел бы водить машину, — сказал Марк. — Экзамен по вождению сдает каждый выпускник средней школы. — Он посмотрел в окно. — Да уж, драндулет еще тот. Ничего, думаю, я быстро разберусь, как управляться с этой колымагой. Все будет о’кей. Но в Лондон мы на ней не поедем. Мы воспользуемся той же штуковиной, с помощью которой попали сюда, «небесными вратами». Я знаю, где их можно раздобыть. Полчаса езды отсюда. Смотаемся ко мне на родину — погостите чуток у меня дома. Там есть кое-что получше этих тесаков — сами увидите… Вооружимся до зубов — нам сам черт будет не страшен. Вернемся снова сюда — они у меня тогда попляшут, вонючки в сутанах… Повоюем на славу. И против того, чтобы лондонцам помочь, я тоже ничего не имею, — возбужденно говорил он. — Вы согласны?

Идея в принципе мне понравилась. Сдернув с окна занавеску, я разодрал ее на ленты и связал Растела, в рот я воткнул ему кляп. За стенкой послышалось гуденье.

— Лифт, — закричал Энди. — Наверняка это полицейские.

— Я видел в чулане брезентовые рукавицы, — сказал Марк. — Быстренько, Энди, притащи их сюда.

Энди сбегал за рукавицами. Марк одел их, выхватил из камина чугунную корзину с пылавшими в ней дровами и выскочил с ней на лестничную площадку. Поковырявшись ножом, Энди почти мгновенно открыл дверь лифта. Марк швырнул в шахту горящие поленья. Перепрыгивая через ступеньки, мы кинулись вниз по лестнице. И почти сразу наткнулись на полицейских.

— Пожар, — заорал я. — Немедленно приступайте к тушению. Мы постараемся задержать преступников. Никуда не денутся. Здание оцеплено. — На лестнице уже запахло дымом. — Поднимайтесь выше. Горит на третьем этаже.

Полдюжины полицейских, тяжело топоча сапогами, промчались мимо.

Мы выскочили во двор, где нас легко можно было увидеть из любого окна. Правда, начинало уже темнеть, что было нам на руку. Во дворе стояли две машины. Автофургон с мясом, который разгружали рабы, — он только что подъехал. И полицейская машина, которую мы видели из окна. За рулем сидел полицейский — он уткнулся в газету и ничего не замечал вокруг.

Я подбежал к машине и рванул на себя дверцу. Увидев незнакомого человека, одетого в форму, полицейский заколебался, но пистолет на всякий случай выхватил из кобуры. Энди и Марк были уже в машине — они сели с другой стороны, и Энди обхватил полицейского сзади — ему никак не удавалось добраться до горла, полицейский извивался как уж… Мне не хотелось пускать в ход нож — уже достаточно было пролито крови, я стоял в растерянности, не зная, что предпринять. И вдруг грохнул выстрел. Пуля пролетела рядом с моим ухом. Я выбил из рук полицейского пистолет, и, стукнувшись о дверцу, он отлетел в канаву. Мы с Энди отпихнули наконец упрямца в сторону. Марк сел за руль и, проклиная все на свете, попытался завести машину. Он называл разными нехорошими словами тех, кто создал это чудо техники. Он страшно удивился, когда с пятнадцатой попытки мотор чихнул и завелся. Мы медленно откатились от подъезда.

Двое полицейских, привлеченных выстрелом, бросились к нам. Они были вооружены только короткими штыками. Машина, на которой мы удирали, была похожа на старинный кабриолет — высокий кузов и широкие подножки по бокам. Полицейские, не раздумывая, запрыгнули на подножки. В открытое окно просунулся штык — Энди схватил руку, державшую оружие. Но он не уберегся от удара, который нанес другой полицейский. Повезло — плоское лезвие скользнуло по плечу, не причинив ему вреда. Марк между тем закладывал один крутой вираж за другим. Сначала он прижался боком к автофургону с мясом и, раздавив полицейского, как клопа, сбросил его на мостовую. Потом он проделал этот трюк еще раз — размазал полицейского по каменному забору.

Энди наконец-то справился и с упрямцем, но тот никак не хотел расставаться с жизнью. Энди придушил его, а он опять задышал. Энди с досадой сплюнул в окно и протянул мне фляжку, которую обнаружил в кармане у священника. Я отпил несколько глотков… Что они замечательно умели делать в этой стране — так это виски. Энди тоже приложился к фляжке и восхищенно зачмокал языком.

— Проще водить вертолет, чем эту идиотскую машину, — пожаловался Марк, но мне нравилось, как он укрощает эту дикую зверюгу. Он вел машину как по ниточке, на той предельной скорости, на которой мы не привлекали к себе внимания, хотя он считал, что из мотора можно выжать и побольше.

Машин на улицах было мало, и улицы были плохо освещены, у нас были все шансы доехать до места, ни у кого не вызвав подозрений. Меня удивило, что мы не встретили по дороге ни одного раба. Возможно, им запрещено с наступлением сумерек выходить на улицы, но, возможно, это связано с каким-то ритуалом, например общей молитвой. Я хотел спросить об этом у Энди, но он заговорил о другом.

— Я знаю одно местечко, где мы сможем получить все необходимое. Сверни на следующем перекрестке направо, Марк, — сказал Энди. — В конце Ганновер-стрит есть универмаг. Простым смертным дорога туда закрыта, но я думаю, что для нас будет сделано исключение. У нас на кухне болтали, что там продают «небесные врата». Не любому, разумеется, а по особому списку. И я знаю парня, который это говорил, — ему можно верить.

— Но Марк хотел отвезти нас в другое место. Ты говорил, Марк, что это рядом с мостом? Я прав?

— А зачем нам это нужно — такой риск? — воскликнул Энди. — Там полицейских как собак нерезаных, кишмя кишат… Поехали в универмаг… Туда мы доберемся без приключений.

— Поехали в универмаг, — согласился с ним Марк. — Какая мне разница, куда ехать.

Огни Принцесс-стрит остались позади. Мы быстро отыскали универмаг — солидное здание, сооруженное из серого гранита. Надпись на вывеске гласила: МИРНЫЙ ВОИН. Это был гарнизонный универмаг.

Вдруг Энди издал сдавленный стон. Полицейский, придушенный им, очухался… Он поднял с полу штык, валявшийся в машине, и вогнал Энди под ребра. На черта мы возили его с собой? Я посасывал в это время виски. Стеклянная фляга, которой я его ударил, разлетелась на мелкие осколки — у него был крепкий череп… Он выдержал удар, не сморгнув глазом… Впрочем, глаз я ему, кажется, все-таки выбил. Выдернув штык из Энди, он замахнулся им на меня. Перехватив его руку, я развернул штык и с силой надавил… Блеснувший в темноте стальной луч мягко вошел ему в шею и перерезал сонную артерию. Для него сразу наступила ночь. На самом деле был еще вечер, и нам нужно было успеть в универмаг до закрытия.

Машина остановилась. Мы немного не доехали до освещенного подъезда.

— Выходим, — сказал Марк, обернувшись ко мне. Он потрогал руку Энди, бессильно опущенную вдоль тела, потом тряхнул за плечо полицейского. — Оба мертвы, — констатировал он. — А ты молодец. Настоящий боец, — похвалил он.

Мы вошли внутрь за несколько минут до закрытия. Народу в магазине практически не было. Продавцы убирали с прилавков товар. Нам помогло то, что мы были в формах. Нас приняли, вероятно, за обычный полицейский патруль, который всегда обходит магазины перед закрытием. Мы зашли в туалет, просидели там с полчаса и осторожно вышли в вестибюль. В эту минуту кто-то выключил свет, и здание погрузилось в темноту. Мы постояли неподвижно на месте, прислушиваясь, — все было тихо. Затем мы отправились на поиски нужного нам устройства. Снаружи через широкие окна проникал свет фонарей, освещающих площадь, и мы без особого труда нашли нужный нам отдел. ППВС — гласила надпись на указателе. Хорошо, что им известны светящиеся краски, подумал я. Мы спустились по лестнице и оказались в подвале. Я на ощупь нашел выключатель у входа и решил, что это будет не слишком рискованно — зажечь свет, в этом помещении не было окон, с улицы нас не увидят.

Мы вдруг оказались в тропическом лесу. Здесь росли высокие пальмы. Аромат цветущих роз смешивался с тонким запахом орхидей. В центре зала был устроен бассейн, на темной поверхности которого дремали водяные лилии и розовые лотосы. Интерьер был продуман до мелочей, здесь во всем пытались угодить изысканным вкусам богатых покупателей. На небольшом возвышении кафе, построенное в форме бунгало… бамбуковые стволы оплетены лианами… удобные мягкие кресла приглашают к отдыху… из калориферов дует теплый и влажный ветерок… Высшему классу в этой стране живется совсем неплохо.

На демонстрационном стенде мы нашли установки ППВС, за которыми сюда и явились. ППВС — Перемещения в Параллельных Временных Структурах — так расшифровывается эта аббревиатура.

Я боялся сейчас только одного, что мы не сумеем воспользоваться установками. Но все оказалось проще, чем я думал. Имелись инструкции, написанные простым, четким языком. Любой дурак сумел бы разобраться в них.

— Почему так странно устроен мир? — спросил я. — В стране с отвратительным социальным устройством, с низким уровнем цивилизации рождается вдруг гений, который указывает людям дорогу к звездам. Но опутанные рабством, они не могут идти по этому пути. Конечно, мир, в котором мы очутились волею судеб, может гордиться тем, что он не знал мировых войн, но им дорого это обошлось — они заплатили свободой.

— У нас тоже не было мировых войн, — пожал плечами Марк.

— И как же вы этого добились? — спросил я. — У вас, я надеюсь, нет рабства?

— Шерри, ты помешался на этой теме. Не бывает так, чтобы всем было одинаково хорошо. Человечество делится на высших и низших, на господ и слуг, на людей и скотов — и это справедливо. Это в природе вещей.

Отложив в сторону инструкцию, я изумленно воззрился на него:

— Как ты можешь говорить так, Марк? Для чего же мы все это затевали? Кому нужны были все эти жертвы?

Мы пролили кровь. Разве мы не с рабством боролись? Я готов умереть за то, чтобы сделать людей свободными.

Он стиснул зубы, около рта залегли жесткие складки, и взгляд тоже стал жестким.

— Мне никакого дела нет До рабов. Я воюю с сутанами. Нет в мире отвратительнее религии, чем та, которая проповедует любовь к ближнему и всепрощение. Я никогда не прощаю своих врагов. И мне омерзительны те, кто забивает этой дурью чьи-то глупые головы.

— Знаешь, те служители культа, которых я встречал здесь, в самом деле малосимпатичны.

Они не похожи на духовных лиц. У нас совсем другая Церковь. Наши духовные отцы действительно заботятся о нас, помогая в дни испытаний, исцеляя словом, облегчая бремя тяжелой ноши… К сожалению, Церковь прощает такой тяжелый грех, как убийство на войне, но свет христианства..

— Христианство?! — взорвался он. — Я ненавижу эту красивую, ложь. Христианство… Да оно хуже любой другой религии…

Я готов был ударить его, и он тоже сжал кулаки. В эту минуту мы ненавидели друг друга.

— Опомнись, Марк! Конечно, христианская Церковь не свободна от недостатков, и критика идет ей только на пользу, но нельзя вот так вот взять и вычеркнуть все то, что она сделала… Она сыграла огромную роль в истории человечества… Именно ей принадлежит заслуга в том, что человек научился любить и прощать ближнего, мы стали гуманнее…

— Да это же вера рабов, о которых ты так печешься…

— Ничего не понимаю… У вас все так к этому относятся или только ты?

— Большинство. Подавляющее большинство.

— Вы что, атеисты?!

— Да нет, я бы не сказал.

— А кто ж тогда? Язычники? Разве у вас христианство не распространилось по планете двадцать веков тому назад и не стало общепризнанной религией?

— Конечно, нет. Хотя это достаточно древнее учение, но оно никогда не было у нас общепризнанным, тем более официальным. Любой христианин — мой заклятый враг. Я верю в истинного Бога. Это Бог простых и мужественных парней. С его именем на устах мы идем в бой. Это солдатский Бог — Митрас, а ты, как я вижу, и не слыхал о таком.

Как же я был глуп, полагая, что нас с Марком объединяет не только единая цель, но и одинаковые взгляды. Человек, сражавшийся со мной бок о бок с нашими общими врагами, как выяснилось, тоже мой враг. Опасный и жестокий враг, который не остановится ни перед чем. Да, я ненавидел рабство, но я вовсе не хотел, чтобы Церковь была полностью уничтожена и священнослужители истреблены здесь или где бы то ни было. Уничтожено должно быть рабство, а здешнюю Церковь нужно реформировать. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы Марк попал на свою планету с таким бесценным трофеем, как «небесные врата». Марк вернется сюда, чтобы убивать и насаждать свой порядок. Вернется не один, а с легионерами, как и он свободными от всякой морали, отвергающими завет учителя нашего Иисуса Христа — не убий. Они потопят в крови не только этот мир, но и другие, куда они смогут попасть при помощи «небесных врат». Вывод был один — Марк Клауд Гейл должен быть убит.

Он прочитал приговор в моих глазах, когда я приблизился к нему. Мгновенно в его руке появился нож. Он был решителен и смел, этот парень, но я мало в чем ему уступал. Ударом ноги я выбил у него нож, и тот упал в бассейн. Он кинулся на меня и повалил на землю. Попытался разодрать пальцами мой рот, но я ударил его коленом в пах, и он отпустил меня. Я вскочил на ноги и пустился наутек. Стало понятно, что в силовом единоборстве мне не одолеть его, — силы были примерно равны.

Я бежал по дорожке искусственного сада, и меня догнал какой-то тяжелый предмет, брошенный Марком… Меня больно ударила в плечо тяжелая коробка, кажется, это был автомобильный аккумулятор… Марк схватил его с витрины… Он почти догнал меня, но я успел увернуться, раз и другой, потом я перепрыгнул через садовую скамейку и споткнулся о грабли, лежавшие на земле. Я их поднял, метнул, словно копье, рукояткой вперед и попал Марку в живот, но это не остановило его. Он только разъярился еще сильней.

Мы оба были без оружия, но владели различными приемами борьбы и снова сошлись в поединке.

Я схватил его за руки. Он нанес сильный удар головой снизу и разбил мне нос. Потом сделал подсечку — я упал, и он занес надо мной ногу, намереваясь ударить в печень. Увернувшись от удара, я схватил его за голень и резко дернул, а затем, не выпуская его ноги, применил болевой прием. Я уже был на ногах, а он со стоном упал на живот, повернувшись ко мне затылком… Я ударил его ребром ладони, но удар получился не очень сильный — не было во мне настоящей злости.

Он откатился в сторону, вскочил и стал наступать на меня — сейчас последует удар ногой или кулаком. Грабли были далековато, я повернул голову в другую сторону и увидел воткнутую острым концом в ствол пальмы короткую кривую косу. Я схватил ее и стал размахивать перед собой, не давая Марку приблизиться. Я наступал на него, а он пятился. Я срезал золотой погон у него с плеча и, похоже, повредил ему сухожилие — рука бессильно повисла вдоль тела. Дальше отступать было некуда — у него за спиной был бассейн. Он прыгнул в воду, я кинулся за ним.

Бассейн был не очень глубокий — ему и мне по грудь. Дно скользкое, быстро передвигаться мешали еще и лилии, которых росло тут множество. Вода была мутной и теплой — она расслабляла. Он медленно уходил от меня к другому берегу, и мне сейчас совсем не хотелось его убивать. Но перед тем как выйти из воды, он, обернувшись, посмотрел на меня — это был взгляд фанатика, смертельно ненавидевшего меня. Я швырнул косу, не очень-то рассчитывая попасть, но она воткнулась ему между лопаток. Он медленно осел, голова исчезла в воде, а там, где он только что стоял, всплыл большой розовый лотос.

Словно в бреду, я вышел на берег — с меня ручьями стекала вода, но я не обращал на это внимания. Я сумел настроить «небесные врата» — к счастью, я хорошо запомнил номер моей системы — ААб88. Сделал себе инъекцию и прислушиваясь к тому, что происходило внутри меня, и готовясь к переходу, слышал шум, свистки, крики и топот полицейских, но меня это больше не касалось — я уплывал.

Провал в сознании. Непроницаемая тьма. Смерть. Радужный свет. Жизнь.

Я обнаружил себя на грязном полу ночного клуба — приличные люди обходят подобные заведения стороной. Меня обступили завсегдатаи — мелкие жулики и вульгарно одетые и ярко размалеванные девицы, полуголые танцоры и танцорши. Запах пота, дешевого мыла и разврата. Слышу, совещаются, как со мной поступить. Решили, вероятно, что умер. Я шевельнулся, и девицы завизжали. Открыл глаза — голоса умолкли на короткое время, а потом все снова разом загалдели. От тошнотворных запахов и гвалта у меня заломило в висках. Они быстро пришли к единому мнению — и вышвырнули меня из зала. Распластавшись на тротуаре, прижимаясь к нему ослабевшим телом, я почувствовал токи, идущие от земли, — это была родная земля. Я вернулся домой.

Я до мелочей помнил все, что со мной произошло, но все это никак не увязывалось с той жизнью, в которую я опять окунулся. Вероятно, я не смогу больше добывать в параллельном мире, да и не было в том особенной нужды. Тот мир, который я посетил благодаря Растелу, затерялся где-то в многомерной вселенной, и, вспоминая свое путешествие, я удивлялся себе самому. Как я мог посягать на порядок, установленный не мной? Гнусная вещь — рабство, без сомнения. Но разве на моей планете мало несвободы, не говоря уж о других проблемах. Чего ради я полез в чужие дела?

Я застал дома только Кандиду. Ройял и Туртон не вернулись еще с работы. Я рассказал Кандиде обо всем, что со мной случилось. Она слушала не перебивая. Наступил вечер. Мы не стали зажигать свет — сумерничали. Ее лицо белело на фоне черного окна. За то время, что я ее не видел, она еще больше побледнела и осунулась.

Купание в ледяной воде канала в Нордостбурге-на-Лангедийке не пошло ей на пользу. Она переболела воспалением легких и только недавно пошла на поправку. Сама она, правда, придерживалась другой точки зрения. В моральном плане купание и болезнь сделали ее чище, ее нравственное здоровье еще больше укрепилось, а душа закалилась. Она еще на одну ступеньку поднялась и приблизилась к Богу.

— Я чувствую себя уже достаточно хорошо, Шеридан, — сказала она. — И у меня хватит сил, чтобы побывать в храме и послушать мессу. Мне кажется, тебе нужно пойти со мной. Тебе нужно помолиться об отпущении грехов. Ты побывал в мире, погрязшем в грехе, и сам не был чист в делах и помыслах своих.

Да, я знал, что на мне лежит тяжкий грех — убийство Марка, и я искренне раскаивался в нем.

Мы вышли на улицу. Нас обтекали потоки людей. И много было таких, кто, как и мы, направлялся на вечернюю службу. Мы остановились у подножия холма: Кандиде нужно было перевести дух и набраться сил — ей нелегко будет подняться по крутому склону. Стояли молча, думая каждый о своем, и разглядывали величественную темную громаду эдинбургского собора. Я посмотрел вопросительно на Кандиду, она кивнула головой… Мы двинулись к собору. Я поглядывал через левое плечо на свою невестку, и у меня от жалости сердце разрывалось… Какая огромная духовная сила сокрыта была в маленьком хрупком теле… Все-таки ей нужно было посидеть дома еще пару недель. Будь дома Ройял, он ни за что не разрешил бы ей пойти в собор.

Я услышал за спиной торопливые шаги — кто-то догонял нас. Я обернулся и увидел знакомое лицо. Когда я видел его в последний раз, оно было искажено страхом, но сейчас на меня смотрела в упор бесстрастная маска.

— Капитан Апостол Растел? — холодно спросил я.

— Я больше не капитан, — сказал он. — Я дезертир. Я драпанул и теперь в бегах и в розыске, впрочем, как и вы.

Кандида разглядывала его с нескрываемым презрением.

— Как я понимаю, твой друг, Шерри. Он прибыл с той самой нечестивой планеты, о которой ты мне рассказывал? Ты не хочешь представить нас друг другу?

О Кандида… С ней всегда так… Правила поведения, нормы морали… Я представил их друг другу, и когда с этим было покончено, я спросил у Растела:

— Что вы имели в виду, говоря о том, что я в розыске? Кто станет разыскивать меня здесь? Я у себя дома. Думаю, что здесь я в полной безопасности.

— Вы в розыске, — упрямо повторил он. — Ни вы, ни я не можем чувствовать себя в безопасности. Мы можем где-нибудь обсудить наши проблемы с глазу на глаз?

— Только не сейчас, — сказала Кандида. — Мы идем на службу. Если хотите, вы можете присоединиться к нам. Судя по тому, что я слышала о вашем образе жизни, вам нужно позаботиться о вашей душе. Поговорить с Шериданом вы сможете и после.

— Ну что ж, — задумчиво проговорил Растел, — надеюсь, что в соборе я буду не в меньшей безопасности, чем в каком-то другом месте.

Когда закончилась служба, Кандида заявила, что собор — это самое лучшее место для любых переговоров, незачем терять время и тащиться еще куда-то… Я понял, что она не хочет вести Растела домой и знакомить его с Ройялом. Растел согласился с ней, хотя, мне кажется, не Кандида убедила его. Растела подавил своей мощью собор… он был не слишком ярко освещен снаружи и внутри, но и такой свет сумел вырвать его из объятий тьмы. Возможно, Растел боялся также, что его могут заподозрить в близком родстве с тьмой, в которую погрузились холмы и город, Мы прошли в пустынный боковой придел храма и остановились у могилы Мюррея.

— Восстание набирает силу, — сказал Растел, — но бесполезно искать зачинщиков мятежа среди тех, кого вы называете рабами. Мятеж в Эдинбурге подняли наши гости из других миров. Но первым были вы, мистер Мичер.

— Вы сообщили мне очень хорошие новости, Растел.

— Напрасно вы радуетесь. Ваши дела не так уж хороши. Вас разыскивает не только церковная полиция, за вами охотится и Корпус, в котором я служил. За участие в мятеже вы приговорены к смертной казни. За вашу поимку обещана награда. Парни из Корпуса прочесывают параллельные миры и непременно выйдут на ваш след. Это настоящие профессионалы, можете мне поверить.

— Почему вы решили предупредить меня? Мы с вами никогда не были друзьями, скорей наоборот.

— Это верно. Но вы пощадили меня — я обязан вам жизнью. Мне не хотелось бы остаться в долгу. И потом мы с вами сейчас в одинаковом положении. Меня тоже ищут и могут схватить в любую минуту. Меня обвиняют в пособничестве — ведь это я переместил вас в нашу систему, а также в трусости.

Я размышлял, разглядывая диораму, изображавшую смерть храброго Мюррея. Показ сопровождался надгробной речью, произнесенной настоятелем собора в день похорон, — она была записана на пленку. Речь была исполнена суровой простоты и могла кого угодно убедить, что отдать жизнь за правое дело — наш святой долг. Любой был бы счастлив, если бы знал, что над его могилой прозвучат подобные слова, но те, кому не терпится услышать надгробные речи, в которых мне воздастся по заслугам, пусть подождут — с этим успеется.

— Мы вам благодарны за то, что вы предупредили Шеридана о грозящей ему опасности, — сказала Кандида. — Но как ее избежать? У вас есть какие-то мысли по этому поводу?

— Нам нужно держаться рядом и быть готовыми к тому, чтобы прийти на помощь друг другу. Самое лучшее, что мы можем сделать, переместиться в какой-нибудь мир, который находится очень далеко от наших собственных, и отсидеться там… Может быть, о нас забудут…

— Понятно, — сказала Кандида таким ледяным тоном, что кто-нибудь менее приспособленный к холоду, чем Растел, сразу бы превратился в сосульку. — Если я правильно вас поняла, вы притащили сюда ваш «черный ящик» и собираетесь опять вовлечь моего зятя в какую-то авантюру.

— Отдаю должное вашей проницательности, мадам, — смиренно сказал Растел.

— Но вы не сделаете этого. Мы хоть и маленькая, но очень дружная семья. Мы очень преданы друг другу. И я не позволю вам переместить зятя в земли, населенные грешниками. Хватит с него. Попутешествовал. Он еще старые грехи не отмолил, а вы снова толкаете его на неправедную дорогу.

— Но здесь ему грозит опасность. Уверяю вас, что все это очень серьезно.

Она долго изучала его готическое лицо.

— Там он тоже будет в опасности. Я боюсь за его душу.

Они боролись за меня — никто из них не хотел уступать. Меня они ни о чем не спрашивали, мое мнение их не интересовало, они вели себя так, как будто меня здесь вообще не было. Наконец Кандида сказала:

— Есть только один выход. Я отправляюсь с вами. Надеюсь, я выдержу переход.

— Но, мадам…

— Кто-то ведь должен укреплять вас в вере. Вы оба так слабы. Идемте, мистер Растел. Мы готовы.

Мы вышли из собора, спустились с холма, и Растел предложил нам зайти в первый же попавшийся по пути отель. Я пытался отговорить Кандиду, но она была непреклонна.

— Ты уже сумел проявить себя, но совсем не с той стороны, с какой бы следовало. Тебя не волнует, что миллионы людей в других мирах пребывают в грехе. И ты ничего не сделал для того, чтобы наставить их на истинный путь. Почему ты так безразличен, Шерри?

— Ты считаешь, что на нашей планете все проблемы уже решены? И нам нечем с тобой больше заняться на этой грешной земле?

— Конечно, работы и здесь хватает. Но, кроме нас с тобой, никто не принесет тем людям из далеких миров слово божье. Один из основных догматов христианства зиждется на том, что мы несем моральную ответственность за каждого человека. Понимаешь? За каждого. Если у тех людей есть души, которые они могут терять, тогда они мало чем отличаются от нас. Это наши братья, и мы должны их спасти. Неважно, в каком уголке вселенной они родились.

— Но они живут своей жизнью, по законам, установленным не нами. У них свои жизненные принципы, своя мораль… Как мы можем навязывать им наши догмы?

— Наши догмы?! Но это не мы их выдумали. Они дарованы нам свыше, Божьи заветы. Мы должны сами следовать им и проповедовать другим.

Мы сидели в маленькой грязной комнатке. Растел настраивал свой «черный ящик», не вмешиваясь в наш спор. Подготовив установку и набрав в шприц наркотик, он сказал с плохо скрываемой иронией:

— Тогда нам нужно переместиться в такой мир, где вообще никогда не слышали о Боге.

Там мы сможем принести максимальную пользу.

Чем Кандиду не прошибешь, так это иронией, я это хорошо знал. Она сказала страстно:

— Это было бы самое лучшее. Если такая земля действительно существует, то мы немедленно отправляемся туда.

Ее Растел отправил первой — она настояла на этом, потом переместился я, потом Растел.

Вынырнув из небытия, я увидел, что первый человек, нуждающийся в спасении, — конечно же, моя невестка. Ее подмял под себя какой-то абориген. Это был типичный шотландец, одетый в какие-то лохмотья, обросший жесткими волосами, торчащими во все стороны, как перья. Кандида лупила его по голове тяжелой продуктовой сумкой, с которой она никогда не расставалась, а он, не обращая внимания на сыпавшиеся на него удары, сжимал ее в медвежьих объятиях.

Он отцепился от нее лишь тогда, когда я подбежал к ним. Он отскочил в сторону и сделал непристойный жест — Кандида была в шоке. Она хватала ртом непривычно чистый воздух, как рыба, выброшенная на берег. Щеки у нее пылали.

Абориген кинулся наутек и быстро исчез за ближайшим холмом. Я осмотрелся. Эти холмы нельзя было спутать ни с чем. Когда-нибудь на них появится Аулд Рики, а потом Эдинбург, но произойдет это еще не скоро. Мы двинулись по тропе, которая когда-нибудь превратится в дорогу с выбитыми в каменистом грунте колеями, потом ее замостят, потом она станет широкой автомагистралью. Но как долго нужно ждать.

Мы проходили мимо убогих хижин, сложенных из камней. Рядом с ним валялись обглоданные кости, гниющие шкуры мелких животных, разный мусор… Отхожие места были устроены рядом со входами в жилища и ничем не огорожены.

На том самом месте, где позже будет построен Эдинбургский собор, сейчас находилось языческое капище.

Солнце стояло в зените, но было не очень жарко. И мягкая, сонно обволакивающая тишина. Полдень. Я решил, что до заката солнца мы обязательно должны отсюда убраться. Меня это место не слишком заинтересовало. Да и небезопасно здесь — не за себя я, разумеется, боялся, а за Кандиду. И я не понимал, чем сможем мы помочь аборигенам, да и не было у меня особого желания что-то делать для них. Почему мы должны взваливать на свои плечи бремя чужих забот. Судя по первым впечатлениям, сил у них более чем достаточно. А Бог? Им вполне хватает тех представлений о высших силах, до которых они добрели сами. Они живут простой жизнью, и незачем ее усложнять.

— Итак, вот он каков, мир без веры, — воскликнула Кандида. — Но я не вижу здесь людей, которые нуждались бы в слове Божьем. Они его не услышат. Дикари! Язычники! Безбожники!

Ее последние слова относились к парням, окружившим нас плотным кольцом. Они сбежались отовсюду, явно рассчитывая повеселиться. Трое из них вошли в круг и, вихляя бедрами и высокомерно посматривая на толпу, стали прогуливаться взад-вперед, передразнивая нас. Один из комиков был в длинной женской юбке. Аборигены встречали дружным хохотом все жесты и ужимки человекообразных обезьян. Они хлопали себя по бедрам, хватались за животы и падали на землю.

— Снова какой-то иллюзион? — обернувшись к Растелу, раздраженно спросил я. — Зачем нам этот обезьяний питомник? Куда вы нас доставили? Это обман. Что нам делать на планете, заселенной неандертальцами? Проповедовать христианство? Но эти обезьяны не знают еще человеческой речи.

— Я и не думал вас обманывать. Эта планета давно прошла доисторический период, и цивилизация насчитывает столько же веков, сколько и ваша. Но они пошли другим путем.

— Путь этот не привел их к Богу, — сказала Кандида. — Если бы они понимали человеческую речь…

Кто-то запустил в нее комком грязи, который попал ей в ухо, и другие обезьяны тоже стали швырять в нас комья грязи. Вероятно, представление показалось им не слишком веселым. Они рассердились на нас, смех утих. Вставив в беззубые рты пальцы, аборигены засвистели.

Мы решили не обращать на них внимания и двинулись дальше по тропе, петлявшей между холмами. Аборигены расступились, пропуская нас. Проводив нас свистом, они разошлись по своим домам.

Хижины остались позади, потянулись поля. Почва была обработана из рук вон плохо, поля были в ужасном состоянии. Здесь трудились сотни обезьян. Сейчас они были заняты вспашкой. Дюжина тщедушных самок тащила плуг, на котором сидел полуголый самец. Он размахивал кнутом, время от времени опуская его на спины несчастных животных. От коричневой и ароматной, как хлеб, земли к соломенным облакам поднимался теплый пар. Небо постепенно темнело, облака набухали и грозили пролиться дождем, который мог застать нас в открытом поле. Нужно было спешить. И не только из-за приближающейся грозы. Нас догоняла группа странных существ.

— Мы не станем от них удирать, — сказал Растел. — Они не причинят нам зла.

— Никто и не помышлял о бегстве, — возмутилась Кандида. — Нам нужно выучить их язык. Только вера в Бога сможет превратить этих животных в людей. Мы будем проповедовать христианство.

— Вряд ли у них есть язык в общепринятом смысле этого слова, — сказал Растел.

Существа, которые к нам приближались, были похожи на людей, но они были удивительно длинноноги. Мы увидели, что их длинные ноги — это обыкновенные ходули, и они передвигались на них достаточно уверенно, при этом руки у них оставались свободными. Они были одеты в одинаковые кожаные куртки, подобные тем, что носят наши рокеры. Существа эти, как я уже сказал, были очень похожи на людей, но еще больше они были похожи на горилл.

Кстати, их кожаные куртки, как выяснилось позже, были сшиты из шкур, снятых с таких же звероподобных, как они сами, да-да, из шкур убитых ими врагов.

Они перегородили нам тропу — их было шестеро, они вели себя нагло, и я ударил того, что был рядом, — он возвышался над моим плечом. Парень грохнулся на землю и немедленно нанес ответный удар своей ходулей. Он здорово саданул мне по ребрам, что было неожиданно и больно, а он тотчас же поднялся и через мгновение опять танцевал на своих ходулях.

— Они не тронут нас, если мы будем вести себя мирно, — убеждал нас Растел.

— Почему вы так уверены в этом? — спросила Кандида.

— Животные всегда настроены менее враждебно, чем люди, но они более подозрительны, — сказал Растел.

— Мне кажется, я не очень похожа на агрессора, — пробурчала Кандида.

Они указали нам направление, в котором мы должны были двигаться. Мы не стали сопротивляться. Не все ли нам было равно, куда идти.

Нас гнали, словно мы были овцами, отбившимися от стада. Пастухи на ходулях деловито покрикивали на нас, поглядывали на небо, затянувшееся тучами, обменивались друг с другом односложными репликами. Кандида напряженно вслушивалась, пытаясь запоминать слова и стараясь понять их значение.

Нас привели к большой лачуге, сложенной из камней. Я узнал это место. Одно из самых красивых в моем родном Эдинбурге — там стоит прекрасная готическая церковь. Какой резкий контраст… Какой долгий путь предстоит еще пройти обезьянам, окружившим нас, прежде чем они узнают, что такое готика. Они еще и до букваря не добрались.

Нас втолкнули в хижину. Внутри горел костер. Около него грелись старухи и молодые женщины с малышами на руках. Что меня удивило, все обезьяны были так или иначе одеты, женщины в платья из грубых тканей, но зады у них были оголены. Меня поразили также строгая иерархия, в которой старикам отводилось почетное место, и дисциплина.

У них был вожак, которому они воздавали царские почести, его команды выполнялись беспрекословно. Мы очень быстро узнали его крутой нрав. Это был молодой упитанный самец. Его одежда, сшитая из кожи врагов, была украшена разноцветными перьями, а к лодыжкам привязаны две острые шпоры, сделанные из длинных клыков какого-то животного.

Для нас освободили место на полу, двое охранников на ходулях возвышались над нами, а еще выше — на трапеции, привязанной к толстым деревянным балкам, — вожак… Он раскачивался взад-вперед, почти не держась ручками за веревки, грыз морковку и свирепо смотрел на нас.

Когда мы предстали перед его взором, охранники, сопровождавшие нас, распластались на земле, выражая свои наиподданнейшие чувства, и ползали в пыли до тех пор, пока он не разрешил им встать. Забавно было смотреть на это со стороны. Но мне расхотелось смеяться, когда Растел предложил нам проделать то же самое.

— Пожалуй, нам лучше встать перед ним на колени, — прошептал он, — в этом нет ничего унизительного. Мы покажем, что не посягаем на его авторитет и намерения у нас самые мирные. Это язык жестов — не более того.

— Если мы хотим научить их смирению, то должны сами подать им пример, — согласилась с ним Кандида. — Встань на колени, Шерри, — добавила она тоном, не допускающим возражений.

Мы опустились на колени, но взбешенный нашей медлительностью вожак швырнул в нас огрызок морковки и попал Растелу в глаз.

— Ах ты, бабуин вонючий, — завопил Растел, немедленно забыв о смирении и благоразумии.

Вскочив на ноги, он погрозил обезьяне кулаком. И прежде чем мы успели что-то сообразить, зверюга пролетела над нами на трапеции и, схватив Растела за шиворот, стала качаться вместе с ним.

Вдруг вожак сделал резкое движение и вцепился зубами Растелу в ухо. Потом он отпустил строптивца, и тот упал рядом с нами. Из уха, надкушенного обезьяной, текла кровь.

Вожак перестал раскачиваться и, остановив трапецию, ловко спрыгнул на пол. Рыча и брызгая слюной, он приближался к нам. Я понял, что драки избежать уже не удастся. Увидел, что один из охранников слез с ходулей и они лежали на полу недалеко от нас. Схватил ходулю — молодые обезьяны всем скопом кинулись на меня — я отчаянно отбивался. Молотил толстым древком по головам и спинам, но продолжалось это недолго. Их было много, и это были крепкие молодые самцы. Они скрутили меня и уложили на грязный пол лицом вниз. Мне удалось немного приподнять голову. Обезьяна, сидевшая у меня на спине, между лопаток, сползла на поясницу, и я увидел, что вожак стоит от меня в двух шагах, но между ним и мной — Растел. Он озирался, ища оружие, — его пистолет у него давно уже конфисковали. Кровь из разодранного уха стекала ему на шею и плечо. Повернув голову немного вбок, я увидел, что Кандиду два старых самца тащат в темный угол, а самки скачут рядом и плюют моей невестке в лицо.

И вдруг Растел согнулся в низком поклоне, почти касаясь локтями пола и причмокивая губами, как обезьяна. Вожак сразу же успокоился и, сменив гнев на милость, ограничился затрещиной, которую Растел покорно вытерпел.

Конфликт был исчерпан. Старикам было приказано отпустить Кандиду, а обезьяны, удерживавшие меня, слезли с моей спины и ног. Вожак снова уселся на трапецию и стал раскачиваться у нас над головами. К нам он потерял всякий интерес. Наши конвоиры жестами показали, что мы не пленники больше. Мы могли располагать собой и идти куда нам вздумается. Мы вышли на воздух. Прошел дождь — он так же внезапно кончился, как и начался, — и дышалось легко.

Я хлопнул Растела по плечу, а потом поднял вверх большой палец правой руки.

— Вы отлично выкрутились, Растел. Как это вы сообразили, что вам нужно делать? Мне понравилось, как вы изображали обезьяну. Ну что ж, вы спасли нас всех от расправы.

— Это было отвратительное зрелище, — сказала Кандида. — Всему есть предел. Такое унижение… Так раболепствовать перед какой-то обезьяной…

Растел рассмеялся ей в лицо.

— А чем они хуже людей? Не понимаю, почему вы относитесь к ним с таким презрением. Да они превосходят нас во многих отношениях. Они не ведут таких жестоких войн, как люди.

Конечно, им случается убивать, но чем? — камнем или палкой — одного-двух животных… Они не знают, что такое атомная бомба или химическая война. В принципе это незлобливые существа, и с ними легко подружиться.

— Превосходят нас?! — задохнулась от негодования Кандида. — Эти дикари? Эти безбожники? Они не станут людьми до тех пор, пока не придут к Богу.

— У нас с вами будет еще время, чтобы обсудить эти проблемы, миссис Мичер, — холодно сказал Растел. — А сейчас нам предстоит небольшая прогулка.

Нас больше никто не остановил, и мы покинули городок. Правда, несколько молодых шалопаев проводили нас до околицы. Они бежали рядом, свистели и улюлюкали, но этим все и ограничилось. Меня уже не так тревожило наше будущее, а Растел, похоже, знал точно, что нас ждет в ближайшие часы. Он уверенно вел нас куда-то, а мы с Кандидой следовали за ним, не задавая никаких вопросов. У нас не было оснований не доверять ему — он только что выручил нас из беды.

Мы двигались в западном направлении. Я следил за тем, как меняется пейзаж, и сопоставлял его с родным эдинбургским. Дома все радовало глаз, а здесь… Угрюмое разнообразие, наводящее тоску… Холмы, обнажения скалистых пород… Дикий, пустынный край… Безлюдье… На всей земле нас только трое человек, объединенных общей целью… Хотя… Нас с Растелом сблизила общая беда, а цели… Цели у нас разные, и наши дорожки рано или поздно разойдутся… Случай с Марком Клаудом Гейлом многому научил меня. Вчерашний союзник завтра может стать твоим врагом. Я стал более подозрителен.

Интересно, куда нас все-таки ведет Растел? Он хорошо ориентируется на местности и, похоже, бывал здесь раньше. И странно, что вожак не отобрал у него ранец и вернул ему оружие. Растелу отдали конфискованный у него пистолет, и он вложил его в кобуру. Теперь у него есть оружие, а у меня нет. И если между нами возникнет ссора… Я надеялся, что до этого дело не дойдет.

Тропа иногда становилась совсем узкой, и мы шли гуськом. Впереди Растел, за ним Кандида, наступавшая ему на пятки. Его холодность и безразличие к вопросам веры подогревали ее. Она пыталась переубедить его.

— Все это гораздо хуже, чем я могла предположить. Нам придется нелегко, но это наш крест. Я очень рассчитываю на вашу помощь, мистер Растел. Вы ведь видный деятель Церкви на вашей планете, и вам не может быть безразлична судьба этих существ. Мы должны рассказать им о Боге.

— Вряд ли это пойдет им на пользу. Пусть живут, как жили, — вяло возразил он.

— Как вы можете так говорить, — горячилась она. — Это наш святой долг, никто, кроме нас, не сделает этого. Мы принесем им слово Божье, и свет христианства озарит этот мрачный мир.

Растел повернул к ней бесстрастное лицо.

— Обезьянам не нужен христианский Бог.

— Не нужен Бог?

— А зачем? Объясните мне.

— Но ведь Бог вложил в нас душу. Этим мы и отличаемся от животных. Господь создал этот мир и нас. Все от него.

— Бога придумал человек, и то, в каком мы живем мире, зависит от людей. Только от нас самих. Миром правят сила и страх.

— Человек придумал не Бога, а идолов. Язычники почитают их за богов.

— Начинается с идолов, а потом образ все усложняется и усложняется, миф захватывает воображение людей, и вот вам, пожалуйста, — Иегова, всемогущий Бог.

Мы спустились в ущелье, по дну которого протекала одна из красивейших рек Шотландии, и в этом месте с берега на берег переброшен замечательный Телфордский мост, на моей родине, разумеется, а не здесь. На этой реке была устроена простейшая переправа, что-то вроде парома. Натянут стальной трос, и на воду спущена широкая плоскодонная лодка. Вот так вот. Пусть примитивное, но творение рук человеческих. Растел приготовил нам сюрприз.

Кое-что мы увидели еще. На другом берегу. Забор из колючей проволоки.

— Ну а вы? Сами-то вы верите в Бога? — тихо спросила Кандида, заглянув в глаза Растелу. Что-то она узрела в них такое, что заставило ее отшатнуться.

— Оставим пока это, — сказал Растел. — Садитесь в лодку и, прошу вас — говорите потише, нас могут услышать.

Ухватившись за корму, Растел подтянул лодку ближе к берегу. Я подошел к нему и сделал вид, что хочу помочь ему. Я ударил его согнутым локтем в живот, он охнул, а я попытался дотянуться до кобуры. Он отпихнул мою руку и повалил меня на землю. Мы покатились к воде. Я оказался сверху, он пытался высвободиться и уперся коленом мне в грудь — я не мог его больше удерживать.

К нам подбежала Кандида и, вытащив из кобуры пистолет, приставила к уху Растела.

— Лежите тихо, или я вышибу вам мозги, — прошипела она. Я не сомневался в том, что она способна убить такого человека, как Растел, и он тоже поверил в это. Он отпустил меня, я встал на ноги.

Я пнул его ногой в бок и заставил перевернуться на живот. Потом я снял с его спины ранец, в котором находился «черный ящик». Он застонал.

— Шеридан, — сказал он хрипло. — Клянусь, я не замышлял против вас ничего плохого.

— Клянетесь? — Меня охватила злость. — Чем вы можете поклясться? Честью? Богом? Да вы же не верите ни во что, кроме силы. Что там, за забором? Говорите.

Я схватил его левой рукой за ворот сутаны, подтянул к себе, а ребром правой ладони ударил по лицу. Теперь у него не только из уха текла кровь, но и губы тоже были разбиты.

— Что за колючей проволокой?

— Враги тех обезьян, с которыми повстречались вы. Их взяли в плен, — нехотя выговорил он.

— Поняла? — спросил я, обернувшись к Кандиде. — Этот человек заключил союз с вожаком. Они держат за проволокой обезьян, обучают их и отправляют в ту страну, откуда прибыл Растел. Знаешь для чего? Они используют их для подавления мятежей. Верно, Растел?

— А вы можете предложить что-то другое? — спросил он.

Я взял пистолет у Кандиды. Растел хотел встать, но я снова ударил его носком ботинка в бок, и он остался лежать в грязи.

— А для чего ему нужен был ты, Шеридан? — спросила Кандида.

— Они доставляют сюда инструкторов. Кто-то должен ведь учить обезьян. Я прав, Растел? И никакой он не дезертир, а циничный и подлый вербовщик.

— Да, их нужно учить, и кто-то должен их охранять, но это поручается только тем, кому мы доверяем… Есть работы и погрязней — чистить отхожие места и подметать бараки… проще научить обезьян воевать, чем привить им любовь к чистоте…

Он с трудом шевелил разбитыми губами.

— Что ты собираешься делать с ним, Шерри? — спросила Кандида, глядя на него с отвращением, как будто это была раздавленная змея.

— Мы ведь не можем оставить его в живых?

— Нет, — твердо сказала она. — Он должен умереть.

Но что-то мешало мне нажать на курок. Жалость?

Нет. Не только. Я не мог судить его по законам своего мира. Его сделало таким общественное устройство, при котором свобода и человеческая жизнь не являются высшими ценностями. И он тоже был жертвой, как и те несчастные рабы, которых он считал людьми низшего сорта.

Пошел дождь. Косые струи смыли кровь с его губ и подбородка и перекрасили белый воротник его сутаны в розовый цвет.

Я отдал пистолет Кандиде, а сам прошелся по берегу, разглядывая забор из колючей проволоки на той стороне. Там не было никаких вышек и часовых, но в одном месте я увидел ворота, на которых висело что-то массивное, вероятно большой замок.

Я вернулся к Растелу и Кандиде, не спускавшей с него глаз.

— У вас должен быть ключ, Растел, — сказал я, склонившись над ним.

Он не шевельнулся.

— Хотите, чтобы я вас обыскал? Ну, я жду.

Он вынул ключ из-под полы и кинул мне.

— Возвращайтесь в деревню. Поживете с обезьянами. Я думаю, что за вами пришлют кого-нибудь с вашей планеты.

Растел поднялся с земли, сложил вместе три пальца правой руки и осенил себя крестом. Я не знал, как оценить его жест… Потом он повернулся к нам спиной и медленно поплелся по тропинке, которая привела нас к переправе. Дождь полил еще сильней.

Мы с Кандидой сели в лодку, переправились на другой берег, вскарабкались по скользкому склону и, открыв амбарный замок и распахнув ворота, оказались на территории зоны.

Мы пересекли широкое поле и, обходя пригорок, заросший мелким кустарником, услышали топот сотен ног, а потом и увидели обезьян, марширующих, несмотря на дождь. За ними присматривали охранники, доставленные сюда из разных мест Растелом. Я почему-то был уверен, что они без энтузиазма выполняют порученную им работу. И они наверняка помогут нам — предоставят кров и хлеб.

Но за пеленой дождя мы увидели не только скрюченные фигурки человекообразных обезьян и сторожей, выполняющих бесчеловечную работу…

В том странном месте, в котором мы очутились, все перемешалось — человеческое и животное, высокое и низкое… И нам стало гораздо теплей, когда в просветах между стволами сосен, рядом с уродливыми серыми бараками, возвышаясь надо всем, возник символ веры.

Гигантский железобетонный крест.

Над ним небо.

Крепкий столб и перекладину омывают чистые струи дождя.

Он поставлен здесь на века.

Сразу же после убийства

Ощущения падения не было.

Она скользила вниз в прохладных воздушных струях, быстро приближаясь к сине-зеленой американской земле, меняя скорость падения легкими движениями рук, ног, головы. Внутри у нее все ликовало.

В эти мгновения исчезало все — ее тело, мысли и чувства, она вся, без остатка, растворялась в атмосфере, — лучше этих мгновений не было. Даже ее эгоизм, причинявший столько неудобств ей самой и окружающим, куда-то улетучивался.

Ей самой ее переменчивый характер, пожалуй, даже нравился. Конечно, он был непредсказуем, что создавало большие сложности. Она и к себе-то боялась приблизиться, а от мужа тем более держалась на почтительном расстоянии, которое все увеличивалось по мере того, как он продвигался по служебной лестнице. Сейчас ее муж, Рассел Кромптон, занимал пост Государственного Секретаря. После того как месяц назад был убит Президент, на мужа свалилось почти непосильное бремя государственных забот и на личные отношения у него просто не оставалось времени.

Она отодвинулась от него еще дальше и находилась вне поля его зрения, где-то далеко за горизонтом.

Каждое утро она садилась в его личный самолет, взмывала выше облаков… Начиналось падение — мгновения счастья, несравнимые ни с чем, пережитым на земле.

И вот уже земля совсем близко. Ее мысли снова вернулись на привычный круг, очерченный ее положением. В него входили личные переживания и, хочешь не хочешь, дела мужа. От обязанностей супруги Государственного Секретаря ее никто не освобождал.

Маленький аэродром находился за городом. Скоро взлетную полосу со всех сторон окружат корпуса современных зданий. Это район новостроек. С высоты легче было оценить всю грандиозность проекта, толчок которому дал еще Президент. И он много отдавал сил стройке века. Теперь кто-то другой должен подхватить эстафету и вложить столько энергии, сколько никогда не будет у человека заурядного. Ее муж считал, что он подходит для этой роли. И еще одну непростую задачу он должен был решить — и сделать это нужно было как можно скорей — поймать убийцу Президента. Почему-то все надежды возлагались на него.

Ей казалось всегда, что есть только одна незаурядная личность. Нет, не муж. У того человека был проницательный ум, а энергии, заключенной в его стареющем теле, могло бы с избытком хватить на десять молодых политиков. Провидец и шарлатан, супермен и герой комиксов, человек-ракета, быстро взлетевший наверх и так же быстро сгоревший… Его звали Джекоб Бернз.

Все… Пора дергать за кольцо — иначе парашют просто не успеет раскрыться, и этот прыжок станет последним. А ей хотелось бы еще попрыгать. Хлопок над головой — и она повисла на стропах под ярким, как тропический цветок, куполом. Она никогда не пользовалась спортивными парашютами, а только самыми обычными армейскими, и никому не давала уговорить себя воспользоваться более безопасным снаряжением — это был один из ее пунктиков. Она могла гордиться собой — еще один высотный затяжной прыжок в ее активе.

Недалеко от взлетной полосы она увидела черный лимузин, рядом с которым стоял Рассел Кромптон. Заслонившись рукой от солнца, он напряженно всматривался в небо. Заботливый муж — эту роль ему приходилось играть реже, чем роль государственного мужа, и она меньше ему удавалась. Он был талантливый актер и вроде бы все правильно делал, но ему порой не хватало вдохновения.

В исполнении Джекоба Бернза наверняка все выглядело бы естественней. Почему, когда она думает о своем муже, рядом с ним всегда возникает кряжистая фигура Джекоба? Для чего она их всегда сравнивает? Рассел Кромптон не только богаче — он надежнее, он долго шел к Олимпу, но зато и задержался там надолго. Все так. И как тут ни крути, сегодня первенство за Расселом. Но словно бы какие-то картинки из будущей жизни возникали у нее в мозгу, и во всех ракурсах вместо Кромптона — Бернз. И она не знала, насколько она может доверять своему мозгу: действительно ли он способен улавливать волны, идущие из будущего, или же чересчур богатое воображение зло шутит над ней. Во всех ее видениях Джекоб Бернз излучал импульсы, которые недвусмысленно говорили о силе чувства; с его лица не сходила счастливая улыбка. В действительности же во время редких и случайных встреч он был более чем холоден с ней, и она явно не была ему симпатична.

Приземлилась она не слишком удачно. Не сразу справилась со стропами, не загасила купол, и порывом ветра ее протащило по земле. Рассел подбежал к ней и помог встать на ноги. Она отстегнула стропы и посмотрела на него вопросительно — что он делает на аэродроме? Он сурово нахмурился. Кромптон не одобрял ее увлечения, и ему не нравилась ее одержимость. В редкие минуты их близости, отдыхая, он говорил ей, что ее прыжки хорошо объяснимы с позиций психоанализа. Это ищет выход ее неудовлетворенная сексуальность. «Когда-нибудь ты разобьешься насмерть», — предсказывал он. Она заставляла его постучать по дереву, и он, посмеиваясь, барабанил костяшками пальцев по спинке кровати.

— Я приехал за тобой, — объяснил он свое появление. — Скатаемся в одно местечко.

Речь его всегда была нарочито небрежной, он любил изображать из себя демократа.

Она сняла шлем и защитные очки и тряхнула головой, рассыпав по плечам роскошные светлые волосы; ветер тут же принялся играть ими. Она нравилась мужчинам и знала об этом. О ней говорили, что она прекрасна, как мечта, и недостижима, как мираж. Кромптон придерживался того же мнения, причем общая постель ничего не меняла.

— Душ можно принять в ангаре. Платье твое я захватил. Смотаемся в Гондвана Хилз. Не возражаешь? Ты нужна мне.

Он ждал, что она станет высмеивать его. Ждал, что она спросит ехидно: «Я должна буду защищать тебя от твоей старой страсти — Мириам Бернз? Хочешь использовать меня как прикрытие?» Но она промолчала на этот раз. На нее это было совсем не похоже. Молчаливая покорность — это было то, что он больше всего ценил в женщинах. Растворяться без остатка в мужчинах умела Мириам. Рода была лишена подобного таланта. С нею вообще все было очень сложно. В чем он не испытывал недостатка — это в головоломках. Жизнь подбрасывала все новые и новые задачки. Заниматься политикой стало теперь намного сложней, чем тогда, когда он начинал. И он предпочитал иметь дело с женщинами, которые снимали напряжение, а не прибавляли головной боли. Черт, мысленно выругался он. А вдруг эта чертова баба умеет читать мысли. У него неожиданно возникло ощущение, что она видит его насквозь. Что ж это он так раскрылся-то перед ней. Нельзя впускать посторонних в свой внутренний мир. Есть вещи, которые нельзя доверять и женам. И самая главная тайна — это то, каков ты есть на самом деле.

— Джекоб Бернз снова в фаворе? — спросила она, когда они вошли в пустой и гулкий ангар — самолет в него еще не закатили.

— Я думал, что он навсегда сошел со сцены. И вдруг все разом вспомнили о нем. Гальванизация трупа. Надеются, что старый попугай вытащит из мусора бумажку, на которой написано имя убийцы. Если бы нам удалось его найти… Все эти газетные писаки сразу бы заткнулись. Общественное мнение сейчас настроено против нас, а о том, что будет через месяц — подумать страшно… полетят головы, и моя — одной из первых… Мне сообщили, что вчера Джекобу Бернзу звонил вице-президент. Я не могу не нанести визит великому провидцу — это будет неверно истолковано.

Она вошла в душ, и он вместе с ней. Расстегнув молнию, она сняла с себя кожаный комбинезон, в котором обычно совершала прыжки, и все остальное, что было надето на ней. Повернула до отказа сразу оба крана — с горячей и холодной водой, встала под упругие водяные струи и повернулась к нему лицом — пусть смотрит, если ему очень этого хочется. Ей самой сейчас хотелось только одного — как можно скорей увидеть Джекоба Бернза.

Перестала стучать пишущая машинка — тянулась пауза. Прошло несколько минут, прежде чем Джекоб Бернз, бывший Государственный Секретарь, закончил начатую фразу. Он копался в памяти, подбирая убедительные примеры из прошлого и настоящего. «… итак, мы можем с уверенностью констатировать, что человечество стоит на пороге новой эпохи… Разорвав земные путы, мы вступаем в эру космической цивилизации…»

Упрямая память отсылала его не к мировой истории, а к его личному прошлому, богатому событиями и переживаниями. Его литературный труд и задумывался как мемуары, которые он начал писать, томясь от безделья после вынужденной отставки. Неожиданно для себя самого он по-настоящему увлекся этой работой, сменив мемуарный жанр на широкое историко-социальное исследование. Но память… память цеплялась за интимное, за пережитое. Он понимал, в чем тут дело. Он приблизился к тому пласту исследований, в который до него никто еще всерьез не вторгался, он нащупал узел сложнейших противоречии современности, и именно ему, вероятно, удастся его разрубить, по крайней мере найти теоретическое решение… Тяжелый ум медлит, хитрит, отсылая к памяти, которая бессильна чем-либо помочь…

— На чем я остановился, Григсон?

— На «цивилизации», сэр.

Его личный секретарь Григсон, расставшись со своей индивидуальностью, стал его тенью. Бернз умел приобретать собственность за свои доллары. Человек или вещь — это не так уж важно… Купленных им людей он превращал в предметы обстановки. Точно так же он поступил со своей женой Мириам.

«Новое понимание задач, поставленных самой жизнью, пришло не сразу… Различие подходов было обусловлено прежде всего различием общественно-политических систем… Психологическое сознание человечества, которое может рассматриваться как единый организм, реагировало прежде всего на отрицательные факторы… Рост напряженности…»

Прервав диктовку, он вышел на балкон. Он любил подолгу стоять здесь, покусывая сигару и разглядывая холмы, окружившие долину, свое ранчо, столь удачно вписавшееся в пейзаж, конюшни, поле для игры в гольф, теннисные корты, площадку для игры в сквош, изуродованную его сыном Марло… Плавательный бассейн и художественную галерею с открытыми террасами, на которых были выставлены скульптуры, прямо скажем, неплохое собрание… Не все ему тут нравилось, хотя он и повоевал с архитекторами и дизайнерами, отстаивая свою концепцию, не все получилось, как было задумано… Он снова перевел взгляд на холмы — вот тут все было в полном порядке, у Бога как у дизайнера был отменный вкус.

Все было мирно вокруг и дышало покоем, и только в бассейне бурлила вода — там плескалась его жена Мириам, похожая на золотую макрель.

— Привет! — крикнула она, увидев его на балконе, и он в ответ помахал ей рукой.

Она всегда купалась без одежды. Охранники, здоровущие парни, бродившие вокруг дома, пускали слюни, и, видя, какие взгляды они бросают на нее, он порой приходил в ярость, но тут же одергивал себя; это было не в его воле — как-то повлиять на нее, изменить ее саму или ее поведение, и десятилетний опыт супружества научил его подавлять свои эмоции… Мириам любила быть в центре внимания, но чем она могла к себе привлечь? Интеллектом? Развитым художественным вкусом? Добродетелью? Только телом. Горькое осознание своей неудачи пришло к нему не сразу, и он давно уже не длился на нее, а только жалел… Бедная несчастная женушка… Пусть себе развлекается, как ей хочется. В конце концов, она доставляет ему не так уж много хлопот.

У него были проблемы посерьезней, чем его жена. Это его сын. С его совершенно непостижимой внутренней жизнью и шизофреническими наклонностями. Вот и теперь — площадка для игры в сквош в мгновение ока превратилась в строительную площадку. Марло привез каких-то сумасшедших дизайнеров, и они установили макет странного сооружения, фантастического и реального одновременно. Неземного, это уж точно.

И он ни о чем не мог расспросить своего сына — это было бесполезно. Холодный слепок Алисы, первой жены Бернза. Его удивляло, что Мириам умела находить к нему какие-то подходы.

Непонятно, о чем только они могли разговаривать друг с другом?

Зазвонил телефон. Григсон снял трубку, выслушал и почтительно приблизился к хозяину.

— Рассел Кромптон, Государственный Секретарь, просит, чтобы вы его приняли. Его машина у ворот.

— Я приму его. Велите охране пропустить его.

— Да, сэр. — Эту фразу Григсон произносил гораздо чаще, чем другие.

Бернз удовлетворенно хмыкнул. Государственный Секретарь Кромптон просит у него аудиенции. Старый друг Рассел снова вспомнил о нем. Они там все ошалели после убийства Президента. Хватаются за любую соломинку. Тотальные проверки, прочесывание и выслеживание не дали никаких результатов. Ему уже много было звонков из Белого дома. Теперь сам Кромптон пожаловал к нему. Мотает, он думает, что Бернз прячет убийцу в платяном шкафу? Конечно, у него есть какие-то телепатические способности, немалый политический и жизненный опыт, чутье, а главное — философский подход к проблеме. Возможно, он в самом деле сможет дать полезный совет.

— На сегодня кончили, Григсон, — сказал он. — Диктовки больше не будет.

Григсон молча кивнул головой, сложил бумаги в свой чемоданчик и удалился.

Как ему следует держаться с Расселом? — спрашивал он себя. Изобразить из себя этакого мудреца, искушенного в политике. Блеснуть эрудицией, удивить юношеской свежестью восприятия. А может, не нужно ничего изображать?.. Рассел, несмотря на все его слабости и недостатки, всегда был простым и открытым парнем, и он к тому же его старый друг, черт побери. Для чего ломать перед ним комедию? Поболтать по-приятельски, вспомнить прошлое… А если Кромптон приехал с Родой? И перед ней он тоже должен будет распустить линялый павлиний хвост. Он вынужден будет развлекать ее. Кем это выдумано, что женщины должны всюду сопровождать высоких должностных лиц. Он слишком стар для того, чтобы очаровывать женщин, между делом решая государственные проблемы. Нужно показать ей, чего он стоит и что он сто очков даст вперед любому парню. Он не сможет быть естественным, хочешь не хочешь — ему придется нацепить маску. Джек расправил плечи, втянул живот, убрал со лба пару-тройку лишних морщин и неторопливой солидной походкой направился к лифту.

Он вышел на улицу. Солнце поднялось уже высоко над горизонтом. День обещал быть жарким. Он снял пиджак. Опять проблема — удобно ли встречать гостей с пистолетом, пристегнутым под мышкой? Еще подумают, что боится убийц, но он их действительно боялся и никогда не выходил из дому без оружия.

— Мириам! — крикнул он, проходя мимо бассейна.

— Привет, Папик! — помахала она ему загорелой рукой. — Решил искупаться?

— Когда ты перестанешь дурачиться? — сердито спросил он. — Вылезай быстро и одевайся. Приехал Государственный Секретарь Кромптон.

— Вот глупый мальчишка! Он думает, что мы прячем на ранчо убийцу? А вдруг он предложит тебе выставить свою кандидатуру на президентских выборах? Это было бы здорово. Рода тоже приехала с ним?

Ничего не ответив, он повернулся к ней спиной и прошел на террасу, построенную в итальянском стиле. Нижний цоколь террасы был облицован мраморными плитами, вывезенными из Италии. Колонны были увиты крымскими виноградными лозами. Здесь царил полумрак и было прохладно. Он кинул пиджак на плетеное кресло и, кряхтя, сделал несколько приседаний. Кровь прилила к лицу, ноги налились тяжестью. Да, немолод, немолод… А еще эта тянущая боль в боку, напоминающая о себе, как правило, в самый неподходящий момент. Он всегда был чувствителен к любой боли. Слаб и беззащитен перед наглой напористостью других, не мог защитить себя даже от наглости служащих в своей канцелярии, чужую боль ощущал как свою, и это делало его еще слабее и беззащитнее. Вовсе не выдающийся ум, но зато очень ранимый человек. Немногие, правда, догадывались о его внутренней уязвимости. Алиса, его первая жена, догадалась и сумела этим воспользоваться. И так мало было людей, которые понимали его. Общение с неумными, неинтересными людьми не доставляло ему никакой радости, его отношения с подавляющим большинством людей не выходили за рамки деловых и служебных интересов. У него совсем не осталось друзей. Правда, Кромптон когда-то называл его своим другом. Но дружбу съело соперничество, и он, увы, старел быстрей, чем Рассел, и главное, что теперь волновало его, — показать, что выглядит моложе своих пятидесяти девяти лет. Трудновато это будет сделать.

Он увидел, что к крыльцу подкатил черный «Крайслер», и поспешил навстречу гостям. Да, он не ошибся в своих предположениях. Рассел привез с собой Роду.

По дороге в бар он обменялся с Расселом несколькими банальными фразами. Бармен смешал им два бокала мартини, и Бернз отпустил его.

— Я рад видеть тебя, Рассел, — отпив глоток холодной жидкости, сказал Бернз. — Боюсь только, что твоя жена будет скучать здесь.

— Ты не меняешься, старик, — сказал Рассел. — Все такой же ворчун и меланхолик. За нее не переживай. У тебя есть отличные верховые лошади, а Рода прекрасная наездница. Она хотела повидаться с Мириам — я не стал ее отговаривать.

— Повидать Мириам? Рода?! Что у них может быть общего?! Скажи лучше, что боишься оставлять жену без присмотра. Так будет честней. — Он боялся, что наговорит сейчас резкостей. Ему был неинтересен Рассел и то, о чем он собирался с ним говорить. Современная политика, которая делалась без него, мало волновала его. Он жил своей жизнью и своими размышлениями о жизни и до поры до времени не собирался ни с кем делиться своими мыслями.

— Ты что-то имеешь против Роды? А она, по-моему, симпатизирует тебе.

Почему бы не высказать прямо в глаза этому самодовольному типу все, что он думает по этому поводу. Плевать, что он занимает такой высокий пост. Вот только услышит ли он его. У этих современных политиков уши слышат то, что хотят услышать, и глаза видят то, что хотят увидеть.

— Видишь ли какая штука, Рассел. Я легко прочитываю людей — для меня они как открытая книга. Мысли и намерения от меня утаивать бесполезно. Твоя жена приводит меня в замешательство. Ты когда-нибудь заглядывал ей в глаза? Они начистоту говорят обо всем, что ее волнует. А я ничего не хочу знать ни о ней, ни о себе самом. Зачем мне знать то, что будет с нами?

— А я бы много дал за то, чтобы узнать это. — Он почти наполовину осушил свой бокал, сделав один большой глоток. — Ради этого я сюда и приехал. Все так неожиданно свалилось на меня. Я совершенно запутался. Ты поможешь мне, Джекоб?

— Если смогу, — пожал он плечами.

— Видишь ли, какая штука, Джекоб… Мне кажется, существует какая-то связь между убийством и теми вещами, которыми Президент занимался в последнее время, включая и тот день, когда он был убит.

— Вещами?

— Точнее будет сказать, проектом… Если бы он был осуществлен, мир перевернулся бы… Мне не следовало бы обсуждать это с тобой, Джекоб… Извини, это не мой секрет… государственная тайна… Об этих разработках знало всего лишь несколько человек, а из команды Президента двое — я и вице-президент… Были приняты все меры предосторожности, но утечка произошла… Все последствия предусмотреть просто невозможно… У нас была монополия на совершенно новый вид знаний… О Вселенной… Это открывало фантастические возможности… А теперь…

Он тяжело вздохнул и допил свой мартини.

Бернз подумал, что рассказанное не является для него такой уж тайной. Он размышлял об этом сегодня утром. О человеке и о Вселенной. Пришло время новых подходов. И открытия будут совершены — так всегда бывает.

— Почему ты рассказал мне об этом? Не боишься, что я кому-нибудь разболтаю? Старики бывают ужасно болтливы.

— Не боюсь. И потом, у меня нет другого выхода. И разве не о том же самом ты пишешь свою книгу? Я не рассчитываю на то, что ты немедленно сможешь вычислить убийцу. Я хочу глубже вникнуть в саму проблему, и мне кажется, ты не сможешь остаться в стороне. Убит Президент. Исчез проект. Возник дисбаланс. Опасное нарушение равновесия. И мы испытываем дефицит — в этом мире мало осталось толковых парней. Мы вспомнили о тебе. Вот почему я нарушил твое затворничество. А еще я здесь из-за твоего бармена — второго такого мастера я пока не встречал.

Он попытался улыбнуться, но улыбка плохо вязалась с его озабоченным лицом.

— О’кей, — сказал Бернз. — Мы же друзья. Я сделаю все, что будет в моих силах.

— Душновато здесь, — сказал Рассел.

У него на лбу поблескивали бисеринки пота.

— Здесь душно? В доме? — изумился Бернз. — Где сейчас настоящее пекло — так это на улице.

— Мне бы хотелось выйти на воздух, если ты не возражаешь. Извини, клаустрофобия. Я столько времени провел в кабинетах, канцеляриях, приемных. Вся сознательная жизнь в них прошла.

Через широкие стеклянные двери, за которыми сверкало ослепительное солнце, они вышли на улицу. Там все плавилось в полуденном зное. Птицам, и тем было лень летать. Охранники, спрятавшись в тень, дремали, не обращая внимания на двух полноватых мужчин, прогуливавшихся по дорожке. Все было спокойно вокруг или казалось таким. Где-то в доме стучал молоток — отделочники заканчивали ремонт одной из комнат — и это был единственный громкий звук, нарушавший тишину. Сумасшедшие дизайнеры, привезенные Марло, продолжали уродовать площадку для игры в сквош, но вели себя достаточно тихо. Все было спокойно, но он знал, что это только видимость. Где-то рядом таилась опасность, и Джекоб непроизвольно потянулся рукой к пистолету. Рассел сделал вид, что не заметил неловкого движения руки.

— Прогуляемся до озера, — предложил Кромптон. — Ты не против? Тебя это не слишком утомит?

— Нет, не слишком, — усмехнулся Бернз. — Я чувствую себя здесь гораздо лучше, чем в Вашингтоне, — там я не умел обходиться без машины, а здесь привык ходить пешком. Полезней для здоровья.

Вдали, медленно удаляясь, проплыли в голубоватой дымке две всадницы; одна из них — Мириам — была в бирюзовом купальном костюме, а у другой вместо головы копна желтовато-соломенных волос, словно еще одно маленькое солнце, скатившееся в долину с холмов.

Кромптон начал говорить, когда убедился, что нет никого рядом, кто мог бы их подслушать. Он говорил горячо, торопливо, не заботясь о красоте слога, ему было не до ораторских приемов сейчас. Бернз понял, что положение и впрямь серьезное. Дефицит мозгов. Дефицит власти. Вице-президент Строн, временно исполняющий обязанности Президента, был хорош на вторых ролях, но в первые же часы после убийства выказал свою неспособность управлять страной. Неожиданная смерть всех застала врасплох. Сразу засуетились военные. Эти ястребы всегда носятся с разными безумными идеями. Например, с «вирусной бомбой». Слыхал о такой? Существуют и другие проекты. И все они требуют финансирования, но государственная казна — не бездонная бочка, а налогоплательщики — не дойные коровы. Без сомнения, какие-то исследования нужно продолжать. Многообещающими выглядят работы по созданию антигравитационной станции на Луне. Но самый, самый удивительный проект — тот, который Президент курировал лично… Проект Ганвелла…

— Ну а поподробнее?

— Я и так уже рассказал больше, чем мог…

— Незачем тогда было приезжать сюда, — рассердился Джекоб.

— Ох, Джек… Ладно уж, слушай… Это открытие перевернет мир, но нельзя сейчас с уверенностью сказать, будет ли это новое знание, использовано во благо или пойдет во вред… Палка о двух концах… Разумней, наверное, было бы не обнародовать пока этот проект, подождать поколения два… Мне кажется, мы просто не готовы…

— Нечто вроде новой атомной бомбы?

— Ничего общего.

Бернз взорвался:

— Или ты немедленно перестанешь мычать и начнешь говорить… Или тебе лучше убраться отсюда… мне надоела игра в «угадайку». Ты думаешь, наверное, что я сильно изменился с тех пор, как лишился должности и ушел в отставку. И патриотом я тоже не перестал быть. Какого ж тогда черта? Думать, думать за всех, кто не умеет этого делать, — это мое основное занятие сейчас. Не темни, если хочешь, чтобы я помог тебе, дай пищу моему мозгу или оставь меня в покое.

Кромптон искоса взглянул на него и, прищурив один глаз, сказал небрежно:

— Темперамент… Тебя всегда подводил твой темперамент… Я защищал тебя как мог… Такая голова… Но скверный характер всегда портил дело. Из-за него ты и ушел в отставку. — Он схватил и с силой сжал его руку. — Ты славный парень, Джек. Давай не будем ссориться. Есть вещи, которые не зависят от нас.

— Неправда. Чушь. Никогда больше не говори так. Все в нашей воле. И причина, и следствие — всегда сам человек. Бог дал только первоначальный толчок.

— Да-да, конечно… Но оставим пока эту тему… Есть еще одна головоломка… Непонятное заболевание… Умственное расстройство… Мне известно, что ты не психиатр, но психология всегда была твоим коньком… Кстати говоря, психиатры не нашли пока удовлетворительного объяснения, и мне интересно было бы выслушать твое мнение… Коллективное безумие — ни больше ни меньше… Коллектив, правда, небольшой — экипаж антигравитационной станции на Луне…

— Это как-то связано с теми исследованиями, которыми они занимались? С невесомостью.

— Трудно сказать… Их было там восемь человек, и они прожили на Луне полгода. Их сменили, и они вернулись на Землю где-то за неделю до убийства Президента.

Разговаривая, они вошли в небольшую бамбуковую рощицу, посаженную на берегу озера. Остановились у причала — Бернз любил тут иногда порыбачить — отличное местечко. Тут очень хорошо думалось. Бернз слушал Рассела не перебивая.

— Луна как-то странно на них повлияла… Они очень изменились…

— Ну а в смысле общения? Они что, совсем ненормальные?

— Общаться-то с ними можно, но что толку. Они дружно несут какую-то чушь. Утверждают, что живут в другом времени… Мы — здесь, а они уже там — в будущем…

Бернз хмыкнул недоверчиво:

— Сразу восемь Эйнштейнов — многовато для одной маленькой лунной станции.

— К черту Эйнштейнов! Я консультировался с физиками. Они говорят, что все это не противоречит теории относительности, что законы всеобщи. То, что годится для вселенной, подходит и для человека. Человек — это тоже вселенная. И при определенных условиях время может ускоряться или замедляться и для отдельного человека…

При определенных условиях… Что-то произошло там, на Луне, от чего эти восемь человек повернулись…

— Ты думаешь, они сошли с ума? Нет, Кромптон. Тут другое… Физики не шутили над тобой. Все это действительно согласуется с выводами современной науки о вселенной. Теоретически все давно доказано, и даже создана математическая модель машины времени. Но построить ее никому пока не удавалось. Тем интереснее то, что ты рассказываешь о лунной восьмерке. Я готов поставить сотню против доллара, что эти ребята не психи.

Бернз пристально посмотрел на человека, который когда-то в свое время сменил его на посту Государственного Секретаря. У молодого политика был гибкий ум и нетривиальное мышление. Боже, что с ним сделала канцелярская работа.

— Что еще наковыряли ученые? Представляю, с каким остервенением они набросились на этих парней. Пара десятков диссертаций на эту тему наверняка будет защищена.

— Тема закрытая. Но есть интересные гипотезы. У этой восьмерки один и тот же биоритм. И этот ритм ускорился. Произошел сдвиг по фазе. И ненормальность у них цикличная… В будущем они находятся, по их словам, не постоянно, а периодически и совсем недолго — минуты.

Теперь Бернз не сомневался, что он на правильном пути. Вот оно, недостающее звено в цепи упорных размышлений. Прорыв во вселенную, в будущие времена возможен для каждого индивидуума. Не только для гениев, как это было в прошлом.

Он услышал подозрительный шорох у себя за спиной, в бамбуковой рощице, и, не раздумывая, выхватил пистолет и выстрелил. Сразу же взвыла сирена. Не прошло и двух минут, как примчалась машина с охранниками и, взвизгнув тормозами, остановилась у причала. С трудом сдерживая гнев, но наружно спокойный, Бернз велел прочесать рощу и ближайшие окрестности.

— У тебя полно советников, Кромптон. Что бы ты хотел услышать от меня?

Он подумал, что даже себе он сейчас не в силах помочь.

— О каких советниках ты говоришь? Разве я могу кому-то доверять? Ученые никогда не заботятся о последствиях. Эти новые открытия… Как они скажутся на нас?

Он был сейчас как натянутая струна. Убийцы не пойманы, и снова звучат выстрелы… на этот раз стрелял друг, но в это время, возможно, его самого держали на прицеле… Идет охота. Когда же все это кончится?

— Ты читал интервью с доктором Фетести, опубликованное в «Таймс»? Биохимические методы воздействия на мозг, изменение естественных биоритмов… Понимаешь, к чему это может привести? К появлению нового вида наркотика. Проклятые репортеры уже что-то пронюхали. Ситуация может выйти из-под контроля. Я хотел бы созвать конференцию по этому вопросу в каком-нибудь тихом месте. Например, в Гондвана Хилз? Как бы ты к этому отнесся?

— Я буду рад помочь. Здесь для этого есть все условия.

Он понимал, к чему это все может привести. Возникнет новая эпидемия насилия. Грабежи, убийства… Бернз уже сталкивался с этим, когда вступил в должность. Наркотики уничтожили Африку. Америке пока удавалось справляться с этим страшным злом… Но теперь… Он слышал уже глухие подземные толчки… Начнется, как всегда, в больших городах, а потом докатится и до самых отдаленных уголков, включая Гондвана Хилз. Так уже бывало. То, что делается для будущего, часто разрушает его.

— Оргкомитет уже работает, — сказал Кромптон. — Я сообщу им, что ты согласен.

Он сказал все, что хотел сказать по данному вопросу, и замолчал, переключив мозг на решение мелких сиюминутных проблем… На его лицо набежали тени.

Они шли молча, и каждый думал о своем. Они как раз проходили в это время мимо площадки для игры в сквош, и Кромптон остановился, заинтересовавшись необычным сооружением, воздвигнутым ненормальными дизайнерами, нанятыми Марло. И мальчика они тоже увидели здесь. Кстати, сам Бернз не виделся с сыном уже несколько дней. Шестнадцатилетний подросток, тощий и бледный — к его синевато-белой коже не приставал загар, стоял в дальнем конце площадки, засунув руки в карманы линялых драных джинсов. Нахмурясь, он разглядывал отца и его гостя и решал непростой вопрос — подойти поздороваться или исчезнуть. Последнее было предпочтительней — не станут приставать с разговорами о здоровье и о том, что он тут выстроил.

Бернз снова подумал о том, что Мириам, мачеха, лучше понимает сына, чем родной отец. Но и от нее он частенько сбегал, надолго исчезая из дома. Брал лошадь в конюшне отца или садился в собственный спортивный автомобиль — недальние автомобильные поездки ему недавно разрешил совершать психиатр, но какие уж там недальние… Он глотал пыльное пространство — километр за километром, доводя до полного изнеможения себя, лошадь или автомобиль, мог пропасть на сутки или двое, но никому потом не рассказывал, где его носило…

— У Марло получше со здоровьем в последнее время? — спросил Кромптон и, не ожидая ответа, добавил: — Я знаю одного очень толкового психоаналитика. Может, подослать его как-нибудь сюда?

— Бесполезно, — махнул рукой Бернз, — кто только не лечил его. По-моему, не существует лекарственного препарата, который не испробовали бы на нем… Ничего не помогает.

— И все-таки я бы показал его Стейчеру, в Вашингтоне сейчас нет врача лучшего, чем он.

Кромптон понимал, какую душевную боль испытывает сейчас Бернз. Несчастье — иметь такого сына. Чего только он ни предпринимал, чтобы излечить рассудок Марло. Да уж, нахлебался он, в особенности допекли его всякого рода психоаналитики. Предпоследний, шарлатан из Нью-Йорка, прибыл на ранчо с двумя любовницами, сестрами-близняшками.

Постояв немного в нерешительности, Марло решил все-таки подойти к ним.

— Знаешь, смерть Президента очень глубоко задела его. Мне показалось, что он не просто возмущен этим убийством как гражданин. Преступление подействовало на его психику, он очень расстроился. Такое личное отношение к государственной трагедии, сила человеческих чувств, выплеснувшихся в момент государственной скорби, слишком уж показушной и официальной, могли бы служить примером и для других… Вот на таком фундаменте мы могли бы строить наше будущее… И построим, если справимся с некоторыми проблемами… Если мальчик справится с ними…

— Стейчер мог бы ему помочь…

Толпы людей, появившихся на свет в результате демографического взрыва. Толпы людей, которые топчут и давят друг друга на чересчур маленькой Земле. Выжимают из себя и друг друга последние капли жизненного сока, но не могут решить возникших перед ними проблем. Толпы этих несчастных сдавливают бедный мозг мальчика, он почти оглох от их жалких воплей, и он хотел бы, но не знает, как им всем можно помочь. Самому ему не могли помочь даже пустынные гектары Гондваны, где почти невозможно было встретить человека, а толпа представлялась чем-то далеким и нереальным. Всем, кроме Марло. В его кошмарах постоянно присутствовали толпы, толпы, толпы людей.

— Сначала нужно догадаться о перспективах; обрести цель, прежде чем то, к чему мы станем стремиться, само начнет помогать нам. Я говорю о будущем.

Он всерьез опасался за будущность своего сына.

— Кстати, — вспомнил вдруг Кромптон. — Рода недавно мне говорила, что ей снился Марло.

— Вот как? — слегка удивился Бернз.

Он заставил себя улыбнуться, когда Марло приблизился к ним, и протянул мальчику руку, но тот сделал вид, что не заметил протянутой для пожатия руки.

— Ты уже слышал об этом, Джекоб? — спросил мальчик. Голос его слегка дрожал. — Они снова начали отстреливать китов. Как тебе это нравится? — На отца он не смотрел. Его взгляд всегда проходил насквозь, никто не мог занавесить душу и совесть от его всепроникающих глаз. — На всем белом свете скоро не останется ни одного голубого кита. Ни одного кита в морях, озерах, даже в нашем тихом озере. Умрет сама память о них.

— Что это ты построил на площадке для игры в сквош, Марло? — спросил Бернз.

Мальчик дернул плечом и, ничего не ответив, повернулся к отцу спиной, давая понять, что разговор окончен, но Бернз по-своему расценил этот жест. Как приглашение посетить экспозицию. Ему показалось, что Марло ничего не имеет против того, чтобы отец и его высокий гость ознакомились с тем, что он там напридумывал.

Площадка для игры в сквош была подарена мальчику к четырнадцатилетию. Сделано это было по совету психиатра, который лечил тогда ребенка. Но игра мальчику не понравилась. Раз или два он только и сыграл, при этом выражение скуки ни на минуту не оставило его бледное лицо. Площадка пустовала какое-то время, а затем Марло захотелось построить на ней какое-то диковинное сооружение, материальное воплощение его бредовых фантазий. Бернза все это жутко раздражало, но психиатры в один голос твердили, что есть только один путь, который может привести к выздоровлению: ни в чем не ограничивать ребенка, дать ему полную свободу. И действительно, в сооружениях, возводимых Марло, постепенно стала проявляться какая-то внутренняя логика… все это было за пределами понимания Джекоба Бернза, но он готов был согласиться с психиатрами — мальчику, похоже, его занятия шли на пользу.

В чем-то они оказались правы, психиатры, но Бернз перестал приглашать их и выплачивать чудовищные гонорары не из-за одной лишь экономии. Они в главном ошиблись. Он и раньше смутно подозревал, а теперь уже не сомневался больше. Мальчик не был душевнобольным. Он острее других чувствовал несправедливость, чужую боль воспринимал как свою. А еще в нем проснулся художник, и, как многие творцы, он шел впереди своего времени, он словно бы побывал в будущем и не мог не поделиться своими открытиями с людьми.

Вроде бы и до Кромптона что-то дошло. Он пристально всматривался в лунный ландшафт… Воронка кратера с неровными краями, коричневатая почва, изрытая метеоритами, яркие освещенные места и глубокая тень… безжизненная пустыня, овеществленный образ смерти.

Двое мужчин стояли молча у края лунного кратера. Пряча усмешки, за ними наблюдали дизайнеры, помогавшие Марло. Они устроили себе обеденный перерыв, укрывшись в прохладной тени галереи. Жевали бутерброды, запивая пивом. Кромптон тоже бы сейчас не отказался от пива или бокала охлажденного вина; он облизал пересохшие губы. Марло не было дела ни до кого из них, никто из этих людей не в состоянии был понять его. Воображение вело его вперед, он в одиночку протаптывал тропу, вскоре он исчез за горизонтом… бесполезно было теперь пускаться на его поиски, найти человека в космосе неизмеримо трудней, чем на земле.

— Что это все значит? — спросил Кромптон. — Почему вдруг луна? К чему все это?

— Мальчик начитался фантастики, — пожал плечами Бернз. — А ты разве не бредил космосом в его годы?

Они вернулись на аллею, которая вела к дому. Жены поджидали их на ступеньках у входа.

— Вы в порядке? — спросила Мириам. — Мы слышали выстрелы в роще. Это ты стрелял, Джекоб? Кого-нибудь подстрелил? Кто-то прятался в роще? Индейцы? Мы окружены?

Привстав на цыпочки — она была небольшого роста — Мириам чмокнула Бернза в глаз, затем, притянув за шею Кромптона, расцеловала его.

— О Рассел, я так рада, что вы навестили нас в нашей глуши. И хорошо, что додумались приехать вдвоем. Молодцы, ребята. Рода сказала мне, что Кромптон приехал решать с Джеком какие-то государственные проблемы, но я не поверила ей. Я думаю, что вы приехали сюда ради меня, одинокой, всеми покинутой женщины.

— Ты замечательно выглядишь, Мириам, — вполне искренне сказал Кромптон. — И тебе очень идет этот купальный костюм.

— Я тебе нравлюсь? Да, костюмчик недурен. Он стоил мне кучу денег. Джек, брюзга, утверждает, что я транжирка. Это действительно трудно понять, как два маленьких кусочка ткани могут стоить столько долларов.

Рода не проронила ни слова. Она терпеть не могла пустой болтовни. Но ей и не требовались слова, чтобы понять других или выразить свои чувства. Слова только затеняют внутреннюю суть, то, что живет в каждом из нас. От любого человека идут волны — холодные или теплые — и вовсе необязательно быть телепатом, чтобы уловить их. Волны, которые шли от самой Роды, обжигали Бернза. Она возбуждала его помимо его воли. Рода принадлежала к тому типу женщин, которые способны своим теплом растопить любой айсберг. Но с некоторых пор его перестали интересовать женщины. Да, она хороша, у нее атласная кожа, от нее пахнет полевыми цветами и свежими яблоками, у нее грудь той формы, которая всегда нравилась Джекобу… Ну и что с того?! Для него теперь в его затворничестве гораздо важней обладание истиной, а не женщиной. История, политика, философия волнуют его больше, чем женская грудь. И если думать о будущем, то нужно периодически одергивать, приструнивать себя, нужно вернуть стране пуританский дух, нация в последние десятилетия слишком уж распустилась… Все, вероятно, помнят, чем распущенность, лень и безволие обернулись для Рима… Что с того, что ему нравится эта женщина. Он должен скрывать свои чувства, хотя она наверняка о них догадывается… И в душе смеется, вероятно, над ним, над стариком… И он не имеет права снять маску, никто не должен видеть его настоящее лицо… И возраст, возраст не просто помеха, а непреодолимая преграда… Впрочем, и в молодости он редко разрешал себе расслабиться, и в те далекие годы он почти никогда не снимал маску, но тогда его понуждало к этому совсем другое — он делал карьеру.

— Вы по-прежнему увлекаетесь прыжками? — напустив на лоб морщины, угрюмо спросил он.

— Ага, прыгаю. Муж считает меня чудачкой. А вы не кончили ваши мемуары?

— Да нет. Только-только расписался. Люди всегда смеются над чудаками. И на что еще можно потратить время в этой глуши? Я занялся этим от скуки. Вначале шло очень туго, но я втянулся постепенно. Работа захватила меня, и не я теперь управляю процессом, а он ведет меня. То же, наверное, с вашими прыжками. И я думаю, что получаю от своих изысканий удовлетворение не меньшее, чем вы от прыжков с парашютом.

— Ну вот, оказывается, и вам есть о чем поговорить друг с другом, — смеясь, сказала Мириам. — Одному нужен секс, другому прыжки, кому-то мемуары… Каждый ловит свой кайф… Джекоб, угости Роду коктейлем. Вы получите удовлетворение от общения друг с другом, я уверена. А я провожу Рассела на площадку для игры в сквош и покажу, чего там нагородил Марло.

— Я уже показывал ему, — сказал Бернз.

Он не мог требовать от жены больше того, что вложила в нее природа. Женщина всегда остается женщиной, такими их создал Бог, и бесполезно, да и незачем пытаться изменить их.

Рода направилась в сторону бара, Джекоб двинулся следом. Ему очень хотелось снять с себя маску. Момент был подходящий, и он мог бы это сделать, но приблизит ли его это к Роде? Вряд ли. Уж очень они разные. Если бы только в возрасте было дело. Они разные, разные во всем. У нее с его сыном Марло больше общего, чем с ним. И он видел ее сейчас в двойном изображении, они оба были одинаково реальны. Рода, которая молча шла рядом с ним, и другая, парящая в воздухе, высоко над землей. Он ничего не мог с собой поделать, ему не удавалось стряхнуть с себя наваждение.

— Знаешь, он ненавидит меня, — сказала Мириам, приблизив свое лицо к лицу Кромптона. — Я мешаю ему. Мешаю писать его дурацкие мемуары, отвлекаю от работы, лезу к нему со своими женскими глупостями.

— Ну-ну, — сказал Кромптон, усмехнувшись одними углами губ. — Брак — это война. Но у Джекоба нет никаких шансов. Он — плохой вояка.

— О Рассел, хоть бы ты был со мной понежней и не бросал бы меня так надолго. Я не видела тебя больше месяца. Ты не представляешь, что за жизнь я здесь веду. Жуткая тоска. Словом не с кем перемолвиться. И даже Марло теперь не хочет со мной разговаривать. У него новый приступ депрессии. Я знаю, что ты ужасно занят. На тебя столько дел свалилось после убийства Президента.

Тебе сейчас не до меня, — грустно закончила она перечисление своих бед.

Она все-таки повела его на площадку для игры в сквош. Бог знает чего наговорил ему Джек, а ей самой хотелось показать и обсудить с ним последнее увлечение Марло. Как, на его взгляд, он действительно безумен?

— Марло, мальчик мой, — позвала она, — выходи. Где ты прячешься, мой дорогой? Мне нужно поговорить с тобой.

Марло высунул голову из-за ближайшего бугра, по всей видимости, он слышал весь их разговор.

— Вы очень рискуете, — зло сказал он. — Опасно гулять там, где гуляет смерть. Вы можете попасть в другое измерение, а можете и совсем пропасть, если не повезет. Здесь есть зоны с другими временными координатами. Я властен над временем, а вы нет. Я властен над смертью, а вы нет. Вы не владеете знанием, на вас нет специального снаряжения. Вы очень рискуете.

Мириам посмотрела на Кромптона. Его явно привели в замешательство слова мальчика.

— Создается впечатление, что ребенку известно все, — пробормотал Кромптон.

Он торопливо покинул площадку, оставив Мириам одну на Луне. Несколько раз он споткнулся, словно натыкался на невидимое препятствие. Мириам чуть ли не бегом должна была догонять его. Она повисла у него на руке.

— Спасаешься бегством… Видели бы тебя сейчас служащие твоей канцелярии… Государственный Секретарь, а ведешь себя как мальчишка… Ты от меня хотел удрать? Это же шутка. Ты что, не понял? У Марло юмор такой своеобразный. К нему нужно привыкнуть. Кстати, он тайно в меня влюблен.

— Ага, шутка. Со смертью не шутят… Мне кажется, он знает о том, что произошло на лунной станции.

Они прошли на кухню, из которой, увидев их, вышли две работницы, занимавшиеся уборкой. Мириам достала из холодильника банку пива и протянула Расселу. Он открыл и стал пить прямо из банки, маленькими глотками, наслаждаясь холодным напитком.

— Жалеешь, что приехал сюда? — спросила Мириам. — Тебе не нравится здесь? Ты думал, что тебе Джекоб поможет, этот старый пень? Даст хороший совет? Напрасно ты на него рассчитывал. Он ни черта ни в чем не смыслит. Может, я смогу быть тебе в чем-то полезной? Женская интуиция — великая вещь. Что тебя тревожит?

— Сумасшедший дом. Настоящий сумасшедший дом, — помотал головой Кромптон, управившись с пивом.

— Вот это ты точно подметил, — залилась она смехом. — Это и мое мнение. И я ни от кого его не скрываю. Я всем об этом говорю.

Она легонько провела кончиками пальцев по его шее, но он никак не отреагировал на ее прикосновение.

— Да уж, лучше мужчин не трогать, когда они по-настоящему чем-то озабочены. — В голосе ее звучала горечь. — Я что, в самом деле так постарела, Рассел? Что с вами, мужиками, делает работа, ничего-то вам не надо.

Он включил транзистор, оставленный, вероятно, одной из работниц на кухонном столе, и, полузакрыв глаза, слушая музыку и покачиваясь в такт, стал рассказывать:

— Сейчас у нас там страшная неразбериха в Вашингтоне. Все кинулись искать убийцу. Писаки газетные совсем оборзели. Винят во всем администрацию. Что-то произошло с нашими ребятами на Луне. Техническая сторона дела тебе вряд ли будет интересна… Вероятней всего, у них что-то с мозгами приключилось, какая-то неизвестная болезнь, одна и та же у всех восьмерых. Говорят что-то о переносе во времени, якобы они периодически попадают в будущее и снова возвращаются… Очень похоже на то, что говорил сегодня Марло, что меня и завело… Откуда он обо всем этом мог узнать? И эти его лунные кратеры… Информация, кстати, вся очень секретная, я никому не должен был об этом рассказывать… Видишь, я доверяю тебе… Ну и еще одна штука… Именно в тот день, когда он был убит, Президент собирался подписать документ о финансировании проекта Гайвелла… Проект исчез, и никто не знает, когда и где он выплывет и какие беды принесет нашей несчастной стране…

— Бедный, бедный Рассел… Нелегко тебе приходится… Я вряд ли смогу тебе чем-нибудь помочь… Джекоб считает меня дурой — может, он и прав… Я всего лишь женщина, стареющая женщина… Но я тебя очень прошу, не отшвыривай меня, Рассел…

Она прижалась щекой к его плечу и преданно, как собака, заглянула ему в глаза.

— Знаешь, Джекоб не помог мне пока ничем, тут ты права… Но разговаривать с ним интересно… Он очень умен, и он слишком рано ушел в отставку… Старикан, конечно, не без сумасшедшинки, но он твердо уверен, что машина времени вот-вот будет создана… Пожалуй, когда я вернусь в Вашингтон, я вернусь к рассмотрению вопроса о финансировании проекта…

— Машина времени?! — Она изумленно посмотрела на него. — Мне всегда казалось, что это несерьезно… фантастика… Неужели есть люди, которым хотелось бы побывать в будущем? Мне страшно делается, когда я думаю об этом.

— И мне делается страшно. Но я не вижу другого выхода. История последнего столетия кажется мне одним сплошным кровавым кошмаром. Революции, войны, концлагеря… Сталин, Гитлер, атомная бомба, Хиросима… Трупы, горы трупов… Гибли на войне, гибли в лагерях, умирали от голода… Теперь душат экология и энергетика… И никто не видит выхода… Мы обязаны совершить прорыв в будущее…

— Только не я, — решительно заявила Мириам, — на меня не рассчитывайте… Меня оставьте здесь…

Он улыбнулся, и впервые за целый день в его улыбке не было сарказма. Он взял ее за руку.

— Ну, тебя пока никто не станет подключать к проекту. Я хочу попросить тебя о другом. Знаешь, я как крыса. У меня повышенное чувство опасности. Меня беспокоит Марло. Очень уж похожие симптомы. Присматривай за ним. Почаще бывай с ним рядом. Разговаривай с ним. Было бы совсем неплохо, если бы ты записала ваши беседы. О Луне. Особенно о Луне. И о будущем тоже, конечно. Как он туда попадает? Что он там видит? Может, это вовсе и не бред…

— Ну не знаю, сумею ли я справиться с твоим заданием… Мне он тоже теперь не очень-то доверяет, — вздохнула она.

— Звонить мне не нужно. Не дай Бог, кто-нибудь подслушает… Идеальным вариантом было бы, если бы ты смогла приехать ко мне в Вашингтон…

Она внимательно посмотрела на него.

— Кажется, ты еще не совсем разлюбил меня, Рассел. Я сделаю, разумеется, все, о чем ты просишь.

Он слез с табурета и направился к выходу.

— Спасибо за пиво, Мириам. Нам с Родой пора ехать. У меня сегодня важное совещание в восемь часов.

Ровным, почти бесстрастным голосом диктор телевидения читает сводку новостей.

«Продолжаются интенсивные поиски убийцы Президента, хотя следствие, похоже, зашло в тупик. Ни одна из версий не заслуживает серьезного внимания. По всей видимости, мы столкнулись с еще одной загадкой века. Кто и когда сумеет ее разгадать? Большинство высших должностных лиц страны осторожно высказываются в том духе, что убийца не будет пойман в ближайшее время, если он вообще когда-нибудь будет пойман… Вернемся еще раз к событиям того злосчастного дня. Что произошло в кабинете Президента вечером восемнадцатого августа, незадолго перед ужином? Как свидетельствуют сотрудники канцелярии, Президент сидел за письменным столом, изучая один секретнейший документ… Как нам стало известно, документ этот исчез… Президент был убит выстрелом из пистолета, почти в упор, но никто из охранников, находившихся в приемной, выстрела не услышал и ничего подозрительного не заметил… Охранники категорически утверждают, что никто в это время в кабинет не входил и оттуда не выходил… Осмотр места происшествия, произведенный впоследствии, также не дал никаких результатов…»

Не дослушав комментарий и сводку новостей, Джекоб Бернз вышел из комнаты, оставив Мириам сидящей на белом бархатном диване. Она глаз не отрывала от экрана телевизора, как будто не новости передавали, а транслировали шоу. Марло тоже крутился тут, хотя наверняка это нельзя было утверждать, с ним теперь постоянно так — ничего невозможно понять — присутствует он или отсутствует в том или ином месте в данное время… Скорей все-таки присутствовал, чем наоборот, вроде бы возился в дальнем углу комнаты, но, может быть, и нет.

— Ты здесь, Марло? — позвала Мириам. — Подойди ко мне. У меня кое-что есть для тебя. Ты умный ребенок, ты догадался, конечно, чем мамочка порадует тебя… Ну же, подойди поближе.

Он вышел из тени и остановился, не дойдя до мачехи четырех-пяти шагов. Он нетерпеливо пританцовывал на месте, взгляд его был прикован к ее руке, рывшейся в сумочке. Она достала бумажный пакетик и вынула из него кусочек сахара, влажный в центре и сухой по краям.

— Тебе не обязательно слушать сводку новостей… Ты получаешь информацию обо всем, что происходит в мире, своими способами. Может, расскажешь мне? Мне ведь тоже интересно. Ну как там дела у них в Европе? Впрочем, ну ее к черту, Европу. Пусть живут как хотят. Они сами по себе, мы сами по себе. Расскажи лучше о Луне… Тебе там нравится?

Он протянул руку, но она не спешила отдать то, в чем он так остро нуждался.

— Я не один там. Нас много. По крайней мере мне там не скучно.

— Там очень холодно?

— Когда как. Бывает холодно, бывает жарко… Там все иначе, не так, как здесь… Мне трудно объяснить это тебе.

— Ты меня разыгрываешь, что ли? Перестань говорить загадками. Что это значит — «там много людей»? Я не понимаю. Ты хочешь, чтобы мамочка отдала тебе лекарство? Тогда перестань шутить и говори серьезно.

«…в последнее время Президент испытывал сильное давление со стороны оппозиции…» — Голос у комментатора пресекся, он извинился перед телеаудиторией и отпил воды из стакана.

— Земля давно перенаселена. Ни войны, ни концлагеря не решают проблем. Слишком уж тут тесно. Не хватает жилья, не хватает больничных коек. Люди мешают жить друг другу. Должно же где-то существовать место, где бы могли найти себе пристанище лишние люди.

— Ну а Президент? Как он ко всему этому относился? Он нашел решение? — спросила она. Интуиция уже подсказывала ей ответы на волновавшие ее вопросы.

Марло отвел глаза в сторону.

— Да, он нашел решение. Но это был бы наихудший выход. Это вообще не выход. Переселить туда всех. Всех. О, он был великий демократ. Пока еще на Луне достаточно просторно, но благодаря его стараниям опять началась бы давка. Толпа снова топтала бы одиночек. Зачем нужна вторая Земля? Все повторилось бы сначала. Для чего повторять старые ошибки? Заселим Луну, а лишних людей, а гордых одиночек куда будем отправлять? Обратно на загаженную Землю?!

Она отдала ему сахар.

— Марло, мальчик мой… Ты болен, ты очень серьезно болен… Понимаешь ты это?.. И ничего нельзя изменить, ни в нас, ни вокруг, нечего и пытаться…

— Зря вы все считаете меня сумасшедшим… Я немного опередил свое время — только и всего… — Он с наслаждением рассасывал сахар. — Ну а вы? Вы-то не сумасшедшие? Такого высокого мнения о себе, а сами ничтожны… Видели бы вы себя со стороны — из другого времени… Ничтожнее лунной пыли…

Марло выбежал из комнаты. Оставив телевизор мерцать голубоватым светом в полутемной комнате, Мириам тоже вышла в коридор. Она немного переволновалась, разговаривая с мальчиком, но с помощью аутотренинга быстро восстановила душевное равновесие. Да, в жизни, конечно, немало мрачного, но жизнь-то нам дается не один раз. Мириам верила, что человек проходит длинную цепь перерождений. Посмотрим, что там будет при других воплощениях, посмотрим… Она дошла до кабинета Бернза и постучала в дверь.

Бернз курил сигару. Он вроде бы ничего не имел против ее прихода и кивнул ей, пожалуй, даже радушно.

— Я попросил Григсона отыскать в фильмохранилище с пяток разных старых кинолент. Хочешь посмотреть? Спускайся в кинозал. Я докурю сигару и тоже приду.

— Смешные?

— Я бы не сказал. Было время, когда зрители не могли смотреть их без слез, В основном хроника.

— Тебе нравится видеть меня плачущей, Джекоб?

Он не ответил ей и, стряхнув с сигары пепел в старинную бронзовую вазу, стал вносить какие-то поправки в текст своей рукописи.

— Ты так однообразно проводишь время, Джек. Месяцами не вылезаешь из этого пыльного, прокуренного кабинета. Совсем не бываешь на воздухе. Сходил бы, что ли, рыбу половить.

— Я ловил рыбу… недели две назад… клевало, правда, неважно…

— Это было в прошлом сезоне.

— В прошлом сезоне? Ты уверена, дорогая?

Он заметил на ее лице следы какого-то волнения и добавил уже мягче:

— Мне нужно закончить мою работу. Никто не сделает ее за меня. Я хочу попробовать к Рождеству сдать рукопись в издательство. Моя книга — на другое у меня просто нет сейчас времени.

— О время… Все только и делают, что пытаются поймать его за хвост… А Марло просто помешался на этом, он вступил в какие-то странные отношения со временем…

Бернз посмотрел на нее с отсутствующим видом и, обернувшись к секретарю, сидевшему за машинкой, спросил:

— Григсон, ты уже вставил эпизод, о котором я упоминал сегодня утром? Убийство Кирова в Ленинграде в тысяча девятьсот тридцать четвертом году.

— Нет, сэр.

— Ну так сделай это.

Она присела на краешек кресла для посетителей. Уходить ей пока не хотелось.

— Почему все так плохо стало в последнее время? Может, нам только кажется, что мир становится хуже? Может, мы просто старые ворчуны?

— Стареем помаленьку. Но то, о чем ты меня спросила, далеко не пустой вопрос. Не праздный, нет… В своей книге я как раз и пытаюсь ответить на этот вопрос — стал мир хуже или нет в последнее столетие… Тебя это действительно интересует? Ты серьезно?

— Разве я когда-то бываю серьезной? Ты ведь считаешь меня дурочкой.

Она встала с кресла, намереваясь уйти. Он схватил ее за руку.

— Постой. Я попробую тебе ответить. Как бы объяснить тебе все это попроще… Периодически это случалось и раньше. История цивилизации может дать нам немало примеров.

Вдруг все начинает гнить и киснуть. От некоторых эпох несет плесенью, как от стоячих болот. Но были и такие, когда народы словно бы несла вперед мощная, быстрая река. В разных странах и регионах, конечно, это происходило по-разному. Мы живем в больное время. Старый, испытанный веками метод лечения — пустить больному кровь. Но есть и другие методы. Психологическое самоисцеление. Нужны огромные усилия, сверхнапряжение всех сил, нужно знание о том, как это делается… Главное — все-таки знание… Нужно попробовать убедить себя, что хочешь и будешь жить, — это тоже очень важно… Нужны стимулы, наконец… Человек должен понимать, для чего он живет… В полной темноте вдруг вспыхивает искра — нельзя дать ей загаснуть… Нужно осветить людям дорогу… Стимулы… Будущее, например… Нужна вера в то, что будущее будет счастливым… Да, нужна вера… И не стоит пугать людей кошмарами. Я верю в будущее и хочу заставить верить других. Не заставить, конечно, нельзя заставить быть счастливыми, а убедить. Знаешь, некоторые изобретения ускоряют бег времени. Так было, например, когда были изобретены механические часы и порох. Ты только подумай. Время стало не просто делимым, его мог каждый сосчитать теперь в одиночку, как принадлежащие ему монеты, оно стало личным, его стали носить с собой в кармане сюртука… То же и с порохом… Но это в Европе. В Китае на часы и порох смотрели как на игрушки, на забаву, не более того… Сознание китайцев не было подготовлено ходом их истории к новому осмыслению таких архиважных вещей, как механические часы и порох… Вот и теперь мы стоим на пороге двух новых открытий, которые могли бы перевернуть нашу жизнь, но наше сознание не готово пока к правильному осмыслению всех последствий… Мне рассказывал о них Кромптон… Просто дух захватывает…

— Твой пафос заразителен, — сказала она, прервав его вдохновенную речь.

— Тебя он забавляет? Но я убежден, что людям нужна моя книга.

— Почему забавляет? Мне кажется все это очень интересным. Но наша внутренняя жизнь, по-моему, важней любых изобретений… И еще об одном я хочу сказать… Если можешь помочь человеку сейчас, сделай это, а не размышляй о том, как осчастливить человечество… Я живу сегодняшним днем, будущее меня не волнует…

— И меня интересует внутренний мир человека… Но мой подход принципиально отличается от твоего… Как изменить сознание? Как выйти на новый уровень понимания задач, стоящих перед человеком? Вот над какими вопросами я бьюсь.

— Бог тебе в помощь. Ты не самый глупый старикашка на свете, с этим не приходится спорить. Кромптон сказал мне на той неделе, что ты чертовски умен и слишком рано ушел в отставку. Между прочим, я хочу съездить завтра в Вашингтон и сделать кой-какие покупки.

— Вот почему ты так ласково мурлыкаешь здесь со мной. Ты доделал то, что я тебе велел, Григсон? Идем смотреть хронику.

— Да, сэр. Я готов.

— Ты идеальный секретарь, Григсон. Мириам, передай от меня привет Расселу Кромптону, если случайно повстречаешься с ним.

Рода выпрыгнула из самолета.

Страха не было, она и раньше не боялась прыгать с парашютом, ну может быть, чуть-чуть подсасывало под ложечкой, когда она приближалась к двери, вдруг открывавшейся в кабине самолета. За нею упругие воздушные струи, голубой туман, неизвестность, возможно, смерть… Страх пропадал, когда она выходила наружу, и начиналось падение, хотя ощущения падения не было. Было парение. Ну а теперь, когда она по совету знакомых парней из аэроклуба стала заглатывать перед прыжком хорошую дозу наркотика — его только недавно открыли, штука в самом деле бесподобная, — страху просто стало неоткуда взяться. Парни вообще летали где-то между планетами. Она никогда не улетала дальше Луны, но и стратосфера, откуда с высоты двадцати тысяч футов она совершала затяжной прыжок, ее вполне устраивала. Она любила рассматривать сине-зеленую американскую землю, распростершуюся под ней. Любила, когда подлетала совсем близко, вдыхать ее нежные, теплые ароматы. Ее волновали проблемы людей, копошившихся внизу, она была с ними, с каждым из них. Она не понимала тех людей, которые считали, что жизнь бессмысленна, и тех, кто занят поисками смысла жизни. Сама жизнь, весь мир, земля и есть цель и смысл. И не нужно жалеть сил на то, чтобы привести в порядок весь этот хаос, чтобы наполнить смыслом мир… Это далеко не просто, но человек дьявольски изобретательное существо, и он должен верить, верить в себя… решение близко.

Эти несколько минут парения, вырванные из вечности, всегда были мгновениями экстаза, а наркотик во много раз усиливал все ощущения. Она парила как птица, свободно раскинув руки и ноги, не ощущая тела, а только острое возбуждение, сравнимое с сексуальным, но очищенное от земных страстей, от грязи, от греховного. Неземное наслаждение, накрывавшее ее то теплой, то холодной волной. Оно возникало между четвертым и пятым позвонками и от спины шло по бокам, к животу и внутренней поверхности бедер. Она не чувствовала не только веса тела, но и тяжести амуниции, сковывавшей ее и мешавшей свободе движений на земле. Ощущать полет не мешали кожаный комбинезон, два тяжелых армейских парашюта — основной и запасной, два кислородных баллона, маска, темные очки и защитная каска… Над землей свободно парила ее душа. И только здесь, на высоте, она чувствовала себя по-настоящему свободной.

Мысли ее, описав круг, вернулись к Джекобу Бернзу. Старый динозавр, мастодонт, человек из прошлого, пытающийся спасти будущее… Ей кажется, что она могла бы помочь ему, она так ясно представляет себе будущее, как если бы побывала в нем. Он влюблен в нее, хотя и пытается это скрывать. Как он смешон со своей старческой любовью, стыдится ее, он совершит по-настоящему геройский поступок, признавшись в своем поражении. И он боится будущего, того будущего, которое соединит их.

Будущее уже настигло их. Этот старый чудак из Гондваны в самом деле оказался провидцем. Наше сознание может перемещаться не только в пространстве, но и во времени. Через несколько десятилетий во все школьные учебники войдет закон, который получит название «Закон Бернза — Фетести». Она увидела это совершенно четко, несколько строчек, напечатанных жирным типографским шрифтом, свободно вплыли в ее мозг… Она дернула за кольцо парашюта, почувствовала толчок — текст из учебника рассыпался, но это ничего уже не меняло… Начиналась новая эпоха.

Две тысячи пятьсот футов. Земля стремительно приближалась. Она не взглянула на высотомер, когда дергала за кольцо парашюта, ей незачем было уточнять высоту. Две тысячи пятьсот и ни футом меньше, ощущение времени и пространства вошло ей в кровь и пульсировало по кровеносным сосудам. Она была готова к новой жизни. А другие?.. Она поймала себя на том, что с тревогой думает о Марло. Бедный мальчик… Ужас сковал ее, она вдруг почувствовала, что ей нечем дышать… Она едва не потеряла сознание в тот момент, когда ноги ее заскользили по зеленой траве аэродрома.

— Простите, сэр, — сказал Григсон. — Я не смогу больше быть вам полезен. Я хочу уволиться.

Бернз был застигнут врасплох.

— Что-нибудь не так, Григсон? Тебе не нравится у нас? Тебя раздражает эта работа?

— Нет, сэр. Отношение. Вы не любите меня. Я не смогу это больше выдерживать.

Бернз отвернулся, стыдясь посмотреть Григсону прямо в глаза. Да, он виноват. Он не делал различий между секретарем и пишущей машинкой. Человек или вещь — это ему всегда было безразлично. То и другое легко приобреталось за доллары. И вот оно взбунтовалось. Ему не нужны были другие личности в этом доме, а лишь механизмы. Он вытравливал из людей, обслуживавших его, все личное, и делал это с наслаждением. Он муштровал слуг, добиваясь не просто беспрекословного исполнения, а автоматизма. И вот финал. Скоро он останется один, в пустоте, не нужный даже собственной жене и сыну. Жена в это время, вероятней всего, делит постель с одним из тех, кто вытеснил его с политической арены. Заставил уйти в преждевременную отставку, в небытие, в пустынные пространства Гондваны…

Его сын… Еще одна его неудача. Ему внезапно захотелось увидеть своего ребенка, поговорить с ним, выяснить, что его беспокоит в этот момент. Неужели они никогда не смогут понять друг друга? И пути к пониманию и примирению нет? Ну что ж, в конце концов, он готов даже на унижения.

Он прошел в то крыло здания, в котором были апартаменты Марло. Он не был здесь уже года два. Он шел по коридору, в очередной раз удивляясь тому, какой безудержной фантазией природа оделила его сына. Здесь, как и на площадке для игры в сквош, тоже побывали сумасшедшие дизайнеры. Интерьер полностью преобразился. Коридор и небольшой холл перед спальней и кабинетом напоминали отсеки орбитальной станции, увиденной фантастом. Электронная аппаратура, звуковая и световая, кабели, светильники, схемы и рисунки на стенах, в основном пейзажи далеких планет… Странные надписи… Не только на стенах, но и на потолке… ХРАНИТЕЛЬ ЗНАНИЯ ХРАНИТ МОЛЧАНИЕ… ПРИРОДНАЯ ГЛУПОСТЬ ЛЬВА: ЖИЗНЬ ПОЖИРАЕТ ЖИЗНЬ…

Жизнь пожирает жизнь… Так оно и есть. Но посмотреть на это можно под разными углами — с позиций оптимизма или пессимизма… Он подошел к двери кабинета, приспособленного под игровую комнату… Постоял, не решаясь войти внутрь. На него вдруг повеяло холодом, враждебностью… За этой дверью не было будущего. Дело не только в том, что его снова вытесняли молодые… Да, он старый конченый человек, типичный неудачник. Потерпевший неудачу политик, историк, философ… муж, семьянин, отец… Долго можно перечислять… Для молодых он как бы уже умер, причем давно. Но за этими дверями не только его личная смерть, там таилась угроза для всего человечества, для уже живущих и тех, кто еще не родился, они и не родятся никогда, у них нет будущего. Бернза затошнило. Пересилив себя, он открыл дверь и вошел в кабинет.

Рассел Кромптон спрятал лицо между обнаженными женскими бедрами, с удовольствием вдыхая пряный, теплый запах женщины и касаясь губами складчатой плоти, благоухающей после ванны и чисто выбритой. Этого ему было вполне достаточно — нежность и покорность, ничего больше от Мириам и не требовалось, но он вынужден был еще выслушивать ее лепет.

— Охранники лгут. Это же ясно, как Божий день… Что это значит: «никто не входил и не выходил из кабинета»? Чушь несусветная… Конечно, они тоже замешаны в убийстве Президента.

Меньше всего Кромптону сейчас хотелось говорить об убийстве. Он произнес устало:

— Охранников допросили. У нас умеют это делать. Они непричастны. И кончим об этом.

— А что это был за документ, который исчез со стола Президента? В нем наверняка ключ к разгадке.

— Не строй из себя детектива. Документ этот назывался «Проект Ганвелла». Но это очень секретная информация. Ладно уж, скажу. Речь там шла об одном открытии — о наркотике. Если это будет внедрено, вся жизнь на шарике изменится. Структурная перестройка сознания. Но нужен строжайший контроль… Если это выплывет не там, где надо, — всему конец.

— Еще один наркотик?! — разочарованно протянула она.

«В постели все одинаковые, — подумала она, — выбалтывают любые секреты… Может, и не детектив, но что не дура — это уж точно».

Это был третий Государственный Секретарь, с которым она спала и могла их сравнивать, зная о них не понаслышке.

— Если бы ты знала, как тяжело мне сейчас приходится… Я буквально разрываюсь на части. Совещания, слушания, переговоры, согласования, голосования в Конгрессе и в Сенате. Мы скоро превратимся в машины для голосований… Принимаем решение за решением, а что проку?!

— Разговорами о политике я могу заниматься и дома, — сказала она, выскальзывая из-под него. — Ложись-ка на спину, лентяй… Расскажи мне лучше о «лунатиках», ну тех, что «повернулись», ты мне в прошлый раз рассказывал о парнях, которые прибыли с Луны… Они ведут себя по-прежнему? Знаешь, Марло совершенно зациклился на своей Луне… С ним очень трудно общаться теперь, ему не становится лучше, я очень боюсь за него…

— Напрасно ты приучила его к наркотикам…

— Это наши с ним дела… Я не собираюсь обсуждать это с тобой… Пойми, он очень болен, и без наркотиков ему бы пришлось совсем худо… Конечно, он к ним привык и теперь требует, чтобы я ему доставала все более сильные, и сейчас действительно появился какой-то новый, очень хороший, он от него в восторге… Ничего не поделаешь, я должна заботиться о нем, это ж мой родной мальчик, а я ему хоть и мачеха, но не злая… Вот так, мой дорогой, тут мы с тобой на разных позициях…

— Поступай как знаешь… А с «лунатиками» не все пока ясно, но сейчас с ними не только психиатры возятся, но и физики… Вроде бы они действительно в какие-то периоды становятся невидимыми, выпадают из времени, из нашего с тобой времени… Был поставлен эксперимент, который это доказал, они пропали на очень короткое время, как раз в полнолуние… Никто не знает, где они в это время находились, может, и в будущем, хотя нормальному человеку трудно не свихнуться при мысли об этом… слишком уж невероятно… Но может, парни эти и не врут, черт их знает, и твой Марло, возможно, тоже говорит правду…

— Становятся невидимыми?!

Она подпрыгнула на туго накачанном водяном матрасе и, позабыв о сексе, изумленно уставилась на него.

Такой оборот дела ему не понравился. Он считал, что начатое нужно всегда доводить до конца. Никогда нельзя останавливаться на полпути. В любом деле, будь то политика или постель, нужна тщательная подготовка, потная, длительная работа, изнурительная работа, работа на износ, которая непременно даст результат, и конец — делу венец, финал, апофеоз… А она все испортила, безусловно, в женщинах очень сильно деструктивное начало, они не способны созидать, а могут только разрушать… Это же самое относится и к семейной жизни… Кто разрушил их семью? Ну не он же, а его жена, которая в последнее время совсем отдалилась от него. Если бы можно было научиться совсем обходиться без женщин, но он слишком консервативен, и он не может, к великому сожалению, обходиться без женщин… Мириам все сломала, а терять время, валяясь в кровати без дела, он не мог… Каждая минута сейчас дорога. Столько неотложных дел, требующих его пристального внимания. Взять хотя бы «лунатиков», как она их называет… Если это не болезнь, не фокус, не иллюзион, а нечто реальное, некая аномалия, изучение которой, как считает Джекоб Бернз, может принести поразительные открытия, то его, Кромптона, причастность к этому делу сулит немалые выгоды лично ему… Он не имеет права упустить такой шанс… Но встать, одеться и уйти, не поболтав с Мириам хотя бы минут десять, не только неприлично, но и непредусмотрительно… она может обидеться, а ссориться с ней пока не входило в его планы…

— Джекоб убежден, что мы стоим на пороге новой эры. Машина времени скоро будет создана — и тогда… Мы не просто приблизим будущее… Ворвемся в него, оседлаем время… Сейчас нужно все просчитать, взвесить все «за» и «против», специальная комиссия уже работает… Я предложил Фетести выступить в Конгрессе, на закрытом заседании… Тут опять-таки не все ясно, но его новый наркотик дает иллюзию абсолютной свободы, ты неподвластен никому и ничему, даже времени… Не нужен тебе никакой самолет, чтобы слетать позагорать во Флориду… Проглотил таблетку — и ты там, и не во вторник, а в пятницу или в прошлый понедельник… Говорят, что он гений… нобелевский лауреат, венгр по происхождению… Кстати, Джеку я пока не могу рассказывать о том, чем мы тут занимаемся… О том, что я Фетести пригласил, он тоже не знает… Есть на то свои причины, и тебя я тоже прошу не информировать его… — Он надел носки и взялся за ботинки. — Ты в порядке?

— Ты просил держать тебя в курсе дела обо всем, что касается Марло. У тебя не пропал еще к этому интерес? Помнишь, я говорила тебе, что, по мнению Марло, Луна — это место, куда отправляются лишние люди…

— Ты записала его слова? Я просил тебя записывать.

— Да, конечно… Но ты дослушай… Я понимаю, что у тебя нет времени. Еще две минуты. Луна-то, оказывается, тут ни при чем… Он имел в виду, что ему подвластно время и он живет сейчас не по земному, а по лунному календарю… Луна — условность… Но он встречался с теми парнями, которые вернулись с Луны. Он, как и они, побывал в будущем, и ему хотелось обменяться с ними впечатлениями…

— Марло может перемещаться во времени?! — Теперь пришел его черед удивляться. — Слушай, — вдруг осенило его, — а он говорил что-нибудь о Президенте? Постарайся вспомнить — это очень важно.

— Говорил… Президент чуть не совершил ужасную ошибку, он хотел отправить в будущее всех без исключения… и снова толпы стали бы давить одиночек… Если в будущее ворветесь вы, такие, как вы есть, оно ничем не будет отличаться от настоящего… Вы отнимите у лишних людей, у тех, кого вы вытолкнули из жизни, то единственное место, где они могут спрятаться от вас… Рассел, ты думаешь, это сделал Марло?

Она схватила его за плечи, но он вывернулся и стал надевать пиджак.

— Эта безумная мысль могла родиться только в твоей голове. Марло — убийца?! Мне в голову никогда не могло бы прийти такое… Взвалить на меня свои комплексы. Это просто бессовестно с твоей стороны. У тебя комплекс вины перед Марло. Сама приучила мальчишку к наркотикам, а теперь ищешь виноватых, думаешь, что весь мир ополчился на вас. С чего ты взяла, что я хочу пришить парню убийство?! Я считал, что помощь психиатра нужна Марло, а теперь вижу, что и тебе тоже не мешало бы навестить врача. У меня есть на примете очень хороший психоаналитик, Стейчер… два-три сеанса, и все страхи и подозрения снимет как рукой…

Она опустила плечи, сгорбилась и, превратившись на глазах у Кромптона в старуху, вызвала не сочувствие, а раздражение.

— Ни дверь, запертая изнутри, ни охранники в приемной, ничто не смогло бы помешать ему пробраться в кабинет в тот момент, когда Президент сидел за столом, изучая документы… Марло мог прилететь туда из будущего… Президент в то время очень много работал, часто запирался в кабинете один, приезжал, уезжал почти без охраны, и об этом знали все… Даже в нашу глушь долетали слухи о «лунатиках» и новых проектах… кое-что просачивалось в прессу…

— Ну, допустим… — Он присел на краешек кровати и опустил тяжелую руку ей на плечо. — Он пробрался в кабинет и ускользнул потом… Допустим, он стрелял в него… Зачем? Почему он это сделал? Должны же быть причины.

Он вдруг вспомнил. Роде снился сон. Он всегда боялся вещих снов своей жены. Они принадлежали к отряду тех аномальных явлений, которые даже Стейчер не мог удовлетворительно объяснить. Роде приснился Марло, якобы по его настоянию в Гондвана Хилз был построен замок в чисто английском стиле. Марло поставил спектакль по пьесе Шекспира «Макбет» и пригласил на представление гостей. Мальчик сыграл главную роль, и к концу спектакля у него не только руки, но и вся одежда были в крови. Кроме того, он сыграл еще и роль ведьмы, чем ужасно развеселил своего отца, Джека Бернза. Внутренне содрогаясь, Кромптон пересказал сон Мириам.

— Чепуха, — сказала она. — Сон — это всего лишь сон, а фактов, изобличающих Марло, нет. И при чем здесь Президент? Он тоже участвовал в том спектакле?

— Да, — коротко ответил Рассел. — Он всегда благоволил к мальчику и согласился сыграть роль Макдуфа.

— Но у Шекспира Макдуф убивает Макбета, — возразила она.

— В сне Роды все перепуталось… Макдуф погибает от руки Макбета. Но веселенький вечерок на этом не кончился. Вдруг разъярившись ни с того ни с сего, Джек убивает своего сына. Кстати, произошло это в бамбуковой роще.

— Ты думаешь, что это Марло убил Президента?

— Причины, как я вижу теперь, у него были. Проект Ганвелла… Он представлял угрозу для будущего, для тех гордых одиночек, к которым причислял себя Марло.

— Он бывал в Белом доме вместе с отцом, знал, где находится кабинет Президента и как туда можно попасть. Все так. Но сон — это сон, а фактов нет, — упрямо повторила она.

— Когда я приезжал к вам на прошлой неделе, я разговаривал с мальчиком. Он говорил что-то о голубых китах, о том, как безжалостно их истребляют… Везде, даже на озере. И винил в этом, кажется, нас с Джекобом. Его жизнь — это нескончаемый сон.

— Послушай, Рассел, — побелев от страха, сказала она. — Ты думаешь, что теперь Джек убьет мальчика? Я не поеду туда. Я боюсь возвращаться на ранчо.

Застегнув все пуговицы на пиджаке и поправив галстук, он опять превратился в Государственного Секретаря.

— Оставайся здесь. Так будет лучше. А я немедленно выезжаю в Гондвану с полицейскими. Все это слишком серьезно, чтобы не считаться с этим. Сны снами, но символы становятся что-то очень уж зловещими.

— Вся Америка ждет, что ты поймаешь убийцу. Нация будет благодарна тебе, тебя будут превозносить до небес, тебя ждет слава, триумф… — Она закуталась в покрывало, ее всю трясло как в лихорадке. — Бедный мальчик.

Рассел, ты считаешь, что это я виновата? Я давала ему наркотики, но они были нужны ему… это было всего лишь лекарство… И я хотела отомстить Джеку… Но я не думала, что все так повернется…

Он подошел к телефону и стал набирать номер. Обернувшись к ней, он посмотрел на нее прищурясь и сказал:

— Я забыл сказать тебе одну вещь, дорогая. В том сне ты сыграла роль леди Макбет.

Комната была пуста, во всяком случае там не было Марло, хотя и это Бернз установил не сразу. Кабинет был так плотно забит разными предметами, принадлежащими сыну, что напоминал больше чулан, чем жилое помещение, тут негде было повернуться. Между какими-то коробками, ящиками, громоздившимися до потолка, Джекоб с трудом продрался к письменному столу и, почувствовав новый приступ тошноты, опустился в кресло. Мальчик болен, все-таки болен, весь этот хаос свидетельствует об этом, у него нет четкой жизненной цели, нет позиции, он никогда не сможет жить жизнью нормального человека, говорил себе Бернз… Но его болезнь не есть нечто противоположное здоровью, к ней нужно относиться спокойно, без паники, успокаивал он себя, его болезнь — это отклонение, аномалия… да, он не готов к жизни, он слишком слаб, он не может принимать жизнь такой, какая она есть, но его слабость еще не есть нездоровье, а лишь бегство от действительности, уклонение от моральной ответственности, которую возлагает на нас общество. Жаль, что рядом нет Григсона, подумал он и, вспомнив о том, что он уволился, болезненно поморщился… У него созрел в голове план следующей главы. Психика нормального и ненормального человека — очень важная тема. Психическая болезнь — это тайна за семью печатями. Впрочем, как и здоровье. Кого можно считать совершенно здоровым и что есть отклонение от нормы? В конце концов, творчество — это тоже болезнь, но болезнь высокая. Книги, картины — очень часто плоды весьма болезненных фантазий. Писатели и художники — все они шизофреники и параноики, но их не изолируют от общества, по крайней мере не всех. А наши сны, перемешанные с реальностью… Ночные кошмары органично входят в нашу дневную жизнь, а ужасы повседневной жизни не дают сомкнуть глаз по ночам. Наш внутренний хаос является зеркальным отображением того беспорядка, в который мы ежечасно бываем погружены, в ту бессмыслицу, в абсурд, который для многих является синонимом жизни.

Его внимание привлекли вырезки из газет, которыми был усыпан стол. Они были сделаны недавно и не успели еще пожелтеть. Во всех статьях и заметках речь шла об убийстве Президента. Тема эта, по всей видимости, чрезвычайно занимала мальчика. Ничего ненормального в этом нет, решил Бернз. Интерес к подобной теме свидетельствует о том, что общественная проблематика не чужда ему, возможно, это зачатки гражданской позиции. Вон и флаг американский, очевидно, не случайно прикреплен на стене, над столом. Он порадовался за сына. И тут его взгляд упал на уголок бумажного листа, который не был похож на газетную вырезку. Он поднес лист к глазам и, близоруко щурясь, принялся читать. Смысл прочитанного не сразу дошел до него, но сам бланк, на котором был отпечатан текст и гриф «секретно», заставил учащенно биться его сердце. Это был секретный меморандум, подготовленный для покойного Президента его советниками. «Проект Ганвелла» — так он назывался. Там говорилось о неком лекарственном препарате, который начала производить одна из фармацевтических фирм. Это было новое геронтологическое средство. Оно прошло тщательную трехгодичную проверку почти на всех видах животных и на людях, добровольно согласившихся участвовать в экспериментах. Результаты были поразительные. Ни в одном из опытов не было отмечено старение клеток.

Фирма гарантировала если и не бессмертие, то долголетие, причем производство препарата не было слишком сложным и дорогостоящим. Руководство фирмы запрашивало у Президента разрешение на рассекречивание и публикацию данных о лекарстве, рекламную кампанию, на массовые проверки, а затем и на производство в больших количествах препарата. Один из советников Президента высказал письменно свое мнение: «Все дальнейшие исследования и испытания нужно прекратить, данные законсервировать… Гриф „секретно“ ни в коем случае не снимать… Массовое производство препарата вызовет демографический взрыв. В условиях экономического, энергетического, экологического, продовольственного кризисов преступно продолжать подобные работы…» К меморандуму был приколот булавкой еще один небольшой листок, на котором рукой Президента — Бернз хорошо знал его почерк — было написано: «Это все устаревшие аргументы. Они не выдерживают никакой критики. То, что сегодня смогла произвести эта фирма, через пару лет повторит другая. Науку нельзя остановить — никакие барьеры тут не помогут. Нельзя бояться трудностей — нужно встречать их лицом к лицу. Проблемы нужно изучать и находить способы выходов из тупиков. Увеличение продолжительности жизни даст возможность довести до конца начатые работы многим выдающимся ученым. Мозги титанов мысли очень пригодятся нам. И я всегда был за то, чтобы продлевать жизнь, а не укорачивать ее. Жизнь — это высшая ценность». И подпись Президента, слегка размазанная на последнем завитке. Последняя подпись в его жизни. Убийца выстрелил в тот момент, когда Президент принял важное решение и поставил подпись.

Жизнь — это высшая ценность, повторил потрясенный Бернз. Жизнь — прекрасная штука. О бессмертии мечтали поколения людей. Под лаконичной резолюцией «Ознакомился» стояла подпись Кромптона и еще двоих. Теперь власть принадлежала им, и они вольны были принять любое решение. Бернзу понятны были теперь мотивы убийства. Сделать это мог только человек, который хотел остановить прогресс. Он выстрелил, а затем ушел, прихватив с собой меморандум.

Если бы проходил референдум по данному вопросу — продлевать жизнь или нет, — Марло наверняка ответил бы: нет. Это был бы ответ всего его поколения. Жизнь они ни во что не ставят. Сама его болезнь — это форма протеста против нормальной жизни. Больное поколение. Мы были совсем другими, подумал Бернз. По всей видимости, его сын прячет где-то убийцу Президента. Как он мог только решиться на такое! Измазать дерьмом дом своих родителей и свой собственный. Какая злая шутка судьбы.

Бернз смахнул с ресниц слезу и вытащил из кобуры пистолет. Гнев душил его. Никаких других чувств, кроме гнева, он сейчас не испытывал. Хорош сынок, нечего сказать, растили его, воспитывали… Бернз никогда не думал, что может подвергнуться подобному унижению… Его книга — все эти события и ее могли растоптать. Он может потерять уважение людей, кто станет читать его книгу… Будущее, ради которого он жил, умирало у него на глазах.

Прижав к груди меморандум и размахивая пистолетом, он стал пятиться к дверям.

— Выходите, вы, ублюдки! — выкрикнул он.

Комната ответила молчанием. Чем еще могло ответить это логово преступников?! Все тут было враждебно ему. На Бернза набегали волны расслабленного мутного света… Ему почему-то вспомнилось, что именно так была освещена сцена в том запавшем в душу спектакле… Он учился тогда в университете и случайно попал в театр — ставили Шекспира, «Макбет»… Как давно это было… Аналогия показалась ему надуманной, но он все-таки встревожился и заорал снова:

— Марло!

Марло появился перед ним. Вдруг возник — из ниоткуда, сгустилась черная тень, и вот он уже стоит перед отцом, засунув, по своему обыкновению, руки в карманы джинсов. Лицо болезненно-неосмысленное, как и всегда, но в глубине зрачков горит холодноватый огонек не свойственной ему решительности. Не обращая внимания на пистолет, он двинулся к отцу. Бернз выстрелил, но не в сына, а гораздо выше, у него над головой, для острастки и чтобы дать выход скопившемуся в нем слепому гневу. Марло вдруг прыгнул на отца и, дернув резко на себя, повалил на пол и, с неожиданной грубой силой сжав горло, принялся душить. В красноватом тумане вспыхнули звезды и поплыли перед глазами Бернза. Он попытался что-то сказать, но звуки, клокоча бессильно в его горле, не соединялись в слова. Он боролся из последних сил, продолжая сжимать в руке бесполезный револьвер и боясь причинить хоть какой-нибудь вред своему ребенку.

Сквозь пелену, застилавшую глаза — или ему это только снилось, как и то, что произошло перед этим, — он увидел Григсона, размахивавшего пухлым портфелем… Он был набит черновиками никому не нужной теперь книги. Всю тяжесть портфеля Григсон обрушил на голову Марло, и тот сразу же отпустил Бернза. Вид у Григсона был довольно глупый, он, как верный пес, пришел на помощь хозяину, но был явно сбит с толку и растерян, не понимая смысла сцены, разыгравшейся перед ним. Лежа на полу и постепенно приходя в себя, Бернз смотрел на Григсона снизу вверх. Было бы неверно утверждать, что в ту минуту он соображал намного лучше, чем Григсон. Секретарь сходил в ванную, принес воды в стакане и плеснул Бернзу в лицо. Он с трудом поднялся на ноги и обвел взглядом комнату, в дверях маячила фигура еще одного слуги, а Марло исчез. Никто из присутствовавших не мог ответить на вопрос, куда он делся.

— Я услышал шум, мне показалось, что вы звали на помощь, сэр.

— Благодарю, Григсон. Ты появился вовремя.

— Ваш сын исчез, сэр. Он не выходил из комнаты, но его нигде нет. Мы все обыскали.

— Ты вызвал охрану?

— Нет, сэр. Я думал…

— Ты уволен, Григсон.

— Но, сэр, я вам говорил уже утром… Вы разве не помните?

— Убирайся к черту.

Пошатываясь, он добрел до ванной, слуги поддерживали его под руки. Это была ванная комната Алисы, и с того самого дня, как его первая жена уехала, ванной никто не пользовался. Многое тут напоминало о ней, ее запах не выветрился до сих пор. Он умылся, стараясь не смотреть в зеркало. Кто-то прятался там, за темным, потрескавшимся стеклом. Незнакомое лицо, старый, насмерть перепуганный человек зачем-то подглядывал за ним. После отъезда Алисы в доме поселились призраки, но если раньше они вели себя мирно, то теперь стали угрожать его жизни. И это ее сын, сын Алисы напал на него… Возможно, он и не виноват ни в чем. Убийца, убийца Президента, который прячется в доме, сделал его своим безвольным орудием, загипнотизировав его.

Он нажал на красную кнопку у двери и услышал с облегчением вой сирены, а вслед за ним и крики, и топот ног охранников, бежавших по лестнице и коридору. Он вызвал лифт, двери распахнулись, к нему навстречу поспешил взволнованный начальник охраны капитан Гаррис.

— На меня было совершено нападение, — стараясь говорить как можно спокойнее, сообщил Бернз. — Где вы были, капитан?

— Мы ничего не слышали. Когда это произошло?

— Только что… в западном крыле.

— Понятно, — сквозь зубы процедил Гаррис, — ваш ненормальный сынок.

— Он чуть не убил меня. Не дайте ему уйти. Но поаккуратней. Не сделайте ему больно. Я думаю, он скрывает убийцу Президента. А это уже не игрушки. В моем доме… Убийца. Переверните все, но найдите его. Вы все поняли? Одного человека оставьте со мной. Я не за себя боюсь, а за свою книгу.

Гаррис кивнул головой. На этого человека можно было положиться, Бернз полностью доверял ему и не сомневался, что он сумеет выполнить все наилучшим образом. Начальник охраны отдал несколько коротких приказов и через несколько минут доложил:

— Ставни на окнах закрыты, все двери заперты. Ни один человек не сможет покинуть дом без нашего ведома. Преступники не улизнут.

— Ладно, посмотрим, — немного смягчился Бернз. — Надеюсь, что так и будет. В доме душно. Я хочу подышать свежим воздухом. Выпустите меня.

Гаррис велел одному из охранников проводить Бернза до выхода и открыть секретный цифровой замок, на который была заперта бронированная дверь.

Он вышел на крыльцо и, прислушиваясь к глухим частым ударам сердца и опасаясь приступа, опустился на ступеньку. Болела шея, которую недавно сдавливал его сын. Бернз закрыл глаза, а когда открыл вновь, его со всех сторон окружала темнота. Солнце закатилось за холмы. День кончился, а вечер был окрашен в тревожные шекспировские тона. Край неба в той стороне, где были озеро и бамбуковая роща, был испачкан алой краской, стекавшей, будто кровь, за горизонт. Казалось, сама природа готовится к трагической развязке.

На наблюдательной вышке вспыхнул прожектор. Голубоватый луч заметался по взлетно-посадочной полосе аэродрома, пошарил в небе и, соскользнув вниз, неожиданно ослепил Бернза. Он заслонился рукой от яркого света и, сбежав по ступенькам крыльца, сделал попытку уйти от всевидящего глаза. Луч прожектора последовал за ним. Он чувствовал себя сейчас абсолютно незащищенным и сверхуязвимым.

Поборов в себе искушение немедленно кинуться к двери и забарабанить в нее кулаками, чтобы его впустили обратно, он медленно пошел к своему маленькому спортивному автомобилю, стоявшему возле дома.

Бормоча проклятия, он втиснулся в машину и поехал на аэродром. Луч прожектора не отставал. Вероятно, его приняли за кого-то другого. От наблюдательной вышки отделилась темная фигура и выскочила на дорогу. Узнав капитана Мак-Грегора, он притормозил и обрушил на охранника поток брани. Наконец-то нашли выход раздражение и злость, так долго копившиеся в нем.

— Весьма сожалею, сэр, — сказал Мак-Грегор, подбежав к нему. Но в голосе его не слышалось раскаяния. — Звонил капитан Гаррис, и мы подняли тревогу. Только что принята радиограмма от Государственного Секретаря Кромптона.

Дела, кажется, и впрямь принимали плохой оборот. Разве можно ждать что-то хорошее от людей, облаченных властью, от этих беспринципных карьеристов с липкими руками и лживыми глазами?

— Ну?!

— Вашему сыну предъявлено обвинение в убийстве, сэр, а вы обвиняетесь в соучастии.

— Это настоящее безумие… Ох, Рассел, Рассел… Еще один глупец, возомнивший себя Вашингтоном…

— Он уже давно вылетел из Вашингтона, сэр… С ним рота полицейских… Они летят на двух самолетах и скоро появятся здесь… Мне приказано арестовать вас и вашего сына, сэр…

— Капитан Мак-Грегор!

— Да, сэр…

— Я приказываю вам не допустить посадки этих самолетов. В крайнем случае открывайте по ним огонь.

— Это невозможно, сэр. Я не могу стрелять в Государственного Секретаря.

— Да поймите же вы. В ваших руках сейчас будущее, и не только мое, но и всей нации. Я приказываю вам.

— Я не могу выполнить ваш приказ, сэр. Но арестовывать вас я тоже не стану. У вас очень мало времени, но вы можете попытаться скрыться.

Итак, Мак-Грегор тоже считает его виновным. И нет в мире силы, которая могла бы защитить его.

— Ну что ж, спасибо тебе, Мак-Грегор. Наверное, ты прав. Я ни в чем не виню тебя.

Он вылез из машины и, не выключая двигатель, постоял рядом, раздумывая, как ему поступить дальше. Но ничего не придумав, побрел в сторону бамбуковой рощи. Итак, Рассел нашел выход из трудной ситуации. Старый приятель Бернз и его сын станут козлами отпущения. Блестящая идея, ничего не скажешь. Вместо того чтобы искать настоящего преступника, хотят сфабриковать липовое дело. Засадить за решетку невинных людей. Навесить на мыслителя и философа ярлык уголовника и опорочить в глазах всей нации. Ай да Кромптон, ай да умник! Вероятно, Мириам как-то узнала, что Марло укрывает убийцу, и проболталась Расселу. А он решил нажить себе на этом политический капитал. Ах, Рассел, Рассел…

Рода внезапно появилась перед ним и, взяв его за руку, сказала:

— Я здесь, Джек. Я с тобой. Не бойся.

— Рода?! Что ты здесь делаешь? Как ты очутилась в Гондване?

Ее лицо таинственно светилось в темноте, и в ореоле женственности и доброты, окружавшем ее, она казалась ему божественно прекрасной. Она стояла на том самом месте, где недавно во время прогулки с Кромптоном возник загадочный образ, расстрелянный Бернзом из пистолета. Неизвестно, что это было… фантом, рожденный бамбуковой рощей или его собственным мозгом… Рода, впрочем, не привиделась ему и была достаточно реальна, а все остальное, вероятно, было простым совпадением.

— Я с тобой, Джек. Я полностью на твоей стороне. Я не хочу потерять тебя. И если ты хочешь спасти себя и свою книгу, ты должен немедленно уехать. Сделай это во имя будущего, Джек. Я помогу тебе. Но у нас очень мало времени.

— Да, ты можешь мне помочь.

— «На отмели, в безбрежном море лет забрезжит нам грядущего рассвет». Шекспир. Боюсь, что я цитирую неточно.

— Рода, ответь мне, пожалуйста, на один вопрос… Ты свободна?

— Да, Джек. Я освободилась от всего, что меня сковывало… Я прежде и к себе самой боялась приблизиться, не говоря о других… Но теперь я совершенно свободна.

— Рода, — нежно сказал он. — Такая тоска охватывала меня всегда, когда я думал о чем-то, что не было связано с тобой… Без тебя жизнь кажется холодной и унылой… Знаешь, Рассел собирается сделать из меня козла отпущения… Я стану самым знаменитым козлом в Америке.

Она кивнула головой, соглашаясь с ним:

— Знаю, конечно… Не сходи с ума раньше времени… И не думай, что он делает это из-за комплекса его вины перед тобой. То, что он спит с твоей женой, никак не связано со скрытыми мотивами его поведения. Основная побудительная причина — его гигантское честолюбие. Ему хочется стать национальным героем.

Они услышали шум моторов, и в темном небе появились размытые силуэты двух самолетов. Тревожно мигали бортовые огни, в салонах горел свет, и можно было даже разглядеть в овальных окошках головы людей, сидевших в креслах. Одна из этих голов принадлежала Кромптону, который нетерпеливо считал секунды, оставшиеся до приземления и встречи с Бернзом и Марло.

— Я должен идти к Марло. Он ненормальный. Я не могу допустить, чтобы ему причинили боль.

— Куда ты собрался? Почему ты не можешь посмотреть правде в глаза? Марло ведь исчез. Ты никак не хочешь осознать то, что произошло.

Он отвернулся, хотя она вряд ли могла увидеть в такой темноте слезы, заблестевшие у него на глазах.

— Ты хочешь сказать, что он… убийца?

Бамбук волновался и кипел, как море, заглушая слова:

— Старый милый дуралей… Я понимаю, как трудно иногда расставаться с иллюзиями… Конечно, ты можешь оправдаться в конце концов и доказать свою непричастность к убийству… Вряд ли им удастся засадить тебя за решетку, но сможешь ли ты пережить позор? Будет задета твоя репутация, тебя будут поливать грязью, и ты вдруг окажешься человеком без будущего…

Описав круг, самолеты стали медленно снижаться, заходя на посадку.

Она продолжала кричать ему в ухо:

— Я ждала тебя здесь, чтобы предупредить о Марло. Он может появиться в любую минуту. Наверняка он захочет рассчитаться с Расселом. Без борьбы он не сдастся. Он на многое способен, но справиться с ним все-таки можно.

— Как я могу с ним справиться? Я не стану убивать своего сына.

Рода прижалась губами к его шее.

— Ты не можешь позволить ему убивать людей.

Самолеты приземлились почти одновременно и, постепенно теряя скорость, катились рядом по темно-зеленому ковру аэродрома.

— Капитан Гаррис опоздал, когда попытался захлопнуть мышеловку. Марло уже не было в тот момент в доме.

Не дослушав ее, Бернз кинулся бежать к своему автомобилю, за которым мелькнула какая-то фигура. Ему показалось, что это Марло. Тот человек вышел из тени и вступил в полосу света — прожектора сейчас были направлены на самолеты… Сомнений больше не было… Пригибаясь к земле, его сын пытался незаметно пробраться к трапу, по которому вот-вот должен был спуститься Рассел Кромптон. На парня никто не обратил внимания. Взоры охранников были прикованы к Государственному Секретарю Соединенных Штатов Америки, показавшемуся в дверном проеме.

Бернзу удалось настичь сына. Ему-то не нужно было прятаться, и он бежал быстрее. Он бежал и кричал, но Марло не слышал из-за ветра, дувшего навстречу. Догнав Марло, Бернз схватил его за плечо и отшатнулся, увидев нож, блеснувший в руке сына. Но страшнее ножа был невидящий взгляд пустых глаз.

Бернз держал пистолет наготове, но знал, что нет в мире такой силы, которая могла бы заставить его выстрелить в собственного ребенка. Он нажал на спусковой крючок и трижды стрелял в землю у ног мальчика, когда тот занес нож для удара. Выстрелы как будто бы удивили Марло, он замер на мгновение, но тут же шагнул вперед и воткнул нож отцу в бок. Собрав последние силы, Бернз ударил Марло кулаком в челюсть и сбил с ног. Все закружилось и поплыло у Бернза перед глазами, и он рухнул на землю рядом с мальчиком, пачкая кровью волнуемую ветром траву.

Рана оказалась не слишком опасной, нож не задел внутренних органов, а с кровотечением врачи справились быстро. Бернза отвезли в местную больницу, но он отказался оставаться там дольше двух суток. Его перебинтовали туго, помогли сесть в машину и отправили в Гондвану. Бернз считал, что дома выздоровление пойдет быстрее, а кроме того, интуиция подсказала ему, что там его ждет Рода.

Шофер вел машину очень осторожно, не забывая ни на минуту, что он везет больного. Бернз с мрачным видом всматривался в медленно проплывающий за окном однообразный пейзаж. Проехали мимо аэродрома, Один из двух самолетов, прилетевших арестовывать его, стоял по-прежнему на взлетно-посадочной полосе, а это означало, что полицейские здесь, в Гондване, и перетряхивают дом. На лужайке, у главного входа, сгрудились автомобили — пять лимузинов, две полицейские машины и передвижная криминалистическая лаборатория. Одно только и порадовало его. На площадке для игры в сквош работы были прекращены, и сумасшедшие дизайнеры исчезли. Но тишины и покоя все равно не будет. Полицейские и журналисты не дадут ему поработать над книгой, и неизвестно, как долго все это продлится. Из последних сообщений по радио он узнал, что стал национальным героем, и хочешь не хочешь, он еще должен будет выступить главным свидетелем в суде. Он обязан сделать все от него зависящее, чтобы помочь сыну. Нужно будет также найти хорошего адвоката для Мириам, хотя вина ее огромна, и он никогда не сможет простить ей того, что она приучила мальчика к наркотикам. Проблемы, проблемы… Они навалились на него, стоило ему только появиться в Гондване. Пожалуй, не стоило спешить домой. Его ждут тяжелые времена, он надолго будет выключен из работы над книгой, и только близкое присутствие Роды могло бы как-то скрасить его жизнь.

На верхних ступеньках крыльца его встретил Григсон.

— Миссис Кромптон ждет вас в холле, сэр.

— Не надеялся вновь увидеть тебя, Григсон.

— Мне показалось, что вам может понадобиться моя помощь, особенно сейчас. Я решил не увольняться, пока все не уляжется…

Бернз похлопал секретаря по плечу.

— Ты нужен мне, Григсон. Поможешь мне обороняться от полицейских и журналистов. Твой тяжелый портфель может понадобиться в любую минуту.

Увидев направлявшуюся к ним Роду, Григсон пробормотал что-то нечленораздельное и, извинившись, исчез. Всего лишь полчаса назад Рода выпрыгнула из самолета с парашютом и приземлилась на лужайке возле дома на глазах у изумленных охранников и полицейских. Она успела уже принять душ и переодеться в зеленое вельветовое платье, которое очень шло к ее светлым волосам, но оставалась еще во власти полета, и небо синело в ее глазах. Бернз испытал какую-то неловкость, когда она, подойдя к нему, положила руки ему на плечи и притянула к себе.

— Ты не рад мне? Я думала, что ты нуждаешься во мне. Тебе не нужна моя помощь?

— Какими чуткими вдруг все стали, — пробурчал Бернз., — Всем почему-то кажется, что сам я не справлюсь со своими проблемами. Идем наверх, Рода. Сделаешь мне коктейль. В этой чертовой больнице не удалось раздобыть ни капли спиртного. Не понимают, что это лучшее лекарство, особенно сейчас. Мне нужно принять что-то успокоительное, прежде чем полицейско-журналистская свора набросится на меня.

— Как твоя рана?

— Ничего… побаливает немного… Но в общем ничего серьезного… Разве может меня свалить какой-то комариный укус?

Он задорно подмигнул ей, надеясь, что не выглядит чересчур уж усталым и старым.

— С Расселом все кончено, — ответила она на вопрос, который прочитала в его глазах. — Я оставила его, а он порвал с Мириам. Не знаю, что это у нас было такое — треугольник или какая-то другая фигура, но законы симметрии снова восторжествовали.

— Я искалечил жизнь Мириам. Она не смогла опереться на меня, хотя, мне кажется, я много для нее значил. Я не снимаю с себя ответственности и постараюсь ей помочь. Но с Марло все гораздо сложней, тут я почти бессилен… Как ты думаешь, пресса долго будет все это мусолить? Кем его выставят в глазах общественного мнения — законченным злодеем или душевнобольным?

Она тряхнула головой, перебрасывая тяжелую прядь волос с плеча на спину, и засмеялась.

— Я не способна сейчас предсказывать будущее — там темно. Кассандра из меня получилась плохая. Я была уверена, что ты убьешь Марло, — во сне я видела это достаточно отчетливо. Вы оба живы, к счастью.

Они прошли в кабинет Бернза. Он по-прежнему испытывал какую-то мальчишескую робость, не зная, как ему держаться с ней, и стесняясь спросить напрямую о том, какую роль она собирается играть в его жизни. В том фарсе, который сейчас разыгрывается, ему самому отведена роль национального героя, помешавшего своему сыну совершить еще одно убийство. Сблизившись с ним, Рода тоже окажется в свете рампы. Ей, как и ему, никогда не нравилось находиться в центре внимания. Правда, из нынешнего положения можно извлечь какие-то выгоды. Используя свою популярность, он может попробовать привлечь внимание к идеям, изложенным в его книге. Но Рода, как она воспримет все это?

— Послушай, Рода. У меня есть предложение. Ты могла бы остаться жить здесь… Как ты на это смотришь?

Она густо покраснела.

— Я не знаю, что сказать тебе на это, Джек. Мне бы очень хотелось ответить «да», но я не смогу принадлежать тебе полностью, без остатка… Ты готов делить меня с небом? Оно — моя первая любовь и всегда будет для меня на первом месте. Я отдалась ему, когда мне было восемнадцать, и, хотя я давно уже не девочка, я не могу жить без него. Да, Джек, мне уже тридцать восемь, а в голове все тот же зеленый ветер… Но я не могу всегда оставаться в небе, и на земле у меня должен быть дом. Я ничего не имею против того, чтобы поселиться у тебя.

Он опустился в кресло, а она подошла к бару, чтобы приготовить ему коктейль. Смешивая напитки и поглядывая искоса на его счастливое, помолодевшее лицо, она решала непростую задачку. Сделать ли ей еще одно трудное признание немедленно или отложить трудный разговор до лучших времен? Наконец она решилась.

— Есть еще одна вещь, о которой ты должен знать… Мне кажется, у нас не должно быть секретов друг от друга. Ты уже слышал от Кромптона о препарате, позволяющем избежать быстрого старения. Это фантастическое открытие. Я была одной из тех немногих, на ком был испробован этот препарат. Тот самый, о котором шла речь в меморандуме, украденном Марло со стола Президента. Я буду жить долго, оставаясь при этом молодой.

Она замолчала и подошла со стаканом к Бернзу. Казалось, он дремлет, опустив голову на грудь. Пауза длилась несколько минут. Наконец он произнес тихо, но отчетливо выговаривая слова:

— Такие, как ты, должны жить очень долго. Мне бы хотелось всю оставшуюся жизнь любоваться твоей красотой. Надеюсь, что я протяну еще лет двадцать…

— Нет, дорогой… Ты тоже мог бы продлить свою жизнь. Это вполне реально.

Он поднял вверх руку, энергичным жестом останавливая ее.

— Стоп. Я не стану принимать никаких препаратов. И не будем больше об этом. Неужели тебе всегда захочется видеть рядом с собой старого болтливого попугая? Уверен, что тебе это быстро надоест. Я прожил замечательную жизнь. У нее было интересное начало, и она должна иметь логическое завершение. Сроки отмерены нам на небесах, и человек не должен вмешиваться в дела Бога.

Ему вдруг стало страшно. Жизнь прожита?! Сколько было разочарований, унижений и сколько еще предстоит… Судебное разбирательство может растянуться на годы, которые быстро состарят его, и никакой радости впереди. Любимая женщина предлагает нечто не имеющее цены… счастливую и долгую совместную жизнь… а он?! Разглагольствует о высоких материях, но за всей этой болтовней — пустота…

— Кажется, я немного заврался… да? Рода, я не смогу отказаться от тебя. К черту теории. Я согласен на бессмертие, если ты будешь рядом.

— Не рассчитывай на то, что ты быстро сможешь избавиться от меня. Я теперь всегда буду рядом.

Она подала ему стакан с коктейлем и, наклонившись, поцеловала в лоб. Он поймал ее руку и сжал с силой.

— Рода… У меня такое чувство, будто на меня свалился крупный выигрыш. Знаешь, ради этого стоило жить.

Он задумался о том будущем, которое стояло на пороге и стучалось в двери. Да, опасения Марло имели под собой почву, и это приходится признать. В будущем сразу же окажутся толпы людей, и оно будет сильно перенаселено. Демографический взрыв неизбежен. И ведь всех этих людей, которые захотят обрести бессмертие, нужно будет чем-то кормить… Африка и сейчас уже голодает, а что будет потом? Вероятно, право на бессмертие должно быть все-таки даровано не всем, а только лучшим… Это относится и к отдельным индивидуумам, и к целым народам… Но кто будет решать все это за людей? Чиновник, такой, как Рассел Кромптон? И все ли согласятся со смертным приговором? А значит, снова неповиновение властям, бунты, революции, войны. Кому-то бессмертие, а кому-то страдание… Опять логический тупик. Но… «жизнь — это высшая ценность», и ради ее стоит поломать головы, а решение обязательно будет найдено… Вероятно, должен быть создан некий мировой стандарт, мерило жизни, которая обязательно будет продлеваться. Уже не в первый раз человечество оказывается перед трудной дилеммой, но то, что мир все еще существует, является главным доводом в пользу оптимизма. Впрочем, будущее покажет.

— Дорогой, тебе не нравится коктейль? Почему ты не пьешь? Я сделала что-нибудь не так?

— Все отлично. Но мне в голову пришли кое-какие мысли… Я должен срочно записать. Сходи поищи, пожалуйста, Григсона, и пусть он немедленно идет сюда. Я буду ему диктовать.

Он пересел в рабочее кресло, стоявшее у письменного стола, а она, вздохнув, направилась на поиски секретаря.