Бог света

3

Близ города Алондила была прекрасная роща деревьев с синей корой и пурпурными, похожими на перья, листьями. Роща славилась своей красотой и почти священным покоем своей тени. Роща принадлежала купцу Вазу до его обращения, а затем он подарил ее Учителю, известному как Махасаматман, Татагатха и Просветленный. В роще этот Учитель ожидал своих последователей, и когда они в полдень входили в город, их чашки для подаяния никогда не оставались пустыми.

Вокруг рощи всегда бывало множество паломников. Верующие, любопытные, и те, кто охотится на других, постоянно проходили через рощу. Они прибывали на лошадях, в лодках, пешком.

Алондил не был чрезмерно большим городом. Там были как тростниковые хижины, так и деревянные бунгало; главная дорога не была замощена и изрыта колеями. В городе было два больших базара и множество маленьких; обширные зерновые поля, принадлежавшие Вазу и обрабатываемые шудрами, цвели и колыхались вокруг города. В городе было много гостиниц (не столь роскошных, как легендарная гостиница Хауканы в далекой Махартхе) из-за постоянного наплыва путешественников; город имел своих святых людей и своих сказителей; и он имел Храм.

Храм стоял на невысоком холме недалеко от центра города; со всех четырех сторон его были огромные ворота. Эти ворота и стены вокруг были покрыты слоями декоративной резьбы, изображавшей музыкантов и танцоров, воинов и демонов, богов и богинь, животных и актеров, любовников и полулюдей, стражников и дэвов. Эти ворота вели в первый двор, содержавший больше стен и больше ворот, открывавшихся, в свою очередь, во второй двор. В первом дворе был маленький базар, где продавались подношения богам. Там было также множество мелких гробниц, посвященных меньшим божествам. Там были нищие, медитирующие святые люди, смеющиеся дети, сплетничающие женщины, горящие благовония, певчие птицы, булькающие очистительные баки, жужжащие молитвенные машины — все это можно было найти там в любое время дня.

Внутренний двор, с его массивными гробницами, посвященными главным божествам, был основным местом религиозной интенсивности. Люди пели или выкрикивали молитвы, бормотали стихи из Вед, стояли, опускались на колени или простирались ниц перед громадными каменными изображениями, которые часто бывали так плотно увешаны цветами, замазаны красной пастой кум-кум и завалены грудами подношений, что нельзя было сказать, какое именно божество окутано таким поклонением. Периодически гудели храмовые рога, на минуту воцарялась тишина, а затем гвалт начинался снова.

И никто не стал бы оспаривать факт, что владычицей этого Храма была богиня Кали. Ее высокая статуя из белого камня, стоявшая в гигантской гробнице, доминировала во внутреннем дворе. Ее слабая улыбка, возможно, презрительная по отношению к другим богам и их приверженцам так же привлекала внимание, как и усмешки черепов на ее ожерелье. Она держала в руках кинжалы и, приподняв ногу в полушаге, казалось, решала, танцевать ли ей сначала или сразу убить тех, кто подошел к ее гробнице. Полные губы, широко раскрытые глаза. При свете факелов она, казалось, двигалась.

Выглядело вполне естественным, что ее гробница была напротив гробницы Ямы, бога смерти. Жрецы и архитекторы достаточно логично решили, что из всех других богов ему более всего подходит стоять всегда лицом к ней с тем же, что у нее, твердым убивающим взглядом, и отвечать на ее улыбку своей кривой усмешкой. Даже самые набожные люди предпочитали не проходить между этими двумя гробницами, а обойти их; а после наступления темноты эта часть двора всегда оставалась в тиши и покое, непотревоженная припозднившимися почитателями.

Когда по стране дул весенний ветер, с севера приходил некий Ральд. Невысокий человек с белыми волосами, хотя лет ему было немного. Ральд носил внешние атрибуты пилигрима, но, когда его нашли лежащим в канаве в беспамятстве, над его лбом был накручен малиновый душащий шнур его истинной профессии. Туг.

Ральд приходил весной во время фестиваля в Алондиле, городе сине-зеленых полей, тростниковых хижин и деревянных бунгало, немощеных дорог и многих гостиниц, базаров, святых людей и сказителей, великого религиозного оживления и Учителя, чья слава распространилась далеко по стране — Алондила, города Храма, где его покровительница — богиня была королевой.

Время фестиваля.

Двадцать лет назад маленький праздник Алондила был почти исключительно местным делом. Теперь же, с появлением бесчисленных путешественников, вызванных присутствием Просветленного, который учил Пути Восьмисложной Тропы, фестиваль Алондила привлекал так много пилигримов, что местные помещения для жилья были переполнены. Те, у кого были палатки, брали высокую плату за их аренду. Арендовали под человеческое жилье даже стойла. Даже голые участки земли служили местом для подобных лагерей.

Алондил любил своего Будду. Многие другие города пытались переманить его к себе из его пурпурной рощи: Шингоду, Горный Цветок, предлагал ему дворец и гарем, чтобы он пришел учить на его склонах. Но Просветленный не пошел к горе. Каннака, Речная Змея, предлагала ему слонов и корабли, городской дом и загородную виллу, лошадей и слуг, чтобы он пришел и проповедовал на его пристанях. Но Просветленный не пошел к реке.

Будда оставался в своей роще, и все шли к нему. С течением времени фестивали становились все шире и продолжались дольше и были более замысловатыми, и сияли, как чешуя откормленного дракона. Местные брамины не одобряли антиритуальные учения Будды, но его присутствие наполняло доверху их сундуки, так что они научились жить в его тени, никогда не произнося слова «тиртхика» — еретик.

Итак Будда оставался в своей роще, и все приходили к нему, включая Ральда.

Время фестиваля.

На третий день вечером начали бить барабаны.

На третий день массивные барабаны КАТХАКАЛИ начали свой быстрый грохот. Слышные за много миль стаккато барабанов неслись через поля, через город, через рощу и через обширные болотистые земли, лежащие за рощей. Барабанщики в белых МУНДУ, голые до пояса, с блестящими от пота темными телами, работали посменно, так энергичен был их мощный бой; волна звуков не прекращалась, даже когда новый отряд барабанщиков вставал перед туго натянутыми верхушками инструментов.

Когда на землю спускалась тьма, путешественники и горожане немедленно выходили, заслышав стук барабанов, прибывающих на фестивальное поле, широкое, как древнее поле сражения. Там люди находили себе место и ждали ночи и начала представления, попивая сладко пахнущий чай, купленный в ларьках под деревьями.

В центре поля стояла громадная чаша с маслом, высотой в рост человека, с висящими по краям фитилями. Фитили горели, а факелы мерцали рядом с палатками актеров.

Барабанный бой на близком расстоянии оглушал и гипнотизировал, ритмы хитро усложнялись, синкопировались. С приближением полуночи началось благочестивое пение, поднимаясь и падая вместе с барабанным боем, сплетая сеть вокруг чувств.

Настало короткое затишье, когда появился Просветленный со своими монахами в желтых одеяниях, становящихся в свете ламп почти оранжевыми. Они откинули капюшоны и сели, скрестив ноги, на землю. Через некоторое время пение и звук барабанов снова наполнили мозг присутствующих.

Когда появились актеры, страшные в своем гриме, с бубенчиками на лодыжках, звенящими при каждом шаге, аплодисментов не было, лишь напряженное внимание. Танцоры катхакали были знаменитые, с детства учившиеся акробатике, а также старинным фигурам классического танца, знающие девять различных движений шеи и глазных яблок и сотни положений рук, требуемых для постановки древнего эпоса любви и сражения, встреч с богами и демонами, героических боев и традиционных кровавых измен. Музыканты выкрикивали слова преданий, в то время как актеры, которые никогда не говорили, показывали устрашающие действия Рамы или братьев Пандава. Раскрашенные зеленым и красным, или черным с ярко-белым, они шли по полю, подняв полы одежды, их обручи из зеркальных капель сверкали при свете ламп. Время от времени лампы разгорались или начинали шипеть и трещать, и тогда казалось, что нимбы святого или несвятого света играют над головами танцоров, начисто убивая смысл событий и давая зрителям минутное ощущение, что они сами иллюзорны, а единственно-реальны в мире лишь рослые фигуры в циклопическом танце.

Танец должен был продолжаться до восхода солнца. Но перед зарей один из носящих шафрановую мантию пришел со стороны города, пробился через толпу и сказал что-то на ухо Просветленному.

Будда встал, как бы для того, чтобы лучше обдумать услышанное, и снова сел. Он дал поручение монаху, тот кивнул и ушел с фестивального поля.

Будда, выглядевший невозмутимым, снова перенес свое внимание на представление. Монах, сидевший неподалеку, заметил, что Будда барабанит пальцами по земле, и решил, что Просветленный держит такт с барабанами, поскольку было общеизвестно, что он выше таких вещей, как нетерпение.

Когда представление кончилось и Сурья-солнце окрасило в розовый цвет полы Неба над восточным краем мира, казалось, будто ночь и в самом деле держала толпу пленников в напряженном и страшном сне, от которого они сейчас освободились, усталые, тяжело входящие в день.

Будда и его последователи немедленно пошли к городу. Они не останавливались отдохнуть и прошли через Алондил быстрой, но достойной походкой.

Когда они снова очутились в пурпурной роще, Просветленный велел монахам отдыхать, а сам пошел к маленькому павильону, стоявшему в глубине леса.

В павильоне сидел монах, принесший сообщение во время представления. Он заботился о больном лихорадкой путешественнике, которого он нашел в болотах, куда часто ходил размышлять о скверных условиях, в которых, возможно, окажется его тело после смерти.

Татагатха внимательно оглядел человека, лежавшего на спальном мате: тонкие бледные губы, высокий лоб, высокие скулы, тронутые инеем брови, острые уши; Татагатха догадывался, что глаза должны быть бледно-голубые или серые. Было что-то как бы просвечивающее — хрупкое, возможно, — в его бессознательном теле — в какой-то мере это могло быть результатом лихорадки, мучившей это тело, но дело было не только в болезни. Не похоже было, чтобы этот маленький человек носил вещь, которую Татагатха сейчас держал в руках. На первый взгляд человек казался очень странным, но потом становилось ясно, что седые волосы и хрупкий костяк еще не означают преклонного возраста, и что во внешности этого человека есть что-то детское. Глядя на его комплекцию Татагатха сомневался, чтобы этому человеку приходилось часто бриться. Возможно, между щеками и углами рта были скрытые сейчас чуточку озорные морщинки. А может, и нет.

Будда держал малиновый удушающий шнур, который могли носить только священные палачи богини Кали. Он провел пальцами по его шелковистой длине, и шнур обвился вокруг его руки, слегка прилипнув к ней. Будда не сомневался более, что шнур должен был таким манером обвиться вокруг его горла. Он почти бессознательно держал его и непроизвольно дергал рукой.

Затем он взглянул на вытаращившего глаза монаха, улыбнулся своей невозмутимой улыбкой и отложил шнур. Монах вытер сырой тканью потный лоб больного.

Человек на спальном мате вздрогнул от прикосновения и открыл глаза. В них было безумие лихорадки, они по-настоящему не видели, но Татагатха почувствовал внезапный удар от встречи их взглядов.

Глаза были темные, почти агатовые, нельзя было отличить зрачок от радужной оболочки. Было какое-то удивительное несоответствие между глазами такой силы и хрупким, слабым телом.

Будда наклонился и слегка ударил руку человека; можно было подумать, что он коснулся стали, холодной и нечувствительной. Он резко провел ногтями по тыльной стороне правой руки. Ни царапины, ни даже следа на коже, ноготь скользнул по ней, как по стеклу. Будда сжал ноготь большого пальца человека и отпустил. Ни малейшего изменения цвета. Словно это были мертвые или механические руки.

Будда продолжал осмотр. Феномен кончался где-то возле запястья и снова появлялся в других местах. Руки, грудь, живот, шея и часть спины были омыты в ванне смерти, что и дало эту особую несгибаемую силу. Смачивание всего тела, конечно, оказалось бы роковым; а тут человек вроде бы обменял часть своей осязательной чувствительности на эквивалент невидимых перчаток и стальной брони, прикрывающей шею, грудь и спину. Он действительно был одним из избранных убийц страшной богини.

— Кто еще знает об этом человеке? — спросил Будда.

— Монах Симха, который помог мне принести его сюда.

— Он видел это? — Татагатха указал глазами на малиновый шнур.

Монах кивнул.

— Найди его и приведи сейчас же ко мне. Никому не говори об этом, скажи только, что пилигрим заболел, и мы здесь о нем заботимся. Я сам займусь его лечением и наблюдением за его болезнью.

— Слушаю, Прославленный. — И монах поспешно вышел из павильона.

Татагатха сел рядом со спальным матом и ждал.

Прошло два дня, прежде чем лихорадка спала и разум вернулся в темные глаза. Но в течение этих двух дней проходившие мимо павильона слышали голос Просветленного, бубнящий снова и снова, как если бы он обращался к своему спящему подопечному. Время от времени человек громко бормотал, как в бреду.

На второй день человек открыл глаза, посмотрел вверх, нахмурился и повернул голову.

— Доброе утро, Ральд, — сказал Татагатха.

— Кто ты? — спросил тот неожиданным баритоном.

— Тот, кто учит путям освобождения, — ответил Татагатха.

— Будда?

— Так меня называли.

— Татагатха?

— Я носил и это имя.

Человек хотел подняться, но не смог. Глаза его сохраняли мирное выражение.

— Откуда ты знаешь мое имя? — спросил он наконец.

— Ты много говорил в бреду.

— Да, я был очень болен и, без сомнения, болтал. Я простудился на этом проклятом болоте.

Татагатха улыбнулся.

— Одно из неудобств одиночного путешествия: если упадешь, тебе некому помочь.

— Истинно так, — согласился человек. Глаза его снова закрылись, дыхание стало глубже.

Татагатха сидел в позе лотоса и ждал.

Когда Ральд снова проснулся, был уже вечер.

— Пить, — сказал он.

Татагатха дал ему воды.

— Голоден? — спросил он.

— Пока не надо. Желудок возмутится. — Он приподнялся на локтях и пристально посмотрел на ухаживающего за ним, а затем снова упал на мат. — Ты Будда, — утвердительно сказал он.

— Да.

— Что ты собираешься делать?

— Накормить тебя, когда ты скажешь, что голоден.

— Я хотел сказать — после этого.

— Следить, как ты спишь, чтобы ты снова не впал в горячку.

— Я не это имел в виду.

— Я знаю.

— Что будет после того, как я поем, отдохну и снова обрету свою силу?

Татагатха улыбнулся и вытянул шелковый шнур откуда-то из-под одежды.

— Ничего, — ответил он. — Совершенно ничего. — Он набросил шнур на плечо Ральда и отдернул руку.

Ральд качнул головой и откинулся назад. Затем потянулся и ощупал шнур, накрутил его на пальцы и затем на запястье. Он погладил его.

— Это священный, — сказал он через некоторое время.

— Похоже на то.

— Ты знаешь его употребление и его цель?

— Конечно.

— Почему же ты не хочешь ничего делать?

— У меня нет нужды ходить или действовать. Все приходит ко мне. Если что-то должно быть сделано, это сделаешь ты.

— Я не понял.

— Это я тоже знаю.

Человек уставился в темноту наверху.

— Я попробую поесть теперь, — объяснил он.

Татагатха дал ему хлеба и масла. Затем человек выпил еще воды. Когда он закончил еду, дыхание его стало тяжелым.

— Ты оскорбил Небо, — сказал он.

— Это я знаю.

— И ты уменьшил славу богини, чья верховная власть здесь никогда не оспаривалась.

— Знаю.

— Но я обязан тебе жизнью, я ел твой хлеб…

Ответа не последовало.

— И поэтому я должен нарушить самый священный обет, — закончил Ральд. — Я не могу убить тебя, Татагатха.

— Значит, я обязан тебе жизнью, потому что ты обязан мне своей. Давай посчитаем, что эти долги сбалансированы.

Ральд хмыкнул.

— Так и будет.

— Что ты станешь делать, раз ты отказался от выполнения своей миссии?

— Не знаю. Мой грех слишком велик, чтобы я мог вернуться. Теперь я тоже оскорбил Небо, и богиня отвернет свое лицо от моих молитв. Я обманул ее ожидания.

— В таком случае, оставайся здесь. По крайней мере, будешь иметь компанию по проклятию.

— Прекрасно, — согласился Ральд. — Мне больше ничего не остается.

Он снова уснул, а Будда улыбался.

В последующие дни фестиваль продолжался. Просветленный проповедовал толпам, проходившим через пурпурную рощу. Он говорил о единстве всех вещей, больших и малых, о законе причинности, о появлении и умирании, об иллюзорности мира, об искре АТМАНА, о пути спасения через самоотречение и объединение со всем; он говорил о понимании и просветленности, о бессмысленности браминских ритуалов и сравнивал их формы с пустыми сосудами. Слушали многие, слышали немногие, кое-кто оставался в пурпурной роще, чтобы надеть шафрановую одежду искателя.

И каждый раз, когда он проповедовал, Ральд в своей темной одежде садился поблизости, и его черные глаза всегда были устремлены на Просветленного.

Через две недели после выздоровления Ральд подошел к Учителю, идущему по роще в медитации, упал ниц перед ним и через некоторое время сказал:

— Просветленный, я слушал твои поучения, и слушал хорошо. Я много думал о твоих словах.

Будда кивнул.

— Я всегда был религиозным, — продолжал Ральд, — иначе меня не избрали бы на тот пост, который я занимал. Когда я не смог выполнить свою миссию, я почувствовал великую пустоту. Я изменил своей богине, и жизнь не имела для меня смысла.

Будда молча слушал.

— Но я слышал твои слова, и они наполнили меня радостью. Они показали мне другой путь спасения, который, как я чувствую, выше того, которому я следовал до сих пор.

Будда изучал лицо Ральда, пока тот говорил.

— Твой путь отречения поразил меня, и я чувствую, что он правилен. Поэтому я прошу позволения войти в твою общину искателей и следовать твоему пути.

— Уверен ли ты, — спросил Просветленный, — что не ищешь просто наказания за то, что ты в своем сознании считаешь падением, грехом?

— В этом я уверен, — сказал Ральд. — Я задержал в себе твои слова и чувствовал истину, содержащуюся в них. На службе богини я убил больше людей, чем пурпурных листьев на молодых ветвях. Это не считая женщин и детей. Так что я нелегко поддаюсь словам — слишком много я слышал слов умоляющих, убеждающих, проклинающих. Но твои слова подействовали на меня, они выше учения браминов. Я с радостью стал бы палачом на твоей службе, убивал бы твоих врагов шафрановым шнуром, или клинком, или пикой, или голыми руками — потому что я знаток всякого оружия и потратил три срока жизни на изучение его — но я знаю, что это не твой путь. Жизнь и смерть — одно для тебя, и ты не ищешь уничтожения своих врагов. И я прошу разрешения войти в твой орден. Для меня это не так трудно, как было бы для другого. Кто-то должен отказаться от дома и семьи, родины и собственности, у меня же ничего этого нет. Кто-то должен отказаться от собственной воли, а я это уже сделал. Единственное, что мне нужно теперь — это желтая одежда.

— Она твоя, — сказал Татагатха, — вместе с моим благословением.

Ральд получил платье буддийского монаха и стал укрепляться в медитации. Через неделю, когда фестиваль близился к концу, он пошел в город со своей чашкой для подаяния вместе с другими монахами. Однако он не вернулся с ними. День перешел в вечер, вечер в ночь. Рога Храма уже пропели последнюю ноту НАГАСВАРАМ, и многие путешественники начали разъезжаться с фестиваля.

Долгое время Просветленный ходил по лесу, размышляя. Затем он тоже исчез.

Вниз от рощи с болотами за ней, к городу Алондилу, над которым возвышались каменистые холмы, а вокруг лежали сине-зеленые поля, в город Алондил, все еще бурлящий путешественниками, многие из которых еще пировали, по улицам Алондила, к холму с Храмом, шел Будда.

Он вошел в первый двор; там была тишина. Собаки, дети и нищие ушли. Жрецы спали. Один дремлющий служитель сидел на скамье на базаре. Многие гробницы были теперь пусты, статуи унесены в Храм. Перед несколькими другими стояли на коленях почитатели в поздней молитве.

Он вошел во внутренний двор. На молитвенном коврике перед статуей Ганеши сидел аскет. Он тоже казался статуей, поскольку не делал видимых движений. Вокруг двора мерцали четыре масляных лампы, их пляшущий свет первоначально служил для усиления теней, лежавших но большей части гробниц. Маленькие жертвенные свечи бросали слабый свет на некоторые статуи.

Татагатха прошел через двор и остановился против возвышающейся статуи Кали; у ее ног мигала крошечная лампа. Улыбка Кали казалась пластичной и подвижной, когда богиня смотрела на стоявшего перед ней человека.

Через ее протянутую руку висел малиновый душащий шнур, зацепленный одной петлей за острие ее кинжала.

Татагатха улыбнулся ей, и она как бы нахмурилась.

— Покорись, моя дорогая, — сказал он. — Ты проиграла этот раунд.

Она, казалось, кивнула, соглашаясь.

— Я рад, что добился такого высокого признания с твоей стороны за столь короткое время, — продолжал он. — Но даже если бы тебе и удалось, старушка, это принесло бы тебе мало хорошего. Теперь уже слишком поздно. Я кое-что начал, и ты не можешь уничтожить сделанное. Слишком много слышалось древних слов. Ты думала, что они пропали, и я так думал. Но мы оба ошиблись. Религия, которой ты правишь, очень древняя, но и мой протест тоже имеет давние традиции. Так что зови меня протестантом и помни — теперь я больше, чем просто человек. Прощай!

Он оставил Храм и гробницу Кали, где глаза Ямы пристально смотрели ему в спину.

Прошло много месяцев, прежде чем чудо свершилось, а когда оно свершилось, оно не казалось чудом, потому что возникало медленно и постепенно.

Ральд, пришедший с севера, когда по стране дули весенние ветры, Ральд, несший смерть на своей руке и черный огонь в глазах, Ральд с белыми бровями и остроконечными ушами заговорил однажды днем, когда весна уже прошла, и длинные летние дни жарко висели над Мостом Богов. Он заговорил своим неожиданным баритоном, отвечая на вопрос путешественника.

Тот задал ему второй вопрос, а затем третий.

Ральд продолжал говорить, и несколько других монахов и пилигримов собрались вокруг него. Ответы следовали за вопросами, которые задавались теперь всеми, становились все длиннее и длиннее, потому что сделались сравнениями, примерами, аллегориями.

Затем все сели у его ног, и его темные глаза стали странными озерами, и голос его шел как бы с Неба, чистый, мягкий, мелодичный и убедительный.

Они слушали. Затем путешественники пошли своей дорогой. Но по пути они встречались с другими путешественниками и разговаривали с ними, так что, прежде чем лето кончилось, пилигримы шли в пурпурную рощу, просили встречи с учеником Будды и слушали его слова.

Татагатха разделил с ним проповедование. Они вместе учили Пути Восьмисложной Тропы, говорили о славе Нирваны, об иллюзии мира и о цепях, какие мир накладывает на человека.

А затем настало время, когда даже сладкоречивый Татагатха слушал слова своего ученика, который переваривал все, что проповедовал Будда, долго и глубоко размышлял над этим, и теперь, когда нашел выход в тайное море, погружал свою твердую как сталь руку в места скрытых вод и брызгал истиной на головы слушателей.

Лето кончилось. Теперь уже не было сомнения, что просветленность имеют двое: Татагатха и его маленький ученик, которого звали здесь Сугатой. Говорили даже, что Сугата — целитель, и что когда его глаза странно сияют, а ледяное прикосновение его рук проходит по искривленному члену тела больного, этот член выпрямляется. Говорили, что к слепым внезапно возвращается зрение во время проповеди Сугаты.

Сугата верил в две вещи: в Путь Спасения и в Татагатху, Будду.

— Прославленный, — сказал он однажды Татагатхе, — моя жизнь была пуста, пока ты не открыл мне Истинную Тропу. Когда ты получил свою просветленность, до того, как стать нашим Учителем, было ли это напор огня, как рев воды, и ты везде, и ты часть всего — облаков и деревьев, животных в лесу, всех людей, снега на горных вершинах и костей в поле?

— Да, — сказал Татагатха.

— Я тоже познал радость всех этих вещей, — сказал Сугата.

— Да, я знаю.

— Теперь я понимаю, почему ты однажды сказал, что все идет к тебе. Ты принес в мир такое учение — я понимаю, почему боги завидуют. Бедные боги! Они достойны жалости. Но ты знаешь. Ты знаешь все.

Татагатха не ответил.

Когда весенние ветры снова пронеслись по земле, год прошел полный цикл после прибытия второго Будды, с Неба однажды раздался страшный визг.

Горожане Алондила поворачивались на улицах и глядели в небо. Шундры в полях бросили работу и смотрели вверх. В большом Храме на холме настала внезапная тишина. В пурпурной роще за городом монахи повернули головы.

Оно шло с неба — существо, рожденное править ветром.

Оно шло с севера — зеленое и красное, желтое и коричневое… Оно скользило, как в танце, дорогой его был воздух.

Послышался другой визг, а затем биение мощных крыльев, когда Оно поднималось над облаками, чтобы стать крошечной точкой.

А затем оно упало, как метеор, горя в пламени, все его цвета сверкали и ярко горели, когда оно росло и увеличивалось, и нельзя было поверить, что может быть живое существо таких размеров, такого движения, такого великолепия…

В небе темнела легендарная полуптица-полудух.

Верховное животное Вишну. Его клюв разбивал колесницы.

Над Алондилом кружилась птица Гаруда.

Покружилась и ушла за каменистые холмы, стоявшие позади города.

— Гаруда! — неслось по городу, по полям, в Храме, в роще.

Она летела не одна; и все знали, что только бог может пользоваться Птицей Гарудой как ездовым животным.

Затем наступила тишина. После визга и грохота крыльев казалось естественным, что голоса понизились до шепота.

Просветленный стоял на дороге перед рощей, его монахи столпились вокруг. Все повернулись к каменистым холмам.

Сугата подошел и встал рядом с Татагатхой.

— Это было всего лишь прошлой весной… — сказал он.

Татагатха кивнул.

— Ральд не выполнил поручения, — сказал Сугата, — и вот новая вещь идет с Неба?

Будда пожал плечами.

— Я боюсь за тебя, мой учитель, — сказал Сугата. — Во всех моих жизненных циклах только ты и был мне другом. Твое учение дало мне мир. Почему они не могут оставить тебя в покое? Ты самый безвредный из людей, и твое учение самое благородное и мягкое; какое зло ты можешь принести?

Будда отвернулся.

В этот момент Птица Гаруда, сотрясая воздух и издав резкий крик раскрытым клювом, снова взмыла над холмами. На этот раз она не кружила над городом, а поднялась высоко в небо и полетела на север с такой скоростью, что мгновенно исчезла из виду.

— Ее наездник слез и остался, — предположил Сугата.

Будда пошел в пурпурную рощу.

Он пришел из-за каменистых холмов пешком.

Он шел по каменной тропе, и его красные кожаные сапоги ступали совершенно бесшумно.

Вдали слышался шум бегущей воды. Маленький поток ее пересек ему путь. Подвернув свой ярко-алый плащ, он пошел в обход тропы. Рубиновая рукоятка его кривой сабли сверкала в малиновых ножнах.

Обогнув скалу, он остановился. Вдали его кто-то ждал, стоя у бревна, перекинутого через овраг, где бежал поток.

Его глаза на миг сузились, но затем он снова двинулся вперед.

Там стоял невысокий человек в черной одежде пилигрима и кожаных доспехах, с которых свисало короткое лезвие из светлой стали. Голова человека была почти лысой, если не считать маленького пучка седых волос. Брови над темными глазами белые, кожа бледная; уши казались заостренными.

Путешественник поднял руку и сказал этому человеку:

— Доброе утро, пилигрим.

Человек не ответил, но загородил путь, встав перед бревном.

— Прости меня, добрый паломник, но я собираюсь пройти здесь, а ты затрудняешь мне проход, — сказал пришедший.

— Ты ошибаешься, Господин Яма, если думаешь, что готов пройти здесь, ответил человек.

Человек в красном улыбнулся, показав ряд белых зубов.

— Приятно, когда тебя узнают, — сказал он, — даже те, кто заблуждается в другом.

— Я огражден не словами, — сказал человек в черном.

— Вот как? — другой поднял брови преувеличенно-вопросительно. — Чем же ты огражден? Уж не этой ли полоской металла, которую ты носишь?

— Ни чем иным.

— А я принял ее сначала за какую-то варварскую молитвенную палочку. Я знаю, что этот район полон странными культами и примитивными сектами. На минуту я принял тебя за приверженца какого-то суеверия. Но если, как ты сказал, это оружие, тогда я верю, что ты знаком с его употреблением.

— В какой-то мере, — ответил человек в черном.

— Это хорошо, — сказал Яма, — потому что я не люблю убивать людей, которые не знают, что их ждет. Однако, я вынужден указать тебе, что когда ты встанешь перед судом Высочайшего, ты будешь считаться самоубийцей.

Другой слегка улыбнулся.

— В любое время, когда ты будешь готов, бог смерти, я облегчу твоему духу выход из его плотской оболочки.

— Повтори еще раз, — сказал Яма, — и я быстро положу конец беседе. Назови свое имя для передачи жрецам, чтобы они знали, для кого совершить обряды.

— Я отказался от своего последнего имени некоторое время назад, — ответил человек в черном. — Поэтому супруг Кали принесет смерть безымянному.

— Ральд, ты дурак, — сказал Яма и вытащил свое оружие.

Человек в черном достал свое.

— Так и полагается, чтобы ты пошел к своей судьбе безымянным. Ты изменил своей богине.

— Жизнь полна измены, — ответил тот. — Вот и теперь, выступая таким образом против тебя, я изменяю учению моего нового Мастера. Но я должен следовать велению сердца. Ни мое прежнее имя, ни мое новое, следовательно, не подходят ко мне, я их не заслужил; так что не зови меня по имени!

И его клинок стал огнем, прыгающим отовсюду, звенящим, сверкающим.

Перед этим нападением Яма отступал шаг за шагом и только двигал кистью, парируя удары, несшиеся на него со всех сторон.

Отступив на десять шагов, Яма твердо встал и больше не двигался. Его парирующие удары стали несколько шире, а выпады его стали теперь более неожиданными и разнообразились ложными атаками.

Так они щеголяли клинками, пока не покрылись потом; затем Яма форсировал выпады, заставив противника отступать. Шаг за шагом он вернул себе десять шагов.

Когда они снова встали на том месте, где начали, Яма признал под звон стали:

— А ты здорово выучил свои уроки, Ральд! Поздравляю!

В это время его противник провел свой клинок через хитроумный двойной ложный выпад и легким прикосновением разрезал плечо Ямы. На яркой одежде мгновенно выступила кровь.

Яма бросился вперед, сбил защиту с шеи противника и нанес удар, который мог обезглавить врага.

Человек в черном поднял защиту, потряс головой, парировал второй удар и бросился вперед, но его удар тоже был отпарирован.

— Смерть вымыла ошейник на твоем горле, — сказал Яма, — но я найду и другой выход — и его сабля запела звонкую песню, когда он попытался нанести удар снизу.

Яма дал полную волю ярости этому клинку, укрепленному столетиями и мастерами многих веков. Однако, противник все шире отражал его атаки и, отступая теперь все быстрее, все-таки ухитрялся сдерживать Яму, делая контрвыпады.

Он отступил до самого потока. Тогда Яма медленно сказал:

— Полстолетия назад, когда ты был на короткое время моим питомцем, я говорил себе: «Этот парень имеет в себе задатки Мастера». И я не ошибся, Ральд.

Ты, вероятно, величайший меченосец из всех веков, какие я могу вспомнить. Я могу почти простить отступничество, когда вижу твою ловкость. Да, жаль…

Он сделал обманный выпад в грудь, но в последний момент обошел парирующий удар и ударил краем лезвия выше запястья противника.

Человек в черном, яростно парируя и задев Яму по голове, отпрыгнул назад и занял позицию у конца бревна, перекинутого через овраг, где бежал поток.

— И рука тоже, Ральд!! Да, богиня намыла тебе защиту! Попробуем здесь!

Сталь взвизгнула, когда он схватил ее особым приемом и сделал зарубку на бицепсе врага.

— Ага! Это место она пропустила! Попробуем другое!

Лезвия скрещивались, ударяли, парировали, отвечали.

Яма применил хитроумную атаку, и его длинная сабля снова пустила кровь из плеча противника.

Человек в черном шагнул на бревно и нанес жестокий удар в голову Ямы, но тот отбил его. Торопясь атаковать, Яма заставил противника пятиться по бревну, а затем лягнул его в бок.

Человек в черном отскочил на противоположный берег. Как только его ноги коснулись земли, он тоже отлягнулся, так что бревно пришло в движение.

Оно покатилось, прежде чем Яма успел оседлать его, и, соскользнув с берегов, обрушилось вниз, в поток, и поплыло к западу.

— Я бы сказал, тут нужен всего-то семи или восьмифутовый прыжок, Яма! Давай прыгай! — крикнул человек в черном.

Бог смерти улыбнулся.

— Дыши, пока можешь, — сказал он. — Дыхание — это наименее ценимый дар богов. Никто не поет ему гимны, и молятся хорошему воздуху, который вдыхают король и нищий, мастер и собака. Но каково без него! Цени каждый вздох, Ральд, как будто он твой последний — потому что до последнего тоже рукой подать!

— Ты, говорят, мудр в этих делах, Яма, — сказал тот, кого называли Ральдом и Сугатой. — Говорят, ты бог, и твое королевство — смерть, и твои знания простираются далеко за пределы понимания смертных. Поэтому я хотел бы спросить тебя, пока мы стоим без дела.

Яма не улыбнулся своей насмешливой улыбкой, как улыбался при всех предшествующих заявлениях своего противника. Эти слова имели отношение к ритуалу.

— Что ты желаешь знать? Я дарую тебе предсмертное благо задавать вопросы.

Человек, которого звали Ральд и Сугата, запел древние слова Катха Упанишад:

— Когда человек умер, насчет этого всегда сомнение: одни говорят, что он еще существует, а другие говорят, что нет. Я хотел бы узнать об этом от тебя.

Яма ответил древними словами:

— Насчет этого сомневаются даже боги. И это нетрудно понять, потому что природа АТМАНА вещь тонкая. Задай другой вопрос. Избавь меня от этого блага.

— Прости меня, что это прежде всего пришло мне на ум, о Смерть, но другого такого учителя, как ты, не найти, и, конечно, нет другого блага, которого я желал бы больше в эту минуту.

— Оставайся жив и иди своей дорогой, — сказал Яма, вкладывая саблю в ножны. — Я освобождаю тебя от твоей участи. Выбери сыновей и внуков; выбери слонов, лошадей, стада и золото. Выбирай любые другие блага — красивых девушек, колесницы, музыкальные инструменты. Я дам их тебе, и они будут ждать тебя. Но не спрашивай меня о смерти.

— О, Смерть, — запел тот, — все это длится лишь до завтрашнего дня. Оставь своих девушек, лошадей, танцы и песни для себя. Я приму только одно благо, которое просил — скажи мне, о Смерть, что лежит за пределами жизни, и в чем сомневаются люди и боги?

Яма стоял неподвижно и не продолжал поэму.

— Ладно, Ральд, — сказал он, и его глаза впились в глаза другого — но об этом царстве словами не расскажешь. Я должен показать тебе.

Они стояли так секунду, а затем человек в черном упал, закрыл лицо руками, и из его горла вырвался единственный всхлип.

Когда это произошло, Яма снял с плеч свой плащ и швырнул его, как сеть, через овраг.

Утяжеленный в рубцах для такого маневра, плащ упал, как сеть, на противника Ямы.

Пока человек в черном дергал плечами, стараясь освободиться, он услышал быстрый топот и треск: кроваво-красные сапоги Ямы ударились на этой стороне оврага. Откинув в сторону плащ и подняв свою защиту, Ральд парировал новую атаку Ямы. Земля позади него поднималась холмом, и он все отступал, ища, где можно остановится, так как голова Ямы приходилась теперь на уровне его пояса. И он ударил вниз, по Яме. Яма медленно пробивался наверх.

— Бог смерти, бог смерти, — пел Сугата, — прости мне мой дерзкий вопрос, но скажи, не солгал ли ты.

— Ты скоро узнаешь об этом, — сказал Яма и нанес удар, который мог бы пробить человека насквозь. Но лезвие отскочило от груди противника.

Дойдя до места, где грунт был неровным, маленький человек начал пинать землю ногами, посылая на врага потоки пыли и гравия. Яма прикрыл глаза левой рукой, но тогда на него посыпались сверху более крупные камни. Они катились под ноги, Яма поскользнулся, упал и съехал вниз по склону. Его противник стал выворачивать более тяжелые камни, даже сдвинул большой валун и сам последовал за ним вниз, высоко подняв кинжал.

Неспособный встать на ноги, чтобы своевременно отразить атаку, Яма катился к потоку. Ему удалось задержаться на краю, но он увидел катящийся валун и подался в сторону. Пока он цеплялся обеими руками за землю, его сабля скатилась вниз в воду.

Стоя в неудобном согнутом положении, он достал кинжал и все-таки сумел отпарировать высокий замах лезвия противника.

Затем его левая рука метнулась вперед и схватила запястье, держащее лезвие. Он ударил кинжалом снизу вверх и почувствовал, что и его запястье схвачено.

Так они стояли, замкнув сопротивление друг друга. Затем Яма сел и повернулся в сторону, отталкивая от себя противника. Но оба держали друг друга крепко и от силы толчка покатились. Край оврага оказался рядом, под ними, над ними. Кинжал выпал из рук Ямы и ушел на дно.

Когда они снова поднялись на поверхность воды, чтобы перевести дух, оба держали в руках только воду.

— Наступает время последнего крещения, — сказал Яма и ударил левой. Другой парировал удар.

Они двигались влево по воде, пока не почувствовали под ногами камни. Тогда они, сражаясь, пошли вдоль потока.

Поток расширялся и углублялся, пока вода не закружилась вокруг их талий. Берега стали более пологими и местами доходили почти до поверхности воды.

Яма наносил удар за ударом, то кулаком, то краем ладони; но он как будто нападал на статую, потому что тот, кто был священным палачом Кали, принимал любой удар, не меняясь в лице, и возвращал кулачные удары с костоломной силой. Большая часть этих ударов замедлялась или блокировалась Ямой, но один попал Яме между грудной клеткой и тазовой костью, а другой скользнул по левому плечу и отскочил от щеки.

Яма бросился нанести ответный удар и наглотался воды.

Противник навалился на него и получил удар красным сапогом между нечувствительными местами. Он продолжал двигаться к голове Ямы.

Яма встал на колени и повернулся. Противник хотел встать на ноги и выхватил из-за пояса кинжал, но упал на корточки. Лицо его было все еще бесстрастным.

На миг их глаза встретились, но на этот раз Ральд не дрогнул.

— Теперь я могу встретить твой смертельный взгляд, Яма, — сказал он, — и он меня не остановит. Ты научил меня достаточно хорошо!

Когда он сделал выпад, руки Ямы спустились к талии, схватили мокрый пояс и закинули его вокруг бедер противника.

Яма дернул врага и прижал к себе; тот выронил кинжал. И тогда Яма потащил его толчками назад, к глубокой воде.

— Никто не поет гимнов дыханию, — сказал Яма. — А попробуй обойтись без него!

Он нырнул, увлекая за собой Ральда; руки его держали тело врага, как стальными петлями.

Позже, много позже, мокрая фигура стояла у потока. Она сказала медленно, с трудом переводя дух:

— Ты был… величайшим… вставшим против меня… во всех веках, насколько я помню… И в самом деле, жаль…

Затем, перейдя поток, он продолжал свой путь по каменистым холмам. Пешком.

Дойдя в город Алондил, путешественник остановился в первой попавшейся гостинице. Он снял комнату и заказал ванну. Пока он мылся, слуга вычистил его одежду.

Перед тем как обедать, он подошел к окну и выглянул на улицу. Оттуда шел сильный запах слизарда и шум многих голосов.

Люди покидали город. Во дворе за домом шли приготовления к утреннему отъезду каравана. В эту ночь заканчивался весенний фестиваль. Внизу на улице еще торговали, матери уговаривали уставших детей, местный принц со своими людьми возвращался с охоты: на спине бегущего слизарда были привязаны два огненных петуха. Путешественник наблюдал за усталой проституткой, спорившей о чем-то со жрецом, который выглядел еще более усталым. Он не переставал трясти головой и в конце концов пошел прочь. Одна луна уже висела в небе, сквозь Мост Богов она казалась золотой, а вторая, меньшая луна только что появилась над горизонтом. Вечерний воздух пощипывал холодом и нес с собой над запахами города ароматы весенней растительности — молодых побегов, свежей травы, чистый запах сине-зеленой весенней пшеницы, влажной земли, мутного разлива реки. Наклонившись, путешественник увидел стоящий на холме Храм.

Он велел слуге принести ему обед в комнату и послать за местным торговцем.

Он ел медленно, не слишком обращая внимание на то, что ест. Когда он покончил с едой, вошел торговец.

Под его плащом было множество образцов товара; путешественник в конце концов, выбрал длинный изогнутый клинок и короткий прямой кинжал и сунул то и другое в ножны.

Затем он вышел в ночную прохладу и пошел по изрытой колеями главной улице города. В дверях обнимались влюбленные. Он прошел мимо дома, где плакальщики ожидали чьей-то смерти. Нищий ковылял за ним полквартала, пока он, наконец, не обернулся. Поглядев нищему в глаза, он сказал:

— Ты не хромой.

Нищий заторопился прочь и затерялся в толпе. Над головой начали взлетать в небо фейерверки, посылая вниз, к земле, длинные вишневые ленты. Из Храма донесся звук тыквенных рогов, играющих мелодию НАГАСВАРАМ. Из дверного прохода вывалился мужчина, налетел на путешественника, и тот, почувствовав, что рука мужчины хватает кошелек на его поясе, сломал человеку запястье. Человек разразился проклятиями и звал на помощь, но путешественник столкнул его в дренажную канаву и пошел дальше, одним темным взглядом отогнав товарищей вора.

Наконец он подошел к Храму, помедлил немного и прошел внутрь.

Он вошел во внутренний двор вслед за жрецом, который нес маленькую статую из внешней ниши.

Он оглядел двор и быстро направился к месту, занятому статуей богини Кали. Он долго смотрел на нее, положив свой клинок у ее ног. Когда он снова поднял саблю и повернулся, он увидел, что жрец наблюдает за ним. Он кивнул жрецу, и тот немедленно подошел и поздоровался.

— Добрый вечер, жрец, — ответил путешественник.

— Да очистит Кали твое лезвие, воин.

— Спасибо. Она очистила.

— Ты говоришь так, будто знаешь это наверняка.

— А это с моей стороны самонадеянно?

— Ну, может быть, это не в лучшем стиле…

— Тем не менее, я чувствовал, как ее сила снизошла на меня, когда я смотрел на ее гробницу.

Жрец пожал плечами.

— Несмотря на мою должность, — сказал он, — я держусь подальше от этого ощущения силы.

— Ты боишься ее силы?

— Скажем так, несмотря на великолепие гробницы Кали, ее посещают не так часто, как гробницы Лакшми, Сарасвати, Шакти, Ситалы, Ратри и других менее пугающих богинь.

— Но она больше, чем любая из них.

— И более страшная.

— Да? Несмотря на ее силу, она справедливая богиня.

Жрец улыбнулся.

— Разве человек, перешедший границу возраста, желает справедливости? Что касается меня, я нахожу милосердие куда более привлекательным. Дай мне когда-нибудь прощающее божество.

— Хорошо, — сказал путешественник, — но я, как ты сказал, воин. Я по своей природе близок к ней. Мы с богиней думаем одинаково. В большинстве случаев мы соглашаемся. А когда не соглашаемся, я вспоминаю, что она также и женщина.

— Я живу здесь, — сказал жрец, — но не говорю так интимно о богах, о которых забочусь.

— На людях — да. Ты мне не говори о жрецах. Я пил со многими из вас и знаю, что вы такие же богохульники, как и все остальное человечество.

— Для всего есть время и место, — сказал жрец, оглядываясь на статую Кали.

— Ну-ну. Скажи-ка, почему основание статуи Ямы давно не чищено? Оно все в пыли.

— Его чистили только вчера. Но с тех пор многие проходили перед ним, и остались заметные следы.

— Почему же тогда у его ног не лежат подношения и остатки жертвоприношений?

— Смерти не приносят цветов, — сказал жрец. — Люди просто приходят, посмотрят и уходят. Мы, жрецы, всегда чувствовали, что обе статуи расположены очень хорошо. Они составляют страшную пару, верно? Смерть и владычица разрушений.

— Мощное звено, — ответил посетитель. — Но не хочешь ли ты сказать, что Яме никто не приносит жертв? Вообще никто?

— Только мы, жрецы, когда того требует календарь набожности, и иногда горожане, когда любимый человек лежит на смертном ложе, а в непосредственном перевоплощении ему отказано — вот и только, других нет. Я ни разу не видел, чтобы Яме приносили жертву просто так, искренне, от доброй воли, от сердца.

— Он, наверное, обижается.

— Нет, воин. Разве не все живые существа сами по себе жертвы Смерти?

— Да, ты говоришь правду. Зачем ему добрая воля и чувства? Дары не обязательны, он и так возьмет, что захочет.

— И Кали тоже, — согласился жрец. — И в случае обоих божеств я часто оправдываю атеизм. К несчастью, они проявляют себя в мире чрезмерно сильно, чтобы их существование можно было бы эффективно отрицать. Очень жаль.

Воин рассмеялся.

— Жрец, не желающий верить! Я тоже. Меня это смешит. На-ка вот, купи себе бочонок сомы… для жертвенных целей.

— Спасибо, воин. Куплю. Не пойдешь ли со мной на небольшое возлияние в честь Храма?

— Клянусь Кали, пойду! — сказал воин. — Только немного.

Он пошел со жрецом в центральное здание и спустился по лестнице в келью, где стоял бочонок сомы и две чаши.

— За твое здоровье и долгую жизнь, — сказал воин, поднимая чашу.

— За твоих ужасных покровителей — Яму и Кали, — ответил жрец.

— Спасибо.

Они залпом выпили крепкое пойло, и жрец зачерпнул еще две чаши.

— Согреть горло в холодную ночь.

— Отлично.

— Приятно видеть, что некоторые путешественники уезжают, — сказал жрец. — Их набожность обогащает Храм, но они очень сильно утомляют штат.

— За отъезд пилигримов!

— За отъезд пилигримов!

Снова выпили.

— Я думаю, что большинство их приехало, чтобы увидеть Будду, — сказал Яма.

— Это правда. Но с другой стороны, они не хотят вызвать этим вражду богов. Так что, прежде чем идти в пурпурную рощу, они обычно приносят жертвы или дают Храму молитвы.

— Что ты знаешь о так называемом Татагатхе и его учении?

Жрец отвел глаза.

— Я жрец богов и брамин. Я не желаю говорить об этом человеке.

— Значит, он насолил и тебе тоже?

— Хватит! Я пояснил тебе свои желания. Об этом я разговаривать не буду.

— Это дело не имеет значения. Оставим это. Спасибо тебе за сому. Спокойной ночи, жрец.

— Спокойной ночи, воин. Пусть боги улыбаются на твоей дороге.

— И на твоей тоже.

Поднявшись по лестнице, Яма вышел из Храма и пошел через город. Пешком.

Когда он подошел к пурпурной роще, на небе было три луны, за деревьями слабо светили лагерные огни, в небе над городом отсветы огня. Влажный ветер шевелил растительность.

Яма бесшумно вошел в рощу.

Выйдя на освещенное место, он оказался перед рядами неподвижно сидевших фигур. Все они были в желтых плащах с желтыми же капюшонами, натянутыми на голову. Они сидели тут сотнями, не издавая ни звука.

Он подошел к ближайшей фигуре.

— Я пришел увидеть Татагатху, Будду.

Человек, казалось, не слышал.

— Где он?

Человек не ответил.

Яма наклонился и посмотрел в полузакрытые глаза монаха. Человек как будто спал, и их взгляды не встретились.

Тогда он возвысил голос, чтобы все в роще услышали:

— Я пришел увидеть Татагатху, Будду. Где он?

Он словно бы обращался к камням.

— Не думаете ли вы спрятать его таким манером? — крикнул он. — Не думаете ли вы, что если вас много и вы одинаково одеты, я не найду его среди вас?

Только вздох ветра, идущего с другого конца рощи. Свет замерцал, зашевелились пурпурные листья.

Яма засмеялся.

— В этом, возможно, вы и правы, — согласился он. — Но когда-нибудь вам придется двигаться, если вы хотите остаться живыми. А я могу ждать так же долго, как и всякий другой.

И он сел на землю, прислонившись к коре высокого дерева и положив на колени свой клинок.

Его тут же охватила дремота. Голова несколько раз кивала и дергалась вверх. Затем он уронил подбородок на грудь и захрапел.

Он шел через сине-зеленую равнину, и травы расступались перед ним. В конце этой тропы стояло массивное дерево, которое как бы не росло на земле, а держало весь мир своими корнями, и его ветки достигали звезд.

У подножия дерева сидел, скрестив ноги, человек с легкой улыбкой на губах. Яма знал, что этот человек — Будда, подошел и встал перед ним.

— Приветствую, о Смерть, — сказал сидящий, увенчанный розовым ореолом, ярко сиявшим в тени дерева.

Яма не ответил, но вытащил свой клинок.

Будда продолжал улыбаться, и Яма, шагнув вперед, услышал звуки далекой музыки.

Он остановился и оглянулся вокруг, подняв клинок вверх.

Они шли с четырех сторон, четыре Регента мира, спустившиеся с горы Шумерну: впереди Мастер Севера, сопровождаемый своими Якшасами, одетыми в золото, на желтых лошадях, в сверкающих золотом доспехах; затем Ангел Юга в сопровождении своих воинов Кумбхандов, на голубых конях, с сапфировыми щитами; с Востока ехал Регент, чьи конники были в серебряных одеждах и с жемчужными щитами; а с Запада пришел Тот, чьи Наги ехали на кроваво-красных лошадях, в красной одежде, и несли перед собой коралловые щиты. Копыта лошадей не касались травы. В воздухе была слышна только музыка, и она становилась все громче.

— Зачем приближаются Регенты мира? — спросил Яма.

— Они идут, чтобы унести мои кости, — ответил Будда, продолжая улыбаться.

Четыре Регента натянули поводья. Их отряды остановились позади. Яма стоял перед Регентами.

— Вы пришли унести его кости, — сказал Яма. — А кто придет за вашими?

Регенты спешились.

— Ты не можешь взять этого человека, — сказал Мастер Севера, — потому что он принадлежит миру, и мы от имени мира будем защищать его.

— Послушайте, Регенты, живущие на Шумерну, — сказал Яма, принимая свой Аспект, в ваши руки отдана забота о планете, но Смерть берет с нее кого захочет и когда захочет. Вам не дано оспаривать мои Атрибуты и способы их работы.

Четыре Регента встали между Ямой и Татагатхой.

— Мы оспариваем твой путь насчет этого человека, господин Яма, потому что в его руках судьба нашего мира. Ты коснешься его только после того, как уничтожишь четыре Силы.

— Пусть будет так, — сказал Яма. — Кто из вас первый выступит против меня?

— Я, — сказал говоривший, поднимая свое золотое лезвие.

Яма, в своем Аспекте разрезал мягкий металл, как масло, ударил плашмя своей кривой саблей по голове Регента, и тот растянулся на земле.

Из рядов Якшасов раздался громкий крик; двое золотых всадников выступили вперед, чтобы унести своего вождя. Затем они повернули лошадей и поехали обратно на Север.

— Кто следующий?

К нему подошел регент Востока с прямым серебряным клинком и сетью, сплетенной из лунного света.

— Я, — сказал он и швырнул сеть.

Яма наступил на нее ногой, схватил руками и дернул. Регент, потеряв равновесие, качнулся вперед, и Яма ударил его в челюсть рукояткой сабли.

Два серебряных воина посмотрели на Яму, опустили глаза и повезли своего господина на Восток; вслед за ними неслась нестройная музыка.

— Следующий! — сказал Яма.

Перед ним встал дородный глава Нагов; он отбросил оружие и сорвал с себя тунику, говоря:

— Я буду бороться с тобой, бог смерти.

Яма отложил в сторону оружие и снял верхнюю одежду.

Пока все это происходило, Будда сидел в тени громадного дерева и улыбался, словно эти стычки не имели для него никакого значения.

Глава Нагов схватил Яму левой рукой за шею и дернул его голову вперед. Яма сделал то же самое. Регент нагнулся, забросил правую руку на левое плечо и шею Ямы и сцепил пальцы обеих рук, резко нагибая голову Ямы к своему бедру. Но Яма, протянув левую руку схватил Регента за левое плечо, а правой — под коленками, и таким образом поднял его ноги над землей, не выпуская его плеча.

Несколько секунд он баюкал Регента в руках, как ребенка, затем поднял на уровень плеч и отпустил руки.

Когда регент ударился о землю, Яма упал коленями на него, но тут же вскочил. Регент же не встал.

Когда всадники Запада уехали, перед Буддой стоял только Ангел Юга в голубой одежде.

— А ты? — спросил бог смерти, вновь поднимая свое оружие.

— Я не подниму ни стального оружия, ни кожи, ни камня против тебя, бог смерти. И не противопоставлю силу своего тела твоей силе, — сказал Ангел. — Я знаю, что эти вещи бесполезны, потому что никто не может совладать с тобой с помощью оружия.

— Тогда залезай обратно на свою голубую клячу и проваливай, — сказал Яма, — раз не хочешь драться.

Ангел не ответил, но подбросил в воздух свой щит. Тот закружился, как сапфировое колесо и повис в воздухе.

Затем щит упал на землю и стал бесшумно погружаться в нее. Он скоро исчез из виду, и трава снова сомкнулась над местом, куда он упал.

— Что это означает? — спросил Яма.

— Я не спорю активно. Я только защищаю. Моя сила в пассивном сопротивлении. У меня сила жизни, как у тебя — сила смерти. Ты можешь уничтожить любое, что я пошлю против тебя, но ты не можешь уничтожить все, о Смерть. Моя сила — щит, а не меч. Жизнь встанет против тебя, Господин Яма, чтобы защитить твою жертву.

Голубой Ангел повернулся, сел на голубого коня и поехал на Юг, сопровождаемый своими Кумбхандами. Звуки музыки не ушли с ним, но остались воздухе.

Яма шагнул вперед, подняв саблю.

— Твои усилия ни к чему не привели, — сказал он. — Твой час настал. — И он ударил клинком.

Удар, однако, не состоялся, потому что ветка громадного дуба упала между Ямой и Буддой и выбила саблю из рук Ямы.

Он потянулся за оружием, но трава склонилась и сплелась над саблей в плотную, неразрушимую сетку.

Ругаясь, Яма вытащил кинжал и снова ударил.

Мощная ветвь наклонилась и качнулась перед мишенью, так что лезвие глубоко ушло в древесину. Затем ветвь снова поднялась к небу, унося с собой оружие.

Глаза Будды закрылись в медитации. Его ореол сиял в тени. Яма сделал еще шаг, подняв руки, но трава заплелась вокруг его лодыжек и удержала его на месте.

Он некоторое время боролся, дергая их неподатливые корни, но затем поднял обе руки вверх и закинул голову назад. Смерть прыгала из его глаз.

— Услышьте меня, о Могучие! — закричал он. — С этой минуты на этом месте лежит проклятие Ямы! Ни одно живое существо никогда не шевельнется снова на этой земле! Не запоет птица, не проползет змея! Это место будет голым и застывшим, местом камней и зыбучего песка! Ни одна травинка не поднимется здесь! Я высказываю это проклятие и накладываю смерть на защитников моего врага!

Трава стала вянуть, но прежде, чем она освободила Яму, послышался страшный треск, когда дерево, чьи корни держали весь мир и чьи ветви хватали звезды, как сеть рыбу, качнулось вперед и сломалось посередине; верхние его ветви раздирали небо, корни открыли пропасть в земле, листья сыпались сине-зеленым дождем. Массивная часть ствола упала перед Ямой, бросив темную, как ночь тень.

Яма все еще видел вдалеке Будду, сидевшего в медитации и как бы не знающего о хаосе, разверзшемся вокруг него.

Затем только тьма и звук, похожий на раскат грома.

Яма дернул головой, глаза его широко раскрылись.

Он сидел в пурпурной роще, прислонившись к синему стволу дерева; его сабля лежала на коленях.

Ничего, казалось, не изменилось.

Ряды монахов сидели перед ним как бы в медитации. Ветер был таким же холодным и влажным, и свет все еще мерцал.

Яма встал, каким-то образом поняв, куда ему следует идти, чтобы найти желаемое.

Он прошел мимо монахов по хорошо утоптанной тропе далеко вглубь леса.

Он дошел до пурпурного павильона, но павильон был пуст.

Он пошел дальше, где лес стал гуще. Земля здесь была сырая, опускался слабый туман. Но тропа перед ним была все еще ясно заметна, освещаемая светом трех лун.

Путь шел под уклон, синие и пурпурные деревья были здесь ниже и искривлены. По бокам тропы начали появляться небольшие лужи с плавающими островками лишайника и серебряной пены. Запах болота ударил в ноздри Ямы. Из зарослей кустов слышалось хриплое дыхание неведомых существ.

Далеко позади он услышал пение и сообразил, что монахи, которых он оставил, теперь проснулись и бродят по роще. Они покончили со своей задачей: объединив мысли, послали ему видение о непобедимости их вождя. Это пение, вероятно, было сигналом отбоя…

Вот!

Он сидел на камне среди поляны, в полном лунном свете. Яма вынул свой клинок и пошел вперед.

Когда он был шагах в двадцати от сидящего, тот повернул голову.

— Приветствую, о Смерть, — сказал он.

— Приветствую, Татагатха.

— Зачем ты здесь?

— Было решено, что Будда должен умереть.

— Это не ответ на мой вопрос. Зачем ты пришел сюда?

— Разве ты не Будда?

— Меня называли Буддой, и Татагатхой, и Просветленным, и многими другими именами. Но, отвечая на твой вопрос, скажу: нет, я не Будда. Тебе уже удалось сделать то, что ты намереваешься: ты убил настоящего Будду.

— В моей памяти, как видно провал: я, признаться, не помню, чтобы сделал такое.

— Настоящего Будду мы называли Сугатой. А до этого он был известен как Ральд.

— Ральд! — Яма хмыкнул. — Ты пытаешься уверить меня, что он был больше чем просто палачом, которого ты отговорил заниматься его ремеслом?

— Многих палачей отговаривали от выполнения их работы, — ответил человек, сидящий на камне. — Ральд добровольно отказался от своей миссии и вступил на Путь. Из всех, кого я знаю, он единственный действительно получил Просветление.

— Ведь ты распространяешь тут пацифистскую религию?

— Да.

Яма откинул голову и расхохотался.

— Боги! Хорошо еще, что ты не проповедуешь милитаристскую! Твой лучший ученик, Просветленный и все такое, едва не получил мою голову в этот день.

Усталый взгляд пробился сквозь отдаленное выражение лица Будды.

— Ты думаешь, он и в самом деле мог бы побить тебя?

Яма помолчал, а потом сказал:

— Нет.

— Как ты думаешь, он знал это?

— Возможно.

— А ты знал его раньше, до этой встречи? Ты видел его в деле?

— Да. Мы были знакомы.

— Значит, он знал твое мастерство и понимал исход стычки.

Яма промолчал.

— Он добровольно пошел к своей мученической судьбе и не поставил меня в известность. Не думаю, что он пошел с реальной надеждой победить тебя.

— Тогда зачем же?

— Доказать суть.

— Что он надеялся доказать таким образом?

— Не знаю. Знаю только, что это было именно так, потому что я знал его. Я очень часто слушал его проповеди, его тонкие притчи и уверен, что он не мог бы сделать такую вещь без определенной цели. Ты убил истинного Будду, бог смерти. Ты знаешь, кто я.

— Сиддхарта, — сказал Яма, — я знаю, что ты обманщик. Я знаю, что ты не Просветленный. Я знаю, что твое учение — это вещь, которую мог бы вспомнить любой из Первых. Ты решил воскресить его, уверяя, что ты его автор. Ты решил распространить его в надежде вызвать оппозицию той религии, которой правят истинные боги. Я восхищен твоими усилиями. Это было мудро спланировано и выполнено. Но твоя главная ошибка, я считаю, в том, что ты выбрал пацифистское кредо для борьбы с активным. Мне интересно, зачем ты это сделал, когда мог выбрать из множества религий более подходящую.

— Может, мне как раз интересно было посмотреть, как пойдет такой контрпоток, — ответил тот.

— Нет, Сэм, это не так. Я чувствую, что это лишь часть более широкого плана, задуманного тобой, и что все эти годы, когда ты считался святым и произносил проповеди, в которые сам ничуть не верил, ты строил другие планы. Армия, заняв большое пространство, может стать оппозиционной за короткое время; один человек, занимая мало места, должен растянуть свою оппозицию на многие годы, если у него есть шанс преуспеть. Ты это знаешь и сейчас сеешь семена украденного кредо, планируя двинуться к другой фазе оппозиции. Ты пытаешься в единственном числе стать антитезой Неба, много лет противясь воле богов различными способами и под различными масками. Но этому немедленно будет положен конец, фальшивый Будда!

— Почему, Яма?

— Ради безопасности. Мы не хотели делать из тебя мученика и увеличить этим рост твоего учения. С другой стороны, если тебя не остановить, рост будет продолжаться. Поэтому было решено, что ты должен принять свой конец из рук посланца Неба — это покажет, какая религия сильнее. Так что, будешь ты мучеником или нет, буддизм будет с этих пор считаться второсортной религией. Вот почему ты должен умереть реальной смертью.

— Когда я спросил «почему», я имел в виду совсем другое. Ты ответил не на тот вопрос. Я имел в виду — почему ты пришел сделать это, Яма? Почему ты, мастер оружия, мастер наук, пришел как лакей по приказу тело-менял, не умеющих даже отполировать твой клинок или вымыть твои пробирки? Почему ты, наиболее свободный дух из всех нас, унизился до того, чтобы прислуживать низшим?

— За эти слова твоя смерть не будет легкой.

— Почему? Я задал вопрос, который давно должен был прийти в голову не только мне. Я не обиделся, когда ты назвал меня фальшивым Буддой. Я знаю, кто я. А кто ты, бог смерти?

Яма сунул саблю за пояс и достал трубку, которую купил в гостинице. Он набил ее и закурил.

— Ясно, что мы должны поговорить хотя бы для очистки наших мозгов от вопросов, — сказал он, — так что я устроюсь поудобнее. — Он тоже сел на низкий камень. — Во-первых, человек может в чем-то превосходить своих товарищей, но, тем не менее, служить им, если все они служат общему делу, которое больше, чем любое личное. Я уверен, что служу такому делу, иначе я не стал бы этого делать. Ты чувствуешь то же самое относительно своего дела, иначе ты не стал бы вести эту презренную аскетическую жизнь — хотя я заметил, что ты не такой изможденный, как твои последователи. Насколько я помню, тебе предлагали божественность несколько лет назад в Махартхе, а ты посмеялся над Брамой, напал на Дворец Кармы и набил жетонами все молитвенные машины города…

Будда хихикнул. Яма тоже посмеялся с ним и продолжал:

— В мире не осталось ни одного Акселерациониста, кроме тебя. Это тупик, из него никогда не выйдешь на первое место. Я в какой-то мере уважаю манеру, с какой ты вел себя эти годы. Мне даже пришло в голову, что если бы ты понял безнадежность своего теперешнего положения, тебя можно было бы убедить присоединиться к хозяевам Неба. Хотя я пришел сюда убить тебя, но, если тебя можно убедить и ты дашь мне слово, что кончишь свою дурацкую борьбу, я поручусь за тебя. Я возьму тебя с собой в Небесный Город, где ты примешь то, от чего однажды отказался. Они послушают меня, потому что я им нужен.

— Нет, — сказал Сэм, — потому что я не убежден в тщетности моего положения и полон решимости продолжать спектакль.

Из лагеря в пурпурной роще донеслось пение. Одна из лун скрылась за вершинами деревьев.

— Почему твои последователи не ломают кусты в стремлении спасти тебя?

— Они придут, если я позову, но я не буду звать. Мне это не нужно.

— Зачем они наслали на меня этот дурацкий сон?

Будда пожал плечами.

— Почему они не поднялись и не убили меня пока я спал?

— Это не их путь.

— А ты мог бы? Если никто не узнает, что Будда сделал такое?

— Возможно. Как тебе известно, личные силы и слабости вождя еще не показатель качеств самого дела.

Яма сильно пыхнул трубкой. Дым окутал его голову и слился с туманом, который становился все гуще.

— Я знаю, что мы здесь одни, и ты безоружен, — сказал Яма.

— Мы одни. Мои дорожные принадлежности спрятаны дальше по моей дороге.

— Какие дорожные принадлежности?

— Я здесь закончил. Ты угадал правильно. Я начал то, что собирался начать. Когда мы закончим нашу беседу, я уйду.

Яма засмеялся.

— Оптимизм революционера всегда вызывает удивление. Каким образом ты предполагаешь уйти? На ковре-самолете?

— Я пойду, как всякий другой.

— Это, пожалуй, унизительно для тебя. Может, силы мира поднимутся на твою защиту? Я не вижу громадного дерева, укрывающего тебя ветвями. И здесь нет разумной травы, хватающей меня за ноги. Скажи, как ты устроишь свой уход?

— Я, пожалуй, удивлю тебя.

— А как насчет нашего боя? Я не люблю убивать безоружных. Если у тебя действительно спрятаны какие-то припасы неподалеку, то сходи за своим мечом. Это все-таки лучше, чем вовсе не иметь шансов. К тому же, я слышал, что Господин Сиддхарта был в свое время замечательным мечником.

— Спасибо, нет. В другой раз, может быть. Но не сейчас.

Яма снова выпустил дым, потянулся и зевнул.

— По-моему, у меня больше нет вопросов к тебе. Спорить с тобой бесполезно. Мне больше нечего сказать. Ты можешь что-нибудь еще добавить к разговору?

— Да, — сказал Сэм. — Любит ли кого-нибудь эта сука Кали? Сведения самые разные, и их так много, я уж стал думать, что она — для всех мужчин…

Яма отшвырнул трубку. Она задела его по плечу и рассыпала поток искр вдоль его рукава. Он поднял саблю над головой и шагнул вперед.

Когда он ступил на песчаную полосу перед камнем, его движение было остановлено. Он чуть не упал, согнулся, но не мог двинуться, как ни старался.

— Зыбучий песок, — сказал Сэм. — И более быстрый, чем обычно. К счастью, ты попал в более медленную часть. Так что тебе придется оставаться в этом положении довольно долго. Я хотел бы продолжить разговор, если бы думал, что у меня есть шанс убедить тебя присоединиться ко мне. Но я знаю, что мне это не удастся — так же как и ты не убедишь меня идти на Небо.

— Я освобожусь, — тихо сказал Яма, не дрогнув. — Я освобожусь каким-нибудь образом и снова прийду за тобой.

— Да, — сказал Сэм, — я чувствую, что так и будет. И я даже проинструктирую тебя, как это сделать. Сейчас же ты представляешь собой как раз то, чего желает всякий проповедник: плененную аудиторию, являющуюся оппозицией. Так что я произнесу для тебя короткую проповедь, Господин Яма.

Яма приподнял свою саблю, решил не терять ее и вложил в ножны.

— Проповедуй, — сказал он, и ему удалось поймать глаза Сэма.

Сэм покачнулся, но заговорил снова:

— Поразительно, каким образом твой мутантский мозг генерирует мысль, передающую свою силу любому новому мозгу, который тебе удается захватить. Прошло много лет с тех пор, как я в последний раз пользовался своей единственной способностью, как сделал сейчас — но она тоже работает в той же манере. В каком бы теле я ни обитал, моя сила, оказывается следует за мной. Я знаю, что это происходит со всеми нами. Я слышал, Ситала может управлять температурой на далеком расстоянии. Когда она берет себе новое тело, сила следует за ней в ее новую нервную систему, но сначала действует очень вяло. Агни, я знаю, может зажигать предметы, пристально глядя на них некоторое время и желая, чтобы они загорелись. Возьмем, к примеру, твой смертельный взгляд, который ты сейчас направил на меня. Разве не поразительно, что ты хранишь этот дар в себе в любом месте и времени целые столетия? Я часто задумывался, какова физиологическая основа этого феномена. Ты когда-нибудь исследовал эту область?

— Да, — сказал Яма; глаза его горели под черными бровями.

— И каково же объяснение? Некто родится с ненормальным мозгом, позднее его душа переносится в нормальный мозг, но его анормальные способности не разрушаются при переходе. Почему это происходит?

— Потому что реально ты имеешь только одно тело-образ, которое является как электрическим, так и химическим по природе. Оно немедленно начинает изменять свое новое физиологическое окружение. Новое тело ему кажется как бы больным, и оно старается вылечить это тело по образцу старого. Если тело, в котором ты сейчас живешь, было бы сделано биологически бессмертным, то когда-нибудь стало бы похожим на твое изначальное тело.

— Как интересно.

— Вот поэтому перенесенная сила вначале слаба, но становится сильнее по мере того, как ты продолжаешь занимать новое тело. Вот поэтому лучше всего развивать Атрибут и, может быть, пользоваться также механическими помощниками.

— Хорошо. Об этом я частенько задумывался. Спасибо. Кстати, воздержись от проб со своим смертельным взглядом — он, знаешь, болезненен. Так что это, во всяком случае, кое-что. А теперь проповедь: Один гордый и надменный человек, вроде тебя, и с предположительно заметным качеством дидактизма, занялся исследованиями в области одной уродливой и дегенеративной болезни. Однажды он подхватил ее сам. Поскольку он еще не нашел лекарства от этого состояния, он смотрит на себя в зеркало и говорит: «Но на мне она выглядит хорошо!» Ты как раз такой человек, Яма. Ты не борешься со своим состоянием. Ты, скорее, гордишься им. Ты выдал себя в своей ярости, потому что я знаю, что говорю правду. Я скажу, что имя твоей болезни — Кали. Ты не отдал бы власти в недостойные руки, если бы эта женщина не заставила тебя сделать это. Я давно знаю ее и уверен, что она не изменилась. Она не может любить мужчину. Она заботится о тех, кто приносит ей дары хаоса. Если ты когда-нибудь перестанешь служить ее целям, она отшвырнет тебя, бог смерти. Я говорю это не потому, что мы враги, а просто как мужчина мужчине. Я знаю. Поверь, я знаю.

Возможно, твое несчастье в том, что ты никогда не был молод, Яма, и не знал первой любви в весенние дни… Итак, мораль моей проповеди на этом маленьком пригорке такова: даже зеркало не покажет тебе тебя самого, если ты не желаешь видеть. Стань ей однажды поперек дороги, чтобы проверить истину моих слов — пусть даже в каком-нибудь пустяке — и увидишь, как быстро она ответит и каким манером. Что ты сделаешь, если твое собственное оружие обернется против тебя, Смерть?

— Ты кончил? — спросил Яма.

— Примерно. Проповедь — предупреждение, и ты предупрежден.

— Какова бы ни была твоя сила, Сэм, я вижу, что в данный момент она защищает тебя от моего смертоносного взгляда. Тебе повезло, что я ослабел…

— Это верно, потому что моя голова готова треснуть. Будь прокляты твои глаза!

— Когда-нибудь я испытаю твою силу снова, и даже если она по-прежнему будет тебе защитой против моей силы, ты все равно падешь в тот день. Если не от моего Атрибута, так от моей сабли!

— Если это вызов, то я предпочитаю не сразу принять его. Я советую тебе проверить мои слова, прежде чем ты попробуешь хорошо сделать свое дело.

К этому времени песок засыпал Яму до бедер.

Сэм вздохнул и слез со своего насеста.

— Здесь только одна чистая тропа, и я собираюсь уйти по ней. А сейчас, если ты не чрезмерно горд, я скажу тебе, как спасти жизнь. Я велел монахам прийти сюда помочь мне, если они услышат крик о помощи. Я уже говорил тебе, что не собираюсь звать их, и это правда. Однако, если ты начнешь кричать изо всей мочи, они будут здесь раньше, чем ты увязнешь слишком глубоко. Они выволокут тебя на твердую землю и не нанесут тебе никакого вреда, потому что таков их путь. Мне приятна мысль, что бог смерти будет спасен монахами Будды. Спокойной ночи, Яма. Теперь я оставляю тебя.

Яма улыбнулся.

— Есть и другой способ, о Будда! Я могу подождать его. Беги как можно дальше и как можно скорее. Мир не настолько велик, чтобы спрятать тебя от моего гнева. Я последую за тобой и научу тебя просветлению в чистом адском огне.

— А тем временем, — сказал Сэм, — обратись-ка за помощью к моим приверженцам или познай искусство дышать грязью.

Он пошел через поляну. Глаза Ямы жгли ему спину. Дойдя до тропы, он оглянулся.

— А на Небе ты можешь сослаться на то, что я был вызван из города для делового соглашения.

Яма не ответил.

— Я думаю, — закончил Сэм, — что заключу сделку насчет оружия. Специального оружия. Так что, когда ты придешь за мной, возьми с собой свою подружку. Если ей нравится то, что она видит, то она, наверное, уговорит тебя объединить силы.

Затем он ступил на тропу и пошел, насвистывая, через ночь, под луной белой и луной золотой.