Бог Лезвий

Пролог: Черная акула, снующая по асфальтовым морям

Полночь была черна как сердце дьявола.

Они явились из мрака на «шевроле» угольного цвета 1966 года выпуска. Серая полоса Пятьдесят девятого шоссе исчезала под колесами авто, подобно кокаиновой дорожке. В этот поздний час на пустом хайвее «шеви» казался машиной времени из жестокого будущего. Фары разбрасывали снопы лучей, золотистыми лезвиями вспарывающих нежное лоно ночи, но стоило автомобилю умчаться вперед – и оставленные им шрамы затягивались. Тяжелый мотор стонал в приступах садистского удовольствия.

Всего двумя часами ранее в пятидесяти милях от Хьюстона «шевроле» сел на хвост белому «плимуту» – подобно барракуде, следующей за белобрюхом. «Плимут» 1973 года ехал со скоростью шестьдесят миль в час. Он никого не трогал и никому не мешал, но вдруг «шевроле» резко поравнялся с ним и перескочил прямо на него через полосу. Рев клаксона сотряс воздух – не предупреждая, но нагло приказывая: «прочь с моего пути, рыбешка, эта дорога – моя!»

«Плимут», ведомый продавцом страховок из Хьюстона по имени Джим Хиггинс, вильнул вправо и забуксовал на обочине – из-под колес полетели галька, комья грязи, трава и нерадивые сверчки, коим следовало пилить свою скрипку где-нибудь еще, но не на краю хайвея.

Хиггинс еле удержал руль. Его подбросило на сиденье, зубы болезненно клацнули, но с дороги «плимут» все же не слетел.

Обычно шестьдесят миль в час представлялись ему опасной авантюрой, но сейчас он дал все восемьдесят и на этой скорости держался до тех пор, пока фары «шевроле» не ужались позади до размеров горошин, а потом и вовсе исчезли. Когда это случилось, Джим сбросил до семидесяти и так ехал до самой окраины Хьюстона, где его остановил не дремлющий на посту полицейский и выписал штраф.

Хиггинс почти обрадовался законнику. Холодная глыба в его животе подтаяла. Он едва не рассказал полицейскому о «шеви», но подумал: «не стоит. Он решит, что я вешаю ему лапшу на уши, пытаясь избежать штрафа, и обойдется со мной жестче». Да, Джим решил промолчать. Смиренно приняв штрафную квитанцию, он уехал восвояси.

Позже той ночью он проснулся с криком. Жене Маргарет объяснил, что ему пригрезился черный «шевроле», несущийся на него во весь опор. Из-под капота машины струился огонь и дым, а лица, прильнувшие к лобовому стеклу, напоминали демонов из глубин преисподней.

Примерно в то же время, когда Джиму Хиггинсу выписывали штраф за превышение скорости, служащий дорожного патруля Вимис Троулер приметил черный «шеви», гнавший со скоростью девяносто миль в час. Троулер дежурил в тринадцати милях от Ливингстона, штат Техас. Включив сирену и мигалку, он рванул за нарушителем, подняв облако пыли – «шевроле» норовил скрыться за холмом. Желтая разделительная полоса, окрашенная в кроваво-красный задними огнями «шеви», казалось, убегала вслед за автомобилем.

Отчитавшись по рации о начале погони, Троулер разогнал патрульную машину до семидесяти… восьмидесяти… девяноста… девяноста пяти миль. Лишь тогда «шевроле» приблизился. Казалось, экипаж безумного гонщика почти не касается асфальта.

– Вот больной ублюдок! – выругался Троулер вслух. Он почти вышел на отметку в сто миль. Тут одним штрафом не обойдешься – чокнутому за рулем «шеви» целую стопку выписать надобно.

И тут «шевроле» вроде осознал ошибку и мало-помалу сбросил скорость до семидесяти миль… шестидесяти… пятидесяти… И вот он уже плелся на заячьих сорока милях в час.

– Чертовски хорошая машина, – признался вслух Троулер.

«Шеви» притерся к обочине, фыркнув гравием из-под колес, и остановился.

Троулер вылез из машины. Красный стробоскопический свет его мигалки прошивал заднее стекло «шеви», выхватывая из мрака салона три головы на задних сиденьях и две – впереди. Внезапно ему стало очень не хватать напарника, некстати заболевшего гриппом. Но чего мне бояться, спросил у себя Троулер, с чего вдруг такие мыслишки вообще в голову лезут?

Водительская дверь «шеви» распахнулась. Из машины вышел подросток с копной непричесанных светлых волос и ясным, каким-то слишком бледным, лицом. На нем были джинсы и джинсовая куртка, наброшенная поверх серой толстовки. На ногах у парня красовались синие теннисные туфли – бегунки, как подобную обувь величал сынишка Троулера.

Патрульный вздохнул. Дежурить одному неуютно, даже с учетом того, что худшее, с чем он когда-либо сталкивался, – пьяницы на дороге и лобовые столкновения. А тут – ребенок. Всего на пару лет старше его собственного пацана. Раскатывающий с компашкой таких же, как он, на новенькой крутой тачке.

Тем не менее Троулер расстегнул кобуру на поясе, взял книжечку с квитанциями и покинул патрульную машину – настороженный, но неприятностей не ждущий.

Блондин улыбался. Когда Троулер был на полпути к нему, парень произнес:

– Я, наверное, влип?

– Разве мигалку не видел? – спросил Троулер. – Сирены не слышал?

– Нет, сэр.

– Зеркалом заднего вида не пользуешься?

Нарушитель пожал плечами.

Троулер посветил фонариком в салон «шевроле». На переднем сиденье развалился тощий парень со слипшейся каштановой челкой, падающей на глаза. Патрульного он встретил скромной улыбкой.

Может, пьяный, подумал про себя Троулер.

Луч фонарика скользнул на заднее сиденье. Темноволосая девушка лет семнадцати сидела там, зажатая с обеих сторон двумя парнями. Хорошенькая – в ее чертах чувствовалось что-то неуловимо-мексиканское. Мальчишка слева от нее был коренаст, с квадратной челюстью; его лицо почти ничего не выражало. Справа сидел некто высокого роста, смахивающий на покойника – казалось, его лицо вылеплено из прыщавой, подтухшей плоти. Волосы «покойника» горели ярким пламенем в свете фонаря – настолько были рыжие.

– Что ты сказал, сынок? – переспросил Троулер, занятый своими мыслями.

– Зеркало заднего вида, сэр. Я вас не видел. Да и не смотрел туда в общем-то.

Теперь пришел черед Троулера пожимать плечами. Отвечая, парень не вкладывал в слово сэр ни капли уважения, уже не говоря о простом дружелюбии, – лишь открыто язвил. Нервы Троулера расшалились.

– Покажи-ка мне свои права, сынок.

– Конечно, сэр.

Почему этот парень лыбится, как идиот? Он что, пьяный?

Блондин достал из заднего кармана бумажник, раскрыл его, выудил права и, зажав карточку между указательным и средним пальцами, протянул Троулеру. Едва патрульный подался вперед, как рука парня дрогнула и документ упал наземь.

– Подними это, будь добр, – промолвил Троулер.

Парень наклонился, и до ушей патрульного донесся щелчок – открылась передняя пассажирская дверь, и из «шеви» вылез давешний мальчишка со свалявшейся челкой. На крышу автомобиля он грохнул что-то, к чему Троулер был совершенно не готов, – обрез 12-го калибра, судя по всему до поры лежавший под сиденьем.

Но все-таки, едва скрипнула дверь, Троулер успел потянуться рукой к кобуре на поясе – чутье полицейского победило, он среагировал быстро, быстро, быстро…

Вот только белокурый паренек, о котором он забыл, резко выпрямился и ударил его ногой в пах – тоже быстро, сильно и со злостью. Время на долю секунды остановилось. Всего на долю секунды – но в этот кратчайший миг все изменилось и решилось для патрульного Троулера.

Звук выстрела из обреза сотряс ночь, но он даже не услышал его. Стволы изрыгнули огонь – разя без промаха тяжелыми снарядами, разогнанными до дьявольской скорости.

Незадолго до того, как его мозг разлетелся на кусочки, Троулер успел подумать о том, что миллион черно-серых осколков, летящих на него со всех сторон, напоминает мух – мстительных подданных Вельзевула, на лету превращающихся в капельки огня.

Часть первая: Последствия

Монтгомери Джоунс повернул к себе запястье. Час ночи. Они почти достигли цели.

Бекки спала беспокойно, трепетно.

Он, в общем-то, и не ждал, что смена обстановки излечит ее, но сейчас, ближе к концу поездки и началу настоящего отдыха – если можно было так выразиться, – вернувшиеся кошмары казались ему дурным знаком.

Привалившись на заднем сиденье, Бекки дрожала и поскуливала – совсем как старая собака, что когда-то жила у отца. Кроликов во сне гоняет, Монти, говаривал его родитель, когда псина металась и стенала во сне.

Монтгомери было известно, что дело не в кроликах. Что-то преследовало Бекки в чертогах Морфея – темное, пришедшее из глубин памяти.

Он надеялся, что поездка облегчит Бекки груз воспоминаний. Конечно, не снимет его вовсе – подобно оспинам, шрамы, нанесенные минувшим, останутся с ней навсегда. Но все, что он мог, это попытаться немного залечить их.

Надеяться на то, что они слегка затянутся.

Монтгомери включил дворники, едва струйки дождевой воды побежали по стеклу. Еще пять минут назад небо было темным, полным сияющих, льдисто-голубых звезд. Но таков Восточный Техас со всеми его климатическими причудами. Старая здешняя присказка гласила: «Ежели вам не по душе местная погода – обождите минутку, и она станет еще хуже».

Если память его не обманывала, с поворотами он не напутал, и дорога приведет их туда, куда нужно. Свернув с асфальтобетона, его «Фольксваген-Гольф» покатил по узкому тракту из красной глины, ведущему в сосновую чащу.

Там у тебя будет в достатке покоя, сказал ему Дин. Никто не потревожит. Ни одного дома на три мили вокруг. Этакая возвышенность. Тихое местечко, в самый раз, чтобы расслабиться. Бекки там понравится, да и тебе тоже. Сосенки, куда ни кинь взгляд, озерцо неподалеку, свежий воздух – дыши себе и дыши…

Словечко, употребленное Дином – возвышенность, – засело в памяти Монтгомери, как колючая проволока в живой плоти.

Поездка сразу не задалась: одна неурядица за другой. Поначалу он переносил все легко, но теперь, когда кошмары Бекки снова дали о себе знать, перспективы не представлялись Монтгомери радужными.

Может, всему виной был поздний час.

– Увези ее куда-нибудь ненадолго, – посоветовал психиатр. – Ей нужно сменить обстановку. Оставаться там, где произошло такое, – не лучшая идея. Все дела подождут, уезжайте. Она хочет выглядеть сильной в твоих глазах, но за несколько месяцев ей не стало лучше. Боль съедает изнутри. Увези ее на недельку и займи чем-нибудь. Сам увидишь, как все изменится.

Монтгомери последовал этому совету. Они оставили Гэлвистон и сделали остановку в Хьюстоне, поели в одном известном и всеми нахваливаемом ресторане – и после Бекки стало плохо. Оказалось, стряпня там – дерьмо. За нечто экзотическое, на вкус напоминавшее собачью рвоту, Монтгомери выложил тридцать пять долларов, и вдобавок ко всему его жену чуть не стошнило. Каково, а?

Следующая остановка была в индейской резервации в Алабаме. Год выдался сверх всякой меры дождливый – реки вышли из берегов, и территория резервации, равно как и прилегающей к ней железнодорожной развязки, превратилась в болото. Тут и там ползали змеи, экскурсии отменили. Открыта только сувенирная лавка, где все товары были испорчены нескрываемым лоском двадцатого столетия и являли собой прекрасный образчик произведенного в Китае ширпотреба. Видимо, участие индейцев во всей этой торговле ограничивалось выгрузкой коробок с безделицами из фур. А болтовни-то! Только здесь, да-амы и га-аспада, – уника-альные индейские а-амулеты… Па-аспешите купить, а-а то на-аши узкогла-азые бра-атья еще не скоро разродятся очередной па-артией.

И местные власти, и администрация резервации явно стремились к тому, чтобы местечко напоминало ярмарку неодолимой фальши.

Рецепт дерьмового настроения: возьмите одну липовую резервацию, добавьте один хреновый ресторан, болезнь жены и вернувшиеся кошмары. Украсьте все сверху одним календарным листком – двадцать девятое октября во всей его никчемной красе.

Красноглинок немного расширился и влился в подъездную дорожку. Приземистая и длинная хижина в стиле ранчо показалась из-за сосен. Где-то неподалеку должно быть озеро.

Хижина, черт побери! Сейчас она казалась Монтгомери едва ли не отелем «Ритц». В три-четыре раза больше их предыдущего жилья.

Он вырулил «гольф»[3] на подъездную и остановился, когда лучи фар уперлись в стену дома. Взглянул на Бекки, нежно тронул ее за колено. Она мгновенно проснулась – в ее глазах читался все тот же затравленный ужас, какой преследовал его каждое утро в течение нескольких последних месяцев. Взгляд Бекки напоминал взгляд животного, угодившего в капкан и осознающего, что охотник близко, совсем рядом.

Монтгомери улыбнулся. Это далось ему нелегко.

– Что думаешь?

Завесы жутких воспоминаний спали с ее глаз, черты лица разгладились. Бекки подалась вперед, обняла спинку кресла и посмотрела на дом.

– Какой большой, – произнесла она.

Монтгомери пытался сдержать рвущиеся наружу чувства. В его душе бушевал шторм. Выражение лица Бекки пугало: что-то по другую его сторону, чуждое и страшное, двигалось и подтачивало ее изнутри, подобно червю. Она выглядела скорее на тридцать пять, чем на двадцать пять. Ее насыщенно-русые волосы, по обыкновению гладко причесанные, теперь падали двумя колтунами на плечи, как мотки мертвой пшеницы. Черты лица смазались, будто скрылись от мира. И глаза – с ними было хуже всего. Порой они приводили его в неподдельный ужас.

Бекки спрятала руки между ног. Психиатр однажды сказал ему, что жест защитный – таковы последствия изнасилования. Наверное, так оно и было.

– Бекки?

– А… прости, я задумалась.

О чем, Бекки? О ноже у горла и подонке, навалившемся сзади?

Бедное ты мое, несчастное дитя.

Подавшись через сиденье, он взял ее за руку. Она немного потянула его на себя – быть может, инстинктивно. Подушечки ее пальцев были холоднее льда.

Монтгомери вышел из машины. Бекки тоже открыла дверь и хотела выйти наружу, как он предупредил:

– Погоди. Давай я сперва отопру.

Пройдя к двери хижины, он загнал в замок ключ, презентованный Дином. Внутри было тепло и затхло. Контраст с улицей, где холодный дождь лил за шиворот, – ощутимый.

Пошарив по стене, он нашел выключатель и зажег свет.

Его глазам явились стены красного дерева и мягкие ковры цвета ржавчины. Мебели было мало, но та, что наличествовала, умело сочетала простоту с красотой: кушетка, два набивных кресла, кофейный столик, бар и буфет, несколько табуреток. Через проход без двери располагалась кухня. Из царившей там темени подмигивал фарфор.

Пройдя на кухню, Монтгомери включил свет и там. Кухня была просторной. Размером, похоже, с половину их квартиры.

Миновав гостиную, он навестил ванную. Та тоже оказалась солидной – вся в голубом кафеле и с занавеской, отгораживающей душ.

Спальня радовала уютом и приятной глазу отделкой.

Вторая ванная была в процессе ремонта. Молотки, гвозди и уйма прочих инструментов красовались на полу, ступить некуда. Кафельные стопки высились у голых стен, по углам стояли опорные балки. Просто закрой дверь и не заглядывай туда, напутствовала его Ева. Мы с Дином колдуем над этим местом только летом, так что там далеко не все доведено до ума.

Выйдя за порог, Монтгомери помахал Бекки, приглашая внутрь.

Давай, подумал он, заходи без страха. Твой рыцарь все досмотрел.

Ха, и где ты был, когда твою жену насиловали, сэр рыцарь? Прохлаждался на славной социологической конференции в Хьюстоне, так? Тема: «Разрыв поколений».

Какая ирония. Такая, что ему плакать хотелось. Снова.

И что бы ты сделал, если бы в кабине затаился вор или полусумасшедший пьянчуга, сэр рыцарь? Быть может, обделался? Пометил бы собственные носки? Так, да?

До недавних пор его философия жизни-безо-всякого-насилия казалась разумной. Весьма и весьма разумной. Ведь насилием ни один вопрос не решить.

Ни одна живая душа не способна по своему разумению причинить вред ближнему, не нанеся еще большего вреда себе. Так однажды сказал Генри Хоум[4], и, будучи еще в колледже, Монтгомери твердо заучил эти слова, сделал их своим девизом, правилом жизни. Несомым впереди знаменем.

Но разве жену Генри Хоума насиловали? Разве чувствовал он, как от осознания несправедливости кровь в жилах закипает? Ощущал, что в душу ему нагадили? Снилось ли ему, как он добирается до этих подонков и голыми руками рвет их в клочья?

А ему, Монтгомери Джоунсу, снилось. И не единожды.

Прежде все было проще. Когда в страну пришел Вьетнам, он был так уверен в собственной правоте. Точно знал, какова истина и почему ее стоит придерживаться.

Утверждаете, что отказываетесь от военной службы по соображениям совести?

Именно так, сержант, именно так.

Насилие любого рода вам, значит, претит?

Претит, сержант.

Вы выступаете не против войны, но против самого насилия?

Да, вы все поняли верно.

Значит, рука ваша не поднимется, дабы защитить собственную землю?

Я не смогу убить другого человека.

Даже в интересах спасения жизни?

Даже так. Я не имею права убивать.

Тогда сержант одарил его долгим тяжелым и сожалеющим взглядом. А он ощущал великое превосходство. Думал – какой глупец этот солдафон. Не может мне, разумному человеку, ничегошеньки противопоставить. Все мысли – о войне. И он считает, что я – трус, а не моралист.

Старина, выходит, ты трус? И сержант был прав: все это время ты водил себя за нос? А твоя высокая мораль родом из пятого класса, когда Билли Сильвестр побил тебя и наподдал по яйцам? Так? Мораль появилась из-за того, что ты платил Билли половину карманных денег, лишь бы он каждый день не вышибал из тебя цыплячье дерьмо? Из-за того, что Билли заставил тебя смотреть, как твой младший брат, Джек, ест собачье говно, которое он ему всучивает? Помнишь, он сказал, посмеиваясь и держа кусок вонючего собачьего кала в старой конфетной обертке и прижимая брата к колену: улыбайся, пока он жрет, цыпа.

Помнишь ведь? Помнишь, как ты улыбался? Помнишь, как твой брат Джек, у которого все передние зубы уже были в дерьме, лупил Билли и вырывался, проявляя больше мужества, чем у тебя за душой за всю жизнь наскребется? Помнишь, как Билли уходил хохоча? Может, эхо того гомерического веселья по-прежнему раскатывается у тебя в голове?

Что ж, ты был прав насчет войны во Вьетнаме, мистер Умняша. Время сполна доказало твою правоту. А во всем остальном ты ошибся. Потому что ты – выдающий себя за моралиста трус. И это плохо. Помнишь, как в песне поется? А лукавое сердечко скоро сгубит вас самих, ведь нельзя же бесконечно вам обманывать других…

– Дом хороший, – промолвила Бекки.

– Да… неплохой, – пробормотал Монтгомери, выныривая из омута мыслей.

Бекки бросила сумку за порог и огляделась, все еще прикрывая передок рукой.

Может, хватит, подумалось ему, но вслух он сказал:

– Заходи, посмотри комнаты.

Поравнявшись с ней, он закинул руку ей за плечи.

Бекки вздрогнула.

Монтгомери убрал руку – не резко, без спешки. Улыбаться он больше не мог.

– Не твоя вина, Монти… правда, не твоя… ты и сам знаешь.

– Да.

– Поверь мне, я люблю тебя… напоминаю себе об этом каждый день. Но теперь мне просто трудно. Я приду в себя… просто нужно время.

– Понимаю, – произнес он, гадая, вернется ли все на круги своя когда-нибудь. А ведь раньше все было так хорошо. Почти идеально.

Бекки улыбнулась. Ее старое «я» на миг мелькнуло в этой улыбке, но почти сразу исчезло, умчалось прочь.

– Правда, Монти. Прости меня.

– Все в порядке. Тебе не за что извиняться. Я пока выгружу остальное.

Дождь приятно холодил разгоряченное лицо. Достав из машины сумки, он поспешил обратно к хижине. Бекки стояла в дверном проеме, заглядывая внутрь. Монтгомери понимал: перед глазами у нее не уютная гостиная. Ее взгляд был обращен вовне – туда, где вновь и вновь, в ярких красках и с лучшим звуковым сопровождением проигрывалась сцена ее изнасилования.

Он аккуратно обошел ее и ступил в комнату.

Бекки улыбнулась ему. Пустой, лишенной живой искры улыбкой.

Он улыбнулся в ответ и, все еще держа в руках сумки, подцепил край двери носком ботинка и захлопнул ее. Та стукнулась о косяк куда сильнее, чем он рассчитывал.

Кошмары начались сразу после изнасилования.

Ничего удивительного в том, что пережитое повлекло за собой дурные сны, не было, но почему-то Бекки чувствовала, что к ней является нечто большее, чем просто сны.

И она знала – то были не просто сны.

Ведь они приходили не только, когда она засыпала, и избирательностью не отличались. Спала ли она, бодрствовала – неважно. Они являлись. Проносились перед ее внутренним взором, подобно движущимся картинкам. Это могло начаться в любое время, безо всяких предпосылок. Она могла мыть тарелки, мыться, читать, даже смотреть телевизор.

Проклятые видения разрушили ее и без того пошатнувшуюся жизнь.

Поначалу Бекки думала продолжить преподавание, но поняла, что не сможет. Она не переставала думать о том, как некоторые учащиеся ее класса – возможно, дружки Клайда Эдсона, надругавшегося над ней, – будут смотреть на нее и гадать, как старине Клайду понравилось с ней и каковы ее собственные впечатления. Одна мысль о подобном пробуждала в ней желание закричать: это был худший день в моей жизни, как вы не понимаете!

Однажды она так и поступила: вскочила в постели и крикнула на весь мир.

Напугала бедолагу Монти. Но ведь его почти всё пугало. Он побаивался подключать электроприборы, заходить в воду больше фута глубиной, разжигать костер. Он чурался высоты и не любил толпу – большие скопления людей заставляли Монтгомери нервничать.

Таков он был.

Прямо сейчас он кипятил на кухне воду для кофе – возможно опасаясь, что та вдруг выпрыгнет из кастрюли и окатит его огненным дождем.

Господи, подумала Бекки, все-таки я несправедлива к нему. Ведь Монти не насиловал меня (а сделали это несколько человек, но запомнила она только лицо Клайда; остальные виделись его продолжениями), не держал нож у горла, не хрюкал как боров, и не пускал слюни мне на лицо, пока делал черное дело.

Возможно, подумала она – в последнее время эта мысль проскакивала все чаще – мне стоило принудить Клайда полоснуть меня тем ножом. Тогда меня не преследовали бы жуткие сны.

Сны? Не совсем верное слово. Да, ей снились дурные сны, но было еще кое-что… и как ей это «кое-что» назвать?

Видения? Лишь это слово приходило на ум, только оно казалось уместным.

Она помнила самые первые видения так хорошо, будто они случились секунду назад.

Началось все меньше чем через неделю после изнасилования. Монти в ту ночь лег спать рано, и Бекки, нуждаясь хоть в каком-то отвлечении, стала смотреть шоу Джонни Карсона, плавно перешедшее в шуршащие чаинки телевизионных помех.

И тут образы пришли к ней – яснее и отчетливее, чем картинка на экране.

Бекки не только увидела, но испытала миг смерти Клайда, всю его эмоциональную начинку – будто очутилась в голове насильника. Она ощутила, как узлом завязанная майка туго затянулась на его шее. Почувствовала, как запоздалая воля к жизни на миг встрепенулась в нем, когда, оттолкнувшись от стены и выпустив из рук прутья решетки на окне, он повис над пустотой, время от времени шлепаясь дергающейся спиной о стену.

Его лицо синело, а глаза – такие же выпученные, как и тогда, когда он кончил ей внутрь, готовы были вылезти из орбит. Тканевый узел безжалостно впивался ему в глотку, мир проваливался в черноту…

…и вот Бекки пробудилась на полу гостиной, вся мокрая от пота. Ночнушка льнула к ней, будто промазанная изнутри клеем.

Просто сон, подумала она. По-своему замечательный – расплата за все со мной содеянное, но – лишь сон.

На следующее утро видение застигло ее снова – на этот раз в душе. Приятные теплые струи воды из насадки вдруг обернулись длинными, светлыми пучками нитей, заворачивающихся в узел висельника, и внезапно Клайд повис прямо перед ней словно марионетка, вывалив почерневший язык, на глазах меняющий цвет от воспаленного красного к синюшному.

Образ задержался ненадолго, затем побледнел, отступил.

Бекки опустилась на колени. Вода барабанила по коже в приятном теплом ритме.

И да, увиденное тоже было приятным. Она хотела, чтобы Клайд заплатил сполна.

Чуть позднее, когда Бекки вытиралась, зазвонил телефон. Набросив на плечи банный халат, она пошла взять трубку. Монти, проводивший субботнее утро за книгой, появился у нее за спиной – интересуясь, кто мог звонить им в столь ранний час. Поймав его вопрошающий взгляд, Бекки одними губами произнесла: Филсон.

И сержант, и его жена были чрезвычайно добры к ней на протяжении всего следствия. Бекки всячески благодарила судьбу за то, что Филсона приписали к ее делу. Он ее понимал. Не глядел на случившееся так, будто она сама дала подросткам зеленый свет и была всему причиной – вертела перед носом у пубертатов задницей, а потом еще жаловаться вздумала. Филсон был хорошим полицейским в полном смысле этого слова.

Так получилось, что именно он принес ей странную весть – по голосу сержанта было слышно, что он сам не уверен, в каком тоне ей обо всем поведать.

– Парень Эдсонов, – наконец выдал он. – Он повесился в камере.

Бекки не ощутила ни намека на жалость. Некоторое время она стояла, прижав трубку к уху, лишь через несколько секунд к ней пришло осознание, что Филсон продолжает говорить.

Она передала трубку Монти, а сама привалилась к стене в легкой прострации и стала слушать их с Филсоном разговор. Ее муж всячески демонстрировал свою либеральную позицию – говорил, ему жаль, что такой молодой человек покончил с собой, что это очень плохо и грустно. Прямо извинялся – возможно, со временем Клайд Эдсон исправился бы, осознал свою ошибку, бла-бла-бла.

Все это было пустым звуком, ведь она понимала: ни одно из этих слов не было искренним. Просто так говорить с Филсоном Монти подсказывала собственная трусость, природная неспособность пойти наперекор социальной дрессировке и сбросить хоть на миг шелуху либерала.

По разумению Монти, никто не мог полностью отвечать за свои действия. Виноваты всегда были среда, злые родители, плохое воспитание. Индивид же оставался в стороне. Он – не более чем суденышко без рулевого, бороздящее бескрайние моря судьбы в поисках безопасной гавани, оберегающей от жестокости мира.

Такова – или же примерно такова – философия Монтгомери Джоунса.

После того как он повесил трубку, Бекки рассказала ему о видениях. В ответ Монти улыбнулся, сказал что-то о сильном перенапряжении и о том, что порой сны бывают «в руку». Это ее разозлило, но она решила, что муж, вероятно, прав. Но дни шли, ее память все чаще обращалась к тем призрачным образам и находила их вполне реальными. Тогда Бекки уже знала наверняка, что была на одной волне с Клайдом в момент, когда он наложил на себя руки. Будто бы то, что он с ней сделал, связало их незримой нитью – сформировало метафизическую пуповину, которую разрезала смерть Клайда.

О, как бы она хотела очутиться во плоти рядом с ним в тот момент, когда он шагнул в пустоту. Спросить, как ему это нравится. Что он чувствует. Именно эти вопросы он задавал, пока насиловал.

Монти вмешался в ход ее мыслей, вооруженный двумя чашечками кофе и глупой улыбкой на своем добром лице. Именно так он отреагировал на ее рассказ о видениях – покровительственной улыбкой хорошего муженька, с которой успокаивал ее и готовил к визиту на прием к психиатру.

Дурак психиатр щеголял такой же глупой улыбкой. При нем был целый багаж красивых словечек: миссис Джоунс, на сегодняшний день нет никаких доказательств существования пророческих снов. Подобные сны – последствие сильной эмоционально-психологической травмы. Мысли о смерти насильника внушили вам некое чувство отмщения, а благодаря совпадению вы убедили себя в том, что имеете дело с предвидением. На самом деле вас просто разыграл собственный разум. Такое часто случается. Пройдет время, и эти сны – видения, как вы их называете, – отпустят вас. Забудьте про ясновидение, всему есть разумное объяснение. Теперь идите домой. Попробуйте обо всем забыть. Время залечит раны… все пройдет.

Но оно не прошло. А любое упоминание о видениях вызывало у Монти лишь сочувствующий кивок и очередную чертову улыбочку.

Бекки пригубила кофе, глядя поверх чашки на мужа.

Его губы глупо кривились, а дождь все настойчивее барабанил по крыше хижины.

Чуть позже, после бессмысленной попытки развлечь друг друга разговорами, Монти и Бекки сдались и отправились спать.

Дождь усиливался, и вскоре ритмичный перестук капель погрузил супругов в сон.

Менее чем в пятидесяти милях от них черный «шевроле» 1966 года выпуска катил себе вперед по вьющейся асфальтовой дороге, неотступно и неумолимо.

_{30 октября, 01:00}

В периодических вспышках молний кожа Малахии Робертса казалась фиолетовой.

Он лежал на кровати с натянутым до середины худой груди одеялом и смотрел на танец атмосферного электричества за окном. Наблюдал, как льет дождь. Прислушивался к приглушенному рыку грома, затаивал дыхание в предвкушении особенно сильных раскатов, сотрясавших дом подобно монструозному китайскому гонгу.

Малахия вздохнул. Ему не спалось – и совсем не из-за непогоды. Ни дождь, ни молнии, ни гром не были тому виной – лишь ощутимое, стылое одиночество. Внутри Малахии царила абсолютная, конечная пустота. Сердце ощущалось черствым сухарем в груди.

Осторожно, чтобы не разбудить жену, он заставил свое потасканное тело сбросить одеяло и сесть на краю кровати. Взглянув за окно, Малахия пожелал, чтобы скорее наступил день – с чистым небом и ярким солнцем.

Наискось вспыхнула молния.

Его черная кожа стала фиолетовой. И снова почернела, когда вернулась темнота.

Выставив перед собой руку, Малахия растопырил пальцы и стал ждать, когда небо полыхнет снова.

Долго ждать не пришлось.

Черные персты посиреневели. И почернели – опять.

Малахия ухмыльнулся, чувствуя себя ребенком. В детстве он часто так забавлялся: следил за молниями сквозь пальцы и дивился оттенку, коим наделял небесный свет его кожу. На краткий миг одиночество оставило его – но вернулось вскоре, как всегда возвращается маятник.

Медленно поднявшись, он в одних трусах тихо прокрался на кухню.

Может, все дело в голоде?

В одном уголке кухонный потолок протекал. Дождевая вода каскадом стекала по стене и собиралась в поставленную под течь большую черную кастрюлю. И так – всякий раз во время ливня. Он много раз говорил себе, что надо починить потолок, но это длилось уже целый год: когда сухо, о проблеме не думаешь. Какое все-таки чудо, что Дороти больше не жаловалась на протечку.

Лентяем Малахия не был, но после целого дня закручивания гаек, полоскания то в смазке, то в масле, то в бензине и ползания под днищами машин ему просто-напросто не хотелось ничего делать своими руками. Хотелось просто сесть на крыльце, раскурить трубку и смотреть, как по близлежащему хайвею проносятся чужие жизни. Или, на крайняк, смотреть в кровати телевизор вместе с женой.

Проклятущая течь.

Серчая на себя, Малахия прошел к холодильнику, достал полупустой пакет молока и стал пить прямо из него.

Нет, голодным он не был.

Усевшись на край кухонного стола, Малахия поставил картонку с молоком рядом. Со своего места он обозревал окно над кухонной раковиной – там, снаружи, молнии вышивали на небе сумасшедшие узоры. Погода не на шутку разошлась и, судя по всему, не собиралась униматься в ближайшее время.

Он посмотрел на чайник в углу. Тот почти заполнился. Надо бы опорожнить, чтобы с утра не убирать вылившийся на пол избыток.

Хлебнув еще молока, Малахия вернул пакет в холодильник, прокрался назад в спальню, натянул штаны и просунул ноги в ботинки, не став морочиться с носками.

Бросив взгляд на спящую жену и улыбнувшись, он на цыпочках возвратился на кухню и тихонько извлек из буфета сковороду. Ею он и подменил переполненный чайник, с величайшей осторожностью отодвинув тот в сторонку. Первые капли упали на тефлон с таким звуком, будто то были сухие орешки, а не крохотные конгломераты простой воды.

Малахия осторожно оглянулся на спальню.

Обычно малейший шум будил Дороти, но этой ночью она спала мертвым сном. На нее не похоже. Но он был даже рад этому. Здоровье у нее пошаливало, последнее время она мучилась с давлением. Чем дольше отдохнет, тем лучше.

Выждав немного и убедившись, что не шуршат простыни и не слышна поступь жены, Малахия поднял отяжелевший черный чайник и осторожно перенес его на крыльцо. Сначала он поставил его на время на пол, прижав дверь, потом выскользнул наружу и потянул за собой, пролив за край немножко воды. Та расплескалась слишком громко – он снова замер, глядя внутрь дома. Нет, все спокойно. Ну и хорошо.

Оставив чайник на крыльце, Малахия вернулся в дом и забрал с тумбочки трубку и кисею с табаком. Набив и запалив курительный рожок, он пошел на улицу подымить. В этот раз он закрыл за собой дверь.

Двор превратился в одну большую лужу грязи. Вдалеке гудрон Пятьдесят девятого шоссе будто закипал. Под обстрелом дождя жестяная крыша дома дрожала и дребезжала.

Откуда-то с южной стороны на дорогу пролился свет. Дождь превращал лучи фар проходящей машины в размытое, нечеткое марево. Малахия подумал, что кем бы ни был поздний водитель, он слишком гнал – словно покрытие было сухим-пресухим, а света окрест в достатке.

– Будешь так быстро ехать – потом медленно понесут, – проворчал он сквозь дым.

С голодным рыком машина пронеслась мимо, подняв фонтан брызг… и тут Малахии сделалось зябко. И совсем не от позднеоктябрьского дождя – холод родился в сердце, тут же превращая его в кубик льда.

Он содрогнулся.

На мгновение почудилось, что весь мир опустел – остался лишь он.

И снова вспыхнула молния, превратив ночь в день, и Малахия увидел машину во всех подробностях – то был черный «шеви» 1966 года, мчавшийся к повороту с Пятьдесят девятого шоссе на Олд-Минанетт-хайвей, от которого, по сути, осталось одно гордое название.

И снова сомкнулись завесы ночи, и лишь задние огни автомобиля подмигивали ему в холодной и темной полынье мрака. Рев мотора уносился прочь, стихая вдали.

На прощание водитель вдруг посигналил.

Единожды, дважды, трижды. Три коротких гудка в полночной сырости – и тишина.

Малахию снова пробрало. Будто сама старуха с косой пронеслась, подумал он, приспустила окно и дохнула в мою сторону тленом, мороком, распадом.

Секунду спустя неуютное впечатление развеялось. Опорожнив трубку и чайник в заросли травы за крыльцом, Малахия вернулся в дом, поставил чайник на место, а сковородку потряс над раковиной и водворил обратно в буфет.

Разувшись и зажав края ботинок меж большим и указательным пальцами, он побрел в спальню, задвинул обувку под кровать и спустил штаны. Мягко забравшись под одеяло, некоторое время лежал на спине, просто глядя в потолок.

Дороти не просыпалась.

Аккуратно повернувшись на бок, Малахия положил руку ей на плечо и ощутил страшный мраморный холод той, что недавно отошла в мир иной.

_{30 октября, 01:30}

Черный автомобиль сошел с Олд-Минанетт-хайвей и покатился по красноглинку. Он остановился у ограждения, напротив прохода для скота, увитого колючей проволокой. Небо над ним продолжало изливать водный гнев на землю.

Через миг одна из задних дверей распахнулась. Девушка вышла наружу, перешла по дороге к обочине и скрылась в лесу позади машины. Найдя местечко, укрытое низко нависающими ветвями и кустарником, она спустила штаны и присела отлить.

Со своего места она видела машину, даже в темноте различала бледный лик того, кто сидел за рулем. Прижавшись к окну в двери, водитель смотрел наружу, в ночь. На человека он походил мало – скорее, на адскую тварь с мучнисто-белой кожей и горящими от гнева глазами.

Девушка поежилась.

– Мама дорогая, – пробормотала она, – и как я умудрилась в это впутаться?

Ей лишь хотелось свадьбы. С фатой и длинной процессией. Ничего более. Разве что Джимми надел бы еще костюм вместо привычных грязных джинсов и куртки.

И разве хоть что-то из этого она получила?

С ней всегда так происходило по жизни: ждешь одно – получаешь другое. День за днем – одно разочарование сильнее другого.

Первыми воспоминаниями об отце были те, где он гнал пьяную пургу на испанском и прижимал ее голову к паху – так длилось до тех пор, пока однажды мать не застукала его с поличным. И вот отец пропал – сегодня здесь, завтра там. Ладно, невелика потеря.

За образом матери отчетливо закрепилось следующее: та раздевает ее, кладет на кушетку и холодными – всегда холодными! – руками обследует низ живота. Все потому, что мать хотела наверняка знать: ее дочь – девственница. Такая у нее была причуда – регулярно проверять дочурку на невинность.

Стоило пойти на прогулку, как по возвращении ее ждали. Раздевали. Совали холодные пальцы в щелку.

Если мать подозревала, что дочь гуляла в компании парней, раздевала ее и совала холодные пальцы в щелку.

Даже если дочь подолгу разглядывала фотографию какого-нибудь парня в журнале – ее раздевали и совали холодные пальцы в щелку. И что, интересно, мать рассчитывала там найти? Неужели всерьез думала, что парень восстанет со страницы и засунет в ее нерадивое дитя бумажный член? Ради чего все?

Да какая разница. Главное, это повторялось каждый день.

В итоге она пришла к мысли, что матери просто нравилось нюхать пальцы после процедуры. Потому что проверки дочери и задрачивание религиозной чуши составляли ее досуг. Религией был пропитан весь дом: гостиная в крестах и иконках; икона над кухонной мойкой, чтобы молиться, пока моешь посуду; пятидолларовый пластиковый Иисус с внутренней подсветкой в прихожей. Тронь рычажок, не без выдумки припрятанный в ране от копья на боку, и очи Христа начинали светиться во тьме, что кошачьи зенки.

А еще на всю квартиру постоянно вещал глупый «Клуб 700»[5] со своей прорвой святош в дорогих костюмах и с жестко, до хруста, напомаженными волосами.

В таких условиях и безнадежно свихнувшийся стал бы нормальным.

Ей недоставало жизни.

А потом она встретила Джимми. Уродливого прыщавого Джимми.

Но он был добр, хотел жениться на ней и забрать от матери, всего святого и «Клуба 700».

Они пересеклись однажды после школы. Он сидел на капоте старого задрипанного белого «форда». Когда она прошла мимо, он окликнул ее, и она остановилась. Тогда он слез с капота и подошел.

– Привет! Я Джимми. А тебя как звать?

– А тебе зачем, проводишь опрос?

– Просто хочу знать.

– Чего ради?

– Ну, ты мне нравишься.

– Не одному тебе, поверь.

– Да я-то понимаю.

– Вот даже как?

– Само собой. Раз ты говоришь, значит, так и есть. Да взгляни на себя!

– Это что, уловка? Подкол?

– Нет, ты что. Взгляни на себя – ты выглядишь классно. Любому парню ты пришлась бы по душе – совсем как мне. Я к чему – ты, наверное, можешь любого заполучить, какой по нраву.

– Ну да. Может, и могу.

– Точно можешь.

– Ладно, могу так могу.

– Может, все-таки скажешь, как тебя зовут?

– Анджела, допустим.

– Красивое имя.

– А Джимми – так себе. У меня был хомячок по имени Джимми. Моя мать зашибла его шваброй.

– Знаю, паршивое имечко. А что, я похож на того хомяка?

– Немного.

Он улыбнулся.

– Давай понесу твою сумку, Энджи.

– Давай.

Он взял ее груз на себя, и они пошли к «форду».

– Я тебя подвезу. Где ты живешь?

Она задумалась на мгновение.

– В дыре какой-то, – последовал ответ, и в нем звучала горькая правда.

Поначалу он стал просто компанией, с ним было приятно проводить время после школы. Но с каждым днем, оставляя его и проходя очередной осмотр у матери, она все нетерпеливее ждала ночных часов, когда он являлся под ее окно. Он шмыгал в аллею, скребся в стекло, и они болтали – порой до рассвета. Болтали – только и всего. Она даже не снимала противомоскитную сетку.

Джимми никогда не распускал руки. Просто говорил, что любит ее и хочет на ней жениться.

– Хорошая идея, – говорила она ему, – но у тебя даже работы нет. На что мы будем жить?

– Да, проблемка, – признавал он.

Вскоре Джимми бросил школу и устроился на работу уборщиком в Гэлвистонский суд. Платили там немного, но хоть что-то.

Каждую неделю он привозил ей деньги, и теперь она снимала сетку с окна, брала его подношения и подавалась вперед – для поцелуя.

Жизнь мало-помалу налаживалась, но расслабляться не следовало, ибо вскоре тихой сапой явилось Разочарование Номер Один. Да, их вполне можно было считать, эти самые разочарования, и даже предугадывать. Жизнь вроде бы хороша? Фьюйть – ловите первый шлепок дерьма в свое окошко.

Жизнь хочет круто измениться? Жди целый дождь неурядиц на свою мелкую пуэрто-риканскую головешку, Анджела.

В этот раз все случилось ровно так же.

Итак, неурядица первая – и, как водится, первая в целой череде – поразила, как метко брошенный камень, самую вершину ее мечты.

Джимми обзавелся дружками и вдруг возомнил себя дико крутым парнем. Его визиты стали более редкими, а когда они все же встречались, он говорил:

– Я не уверен, что хочу жениться. Откуда мне знать, насколько ты хороша?

Некоторое время она пропускала это мимо ушей, но однажды ночью, когда он завел ту же шарманку, не утерпела и спросила:

– Что случилось с моим славным Джимми?

Ее слова, похоже, слегка отрезвили его, но в ответ он бросил:

– Это я виноват. Слишком долго был с тобой душкой. Чего мне это стоит?

– После того, как мы поженимся, увидишь.

– После того, после сего – все, что я от тебя слышу. Я уже не так хорошо дышу в сторону нашей женитьбы. Вдруг получу кота в мешке? Если понимаешь, о чем я.

– Да что с тобой? Ты так… изменился.

– Просто кое-что узнал о женщинах.

– От своих дружков?

– Да, они научили меня кой-чему. Классные ребята, что ни говори.

– Научили тому, как надо обращаться с женщинами?

– Вроде того.

– Ты же любишь меня, разве не так, Джимми?

– Да, наверное… Я просто не уверен, что хочу жениться, прежде чем не сниму пробу. Понимаешь, о чем я?

– Конечно, зачем покупать корову, если можно надоить молока за просто так?

– Это ты к чему?

– А ты сам подумай.

– Не пытайся поменяться со мной ролями, Анджела.

– А я и не пытаюсь, придурок, я меняюсь. Такой Джимми мне не нужен. Своих чудо-дружков можешь взять одним большим скопом и запихнуть себе в задницу, усек?

– Эй, ты чего кричишь? Твоя мать услышит!

– Тебе что с того? Сейчас верну тебе твои вонючие деньги.

– Погоди, зачем? Мы же поженимся…

– Кто это «мы»? Ты ведь просто хочешь снять пробу. – Она отошла от окна.

– Погоди, Энджи, прости меня. Правда, извини.

– Ты всерьез просишь прощения? – сказала она, не оборачиваясь.

– Да… да, прошу.

– Уверен?

– Ну да.

– Просто решил повыпендриваться?

В ответ тишина.

– Признай это, Джимми.

Тишина.

– Ладно, я несу твои деньги.

– Давай-давай. – И чуть тише: – Я просто выпендривался…

– А можно погромче?

– Я все сказал. С меня достаточно.

– Значит, хочешь свои денежки назад?

– Давай, неси чертов навар. Он мой по праву.

– Как скажешь. – Она зашагала к комоду.

Но он снова воззвал к ней через окно – почти шепотом:

– Прости меня.

Анджела обернулась.

– Это ветерок играется или ты что-то бормочешь?

– Прости меня, – повторил он.

– Ты всерьез, Джимми?

– Бога ради, чего ты от меня хочешь?

– Хочу, чтобы прежний Джимми вернулся ко мне. Без крутых нравов и дружков. Тот самый Джимми, который плачет над киношками, если они грустные.

– Черт побери, я никогда не плакал над киношками!

Она улыбнулась.

– Я следила за тобой. Это здорово – быть хорошим.

На миг повисла тишина, затем он заговорил:

– Извини. Мне правда жаль. Эти ребята… они сказали, что ты мной крутишь. Что я слишком часто навещаю тебя. Говорят, я размазня.

– Кто угодно, но не ты.

– Ты это знаешь, а они – нет!

Она прошла через комнату и сложила руки на подоконнике. Джимми протянул к ней руки и нежно сжал ее локотки. Тихо и застенчиво произнес:

– Мне стыдно.

– Тебе?

– Правда! Просто… ну… мне хотелось зависнуть с этими ребятами. Они крутые… и у них есть дом. Я подумал, когда мы поженимся, сможем туда уехать. Жить там не встанет нам в большие деньги. А потом… потом мы подыщем квартиру…

– Кто эти ребята?

– Они крутые!

– Это я поняла. Кто они?

– Просто компашка, я повстречал их в бильярдной. У них есть большой дом, и порой с ними живут всякие девчонки…

– То есть они их меняют как перчатки?

– Наверное. Не знаю. Меня это не волновало.

– Джимми?

– Что?

– Ты ведешь себя как мудак. И твои новые дружки, сдается мне, те еще мудаки. С ними ты наживешь бед. Уж я-то знаю.

– Не знаешь ты их.

– Мне и не нужно. Твоих слов достаточно, чтобы понять, чем пахнет эта кодла. И, скажу тебе, запашок тухловат.

– Я не веду себя как мудак! И они – не мудаки!

– Помяни мое слово, они – крупнейшие мудаки в твоей жизни.

Джимми вздохнул.

– Ты – самая непростая девчонка из всех, что я знал. Ну да, мудаки. Они мудаки, и я мудак. Счастлива теперь?

– Более чем.

– Что ж, здорово. Классно.

– Джимми, нам нет нужды жить в каком-то вонючем доме с компанией придурков, которые потихоньку и из тебя делают придурка, так?

– Да, наверное, – вымолвил он с утомленной полуулыбкой.

– Можешь забраться ко мне через окно?

Повисла пауза. Он поглядел на нее с опаской.

– Ты что, оглох? Можешь забраться ко мне через окно? Хватит ли духа у придурка вроде тебя перемахнуть через этот подоконник?

– Эм… да, я смогу.

– Тогда чего стоишь? Забирайся.

– Ну, раз ты разрешаешь…

Она стянула блузку через голову. Расстегнула лифчик. Ее груди – маленькие, темные и твердые – больше ничто не стесняло.

Джимми залез к ней с завидной скоростью.

Она сняла штаны, стянула трусики.

Потом они очутились в постели, и он навалился на нее со всем пылом, который скопился с того времени, когда они впервые встретились. От того, что между ними произошло, Анджела получила не больше удовольствия, чем мат, на котором тренируются рестлеры. Вдобавок ко всему дверь спальни вдруг распахнулась, загорелся свет, и к ним с визгом вбежала мать. Схватив старого плюшевого медведя с пола, она стала остервенело бить им Джимми по голове и ушам.

Скатившись с кровати, Джимми подобрал ком своей одежки и, подобно морскому котику, прыгающему со скалы в море, сиганул за окно, в темноту.

Все еще сжимая мертвой хваткой медведя, мать Анджелы принялась лупить ее, сопя как страдающий астмой гиппопотам.

– Ну что, мамуля? – прокричала Анджела. – Больше тебе не придется меня проверять – помяни мое слово. Стырили твою жемчужинку, осталась одна ракушка.

Ее избили как никогда в жизни. Оприходовала до полусмерти вооруженная плюшевой игрушкой старенькая пуэрториканка, выведенная из себя, – было бы смешно, если бы не было так больно.

Когда мать закончила, от медведя почти ничего не осталось – одна обвисшая коричневая шкурка из лоскутков ткани. Набивка усыпала весь пол.

– Вон из моего дома! – прорыдала мать. – Ты мне больше не дочь!

– Вот и славно, – ответила Анджела.

Под гневные крики родительницы, сидящей на краю кровати, она оделась, схватила охапку одежды на смену, выгребла все припасенные на пару с Джимми деньги и пошла искать своего новоиспеченного любовника.

Вот такая первая неурядица.

Начало второй положило ее воссоединение с Джимми. Они так и не поженились (он все твердил «скоро»), но сумели снять занюханную клетушку в злачном районе. И те самые «друзья», о которых он ей рассказал, ребята с собственным Домом – именно так, уважительно, с большой буквы они его величали, – завалились жить к ним. По крайней мере двое.

Разве не дерьмово все складывается, думала порой Анджела. Мать выгнала меня взашей, обозвав вдогонку шлюхой, и два обмудка, которых я знать не знаю и не желаю, теперь делят со мной крышу.

Была во всем этом и светлая сторона. Джимми сказал ей, что обмудков изначально планировалось четверо. Что ж, спасибо Пресвятой Деве за маленькие поблажки.

Но те двое парней пугали Анджелу. От них у нее мурашки бегали по спине. Один – все время смеялся как идиот и занюхивал клей, «опакечивался» – так он это называл. А другой, некто Торч, только и делал, что пялился на нее острыми глазками, что раздевали не то что до наготы – до костей.

Она молилась, чтобы Джимми выдворил эту парочку, но он не хотел.

Вернее, поначалу ей казалось, что не хотел, – со временем Анджела поняла, что, как и она сама, он их побаивается. Его «дружба» с этими типами строилась на банальном, подавляющем волю страхе.

Вскорости явилась третья неурядица, и имя ей было Брайан Блэквуд.

С появлением Брайана зарядил настоящий шквал невзгод.

И вот теперь она здесь. С Брайаном и двумя его чокнутыми дружками, где-то в лесу, на малом привале перед…

Ей не хотелось думать о том, что последует далее. Они с Джимми уже насмотрелись на их выходки. На то, как эти ребята хладнокровно убивали людей. На то, как…

Ну нет. Вспоминать тот случай заново она не будет. Выше ее сил.

Но она все равно вспомнила. Шоколадные батончики и газировка – все, чем она питалась последнее время, – превратились в желчь в ее желудке, и она ощутила приступ дурноты. Подавшись вперед, она блеванула.

Когда нутро опустело – а произошло это вечность спустя, – спазмы улеглись.

Пресвятая Дева, есть ли из этого выход?

Они с Джимми застряли в каком-то кошмарном сне.

Анджела застегнула штаны, поправила блузку.

И что они, ради всего святого, собираются делать? Выход должен быть – какой-то другой, кроме того, что предложил им Брайан.

Она оглянулась на машину. Бледное лицо Блэквуда маячило яснее ясного.

Ни Джимми, ни остальных не было видно – тьма в салоне царила такая, что ложкой мешать не зазорно. А Брайан виднелся так же отчетливо, как полная луна в ясную летнюю ночь. И с каждой вспышкой молнии его лик казался все более нереальным, фальшивым – будто на нем красовалась резиновая маска.

Анджела подумала о побеге. Нет, если она так поступит, они сполна отыграются на Джимми. Ей придется вернуться.

Раздвинув мокрый кустарник, она пошла обратно к машине, всю дорогу не спуская глаз с лица Брайана.

Господи, ну и жутко он выглядит – лицо бледное как снег и светлое как фонарь в ночи.

30 октября, 02:14

Демоны вернулись. Оседлав черные вихри, кошмарные всадники неслись на нее сквозь пелену болезненных воспоминаний. Их лица багровели от шрамов, глаза болтались на голых нервах, колотясь о серовато-зеленые щеки.

Бекки проснулась вся в поту – капли градом катились с лица и груди, между ног все тоже было мокро. Ночная рубашка облепила ее мокрой тряпицей. Волосы превратились в отсыревшее гнездо.

Она высвободилась из-под покрывал, стараясь не разбудить Монти. Тот дрых словно обколотое лидокаином дерево – этой его способности она искренне завидовала. Спрятав лицо в ладонях, Бекки уселась на край кровати, жалея, что поблизости нет сигарет.

Через некоторое время она встала и прошла в темную гостиную. Подойдя к окну, раздвинула занавески и стала смотреть на озеро.

Ливень иссяк, оставив после себя блеск росы. Над озером простерлась благостная тишь, украшенная серебром идущего от почти идеального лунного шара света. Будь обстоятельства иными, Бекки залюбовалась бы на пейзаж, но в эту ночь без малого полная луна казалась ей глазом мертвеца, облаченным в пленку катаракты.

Со стороны сосновой рощи с тихим, но слышимым вздохом подул мягкий ветер. Он тронул гладь озера и чуть взволновал ее. Легонько затряслись ставни – с сухим звуком, что напоминал перестук старых костей.

И вот ветер миновал.

В доме было холодно. Бекки поежилась. Будто коса Жнеца просвистела над их хижиной – и миновала, но холодок остался.

А вдруг коса вернется, подумала она, но мысль не задержалась надолго.

Она обратила глаза к озеру, маленькому деревянному причалу, что торчал из озера, подобно темному языку – языку Клайда, висящего в петле.

Влага скапливалась на стекле и катилась вниз, словно шарики ртути, медленно меняя цвет на кроваво-красный. Стекло затемнялось, становясь похожим на зеркало из обсидиана.

А потом появились глаза. Огромные, будто вырезанные в хеллоуинских тыквах.

Появился звук: рычание, издаваемое неким голодным ночным зверем.

И этот рычащий зверь с горящими глазами и ненасытным брюхом мчался прямо на нее – разумный, с недобрыми мыслями, проблесками зловещего интеллекта в самом сердце пылающих тыквенных очей.

Нет, это был не зверь, и эти сияющие круги – не глаза. Это…

Ничто. Ничего более.

Никаких кроваво-красных капель.

Никакого зверя – или твари, что походила на оного.

Просто ветер гуляет меж сосен да серебряный лунный шар отражается в озере.

Бекки поникла, отшатнулась от окна. Схватилась рукой за край кушетки, стараясь не споткнуться. Ночнушка была еще мокрее, чем прежде. Ткань облепила грудь, забилась между ног, как безжалостная, алчущая рука – рука Клайда Эдсона.

Боже, перестань его бояться. Он мертв. Он был человек, а не чудовище.

Впрочем, просто ли человек, вдруг подумалось ей.

Присев на кушетку, она содрогнулась. Комната становилась все больше похожа на нутро холодильника. А она вымокла – и еще этот неуютный холод страха…

Возьми себя в руки, девчонка. Так недолго и свихнуться.

Недолго?

Бекки прошла на мягких ногах на кухню, выпила стакан воды.

Зверь с горящими глазами, подумала она, рычащий голодный зверь.

Все это не могло быть просто сном. Никак нет. Слишком ярко и живо.

А может, она действительно начинает сходить с ума.

Нет, со мной все в порядке! И все эти психиатры – просто недоумки. Сейчас я испытываю что-то вроде прозрения, предупреждающего прозрения. Нутром чую, это так.

Бекки попыталась найти в творящемся с ней хоть какой-то смысл, но такая миссия оказалась невыполнимой. В конце концов она сдалась и вернулась в кровать.

Но спала плохо.

30 октября, 03:01

Остальные решили немного поспать. Он пообещал им отдых. Ждать приходилось долго, и ожидание пробуждало зуд в его ладонях, но сейчас за ними охотились. Если этот день – вернее, его остаток – и большую часть завтрашнего дня они проведут тише воды ниже травы, ситуация, возможно, улучшится и дела наладятся. Законники решат, что они перемахнули через границу в Луизиану, и отправятся искать их туда. Если так, они смогут немного расправить плечи.

И тогда он разыграет свою карту.

Он был умен. Приятно сознавать свое превосходство: думая об этом, он неизменно улыбался. Конечно, ему помогали. Тот же Клайд, поселившийся теперь в его голове.

Но ожидание… как оно его утомляло.

Открыв со своей стороны дверь, он вышел из машины.

Снаружи было прохладно, но нехолодно. Ночь прояснилась, луна отчетливо пропечаталась на небе. Почти полная – если не вглядываться, за полную и примешь. В ближайшие несколько дней ее цикл будет завершен. Сотворить задуманное им дело в час тревожного полнолуния казалось хорошей идеей.

Он огляделся по сторонам.

Заехать на это пастбище и припарковать машину на дальнем его конце, в густой тени деревьев, – очередная гениальная идея, пришедшая ему в голову (он не помнил, пришла она с помощью Клайда или без оной). Полицейские не смогут проверить все близлежащие выгоны – их тут сотни. Шансы на то, что им ударит в голову проверить конкретно этот выгон, стремились к нулю. Даже теперь, когда непогода улеглась, им ни за что не углядеть машину под этими деревьями. Прекрасное местечко для спокойного и безопасного привала.

– Что-что? – тихо спросил он. Склонил голову, прислушался. – О да, я знаю, мой друг Клайд. Скоро. Совсем скоро.

30 октября, 08:23

Утром они первым делом приготовили кофе и распаковали коробку пончиков (не первой свежести), прихваченную с собой. За трапезой Монтгомери сказал:

– Я собираюсь наведаться в Минанетт, кое-что купить. Хочешь со мной?

Бекки улыбнулась. Зловещий флер видений улетучился при свете дня, но холодок от них, будто отсвет, не желал уходить.

– Нет, я останусь здесь и буду листать журналы. Взяла с собой целую стопку.

Монтгомери хохотнул.

– Как скажешь, но давай хотя бы составим список, что купить, пока я здесь. Есть у тебя какие-нибудь пожелания?

– Дай подумать…

Она нашла бумагу и ручку. Вместе они набросали список, обсуждая каждый пункт, с чем-то соглашаясь, а что-то отбрасывая.

– Ты точно найдешь дорогу в Минанетт? – спросила Бекки.

– Дин сказал так: едешь по асфальтной дороге десять миль и не моргаешь.

– Похоже на него.

В дверях они поцеловались – сухо, как губка с грязной поверхностью. Монтгомери прошел к «гольфу», обогнул его, бросил взгляд в зеркало заднего вида – нет ли кого в салоне.

Бекки уже ретировалась внутрь.

– Этакая возвышенность, – пробормотал он и сел за руль.

Когда десятая миля подошла к концу, первое, что Монтгомери увидел, – заправочную станцию с мелким магазинчиком при ней. Огромная вывеска над дверью сообщала:

«ПОПОВЬЯ ЛАВКА».

Хмыкнув, Монтгомери проехал мимо и принялся обследовать городок. Или назвать местечко иначе – поселок, община? Любое из этих слов в данном случае смахивало на предельно вежливый эвфемизм.

Но атмосфера тут царила приятная, как и подобает тихой гавани. Маленький городок из числа тех, где время течет медленно и ничего из ряда вон не происходит – вот что собой представлял Минанетт.

А может, он испытывал такое облегчение лишь потому, что на время оказался вдали от Бекки. От ее взгляда затравленного зверя.

Он миновал автоматизированную прачечную с вывеской «Минанеттский чисторан». Были тут и почтовое отделение, банкомат в будке, похожей на общественный нужник, и россыпь лавчонок.

Вблизи дороги примостилось несколько домов. Как асфальтовые, так и глинистые дорожки разбегались от них во все стороны, уводя куда-то популяцию городишка, которая, согласно Дину, насчитывала около пяти сотен душ. Монтгомери цифра виделась внушительной, но не так уж много требуется от поселка, чтобы обслужить пятьсот человек. К тому же неподалеку находились Ливингстон и Лафкин: если чего-то не было здесь, можно было сыскать там.

Он поехал дальше. А вот и школа – местный ее аналог, ужасно маленькая и, надо думать, обслуживающая все классы, от начальных до старших. За ней – лес по обе стороны дороги. Экскурсия по поселку с гордым названием Минанетт подошла к концу.

Развернувшись, Монтгомери поехал обратно к «Поповьей лавке». Вот там, надо думать, кипела жизнь.

Перед бензоколонками стоял припаркованный пикап. Старикашка в заляпанной серой форме накачивал его топливом, когда Монтгомери подрулил и вышел наружу. Впервые он заметил, насколько тут свежий воздух. В Гэлвистоне всегда пахло так, будто какой-то гигант размахивал своим несвежим бельем перед аэродинамической трубой.

Старикашка в форме заправщика обернулся и стрельнул в Монтгомери глазами. Его взгляд обшарил новоприбывшего с головы до пят, подмечая: раньше этого типа не было.

Монтгомери кивнул ему.

– Щас подгребу, – пробухтел старик.

– Не торопитесь.

Длиннопалая коричневая длань показалась из окошка пикапа и вручила старику – тому самому Попу? – несколько банкнот.

– Сдачу отсчитаю, – сообщил старик. – Щас.

– Жду, – ответствовал женский голос.

Монтгомери он понравился. Бархатистый, с подспудными сельскими нотками. Такие голоса обычно у дам, что пьют виски, не разбавляя, всегда обретаются в кругу мужчин и, очутившись в одной с тобой постели, обвивают, подобно кольцам анаконды.

Секс. Вот о чем он сейчас думал.

Почему бы и нет?

Какой ты, оказывается, пронеслась мыслишка. Примерный, понимающий муж.

И все-таки он чуть прошел вперед – туда, откуда можно было заглянуть в кабину пикапа. Лицо водительницы ему понравилось. Ширококостное, но привлекательное. И даже очень. Макияжем она не пользовалась. Каштановые волосы ниспадали до плеч.

Повернувшись, она уставилась прямо на него.

Глаза – большие, как у оленя. Улыбка – еле заметная, из уголка рта, завлекающая.

Да нет, это ему все кажется. Просто дружеская, ничего более.

Она подмигнула.

Нет, сэр, не просто дружеская.

Монтгомери ухмыльнулся. Простушка, но эффектная. Почему-то временная – временная ли? – неспособность Бекки принять его в сексуальном плане заставляла чувствовать себя кастратом. А эта дамочка могла бы тебя немного встряхнуть…

Нет у тебя яиц, Монти. И никогда не было. Вот в чем твоя проблема. Так когда-то говорил отец, и его голос восстал из закоулков памяти, заполонив голову. Когда отец говорил это, он, само собой, был зол… очень зол на него за то, что Билли Сильвестру сошли с рук издевательства над братиком. Тогда его почему-то не особо это зацепило, но сейчас, когда Монти стал старше (или просто выше ростом?), каждое слово словно налилось ядом, впившись в душу изнутри. Может, папаша был прав? Нет яиц – отсюда все беды.

Да шел бы он, папаша, к черту.

Монтгомери подмигнул в ответ, и она вдруг зарделась.

Такого он не ожидал. Какая странная комбинация – на вид типичная фермерша, но при этом стесняется внимания.

Может, подумал он, неожиданно сконфузившись, ей просто что-то в глаз попало, а мне показалось, что она подмигивает. Вот, блин, ловелас. Опять себя выставил на посмешище.

Тут вернулся Поп со сдачей.

– Ну, Марджори…

Теперь Монтгомери не видел ее лица – только спину Попа и его седую голову.

– …девять долларов и пятнадцать центов твои.

– Спасибо, Поп, – поблагодарила она.

– Да не за что. Заезжай еще.

Она вывела пикап с подъезда к бензоколонке, и Монтгомери проводил ее машину взглядом, гадая, повел ли он себя неправильно. В конце концов, не так это и важно, наверное. Он ведь никогда больше ее не увидит.

– Что для вас, мой юный друг?

Юный друг? Совсем как в фильмах, подумал Монтгомери.

– Для меня – кое-что из магазина, и немножко бензина.

– Немножко бензина будет стоить вам множко денег. Налоги задрали до небес. Кое-кто из местных обвиняет меня – а я тут вообще не при делах. Я что, по-вашему, похож на какого-нибудь вонючего араба? Продаю так дешево, как могу. Сбавлю в цене больше – вылечу в трубу.

– Нет.

– Что – «нет»?

– Нет, вы не похожи на араба.

Поп хохотнул.

– Ну да, понял. Вам, значит, заправить машину? На сколько?

– Полный бак.

Подкатив «гольф» к бензоколонкам, Монтгомери зашел в лавку. Та будто целиком и полностью была вырезана из прошлого и перенесена сюда, в настоящее. Мелочовка и безделушки везде – на гвоздях и полках, по углам, без всякой логики в расстановке и намека на классификацию. Почти каждый товар – в тонком одеянии из пыли. Довольно много реликтов из времен попроще да пораньше: изобилие гелей для волос всяческих марок, среди которых пара-тройка вымерших; зубная паста настолько старая, что почти наверняка – заживо окаменевшая в тюбике; коробка с комиксами, на боку которой читалось: 5 ЦЕНТОВ – БЕРИ НАУГАД! Из кипы журналов только горстка самых верхних отсутствовала.

– Тут всякая интересная старина, Поп. Не возражаете, если я буду так вас звать?

Старик едва появился в дверях, вытирая руки тряпкой.

– Чегось?

– Говорю, у вас много старых товаров. Можно так к вам обращаться – Поп?

– Конечно, зовите меня как угодно, коли зовете на обед. Кстати, машине вашей не так много и нужно, как оказалось.

– Это «Фольксваген-Гольф», они по природе неприхотливые.

– Знаете, ничего личного, но я бы на этих забугорников полагаться не стал.

Монтгомери улыбнулся.

– Так вот, насчет старины…

– А чего насчет нее? Так и есть, скрывать не стану – кой-чего тут уже четверть века пролежало и еще столько же, наверное, пролежит.

Поп прошел за пыльную стойку со стеклянной перегородкой и уселся на стульчик. Монтгомери подошел ближе – посмотреть, что развешано на стене за стеклом. Там были пластиковые наживки в виде мух, почти все выцветшие, а еще – огромная арахисовая карамель в форме колеса в пленке, сделанная навскидку году в 1948-м.

– Рыбачите? – поинтересовался Поп.

– Да, подумывал сегодня либо завтра закинуть удочку.

– Вот. – Поп пошарил под стойкой и достал одну из мух. – Эту попробуйте. Их больше не делают, незнамо почему, но рыба на них клюет, это точно. У меня до сих пор одна такая водится, и я на нее еще ловлю. Вот, берите просто так, задарма.

– Как щедро с вашей стороны.

– Да пустяки. Все равно никто это дерьмо не берет.

– Что ж, – произнес Монтгомери, опуская мушку в карман, – надеюсь, купить вон ту штуку из арахиса тоже никто не решится.

Поп от души посмеялся.

– Я никому и не позволю забрать эту сукину дочь отсюда. О нее зубы сломать – раз плюнуть, а уж если кто в ту дырку в середине хрен рискнет заправить… Ей по годам как мне будет, а я, мой юный друг, динозавров застал.

Монтгомери улыбнулся.

– Вы тут новенький? – спросил Поп.

– Ну, почти… мы с женой тут не навсегда. Просто отдыхаем. Наши друзья, Ева и Дин Бомонты, сосватали нам ненадолго хижину у озера.

– Ага, знаю таких. Почти каждое лето их сюда заносит. Дин – тот еще рыбак.

– Да, у него к рыбалке душа лежит.

– Знаете, скоро здесь останутся одни клятые хижины у озер. Все как одна – городскими сколоченные, что сюда за свежим воздухом прут. Без обид.

– Да какие обиды.

– Вы же из Гэлвистона, как и друзья?

– Оттуда.

– Я слыхал, шматок океана, к которому этот клятый город прилегает, совсем в лужу нефти превратился. Правду говорят?

– Боюсь, что да.

– Черт бы побрал города. Ненавижу эти сучьи помойки. Без обид. Взять хотя бы Хьюстон. Ублюдочное место не так уж далеко от меня. Знаете, сколько там каждый день убийств? Эта зараза расползется, залезет и на нас. В самую клятую дверь скоро постучит.

– Не знаю, многим нравится Хьюстон.

– Одному Богу известно, что у этих «многих» в голове. Гребаная помойка. Гребаные города со всем их новомодным дерьмом. Из-за них моя арахисовая карамелька сгниет тут.

– Простите, но я не вижу связи…

– Ну да, она старая, давным-давно испортившаяся. Но напоминает мне о славных деньках, когда на еду всем хватало, а рукопожатие двух парней значило больше, чем десять заверенных по судам бумажек. О тех временах, когда я мог спокойно сидеть на своем крыльце и не переживать, что мне оборвет уши какой-нибудь псих. А сейчас я даже у себя дома расслабиться не могу – все жду, откуда гром грянет.

– Времена меняются, Поп.

– И это хоть что-то объясняет?

– Наверное, нет.

– Вот и я о том. Ежели нужно – тележки вон там.

Монтгомери прошел в дальний конец лавки и выкатил одну корзинку на колесиках. На стене там были развешаны в два ряда маски на Хеллоуин – парад гротескных личин. Не все пластмассовые – были и сделанные из резины, которые натягиваются целиком на голову. Когда-то в детстве он хотел подобную штуку.

Подавшись вперед, Монтгомери стал разглядывать их. Довольно страшненькие – этого не отнять. Одна являла собой простой череп с резиновыми дредами, торчащими из макушки. Другие отличались более тщательной проработкой. А самой сложной была маска типа с ножом – естественно, резиновым, – торчащим изо лба. Алый кровавый ручеек сбегал из фальшивой раны на искаженное мукой лицо.

– Поп, а эти маски тоже старые?

Старик выглянул из-за прилавка.

– Не, эти три Хеллоуина назад прибыли, где-то так. А что? Хочешь пошугать завтра ночью местный народец за конфетки?

– Может быть. Но к вам я точно не сунусь. Вдруг вы мне вашу карамельку сунете?

Оценив шутку, Поп снова заухал:

– Парень, она такая старая, что даже не воняет.

– И все равно! – Прокатив тележку вдоль одного ряда, Монтгомери смахнул в нее буханку хлеба.

– Сынок?

– Что?

– Та девчонка из пикапа, Марджори. Хороша, да?

Монтгомери почувствовал, как сердце подкатывает к самому горлу, и каждый его удар отдается во всем теле. И дело было не в возбуждении – в чувстве вины.

– Ну да, наверное.

– Наверное! Эх, был бы я моложе да свободнее – хоть чуть-чуть помоложе – ей-богу, – непременно бы с ней позависал… Вот думаю – и скучаю по тем временам, когда каждое утро со стояком просыпался. А сейчас порой и глаза продираю с трудом.

Монтгомери покатил тележку быстрее. Ему вдруг захотелось сделать все покупки и вернуться к Бекки. Вдали от нее он чувствовал себя неуютно.

Все дело в старом добром чувстве вины, подумал он. Заглядываться на селянок по причине временного воздержания – поступок, который я клялся себе никогда не совершать.

Признай, Монти-без-Яиц, что Бекки сейчас нужны время, терпение и любовь, а ты не в состоянии ей все это дать. Так?

…Нет яиц, Монти, вот, откуда все твои беды.

…Так жаль твою жену, сынок, ее изнасиловали…

…будь я дома, офицер, я бы что-то сделал, не допустил… (Конечно же.)

…отказываетесь от военной службы по соображениям совести?

(Именно так, сержант, именно так.)

…насилие любого рода вам претит?

(Претит, сержант.)

…рука ваша не поднимется, дабы защитить собственную землю?

(Я не смогу убить другого человека.)

…нет яиц…

Мысли. Слова. Лицо брата. Улыбка Билли Сильвестра, отнимающего карманные деньги у очередного сопляка. Билли Сильвестра, подцепившего собачий кал оберткой от шоколадки. Улыбайся, пока он жрет, цыпа. Его собственное лицо с впечатанным в уста сардоническим оскалом. Сбегающая по ноге струйка мочи.

Все эти образы из прошлого, ужасы и унижения посыпались из запертых сейфов в голове Монтгомери и чудовищным, бесцеремонным комом прокатились по лестнице памяти. Складывая последние покупки в тележку и выкатывая ее к кассе, он дрожал.

– Ты в порядке, сынок? – спросил Поп. – Выглядишь неважно.

– Наверное, это…

(отсутствие яиц)

простуда какая-нибудь.

– Да, сейчас самый сезон. Сучья погода все время меняется. То холодно, то жарко.

– Сколько с меня?

– Ну, давай считать. – Поп принялся подбивать старые деревянные счеты. – Тридцать долларов и двадцать три цента. Лучше наличными, чеки я не жалую, без обид.

– Понял. – Монтгомери достал бумажник, передал Попу три десятки, порылся в карманах, ища мелочь. Расплатившись, он подхватил сумки – по одной под каждую руку, – и зашагал к выходу.

– Ты заходи, если что, – напутствовал Монтгомери.

– Зайду еще.

Идя к машине, он терзался вопросом: Почему все эти, давным-давно забытые пакости и страхи вдруг восстали из могил и затрясли цепями? Почему назрел внутренний конфликт? Я будто попал в загодя расставленные сети. Мне и так нелегко, а тут еще это.

Он не собирался позволять глупым, полубезумным лишениям прошлого разрушить его жизнь в настоящем. На дворе – двадцатый век. Цивилизованному мужчине больше нет нужды таскать огромную дубину, бить себя кулаком в грудь и пить кровь врагов.

Бог ты мой, не так уж давно прошел Вудсток. Эра Водолея, время общественного просветления. И… эпоха войны, забастовок, ненависти. А еще совсем недавно случилось так, что твою жену изнасиловали.

Да! Что было – то было. Дерьмовый случай, но нужно преодолеть его последствия. И чем он поможет Бекки, если не любовью, заботой, утешением? Он ведь не рыцарь в доспехах. Просто мужчина, чьей жене сильно не повезло. Вот и все. Дело в невезении.

И в трусости.

Нет у тебя яиц, Монти.

Закинув покупки в багажник «гольфа», Монтгомери сел за руль. Старикашка Поп стоял перед магазином с «Ройал Краун» в руке, привалившись к стене, прихлебывая да поглядывая кругом.

Интересно, он понял, что я трус? Может, от трусов по-особенному пахнет? Вдруг «запах страха» – не просто слова, такие вещи реально существуют?

Посигналив, Монтгомери оглянулся на Попа и улыбнулся. Старик отсалютовал ему банкой «Краун». Махнув Попу на прощание рукой, Монтгомери выехал на асфальтовую дорогу, не оглядываясь – и потому не зная, ответил ли пожилой хозяин лавки на жест.

Дрожь прошла по телу и забралась в каждую клеточку. Он расправил плечи, стараясь сбросить ее с себя, но ничего не вышло.

Не сходи с ума, подумал он. Ты не в ответе за случившееся. Тебя там не было. Если бы ты был там,

(Билли Сильвестр снова накормил бы твоего братца говном.)

с Бекки ничего бы не произошло. Что было – то было. Отпусти и забудь.

– Тебе нечего бояться, – пробормотал Монтгомери еле слышно. – Нечего бояться. Ровным счетом нечего.

Но дрожь осталась.

На чтение «Космополитан» у Бекки ушло пять минут; после она запустила журналом в стену. Многоцветье страниц шумно перелистнулось – и упокоилось на полу, подобно мертвой птице.

Когда-то это собрание почти оголенных грудей, девчачьей моды и советов на все случаи жизни казалось взрослым, богатым на красивые словеса, увлекательным. А теперь открылась суть – это просто реклама секса и связанных с ним уловок, растянутая на добрых три сотни страниц.

Если и существовала в мире вещь, в которой она была абсолютно не заинтересована, так это секс. Спасибо большое, уберите эту мерзость с моей тарелки. Никогда больше. Ни за что. Ей не хотелось, чтобы мужчина касался ее, пусть и по-дружески, вообще хоть как-то. Даже руки Монти, в прикосновениях которых она некогда находила удовольствие, теперь казались липкими, грязными, назойливыми. Когда ночами они спали бок о бок в одной постели, ей чудилось, что она задевает какую-то гадину – если не сказать хуже. Рядом с ней обитало нечто омерзительное, пугающее и злое.

Она гадала, пробудились ли эти странные чувства из-за изнасилования – деяния человека одного с Монти пола, – или причина крылась глубже. Может, подспудное отвращение жило в ней давно, и лишь сейчас вызрело, подобно болезнетворному микробу. Может, она стала острее замечать его трусость и увидела мужа в новом свете?

Она выросла в среде, которую принято считать интеллигентной, и думала, что мужчину определяет не толщина бицепса и горячий темперамент. Так оно, в общем, и было. Но некоторые мужчины – взять того же Монти – этой истиной прикрывались, чтобы их слабина не вылезла наружу. Старое доброе «не собираюсь никому ничего доказывать» в их случае имело продолжение: «потому что от страха в обморок хлопнусь».

Улыбаясь ходу своих мыслей, Бекки подумала: слышал бы меня сейчас мой старый профессор социологии – у Монти ведь тоже он преподавал, – непременно бы назвал культурным анахронизмом и социально неразвитой.

Да, но почему ей так понравилась недавно вычитанная новость о том, как мать с детьми атаковали трое налетчиков при свете дня, на глазах у огромной толпы так называемых социально развитых, а случайно оказавшийся рядом водитель грузовика разобрался с бандитами голыми руками?

Почему ей было приятно узнать, что одному он сломал руку, другому ногу, а третьему вывихнул челюсть?

Пока социально развитые смотрели с отвисшими челюстями.

Налив себе чашку кофе, она попыталась избавиться от этих мыслей. С Монти она несправедлива – тут и ежу понятно. Но справедливая сторона у ее чувств была – еще какая.

После нескольких глотков она поняла, что ей хотелось не кофе. Где-то там, за окном, куда она бросила взгляд, расцветал чудесный теплый октябрьский денек. Его тепло воспринималось особенно приятно с учетом того, что недавно, около часа назад, стоял чуть ли не холод. Не самое подходящее время для тревог и самокопания. Такой денек звал на улицу, навстречу согревающим лучам солнца.

Вылив кофе в раковину, Бекки подобрала с пола «Космополитан», расправила мятые страницы, положила журнал на стол и вышла из дома.

Нежный бриз гулял над озером, трепал мешковатый свитер и спортивные штаны (с той поры, как ее изнасиловали, она не могла носить ничего другого – любое напоминание о половой принадлежности заставляло ее чувствовать себя некомфортно), развевал волосы.

Кругом щебетала тьма-тьмущая птичек. Маленькие пернатые бестии перелетали с одного дерева на другое и чирикали, вознося хвалу прощальному теплу осени.

У сторожки Бекки заприметила белку. Та тихонько перебирала что-то в передних лапках и поглядывала на незнакомку с легким недоверием.

Присев на колено, Бекки пощелкала языком и вытянула перед собой руку, потирая большой палец об указательный. Белка на ерунду не купилась – взгляд ее глаз-бусинок сделался еще более настороженным. Она подпустила Бекки на шесть шагов и, взяв свою крошку из лапок в зубы, стремительно забралась на середину ближайшего дерева. Оттуда, повиснув на чудо-коготках, она взглянула на прощание вниз и исчезла с удалью сверхзвукового самолета – рыжая молния, затерявшаяся среди непреходящей зелени сосен.

Бекки усмехнулась по-доброму. Вот маленькая умная зараза! Ничего, пусть бежит своей дорогой.

Развернувшись, она зашагала к дому, но у сарая остановилась. Если залезть внутрь, можно отвлечься на что-то от тяжелых мыслей. Вроде Ева говорила ей, что ключ спрятан в магнитной коробочке между стальных ступенек. Она утверждала, что в сарае хранятся рыбацкие принадлежности и инструмент. Бекки не интересовало ни то ни другое, но нужно было себя занять.

Бекки склонилась над ступеньками, отыскивая коробок.

– Я манду ей вырежу…

Она резко выпрямилась. Что за черт? Господи, только не это. По спине начал сбегать пот. Пожалуйста, только…

– …заправлю в очко…

…не сейчас.

Бекки сжала зубы. В голове повисла тишина.

О чем-то перешептывались сосны. Шуршали озерные воды. Она снова наклонилась к ступенькам, нашла коробочку и вставила проржавевший ключ в замок,

– …хочу быть первым…

…повернула его, и дверь подалась вперед.

– …ей в очко…

И тогда она вошла. Внутри маленького сарая было душно, воздух спертый. Тяпки, лопаты, топоры, молоток, пила. Еще несколько удочек с натянутыми лесками, выстроенные у стены. Бекки вспомнились слова Дина:

– Местечко, конечно, глухое, но люди честные. Все, что у нас в сарае, лежит там уже три года – никем не тронутое. А ведь ничего не стоит взломать старый и ржавый замок на нем, если возникнет такое желание.

Из-за них она испытала укол необъяснимого страха. Будто что-то важное было вдруг забыто. Что-то важное, но расплывчатое… слишком символическое.

Заправь ей в очко.

В углу сарая Бекки разглядела штуку, которую затруднялась назвать как-либо с ходу, но с подобным она, несомненно, уже сталкивалась, ибо…

Всунь с черного хода!

…у ее брата когда-то была такая – в старом доме в Глейдвотере. Она помнила, как он бегал за ней с жуткими металлическими челюстями. Это был гарпун на маленькую дичь. Острозубое приспособление, готовое в любой момент ткнуться…

До упора ей в очко…

…в ничего не подозревающую зверушку и убить. Брату подобные штуки, призванные наносить вред бессловесным тварям божьим, нравились. Порой он бегал с гарпуном за ней – случалось даже так, что на зубьях оставались какие-нибудь ошметки. Воспоминание отозвалось болью в голове.

Местечко, конечно, глухое…

Бекки выбежала из сарая, подгоняемая страхом, – словно гарпун был живым монстром. Трясущимися руками она зацепила ухом замка оба засова, защелкнула его, а ключ вернула на место, в примагниченную коробочку.

Повернув к озеру, она зашагала к причалу, надеясь, что вид озерной глади даст покой ее растревоженной душе.

Разрозненные обрывки мысленного эха трепетали в сознании, подобно летучим мышам в пещере. И от них было никуда не деться.

Вырежи ей манду.

До упора!..

Хочу первым…

Глухое местечко…

С черного хода…

Бекки села на причале и закрыла ладонями уши. Хоть бы что: голоса перекрывали друг друга в ее голове, носились ракетами туда-сюда. А потом пришли видения.

Исчезли причал, озеро, деревья. Небо почернело.

Она стояла во тьме, одна… нет, не одна. Что-то еще было. Тени. Они крались среди незримых стволов деревьев, их шаги тревожили покой сухой листвы, под их весом – отнюдь не теневым – трещал ковер из сосновых иголок цвета ржавчины.

Она бежала, а тени бежали следом, пронзая мрак.

Озеро… ей все еще было видно озеро. Но потом какое-то порождение кошмара прыгнуло прямо на нее, загородив собой весь мир.

И – перед ней снова расцвел свет дня.

Она лежала на причале на спине. Напоминающие сахарную вату облака проносились над зелеными верхушками сосен, что росли близ озера, и над ней.

Бекки села и окинула взглядом водную гладь. Ее трясло. Во рту пересохло.

Ужас мало-помалу отступал. Тени снова стали мирными и безвредными. Но остался звук – рев какого-то голодного животного, слышанный ею прошлой ночью. Потом и он умер где-то внутри.

Птицы выводили трели, плескалась вода, вздыхал тяжко ветер.

И вдруг звук раздался снаружи, в реальном мире.

На миг ее охватил страх… но почти сразу сдал, как сиюминутный приступ. Она узнала звук. Совсем не такой, как в ее голове, знакомый гул «фольксвагена», вроде уютного бормотания швейной машинки. Скрипнули шины. Мотор утих. Открылась дверь.

И Бекки побежала встречать Монти. Слезы катились по лицу, и мысль о его объятиях сейчас не внушала отвращения.

Из газеты «Гэлвистон Ньюс»,

выпуск от 30 октября, стр. 1

Тогда еще никто не подозревал, что между жестоким двойным убийством и тем, что вот-вот должно было произойти с Монтгомери и Бекки Джоунсами, существовала связь.

Позже той же ночью, пока дорожная полиция, заручившись поддержкой местных властей, разыскивала машину, которую незадолго до своей смерти остановил Троулер, ее пассажиры прохлаждались под покровом лугов, проводя часы за поеданием шоколадных батончиков и запивая ожидание прогревшейся за день кока-колой.

Бекки лежала в своей кровати. Ее мучили дурные сны.

Тени сновали меж стволов деревьев. Ехидная луна проблесками освещала их лица – даже не лица, а гоблинские рыла. Был слышен их смех, говорок.

– Хочу зайти ей с черного хода…

Тьма сгущалась.

Но свет луны оставался.

Тьма…

…и свет луны, перемежающий тьму.

Тело, болтающееся в петле. Женщина, за ноги привязанная к чему-то… что Бекки не могла опознать.

Волосы длиной до плеч не колыхались на ветру. Кровь стекала с лица и волос, ее брызги пятнали землю. Лицо… его она не видела, но оно будто поворачивалось, как Земля вокруг Солнца, очень медленно, и волосы, мокрые от крови, липли к нему. В черепе зияла глубокая темная впадина. Лицо повернулось еще немного… и стало похоже на…

ХВАТИТ!

Бекки проснулась. Села. То лицо… Господи, кому оно могло принадлежать?

Проснулся Монти. Приподнялся в ее сторону.

– Что с тобой, дорогая?

– А что со мной всегда? Эти сны! Видения!

– Просто плохие сны…

– Да пошел ты!

Отвернувшись от него, Бекки легла на бок и закрыла глаза. Спать она и не чаяла. Не хотелось. Снова угодить в беспросветный кошмар? Увольте.

Монти мягко позвал ее по имени. Один-единственный раз.

Она не ответила.

Вздохнув, он лег и завернулся в одеяло. Вскоре его дыхание стало размеренным. Он заснул. Ну и хорошо, ведь именно в этом она нуждалась сейчас – чтобы ее никто не трогал. Или наоборот?

Как все чертовски запутано! С одной стороны, ей хотелось одиночества, с другой – оно ее страшило, то одаривая комфортом, то заставляя чувствовать себя забытым на Луне астронавтом, взирающим на недостижимую родную планету, оставшуюся в тысячах непреодолимых миль.

Сегодня, после очередного наваждения, когда Монти принял ее в свои объятия у причала, ей было хорошо. Его любовь к ней и забота ощущались физически – как лучи теплого солнца. Но почему теперь, когда он игнорирует ее волнения, она злится на него?

Что, если бы ситуация поменяла полюса? Если бы он твердил ей, что его преследуют некие видения – поверила бы она?

Бекки задумалась. Почему я вообще называю их видениями, спросила она себя. А как еще назвать сбывающиеся сны – вроде того, с Клайдом? Вдруг доктор прав, и все это – совпадение, иллюстрация собственных желаний? Возможно. Так, наверное, и есть.

Выждав немного, Бекки осторожно повернулась и взглянула на Монти. Он спал, прижавшись щекой к подушке. Она провела рукой по его волосам.

Почему мы перестали касаться друг друга? Что нам мешает?

Ни один ответ не шел на ум. Поэтому она снова отвернулась от мужа и уставилась в темноту, отчаянно пытаясь не соскользнуть в дрему.

И все равно скоро сон пришел – на этот раз без видений. Но когда стало заниматься утро, одна греза – особенно уродливая и неприятная – посетила ее.

31 октября, 00:02

Светловолосого парня за рулем черного «шеви», пронзающего бархат ночи, звали Брайан Блэквуд. Ветер, задувающий в салон через полностью спущенные окна, развевал его шевелюру. В глазах Брайана стояли слезы, но за ними не было ни сожаления, ни печали, ни боли – их породили холодный октябрьский ветер и скорость. Брайан больше не испытывал нужды лить слезы по вышеуказанным поводам – для этого в его душе не осталось места. Внутри он весь окаменел, а камень не испытывает никаких чувств.

Ожидание начинало претить ему. Он хотел вдавить педаль событий в пол. Перейти к делу.

Но в то же время он осознавал, что спешка хороша лишь при ловле блох. Ему стоит продержаться в тиши еще одну ночь – тогда полиция завяжет с прочесыванием окрестных полей, и план будет спасен.

И все же бездействие снедало Блэквуда, и голос в его голове звучал все настойчивее. Он решил сменить диспозицию, найти место чуть ближе к точке назначения и там обосноваться. Сокращение расстояний, разделяющих его и цель, помогло бы снять головную боль.

В уме он воскресил карту, которую под пытками для него нарисовал Дин Бомонт. Рисунок отпечатался в сознании на совесть – не требовалось глядеть на бумажку, хотя поворотов и закольцованных участков тут много.

Вскоре они будут на месте.

Ждать недолго.

В последние несколько дней на его глазах свершились три убийства. Ко всем трем он приложил руку: одно было целиком и полностью на его совести – перед глазами еще стояла та глубокая алая дуга на глотке женщины, тщательно выведенная им после того, как он отрезал ей соски.

Жаль, дорожный полицейский пал не от его руки, но, с другой стороны, иначе все равно не вышло бы. У Мультика дробовик, ему и стрелять.

Он пнул мертвого законника по яйцам, пока тот бился в конвульсиях, но лучше ему не стало. Мизерное надругательство не утолило жажду убийства. Не умаслило зудящую язву, что досталась ему от Клайда (спасибо тебе, старина, расчесывать эту штуку жуть как приятно).

Вскоре, завтрашней ночью, зуд уляжется. Два убийства по плану – хотя, нет, точнее сказать так: два устранения. Но прежде чем их устранят, они познают страх и прочувствуют страдания, которые переживал Клайд, томясь в камере. Их ждет кое-что пострашнее унылых серых стен и стальных прутьев – им уготована куда бо́льшая боль, чем та, что испытал Клайд, болтаясь в петле.

Но почему, Клайд? Почему? Это так на тебя непохоже.

Знаешь, я догадываюсь почему. Ты ли напираешь на мои мозги, Клайд? Твой ли мятежный ум спаривается сейчас с моим собственным и заражает мой дух? Ты ли я? Я ли – ты?

Что?

О да, я слышу тебя, дорогуша. Слышу, и вскоре те двое свое получат. Забудь о моих сомнениях в тебе. Я устал – и это все так странно. Что? Да, завтра ночью. Не позже. Я обещаю.

Под шинами автомобиля сгорали миля за милей. Бледный лик Брайана светился в ночи – будто Блэквуд был уже не человеком, а призраком. Его спутники спали вповалку на задних сиденьях.

Часть вторая: Рыбьи кишки