Смерть человека оставляет после себя маленькие удивительные воспоминания.
Ненавижу ментов. Терпеть их не могу. Спросите, как такое возможно, если я сам работал в милиции? Отвечу: работать в милиции и быть ментом — далеко не одно и то же. У меня есть подруга Ирина, собаковод, так она периодически работает в ментовке кинологом. Худенькая такая девушка, как тростинка, глазам не веришь, когда видишь, как она управляется со своей огромной кавказкой. Но дело своё она знает туго, у неё на счету не одно раскрытое преступление. Так у неё тоже нет звания, только должность и зарплата консультанта. Она периодически то уходит оттуда, то возвращается обратно, когда ей требуются деньги или чтоб собака служебные навыки не утратила. Так и я. Только я сам себе собака. А людей там всегда не хватает, потому они и набирают всё больше каких-то отморозков, обиженных жизнью. Вот они-то и зовутся ментами или — что поганей — мусорами.
Как-то я заинтересовался, откуда взялось само понятие «мусор». Оказалось, за этим скрывается целая история. После Гражданской войны, когда ЧК преобразовали в милицию, её московские сотрудники носили особые значки с надписью «МУС» — «Московский уголовный сыск». Тогда ещё сильно было наследие старого режима, в органах работало много людей из царской охранки, лексикон остался прежний, и никто не задумался, что само слово «сыск» звучит ублюдочно, лакейски. Вдобавок на значке была изображена собака-ищейка. Чем думали его создатели — непонятно. Естественно, бандитский мир мгновенно окрестил сотрудников милиции «легавыми» и «мусорами». Вскоре, однако, вывеску поменяли на «Московский уголовный розыск» — знаменитый МУР, а прежнее имя постарались забыть. Но не тут-то было! Ещё и «Мурку» на свою голову накликали. Когда-то Гоголь заметил, что если народ припечатает — век не отмоешься. В итоге милицию по-прежнему ругают «мусорами». Правды ради надо сказать, что они сами восемьдесят лет делают всё, чтоб соответствовать, и в новые времена нисколечко не изменились. Замусоренная страна…
Следователь был какой-то мерзкий даже на вид — маленький, плюгавый; из-за лысины и сильно выступающей верхней губы он походил на Гомера Симпсона, только что без бороды. Никогда не думал, что в реальной жизни встречаются такие типажи. Глаза навыкате усиливали сходство. В Перми, где недостаток йода, распространена базедова болезнь, но я впервые сталкивался с ней так буднично и в центре города.
— Тэк-с… Фамилия?
— Кудымов.
— Имя?
— Евгений Вячеславович.
— «Вя» или «Ве»? — уточнил следователь.
Мне жутко захотелось вылить ему на лысину банку серебрянки. Со второго этажа.
— Вя, — мрачно вякнул я.
— Тэк-с… Где работаете?
— Я фотограф.
— Я спросил, не кто вы такой, а где работаете…
Мариновали меня уже второй час, отфутболивая из кабинета в кабинет. Мне всегда смешно, когда я смотрю сериал «Менты» — там у них в отделении в любое время суток неизменная тишина и пустые коридоры. Даже «обезьянник» их ни разу не показали, только дежурного на вахте. Тот, кто снимал эту лабудень, явно был стеснён бюджетом и сэкономил на массовке. В любом реальном отделении милиции всегда толпится народ. Ну, не толпится, конечно, а присутствует. К тому же в немалом количестве.
Царила духота. Я со своей дурацкой повесткой переходил от одного топчана к другому. Искомый пятый кабинет оказался заперт — дознаватель изволил обедать. Вообще возникало впечатление, что у всех сотрудников перманентный обед. Всё время приходилось ждать, потом отвечать на глупые вопросы — у меня, например, уже третий раз спрашивали, как моё имя и где я работаю. Было чувство, что правая рука у них не знает, что делает левая. Только один раз живо поинтересовались, могу ли я починить им фотоаппарат, но я сказал «нет», и они потеряли к моей профессии интерес. Запахи бумажной пыли, немытых тел, х/б, дурного кофе, оружейной смазки и штемпельных чернил будили во мне забытые воспоминания о работе в органах и службе в армии. На душе было муторно. Подмывало позвонить Олегу Тигунову — моему бывшему однокурснику, а впоследствии коллеге по работе, хотя я прекрасно понимал, что это не поможет. Хотелось поскорей покончить с этой бодягой и уйти.
— Тэк-с… И как давно вы знали потерпевшего?
— Примерно года три, — отвечал я.
— А может быть, четыре? — ехидно осведомлялся следователь. — А может, пять?
— Три, — настаивал я.
— Откуда такая точность?
— Он брат моей девушки.
— Вашей девушки?
— Ну да. Моей бывшей подруги. А её я знаю как раз три года…
— Тэк-с…
Следователь кивал лысой головой и делал пометки в блокноте — скорее всего, рисовал каракули. На лице его застыло равнодушное выражение, казалось, его совсем не интересует, что я говорю. Он лишь слегка оживлялся, когда ему казалось, будто он поймал меня на неточности. Видно, я с самого начала был у него на подозрении, и он всеми силами стремился подвести меня под монастырь. У этого гада тоже был план, спущенный сверху процент по раскрытию дел, и он стремился поставить галочку в нужном окошке. Виновен человек на самом деле или нет, ему плевать — с тридцать седьмого года в этой стране ничего не изменилось.
Игната нашли в Предуралье. Вообще, это заказник. Что он делал там, право слово, не знаю. Должно быть, ездил к друзьям-студентам, географам или биологам, — у них как раз в это время практика. Немудрено, что у него не отвечал телефон: глубокая ложбина русла Сылвы с двух сторон зажата горными хребтами, там даже телевизор плохо принимает. Чтобы телефон поймал соту, надо подняться на вершину гряды, а это чаще двух раз в сутки проделать не захочется. Тело нашли в реке, на полпути к Кунгуру. Какой-то дачник нашёл. Труп страшно разбух, парня опознали только по вещам и выбеленным волосам. Жуткое дело, если вдуматься. На опознании Инге сделалось плохо. Меня не позвали. Дома я обнаружил повестку в почтовом ящике, решил не тянуть, на следующий день явился в отделение для дачи показаний и был встречен, так сказать, «с распростёртыми объятиями». Да. Такие дела.
На душе и так-то было мерзко, а тут ещё допрос. Но всё когда-нибудь кончается. В меру сил ответив на все вопросы, вплоть до самых дебильных, я подписал протокол и вскоре уже стоял на улице. Снаружи было жарко, но после царившей в ментовке одуряющей духоты я почувствовал себя освежённым. Перед глазами мелькали пятна. Надо было думать, решать, что делать дальше, но думать не хотелось. Тем паче, что работа сегодня явно сорвалась, а Инга просила не звонить.
За размышлениями и дурнотой я не сразу сообразил, что меня кто-то зовёт.
— Жан! Эй, Жан!
Я повернул голову: Танука.
На этот раз она была в чёрной джинсовой мини-юбке на пуговицах и белой футболке на три размера больше чем надо, с надписью «850 лет Перми» — такие, помню, раздавали в 2003-м, на дне города. Поверх всего девчонка напялила чёрную лакированную куртку и кроссовки с толстыми носками. Футболка была лишь чуть-чуть короче юбки, а курточка — футболки. Сумасшедшая, подумал я: в куртке в такую жару! Волосы Танука зачесала назад, соорудив конский хвост, и с такой причёской выглядела будто в парике. На носу красовались огромные тёмные очки. Худенькая, невысокая, почти без бёдер, она походила на мальчика, нарядившегося в юбку.
— Привет, — сказал я.
Не вынимая рук из карманов, она указала подбородком на милицию.
— Вызвали? — спросила она.
— Угу. А ты что, меня дожидалась?
Танука выдула розовый пузырь турецкой жвачки.
— Ну, типа да.
— Зачем?
— Ну, просто, — уклончиво сказала она. — Спросить хотела, что и как.
— А позвонить?
— Ты ж номера не дал! Хотел, хотел — и забыл.
— Да, в самом деле, — признал я.
Девчонка снова выдула пузырь и пошевелила руками в карманах. За время беседы она ни разу их оттуда не вынула и от этого походила на шпионку из дурного фильма, с пистолетом в кармане. Чёрная лаковая куртка и стрекозиные очки усиливали сходство.
— Я так и подумала, что тебя теперь по допросам затаскают, — сказала она. — Ты что собираешься делать?
— Конкретно сейчас?
— Угу.
Я пожал плечами:
— Не знаю. Домой пойду.
— Пешком?
— Да, пешком. Хочу пройтись.
— Я с тобой. Можно?
— Валяй…
И мы двинулись вниз по бульвару.
Кончались экзамены — начинались каникулы. На скамейках, забравшись с ногами, сидела молодёжь. Много было девчонок. Для объятий, впрочем, было слишком рано, все сидели, болтали и пили пиво. Парило. Мне тоже захотелось промочить горло, но меня ещё мутило от запаха ментовки, и я предпочёл воздержаться. Каждый второй подросток вертел в руках мобильник, каждый четвёртый набирал или читал SMS. Наблюдая эту картину, я вспомнил те злосчастные послания, с которых всё началось, и в который раз поразился, как сильно изменила нашу жизнь мобильная связь. В детстве я даже не мечтал о персональном коммуникаторе, — это было что-то из области фантастики, место им было где-нибудь в футуристическом кино. Но будущее, как это обычно бывает, наступило сразу, незаметно и в то же время — внезапно.
По липовой аллее — шаги, шаги, шаги
Взрослеющей так быстро молоденькой шпаны,
Девчоночья орава четырнадцати лет,
А слева и справа — Комсомольский проспект…
Японский городовой, кто ж это всё-таки мне вчера звонил (вернее, «эсэмэсил»)?
На глаза попался дебильный «социальный» плакат, где лейтенант ГИБДД держал на руках маленькую девочку — ну прямо дедушка Сталин и ударница Мамлякат. Мент был худой как гвоздь, с усиками, похожий на Джохара Дудаева. Снят он был удивительно бездарно, даже надпись за его спиной виднелась не полностью: «я часть». Мне почему-то сделалось не по себе. Частью чего — или кого — он являлся? Голова плыла от жары. События последних дней заставляли меня искать скрытые послания во всём, будто случайностей не существовало. Это было какое-то наваждение.
Обгоняя нас, по Комсомольскому с сиренами и мигалками пронеслись одна за другой три пожарные машины.
Говорить мне не хотелось. Танука тоже молчала — шагала, жевала резинку и равнодушно посматривала по сторонам. Её маленькие ступни, обутые в кроссовки, ступали совершенно бесшумно, я поймал себя на мысли, что у меня походка стала какая-то шаркающая, как у страдающего геморроем. Я непроизвольно выпрямился и втянул живот.
— Ты чего так вырядилась? — спросил я, чтоб хоть что-то сказать. — Жарко ж.
— Вдруг дождь, — флегматично отозвалась та. Я посмотрел на небо — ни облачка.
— С чего ты взяла?
Девчонка пожала плечами:
— Так… Не знаю.
Больше мы ни о чём друг друга не спрашивали. Молча дошли до кинотеатра «Кристалл» и продолжили спуск.
Я шёл и размышлял.
Собственно, что произошло? Сначала были сообщения. Потом оказалось, что погиб парнишка, молодой человек, некогда мой близкий знакомый, брат подруги. Занятная всё-таки это категория — братья и сестры подруг, особенно младшие: не знаешь, как к ним относиться, и даже если удаётся найти с ними общий язык, всё равно остаётся некоторая неловкость. Не знаю, правда, проходит это с годами или становится сильнее — как-то не представилось случая проверить. Ладно. Погиб Сорока при странных обстоятельствах, но тоже — что поделать! — бывает. А я каким-то левым боком оказался замешан в эту историю и невольно (наверняка с подачи Инги) угодил в категорию подозреваемых. По ходу дела познакомился со странной девчонкой, которая мне в дочери годится и выглядит в свои восемнадцать как мечта педофила. И сейчас я иду с ней по улице, и мне, похоже, предстоит неприятный разговор.
Ох, что-то многовато в этих событиях «странного»…
Впрочем, можно посмотреть на это дело и с другой стороны. Умер парень — ну так я его год не видел и давно о нём забыл. Каждый, кто живёт, должен умереть — мы все это знаем, и никто об этом не думает. И с Ингой я давно не поддерживал связи. Все подозрения — не более чем ментовская паранойя: я-то знаю, что я ни при чём, так что дёргаться нечего. На взгляд постороннего, произошедшее должно быть мне по барабану. Зато я встретил симпатичную девчонку, чего со мною не случалось много месяцев, и сейчас иду с ней по улице, то и дело ловя на себе любопытные взгляды гуляющей ребятни.
Я подумал об этом и ещё острее ощутил, как глупо мы смотримся со стороны. Меня, должно быть, принимают за её старшего брата (и хорошо, если не за отца). Невольно снова вспомнился Данской:
Мы знали женщин многих, но тут, старик, молчи:
Для них, членистоногих, мы — старые хрычи.
Для них мы вне контекста, как Ленина портрет:
Мы из другого теста, для них нас тут нет.
Да что ж такое… Должно быть, это тот самый «кризис среднего возраста», о котором все говорят. Но почему он подкрался так внезапно? Или сказалось то, что я полтора года просидел в студии, как медведь в берлоге? Может быть…
— Куда мы идём? — поинтересовался я.
— А куда бы ты хотел?
— Слушай, — я внезапно рассердился, — вообще-то, это ты меня подкараулила, а не я тебя. И это ты хочешь у меня что-то вызнать. Так что решай.
— Но что тебе хочется сейчас?
Мы остановились.
— Я б что-нибудь съел, — признался я. — И выпил. Кофе. А то у меня с утра маковой росинки во рту не было.
В самом деле, придя вчера вечером домой, я залез в ванну и пролежал там час или больше. Когда я выбрался, готовить уже не хотелось. Я сгрыз оставшийся с утра подсохший бутерброд, запил газировкой, свалился и заснул как убитый.
Под утро мне приснился сон, будто я с друзьями отдыхаю на реке. Друзей было человек пять, но почему-то никого конкретно я вспомнить потом не смог, ни в лицо, ни по имени. Обычная картина: солнце, ветерок, песчаный пляж, арбуз, пивасик, шашлыки. Я решил искупаться, в одиночку спустился к берегу, разделся, зашёл в воду и поплыл. Вода была тёплой и совершенно не освежала.
И вдруг я начал тонуть. Не как в кино — барахтаться, кричать: «Спасите!», бить руками, захлёбываться, а просто взял и камнем пошёл ко дну, ногами вниз, глазами вверх. Солнце светило сквозь зеленоватую воду, постепенно превращаясь в яркое маленькое размытое пятно, а я всё погружался и погружался. Во сне я почему-то знал, что здесь довольно глубоко — метров десять и, если я хочу вынырнуть, пора всплывать, но не мог пошевелиться. Я вырос на реке, люблю воду, никогда её не боялся и плаваю как пробка, но здесь меня охватил не страх, а странное такое чувство раздвоения. Казалось, надо выбирать — всплывать в свой прежний мир или остаться здесь и учиться дышать под водой. Перспектива последнего пугала, но не очень, казалось, это муторно, но вполне реально. О смерти почему-то не думалось. Секунды стремительно убывали, подступало удушье. Прошло ещё несколько мгновений, потом ещё, а я так и не выбрал, что делать, — и проснулся.
Простыни были в поту. В окно ярко светило солнце, в комнате висела влажная духота. Утренней прохлады как не бывало. Сердце колотилось, голова болела. Я кое-как встал, умылся холодной — водой, сбрил щетину и в который раз задумался, почему, если во сне человек попадает в такое положение, всё решается банальным пробуждением? Ведь наверняка я мог нормально выплыть, вернуться к берегу, на пляж, пойти к ребятам и спокойно веселиться — пить пиво, есть шашлыки, обниматься с девчонками… Однако фиг — во сне есть только самый примитивный выход, который в реальной жизни невозможен.
Честно сказать, я жалел, что не сделал выбора там, под водой.
За завтраком мне кусок в горло не лез, к тому же вчерашний батон засох, а кефир перекис. Потом в ящике обнаружилась повестка, и пообедать я уже не успел.
— Пошливью, — выговорила Танука.
— Что? — Я не расслышал и озадачился.
— Пошли в «Ю», — раздельно повторила та.
— Куда? — совсем растерялся я.
— Ну, в «Ю» же! «Йоу»! — на английский манер нетерпеливо повторила она и показала рукой.
Я повернул голову. Ах вот оно что — «Уои»! Кафешка рядом с кинотеатром. Мы как раз остановились около.
— Ну, пошли…
Когда я прервал своё добровольное затворничество, одним из самых приятных и в то же время слегка тревожащих открытий для меня оказалось громадное количество кафе, подвальчиков и забегаловок, которых в Перми понастроили на каждом углу. Приятных потому, что в большинстве подавали вполне приличный кофе, печенюшки, пирожные и прочие вкусняшки. Тревожных потому, что, кроме них, не открывали ничего. В этом даже было что-то загадочное. Я не видел, чтоб за последний год в Перми вообще появлялись новые мастерские и какое-нибудь производство — только кафе, бутики, автомагазины и салоны красоты плюс ужасное количество игральных автоматов и салонов сотовой связи. Перефразируя классиков, иногда создавалось впечатление, что люди в Перми рождаются, чтоб подстричься, купить сотовый, затариться шмотками, проиграться в пух и напоследок выпить кофейку. Кто и где работает — оставалось неясным. Ладно, хоть похоронных контор не видно. Исключения лишь подтверждали правило.
Настроение зависло на нуле. Я снова окинул взглядом гуляющую вокруг молодёжь. Попробовать сменить пластинку, что ли?
Мамина помада, сапоги старшей сестры —
Мне легко с тобой, а ты гордишься мной.
Ты любишь своих кукол и воздушные шары,
Но в десять ровно мама ждёт тебя домой.
М-м, восьмиклассница…
Да, так определённо лучше.
Мы облюбовали столик в дальней нише. Танука выплюнула жвачку, завернула её в бумажную салфетку, поёрзала, одёргивая юбку, и заказала у официантки капучино со сливками. Я взял себе чёрный и рогалик.
— Ты ж говорила, юбка у тебя одна, — неудачно пошутил я. — Кожаная.
— А, это… — отмахнулась та. — Я купила новую. — Она глотнула кофе.
Я только теперь заметил, что ногти у неё накрашены чёрным, в тон куртке, лаком. Кофе мы пили без сахара.
— О чём ты хотела со мной поговорить?
— Об Игнате, — без обиняков заявила девушка. — Как он умер?
— Я ничего не знаю, — сразу признался я. — Можешь даже не расспрашивать. Мне сказали только, что его нашли в реке.
— В реке?
— Ага. В Сылве. Где-то под Кунгуром.
— Там-то он как оказался… — задумчиво сказала Танука, и мне показалось, что это не было вопросом. — Он что, пьяный был? Утонул? Может, упал со скалы?
— Да говорю же, понятия не имею! Что ты ко мне пристала? Мне ж ничего не сказали, только выспрашивали без конца — когда и где я с ним в последний раз встречался и где я сам был тогда-то и тогда-то… И не говорил ли он чего такого.
— А ты?
Я махнул рукой:
— Да разве вспомнишь… Да и не мог я им сказать, что он, как ты говорила, «искал звук». Это бред!
— Сам ты бред… А про SMS-ки спрашивали?
— Спрашивали. Наверное, Инга вспомнила. Я сказал, что все их стёр.
— А ты их правда стёр?
Я глотнул кофе.
— Правда. У меня труба автоматически стирает SMS раз в сутки. Я вчера замотался и забыл сохранить.
— Хм…
Пока мы разговаривали (а длилось это всего ничего), откуда ни возьмись набежали тучи. Я лишь успел удивиться, чего это за окном потемнело. Небо затянуло от края до края. Вскоре стал накрапывать дождик. Через минуту он хлынул как из ведра. Кафе стало заполняться вымокшими прохожими. От жары не осталось и следа, из дверей потянуло холодом. Дождь не думал прекращаться, чувствовалось, что это всерьёз и надолго.
Я посмотрел на девушку. Танука сидела как ни в чём не бывало, потягивая кофе. Мне вдруг опять дико захотелось её сфотографировать. Но тут она решительно поставила на блюдечко опустевшую чашку, сняла очки и заглянула мне в глаза.
— Я хочу попросить тебя кое о чём, — твёрдо сказала она. — Только обещай сделать, что я попрошу. Обещаешь?
— Нет, — мгновенно отозвался я.
— Это почему?
— По кочану, — отрезал я и пояснил: — Когда-то я взял за правило не обещать авансом ничего и никому, особенно женщинам. Бог знает что ты можешь от меня потребовать — прыгнуть с камского моста, достать тебе дури, замочить кого-нибудь, луну с неба снять… Я слишком плохо тебя знаю. Не буду ничего тебе обещать: так и так придётся брать слова назад, а я этого терпеть не могу. Говори, в чём дело, тогда я, может быть, подумаю.
Девица задумчиво покусала дужку очков, потом тряхнула головой и решилась:
— Ладно. Как скажешь. Я хочу, чтоб ты несколько дней провёл со мной.
Я опешил и замер. Даже чашку не донёс до губ.
— В каком смысле? — осторожно поинтересовался я.
— В самом прямом, — ответила Танука, не сводя с меня пристального взгляда тёмных глаз. — Куда я, туда и ты.
— О как!.. — изумился я. — И сколько это будет продолжаться?
— Я не знаю. Несколько дней.
— Нет, сколько именно? — продолжал я наседать на неё с таким упорством, что посетители стали коситься в нашу сторону. За окном по-прежнему лило. — Неделю? Месяц? Сколько?
— Жан, я не знаю. — Мне показалось, в голосе девушки возникли усталость и надлом. — Правда. Только… мне это надо.
— А мне оно надо? — возразил я. — Ты обо мне подумала? У меня, между прочим, работа. Да и тебя я не знаю почти. Мало ли что ты задумала.
— Не злись, — осадила она меня и резонно добавила: — Я тебя, между прочим, тоже почти не знаю. Только Игнат умер. И я его тоже почти не знала. Но те SMS пришли мне и тебе. Я обзвонила всех своих знакомых — никому не приходили больше. Я тебя сегодня искала, чтоб это сказать.
Я помолчал. Всё это попахивало тяжёлым бредом. Ну, допустим, получил я те сообщения. Каждый может их получить, что с того? Некий резон в этом мог быть, если у девушки есть внятный план что делать и цель, которой требуется достичь. Я не видел ни того ни другого. «Побудь со мной» — этого явно недостаточно, я на такие штучки не клюю.
— Во всём должен быть смысл, — сказал я. — Чего ты думаешь этим добиться? Игната не вернёшь, делом занялась милиция. Даже если они ничего не разнюхают, путаться у них под ногами — дело поганое… На фиг я тебе? Чего ты хочешь?
— Правды, — сказала та. — Я хочу узнать, что случилось. А потом… — Тут она замялась и неопределённо закончила: — Зависит от многого. Там видно будет.
Я молчал.
— Ну?
Я молчал. Я будто в один миг снова оказался в том сне, под водой, и от того, в какую сторону я направлюсь, куда качнусь, вверх или вниз, будет зависеть вся моя дальнейшая жизнь. Чувство было таким острым и мучительным, что захотелось застонать. В словах этой девицы таилась странная уверенность, мне совершенно непонятная. Она опять недоговаривала, что-то скрывала. Но с другой стороны, только дурак открывает сразу все карты. Мы играли втёмную, но она хотя бы знала, во что мы играем. А вот с моей стороны полные непонятки.
— Ладно, — сказал я. — Я согласен. Только не жди от меня многого. Несколько дней — потом я уйду. У меня, знаешь ли, своя жизнь.
— Я не стану тебя удерживать, — успокоила меня Танука. — Ты сам решишь, уйти тебе или нет. Это я тебе обещаю.
Дождь за окном продолжал хлестать. Город словно принакрыли свинцовой крышкой — так непроглядны были тучи. По стёклам струились потоки. У меня возникло ощущение, что я учусь дышать под водой.
За капучино заплатил я — мне показалось, так будет правильно. В конце концов, я ведь согласился «побыть с ней», а это налагает на парня определённые обязанности — мы, слава богу, пока ещё не в Америке, где, расплатившись за подружку в магазине, рискуешь угодить в тюрьму за харресмент.
Снаружи оказалось не только сыро, но и холодно — к дождю добавился ветер, я мгновенно промок. Тануке в куртке сырость была по барабану. Надо же… Пожалуй, её советами не стоило пренебрегать. Я хотел заехать домой, взять зонт и плащ, но Танука не позволила: «нет времени». Как только мы заключили договор, девушка сразу сделалась сосредоточенной и не собиралась терять ни минуты. Я совершенно не понимал причин такой спешки, но объяснять что-либо она отказалась. Я купил на лотке синий одноразовый китайский дождевик, похожий на мешок для мусора, и напялил его поверх всего.
Дождь словно стёр все краски, город выглядел как размытая акварель, казалось, ещё пара часов — и он превратится в бесформенные и бесцветные пятна, а потом исчезнет совсем. Мы стояли под козырьком остановки и ждали автобуса.
— Куда мы? — спросил я и не узнал своего голоса.
— На Пролетарку, — ответила девушка. — Там Сито живёт.
— Какое ещё сито?!
— Аркадий Ситников. Ты должен с ним поговорить.
— Это ещё зачем? — насторожился я. — Он кто?
— Он музыкант, — пояснила Танука, — преподаёт гитару. Он половину наших гитаристов обучал, ты должен его знать. Поговори с ним насчёт Игната.
— А Игнат у него учился?
Девушка повернулась ко мне. Смотрела она куда-то сквозь меня.
— Не знаю, — задумчиво сказала она. — Может быть… Не знаю. Но лучше начать с него.
— А почему я? Что «начать»? О чём я должен с ним говорить? Об этом чёртовом «звуке»?
— Парень парню больше скажет, — с неожиданным цинизмом заявила Танука. — А говорить… о чём хочешь говори. Я просто хочу посмотреть и послушать, что он тебе скажет и что ты ему скажешь.
Вот так-так! Такого поворота я не ожидал и слегка растерялся, а потому безропотно позволил затащить себя в автобус и до самой Камы не произнёс ни слова. В молчании мы переехали мост. А на той стороне Танука вдруг повернулась ко мне и спросила:
— Тебе когда-нибудь хотелось кого-нибудь убить?
— Бывало, — с нарочитой серьёзностью признался я. — Когда свежую попсу неделями в ларьках гоняют, хочется зарезать авторов. Прямо так взял бы — и зарезал.
— Нет, я серьёзно!
— А если серьёзно, то на такие вопросы не отвечают. У каждого бывают моменты, когда ненавидишь кого-нибудь так, что, кажется, убил бы. Но ведь чтобы пойти на убийство — для этого нужно что-то большее…
— Так что нужно-то?
— Не знаю, — признался я. — А ты что думаешь, Игната убили?
Танука пожала острыми лакированными плечиками и стала пялиться в окошко, запотевшее внутри и мокрое снаружи. Разглядеть ничего невозможно. Я, во всяком разе, ничего не видел.
Ехали долго. Пермь вообще длинный город, второй по длине в России после Волгограда. Есть ещё, конечно, Сочи, но там всё-таки несколько городов — собственно Сочи, Адлер, Лазаревское, Туапсе… А Пермь — просто один большой город, растянутый вдоль Камы и разрезанный вдобавок несколькими глубокими логами. Съездить к друзьям — проблема: живём в одном городе, а видимся раз в месяц. Самое обидное, когда хочешь заехать к нескольким людям сразу — пока доехал, уже обратно пора. А есть ещё район за рекой, куда мы сейчас двигались… Я мысленно прикинул, когда мы вернёмся, — так и этак выходило, что не раньше восьми-девяти. Я вздохнул и решил об этом не думать. С женщиной как с шахматами: тронул — ходи.
Возле остановки мы заглянули в продуктовый, где купили кусок колбасного сыру, длинный, как змея, батон, банку консервированных персиков и бутылку «Боровинки».
На «Боровинке» настояла Танука.
— Зачем тебе это пойло? — удивился я.
— Надо, — сказала она. — Только лучше ты купи: у меня сейчас паспорта нет, мне не продадут.
Но сонная продавщица подставила бутылку под сканер с таким равнодушным видом, будто там кефир. На нас она даже не взглянула. Думаю, она её и дошколёнку продала бы.
Искомый Ситников жил в типовой однокомнатной квартире, в высотке на девятом, на улице Докучаева. Несмотря на новенький кодовый замок, подъезд был замусорен, в лифте всё разбито и обшарпано, плафон обклеен стикерами от жвачки. На звонок долго не открывали. Наконец щёлкнуло, в щели меж дверью и косяком возникла голова и посмотрела сперва на меня, потом на девушку.
— А, это т-ты, — слегка заикаясь, сказала голова и улыбнулась. — Заходите. Только у меня не п-прибрано.
Пока мы с Танукой стаскивали с меня дождевик и делили тапочки, из кухни послышался нарастающий паровозный свист, такой громкий, что все вздрогнули. Хозяин сделал испуганное лицо, сказал: «Оп-па! Это самое… Чайник!» — и исчез.
В комнате меня поджидал настоящий шок. Оказалось, «не прибрано» — это мягко сказано. Прихожая ещё туда-сюда, но комната выглядела так, будто внутри взорвалась граната. Ага. Ф-1. Шторы задёрнуты, полумрак. Обои частью сорваны, частью изрисованы, потолок в разводах, вместо люстры лампочка, в старом серванте без стёкол покрывается пылью посуда, а наверху, как охотничьи трофеи, выстроились пять электрических чайников разной вместимости и расцветки; у одного из носика торчала засушенная роза. Рядом — огромный шар из розового пенопласта. Ковёр на полу вытерт до джутовой изнанки, паркет под ним облез и покоробился. Ни радио, ни телевизора, лишь компьютер, да и тот потрохами наружу. У стены стоял только огромный диван, прочая мебель была сдвинута в центр комнаты, вокруг — стопки газет, вёдра и банки с кистями.
В углу, возле торшера, примостились чехол с гитарой и восемь самодельных барабанов, один страннее другого.
— Извини, ремонт, — пояснил хозяин, появляясь из кухни с чайником и чашками. — Начал, а потом деньги окончились — и всё.
Он скривился и безнадёжно махнул рукой. Я исподтишка рассматривал его.
Сложением Аркадий оказался совершенно как я — невысокий, плотный. Вьющиеся серые волосы. Зеленовато-карие, очень живые глаза. Обращаясь ко мне, он будто решал в уме сложную задачу, условие которой читал у меня на лице. Небрит, нечёсан, но одет аккуратно — треники, рубашка и, по случаю холодной погоды, белый свитер с У-образным вырезом и шерстяные носки. Ходил он как кот, — совершенно бесшумно.
— Ремонт нельзя закончить, — философски сказала Танука, — его можно только приостановить.
Шутка была с бородой отсюда и до Костромы, но в тему. Мы посмеялись. Танука расстелила на журнальном столике газету, расставила чашки и теперь нарезала сыр и батон. Её ногти издалека казались маслинами на фоне сырной желтизны.
— Арк-кадий, — представился хозяин, протягивая мне руку.
Я назвался.
— Иг-граешь?
Я не сразу понял, о чём речь, потом покачал головой:
— Нет. Как говорится: «Тильки трохы и для сэбэ».
Сито улыбнулся и покивал.
— Это ничего, — сказал он и повернулся к девушке: — Д-давно тебя не видел. Что нового?
— Игнат погиб, — сухо сказала та. Тот покивал:
— Я знаю, мне уже ск-казали.
Журчание чайной струйки оборвалось. Танука явно удивилась.
— Кто?
— П-плохие новости летают быстро… А вы поэтому п-пришли?
— Вот. — Она указала на меня. — Жан просил поговорить с тобой насчёт Игната.
— Жан? — Он посмотрел на меня. Я кивнул. — А… а о чём?
Сито двигался, жестикулировал, протягивал руку, скрёб подбородок, а я не мог отвести взгляда от его пальцев — мосластых, всё время чуть согнутых, с шишками в суставах. Как он с такими руками играет на гитаре, да ещё преподаёт?
— Он брат моей подруги, — сказал я, решив не уточнять, что подруга бывшая.
— О… Т-тогда ладно.
Мы сели за столик (хозяин — на табуретку, Танука и я — на диван), Сито свернул колпачок с «Боровинки» и разлил себе и мне. Завернул обратно. Стаканов было только два — Танука с самого начала сказала, что пить не будет.
— «Б-боровинка» — это хорошо, — похвалил Ситников. — Я сам собирался сходить, да некогда. Угадала ты, п-прямо как чувствовала. Ну, п-помянем парня. Хороший был чувак, жаль его.
Я давно заметил — жаргон пластичен, но привязан к определённому времени. До тех пор, пока Сито не назвал меня чуваком, я не мог определить его возраст. После — сразу определился: где-то 35–40. Помните — у «Звуков Му»: «Муха — источник заразы, сказал мне один чувак»… Будь он постарше, назвал бы Сороку кентом, помладше — челом. А если идти в прошлое, всё повторяется в обратном порядке. Танука молча кивнула, подобрала под себя ноги и уткнулась в кружку, словно её тут нет. Вообще, я успел заметить, что между ними существовала молчаливая договорённость. Сито никак не отреагировал, когда увидел, что она кого-то привела, словно это обычное дело — прийти с незнакомым парнем, оставить его с хозяином один на один, а самой устраниться. Как знать, кто ещё побывал тут до меня…
Мы выпили не чокаясь. Терпкая черёмуховая сладость проскользнула в горло, растеклась по желудку, и я почувствовал, что дневной кофе мне мало помог: я здорово проголодался. «Боровинка» сильно отдавала химией. Я запихал в рот бутерброд и потянулся за чаем.
— Ну, это… Что ты хотел сп-просить?
Я медленно жевал, собираясь с мыслями.
— Игнат учился у тебя? — спросил я.
— Б-было дело, — помрачнел Аркадий.
— Он способный был?
Сито глотнул из стакана, поскрёб в голове и уставился в стену, мимо меня.
— Схватывал б-быстро, — признал он. — Правда, потом тормозил: б-беглости не хватало. Но это м-мелочи, скорость — не главное. С душой играл — это важнее. Т-только всё равно не катило.
— Почему? — Я посмотрел на Тануку и осторожно кинул пробный шар: — Мне сказали, он искал звук.
— Звук? Не знаю. Саунд, м-может быть? Он блюз любил. А чуваки г-готику играли.
— Ну и что?
— П-послушай, — Сито заглянул мне в глаза, — ты хоть немного в музыке рубишь?
— Ну, сколько-то, — осторожно сказал я. — А что?
Не говоря ни слова, Ситников поставил стакан, встал, принёс футляр, утвердил его на полу и щёлкнул замками. Извлёк блестящую вишнёвым лаком гитару и протянул мне:
— Сыграй.
— Что сыграть?
— Что хочешь играй. П-покажи, что умеешь.
Я осторожно принял инструмент. Тронул струны. Даже по виду гитара была очень дорогая, какой-то известной фирмы. Классическая шестиструнка, полуакустика. Звучала она великолепно, хотя, на мой взгляд, несколько глуховато. Я похрустел пальцами, взял для пробы несколько аккордов, поиграл арпеджио. Хвастать мне особенно нечем. Я сыграл вступление и первый куплет из «Музыканта» Никольского, потом перешёл на Митяева, а под конец выдал импровизацию на тему «Дыма над водой», на полминуты, очень быструю. Честно говоря, я гордился, что могу чисто, без помарок сыграть эту вещь. Сито слушал, подперев голову рукой и задумчиво полуприкрыв глаза. Казалось, он где-то далеко.
— Ну, что ж, — сказал он, когда я закончил. — П-пальцы бегают, слух есть… Т-техники, конечно, не хватает, но… учиться можешь. Д-должен понимать. Где учился?
— У друзей, — признался я. — Вообще-то, я врач. У меня была травма. — Я показал рубец на правой. — На восстановиловке хирург велел разрабатывать пальцы, приятель посоветовал играть на гитаре. Ну, я попробовал и почувствовал, что пальцы стали гибче, ловчее… вот и не бросаю.
— Т-ты хирург?
— Терапевт.
— Инт-тересно… Дай-ка мне. И послушай.
Он взял гитару, пристроил её между колен почти вертикально, грифом вверх, как делают музыканты с классическим образованием, положил руки на струны и выдал лёгкий пассаж, зацикленный сам на себя. Мелодия ходила по кругу. Не переставая играть, музыкант посмотрел на меня.
— Что я играю?
— Что-то из классики, — неуверенно предположил я.
— П-правильно. А сейчас?
Пальцы его двигались в прежнем темпе, мелодия осталась та же, но звучание неуловимо изменилось, совсем чуть-чуть — сменились какие-то оттенки, может, Сито просто перешёл в другую тональность, я в этом не разбираюсь, только звук стал другим — растянутым, плывущим, мягким. Если раньше мелодия была отчётливо холодной и бесчувственной, то сейчас будто солнце выглянуло из-за туч. Ошибиться было невозможно.
— Блюз, — определил я. — Это блюз.
Почему-то, разговаривая с ним, тоже хотелось начать заикаться.
— Верно. — Сито отложил гитару, взял бутылку и разлил по второй. — А тема-то та же. Это и называется саунд. Общая к-картина звука.
— Это её искал Игнат?
— Н-не обязательно эту, — уклончиво ответил он. — Говорю ж тебе: те парни г-готику играли. А она от симфонизма. Европейская традиция. К-классика в основе. Блюзу там не место. А у Сороки был талант нэ-а… находить границу. В-вот назови мне хоть одну г-готическую группу, которая играет блюз? Назови!
— «Пикник», — подумав, уверенно предложил я.
— Ну, это ещё как сказать. А ещё?
— Ник Кэйв.
Я сказал и понял: десятка! Яблочко! Ник Кэйв, несомненно, проходил по ведомству готики, но основой его стиля всегда были дельта-блюз, криминальное кантри и госпел.
Сито надолго задумался, потом тряхнул головой.
— Ну… всё равно, — продолжал упорствовать он, хотя чувствовалось, что мне удалось пробить брешь в его рассуждениях. — Это ед-диничные примеры, можно их не считать. А Сорока… Т-ты ведь слышал их? Ведь дрянь команда! Одна долбёжка и много д-дешёвого понта. Только морды к-красить мастера. Но… — Он прищёлкнул пальцами. — Что-то в них б-было. Никто этого не понимал, а у них фишка была: пацаны клепали к-каркас: классику, индастриэл, немного хэви, а п-потом, поверх всего, Игнат накладывал живой блюз. От этого пёрло, понимаешь? Группа играла попсу. А Игнат — не попсу. Вот увидишь: без него они ничего не будут стоить. Он был как бог. Душу в них вд-дыхал. Я задумался. Вечный спор насчёт «попса — не попса» меня, если честно, всегда раздражает. Что характерно — у каждого свои критерии этой самой «попсы».
— Не понимаю, — признался я. — То есть готика — это попса, а блюз — нет?
— Да нет же! — Сито завертел руками. — Блин, как тебе объяснить… П-песня может быть хорошей или плохой, это б-без разницы — попса или не попса. Но песню можно просто собрать на заказ. У музыки свои законы, если их знаешь, сочинить песню — п-плёвое дело. П-приходит какая-нибудь Маша Распутина и говорит: хэ-ачу песню про Г-гималаи… Автор ей: о'кей, но проблем, через неделю п-приходи. Садится за рояль и лепит песенку конкретно под неё. Но бывает, когда песня сама идёт, рождается в-вот здесь. — Он постучал себя по груди. — И тогда это — не попса. Даже если по всем другим п-признакам она попса. П-понял?
Я ни хрена не понял, но для виду кивнул.
— Так что же, все эти неврозы, дёргания — от поисков саунда? Может, он и в реку сиганул от этого?
— Н-не смейся, чувак, — серьёзно сказал Сито, глядя мне в глаза. — На этом многие с ума сходили. Д-держи. П-пей.
Он протянул мне стакан.
Ну не бред ли? У моей подруги брат погиб, а мы сидим и треплемся о природе поп-музыки! В своём советском детстве одно время я думал, что термином «поп-музыка» называют церковные песнопения. Ладно бы так — сейчас вообще хрен разберёшь, что им называют…
Пока мы пили, Танука встала, вышла, погремела на кухне, вернулась забрать чайник и снова ушла.
— Вот, слушай, что скажу. — Сито наклонился ко мне и понизил голос, словно опасался, что девушка нас услышит. — Бывает так: живёт-живёт чувак и вдруг однажды понимает: всё, что он до этого мгновения делал, — полное говно! Понимаешь? Всё — говно. Во всём нет смысла. И хуже того — не будет. Это нельзя объяснить, это просто сразу становится ясно. Это как откровение. Б-бац! — и ты всё понял. Что тогда? Один махнёт рукой. Второй за что-нибудь д-другое возьмётся. А третий подумает-подумает, потыкается носом и решает: хватит жить. Всё равно ни хера не получается. На кой тогда?
— А почему не получается?
— А хрен его знает. Потому, что нот всего семь, или струн шесть, или потому, что до тебя уже всё сделали… А м-может, потому, что это на фиг никому не нужно.
— Что не нужно?
— Да всё не нужно… — Он махнул рукой.
— Погоди, погоди, — осадил его я. — Как так? Ты ж сам говорил, что у Игната получалось. Они даже в Москву собирались ехать!
— Да не поедут они ни в какую М-мэ… Москву, — равнодушно сказал Сито и потянулся за бутылкой. — А поедут, так ни фига не получится. К-кому они там нужны? Будут играть в к-кабаке за харчи. Назови мне хоть одну известную группу из Перми. Не можешь? Это п-потому, что в Перми нет хороших групп. А знаешь, почему в Перми никогда не было и не будет нормального рок-н-ролла? П-потому, что в этом городе н-никому ничего не нужно.
— Но у Игната получалось! — продолжал настаивать я.
— Да толку… — Ситников съёжился, будто из него выпустили воздух, осунулся и погрустнел. — Один в поле не воин. У них у всех одна беда — они сперва начинают бабки делить и только потом песни сочинять. Слушай, врач, т-ты кем вообще работаешь, а?
— Фотографом. — Я указал подбородком на кофр.
— А т-твои фотографии тут многим нужны? П-пойми, ты ж не знаешь, сколько музыкантов травится, спивается и с ума сходит, особенно г-гитаристов…
— Да отчего гитаристов-то?
— Слушай, чувак, я наверняка не скажу, у каждого свои тараканы, — резонно заметил Сито. — В каждой профессии есть свой бзик. Наверно, уже в Египте была такая работа, от которой люди сходили с ума, т-только там это по-другому называлось. Представь, сидит к-какой-нибудь мудак, день за днём долбит в камне иероглифы, или воду черпает, или, там, мумии пеленает, потом в один прекрасный день — раз! — и чокнулся. А с г-гитарой шутки плохи. Ей надо душу продать, а иначе и начинать не стоит. Пока ты тренькаешь п-песни у костра — это одно, а глубже нырнёшь — совсем другое. Знаешь, что это? — Он тронул стоящую возле дивана гитару, и та отозвалась мягким звоном. — Это жизнь. Шесть струн и двенадцать ладов. А между ними — вся жизнь.
Сито подержал стакан, подумал и очень осторожно поставил его обратно.
— Мне иногда кажется, что я вижу, к-кто чем кончит, — серьёзно сказал он. — П-приходит ко мне пацан, ему т-тринадцать, он сидит, играет Цоя, знаешь, морда такая серьёзная, одухот-творённая, поёт: «Белый сне-ег… серый лё-о-од…», а я смотрю на него и думаю: блин, куда ж ты лезешь, сопляк, ты же через год с моста сиганёшь, если играть не бросишь… Д-держи.
Я тоже взял стакан и вдруг задумался. Сказать, что разговор принял странный оборот, значит ничего не сказать. Я посмотрел на занавешенное окно. Вдруг дико захотелось посмотреть, как там, снаружи.
— А те… в которых ты это видишь, — вдруг спросил я, — их ты тоже берёшься учить?
Сито помотал головой:
— Б-было пару раз. Б-больше не хочу.
— Кто?
— Т-ты их не знаешь.
Пока мы говорили, на кухне снова засвистел чайник. Через минуту вернулась Танука с чаем и свежими бутербродами, посмотрела на меня, на Аркадия, снова на меня, сделала бровями: «Ну, как?» Я пожал плечами, дескать, сам пока не знаю.
— Я вот иногда думаю, — вдруг абсолютно трезвым голосом сказал Сито, — если в раю играют на арфах, то на чём играют в аду? Так прикину и этак, всяко получается — на электрог-гитарах… А?
Он подмигнул и криво ухмыльнулся. А у меня по спине побежал холодок. На миг возникло чувство продавливания реальности. Мы оба явно были не в себе. Должно быть, «Боровинка» виновата. И то сказать — полбутылки на голодный желудок… Жуткая дрянь!
Я замахнул последний стакан, заел сыром и вспомнил ещё одну вещь.
— А Игнат?
Сито поднял голову:
— Ч-что Игнат?
— Когда ты брался его учить, у тебя было то чувство? Возникло? А?
Аркадий задумался. Потёр лоб.
— Не помню, — наконец признался он. — Вроде да, а вроде и нет… Точно помню, будто что-то промелькнуло, но я не понял, что это. Сейчас, если бы ты не спросил, даже и не вспомнил бы. Я ещё тогда подумал: далеко пойдёт. Он ведь шарил в музыке, Сорока… по-настоящему шарил.
Мы ещё о чём-то говорили, но ничего существенного я больше не услышал. Напоследок, уходя, я решился спросить, что за дурацкий пенопластовый шар у него на серванте.
— Это буй, — ответил Сито. — От кошелькового трала. М-морского. Мне его один друг подарил, художник-к-концептуалист. Ты его не знаешь.
— А он-то где его взял?
— Н-нашёл. На Дэ-альнем Востоке. Его на берег выбросило. А он там практику проходил или ещё что. Д-давно, лет десять назад. Говорит, самое прикольное было, когда в аэропорту таможенники пытались запихнуть его в просмотровый аппарат.
Тут неожиданно оживилась Танука, поинтересовалась, есть ли у меня компьютер и работает ли, потом повернулась к Ситникову:
— Аркаш, у тебя ведь есть «Мертвец» на DVD?
— Кто? А… Д-да. Зачем тебе?
— Дай посмотреть, я занесу через недельку.
— Бери.
Напоследок Сито собрался проводить нас до остановки.
— Схожу до м-магазина, — объявил он, влезая в брюки и застиранную джинсовую куртку. — Вдруг чего…
К моему удивлению (и немалому облегчению), на улице распогодилось. Тучи ещё остались, но дождь прекратился. На востоке уже синело ясное вечернее небо. Я глянул на мобильный — полвосьмого.
Автобуса ждать почти не пришлось.
— Ну, б-будь здоров, — сказал на прощание Сито, протягивая руку. — Надумаешь поучиться или к-кто знакомый захочет — приходи. Возьму недорого. Ну, м-мочи краба…
Народу почти не было, мы спокойно уселись. Автобус ехал быстро, через остановку.
— Держи. — Танука протянула мне компакт. — Посмотришь дома.
— Слушай, может, завтра? — вяло запротестовал я. — Вымотался я, да пил ещё…
— Как хочешь. — Она пожала плечами. — Как тебе Сито?
— Аркаша? Занятный тип, — признал я. — Он действительно хороший гитарист?
— Классный, — подтвердила Танука.
— У него ж пальцы почти не гнутся. Артрит в начальной стадии, зуб даю. Как он играет?
— Ну да, долго не может. Да долго и не надо — не на сцене же. Он когда-то выступал, у него своя группа была, потом заболел и стал преподавать. Он рассеянный. Сядет играть — и обо всём забывает. Даже о еде. Этот его ремонт уже два года тянется. А видел чайники на шкафу? Он себе нарочно чайник со свистком купил — я посоветовала, а то они у него всё время выкипали и сгорали… Раньше лучше было. А сейчас от него жена ушла.
— Он поэтому пьёт?
— Да не пьёт он! Чего пить-то? Это так — для разговора и вообще. Что двум мужикам сделается с бутылки «Боровинки»… Помирятся. Лучше скажи: ты что-то разузнал?
— Ты ведь всё слышала, — буркнул я. Танука сердито надула губки.
— Я на кухне была, — объявила она. — Нарочно вышла, думаю, вдруг он меня стесняется… Так что?
— Ничего. Если он не врёт, Игнат был способный малый. Мне теперь понятно, почему они так поднялись. Но, знаешь, есть кое-что… Хотя… Нет.
Я умолк. Не говорить же ей, в самом деле, что Ситников уверен, что Игнат ни в коем разе не мог сам прыгнуть со скалы или утопиться.
— Что-то не так?
— Так, ничего. Ерунда.
Девушка пристально посмотрела мне в глаза.
— Дай свой номер.
Мы обменялись телефонами.
— Позвони, если что надумаешь, — сказала она.
— Завтра тоже куда-то пойдём? — поинтересовался я. — Мне взять отгул?
— Как хочешь, — отрезала та, — всё зависит от тебя. Промолчишь — пойдём в одну сторону. Скажешь что-нибудь — пойдём в другую.
Я опять почувствовал раздражение.
— Слушай, я не понимаю, чего ты добиваешься? Игната уже не вернуть.
Танука прищурилась:
— Ты уверен?
Так… Я откинулся на спинку сиденья. Всё ясно! Меня окружают сумасшедшие. Надо скорее кончать с этим делом, иначе я и сам тронусь. Танука сказала: не больше недели. Ну что ж, неделю я потерплю. Посмотрю, как будут развиваться события. Я сунул диск в кофр, меланхолично подумал, что за весь день не достал камеру из сумки, и до самого города продремал под мокрый шелест колёс. Танука не стала меня тревожить, лишь разбудила, когда мы подъезжали к ЦУМу.
— Я домой, — объявила она. — Придёшь завтра?
— К тебе, что ли?
— Ты же адрес не даёшь.
— Ладно. Во сколько?
— Чем раньше, тем лучше. Только с утра не звони: я поздно встаю.
— Ты «сова»?
— Я не сова! — отчего-то опять рассердилась девушка. Посмотрела в окно. — Моя остановка. Обязательно позвони! Или лучше нет, я сама тебе позвоню. Пока-пока.
И она вышла. Дверь зашипела, хлопнула, и автобус покатил дальше. Некоторое время я ещё видел среди прохожих спину Тануки, обтянутую чёрным и блестящим, потом она пропала из виду, а я стал бороться со сном, чтобы, не дай бог, потом не проснуться без денег, без камеры и телефона.
Вечерний город с подозрением заглядывал в автобусные окна.
Дома я для начала забрался в ванну, потом сварил макароны, залил их яйцом и соорудил простенький ужин. На глаза попалась жёлтая обложка «Дэнс, дэнс, дэнс». Герой Харуки Мураками в перерыве между рефлексией и банальным ничегонеделанием готовит зверские, чудовищные блюда и закуски — мясо вперемешку с рыбой, овощами, морепродуктами… Когда я это читал, мне вспоминался наш пермский баламут Капризка и его «французский суп бурдэ». М-да, ничто не ново под луной… Однако не по нашим кошелькам такие кулинарные извраты. Вот разве только соевый соус…
Я добавил соевого соуса. Аппетит был просто волчий. Я слопал всё, почистил зубы и полез под одеяло. Однако только моя голова коснулась подушки, сон исчез. Я лежал, ворочался и размышлял.
Дневной разговор, казавшийся ещё недавно пустым и бессмысленным, вдруг начал раскрываться, как чемодан с двойным дном. Нельзя не признать, что Сито в чём-то прав насчёт души и расчёта. Конечно, смастерить хорошую песню тоже надо уметь. И «вкладывать душу» можно по-разному. Я думаю, бывает, в процессе «сборки» песни в ней происходит «самозарождение» жизни — люди ж сочиняют-то, в конце концов! И насчёт группы Игната он, пожалуй, тоже слишком резок: в готике главное — выдерживать стиль, а уж в этом они преуспели.
Я задумался, почему в последние годы я совсем перестал слушать наши новые группы. До того я списывал всё на годы — говорили же, что с возрастом душа просит другой музыки, но сейчас я поймал себя на мысли, что старые записи любимых групп — того же «Пикника», «Кино», «Калинова моста», «Аквариума», «Нау» я по-прежнему слушаю с удовольствием. Последней была «Агата Кристи» — эти нарушали все правила, таскали мелодии, идеи и слова у всех, до кого могли дотянуться, поднимали жуткие темы — каждая их песня была как подпись под новым диагнозом, но сквозь эту маску проступал гештальт, от которого мурашки шли по коже. Вся эта дичь, недофашизм, антиэстетика и высокоорганизованная пошлость, декаданс и садо-мазо слушались на порядок интереснее всего, что делали другие. Но почему? Не потому ли, что их демоны были реальны, а в песнях нынешних ребят слишком много той самой расчётливости? Ведь какую группёху сейчас ни возьми — всё без труда раскладывается на кирпичики, так и видится, как музыканты сидят и говорят: «А давайте напишем обалденный хит и загребём кучу бабок!»
Пишут, гребут… Огребают. А музыка где?
Интересно, если подумать, когда началась эта бодяга. Наверное, с появлением FM-радиостанций, когда одни мэтры «забронзовели», зажрались и впали в манию величия, другие — побились, потравились или спятили, а на их место пришли энергичные молодчики с пачками баксов, прошедшие лондонские студии, не пишущие песни, а знающие, как сделать хороший хит. Ага. Know how. И вот результат: в считанные годы радиостанции затопило качественное звуковое дерьмо — любовницы бандитов и банкиров, серенький блатняк, богатенькие панки и воинствующие лесбиянки, клоуны-травести, матерящиеся мудаки и «сессионные эмигранты», неспособные связать два слова в осмысленный текст, — пустые, выверенные, бездушные поделки. А может, первой ласточкой был еще тот безобидный «Форум», для которого писал Морозов — профессиональный композитор-попсовик? Кто знает…
И второй довод не давал мне покоя. У Игната Капустина, Сороки, был талант. Он слышал музыку, чувствовал её. И если он зашёл в тупик, это не тот тупик, от которого бросаются с моста. Он в любой момент мог уйти и начать всё сначала: девятнадцать лет — не тридцать пять, время есть.
Я лежал и думал о гитаристах, сходящих с ума — поодиночке и группами. Я даже представил себе особый дурдом для гитаристов… Полный бред, если вдуматься.
Или не бред?
Я посмотрел на часы: 10:32. Сон ушёл окончательно.
Я встал, включил компьютер и достал из кофра диск с «Мертвецом». DVD был пиратский. На обложке — сидящий Джонни Депп в какой-то дремучей, невообразимой шубе, в цилиндре, с револьвером в руке. Выглядел он сущим дистрофиком. У фильма был эпиграф из Генри Митчелла: «Желательно никогда не путешествовать с мертвецом».
Я сварил кофе, надел очки и с чашкой в руке уселся смотреть. Пошли титры. Что-то было не так — цвет почему-то пропал. Я поиграл с настройками и вскоре понял, что компьютер тут ни при чём: это сам фильм чёрно-белый, сепия, вроде «Девушки на мосту». И с первых кадров стало ясно: я его смотрел. Не полностью, урывками и действительно где-то в компании (вспомнилось, как девчонки нудили, чтоб мы выключили «это»). В самом деле, не каждый сможет вынести полтора часа этой притчи, как бессмысленная жизнь превратилась в осмысленную смерть, тем более — без перерыва на рекламу и попкорн. В наше время, когда кино превратилось в непрерывный экшн, для большинства народа это просто чёрно-белая тягомотина. Но, раз посмотрев, невозможно забыть потом этот поезд, эту поездку главного героя в город Мэшин и его дальнейшие злоключения. Операторская работа тоже впечатляла: видеоряд необычный и запоминающийся — рваная, клипообразная эстетика. Но сейчас я обращал внимание в первую очередь на музыку. Странно, что я не запомнил её, не иначе, звук мы тогда приглушили. Весь фильм фоном шла одна тема в разных вариациях — сырой, тяжёлый гитарный блюз без всяких слов и признаков аранжировки — практически сплошное соло (именно его играл Игнат на той кассете, разве что в оригинале низов больше). Пробирало до дрожи, местами становилось просто не по себе. Нейл Янг творил чудеса — если на экране были поступки героев, их действия, мысли, то музыка передавала, что творится в их душе. Я дважды делал паузу, варил свежий кофе, потом возвращался — и намертво влипал в экран.
Несомненно, без музыки фильм много потерял бы. Я досмотрел до конца и задумался вот о чём: как часто музыка незаметно делает просто хорошую картину культовой. Музыка Джеймса Барри, например, во многом предопределила успех «бондианы», звуковые медитации Эннио Морриконе придали особую атмосферу спагетти-вестернам Серджио Леоне. А уж «Розовая пантера»… Да и наши «Джентльмены удачи». А «Ирония судьбы» и «Семнадцать мгновений весны» с музыкой Таривердиева? Даже чтобы просто найти этот прозрачный, плывущий но воздуху звук, уже необходимо озарение. И наши «Приключения Шерлока Холмса» сильно проиграли бы без музыки Дашкевича. А «Ёжик в тумане» — сколько бы он стоил без звуковой дорожки?
Иногда до смешного доходит. Скажем, «Серенада Солнечной долины» — так себе фильмец, слабый во всех отношениях, уже никто и не помнит, о чём он, а музыка оттуда популярна до сих пор. И перебирать подобные случаи можно часами.
Кстати, вдруг ни с того ни с сего вспомнил я: а ведь Гленн Миллер — автор музыки к «Серенаде» — погиб, и погиб при достаточно невыясненных обстоятельствах. До сих пор неизвестно, кто сбил его самолёт.
В голове у меня забрезжила ещё одна мысль. В принципе, я уже думал о чём-то подобном в гостях у Ситникова, теперь она оформилась окончательно. Я потянулся к телефону, минуту поколебался (всё-таки уже первый час), но потом вспомнил, что Танука ложится поздно, и решительно набрал её номер.
Трубку взяли сразу, после первого гудка, будто девушка сидела возле телефона и тренировалась отвечать на скорость.
— Алле.
— Это Жан, — сказал я.
— Я поняла, — сказала Танука и пояснила: — У меня твой номер высветился.
Я закряхтел и мысленно выругался: никак не могу избавиться от привычки представляться, звоня на мобильный.
— Что звонишь? «Мертвеца» досмотрел? — тем временем осведомилась та.
Блин, да что она, мои мысли читает?
— В общем, да, — признался я. — Но звоню не поэтому. Я вот чего подумал: все эти музыканты, гитаристы, рок-н-ролльщики… Как бы мне узнать, кто где играл, когда и не случалось ли с ними чего необычного?
— Чего необычного?
— Ну-у, — неопределённо протянул я, — необычного. Странного чего-нибудь. Гибели, травмы, увечья.
Танука помолчала.
— Посмотри в Нете, — неуверенно предложила она.
— Долго возиться. Мне б поговорить с кем-нибудь, кто интересуется. Припомни, среди твоих знакомых есть такой? Какой-нибудь музыкант, тот же Сито, кто-нибудь ещё… Есть?
— Не знаю, — задумчиво сказала та. — Вряд ли… Хотя, постой. Кажется, есть один… Точно, есть. Только он не музыкант.
— А кто?
— Писатель.
— Писатель? — Я удивился.
— Ну, писатель, писатель. Ты что, оглох?
— А… при чём тут музыка? Он тоже где-то играет?
— Нет, у него просто бзик такой, он типа меломан. Кучу всякой хрени помнит и хранит. Я, когда у него была в последний раз, стащила дисков десять или двадцать. Так что есть повод зайти отдать.
— Ага. Так с ним можно встретиться? Можешь нас свести? Завтра или послезавтра.
— Завтра? — переспросила Танука, после чего в разговоре опять возникла пауза: девушка сосредоточенно о чём-то думала. — Ну, можно попробовать, если он ещё не съехал.
— С чего съехал? С ума, что ли? — совершенно искренне не понял я.
— С квартиры, дурак!
Я снял очки и потёр усталые глаза. Нет, всё-таки пора спать, пора…
— Тогда до завтра, как договаривались. Я зайду?
— Хорошо.
И она повесила трубку.
Сколько-то ещё я сидел и тупо пялился в экран. Какая-то мысль не давала мне покоя. Наконец я вспомнил про Танукину куртку и сегодняшний ливень, вышел в Сетку и скачал метеопрогноз «на вчера» — есть там такая дурацкая опция, очевидно, чтобы проверять — сбылось, не сбылось. Днём в Перми уверенно обещали +25…28, без осадков. Да… Жаль, что прошли времена, когда метеорологов за неправильный прогноз сжигали на костре. Оставалась сущая мелочь — понять, откуда эта девица не предполагала — знала, что в середине дня польёт дождь.
В преддверии завтрашнего разговора я попытался отыскать информацию о гибели музыкантов — имена и даты, обстоятельства смертей и всё такое, и получил на руки пару-тройку списков. Цифры впечатляли, но подробности по-прежнему оставались за кадром. Я распечатал результаты (получилось три листка), просмотрел, отметил случаи, которые мне показались наиболее странными, и запихал всё в карман.
Раз уж я дорвался до Интернета, следовало проверить ещё кое-какие гипотезы. Зная о пристрастии бэбиготов к «романтичному умиранию», я залез на пару сайтов, где потенциальные самоубийцы искали себе пару, жаловались на жизнь и всё такое, и просмотрел информацию за последние месяцы, ориентируясь на возраст, пол и место жительства. Никого похожего на Игната в списках не нашлось, утешения мало, но всё же…
Из любопытства — чисто ознакомительно — я вышел на поисковик и набрал в окошке: «танука». Программа с ходу выдала 21 306 ссылок на различные страницы, в числе коих упоминались: библейский город Ханаан, турецкий деятель по фамилии Танук, рецепт лапши с хлопьями, мультик «Пом-Поко: война тануки в эпоху Хэнсэй», оборотни «хэнгэёкай», сеть ресторанов японской кухни, какая-то лошадь из романа Жюля Верна, анимэшное общество из Чебоксар, нападающий литовского «Жальгириса» Танука Бёрд — плюс куча отсылок на разные форумы и море порнографии. Ворошить этот термитник не было ни сил, ни желания. Я выключил машину и лёг спать.