Бимен

1. Голуби

Сидя на скамейке, и наблюдая за жизнью, протекающей вокруг, Ален забывала о том, что никак не могла забыть вечерами, когда ложилась спать. Потихоньку все уходило в прошлое. Теперь у нее был приятель по интересам. Они еще не были знакомы, но с нетерпением ожидали появления друг друга. Она приходила чуть раньше своего компаньона, и устраивалась на одной из лавочек. При появлении он слегка касался полей шляпы пальцами правой руки, и едва заметно кивал. Она же в свою очередь деликатно поправляла полы плаща, или пальто, как бы приглашая присесть рядом с ней.

Их игра продолжалась около месяца. Молча, сидя в парке, на одной и той же лавочке каждый день, они доставали из карманов по пакету семечек, и начинали кормить голубей, мирно шагающих вокруг. С каждым днем, с каждым пакетом они делали это все медленней и медленней, не спеша расставаться с парком, а может и друг с другом.

После того случая в конце лета, когда Ален потеряла часть себя, она словно обретала спокойствие здесь. В месте, где ушло то, что делало ее особенной. Вспоминать о прошлой жизни не хотелось совершенно, это была настолько постыдная страница, мысли о которой больно ранили сердце, и теребили медленно заживающие душевные раны.

Но однажды, набравшись мужества, он все-таки заговорил, хотя к тому времени Ален начала подозревать, что ее незнакомый приятель глухонемой. В тот день он как-то по-особенному молчал.

— Почему вы их кормите? — спросил он, не отрывая взгляда от голубей.

— Мне приятно. Вроде, как я им отдаю часть себя, а они радуются, — Ален посмотрела на своего соседа. — А вы?

— Скорее за компанию, чем добиваясь какой-то цели. Хотел понять, что чувствуете вы, но так и не смог.

Незнакомец посмотрел на свои руки, потом повернул голову и ответил на ее взгляд. Две пары серых, уставших глаз смотрели друг на друга. Вот так, в открытую, она смотрела на него впервые. Взгляды украдкой, и почти с одного и того же ракурса, создали в подсознании неполный образ. Но боязнь быть застуканной при разглядывании, а вместе с этим и страх перед возможной потерей соседа по скамейке, не давали возможность собрать полную картину о загадочном человеке. Теперь же она жадно впитывала, пытаясь как можно сильней и четче запомнить черты лица человека, глядевшего на нее с тем же нескрываемым любопытством, что и она. Поймав себя на мысли, что нельзя так долго пялиться, она стыдливо опустила глаза, и принялась перебирать семечки, как-то чересчур громко зашуршав пакетом. Набрав полную щепоть, Ален бросила ее в самую гущу возившихся голубей. Семена, как дробь забарабанили по сизым спинам. Курлыкая и воркуя то ли от радости, то ли от удовольствия и сытости, стайка парковых птиц принялась собирать, невесть откуда взявшееся лакомство.

— Нас можно сравнить с Богом, — продолжил после небольшой паузы незнакомец. — Сидим, где-то в облаках на небе, и наблюдаем за возней внизу. Иногда подкармливаем, но никогда не вмешиваемся. Даже можно выбрать любимчика, и корм бросать ему под ноги, но он об этом все равно не догадается. А вот закономерность относительно его присутствия, и наличия еды, заметят остальные. Они будут ходить вокруг него, и подбирать все, быстрее, чем он успеет что-то сообразить. В итоге получится, что на долю нашего избранника выпадет испытание. И чем сильнее мы будем о нем заботиться, тем хуже ему придется.

— Никогда об этом не задумывалась, — она сделала паузу, обдумывая услышанное. — Я просто гляжу на них. И почти всех уже выучила и запомнила. Вон тот, с белыми полосками на крыльях, — Ален показала рукой на голубя, шагающего в стороне от остальных. — Страдает от неразделенной любви. Он ухаживал за вон той голубкой, — она показала на птицу с длинной шеей и темной спиной. — А она предпочла выбрать воркующего самца, который сейчас надул грудь, и танцует вокруг нее. Что же касается голубя неудачника, — его судьба тоже не будет блистать красками. В лучшем случае он протянет полгода. При другом раскладе недоедание скажется на силе и ловкости, и он станет кормом для бродячей собаки, или хитроумной кошки.

— Причем здесь недоедание?

— Когда голубь ухаживает за своей дамой, он ест все подряд, показывая подруге, что вокруг него полно пищи. Когда же его отвергли, он пытается переключиться на другую голубку, если же и там его ждет неудача, то к следующей. Время уходит, а совместить поиск еды с поиском второй половины еще никому не удавалось. Как и у людей, неудачники никому не нужны, и не интересны. Поэтому если он не найдет такую же неудачницу, как и он сам, то не будет у него ни потомства, ни гнезда.

— Все как у людей, — подвел итог незнакомец. — Мне кажется, нам пора познакомиться, — он сделал паузу, как бы соглашаясь с собой. — Мое имя Кил, Кил Фастрич.

— А меня зовут Ален.

— Красивое имя.

— Родители старались, — попробовала пошутить Ален, думая о том, что уже нельзя будет просто сидеть рядом и молчать. После того как лед между ними был разбит разговором, так как раньше уже не будет. Даже стало немного тоскливо. Их отношения перешли на новый уровень. Она давно мечтала о том, что однажды они будут обсуждать какой-нибудь старый фильм, или новости, а может, просто, рассказывать истории из жизни. Но теперь боялась: «А что будет, когда все истории закончатся? О чем говорить, если сказать нечего? Опять переход отношений на новый уровень? А потом что?»

Размышления прервал господин Фастрич. Он бросил горсть семян птицам, и заявил:

— А ваш то, кавалер-неудачник, оказывается парень не промах. Посмотрите как выкрутился: ходит рядом с новым ухажером его избранницы, и поедает все вокруг. Так что, разлучнику достаются только шелуха, да песок. Такими темпами, я вам скажу, пышногрудый самец или повалится с голоду, или от несварения желудка.

— Вы на редкость наблюдательны. Но не будем делать преждевременных выводов.

— Помилуйте, барышня, у нас же не лабораторное исследование. Или вы хотите заключить пари? — и Кил лукаво сверкнул серым глазом.

— Нет, нет, что вы… Давайте просто посидим, и посмотрим за ними. У вас же еще остались семечки?

— Вы боитесь, что я тот приставучий зануда, от которого потом не отвяжешься? От которого, если его не заткнуть, можно мигрень заработать?

Ален заморгала в ответ, совершенно не зная, что сказать.

— Уверяю вас, Ален, я никогда не нарушу ваше молчание первым. Что бы ни случилось.

Она кивнула в ответ, и бросила очередную порцию семян.

Кил сдержал данное обещание, позволяя ей самой решать, когда их встреча будет молчаливой, а когда наполненной интригой разговора. Чаще всего, чтобы не касаться прошлой жизни, Ален делилась своими соображениями, и мыслями, связанными с голубями. Складывалось такое впечатление, что она нашла в них смысл жизни. Словно больше ничего вокруг не существовало, и мир сузился до размера площади, выложенной брусчаткой.

Заметив, что их беседы становятся какими-то однобокими, и с орнитологическим уклоном, Фастрич пожалел, что однажды открыл рот, и убил тишину спокойствия, сидевшую между ними все это время. Поначалу, ее мысли и выводы были интересными, и необычными, но через месяц болтовни об одном и том же, разговоры об этих ее «подопечных» изрядно ему наскучили. Он молчал все больше и больше, замыкаясь в себе, и совершенно не слушая ее. А она считая, что нашла единомышленника, распалялась все сильней. Простое увлечение, выходя за рамки разумного, перерастало в маниакальную идею.

Весна календарная уже наступила, и день ото дня все ярче заявляла о себе весна настоящая, природная. Сошедший снег обнажил талую почву, и прикормленные голуби пусть и с неохотой, но покидали облюбованную ими площадь. Им хотелось и поплескаться в лужах, и порыться в прогретой весенним солнцем земле. Опять же, традиционно, это время романтики и создания семей. Образовывались пары, вились гнезда. Воспринимая, как должное, птицы прилетали на площадь перекусить, и набравшись сил, улетали дальше, заниматься своими голубиными делами.

Мир, четко построенный, как казалось Ален, по понятным ей законам и принципам, начал рассыпаться и разваливаться на глазах. Завсегдатаи зимнего парка улетая, нередко вообще не возвращались, и их место занимали какие-то заезжие гастролеры, которые по-быстрому наевшись, не оставляли после себя ничего кроме помета.

Чувствуя себя обманутой, она теряла покой. Прежнее спокойствие, обретенное в этом парке, сменялось раздражительностью, и нервозностью. Домашние дела оказались полностью заброшенными. Внешне всегда чистая, и опрятная, Ален трансформировалась в безумную старуху, забывающую о личной гигиене. Но и не ходить сюда она не могла. Здесь была часть ее души, здесь она избавилась от зла, наполнявшего ее сердце, здесь она встретила человека, с которым смогла бы прожить оставшуюся жизнь. Здесь она совершила ту страшную ошибку, от последствий которой теперь не может избавиться. Желая произвести впечатление на соседа по скамейке, она чересчур сильно увлеклась своими голубиными изысканиями. Да так сильно, что напрочь позабыла о первоначальной причине, благодаря которой стала каждый день приезжать в парк.

2. Кил Фастрич

В тот день он выходил из больницы отрешенным и совершенно сбитым с толку. Результаты анализов, которые он сдавал накануне, были, мягко говоря, неутешительные. По поведению доктора, прячущего глаза, и бормочущего что-то невнятное, Кил догадался обо всем.

Родных у него не осталось, а своей семьи не было. Всю жизнь посвятив работе, ничего, кроме денег, и язвы желудка он не нажил. Да и капитал признаться откровенно был не настолько велик, что бы им можно было похвастаться. Купленный давно домик требовал внимания к себе. И если раньше были силы, возможности и время, то сейчас осталось только время. Силы вместе с возможностями остались в прошлом, когда он был молод и полон безумных идей.

Работал Фастрич в торговле. До того как состарился, естественно. Единственное, что он умел — продавать. Обладая какими-то сверхъестественными способностями, продать мог что угодно. Причем человек, уходя от него с покупкой, был предельно счастлив от приобретенной вещи. Как он это делал? Ответ прост: являясь от природы наблюдательным человеком, и зная психологию, Кил легко находил подход к каждому, безошибочно определяя толщину кошелька и намерения покупателя уже с третьей фразы, завязавшегося разговора. Так же умело он лавировал и внутри магазина, ловко избегая острых углов в отношениях с руководством и сослуживцами.

Трудовое поприще он выбрал так же безошибочно, впрочем, как и все остальное, что ему доводилось выбирать. По его мнению это должно было быть что-то постоянное, вне времени, что-то несезонное, и без высокого требования к качеству. Сеть магазинов игрушек идеально подходила под все эти критерии. Проработав продавцом достаточно большой промежуток времени, и изучив всю кухню изнутри, к пятидесяти годам он разработал свою стратегию, с технологией продаж. И теперь благополучно культивировал, и продавал свое детище, обучая юные алчные умы мастерству торговли. Внешне ничем не выделяющийся из толпы, он обладал вьющейся светло русой шевелюрой, большими, слегка навыкате серыми глазами, и широким лбом. Издали, со спины мог вообще сойти за подростка из-за своего роста и телосложения. После сорока, осознав, что волосы активно начали покидать его макушку, Кил стал носить фетровую шляпу. Что вместе с пальто, или плащом, добавляло ему солидности. Из-за ревматизма, и ноющих коленей, в руках у него, в скором времени, появилась легкая дубовая тросточка, которая помогала ему подняться, если он куда-то присел. Во время ходьбы, он ее чаще всего просто нес, или же, если прибывал в игривом расположении духа, использовал как яркий аксессуар, добавляющий элегантности его образу.

Но, вернемся к тому дню, когда он вышел из больницы. Проходя через парк, им было замечено нечто совершенно необычное. Поначалу, он не придал значения увиденному. На одном из газонов сошлись лицом к лицу какая-то женщина и паренек невысокого роста, с медлительной походкой. А вот когда, через несколько секунд, их накрыло густое черное облако, тогда он понял, что стал свидетелем какого-то невероятного события. Туча, или облако, образовало что-то вроде смерча, с этими двумя внутри. Оно закружилось, набрав невероятную скорость, и окутав находящихся внутри людей. Спустя примерно полминуты загадочное облако разлетелось в разные стороны.

Но что показалось Килу в тот момент необычным, так это то, что во-первых, по законам жанра, должен был остаться или один кто-нибудь, или исчезнуть должны были оба. А они, мало того, что никуда не делись, так еще и как ни в чем не бывало, преспокойно разошлись по своим делам. Юноша, сунув руки в карманы направился к выходу, а его, даже не знаю как назвать, партнерша по переглядкам, что ли… уселась на скамейку, и принялась рыдать.

И поначалу, об увиденном решено было забыть, как о нелепом факте, которого просто не могло быть. Но помешало то, что эта барышня стала посещать парк изо дня в день. Словно ее тянуло сюда, как преступника на место преступления.

Ежедневно, гуляя по каменным дорожкам парка, он видел ее. Она, выбрав одну из незанятых скамеек, сидела, откинувшись на спинку, и битый час смотрела куда-то вдаль через площадь. В один из дней, после того, как она поудобней устроилась, и принялась созерцать красоты уходящего лета, Кил Фастрич набрался смелости, и расположился рядом с ней. Целый час, он сидел, ожидая, что на него обратят внимание. Но к его величайшему изумлению, соседка по скамейке словно не замечала его. Он искоса поглядывал на нее, держа руки на отполированном набалдашнике своей трости, и всем своим видом показывал, что не прочь завязать знакомство, или хотя бы установить зрительный контакт. А когда молчаливая дама встала, и даже не взглянув в сторону Кила, покинула территорию парка, тогда он почувствовал себя, если не обманутым, то обиженным точно. На него не обратили внимания. Это был вызов.

Фастрич не был борцом, двигающимся навстречу трудностям, он был тем премудрым пескарем, который сидит в тине, и ждет своего часа. Расстроившись настолько сильно, насколько было задето его самолюбие, он целую неделю не появлялся в парке. Но какая-то неведомая сила всякий раз разворачивала ступни его ног, когда он прогуливался неподалеку, и неизменно направляла в сторону больницы. Кил стал замечать, что не может выкинуть из головы женщину со скамейки. Сдавшись, и уступив то ли любопытству, то ли зарождающимся новым для него чувствам, он продолжил наблюдения за таинственной незнакомкой.

Чего Кил только не пробовал, чтобы обратить на себя внимание: и приходил раньше нее, и занимал ее место, и менял частоту посещений. Даже однажды исчез и не появлялся в парке пару дней, в надежде, что заметив его отсутствие, у дамы, завладевшей покоем Фастрича, появятся какие-то вопросы к нему, но все безуспешно. Его целенаправленно игнорировали. То есть о нем знали, но на контакт не шли. Имея крайне скудный опыт общения с женским полом, Кил методично ждал. Он готов был и дальше продолжать свои игры в разведчиков, если бы не приговор врачей. Оставалось ему от полугода, до двух лет. Поняв, что у него теперь нет даже времени, он пошел ва-банк, и переступив через себя заговорил, с той, с которой давно хотел поговорить. Был конечно и испуг, и легкий мандраж: а вдруг она глухонемая, или тупая как пробка, или косноязычная настолько, что не поймешь, о чем говорит. В любом случае, он понимал, что идет на риск, потому, как открыв свой рот, она могла с легкостью разрушить тот, практически безупречный образ, который сформировался в голове у Фастрича.

Приятное впечатление от первого разговора совершенно вскружило голову пожилому ухажеру, и он приходил снова и снова в парк, в надежде на разговор с новой знакомой. И поначалу их беседы про голубей забавляли его, и он подыгрывал ей, проявив интерес к ее увлечению. Но, как оказалось впоследствии, совершенно напрасно. Надо было как-то увлечь ее, чем-нибудь другим, потому, что невинное занятие перерастало в манию. Хуже всего, для Кила было то, что Ален начала меняться. И эти изменения отнюдь не радовали нашего кавалера. Сидя на скамейке, рядом со своей дамой сердца, и слушая ее в пол уха, он пытался найти выход из сложившейся ситуации. И решение пришло внезапно, вместе с горстью семян, брошенных на площадь перед собой. Улыбка скользнула по его лицу, и, коснувшись серых глаз исчезла, сделав лицо напряженно-сосредоточенным.

3. Поступок

Ревность. Скорее всего, именно ревность заставляла принимать его какие-то решения относительно Ален. Такого с Килом еще не было. Это чувство было в диковину, и, съедая разум изнутри, толкало на обдуманные, но полные эгоизма поступки. Он хотел ее внимания к себе, причем всего, чтобы не делить и не делиться. К тому же надо было поторапливаться. Времени, отмеренного ему доктором, оставалось не так много. Фастрич хотел успеть вернуть Ален из птичьего царства, до того как он покинет этот мир.

***

Продолжая наблюдения, и систематизируя их, Ален уловила определенную закономерность в поведении голубей. То, как самцы вели себя в обществе самок, при наличии еды вокруг не очень хорошего качества. Попросту говоря пустышек. Они делали вид, что поедают корм, обманывая своих избранниц. Будучи на пороге величайшего открытия, и потирая в нетерпении, серые от семечек руки, она уже не просто сидя наблюдала за голубями, она периодически вскакивала и ходила вокруг площади, ссутулившись, и что-то бормоча себе под нос. Ее дико раздражали дети. Эти маленькие копии человека, все как один пытались поймать птиц. Чем, безусловно, пугали их и, приводили в бешенство наблюдающую Ален. Поначалу, она тихонько предупреждала, чтобы дети не беспокоили пернатое царство, и вели себя прилично, но видя, что всерьез ее не воспринимают, решала действовать более радикально. Завидев приближающегося малыша, она преграждала ему доступ к птицам своим телом. Связываться с сумасшедшей теткой никто не хотел, и голубей оставляли в покое.

Как обычно проснувшись, и наспех перекусив, она села в автобус на остановке, и в привычное для себя время шагнула на территорию парка. Расфантазировавшись настолько, что не заметив как добралась до своей скамейки она обнаружила на площади дворника, собирающего, и бросающего в черные пакеты голубей. Подумав, что птицы спят, а их сонных убирают в мешки, она с криками: «Что вы делаете? Оставьте их в покое! Вы же когда спите, вас никто не трогает!» она, чуть ли, не с кулаками набросилась на бедного мужика. Дворник, чтобы не вступать в конфликт, развернулся, и ушел убирать дорожки в парке, надеясь на то, что неадекватная женщина скоро покинет площадь, и тогда он продолжит свое занятие.

Как следует присмотревшись, и взяв несколько тушек в руки, Ален поняла, что птицы мертвы. Они еще не окоченели, и были теплыми. Как если бы спали, очень крепко. Вот только жизни в их маленьких телах уже не было. Не веря во все происходящее, с бормотанием: «Да, что же это! Да как же так?» она начала проверять каждую мертвую птицу. А когда трупики на площади закончились, высыпала содержимое мусорных пакетов, и продолжила поиски. Гости парка смущенно косились на ползающую на коленях, перемазанную, и начинающую дурно пахнуть старуху. Из женщины, миловидной и опрятной, она превращалась в грязную нищенку, в безумную тетку, не вызывающей никаких эмоций, кроме жалости, брезгливости.

***

За всем происходящим наблюдал, стоящий за кустами живой изгороди, а потому оставшийся пока незамеченным Кил Фастрич. Согласно его плана, выдуманного коварным умом, и притворенного в жизнь сегодняшним утром, убитая горем Ален, должна была с минуты на минуту потерять последнюю надежду. В этот трагический для нее момент, плечо дружбы подставил бы он, как нельзя кстати появившийся на мертвой площади.

«Да что же это за парк такой, где я постоянно что-то теряю» — думала Ален, приходя в себя, и оглядываясь по сторонам. Ее глаза, приобретая стальной оттенок, зорко осматривали окрестности, в поисках подозрительных личностей, способных на такой подлый поступок. Никого, кроме гуляющих пар, одинокого дворника, постоянно озирающегося на нее, и приближающегося человека в шляпе, и с дубовой тростью, обнаружено не было. Встав с коленей, отряхнув их от налипших перьев и мусора, она быстрым шагом направилась к дворнику. Кил Фастрич, попавшийся ей на пути, был отодвинут в сторону, железной рукой. На его оторопевшее лицо Ален не обратила ни малейшего внимания. Он так и остался стоять на дорожке, разведя руки в стороны в немом вопросе. Дворник, наверное спинным мозгом почувствовал, что к нему приближается кто-то чересчур серьезно настроенный, потому, что не веря своим ощущениям начал медленно поворачиваться. Когда же он увидел Ален, которая вбивая ноги в каменное покрытие, широко шагала в его направлении, то не на шутку испугавшись, откинул в сторону метлу, и бросился наутек.

— Стой! — окрик, как выстрел угодил прямо в спину убегавшему, и заставил его резко остановиться. — Я спросить хочу, — продолжила она, приближаясь к замершему дворнику. — Ты видел, кто это сделал?

— Нет, госпожа. Я пришел в девять, они уже были такие, — он сделал паузу, подбирая слово. — Мертвые. Пока я сходил за пакетами, пока вернулся. Потом начал собирать, и вы пришли.

— Я говорю, ты кого-нибудь видел? — Ален, приблизившись вплотную, попыталась в испуганных глазах увидеть хоть что-то.

Дворник замотал головой, не в силах даже промычать.

— Спасибо, мужчина. Простите, что напугала вас, — развернувшись на месте, Ален медленно, глядя себе под ноги, пошла обратно. Заметив движение, она ускорила шаг. Перед ней, на усыпанную мусором и трупами площадь, опустилась пара голубей. Коснувшись брусчатки, они принялись собирать валявшиеся семена. Ален перешла на бег, крича, и пугая птиц. Увидев ее, они взлетев, сели неподалеку на дерево. Но не прошло и полминуты, как они, с глухим стуком упали на молодую траву, пробивающуюся из сырой земли.

Фастрич добился своего. На парковой площади стояла не грязная сумасшедшая, подкармливающая птичек, по доброте душевной, а строгая, расчетливая, безжалостная к врагам, знающая себе цену воинственная амазонка. Холод во взгляде, которым она обожгла Кила, вспугнул толпу мурашек на его спине. И сейчас, они бежали от поясницы к затылку, заставляя шевелиться волосы, и потеть подмышки. Оторвать взгляд от Ален было невозможно. Если бы еще порыв ветра всколыхнул волосы, то можно было бы добавить какую-нибудь воинственную музыку, которая обычно сопровождает появление супер героев.

Первый раз в жизни, Кил Фастрич осознал, что не сможет больше жить, если этой женщины не будет рядом. Он стоял и смотрел на свою любовь, и сейчас ему было совершенно наплевать, будет ли она сварливой бабой, нудящей и проедающей его плешь изо дня в день, или же заботливой и любящей женой. Сердце, мирно спавшее, до сего момента, ожило и запело, а в ушах появился звон, от внезапно подскочившего давления.

Следующее, что он увидел, был потолок больничной палаты, куда он попал с подозрением на инсульт. Старый изношенный организм не вынес сердечных переживаний, и отключил основные функции, такие как зрение, слух, способность мыслить, и управлять телом, отправив в глубокий нокаут, влюбленного старика.

4. Палата

В помещении, где теперь предстояло некоторое время провести Килу Фастричу, было чисто, светло, и прохладно. Судьба подарила ему трех соседей. Двое из них играли в шахматы на прикроватной тумбочке, а третий похоже, что спал. Попытавшись приподняться на кровати, и сесть, Кил обнаружил полное бессилие своего организма. Вялые руки не слушались, и от напряжения зашумело в голове. Он откинулся на подушку, и закрыв глаза, восстанавливал сбившееся дыхание.

— Отдыхай, Дурило! Расслабься. А то тромб оторвется, и вышибет тебе мозги! — обладатель голоса хохотнул от своей остроты.

Напрягаться и глядеть на местного комика не было ни сил ни желания. «Интересно, — думал Фастрич. — Сколько я тут уже отдыхаю?» Дверь палаты открылась, и в образовавшийся проем протиснулся невероятно пузатый мужик. Он опирался на костыль, и было видно, что не очень хорошо стоял на ногах без него.

— О, Кекс пришел. Тебя ж должны выписать сегодня, Кекс, — голос явно принадлежал комику. — Что пришел? Иди, вещи собирай.

— После двух выпишут, — гость, как хромой пират, подошел к шахматистам. — Что, Донни, опять продуваешь? — Толстяк склонился над доской и осмотрел положение фигур. Потом бесцеремонно взял чашку, стоявшую рядом с доской, и выпил ее содержимое.

— Убирайся! — заверещал хозяин чашки.

— Какой же ты тупица, Донни, — пират мило улыбнулся. — Я же сказал: после двух пойду собираться.

Комик отвернулся от толстяка, и плюхнулся на кровать, на которой только что сидел. Он свернулся калачиком и засунул руки подмышки, всем своим видом показывая пренебрежение к толстяку. Судя по всему, в огромном животе пирата не было ни грамма совести, потому, что он решил не стоять перед тумбочкой с шахматной доской. Он сел прямо на обиженного, едва не раздавив того. Чем сиюминутно, вызвал бурю негодования. Нисколько не смутившись, Кекс переставил фигуру на доске, и провозгласил: «Шах!»

Терпение лежащего на кровати иссякло, и он выбравшись из-под толстяка, сунул ноги в тапочки, и зашаркал в сторону выхода. После того, как дверь за ним захлопнулась, а гневные бормотания стихли в коридоре, прозвучал голос второго шахматиста:

— Ну чего ты над ним издеваешься?

— Потому, что он первый начал. Не трогал бы меня, играл бы сейчас с тобой, — толстяк вздохнул. — Не умеет Донни сдерживаться, и в шахматы играть не умеет. Вот гляди, снова проиграл! — по интонации было слышно, что толстяк улыбается.

— Это точно, — шахматист тоже улыбался. — А у нас новость: дед в себя пришел.

— Это вот этот, инсультник? А я уж думал, что ему все, конец настал. Живучий однако старикан. Ну ничего, наши медики этого так не оставят.

От юмористических разговоров такого характера, у Кила внутри все похолодело. Он знал, что в его возрасте в больницу лучше не попадать. Ничего хорошего из этого не получится. Но не думал, что это как-нибудь коснется его. Боясь спугнуть откровенный диалог, он лежал, боясь пошевелить даже глазом. А между тем, двое продолжали:

— К тебе Энни приходила? — теперь толстяк что-то жевал.

— Была, с утра, — второй горестно вздохнул.

— Ладно я. — он что-то проглотил. — А вот от тебя ей что надо?

— В крематорий билеты продает. Тебе взять один? — ответил шахматист.

— Не смешно! — толстяк вздохнул. — Ладно, пойду собираться. Буду уходить, загляну еще.

Дверь тихонько закрылась. В палате повисла тяжелая тишина, изредка нарушаемая стуком деревянных фигур, складываемых в коробку. От лежания без движения Кил начал проваливаться в сон. В полузабытьи, ему виделась Ален, кормящая мертвых голубей с руки. Они ползли к ней, на ватных ногах, помогая себе крыльями, а их головы болтались из стороны в сторону. Оторвавшись от своего занятия, она подняла глаза и с укоризной поглядела на Фастрича. Через несколько секунд она продолжила свое занятие.

***

Пробуждение сопровождалось сухостью во рту, и общей вялостью организма. Суставы без движения затекли, мышцы не слушались. Кил открыл глаза, но ничего не увидел. Он быстро заморгал, потом плотно зажмурился, до боли в глазных яблоках. Медленно открыл глаза, но опять, ничего кроме темноты не увидел. Ужас, сжимающий сердце холодной рукой, и жалость к себе, от того, что он ничего, кроме темноты он больше не увидит, заставили слезам навернуться на глазах. В немом бессилии Кил моргал и моргал, в надежде, что изображение появится. Внезапно обострившийся слух уловил чьи-то шаги в коридоре. Кил попробовал позвать на помощь, но горло высохло, и с губ слетало только шипение. Он набирал воздух в легкие, и снова попытался закричать. Снова, и снова, пока голова не закружилась, и не стало тошнить. Потом, он сообразил, что он может издавать и другие звуки, чтобы привлечь внимание. Еще раз, набрав полную грудь воздуха, он замычал. Замычал громко и протяжно, как мычат монахи во время медитации, и мычал пока в носу не засвербило, и нёбо не зачесалось. И, когда с последним звуком, воздух покинул его грудь, он увидел свет. Слезы счастья брызнули из глаз, и потекли по щекам. Дверь открылась, свет из коридора проник внутрь палаты, и Кил понял, почему ничего не видел. Ночная темнота, усиленная закрытыми жалюзи на окнах, сыграла над ним злую шутку, заставив заново полюбить жизнь, и радоваться внезапно вернувшемуся зрению.

В палату вошла невысокого роста, полненькая медсестра. В проеме видно было только ее силуэт. Она искала глазами источник звука, услышанного из коридора. Фастрич поднял руку, давая понять, что это он нарушитель спокойствия. Не то, чтобы он ей размахивал, нет. Он оторвал ее от кровати всего на пару сантиметров, но этого вполне хватило, чтобы оказаться замеченным. Девушка подошла к старику, и взяв его за руку, посмотрела в мокрые глаза.

— Пить? — она достала салфетку, и вытерла мокрые щеки. Затем налила воды, и видя бессилие Кила, напоила его. Холодная, освежающая вода, обожгла иссохшее горло, и прохладной рекой потекла через грудь в живот. Фастрич делал глоток за глотком, чувствуя, как силы возвращаются к нему.

— Спасибо! — его голос был хриплый, скрипучий. — Я давно здесь? — он озвучил мучавший его вопрос.

— Вам нужно успокоиться, завтра все узнаете. Придет доктор, и все вам расскажет, — медсестра присела на кровать, и положила свою маленькую ладошку на сухую руку старика. — Вы не волнуйтесь, все будет хорошо, — голос был вкрадчивый, убаюкивающий. Тепло от ее руки, и успокаивающие интонации возвращали Фастрича обратно в царство Морфея. Глаза слипались, а он пытался разглядеть свою спасительницу. Единственное, что Кил успел запомнить, перед тем, как заснуть была ровно постриженная светлая челка, обрамлявшая маленькое лицо с большими глазами.

5. Энни Волл

Ее звали «несчастный случай». Потому что, если случалось что-то, то непременно с ней, причем в самом наихудшем и трагическом варианте. Так по крайней мере она всем рассказывала. Как же все было на самом деле, не знает никто. Повзрослев, Энни Волл, научилась легко извлекать выгоду из своих рассказов. Невысокая, пухленькая, она больше походила на крупную ученицу средней школы. Это впечатление усиливали светлые волосы, задорная челка, и маленькое личико с большими, голубыми глазами. На протяжении двадцати лет менялись только предпочтения цвета одежды. Все остальное в ее имидже оставалось неизменным. Конечно при пристальном рассмотрении, становилось понятно, и сколько ей лет, и что вовсе не ангелок перед вами, а тонкие губы выдавали жестокую, и расчетливую натуру. Но первое впечатление у всех всегда было одинаково. Все вздыхали от умиления.

Вела она себя, скажем, как белка — прибывала постоянно в движении, по этой причине, разглядеть ее детально, получалось только у тех, кто слушал ее истории. Хотя при этом меньше всего хотелось ее разглядывать. Дело в том, что ее рассказы не вызывали никаких других эмоций, кроме жалости и чувства сострадания. Исключение не составляли даже смешные истории. Те, которые обычно звучат, когда нужно разрядить обстановку, или как оживший анекдот, чтобы развеселить слушателей.

Удивительно, но от переживающих людей, она словно заряжалась какой-то энергией. Для чего ей это было нужно? Я не знаю, но без сострадания она не могла. Поэтому, работала Энни в городской больнице, месте наполненном болью, и отчаянием. Слушая, а за тем передавая, со свойственным ей трагизмом, истории больных, она многократно усиливала переживания, а потом, как паук высасывала эмоции, рожденные ее рассказами. Те, кто хоть раз проникся к ней, уже не могли обходиться без ее присутствия. Поведение этих людей напоминало поведение доноров, которые регулярно сдают кровь. Через полгода посещения станции переливания, у них вырабатывается четкая зависимость, и они уже не могут обходиться без кровопусканий. Физически не могут. Здесь же была другая, эмоциональная зависимость. Сами того не подозревая, люди отдавали свою силу, и теряя интерес к жизни, буквально таяли на глазах. Их смерти, наполненные болью, становились началом новых историй, и так далее, далее, далее. Вместе со своими силами, больные, чаще всего одинокие старики, отдавали ей все, накопленное ими за долгие годы жизни.

Но были и такие, кто не поддавался ее чарам. То ли они видели ее сразу, как говорят насквозь, то ли были напрочь лишены сострадания, но к таким ей было даже прикасаться противно. Она обходила их стороной, и безусловно, долго в больнице такие пациенты не задерживались.

Ярким представителем этого типа людей был Кекс. Тот самый пузатый пират, которого мы уже видели. Отношения с Энни у него сложились, мягко говоря, натянутые. Наглый, бесцеремонный, абсолютно лишенный совести и сострадания он бесил ее одним своим присутствием. Но на этот факт Кексу было глубоко наплевать.

В больнице он оказался из-за проблем с кожей, и повышенного давления. Ему требовалось очищение крови, и регулярные косметические процедуры. По воле случая и то и другое должна была делать именно Энни Волл. С переливанием крови она справлялась, хотя иногда и просила ее подменить. А вот косметические процедуры, включающие в себя отшелушивание скрабом, очищение специальными болтушками, и последующая обработка кремами, — это все должна была делать она. И как же она ненавидела Кекса в это время. А он, в свою очередь, требовал внимания в себе, и чтобы все было сделано как положено. Заканчивая процедуры с ним она чувствовала себя настолько вымотанной, и раздавленной, что выходя из массажного кабинета частенько садилась и горько плакала. Умышленно привлекая внимание к своей персоне, Энни подпитывалась от сочувствующих, и скоро опять весело порхала по коридорам, излучая силу и жизнерадостность. Единственное время, когда она могла поквитаться с Кексом, был ежедневный прием витаминов. Внутримышечно. Как только она не пыталась причинить боль этому человеку — все безуспешно. С каменным лицом, он выдерживал все ее издевательства. Ни разу он не вскрикнул, или даже поморщился. И складывалось такое впечатление, что это он над ней издевается. Потому, что после вечерних иглоукаловательных процедур он всегда выглядел лучше чем она.

***

Она вышла из палаты, плотно закрыв за собой дверь. Лицо полное горечи и переживаний соскользнуло на пол, обнажив холодные голубые глаза, и хищную улыбку. Мгновение спустя, случайно оброненная маска, заняла свое прежнее место. Энни остановилась, посмотрела в одну сторону, не найдя там ничего, достойного ее интереса, повернула голову в другую. И уперлась носом в вытянутую на животе футболку Кекса. От неожиданности она дернулась, икнув при этом.

— Гражданочка! — здоровяк глядел на нее сверху, и улыбался. — Вы своим носом мне живот поцарапали.

У автомобилистов есть такое понятие, как «троит движок», когда работают не все цилиндры, и он, то набирает обороты, то стремится заглохнуть. Так вот, когда человек от переизбытка эмоций и чувств не может собраться и четко сказать, постоянно заикаясь и запинаясь, иногда говорят, что его затроило. Именно это и произошло с госпожой Энни Волл. Лицо, милое, буквально мгновение назад, исказила гримаса отвращения, губы дергались, растягиваясь и сжимаясь, не зная, какую эмоцию надо изобразить. Вытаращенные глаза уставились на румяную, пышущую счастьем физиономию толстяка, и могли в любую секунду выскочить из орбит. Из приоткрытого рта слышалось хрипение, и какой-то, то ли писк, то ли скрип. Это продолжалось может секунду, может две.

Каким-то чудом она все-таки собралась, и выпалила первое, что пришло в голову:

— Вам укол положен.

— Так я выписываюсь сегодня, — парировал улыбающийся пират.

— Нет, нет, что вы! Последний надо сделать обязательно. Это распоряжение заведующей.

— Я вам по секрету скажу, — Кекс наклонился и приблизил губы к уху, спрятанному в светлых волосах. — Остальные, совершенно не умеют делают уколы, а у вас словно руки золотые.

— Пойдемте в процедурную.

— Иду, иду. — И толстяк тяжело захромал за светловолосой медсестрой.

В комнате повернувшись спиной к ней, он стоял и ждал. В тот момент, когда влажная салфетка коснулась его кожи, никто не видел, как глаза Кекса на секунду плотно зажмурились, а жевалки на скулах дрогнули. Каждый день, она колола его в одно и то же место, зная, что только так может причинить ему максимальную боль. После того, как игла, медленно и с характерным скрипом, от разрываемой плоти, вошла в тело, повернув голову, и сделав вид, что ничего не почувствовал, он сказал:

— Ну, сестренка, давай, коли быстрее, что ты возишься. А то ноги немеют, и окорок уже мерзнет.

Энни, почувствовав вспышку ненависти, чуть ли не рывком, ввела лекарство. Затем, наклонив шприц, медленно вытащила иглу из плоти, надеясь, что хоть от такого действия будет ожидаемая реакция. Здоровяк стоял, и не шевелился, словно ждал укола. Вне себя от ярости, она сквозь зубы процедила:

— Все, одевайтесь.

— Что, уже все? Да когда ж ты уколоть то успела? — Кекс кряхтя, натягивал штаны. — Вот чувствуется, когда человек с душой к своему делу подходит. Спасибо тебе девочка огромное.

Через несколько минут он, стоял в своей палате, и запивал две таблетки обезболивающего. Потом прилег на кровать, и закрыв глаза выдохнул в потолок слово «тварь». Чуть повалявшись, и подождав, когда боль от укола немного утихнет, он поднялся, и начал собирать вещи.

«Как все-таки хорошо, что лечение закончилось! — думал Кекс. Он выгребал вещи из тумбочки на кровать, а потом, перебирая, складывал их в спортивную сумку. — Лечение-мучение. Две недели чувствовать себя евреем в концлагере. А этот белобрысый доктор Гебельс? Да дай ей волю, она бы долго надо мной издевалась. И как только таких в медики берут? Зачем они этим занимаются? Ведь работа должна приносить удовольствие. Мы же сами выбираем свое поприще. Нас никто не заставляет быть кем-то».

Кекс особо ни с кем не сближался в больнице, он считал, что друг должен быть один, или два. А знакомых и приятелей может быть хоть полмира. Поэтому никто не заметил, что хромать он начал на ту ногу, в которую ежедневно получал витаминные иньекции. Стараясь ничем не выдать себя, он выпивал по две обезболивающие таблетки перед вечерними процедурами. Проявить слабость и показать свою боль означало подписать себе приговор. А этого он меньше всего хотел. Лечения хватало примерно на полгода. Но не смотря на то, что появлялся он тут регулярно, хорошо запомнила его только Энни Волл. Это была их третья встреча. И она с содроганием ждала каждой весны. Осенью ей удавалось избежать встречи с Кексом. В это время она уезжала отдыхать к морю. В какой-нибудь пансионат, где можно отдохнуть от работы, а заодно почувствовать себя не обслуживающим персоналом, а гостем, за которым ухаживают, и о котором заботятся.

6. Шахматист

На удивление хорошо выспавшись, Кил Фастрич проснулся в той же палате, что и накануне. Те двое, что играли в шахматы, теперь читали. Один какую-то книжку, второй имея в руках журнал, периодически от него отрывался, и спрашивал интересующие его вопросы. Судя по их содержанию, он разгадывал то ли ребус, то ли кроссворд. Понимая свою полную некомпетентность в этом занятии, в его задачу входило правильное озвучивание вопроса, с последующей записью результата, по возможности без ошибок. В общем, если разобраться, он просто не давал спокойно читать своему соседу, веселя себя каждым новым заданием. Терпение шахматиста закончилось, он вздохнул, и отложил книгу.

— Ладно, Донни, спрашивай. — сказал он после затянувшейся паузы со стороны второго. Видно было, что ему надоело напряженно ожидать очередного вопроса.

— Нет, нет. Ты читай. Не отвлекайся. Я сам. — И он уткнулся в журнал.

После того, как шахматист снова взял книгу в руку, и открыл нужную страницу, Донни прочитал вслух, вроде как для самого себя, очередной вопрос.

— Пойду пройдусь. Коридорным воздухом подышу, — шахматист убрал литературу в тумбочку, и надев тапочки, двинулся к выходу. Заметив, что инсультник пришел в себя, и с любопытством наблюдает за жителями палаты, он провозгласил:

— Донни, я нашел тебе лежачую энциклопедию. Пользуйся, только не трепи сильно.

Длинный коридор, с палатами с одной стороны, и рядом окон с другой, был оборудован небольшими мягкими диванчиками с низкими спинками. На них сидели, отдыхая от долгого лежания на кроватях больные, по большей части, люди пожилого возраста. Устроившись в стороне ото всех, он расслабился, и вытянул ноги. Многолетнее употребление, не совсем полезной еды, состоящей в основном из выпечки и чая, привели к сужению сосудов, что вначале проявлялось как головная боль и общая слабость, а впоследствии, при таком дальнейшем рационе, грозило инфарктом. Когда приступ случился с ним первый раз, шахматист подумал, что отравился чем-то, а вот после второго, он оказался здесь. Проведя несколько переливаний, и необходимых для восстановления давления и сердечной деятельности процедур он большую часть времени пребывал в палате. Изредка покидая ее для занятий физкультурой, или других оздоровительных манипуляций.

На одном из переливаний он и познакомился с Кексом, который открыл ему глаза на больничную секту. Видя, что старик одинок, и может попасть в нехорошую историю, толстяк сказал то, что как шрам, буквально врезалось ему в память:

— Ни в коем случае, не верь Энни Волл.

И теперь, что бы ни говорило, и как бы себя ни вело это милейшее создание, все подвергалось анализу и проверке. Вчера Кекс в последний раз пожал ему руку. И хоть он и не очень хороший человек, ему будет не хватать этого толстяка, с непомерно растянутой футболкой, и выглядывающим пупком из-под нее, сидящего рядом, вытянув одну ногу вперед, и рассказывающего о белокурой медсестре. Об этом основателе секты. Секты с названием Энни.

— Да ты в глаза ей посмотри хоть раз — сразу все увидишь. И лицемерие, и жадность, а насколько она подлая, я тебе могу из своего опыта рассказать. Если мне не веришь, давай эксперимент проведем.

— Какой? Застрелим ее серебряной пулей? — предложил шахматист. — И посмотрим, если не исчезнет, значит, нормальная была.

— У вас койка одна свободная, — не обращая внимания на язвительную шутку продолжал Кекс. — Значит, скоро кого-нибудь подселят. Если это будет одинокий старикан, сам убедишься, когда увидишь, как она виться возле него начнет. Я то наверное это не увижу, меня выписывают скоро, а ты ухо востро держи.

— Да не волнуйся ты, у меня иммунитет на ее чары.

— Я не тебя имел в виду, а того, что подселят.

— Слушай, я тут подумал, а что если наш новый сосед окажется таким же как ты?

— Тогда Донни наверняка повесится. — На лице толстяка появилась улыбка. — Хотя, нет. Вначале он пожалуется Энни. А она поведает всей больнице эту печальную историю. После чего все скинутся по десятке, и купят ему веревку и мыло. А на следующий день, она со слезами на глазах будет рассказывать о том, что мыло оказалось некачественным, и совсем не скользким, и ей пришлось самой затягивать петлю, чтобы Донни не мучился. — Кекс искоса глянул на собеседника. — Я между прочим вполне серьезно говорю. Причем некоторые будут возмущаться: «Почему нас не позвала, мы бы тоже помогли».

— Как ты думаешь, руководство тоже замешано, или просто смотрит на все сквозь пальцы.

— Даже и подумать боюсь, — он сделал паузу, и почесал живот. — А вдруг они знают. И она с каждого старика положенный процент отслюнявливает.

— А может это ей за каждую душу премиальные начисляют.

— Тогда эту больницу смело в кладбище можно переименовывать.

Шахматист сидел и слушал Кекса, который говорил, и говорил. А думал он сейчас о том, что Толстяк что-то вроде его спасителя. Бетмен с пупком наружу.

Сидя сейчас, в одиночестве на диванчике в коридоре, он думал о том, что если бы ему не открыли глаза на третий день пребывания в больнице, то он вполне мог бы через месяц переписать завещание на медсестру с ангельской внешностью. А сам бы, еще через месяцок, отправился бы в крематорий. Мимо проходили медицинские работники, спешащие по своей необходимости, и вовсе не хотелось думать о них как о подлых людях, способных на убийство ради наживы.

7. Четвертый этаж

Она стояла на площади, и внимательно смотрела по сторонам: «Он не мог далеко уйти, голуби были еще теплые. Воздух не настолько сильно прогрелся». Постоянно натыкаясь глазами на Фастрича, который стоял, и таращился на нее, она сбивалась с мысли. «Исчезни!» — подумала Ален, и перевела взгляд на следующий сектор парка. Но через секунду глаза опять вернулись к Килу. Вернее к тому месту, где должен быть он. Опешив от такого фокуса, когда человек исчезает, а на земле появляется куча тряпья, какое-то время она стояла открыв рот, и моргала. Затем, не веря в происходящее решила подойти поближе. Шаг за шагом, переставляя ноги все быстрей и быстрей, Ален ни как не могла понять, куда подевался ее ухажер. Как он сумел превратиться в лохмотья, лежащие на газоне возле дорожки. Когда же она приблизилась на расстояние вытянутой руки, то увидела, что произошло на самом деле.

Спустя мгновение, Ален летела по тропинкам парка, приближаясь к дверям больницы. Каждая секунда была на счету, и если промедлить хоть мгновенье, то ей придется кормить голубей на кладбище. Рядом с плитой с надписью Кил Фастрич. Такое будущее абсолютно ее не устраивало. Ворвавшись в вестибюль Ален была сдержана в своих эмоциях, собрана и настойчива. Именно благодаря ей, Кил лежал на носилках ровно через пять минут после падения на землю.

Диагноз ему так и не поставили, обвинив во всем сердечную недостаточность. Недостаточность чего, к сожалению, раскрывать не стали. Позабыв о голубях Ален теперь проводила свое время в больнице. Она встречалась с докторами, слушала разговоры посетителей. К Фастричу ее пока не пропускали, говоря, что он очень слаб, но его положение стабильное, и определенно есть улучшения. Теперь оставалось набраться терпения и ждать. И она ждала. Каждый день. Пока однажды ей не разрешили подняться на четвертый этаж.

Лифта не было, по крайней мере для посетителей. Больных и немощных сюда привозили через другой вход. Гранитные старые ступени вытерты были настолько, что нормально ходить можно было только возле стены. Как море или океан шлифует, стачивает камни, делая их круглыми, так и бесчисленные ноги протоптали на лестнице углубления в порожках. Такими же, отполированными временем и людьми, оказались и перила. Прикасаясь к ним, Ален думала о людях, которые шли вверх, каждый к своему близкому человеку. Вот и она нашла его, своего человека. «Интересно, а он обрадуется ее появлению? Как он там сейчас?» — вопросы рождались в голове, постепенно уступая место волнению. — «А что если он все забыл?» Каждый раз проходя мимо очередного пролета, она приостанавливалась, чтобы мимоходом заглянуть за стеклянные двери, отгораживающие отделения от лестницы. Второй этаж — там были люди на костылях, с перебинтованными руками и ногами. Третий этаж — жуткое зрелище, гораздо хуже предыдущего — тут у больных были проблемы с головой. Забинтованные носы, торчащие трубки из лбов, замотанные шеи. Приближался четвертый, последний этаж. Здесь, в одной из палат должен был находиться Кил Фастрич. Вот и стеклянные двери. Все. Надо отдышаться, прийти в себя. Вдох, выдох. Вдох, стук сердца, выдох. Рука потянулась к дверной ручке, взяла холодный металл, надавила вниз, потянула на себя.

Во всех больницах пахнет одинаково. Если взять человека, и завязать ему глаза, то он безошибочно узнает два заведения: кондитерскую, и больницу. У этих мест неповторимый, особенный запах. Одно источает аромат чего-то вкусного. С болью и неприятными воспоминаниями чаще всего, связан запах другого, лечебного заведения.

После уличной прохлады, в разгоряченное лицо пахнуло теплом. Справа вдоль стены стояли небольшие диванчики, которые чередовались распахнутыми дверями. Напротив целая галерея окон. Ален шла медленно, стараясь не разрушить покой и тишину. Первая дверь. Осторожно заглянуть внутрь. Можно даже одним глазом, нет, двумя лучше. Хорошо, хорошо, голову. Целиком. Быстренько смотрим. Смотрим. Нет это не Кил, идем дальше. Так… два дивана, дверной проем. Как там в «Терминаторе» было? Сканирование. Совпадений не обнаружено. Идем дальше. Женская палата. Следующая дверь.

— Вы кого ищите?

Ален так увлеклась поисками, что не обращала внимание на сыпавшиеся в ее спину вопросы. И только, когда кто-то потянул ее за рукав, со словами: «Женщина, кто вам нужен?», тогда она пришла в себя. Интонация была повышенной, и терпение у спрашивающего заканчивалось.

— Здравствуйте. — Ален сделала паузу, и убедившись, что ее слушают, продолжила. — Кил Фастрич. Мне нужен господин Фастрич. — И не в силах сдержать эмоции залилась краской, опустив стыдливо глаза. — Он поступил три дня назад, с подозрением на инсульт.

— А кем вы ему приходитесь?

— Какая разница? — заняла оборонительную позицию гостья больницы.

— Понимаете, инсультники, это та группа пациентов, которым резко противопоказаны всевозможные эмоциональные потрясения. Поэтому нам необходимо знать, не нанесет ли ваш визит ему новую травму. — Быстро протараторила заученный текст белобрысая медсестра.

— Нет, нет. Вы не думайте, я не налоговый инспектор, и не судебный пристав. — Ален запнулась. Она не знала, кто она для Кила. Подруга? Невеста? Знакомая? — Я сестра. — Такой ответ показался ей самым нормальным.

— Сестра? — девушка в белом халате как-то изменилась. Приблизив свое маленькое лицо вплотную к лицу Ален, она испытующе, как на допросе уставилась ей в глаза. — У господина Фастрича нет родственников! Я проверяла его карту.

— Я крестная сестра, — ловко выкрутилась Ален.

— Пойдемте! — и светловолосый Цербер, поджав губы и гордо подняв голову, пошла ко второй палате.

Слегка смущенная таким поведением, посетительница подумала: «Можно подумать, я ее отца добиваюсь. Странная она. Неприятная. Что-то гадкое у нее внутри. Как у меня когда-то».

— Господин Фастрич! — медсестра обращалась к кому-то в палате, умышленно делая громкое заявление, и наблюдая за поведением больного. — К вам СЕСТРА пришла! — и отошла в сторону, едва почувствовала Ален у себя за спиной.

Кил ничем не выдал свое недоумение. Скорее всего, он не понял, что обращались к нему, поэтому, как говорят «тормознул». Однако он сразу же преобразился, как только увидел свою любовь.

Энни в свою очередь тоже изменилась в лице. Она не любила таких сюрпризов. «Быть не может, — говорила она сама себе. — Сдается мне, что эта дамочка самозванка, а никакая ни сестра. На сестер так не смотрят. С любовью и обожанием. Значит, она претендует на моего старичка. Но так просто я его не отдам. Ты вторая в очереди».

— Ален, как же я рад вас видеть! — Кил светился от переполнявшего его счастья. — внезапно, лицо Фастрича сделалось испуганным. — Ой, я первый заговорил…

— Я великодушно прощаю вас, и освобождаю от данного мне обещания, — Ален смущенно улыбалась, едва скрывая радость от встречи. — Теперь можете говорить, когда вам вздумается.

Наигранно игнорируя медсестру, она прошла внутрь, и присев на край кровати, взяла за руку своего возлюбленного.

— Здравствуйте, Кил.

Чувствуя себя не в своей тарелке, Энни Волл исчезла в коридоре. В палате вместе с романтической парочкой находились еще двое. Один давно спал, и не собирался просыпаться. По крайней мере ближайшие пару месяцев. А вот второй свидетель, потерял дар речи от всего увиденного. Его маленькие, близко посаженные глазки, спрятанные за стеклами очков, выглядывали из-за книги, которую он читал, когда все случилось. И как-то проявлять себя ему совершенно не хотелось. Дело в том, что он знал гостью палаты, не сильно, но этого было достаточно, чтобы не афишировать свое присутствие.

8. Гости

Бартеломью с облегчением вздохнул. Донни, сосед по палате ушел на процедуры, и теперь можно было отдохнуть от этого невыносимого человека. Он создавал вокруг себя столько напряженности, что в голове не укладывалось. Но при этом умудрялся на протяжении пятнадцати лет жить с одной женщиной. Хотя, скорее всего это была заслуга той самой женщины. Как она воздействовала на него, какие магические обряды совершала, а может, просто иногда поколачивала любимого супруга, пусть будет их маленькой семейной тайной. Старик взял в руки книгу, открыл, по оставленной закладке, и приготовился погрузиться в мир приключений, как дверь распахнулась, и в тишину палатного воздуха ворвался вихрь, в одежде медсестры. Светловолосой, полненькой, но какой-то чересчур возбужденной сегодня. Обычно она себе такого не позволяла, значит произошло, что-то из ряда вон выходящее. Что-то незапланированное. Бартеломью, даже заулыбался. Но когда он увидел, того, кто вывел из равновесия Энни, то сам утратил не только равновесие, но и желание находиться в палате. Чтобы не акцентировать на себе внимание присутствующих, он уткнулся носом в книгу, оставив на поверхности одни глаза.

Однако, старую знакомую, кроме ее кавалера не интересовало ничего. Они мило щебетали о каких-то глупостях, и неинтересных вещах. Приглядевшись, Бартеломью заметил, что Ален изменилась. Даже нет, не изменилась, а стала другой. Можно было сказать, что это была женщина, очень похожая на Ален. В ней не было того, что делало ее особенной. Глаза утратили пугающую чистоту и прозрачность. Жесткость во взгляде сменили любовь и переживание за любимого. Он изучающе смотрел на нее, выглядывая из-за книги, и стараясь найти, хоть что-нибудь от прежней Ален.

Любовная идиллия длилась не долго, ее нарушила Энни, возвестившая о том, что господину Фастричу пора заняться необходимыми для его выздоровления, процедурами. Как только гостья покинула палату, Бартеломью поднялся с постели, надел тапочки, и выскочил наружу.

Он догнал ее на лестнице. Она, даже обернулась не сразу, поглощенная своими мыслями.

— Мы знакомы? — удивилась Ален после того, как увидела, кто ее звал.

— Не совсем. Хотя раньше встречались, — старик пытался подобрать правильные слова. — Вы по-другому выглядели, и вели себя иначе.

— Я не пойму, что вам нужно.

— Вы больше не ведьма. — Это был не вопрос, а заключение, сказанное вслух.

— Наверное, да. — Смущенно согласилась Ален.

— Но как? Неужели можно лишиться этого дара?

— Можно передать. Все ведьмы перед смертью так делают. Ищут преемника, и…

— Соболезную.

— Нет, нет. Я пока никуда не собираюсь, — она набрала в грудь воздуха. — У меня забрали ЭТО. Как у ребенка, который неправильно игрался с подаренной игрушкой.

— Кто? Сатана?

Ален засмеялась. Чисто и искренне. Бартеломью понял, что сказал что-то неподходящее, и покраснел.

— Да. — Отдышалась она, и теперь улыбка не покидала ее лицо. — Только, вместо чертей у него насекомые.

Она развернулась, взялась рукой за перила, явно собираясь уйти. Затем остановилась.

— До свидания, — Ален улыбнулась, и стала спускаться по порожкам.

Бартеломью, задумчиво шагая, поднимался к себе на этаж. Он никак не мог осознать то, что Ален больше не обладает чем-то пугающе сверхъестественным. Раньше, если бы она ему улыбнулась, то это было бы похоже на улыбку палача. То есть не предвещающая ничего хорошего. Но сейчас… Совсем другое дело. Милая улыбка, обычного внешне человека. А мозг кричал, и отказывался принимать эту информацию: «Это ересь. Такого не может быть. Чушь. Не верю».

Все еще находясь под впечатлением, он сел в коридоре на диванчик. Весенний ветерок залезал в раскрытые форточки, и иногда пробегал над полом, обдавая ноги прохладой, и наполняя коридор новыми запахами. Бартеломью задумался, вспоминая детство. Он прислушивался к чувствам, которые у него появились после разговора с гостьей его палаты. Было в них что-то знакомое. Что-то давно забытое.

— Здравствуйте! — прервал размышления старика молодой голос. — Я вам груши принес.

Барти поднял глаза, и посмотрел на нарушителя своего спокойствия. Перед ним, весело шурша пакетом, и переминаясь с ноги на ногу от нетерпения, стоял Бимен. Простой парень, с безумной прической, торчащей в потолок, и широкой доброй улыбкой, от которой его глаза превратились в две маленькие щелочки. Смотреть, и не улыбаться на него было невозможно.

— Ну, здравствуй, мой юный друг! — старик встал, и протянул для рукопожатия руку. Как всегда, открытая ладонь была направлена вниз на ноги, а большой палец точно в грудь пчеловода. — Рассказывай, каким ветром тебя сюда занесло? Неужели пчелы на ушко нашептали.

— Нет не пчелы. Соседка ваша, ну та что дождевик давала, сказала где вы. Я проездом у вас в деревне был. Думал увижу, поздороваюсь. В дверь постучал, никого, дом вокруг обошел — закрыто. Только со двора выхожу, а она уже возле машины стоит, ждет меня.

— Понятно. Ничего в жизни не меняется.

— Она сказала, что вы из-за печеников сюда попали.

— Ха! Тоже мне гуру диагностики внутренних органов. Просто время пришло организм почистить. Профилактику провести, чтоб ближайшие три года под капот не заглядывать. Если хочешь знать, у меня самое сбалансированное питание в мире. Просто производители печеников оказались не самыми чистоплотными в вопросе производства. Если бы сырье отвечало всем требованиям качества, меня бы здесь не было.

— А! Вот, значит как!

— Да, а ты как думал? И вообще, это уже перевернутая страница книги. Давай лучше о себе расскажи. Не женился?

— Пока нет. Не созрел еще.

— А ты тот еще фрукт! Смотри не перезрей. Пчелы как? Не беспокоят? Интересно, а ты их всех по именам знаешь? Или нет, скажи лучше, они когда женятся тебя на пчелиную свадьбу приглашают?

Бимен с улыбкой посмотрел на Бартеломью. Вроде как старик перед ним, а что-то детское есть в нем. Не повзрослел он что ли весь. Между тем старик почувствовал интересную тему разговора, и продолжал засыпать своего гостя бестолковыми вопросами. Бимен молчал, и продолжал улыбаться.

— Чего это ты улыбаешься, да вопросы игнорируешь? — не унимался Барти.

— Я Максимильена с Алей на прошлой неделе видел, — вместо ответа сказал Бимен.

— Можешь не продолжать, — махнул рукой старик. — Я все и так знаю. Они в очередное путешествие собираются. Да?

Пчеловод кивнул.

— Они теперь упущенное наверстывают. Для них каждая минута, проведенная вместе, как дар Божий. Особенно для него. Он ведь так долго ждал ее. — Бартеломью тяжело вздохнул и замолчал. Бимен понял, что затронул неудобную для старика тему.

— А знаешь, кого я сегодня видел? — внезапно оживился Барти.

— Апостола Петра? — ляпнул, не подумав, Бимен.

Бартеломью подскочил, его глаза выпучились, а рот приоткрылся.

— Вот от кого не ожидал, молодой человек, так это от вас. Такое сказать! — Он всплеснул руками.

— Да, ладно вам! Я же пошутил! — начал оправдываться пчеловод, но увидев, как дрогнули усы старика в сдерживаемой улыбке, остановил поток извинений.

— Не угадал! Не апостола Петра. У тебя еще две попытки.

— Ну-у-у, — Бимен задумчиво почесал подбородок. — Тогда кошачьего Бога, который решил отобрать у вас все похищенные кошачьи жизни!

— Ты верно изменил направление, но все равно смотришь в другую сторону.

— Неужели сам Сатана с чертями тащили вас на сковородку? — засмеялся Бимен от собственной остроты.

— Тащили на сковородку! — скорчив гримасу, передразнил Бартеломью. Он подождал, когда смех стихнет, и хвастливым тоном произнес: «Ален».

Теперь их роли поменялись. Старик стоял довольный собой и улыбался, а Бимен осекся и побледнел. И лишь спустя секунду или две махнул рукой, и улыбнулся, словно что-то вспомнил.

— Так она не опасна больше.

Бартеломью стоял, напряженно глядя на пчеловода, и теперь тоже не улыбался.

— Это я тебе и хотел рассказать. Она больше не ведьма. У нее пропал этот дар.

— Не пропал, а забрали, — поправил Бимен.

— Вот именно, забрали, — Бартеломью задумался. — Слушай, а пойдем в парке прогуляемся? По-моему, тебе есть, что мне рассказать.

От этих слов Бимен опустил голову, и покраснел. Старик поджал губы.

— Я так и думал. Твоих рук дело. Давай пакет! — он взял груши, и пошел в свою палату, задумчиво переставляя ноги. Сделав три шага, он обернулся. — Подожди здесь, я скоро.

9. Парк

Бартеломью сидел на скамейке, и ел вымытые фрукты. Он сосредоточенно отрезал аккуратные ломтики, поглощал их, молча слушая рассказ Бимена. О том, как тот случайно стал свидетелем выздоровления Али, о том, что ведьма Ален к нему ночью приходила, и хотела убить. Об утреннем противостоянии в машине таксиста, и о заключительной схватке здесь в парке. Старик понял, что за радостью выздоровления Али все и думать перестали об этих злополучных ведьмах. А Бимен, в свою очередь, тактично промолчал обо всех своих приключениях. В конце концов, это была его битва, к ней он шел через все приключения.

— Скажи еще раз, пожалуйста, как ты ее одолел? Каким оружием?

— Да не знаю я каким. Я просто подумал: «Хорошо бы было, если Ален очистила свою душу от того зла, которое сидит в ней».

— И все?

— Да. Все.

— Потом прилетели пчелы, и забрали у нее колдовской дар.

— Примерно так.

— А теперь главный вопрос: «Куда, по-твоему, они его дели?»

— Не знаю. Уничтожили наверное. А может мед волшебный из него приготовили.

— А можешь ли ты пожелать, чтобы я овладел искусством левитации? Ну как супермен, мог бы парить над землей?

— Скорее всего нет. Я еще раз говорю, что не знаю как так получилось.

— Да не оправдывайся ты! Я уже понял механизм действия твоего оружия.

— Не оружие это вовсе!

— А вот и нет! — Бартеломью отложил пакет с грушами, и встал. — Пойдем, пройдемся. Дело в том, что оружие у каждого свое. Это сильная сторона тебя, твоей личности. Когда-то очень давно я искал СВОЮ сильную сторону. Свое оружие. А начались эти поиски на чужом огороде.

Что двигало мной, когда мы решили забраться туда, и полакомиться клубникой? Я не знаю. Может, простое ребячество, может, то мерзкое чувство, когда хочется сделать что-то запретное, а потом гордиться этим. Хотя, чем тут гордиться? Сделанной гадостью? Нет, тем, что сделал. Самим поступком, каким бы он не был. Тем, что твоя личность взяла верх над законом, заведенном в обществе.

Это был первый раз, когда я взял что-то принадлежащее другому. Взял без разрешения. Сам. Попросту украл. Круто? «Глупо» — скажешь ты, и будешь прав. Но когда тебе двенадцать, и это способ сделать вызов, тебе наплевать на мнение, отличное от твоего. Ты должен самоутвердиться, путем совершения противоправных действий. Ты бунтарь. Внутри тебя характер борется с совестью. Ты совершаешь поступок, чтобы посмотреть, что будет дальше. Ради интереса. Для приобретения опыта. И, как правило, этот поступок не имеет ничего общего с подвигом. В хорошем смысле этого слова.

Итак, представь себе ночь, плетеную изгородь, и трех заговорщиков. Двое из них уже побывали за этим забором прошлой ночью, я совершаю это путешествие впервые. Мы перешептываемся, вспоминая разные истории, услышанные когда-то. Они забавные, если их слушать у костра, а рассказчик какой-нибудь местный шутник. Но когда это происходит с тобой, тебе не до смеха. Те двое, которые стоят рядом, и собираются перемахнуть через забор, друзья детства. Точнее из детства. Вилли и Споукли. Вилли на год старше меня, Споукли на год младше. Что удивительно, я считал их верными друзьями как раз до той ночи.

— Ну, что? — как бы советуется Вилли.

— Давай! — отвечает ему Споукли.

Я стою между ними, и гляжу то в одну сторону, то в другую. Ночь темная, огрызок луны заволокло облаками. И хоть ее очертания и просматриваются на небе, но света от нее мало. Без лишних разговоров мы начали перебираться через плетень. Для этого нужно было опереться на руки, и подтянувшись, перевалиться через загородку. Когда наступила моя очередь, ветки, из которых сплетен забор больно врезались в живот. Их острые обломанные концы торчали во все стороны. Я старался двигаться аккуратно, но спрыгнув на землю, понял, что все-таки оцарапался. Живот начало сильно саднить.

— Пацаны, я пузо ободрал.

— Заткнись! — ответил мне Вилли, а Споукли хихикнул, как бы соглашаясь с ним. Эти двое, согнувшись, пошли к месту с грядками клубники. Оно было недалеко, метрах в десяти. Я сделал несколько шагов в нужном направлении, потом остановился, и прислушался. Друзья были рядом. Они чавкали, поедая ягоды, и шелестели листвой. Поняв, что мы пришли, я тоже присел на корточки, и начал ощупывать кусты у себя под ногами. Разобрать в темноте, какую ягоду ты сорвал, зеленую или красную, не представлялось возможным. Можно было только определить большая она, или нет.

Это мне напомнило игру из детского сада. Когда надо вслепую отгадать на вкус, что тебе дали попробовать. В игре обычно участвовали кусочки фруктов, конфеты, но особо изощренные игроки могли дать полакомиться побегом одуванчика, специально принесенным с улицы. Они делали это для того, чтобы посмотреть, как тебе будет неприятно. Как изменится твое лицо, когда ты поймешь, что то, что тебе дали не съедобное лакомство, а горький сорняк. Как ты высунешь язык, и будешь плеваться, пытаясь избавиться от горечи во рту. А он, или она будут наблюдать за тобой с придурковатой улыбкой на лице. Не любил таких людей. И не люблю. Любителей поиздеваться над каким-нибудь животным. Причинить боль, и наблюдать за страданиями. Они пугают меня своей непредсказуемостью, и постоянно пополняющимся арсеналом подлостей. Страшные люди.

Вместе с первой клубникой во рту оказался комок земли, который заскрипел песком на моих зубах. Я принялся отплевываться, чем развеселил своих друзей. Они на пару секунд прервались, чтобы посмеяться надо мной, и, как ни в чем не бывало, продолжили пиршество. То ли им везло, и ягоды им попадались исключительно спелые, и чистые, то ли они не были такими разборчивыми в еде, но никто из них не чертыхался и не отплевывался. Я решил попытать счастья еще раз, и с еще большим усердием приступил к поискам. Засопев, и зашелестев листвой, я пополз по грядке. Нашел еще пару ягод, правда удовольствие от съеденного не получил. Они были безвкусные, и недозрелые, хотя и не такие грязные. Однако с уверенностью сказать, что они были чистые, я не могу. Песок, попавший в рот с первой ягодой, все еще скрипел на зубах. «Лучше есть зеленые, чем грязные» — решил я, и поиски клубники переместились из нижнего ряда в верхний. Мои растопыренные пальцы пробегали по верхушкам растений, ловко улавливая веточки с ягодами. Выбирались те, что покрупнее, в надежде, что они будут хотя бы белые, а не зеленые.

Увлекшись поисками, я на какое-то время, забыл о своих друзьях. Чтобы убедиться, что они рядом, я замер и напряг слух. Но вокруг только стонали комары. Никаких чавкающих и шелестящих звуков. Состояние «замер» перешло в состояние «оцепенение». Уши напряглись настолько, что начали различать голоса отдельных комаров. При желании я даже мог пересчитать, сколько кровососущих особей кружило вокруг меня. Недалеко, справа, метрах в двадцати, шелестит лес. Звук, похожий на шум дождя. Хотя, если прислушаться… Это не лес, это шелест кустов, когда через них кто-то бежит. Точнее убегает. Осознание происходящего, словно холодный душ, окатывает меня. Просто так не поступают, значит поблизости опасность. И меня бросили, не предупредив о ней.

Вместе с удаляющимся шумом я начинаю различать другой звук. Он приближается. Такой звук издает собака, когда обнюхивает землю перед собой. Она не видит меня, но скоро учует. Идет быстро, низко склонив голову. Вот она остановилась, и едва слышно зарычала. Можно даже сказать мурлыкнула. Я не шевелюсь, но она меня найдет, это вопрос двух-трех секунд. Что мне делать? Полагаться на удачу? Вдруг не заметит? Нет! Надо идти ва-банк. Вскакиваю, и бегом к изгороди. Расстояние до нее точно определить не могу — темно. Вижу только черноту леса, начинающегося сразу же за ней. За спиной слышу топот ног, и сопение. Страх зашевелил волосы на затылке, словно чья-то ледяная рука сжала макушку. Ноги не контролирую, несут сами вперед. Мгновение спустя удар коленями в забор, и тело по инерции пытается перевалиться через препятствие. Хватаюсь руками, обдирая их до крови. В живот, на прежние ссадины натыкаются сухие ветки, из которых состоит плетень. Карабкаюсь, перебирая ногами по ребристой поверхности, но влажная от росы подошва скользит. Через боль в проткнутом животе и ладонях, подтягиваюсь, и все-таки переваливаюсь за ограду. Вместе со стуком падения слышу удар в загородку, и лай. Звонкий, оглушающий, проникающий в каждую клеточку мозга. Вначале на четвереньках, потом в полный рост убегаю от забора, за которым раздирается до хрипоты собака, захлебывающаяся своим лаем. Тропинка едва заметная, она чуть светлее среди темного леса. Но ее я знаю хорошо, поэтому бегу, без страха врезаться в дерево. Сердце колотится как бешеное, от адреналина в висках гулко стучит. Не останавливаюсь, пока не выскакиваю на опушку. Только теперь можно перевести дыхание, и собравшись с мыслями разобраться в том, что же произошло.

Два закадычных друга показали себя не с лучшей стороны. Теперь я не могу назвать их друзьями. Они просто приятели, с которыми интересно проводить время, но ни в коем случае не полагаться на них. Можно даже назвать их предателями. А теперь самое интересное. Как бы я поступил, окажись на их месте? Представим, что я поднимаю голову, и вижу: калитка во двор открывается, и в образовавшийся проем протискивается собака. Я слышу ее дыхание, и если начну шуметь, то она погонится за нами. Расстояние до нас чуть больше двадцати метров, и она наверняка кого-нибудь настигнет. Помимо этого, она может погнаться за мной, и тогда мои шансы на благополучное спасение стремительно тают. Я могу предупредить того, кто рядом, но и это рискованно. Как бы я поступил? Крикнул бы: «Пацаны, собака!», и вместе со всеми рванул бы к забору. А тут уж кому как повезет.

Нет, мне бы хотелось, чтобы я так поступил. На самом деле я бы сломя голову понесся от опасности, как только ее увидел, давая себе пусть и небольшой, но шанс на спасение. Но я так не поступил. И в этом мой козырь. Им не в чем меня упрекнуть. Если только, они не там, до сих пор. От этой мысли мне стало не по себе. Тогда получается, что я драпанул первый, не предупредив остальных. Вот так разворот! Только что я убивался по поводу предательства друзей, и вот, сам оказался в предателях. Я пробрался на чердак дома, разделся, и лег спать. Утром все видно будет. Скоро все прояснится. Кто есть кто.

Проснувшись ближе к обеду, я умылся, позавтракал, и вышел на улицу. Пересек дорогу, которая отделяла лес от деревни, и направился к полянке. Там в тени деревьев были вкопаны невысокие столбики, к которым какой-то умелец прибил доски. Получилось что-то вроде лавочек. Днем там собиралась ребятня вроде нас, а вечером разжигался костер, и молодые люди постарше заполняли пространство вокруг него. Огонь отгонял комаров, и давал тепло. А влюбленные парочки сидели или стояли, тесно прижавшись друг к другу. Они заворожено глядели на искры, поднимающиеся в темное небо, при каждом потрескивании горящих дров.

Я еще издали заметил, сидящих на лавочках, соучастников вчерашнего преступления, и пока шел к ним, думал над тем, как начать разговор.

— Здорово, ребят! — пожал я им руки. — Чего меня бросили вчера?

— Да мы тебе кричали, — начал оправдываться Вилли. — Но ты не слышал.

— Ты так чавкал громко, — поддержал его Споукли. — Что, наверное, уши заложило.

— Понятно, — ответил я, но перед глазами нарисовалась совершенно другая картинка. Вилли замечает опасность, и дает сигнал Споукли. Тот взглядом кивает в мою сторону, как бы спрашивая: «А с ним как быть?» Вилли машет рукой: «Да черт с ним!», тем самым беря ответственность за совершаемое предательство на себя. Только ведь он не предавал. Он просто махнул рукой. А вот Споукли, мог бы предупредить, но не сделал этого из-за взмаха руки Вилли. В итоге предали оба, хотя никто из них не думает, что поступил подло.

Той ночью я понял, несколько вещей, и они изменили мое отношение к людям, окружающим меня. То, что интересно, и вызывает восторг у одних, может совсем не понравится мне. А еще, я перестал доверять. Всем. Потому, что каждый способен на низкий поступок. Все зависит от обстоятельств, которые могут подтолкнуть человека к принятию неверного решения. А еще, после этой вылазки в моем сердце поселился страх, связанный с собаками. Хотя, может, все не так, и я просто пытаюсь как-то оправдать себя.

10. Ярость

— Во всяком случае, — продолжал Бартеломью. — Вернувшись в город из деревни, где, по обыкновению, проводил летние каникулы, мною были замечены определенные изменения. Они касались оружия, и животных. Если конкретнее изъясняться, меня начали интересовать устройства и приспособления для отпугивания собак. Не скажу, что до этого совершенно не испытывал интереса к оружию. Нет, оно меня привлекало, как любого мальчишку. Мы делали луки из ореховых веток, и шпаги из камышей. Даже могли выпилить из какой-нибудь старой доски ружье или подобие автомата. Но, безусловно, лучшие поделки нам подбрасывала природа, ведь не было ничего прекраснее найденной рогатюлины, которая идеально сидит в руке, и напоминает пистолет.

Детские игры в войнушку, или разведчиков остались в прошлом, едва мой возраст перевалил двенадцатилетний рубеж. Наступала пора взросления. Это был тот неопределенный возраст, когда ты замечаешь, что девчонки не все одинаково противные. Среди них есть и миленькие. А есть и такие, от одного взгляда на которых, дыхание перехватывает, а ладошки начинают потеть. Тогда ты начинаешь оценивать себя со стороны. Привлекателен ты, или нет. И если нет, то отчаянно принимаешь меры, чтобы таким стать. Однако ты не знаешь наверняка, что им нравится, и действуешь на свой вкус. Ты смотришь в кино на яркого актера, и ищешь сходство с собой. Повторяю: ты все делаешь на свой вкус. Даже актеров выбираешь тех, которые тебе самому нравятся. Если он щурится, — то начинаешь щуриться также. Если у него большая челюсть, — то выше задираешь нос, и делаешь прикус как у бульдога. Но самое главное — это прическа, и каждая стрижка уродует тебя как Бог черепаху. Потом через неделю-две ты свыкаешься, волосы отрастают. Но когда они почти идеальны, когда ты доволен собой, тебе говорят, что надо постричься. Ты откладываешь сие мероприятие как можно дольше, но бесконечно это продолжаться не может. В лучшем случае тебе дают деньги на парикмахерскую, в худшем — отец или мать тебя стригут дома. Я тебе расскажу, почему в лучшем, а почему в худшем. Нанятые люди хотя бы из вежливости спрашивают: «Как вас стричь, молодой человек?» Близкие родственники, наверняка уверены, с какой прической тебе будет лучше всего. Но дело в том, что твой вкус отличается от вкуса отца, и ты не хочешь ходить с прямой короткой челочкой. Тебе нужен твой, отрощенный длинный чуб, который закрывает пол лица, и лезет в глаза. Ты хочешь видеть себя в зеркале одним, а получается, что выглядишь, так, как хотят родители.

Конечно, ты можешь добавить к образу что-то свое: расстегнуть две верхние пуговицы на рубашке, держать руки в карманах, пока они не порвутся. Или же вовсе не застегивать пиджак. Ты ищешь образ, подходящий тебе. Смотришь на сверстников, перенимаешь. Копируешь, и если не выходит, пытаешься добавить что-то свое. Вот это хуже всего. Когда ты берешь клише, и добавляешь «свое». Ничего хорошего из этого не выходит. Исключение составляют только люди с внутренней насмешкой. Те, кому одинаково идет и лысина, и длинные волосы. Те, кто даже в грязном рванье выглядит лучше, чем ты, одетый в новенький, сшитый специально для тебя костюм. И дело вовсе не во внешности. У них внутри есть что-то такое, благодаря чему они могут смело заявить: «Я ковыряюсь в носу, и ем козявки!» И никто! Никто не посмеет сказать: «Фу! Позор! Как вам не стыдно!» Наоборот, многие признаются, что тоже любят иногда побаловать себя зеленым золотом, добытым в одной из шахт своего носа.

Как ты уже понял, я не принадлежал к этой харизматичной горстке. Глядя на себя в зеркало после очередной стрижки, мне хотелось плакать. В носу щипало от бессилия и неизбежности случившегося. Я мыл голову, ерошил волосы, чтобы они торчали, и выглядели иначе, чем это задумал парикмахер. Тогда, из зеркального отражения на меня глядел несформировавшийся подросток, с прыщавым лбом, и красным от слез, большим носом. Мне хотелось выглядеть иначе, но я имел только то, что у меня было. Это бесило меня, и рождало внутри злобу. Вот тогда семена страха и неприязни, посеянные летом на чужом огороде дали всходы. Копившаяся из-за внутренних противоречий ярость должна была куда-то выйти. Не осознанно, объектом для ненависти я выбрал собак. Всех поголовно. От мала, и до велика. Для меня они все стали одинаково опасны, и не важно, какого размера у них пасть. В своих фантазиях я представлял, как однажды, со страшным лаем, на меня выскакивает непомерных размеров зверюга.

Ты спросишь: «Что было дальше?» Я расскажу. Вначале это были приемы каратэ. Ловко увернувшись от ее клыков, я подпрыгивал, и ударом ноги посылал ее в легкий нокдаун. Опомнившись, она нападала снова. Но я был на чеку, и отражал любую ее атаку. Затем, когда она изрядно побитая, все равно пыталась укусить меня, я добивал ее локтем, или ломая хребет, коленом. Мое мастерство росло, и поединки с воображаемым псом становились все длиннее, и изощреннее. Я мог часами размахивать руками, и ногами в своей комнате.

Некоторое время спустя фантазии претерпели изменения, и пополнились новым персонажем. Это была одноклассница. Довольно симпатичная девчонка, на которую засматривалась мужская половина класса. Природа не поскупилась, создавая ее. Небольшого роста, с приятными, не угловатыми очертаниями, с милым личиком, стрижкой каре, и бездонными, как черная дыра глазами. Однако надолго там она не задержалась, и вскоре покинула страну моих грез. Потому, что все чаще мне приходилось ценой своей жизни спасать ее, и жестокие схватки, разогревающие мою кровь, и дающие выход ярости, превращались в мелодраматические театральные постановки. В которых я, израненный до неузнаваемости, погибал на руках спасенной девушки. Она нежно гладила мои волосы, и дарила прощальный поцелуй. Тогда для меня было все логично: я ее спас, она меня целует. Сейчас я понимаю, что детские мечты несовершенны. Ну, кто захочет целовать едва знакомого парня, пусть даже он и спас тебе жизнь? После схватки он будет весь в собачьей шерсти, в крови, в пыли, в конце концов, и прикасаться к нему вообще не захочется. Никому. Такого тебя захочет обнять только мать. Но это совсем другие объятия. И чувства другие.

С течением времени, боевое искусство в качестве оружия, сменило новое увлечение. Это был нож. Тринадцатое лето я проводил там же, где и обычно, у бабушки в деревне. И надо отметить, тот факт, что у всех сверстников абсолютно были ножи. Разные, но складные. Мы точили их до состояния бритвы, вырезали разные поделки из дерева. Но чаще всего тренировались в метании. В лесу, который начинался метрах в двадцати от нашего дома, рядом с полянкой и лавочками росли два дуба, сросшиеся у земли. Это был наш полигон. Наше метательное стрельбище.

Вначале мы просто пытались бросить нож так, чтобы он воткнулся в твердую, корявую кору, но вскоре стали соревноваться в силе броска. Чей нож глубже войдет в дерево. Победителю приходилось потом попотеть, извлекая клинок оттуда. Редко какой нож доживал до конца лета. Они ломались. Рукоятки разлетались разноцветными брызгами, когда от неудачного броска он ударялся плашмя о ствол. Мы выпрашивали у взрослых деньги и бежали в магазин за новеньким перочинным ножом. К сожалению, этой участи не удалось избежать и мне. Мой верный тесак продержался чуть больше двух месяцев. На мою просьбу о благотворительном взносе в общество анонимных метателей ножей, бабушка ответила встречным предложением: «Вот тебе, ведро яблок и ведро огурцов. Ступай на трассу, и продай это все. Коли сделаешь, как я скажу — часть прибыли будет твоя. Подумай, ты сможешь купить себе на эти деньги все, что душа пожелает». Предложение звучало настолько заманчиво, что следующим утром, я истекая потом, и останавливаясь через каждые две минуты чтобы передохнуть, шел по пыльной тропинке к автодороге. Само собой, в одиночку на трассу никого не отпускали, поэтому компанию мне составлял Споукли тот самый мальчуган, с которым ты уже знаком по ночной клубничной вылазке. Он тоже приготовился к торговле, и нес два ведра яблок. Они были большие, с красным боком, и очень красивые. Правда, они были кислые, но тогда это для нас не имело никакого значения. Мы шли, и весело обменивались фантазиями о грядущей прибыли.

— Я себе новый нож куплю.

— А я на велосипед копить буду. Я все рассчитал. Если каждый день продавать по ведру яблок, то через месяц можно велик купить.

— Круто, — удивился я, и задумался о верности выбранной мной цели.

— Прикинь, а если два месяца торговать, то на мопед насобирать можно. — Не унимался Споукли со своими расчетами.

Велика у меня тоже не было, но мне был нужен нож. Для душевного спокойствия. Без него я чувствовал себя как без рук. Даже выбрал предполагаемую модель. Он был тяжелый, большой, с семью лезвиями. Самый дорогой. В те времена выражение «самый дорогой» означало — лучший. Сейчас выбор затрудняет множество торговых марок, и один и тот же товар будет стоить по-разному. Тогда все было гораздо проще.

В тот день мы проторговали часов до пяти. От скуки, и появившегося чувства голода, съели полведра яблок. Трасса была хоть и федеральная, но автомобили не тянулись по ней нескончаемым потоком, а проносились по два-три в минуту. Бабушка, перед тем как отправить меня, на так называемый «базар», сказала: «Поставь все три ведра вместе. Машины будут останавливаться, чтобы купить огурцы, но ты называй за них высокую цену. Это у тебя будет вроде приманки. Водители просто так останавливаться не любят. Они будут торговаться с тобой. Если ты уступишь, и продашь огурцы в самом начале торговли, то с яблоками до ночи простоишь, и ничего не продашь. Понял? Заманиваешь на огурцы, продаешь яблоки».

Я тогда не понимал, как можно продать яблоки человеку, который хочет купить огурцы. Все равно, что пойти покупать нож, а купить еще что-нибудь. Бред какой-то. Однако, бабушка оказалась права. Все, кто не останавливался, спрашивали как раз про огурцы. Они простояли на «базаре» около часа. Мне попался человек, который очень хорошо торговался. Он убедил меня снизить цену, и продать их ему. За все остальное время остановилось машин пять-десять, не больше. Водители выходили, осматривали яблоки, пробовали, и уезжали. Некоторые даже про огурцы спрашивали. Наверное, тем летом это был очень дефицитный овощ. В тот день я понял еще одно: торгаш из меня никудышный.

11. Пистолет

Тем летом я еще раза три выходил поторговать, но больше за компанию, чем преследуя какие-то материальные цели. А на заработанные деньги я купил… пистолет. Он стоил так же, как и нож, но поразил меня с первого взгляда. Большой, черный, с аккуратным срезом ствола, с открывающимся затвором, куда должна была вставляться лента с пистонами. Но самое главное — он выглядел точь-в-точь как настоящий, и был металлическим. Конечно, настоящих пистолетов я не видел, но по кинофильмам представлял их себе именно такими. Это была любовь с первого взгляда. Испугавшись, что кто-нибудь еще сможет прийти в магазин, и купить его, я не раздумывал ни минуты. И хоть мой возраст говорил о том, что с играми в «войнушку» уже покончено, я не мог ничего с собой поделать. Мелочь и несколько бумажных купюр покинули карманы штанов, и легли на стеклянный прилавок.

— Дайте мне пистолет, пожалуйста.

— Какой? — флегматично спросила продавщица.

— Вот этот, черный. С пистонами, — от волнения мои ладошки вспотели.

Она сгребла деньги в руку, и принялась выкладывать по монете в отделения кассы. Потом задвинула лоток, и взялась за полку прилавка. Приоткрыла, и почти на ощупь достала пистолет.

— Этот? — она смотрела на меня, показывая на вожделенное оружие.

Я кивнул, стараясь не выдать охватившие меня эмоции. Но со стороны, наверное, все равно выглядел как одержимый.

— Держи. — Ее пухлые пальцы держали коричневую рукоять, и протягивали мне пистолет, держа его словно отрезанный ломоть хлеба.

Я протянул руку, и коснулся затвора. Гладкая, крашеная поверхность выскользнула из вспотевших пальцев, но я смог подхватить пистолет у самого прилавка. Ручка стукнула по стеклу, издав громкий звук.

— Крепче держи! — продавщица беспокоилась за сохранность торгового оборудования.

— Да, спасибо. — Только и мог выдавить я, пятясь к выходу, и держа покупку обеими руками.

Магазин располагался примерно в километре от того места, где я жил. И чтобы до него добраться, нужно было вначале пройти полдеревни, а затем пересечь поле, на котором обычно росла пшеница. Выходя из деревни взгляду открывался простой, но, в то же время спокойный, и завораживающий пейзаж. Зеленое поле, левая сторона которого упирается в лесополосу, отделяя его от трассы, а правая сторона теряется за холмистым горизонтом. Ветер прокатывается волнами по стеблям и колоскам, словно чья-то невидимая рука поглаживает мех огромного зверя. Сделанная людьми тропинка, неровной нитью соединяет два населенных пункта, пролегая через поле. Она узкая и пыльная. К середине лета, когда стебли пшеницы вытягиваются, и колосья начинают клониться к земле, под тяжестью созревающих зерен, можно легко исчезнуть из видимости, просто присев на корточки.

Я прошел половину пути, и оглянулся назад. Поле идеально просматривалось как в одну, так и в другую сторону. Чтобы добраться с одной из сторон до меня придется прошагать минут пять. Я присел, и достал из-под футболки недавно сделанную покупку. Пистолет сверкнул гладкой поверхностью, будто подмигнул мне. Во рту пересохло, я вытянул шею, и снова осмотрелся. Вокруг по-прежнему никого не было. Начался первый осмотр. Металлическая рукоять с коричневыми пластмассовыми накладками легла в ладонь, и пальцы сжали ее. Указательный палец коснулся спускового крючка, и слегка надавил. Курок шевельнулся. Я направил ствол по ходу движения тропинки, и прицелился. Сердце гулко отсчитывало удары. Тук-тук, тук-тук. По мере того, как палец давил на крючок, курок, похожий на небольшое зубчатое колесо, отползал назад. Движение продолжалось, казалось бесконечно долго. Внезапно, палец провалился, и в то же мгновение курок сорвался. Он сорвался со своего места, и с силой врезался в специальную пластину. Раздался характерный щелчок, но для меня это был выстрел. Первый выстрел, который я сделал в своей жизни. Мне хорошо запомнилась приятная прохладная тяжесть в руке, и то, как пистолет слегка вздрогнул во время этого выстрела. Я снова вытянул шею, и покрутил головой. Никого не было, но первый осмотр пора прекращать, пока я не начал погружаться в фантазии. Мне не терпелось забраться на чердак, рассмотреть все как следует, и наконец, дать волю своему воображению. Засунув пистолет за пояс, и накинув сверху футболку, я выпрямился, и зашагал к деревне.

Я шел по пыльной тропинке, и от переполнявшей меня радости даже что-то насвистывал. Что-то простенькое, нот из трех-четырех. В голове уже начинали формироваться определенные сюжетные линии моих будущих фантазий. Главное теперь, чтобы ничто не помешало добраться до заветного чердака. Кстати, это не пыльное, захламленное место, которое, обычно, показывают в фильмах. Это была моя спальня. Но, по сути, она являлась и отдельной комнатой, и домиком на дереве, и шалашом одновременно. Половину лета я спал в доме, но после первого сенокоса, когда на чердаке появлялась ароматная перина из свежего сена, перебирался туда. Поверх сена стелилось плотное покрывало, чтобы острые соломинки не кололи спину, а потом простыня. Под крышей было тепло, даже ночью, поэтому я обходился без одеяла, укрываясь или пододеяльником, или другой простыней. Чердак стал моим в пошлом году, когда мне разрешили ночевать в одиночестве. До этого, как не просил, мне отказывали, объясняя тем, что мой возраст еще не свидетельствует о появлении ума, и здравомыслия. Вместе с этим разрешением, я получил возможность гулять чуть ли не всю ночь напролет.

Вечером, я ужинал дома, и уходил гулять. В котором часу я возвращался, забираясь на чердак по приставной лестнице, никто не знал. Это было доверие. Та степень взрослости, от которой ты чувствуешь себя самостоятельным, и независимым. А еще это была свобода, и единственным ограничением было условие не пропускать обед и ужин. Завтракать можешь когда угодно, но на двух других приемах пищи присутствовать обязан. Причем не просто присутствовать, а быть чистым, и голодным. К обеду я мыл руки, и умывался до пояса, а на ужин купался весь. И что-то мне подсказывает, что такой порядок был в деревне у всех, потому, что вечером все выходили на улицу с блестящими носами, и легким запахом мыла. Все вели себя одинаково расслаблено, и неторопливо. Было видно, что у каждого в животе лежит, и переваривается недавно съеденный ужин.

Мы рассаживались на поваленных бревнах, у кого-нибудь перед домом, или разводили костер на опушке леса, там, где стояли лавочки. Мне нравились эти вечерние посиделки. Ребята и девчонки рассказывали анекдоты, или пели под гитару. Я чувствовал себя частью большой деревенской семьи, где все были братьями, и сестрами, где все делается вместе, и ни у кого нет тайн друг от друга. Все так, но в магазин я предпочитал ходить один, без друзей. До сих пор не понимаю тех людей, которые собирают целый хоровод, чтобы сбегать за мороженым, или еще за какой-нибудь мелочью. Покупка это процесс настолько интимный, что посвящать в него кого-то еще, будет, по меньшей мере, бестактностью. Ведь, когда ты приходишь в магазин, то открываешься продавцу, демонстрируя свою слабость, уязвимость. Тебе что-то нужно, и это есть у него. Он готов тебе помочь, и помогает, но в глубине души ты чувствуешь себя немного униженным. Вроде как даже обязанным ему. Ты теперь его должник. Именно по этой причине я проснулся раньше обычного. Я не хотел, чтобы кто-то знал о моей слабости. Чтобы кто-то видел, как я покупаю.

Побывав в магазине накануне, и увидев под витринным стеклом пистолет, я изменил свое решение. Теперь мне не нужен был нож. Я хотел обладать другим оружием, хоть оно и было игрушечным. А посвящать кого-то еще в свои планы я не хотел. Не хотел не потому, что уже почти взрослый, собирался покупать детскую игрушку. Совсем нет. Я вообще не собирался его никому показывать. Как коллекционеры, которые покупают ворованные произведения искусства. Просто я хотел, чтобы он был мой. Мой, и ничей больше. Моя прелесть. Я положил бы его под подушкой. И в любое время мог бы с его помощью окунуться в страну грез. Это была бы моя волшебная вороненая палочка, мой ключ к зазеркалью. Моя дверь в Нарнию.

Еще на поле я решил, что не пойду через деревню. Там меня мог кто-нибудь увидеть. Увидеть, и остановить. Тогда путь домой прервется. Мне придется рассказывать, где я был, и откуда иду. Быстро и спонтанно врать я не умел. Мне всегда требовалось время, чтобы придумать, а потом обсмаковать ложь. Почувствовать, как она звучит, какая на вкус, правдоподобна или нет. Поэтому, чтобы избежать всего этого, я решил пойти через лес. Расстояние больше, но зато душе спокойней. Все тропинки изучены давным-давно, и внезапное появление кого-то исключено совершенно. Вдобавок лес густой, лиственный. А значит, можно сделать шаг или два в сторону, и сойдя с тропинки исчезнуть в тени деревьев, и кустов. Терпение было почти на исходе. Хотелось снова сжать в ладони пистолетную рукоять. Почувствовать прохладную тяжесть металла. Половина пути осталась позади, когда терпение покинуло меня окончательно. Я сошел с тропы, предварительно осмотревшись по сторонам, отошел от нее метров на десять, и зашел за дерево. Привалившись к нему спиной, я сел на землю. Опавшей листвы было много, она напоминала толстый ковер, по которому невозможно пройти, не издав ни звука. Каждый шаг сопровождался шелестом сминаемых листьев, и треском ломающихся маленьких веточек, прятавшихся под листвой.

Я прислушался, и только после этого поднял футболку, и вытащил из-за пояса пистолет. Он не был прохладным, как я ожидал. Теперь он был обжигающе горячий. Влажные ладони ощутили высокую температуру оружия, нагретого моим телом. Оказывается я не теплый, я горячий. Чтобы предательская листва подо мной не шуршала, я старался не двигаться. Точнее не двигать ногами, и тем местом, на котором сидел. Глядя на пистолет, мне хотелось запомнить каждый его изгиб, каждый бугорок, и каждую ямочку. Я касался пальцами гладкой поверхности, стараясь и на ощупь запомнить его. Я наслаждался увиденным. В голове мелькнула, а потом начала сформировываться мысль о том, что, по чьей-то нелепой ошибке, в магазин привезли настоящий пистолет. Продавщица — обычная женщина, и в оружии ничего не смыслит. Она и не догадывается, что у нее на витрине лежит совсем не игрушка. Потом прихожу я, и покупаю его. Настоящий пистолет. Вот сейчас я возьмусь за затвор, и потяну его назад. Он сдвинется с места, отползая, и открывая торец ствола, спрятанный внутри. А мгновение спустя, к моим ногам выпрыгнет маленький патрон, с медной круглой головкой, торчащей из блестящей гильзы. Оказывается, он прятался в стволе, и только и ждал того мгновения, когда кто-то прицелится, и нажмет на спусковой крючок. Тогда курок стукнет по капсюлю, из ствола полыхнет пламя, а пуля, набрав скорость, полетит навстречу своей судьбе, неся в себе смерть, и разрушение. Это же настоящий патрон, значит и пистолет должен быть настоящим. Мне так хотелось в это верить. Но, патрона не было, и не могло быть. А пистолет, лежащий у меня на коленях, был простой игрушкой, хоть и безумно красивой. Он хорошо сделан, и приятно сидит в руке, но это игрушка, удивительная, и не похожая, ни на одну, виденную раньше.

Моя первая любовь, если конечно так можно сказать об игрушке. Первая, значит самая яркая, и как всегда бывает, не счастливая. Остаток лета мы проводили вместе. Ночью, ложась спать, я запускал руку под подушку, и стиснув в ладони пистолетную рукоять, проваливался в безумные фантазии. Теперь мне не надо было скакать по комнате, и размахивать перочинным ножом. Или, изображая каратиста, сражаться с воображаемой собакой. Я просто приподнимал футболку, и вынимал из-за пояса пистолет. Затем взводил курок, и ждал, когда пес бросится на меня. Ярость, и злоба уходили вместе с выстрелом. Такое ощущение, что я убивал не пулей, а ненавистью к этим животным. Как правило, как только у меня в мозгу звучал воображаемый выстрел, я тут же проваливался в сон.

Утром меня будили звуки, которые говорили о том, что по лестнице кто-то карабкается. Дверь на чердак изнутри не закрывалась, и войти мог любой. Я нашаривал в кровати пистолет, и готовился к встрече с незваными гостями. Чаще всего меня пытались убить беглые уголовники, или бандиты. Я отстреливался до последнего патрона. Что им было нужно я не знаю, но они не оставляли попыток разобраться со мной до конца лета. Иногда они захватывали какую-нибудь девушку в заложники, и тогда все усложнялось многократно. Практически всегда, в таких ситуациях меня подстреливал их главарь. Я истекал кровью, но из последних сил стрелял ему прямо в сердце. Он отшатывался, взмахивал руками, будто потерял равновесие, и падал навзничь. Спасенная девушка подбегала ко мне, но я отстранял ее в сторону, говоря, что не надо благодарности, и уходил в закат.

Я привык к своему оружию настолько, что вечерами, после ужина заглядывал на чердак, чтобы взять из-под подушки, и засунуть за пояс ставший уже родным игрушечный пистолет. Август — месяц приближающейся осени, и ночью довольно прохладно. Не утруждая себя поисками подходящей куртки, я брал первую попавшуюся телогрейку, и накинув на плечи бежал к друзьям и веселым историям. Так произошло и в тот день, который стал последним в наших с пистолетом отношениях.

12. Потеря

Точно, что происходило той ночью, я не помню. Скорее всего, кто-то из ребят предложил прогуляться до пруда. Долго не думая все согласились. Мы расположившись на берегу, сидели, и глядели на отблески луны в его волнах. Нас было человек десять. Все примерно одного возраста. Просто сидели, и смотрели на черную воду, изредка бросая туда головки одуванчиков. Потом, кому-то пришла в голову идея рассказать страшную историю про ведьму, утонувшую здесь. Закончил он ее громким воплем: «Вон она! Берегись!» После чего, сорвался с места, и увлек всю компанию за собой. Поддавшись стадному чувству, я тоже побежал вместе со всеми от опасности, но пару секунд спустя, вспомнил, что у меня есть пистолет. Я вытащил его из-за пояса, и сунул в карман телогрейки, готовый в любую секунду выстрелить, и поразить цель. Не важно, какую. Я крепко сжимал рукоятку, а мой указательный палец нежно поглаживал спусковой крючок, чувствуя, как он поддается от легкого нажатия. Страшно уже никому не было, все смеялись, вспоминая умелый розыгрыш, и всю нелепость ситуации. По пути кто-то периодически вскрикивал: «Ведьма!» И девчонки принимались визжать. Но потом, опять все начинали смеяться.

Это была самая утомительная изо всех прогулок. Мы шли по деревне, и нас становилось все меньше, и меньше. Друзья прощались, и шли к своим калиткам. Остальные двигались дальше. Я тогда подумал, что все это напоминает жизненный путь. Кто-то сворачивает раньше, у кого-то другая дорога, и вам не по пути. Может, мы встретимся завтра, но вполне возможно, что это будет совсем другая жизнь. И в ней вы можете оказаться незнакомыми людьми. Мне стало тоскливо от того, что лето заканчивалось, что скоро тропинка, по которой я иду, повернет в сторону города. Прочь от деревни. Следующим летом я опять буду здесь, но это, наверное, будет не та, а другая жизнь, и лето будет другое.

С каждым шагом поднимаясь по лестнице на чердак, я чувствовал навалившуюся откуда-то усталость. Сил хватило только на то, чтобы сбросить у входа телогрейку, да снять штаны. Сон сморил меня еще до того, как я коснулся подушки. Ты скажешь, что такое не может быть, но я отвечу, что может. Потому что не помню, как касался ее. А это значит, что я уже спал.

С той ночи прошло уже много лет, и я конечно не помню, что мне снилось. Но я отчетливо запомнил то, от чего проснулся. Это был голос отца, который по лестнице забрался на чердак, и теперь пытался вытащить наружу покрывало, на котором я мирно спал. Данное действие сопровождалось веселыми криками, и индейским улюлюканьем. Поначалу я не мог прийти в себя, пытаясь сообразить, что происходит. Потом, когда разум проснулся, я понял, почему вокруг кто-то радостно шумит, а покрывало вместе со мной ползет к дверному проему. Одновременно с этим, пришло осознание того, что лето закончилось, и родители приехали, чтобы отвезти меня в город. От таких мыслей обычное утреннее настроение быстро изменилось на хмурое. Нет, я рад был видеть и отца, с его, иногда, такими детскими, и глупыми шутками, и мать, порой глядевшую на меня с каким-то немым укором, вперемежку с огромной любовью, но мне не хотелось терять свободу. Я привык к ней. Здесь я был взрослый.

Вот тогда, поддавшись легкой панике оттого, что собрать нужно все, и предельно быстро, я и совершил ошибку. У меня совершенно выскочило из головы, что на чердаке могут быть какие-то мои вещи. Точнее одна, очень ценная, и безумно дорогая для меня вещь.

«Он, должно быть, лежит сейчас в кармане телогрейки, и никто не знает, что он там» — вспомнил я о пистолете перед сном, когда по привычке сунул руку под подушку. Боль утраты так сильно кольнула мое сердце, что на глазах выступили слезы. Где-то в глубине души я знал, что никогда больше не увижу свой пистолет. Хотя, надежда все-таки сохранялась. Нужно только съездить в деревню, и забрать его. Съездить, и забрать. Главное — съездить. Когда ты учишься пять дней в неделю, то довольно легко забыть о том, что когда-то собирался сделать. Стоило выходным наступить, и моя память очищалась. Планы менялись, и корректировались.

Но в деревню я все-таки попал. Отец туда за чем-то ездил перед новым годом. Я увязался с ним. Он пусть и с неохотой, но взял меня. Тогда я готов был выпрыгнуть из штанов от радости. Мы собрали все необходимое, сели в машину, и поехали. Всю дорогу меня буквально трясло от возбуждения. Я уже представлял себе, как заберусь на чердак, найду под сеном телогрейку, суну руку в карман, и достану его, забытого, но не преданного друга. Он сурово глянет на меня своим черным зрачком ствола, а затем чуть слышно цокнет затвором. Как бы с укором говоря: «Эх, ты!»

Мы ехали, казалось бесконечно долго. Хуже всего было то, что разговор с отцом не вязался, как я не пытался его начать. Закончилось тем, что он включил радиоприемник, и попросил найти какую-нибудь нормальную волну. Что входило в понятие «нормальная волна» для отца? Не знаю до сих пор. Музыку он не слушал. То ли она мешала ему сосредоточиться, то ли он не получал никакого удовольствия от нее. А может, где-то в глубине души просто завидовал тем людям, которые могут сочинять стихи, и красиво петь. Но, как бы то ни было, я искал, вращая рукоятку приемника. Шипение статических помех перемежалось изредка проскакивающими словами. Я останавливал вращение, медленно крутил ручку назад, и ловил ускользающую волну. После каждой найденной радиостанции я вопросительно смотрел на отца. Он отрицательно качал головой, и я продолжал поиски. Так продолжалось до самой деревни. И только единожды он поднял указательный палец вверх, призывая к тишине. Передавали местные новости. Они длились минут семь. Я даже успел немного отдохнуть от поисков за это время. Они закончились прогнозом погоды, и я понял, что именно его ждал и хотел услышать мой отец. Промелькнула мысль о том, а что чувствует он, во время прогноза погоды? Как он это воспринимает? Будто бы сам Господь говорит с ним, голосом диктора, и приоткрывает знание о будущем. Или как-то еще? На деле же оказалось, что это было то знание, та фраза, с которой легче всего начать разговор. Зачем отец приезжал в деревню мне было не интересно. Меня больше заботила телогрейка, забытая на чердаке. И вещь, забытая в телогрейке. Моя вещь.

Автомобиль пискнул тормозами, и остановился около забора. Мы отстегнулись, и распахнув дверцы вдохнули холодный воздух. Воздух, который имел для меня особый запах. Запах свободы. Я хлопнул своей дверцей, и пошел к дому. Пару секунд спустя, за спиной, я услышал, как хлопнула и отцовская дверь. Он шел следом за мной. Поднявшись на крыльцо, я подождал ровно столько времени, чтобы отец смог войти в дверь не сбавляя хода. Мы часто так делали, если были вместе. Тот, кто оказывался первым у двери, открывал ее для своего спутника со словами: «Прошу, вас, сэр!» Проходящий, по правилам игры, должен слегка кивнуть головой, и ответить: Спасибо, Берримор!» Я взялся за дверную ручку, и когда услышал как отец ступил на первый из трех порожков, рывком распахнул ее, и сделал шаг в сторону, освобождая проход. — Прошу, вас, сэр! — я едва заметно кивнул головой. — Благодарю, — пробормотал отец, проходя мимо, и исчезая в темноте коридора.

Я последовал за ним, плавно, притворив за собой дверь. После дневного, хоть и пасмурного света, темнота помещения оказалась такой густой, что несколько секунд я ничего не видел. Потом она слегка отступила на шаг, и мне стал виден пол, потом тень еще сдвинулась на шаг, и появились стены, с вешалками на одной из них. А потом отец открыл дверь в светлую комнату, и я увидел, хорошо знакомый коридор. Узкое, сквозное помещение, с одиноко свисающей лампочкой под потолком. Правая сторона была стенкой кладовки, и ее дверь располагалась напротив двери в комнату. Так сделали, чтобы в холода не тратить время на путешествие по коридору. Достаточно просто толкнуть дверь комнаты наружу, сделать шаг, и открыть дверь кладовки.

— Прошу, вас, сэр! — отец сделал шаг в сторону, и движением руки предложил пройти внутрь. Я шагнул навстречу. За спиной отца, и открытой им дверью, на стене висели вещи. Ряд вешалок, штук шесть-семь наполняли куртки, пиджаки, телогрейки. Когда я входил в светлый дверной проем, открытый отцом для меня, то успел отметить, что одна вешалка пустовала. Или пустела. Не знаю, как сказать. В общем, была голой, без одежды. Это была та самая вешалка, которая обнажилась потому, что я в один августовский вечер снял с нее телогрейку. Снял и не повесил обратно. Сердце радостно застучало, от увиденного. Шансы на то, что и телогрейка, и пистолет все еще на чердаке, стремительно росли. И я с большой радостью прошел бы мимо отца, со словами: «Спасибо, Берримор. Пойду, взгляну на бабушкин двор, и вскоре присоединюсь к вам». И меня так и подмывало это сделать, но возле самой двери я повернул налево, и вошел в теплую светлую комнату.

Рассказывать, как нас встретила бабушка, нет никакого смысла. Потому, что такие встречи всегда одинаковы. Отец начал разговор с полученной во время поездки информации о погоде. Вот о чем можно беседовать бесконечно, так это о ней, о погоде. И причем, что интересно, изменить русло беседы можно в любое время, и в нужном тебе направлении. Внезапно в середине разговора, бабушка, словно вспомнила о чем-то. Она замерла, вытаращив на меня глаза, и открыв рот, а потом спросила: «Бартеломью, ты телогрейку домой возвращал, или потерял где?» — Она перевела взгляд на отца, и продолжила, но уже разговаривая с ним — «Было в доме четыре телогрейки. Одну твой сынок облюбовал. Каждый вечер брал ее. Но как только уехал, три осталось. А четвертой как и не было, представляешь?»

Отец вопросительно посмотрел на меня. Бабушка тоже перевела взгляд.

— Так она на чердаке, наверное, лежит, — предположил я. — Ты там не смотрела?

— Да мне и в голову такое не могло прийти.

— Ща, бабуль, я быстро! — отрапортовал я, и направился в коридор.

— Лестницу в сарае возьми! — прозвучало уже вдогонку.

— Постарайся не сильно вымазаться! — добавил свою рекомендацию отец. По его тону я понял, что он был доволен, тем, что они с бабушкой остались наедине.

13. Чердак

«Как же удачно складываются обстоятельства», — думал я, выходя во двор, и вдыхая холодный воздух. Куртка осталась в доме, и мороз потихоньку начинал атаковать мой свитер. Это чувствовалось на сгибах локтя, и в тех местах, где он, остывающий, касался тела. Я открыл сарай, в полумраке помещения, нащупал глазами искомый предмет — тяжелую деревянную лестницу. Взявшись за нее так, чтобы в случае чего, испачкать только джинсы, потащил добычу через двор к дому. Погода стояла хоть и холодная, но не морозная. Снега не было. Если бы он лежал, то я промочил бы все ноги, пока добрался до нужного места. При установке лестницы к чердачной двери пришлось немного повозиться. Она никак не хотела жестко стоять, а постоянно съезжала в сторону. Кое-как закрепив ее на промерзлой земле, я рискнул, и ступил на старые, но еще крепкие ступени. Их было девять, и они слегка поскрипывали при каждом шаге. Я сделал шесть шагов вверх, затем протянул руку, и повернул щеколду, удерживающую дверь чердака закрытой. Потом шагнул еще на три ступеньки, пригнулся, и вошел в проем.

Глазам не потребовалось ни секунды, чтобы привыкнуть к темноте. Я все тут помнил, и знал. Каждую травинку, каждую доску на потолке, каждую щель во фронтоне. Сено лежало немного не так, как я запомнил его, но мне это могло и показаться. Повернув голову вправо, я увидел темный участок, присыпанный сеном. Теперь я понял, почему бабушка не нашла телогрейку. Отец, когда вытаскивал покрывало вместе со мной с чердака, то засыпал ее лежавшую почти у входа. Я разгреб сухие травинки, и взялся за мягкую, холодную ткань. Потянул, осторожно, поднимая вверх. Чуть отступил в сторону, чтобы не загораживать себе свет. Да, это она! Искомая телогрейка. Я перехватился за воротник, и сунул руку в карман. Нащупал внутри несколько семечек, и ничего больше. Внутри что-то оборвалось. Сердце екнуло. Прочная веревка надежды превратилась в тоненькую ниточку, потому, что карман был правый. Тот, в который я положил, и из которого не вынимал пистолет. Рука быстро переместилась в другой карман, но только для того, чтобы убедиться, в его пустоте. Все так. Левый карман и должен быть пустым. Я держал телогрейку за воротник, и смотрел на нее, ошарашено открыв рот. Что делать в подобной ситуации? Мне и в голову не могло прийти, что такое возможно. «Да, нет. Не может быть! — подумал я. — Он за подкладку завалился. Точно завалился. Не мог же он пропасть?» Я сунул руки в рукава, и одел телогрейку. Мысленно я молился, всем возможным богам, не решаясь залезть в карманы. В глубине души мне был известен ответ, я знал, что они пусты, но мне хотелось верить в свою глупость, рукожопость, и не наблюдательность.

А потом вспыхнул маленький огонек надежды. Возможно, когда я пришел, той августовской ночью, и снял телогрейку, пистолет вывалился из нее, и лежит теперь где-нибудь под сеном. Эта мысль подтолкнула меня все-таки проверить карманы еще раз, и убедиться в отсутствии оружия в них. Пусто. Как я и думал. Но надежда оставалась. Пусть небольшая, может быть совсем крохотная. Я опустился на колени рядом с тем местом, откуда только что вытащил телогрейку. Аккуратно погрузил пальцы в сено, и принялся ощупывать пол. Я обшарил каждый сантиметр. Ничего. Тогда я решил убрать вообще сено из зоны поиска. Небольшие охапки отбрасывались мной в сторону, до полного очищения поверхности пола. Даже, когда осталась маленькая кучка, под которой не смогла бы спрятаться и мышь, надежда все равно оставалась. Но она растаяла. Пол был чист. Пистолета не было. Я тяжело опустился в сено, и попытался как-то осмыслить этот факт. Мысли роились в голове, и мешали сосредоточиться, и принять случившееся, как неизбежное. Мне нужно не просто свыкнуться с мыслью о том, что пистолета больше нет, мне нужно понять куда он мог деться, каким образом исчез. Кто в этом замешан?

Кто? Вот главный вопрос, на который мне предстояло найти ответ. Или придумать правдивую версию, и поверить в нее. Итак, рассмотрим бабушку в качестве подозреваемой в похищении. Что мы имеем? Мотив. Мотива нет, но возможно она увидела пистолет, подумала, что он настоящий, и выбросила. Почему выбросила? Чтобы я не убил кого-нибудь, и не отправился в тюрьму. «Версия вполне достойная», — подумал я, перебирая пальцами волосы на голове. Но зачем она тогда послала меня на чердак за телогрейкой? Пистолет то был в ней. Если я разбираюсь во взрослых, то они могут по-тихому забрать опасную вещь, и не говорить об этом, думая, что ребенок вскоре забудет про нее. Но если так, то получается, что бабушка проболталась, и выдала себя. А это совершенно исключено, потому, что когда взрослые забирают твою вещь, они совершают преступление против тебя, и помнят о нем еще очень долго. Опять же почему она не забрала отсюда телогрейку? Да, почему? Может, забыла, когда пистолет нашла? Нет. Она его не находила, потому, что не видела телогрейку. Бабушка сюда не поднималась. Да, она же старенькая, и не любит ходить по лестницам.

Но, если это не она, тогда кто? И я принялся сильнее массировать пальцами кожу головы, ероша волосы на макушке. Кто, кто, кто? Ход мыслей прервался, как только одна из них, похожая на тень от догадки скользнула по моему сознанию. Это мог быть кто-нибудь из так называемых друзей. Не подозревая о том, что я уехал, любому из них ничего не стоило открыть калитку, пройти по двору, и забраться на чердак. Зачем? Да все просто: если я долго не выхожу, значит, сплю еще. Меня надо разбудить, и вернуть обществу. Но кто из них? Подозреваемых было немного. Двое. Споукли, и Вилли. Как раз те, с кем мы когда-то воровали вместе клубнику. Только они обладали хамовитой деревенской бесцеремонностью, граничащей с обычной наглостью.

А потом я представил, как это могло быть. «Споки», как мы его звали пришел со своего края деревни на опушку леса напротив нашего дома. Полазил там по кустам в поисках чего-нибудь интересного, а потом, изнывая от скуки, решил что ему нужна компания. Наглости, как я сказал, ему хватало, к тому же собаки во дворе у нас не было. Он подошел к калитке, и посвистел, как это делал обычно. После нескольких минут ожидания, и пинания носком кроссовки забора, решил, что настал черед активных действий. Он поддел пальцем металлическое кольцо, удерживающее калитку в закрытом состоянии, и потянул створку на себя. Путь свободен, замок открыт.

Ощущая себя разведчиком на вражеской территории, Споки не стал возвращать калитку на место, на тот случай, если вдруг придется второпях покидать гостеприимный двор. Отчасти ему было стыдно, что он вошел без спроса, но в тоже время ему это нравилось. Появлялось какое-то странное возбуждение, оно делало его слух острым, а реакцию молниеносной. Спина под рубашкой покрылась прохладной испариной. Споки подошел к лестнице, ведущей на чердак, и огляделся. Никого. Он остался незамеченным. Не переставая озираться по сторонам, он взобрался на самый верх, и потянул за дверную ручку. Чердачная дверь шевельнулась. Но не открылась. Ее удерживала щеколда. Такая маленькая дощечка, по форме напоминающая небольшой ромбик, с круглой шляпкой гвоздя в середине. Ее вбивали в дверной косяк, таким образом, что когда она стоит вертикально, то дверь можно открыть, а если ее повернуть горизонтально, то нельзя. Споки сразу сообразил: если чердак закрыт, то Барти внутри нет. Не могли же его закрыть там. Значит, и ему здесь делать нечего. Он, конечно, надеялся застукать друга за чем-нибудь интимным, и шантажировать его потом, но, коли его нет, то пора уходить.

Нога уже спустилась на одну ступеньку, как волна еще большего возбуждения охватила Споукли. У него аж дыхание перехватило. Он огляделся еще раз, и повернул щеколду, открывая чердак. Наконец-то он увидит, как живет Барти. Это было странно, но он не приглашал сюда никого. Значит, здесь было что-то секретное, какая-то тайна. Споукли любил тайны, особенно ему нравилось знать о человеке что-то такое, от чего тому становилось стыдно. Такое знание давало власть над этим человеком. Он знал, что иногда его брат любит ходить без трусов. Хотя тот уже не был маленьким братиком. Ему было восемь. Но когда он оставался один, то стремился сразу оголить свое достоинство, спустив штаны до колен. Особенно ему нравилось прятаться в кустах, где его никто не видел, и смотреть на проходящих мимо жителей деревни. Само собой, со спущенными штанами.

Он знал, где его друг Вилли, с которым он частенько воровал клубнику, хранил свой секрет. Он прятал его в туалете, за одним из слоев рубероидной стены. Это был пожелтевший, изрядно потрепанный снимок, не детского содержания. Обнаружил Споки его случайно, так же случайно, как застукал брата в кустах, и без штанов. Он пришел к Вилли в гости, а тут вдруг в туалет захотелось. И он бы с удовольствием справил нужду в лесу, но испугался, что не успеет добежать до него. Казалось бы простая случайность, но что-то неведомое направляло Споукли в этот туалет. А когда он вошел внутрь, и заперся на крючок, то заметил, что уже не хочет справлять нужду. Что ему требовалось, так это найти чужую слабость. И он знал, что она здесь. Споукли везло на такие вещи, он словно чуял их. Долго искать не пришлось. Он осмотрел снимок, и положил его обратно, но при этом перевернул так, чтобы было видно, что его кто-то нашел. После этого, как по мановению волшебной палочки, друг Вилли начал вести себя иначе. Стал покладистым, и больше никогда не спорил с ним.

Так было и в это раз. Внутри чердака было что-то такое, от чего у Споки должно появиться знание, дающее власть над Бартеломью. Его коллекция пополнится очередным чужим секретом. От этой мысли он улыбнулся. В душе стало тепло, и спокойно. Он потянул за дверную ручку, и шагнул в чердак.

Как только он оказался внутри, сразу же прикрыл за собой дверь. Только после этого, когда его глаза привыкли к темноте, повернулся, и осмотрелся. Обычное помещение, с низким двускатным потолком. На полу большой кучей навалено сено. И ничего больше. Ничего. Споки осторожно прошел несколько шагов вперед, стараясь при этом не топать, и не шуметь. Сено приятно шелестело, словно кто-то проводит ладонью по грубой ткани. Оно мягко пружинило под ногами, и не сохраняло следов. Споукли стоял, и не мог понять, почему Барти никого сюда не приводил. Обычный чердак, с сеновалом под крышей. Что было в нем тайного? Такого, которое нельзя никому видеть? Где тот секрет? Может, под сеном? Но чтобы перекидать весь сеновал придется часа два работать. А времени в обрез. Чутье подсказывало, что ему пора поторопиться.

Споукли повернулся вокруг, осматривая чердак, в середине которого стоял. Глаз зацепился за что-то темное, справа от входа. Что-то лежало под сеном, и было почти незаметно. Споукли расплылся в довольной улыбке, и осторожно пошел к тому, что увидел. Да он не ошибся. Но, что же это такое? Что-то темное, мягкое. Пальцы взялись за ткань, и аккуратно подняли телогрейку. Раздался глухой стук, будто яблоко упало на пол. Споукли отложил телогрейку, она его теперь не интересовала. Ему был интересен предмет, выпавший из нее. Он засопел, присел на колени, и принялся ощупывать пол под сеном. Пальцы не сразу уткнулись в холодную тяжелую штуковину. Пришлось повозить ими по пыльному полу несколько минут. Споки замер, сглотнул, образовавшийся комок, взял тяжелый предмет, и вытащил из сена. Пистолет сверкнул гладкой поверхностью, и дыхание у Споукли перехватило. Он ахнул, не в силах пошевелиться. Паралич сковал все мышцы. Перед ним был настоящий пистолет. Как он оказался у Бартеломью? Где он его раздобыл? На эти вопросы Споки ответ не знал. Зато хорошо знал, что ни за что не вернет его на место. Теперь это был его пистолет. Решение пришло внезапно, так же спонтанно, как решение залезть на чердак. «Так вот, что Барти тут прятал! Оружие. Может, где-то еще есть?» — спросил он сам себя. Потом прислушался к замолчавшему чутью, и понял, что нет. Здесь больше ничего нет.

Не выпуская пистолет из руки, он положил телогрейку на прежнее место, и присыпал сверху сеном. Получилось так, как было пять минут назад, словно никто ничего и не трогал. Довольный проделанной работой, он улыбнулся. Опустил взгляд на, зажатый в ладони пистолет, и улыбка растянулась шире. Споки сделал два шага назад, чтобы солнечные лучи, пробивающиеся сквозь щели между досками, не мешали смотреть, и поднес находку к лицу. Пару секунд спустя, когда глаза пробежались по корпусу пистолета, широкая улыбка начала трансформироваться в гримасу разочарования. Уголки губ опустились, нос недовольно сморщился. Споки почувствовал себя обманутым. Он держал в руках игрушку. Обычный детский металлический пистолет. И никак не мог понять, как эта игрушка может быть чьим-то секретом. Повернул ее одной стороной, другой. А потом, он решил заглянуть в черный зрачок ствола. Вдруг, Бартеломью там что-то спрятал? Пистолет медленно повернулся, словно его кто-то позвал, и их глаза встретились. Черный бездонный, и серый водянистый. Споукли, не отдавая отчет, нажал на спусковой крючок. Может, это произошло от поворота руки, которое вызвало движение указательного пальца, может, по какой иной причине, но когда курок, похожий на небольшое зубчатое колесо, закончил отползать, и сорвавшись с места врезался в специальную пластину, то помещение чердака сотряс гром выстрела. Дуло полыхнуло огнем, и это было последнее, что увидел Споки. Пуля влетела в глаз, и выскочила из затылка. Следом за ней, из образовавшейся дыры хлынул поток крови. Голова запрокинулась назад, увлекаемая силой, пробившей череп, Споки раскинул руки в стороны, и казалось, полетел. Секундой позже, его тело рухнуло на кучу сена, перевалилось, и исчезло за пригорком.

14. Тело

Я повернулся, и встал с корточек. Быстрым движением отряхнул колени. Медленно повернулся, и посмотрел на кучу сена, лежащую посередине чердака. Только сейчас стало понятно, ЧТО в ней мне показалось другим. И это было не отсутствие покрывала, это было что-то иное, чужеродное. В воздухе, который я вдыхал, теперь явно чувствовался запах тухлятины. Наряду с пыльным запахом старой скошенной травы, присутствовал запах смерти. Я стоял, и в нерешительности таращился на то место, где должен лежать труп Споукли. Голова запрокинута, рот открыт, руки разведены в стороны.

Я раскололся на две половины, одна из которых хотела пойти, и взять свой пистолет, пусть он и был весь в высохшей крови, другая, рациональная пыталась проанализировать ситуацию в целом, не принимая скоропалительных решений. Ведь, если сейчас забрать пистолет, который является теперь вещественным доказательством, то доказать, что Споукли сам пустил себе пулю в глаз будет весьма проблематично. И вопросы возникнут ко мне, потому, что я здесь ночевал. Вопросов будет масса, и ответов на них у меня нет. Значит, нужно труп Споки отсюда убрать. Куда-нибудь оттащить, и присыпать листвой. Потом, выпадет снег, и скроет все до весны. Разобраться, после полугода пребывания тела на свежем воздухе, в причине смерти будет очень сложно. Плюс, мне помочь могут и дикие животные. Как крысы, так и лисы. А о птицах я вообще молчу. Я улыбнулся, поняв, что спланировал идеальное, с моей точки зрения, преступление. Осталось только его реализовать. «Ну, что, за дело?» — Спросил я вслух, и шагнул в глубокое сено.

Температура под крышей отличалась от температуры снаружи всего на несколько градусов. В жару здесь было прохладно, а в мороз чуть-чуть теплее. Собрав всю волю в кулак, я двинулся по широкой дуге, чтобы не карабкаться через кучу. Из сена, чуть ниже самой верхушки, торчали кроссовки Споукли. Едва заметные, с засохшей грязью на подошве. В этом месте запах тухлятины усилился. Я отвернулся в сторону, и глубоко вдохнув, задержал дыхание. Прикасаться к покойнику не было никакого желания, и все же, мне пришлось взяться за задравшиеся штанины, и потащить их на себя. Труп оказался на удивление легким. Он плавно скользил по сену, распространяя зловоние вокруг себя. Периодически останавливаясь, чтобы отойти в сторону, и подышать свежим воздухом, мне удалось дотащить его до чердачной двери. Чтобы меня не стошнило, я старался не глядеть на то, что пуля сделала с лицом Споки. Кое-как развернув тело головой к дверному проему, я остановился. «И как же мне спустить тебя вниз?» — Спросил у Споукли. Тот молчал, открыв рот, и запрокинув голову. «Тогда как-нибудь так», — решил за него я, и взявшись за подошвы кроссовок, начал толкать их вперед. «Если окоченевшие ноги не согнуться, — думал я. — То мне повезло, и Споки скатится на спине по лестнице до самой земли. Если же нет, тогда я подниму его ноги, и вытолкну их. Этот вариант спуска опасен тем, что ноги могут застрять между ступеньками. Тогда придется ронять лестницу, потом доставать Споукли из нее. Плюс, может быть много шума. Отец подумает, что я упал с чердака, и придет посмотреть, что произошло». По закону подлости, колени у трупа согнулись почти сразу. Он доехал до порога, уперся в него затылком, и прекратил свое движение. «Делать нечего, — пробормотал я. — Приступаем к варианту „Б“». Взялся руками за холодные щиколотки, от этого в животе что-то перевернулось, и поднял их как можно выше. Я толкал вперед, и вверх, направляя кроссовки в дверной проем. Потом, когда они выглянули наружу, и тело согнулось под прямым углом, перехватился пониже, под коленями. В тот момент, когда ноги почти полностью высунулись наружу, перехватился в последний раз, и с силой толкнул. Толчок оказался не настолько сильным, чтобы выбросить тело с чердака, но его хватило, чтобы оно вывалилось, и стукнувшись несколько раз о ступеньки, вяло сползло по лестнице.

Вышло, как нельзя лучше. Без шума, и осложнений. Я быстро выбрался наружу, закрыл дверь и спустился вниз, где меня ждало скрюченное тело Споукли. Осмотрелся, и убедившись в отсутствии зрителей, взялся за воротник его рубашки, и потащил через двор на огород. Хотя, если быть точным, через огород, в заросли орешника, растущие в самом конце участка. Огород в деревне это не дачный маленький надел. Это, по меньшей мере, метров пятьдесят земли в длину, и столько же в ширину. По краям обычно он усаживается кустарниками, а в середине, грядками с картошкой. Деревья растут на небольших островках, и соединены узкими тропинками. По одной их таких тропинок мне и предстояло теперь тащить Споки. Я держал воротник обеими руками, и согнувшись, пятился назад. Через пять минут пальцы стали неметь от холода, а ноги от усталости отказывались разгибаться. Пришлось делать передышку, во время которой я снова осмотрелся, и размял затекшие пальцы. Почувствовав, что снова готов к работе, продолжил движение в заданном направлении. Отдыхать еще потребовалось дважды, прежде Споукли достиг своего последнего места пребывания.

Под кустами оказалось небольшое углубление, что-то вроде микро оврага, куда тело легло практически идеально. Пришлось ноги только подогнуть, чтобы кроссовки не торчали. Я как можно быстрее собрал ворох опавшей листвы, помогая себе ногами. Сверху она была сухая, а та, что ближе к земле, уже успела промерзнуть, и отделялась целыми пластами. Руки окончательно окоченели, пальцы не слушались. Думая, что провел уже очень много времени за этим занятием, я решил, что достаточно хорошо скрыл следы преступления. После этого я отошел на несколько шагов в сторону, и посмотрел на свое творчество. Если только то, что я делал можно называть творчеством. Под большим раскидистым кустом орешника теперь был небольшой холмик. О том, что здесь что-то произошло говорило только отсутствие листвы вокруг холма. Однако я остался доволен общим видом, решив, что черную землю вскоре прикроет снег, и побежал к дому. Ведь мне еще предстояло найти пистолет на чердаке, а эта задача была ой какой не простой.

Бартеломью посмотрел на пустой пакет из-под груш. За рассказам он и не заметил, как умял их все.

— Вы его нашли? — нетерпеливо поинтересовался Бимен. — Свой пистолет?

— Знаешь, мне идти пора. На процедуры там на всякие, на уколы, — старик взглянул на часы. — Ого! Два часа гуляем с тобой! Меня уже в розыск объявили, наверное. Но, если ты, если хочешь услышать продолжение, еще столько же груш принеси.

— Понял! Не дурак! — пчеловод протянул для прощания руку. — Значит, до завтра?

— Хорошо. Буду ждать. — Улыбнулся Бартеломью и пожал ее.

15. Денис

Следующим днем, оставив пакет с грушами в своей тумбочке, стариквдвоем со своим гостем прогуливались по парку. Словно проигрыватель, который поставили на паузу, он продолжил рассказ, начатый вчера.

— От небольшой пробежки через огород до дома мои ноги и руки отогрелись, и я забравшись на самый верх лестницы, решил перевести дух. Открыл дверь, и сел на порог, высунув ноги наружу. В памяти всплыло ПЕРВОЕ, совершенное мной преступление. Тщательно спланированное, и реализованное.

Это произошло, когда мне было то ли шесть, то ли семь лет. Так же как и в любое другое лето, я отдыхал у бабушки в деревне. Не подумай, что тут какое-то особенное место, где в воздухе витает преступный вирус. Совсем нет, просто обстоятельства сложились таким образом. И моя личность взяла верх над законом и над моралью. Я поступил так, как поступает затравленный зверь. Отличие было только в том, что животное нападает сразу, если ему некуда отступать, а я ждал удобного момента. Тем самым превращаясь из дичи в охотника.

— Сын! Чего сидишь, мерзнешь? — раздался голос, который выдернул меня из воспоминаний. Отец стоял внизу, и держался за лестницу. Я так сильно задумался, что и не заметил как он подошел. Интересно, как долго он тут стоит, и смотрит на меня?

— Сейчас, иду, пап! — развернулся я, и хотел забраться снова на чердак.

— Эй, ты куда? Нам выезжать пора.

— Да я на секундочку, — начал было я уговаривать его немного задержаться, но потом обратил внимание на землю около лестницы. От того места, где стоял отец, и до калитки на огород должны были тянуться мои следы. Точнее, не столько мои, сколько Споукли. Когда я тянул его, кроссовки оставляли в земле две хорошо различимые бороздки. Сейчас их не было. Я посмотрел на свои руки. Замерзшие пальцы оказались чистыми, а вовсе не в прелой листве и земле. Это могло означать только одно. Все, что мне пришлось пережить десять минут назад всего лишь выдумка. Никого я не тащил через огород, задыхаясь от зловония, и никого не закапывал в опавшую листву. Я просто представил, что было бы окажись пистолет настоящим. И на что я готов пойти, чтобы скрыть следы своего преступления. Получается, что никакого трупа на сеновале не было. А значит, и пистолета там нет. Поиски бессмысленны. Я закрыл чердак на щеколду, и спустился к отцу.

— Прошу, вас сэр! — и он жестом предложил пройти в дом.

— Да, Беримор, — я едва заметно кивнул.

Отец покачал головой, как бы говоря: «Эх, Бартеломью!», и взяв лестницу, понес ее в сарай.

Мы попрощались с бабушкой, я вернул пропавшую телогрейку, потом мы сели в автомобиль, и поехали обратно. В этот раз я не был склонен вести беседу.

Пока за окном пролетал знакомый пейзаж, я погружался все глубже и глубже в воспоминания семилетней давности. Я стою на полянке перед домом. Воздух теплый, легкий. Делаю вдох полной грудью, и задерживаю дыхание. Потом развожу руки в стороны, поворачиваю ладонями к солнцу, и стою не шевелюсь. В тот момент, когда кислород в легких заканчивается, запрокидываю голову, и медленно выдыхаю.

— Привет, Бартик! — слух резанул голос двоюродного брата. Он приезжал в деревню к бабушке только в одно лето. Но этих двух месяцев хватило с лихвой, чтобы его образ надежно отпечатался в моей памяти. Денис был на два года старше меня. И больше меня был примерно вдвое. Он был толстым, рыхлым, с потными ладонями. Больше всего я запомнил его потные ладони. Он подходил почти вплотную, и вытягивал вперед руку со словами: «Привет, Бартик!» В тот момент, когда я протягивал свою руку для рукопожатия, он резко убирал свою. Делал это Денис не для того, чтобы подшутить надо мной, а для того, чтобы стукнуть своими пухлыми костяшками пальцев по моим бубенцам. Безусловно, это для него была очень смешная шутка. Я сгибался пополам, держась за свои разбитые сокровища, и с красным лицом мычал, что-то нечленораздельное. Он же хохотал, счастливый от причиненной мне боли. Можно было конечно пожаловаться взрослым, но как? Как сказать бабушке, что один внук бьет второго по яйцам, и при этом смеется как сумасшедший. А вдруг она скажет: «Покажи, может они посинели уже. Снимай штанишки быстро, дай поглядеть!» Такого я себе даже представить не мог. Каждый день он протягивал мне руку для рукопожатия, и каждый раз я думал, что он и вправду хочет поздороваться. Секундой позже я стонал от боли, а он заходился от смеха. Чтобы больше не страдать, я решил не отвечать на рукопожатие Дениса. Лишив его возможности причинять мне боль. В ответ на это он начал ставить мне сливку. Подходил, и по-прежнему здоровался: «Привет, Бартик!» В ответ на приветствие я стоял и держал руки в карманах. Тогда он хватал мой нос, своими толстыми сальными пальцами, и начинал его выкручивать. Слезы брызгали из глаз, а я поднимал руки к лицу. Ему только это и нужно было, и он опять бил меня в промежность. В ту секунду, когда нос освобождался, я опять сгибался от боли в паху. И вновь Денис радовался как младенец. Последней каплей стало его желание научить меня дышать особым образом. Он подкрадывался ко мне со спины, и зажимал своей влажной ладонью мой нос и рот одновременно. При этом он склонялся над ухом, и жарко дышал в него: «Дыши жопой, Бартик! Дыши жопой!»

Я пытался оторвать его руку от своего лица, но он был сильнее меня. Его ладонь словно прилипала к коже, не пропуская воздух. Легкие разрывались, я мычал, и цеплялся пальцами за его ладонь, пытаясь освободиться. Когда в глазах темнело, Денис выпускал меня со словами: «Ничего, Бартик, завтра еще потренируемся!» Я валялся на полу, как рыба жадно хватая ртом воздух, а он стоял и улыбаясь смотрел на меня. В первый раз, когда это произошло, я подумал, что хорошо было бы если Денис умер. Все равно как. И я вовсе не стыдился своего желания. Это стало бы моим спасением. А потом пришло осознание того, что я сам могу избавить мир от Дениса. Просто вычеркнуть его из своей жизни. Я МОГУ это сделать! Это не сложно. Как в кино. Раз, и все. Его больше нет. Но где мне взять оружие? И что будет, если кто-нибудь догадается, что это я? Нужно все предусмотреть, и спланировать. Моя жизнь обрела смысл и цель. С этого дня, я терпел все издевательства Дениса только для того, чтобы однажды убить его.

В сарае у бабушки я нашел старую большую иголку. Такие еще называют цыганскими. Она была со сломанным ушком, а в остальном вполне новая. Без ржавчины, и не погнутая. Как только я ее увидел, меня словно озарило. Вот оно, орудие убийства. Осталось теперь его немного доработать. Самую малость. Нужно сделать ее ядовитой. Отравить. Но где взять яд? На этот вопрос вам ответил любой ребенок. Вся отрава на свалке, или в помойке. На кухне, под умывальником стояло помойное ведро. В него стекала грязная вода, когда мыли руки, или готовили еду. Однажды, в детстве я открыл дверцу, за которой оно стояло. Меня остановили заботливые руки бабушки, которая закрыла дверь со словами: «Внучек, туда нельзя! Там яд!» Я быстренько сбегал в сарай, где прятал свое оружие, и вернулся на кухню. Присел около умывальника, сердце учащенно забилось. А вдруг я отравлюсь помойным ядом? Нет, я буду осторожен, и все сделаю как надо. В зажатом кулаке была длинная иголка. Острый ее конец торчал из ладони. Я открыл дверь под умывальником, и почувствовал едкий помойный запах. Внутри стояло ведро, почти доверху наполненное черной жижей. На поверхности плавали какие-то отвратительные маленькие кусочки непонятно чего. Я взял иглу из ладони, держа ее за конец со сломанным ушком, и опустил острием в помои. Погрузил ее полностью в яд, и вытащил. Посмотрел на проделанную работу, и погрузил еще дважды. Чтобы игла пропиталась ядом насквозь. Я не знал, нужно ли чтобы отрава высохла, или ее надо использовать сырой. В фильмах про индейцев говорилось только о том, что у них ядовитые стрелы. А вот как они их делают, оставалось загадкой. Решив, что правильнее будет поступить и так, и так, я отнес иглу в сарай, и спрятал в укромном месте. Она должна была высохнуть до завтрашнего дня. После этого я смочил бы ее ядом снова, и приступил бы к подготовке места преступления.

За месяц пребывания в деревне у Дениса появились свои места. В кресле около телевизора, и ему было наплевать, что обычно там сидела бабушка. Он занял мою кровать, и я переселился на печку. На кухне он облюбовал стул возле окна. В качестве места преступления я выбрал кухню. Зная, что в обеденное время он приходит с улицы, и плюхается на стул у окна, я понял, что это будет идеальное место для реализации моего плана.

Примерно за час до обеда я сходил в сарай, и принес в дом отравленную иглу. Затем еще раз, на тот случай, если вдруг яд утратил свои свойства, отравил ее, окунув в свежие помои. Потом нашел небольшое кухонное полотенце, и небрежной кучкой положил на стул у окна. В середине этой полотенечной кучки я спрятал иглу, направив ее острие точно вверх. Отошел, и посмотрел на проделанную работу. Потом понял, что могу что-то не заметить, я вышел в зал. Постоял, посмотрел в окно, и вернулся в кухню. На входе я взглянул на стул, с полотенцем. Оно было таким неприметным, словно его там и не было. Я кивнул, улыбнулся, довольный своим коварным планом, и вышел на улицу. Как только я покинул дом, мысли о предстоящем преступлении оставили мою голову. Такое ощущение, что я уже убил ненавистного брата, и ловко избежал наказания. Совесть молчала.

Мы с друзьями рылись в куче песка около дома. Нашу игру нарушил автомобиль отца Дениса, Виктора Фли. Он приехал в деревню, специально чтобы проведать своего сына. Я решил сбегать до полянки, и сообщить брату о приезде его отца.

— Денис, — начал я. — Там твой папа приехал.

— Вижу, не слепой! — огрызнулся он, и, проходя мимо, снова стукнул меня кулаком в пах.

От неожиданной боли я рухнул на колени, схватившись за промежность. В глазах потемнело, к горлу подступил комок, и навалилась тошнота. Чтобы прийти в себя, мне пришлось даже несколько раз присесть. После того, как боль отступила, я вернулся в песочницу, и окунулся в прерванную игру. Как сейчас помню, мы играли в саперов. Закапывали какую-нибудь игрушку, машинку, или солдатика, а потом с помощью тонкой проволоки пытались ее найти. Игра была такой увлекательной, что, когда я услышал вопль боли, то не сразу сообразил, что он шел из нашего дома. Скажу больше: я не обратил на него внимания, но компаньоны по песочнице выглядели слегка напуганными. И, чтобы их успокоить я решил сходить в дом, и узнать в чем дело.

Весело мурлыкая детскую песенку себе под нос, я взбежал на крыльцо. Открыл дверь в коридор, прошел по нему пять, или шесть шагов, и потянул за дверную ручку. Я широко распахнул дверь, и буквально влетел в комнату, которая служила небольшой прихожей. Слева стоял диванчик, прямо — вход в зал, справа была кухня. Я закрыл за собой дверь, и повернул голову направо. То, что там происходило, напомнило мне о преступлении, которое я недавно спланировал, и о котором уже успел забыть.

На кухне, нагнувшись, стоял Денис. Его лицо было красным, с носа на пол капали слезы. Он был без штанов. Положение его тела говорило о том, что он приготовился к инъекции. Я слышал как он мычит, и глотает слезы с соплями. Позади него, с плоскогубцами в руке стоял его отец, Виктор Фли. Казалось, он смотрит ему между ягодиц, и пытается там что-то разглядеть. Данное действие настолько меня увлекло, что я стоял и наблюдал за дальнейшим развитием событий. Виктор Фли протянул плоскогубцы к одной из ягодиц, и за что-то там ухватился. Потом он весь собрался, уперся второй рукой в ягодицу, и резко потянул плоскогубцы на себя. Денис задрал голову вверх, и заорал. Сейчас он напоминал ревущего слона, только без хобота. Звук был такой же. Долгий, протяжный. Вскоре он сменился всхлипами и стонами. Денис повернул голову, и посмотрел на меня заплаканными красными глазами. Взгляд его был настолько жалок, что мне захотелось подойти и добить его, чтобы он не мучился. Виктор Фли глядел на иглу, извлеченную из ягодицы сына. Он держал ее плоскогубцами, и не верил своим глазам. Его ошарашенный взгляд переместился на меня, стоящего, у двери и наблюдающего за ними. Во взгляде читался возглас: «Ничего себе иголочка!» А потом, он словно понял что-то, или может проанализировал все факты, и сделал выводы. Он поднялся с колена, на котором стоял, и не выпуская плоскогубцев из рук подошел ко мне.

— Это ты сделал? — только и смог выдавить он из себя.

Я стоял и молчал, холодно глядя ему прямо в глаза. Не знаю, откуда во мне взялась эта смелость, но я не только не отвел взгляд, я вызывающе смотрел на него. На какое-то мгновение в его глазах мелькнул страх, затем он отвел взгляд.

— Ты понимаешь, что он мог сесть другим местом на иглу? Прямой кишкой, например, или яичком? — Виктор Фли снова посмотрел на меня.

Что он искал в моих глазах? Страх, или может быть хотя бы легкий испуг? Но когда он увидел, что один уголок моего рта дрогнул от едва уловимой улыбки, то не смог больше ничего сказать. Он вернулся на кухню, и сел за стол. Но перед тем, как сесть, он провел рукой по сиденью стула. Что происходило дальше, мне было не интересно. Я развернулся, и пошел к ребятам в песочницу.

Так я убил брата. И хоть он и остался жив, в деревне он больше не появлялся. Что-то мне подсказывает, что отец не привозил его из-за меня. Денис теперь был для меня мертв. И как все мертвецы, он меня никогда больше не беспокоил.

16. Оружие

Бартеломью остановился, и посмотрел на пчеловода. У того был слегка отрешенный испуганный взгляд. Старик успокаивающе похлопал его по плечу:

— Пытаешься вспомнить, не обижал ли меня чем-нибудь? И стоит ли тебе беспокоиться за свою жизнь?

— Да. Что-то в этом роде.

— А теперь, мой юный друг подходим к той части рассказа, которая поможет тебе понять смысл вчерашнего разговора. Помнишь, я сказал, что когда-то искал СВОЕ оружие. Но дело не только в нем. Дело в том, для чего оно тебе нужно, и кто твой враг?

Не смотря на то, что пистолет из деревни я с собой не привез, жизнь от этого не закончилась. Она неумолимо тянула меня через новый год, к весенним каникулам. Появлялись новые увлечения, новые знакомые, и новые мечты. Кстати, теперь мечты трансформировались, я и больше не был жестоким героем, убивающим всех подряд. Они основывались на умении играть на гитаре. Чтобы приблизить фантазию к реальности, я даже купил ее. Она была подержанная, но вполне игроспособная. Я ходил и приставал ко всем подряд с просьбой написать какую-нибудь дворовую песню с аккордами. К лету у меня был целый арсенал жалостливых, и пошлых песенок. Ассортимент дополнялся матерными частушками. То есть к лету я был полностью готов. По моему мнению, деревенские девчонки должны визжать от радости, как только я ударю по струнам. Выйду такой из дома вечером, подойду к шумной деревенской компании, и как начну играть. Прямо, как Элвис Пресли. А может даже и лучше, чем он.

Мечта так и осталась мечтой. Нет, более или менее удовлетворительно играть я научился, только применить это так и не вышло. Потому, что гитара осталась дома, а еще потому, что меня взяли на работу. На настоящую работу. С самого начала лета, и до конца августа я уезжал из дома рано утром, и возвращался поздно вечером. Мы обслуживали машину по производству травяной муки. Все, что от нас требовалось, это дождаться оператора, который ее включит, и крепко удерживать мешки, когда мука начинала сыпаться в них. Устройство было старым, и часто ломалось. В такие моменты, мы скучая бродили по территории, или садились куда-нибудь на солнышко, и пересказывали друг другу всякие фильмы. В один из таких перерывов, блуждая по заброшенному слесарному корпусу, я набрел на точильный станок. Старый, высокий, с мощным чугунным корпусом. Он был серый не только от пыли, но и от выгоревшей краски. Однако, кнопка включения блестела как новая, и словно звала меня к себе.

Я подошел к станку, и без всякой задней мысли нажал на нее. Раздалось низкое гудение, а потом, каменные круги начали вращаться, медленно набирая обороты. Звук, который издавал станок во время работы, проникал вибрацией в каждую косточку моего скелета. Зубы начали мелко стучать, и я в страхе быстро нажал на красную кнопку с надписью «стоп». Вибрация сменилась низким рокотом. Круги останавливались. От испытанного шока тряслись руки, и пересохло во рту. Я решил покинуть помещение с наводящим ужас станком, и уже развернулся к выходу, но на одном из верстаков заметил напильник. Было такое же ощущение, как семь лет назад, когда в сарае у бабушки я нашел цыганскую иглу. Я взял напильник, и смахнул с него прилипшую пыль. Только теперь он не был для меня напильником. У меня в руке лежало оружие. Нужно было его немного доработать. Как сказал один великий скульптор, убрать все лишнее. Все, что мешает увидеть красивый клинок в этом ржавом напильнике.

В последующую неделю я поговорил со слесарем, работавшем в соседнем помещении, и выяснил, что станок вполне исправен, и иногда на нем точат необходимые для ремонта запчасти. Так же я спросил разрешения поточить бабушкины кухонные ножи. В этой просьбе мне не смогли отказать. Так у меня появилась своя лаборатория. Все свободное от работы время я проводил здесь. Поначалу это были несколько минут в день. Дольше выдерживать вибрацию станка я не мог. Но через месяц организм приобрел определенный иммунитет, и я уже не обращал на нее внимания.

Напильник изменялся, но не спеша. Мне не хватало опыта, и определенных знаний. И все же день за днем, он становился все сильнее, и сильнее похожим на настоящее оружие. Он приобретал аристократическую утонченность, и хищную форму. Форму клыка хищника. Я не спешил, контролируя каждое движение, каждый шаг, наслаждаясь минутами, проведенными в лаборатории. Здесь моя душа отдыхала. Даже не отдыхала, она вылетала из груди, и парила под старым потолком, пока станок рычал, а искры сыпались мне под ноги.

Наконец наступил тот день, когда лезвие клинка было полностью готово. Конечно, оно не было отполировано до зеркального блеска, но я постарался на славу, и оно вышло почти идеальным. На тот момент моей жизни, я ничего прекраснее не видел. Пришло время одеть эту испанскую красавицу. Рукоять ножа должна не только быть удобной, она должна подчеркивать безупречную форму лезвия. Поиск был тернист, и трудоемок, но мне снова помог случай. Так же как и с напильником, и иглой. В старом поломанном тракторе, гниющем на свалке, я увидел небольшую ручку, свисающую с потолка кабины. Чтобы завладеть ею, мне потребовалось несколько дней. Трос, удерживающий ее, никак не хотел ослаблять свою хватку. Поначалу я думал, что если его гнуть вперед-назад, то он сломается. Потом, я пробовал перепилить его пилой. Одолеть стальную веревку помог бабушкин топор. Я принес его на работу, чтобы заточить. Ну и не только для этого. Вечером топор вернулся в бабушкин сарай, а я завладел вожделенной рукояткой. Она была черная, сделанная из какой-то плотной резины, и мне пришлось потратить немало времени, чтобы надеть на испанский клинок это строгое черное платье. Мне хотелось, чтобы они стали единым целым, как кусочки пазла. Я налил в подготовленную рукоять клей, и вдавил в него лезвие. Лишнее вылезло наружу прозрачной слезой. Оставив нож в укромном месте, я не прикасался к нему три дня. От нетерпения ногти сгрыз, наверное, до локтей, но когда убрал остатки клея, и протер свое творение влажной тряпочкой, понял, что создал настоящее произведение искусства. Идеально сбалансированный, прекрасно лежащий на ладони, обоюдоострый нож. Я подкинул его, и поймал за лезвие. Потом вышел за дверь, отошел от нее шагов на десять, и, развернувшись, метнул нож в закрытую дверь. Клинок сделал пол оборота, и с глухим стуком влез в старую, покрытую многими слоями краски древесину. Сердце, казалось подпрыгнуло от счастья, и вновь вернулось на место, но уже ускорив свой шаг. Я был счастлив от того, что теперь мне не надо покупать нож в магазине, все, что мне нужно, это найти подходящий предмет, из которого я могу его сделать. Это не сложно.

Раскачивая лезвие ножа вверх и вниз, я вытащил его из двери, и пошел хвастаться ребятам, с которыми работал. Однаконаряду с восторгом, в их глазах читалосьи недоверие. Они отказывались верить в то, что я способен изготовить такое, и требовали доказательств. Например, сделать еще один такой нож, и подарить кому-нибудь из них. Конечно, никому ничего доказывать я не собирался. Скажу больше, мне требовалась передышка. Как у писателя, который только что закончил толстую книгу. Мне хотелось теперь поиграть с этим ножом, узнать какой он, и на что способен.

И снова случай помог мне. Сушильная машина поломалась куда серьезнее, чем раньше. По словам слесаря нужно два-три дня, чтобы починить барабан. Чтобы не гонять нас понапрасну на работу, руководство объявило внеплановые выходные для нашей бригады. Счастливый от того, что высплюсь следующим утром, я шел домой, вращая на ладони только что законченный нож. Ни одно дерево не прошло мимо меня не пораженное метким броском. Лезвие входило с характерным стуком, слегка подрагивая рукояткой. Когда я подходил, и прикасался к ножу, то чувствовал легкую вибрацию, которая сохранялась какое-то время после броска.

Дома, плотно покушав, мне удалось немного вздремнуть. После этого, я вышел на полигон, на наше метательное стрельбище. В планах было, как похвастаться, так и отработать несколько видов броска ножа. На поляне никого не было, и я направился к двум сросшимся у корня дубам. Их кора, изрядно потыканная нашими ножами, словно ждала меня. На ходу, я отвел руку с ножом назад, держа его за лезвие, а потом резко взмахнул ею, выпуская из пальцев теплую сталь. Нож сверкнул лезвием, и устремился к дереву, разворачиваясь в полете острием вперед. Но кора, дубовая корявая кора отказалась принимать в себя наглую железяку. Она напряглась вся, собралась и сжалась. А когда нож подлетел, отбросила его в заросли терновника. Едва уловимый, почти невидимый клинок, исчез, подмигнув напоследок солнечным зайчиком. Лезть напрямую через эти колючие кусты было бы поступком глупым, если не сказать безрассудным. Я обошел их по небольшой дуге, и проник внутрь.

Эти заросли мне были знакомы наизусть. Играя на полянке в прятки, мы всегда прятались в этих кустах. Они только снаружи были непролазными и неприступными, внутри там был обычный лес. Прикинув, где приблизительно должен лежать мой нож, я пошел в нужном мне направлении. Долго искать не пришлось. Он лежал у толстого корня дерева, которое росло тут же. Помню, однажды я залезал на его верхушку. Года три назад. На спор. Я посмотрел на небо, через листву дерева. Оно стало еще толще, и выше. Теперь еще сложнее будет на него взобраться. Я поднял нож. За деревом что-то зашуршало. От неожиданности я вздрогнул. Потом набрался храбрости, и заглянул за ствол. Там стоял брат Споукли, и держал обеими руками штаны. Он подтянул их чуть ли не к груди. Складывалось такое впечатление, что у него лопнула резинка, и он держит их, чтобы они не свалились.

— Чего ты здесь делаешь, Бобби?

— Ничего, — он исподлобья смотрел на меня.

— Обосрался что ли? — решил пошутить я.

Вместо ответа он развернулся, и пошел к выходу из кустов. В руке, кроме штанов, у него было что-то еще.

— Эй, — окрикнул я его. — Что это у тебя?

— Не покажу! — крикнул Бобби, и собрался убежать.

— Стой! — кричу. — Хочешь, ножик покажу?

Он остановился, в нерешительности, и повернулся. Он еще не закончил оборачиваться, а я уже знал, что у него в руке. У него был мой пистолет. Теперь я знал это наверняка. Я не видел его, но знал, чувствовал. Бобби недоверчиво смотрел на меня.

— Покажи! — сказал он.

— Вот, смотри! — боясь спугнуть мальчишку, я протянул нож на вытянутой ладони.

— Ух, ты! — охнул он, и сделал шаг вперед. Одной рукой Бобби все еще держал штаны, а другую, с пистолетом опустил вниз. Мое сердце сжалось от боли, как только я его увидел. Колени, казалось стали ватными, и утратили свою жесткость. Бобби быстро взглянул на мое лицо, чтобы проверить, не ловушка ли это. Что он прочитал в моих глазах, я не знаю. Но он развернулся, прижал пистолет к груди, и убежал. Догонять его я не стал. Мне не за чем было это делать. Это был не мой пистолет. В смысле, мой, но он больше не был моей любовью. Это было что-то еще, что-то похожее на него. Как если бы я расстался девушкой, милой, чистой, красивой. Расстался по причине не зависящей от меня. Просто так сложились обстоятельства. Скажем, мы гуляли по городу, и потерялись. Я безумно скучаю по ней, пытаюсь ее найти, но безуспешно. В памяти хорошо сохранился образ, который я запомнил. Проходит год, и по воле случая мы встречаемся. Она стоит спиной, но я узнаю ее, и зову. Она оборачивается… То, что я вижу потом, совершенно не похоже на то, что я запомнил в день нашей последней встречи. На меня смотрит старая затасканная проститутка, только отдаленно напоминающая девушку из прошлого года. Она грязная, и к ней не хочется даже приближаться. И поначалу я вообще сомневаюсь, что это один и тот же человек. Передо мной не моя любимая. Такого не может быть. Не может девушка превратиться в старуху за год. «Нет!» — кричит твой разум. «Да!» — обреченно говорит тебе сердце, которое ее узнало. И ты понимаешь, что любви больше нет. Что ЭТО любить невозможно. Ты делаешь вид, что обознался, и проходишь мимо.

Тех нескольких секунд, что были в моем распоряжении, вполне хватило, чтобы понять: лучше бы я ничего не видел. Лучшее бы я жил со своей разлученной любовью, чем увидел, и убил ее. Весь ободранный, словно им гвозди забивали, крышки затвора нет, внутренности ржавые, и забиты песком. К пистолету не хотелось прикасаться, он вызывал отвращение.

Я медленно брел через кусты на поляну, с поляны обратно домой. В голове гудело. Подкатывала тошнота, как от удара поддых. Внутри меня что-то происходило. Сейчас я понимаю, что это было. Так умирала любовь. И пусть она была по детски наивная, и не такая как у всех. Но она была, и она согревала мою душу. Я шел, и ощущал в животе пустоту, думая, что она вызвана недомоганиями органов пищеварения. Но пустоту я чувствовал совсем по другой причине. Я становился взрослым. Во мне умирала частичка детства. Умирала навсегда.

Чтобы как-то заглушить тупую сердечную боль я больше не расставался с моим ножом. Он заполнил собой образовавшуюся брешь. Остаток лета пролетел как один день. В этот один день я не успел, а может не смог сделать ничего, чем бы мог гордиться. Ежедневно подходя к станку, я ждал какого-то озарения. Подходил, стоял и смотрел на него. На скругленные углы, на массивные кожухи, закрывающие серые абразивные камни. Я ждал, но ничего не происходило. Совершенно ничего. Вокруг меня больше не было оружия, спрятанного в каком-нибудь предмете. Отчасти это удручало, но в то же время, я понимал, что, скорее всего, энергия, которую я потратил на нож должна восполниться. Нужно набраться терпения, и ждать. И я ждал. Вначале в деревне, потом в городе.

Обучение в школе закончилось, я поступил в профессиональное училище. Сейчас заведения такого рода называют колледжами. Смена обстановки, новые знакомые, новые обязанности, новый маршрут. Теперь каждый день, кроме субботы и воскресения, я, выходя утром из дома, шел не в привычную левую сторону от подъезда, я сворачивал направо. Обходил вокруг дома, и шел на автобусную остановку. Примерно через неделю после начала занятий я познакомился с Диком. Кто это такой? Наберись терпения, и скоро узнаешь.

Я сворачивал за угол, и двигался вдоль дороги. Остановка была метрах в ста от поворота. Обычно расслабленный, или если точнее сказать сонный, шел мимо ряда домов, отгороженных от тротуара дощатыми, или железными заборами. Я или переживал остатки сна, еще не выветренного из моей головы, или размышлял о предстоящем дне. Заборы не спеша сменяли один, другой, расстояние до остановки сокращалось. И вот, в этот спокойный момент, когда мимо проплывали железные ворота, появился он. Дик. Так я назвал его в первую нашу встречу. Он подождал, когда мои ноги будут максимально близко к калитке, просунул свой черный нос в щель под воротами, и внезапно поздоровался. Поздоровался так, как обычно здороваются большие собаки. Громко, низким басом. Будь я расслаблен чуть сильнее, то непременно обмочил бы штаны, и помчался бы домой менять их. Но мне повезло. Все мышцы получили команду сократиться, из-за чего я подпрыгнул, дернувшись в воздухе. Сердце получило команду увеличить число ударов до трех тысяч в минуту. Даже крик вырвался из внезапно пересохшего горла. Я оглянулся, чтобы посмотреть, видел ли кто мой конфуз. Никого. После чего, чертыхаясь, и проклиная собаку, испугавшую меня, продолжил путешествие на остановку. Я буквально слышал, как за спиной, отгороженный высоким забором, смеется пес над своей безумно остроумной шуткой. «Чертов Дик!» — Подумал я тогда. Чертов Дик. Не знаю, почему именно так я его окрестил. Это было первое собачье имя, которое мне пришло в тот момент в голову. Может, от того, что при произношении твое горло вначале сжимается, как от спазма, и звучит «ДИ». Потом рот открывается, и с губ слетает легкое «К». Простой выдох. Прямо как наша встреча. Вначале я чуть не обделался от страха, а потом облегченно выдохнул.

Каждое утро безумный пес здоровался только со мной. Иногда случалось, что передо мной шел кто-то еще. Тогда я с замиранием сердца, ждал что Дик поздоровается и с ним. Прохожий подпрыгнет, вскрикнув от неожиданности, чем, несомненно, вызовет улыбку на моем лице. Но он не хотел здороваться ни с кем, кроме меня. У него было какое-то особое чутье. Он лаял в самое неудобное время. Выжидал, когда я подойду вплотную, и здоровался. От его приветствия кожа покрывалась испариной, сердце замирало, а потом начинало скакать как сумасшедшее, а в мозгу словно что-то лопалось.

Жизнь, доселе скучная, и однообразная начала расцветать яркими красками. В ней появился тот злодей, против которого я смог бы применить свой преступный ум. Наконец то мне есть с кем сражаться в своих мечтах.

Но, что удивительно, я больше не фантазировал на счет безумных поединков, и спасательных операций. Я ходил и искал. Словно где-то есть потерянная вещь, но я не могу вспомнить, как она выглядит. Нутро чувствовало, что настал черед творчества. В руках появился какой-то нестерпимый зуд. Они чесались, но не было материала, из которого я бы сделал очередное оружие.

Дома я все перерыл, и пересмотрел. Возвращение из колледжа затягивались. Я был весь несобранный, рассеянный, с постоянно блуждающим взглядом. Мне необходимо было скорее найти то, из чего я смогу сделать нечто. Нечто удивительное, и смертельно опасное. А потом зуд пройдет. На какое-то время. Но это все потом, а сейчас во мне снова начала просыпаться ярость. Чтобы она не сожрала меня изнутри, я притащил в дом старую доску, найденную на свалке. Распилил ее, и сбилнебольшой щит. Теперь, чтобы выпустить пар, я бросал в него свой нож. Я размахивался, очищая разум от мыслей, и выбрасывал руку вперед. Холодная сталь соскальзывала с пальцев, забирая злость. Нож входил в древесину с глухим стуком, я стоял и какое-то время смотрел на него. Потом подходил, и вынимал его, еще вибрирующего. В эти мгновения душа обретала спокойствие. Я вспоминал, как на чердаке, я также выбрасывал руку вперед. Только из ладони ничего не вылетало. В ней я крепко держал пистолетную рукоять. Один глаз прищуривался, сердце гулко бухало в груди, замедляя свой бег. Я давил на спусковой крючок, и стрелял. В момент выстрела душу наполняло спокойствие. Прямо как и сейчас. Было что-то общее между тем временем, и этим. Отгадка, казалось вертелась на языке. Вот же она. Протяни руку, и возьми. Я был близок к решению, но оно все равно ускользало. Понимая это, я злился еще сильнее, и продолжал бросать нож. Осознание, что почти догадался, почти открыл тайну бытия, было только в момент броска. Было что-то общее в том, как я выбрасывал руку вперед. Не в самом движении, а в смысле движения. Бросок ножа. Выстрел. Бросок, выстрел. Что между ними общего? Из руки летит смерть. Вот что. Но что это значит?

«Мне нужен пистолет, — внезапно осознал я. — Не игрушка, настоящий пистолет. Только он подарит мне умиротворение. Только с ним в руке я обрету сон. Сделаю всего лишь один выстрел, и все пойму. И смысл бытия, и цель существования».

В мгновение ока все стало на свои места, и поиски неизвестно чего, превратились в поиски чего-то похожего на пистолет. Тогда я не понимал, что ошибался. Мне нужно было не что-то похожее на него, мне нужно было что-то, что легко станет им. И как только я это понял, то сразу же увидел в сломанной пластмассовой игрушке, найденной на улице, вероятного донора, из которого может родиться нечто. А потом завертелось. Перед глазами проносились, и мелькали выпиленные детали, маленькие тиски, и мои руки, держащие напильник.

Месяца через два опытный образец был закончен. Пистолет получился громоздким, и выглядел как футуристическое оружие из будущего. Синий пластмассовый корпус, толстая металлическая трубка вместо ствола, примотанная черной изолентой, и блестящий спусковой крючок. Механизм располагался внутри, и был надежно спрятан. Для выстрела требовалось только нажать на спусковой крючок.

Дождавшись, когда родителей не будет дома, я взял свое устройство, зарядил, и нацелил в деревянный щит, стоящий на балконе. Сердце то колотилось как сумасшедшее, то вдруг останавливалось, и замирало. Я держал пистолет на вытянутой руке, на всякий случай отвернувшись от него. Палец начал давить на крючок. Тот шевельнулся, и сдвинулся с места. Пополз, пополз, потом, замер. Я надавил сильней, он сорвался, и ударник сухо щелкнул по капсюлю. Осечка. Черт побери! Пружина нужна мощнее. Силы пробить капсюль не хватает. Крючок вернулся в первоначальное положение. Палец снова начал на него давить. Так же осторожно. Снова щелчок и осечка. Я тяжело выдохнул, рука затекла. Переложил пистолет в другую руку, вытер эту о штаны. Попробуем снова. Палец, крючок, щелчок, осечка. Теперь уже быстрее, без лишней осторожности. Палец, щелчок, палец, щелчок. Щелчок, щелчок, выстрел! Уши наполнил звон легкой контузии. Туман дыма медленно рассеивался, и я смог увидеть пистолет, точнее, что от него осталось. Силой, которая вытолкнула пулю из ствола, и направила ее деревянный щит, стоявший на балконе, разворотило корпус пистолета начисто, оставив только пистолетную рукоять у меня в руке. На полу лежал ствол, вполне пригодный для еще одного выстрела.

Я был смятен и сконфужен. Не было эйфории, как ожидалось. Скажу более, было какое-то разочарование. Словно ожидал волшебника, а пришел низкосортный фокусник. Все шло вразрез. Чувство, когда стрелял из игрушечного пистолета, не было и близко похоже на то, что я испытал только что. Там было спокойствие, и выстрел, несущий смерть, здесь нервозность, и опасность. Может это из-за осечек, начал оправдывать случившееся я, но понял, что они тут не причем. Дело было в другом. Но вот в чем? Снова эти дурацкие вопросы. Я подошел к доске, в которую вошла пуля. На поверхности только маленькая ямочка. Я присмотрелся. Неужели, пуля стукнулась, и отскочила? Нет! Не может быть! Я поднял доску, и перевернул ее. С обратной стороны торчали щепки в разные стороны, будто кто-то отламывал по одному волокну, и поднимал, пытаясь создать прическу, или свить гнездо. Дыхание перехватило. Пуля пробила доску, вырвав обратную сторону, и превратив ее в щепки. От этого вида я улыбнулся, понимая, что силы даже такого, одноразового пистолета хватит, чтобы отправить на тот свет любого, кто встанет у меня на пути. Я могу из простой детской игрушки сделать смертельно опасное оружие. И много времени это не займет.

Следующим утром, все еще находясь под впечатлением от вчерашних испытаний, я проходил около забора, за которым жил Дик. Не подумайте, он никуда не пропадал. Он все так же, каждое утро, здоровался со мной, вызывая микроинфаркт. За это я ненавидел его все сильней и сильней. Тем утром я подумал о пистолете, вывороченной выстрелом доске, и собаке. Собаке, подло лающей по утрам из-под забора. Я подумал о том, что тоже смог бы подшутить над ней. По-своему, конечно. Но нести такой пистолет по улице будет не только глупо. Это будет вызывающе. Словно я маньяк какой-то, или свихнувшийся гангстер. Мысли потекли в другом направлении. Оружие, но не оружие. Пистолет, выглядевший как не пистолет. Как нечто, совершенно не похожее на оружие. В этот раз перерыва между проектами не было. Только что я закончил один, пусть он и исчерпал себя при испытаниях, и мгновенно переключился на другой. Я понимал, что мне нужно вначале разработать устройство, а уже потом внедрить его в какую-то оболочку.

Месяца два карандаш и тетрадный листочек, сложенный вчетверо, не покидали моих рук. Я чертил и рисовал, чертил и рисовал. Листки заполнялись, и их сменяли другие, вырванные из тетради. Я снова чертил и рисовал. Но в своих изысканиях не приблизился, ни на сантиметр к намеченной цели. Мне нравилось фантазировать, представляя, как новое устройство будет работать. К сожалению, фантазии пока так и оставались фантазиями. Дальше рисунков я не продвинулся. Это был тупик.

Постепенно конструкторское увлечение отошло в сторону. Я рисовал все меньше, все больше и больше засматриваясь на девчонок. Осознание, что интересы поменялись, пришло только тогда, когда я понял, что Дик исчез. Не было, ставшего регулярным, утреннего приветствия. Из-под ворот не выглядывал черный нос. А я не вздрагивал, проходя мимо. Памятью о нем осталась доска, пробитая пулей, да пачка чертежей.

Вместе с утратой врага, я потерял интерес к оружию. Дик не бодрил меня по утрам, я не злился на него за это. К чему мне тогда оружие? Для чего? Если цели нет. Путешествие длинной в три года закончилось. Я осмотрелся вокруг, и заметил людей, которых не видел раньше. Оказывается безумное увлечение ограничивало меня. Не давало свободно жить, и дышать полной грудью. Теперь я мог общаться с ровесниками, любоваться девчонками, читать, смотреть телевизор. Мания, преследовавшая меня, осталась в прошлом. Я освободился.

Бартеломью подошел к лавочке, и тяжело опустился на нее. Бимен немного постоял, понимая, что старик ждет от него хоть какой-нибудь реакции. Но на ум ничего, кроме «офигеть» не приходило. Он развел руки в стороны, показывая жестом, что сказать-то нечего, и присел рядом.

17. Нетт

Энни была жутко раздосадована. Эта старая калоша, которая утверждала, что является сестрой Фастрича совсем разрушила ее планы. Старик можно сказать «уже сидел на крючке», но появилась она, и все испортила. После ее визита Кил вообще забыл, что вокруг него что-то происходит. Казанова.

«На всякий случай, мы его со счетов списывать не будем, — решила она. — Будем навещать. Вдруг, любовное увлечение скоро пройдет. И если это случиться, то оказаться рядом, и помочь старику обрести покой, моя главная задача. Пусть это будет даже вечный покой». — От этих мыслей медсестра, которая катила кресло по коридору, едва заметно улыбнулась.

Везла она новую больную, которую ей поручили определить в одноместные апартаменты, в конце коридора. Это была особенная палата. Пребывать в ней, мог себе позволить, или очень влиятельный человек, или денежный кошелек. Детально рассмотреть новую постоялицу у Энни пока не получалось, потому, что она вела себя замкнуто, и нарушать дистанцию не стремилась. Тот диагноз, с которым она тут оказалась, предусматривал выписку только в очень редких случаях. То есть, попросту, ее привезли сюда умирать. Откупились, отправив подальше от дома, чтобы не видеть, как болезнь забирает жизнь.

Первая процедура, включающая в себя забор анализов, и прочей подготовке к лечению проводилась Энни. Там же она впервые услышала голос своей подопечной. После этого она поняла, что перед ней человек властный и не терпящий возражений. Тот, который убежден настолько в своей правоте, что верит даже в собственную ложь. Обычная на вид, пожилая женщина, с гордой осанкой и вороненой сталью во взгляде. Но Энни была твердо уверена, что можно найти подход и к этому человеку, нужно только проявить терпение, и немного настойчивости. Тогда она раскроется. А когда дверь открыта, можно не стучаться, когда собираешься войти. Войти, чтобы забрать что-нибудь. Но медсестра совсем и не подозревала о том, что ее саму давно изучили, и проанализировали, еще в первые минуты их встречи. Ее сейчас рассматривали, как один из вариантов. Вполне возможный, но не обязательный.

— Подойдите ко мне. Поближе. — Женщина, лежащая на кровати, отложила книгу, и обратилась к только что вошедшей Энни Волл. — Мне нужно, чтобы завтрак подавали в восемь, обед в час, а ужин в шесть. Через полчаса можете приходить и забирать посуду. Я так понимаю, что на прогулку тоже вы будете меня сопровождать? Не зависимо от погоды, мы будем гулять два раза в день. В одиннадцать, и в четыре. Если, что-нибудь из сказанного мной, противоречит внутреннему распорядку больницы, то я настояла бы на разговоре с заведующим этого заведения.

Холодные, чистые, темно серые глаза внимательно смотрели, на покорно склонившую голову, светловолосую медсестру.

— Ваше имя Энни?

— Да, госпожа. — Она подняла глаза, и теперь отвечала на взгляд таким же холодным, лишенным всякого сострадания взглядом, каким смотрела на нее женщина лежащая на кровати.

— Прекрасно, — больная улыбнулась одними уголками губ. — Я вижу, мы с вами поладим. Меня зовут Гледис Нетт. Обращайтесь ко мне Гледис.

— Хорошо, Гледис.

— Позже, у меня возможно возникнут какие-то вопросы. Я их обязательно задам. А сейчас, пожалуйста, покиньте палату.

— Но я должна взять у вас анализы, Гледис.

— Через десять минут зайдите.

Энни молча вышла, плавно притворив за собой дверь. Она только что разговаривала с собой. Не «сама с собой», а с такой же, как она сама. Она поняла это по взгляду, по стальным глазам. Но не в том смысле, что Гледис тоже питалась силами умирающих стариков, а в том, что она не видела людей вокруг себя. Она видела только орудия для достижения поставленных целей. Это можно назвать бесчеловечностью, можно назвать прагматизмом, но смысл от сказанного не поменяется. Вы спросите о человечности и сострадании. Я кивну, но только в отношении природы и животных. Бездомных животных. Маленьких бездомных животных.

Но если речь пойдет о питомце, который обитает дома, то о сострадании не может быть и речи. Он тоже будет средством. Например, для успокоения расшатанных нервов. А если котик, которого приятно гладить будет царапаться, то когти ему необходимо удалить. А ведь мало кто знает, что это за операция. Для наглядности я поясню.

Чтобы коготки не отрастали от месяца к месяцу, как ногти на руках у людей, животному вместе с когтем удаляют фалангу пальца. Вроде как безобидная на первый взгляд операция. Но вдумайтесь, на каждом пальце. Ампутировать одну фалангу. Знаете что такое сострадание? Это способность почувствовать чужую боль. И если вы можете на себя примерить последствия этой операции, и после этого понести к ветеринару своего кота для кастрации, или кошечку стерилизовать, то сострадание не свойственно вашей душе.

Вернувшись в указанное время, Энни застала Гледис, сидящей на кровати, и готовой к всевозможным медицинским действиям. На ней была байковая пижама теплого персикового оттенка, с каким-то чуть ли не детским рисунком. Ноги покоились в тапочках, таких же теплых как пижама. Судя по всему, она или постоянно мерзла, или, собираясь сюда, думала что замерзнет. Теперь у Энни была прекрасная возможность рассмотреть свою подопечную.

Среднего роста, волосы до плеч, лоб высокий, губы тонкие. Лицо скуластое, но не широкое, глаза большие, темно серые. Выглядела она примерно на пятьдесят, плюс минус пять лет. Фигура, спрятанная в пижаме, имела яркие женские очертания.

Во время измерения температуры, и давления, Энни попыталась как-то сгладить возникшее молчание, и начала рассказывать о больнице, и работающих здесь людях. Но видя, что ее воспринимают не больше, чем надоедливую муху, залетевшую в дом, замолчала.

— Продолжайте, Энни. Почему вы остановились?

— Я вдруг подумала, что вам не интересно. Что моя болтовня только отвлекает вас.

— Вам показалось, что я не слушаю.

У медсестры аж похолодело все внутри. Она прекрасно знала, когда ее слушают, а когда нет. И сейчас она была уверена, что ее специально заставляют что-то говорить. Но вот для чего? Наверное, чтобы я не смогла наблюдать, и делать выводы. Ведь когда ты рассказываешь, ты вспоминаешь, и описываешь. А простой разговор ни о чем это не более чем сбор информации о собеседнике. Где не важно, что, а важно как. Вся эта ситуация напоминает сказку о колобке. Тот заключительный эпизод, в котором присутствует лиса. Он уже и не хочет ей песню петь, и догадывается, что ничем хорошим дело не кончится, но вынужден запрыгнуть плутовке на кончик носа. Где и погибает. Яркая аналогия. Но если задуматься, то могло ли быть по-другому?

После двух неудачных попыток, колобок преспокойно спрыгивает с пенька со словами: «Я не собираюсь тут перед глухими распинаться. Прощайте. Увидимся, когда вы обзаведетесь слуховым аппаратом». Но нет, лиса его заманила, убедив, что лишь слегка недослышит. Что она очень заинтересована, и ей нравится, но для полноты ощущений, хотелось бы услышать все из первого ряда.

Все это промелькнуло у Энни перед глазами, как раз тогда, когда она делала вдох, чтобы продолжить свой рассказ. Воздух застрял во рту, губы плотно сжались. Лицо приобрело пунцовый оттенок. Гледис, как бы украдкой взглянула на гостью своей палаты, и теперь не могла оторвать глаз, ожидая как же закончится та неловкая пауза, повисшая между ними. Энни понимала, что произносить что-либо сейчас, не стоит, чтобы не забрызгать скопившейся слюной собеседницу. Поэтому ее губы разжались, и она сделала дополнительный вдох, после чего сказала: «Даже и не знаю, с чего продолжить… Может, я в следующий раз, после обеда, расскажу?»

— С нетерпением буду ждать. — Ответила Гледис, однако во взгляде читалось: ты моя, детка, теперь не убежишь, будешь вынуждена говорить даже когда я спать буду. Я еще посмотрю, на что ты способна.

18. Лифт

Кил теперь, просыпаясь, ждал послеобеденного посещения. Он подходил к окну, и опершись руками о подоконник, смотрел вдаль. Тот вид, который открывался его глазам, будил совесть, заставляя стыдиться содеянного. Из окон, с этой стороны здания, парк был как на ладони. И теперь он боялся выходить даже в коридор, чтобы кто-нибудь из здешних пациентов не узнал в нем того, кто неделю назад отравил всех голубей на площади. Вроде как подлый поступок, но ведь цель то достигнута. Ален забыла о своем увлечении, переключив все свое время и внимание на него. Немного не так как планировалось, но в целом, результат даже превзошел ожидание. Хотя, что-то в душе Фастрича не находило покоя, какая-то мелочь, которую он упустил из виду. Что-то важное.

Медсестра, которую он увидел ночью, когда пришел в себя, навещала его несколько раз в день, проявляя заботу, и милосердие. Она что-то рассказывала чтобы поддержать его, но он слушал ее в пол уха, пребывая в прострации от собственных мыслей. Времени подумать теперь было навалом. Соседи по палате не докучали ни разговорами, ни присутствием. Они были заняты своим здоровьем, и хотели как можно быстрее покинуть это место. Странно, но ни к кому из них не приходили посетители. Это касалось не только родственников, а и медицинских работников. Складывалось такое впечатление, что он уникальный. Особенный. К концу недели, изрядно осмелев, Кил начал выходить в коридор. Вначале он просто присаживался на ближайший диванчик, и созерцал происходящее вокруг, отдыхая от тесноты палаты. Которая хоть и не была маленькой, но все-таки давила стенами на сознание старика, привыкшего к просторам своего дома. Через день или два Фастрич понял, что здесь как и на улицах города, всем на всех наплевать. И выходил уже в коридор без опаски быть узнанным. Он сидел, и ожидал, либо своих процедур, на которые его провожала улыбчивая голубоглазая медсестра, либо Ален, регулярно посещавшую его. Странно, но эти две женщины старались не пересекаться друг с другом. Когда они с Ален сидели в коридоре и разговаривали, во время ее посещений, Энни проходила мимо, даже не поворачивая головы на своего пациента. Словно никого не было, и она двигалась по пустому помещению.

В этот раз, после визита своей возлюбленной, Кил решил прогуляться вдоль галереи окон до конца коридора. Каково же было его удивление, когда там обнаружился лифт, и какая-то особенная палата. Из нее Эни выкатывала тетеньку в персиковой пижаме, сидящую в кресле-каталке с гордо поднятой головой. Кил сбавил шаг, и чтобы не привлекать к себе внимание, направился к окну. Где с интересом начал изучать подоконник. Опершись одним локтем, он стоял и изредка поглядывал на двух дам, ожидающих прибытия лифта. Его всегда привлекали необычные люди. Те, которые выделялись из общей массы. Не одеждой, или каким-нибудь пороком, а внутренней силой, содержанием. Чем-то особенным. Впервые, увидев Ален, он заметил именно такую силу в ней, правда потом, сколько не смотрел на нее со скамейки, не видел даже и намека. Но все изменилось, когда она искала взглядом убийцу голубей, в ней опять мелькнуло то, что отличало ее от тысяч таких же, как она. Это было что-то удивительное, что-то завораживающе волшебное. Именно в ЭТО влюбился Кил Фастрич. И именно ЭТО он сейчас увидел в другой женщине.

***

Гледис стала привыкать даже к здешней кухне. Конечно еда не домашняя, но вполне съедобная, и что самое главное — диетическая. И хоть ей оставалось недолго пробыть в этом месте, данный рацион должен был продлить ее жизнь пусть даже всего лишь на неделю. Девица, которая ухаживала за ней, забирала ее, как и договаривались, ровно в три. Они спускались вместе на лифте в холл, а потом двигались к парку. Там, останавливаясь около какой-нибудь лавочки, Гледис покидала уютное кресло, и под руку с медсестрой, совершала пешие прогулки. Во время этих прогулок они разговаривали на разные темы. Поначалу Энни пыталась влезть ей в душу, как это она обычно делала с сердобольными стариками, рассказывая печальные истории, но все ее попытки пресекались, даже не успев начаться. Гледис обрывала ее на полуслове, спрашивая о чем-то еще. Отвечая на заданный вопрос, Энни терялась, и потом уже не могла собраться, чтобы продолжить. Было похоже, что охотник, вооружившись пневматической винтовкой, вышел поохотиться на перепелок, но не заметил, что за ним охотится волк. Но Энни все равно не оставляла своих попыток подобрать ключик к двери с надписью Гледис Нетт. Чем только забавляла ее. Нетт играла с Энни как кошка с мышкой. Вдоволь наигравшись, когда у Энни уже заканчивалось терпение, ее подопечная, во время одной из прогулок сказала:

— Да прекратите вы уже свои дурацкие попытки расположить меня к себе. Я не из тех, кто будет с замиранием сердца слушать вас. Я предлагаю ВАМ послушать меня. — И она с интересом глядела на реакцию медсестры. — Готовы?

Энни, опустив голову, шагала рядом, и судорожно пыталась понять, что же нужно этой женщине рядом с ней? Не найдя никаких подводных камней в ее предложении, она кивнула.

— Это моя история. И, хотя в ней будет все, что вы любите в своих историях, я бы попросила вас не пересказывать ее никому. Пусть она так и останется между нами.

Я родилась и выросла в городке, еще провинциальнее этого. С детства обладая тучной фигурой, постоянно страдала от недостатка общения со сверстниками. Никто же не любит жирных девчонок. С ними не интересно. А о молодых людях противоположного пола я и говорить не буду. Так же непросто было и в семье. Отец был со мной строг, а поддержки от матери не было. Я была одна. Везде. И дома, и в школе, и на улице. Можно было выдумать себе какого-нибудь друга, как это сделал герой сказки «Карлсон», но сходить с ума я не собиралась. Передо мной стояла задача закончить школу, и уехать из этого захолустья. Хоть куда. Хоть в другое такое же захолустье. Где я смогла бы начать новую жизнь с чистого листа. Та жизнь не очень хорошо началась, значит, надо начать новую.

Все бы ничего, но для этого школу надо было закончить не хорошо, а отлично. Вот тогда я и получила свой первый урок, который усвоила на всю жизнь. Это была первая серьезная цель, которую я поставила себе. Я шла, методично, шаг за шагом, приближаясь к ней. Остановить меня, как я думала, не могло ни что. Однако вскоре произошло событие, которое остудило мой пыл, и отбросило назад. Событие, казалось бы несерьезное, на первый взгляд. Наш классный руководитель ушла в декрет, и ее заменили.

Новому преподавателю я не понравилась, у нее были свои любимчики. А мои заслуги в одночасье оказались перечеркнутыми. Ситуация становилась критической. Все чего я добилась, и достигла, все рушилось, и выходило из-под контроля. После уроков я уже не спешила домой, как прежде. Я бродила по улицам, отрешенно пытаясь придумать вероятное решение, или найти хоть какой-нибудь выход. Сама не знаю, как я оказалась на заброшенной стройке. Там среди пыльных обломков бетона, и ржавых кусков, торчащей отовсюду арматуры, я нашла ответ на мучавший меня вопрос о поставленных целях, и смысле жизни. Зажав в пальцах подобранный осколок кафеля с невероятно острым краем, я вдруг решила прекратить борьбу, и досрочно сойти с дистанции.

Спас меня мой жир. Я не истекла кровью только благодаря ему. В память об этом я всегда ношу часы на левой руке. Вы, наверное, заметили, что ремешок очень широкий. Теперь, Энни, вы знаете почему. Чтобы не смущать людей безобразным шрамом на запястье.

Меня нашли вечером. Оказалось, кто-то видел, как я шла на стройку. Я была без сознания. В углу, привалившись спиной к стене, в луже крови, на пыльном бетонном полу. Как оказалась в больнице не помню, но выписалась оттуда уже совсем другая девочка. Но по возвращении, вместо радости я испытала чудовищный гнев своего отца. Он избил меня так, что я еще две недели не выходила из дома, пока синяки не сошли. С ним я после этого больше не разговаривала. Никогда.

А в беседе с психологом сказала, что решилась на такой поступок из-за плохо сложившихся отношений с новым классным руководителем. Ее начали таскать по инстанциям, назначили какое-то разбирательство. Репутация безупречного преподавателя была испорчена, и ей не осталось ничего, кроме как уйти из школы.

Что касается меня, то с этого момента я могла вообще не учиться. Находясь под страхом, мне ставили только отличные оценки. Школу я закончила с золотой медалью. Цель была достигнута, а горизонт который открывался передо мной, чист.

Ну что, девочка? Интересное начало? Завтра продолжим, если хочешь. А теперь, вези меня обратно в мои покои. Я хочу побыть одна. Давно так не откровенничала.

Гледис Нетт села в кресло, и светловолосая медсестра, со слегка отрешенным видом, молча покатила ее в холл больницы.

***

Кил Фастрич теперь был разведчиком. Он с интересом наблюдал за теми двумя женщинами, которых видел накануне у лифта. Им было замечено, что они выходили из палаты в одно и то же время, после чего отправлялись гулять в парк. Прогулка на свежем воздухе обычно продолжалась около часа. Потом, обе возвращались. Одна в свою палату, а вторая к своим обязанностям. Но поведение второй сильно изменилось последнее время. Она все меньше болтала, и была какой-то несобранной. Словно постоянно думала о чем-то. И это съедало ее изнутри. Складывалось такое впечатление, что работа не приносит ей прежней радости. Она больше не порхала по коридорам в приподнятом настроении. Ее доноры-старики сердились на нее. Им не уделяли теперь такого внимания как раньше.

Все это видел наблюдательный инсультник. Он собирал информацию. В его жизни появилось нечто интересное, и увлекательно интригующее. Теперь его утро начиналось с прогулки по коридору, и сбора новой информации. Потом были обед и посещение Ален. И хотя Кил ждал ее и рад был видеть, но все больше для того, чтобы после этого отправиться к лифту, и снова увидеть объект исследований. Новое увлечение отодвигало возвышенные чувства на второй план.

Так же как Фастрич ожидал трех часов, чтобы мельком еще раз взглянуть на таинственную жительницу особенной палаты, так же и Энни Волл ждала следующий день, чтобы услышать продолжение истории. Гледис рассказывала ее не спеша, вкладывая свой, особенный смысл в каждое слово. Ее описания веселых студенческих вечеринок, или подростковых переживаний, тронули, казалось бы, совсем очерствевшее сердце медсестры. И теперь она испытывала новые для нее чувства. Это было похоже на зависть. Ей хотелось вернуться в прошлое, чтобы тоже ощутить беззаботную молодость, впервые попробовать пиво, не спать с подружками всю ночь, или, взявшись за руки, идти под одним зонтиком со своим любимым. Но это было невозможно. Поэтому она с нетерпением ожидала прогулки в парке. Там Энни вместе с Гледис проживала каждый миг ее воспоминаний. Она словно переносилась в то место и время. Если Нетт говорила о солнечном дне, то они обе невольно щурились, прикрывая глаза ладонью. Или же невольно ежились от холода, когда повествование касалось суровой стужи, или промозглого осеннего дня.

Через неделю парковых прогулок Энни изменилась настолько, что на нее стали жаловаться пациенты больницы. Они роптали на то, что заботливая и всегда участливая медсестра стала похожа на какого-то робота, который просто выполняет свои обязанности. Она все делала безупречно, но все привыкли к другому обращению. Хуже всего приходилось тем, кто проникся симпатией к госпоже Волл. Они вели себя как наркоманы, у которых закончились наркотики. Становились нервными, и требовали непонятно чего.

Изменения заметила и Ален. Кил вел себя по-другому, словно что-то знал, а рассказывать не хотел. Ждал чего-то. Она пыталась вытянуть его на откровенность, но пока безуспешно. Было явно видно, что у него появилось новое увлечение. Но какое? Видя нервное подрагивание ноги Фастрича во время их встречи, и постоянно бегающие, в поисках чего-то глаза, ей самой стало любопытно, чего или кого он ждет каждый день. И она решила за ним проследить. Чуть-чуть.

Попрощавшись, она прошла через коридор к стеклянной двери. И, выйдя за нее, остановилась. Полумрак лестничной площадки не позволял видеть из светлого коридора ее, а вот ей было все хорошо видно. Ален видела, что Кил еще буквально несколько секунд посидел, провожая ее взглядом, а потом завертел головой в поисках чего-то. Это что-то не заставило себя долго ждать. Та самая, светловолосая медсестра, которую она видела в первый день появления здесь, вышла из процедурного кабинета, и двинулась в конец коридора. Как только она прошла мимо Кила, тот подскочил, и крадучись вдоль стены, как герой шпионских фильмов, отправился вслед за ней. Они удалялись. Любопытство Ален пересилило здравый смысл, и она, тихонько открыв дверь, снова ступила на затертый линолеум четвертого этажа.

Кил полз как змея, преследующая свою цель, бесшумно и незаметно. Он останавливался у каждого окна, и с интересом смотрел в него, спустя секунды две, или три, снова скользил вдоль галереи окон. Как ему казалось, он ни чем не выдавал окружающим свой интерес к Энни Волл. Со стороны же это выглядело довольно любопытно: Поглощенная своими мыслями медсестра шла, чтобы вывезти в парк на прогулку свою подопечную, за ней, периодически останавливаясь, чтобы посмотреть в окно, крался Кил Фастрич, облаченный в больничную пижаму. Замыкала процессию Ален, которая была так заинтересована происходящим, что шла прямо посередине коридора, не от кого не прячась. От избытка эмоций ее бросило в жар, и она, сняв берет убрала его в сумочку, перекинутую через руку.

Медсестра исчезла за дверью последней палаты. Шпион, следовавший за ней, остановился у ближайшего окна, и, облокотившись о подоконник, не спускал глаз с этой двери. Поняв, что в любую секунду Фастрич может обернуться и увидеть ее, Ален сделала то же самое. Расположилась у ближайшего к ней окна, и, поставив сумку на подоконник, не сводила глаз со своего объекта наблюдения. Она успела успокоиться, и осмотреться по сторонам. На нее никто не обращал внимания. Все были заняты собой. Кто сидел и негромко рассказывал что-то своему соседу, кто, закрыв глаза, просто дышал коридорным воздухом. Ален повернула голову обратно, в сторону Фастрича: у того аж одна нога дергалась от нетерпения. Но вот, дверь палаты распахнулась, и оттуда выехало кресло, ведомое белокурой медсестрой. В кресле сидела, статная дамочка, с заносчивым видом, и прямыми волосами до плеч. Ее подкатили к створкам лифта, и нажали на кнопку вызова. Кил стоял, весь напрягшись, и чего-то ждал. Он ждал мимолетного взгляда, которым эта дамочка одаривала его всякий раз, когда въезжала в лифт.

В тот момент, когда ее вкатывали внутрь, ее кресло разворачивали, и она могла поднять опущенные глаза, чтобы мельком взглянуть на собравшуюся аудиторию. Так случилось и сегодня. Но к старику, с выпученными глазами присоединилась какая-то тетка, с сосредоточенным лицом.

Ален поняла, куда торопился ее ухажер, и поняла почему. В лифт закатывали ведьму. Сильную, с характером. Но, что она поняла еще, так это то, что ей, этой ведьме, жить оставалось недолго. Она была присмерти, и, скорее всего, искала приемницу. Внутри Ален стала закипать слепая ярость: Эта старая кляча одной ногой в могиле, а туда же, дай хвостом покрутить перед мужиком. Ну, скажите на милость, что за безобразие такое? Только встретишь человека по душе, как обязательно найдется какая-то разлучница, которая захочет стать между вами.

Она стояла, и продолжала накручивать себя, пока ее глаза, не начали становиться прозрачными, а с губ, впервые за полгода, не посыпались проклятья. Они черными змеями выползали из ее рта, а когда падали на пол, устремлялись к раскрытым створкам лифта, где в кресле сидела ведьма со щупальцами вместо ног. Эти серые отростки, с тысячами розовых присосок на внутренней поверхности, обвились, и крепко держали ноги Кила Фастрича, и медсестры, катившей кресло. Такое Ален видела впервые. Первая змея достигнув ноги Кила, сжавшись в пружину, выстрелила собой, и вонзила ядовитые зубы в одну из присосок. Двери лифта стали медленно закрываться. Щупальце отпустило Фастрича, и исчезло за дверью. Остальные проклятья, не достигнув цели растаяли, ударившись о створки лифта.

Гледис, стиснув подлокотники кресла, до самого последнего момента смотрела в холодные зеленые глаза, принадлежащие той самой тетеньке, стоящей у окна. Их поединок продолжался недолго, они были в разных весовых категориях, и вряд ли ей что-то угрожало. Но теперь ей стоило держать ухо востро. Да и поторопиться не мешало бы. Вдруг эта ведьма что-то задумала? И откуда она только взялась?

Кил, как только двери лифта ударились друг о друга, развернулся на месте, и пошел в свою палату. Он прошел мимо Ален, даже не взглянув на нее, что-то бормоча себе под нос, и потирая ладони. Такими движениями обычно моют руки. Пальцы двигаются вначале снаружи ладони, а потом, заползают внутрь. Полностью отрешенный, он зашел в свою палату, где добравшись до окна, оперся о подоконник, и, в нетерпении задергал одной ногой. Кил вел себя так же, как несколько минут назад. Он ждал ее. Когда она снова появится в поле его зрения.

Ален остановилась в дверном проеме, и посмотрела на Кила. Она видела, как он изменился, когда на дорожке парка появились двое. Одна что-то рассказывала, а вторая ловила каждое слово, и буквально смотрела ей в рот.

19. Интервью

Они встретились через три дня, после обеда. Бартеломью из окна палаты, увидел пчеловода, сидящего на одной из скамеек парка, улыбнулся в предвкушении необычного приключения и заторопился вниз.

— Здравствуй, мой юный друг! — старик протянул руку для приветствия.

— Добрый день. — Ответил Бимен, отвечая на рукопожатие.

— Готов?

— Всегда готов!

— Тогда давай присядем с тобой, и подождем немного. — Бартеломью взглянул на часы. — Они скоро должны появиться.

— Они? — удивленно спросил Бимен.

— Да. Она будет вместе со своей подопечной.

— А, ну, тогда это другое дело. — Сказал пчеловод, хотя в его голосе все равно чувствовалось напряжение. Однако волноваться ему пришлось недолго. Вскоре он увидел статную пожилую дамочку, в сопровождении пухленькой светловолосой медсестры. Дамочка сидела в кресле-каталке. Прямая спина, холод во взгляде. Совсем по-другому выглядела ее провожатая. Она всем своим видом заискивала и пресмыкалась. Такую рабскую покорность Бимен видел впервые.

— Вы сказали «светловолосая», — обратился он к Бартеломью, не поворачивая головы. — Может, вы ошиблись?

— Нет, это она. — Ответил старик, но уверенности в его голосе заметно поубавилось.

Бимен послал двух пчел-разведчиков к Энни. Они подлетели и начали кружиться вокруг нее. Потом, подобрались поближе, и одна из разведчиц коснулась спины, облаченной в белый халат. Не заметив ничего тревожного и опасного она села на ткань, и принялась прохаживаться, изучая шероховатую поверхность. В светловолосой медсестре не было ничего ни скверного, ни плохого. Никакой скрытой от людских глаз негативной силы. Вторая пчела покружилась над головой, и села Энни на макушку. Медсестра словно бы ее не замечала, полностью поглощенная своей пациенткой, которая уже встала с кресла. Она развернула Энни лицом к себе, протянула руку к светлым волосам, и сняла с них пчелку.

Бимен почувствовал легкий укол, — он только что потерял одну разведчицу. Гледис отбросила мертвую пчелку в сторону, взяла Энни под локоть, и вдвоем они начали неторопливую прогулку по парку. Они прошли мимо сидящих на скамейке Бартеломью и Бимена, едва удостоив их мимолетными взглядами.

— По-моему вы все-таки ошиблись. — Наконец произнес пчеловод. — Медсестра совсем не опасна. Чего не могу сказать о ее подопечной.

— Вижу. Но никак не могу понять, что происходит.

— А вот я, кажется, что-то понимаю. — Сказал Бимен, когда увидел, как Гледис смахнула вторую пчелку со спины медсестры. Насекомое потемнело и замертво упало на дорожку. — Бартеломью, вы не против, если мы с вами еще немного повстречаемся в этом прекрасном парке? Ну, скажем на протяжении недели?

— А это не слишком обременительно для тебя? Приезжать сюда каждый день, и привозить мне груши? — Улыбнулся старик.

У Бимена округлились от удивления глаза, и перехватило дыхание. Он закашлялся, согнувшись пополам.

— Я вижу, что ты мне очень признателен. Прекрати бить поклоны, а то я смущаюсь. — Бартеломью похлопал пчеловода по спине. — Выпрямись, на тебя уже смотрят.

Бимен последний раз прочистил горло, и, сверкнув глазами посмотрел на улыбающегося старика. Тот просто сиял от счастья.

— Скажите, Бартеломью, вот эта медсестра, вы говорите, что она особенная. Чем? Она ведьма?

— Как тебе сказать? — старик задумался. — Она умеет как-то располагать к себе стариков, постепенно убивая их.

— Убивая?

— Они теряют интерес к жизни, и умирают.

— Зачем она это делает?

— Из-за наследства. Они оставляют все ей.

— Как?

— Она становится единственным близким человеком для них.

— И сейчас она пытается охмурить вон ту тетку? — Бимен показал на Гледис.

— А вот что происходит сейчас, мне непонятно. Такое ощущение, что наоборот.

— Медсестра хочет переписать свое завещание на пациентку?

— Да. Что-то в этом роде. — Бартеломью задумался. — Наших с тобой знаний, юноша не хватает, для точного определения происходящего. Нам нужен специалист в этой области.

— Я, как специалист в своей области, могу сказать, что медсестра не обладает ничем плохим, а вот ее пациентка полна пугающей непредсказуемости. С ней та же история что и с Ален. Она ведьма. Насколько она сильна, и смогу ли я избавить ее от этой заразы, пока сказать не могу. Мне нужно время.

— Ну, что ж, это я понимаю. И буду рад видеть тебя здесь. На этом самом месте. Ежедневно, в три часа.

***

Кил стоял у окна, и смотрел на серые дорожки парка. Скоро должна появиться ОНА. Женщина, которую вывозят на прогулку. С того момента, когда он увидел ее впервые, Фастрича не покидало желание взглянуть на нее снова и снова. По ощущениям это не было даже и близко похоже на то чувство, которое он испытывал к Ален. Это было настоящее чувство, чем-то схожее с безумством. Когда хочется обладать объектом страсти целиком, безраздельно. Нервное подрагивание ноги, исчезло в тот момент, когда он увидел ЕЕ. Спокойствие и счастье наполнило душу Кила. Плечи безвольно опустились, рот слегка приоткрылся в блаженной улыбке, взгляд стал мытным. Он глядел внутрь себя, спускаясь по винтовой лестнице в страну фантазий.

Ален стояла в дверном проеме и видела, как изменился ее возлюбленный. Первым ее желанием было подойти к нему, развернуть лицом к себе и врезать оплеуху. Да так, чтобы голова отлетела от удара, и ладонь закололо иголочками. Потом посмотреть в глаза, и увидеть, как стеклянный взгляд становится трезвым. А потом обнять. Сильно-сильно. До хруста костей.

Ничего этого она не сделала. Отступила из палаты в коридор, повернулась к выходу, и медленно пошла к лестнице. Ей было больно от предательства Кила. Обида душила, заставляя горло сжиматься. Ален взялась за дверную ручку, и, надавив вниз, толкнула. В открывшемся проеме, сверкая стеклами очков, стоял улыбающийся, Бартеломью.

— Здравствуйте! — он по привычке протягивал для приветствия руку.

— Черт побери! Вы меня напугали! — грозно рявкнула Ален.

— И-и-извините, — заблеял старик, и в испуге попятился.

— Здравствуйте! — голос Ален окреп, она справилась с эмоциями.

— Ален, — Бартеломью переборол робость, откашлялся, и продолжил. — Можно с вами поговорить?

— Что вам нужно? — нотки раздражения сменялись интересом.

— Я хотел бы знать, как ведьмы узнают друг друга?

— Видят, или чувствуют. А зачем это вам?

— Скажем, если я покажу вам человека, вы сможете точно сказать ведьма перед вами, или нет?

— Повторяю! Зачем вам это? — глаза Ален сверкнули пугающей чистотой.

— Я подозреваю одну женщину в колдовстве. — Бартеломью не узнал свой голос. От страха он был сиплый и срывающийся на фальцет.

— Времена инквизиции и охоты на ведьм давно прошли.

— Но мне очень нужно. Очень-очень. — Старик глядел в прозрачные зеленые глаза Ален, и понимал, что она стала прежней. Она снова была ведьмой. Насколько опасной он не знал, но недооценивать ее не собирался. Видя, что Ален колеблется, он быстро добавил. — Я не отниму у вас много времени. Они недалеко. Здесь в парке.

— Они? — недоуменно переспросила Ален.

— Да, идемте скорей! — Бартеломью побежал по порожкам, периодически оглядываясь на свою спутницу. У выхода он остановился, и когда Ален подошла, распахнул перед ней дверь, едва слышно пробормотав: «Прошу вас!» Она смерила его оценивающим взглядом, словно взвешивая на ладони его галантность, и шагнула наружу. Бартеломью выскочил следом, и принялся озираться вокруг, разыскивая нужных ему людей.

— Вот, вот они! — он ткнул пальцем в идущих по другую сторону парка Энни и Гледис.

— Что вы хотите знать? — голос у Ален был тяжелый. Она выговаривала слова медленно, будто что-то обдумывая.

— Медсестра ведьма?

— Была, пока вот эта стерва не полакомилась ей. — Ален не сводила глаз с Гледис.

— Какая стерва?

— Та, что идет рядом с ней.

— А кто рядом с ней?

— Черная вдова. Я их так называю. Она питается душами людей. Вот эта, например, раз шесть замужем была. И все шесть раз мужья умирали. Кто-то по своей воле, кто-то от болезни, кто-то от несчастного случая. И медсестре вашей недолго осталось. Пустая оболочка не может жить без души. День-другой и все.

— Медсестра?

— Медсестры больше нет! Все. Забудьте про нее.

— Как? Не пойму.

— Глядите, — Ален показала в сторону Энни и Гледис. — Вон идут двое. Видите?

Бартеломью кивнул.

— Ведьма, и медсестра.

Старик отрицательно замотал головой.

— Нет. Ведьма-медсестра, и пациентка.

Ален в упор посмотрела в стекла очков Бартеломью.

— Ведьма, а рядом с ней то, что осталось от вашей медсестры. Вы видите сейчас не живую медсестру, а пустую оболочку, которая скоро умрет. Вероятней всего от несчастного случая.

— Получается, что та дамочка ведьма?

— Ну, наконец-то! — улыбнулась Ален. — У вас поразительная проницательность.

— И эта ведьма — черная вдова. Да?

— Бинго! — Ален перешла на шепот. — Но самое интересное знаете в чем?

— В чем? — Бартеломью тоже понизил голос.

— Она, эта ведьма, ищет себе приемника. Потому, что ей тоже осталось недолго. Она присмерти.

— Что?

— Она умирает.

— Зачем же она тогда убила медсестру?

— Откуда я знаю? Просто так, ради удовлетворения своих амбиций. Может она ей внешне не понравилась.

Бартеломью раскрыл рот от удивления.

— Не смотрите на меня так! И такое бывает.

— А почему она медсестру к себе в приемники не взяла? — спросил старик, когда пришел немного в себя.

— Так она же ведьмой была! — засмеялась Ален. — Ведьма ведьме не может передать свою силу. Только простому человеку. Лучше всего ребенку.

— А сколько ей осталось, этой черной вдове? Можете сказать?

— Не больше недели. Она одной ногой в могиле уже стоит, стерва старая.

Бартеломью посмотрел в глаза Ален, и, собравшись с силами спросил:

— Вы, я вижу, снова ведьма?

— Как видите, да.

20. Ключи

— Господин Фастрич, — голос медсестры был вкрадчивый, ласковый. Она сидела на краешке кровати, и измеряла давление. — Знаете Гледис Нетт? Женщину, что живет в конце коридора, возле лифта.

— Нет. А что? — спросил Кил с дрожью в голосе.

— Дело в том, — продолжала медсестра. — Что ей очень одиноко. А увидев вас, такого импозантного мужчину, она совсем потеряла покой. Ей почему-то кажется, что вы с ней раньше встречались. Правда она не может вспомнить где, и когда. Но уверена в этом на сто процентов.

— Нет, это исключено! — отрезал Фастрич. — Я бы точно не забыл такую, такую… — Он запнулся, подбирая слово. — Такую интересную особу.

— Вы правы. Она очень своеобразна. — Энни выдержала паузу, и продолжила. — Но, стеснительна как ребенок.

— Странно, — озадаченно пробормотал Кил. — Я, наверное слишком долго был без сознания. Потому, как совершенно не припомню, когда это скромность стала пороком?

— Нет! Что вы! — Энни залилась краской смущения. — Я не это имела в виду. Я хотела сказать, что она никогда не соберется с духом, чтобы пригласить вас к себе на чашечку чая.

— И по этой причине вы здесь? — сделал заключение Кил.

Энни кивнула.

— Я принимаю предложение! — он спустил ноги с кровати, и нашарил тапочки. — К которому часу мне надлежит привести себя в порядок?

— К пяти. Я за вами зайду.

Энни свернула приборы, встала, посмотрела на улыбающегося Фастрича, и вышла в коридор. Что-то было в ней не то. То ли пустой отсутствующий взгляд, то ли впечатление, что это не она сама разговаривает, а кто-то за нее, двигая ее губами. Кил отмахнулся от тревожных мыслей, и начал готовиться. Сердце колотилось, как у подростка перед первым свиданием. Ему стоило немалых трудов чисто выбриться, да так, чтобы при этом не порезаться. Затем он почистил зубы, хотя уже делал это утром, причесался, уложив свою редеющую шевелюру, и критично осмотрел в зеркало свою больничную пижаму. Решив, что внешний вид соответствует предстоящему мероприятию, он вышел в коридор, чтобы перевести дух, и успокоившись собраться с мыслями. Мягкий, просиженный диванчик с радостью принял Кила в свои объятия. Фастрич вытянул ноги, откинулся на спинку, сцепив руки на затылке, и сделал несколько глубоких вдохов и медленных выдохов. До назначенного времени оставалось около получаса. «Интересно, — думал он, закрыв глаза. — А, что если мы и вправду где-то встречались? Возраста мы примерно одного. Если она жила всегда в этом городе, то я вполне мог с ней пересекаться. Надо будет разузнать о круге ее знакомых, и про возможные интересы. Только там может таиться разгадка ее утверждения, что мы знакомы». На память Кил никогда не жаловался. Она была у него фотографическая. Стоило ему один раз поздороваться с человеком, и этот образ надежно закреплялся в памяти, занимая свою ячейку в огромной картотеке лиц и фигур.

— Господин Фастрич, — его тронула за плечо светловолосая медсестра. — Гледис ждет вас. Идемте.

Кил открыл глаза, и смерил ее взглядом.

— Ведите! — Сказал он после небольшой паузы, и встал с дивана.

***

Дверь в палату плавно открылась. Гледис сидела на кровати, как обычно, в персиковой пижаме, и теплых тапочках. Волосы она подобрала вверх, заколов их на макушке парой шпилек. Это выгодно открывало шею, и было одним из ее фирменных приемов в соблазнении мужчин. Фастрич вначале просунул голову в образовавшийся проем и окинул взглядом помещение. Потом встретился глазами с Гледис, и после того как его лицо озарила блаженная улыбка, скользнул внутрь.

За спиной Кила плавно закрылась дверь. Он не слышал, как предательски щелкнул запираемый замок. Не слышал он и удаляющихся шагов медсестры. Он все глубже погружался в стальные глаза, удивительной чистоты, поэтому ничего не только не слышал, но уже и не видел. Серые щупальца с тысячами розовых присосок надежно обнимали ноги Фастрича. Как удав, стискивающий свою жертву, они двигались, поднимаясь выше и выше. Гледис улыбалась, чуть слышно мурлыкая какую-то мелодию себе под нос.

Медленно переставляя ноги, глядя перед собой, немигающими глазами, по коридору брела Энни. Целью ее последнего путешествия была подсобка, которую работники этого этажа использовали для хранения инвентаря. Там были швабры, ведра, совки, веники, веревки, мыло. Сейчас светловолосую медсестру интересовали прежде всего, веревки, и мыло. Сегодня заканчивался второй день, как ее душа покинула тело. Она витала рядом, неуспокоенная, не понимая, почему ее тело еще живое, но уже не принадлежит ей. Чтобы поставить все на свои места, ей необходимо убить тело. Ее тело. Ее собственное, но бывшее тело.

В подсобке, Энни почти на ощупь взяла с полки бельевую веревку, и как заправский палач, несколькими уверенными движениями быстро соорудила петлю. Протерла небольшой отрезок куском мыла, несколько раз затянула, и ослабила, потом подняла голову к потолку и осмотрелась. Кроме одинокой лампочки на потолке ничего не было. Ищущий взгляд пробежался по стенам коморки. Два высоких стеллажа стоят друг напротив друга. В одном углу швабры с ведрами, в другом вешалка, с рабочими халатами. Едва заметная улыбка скользнула по губам Энни, и она замурлыкала ту же мелодию, что и Гледис. Дальше она знала, что надо делать.

***

Бартеломью стоял в коридоре у окна, и наблюдал за Фастричем. Тот развалился на диване, вытянув ноги. По лицу инсультника блуждала придурковатая улыбка. То ли он о чем-то мечтал, то ли вспоминал свое счастливое прошлое. Однако вскоре появилась белокурая медсестра, и увела его с собой. Вместе они отправились к палате в конце коридора. Кил вошел внутрь, а Энни Волл постояла несколько секунд у двери, словно к чему-то прислушиваясь, а потом, задумчиво переставляя ноги, побрела к служебной подсобке. Как только она вошла в нее, и дверь за ее спиной закрылась, Бартеломью огляделся по сторонам, и быстро зашагал к палате «Черной вдовы». Как и прежде, всем больничным обитателям было наплевать на происходящее вокруг. Складывалось такое впечатление, что у них избирательное зрение, и они попросту не видят, что вокруг них происходит.

Бартеломью подошел к двери, и приложил ухо к крашеной поверхности. Прислушался. Внутри царила полная тишина. Он осторожно взялся за дверную ручку, и медленно надавил вниз. Холодный металл двинулся, но тут же остановился. Закрыто. Бартеломью снова, но теперь уже сильнее, надавил на ручку. В этот раз она остановилась с характерным щелчком. Точно, заперто. Он развернулся, и посмотрел на дверь подсобки, за которой скрылась медсестра. У нее должны быть ключи от всех помещений. Но как заставить ее отдать их? Это будет сложнее, чем предполагалось. Пытаясь по дороге придумать хоть что-нибудь, Бартеломью подошел к подсобке, и потянул за ручку. Дверь поддалась на пару миллиметров, но тут же вернулась обратно. Старик негромко постучал. Подождал ответа, снова постучал. Вновь тишина. «День закрытых дверей» — подумал он. Но эта дверь была как-то странно закрыта. Будто ее не заперли, а держали изнутри. Бартеломью крепче взялся за ручку, и, упершись второй рукой в стену, потянул на себя. Дверь сдвинулась и начала отворяться. Медленно, с каким-то шуршащим звуком. Она открывалась, не спеша сдавать свои позиции. Старик отпустил ручку, и схватился рукой за дверное полотно. Теперь он был похож на «Самсона», раздирающего пасть дверному проему. В образовавшуюся щель Бартеломью увидел веревку, которая была привязана к ручке, и тянулась внутрь темного помещения. Именно она не давала открыть дверь. Старик подставил ногу, чтобы перехватиться поудобнее. Затем просунул плечо, и заглянул внутрь. Хоть света и было недостаточно, но Бартеломью сразу догадался, почему не смог сразу открыть легкую дверь. Веревка, привязанная за дверную ручку, была переброшена через швабру, закрепленную между двух стеллажей. Конец ее венчала петля, затянутая вокруг шеи светловолосой медсестры.

Нога Бартеломью соскользнула, и дверь придавила старика, заставив его захрипеть от боли. Он завертелся как уж, выбираясь из опасных объятий. Дверь захлопнулась, и внутри что-то хрустнуло. Старик побледнел, понимая, отчего бывает такой звук. Звук, похожий на хруст в коленях, когда встаешь с корточек. На немеющих ногах он пошел к себе в палату, лихорадочно перебирая в голове возможные варианты своих действий.

Позвать кого-то, чтобы вытащить Энни из петли. Но, тогда инсультнику уже ничем не поможешь. Время будет упущено, и до ключей не добраться. Снять Энни самому? Но в ней веса килограмм семьдесят. Один не справлюсь. Что же делать? Бартеломью сел на кровать. От движения, старая дверца тумбочки тихонько скрипнув отворилась. Внутри, на полке, лежал пакет с грушами, и нож. Старик задумчиво закрыл дверь. Секунду посмотрел на нее, и рывком распахнул настежь. Мгновение спустя он уже спешил к подсобке. В кармане больничной пижамы сейчас лежал небольшой нож. Рукоять из черной резины, лезвие обоюдоострое.

Пришлось повторить все манипуляции с открыванием двери. Начиная с тяжбы за ручку, и заканчивая разрыванием дверного проема. В тот момент, когда Бартеломью начал протискиваться в образовавшуюся щель, ему в голову пришла мысль. А что если это он, открывая дверь в первый раз, убил Энни? И если бы он вошел, то успел бы ее спасти? Ведь времени то прошло немного. Из этих размышлений его вырвала веревка, больно врезавшаяся в руку. Бартеломью вновь изобразил танец змеи, и кое-как проник внутрь. Дверь хлопнула, веревка дернулась, и шея медсестры издала хрустящий звук. Внутренности старика сжались в комок. «Ну, вот, — подумал он. — История с трупом повторяется, только в этот раз наяву. Или нет, и мне все опять привиделось?» Бартеломью отошел от двери, и нащупал на стене выключатель. Раздался щелчок, под потолком загорелась одинокая лампочка. Энни висела, слегка покачиваясь. Ее туфли не доставали до пола всего пару сантиметров. Но к смерти она все же подготовилась. Правда, по-своему. Надела петлю не на голую шею, и пропустила через воротник на манер галстука, перевернутого на спину. Зачем госпожа Волл так поступила, останется загадкой, но выглядела она крайне необычно.

Бартеломью сделал несколько шагов, и остановился. Приближаться к повешенной ему не хотелось. Но и оставлять ее висеть было не по-человечески. Старик переборол себя, и, подняв руку взялся за веревку. Второй рукой он достал из кармана нож, и быстро провел им по натянутой поверхности. Энни рухнула на пол. Веревка, которая осталась в руке Бартеломью не давала двери распахнуться, и была по-прежнему натянута. Старик сунул нож обратно в карман, затем привязал веревку к стойке стеллажа, и шумно выдохнул. Теперь оставалось самое сложное. Обыскать тело. Внезапно он подумал, что мог бы это сделать, когда Энни еще висела, но тут же отмел эту мысль. Одно дело прикоснуться к бездыханному, почти спящему телу, а совсем другое к висельнику. Все их боятся, словно они могут заразить тебя безумием. Он подошел, и присел на корточки. Энни лежала на правом боку, веревка, темной змеей свернулась на ее плече. Бартеломью вытянул руку и потянул за халат, пытаясь немного прикрыть чересчур оголившееся бедро. Ткань зашуршала, и натянулась. Складки полного тела не желали расставаться со своей добычей. Бартеломью вдруг вспомнилась фраза из детства. «Попа трусы съела». Он улыбнулся, представляя чавкающую попу, доедающую нижнее белье. Сейчас же перед ним были семьдесят килограммов жировых складок, не желающих расставаться со съеденным халатом. Сморщив нос, и отвернувшись, Бартеломью сильнее потянул белую материю. Она хлопнула, и на поверхности показался левый карман. Старик засопел, подбираясь ближе к нему. Отодвинул пальцами клапан, и залез внутрь. Как он не старался, но избежать касания мертвого тела так и не смог. Оно было мягкое, даже можно сказать рыхлое. Мышцы, поддерживающие плоть, и циркулирующая по венам кровь больше не делали его упругим и нежным. Оно вызывало отвращение. Каждым касанием.

В кармане кроме салфетки ничего не оказалось. Бартеломью застонал от досады. Ему не нравилось то, что он находился в одном помещении с трупом, но еще больше раздражал тот факт, что придется переворачивать Энни. Придется трогать ее, толкать, тянуть. И все это для того чтобы добраться до второго кармана, и найти в нем ключ. Он не знал как быстро «Черные вдовы» пожирают души, но был твердо уверен, что времени у него с каждой секундой остается все меньше и меньше. Переступив через воспоминания, так некстати освеженные совсем недавно, старик обошел тело, и взялся за рукав медсестры. Он крепко сжал остывающее запястье, и потянул в свою сторону. Рука выпрямилась, Энни начала перекатываться. Хотя нет, не перекатываться, а переваливаться. Грузно, не спеша. Наконец, путем тяжких потуг, Бартеломью добился положения тела навзничь. Правый карман теперь был почти полностью свободен. Старик снова обошел тело, и вытянул из-под внушительного бедра часть халата с карманом. Внутри мелодично звякнул металл. Бартеломью улыбнулся. Квест выполнен. Ключи сверкнули, едва появились на поверхности. Казалось, они тоже улыбаются. Радуются, что не лежат под трупом. Старик спрятал их в карман, отвязал от стеллажа веревку, выключил свет, и вышел в коридор.

21. Третий день

На протяжении трех дней Бимен приезжал в парк, чтобы понаблюдать за медсестрой и Гледис. Какой-то особенности в их поведении он не заметил. Вроде бы обычные люди. Правда, одна из них ведьма. Ну так и что с того? В конце концов, это же не запрещено законом. Кто он такой, чтобы ее судить? На этот вопрос ответа у него не было. Да и заниматься самоедством он не любил. Предоставляя возможность судьбе принимать решения, он плыл по течению. «Зачем толкать реку? — говорят буддийские монахи. — К чему вся суета? Ведь в жизни главное не пропустить поворот, который предназначен только тебе».

Во второй день совместных наблюдений пчеловоду вообще стоило огромных усилий поддержать хоть какое-то подобие диалога с Бартеломью. Мало того, что старик пришел позже, чем договаривались, так еще в тот день он был замкнут и молчалив. А во время прогулки не сводил глаз с медсестры. Он словно чего-то ждал от нее. Возможно действий, возможно, каких-то внешних изменений. Чего именно пчеловод не знал. Не знал он и о его разговоре с Ален. Та информация, которую получил Бартеломью в течение этой беседы, требовала анализа, и подтверждения.

Сегодня был третий день. Пасмурный, но не дождливый. С самого утра Бимен хотел приехать к трем часам в парк, надеясь, что сегодня завеса таинственности падет с губ Бартеломью, и он расскажет, о чем так глубоко размышлял вчера. Скорее всего, старик или что-то заметил, или придумал что-то невероятное. Что-то сумасшедшее. В своем неповторимом стиле. Однако неумолимо, различные обстоятельства переносили время встречи. Дома появлялись неотложные дела, автомобиль хандрил, и отказывался нормально работать. В какой-то момент Бимен даже подумывал вообще никуда не ехать, раз уж день не задался. В общем, у больницы в парке он оказался в половину шестого.

Автомобиль пискнул старыми тормозами, и замер в сантиметре от бордюра. Синяя дверь отворилась, и пчеловод покинул водительское кресло. Наигранно небрежно он захлопнул дверь, и ступил на выложенную брусчаткой дорожку парка. Несмотря на то, что день прошел не так, как Бимен его себе планировал, все равно он был рад предстоящей встрече с Бартеломью. Старик, каким-то образом, стал для него не просто добрым знакомым, он стал частью самого Бимена. Как его пчелы, без которых он теперь не мыслил свою жизнь.

Он шел, представляя, как сядет на одну из скамеек, как старик увидит его из окна палаты, и спустится вниз. Он выйдет из дверей больницы, сверкнет стеклами очков, улыбнется, растянув усы и прищурив глаза. А потом Бимен разыграет специально подготовленное для Бартеломью представление. Начнется все с того, что пчелы залепят старику линзы его очков. Ненадолго, всего лишь на секунду, но этого должно хватить, чтобы насекомые трансформировали голову Бимена. После того как Бартеломью прозреет, перед ним предстанет пчеловод с огромной афро прической на голове. Это должно порадовать старика. Но кульминация сюрприза будет не в причудливой прическе, а в другом. В звуковом сопровождении. Вот уже целую неделю Бимен пытался с помощью пчел сыграть какую-нибудь мелодию. И сейчас он подготовил известнейшую музыкальную тему. Надо признаться, это одна из самых любимейших композиций нашего героя. Он еще любит сочинять невероятно глупые тексты под нее. И хоть Бартеломью и боится пчел, данный трюк не должен оставить его равнодушным.

Бимен подошел к скамейке, улыбаясь своим мыслям. Сгорая от нетерпения, он мурлыкал под нос: «Супер, супер, супер гуд! Все нормально, супер гуд!» Увлеченный своими фантазиями пчеловод не заметил, как за его спиной, в двери больницы вошла Ален. Она была решительно настроена, двигалась быстро, не отвлекаясь ни на что. Ей нужен был четвертый этаж. Внезапно обострившееся ведьмино чутье подсказывало, что ей необходимо поторопиться. Там наверху, что-то происходило. То, что не должно было происходить.

Ален поднялась по порожкам, подошла к стеклянной двери, открыла ее, и остановилась в нерешительности. Пациенты четвертого этажа вели себя немного странно. Казалось, что все они разом что-то потеряли. Они ходили в прострации по коридору, с ничего не понимающим взглядом. Однако скоро их недоумение должно смениться агрессией. Ален хорошо знала такой тип поведения. Ведьма, которая контролировала и подпитывалась от этих людей или ушла или умерла. «Только бы Кила с собой напоследок не забрала!» — Подумала Ален, и решительно направилась к палате Фастрича. Дверь была открыта. Внутри никого. Ни этого бородатого очкарика, весьма странного субъекта, ни ее любимого. Рядом с прикроватной тумбочкой стояла дубовая трость Кила. Ален подошла и коснулась отполированного набалдашника. Идеально гладкая поверхность. Она взяла в руку трость, несколько раз стукнула об пол. Звук был глухой, отдавался в висках. Свою сумочку Ален сняла с плеча и поставила на кровать Фастрича. Пока необходимости в этом аксессуаре не было. А вот с тростью расставаться не спешила. Она покинула палату и вышла в коридор. Остановилась посреди прохода и посмотрела в сторону лифта.

Там у палаты «Черной вдовы» стоял до боли знакомый силуэт. Это был тот самый странный очкарик. Влюбленное сердце подсказывало, что Кил именно в этой палате. Ален всмотрелась в фигуру, стоящую под дверью. Бородатый старик сунул руку в карман больничной пижамы, и достал связку ключей. Немного повозившись, он вставил необходимый в замочную скважину. Но отпирать дверь почему-то он не спешил. Он собирался к чему-то, настраивая самого себя. Видно было, как шевелятся его губы, как он борется. Наконец, решившись, он сунул руку в другой карман, и извлек оттуда нож. Оружие чем-то напоминало короткий кортик. Обоюдоострое лезвие блеснуло отраженным светом. Ален нахмурилась. Она подняла, а затем опустила на пол трость. Тум! Снова подняла, и опустила. Тум! Губы ведьмы открылись, с них черными змеями посыпались проклятья. Тум! Тум! Тум! Рука поднималась и опускалась, губы беззвучно шевелились.

***

Бартеломью выскользнул из подсобки, погасив свет внутри, и плотно закрыв за собой дверь. В коридоре происходило непонятно что. Обитатели четвертого этажа вели себя как душевнобольные. Отрешенный взгляд, удивленный, не понимающий ничего вид. Такое ощущение, что они не помнили, как здесь оказались. Хорошо еще, что их было не очень много. Добрая половина пациентов покоилась на кроватях. Двигаясь как можно осторожнее, Бартеломью подобрался к заветной палате у лифта. Он достал из кармана ключи, поискал подходящий, и вставил в замочную скважину. Хотел было отомкнуть дверь, но какое-то дурное предчувствие ледяной рукой скрутило все внутренности. Старик не знал, что его ждет внутри. Свидетелем чего на этот раз он станет? А вдруг это ловушка, и его там уже ждут? Именно для него разыграно все это представление. И сейчас настанет момент принятия решения. Шагнет он в капкан или нет? Сунет ли голову в петлю или обойдет ее стороной? Перед глазами Бартеломью замаячил образ, висящей в подсобке Энни. Видение заставило старика убрать руку от ключа, и сунуть ее в карман. Пальцы наткнулись на твердую резиновую поверхность. Вот он, старый друг! Как он мог забыть о своем ноже? Спокойствие разлилось по венам. Теперь он под защитой. Теперь у него есть оружие. Нож покинул карман, Бартеломью улыбнулся.

Тум! Он взялся за ключ, и провернул его.

Тум! Мурашки всколыхнули волосы на затылке.

Тум! Кожей Бартеломью ощутил присутствие кого-то еще рядом с собой. Появился какой-то рокот, который проникал вибрацией в каждую косточку.

Тум! Тум! Тум! О ноги старика терлась маленькая серая кошечка. Она урчала, распространяя вокруг ту самую низкую вибрацию. Старик, невидящими глазами посмотрел вниз. Изношенное сердце остановилось. Кровь в жилах застыла. Он узнал кошечку.

Тум! Замершее сердце сделало удар, и погнало ледяную кровь по сосудам.

Дверная ручка шевельнулась под рукой Бартеломью. От неожиданности он закричал. Хотя, правильнее будет сказать, завизжал. Громко, по-девичьи, фальцетом. Дверь отворилась, старик отшатнулся. Он сделал шаг назад, но споткнувшись о кошку, потерял равновесие, и плюхнулся на пятую точку. Нож выскочил из руки и завертелся на затертом линолеуме.

Из палаты «Черной вдовы», сверкая улыбкой чокнутого профессора, вышел Кил Фастрич. Он изменился, и внешне только отдалено напоминал того инсультника, которым был до сегодняшнего дня. Спина приобрела гордую осанку, серые выгоревшие глаза сверкали кристальной, серебряной чистотой. Даже волосы, казались теперь не седыми, а стальными. Он шагнул в коридор, и отбросив носком ноги серую кошечку, остановился.

Бартеломью, сидел на полу, и пытался отползти, отталкиваясь ногами. Они скользили, старик отрицательно мотал головой, мыча что-то нечленораздельное. Он не хотел верить в то, что видел. Кошка, отброшенная к стене, исчезла, едва коснулась ее. Воспоминания ужасной ночи, всей тяжестью обрушились на него. Он посмотрел снизу вверх огромными, от страха глазами, и не увидел ничего вокруг, кроме стальных, прозрачных ведьминых глаз. Не видел он и то, что происходило за гранью его восприятия. Того, как разом изменились люди, бесцельно блуждавшие в коридоре. Им словно бы дали успокоительное. Они рассаживались на диванчиках, или шли в свои в палаты. Не видел, как серые щупальца, которые были теперь продолжением тела Фастрича, легкой тенью метнулись к Ален, стоящей в проходе. Они обвили ее ноги, стискивая в своих объятиях, и медленно поднимались все выше и выше. Они ползли через ее грудь, приближаясь к горлу. Не видел он черных змей, которые сыпались с раскрытых губ Ален. Они доползали до него, и жалили, заражая организм тяжелыми болезнями. Бартеломью чувствовал, что с ним что-то происходит, но пребывая в шоковом состоянии, не мог принять верное решение. Он отвел взгляд от пугающих глаз, и посмотрел в палату, из которой вышел Кил. На кровати лежало бесформенное тело, в персиковой пижаме. Рука безжизненно свешивалась и почти касалась пола. Кожа серая, землистого оттенка. «Потому, что мертвая, — понял Бартеломью. — Значит, ведьма теперь в инсультнике». Он отвел взгляд от мертвого тела, и посмотрел на линолеум. Нож лежал в метре от него.

***

Кил упивался силой и властью, которая вышла из старой ведьмы и втекла в него. Она распирала его изнутри, даря иллюзию могущества, и вседозволенности. Он вышел из палаты, и чуть было не убил стоявшего в дверях старика. Он мог просто щелкнуть пальцами, и тот свалился бы замертво с сердечным приступом. Однако испуганный вид так порадовал и потешил самолюбие Фастрича, что он великодушно оставил старику жизнь. Он шагнул в коридор, и первое, что увидел новыми глазами, — наваждение. Мираж, навеянный кем-то умелым. Пинок ноги, вернул реальность в мир. Фастрич повернул голову, и увидел создательницу иллюзии. Это была Ален. Его Ален. Она стояла посреди прохода, и не шевелилась. Двигались только ее губы, осыпавшие проклятьями сидевшего на полу старика. Но она больше не интересовала его как женщина. Теперь она была пищей для его новой сущности. Кил протянул к Ален свои «руки», и попробовал ее на вкус. Душа ведьмы. Нет ничего вкусней, и приятней. Попробовав однажды, не остановишься, пока не выпьешь всю до дна. Не зная как распоряжаться своей силой, ведомый невероятным чувством голода Кил набросился на Ален и стал жадно пить. Он выжимал ее, а она даже не сопротивлялась, покорно подставив ему шею. Глоток за глотком душа покидала тело, насыщая Кила.

Ален чувствовала его «зубы» на своей шее, но не могла ничего с собой поделать. Она любила этого человека, кем бы он ни был. Любила всем сердцем. И если он хочет съесть ее душу, она не будет мешать. Так даже лучше, ведь тогда она навсегда останется в нем. Она станет с ним единым целым. Ален последний раз взглянула в улыбающееся лицо Кила, и уловила какое-то движение около него. Бородатый старик, сидевший на полу, тянулся к своему ножу. Он явно намеревался применить свое оружие против ее любимого. Собрав последние силы, Ален бросилась в бой.

Бартеломью дотянулся до клинка, и взял его в руку. Опершись на локоть, он попробовал перекатиться и встать. В голове, словно бомба взорвалась. Он скорчился от боли, и на миг зажмурил глаза. Когда он их открыл, перед ним стояла серенькая кошечка, с весьма враждебным видом. Уши назад, пасть оскалена. Ударом стальной лапы она выбила из руки нож, и бросилась в лицо старика. Бартеломью успел закрыться рукой, спасая глаза от разъяренного животного. Кошка вцепилась зубами в тыльную сторону ладони, помогая себе острыми когтями. Старик застонал от боли. Он чувствовал, как рвется кожа, и теплая кровь начинает течь по предплечью. Второй рукой он пытался схватить извивающееся животное, но безуспешно. Это была какая-то неуловимая тварь, исчадие ада, монстр из его прошлого. Того прошлого, которое не позволяло ночью выходить из дома. Того прошлого от которого у него остались изуродованные ноги. Прошлого, которое не отпускает его, и по сей день. Собрав всю свою волю в кулак, Бартеломью оторвал руку от лица, и вместе с кошкой резко прижал к животу. «Я не отдам тебе мои глаза! Я лучше задушу тебя своими кишками!» — Старик издал безумный смешок, прижимая извивающееся животное сильнее к себе. Оно задергалось, сжимаемое в комок, и затихло. Бартеломью лежал в позе эмбриона, прижимая руки к животу, и боялся пошевелиться. Он открыл глаза, и осмотрелся.

По коридору, удаляясь от окровавленного Бартеломью, шел Кил Фастрич. Он приближался к Ален. К пустой Ален. Подошел, взглянул ей в отрешенное лицо, и не найдя в нем ничего достойного, пошел дальше. Однако через три шага вернулся, и забрал свою трость.

Бартеломью пошевелил скрюченными пальцами. Потом наклонился и посмотрел на живот. Изодранные руки были пусты. Кошки не было. Он поднял глаза и посмотрел на Ален. Взгляд ее прозрачных зеленых глаз затуманился, стал блеклым и безжизненным. «Она пуста, — понял он. — Жива, но пуста». Старик кое-как встал с пола, оскальзываясь, и оставляя на нем кровавые следы. Потом поднял нож, и побрел к лестнице. Чувствовал он себя отвратительно. В голове шумело, живот крутило, а легкие словно огнем горели. Он добрался до стоящей в проходе Ален, и понял, что не сможет идти дальше. С ним что-то происходило. Силы стремительно покидали его, и без того не молодое тело. Согнувшись, Бартеломью свернул в свою палату, и еле волоча ноги, подошел к окну. Положил нож на широкий подоконник, оперся о него второй рукой, и потянул на себя створку окна. Фрамуга скрипнула, и отворилась, впустив в комнату свежий воздух. Он прокатился волной по редеющими волосами, старик глубоко вдохнул, и устало улыбнулся. Собрав оставшиеся силы, он взобрался на подоконник, и посмотрел вниз. Там, в парке, на одной из скамеек сидел Бимен.

***

Он сидел на скамейке, и задумчиво глядел на вход в больницу. Скоро должен выйти Бартеломью. Вероятнее всего старик уже заметил его присутствие здесь, и сейчас моет груши, чтобы спуститься вниз и насладиться трапезой на свежем воздухе. Время тянулось, испытывая терпение Бимена. Но внезапно, в больнице громко завизжала какая-то девушка, или женщина. По визгу не всегда можно определить возраст человека. Пчеловод насторожился. Было в этом вопле что-то пугающее, заставляющее поежиться от холодка, пробежавшего по спине. «Может она мышь увидела, или паука?» — Подумал Бимен, представив на секунду огромную тетку, которая забралась на табурет, и истошно визжа, теребит подол платья.

Несколько минут спустя, на четвертом этаже, скрипнув заржавевшей петлей, открылась створка окна. Человек, сделавший это, залез на подоконник, высунулся в проем, и посмотрел вниз. Это был Бартеломью. У Бимена замерло сердце. Старик выглядел не очень хорошо. Его шатало, одна рука была по локоть в крови. Детально рассмотреть и понять, что с ним произошло, не позволяло расстояние. Пчеловод поднялся со скамейки, и пошел к зданию больницы. Мысленно он повторял как молитву: «Держись, Барти! Держись! Не вздумай выпасть! Я тебя не поймаю. Не успею».

Хлопнула входная дверь, и на улице появился Кил Фастрич. Он был бодр, весел, и словно светился изнутри от переполнявшего его счастья. В его планы входило прогуляться сейчас по городу, и сожрать еще какую-нибудь душу. Теперь новое чувство голода не покидало его, постоянно усиливаясь. Навстречу Килу шел молодой человек с неторопливой походкой. Он постоянно поднимал голову вверх, и смотрел на окна больницы. Фастрич преградил ему дорогу. «Пожалуй, это то, что нужно» — подумал он. — «И далеко ходить не надо. Кристально чистая, молодая душа. Закусить такой, все равно, что родниковой воды испить после вкусного обеда». Юноша попробовал обойти, но Кил не позволил это сделать. Парень остановился. Сверху донесся срывающийся голос старика: «Это она, Бимен! Это она!»

Парень задрал голову и спросил: «Что?»

— Ведьма!

— Где? — Бимен сделал шаг назад, и посмотрел на человека, не дающего ему пройти.

— Перед тобой! — услышал пчеловод голос сверху, и почувствовал легкую слабость. Голова закружилась, к горлу подступила тошнота. Бимен сделал еще шаг назад. Мужчина, поигрывая дубовой тростью медленно приближался. Он улыбался, искренне чему-то радуясь. Однако его глаза говорили о другом. От них веяло холодом и смертью.

Пчеловод даже сообразить не успел, что произошло. Не успел приготовиться, собраться, выстроить стену из пчел, уйти в защиту. Он оказался открыт, со всех сторон. Открыт и беззащитен. Сейчас он был маленьким ягненком перед огромным серым волком. «Нет!» — успел подумать Бимен перед тем, как зубы волка сомкнулись на его шее.

***

Бартеломью видел из окна, как Фастрич подошел почти вплотную к Бимену. Он увидел, как у пчеловода безвольно поникли плечи, а голова покорно опустилась. Полосатая армия пчеловода молчала. Ее не было. Старик отсчитал три секунды, и прицелился. Он вытянул перед собой нож, как бы протягивая его невидимому человеку, затем поднес рукоять к лицу. Отвел чуть дальше, за голову, и вместе с выдохом, резко выбросил руку вперед. Кончики пальцев успели почувствовать, как скользнула по ним полированная сталь. Клинок покинул ладонь, и, вращаясь устремился вниз.

Говорят, что гвоздь, сброшенный с девятого этажа, может пробить человека насквозь. Не знаю, правда это или нет, но нож, брошенный Бартеломью из окна четвертого этажа смог прервать пиршество Кила Фастрича. Он воткнулся ему в шею, пробив ее почти насквозь, и застряв между позвонками. Бывший инсультник несколько раз взмахнул руками, повернулся, чтобы посмотреть на смельчака, отвлекшего его от приема пищи, и рухнул у ног Бимена. Покинутое сознание пчеловода тотчас вернулось обратно в тело. Он заморгал, не понимая, что с ним происходит, и стал оглядываться. Перед ним лежал мужчина, с торчащим из шеи черным ножом. В руке он держал дубовую трость. Его пальцы сжимались и разжимались, он был жив и едва слышно мычал. Бимен хотел наклониться и помочь раненому, но резкий голос Бартеломью заставил остановить руку на полпути.

— Не прикасайся к нему! Слышишь?

Бимен посмотрел вверх. Во время броска ножа старик потерял равновесие и вывалился из окна. Сейчас он висел, держась за карниз. Ноги болтались, он пытался нащупать ими хоть какую-то твердую поверхность под собой. Израненная рука, с подсыхающей кровью скользила. Он перехватывался, но подтянуться и удержаться у него не получалось. В последний раз Бартеломью бросил тоскливый взгляд на Бимена, и разжал пальцы.

22. Волк и ягнята

— Нет!!! — пчеловод зажмурил глаза, не желая видеть, что произойдет дальше. Он вдавил подбородок в грудь, повторяя. — Нет, нет, нет, нет, нет, нет, нет… — Воздух кончился, он замолчал. К горлу подступил комок, сквозь плотно закрытые веки проступили слезы. Они больно жгли кожу, текли по носу, и капали на брусчатку, превращаясь в темные круги. В голове шумело. Бимен всхлипнул, и проглотил комок. Шум в голове изменился. Не открывая глаз, пчеловод повернул голову в одну сторону, затем в другую. Тональность шума менялась. Почему? Потому, что шум был не в голове, он шел из другого места. Странный, похожий на низкий гул трансформатора. Бимен открыл мокрые от слез глаза. «Звука падения не было», — понял он, и начал медленно поднимать голову.

Под больничными окнами, с ног до головы облепленный пчелами, стоял покачиваясь Бартеломью. Он боялся пошевелиться, и хоть как-то потревожить сидевших на нем насекомых. Бимен взмахнул рукой, но пчелы не стали улетать. Они, почему-то не выполняли его команду. Он взмахнул снова, и не дождавшись от них реакции, пошел навстречу старику.

Приблизившись, Бимен заметил, что на Бартеломью сидят мертвые пчелы, а ноги старика почти по колено завалены их маленькими телами. Только сейчас пчеловод осознал, что больше не слышит низкий гул. Он понял почему. Гудеть не кому. Все погибли.

Бимен подошел вплотную, и начал смахивать со старика то, что осталось от его войска. Медленно, осторожными движениями. Пчелы осыпались с неприятным шорохом, освобождая из плена зажмуренного Бартеломью.

— Проснись, Барти! — пчеловод тронул старика за плечо.

— Это твоих рук дело, Бимен? — глаза Бартеломью по-прежнему были закрыты.

— Нет, я тут не причем.

— Знаешь, как тяжело дышать, когда у тебя на лице тысяча пчел?

— Нет, не знаю.

— А ты засунь голову в улей, и попробуй как-нибудь.

— Я рад, что вы живы. — Голос Бимена был уставший. Он чувствовал себя выжатой тряпкой. На выражение эмоций совсем не осталось сил.

— Представляешь, я тоже рад, что жив! — Бартеломью, наконец решил открыть один глаз, и теперь осматривал себя. Он повернулся, и шагнул в сторону из горы пчел. Шорох, превратился в невыносимый хруст. Звук ломающихся маленьких тел. Старик сделал еще один шаг, потом еще один. Он старался ступать осторожно, старался не издавать этот жуткий звук. Обходя стоящего, и смотрящего на кучу пчел Бимена, он похлопал его по плечу:

— Спасибо, дружище, выручил. А теперь, будь любезен, покарауль вот этого джентльмена. Не куда его не отпускай, и не позволяй никому к нему прикасаться.

Бимен флегматично посмотрел на Бартеломью. Тот помахал ему рукой.

— Эй! Я с тобой разговариваю. Это очень важно. Понял меня?

— Да, командир!

— Стой здесь. Я быстро. — Бартеломью распахнул больничную дверь и исчез в сумраке помещения. Меньше чем через минуту он снова распахнул ее, и вытащил наружу Ален. Он тянул ее за руку, как мать тянет упирающегося маленького ребенка.

— Вот! — довольный собой, сказал он.

— Что, вот? — не понял Бимен.

— Это Ален, — Бартеломью улыбался. — Она нам поможет.

— В чем? — По-прежнему недоумевал пчеловод.

— У нас мало времени. Я потом тебе объясню! — сказал он Бимену и переключился на свою спутницу.

— Ален, посмотрите, вот он! — старик показывал на лежащего перед ними мужчину. — Заберите у него то, что он отнял у вас.

— Не могу, — спокойным тоном ответила она.

— Если вы это не сделаете, то умрете! — Громко, пытаясь достучаться хоть таким образом, сказал Бартеломью.

— Не могу. Я люблю его.

— Тот, кого вы любили мертв. А это не он, это «Черная вдова»!

— Все равно не могу.

— Смотрите сами! — Бартеломью присел на колени и аккуратно перевернул Фастрича. Инсультник открыл глаза, и с нескрываемой злобой посмотрел на Ален.

— На, получи! — выдохнул он, и весь напрягся. Глаза расширились, вена на лбу вздулась. Он выпустил из руки трость, и схватил за запястье Бартеломью. Сжал крепко, словно пытаясь раздавить кость. Напряжение продолжалось несколько секунд, а потом все тело разом обмякло. Стало вялым и податливым. Голова, свесилась на бок, а из уголка рта показалась маленькая капелька крови. Кил Фастрич был мертв.

— Вот, и все. — Сказала Ален. Она отвернулась от труппа, и пошла в парк. Вид ее не выражал ни радости, ни скорби. Ей было все равно. Она была пуста.

Эпилог

После небольшого разбирательства, правоохранительными органами было установлено, что Бартеломью неосмотрительно оставил свой нож на подоконнике четвертого этажа. От сильного порыва ветра он выпал, и нанес травму, проходившему внизу, Килу Фастричу. В результате чего, от полученного ранения тот скончался. Дело закрыли с формулировкой «несчастный случай».

Ален через два дня пропала. Вскоре ее объявили в розыск, но попытки отыскать ее до сих пор не увенчались успехом.

Бартеломью успешно прошел весь курс лечения, и через неделю был выписан с прекрасными результатами анализов. Он вернулся в деревню, где живет и по сей день.

Бимен пару раз навещал Бартеломью. Вместе они снова ходили на старую пасеку. К сожалению, пчелы больше не слушались супергероя. Дар, внезапно проявившийся однажды, исчез также внезапно. Позже, у себя дома Бартеломью рассказал Бимену, чего хотел добиться, когда привел Ален к раненому Килу. Он надеялся, что она вернет себе украденную душу. Однако он не упомянул, что ни одна ведьма не умрет, пока не передаст свой дар кому-то еще. И что дар этот она не может передать другой ведьме. А за сверкающими стеклами очков не всегда можно разглядеть кристально чистые, удивительно прозрачные глаза.