Безмолвный Крик

Глава первая Дом, (не) милый дом

Скарборо. Штат Мэн. 29 августа 2020 года

Три. Два. Один.

Мама провернула ключ в замке и толкнула дверь. Та стукнула о стену в коридоре, и первым делом в столбах солнечного света затанцевала поднявшаяся пыль.

Мы дома.

– Какой-то он старый, – сказала Хэлен и скривилась. – И двор дурацкий. У соседей совсем нет детей? Только кошки?

– Кошки – это даже хорошо, – сказала я. – Лучше кошки, чем дети.

– Мне здесь не нравится, – заявила Хэлен.

Мама не слушала. Она спустилась с крыльца и уже вовсю командовала грузчиками. Кому что выносить из грузовика, где ставить коробки и как лучше разместить диван в гостиной. Накануне она наняла человека, который очистит дорожки и лужайку от сорняков. Это было очень кстати: дорожка чертовски заросла, и было вообще не видно, где гранитные плиты вдавились в землю.

Хэлен полезла в почтовый ящик и сообщила, что нашла там паука.

– Замечательно, – сказала мама и вздохнула, с видом великомученицы оглядев наш дом от фундамента до конька старой черепичной крыши. – Что ж, он малость запущен, но здесь сносно.

– В Чикаго было лучше, – буркнула Хэлен.

Мама ничего не ответила. Оживившись, она крикнула грузчикам, чтобы были поаккуратнее с её письменным столом: это винтаж. Винтажным она называла свой старый нелепый стол из Чикаго, ага.

Я молчала, потому что жаловаться, возражать и ругаться было бесполезно. Мы уже приехали сюда. Мы проехали тысячу сто двадцать миль не для того, чтобы Хэлен сказала «Мне здесь не нравится, мам» и матушка прозрела, собрала вещички и бросила нам: «Поехали отсюда, девочки!» Вовсе не для этого. Хуже того, маму можно было запросто взбесить ворчанием. Она сидела на триптофане последние три месяца. Полагаю, даже убойная его доза, которую она с невозмутимым лицом приняла после приземления в Бангоре, не спасёт нас от её праведного гнева.

– Возьми лёгкие коробки и помоги носить, – скомандовала она, будто не слышала Хэлен.

Мы переглянулись. Хэлен было четырнадцать. Самый бунтарский возраст. Она всё ещё думала, что мама в относительном порядке и, если немного потерпеть, можно дождаться от неё нормального диалога. Когда тебе четырнадцать, ты вообще склонна верить всяким глупостям. Я потрепала Хэлен по пшеничной макушке и сказала:

– Зато ты можешь выбрать себе лучшую комнату.

– Правда? – Она немного оживилась.

– Конечно. Если будешь первой.

Ведь их тут всего три, и мама уже знает, кто где будет жить. Чёртова иллюзия свободы, но Хэлен помчалась разгружать поклажу. Я – за ней.

Дом встретил знакомыми старыми стенами. Я помнила их, потому что жила здесь, когда мне было шесть. Старые откосы. Старые деревянные колонны на широкой дощатой террасе. Старые доски на полу. Это дом папиной мамы, моей бабушки. Натали Клайд, моя мама, её терпеть не могла, и после смерти ба долгое время здесь хозяйничали только пауки и мокрицы, а теперь – мы.

В отличие от Хэлен, я знала, что в этом доме нет лучших комнат – они все одинаковые, но мне однозначно достанется самая тёмная – та, с видом на длинную улицу, уходящую на западную окраину города.

Я вернулась в Скарборо двадцать девятого августа, когда на ветках высоких клёнов и узловатых вязов, окруживших мой дом и протянувшихся стройными рядами через всю улицу, уже начали желтеть листья. Здесь вообще осень и зима приходили слишком рано.

Когда мы таскали коробки с вещами и ставили их друг на друга в прихожей и гостиной, задул холодный ветер, какой бывает только сырой ранней осенью. Я была в одной футболке и джинсовых шортах. Очень опрометчиво для штата Мэн. По плечам пробежали мурашки, затылок пощекотали растрепавшиеся в узле волосы. Я успела забыть, какой он – здешний ветер. Злой, колючий и очень, очень сердитый.

Мы носили вещи, пока руки не начало ломить. Я со стоном взяла ещё одну коробку из грузовика. Тогда какой-то высокий рабочий в перчатках, толстовке и бейсболке отложил метлу с металлическими прутьями, которой смахивал листья с лужайки, положил секатор к себе в поясную сумку и сказал:

– Идите в дом, я отнесу!

И забрал у меня коробку, взвалив её на ещё одну.

– Спасибо, – кивнула я ему и по ступенькам поднялась в дом.

Затем, не оборачиваясь и стараясь не вслушиваться ни во что (мама в кухне уже вовсю командовала, куда поставить коробку с надписью «Бьющееся!»), поднялась на второй этаж. Надеюсь, моя старая комната выглядит не так убого, как я её помню.

Меня зовут Лесли Клайд, и двадцать восьмого августа, вчера в полдень, мне исполнилось восемнадцать. Мы совсем не отмечали мой день рождения, потому что – первое, были заняты переездом из Чикаго в Скарборо. Второе – четыре месяца назад умер мой отец, Роберт Клайд, и все мы оказались в одной могиле с ним. Хотя его уже отпели в церкви, а мы были всё ещё живы.

Все по-разному переживают утрату. Кто-то пускается во все тяжкие. Тратит кучу денег, становится адреналиновым наркоманом, дурманит себя алкоголем. Кто-то теряет волю к жизни. Наша мама не из таких. Ей уже сорок два, и она точно не будет пить, чтобы заглушить свою боль, и не пойдёт в групповую терапию. Как она говорила – «смотреть на идиотов, которые сидят в кружочке и платят за это двадцать два бакса в неделю?! Вот уж нет, чем мне там помогут? Я найду, как потратить эти деньги с большей пользой».

У каждого есть свой способ бороться с болью. Я просто пережила папину смерть как положено, со смирением. Он не ушёл внезапно. Неожиданностью это не было, он долго болел. Хэлен восприняла это тяжело. Неделю плакала, потом, осунувшаяся и бледная, всё же взяла себя в руки и вернулась к жизни.

А мама вот борется радикально.

Четыре месяца нашего безрадостного существования были квёлыми, как сгнившие яблоки. Мы с Хэлен старались не отсвечивать и жили по-тихому, не как раньше. У нас дома больше не слышно маминого смеха или громкой музыки. Мы стараемся вести себя сдержанно, порой даже слишком. Мы скованы цепями траура, в котором устали пребывать. Но мама погружена в него по самую макушку, хотя утверждает, что это не так, и ей недостаточно было попрощаться у гроба со своим мужем и бросить на лакированную крышку горсть земли. Откровенно говоря, всем нам недостаточно этого, и память об отце никто не собирался перечёркивать. Но и ложиться в один гроб с ним – тоже.

Мне казалось, никто из нас. Но потом пришлось внести правки для ясности – никто из нас, кроме матери.

Она ходила к психологу, потому что на этом настоял прежний работодатель. Она уволилась с работы. Ей выписали медикаментозное лечение и успокоительные. Она заплатила психологу по чеку внушительную сумму – какую, не говорила, но я оценила примерный масштаб по тому, что ей пришлось залезть в мой накопительный счёт. В терапию она не верила. Всё, что ей пригодилось, – выписка на лекарства. Она немного забыла, что нам с Хэлен тоже больно и тяжело и что девчонка в четырнадцать не может уничтожать себя из-за онкобольного отца, угасавшего целых мучительных полтора года. Вовсе не может. И я не могу тоже.

Когда терапия, таблетки, группы помощи для тех, кто потерял близких, были отвергнуты, а погружения в работу с головой стало мало, мама решила проблему по-своему. Она отрезала всё наше прошлое. И всё, что мы помнили, знали и любили. Она не хотела оставаться в доме, где каждая вещь напоминала ей о папе, и решила, что мы не будем там жить. Вот так за всех сразу решила. Мы ещё жевали свои утренние хлопья в середине августа, а она уже продала наш таунхаус в Чикаго (сожгла мосты, считай) и сказала:

– Собирайтесь. Мы переезжаем в Скарборо. В старый дом.

Хэлен тогда спросила, где это, а я пошутила, что на другой планете. Видели бы вы, как мать на меня взглянула.

Мы не спорили, помыли свои чашки и начали сборы. Противостоять маме – всё равно что плевать против урагана «Катрина». Бессмысленно, глупо и опасно для жизни.

Вот так я оказалась в Скарборо. Подпёрла дверь коробкой и осмотрелась. Комната взаправду была такой, какой я её помнила. Маленькой, тёмной, обклеенной старыми лавандово-сизыми обоями. С деревянной кроватью, со встроенным в стену шкафом о двух решётчатых дверцах. С комодом, полкой и большим окном, правда, с видом самым унылым – на улицу, деревья и крыши соседских типовых домов. Блеск.

Ванная и туалет были общими на втором этаже. Мама оборудовала себе кабинет в дальнем конце коридора – раньше там была бабушкина швейная комната. Хэлен досталась спальня посветлее. И слава богу, ей эта депрессия вообще ни к чему.

На первом этаже была большая гостиная со стенами, обшитыми старыми деревянными панелями под морёный дуб. Там стояли два больших голубых дивана с бархатными подушками, кресло и – теперь вместо старого телевизора, который грузчики временно снесли в подвал, – огромная отцовская плазма, которую мы взяли больше как память о нём, нежели как реально нужную вещь. Не думаю, что мы будем собираться по вечерам за телевизором всей семьёй. Упаси господи.

Ещё на первом этаже был коридор в тёмно-зелёных тонах, с зеркалом, обувным комодом и крючками для верхней одежды. А также кухня со старой плитой, тёмного дерева гарнитуром и кухонным островом, с большим окном, выходящим на задний двор, и мойкой против него. Обедать полагалось за овальным деревянным столом. Обстановка была такой, что я чувствовала себя в декорациях девяностых годов. Эта трогательная классика прямо из фильмов «Бетховен» чертовски забавляла.

Целый день мы разбирали коробки, но не одолели и половины. После обеда мама закрылась у себя в кабинете. Обедали мы здешней пиццей – в порядке исключения. Мама считала, что пицца как еда – это в принципе плохая идея, но даже она в день переезда сдалась от усталости.

Пицца на вкус была пластиковой, с крахмальными грибами и несколькими тонюсенькими кружочками колбаски пепперони. Зато нам дали в подарок прохладную литровую колу, и я сразу с наслаждением выпила полстакана. Никогда так не уставала, как в тот день.

Новый дом – новые хлопоты. Вода в застоявшихся трубах шла рыжая и ржавая, пока не стекла до нормальной. Одна ванная комната на троих – тоже такое себе удобство. Хэлен привыкла торчать под душем часами, но тут вынуждена была пулей вылететь из душевой. Вдобавок завопила, что там, в сливе, видела мокриц.

До ночи я кое-как привела свою комнату в порядок. Всё, что успела выложить из коробок, распихала по местам. Остальные коробки затащила в шкаф и заперла с глаз долой.

Ночь пришла так быстро, что мы даже не успели осознать: она для нас первая на новом месте, в новом доме. Точнее, в доме, который принадлежал когда-то отцу, а до того – его родителям. Мы жили здесь недолго, в Скарборо, пока папа не получил повышение и не перевёз нас в Чикаго: тогда Хэлен была совсем маленькой. Она, наверно, и не помнит этот дом.

Постельное бельё пахло пылью. Подушки – затхлостью. Стены скрипели, вязы с улицы бросали длинные тени на пол. Я косилась в окно и не могла уснуть. Мне казалось, на меня кто-то смотрит. Дом говорил на все лады, и я готова была спорить – никто из нас толком не спал в ту ночь. А когда накатила усталость от перелёта и переезда, помноженная на многомесячные заботы о человеке, который был обречён умереть с самого начала, пришёл резкий, как чёрная яма, сон. Меня толкнули туда, и я растворилась в нём.

Чтобы стать во тьме – никем. И начать свой долгий путь к себе.

Он знал: в этом доме свет горит так поздно потому, что никто не спит, хотя в других домах окна уже черны. Но он был терпелив и дождался, когда и в этом всё погаснет. Он хорошо прятался в поздних сумерках, непроглядных и чернильных, какие бывают только в маленьких городах вроде этого. Да, он дождался, когда свет выключат и дом номер одиннадцать погрузится в такую же млеющую сонную тишину, как все остальные.

Если подтянуться на террасной балке и уцепиться за черепицу на низкой крыше над ступеньками, можно взобраться на узкий выступ, куда поместится только половина стопы. Затем, если ты достаточно ловок, можно пройти по нему и вскарабкаться на второй этаж.

Там, с западной стороны, есть окно с пыльными тёмными стёклами. Сколько ни заглядывал он в него до, там не было почти ничего интересного. Только старые фотографии, приклеенные цветным скотчем к лиловым обоям, и на них – девочка лет пяти или шести с каштановыми тёмными волосами, со смуглым личиком, с наивной широкой улыбкой. Там были ещё другие люди, но девочка казалась ему лучше всех.

Он иногда смотрел в это окно. В окно дома, который долгое время пустовал. Он всегда нравился ему, этот дом. Он мечтал поселиться в таком однажды. Думал, что никто сюда никогда не явится, но сегодня случилось что-то удивительное: девочка сошла с тех фотографий. Она очень даже выросла, но улыбка была, кажется, такой же славной, как в детстве. Вот только девочка превратилась в девушку.

Ему нужна была девушка, и эта была прекрасна.

Он легко прыгнул без разбега, вскарабкался по той самой балке на ту самую крышу. Затем прыгнул ещё – мимо выступа, сразу цепляясь за оконный карниз сильной рукой, подтянулся и заглянул в окно, где уже крепко спала она. Он увидел её сразу, пусть в комнате и было дьявольски темно. С этим не беда, его самого частенько звали дьяволом.

Он приложил козырьком ладонь к лицу и сгорбился, крепко держась рукой за ржавый откос. Прильнул к стеклу ещё ближе. А ну как она проснётся? Что тогда увидит?

Маску, зашившую ему рот, иначе тот, верно, отпал бы в немом вопле, как с картины Модильяни. Он задумался. Хотел бы показаться ей сейчас?

Нет. Пока слишком рано. До этого нужно ещё много всего сделать.

Он склонил голову чуть вбок, прищурился в прорезях глазниц. Никто не видел тень от тени в темноте оконного навеса. Это было самое желанное и самое безопасное место на земле. Девушку за окном звали Лесли, и она повернулась набок, скинув одеяло. Под ним показалось обнажённое бедро. Облегающая короткая майка, в которой она спала, облепила тело, как вторая кожа. Лучше, чем кожа.

Он посмотрел в небо, откинув назад голову и обнажив кадык над тугой горловиной чёрной футболки. Да. То, что она приехала, – знак.

Он скоро всколыхнёт этот город. Изменит всё, чем живут люди здесь. Хорошо это или плохо? Это неотвратимо, как дождь, буран, торнадо или буря. Это перемены.

К лучшему или к худшему? Перемены случаются, как стихийное бедствие. Они есть, и от них не сбежать. Очень скоро всё здесь переменится.

Он взглянул в последний раз за эту ночь на неё, обещая себе, что у них будут другие ночи. Что он придёт к ней и завтра. И послезавтра. И когда захочет.

И очень скоро перевернёт её жизнь, потому что теперь она принадлежит ему, как и всё в этом городе. И потому что он так решил.

Если бы его могучая грудь не подымалась и не опускалась, можно было бы с лёгкостью подумать, что пленник, заключённый в камеру с толстыми бетонными стенами, мёртв. Но даже если бы он не дышал, Иктоми не решилась бы сказать однозначно, слышит он её или нет. Потому что он умел притворяться и был плутом и мастером лжи, пускай не он был богом обмана, а Йелль или Койот – а может, оба сразу. И, хотя он был погружён в глубокий искусственный сон, она не могла также утверждать, что он не проснётся, если уже не проснулся.

Она не доверяла ему.

Он был опасен из-за колоссальной мощи, которой обладал и которой так небрежно распоряжался. Но теперь Иктоми нашла способ сделать так, чтобы он служил ей, хочет того или нет.

– Всё спокойно, мэм, объект не подавал признаков активности, – сказал Джо Кассиле, которого она наняла как одного из лучших специалистов по совету вышестоящего руководства.

Собственно, этой рекомендации он заслуживал, хотя Иктоми поспорила бы с этим. Лучшим в её глазах был Кит, но Кит принадлежал ей и только ей, и он был слишком хитёр, а она не могла позволить ему наблюдать за пленённым повелителем кошмаров.

– Хорошо. – Она медленно подняла руку и постучала длинным, острым тёмным ногтем по пуленепробиваемому стеклу в толстой запечатанной двери.

Тонкая, высокая, гибкая женщина в отлично пошитом костюме-двойке и с чёрными волосами, убранными в гладкий узел, замерла среди громады железа, стали и бетона, спрятанных под толщей стекла в небоскрёбе, принадлежавшем компании «Энтити Инк».

– Я хочу, чтобы вы удвоили охрану и вели за ним постоянное наблюдение, – сказала она, неприкрыто любуясь тем, кто был заточён её же стараниями в бетонную тюрьму.

– Мы осуществляем непрерывный контроль через камеры, датчики движения и охранника.

Иктоми повела изящной, ухоженной рукой, и Кассиле замолчал.

– Нет. Вы не знаете всех его возможностей. И не всё за вас сделают камеры, а одного наблюдателя недостаточно. Он способен влиять на технику. Хотя мы и глушим сигналы с той частоты, с которой он способен повелевать ею, но человека обмануть сложнее, чем машину. А единственный наблюдатель может устать или отвлечься, и тогда случится то, чего допустить никак нельзя.

Иктоми с лёгкой вежливой улыбкой и абсолютно холодными глазами взглянула на наёмника. От улыбки этой, похожей на хищный оскал, у Джо по спине под бронежилетом пробежали мурашки.

– Думаете, я предлагаю вам такие выгодные контракты за то, чтобы вы выполняли работу пары операторов за пультом контроля видеокамер? Поверьте, мистер Кассиле, – Иктоми приблизилась к двери, обдала дыханием стекло и вгляделась в болотный туман, окутавший колодезное тёмное помещение, точно густой белёсый пар, – в случае с ним лучше смотреть в оба. И порой человеческий глаз увидит быстрее и больше. Пусть наблюдателей будет двое. А лучше – четверо. Если у вас не хватает людей, увеличьте свою команду.

– Но, кроме них, больше нет других кандидатов, – тихо сказал Кассиле и сглотнул, когда Иктоми взглянула на него через плечо. – Нас и так только четверо, мэм. Не считая тех троих. Но я не доверяю этим пинто [8], мэм, как хотите!

В её тёмных глазах, возле едва приметных двойных зрачков, отливавших странным сиреневым бликом, не было ничего человеческого. Она покачала головой, и Джо замолчал, поняв, что её не стоит перебивать.

– Тогда создайте новых, – велела Иктоми и, взглянув на дорогие наручные часы, степенно отошла от камеры. – Хотя бы из тех, на кого охотятся в Овхаре. Выберите среди них кого получше.

Джо Кассиле, потерев гладко выбритый затылок, с трудом удержался, чтобы не выругаться. Проблем не оберёшься с этой компанией, пусть стерва Паучиха и платит весьма прилично, а тут ещё это!

– Позови Уокера, – резко сказал он наблюдателю. – Пусть сменит тебя, а ты поднимайся в центр, есть разговор.

– Хорошо, командир.

Последний раз бросив короткий раздражённый взгляд на бессознательного узника, из-за которого у них было столько мороки, Кассиле пошёл к служебным лифтам, доставая из-под форменной куртки спецпропуск. Вскоре его шаги, гулко отдающиеся в пустом коридоре, стихли, и некоторое время всё было спокойно.

Но камеры не уловили, как на лице пленника, закутанного в кокон из алых нитей и подвешенного за их бесчисленное множество в самом центре бетонного колодца, точно в паутине, приоткрылись три пары узких красных глаз. Веки дрогнули, послышался короткий вдох – и он втянул в грудь воздух, которым дышала богиня Иктоми.

А затем вновь погрузился в сон.