Беседы на мертвом языке

III

На следующий Хеллоуин выпал ранний снег, тонкий слой белизны, покрывшей землю и деревья, оставившей повсюду мертвенно-бледный отпечаток. Она мерцала в лунном свете, холодная пена. Сияние на земле отражали редкие звезды сверху. Безобразная давка снежных туч с запада угрожала вмешаться, разделив отблеск и его источник, превратить все в тусклую пустоту. Все звуки были звонкими от мороза, превратились в крики перелетных птиц в безлюдных ноябрьских сумерках.

«Еще ноябрь не наступил, а посмотри на это», — подумал он, вглядываясь в стекло парадной двери. Так мало людей на улице, еще меньше гостеприимных домов, закрытые двери и погасшие огни на верандах заставляли их слепо брести дальше. Да и у него самого пропал задор, он даже не выставил фонарь-тыкву — маяк своего убежища.

Да и как дотащить эту тяжелую штуку, когда такое приключилось с ногой? Одно удачное падение с лестницы, и он стал получать пособие по инвалидности от государства, мог месяцами не выходить из своего одинокого дома.

Он молил о наказании, и его молитвы были услышаны. Не нога сама по себе, причинявшая лишь физическую боль и неудобства, а иное наказание — одиночество. Так его наказывали в детстве: изгнанный в холодный каменный подвал — совсем темный, если не считать света, просачивавшегося в запыленное окошко. Он стоял в том углу, как можно ближе к свету. Именно там он однажды увидел муху, попавшуюся в сеть паука. Он смотрел и смотрел, и вот, наконец, паук вылез полакомиться жертвой. Он досмотрел все до конца, окаменевший от ужаса и омерзения. Когда все закончилось, ему захотелось кое-что сделать. Все удалось. Изловчившись, он сумел схватить паучка и вытащить из паутины. Он на самом деле ничего не почувствовал, разве что недолгую щекотку на сухом языке.

— Шалость или конфетка, — услышал он и с трудом поднялся, чтобы проковылять к двери. Но праздничная присказка доносилась откуда-то издалека. Отчего же она на какой-то миг показалась такой близкой? Нарастающее эхо его воображения, где далеко — это близко, вверх — это низ, боль — удовольствие. Может, лучше запереться на ночь? Похоже, в этом году совсем немного детей играют в свою игру. Теперь уже остались только самые бестолковые, отставшие копуши. Ну, вот один из них.

— Шалость или конфетка, — чуть слышно произнес мягкий угасающий голос. По ту сторону двери стояла искусно наряженная ведьма, теплый черный платок и черные перчатки в придачу к черному одеянию. Старая метла в одной руке, мешок в другой.

— Тебе придется подождать секундочку, — крикнул он с дивана, стараясь подняться, опираясь на трость. Боль. Хорошо, хорошо. Он взял со столика полный пакет сладостей и был готов отдать все его содержимое маленькой даме в черном. Но затем он узнал ее под желтоватым гримом мертвеца. Будь осторожен. Не делай ничего особенного. Притворись, что не знаешь, кто это. И ни слова о красных домах с черными ставнями. Ни слова о Ясеневой улице.

Хуже того, на тротуаре виднелся силуэт кого-то из родителей. Позаботиться о безопасности последнего живого ребенка. Но, может, были и другие, хотя он видел только брата и сестру. Осторожно. Сделай вид, что не знаешь ее; в конце концов, ее костюм сильно отличается от того, что был на ней последние два года. И, самое главное, ни слова о сам знаешь ком.

А что если невинно спросить, где ее маленький братик? Ответит ли она, что он был убит, или, возможно, что он мертв, или, может, просто-напросто, что его больше нет, в зависимости от того, в каком свете родители представляли все это дело. В любом случае, лучше об этом не знать.

Он открыл дверь ровно настолько, чтобы протянуть конфеты и невыразительно произнес:

— Держи, ведьмочка. — Слова как-то вырвались сами собой.

— Спасибо, — ответила она шепотом, вечным шепотом страха и опыта. Похоже на то.

Она отвернулась, пошла вниз, метла глухо стучала позади нее по ступеням. Старая, потрепанная, никуда не годная метла. Как раз то, что нужно ведьме. И то, что нужно непослушному ребенку. Мерзкая рухлядь вечно на своем месте в углу, орудие наказания, что всегда под рукой, всегда в поле зрения ребенка, до тех пор, пока не превратится в навязчивый кошмар. Материнская метла.

После того, как девочка и ее мать исчезли из виду, он закрылся от всех, — теперь, пережив такие напряженные минуты, он был рад одиночеству, которое совсем недавно его пугало.

Темнота. Постель.

Но уснуть он не мог, хотя и видел сны. Между сном и явью в его воображении возникали ужасы, нелепая вереница образов, напоминающих отвратительные фрагменты из старых рассказов в картинках. Неузнаваемые лица, нарисованные чересчур яркой краской, суетились перед его мысленным взором, абсолютно ему неподвластные. Все это сопровождалось чередой звуков, точно в «павильоне смеха», возникающих, казалось, где-то между его мозгом и залитой лунным светом спальней. Приглушенный гул отчасти радостных, отчасти испуганных голосов звучал фоном в его воображении, перемежаясь донельзя отчетливыми криками, в которых слышалось его имя. Это было плохо различимое подобие голоса его матери, лишенное сейчас каких-либо реальных свойств, позволивших бы определить его как такой, оставаясь одним лишь понятием. Голос звал его из глубин его памяти. «Сэм-ю-эл», — кричал он со страшной, непонятно откуда взявшейся назойливостью. И вдруг: «шалость или конфетка». Слова превратились в эхо, мало-помалу изменяя свой смысл: «Шалость или конфетка — встретимся деньком ясным — ясени, ясени». Нет, не ясени, другие деревья. Мальчик гулял среди больших кленов, был окружен ими. Знал ли он, что в ту ночь за ним следовала машина? Паника. Теперь не потеряй его. Не потеряй его. Вот же он, с другой стороны. Деревья что надо. Хорошие старые деревья. Мальчик обернулся, и в его руках было беспорядочное переплетение бечевки, чьи концы простирались до самых звезд, которыми он начал управлять будто в игре с воздушными змеями, игрушечными самолетиками или летающими куклами на веревочках, вглядываясь в ночь, тщетно зовя на помощь. Снова послышались крики его матери; потом вмешался еще один голос, превращаясь в отвратительное невнятное единство мертвых голосов, бормочущих вдалеке. Ночь мертвецов. Все мертвые говорили с ним одним голоском-голосочком.

— Шалость или конфетка, — послышалось вновь.

Но это уже не казалось частью его бреда. Слова будто раздавались откуда-то со стороны, поскольку их звук прервал его полусон и освободил его от этой страшной тяжести. Толком не проснувшись, оберегая поврежденную ногу, он ухитрился оторвать себя от влажной простыни и ступить обеими ногами на твердый пол. Это успокоило. Но вот опять:

— Шалость или конфетка.

Это снаружи. Кто-то у двери.

— Иду, — крикнул он в темноту, осознавая от звука собственного голоса весь абсурд сказанного. Сыграли ли месяцы одиночества странную шутку с его рассудком? Слушай внимательно. Может, это больше не повторится.

— Шалость или конфетка. Шалость или конфетка.

— Шалость, — подумал он. Но придется пойти вниз, чтобы убедиться. Он представил озорно смеющеюся фигуру или фигуры, которые шмыгнут в темноту, стоит открыть дверь. Хотя надо поторапливаться, если он хочет застать их там. Проклятая нога, где же трость? Наконец, он нашел свой халат в темноте и накинул на голое тело. Теперь справиться со злосчастной лестницей. Включи свет в прихожей. Нет, так он предупредит их о своем появлении. Разумно.

Он управлялся с лестницей достаточно хорошо, учитывая его скорбное положение. Ни то, ни другое, ни скорбь ночи¹³. Скорбь ночи. Мертвой ночи. Ночи мертвецов.

С удивительной сноровкой калеки он неторопливо продвигался по лестнице, ставя трость на каждую ступеньку для опоры, перед тем, как ступить на нее. «Внимательнее, — сказал он своим мыслям, которые принялись странно блуждать в темноте. — Смотри под ноги!» Чуть не свалился. Наконец, преодолел последнюю ступеньку. Звук доносился от главного входа, что-то вроде приглушенного смеха. Хорошо, они все еще там. Он мог поймать их и разуверить себя в своих фантазиях. От тяжкого спуска по лестнице он задыхался и совсем потерял уверенность.

Стараясь как можно больше сократить время между двумя движениями, он повернул замок над дверной ручкой и распахнул дверь как мог внезапно. Холодной ветер просочился по краям внешней двери, задувая мимо него прямо в дом. На крыльце не было никаких следов ребячливого шутника. Погоди, все же были.

Ему пришлось включить свет на крыльце, чтобы все разглядеть. Прямо перед дверью кто-то швырнул на цемент фонарь-тыкву, — мягкая корка разлетелась на множество кусочков по всему крыльцу. Он открыл внешнюю дверь, чтобы посмотреть поближе, и сильный ветер ворвался в дом, проносясь над его головой на ледяных крыльях. Что за порыв, закрой дверь. Закрой дверь!

— Маленькие мерзавцы, — произнес он очень отчетливо, пытаясь уменьшить ощущение хаоса и бреда.

— Кто, малю-малюточка? — раздался голос позади него.

Сверху, на лестнице. Небольшой силуэт, судя по всему, с чем-то в руках. Оружие. Ну, у него, по крайней мере, есть трость.

— Как ты сюда проник, малыш? — спросил он безо всякой уверенности, что это был именно малыш, учитывая его странный, непонятный голос.

— Сам ты малыш, сынок. Никак я сюда не проникал. И никакого Сэмми-Мэмми. Это у меня просто личина.

— Как ты сюда проник? — повторил он, все еще надеясь установить разумную манеру разговора.

— Сюда? Я уже был поблизости.

— Здесь? — спросил он.

— Нет, не здесь. Там-та-та-там. — силуэт указал в окно на вершине лестницы на постоянно меняющееся небо. — Красота, не правда ли? Ни детей, ничего.

— О чем ты? — спросил он с воодушевлением сновидца, ибо только обыденность сна помогала ему сейчас сохранять рассудок.

— О чем? Я ни о том и ни о чем, придира.

«Ни о том и ни о чем», — подумал он, радуясь вернувшейся связи с реальным миром грамматических правил. — Ни о том и ни о чем: два пустых зеркала, возводяющие пустоту друг друга в бесконечную степень, ничто, сводящее на нет ничто».

— Ни о чем? — повторил он с вопросительной интонацией.

— Ага, и отправляешься ты в ничто.

— Каким это образом? — спросил он, крепко сжимая трость в предчувствии близкой развязки.

— Каким образом? Не беспокойся. Ты уже сам позаботился о каким-тим-тим. ШАЛОСТЬ ИЛИ КОНФЕТКА!

И внезапно существо бросилось на него в темноте.