Буран


Ох и холодная зима тогда была, ох и снежная! Как на двор выйдешь — вмиг борода инеем покроется и тулуп побелеет. Утром собрались мужики у Афониной избы — кто с топором, кто с багром, а кто с рогатиной, и все вместе к церкви пошли. Поп им навстречу вышел, отслужил молебен, но не длинный, чтобы не замерзли. Потом собак созвали и на лед выехали.

Целый день по лесу ходили и затравили волка с волчицею. Привязали их на палку и в село по льду донесли. На лошадях нельзя было везти — боятся лошади волков, даже мертвых. В селе с волков шкуру сняли да на частокол повесили, сушиться и другим волкам в назидание.

Неделя прошла, потом другая, а потом и третья — все тихо было, без происшествий. Вот уже и Рождество прошло, и темнеть стало позже. Как-то перед закатом пошла баба Авдотья, Прохора жена, на Реку рубахи и полотенца в проруби полоскать.

Прорубь эту каждый день открывали, а назавтра она уже льдом затягивалась. Взяла, значит, Авдотья свое белье, палку с железным острием — лед колоть, валенки надела и пошла на Реку. Муж, Прохор, ее дожидаться не стал и спать лег. Под утро просыпается — нет Авдотьи, не возвращалась она.

Пошли ее искать, дошли до проруби, а там лед кровью запачкан, и корзинка с бельем опрокинутая лежит. Одна белая рубаха в прорубь вмерзла, и видно сквозь лед, как ее снизу водой полощет. А от проруби след тянется на ту сторону, будто тащили что-то.

Народ сразу смекнул, что волки, видать, Авдотью загрызли и в лес уволокли.

Только на тот раз уже никто в лес не пошел тело ее искать. Все бояться стали, из деревни после заката не выходят, по домам сидят.

А если днем надо выйти, то вдвоем и с собакой. Терентий не боялся и по лесу ходил один. Мне, говорил, скоро сто лет будет, для простого волка мое мясо невкусное, а Белый Волк меня не тронет. Я завета дедовского с ним не нарушал, на том берегу леса не жег. Мужики таких речей от него слышать не хотели и прогоняли с глаз.

Тут Афоня вызвался в город съездить, силки на волка купить, ружье, пороха и пуль. Город недалеко был, верстах всего в сорока, или чуть поболе. Весной туда дороги хорошей не было, а зимой по санному пути можно было засветло доехать. Афоня обещал, что за два дня обернется. В городе, говорит, заночую, не хочу ночью возвращаться.

Под такое дело собрали по дворам медные деньги, все что были. У наших мужичков денег не бывает, а если и попадет в руки копейка — берегут или в церковь жертвуют. Хорошо наш поп был щедрый, дал два рубля, да еще мужички набрали рубля четыре с полтиной. Сколько ружье может стоить, никто не знал, да решили мужики, что уж не более шести рублей.

Егорка с Афоней попросился ехать, уж очень он на волков злой был. А может, в городе захотел побывать. В нашем-то селе тогда мало кто в город ездил, только на ярмарку, да и то нечасто. Мать Егорку отпускать не хотела, заперла в избе, но Егорка все равно через окно вылез и прибежал, как раз перед отъездом.

Дали Афоне лучшего коня, шубу теплую, деньги в узел завязали, — и отправили. С утра вроде солнце светило, а только за ворота выехали — ветер поднялся. Сперва легонько так дуло, по земле мело. Афоня говорит Егорке: «Через лес поедем, так прямее». Да как по лесу версты четыре отъехали, такая метель поднялась! Снегом в глаза лепит, путь заметает. Еле едут: лошадь в снегу спотыкается, руки не слушается, чуть что назад к деревне поворачивает. Егорка спрыгнул с саней и впереди лошади пошел, тянет ее за уздцы, а Афоня с саней понукает. Два раза чуть не перевернулись. Наконец завязли совсем. Афоня кричит Егорке: «Поворачивай назад, в деревне переждем!» Повернуть-то повернули, а пути назад не видно. Только вот сани тут ехали, а уже все снегом по пояс замело. Егорка путь ищет, по снегу бегает, да где там! В такие буераки заехали, чуть полоз не сломали. Афоня не на шутку испугался: неужто в лесу ночевать придется? А как волки снова появятся? Нет, ехать надо.

К вечеру ветер стих, а снегом все сыпет и сыпет, крупно и часто. И солнце садится. Встала лошадь — ни туда, ни сюда. Вдруг слышит Егорка — колокольчик звенит. Пригляделся — а на хомуте птица сидит и клювом по колокольчику стукает: «Дзинь-дзинь!» Постукнет, и на мальчика смотрит, а потом снова по колокольчику клювом «дзинь»!1

«Гляди, дядя Афоня — зеленая желна[1]. Первый раз зимой ее вижу. Что ж, разве они на юг зимовать не улетают?»

Афоня поежился и говорит: «Не знаю. Эта, может быть, камнем подбитая, или куница ей крыло сломала, вот и не смогла улететь. Не к добру она нам встретилась! Кыш, проклятая!»

«Да подожди ты, дядя Афоня! Смотри, как на нас птичка смотрит, будто сказать что-то хочет».

Тут желна с хомута слетела, пролетела саженей десять и на дерево села впереди. Егорка вожжи взял и тихонько лошади сказал: «Тпрру, родимая!» Лошадь и пошла, как будто ей мешок овса впереди показали.

Как подошли они к тому дереву, где желна сидела, та с ветки снялась и дальше вперед полетела. Тут уж лошади ничего говорить не надо было: сама по снегу потрусила вслед за птицей. Летит впереди желна, мелькает зелеными перьями между деревьями. И будто теплее стало, и снег перестал, и последние лучи солнца сквозь стволы на снег легли и путь осветили. Сани вдруг вниз пошли, и с пригорка на ровное место выехали.

Вот она, Река, и места знакомые! Снег на Реке не такой глубокий и потверже будет. Лошадка резво побежала по льду, а Егорке уж путь показывать не надо. Вот и большая дорога, Рязанский тракт. Когда сани на дорогу выезжали, желна в последний раз округ саней облетела, крикнула что-то по-птичьи: «Глюк-глюк!» и обратно в лес повернула. А Егорка шапку снял и низко ей вослед поклонился.

Загрузка...