Башня зеленого ангела

1 ТРЕТИЙ ДОМ

В Саймоне кипела ярость. Они попались в ловушку так же легко и глупо, как весенние ягнята, бредущие прямиком на скотобойню.

— Ты можешь хоть немного пошевелить руками? — шепотом спросил он у Мириамели. Его собственные запястья были связаны на совесть: у двух огненных танцоров, сделавших это, явно был немалый опыт в такой работе.

Она покачала головой. Становилось все труднее разглядеть ее в сгущавшейся тьме.

Они бок о бок стояли на коленях в центре лесной поляны. Руки им связали за спиной, а ноги перетянули веревкой в коленях. Глядя на связанную, беспомощную Мириамель, он снова подумал о бессловесных животных, предназначенных на убой, и черная ярость опять охватила его.

Я рыцарь. Разве это ничего не значит? Как я мог это допустить?

Он должен был догадаться! Но ему, конечно, больше нравилось слушать лесть этого Ролстена. «Ты видала, как этот рыцарь управляется с мечом». Подлый предатель! «Ему нечего бояться огненных танцоров»!

И я ему поверил! Я не достоин называться рыцарем. Я опозорил Джошуа, Моргенса, Бинабика и всех, кто когда-либо пытался хоть чему-нибудь меня научить.

Саймон предпринял еще одну отчаянную попытку как-то ослабить путы, но веревки держали его мертвой хваткой.

— Ты что-то знаешь об этих огненных танцорах? — шепотом спросил он у Мириамели. — Что они собираются с нами сделать? Что значит «отдадим вас Королю Бурь»? Они нас сожгут?

Он почувствовал, как она пожала плечами.

— Не знаю. — Голос ее казался вялым и безжизненным. — Вероятно.

Ужас и ярость Саймона отступили перед волной раскаяния.

— Я предал тебя, да? Хорош защитничек!

— Это не твоя вина. Нас обманули.

— Жаль, что я не могу добраться до горла этого Ролстена. Его жена хотя бы пыталась подать нам знак, что нас ждет ловушка, но он — он!

— Он тоже был напуган. — Мириамель говорила отрешенно, как будто предмет их разговора давным-давно не имел никакого значения. — Я не уверена, что могла бы пожертвовать жизнью ради спасения незнакомых мне людей. Они не смогли — разве есть у меня право ненавидеть их за это?

— Кровавое древо! — Саймон не был столь великодушен. Не время изливать потоки сочувствия на предателей. Он должен спасти Мириамель, должен как-то разорвать эти веревки и пробиться на свободу. Но он понятия не имел, как это сделать.

В лагере огненных танцоров текла обычная жизнь. Несколько человек в белом поддерживали огонь, другие кормили коз и цыплят или просто тихо беседовали между собой. Среди них было даже несколько женщин и детей. Если бы не связанные пленники, да не мелькающие повсюду белые рясы, все это можно было бы принять за обычный вечер в маленькой деревне.

Мифавару, главарь танцоров, увел трех своих ближайших сообщников в большой дом. Саймону не очень хотелось думать, что они там обсуждают.

Становилось все темнее. Обитатели лагеря приступили к скромному ужину, но ни крошки не было предложено пленникам. Огонь плясал и потрескивал на ветру.

— Поднимите их! — Глаза Мифавару скользнули по Саймону и Мириамели, потом поднялись вверх, к сине-черному небу. — Приближается их час.

Двое его помощников рывком поставили пленников на ноги. У Саймона онемели ноги, к тому же трудно было сохранять равновесие со связанными коленями; он пошатнулся и упал бы, если бы стоявший сзади огненный танцор не схватил его за руки и не дернул еще раз вверх. Мириамель тоже нетвердо стояла на ногах, и огненный танцор обхватил ее за талию так небрежно, словно имел дело с бревном.

— Не смей ее трогать, — зарычал Саймон.

Мириамель устало посмотрела на него:

— Это бессмысленно, Саймон, оставь.

Здоровенный танцор ухмыльнулся и положил было руку ей на грудь, но резкий окрик Мифавару мгновенно отрезвил его. Он повернулся к главарю; Мириамель безвольно повисла в его руках, лицо ее не выражало никаких чувств.

— Идиот, — жестко сказал Мифавару. — Это тебе не игрушки. Эти двое предназначены Ему — Господину. Ты понял?

Державший Мириамель испуганно закивал.

— Пора идти. — Мифавару повернулся и направился к краю поляны.

Огненный танцор грубо толкнул Саймона в спину, и тот повалился лицом вперед, как срубленное дерево. Ему никак не удавалось восстановить дыхание, ночь поплыла перед глазами светящимися точками.

— У них ноги связаны, — медленно проговорил огненный танцор.

Мифавару резко повернулся.

— Вижу. Так снимите с них веревки!

— Но… а что, если они сбегут?

— Скрутите им руки хорошенько, а другим концом обвяжите себя вокруг пояса! — С плохо скрытым отвращением он покачал лысой головой.

Когда человек вынул нож и нагнулся, чтобы разрезать веревки, у Саймона появилась слабая надежда. Если Мифавару тут единственный умный — а так оно, судя по всему, и есть, — они еще могут попытаться что-нибудь сделать.

Наконец оба, и Саймон и Мириамель, смогли идти. Танцоры подталкивали их с такой силой, словно погоняли здоровенных быков. Если кто-то из пленников спотыкался или шел слишком медленно, в дело шли короткие копья с тонким древком — никогда раньше Саймон не видел ничего подобного.

Мифавару исчез в густых зарослях у края поляны. Саймон почувствовал мгновенное облегчение. Он долго наблюдал за костром, и в голове у него роились всякие неприятные мысли. В конце концов, может быть, там, куда их ведут, у них появится возможность убежать? А может быть, подходящий случай представится уже во время пути?

Он оглянулся и испытал горькое разочарование: казалось, целая толпа огненных танцоров следует за ними, белый хвост процессии терялся в зарослях.

То, что с открытого места казалось сплошной стеной леса, на самом деле было прорезано хорошо утоптанной тропой, петлявшей то в одну, то в другую сторону и поднимавшейся к вершине горы.

По земле стлался густой туман; было ощущение, что он поглощает не только неровности рельефа, но и звуки. Если не считать мерной глухой поступи четырех десятков ног, лес был молчалив. Не подавала голоса ни одна ночная птица. Даже ветер стих.

Мозг Саймона лихорадочно работал. В его голове молниеносно возникали всевозможнейшие планы бегства — и так же быстро он отвергал их один за другим как невыполнимые. Их было только двое в незнакомом, пустынном месте. Даже если бы им удалось вырваться у огненных танцоров, державших их веревки, связанные руки не дали бы им возможности сохранять равновесие и расчищать себе дорогу — через несколько минут их бы снова схватили.

Он посмотрел на бредущую рядом принцессу. Она выглядела замерзшей, усталой и тоскливо покорной всему, что ее ожидало. Ей по крайней мере оставили плащ. В единственный момент относительной бодрости она уговорила стражников вернуть его, чтобы закутаться от ночного ветра.

Саймон был менее удачлив. Его плащ пропал вместе с мечом и канукским ножом. Теперь у него не было ничего, кроме одежды, бренного тела и бессмертной души.

И бессмертной души Мириамели, подумал он. Я поклялся защищать ее. Это по-прежнему мой долг.

В этом было некоторое утешение. Пока он дышит, у него есть цель.

Мокрая ветка хлестнула его по лицу. Он выплюнул еловые иголки. Мифавару превратился в маленькую призрачную фигурку во мраке перед ними. Он вел их все выше и выше.

Куда мы идем? Может быть, лучше было бы никогда этого не узнать.

Они шли, спотыкаясь, сквозь серый туман, как проклятые души, пытающиеся выбраться из ада.

Казалось, что так они шли много часов подряд. Туман немного рассеялся, но тишина оставалась такой же тяжелой, а воздух густым и сырым. Потом неожиданно они вышли из чащи и оказались на вершине горы.

Пока они поднимались по заросшему склону, пелена облаков закрыла небо, спрятав луну и звезды. Свет теперь исходил только от нескольких факелов да от гигантского костра, разведенного на вершине. Ее горб, расцвеченный яркими огоньками, казалось, прерывисто двигался, как грудь спящего великана. Некогда здесь, судя по всему, стояла крепость или какое-то иное огромное сооружение, развалины которого были укрыты спутанным ковром травы и вьюнка.

Одна каменная глыба в центре вершины была освобождена от растительности — огромный светлый валун, угловатый, как голова быка, высотой в два человеческих роста. Между костром и этим камнем неподвижно стояли три мрачные фигуры в темных одеждах. Они выглядели так, словно ожидали здесь чего-то уже очень долго — так же долго, как сами камни. Когда огненные танцоры вытолкнули пленников на середину поляны, темное трио почти одновременно повернулось.

— Приветствую вас, Дети Облаков, — крикнул Мифавару. — Приветствую Первых Избранников Господина! Мы пришли, как он желал. — Темные существа молча смотрели на него. — И мы принесли даже больше, чем обещали, — продолжал Мифавару. — Жертва Господину! — Он повернулся и махнул своим приспешникам, которые подтолкнули вперед Саймона и Мириамель.

Немного приблизившись к костру и безмолвным наблюдателям, огненные танцоры остановились и беспомощно оглянулись на своего главаря.

— Привяжите их к дереву, вон там, — Мифавару нетерпеливо показал на засохший ствол сосны шагах в двадцати от костра, — да поспешите — уже почти полночь!

Саймон зашипел от боли, когда державший его танцор вытянул его руки за спиной, чтобы привязать к дереву. Как только огненные танцоры закончили и отошли, он начал боком придвигаться к Мириамели, пока их плечи не соприкоснулись — отчасти потому, что был испуган и стосковался по ее теплу, отчасти потому, что так им легче было переговариваться.

— Кто эти трое? — тихо спросил он.

Мириамель покачала головой.

Ближайшая из одетых в темное фигур медленно повернулась к Мифавару.

— Эти для Господина?

Голос был холодным и твердым, как лезвие ножа, и Саймон почувствовал, что его ноги слабеют. В этом голосе был некий резкий, но мелодичный акцент; его нельзя было не узнать, он слышал подобный голос в мгновения смертельного ужаса… Это был шипящий акцент обитателя Пика Бурь.

— Да. — Мифавару усердно закивал лысой головой. — Этот рыжеголовый снился мне несколько лун назад. Я знаю, что сон был послан мне Господином. Он хочет этого.

Черное существо мгновение смотрело на Саймона.

— Возможно, — медленно сказало оно. — Но доставил ли ты другого на случай, если этот действительно нужен Господину? Доставил ли ты кровь для связи?

— О да, конечно. — В присутствии этих странных существ жестокий предводитель огненных танцоров лебезил и заискивал, как старый придворный. — Двоих, пытавшихся нарушить Великое Обещание Господину. — Он повернулся и повелительно махнул группе танцоров, все еще нерешительно переминавшихся на краю вершины.

Там поднялась какая-то возня, послышался крик, и вперед вытолкнули двоих, один из которых потерял в борьбе свой капюшон.

— Да проклянет тебя Бог, Мифавару, — всхлипывая, крикнул Ролстен. — Ты обещал, что мы будем прощены, если приведем к тебе этих двоих!

— Вы и прощены, — весело ответил Мифавару. — Я простил вам вашу глупость. Но вы все равно не можете избежать наказания. Никто не может уйти от Господина.

Ролстен в изнеможении рухнул на колени, окружавшие его люди безуспешно пытались поднять мужчину на ноги. Гуллейн, вероятно, потеряла сознание; она, словно тряпка, повисла в руках танцоров.

Сердце Саймона, казалось, застряло у него в горле, несколько мгновений он не мог вдохнуть. Они бессильны, и на этот раз не от кого ждать помощи. Они умрут здесь, на этой исхлестанной ветром горе — или, как сказал Мифавару, их заберет Король Бурь. Страшнее этого уже ничего не может быть. Он посмотрел на Мириамель.

Казалось, принцесса почти спит, веки ее были опущены, губы шевелились. Она молится?

— Мириамель! Это норны! Слуги Короля Бурь! — Она не обращала на него внимания, поглощенная собственными мыслями. — Черт возьми, Мириамель, приди в себя! Мы должны думать — мы должны освободиться!

— Заткнись, Саймон, — прошипела она.

Саймон даже рот приоткрыл.

— Что?

— Я пытаюсь кое-что достать. — Мириамель прижималась к дереву, ее плечи поднимались и опускались. — Это на дне кармана моего плаща.

— Что это? — Саймон нащупал ее пальцы под плотной тканью. — Нож?

— Нет, они забрали мой нож. Это твое зеркало — то, что тебе дал Джирики. Оно у меня с тех пор, как я стригла тебе волосы. — Она почувствовала, что из кармана появилась деревянная рамка. — Ты можешь взять его?

— А что толку? — Он схватил зеркало, изо всех сил сжимая пальцы. — Не отпускай, пока я не возьму как следует. Вот. — Теперь он крепко держал зеркало связанными руками.

— Ты можешь позвать Джирики, — торжественно сказала она. — Ты говорил, что можешь использовать его при крайней необходимости.

Мгновенная радость Саймона уже угасла.

— Но оно не подействует! Кроме того, Джирики не может возникнуть прямо здесь. Это не такая магия.

Мириамель помолчала. Когда она заговорила, ее голос дрожал:

— Ты же говорил, что оно привело Адиту, когда ты заблудился в лесу!

— Да, но она искала меня целый день. А у нас нет и часа, Мири.

— Все-таки попробуй, — сказала она упрямо. — Это нам не повредит. Может быть, Джирики где-то поблизости. Вреда в этом точно нет.

— Но я же не вижу зеркало! — слабо протестовал Саймон. — Как я могу заставить его работать, если не в состоянии даже на него посмотреть?

— Попробуй!

Саймон проглотил очередное возражение. Он сделал глубокий вдох и заставил себя думать о собственном лице, каким он в последний раз видел его в зеркале. Внезапно он понял, что не может вспомнить деталей — какого, например, цвета его глаза? А шрам на его щеке, горящий след драконьей крови, — какой он длины? И где он, ниже основания носа?

На мгновение, когда он вспомнил о жгучей боли от черной крови Игьярика, ему показалось, что зеркало немного потеплело. Через секунду оно опять стало холодным и бесчувственным. Он попытался вернуть ощущение тепла, но безуспешно. Сделав еще несколько бесплодных попыток, он устало покачал головой:

— Это бесполезно. Я не могу.

— Ты плохо старался, — отрезала Мириамель.

Саймон поднял глаза. Огненным танцорам было не до пленников, все их внимание было поглощено происходящим у костра. Предателей Ролстена и Гуллейн втащили на огромный камень и заставили лечь на спину. Четверо стражников стояли вокруг, держа их за руки и за ноги, так что головы несчастных свешивались вниз.

— Узирис Эйдон! — выругался Саймон. — Ты только посмотри на это.

— Не смотри, — быстро сказала Мириамель. — Лучше займись зеркалом.

— Я уже сказал тебе, что не могу. Да это и не принесло бы никакой пользы. — Он немного помолчал, глядя на скривившийся рот Ролстена, выкрикивавшего какие-то бессвязные слова. Норны стояли перед камнем и смотрели с безмятежным интересом, словно изучали редкую птичку, сидящую на ветке.

— Кровавое древо! — снова выругался Саймон и бросил зеркало на землю.

— Саймон! — в ужасе сказала Мириамель. — Ты сошел с ума? Подними его!

Вместо этого Саймон изо всей силы ударил каблуком по зеркалу. Оно было очень прочным, но юноша подцепил его носком сапога, прислонил к дереву и снова с силой наступил. Рамка не поддалась, но хрустальная поверхность с легким звоном разбилась; на мгновение Саймон почувствовал слабый запах фиалки. Он ударил снова, разбрасывая во все стороны прозрачные осколки.

— Ты сошел с ума! — Принцесса была в отчаянии.

Саймон закрыл глаза. Прости меня, Джирики, думал он. Но Моргенс говорил мне, что подарок, который нельзя выбросить, на самом деле не подарок, а западня. Он присел так низко, как мог, но веревки не давали ему дотянуться до сверкающих осколков.

— Ты можешь достать их? — спросил он принцессу.

Мгновение она удивленно смотрела на него. Потом наклонилась, но ей тоже ничего не удалось сделать.

— Нет. Зачем ты разбил его?

— Оно было для нас бесполезно, — нетерпеливо ответил Саймон. — Во всяком случае целым. — Он зацепил ногой один из крупных кусков и подтянул к себе. — Помоги мне!

С огромным трудом Саймон приподнял кусок хрусталя так, чтобы его могла схватить Мириамель, но поза требовала слишком большого напряжения, и осколок упал. Саймон прикусил губу и предпринял еще одну попытку.

Три раза осколок падал, вынуждая их все начинать сначала. К счастью, норны и огненные танцоры были слишком заняты приготовлениями к своему загадочному ритуалу, каков бы он ни был. Когда Саймон украдкой взглянул на площадку, Мифавару и его подручные стояли на коленях перед камнем. Ролстен уже не кричал; он тихо постанывал и бился головой о камень. Гуллейн лежала неподвижно.

На этот раз, когда зазубренный осколок начал снова соскальзывать, Саймон прижал его ногой к ноге Мириамели и застыл, пытаясь удержать равновесие.

— Что теперь? — спросил он себя.

Мириамель медленно стала приподниматься на цыпочки, ведя осколок вверх по ноге Саймона. Стекло с поразительной легкостью прорезало грубую одежду и поцарапало кожу, вызвав кровотечение, но Саймон не шевелился, боясь, что незначительная боль может отнять у них последнюю надежду на спасение. К тому же ловкость Мириамели произвела на него слишком большое впечатление.

Когда она поднялась так высоко, как могла, они постарались, чтобы осколок оставался на прежнем месте, пока принцесса опускалась вниз. Теперь была очередь Саймона. Процесс был мучительно медленным, хрусталь оказался гораздо острее любого нормального зеркального стекла, и вскоре ноги обоих пленников были сплошь исполосованы кровоточащими царапинами.

В очередной раз протянув к осколку руку и обнаружив, что он все еще недосягаем, Саймон вздрогнул. На другой стороне вершины норны начали петь.

Мелодия поднималась медленно, как змея, свившаяся в кольца перед броском. Саймон чувствовал, что соскальзывает в некое подобие сна. Холодные и грозные голоса были странно прекрасны. Гулкое эхо глубочайших пещер, хрустальная капель тающего льда слышались в них. Саймон не понимал слов, но древняя магия песни была ясна. Она влекла его за собой, к подземному течению, вниз, вниз, в темноту…

Саймон тряхнул головой, освобождаясь от власти мелодии. Пленники, лежавшие на камне, больше не сопротивлялись. Норны разошлись в разные стороны, образовав неровный треугольник вокруг выступа камня.

Саймон изо всех сил натянул веревку. Пенька врезалась в его запястья, и это причиняло такую боль, словно он был закован в раскаленный металл. Мириамель увидела слезы у него на глазах и прижалась головой к его плечу, словно могла взять на себя часть его боли. Саймон продолжал тянуть руку, судорожно глотая воздух. Наконец его пальцы коснулись холодного края. Стекло вспороло кожу, но цель была достигнута. Саймон облегченно вздохнул.

Норны замолчали. Мифавару поднялся с колен и пошел вперед, к камню.

— Теперь пора! — крикнул он. — Пусть Господин увидит нашу преданность. Время вызвать его Третий Дом!

Он повернулся к норнам. Мифавару говорил слишком тихо, чтобы Саймон мог расслышать, но юноша все равно не обращал на него внимания. Он сильно сжал осколок, не боясь поранить пальцы — лишь бы они не стали чересчур скользкими, — и начал вслепую нащупывать связанные запястья Мириамели.

— Не двигайся, — приказал он.

Норны вручили Мифавару длинный нож, сверкнувший в неровном свете костра. Он шагнул вперед, взял Ролстена за волосы и рванул так сильно, что лодыжки пленника чуть не вырвались из рук державших его огненных танцоров. Ролстен поднял руки, как бы пытаясь защититься, но его движения казались замедленными, словно он тонул в каких-то страшных глубинах. Мифавару провел лезвием по горлу несчастного и быстро отступил назад, однако темные потоки хлынувшей крови сразу залили его лицо и белое одеяние.

Ролстен бился в агонии. Саймон зачарованно смотрел, как струи крови сбегают по белому камню. Гуллейн, висевшая рядом со своим умирающим мужем, начала кричать. Там, где алые потоки собирались у подножия камня, окутавший землю туман стал красным, словно впитал в себя кровь.

— Саймон! — Мириамель толкнула его. — Торопись!

Он нащупал ее пальцы, потом узлы веревки, стягивающей запястья. Тогда он приложил к шероховатой поверхности пеньки гладкий кусочек хрусталя и начал пилить.

Перед ними пылал костер, отбрасывая неровный свет на окровавленный камень. Мириамель была пугающе бледной, глаза ее были широко раскрыты.

— Пожалуйста, скорее.

Саймон заворчал. Было почти невозможно удержать хрусталь в изрезанных, истекающих кровью пальцах, а то, что происходило в центре каменной площадки, все больше пугало его, сковывая движения.

Красный туман медленно расползался и вскоре почти полностью закрыл огромный камень. Теперь пели огненные танцоры, хриплыми голосами пытаясь подражать сладостно-ядовитой мелодии норнов.

Потом что-то зашевелилось в тумане, что-то бледное и громоздкое, — Саймон сперва подумал, что это камень, оживленный магическим пением. Потом из покрасневшей тьмы на четырех огромных ногах вышло нечто — и земля задрожала под его поступью. Это был гигантский белый бык — больше любого, когда-либо виденного Саймоном, выше самого высокого человека. Он казался странно полупрозрачным, словно был вылеплен из тумана. Его глаза горели, как угли, рога цвета слоновой кости, казалось, баюкали небо. На его спине, словно рыцарь на коне, сидела массивная фигура в черной одежде. От этого призрака веяло ужасом — как веет жаром от лучей летнего солнца. Саймон почувствовал, как онемели его пальцы, потом руки до локтя; теперь он уже не понимал, у него ли еще драгоценный осколок. Он мог думать только о том, как убежать от этого кошмарного пустого капюшона. Ему хотелось биться о веревки и грызть их зубами, пока они не лопнут, чтобы он мог бежать, бежать и бежать…

Пение огненных танцоров прервалось, ритуальные слова смешивались с криками ужаса и благоговения. Мифавару возвышался над своими людьми, воздев толстые руки в страхе и ликовании.

— Венга Сутек! — кричал он. — Герцог Черного Ветра! Он пришел строить Третий Дом Господина.

Огромная фигура на быке некоторое время взирала на него сверху, потом капюшон повернулся, разглядывая вершину горы. Его невидимые глаза скользнули по Саймону, и он почувствовал дуновение ледяного ветра.

— О Узирис на д-д-древе, — простонала Мириамель. — Ч-что это такое?

Странно, но безумие на мгновение схлынуло. Очевидно, страх был слишком сильным, чтобы его можно было выносить так долго. Он никогда не видел Мириамель такой испуганной, и ее полный ужаса голос вытащил его из пропасти. Он понял, что его израненные пальцы до сих пор сжимают кусочек хрусталя.

— Это плохая… плохая тварь, — задыхаясь, проговорил он. — Один из королевских… Короля Бурь. — Он схватил ее запястье и снова принялся пилить. — О Мири, не шевелись!

Она глотнула воздуха.

— Я пытаюсь…

Норны о чем-то разговаривали с Мифавару, который, судя по всему, один мог выносить присутствие быка и черного всадника. Остальные огненные танцоры лежали ниц в траве. Никто уже не пел, многие рыдали, охваченные ужасом. Мифавару повернулся и показал в сторону дерева, где были привязаны Саймон и Мириамель.

— Они ид-дут за нами, — запинаясь, прошептал Саймон. В этот момент лопнули последние волокна веревки. — Скорее, режь мою.

Мириамель полуобернулась, пытаясь развевающимся плащом скрыть руки от стражи. Он чувствовал ее энергичные движения, чувствовал, как осколок врезается в толстую веревку. Норны медленно шли по вершине горы по направлению к ним.

— О Эйдон, они идут, — обреченно сказал Саймон.

— Я почти перерезала, — прошептала принцесса. Он почувствовал, как что-то вдавливается в его запястье, потом Мириамель выругалась: — Я его уронила!

Саймон опустил голову. Теперь все кончено. Мириамель поспешно заматывала запястья, чтобы казалось, что она все еще связана.

Норны приблизились. Движения их были грациозны, черные одежды колыхались, и казалось, что они летят над неровной поверхностью земли. Лица их застыли, словно вырезанные из камня, черные глаза были похожи на бездонные дыры между звездами. Они сошлись у дерева, и Саймон ощутил на своей руке холодную несокрушимую хватку. Один из норнов разрезал веревку, опутавшую пленников, и спотыкающихся Саймона и Мириамель потащили к камню и к чудовищной фигуре, выросшей из красного тумана.

По мере приближения к быку и всаднику сердце Саймона колотилось все сильнее. В конце концов ему показалось, что оно готово вырваться из груди. Норны, державшие его, были пугающе чуждыми и неумолимо враждебными, но внушаемый ими страх был ничем в сравнении с ужасом, исходившим от Красной Руки Короля Бурь.

Норны швырнули его на землю. Копыта быка — каждое шириной с бочонок — стояли всего в нескольких локтях от него. Он не хотел видеть, хотел только спрятать лицо в спасительной траве, но что-то неумолимо подняло его голову, и он взглянул на то, что казалось далеким мерцанием в глубине капюшона.

— Мы пришли воздвигнуть Третий Дом, — пророкотало существо. Его каменный голос гремел, охватывая всего Саймона и заставляя содрогаться землю. — Что… это?

Мифавару был так возбужден и испуган, что его голос казался визгом:

— Мне снился сон. Господин хотел этого, великий Венга Сутек, я знаю, что хотел.

Нечто невидимое внезапно когтями впилось в разум Саймона, как ястреб мог бы схватить кролика. Он почувствовал, как чужая сила с холодной непринужденностью бесчинствует в его мыслях, и упал лицом вниз, крича от боли и ужаса. Потом он смутно услышал, как существо заговорило снова:

— Мы помним эту маленькую мошку, но она больше не нужна. У Красной Руки теперь иные дела, и понадобится еще кровь, прежде чем мы будем готовы. Прибавьте эту жизнь к тем, другим, на Камне слез.

Саймон перекатился на спину, впившись взглядом в затянутое тучами беззвездное небо. Мир кружился вокруг него.

Больше не нужен… Эти слова стучали в его висках. Кто-то где-то звал его по имени. Больше не нужен…

— Саймон! Встань!

Он узнал голос Мириамели и услышал пронзительный ужас в нем. Вяло повернув голову, Саймон увидел приближающееся к нему бледное пятно. На какое-то страшное мгновение ему показалось, что это огромный бык, но потом его взгляд прояснился. К нему шел Мифавару, длинный нож его был поднят и сверкал в свете костра.

— Красная Рука хочет твоей крови, — сказал предводитель огненных танцоров. Глаза его были абсолютно безумны. — Ты поможешь построить Третий Дом.

Саймон с трудом освободился из спутанной травы и поднялся на колени. Мириамель сбросила веревки и ринулась навстречу Мифавару. Один из норнов поймал ее за руку и притянул к груди, словно нежный любовник. К удивлению Саймона, бессмертный не сделал больше ничего, он просто не давал принцессе двигаться. Его черные глаза следили за Мифавару, который спокойно шел к Саймону, не обращая на девушку никакого внимания.

Все, казалось, застыло. Даже огонь теперь горел ровно, не колеблясь. Красная Рука, норны, скорчившиеся подчиненные Мифавару — все были недвижимы, словно ожидали чего-то. Коренастый главарь танцоров поднял нож выше.

Саймон яростно тянул веревку, чувствуя, что его мышцы готовы оторваться от костей. Ведь Мириамель почти перерезала веревку.

Если бы… если бы…

Веревка лопнула. Руки Саймона разлетелись в стороны, обрывки пеньки упали на землю. Кровь текла по его запястьям и ладоням, изрезанным осколком и веревками.

— Ну, — сказал он, задыхаясь. — Подойди и возьми меня.

Мифавару засмеялся. Капли пота выступили у него на лбу и лысине. Мощные мышцы шеи вздулись, он выхватил из-под одежды второй нож. На мгновение Саймон подумал, что огненный танцор собирается бросить нож ему, чтобы бой был честным, но у Мифавару, конечно, не могло быть подобных намерений. Держа в обеих руках по ножу, он сделал шаг к Саймону. Споткнулся, восстановил равновесие и сделал еще шаг.

Внезапно Мифавару вздрогнул, выпрямился и так быстро поднес руки к шее, что даже порезал себя собственным ножом. Выражение свирепой радости на его лице сменилось недоумением, потом ноги его подогнулись, и он упал на траву.

Прежде чем Саймон успел понять, что происходит, мимо него пролетела серая тень и ударилась в норна, схватившего Мириамель. Бессмертный упал, и принцесса вырвалась из его рук.

— Саймон! — крикнул кто-то. — Возьми нож!

Потрясенный Саймон увидел рядом с собой блестящий клинок, который все еще сжимал в кулаке Мифавару. Он упал на колени — тишину внезапно прорезали странные звуки: рычание, крики, рокочущее гудение, — вытащил нож из мертвой руки и встал.

Норн, державший Мириамель, катался по земле с чем-то серым и рычащим у горла. Два его товарища спешили к нему. Принцесса отползла в сторону. Увидев Саймона, она вскочила и побежала к нему, спотыкаясь о засыпанные опавшими листьями камни.

— Сюда! Бежите сюда! — крикнул кто-то с края вершины. — Путь здесь!

Когда Мириамель подбежала к нему, Саймон крепко схватил ее за руку и помчался на голос. Несколько огненных танцоров попытались остановить их, но Саймон рубанул одного ножом — красная полоса на белой рясе, — другому Мириамель, вырываясь, расцарапала лицо. Раскатистый рев существа на быке — Саймон знал, что оно говорило, но уже не понимал слов, — все усиливался, у юноши звенело в ушах.

— Сюда! — Из-за деревьев на краю горы появилась маленькая фигурка. Бушующий костер окрасил ее алым.

— Бинабик!

— Бежите ко мне! — кричал тролль. — С великой быстротой!

Саймон не мог не оглянуться. У жертвенного камня огромный бык фыркал и рыл копытом землю, приближенный Инелуки рычал, красное сияние исходило из его черных одежд, но он не двигался с места, словно не мог покинуть пропитанной кровью площадки. Один из норнов лежал с разорванным горлом; другого убила одна из стрел тролля, третий сражался с тем, кто вырвал горло его товарищу. Зато огненные танцоры наконец вышли из оцепенения; Саймон увидел, что примерно полдюжины осиротевших последователей Мифавару бросились в погоню, мимо его уха просвистела стрела.

— Вниз, сюда, — говорил Бинабик, ловко спускаясь по склону перед ним. Жестом приказав Саймону и Мириамели бежать дальше, он остановился и поднес руки ко рту. — Кантака! — закричал он. — Кантака, coca!

Они спускались все ниже, и помрачающий сознание рев за спиной постепенно стихал. Не успели они сделать и двадцати шагов, как перед ними в тумане возникли высокие фигуры — лошади!

— Они привязаны со слабостью! — крикнул сверху тролль. — Скачите!

— Бинабик, едем со мной, — задыхаясь, проговорил Саймон.

— Нет нужности, — ответил маленький человек, и Саймон увидел серую тень, появившуюся из тумана прямо над Бинабиком. — Храбрая Кантака! — Бинабик схватил волчицу за загривок и вскочил ей на спину.

Снова послышался шум погони. Саймон отчаянно рванул поводья и наконец развязал их. Мириамель влезла в седло, Саймон сделал то же самое — это была Домой! Оглушенный окружающим безумием, он был так потрясен этим воссоединением со своим другом, что просто перестал думать. Мимо промчалась Кантака с Бинабиком на спине. Саймон обхватил Домой за шею и ударил ее каблуками, последовав за волчицей вниз, в темноту.

Теперь ночь стала чем-то вроде сна наяву, навеянного мельканием переплетенных деревьев. Когда Бинабик наконец остановился, Саймон уже не понимал, сколько времени они скачут. Они все еще были на склоне горы, но заросли вокруг были такими густыми, что не давали возможности увидеть даже клочка затянутого тучами неба. Темнота была почти полной, и некоторое время Саймон и Мириамель двигались шагом, с трудом различая серую фигуру Кантаки, находившуюся всего в нескольких локтях от них.

— Здесь, — тихо сказал Бинабик. — Здесь укрывалище.

Саймон спешился и пошел на голос, ведя Домой в поводу.

— Держи свою голову в низости, — предупредил тролль. На его слова откликнулось эхо.

Сырая, губчатая почва сменилась более сухой и плотной. Воздух отдавал плесенью.

— Теперь стойте на месте своего стояния. — Бинабик замолчал, послышалось шуршание. Саймон стоял и прислушивался к собственному тяжелому дыханию. Сердце его все еще сильно билось, липкий холодный пот покрывал кожу. Неужели они спаслись? А Бинабик? Откуда он взялся? Как получилось, что он появился так невероятно вовремя?

Раздалось шипение, что-то замерцало, и огненный цветок расцвел на конце факела, зажатого в маленькой руке тролля. Они стояли в низкой каменной пещере, другой ее конец скрывался за поворотом.

— Мы углубляемся, — сказал Бинабик. — Но в момент полной темноты в этом нет безопасности.

— Что это за место? — спросила Мириамель.

Саймон посмотрел на ее бледное, испуганное лицо и окровавленные ноги, и сердце его сжалось от боли.

— Очень обычная пещера, — улыбнулся тролль, приветливо и так знакомо обнажив желтые зубы. — Доверьтесь троллям в нахождении их повсюду. — Он повернулся и сделал им знак следовать за собой. — Скоро вы сможете отдохнуть.

Сначала лошади заупрямились, но после недолгих уговоров согласились отправиться со своими хозяевами в такое странное место. Пещера была устлана сухими ветками и листьями. Тут и там валялись кости мелких животных. Пройдя несколько сотен шагов, они достигли грота в самой глубине, который был гораздо шире и выше внешнего туннеля. У одной стены по плоскому камню стекали струйки воды, образовавшие на полу маленький пруд; Саймон привязал Домой и коня Мириамели рядом с этим местом.

— Здесь мы будем иметь дом на настоящий вечер, — сказал Бинабик. — Дрова, которые я предварительно собирал, совсем сухие, и они не сделают очень огромного дыма. — Он показал на темную трещину в потолке. — Я производил разжигание огня прошлой ночью. Дым прячется там, и потому дыхание возможно.

Саймон устало опустился на пол, и сухие ветки под ним затрещали.

— А как насчет норнов и прочей нечисти? — Если говорить честно, ему в этот момент было все равно. Если он им так нужен — пусть приходят и забирают. Все его тело болезненно пульсировало.

— Питаю сомнение, что они будут отыскивать это место, и питаю еще большее сомнение, что они будут производить долгие искания. — Тролль начал складывать дрова в круге из камней, который он сделал прошлой ночью. — Норны имели важное дело и питали необходимость в вас только для крови. Предполагаю, что оставшиеся смертные предоставят им достаточно крови, чтобы они могли заканчивать свое дело.

— Чего они хотели, Бинабик? — Глаза Мириамели лихорадочно горели. — Что они говорили о Третьем Доме? И кто было это… существо?

— Это весьма устрашающее существо было одним из Красной Руки, — ответил Бинабик спокойно, но лицо его было встревоженным. — Я не видывал своими глазами ничего напоминающего, хотя Саймон рассказывал мне. — Он покачал головой, потом достал кремень, чтобы поджечь дрова. — Не знаю, что он имел в качестве цели, но предполагаю, что, с безусловностью, это было выполнение приказа Короля Бурь. Я буду еще иметь размышления об этом. — Огонь разгорелся, и тролль принялся рыться в своей сумке. — Теперь прошу вашего позволения на лечение ваших ранок.

Саймон сидел тихо, пока тролль протирал многочисленные порезы и ссадины Мириамели влажной тряпкой и смазывал их какой-то мазью из маленького горшочка. К тому моменту, когда наконец настала его очередь, глаза Саймона уже совсем закрывались. Он зевнул.

— Но как ты тут оказался, Бинабик? — спросил Саймон и вздрогнул, когда тролль коснулся болезненного места.

Бинабик засмеялся.

— Скоро мы будем иметь в достаточности времени для рассказывания всего. Но сначала вы имеете необходимость в еде и сне. — Он испытующе посмотрел на них. — Может быть, сперва сон, потом еда? — Тролль поднялся и вытер руки о штаны. — Здесь я имею нечто, что будет приятно для ваших глаз. — Он показал на темную кучу, лежавшую в углу, где Домой и лошадь Мириамели пили из пруда.

— Что? — Саймон был поражен. — Наши седельные сумки?

— И аналогично постели. Большая удача для меня, что огненные танцоры не отвязывали их. Я оставлял все это в пещере, когда пошел за вами наверх. Это было рискованием, но я не знал, что из вашего багажа не подлежит утере. Кроме того, я не имел желания, чтобы вы ехали в темноте на погруженных лошадях.

Саймон уже вытаскивал скатанную постель и проверял седельные сумки.

— Мой меч! — обрадованно воскликнул Саймон. Потом лицо его помрачнело. — Мне пришлось разбить зеркало Джирики, Бинабик.

Тролль кивнул:

— Это я видел. Но питаю сомнение, что я мог бы оказывать воспомоществование вашему побегу, если бы вы не освобождали руки. Печальная, но разумная жертва, друг Саймон.

— И моя Белая стрела, — продолжал сокрушаться Саймон, — я оставил ее на Сесуадре. — Он кинул Мириамели ее постель и нашел относительно ровное место, чтобы расстелить свою. — Не очень-то хорошо я заботился о подарках ситхи.

Бинабик еле заметно улыбнулся.

— Ты слишком много суетишься. Теперь спите немного, а я разбужу вас с какой-нибудь горячей едой. — Он повернулся к костру, отблески пламени играли на его круглом лице.

Саймон посмотрел на Мириамель, которая уже свернулась калачиком и закрыла глаза. Судя по всему, она не была ранена, хотя, как и он, совершенно обессилела. Итак, они все-таки уцелели. Он не нарушил свой обет.

Он вздрогнул и сел:

— Лошади! Я должен их расседлать.

— Я буду делать все, — заверил его Бинабик. — Сейчас время для твоего отдыха.

Саймон снова лег и стал смотреть на игру теней на потолке пещеры. Через несколько мгновений он уже крепко спал.

2 РАНА МИРОЗДАНИЯ

Саймон проснулся под тихое журчание текущей воды. Ему снилось, что он стоит в огненном кольце и оно сужается с каждым мгновением. Откуда-то издалека Рейчел Дракон звала его, чтобы он пришел и выполнил свою работу. Он пытался крикнуть ей, что попал в ловушку, но дым и пепел забили ему рот.

Шум падающей воды был так же прекрасен, как утренняя песня в часовне Хейхолта. Саймон пополз по шуршащему, выстланному листьями полу и окунул руки в пруд. Потом некоторое время он разглядывал свои ладони, не в силах разобрать при свете низкого огня, выглядит ли вода достаточно безопасной. Он понюхал ее, осторожно лизнул, потом начал пить. Вода была холодной и вкусной. Если она и ядовита, он согласен так умереть.

Раззява. Лошади пили отсюда, и Бинабик промывал этой водой наши раны.

Кроме того, яд все-таки был бы лучше той гибели, которая чуть не настигла их прошлой ночью.

От холодной воды раны на его руках и запястьях защипало. Мышцы болели, суставы ныли. И все-таки он чувствовал себя совсем не так ужасно, как можно было ожидать. Впрочем, может быть, он и проспал гораздо больше, чем несколько часов, — в темной пещере нельзя было понять, какой это час дня или ночи. Саймон огляделся, надеясь обнаружить хоть какую-нибудь подсказку. Сколько времени он спал? Лошади все так же спокойно стояли рядом. С другой стороны у костра спала принцесса, ее золотистые волосы выбились из-под плаща.

— А, друг Саймон!

Он обернулся. По туннелю быстро шел Бинабик, держа перед собой сложенные ковшиком руки.

— Привет, — сказал Саймон, — и доброе утро — если это в самом деле утро.

Тролль улыбнулся.

— Это действительно такое время, хотя середина дня скоро будет приходить. Я только что бывал в холодном, очень мокром лесу и следил за самой ловкой добычей. — Он показал руки. — Грибы. — Тролль подошел к огню, высыпал свои сокровища на плоский камень и принялся разбирать их: — Вот серая шапка. А это кроличий нос — он имеет гораздо больше вкуса, чем очень настоящий кроличий нос. Кроме того, его очень проще готовить. — Бинабик хихикнул. — Это будет приготовлено, и мы получим трапезу, полную великого наслаждения.

Саймон расплылся в улыбке.

— Ужасно рад видеть тебя, Бинабик. Даже если бы ты нас не спас, это все равно было бы здорово.

Тролль поднял брови.

— Вы оба много делали для своего спасения, Саймон, — и в этом большая удача, ибо вы все время стремились к странным неприятностям. Ты говаривал однажды, что твои родители были очень обычными людьми, однако имею предположение, что по крайней мере один из них совсем не был человеком, а был мотыльком. — Он криво усмехнулся и показал пальцем на костер: — Ты всегда летаешь в ближайшее пламя.

— Похоже, что так. — Саймон уселся на каменном выступе, немного поерзав в поисках наименее болезненного положения. — А что мы теперь будем делать? И как ты нас нашел?

— Относительно того, что теперь делать, — Бинабик наморщил лоб, разрезая ножом гриб, — мое отвечание будет: питаться. Я предполагал, что окажу вам больше доброты, если не буду будить вас. Полагаю, сейчас вы имеете должность чувствовать огромное голодание.

— Огромное голодание, — подтвердил Саймон.

— Относительно всего остального — будем ожидать просыпания Мириамели. Я питаю большую любовь к длительному говорению, но всякая любовь имеет пределы. Не испытываю желания повторять изложение дважды.

— Если вы и вправду хотите, чтобы я проснулась, — сердито заметила Мириамель, — могли бы разговаривать еще громче.

Бинабик был невозмутим.

— Мы вели себя весьма любезно, — сказал он, — потому что вскорости я буду иметь горячую еду для вас обоих. Мы имеем свежую воду для мойки, а если ты хочешь выйти — я оглядывался с внимательностью, — в окружении никого нет.

— О, — простонала Мириамель, — у меня все болит. — Она поднялась с постели, завернулась в плащ и, пошатываясь, вышла из пещеры.

— Не очень-то она веселая сегодня, — заметил Саймон с некоторым удовлетворением. — Небось не привыкла так рано вставать. — Сам он тоже не особенно любил спозаранку вылезать из постели, но судомоям не положено рассуждать о том, когда им вставать и когда начинать работу, а Рейчел всегда ясно давала ему понять, что лень — мерзейший из человеческих пороков.

— Очень мало людей имели бы возможность веселиться после происходившего прошлой ночью. — Бинабик нахмурился, бросил нарезанные грибы в котелок с водой, добавил какого-то порошка из сумки и поставил котелок на самый край углей. — Я питаю большое удивление, Саймон, что все события прошедшего года не сотворяли из тебя сумасшедшего, или, по крайней мере, всегда дрожащего и питающего страх.

Саймон некоторое время подумал об этом.

— Иногда я действительно боюсь. Все это кажется таким громадным — Король Бурь, война с Элиасом и все такое. Но я могу сделать только то, что могу. — Он пожал плечами. — Мне всего этого никогда не понять, и мы умираем всего один раз.

Бинабик хитро посмотрел на него.

— Ты имел беседу с Камарисом, мой рыцарственный друг. Звучит с большой похожестью на его Рыцарский канон с примесью очень настоящей скромности Саймона. — Он заглянул в котелок и палочкой помешал его содержимое: — Еще несколько полных важности добавок, и я буду оставлять его самому себе на некоторое время. — Он бросил в воду несколько полосок сушеного мяса, потом нарубил ножом маленькую кривоватую луковицу и отправил ее туда же, после чего снова основательно все перемешал.

Закончив с этим делом, тролль повернулся, подтянул поближе свой кожаный мешок и принялся рыться в нем с чрезвычайной сосредоточенностью.

— Здесь внутри я имею нечто, что может интересовать тебя… — рассеянно проговорил он. Через мгновение тролль вытащил из сумки длинный предмет, завернутый в листья. — А, вот.

Саймон взял сверток и, даже не разворачивая, понял, что в нем.

— Белая стрела! — выдохнул он. — О Бинабик, спасибо! А я был уверен, что потерял ее.

— Ты в действительности потерял ее, — сухо ответил Бинабик. — Но я в любом случае питал намерение навещать тебя. Я предположил, что будет справедливо принести ее к тебе.

Вернулась Мириамель, и Саймон радостно продемонстрировал ей свою драгоценность.

— Смотри, Мири, Бинабик принес мою Белую стрелу!

Она едва удостоила его взглядом:

— Очень мило с его стороны, Саймон. Я рада за тебя.

Он озадаченно смотрел, как она склонилась над седельными сумками и начала что-то искать. Чем он на этот раз ее рассердил? Эта девушка непостоянна, как погода! Разве не он должен бы сердиться на нее?

Саймон тихо фыркнул и повернулся к Бинабику.

— Ты собираешься рассказать, как нашел нас?

— Без торопливости. — Тролль помахал широкой ладошкой. — Сначала мы имеем необходимость в пище и успокоении. Принцесса Мириамель еще даже не подходила к нам. А я имею еще другие новости. Некоторые из них не очень счастливые. — Он снова покопался в мешке. — А, вот они. — Тролль достал маленький кисет, перевернул его, и на плоский камень посыпались кости. — Пока мы еще пребываем здесь, я имею желание знать, что они мне скажут. — Бинабик встряхнул кости в горсти, потом снова бросил их на камень и прищурился.

— Темный путь. — Тролль угрюмо усмехнулся. — Не в первый раз мне оказана возможность видеть это. — Он еще раз бросил кости. — Черная расщелина. — Бинабик покачал головой. — И это остается в неизменности. — Он встряхнул кости в последний раз и высыпал их перед собой. — Камни Чукку! — Голос тролля дрожал.

— Камни Чукку — это плохо? — живо поинтересовался Саймон.

— Это ругательство, — сообщил тролль. — Я употреблял его, потому что никогда раньше не видывал такого узора костей. — Он наклонился к камню: — Есть похожесть на Бескрылую птицу, но нет. — Он поднял одну из костей, с трудом сохранявшую равновесие на двух других, потом тяжело вздохнул. — Могут это быть Танцующие горы. — Он посмотрел на Саймона. Глаза тролля блестели, и этот блеск не понравился юноше. — Я никогда не видывал такого и также не знаю ни одного, кто видывал. Но я слышал о таком узоре, когда Укекук имел собеседование с мудрой женщиной с горы Чугик.

Саймон беспомощно пожал плечами.

— Ну и что это значит?

— Изменения. Великие изменения. — Бинабик еще раз вздохнул. — Если это с действительностью Танцующие горы, я мог бы говорить с уверенностью, заглянув в мои свитки. — Тролль сгреб кости и бросил их в мешочек; он выглядел очень испуганным. — Такой рисунок видывали всего несколько раз с тех пор, как поющие люди Йиканука начинали писать на шкурах свои жизни и познания.

— И что происходило тогда?

Бинабик отложил мешочек в сторону.

— Давай мне подождать с разговариванием, Саймон. Я имею должность размышлять.

Саймон никогда особенно не принимал всерьез предсказания костей — для этого они были слишком похожи на инструменты гадалок на ярмарке, — но сейчас он был потрясен явной тревогой Бинабика. Прежде чем он успел спросить у тролля что-нибудь еще, Мириамель вернулась к огню и села.

— Я не вернусь, — заявила она, не тратя времени на предисловия.

Бинабик и Саймон были слегка сбиты с толку.

— Я не понимаю значительности ваших слов, принцесса Мириамель.

— Нет, понимаешь. Мой дядя послал тебя за мной. А я не поеду.

Саймон никогда не видел на лице принцессы такого жестокого и решительного выражения. Теперь он понял, почему она была так холодна с ними утром. И здорово рассердился. Почему она вечно злится и упрямится? Ей, похоже, просто нравится словами отталкивать от себя людей.

Бинабик развел руками.

— Я не могу заставлять вас поступать против своего хотения, принцесса, — и я не стал бы предпринимать такую акцию. — Он огорченно покачал головой. — Хотя, с безусловностью, ваш дядя и многие другие питают беспокойство в относительности вас и ваших планов. Так что я буду просить вас возвращаться… но не заставлять.

Мириамель, казалось, немного успокоилась, но все еще была готова к сопротивлению.

— Мне очень жаль, Бинабик, что ты напрасно проделал такой длинный путь, но я все равно не вернусь. Я должна еще сделать кое-что.

— Она хочет сообщить отцу, что он зря затеял эту войну, — буркнул Саймон.

Мириамель бросила на него недовольный взгляд.

— Я не поэтому еду. Я же тебе объясняла.

Она кратко изложила свои идеи относительно того, что бросило Элиаса к Королю Бурь.

— Возможно, вы действительно производили обнаружение его ошибки, — сказал Бинабик, когда она закончила. — Это приближается к моим собственным предположениям. Но я питаю страх, что вы не можете достигать цели. — Он нахмурился. — Если ваш отец оказывался в чрезмерной близости от очень могущественного Короля Бурь с воспомоществованием хитрости Прейратса или как-то иначе, он может приобретать похожесть на человека, который пьет очень слишком много канканга: слова, что его семья умерщвлена голодом, а овцы побежали, могут не доходить в его уши. — Он положил руку на плечо принцессы. Мириамель вздрогнула, но не стала отодвигаться. — Кроме того — и это причиняет боль моему сердцу, — с вероятностью, Элиас не может больше существовать без Короля Бурь. Меч Скорбь обладает великим могуществом, очень весьма великим. Если забирать его у короля, Элиас может терять весь свой разум.

Глаза Мириамели были полны слез, но лицо ее оставалось непреклонным.

— Я не собираюсь отнимать у него меч, Бинабик. Я хочу только сказать ему, что все зашло слишком далеко. Мой отец — мой настоящий отец — не хотел бы, чтобы его любовь к моей матери породила столько зла. А это значит, что все случившееся — дело рук других.

Бинабик снова развел руками, на этот раз в знак покорности.

— Если вы со справедливостью угадывали причину его безумия, этой войны и соглашательства с Королем Бурь. И если он будет выслушивать вас. Но я уже говаривал, что не могу останавливать ваше путешествие. Я могу только оказывать вам сопутствие для вашего хранения.

— Ты поедешь с нами? — спросил Саймон, очень довольный, что кто-то разделит с ним его тяжкую ношу.

Тролль кивнул, но улыбаться перестал.

— Ты же не будешь возвращаться со мной к Джошуа, Саймон? Это становилось бы причиной для отказа от путешествования.

— Я должен ехать с Мириамелью, — твердо ответил он. — Я дал клятву.

— Хотя я об этом не просила, — вставила принцесса.

Саймон ощутил мгновенный укол боли и злости, но вспомнил Рыцарский канон и овладел собой.

— Хотя ты об этом не просила, — повторил он, сверкнув на нее глазами. После всех ужасов, через которые они прошли вместе, ей, казалось, все еще нравилось причинять ему боль. — Мой долг остается со мной. К тому же, — он повернулся к Бинабику, — Мириамель едет в Хейхолт, а я в Свертские скалы. Сверкающий Гвоздь там, и он нужен Джошуа. Но я не могу придумать, как попасть в замок и украсть Скорбь, — машинально добавил он.

Бинабик выпрямился и устало вздохнул.

— Следственно, Мириамель едет в Хейхолт молить своего отца об останавливании войны, а ты хочешь заниматься спасательством одного из Великих Мечей — твоя единственная рыцарственная персона? — Он внезапно наклонился и свирепо помешал в котелке. — Да вы имеете понимание, что звучите, как дети? Я предполагал, что после ваших очень многих опасностей и неоднократных подхождений к гибели вы оба стали очень умнее.

— Я рыцарь, — сказал Саймон. — Я уже не ребенок, Бинабик.

— Это только означивает, что теперь ты имеешь возможность приносить очень больший вред, — отозвался тролль, но тон его голоса был почти миролюбивым, как будто он уже понял, что спорить бесполезно. — А теперь пора питаться. Это все равно счастливая встреча, хотя времена и несчастливые.

Саймон был рад, что неприятный разговор окончен.

— Правда, давайте есть. И ты ведь еще не рассказал, как тебе удалось нас найти.

Бинабик еще раз помешал в котелке.

— Эти и прочие новости вы получите после удовлетворения голодания, — вот все, что он сказал.

Когда путешественники начали жевать немного медленнее, Бинабик облизал пальцы и глубоко вздохнул.

— Теперь, когда наши животы наполнены и нас окружает безопасность, мрачные новости требуют рассказывания.

Он поведал ошеломленным Саймону и Мириамели о нападении норнов на лагерь Джошуа и его последствиях.

— Джулой умерла? — Саймону показалось, что земля рушится у него под ногами; скоро не останется ни одного безопасного островка. — Будь они прокляты! Мерзкие демоны! Я должен был быть там. Рыцарь принца…

— Возможно, ты имеешь справедливость, когда говоришь, что вам обоим следовало бы быть там, — мягко сказал Бинабик, — или по крайней мере не следовало уезжать. Но вы не имели бы возможность что-либо сделать, Саймон. Все произошло с огромной внезапностью и тихостью, и было предназначено для исполнения одной цели.

Саймон потряс головой в ярости от собственной беспомощности.

— И Лилит. — Мириамель вытирала глаза. — Этот несчастный ребенок — она не знала ничего, кроме боли.

Некоторое время они сидели в скорбной тишине, потом Бинабик снова заговорил:

— Теперь позвольте мне производить рассказывание менее печальных вещей — про то, как я находил вас. Со всей честностью, это история не чрезвычайной длины. Кантака делала огромную часть выслеживательной работы — ее нос отличается большой искусностью. Я только питал страх, что произойдет очень слишком большое отставание — лошади путешествуют на большие расстояния очень быстрее, чем волки, и запах состарится. Но удача нам сопутствовала. Я следовал за вами по краю Альдхорта, и там все спутывалось на некоторое время. Я имел огромное беспокойство, что мы потеряем вас в этом регионе — движение было очень медленное, и, кроме того, шел дождь. Но умная Кантака с легкостью находила след.

— Значит, это был ты? — внезапно спросил Саймон. — Это ты бродил вокруг нашего лагеря в лесу?

Тролль выглядел искренне удивленным.

— Предполагаю, что нет. Когда происходил этот инцидент?

Саймон рассказал о таинственном соглядатае, который появился у самого лагеря и снова ушел в темноту.

Бинабик покачал головой.

— Это не был я. Не имею привычности говаривать сам с собой, хотя я и мог бы говаривать слова Кантаке. Однако хочу заверить вас, — он горделиво выпрямился, — кануки не делают такого очень большого шума. Особенно в ночное время в лесу. Мы не питаем желания оказывать трапезу крупным зверям, мы, кануки. — Он помолчал. — Во времени тоже нет правильности. Тогда мы имели один или два дня отставания от вас. С несомненностью, вы имели справедливость в своих догадках и подверглись визиту разбойника или пастуха. — Он помолчал немного, размышляя, прежде чем продолжить: — Как бы то ни было, Кантака и я следовали за вами. Мы имели необходимость действовать с великой тайностью — я не имел желания ехать верхом на Кантаке через очень большие города вроде Стеншира, и питал большую надежду, что вы скоро покинете подобное место. Мы обследовали края больших поселений, чтобы находить ваши следы. Несколько раз я имел предположение, что такая задача обладает слишком очень большой сложностью даже для носа Кантаки, но каждый раз она снова вас отыскивала. — Он почесал голову, раздумывая. — Предполагаю, если бы вы не выходили через большое время, я имел бы необходимость отправляться в город искать вас. Я рад, что так не было. Я имел бы должность оставлять Кантаку в зарослях, и меня с легкостью бы захватывали огненные танцоры или питающие страх горожане, которые никогда не видывали троллей. — Он улыбнулся. — Люди Стеншира и Фальшира продолжают иметь невежество по этому поводу.

— А когда ты нас нашел?

— Если ты употребишь для этого свою голову, Саймон, то будешь получать ответ с огромной легкостью. Я не имел должность прятаться от вас, и вы получили бы мои приветствия, как только я имел бы эту возможность — если бы не возникли причины.

Саймон задумался:

— Если бы мы не были с кем-то, кого ты не знал?

Тролль удовлетворенно кивнул.

— Ты имеешь великую справедливость. Молодые мужчина и женщина имеют возможность путешествовать по Эркинланду и оказывать беседу незнакомцам, не привлекая большого внимания. Тролль не имеет возможности.

— Значит, ты догнал нас, когда мы были уже с этими двумя огненными танцорами. Мы и раньше встречали других людей, но каждый раз после этого оставались одни.

— Да. Это происходило здесь, в Хасу Вейле. Я устраивал этот лагерь и преследовал вас, когда вы поднимались на гору. Кантака и я имели наблюдение за вами в укрытии деревьев. Мы видели огненных танцоров. — Он нахмурился. — Они преобразовались в многочисленных и не питающих страха — я это узнавал, когда слушал разговаривание других путников. Итак, я видывал действия этих огненных танцоров. Когда они повели вас на гору, я произвел отвязывание ваших лошадей и совершил такое же восхождение. — Он усмехнулся, явно довольный собственной ловкостью.

— Спасибо, Бинабик, — сказала Мириамель. Некоторая часть льда, казалось, растаяла. — Я еще это, кажется, не говорила.

Он улыбнулся и пожал плечами.

— Все мы делаем что-то, когда имеем в достаточности сил. Как я говаривал однажды Саймону, мы оказывали друг другу спасительство жизни столько раз, что подсчеты потеряли нужность.

Когда он взял кусочек мха и собрался вытирать свою миску, в пещеру бесшумно вошла Кантака. Волчица промокла, и теперь энергично отряхнулась, подняв фонтан брызг.

— Ага. — Бинабик наклонился и поставил перед ней миску. — Тогда ты можешь выполнять эту работу. — Пока Кантака розовым языком подбирала остатки рагу, тролль встал: — Итак, рассказывание окончено. Предполагаю, если мы пойдем с достаточной осторожностью, то имеем возможность покидать это место уже сегодня. Будем держаться очень далеко от дороги, пока Хасу Вейл не уйдет назад.

— А эти танцоры не найдут нас? — спросила Мириамель.

— Я предполагаю, что после прохождения прошлой ночи их уже недостаточно для разыскиваний и они питают желание только прятаться глубоко в землю. Думаю, они питают перед слугами Короля Бурь не меньше страха, чем вы. — Он нагнулся и начал собирать вещи. — А их вождь умерщвлен.

— Это был дротик с черным наконечником? — спросил Саймон, вспомнив, как Мифавару в удивлении схватился за горло.

— Да.

— Мне его не жалко. — Саймон пошел складывать свою постель. — Значит, ты действительно идешь с нами?

Бинабик постучал рукой по груди.

— Я не питаю веры, что ваши акции разумны или хороши. Но я не могу давать вам разрешение ехать и погибать, если оказание моей помощи поможет вам уцелеть. — Он нахмурился. — Хотел бы я, чтобы мы имели способ передавать сообщение друзьям.

Саймон вспомнил отряд троллей в лагере Джошуа, и особенно Ситки, которую Бинабик любил и все-таки оставил, чтобы пойти с ними. Внезапно он понял, какую жертву приносит ему маленький человек, и почувствовал жгучий стыд. Бинабик прав. Он и Мириамель действительно вели себя как дети, капризные, избалованные дети. Но один взгляд на принцессу убедил его, что легче волны отговорить биться о берег — а он не мог и подумать о том, чтобы отпустить ее одну. Как и Бинабик, он был в ловушке. Саймон вздохнул и поднял свернутую постель.

То ли Бинабик был уж очень хорошим проводником, то ли танцоры действительно не стали искать их, но во время послеполуденного путешествия по заросшим лесом холмам Хасу Вейла они не встретили ни одной живой души, кроме нескольких соек и черной белки. Деревья стояли очень тесно, и каждый ствол был покрыт толстым слоем мха, но тем не менее это место казалось безжизненным или по крайней мере застывшим в ожидании, что незваные гости уберутся восвояси.

Через час после заката они разбили лагерь под небольшим каменным выступом. Это убежище было куда менее удобным, чем сухая и скрытая от глаз пещера. Пошел дождь, вода потоками побежала по склону холма, и путникам оставалось только по возможности глубже забиться под выступ. Лошади, судя по всему не слишком довольные, стояли вне укрытия, и дождь ритмично стегал их мокрые бока. Саймон знал, что лошади часто остаются на лугах в плохую погоду, и надеялся, что они не будут очень уж страдать, но все равно почему-то чувствовал себя виноватым. Домой, верная подруга рыцаря, безусловно заслуживала лучшего обращения.

Вволю поохотившись, пришла Кантака и устроилась рядом с ними, согревая продрогших путешественников своим теплом и пропитывая воздух резким запахом мокрого волка. Они с трудом заснули и проснулись на рассвете с ноющими, одеревеневшими суставами. Бинабик не хотел разводить огонь на таком открытом месте, поэтому им пришлось ограничиться сушеным мясом и ягодами, собранными троллем. После еды они снова пустились в путь.

Этот день мало подходил для путешествий: скользкая глина на склонах холмов, внезапные шквалы дождя, барабанившего по спинам и стегавшего ветками лица; когда он стих, снова поднялся туман, пряча предательские рытвины.

Они двигались невыносимо медленно, и все-таки Саймон в очередной раз был потрясен способностью Бинабика находить дорогу так далеко от проторенного пути, да еще когда не видно солнца.

Вскоре после полудня Бинабик повел их вдоль склона мимо окраин города Хасу Вейл. Трудно было разглядеть сквозь переплетенные ветки что-нибудь, кроме очертаний грубых домов и — когда сильный ветер на несколько мгновений разгонял туман — змеящейся темной ленты дороги.

Но город казался таким же молчаливым и безжизненным, как лес: кроме мрачного серого тумана, ничего не было видно над трубами и дымовыми отверстиями, не слышно голосов людей или животных.

— Куда они все подевались? — спросила Мириамель. — Я бывала здесь раньше. Это было прелестное место.

— Это все огненные танцоры, — мрачно предположил Саймон, — это они всех распугали.

— С вероятностью, все дело в существах, которых танцоры приглашали на праздники на вершины горы, — заметил Бинабик. — Предполагаю, что нет должности видеть то, что видывали вы двое, чтобы иметь понимание происходящего. Что-то не в порядке, это можно ощущать в воздухе.

Саймон кивнул. Бинабик был прав. Эта местность рождала такие же чувства, как Тистеборг, страшный холм, где стояли Камни гнева… место, где норны передали Скорбь королю Элиасу.

Он не любил думать о той ужасной ночи, но сейчас это воспоминание по какой-то причине показалось ему ужасно важным. Что-то его беспокоило — обрывки мыслей никак не могли сложиться воедино. Норны. Красная Рука. Тистеборг…

— Что это? — тревожно вскрикнула Мириамель.

Саймон подскочил. Домой резко остановилась, поскользнулась, и прошло несколько секунд, прежде чем она восстановила равновесие.

Прямо перед ними бешено жестикулировала темная фигура. Бинабик наклонился вперед, прижавшись к шее Кантаки, и прищурился. Мгновение в напряженном молчании — и он улыбнулся.

— Ничего внушающего страх. Тряпка, улетевшая с ветром. Потерянная рубашка, я предполагаю.

Саймон тоже прищурился. Тролль не ошибся. Рубашка зацепилась за ветку, рукава развевались, как вымпелы.

Мириамель с облегчением начертала знак древа.

Они поехали дальше. Город исчез в густой зелени позади так быстро и бесследно, словно мокрый безмолвный лес поглотил его.

Этим вечером они разбили лагерь в заросшем овраге. Бинабик выглядел усталым и озабоченным; Саймон и Мириамель притихли. После невкусного ужина путники немного поговорили, потом улеглись.

Саймон снова острее почувствовал странное отдаление, возникшее между ним и Мириамелью. Он все еще не знал, что думать по поводу ее рассказа. Она не девушка, и она сама хотела этого. То, как она это сказала, как обрушила на него признание, словно наказывая, рождало еще бóльшую путаницу, приводившую его в ярость. Почему она то добра к нему, то полна ненависти? Он был бы рад, если бы это была просто игра придворных дам «поди-сюда-пошел-прочь»; но Саймон, слишком хорошо знал принцессу — Мириамель не склонна была к такой мишуре. Единственное, что он мог придумать, было следующее: она хочет, чтобы он был ей другом, но боится, что он захочет большего.

А я действительно хочу большего, подумал он тоскливо. Даже если мне ничего не светит.

Он долго не засыпал и лежал, слушая, как вода, пробиваясь сквозь листья, барабанит по лесной подстилке.

К середине следующего дня они выбрались из долины, оставив Хасу Вейл позади. Справа все еще тянулся лес, похожий на огромное зеленое покрывало, исчезающее за горизонтом. Перед ними были поросшие травой холмы, лежавшие между Старой Лесной дорогой и Свертскими скалами.

Саймон не мог не мечтать о том, чтобы это путешествие с Бинабиком и Мириамелью больше походило на те бурные дни, когда, много месяцев назад, они покинули озерный дом Джулой. Тролль пел и дурачился; даже принцесса, выдававшая себя тогда за служанку Марию, казалась возбужденной и полной радости бытия. Теперь они шли вперед, погруженные в свои мысли и страхи, как солдаты, марширующие навстречу битве, которую не надеются выиграть.

Пустынная холмистая местность к северу от Кинслага во всяком случае не была предназначена для того, чтобы поднимать настроение. Она была совершенно такой же мрачной, безжизненной и мокрой, как Хасу Вейл, с той только разницей, что на этих открытых просторах было гораздо меньше укрытий, чем в густо заросшей лесом долине. Саймон все время чувствовал, что они совершенно открыты и беззащитны, и не мог не поражаться удивительной храбрости — или глупости, а может быть, и тому и другому, — с которой они, фактически безоружные, ехали к самым воротам Верховного короля. Если только что-нибудь останется от них после этого, когда-нибудь, когда пройдут темные времена, из этой истории получится великолепная песнь. Какой-нибудь будущий Шем-конюх будет рассказывать широко раскрывшему глаза судомою: «Слушай внимательно, парень, и я расскажу тебе про Саймона Храброго и его друзей, как они ехали с открытыми глазами и пустыми руками в самые Челюсти тьмы…»

Челюсти тьмы. Это Саймону понравилось. Он слышал что-то похожее в песне Сангфугола.

Внезапно он подумал о том, что на самом деле значит тьма — страшные призраки, застывшие в ожидании по ту сторону света и тепла, — и ему стало так жутко, что мурашки побежали по коже.

Им потребовалось два дня, чтобы проехать холмистые луга, два дня тумана и частых холодных дождей. В каком бы направлении они ни ехали, ветер, казалось, все время дул в лицо. Саймон чихал не переставая всю первую ночь и чувствовал себя горячим и слабым, как восковая свеча. К утру ему стало немного легче.

В середине второго дня они достигли первых необработанных полей у подножия Свертских скал и Свертклифа — высокой каменистой горы, на склоне которой располагался Хейхолт. Вглядываясь в сумерки, Саймон различил невероятно стройную белую вертикаль над гладкой поверхностью Свертклифа.

Это была Башня Зеленого ангела, стоявшая более чем в лиге от ближнего склона горы. У Саймона по спине побежали мурашки. Башня, сверкающее узкое острие, которую ситхи построили, когда замок еще принадлежал им, башня, в которой Инелуки потерял свою земную жизнь, — она ждала чего-то, все еще ждала. Но в то же время она была местом, в котором прошло полное фантазий и грез детство Саймона. С тех пор как он покинул дом, Саймон видел ее в стольких снах, что теперь она показалась ему лишь еще одним. А под ней, невидимый за горой, спал Хейхолт. Слезы подступили к глазам, но так и не прорвались наружу. Сколько раз он тосковал по этим запутанным коридорам, садам, тайным убежищам, темным углам и запретным удовольствиям.

Он обернулся, чтобы взглянуть на Мириамель. Она тоже пристально смотрела на запад, но если принцесса и вспоминала с любовью о доме, на ее лице это не отражалось. Она выглядела, как охотник, наконец-то выследивший опасную, но желанную добычу. Он моргнул, боясь, что она заметит его слезы.

— Я уж и не знал, увижу ли ее когда-нибудь, — тихо проговорил он. Очередной порыв ветра швырнул ему в лицо порцию ледяной воды, и Саймон, обрадованный удачному оправданию, вытер глаза. — Она похожа на сон, правда? На странный сон.

Мириамель кивнула, но ничего не сказала.

Бинабик не торопил их. Казалось, он был рад любой задержке и позволил Кантаке спокойно обнюхать землю, пока Саймон и Мириамель молча сидели рядышком и смотрели вдаль.

— Надо разбивать лагерь, — сказал наконец тролль. — Если мы произведем усилие и будем ехать еще очень короткое время, то можем обнаруживать укрывалище у подножия горы. — Он показал на величественную громаду Свертклифа. — Тогда утром мы сможем иметь очень больше света для… чего бы мы ни делали.

— Мы идем к кургану Джона, — сказал Саймон, стараясь придать своему голосу уверенность, которой на самом деле не чувствовал, — по крайней мере я иду именно туда.

Бинабик пожал плечами.

— Поехали. При наличии огня и пищи будет время для построения планов.

Солнце исчезло за широким горбом Свертклифа задолго до наступления темноты. Они ехали в холодной тени. Казалось, даже лошадям было не по себе. Саймон чувствовал настроение Домой и подумал, что, позволь он ей это, она бы повернулась и поскакала в обратную сторону.

Свертклиф поджидал их, словно полный безграничного терпения великан-людоед. По мере их приближения тяжелая туша горы растягивалась и распухала, закрывая собой солнце и небо, пока не начало казаться, что они не смогли бы уклониться от встречи с ней, даже если бы захотели. Со склонов холмов у самого подножия Свертклифа они увидели серо-зеленое мерцание на юге, сразу за скалами, — Кинслаг. Саймон ощутил внезапный укол боли, радости и сожаления, вспомнив знакомые, успокаивающе крики чаек и подумав о своем отце-рыбаке, которого никогда не видел.

Наконец, когда гора встала перед ними почти отвесной стеной, они разбили лагерь в широком ущелье. Ветер здесь был слабее, сам Свертклиф принимал на себя бóльшую часть ударов непогоды. Саймон мрачно улыбнулся, подумав, что людоед дождался желанных гостей — сегодня ночью будущий обед будет спать у него на коленях.

Никто не хотел первым заговорить о том, что они собираются делать завтра. Они развели костер и приготовили скромный ужин в молчании. Сегодня Мириамель казалась не сердитой, а скорее озабоченной. Даже Бинабик двигался замедленно, словно мысли его были далеко.

Саймон чувствовал себя на удивление спокойным, почти веселым и был разочарован, что его спутники не разделяют этого настроения. Конечно, вокруг было полно опасностей, а то, что им предстояло завтра, было еще страшней — он не разрешал себе много думать о том, где находится меч и что нужно сделать, чтобы найти его, — но это будет настоящее дело, то, для чего его когда-то посвятили в рыцари. И если только из этого что-нибудь выйдет, Мириамель сразу поймет, что отвезти меч Джошуа гораздо важнее, чем идти убеждать ее отца остановить войну, что, как считал Саймон, наверняка уже и не в его власти. Да, конечно, когда у них будет Сверкающий Гвоздь — подумать только, Сверкающий Гвоздь! Знаменитый меч Престера Джона! — Мириамель согласится, что они уже добыли величайший трофей, на который могли надеяться, и они с Бинабиком легко уговорят ее вернуться.

Саймон обдумывал все это и спокойно переваривал свой ужин, когда Бинабик наконец заговорил:

— Когда мы влезем на эту гору, — медленно произнес он, — у нас будет огромная затруднительность в возвращении. Мы не имеем знания о присутствии наверху солдат — возможно, что король Элиас поставлял стражу у гроба своего отца для защищения меча. Если мы продолжим путешествование на запад, жители этого огромного замка могут увидать нас. Питаете ли вы уверенность — очень совершенно истинную уверенность, — что оба хотите этого? Пожалуйста, имейте обдумывание перед отвечанием.

Саймон последовал просьбе друга. Через некоторое время он точно знал, что хочет сказать:

— Мы здесь. В следующий раз, когда мы окажемся так же близко к Сверкающему Гвоздю, нам могут преградить дорогу сражающиеся люди. Нам может никогда больше не представиться случай добраться до него. Так что, я думаю, будет глупо не попробовать. Я иду.

Бинабик серьезно посмотрел на Саймона, потом медленно кивнул:

— Следовательно, мы отправляемся производить забирательство меча. — Он повернулся к принцессе: — Мириамель?

— Я ничего не могу сказать по этому поводу. Если нам удастся использовать Три Меча, это будет означать, что я потерпела поражение. — Она улыбнулась, и эта улыбка очень не понравилась Саймону. — А если я потерплю поражение — сомневаюсь, чтобы то, что произойдет потом, имело бы для меня какое-то значение.

Бинабик покачал головой:

— Никогда нельзя говорить с определенностью. Я буду оказывать вам помощь со всей возможностью и Саймону тоже — не питаю в этом сомнения, — но вы имеете должность не упускать самого маленького шанса выходить оттуда. Думанье, подобное вашему, рождает отсутствование осторожности.

— Я была бы счастлива выйти оттуда, — сказала Мириамель. — Я хочу помочь моему отцу прекратить убийства и после этого навсегда распрощаться с ним. После того что он сделал, я никогда не смогла бы жить с ним.

— Питаю надежду, что ваши пожелания будут находить исполнение, — сказал Бинабик. — Итак, сперва мы имеем попытку забирательства меча, потом думанье, как оказывать помощь Мириамели. Для таких великих свершений я питаю необходимость в засыпании.

Он улегся рядом с Кантакой и натянул капюшон на лицо.

Мириамель продолжала молча смотреть на огонь. Саймон застенчиво глядел на нее некоторое время, потом завернулся в плащ и тоже улегся.

— Спокойной ночи, Мириамель, — сказал он. — Я надеюсь… Я надеюсь…

— Я тоже.

Саймон прикрыл глаза рукой и стал ждать сна.

Ему снилось, что он сидит на самом верху Башни Зеленого ангела. Рядом с ним кто-то двигался.

Это был сам ангел, судя по всему оставивший свой шпиль. Он сидел рядом с Саймоном, положив холодную руку ему на запястье. Ангел был странно похож на девочку Лилит, но сделан из грубой позеленевшей бронзы.

— Путь вниз долог, — сказал он прекрасным мягким голосом.

Саймон смотрел на скопление крошечных крыш далеко внизу.

— Да.

— Нет, — ворчливым голосом отозвался ангел. — Вниз, туда, где лежит истина. Вниз, на дно, где все начинается.

— Я не понимаю. — Он чувствовал странную легкость, словно любой порыв ветра может сорвать его с башни и тогда он полетит вниз, кружась, как осенний лист. Казалось, что его удерживает от падения только тяжелая рука ангела.

— Отсюда, сверху, земные дела кажутся маленькими, — говорил тем временем ангел. — Это тоже способ увидеть, и хороший способ, но он не один. Чем ниже спускаешься, тем труднее понимать — и тем это важнее. Ты должен опуститься очень глубоко.

— Я не знаю, как это сделать. — Он вглядывался в знакомые черты, но лицо ангела все равно оставалось безжизненной маской. В этом неподвижном лице не было ни намека на доброту или дружелюбие. — Куда я должен идти? Кто мне поможет?

— Вглубь. Ты. — Внезапно ангел встал. Его рука больше не удерживала Саймона, и юноша почувствовал, что начинает улетать с башни. — Мне трудно разговаривать с тобой, Саймон. Возможно, больше я уже не смогу.

— Почему ты просто не скажешь мне? — Ноги Саймона уже оторвались от края, тело, трепеща, как парус, рвалось следом. — Скажи!

— Это нелегко. — Ангел повернулся и медленно вознесся на свое место на шпиле. — Если я смогу прийти снова — я приду. Но ясно говорить можно только о менее существенных вещах. Величайшие истины лежат внизу. Они не могут быть даны. Они должны быть найдены.

Саймон оторвался от опоры. Он медленно вращался, улетая, как тележное колесо, сошедшее с оси. Небо и земля попеременно проносились мимо него, как будто мир был детским мячиком, в который его посадили, мячиком, который заставил катиться чей-то мстительный пинок…

Саймон проснулся в слабом лунном свете. Несмотря на холодный ночной воздух, он был весь мокрый от пота. Темная громада Свертклифа нависала над ним грозным предупреждением.

Следующий день застал Саймона менее уверенным в своих силах, чем накануне. Пока они готовились к подъему на гору, он понял, что его беспокоит сон. Если Амерасу была права и Саймон действительно больше, чем другие, открыт Дороге снов, в том, что сказал ему ангел, может быть какой-то смысл. А как ему спуститься вглубь? Пока что он собирается вскарабкаться на высокую гору. Во всем этом не было никакого смысла.

Они тронулись в путь, когда слабые лучи солнца уже начали согревать воздух. Первую часть утра маленький отряд шел по предгорьям. Когда более пологие склоны этих холмов остались позади, они были вынуждены спешиться и вести лошадей в поводу.

Первую остановку они сделали для утренней трапезы — немного сушеных фруктов и хлеба, которые Бинабик захватил из запасов лагеря Джошуа.

— Я предполагаю, что приходила пора оставлять лошадей, — сказал тролль. — Если Кантака все еще имеет желание ходить с нами, она будет забираться сама, не имея на спине троллей.

Саймон не подумал о том, что придется оставить Домой одну. Он надеялся, что можно будет как-то подняться на вершину вместе с ней. Но единственной ровной дорогой была та, по которой от Эрчестера и Хейхолта шли погребальные процессии.

У Бинабика в седельной сумке оказался моток веревки, и он пожертвовал достаточно большую ее часть Саймону и Мириамели, чтобы они могли оставить своих лошадей на длинной привязи у низкого, искривленного ветром дерева, рядом с которым был маленький каменистый пруд, полный дождевой воды. Здесь было достаточно места для двух лошадей, чтобы они могли спокойно пастись полдня или даже больше. Саймон уткнулся носом в шею Домой и пообещал ей шепотом, что вернется так быстро, как только сможет.

— Мы имеем должность выполнять что-нибудь еще? — спросил Бинабик. Саймон смотрел вверх, на далекую вершину Свертклифа, тщательно пытаясь придумать какой-нибудь предлог, чтобы отложить подъем. — Тогда будем начинать продвигаться, — заключил тролль.

Восточный склон Свертклифа не был вертикальной стеной, как казалось на расстоянии. Отряд, замыкаемый Кантакой, двигался зигзагами. Иногда им даже удавалось идти выпрямившись, но чаще они карабкались вверх, хватаясь руками за траву и камни. Только в одном месте — узком ущелье между склоном горы и вертикально стоящим камнем — Саймон почувствовал некоторое беспокойство, но он и два его спутника осторожно преодолели это препятствие. Кантака, нашедшая собственный, волчий путь, стояла на другой стороне, высунув длинный розовый язык, и с явным удовольствием наблюдала за их усилиями.

Через несколько часов после полудня небо потемнело, воздух стал тяжелым. Легкий дождь полил Свертклиф и скалолазов, немного обеспокоив Саймона. Там, где они находились, еще можно было идти, но дальше должно было стать сложнее. Нечего было и думать перелезать через остроконечные камни, скользкие от дождя. Однако дождь покапал и прошел, и, хотя тучи оставались угрожающе темными, бури, по-видимому, можно было не опасаться.

Скалы становились все круче, но подъем все равно был легче, чем ожидал Саймон. Бинабик шел впереди. Маленький человек стоял на ногах так же твердо, как йиканукские бараны. Всего один раз им пришлось воспользоваться веревкой, привязавшись друг к другу для безопасности, — когда надо было перепрыгнуть с одного каменного выступа на другой над длинной, крутой каменной осыпью. Все обошлось благополучно, хотя Мириамель поцарапала руки, а Саймон сильно ушиб колено. Кантака, похоже, нашла и эту часть путешествия до смешного легкой.

Когда они остановились на противоположной стороне, чтобы перевести дыхание, Саймон неожиданно обнаружил, что стоит всего в нескольких локтях от островка белых цветов-звездочек, похожих на снежинки, упавшие в зеленую траву. Это открытие придало ему бодрости — он почти не видел цветов с тех пор, как они с Мириамелью покинули лагерь Джошуа, даже Зимняя шапочка Фреи, которую можно было увидеть в холодное время года, встречалась редко.

Восхождение на Свертклиф заняло больше времени, чем они предполагали: когда был пройден последний длинный подъем, солнце уже опустилось довольно низко, застыв на расстоянии вытянутой руки от горизонта. Все трое стояли, согнувшись почти пополам, и пытались отдышаться. На последнем этапе им приходилось часто использовать руки для поддержки и сохранения равновесия, и Саймону стало интересно, что подумала Кантака, увидев, как все ее спутники стали четвероногими. Когда они наконец остановились на поросшей травой вершине Свертклифа, солнце пробилось сквозь гряду облаков, залив округлую скалу закатным серебром.

Курганы властителей Хейхолта лежали в ста эллях от того места, где стоял, восстанавливая дыхание, маленький отряд. Все курганы, кроме одного, были просто холмиками, скругленными временем и казавшимися частью горы. Тот, что, без сомнения, был могилой Джона, до сих пор оставался грудой голых камней. Далеко на западе виднелась смутная громада Хейхолта, тонкий, как игла, шпиль Башни Зеленого ангела яркой полоской пронизывал мутное небо.

Бинабик прищурился:

— Сейчас очень позже, чем я предполагал. Мы не получим возможности опускаться вниз до прихождения тьмы. — Он пожал плечами. — Лошади имеют должность сами себя кормить до утра, когда мы будем получать таковую возможность.

— Но как же с… — Саймон в некотором смущении посмотрел на Кантаку: он собирался сказать «с волками», — …как же с дикими животными? Ты уверен, что все будет в порядке?

— Лошади обладают великим умением защищать себя с огромной самостоятельностью. Кроме того, я не видывал в этих краях множество животных какого-нибудь вида. — Бинабик похлопал Саймона по руке. — И, в заключение, мы ничего не можем поделывать. Глупо рисковать поломкой шеи, а также трещанием и ломанием других костей.

Саймон вздохнул и двинулся к могилам.

— Тогда пойдем.

Семь курганов располагались неполным кругом. Было оставлено место для других. Саймон ощутил укол суеверного страха, когда подумал об этом. Кто будет лежать здесь когда-нибудь? Джошуа? Элиас? Или ни тот ни другой? Возможно, то, что происходит сейчас, принесет такие изменения, что от будущего ничего уже нельзя будет ожидать.

Они вышли в центр незаконченного круга и остановились. Ветер гнул траву. На вершине было тихо. Саймон подошел к первой могиле, которая настолько ушла в землю, что едва достигала человеческого роста, будучи при этом в три раза длиннее и почти такой же ширины. Стихи всплыли в памяти Саймона, принеся с собой воспоминания о черных статуях в безмолвном Тронном зале.

сказал он тихо.

Теперь, когда первая строфа была произнесена, ему показалось, что останавливаться нельзя. Он двинулся ко второму кургану, такому же старому и полуразрушенному, как и первый. Несколько выпавших камней блестели в сумерках, как оскаленные зубы.

Третья находилась немного ближе ко второй, чем первая, как будто похороненный здесь все еще искал защиты у своих предшественников.

Саймон остановился. После третьей могилы был промежуток; кроме того, он не мог вспомнить следующую строфу. Через мгновение он закончил:

Он перешел к следующей группе из трех курганов. Теперь ему уже не приходилось вспоминать слова. Бинабик и Мириамель стояли молча, слушая и наблюдая.

Саймон вздохнул. Ему казалось, что он произносит волшебное заклинание, что еще несколько слов могут пробудить обитателей могил от их векового сна и могильное убранство зазвенит, когда они пробьются сквозь землю.

Когда он закончил, ветер на мгновение усилился. Стеная, он пронесся по вершине, прижимая траву… но больше ничего не произошло. Курганы оставались таинственными и безмолвными. Их длинные тени простирались к востоку.

— Вообще-то теперь здесь семь королей, — сказал он, нарушая тишину.

Теперь, когда время действовать настало, ему было не по себе. Сердце его колотилось; внезапно он обнаружил, что ему трудно говорить — слова застревали в горле. Саймон повернулся к последнему кургану. Он был выше остальных, и трава только наполовину заслоняла каменную пирамиду. Это было похоже на огромную древнюю раковину, вынесенную на берег волнами давнего наводнения.

— Король Джон Пресвитер, — сказал Саймон.

— Мой дедушка.

От звука голоса Мириамели Саймон вздрогнул, как от удара. Он обернулся, чтобы посмотреть на нее. Принцесса выглядела загнанной в угол, лицо ее было страшно бледным, испуганные глаза потемнели.

— Я не могу смотреть на это, — сказала она. — Я подожду вон там.

Мириамель повернулась, обошла могилу Фингила и скрылась из виду; очевидно, она присела и стала смотреть на восток, где лежали только что пересеченные ими холмы.

— Тогда будем обрабатывать, — сказал Бинабик. — Я не буду иметь от этого очень большого удовольствия, но ты имел справедливость, Саймон: мы приходили сюда, и очень большую глупость произвели бы без попытки доставания меча.

— Престер Джон хотел бы этого, — сказал Саймон без особой уверенности. — Он хотел бы, чтобы мы сделали все возможное для спасения его королевства и его народа.

— Кто имеет знание о пожеланиях умерщвленных? — мрачно отозвался Бинабик. — Будем обрабатывать. Мы имеем должность сооружать себе хоть какое-то укрывалище до прихождения ночи, чтобы спрятывать свет огня. Мириамель, — позвал он, — можете вы производить разыскания среди этих кустов для нахождения материалов разжигания?

Она подняла руку в знак согласия.

Саймон нагнулся к кургану Джона и начал тянуть один из камней. Однако поросшая травой земля так цепко держала его, что юноше пришлось упереться ногой в рядом стоящий камень, чтобы хоть немного расшатать валун. Потом он встал и вытер вспотевшее лицо. Его кольчуга была слишком громоздкой и неудобной для такой работы. Он расстегнул ее и снял; потом, немного подумав, снял подбитый волосом камзол и положил его рядом с кольчугой. Ледяные зубы ветра вцепились в него через тонкую рубашку.

— Половину всего Светлого Арда мы путешествовали, — пробурчал Бинабик, ковыряя пальцем землю, — но никто не подумывал приносить сюда лопату.

— У меня есть меч, — сказал Саймон.

— Сохраняй его до приближения настоящей нужности, — вернулось немного обычной сухости тролля. — Я слышал рассказывание, что долбление камней оказывает затупляющий эффект на клинки. А мы можем питать нужду в мече. С особенностью, если кто-то будет производить наблюдение, как мы выкапываем папу Верховного короля.

Саймон на мгновение закрыл глаза и произнес безмолвную молитву, прося прощения у Эйдона — и у Престера Джона тоже, на всякий случай, — за то, что они собирались сделать.

Солнце скрылось. На западе серое небо начало розоветь — обычно Саймону нравился этот цвет, но сейчас ему показалось, что оно медленно гниет. Последний камень был вытащен, и дырка в отороченном травой кургане была готова. Черный провал за ней выглядел раной в теле мироздания.

Бинабик возился с кремнем и огнивом. Когда тролль наконец высек искру, он поджег конец факела и прикрывал его от свежего ветра, пока тот не разгорелся. Не желая думать об ожидающей его тьме, Саймон смотрел на темную зелень вершины. Фигурка Мириамели, на расстоянии казавшаяся совсем маленькой, нагибалась и выпрямлялась, собирая хворост для костра. Саймону хотелось остановиться, повернуться и уйти. Лучше бы эта глупость никогда не приходила ему в голову.

Бинабик помахал факелом в дыре, вытащил его, потом снова сунул факел внутрь, опустился на колени и осторожно принюхался.

— Доступный мне воздух кажется очень еще хорошим. — Он скинул с края отверстия несколько комьев земли и засунул туда голову. — Имею возможность разглядывать деревянные части конструкции. Это лодка?

«Морская стрела». Тяжесть содеянного уже давила на плечи Саймона невыносимым грузом.

— Да, это лодка Престера Джона. Его в ней похоронили.

Бинабик продвинулся еще немного.

— Здесь в достаточности места для моего стояния, — сообщил он. Голос тролля звучал немного приглушенно. — А балки производят впечатлительность прочности.

— Бинабик, — сказал Саймон. — Выходи.

Маленький человек попятился, так как не мог обернуться, чтобы посмотреть на друга.

— Что случилось, Саймон?

— Это была моя идея. Мне туда и лезть.

Бинабик насмешливо поднял брови:

— Никто не производит у тебя отнимания славы нахождения меча. Просто я очень меньше тебя и лучше пригождаюсь для залезания в пещеры.

— Дело не в славе — это на случай, если что-нибудь произойдет. Я не хочу, чтобы с тобой что-нибудь случилось из-за моей дурацкой идеи.

— «Твоей идеи»? Саймон, никакой твоей виноватости. Я проделываю то, что считаю нужным. И я предполагаю, что внутри мы не имеем ничего, приносящего вред. — Тролль помолчал. — Но если ты имеешь желание… — Он отступил в сторону.

Саймон опустился на четвереньки, потом взял факел из маленькой руки тролля и сунул его в дыру. В мерцающем свете он разглядел грязное весло на корпусе «Морской стрелы»; лодка была похожа на огромный увядший лист, на кокон… словно что-то внутри ждет минуты возрождения.

Саймон сел и потряс головой. Сердце его сильно билось.

Простак! Чего ты боишься? Престер Джон был хорошим человеком.

Да, но что если его духу не нравится то, что сделали с его королевством? И уж точно, любой дух рассердится, если его станут грабить.

Саймон судорожно глотнул воздуха и начал медленно протискиваться в лаз.

Он скатывался по крошащемуся склону ямы, пока не коснулся корпуса лодки. Купол из деревянных балок, глины и белых усиков корней у него над головой казался небом, созданным стареньким полуслепым богом. Когда Саймон наконец рискнул вдохнуть, в его ноздри ударила смесь запахов земли, сосновой смолы, плесени и других, менее знакомых ароматов, многие из которых напоминали содержимое баночек с пряностями на кухне Хейхолта. Сильный сладковатый запах застал его врасплох, на мгновение Саймон задохнулся. Бинабик просунул голову в отверстие.

— Что-нибудь неправильное? Наблюдается негодность воздуха?

Саймон уже восстановил дыхание.

— Все в порядке. Я просто… — Он проглотил ком. — Не беспокойся!

Бинабик помедлил и исчез.

Саймон смотрел на «Морскую стрелу», как показалось ему самому, очень долго. Вельс был так закреплен в яме, что поднимался над головой юноши. Саймон не знал, как залезть в лодку, пользуясь только одной рукой, а факел был слишком толстым, чтобы его можно было держать в зубах. Через несколько секунд, в течение которых он боролся с желанием вылезти из могилы и предоставить Бинабику разрешить эту проблему, Саймон заткнул факел за одну из деревянных балок, перекинул руки через вельс и подтянулся, болтая ногами в поисках опоры. Дерево «Морской стрелы» скользило под руками, но выдержало его вес.

Саймон приподнялся над вельсом и некоторое время висел в неустойчивом равновесии. Край лодки давил на его живот, как чей-то мощный кулак. Сладкий, затхлый запах стал еще сильнее. Заглянув вниз, Саймон чуть не выругался, проглотив слова, которые могли принести несчастье и, безусловно, были верхом непочтительности по отношению к старому королю, — оказалось, что он разместил факел слишком низко и его свет не доходит до внутренностей лодки. Он мог разглядеть только нагромождение бесформенных темных предметов. Саймон подумал, что не так уж трудно было бы найти одно-единственное тело короля и меч у него в руках, просто ощупав содержимое лодки. Но никакие сокровища в мире не заставили бы его действовать таким образом.

— Бинабик! — крикнул он. — Можешь мне помочь? — Он был горд тем, как твердо и спокойно звучит его голос.

Тролль влез и дыру и соскользнул по склону.

— Ты был пойман зацеплением?

— Нет, но я ничего не вижу без факела. Можешь мне его подать?

Повиснув над темным корпусом, Саймон чувствовал, как дрожит деревянный вельс. Саймон вдруг испугался, что он может рухнуть, и этот страх не стал меньше от тихого потрескивания, доносившегося из склепа. Он был почти уверен, что звук исходит от подгнившего дерева — королевская ладья два года пролежала в мокрой земле, — но трудно было не подумать о руке… древней иссохшей руке… тянущейся из темного корпуса…

— Бинабик!

— Я приношу его, Саймон. Он был выше, чем я имел возможность доставать.

— Извини. Просто поторопись, пожалуйста.

Свет на куполе изменился, когда факел начал двигаться. Саймон почувствовал, что тролль похлопывает его по ноге. Изо всех сил стараясь сохранить равновесие, он медленно перенес ноги на другую сторону, лег животом во всю длину вельса, после чего смог дотянуться и принять факел из протянутой руки Бинабика. Произнося еще одну безмолвную молитву и полузакрыв глаза от страха увидеть что-нибудь ужасное, Саймон повернулся и наклонился над внутренним корпусом лодки.

Сперва ничего не было видно. Саймон помотал головой и раскрыл глаза шире. Мелкие камни и грязь, упавшие с купола, закрывали бóльшую часть содержимого «Морской стрелы» — но кое-что все-таки было видно.

— Бинабик! — крикнул Саймон. — Смотри!

— Что?!

Тролль в тревоге побежал вдоль корпуса к тому месту, где борт лодки касался стены гробницы и взобрался наверх так ловко, словно это была широкая тропа на Минтахоке. Легко балансируя, он прошел по вельсу и остановился рядом с Саймоном.

— Смотри. — Факел в руке Саймона дрожал.

Король Джон Пресвитер лежал на дне «Морской стрелы» среди погребальных даров, все еще одетый в великолепные одеяния, в которых был похоронен. Его лоб украшал золотой обруч, сложенные на груди руки лежали на длинной белоснежной бороде. Кожа Джона ничем не отличалась от кожи живого человека, если не считать некоторой восковой полупрозрачности. Проведя два года в земле, он все еще казался спящим.

Но, как ни удивительно было увидеть короля совершенно нетронутым тлением, вовсе не это заставило Саймона вскрикнуть.

— Киккасут! — выругался Бинабик, не менее удивленный, чем Саймон. Через мгновение он спрыгнул в лодку.

Тщательный осмотр могилы и ее содержимого подтвердил: Престер Джон по-прежнему лежал в месте своего упокоения на Свертклифе — но Сверкающий Гвоздь исчез.

3 БИЕНИЕ СЕРДЕЦ

— Я не намерен сносить такую глупость только потому, что он мой брат! — рычал герцог Бенигарис стоящему перед ним на коленях рыцарю. В ярости он ударил раскрытой ладонью по подлокотнику трона. — Скажи ему, чтобы продержался по крайней мере до тех пор, пока я не приведу легионы Зимородка от Санкелланских ворот.

— Прошу вас, господин мой, — вмешался стоявший у трона оружейник, — прошу вас, дайте мне возможность снять мерку.

— Да, сядь спокойно, — добавила мать герцога. Она сидела в том же низком, но богато украшенном кресле, которое занимала, когда Наббаном правил ее муж. — Если бы ты за последнее время не разжирел, как свинья, твои старые доспехи сгодились бы и на этот раз.

Бенигарис злобно глянул на нее, бешено крутя ус.

— Благодарю вас, матушка.

— И не будь так суров к Вареллану. Он почти ребенок.

— Он ленивый, тупой болван — и испортили его вы! К тому же именно вы посоветовали мне разрешить ему возглавить оборону Онестрийского прохода.

Вдовствующая герцогиня Нессаланта вяло махнула рукой:

— Любой мог бы удержать проход, имея дело с оборванцами Джошуа. Я бы могла. А опыт пойдет ему на пользу.

Герцог вырвался из рук оружейника и снова ударил по подлокотнику.

— Во имя древа, матушка! Он уступил Джошуа две лиги меньше чем за две недели — это с тремя-то тысячами солдат и пятьюстами рыцарями. Он отступает так быстро, что я боюсь споткнуться об него, когда выхожу из парадной двери.

— Ксаннасэвин говорит, что тебе не о чем беспокоиться. — Герцогиня явно забавлялась. — Он подробно расспросил звезды. Бенигарис, пожалуйста, не волнуйся. Будь мужчиной.

Герцог смерил мать ледяным взглядом и поиграл желваками, прежде чем заговорить:

— В один прекрасный день, матушка, вы зайдете слишком далеко.

— И что ты сделаешь тогда? Бросишь меня в темницу? Отрубишь голову? — Ее взгляд стал жестким. — Ты нуждаешься во мне. Не говоря уж о том, что сын должен испытывать хоть какое-то уважение к родной матери.

Бенигарис нахмурился, глубоко вздохнул и снова повернулся к рыцарю, который принес ему послание юного Вареллана.

— Чего стоишь? — рявкнул он. — Ты слышал, что я сказал? Так ступай и передай это ему.

Рыцарь встал, отвесил герцогу сложный поклон и вышел из тронного зала. Дамы в разноцветных нарядах, тихо беседовавшие у двери, проводили его взглядами, после чего принялись с громким хихиканьем что-то обсуждать.

Бенигарис снова отнял руку у завладевшего ею оружейника и притянул к себе одного из пажей, разносивших вино. Сделав основательный глоток, он сердито вытер губы.

— Джошуа заслуживает большего внимания, чем я думал. Народ говорит, что во главе армии брата Верховного короля сражается сильный рыцарь: ходят слухи, будто это Камарис. Сориддан Метесский поверил в это — во всяком случае он присоединился к ним, — Бенигарис поморщился, — вероломная собака!

Нессаланта натянуто засмеялась:

— Я придавала Джошуа меньше значения, чем следовало, это верно. Это хитрый ход. Ничто так не будоражит простой народ, как имя твоего дяди. Но Сориддан? Ты хочешь, чтобы я волновалась из-за него и двух-трех других мелких вассалов? Метесский журавль пятьсот лет не покидал дворцовых башен. Сориддан никто.

— Так значит, вы убеждены, что все разговоры о Камарисе — обычные слухи? — Ирония, которую Бенигарис хотел вложить в эти слова, прозвучала не очень убедительно.

— Ну конечно! Как это может быть он? Камарис мертв уже сорок лет.

— Но его тела так и не нашли. Отец всегда переживал, что ему не удалось похоронить брата по-эйдонитски.

Герцогиня недовольно хмыкнула, но по-прежнему казалась поглощенной рукоделием.

— Я очень хорошо знала Камариса, мой храбрый сын. Ты не знал. Даже если бы он действительно ушел в монастырь или попытался скрыться, это сразу стало бы известно: он был таким невероятно честным, что не смог бы соврать, если бы его спросили, кто он такой. И он так любил совать нос в чужие дела, что ни за какие блага не остался бы в стороне во время второй войны с тритингами. Там бы не обошлось без Камариса Великолепного, Камариса Святого, Камариса Героического. — Нессаланта уколола палец иглой и зашипела от боли. — Нет, тот, кого нашел Джошуа, не живой Камарис и уж конечно не призрак. Это просто высоченный самозванец, этакий долговязый луговой наемник с выкрашенными луком волосами. Выдумка. Но это не меняет дела. — Она придирчиво осмотрела свое шитье и отложила его, явно удовлетворенная результатами. — Даже настоящий Камарис не страшен нам. Мы слишком сильны… А его время прошло, прошло, прошло.

Бенигарис с интересом посмотрел на нее.

— Не страшен нам?.. — начал он, но был прерван движением в дальнем углу комнаты. Герольд с золотым зимородком на камзоле стоял в дверях.

— Ваша светлость, — произнес он низким церемониальным голосом, — граф Страве Анзис Пелиппе прибыл по вашей просьбе.

Герцог выпрямился, улыбка тронула его губы.

— Ах да. Пусть идет сюда.

Внесли носилки Страве и установили их рядом с высоким сводчатым окном, открывавшим вид на море. Как всегда в холодную погоду, оно было завешено тяжелыми драпировками, удерживавшими ледяной воздух. Слуги графа подняли его кресло и опустили перед помостом, на котором стоял трон Бенигариса.

Граф закашлялся, потом восстановил дыхание.

— Приветствую вас, герцог, — прохрипел он. — Герцогиня Нессаланта, какое удовольствие видеть вас! Как всегда, прошу извинить меня за то, что сижу, не испросив вашего разрешения.

— Конечно, конечно, — бодро откликнулся Бенигарис. — А как ваше горло, граф? Надеюсь, вам не стало хуже от морского воздуха? Я знаю, как тепло в вашем доме на Ста Мироре.

— Я хотел поговорить с вами, Бенигарис, о… — начал старик, но герцог прервал его:

— Я вынужден просить вас сперва выслушать меня. Простите мое нетерпение, но идет война, как вам, возможно, известно. Я человек прямой.

Страве кивнул:

— Вашу прямоту все хорошо знают, мой друг.

— Именно. Итак, перейдем к делу. Где мои речные корабли? Где армия Пирруина?

Граф слегка поднял седые брови, но его голос и тон не изменились:

— О, все они в пути, ваша светлость. Не беспокойтесь. Разве Пирруин не всегда выполнял свой долг перед старшим братом Наббаном?

— Но прошло уже два месяца! — ответил Бенигарис с насмешливым изумлением. — Страве, Страве, старый мой друг! Так я могу подумать, что вы намеренно не торопитесь… что вы хотите задержать меня.

На этот раз граф даже бровью не повел, и все-таки что-то изменилось в его лице.

— Я огорчен, что Наббан может подумать так о Пирруине после стольких лет честного сотрудничества. — Страве сокрушенно опустил голову. — Но вы правы, столь необходимый вам речной транспорт идет очень медленно — и за это я нижайше прошу вашего прощения. Видите ли, я отправил в Анзис Пелиппе множество посланий, в которых досконально описал вашу нужду в нем и умолял отнестись к этому со всей возможной серьезностью. Но, к несчастью, дела идут гораздо быстрее, когда я лично занимаюсь ими. Я не хочу сказать ничего плохого о моих приближенных, но, как говорят у нас в Пирруине: «Когда капитана нет на палубе, найдется много мест, чтобы повесить гамак». — Граф смахнул что-то с верхней губы тонкими скрюченными пальцами. — Я должен вернуться в Анзис Пелиппе, Бенигарис. Хоть меня и страшит мысль лишиться вашего общества, а также общества вашей любимой матушки, — он улыбнулся Нессаланте, — но зато я буду уверен, что лодки и войска, о которых мы договаривались, будут отправлены в течение недели со дня моего возвращения. — Старик снова закашлялся, и на этот раз приступ был сильнее предыдущих. — Кроме того, хотя ваш дворец и великолепен, здесь немного ветренее, чем у меня дома. Боюсь, мое здоровье может ухудшиться.

— О, конечно, — протянул Бенигарис. — Конечно. Мы все беспокоимся о вашем здоровье, граф. Последнее время оно почти полностью занимает мои мысли. Оно, солдаты и лодки. — Он сделал паузу, наградив Страве донельзя самодовольной улыбкой. — Поэтому я никак не могу отпустить вас сейчас. Морское путешествие! Что вы, вам сразу же станет хуже. Простите мне мою прямоту, дорогой граф… только потому, что Наббан слишком сильно любит вас. Если вы заболеете, это не только ляжет тяжким грузом на мою совесть, но к тому же еще больше затянет прибытие солдат и лодок. Если ваши приближенные не торопятся сейчас, имея на руках такие тщательные инструкции, вообразите, насколько медлительны они будут, когда вы не сможете руководить ими вообще! Я уверен, что они повесят немало гамаков.

Глаза Страве сузились:

— Ага. Так вы считаете, что мне лучше не ездить сейчас?

— Дорогой граф, я настаиваю, чтобы вы остались. — Бенигарис, уставший от хлопот оружейника, прогнал его раздраженным взмахом руки. — Я никогда не прощу себе, если вы вдруг заболеете. Разумеется, после того как придут лодки и солдаты, которые помогут нам защищаться от этого безумца Джошуа, погода достаточно потеплеет, чтобы вы могли тронуться в путь.

Некоторое время граф обдумывал сказанное, очень выразительно взвешивая аргументы Бенигариса.

— Во имя Пелиппы и ее чаши, в ваших словах есть смысл, Бенигарис. — Натянутая усмешка обнажила на удивление хорошие зубы. — И я очень тронут той заботой, которую вы проявляете к старому другу вашего отца.

— Я почитаю вас, как почитал его, граф.

— Действительно. — Улыбка старого Страве стала почти вежливой. — Как это прекрасно. Узы чести редко ценятся в наши тяжелые дни. — Он махнул узловатой рукой, подзывая слуг. — Полагаю, мне следует послать еще одно письмо в Анзис Пелиппе, чтобы мои люди поторопились.

— Вот это хорошая мысль, граф. Очень хорошая мысль. — Бенигарис откинулся и погладил усы. — Увидим ли мы вас за вечерней трапезой?

— О, я думаю, увидите. Где еще найду я таких добрых и внимательных друзей? — Он нагнулся, сидя на стуле, отвесив таким образом вежливый поклон. — Нессаланта, я, как обычно, в восхищении, госпожа моя.

Герцогиня улыбнулась и кивнула:

— Граф Страве.

Старика снова подняли на носилки. Граф задернул занавески, и слуги вынесли его вон из комнаты.

— Не думаю, что тебе следовало так нажимать на него, — сказала Нессаланта, когда граф удалился. — Он не опасен. У пирруинцев липкие руки. Все, чего они хотят, это немного золота.

— Они любят, когда им платят сразу из нескольких карманов. — Бенигарис поднял чашу с вином. — А теперь Страве будет чуть сильнее желать нам победы. Он неглупый человек.

— Конечно, неглупый. Поэтому я и не вижу необходимости в грубости.

— Всему, что я делаю, матушка, — искренне ответил Бенигарис, — я научился у вас.

Изгримнур начинал сердиться.

Непохоже было, что Джошуа сосредоточен на делах: каждые несколько минут он подходил к двери шатра и пристально смотрел в долину, на монастырь, стоящий на склоне горы. В косых лучах солнца скромные каменные постройки сверкали золотым и коричневым.

— Она же не при смерти, Джошуа, — взорвался наконец герцог. — Она просто ждет ребенка.

Принц виновато обернулся:

— Что?

— Ты целый день глаз не сводишь с этого монастыря. — Изгримнур с трудом поднялся со скамьи, подошел к Джошуа и положил руку на плечо принца. — Если уж тебе невмоготу, то иди к ней. Но я тебя уверяю, что Воршева в надежных руках. То, чего не знает о детях моя жена, знать не нужно.

— Да, да. — Принц повернулся к разложенной на столе карте. — Я просто не могу привести в порядок свои мысли, старый друг. О чем мы говорили?

Изгримнур вздохнул.

— Очень хорошо. — Он склонился над картой. — Камарис говорит, что здесь, над долиной, есть пастушья тропа…

Кто-то осторожно кашлянул в дверях. Джошуа обернулся:

— А-а, барон. Рад вашему возвращению. Входите, прошу вас.

Сориддан вошел в сопровождении Слудига и Фреозеля. Пока все обменивались приветствиями, Джошуа достал бочонок телигурского вина. По виду барона и его спутников нетрудно было догадаться, что они проскакали много миль по грязной дороге.

— Юный Вареллан затормозил прямо перед Хасу Яринне, — с усмешкой сказал барон. — У него больше твердости, чем я думал. Я ожидал, что он будет отступать до самого Онестрийского прохода.

— И почему же он не отступает? — поинтересовался Изгримнур.

Сориддан покачал головой:

— Возможно, он понимает, что, если начнется битва за проход, остановить ее будет уже не в его власти.

— Может быть, он не так уверен в победе, как его брат Бенигарис, — предположил Джошуа, — и подумывает о переговорах.

— Я полагаю, — сказал Слудиг, — он просто не хочет начинать сражение, пока не подошел Бенигарис с подкреплением. Я не знаю, как они оценивали наши силы, когда война начиналась, но сир Камарис изменил их мнение, каково бы оно ни было.

— Кстати, где он? — спросил Джошуа.

— Они с Хотвигом на переднем крае. — Слудиг медленно покачал головой. — Милостивый Эйдон, я слышал все рассказы о Камарисе, но считал, что в них половина вранья. Принц Джошуа, я никогда не видел ничего похожего. Он и несколько всадников Хотвига оказались зажатыми между двумя отрядами рыцарей Вареллана, и мы были уверены, что Камарис убит или схвачен. Но старик рубил этих несчастных рыцарей как дрова. Одного просто пополам разрубил! Воистину, этот человек — орудие Божьего гнева. И меч у него волшебный.

— Торн — могущественный меч, это верно, — согласился Джошуа. — Но с ним или без него, никогда не было в мире рыцаря, подобного Камарису.

— Его рог Целлиан стал проклятием наббанайцев, — продолжал Слудиг. — Услышав его, многие сразу поворачивают и скачут назад. И каждый раз, разбив очередной отряд, он посылает одного пленника к Вареллану со словами: «Принц Джошуа хочет поговорить с вашим господином». Я думаю, к нынешнему дню Вареллан выслушал это послание не меньше двух дюжин раз.

Сориддан поднял чашу.

— За него. Если он такой сейчас, каким же он был в расцвете сил? Я был еще мальчишкой, когда Камарис… — Он коротко рассмеялся. — Я чуть не сказал «умер». Когда он исчез. Я никогда не видел его.

— Он был немного другим, — задумчиво проговорил Изгримнур. — Это меня удивляет. Его тело состарилось, но мастерство и сердце воина остались прежними. Как будто он сохранил все силы.

— Может быть, Господь оставил ему свои дары, — сказал Джошуа, взвешивая каждое слово, — для одного последнего испытания. Сейчас он побеждает ради всех нас.

— Но я не понимаю… — Сориддан сделал еще один глоток. — Вы же говорили мне, что Камарис ненавидит войну и готов делать все, что угодно, лишь бы не сражаться. А я никогда не видел такой безжалостной убивающей машины.

Джошуа улыбнулся, но в глазах его была тревога.

— Камарис на войне похож на служанку, которой велели перебить пауков в спальне госпожи.

— Что? — Сориддан нахмурился и оглядел присутствующих, думая, что над ним смеются.

— Если приказать служанке заняться пауками, — объяснил Джошуа, — она придумает тысячу отговорок, чтобы не делать этого. Но если вы будете настаивать, она перебьет всех пауков до единого, чтобы быть уверенной, что ее не попросят сделать это еще раз. — Слабая улыбка сошла с лица принца. — Так и Камарис. Единственное, что он ненавидит больше войны, это ненужное убийство. Убийство, которого можно было бы избежать, с самого начала обратив врага в бегство. И если Камарис выступает против какой-то армии, он должен быть уверен, что ему не придется выступать против нее второй раз. — Он поднял бокал, салютуя отсутствующему рыцарю. — Представьте себе, каково бы вам было, если бы вы знали, что лучше всех в мире делаете то, что хотите делать меньше всего на свете.

Остатки вина они допивали в молчании.

Прихрамывая, Тиамак прошел через террасу, нашел удобное место на низкой стене и взобрался на нее. Потом он сел, свесив ноги, греясь в косых лучах заходящего солнца. Перед ним лежала долина Фразилиса; серо-зеленые макушки деревьев окаймляли Анитульянскую дорогу.

Слегка прищурившись, Тиамак мог разглядеть силуэты шатров армии Джошуа, гнездящиеся в багровых тенях на юго-западном склоне горы.

Мои товарищи могут думать, что мы, вранны, живем как дикари, думал он, но я так счастлив, что мы на несколько дней задержались там, где есть надежная крыша над головой.

Мимо, спрятав руки в рукава, прошел монах. Он с любопытством посмотрел на Тиамака, но в конце концов ограничился официальным кивком.

Монахи, похоже, недовольны нашим присутствием, решил он, улыбаясь про себя. Против своего желания они оказались втянутыми в войну, и теперь, конечно, должны с еще большим подозрением относиться к появлению женщин и солдат в их монастыре.

Тиамак был очень рад, что Джошуа выбрал это место в качестве временного убежища и разрешил своей жене и многим другим оставаться в монастыре, пока войско движется дальше по ущелью. Вранн вздохнул, нежась в теплых лучах и подставляя лицо прохладному ветерку. Хорошо было остановиться хоть ненадолго. Хорошо, что прекратились дожди и вернулось солнце.

Но, как говорит Джошуа, напомнил он себе, это ничего не значит. Передышка скоро закончится. Все, сделанное нами до сих пор, не смогло остановить Короля Бурь. Мы не можем разгадать заданные нам загадки, и, если не придумаем, как нам добыть мечи и что с ними потом делать, это мгновение мира продлится недолго. Смертельная зима вернется — и тогда люди многие, многие годы не увидят солнца. О Тот, Кто Всегда Ступает По Песку, не дай мне ошибиться. Позволь Стренгъярду и мне найти знания, которые мы ищем.

Но Бинабик ушел, Джулой мертва, и теперь из всех носителей свитка остались только Тиамак да робкий священник. Вместе они изучали рукопись Моргенса, перечитывали ее снова и снова, надеясь отыскать какой-нибудь ключ, которого они раньше не заметили, ключ к разгадке тайны Великих Мечей. Кроме того, они тщательно исследовали переводы свитков Укекука, но…

Но если мы со Стренгъярдом не добьемся хоть какого-нибудь успеха в самое ближайшее время, мрачно подумал он, мудрость Укекука понадобится нам куда больше, чем хотелось бы.

За последние дни Тиамак выжал из Стренгъярда все мельчайшие крупицы информации о Великих Мечах и их бессмертном враге — то, что сам архивариус знал из книг, то, что рассказали ему старый Ярнауга и юноша Саймон, — словом, все, что могло иметь хоть какое-то отношение к их поискам. Тиамак молился, чтобы где-нибудь проглянули контуры ответов, как водовороты на реке, указывающие на существование подводного камня. Среди всех этих мудрейших мужчин и женщин, переживших столько важных событий, кто-то должен был знать, как использовать Великие Мечи.

Тиамак снова вздохнул и пошевелил пальцами ног. Он страстно желал снова стать маленьким человеком с обычными человеческими проблемами. Какими важными они казались когда-то! И как бы ему хотелось сейчас вернуться в то время! Он поднял руку и полюбовался игрой живых солнечных лучей, потом посмотрел, как комар пробирается сквозь тонкие черные волосы у него на запястье. Этот день был обманчиво чудесным и гладким, как поверхность лесного ручья. Ничто не говорило о камнях или о чем-то худшем, что лежит, притаившись, на самом дне.

— Пожалуйста, Воршева, ложись, — сказала Адиту.

Жена принца поджала губы:

— Ты говоришь совсем как Джошуа. Немного боли, вот и все.

— Ты видишь, какая она. — На лице Гутрун отражалось мрачное удовлетворение. — Если бы я могла привязать ее к кровати, будь уверена, я бы так и сделала.

— Не думаю, что ее стоит привязывать к чему бы то ни было, — ответила ситхи. — Но, Воршева, нет ничего зазорного в том, чтобы лежать, когда тебе больно.

Воршева неохотно откинулась на подушки и позволила Гутрун укрыть себя одеялом.

— Я ничуть не ослабела. — В слабом свете, сочившемся из узкого высокого окна, она выглядела очень бледной.

— Никто этого не говорит. Но жизни — твоя и ребенка — драгоценны, — мягко сказала Адиту. — Когда почувствуешь себя здоровой и сильной, можешь делать все, что захочешь. Но если тебе больно и тяжело, ложись и позволь герцогине Гутрун или мне помогать тебе. — Она встала и сделала несколько шагов к двери.

— Ты уже уходишь? — с тревогой спросила Воршева. — Останься и поговори со мной немного. Скажи мне, что делается снаружи? Мы с Гутрун весь день не выходили из этой комнаты. Даже монахи не разговаривают с нами. Я думаю, они ненавидят женщин.

Адиту улыбнулась:

— Очень хорошо. Все остальные дела могут подождать, раз мне сделали такое замечательное предложение. — Ситхи снова уселась на кровать, поджав под себя ноги. — Герцогиня Гутрун, если вы хотите размять ноги, я могу посидеть с Воршевой подольше.

Гутрун спокойно улыбнулась.

— Я именно там, где мне следует быть. — Она вернулась к своему шитью.

Воршева отпустила руку герцогини и сжала пальцы Адиту.

— Расскажи мне, что ты видела сегодня? Ты была у Лилит?

Ситхи кивнула, ее серебристые волосы рассыпались по плечам.

— Да. Она сейчас здесь, через несколько комнат отсюда, но никаких перемен нет. Ей становится все хуже. Я смешала настой целебных трав с той каплей воды, которую ей удалось проглотить, но этого, боюсь, недостаточно. Что-то по-прежнему связывает ее дух с телом — на вид она просто уснула, — но я не знаю, сколько еще выдержит эта связь. — В загадочных глазах Адиту, казалось, мелькнула тревога. — Мы только еще раз убедились, как осиротил нас уход Джулой. Лесная женщина наверняка нашла бы какое-нибудь средство, чтобы вернуть дух Лилит на землю.

— Я не уверена, — сказала вдруг Гутрун, не поднимая глаз. — Этот ребенок меньше чем наполовину здесь, мне это известно лучше, чем кому-либо другому. Что случилось с ней в лесу, когда она бежала вместе с Мириамелью, знают только те собаки да всемилостивый Узирис. Во всяком случае, это унесло часть ее. — Она помолчала. — И это не твоя вина, Адиту. Больше для нее никто не мог бы сделать, я в этом не сомневаюсь.

Адиту взглянула на Гутрун, но в спокойном голосе герцогини не было иронии.

— А это печально, — все, что сказала ситхи.

— Печально, да, — кивнула Гутрун. — Желания Бога часто огорчают Его детей. Я думаю, иногда мы просто не в силах постичь Его замыслы. — Она вздохнула. — После того, что выстрадала маленькая Лилит, Он, конечно, найдет способ утешить и ободрить ее.

— Надеюсь, что это так, — осторожно сказала Адиту.

— Расскажи еще что-нибудь. — Воршева сменила тему. — К несчастью, ты не сказала мне ничего нового о Лилит. Лучше бы мы начали с других новостей.

— Их не так уж много. Отряды наббанайского герцога еще немного отступили, но скоро они остановятся и еще раз дадут бой. Джошуа пытается установить перемирие, чтобы начать переговоры.

— А будут эти наббанайцы говорить с нами?

Адиту пожала плечами:

— Иногда я сомневаюсь, что в состоянии понять поступки даже тех смертных, которых хорошо знаю. Что же говорить о совершенно незнакомых мне людях? Я понятия не имею, что им может прийти в голову. Но предводитель наббанайцев, как мне кажется, брат правящего герцога, так что вряд ли ему понравится хоть что-нибудь из того, что может сказать твой муж.

Лицо Воршевы внезапно исказилось. Она задохнулась, но быстро восстановила дыхание и успокоила взволновавшуюся Адиту.

— Нет, все в порядке. Это была просто схватка. — Она глубоко вздохнула. — А Джошуа? Как он?

Ситхи испытующе посмотрела на Гутрун. Герцогиня с выражением комической беспомощности на лице подняла брови.

— Он же был здесь утром, Воршева, — сказала она. — Он не сражался.

— С ним действительно все в порядке, — добавила Адиту. — Он передавал тебе привет.

— Привет? — Воршева села. — Это все, что может сказать мне этот человек, мой муж?

— О Элисия, Матерь Божья! — простонала Гутрун. — Ты же отлично знаешь, как он беспокоится о тебе. Не злись.

Женщина-тритинг легла обратно, черные волосы блестящим покрывалом рассыпались по подушке.

— Это потому, что мне не дают ничего делать. Завтра я буду сильнее. Завтра я пойду туда, откуда смогу видеть битву.

— Только если утащишь меня в такую даль, — отрезала Гутрун. — Посмотри на нее, Адиту. Утром она не могла даже стоять, такие ужасные были боли. Она свалилась бы прямо на каменный пол, если бы я ее не подхватила.

— Если у нее хватит сил, прогулка, безусловно, пойдет ей на пользу, — сказала Адиту. — Только осторожно и не очень далеко. — Она помолчала, задумчиво глядя на Воршеву. — А ты уверена, что тебе не вредно смотреть на битву?

— Ха! — Возмущению Воршевы не было предела. — Ты же говоришь, что твой народ редко рожает детей. Откуда ты тогда так хорошо знаешь, что может быть вредно мне?

— Дети действительно рождаются у нас не часто, и поэтому мы относимся к их появлению намного серьезнее, — с сожалением улыбнулась Адиту. — Я была бы счастлива когда-нибудь родить ребенка. Это большая честь для меня — быть рядом с тобой, когда ты носишь своего. — Она нагнулась и откинула одеяло. — Дай мне послушать.

— Так ведь ты скажешь, что ребеночек слишком слаб, чтобы идти завтра на прогулку, — пожаловалась Воршева, но не стала сопротивляться, когда Адиту приложила золотую щеку к ее туго округлившемуся животу.

Адиту, словно засыпая, прикрыла глаза. Некоторое время ее тонкое лицо оставалось спокойным и расслабленным. Потом глаза ситхи широко раскрылись, сверкнув, как расплавленный янтарь.

— Венига с’анх! — воскликнула она, на мгновение подняв голову, после чего снова прижалась ухом к животу Воршевы.

— Что? — Гутрун вскочила с кресла, уронив на пол шитье. — Ребенок! Ребенок… с ним что-то не так?

— Скажи мне, Адиту — Воршева лежала по-прежнему спокойно, но голос ее сломался. — Не жалей меня.

Ситхи засмеялась.

— Ты сошла с ума? — крикнула Гутрун. — Что это значит?

Адиту села.

— Простите. Вы, смертные, не устаете удивлять и восхищать меня. А мой народ считает себя счастливым, когда рожается горстка детей в столетие!

— О чем ты говоришь? — рявкнула Гутрун.

Воршева выглядела слишком испуганной, для того чтобы задавать еще какие-то вопросы.

— Я говорю о смертных и о великом даре, который вы не можете оценить. — Она снова засмеялась, но уже тише. — Я слышу два сердца.

Герцогиня вытаращила глаза:

— Что?

— Два сердца, — четко повторила Адиту. — Два человека растут внутри Воршевы.

4 БЕССОННЫЕ ВО ТЬМЕ

Разочарование Саймона отдавало такой же глубокой и глухой пустотой, как могила, в которой они стояли.

— Его нет, — прошептал он. — Сверкающего Гвоздя здесь нет.

— Мало сомнений питаю я в этом. — Лицо Бинабика в свете факелов было мрачным. — Кинкиппа на снегу! Я почти имею желание, чтобы мы не отыскивали этого знания до прибывания сюда армии Джошуа. Не питаю удовольствия в принесении ему таких новостей.

— Но что с ним могло случиться? — Саймон вглядывался в восковое лицо Престера Джона, словно король мог проснуться от своего смертного сна и ответить ему.

— С большой ясностью отвечу тебе. Элиас получал знания о неопровержимой ценности меча и захватывал его отсюда. Не питаю сомнения, что сейчас он уселся в Хейхолте. — Тролль пожал плечами; голос его был тяжелым. — Что ж, у нас всегда была известность о необходимости забирания из замка Скорби. Очень невеликая разница между одним и двумя мечами.

— Но Элиас не мог его забрать! Тут не было никакой лазейки, пока мы не вырыли наш ход.

— С вероятностью, он производил забирание через короткий промежуток после похоронительства Джона. Длительное время имело возможность прикрывать следы.

— В этом нет никакого смысла, — упорствовал Саймон. — Элиас мог сразу оставить меч при себе, сели бы захотел. Таузер говорил, что король ненавидел Сверкающий Гвоздь — что он дождаться не мог похорон, чтобы поскорее избавиться от него.

— Не могу ответствовать тебе с уверенностью, Саймон-друг. Имеет вероятность, что Элиас не имел знания о ценности меча, но получил его очень позже. Имеет вероятность, что Прейратс получил знания о его могуществе и произвел забирание. Множество альтернатив. — Тролль отдал свой факел Саймону, слез с вельса ладьи Престера Джона и начал карабкаться назад, к проделанному ими отверстию. Сквозь него проглядывало сине-серое, затянутое облаками небо.

— Я в это не верю. — Саймон уронил ноющие, израненные во время приключений в Хасу Вейле руки на колени. — Я не хочу в это верить!

— Питаю страх, что твое второе замечание содержит очень больше правдивости, — ласково отозвался Бинабик. — Пойдем, Саймон-друг, будем смотреть, как складывались отношения Мириамели и костра. Толика горячего супа принесет в ситуацию облегчение обдумывания. — Он оперся о край отверстия, протиснулся наружу и повернулся к Саймону: — Отдавай мне факелы, а впоследствии я окажу тебе помощь при вылезании.

Саймон едва слышал тролля. Что-то внезапно привлекло его внимание. Он высоко поднял оба факела, склонившись над лодкой, чтобы разглядеть нечто у основания противоположной стенки могилы.

— Саймон, что ты там еще разыскиваешь? — окликнул его Бинабик. — Мы уже почти переворачивали бедного короля вверх ногами, производя наши искания.

— На другой стороне могилы что-то есть. Что-то темное.

— Да? — В голосе тролля послышалась тревога. — Какое что-то темное ты разглядываешь? — Он снова просунул голову в отверстие, закрывая небо.

Саймон взял оба факела в одну руку и соскользнул по вельсу «Морской стрелы». Теперь он был достаточно близко, чтобы говорить с уверенностью:

— Это дыра.

— Ответ не производит впечатление удовлетворительного, — буркнул тролль.

— Дыра в стенке могилы. Может быть, это та, через которую вытащили меч.

Некоторое время Бинабик всматривался в то место, на которое указывал Саймон, потом внезапно исчез из прохода. Неровное отверстие в стене могилы было шириной с бочку из-под эля.

Тролль появился снова.

— Не наблюдаю снаружи ничего подходящего, — крикнул он. — Если кто-то проделывал отверстие там, то проводил укрытие с большой тщательностью и делал это очень давно. Трава в неприкосновенности.

Между внешней стороной корпуса лодки и глиняным сводом могилы было расстояние немногим больше локтя. Саймон соскользнул на пол, чтобы поближе рассмотреть отверстие, и поднес факел к самой черной дыре. От удивления у него мурашки побежали по коже.

— Эйдон, — сказал он тихо. — Она ведет вниз.

— Что? — В голосе тролля сквозило раздражение. — Саймон, мы имеем массу деятельности до наступления темноты.

— Туннель ведет вниз, Бинабик! — Он сунул факел в дыру и наклонился так близко, как только посмел. Ничего не было видно, кроме нескольких тонких блестящих корней. Туннель уходил дальше во тьму, которую не мог преодолеть слабый свет его факела.

Прошло несколько секунд. Потом тролль заговорил:

— Тогда мы будем производить исследование завтра, после обдумывания и засыпания. Вылезай, Саймон.

— Сейчас, — ответил Саймон. — Ты иди.

Он придвинулся ближе. Саймон знал, что ему следовало бы испугаться. Кто бы ни вырыл этот проход — животное или человек, — смеяться над ним явно не стоило. Но юноша чувствовал, что эта зияющая дыра как-то связана с исчезновением Сверкающего Гвоздя. Некоторое время Саймон смотрел вниз, потом воткнул факел в землю, чтобы не мешал, и прищурился.

Внизу в темноте что-то блестело — какой-то предмет, отражавший свет факела.

— Тут что-то есть! — крикнул он.

— Каковое что-то? — озабоченно спросил Бинабик. — Какое-нибудь животное?

— Нет, что-то похожее на металл. — Он наклонился над туннелем. Зверями там не пахло, хотя Саймон почувствовал легкий мускусный запах. Казалось, что блестящий предмет лежит совсем неглубоко, у того места, где туннель поворачивал. — Я могу достать его не влезая!

— Тогда будем посмотреть утром, — твердо сказал Бинабик. — Выходи!

Саймон еще немного придвинулся к отверстию. Может быть, блестящий предмет был ближе, чем это казалось при свете факелов. Держа перед собой горящие головни, он пополз, опираясь на локти и колени. Вскоре он полностью был внутри туннеля. Если вытянуться во всю длину, можно дотянуться…

Почва под ним внезапно подалась, и Саймон стал падать в рыхлую землю. Он попытался схватиться за крошащуюся стенку туннеля и на мгновение удержался на вытянутых руках, но ноги его продолжали уходить в мягкую землю. Он был уже по пояс погребен в ней. Один из факелов выпал из его руки и лежал, шипя, на влажной земле, всего в нескольких ладонях от его ребер. Второй был прижат его рукой к стене туннеля, и Саймон не смог бы выронить его, даже если бы захотел. Он чувствовал себя странно опустошенным. Страха не было.

— Бинабик! — крикнул он. — Я провалился!

Пытаясь освободиться, он чувствовал, что земля движется под ним как-то странно, словно песок под отступающей волной.

Глаза тролля были так широко раскрыты, что показались белки.

— Киккасут! — выругался он и закричал: — Мириамель! Идите сюда с быстротой! — Бинабик кубарем скатился в могилу и стал обходить широкий корпус лодки.

— Не подходи слишком близко, — предостерег его Саймон. — Земля какая-то странная. Ты тоже можешь провалиться.

— Тогда не производи шевеления. — Маленький человек схватился за торчащий киль погребальной лодки и протянул другую руку Саймону, но не дотянулся примерно на локоть. — Мириамель будет приносить нам веревку. — Голос тролля был тихим и спокойным, но Саймон знал, что Бинабик испуган.

— И там что-то… что-то движется внизу, — озабоченно сказал Саймон. Это было ужасное ощущение. Земля стискивала его и отпускала, как будто огромная змея свивалась кольцами в ее глубинах. Равнодушная опустошенность исчезла, сменившись ледяным ужасом. — Б-бин… Бинабик! — Он задыхался.

— Не производи шевеления, — настойчиво повторил его друг, — если имеешь возможность…

Саймон так и не узнал, что хотел сказать ему тролль. Он почувствовал острую боль в коленях, словно их внезапно обожгло крапивой, потом земля снова зашевелилась и поглотила его. Он едва успел закрыть рот перед тем, как земля поднялась и сомкнулась над его головой, как бушующее море.

Мириамель увидела, как из кургана вылезает Бинабик. Складывая на камни собранные сучья и куманику, она смотрела, как он вертится у проделанного ими отверстия, разговаривая с Саймоном. Принцесса вяло размышляла о том, чтó они могли найти там. Все это казалось таким бессмысленным. Как могут все мечи в мире, волшебные или нет, остановить неудержимо несущуюся лавину, порожденную безумным горем ее отца? Только сам Элиас может крикнуть: «Стой!», но никакие угрозы или магическое оружие не заставят его сделать это. Мириамель слишком хорошо знала своего отца и знала упрямство, бежавшее по его жилам вместе с кровью. А Король Бурь, отвратительный демон, порождение ночных кошмаров, повелитель норнов? Что ж, это ее отец вызвал неумирающий призрак в мир смертных. Мириамель знала достаточно старых сказок, чтобы не сомневаться в том, что только Элиас может заставить его вернуться обратно в небытие и запереть за ним дверь.

Но она знала, что ее друзья надеются на свой план точно так же, как она на свой, и подло было становиться им поперек дороги. Тем не менее у нее не было ни малейшего желания спускаться вместе с ними в могилу. Это были странные, тяжелые дни, но они не настолько изменили ее, чтобы заставить интересоваться тем, что сделали с ее дедушкой Джоном два года пребывания в безразличной к королевскому сану земле.

Было достаточно трудно смотреть, как его тело опускают в могилу. Она никогда не была особенно близка с ним, но все же старый король по-своему любил ее и был добр к ней. Она никогда не могла представить его молодым, потому что Джон превратился в древнего старика, когда она была еще совсем маленькой девочкой, но один или два раза она замечала блеск в его глазах и жесткие линии сгорбленной спины, по которым можно было догадаться, каким дерзким покорителем мира он был когда-то. Она не хотела омрачать даже эти немногие воспоминания.

— Мириамель! Идите сюда с быстротой!

Она подняла глаза, удивленная полной страха настойчивостью в голосе Бинабика. Он звал ее, но даже не обернулся, чтобы посмотреть на принцессу, когда спрыгнул в отверстие на стене кургана ловко, словно крот. Мириамель вскочила на ноги, рассыпав кучу собранного хвороста, и поспешила к могиле. Солнце умерло на западе; небо становилось сливово-красным.

Саймон. Что-то случилось с Саймоном.

Казалось, она будет вечно пересекать разделяющее их расстояние. Она задыхалась, когда добежала до могилы, и упала на колени, почувствовав головокружение. Она склонилась над дырой, но ничего не увидела.

— Саймон! — кричал Бинабик. — Саймон… Нет!

— Что там? Я тебя не вижу!

— Кантака! — взвизгнул тролль. — Кантака, coca!

— Что случилось?! — Мириамель теряла контроль над собой. — Что там?

— Несите… факел! Веревку… Соса, Кантака! — отрывисто командовал Бинабик. Потом он вдруг вскрикнул от боли.

Мириамель, испуганная и растерянная, стояла на коленях у отверстия. Происходило что-то ужасное — Бинабику нужна была ее помощь, но он просил принести факел и веревку, и малейшее промедление могло привести к гибели тролля и Саймона.

Что-то налетело на нее и толкнуло, едва не сбив с ног, словно она была слабым ребенком. В отверстии мелькнул серый хвост Кантаки; мгновением позже в глубине могилы раздалось сердитое рычание волчицы. Мириамель повернулась и побежала обратно к тому месту, где начала разводить костер, потом остановилась, вспомнив, что они оставили свои вещи где-то ближе к могиле Престера Джона. В отчаянии она огляделась и обнаружила, что их седельные сумки лежат на противоположной стороне полукруга курганов.

Мириамель задыхалась, руки ее дрожали так сильно, что едва могли удержать кремень и огниво, но она пробовала снова и снова, пока факел наконец не загорелся. Схватив вторую головню, она зажгла ее от первого факела, лихорадочно разбирая сумки в поисках веревки. Веревки не было. Выразив свои чувства по этому поводу самыми заковыристыми из известных ей проклятий меремундских матросов, принцесса бросилась назад к могиле. Моток веревки был частично засыпан землей, которую отбрасывали Саймон и тролль, разбирая стенку кургана. Мириамель обмотала ее вокруг пояса, чтобы не занимать руки, и скользнула в отверстие.

Все это казалось сном. Глухое рычание Кантаки заполняло внутреннее пространство кургана, словно гудение растревоженного пчелиного улья. Был и другой звук: странный, настойчивый писк. Когда глаза ее привыкли к темноте, она увидела изгиб широкого корпуса «Морской стрелы» и похожие на ребра осевшие балки земляной крыши. Потом за кормой лодки принцесса разглядела возбужденно машущий хвост и задние ноги Кантаки. Земля вокруг волка кишела маленькими темными существами — крысы?

— Бинабик! — закричала она. — Саймон!

Когда тролль наконец ответил, его голос был хриплым и прерывающимся от страха:

— Нет, побегите. Это место… заполнено боганиками!

В диком страхе за своих спутников Мириамель бегом обогнула лодку. С щебечущим писком что-то маленькое спрыгнуло с вельса ей на голову, вцепилось ногтями в лицо. Она вскрикнула, судорожно отбросила его, потом прижала факелом к земле. Несколько ужасных секунд она смотрела на сморщенное маленькое существо под горящей головней, потом отшвырнула умирающую тварь.

В голове у Мириамели стучало так сильно, что, казалось, она вот-вот расколется. Еще несколько паукообразных тварей бросились на нее, но она махнула на них факелами, и буккены отскочили. Теперь принцесса была уже достаточно близко, чтобы коснуться Кантаки, но не испытывала никакого желания делать это: волчица усердно работала челюстями, сворачивая шеи и проламывая маленькие черепа.

— Бинабик! — закричала она. — Саймон! Я здесь! Идите к свету!

Первыми на ее зов откликнулись щебечущие твари. Двоих она ударила факелом. Но третий чуть не вырвал у нее драгоценную головню, прежде чем визжа свалиться на землю. В следующий миг Мириамель увидела над головой чью-то тень и отпрыгнула в сторону, снова подняв факел.

— Это я, принцесса, — задыхаясь проговорил Бинабик, взобравшийся на ограждения «Морской стрелы». Он замолчал, исчез, потом снова появился. Лицо его было так измазано кровью и грязью, что видны были только глаза, он протягивал Мириамели толстый конец длинного копья. — Берите это и не давайте им возможность подходить очень близко.

Она схватила копье, повернулась — как раз вовремя, чтобы отбросить к стене могилы полдюжины тварей, — и выронила один из факелов. Когда она нагнулась, еще одно сморщенное существо прыгнуло на нее; принцесса ударила его копьем, как рыбак острогой.

— Саймон! — крикнула Мириамель. — Где он?

Она подняла второй факел и протянула его Бинабику, успевшему второй раз нырнуть в ладью и появиться снова с боевым топором почти такой же длины, как и сам тролль.

— Я не могу производить держание факела, — задыхаясь сказал он. — Втыкайте его в стену!

Тролль поднял топор над головой и спрыгнул вниз, встав рядом с принцессой.

Мириамель послушалась, ткнув конец факела в крошащуюся землю.

— Химик айа! — крикнул Бинабик.

Кантака попятилась с явной неохотой, потом сделала несколько угрожающих бросков в сторону пищащих тварей. Новая волна нападающих забурлила вокруг нее; нескольких зарубил Бинабик, остальных отогнала копьем принцесса. Кантака добила замешкавшихся. Толпящиеся существа злобно лопотали, их белые глаза сияли сотней маленьких лун, но они не торопились преследовать Мириамель и Бинабика, пробиравшихся к выходу.

— Где Саймон? — снова спросила она, уже зная, что не хочет услышать ответ. Бинабик не оставил бы Саймона, если бы их друг был еще жив.

— Не имею знания, — резко ответил тролль. — Вне пределов оказывания помощи. Провожайте нас к воздушности.

Мириамель подтянулась и вылезла наружу, навстречу фиолетовому вечеру и холодному ветру. Повернувшись и протянув Бинабику тупой конец копья, она увидела, как твари в бессильной ярости прыгают вокруг корпуса «Морской стрелы». Их длинные тени в свете факелов казались совсем уж гротескными. За миг до того, как плечи Бинабика закрыли проход, она успела увидеть бледное, спокойное лицо своего дедушки.

Тролль скорчился перед жалким костром, лицо его было грязной маской утраты. Мириамель попыталась нащупать собственную боль, но не смогла. Она чувствовала себя полностью опустошенной, ощущения словно умерли. Кантака, лежавшая рядом с хозяином, склонила голову набок, как бы удивленная долгим молчанием. Ее морда была липкой от запекшейся крови.

— Он проваливался внутрь, — медленно сказал Бинабик. — Одно мгновение он оставался передо мной, потом исчезал. Я капывал и капывал, но там была только одна такая земля. — Он покачал головой. — Капывал и капывал. Потом прибегали боганики. — Тролль закашлялся и выплюнул в огонь комочек земли. — Такое большое множество их было, шли из земли, как червяки, И еще всегда шли новые. Очень и очень больше.

— Ты сказал, там какой-то туннель. Может быть, есть и другие. — Мириамель с удивлением услышала свой неестественно спокойный голос. — Может быть, он просто провалился в другой туннель. Когда эти твари… эти землекопы… уйдут, мы пойдем искать его.

— С безусловностью, — вяло ответил Бинабик.

— Мы найдем его, вот увидишь.

Тролль провел рукой по лицу и отнял ее, перепачканную землей и кровью. Взгляд его ничего не выражал.

— В бурдюке есть вода, — сказала принцесса. — Дай я промою порезы.

— У вас тоже рана. — Бинабик указал корявым пальцем на ее лицо.

— Я принесу воды. — Она встала, ноги ее дрожали. — Мы найдем Саймона, вот увидишь.

Тролль ничего не ответил.

Когда Мириамель, пошатываясь, шла к седельным сумкам, она пощупала подбородок в том месте, где его оцарапали когти землекопа. Кровь уже высохла, но щеки ее были мокры от слез — а она и не знала, что плачет.

Его нет, подумала принцесса. Нет.

Глаза ее так затуманились, что она чуть не споткнулась.

Элиас, Верховный король Светлого Арда, стоял у окна и смотрел вверх, на посеребренный лунным светом смутный силуэт Башни Зеленого ангела. Окутанная тайной и тишиной, она казалась частью другого мира, порождающей странные вещи. Элиас смотрел на нее, как смотрит на море человек, который знает, что будет моряком и погибнет в волнах.

Комната короля напоминала нору какого-то животного. На кровати в середине комнаты не было ничего, кроме пропитанного потом тюфяка, ненужные одеяла валялись на полу — жилища мелких паразитов, которые были в состоянии выносить мороз, ставший для короля скорее необходимостью, чем прихотью.

Окно, у которого стоял король, как и все остальные окна этой длинной комнаты, было широко распахнуто. Лужицы дождевой воды натекли на каменные плиты под оконными переплетами; в особенно холодные ночи они замерзали, образуя на полу белые полоски. Ветер занес в комнату сухие ветки, листья и даже окоченевший труп воробья.

Элиас смотрел на башню, пока лунный свет не засиял своеобразным ореолом вокруг стройной фигуры ангела. Потом он повернулся, кутаясь в потрепанную мантию: там, где нитки сгнили сквозь прорехи виднелась белая кожа.

— Хенгфиск, — прошептал он, — мою чашу.

То, что казалось всего-навсего еще одной кучей грязного тряпья, неожиданно развернулось, превратившись в монаха. Он молча поспешил к стоящему у двери столу и открыл каменный кувшин. Наполнив кубок темной дымящейся жидкостью, монах отнес его королю. Вечная ухмылка монаха, может быть немного менее широкая, чем обычно, слабо мерцала в темной комнате.

— Я не усну сегодня, — сказал король. — Сны, знаешь. — Хенгфиск молчал, но его выпученные глаза выражали абсолютное почтительное внимание. — И есть кое-что еще. Я чувствую это, но не могу объяснить. — Он взял кубок и вернулся к окну. Эфес серой Скорби царапал подоконник. Элиас давно уже не снимал меч даже на ночь; след от клинка оставался на матрасе рядом с вмятиной от тела короля.

Элиас поднес чашу к губам, глотнул, потом вздохнул.

— Переменилась музыка, — проговорил он, — великая музыка тьмы. Прейратс ничего не говорит, но я знаю. Мне не нужен этот евнух, чтобы узнавать о таких вещах. Теперь я сам могу видеть, слышать… обонять. — Он вытер рот рукавом мантии, прибавив еще одно черное пятно ко многим другим, уже давно засохшим. — Кто-то все изменил. — Он долго молчал. — Может быть, Прейратс просто скрывает это от меня? — Король обернулся и посмотрел на своего виночерпия. В этот момент он казался почти разумным. — А может быть, он и сам не знает. Прейратс много чего не знает. Это уже не первая моя собственная тайна. — Элиас задумался. — Но если Прейратс не видит… не видит… перемен, что это может значить, хотел бы я знать. — Он снова повернулся к окну и посмотрел на башню. — Что это может значить?

Хенгфиск терпеливо ждал. Наконец Элиас допил и протянул ему чашу. Монах принял ее из рук короля, отнес обратно на стол у двери и двинулся назад, в свой угол. Он лег у стены, но голову не опустил, как будто ждал дальнейших указаний.

— Башня ждет, — тихо сказал Элиас. — Она ждала долго.

Когда он снова прислонился к подоконнику, поднялся ветер. Он взъерошил черные волосы короля, поднял с пола несколько листьев и с шуршанием погнал их по комнате.

— О отец! — мягко сказал король. — Господь милосердный, если бы я мог заснуть!

Несколько ужасных мгновений Саймон чувствовал, что тонет в холодной сырой земле. Все сны, которые он когда-либо видел о смерти и погребении, молниеносно пронеслись в его памяти, когда земля лезла ему в глаза, забивала нос и рот, сковывала ноги. Он пытался ухватиться за что-нибудь, пока не перестал чувствовать руки, но земля по-прежнему душила его.

Потом он был извергнут так же внезапно, как и проглочен. Его ноги, которыми он брыкался и лягался, как утопающий, перестали встречать сопротивление; он почувствовал, что стремительно скатывается вниз с лавиной рыхлой земли. Саймон тяжело приземлился, судорожно вздохнул и проглотил землю.

Он долго стоял на коленях, задыхаясь и кашляя. Когда разноцветные пятна, мелькавшие перед его глазами, стали исчезать, Саймон поднял голову. Где-то был свет — неяркий, но достаточный, чтобы разглядеть низкие округлые своды — пространство, не намного шире его самого.

Еще один туннель? Или просто яма в глубине, его могила, в которой скоро кончится воздух?

Маленький огонек, казалось, вырос из кучи рыхлой земли, на которой скорчился Саймон. Это и был единственный источник света. Когда Саймону наконец удалось заставить двигаться дрожащие ноги, он подполз к нему и обнаружил, что это кончик одного из его факелов, нижняя часть которого была погребена под обвалом. С невероятной осторожностью он разгреб глинистую землю и освободил факел, потом счистил налипшую грязь, отчаянно ругаясь каждый раз, когда обжигал пальцы. Закончив с этим, Саймон повернул его огнем вниз, чтобы слабое пламя разгорелось. Вскоре света стало больше.

Первое, что увидел Саймон, это то, что он действительно попал в другой туннель. Один его конец уходил вниз, как и тот, куда Саймон пробрался из могилы, но только в этом коридоре не было отверстия в большой мир. Туннель обрывался рядом с Саймоном земляной осыпью: тяжелой грудой камней и мокрой земли. В какую бы дыру он ни провалился, теперь она была завалена.

Вторым, что попалось ему на глаза, был тусклый металлический блеск в куче земли перед ним. Он протянул руку и был отчаянно разочарован тем, какой мелкий предмет сжали его пальцы. Это не был Сверкающий Гвоздь. На ладони у Саймона лежала серебряная пряжка от пояса.

Он повернул грязную пряжку, чтобы поймать свет факела. Очистив ее от грязи, Саймон засмеялся — это был хриплый, болезненный звук, быстро затихший в узком пространстве. Так вот ради чего он рисковал жизнью, вот что бросило его в ставшие тюрьмой глубины! Пряжка была так исцарапана и изношена, что изображение на ней было едва различимо: в центре какое-то животное с квадратной мордой — нечто вроде медведя или свиньи, вокруг несколько длинных узких предметов — возможно, стрел. Пряжка была старой и никому не нужной.

Саймон воткнул факел в землю и попробовал залезть на кучу камней и глины. Небо должно быть где-то наверху. Его ужас усиливался с каждой минутой. Бинабик, конечно, уже откапывает его. Но он ничего не сможет сделать без помощи Саймона. Он осторожно спустился к основанию осыпи и оставался там, пока не нашел способ двигаться, не вызывая новых обвалов. Наконец он забрался достаточно далеко и начал неистово копать, отшвыривая назад ливень сырых комьев, но новая земля сыпалась на их место. Время шло, и движения Саймона становились все более истерическими. Без всякого результата он зарывался в рыхлую землю, отбрасывая ее назад горстями, как обезумевший терьер. Слезы текли по его лицу, смешиваясь с каплями пота, так что щипало глаза. Не было конца обвалу, сколько бы он ни копал.

Наконец он остановился, дрожащий, почти по пояс засыпанный оседающей землей. Сердце его колотилось так сильно, что потребовалось некоторое время, чтобы он понял, что в туннеле начало темнеть. Он обернулся и увидел, что, бездумно копая, чуть снова не засыпал факел. Саймон в оцепенении смотрел на пламя, боясь, что, если он сползет вниз по груде земли, осыпавшиеся комья могут полностью зарыть факел. Раз погаснув, он уже не загорится снова. Саймон останется в полной и абсолютной темноте.

Он медленно вытащил ноги из земли, двигаясь так осторожно, как некогда при ловле лягушек во рву Хейхолта.

Тише, тише, говорил он себе. Не темнота, нет. Нужен свет. Им нечего будет искать, если я потеряю свет.

Образовалась маленькая лавина. Комья земли скользили по покатому склону. Новая осыпь остановилась совсем рядом с факелом. Сердце Саймона почти замерло.

Тише, тише. Еще тише.

Саймон задержал дыхание, погрузив руки в крошащуюся землю вокруг факела. Подняв головню, он вздохнул.

Саймон снова начал очищать факел, обжигая те же пальцы и ругаясь теми же проклятиями, что и в первый раз. Потом он обнаружил, что ножны с канукским кинжалом до сих пор привязаны к его ноге. После произнесения краткой благодарственной молитвы за то, что казалось первым признаком удачи в последнее время, он закончил работу при помощи костяного лезвия. Саймон подумал о том, сколько еще будет гореть факел, но быстро отогнал эту мысль. У него нет никаких шансов прорыть ход наружу, это было очевидным. Так что он пройдет немного дальше вниз по туннелю и будет ждать, когда Мириамель и Бинабик докопаются до него сверху. Они, конечно, сделают это очень скоро. А в туннеле полно воздуха, особенно если об этом не думать…

Когда он наклонил факел и пламя снова охватило головню, новая порция земли скатилась по склону. Саймон был так сосредоточен на своем занятии, что не обращал на это внимания, пока сверху не покатились новые комья. Он поднял факел и, прищурившись, посмотрел на засыпанную часть туннеля. Земля… двигалась!

Что-то похожее на крошечное черное дерево выбилось из земли, шевеля плоскими тонкими веточками. Мгновением позже рядом выросло еще одно, потом плоский бугорок начал пробиваться между ними. Это была голова. Слепые белые глаза смотрели прямо на него, ноздри подергивались. Рот искривился в ужасном подобии человеческой улыбки.

Новые и новые руки и головы прорастали сквозь землю. Саймон, скованный леденящим ужасом, медленно поднялся на дрожащие ноги, сжимая в руках нож и факел.

Буккены! Землекопы! Горло его сжалось.

Всего их было примерно полдюжины. Вылезая из рыхлой земли, они сбивались в кучу, тихо щебеча между собой. Движения их были такими резкими, а тонкие руки и ноги так перепутались, что Саймон не мог точно пересчитать их.

Узирис Эйдон, молился он про себя. Я под землей с буккенами. Спаси меня! Кто-нибудь, пожалуйста, спасите меня!

Они двигались вперед всей кучей, но потом внезапно разделились, бросившись к стенам. Саймон закричал от страха и ударил ближайшего факелом. Тот завизжал, но все-таки прыгнул вперед, обхватив руками и ногами Саймона; острые зубы вонзились ему в руку, так что он чуть не выронил факел. С новым криком, больше похожим на скрежет, Саймон изо всех сил ударил рукой по стене туннеля, пытаясь сбросить тварь. Несколько других, ободренных удачей, возбужденно пища, тоже перешли к нападению. Саймон ударил одного, и нож, разрывая куски заплесневелой ткани, в которую был одет землекоп, глубоко вошел в тело. Он еще раз ударил рукой по стене и почувствовал, как трещат маленькие кости. Тварь, вцепившаяся ему в запястье, свалилась, но рука Саймона горела и пульсировала, словно укушенная ядовитой змеей.

Он двинулся назад, с трудом скользя на коленях по рыхлой земле, пытаясь удержать равновесие. Землекопы наступали. Он размахивал факелом, образуя широкую дугу; три твари все еще стояли, глядя на него. Их маленькие сморщенные лица были напряжены, рты открыты в ненависти и страхе. И два маленьких съеженных тела валялись там, где он только что стоял на коленях. Значит, их было всего пять?..

Что-то свалилось с потолка прямо ему на голову. Зазубренные когти царапали его лицо, сильные пальцы вцепились в верхнюю губу. Саймон вскрикнул, схватил извивающееся существо и дернул. После недолгого сопротивления оно оторвалось, прихватив клочья волос Саймона. Все еще крича от омерзения и ужаса, он ударил тварь о землю и швырнул ее безвольным телом в остальных. Он еще успел увидеть, как трое землекопов бросились назад в темноту, прежде чем повернулся и пополз вниз по туннелю так быстро, как только мог, ругаясь, шипя и отплевываясь от омерзительного маслянисто-жирного вкуса руки землекопа.

Саймон ждал, что кто-то вот-вот вцепится ему в ноги, но он полз уже некоторое время, когда обернулся и поднял факел. Ему показалось, что в темноте блестят белые глаза, но он не был уверен. Саймон повернулся и снова пополз. Дважды он ронял факел и подхватывал его так быстро и с таким ужасом, словно это было его собственное сердце, выпавшее из груди.

Судя по всему, землекопы не стали преследовать его. Саймон чувствовал, что ужас отступает, но сердце его все еще бешено колотилось. Земля под руками и коленями становилась плотнее.

Через некоторое время он остановился и сел. В свете факела он не увидел преследователей, но что-то вокруг изменилось. Он посмотрел наверх. Потолок теперь был гораздо выше. Слишком высоко, чтобы сидя дотянуться рукой.

Саймон глубоко вздохнул, потом еще раз. Он не двигался с места, пока не почувствовал, что воздух начинает приносить ему пользу, потом поднял факел и снова огляделся. Туннель действительно стал шире и выше. Он протянул руку, чтобы потрогать стену — она была твердой на ощупь, почти как кирпич.

Оглянувшись последний раз, Саймон с трудом встал на ноги. Потолок был примерно на ширину ладони выше его головы. До невозможности уставший, он поднял факел и пошел вперед. Теперь он знал, почему Бинабик и Мириамель не смогли докопаться до него. Он надеялся, что землекопы не поймали Бинабика в могиле. Ему не хотелось думать об этом — его бедный друг! Храбрый маленький человек! Но у Саймона были собственные неотложные проблемы.

Бесформенный туннель, похожий на кроличью ногу, вел вниз, в темные глубины земли. Саймону отчаянно хотелось вернуться к свету, почувствовать ветер на лице — меньше всего ему хотелось оставаться в этой узкой могиле, но больше идти было некуда. Он опять был один. Совершенно, совершенно один.

Все его суставы болели. Пытаясь отогнать мрачные мысли прежде, чем они успевали угнездиться в мозгу, испытывавшем не меньшую боль, чем его измученное тело, Саймон брел вниз, во тьму.

5 УПАВШЕЕ СОЛНЦЕ

Эолейр смотрел на остатки эрнистирийского отряда.

Около сотни человек согласились покинуть западные земли, чтобы сопровождать его. Теперь их оставалось немногим более сорока. Эти чудом выжившие люди толпились вокруг костров у подножия холма под Наглимундом; лица их были изможденными, глаза пустыми, как пересохшие колодцы.

Только посмотрите на этих несчастных, храбрых мужчин, думал Эолейр. Кому бы пришло в голову, что мы побеждаем? Граф знал, что, как и любой из них, совершенно опустошен потоками крови и храбрости, которых требовала от него битва; он чувствовал себя бесплотным, как привидение.

Он переходил от одного костра к другому, когда шепот странной музыки донесся с вершины холма. Эолейр увидел, как лица мужчин ожесточились; солдаты невесело перешептывались. Это пели ситхи, охранявшие разрушенные стены Наглимунда. Даже пение бессмертных союзников было таким чуждым, что люди беспокоились. Что же говорить о том, когда начинали петь норны?

Две недели осады полностью разрушили стены Наглимунда, но белолицые защитники отступили во внутренний замок, оказавшийся неожиданно стойкой крепостью. В игре участвовали силы, которых Эолейр не мог понять и оценить, происходили вещи, которые поставили бы в тупик даже самого проницательного из смертных полководцев — а граф, как он часто напоминал себе, не был полководцем. Он был обычным феодалом. Принятый при дворе, он был искусным дипломатом. И сейчас его не очень удивляло, что, подобно своим людям, он чувствовал себя унесенной течением щепкой.

Норны строили свою защиту, основываясь на законах того, что, судя по объяснению Джирики, нельзя было назвать иначе, как волшебством или магией. Они спели Песню Колебания, объяснил Джирики. Таков был Узор Теней в действии. Пока мелодия не будет понята, а тени распутаны, замок не падет. В перерывах между атаками налетали штормовые тучи, проливались ливнем на головы осаждающих и быстро рассеивались. Если небеса были чисты, сверкала молния и гремел гром. Туман вокруг главной башни Наглимунда вдруг становился твердым, как алмаз, и прозрачным, как стекло, а в следующий момент делался кроваво-красным или чернильно-черным и засасывал кружащиеся над стенами смерчи. Эолейр жаждал получить объяснения, но для Джирики то, что делали норны, — и то, чем отвечал его народ, — было не более странно, чем осадные машины и катапульты для смертных. Термины ситхи ничего или почти ничего не значили для Эолейра, и он мог только качать головой в недоверчивом изумлении. Он и его люди участвовали в битве чудовищ и волшебников, о каких поют бродячие музыканты. Здесь не было места смертным — и смертные знали это.

Походив кругами в размышлениях, граф вернулся к своему костру.

— Эолейр, — приветствовал его Изорн, — я оставил тебе пару глотков. — Он провел графа к огню и протянул ему флягу.

Эрнистириец глотнул — больше из чувства товарищества, чем почему-либо еще. Он никогда не пил много, особенно когда предстояла тяжелая работа; трудно было сохранять свежую голову на официальных приемах в чужих странах, когда обильные трапезы сопровождались соответствующим количеством спиртного.

— Спасибо. — Он смахнул снег с бревна и сел, протянув ноги в сапогах поближе к огню. — Я устал, — тихо проговорил он. — Где Мегвин?

— Она ушла незадолго до твоего прихода. Но я уверен, что сейчас принцесса уже спит. — Он показал на стоящий неподалеку шатер.

— Она не должна ходить одна, — сказал Эолейр.

— С ней пошел один из моих людей. И они были недалеко. Ты же знаешь, что я бы не отпустил ее даже под охраной.

— Знаю, — Эолейр покачал головой, — но дух ее так слаб… Мне кажется, преступно было тащить ее на поле битвы, особенно такой битвы, как эта. — Он махнул рукой в сторону заснеженного склона холма, но Изорн, конечно, понял, что граф имел в виду не снег и не рельеф.

Молодой риммер пожал плечами:

— Она, безусловно, сумасшедшая, но выглядит более спокойной и уверенной, чем многие мужчины.

— Не говори так! — почти закричал Эолейр. — Она не сумасшедшая. — Он вздохнул.

Изорн понимающе посмотрел на друга:

— Если это не безумие, Эолейр, то что? Она говорит, что все мы на земле ваших богов.

— Иногда я не уверен, что она так уж неправа.

Изорн поднял руку. Багряные отсветы играли на длинном рубце, протянувшемся от локтя до запястья.

— Если таковы небеса, священники в Элвритсхолле вводили меня в заблуждение. — Он усмехнулся. — Но если все мы умерли, я полагаю нам нечего бояться.

Эолейр содрогнулся.

— Как раз это меня и беспокоит. Она думает, что умерла, Изорн. В любой момент она может снова зайти в самую гущу сражения, как это было, когда принцесса ускользнула в прошлый раз…

Изорн положил широкую руку на плечо эрнистирийца:

— Мне кажется, что даже в своем безумии она слишком умна для этого. Может быть, она и не так напугана, как мужчины, но ей не нравится этот чертов ветреный замок и эти богомерзкие твари. И гораздо больше, чем нам. Она была в безопасности до сих пор, и мы сохраним ее в безопасности и дальше. Я думаю, тебе не стоит волноваться по этому поводу.

Граф устало улыбнулся:

— Итак, Изорн Изгримнурсон, ты решил взять на себя обязанности своего отца?

— Что ты имеешь в виду?

— Я видел, что твой отец делает для Джошуа. Заставляет его встать, когда принцу хочется упасть, пихает его под ребра и громко поет, если Джошуа собирается заплакать. Значит, ты будешь моим Изгримнуром.

Риммер широко ухмыльнулся:

— Мой отец и я, мы люди простые. У нас просто мозгов не хватает переживать столько, сколько ты и Джошуа.

Эолейр фыркнул и потянулся за флягой.

Третью ночь графу снились стычки за стенами Наглимунда, кошмары более яркие и пугающие, чем порождения самого больного воображения.

Это была особенно страшная битва. Эрнистирийцы, носившие теперь тряпичные маски, пропитанные жиром или древесным соком, чтобы защититься от сжигающей разум магии норнов, выглядели ничуть не лучше своих бессмертных врагов и союзников; те, что выжили в первые дни осады, теперь сражались с решимостью обреченности, зная, что только это может дать им шанс выбраться из проклятого места. Основные события разворачивались в узких проходах между сожженными и разрушенными домами и в занесенных снегом садах — тех самых садах, в которых граф Эолейр прогуливался темными вечерами в обществе красивейших дам из окружения Джошуа.

Поредевшая армия норнов защищалась с безрассудным упорством. Эолейр наблюдал, как один из них, наткнувшийся на меч, движется вдоль по клинку, чтобы в последний раз ударить смертного, прежде чем испустить дух, выбросив изо рта струю крови.

Большинство гигантов тоже погибло, но перед смертью каждый успевал собрать страшную дань из жизни людей и ситхи. Во сне Эолейр снова видел, как великан схватил Уле Фреккесона, одного из немногих риммеров, последовавших за ситхи из Эрнисадарка, и размозжил ему голову о стену так же легко, как человек может убить котенка. Когда трое ситхи окружили его, гюн презрительно отмахнулся от них безголовым трупом, окропив дождем кровавых капель. Он использовал тело несчастного Уле как дубину и даже убил одного бессмертного, прежде чем копья двух оставшихся пронзили его сердце.

Корчась в безжалостных тисках сна, Эолейр снова и снова видел безвольное тело солдата в волосатых лапах великана…

Он очнулся наконец. В голове стучало, как будто она вот-вот лопнет. Эолейр сжал руками виски, пытаясь смягчить боль. Как может человек видеть такие вещи и сохранить рассудок?

Чья-то рука коснулась его запястья.

Эолейр задохнулся от ужаса и перевернулся, хватаясь за меч. Длинная тень маячила в дверях шатра.

— Успокойся, граф Эолейр, — сказал Джирики. — Прости, если испугал тебя. Я окликнул, не заходя в шатер, но ты не ответил, и я решил, что ты спишь. Пожалуйста, прости мое вторжение.

Эолейр немного успокоился, но все еще был зол.

— Чего ты хочешь? — сердито спросил он.

— Прости, пожалуйста. Я пришел, потому что это важно, а времени мало.

Граф мотнул головой и тяжело вздохнул:

— Что случилось? Что-нибудь не так?

— Ликимейя просит тебя прийти. Она все объяснит. — Он поднял полог палатки и отошел в сторону. — Ты придешь? Я подожду, пока ты оденешься.

— Да… да, конечно, я приду.

Эолейр ощутил прилив гордости. Ликимейя послала за ним сына, а поскольку Джирики занимался только самыми значительными делами, можно было заключить, что ситхи действительно считают важным приход Эолейра. Мгновением позже гордость сменилась беспокойством: неужели дела так плохи, что они ищут совета предводителя сорока насмерть перепуганных смертных? А он-то был уверен, что победа близка…

Ему потребовалось всего несколько секунд, чтобы застегнуть ремень ножен, натянуть сапоги и меховую куртку. Он пошел вслед за Джирики по туманному склону, удивляясь, что, хотя ситхи был не ниже его и почти так же широк в плечах, его сапоги оставляли на снегу еле заметные следы, а за графом тянулась борозда продавленного наста.

Эолейр посмотрел вверх, где к вышине горы, словно огромное раненое чудовище, припадал Наглимунд. Было почти невозможно поверить, что не так давно в этом месте жили люди — танцевали, беседовали и любили.

Джирики вел графа мимо шатров ситхи, сделанных из тонкой ткани, которая сверкала на снегу, словно пропитанная лунным светом. Несмотря на казалось бы неподходящее время — где-то между полуночью и рассветом, — многие ситхи оставались на открытом воздухе. Некоторые стояли живописными группами и смотрели в небо, другие сидели на земле, тихо напевая. Казалось, их ничуть не беспокоит пронзительный ветер, заставивший Эолейра надвинуть капюшон чуть ли не до подбородка. Он надеялся, что в шатре у Ликимейи будет гореть огонь, хотя бы из уважения к странностям смертного гостя.

— У нас есть к вам вопросы по поводу места, которое вы называете Наглимундом, граф Эолейр. — Это прозвучало почти как приказ.

Эолейр отвернулся от пламени и встретил взгляды Джирики, его матери и высокого черноволосого Курои.

— Что я могу сказать такого, чего вы еще не знаете? — Граф почувствовал, что его начали раздражать смущающе-странные манеры ситхи, но обнаружил, что трудно сохранить это чувство под властным пристальным взглядом Ликимейи. — Не слишком ли поздно спрашивать об этом через две недели после начала осады?

— Сейчас мы спрашиваем не о высоте стен или глубине колодцев. — Джирики сел рядом с графом, его одежда из тонкой ткани поблескивала. — Вы уже рассказали многое, что помогло нам.

— Вы жили в Наглимунде, когда там правил смертный принц Джошуа, — резко сказала Ликимейя, словно раздосадованная дипломатическими реверансами сына. — У него были тайны?

— Тайны? — Эолейр покачал головой. — Теперь я совсем запутался. Что вы имеете в виду?

— Это нечестно по отношению к смертному. — Курои говорил с бесстрастной сдержанностью, слегка чрезмерной даже для ситхи. — Он заслуживает знания. Если бы Зиниаду была жива, она могла бы рассказать ему. Теперь, поскольку моего старого друга нет с нами и Зиниаду путешествует с Предками, я займу ее место. — Он повернулся к Ликимейе: — Если не будет возражать Дом Танцев Года.

Ликимейя издала недовольный музыкальный звук, но потом махнула рукой, разрешая.

— Джирики и-са’Онсерей говорил вам что-нибудь о Дороге снов, граф Эолейр? — спросил Курои.

— Да, он рассказывал мне немного. Кроме того, в Эрнистире до сих пор много говорят о прошлом и о вашем народе. Некоторые утверждают, что сами могут ходить по Дороге снов, как наши предки, которых когда-то вы учили этому искусству.

Граф Над Муллаха с грустью подумал о наставнице Мегвин, гадалке Диавен: если бы у эрнистири действительно была такая сила, немногого можно было бы достичь с ответственностью и здравым смыслом.

— Тогда, я уверен, он говорил и о Свидетелях — предметах, помогающих преодолевать расстояния. — Курои заколебался на мгновение, потом достал из складок молочно-белой рубашки круглый полупрозрачный желтый предмет, ловивший свет огня, как шар из янтаря или расплавленного стекла. — Вот один из них — мой личный. — Он позволил Эолейру быстро осмотреть шар и снова спрятал его. — Как и большинство других Свидетелей, он бесполезен в это странное время. Дорога снов сейчас непроходима, как непроходимы земные дороги в страшную пургу. Но есть и другие Свидетели, гораздо больше и могущественнее этого. Они неподвижны и привязаны к тому месту, где находятся. Такие Свидетели называются Главными, потому что в них можно видеть очень много разных вещей и мест. Вы видели его.

— Шард?

Курои кивнул:

— Да, Шард в Мезуту’а. Были и другие, но большая часть их была утрачена с течением времени и движениями земли. Один из них находится под замком вашего врага, короля Элиаса. Он называется Пруд Трех Глубин. Он сух и безмолвен долгие века.

— И таким образом можно как-то справиться с Наглимундом? Здесь есть что-то подобное?

Курои улыбнулся холодной спокойной улыбкой.

— Мы не уверены, — сказал он.

— Я не понял, — сказал граф. — Как вы можете быть не уверены?

Ситхи поднял длиннопалую руку.

— Тише, граф Эолейр из Над Муллаха. Дайте мне закончить рассказ. Для Рожденных в Саду он не так уж длинен.

Эолейр чуть пошевелился. Он был рад, что предательский румянец можно было объяснить близостью к огню. Ну почему с этим народом он чувствует себя неразумным ребенком, как будто его жизнь и опыт ничего не значат?

— Мои извинения.

— В Светлом Арде всегда были определенные места, — продолжал Курои, — которые действовали так же, как Главные Свидетели. И очень часто мы убеждались, что такие места действуют даже сильнее любых Свидетелей — хотя причина этого так и не была найдена. Давным-давно, когда Рожденные в Саду прибыли на эту землю, мы стали изучать эти места, думая, что они могут ответить на наши вопросы о Свидетелях, об их природе, о Смерти и даже о Небытии, которое заставило нас покинуть родную землю и приплыть сюда.

— Простите, что я снова перебиваю, — сказал Эолейр, — но вы говорили о множестве подобных мест. Так где они?

— Нам известна только горсточка между Наскаду и белыми пустынями далекого Севера. А-Джиней Асу’е мы зовем их — Дома Блуждающего Небытия, таков грубый перевод на ваш язык. Силу этих мест ощущают не только Рожденные в Саду. Они часто привлекают смертных — просто ищущих знаний, безумных или опасных. Одно из таких мест — Тистеборг, холм возле Асу’а.

— Я знаю это место. — Вспомнив черную повозку и белых ведьм вокруг, Эолейр вздрогнул. — Норны тоже бывают на Тистеборге. Я видел их там.

Курои не казался удивленным.

— Рожденные в Саду интересовались этими местами задолго до того, как семьи разделились. Хикедайя, как и мы, неоднократно пытались воспользоваться ими. Но сила этих мест такая же дикая и непредсказуемая, как порывы ветра.

Эолейр задумался.

— Итак, здесь, в Наглимунде, нет Главного Свидетеля, но, возможно, он как раз одно из таких мест… Загробный Дом? Я не могу вспомнить слово на вашем языке.

Джирики взглянул на мать, улыбаясь и кивая. Что-то похожее на гордость было в его глазах. Эолейр снова почувствовал прилив раздражения: неужели способность смертных слушать и делать выводы — такой сюрприз для ситхи?

— А-Джиней Асу’е. Да, мы верим в это, — кивнул Курои. — Но мой народ обратил на это внимание слишком поздно. Мы не успели ничего узнать до прихода смертных.

— До того, как смертные наставили здесь свои железные гвозди. — Голос Ликимейи звучал как свист, предшествующий удару кнута.

Удивленный страстью в голосе ситхи, Эолейр взглянул на нее и быстро перевел взгляд на более мирное лицо Курои.

— И зидайя и хикедайя продолжали приходить сюда уже после того, как смертные построили свой замок, — объяснил черноволосый ситхи. — Наше присутствие пугало смертных, хотя они видели нас только при лунном свете, да и то редко. Человек, которому император подарил Наглимунд, наводнил железом окрестные поля — потому и крепость получила название Форт Гвоздей.

— Я знал, что гвозди были поставлены, чтобы сдерживать мирных — так мы, эрнистирийцы, называем ваш народ, — сказал Эолейр. — Но поскольку Наглимунд был построен еще в эпоху мира, я никогда не мог понять, почему это место нуждалось в особой защите?

— Смертный по имени Эсвайдес, который сделал это, очень боялся ситхи, потому что он вторгся на наши земли и построил свою крепость рядом с Да’ай Чикизой, нашим великим городом. — Курои указал на восток. — Он думал, что в один прекрасный день мы можем решить снова забрать это место себе. Возможно, он также считал, что те из нашего народа, кто продолжал приходить сюда, были шпионами. Кто знает? Он все реже и реже выходил за ворота и в конце концов умер затворником. Говорили, что он так боялся кровожадных бессмертных, что под конец даже не покидал собственной спальни. — Курои снова холодно улыбнулся. — Странно, что, хотя мир и так полон страшных вещей, смертным необходимо придумывать себе все новые и новые.

— А мы и старых не забываем. — Эолейр вернул улыбку высокому ситхи. — Тут как с покроем мужского платья — мы знаем, что надежные, испытанные вещи всегда оказываются лучше новых. Но неужели вы вызвали меня сюда только для того, чтобы рассказать о причудах давно умершего смертного?

— Нет, не только, — согласился Курои. — С тех пор, как нас выдворили с этой земли, и после того, как было решено, что лучше всего будет не вмешиваться и позволить смертным строить все, что они хотят, мы не узнали ответов ни на один вопрос об этом месте.

— А теперь нам необходимо ответить на эти вопросы, граф Эолейр, — вмешалась Ликимейя. — Так что расскажите нам, не пользовался ли Наглимунд у смертных дурной славой? Не было ли слухов о видениях или странных происшествиях? Может быть, здесь часто появляются духи умерших?

Граф нахмурился, размышляя.

— Боюсь, что не слышал ничего подобного. Есть другие места, множество других, на расстоянии лиги от того места, где я родился, о которых можно было бы рассказывать легенды всю ночь напролет. Но не о Наглимунде. К тому же принц Джошуа всегда любил все необычное — я уверен, что если бы он слышал что-нибудь подобное, то с удовольствием поделился бы со своими придворными. — Он покачал головой. — Мне очень жаль, что вам пришлось рассказать такую длинную историю, чтобы получить такой ничтожный результат.

— Мы по-прежнему думаем, что это место А-Джиней Асу’е, — сказал Джирики. — Мы уверены в этом с тех пор, как пал Асу’а. Но я вижу, граф Эолейр, что у вас пересохло в горле. Разрешите мне налить вам.

Эрнистириец с благодарностью принял еще одну чашу подогретого… чего-то. Чем бы он ни был, напиток обладал приятным цветочным ароматом и хорошо согревал.

— Ну хорошо, — сказал граф, сделав несколько глотков. — А что, если Наглимунд действительно является таким местом?

— Мы не знаем точно, какое это может иметь значение. Это одна из тех вещей, которые тревожат нас. — Джирики сел напротив Эолейра и поднял тонкую руку. — Мы надеялись, что хикедайя пришли сюда только для того, чтобы выполнить свою часть сделки с Элиасом, и остались в замке, поскольку он мог стать их лагерем на пути от Пика Бурь к руинам Асу’а.

— Но вы ошиблись. — Это было утверждение, а не вопрос.

— Да. Наши родственники сражаются чересчур отчаянно. Они сопротивляются так долго, что уже не могут находить выгоду в нашем противостоянии. Это не решающая битва. У Утук’ку множество причин ненавидеть нас, но это не слепая злоба: она не стала бы отдавать столько жизней Детей Облаков за никому не нужные руины.

Эолейр мало слышал о королеве норнов, но этого хватило, чтобы содрогнуться от слов Джирики.

— Тогда чего она хочет? Чего они хотят?

Джирики пожал плечами.

— Они хотят остаться в Наглимунде, вот все, что мы знаем. И потребуется невероятное усилие, чтобы выбить их оттуда. Я боюсь за вас и ваших оставшихся солдат, граф Эолейр. Я боюсь за всех нас.

Жуткая мысль внезапно поразила Эолейра.

— Простите, я мало знаю о подобных вещах — хотя, возможно, все же больше, чем мне бы самому хотелось, — но вы сказали, что эти Загробные Дома имеют отношение к тайнам… смерти и небытия?

— Все тайны — одно целое, пока вы мало знаете о них, — ответил Курои. — Но мы действительно пытались получить ответы на некоторые вопросы о Смерти и Небытии у А-Джиней Асу’е.

— Как я понял, норны, с которыми мы воюем, — живые создания, но их повелитель — нет. Может ли быть, что в Наглимунде норны пытаются вернуть к жизни… Короля Бурь?

Вопрос Эолейра не вызвал ни ироничного смеха, ни ошеломленного молчания.

— Мы думали об этом. — Курои говорил мягче, но с ровной уверенностью. — Есть некоторые вещи, о которых нам почти ничего не известно, но Смерть мы знаем хорошо, — он сухо улыбнулся, — очень хорошо. Инелуки мертв. Он не может вернуться в этот мир.

— Но вы же говорили мне, что он находится на Пике Бурь, — обратился Эолейр к Джирики, — и что норны делают все, что он приказывает. Разве мы воюем с выдумкой?

— Это действительно звучит странно, граф Эолейр, — кивнул Джирики. — Инелуки — хотя на самом деле это уже не Инелуки — сейчас нечто вроде сна. Он — зло и мстительные мысли. Он обладает сейчас всей властью, которую Король Бурь имел при жизни, ему ведомы все тайны, которых никогда не знало ни одно живое существо… но в то же время он только сон. Поверь, что я говорю правду. Мы можем путешествовать по Дороге снов, а Инелуки говорит со своими сторонниками через Дышащую Арфу Наккиги — одного из Главных Свидетелей, — хотя я думаю, что только Утук’ку понимает его. Итак, он не материален, Эолейр, хотя и существует. — Джирики указал на стены шатра: — Он не реален, как реальна эта ткань или земля у нас под ногами. Но это не значит, что он не может причинить реального зла… а Утук’ку и ее народ — его слуги.

— Прошу простить, если я кажусь излишне настойчивым, — сказал Эолейр. — Но этой ночью я услышал много такого, что трудно выбросить из головы. Если я не прав и Инелуки не может возродиться, зачем тогда норны так цепляются за Наглимунд?

— Это и есть тот вопрос, на который мы должны получить ответ, — кивнул Джирики. — Может быть, они собираются при помощи А-Джиней Асу’е сделать голос своего хозяина более четким. Может быть, они намереваются увеличить его силу каким-то другим способом. Ясно одно: им очень нужно это место. Один из Красной Руки здесь.

— Красная Рука? Слуги Короля Бурь?

— Вернейшие слуги, которые, как и он, прошли сквозь смерть. На их существование в этом мире Король Бурь затрачивает страшные усилия. Каждая секунда их воплощения исполнена смертельного противоречия. Вот почему, когда один из них атаковал нашу твердыню Джао э-Тинукай, мы поняли, что пора собирать армию. Инелуки и Утук’ку должны были оказаться в отчаянном положении, если потратили столько сил, чтобы заставить замолчать Амерасу. — Он умолк. Эолейр непонимающе смотрел на ситхи, сбитый с толку незнакомыми именами. — Я объясню вам это позже, граф Эолейр. — Джирики встал. — Вы утомлены, и мы своими разговорами лишили вас необходимого ночного отдыха.

— Но Красная Рука здесь? Вы видели их?

Джирики указал на огонь.

— Разве вы дотрагиваетесь до пламени, чтобы убедиться, что огонь горячий? Один из них здесь, поэтому мы не смогли сломить их защиту и вынуждены разрушать каменные стены и драться мечами и копьями. Часть огромной мощи Инелуки сгорает в сердце Наглимунда. Но сила Короля Бурь не безгранична. Он слабеет… и поэтому должна быть очень веская причина, по которой он хочет сохранить это место — замок Наглимунд — в руках хикедайя.

Эолейр тоже встал. Поток новых мыслей, событий и имен утомил его; он действительно чувствовал, что хочет спать.

— Может быть, норны должны сделать что-то с Красной Рукой, — сказал он. — Может быть…

Джирики грустно улыбнулся.

— Мы обрушили на вас настоящую лавину наших «может быть». Мы надеялись получить ответы, а вместо этого загрузили вас вопросами.

— Вопросы не оставляют меня с тех пор, как умер старый король Джон. — Он зевнул. — Так что в этом нет ничего странного. — Эолейр засмеялся: — Что я говорю! Это чертовски странно! Но вполне обычно для нашего времени.

— Для этого времени — да, — согласился Джирики.

Эолейр поклонился Ликимейе, кивнул на прощание бесстрастному Курои и вышел. Мысли жужжали у него в голове как мухи, но он не мог извлечь из этого жужжания ничего полезного. Лучше бы он спал всю эту богами прóклятую ночь.

Мегвин тихо покинула свой шатер, пока ее утомленный страж — он казался слишком печальным и оборванным, чтобы быть избранником Небес, но кто она такая, чтобы задавать вопросы богам? — болтал у огня с товарищами. Теперь она стояла в глубокой тени под деревьями, меньше чем в сотне локтей от разрушенных стен Наглимунда. Над ней маячила каменная башня. Пока Мегвин смотрела на нее, ветер засыпал снегом ее ноги.

Скадах, подумала она. Это Дыра в Небесах. Но что за ней?

Она видела демонов, прорвавшихся из Внешней Тьмы, — мертвенно бледных дьяволов и огромных волосатых великанов — и видела, как героически сражаются с ними боги и немногие умершие смертные. Ясно было, что боги хотели, чтобы эта рана в теле Небес затянулась и никакое Зло не смогло больше проникнуть сюда. Сначала казалось, что боги одержат легкую победу. Теперь она не была в этом уверена.

В Скадахе было Нечто. Темное и таинственно сильное, пустое, как пламя, но несмотря на это обладающее странной мыслящей жизнью. Она чувствовала это и почти слышала непонятные мысли чуждого существа, даже ничтожная часть которых, проникая в ее голову, приводила ее в отчаяние. Но в то же время в мыслях того, что пряталось в Скадахе, такого злобного, горящего, проклятого богами, было что-то знакомое. Она поняла, что ее невольно притягивает этот темный, завораживающий свет: это страшное Нечто… было во многом похоже на нее.

Но что это может значить? Какая безумная мысль! Что могло быть общего у этой злобной твари, горевшей черной ненавистью, и у нее, смертной женщины, дочери короля, жертвы и избранницы богов, удостоенной чести скакать вместе с ними по небесным полям?

Неподвижная и безмолвная, Мегвин сидела в снегу, позволяя мыслям о черном существе из Скадаха проходить сквозь нее. Она чувствовала его смятение. Оно излучало ненависть… и что-то еще. Ненависть к живым смешивалась с невероятным желанием покоя и смерти.

Мегвин поежилась. Как могут небеса быть такими холодными, даже здесь, у черного Внешнего Края?

Но я не мечтаю о смерти? Возможно, я действительно хотела умереть некоторое время, пока была жива. Но теперь все это позади. Потому что я мертва — мертва — и боги взяли меня в свою страну. Почему же тогда я по-прежнему чувствую это так сильно? Я мертва. Я не боюсь больше, как боялась когда-то. Я выполнила свой долг и призвала богов защитить мой народ — никто не скажет, что я не сделала этого. Я больше не оплакиваю отца и брата. Я мертва, и ничто не может повредить мне. Я совершенно не похожа на то… на то, что скрывается во тьме, за этими стенами из небесного камня.

Неожиданная мысль потрясла ее. Но где мой отец? И где Гвитин? Разве они не умерли героями? Боги должны были вознести их после смерти на небеса, как это было со мной. И они, конечно, хотели бы воевать здесь, на стороне Властителей Небес. Так где они?

Мегвин долго стояла онемев. Потом снова поежилась. Здесь было отвратительно холодно. Может быть, боги смеются над ней? Может быть, это только еще одно испытание, которое она должна пройти, прежде чем встретится с отцом, братом и своей давно умершей матерью Пенемуа? Что она должна сделать?

Обеспокоенная, Мегвин повернулась и побежала назад, вниз по склону, к огням и шатрам других бездомных душ.

Более пяти тысяч пехотинцев из Метессы стояли плечом к плечу в горловине Онестрийского прохода, подняв над головами щиты. Казалось, какая-то немыслимая многоножка застряла в узком коридоре между скалами. Люди барона носили панцири из дубленой кожи и железные шлемы, но большая часть доспехов потускнела и стерлась от длительного употребления. Журавлиное знамя Дома Метессы развевалось над поднятыми пиками.

Наббанайские лучники со стен каньона выпустили целый рой стрел. В большинстве своем они отскакивали от щитов, не причиняя вреда, но некоторые все-таки пробивались к цели. Если кто-то из метессцев падал, товарищи быстро оттаскивали его в сторону.

— Лучникам их не сдвинуть! — в восторге кричал Слудиг. — Вареллану придется нападать! Клянусь Эйдоном, что за черти эти люди барона! — Он обратил ликующий взгляд на Изгримнура. — Джошуа нашел отличных союзников!

Герцог кивнул. Он не разделял радости Слудига. Изгримнур принадлежал к элите армии Джошуа, как говорили некоторые, «к домашней гвардии принца» — он подумал, что это забавная фраза, учитывая, что у принца на данный момент вообще нет никакого дома, — и хотел только, чтобы все скорее закончилось. Он устал от войны.

Всматриваясь в сужающуюся долину, он внезапно поразился сходству горных хребтов по обеим сторонам долины с грудной клеткой, а Анитульянской дороги с позвоночником. Когда Престер Джон воевал в той же самой Фразилийской долине, в шаге от полной победы, здесь полегло столько народу, что тела лежали непохороненные месяцами. Проход и открытая площадка к северу от долины были завалены костями, в небе было черно от воронья.

И зачем это было нужно? — спрашивал себя Изгримнур. Не успело смениться поколение, а мы снова здесь, и готовим обед для падальщиков. Все больше и больше. Больше и больше. Меня тошнит от этого.

Он сидел в неудобном седле и смотрел вниз, в проход. Под ним стояли в ожидании ряды новых союзников Джошуа, яркие знамена их домов развевались под полуденным солнцем: Гуси, Тетерева, Ласточки, Фазаны — целый птичник. Бароны — соседи Сориддана — не замедлили последовать за ним: мало кому нравился герцог Бенигарис, а воскресшего Камариса все любили.

Изгримнура поражал круговорот, в который они попали. Войска Джошуа, возглавляемые человеком, которого считали давным-давно умершим, вступили в решающую битву в том самом месте, где Престер Джон, отец Джошуа и ближайший друг Камариса, одержал свою крупнейшую победу. Это должно было бы стать хорошим предзнаменованием, подумал Изгримнур, но вместо этого ему вдруг показалось, что прошлое вернулось, чтобы жить в настоящем, как будто История, этот ревнивый монстр, хочет заставить жизнь бесконечно копировать самое себя.

Это не годится для стариков. Изгримнур вздохнул. Слудиг, с восхищением следивший за ходом сражения, не обратил на это внимания. Чтобы воевать, ты должен верить, что можешь что-то изменить. Сейчас мы воюем, чтобы спасти королевство Джона, а может быть даже, и все человечество… но ведь так всегда бывает. Все войны отвратительны и бесполезны, кроме той, в которой мы участвуем сейчас, не так ли?

Он тронул поводья. Спина не гнулась и болела, а ведь он пока что даже не давал ей никакой серьезной работы. Квалнир висел в ножнах на боку. Герцог ни разу не дотрагивался до него, с тех пор как вычистил и наточил меч этой бессонной ночью.

Я устал, думал он. Я хочу назад, в Элвритсхолл. Я хочу увидеть своих внуков. Я хочу гулять со своей женой вдоль Гратуваска, когда он вскрывается ото льда. Но об этом нечего даже мечтать, пока это чертово сражение не закончится.

Слудиг закричал. Изгримнур испуганно взглянул на него, но молодой человек кричал от восторга.

— Вы только посмотрите! Камарис и всадники наступают!

Когда стало ясно, что лучникам не удалось сдвинуть метессцев с середины прохода, Вареллан Наббанайский дал своим рыцарям новое распоряжение. Теперь, когда основной задачей наббанайцев стало отбросить войска Джошуа назад, в долину, Камарис и тритинги Хотвига спустились со склонов и врезались в основные силы Вареллана.

— Где же Камарис? — крикнул Слудиг. — А, вот! Я вижу его шлем!

Изгримнур тоже видел. С этого расстояния морской дракон казался только ярким золотым пятном, но высокий рыцарь с золотым шлемом на голове стоял, приподнявшись в стременах, посреди небольшого пустого пространства — наббанайцы старались держаться вне пределов досягаемости Торна.

Принц Джошуа, который наблюдал за битвой, стоя на сто локтей ниже по склону, повернул Виньяфода к риммерам.

— Слудиг! — окликнул он. — Скажи, пожалуйста, Фреозелю, что я хочу, чтобы его отряд подождал, пока он десять раз не согнет пальцы на обеих руках после того, как я дам основной сигнал к наступлению.

— Да, ваше высочество. — Слудиг развернул свою клячу и потрусил туда, где в томительном ожидании стояли Фреозель и личная гвардия Джошуа.

Принц Джошуа проехал еще немного и остановился около Изгримнура.

— Наконец-то сказалась молодость Вареллана! Он слишком нетерпелив.

— Он делал и более серьезные ошибки, — ответил Изгримнур. — Но ты прав. Он наверняка доволен, что удерживает выход из ущелья.

— Он просто решил, что нащупал слабое место, когда вчера отбросил нас назад. — Джошуа покосился на небо. — Теперь он хочет довершить начатое. Нам везет. Бенигарис, несмотря на его стремительность во всем прочем, никогда не стал бы так рисковать.

— Тогда зачем он послал сюда своего юного брата?

Джошуа пожал плечами:

— Кто знает? Возможно, он недооценил нас. Кроме того, не забудь, что Бенигарис не один правит в Наббане.

Изгримнур хмыкнул:

— Бедняга Леобардис! Что он такого сделал, чем заслужил такую жену и сына?

— Опять-таки, кто знает? Но, может быть, всему этому скоро придет конец, которого мы пока не видим.

Принц критически наблюдал за ходом битвы, глаза его терялись в тени шлема. Обнаженный Найдл лежал поперек седла.

— Время подошло, — медленно сказал принц. — Почти подошло.

— Их по-прежнему намного больше, чем нас, Джошуа.

Изгримнур наконец вытащил Квалнир из ножен. Это все-таки доставило ему некоторое удовольствие: клинок уже разрешил множество споров, он свидетельствовал, что герцог по-прежнему здесь — живой, с болью в спине, сомнениями и со всем прочим.

— Но у нас есть Камарис… и ты, старый друг. — Джошуа коротко улыбнулся. — Чего еще желать? — Он не отрывал взгляда от сражения. — Да хранит нас Узирис Искупитель. — Джошуа торжественно сотворил знак древа, потом поднял руку с мечом. Солнечный свет блеснул на лезвии Найдла, и на мгновение Изгримнур почувствовал, что задыхается.

— За мной, мужчины! — крикнул Джошуа.

Запел рог. Из тесного прохода на его зов дважды протрубил Целлиан.

Когда войска принца и мятежных баронов хлынули в проход, Изгримнур не переставал восхищаться. Они наконец стали настоящей армией, силой в несколько тысяч воинов. Когда он вспоминал, как все это начиналось — Джошуа с дюжиной грязных, измученных людей, бежавших из Наглимунда через потайной ход, — к горлу герцога подступал комок. Воистину всемилостивый Господь не мог бы завести их в такую даль только для того, чтобы одним ударом разбить все надежды.

Метессцы держались стойко. Когда армия Джошуа подошла к ним, копьеносцы, избавленные от своей страшной работы, начали оттаскивать раненых. Отряды принца бросились на бесчисленных, великолепно вооруженных рыцарей Вареллана, с которыми до сих пор ничего не могли сделать Камарис и тритинги.

Сначала Изгримнур сдерживал себя, помогая всюду, где это было возможно, но не желая бросаться в гущу битвы, где жизням, казалось, были отмерены мгновения. Он увидел одного из всадников Хотвига, стоявшего над своим издыхающим конем и отражавшего удары пики конного рыцаря. Изгримнур помчался туда, выкрикивая предостережение; когда наббанаец услышал его и обернулся, тритинг сделал выпад и воткнул меч в незащищенное место под рукой рыцаря. Окровавленный наббанаец упал, и Изгримнур почувствовал, что взбешен бесчестной тактикой союзника, но когда спасенный им человек, прокричав слова благодарности, бросился вниз по склону обратно, в гущу битвы, герцог уже не знал, что и думать. Должен ли был тритинг умереть ради того, чтобы лишний раз подтвердить лживые сказки о том, что война может быть честной? Но разве другой человек заслужил смерть только потому, что верил в эту ложь?

После полудня Изгримнур обнаружил, что незаметно для самого себя оказался втянутым в бой. Он убил одного и тяжело ранил нескольких других. Сам он получил только пару незначительных царапин, благодаря тому, что удача не оставляла его. Один раз он споткнулся, и мощный удар противника сбил макушку шлема. Если бы Изгримнур сидел прямо, этот удар наверняка снес бы ему голову. Герцог дрался уже без прежнего боевого азарта, но страх придавал ему силы, о наличии которых он уже давно забыл. Это было очень похоже на гнездо гантов. Куда бы он ни повернулся, повсюду были закованные в панцири существа, мечтавшие убить его.

На склоне Джошуа и его рыцари оттеснили силы Вареллана почти до внешнего края прохода. Конечно, думал Изгримнур, некоторые из тех, кто сражался там, должны были уже увидеть внизу широкую зеленую равнину, залитую солнечным светом, но видели только человека перед собой и его оружие, несущее быструю гибель.

Когда солнце начало двигаться к западному горизонту, Изгримнур обнаружил себя там, где сражение временно прекратилось. Вокруг, разбросанные как рыбы, оставленные отливом, лежали мертвые солдаты.

Прямо под горой Изгримнур увидел золотую вспышку: это был Камарис. Герцог изумленно смотрел на него. Спустя много часов после начала битвы старый рыцарь сражался с неослабевающим упорством, хотя и чуть-чуть медленнее. Камарис прямо сидел в седле, движения его были размеренными и спокойными, как у фермера, работающего в поле. Рог висел у него на боку. Торн свистел в воздухе, как черная коса, оставляя за собой, словно свежескошенную пшеницу, обезглавленные тела.

Он не такой, каким был раньше, изумлялся Изгримнур. Нет, он еще свирепее. Он дерется как проклятая душа! Что в голове у этого человека? Что грызет его сердце?

Неожиданно Изгримнуру стало стыдно, что он стоит и смотрит, как сражается и истекает кровью Камарис, который был старше его на двадцать лет. Возможно, это самая важная битва из всех прошлых и будущих, и ее исход по-прежнему неясен. Он был нужен. Он мог быть старым и уставшим от войны, но по-прежнему хорошо владел мечом.

Герцог легко пришпорил коня, направляя его туда, где сир Камарис удерживал, не подпуская к себе, трех пеших солдат. Это было место, скрытое от взгляда сверху паутиной крон низких деревьев. Хотя он слегка беспокоился, сможет ли Камарис продержаться, пока не подойдет подмога, но все же понимал, что при самом неблагоприятном стечении обстоятельств должно пройти какое-то время, прежде чем нападающие коснутся его. В любом случае сидящий в седле Камарис вдохновлял войска Джошуа… так что стыдно было отсиживаться в кустах.

Не успев проскакать и дюжины локтей, Изгримнур неожиданно увидел стрелу, торчащую из груди своего коня, прямо перед стременем. Лошадь заржала. Изгримнур почувствовал жгучую боль в боку и упал. Земля вздыбилась ему навстречу, ударив как дубинка. Лошадь, пытаясь удержать равновесие на скалистом склоне, качнулась над ним, молотя передними ногами, потом рухнула.

Последнее, что увидел и почувствовал Изгримнур, это страшная вспышка света, как будто солнце упало с неба прямо на него.

6 ПЫЛЬНЫЕ ИМПЕРИИ

Это сводило с ума. Саймона мучила жажда, во рту было сухо, как будто он наелся костяной муки, и его преследовал звук капающей воды… но воды не было. Словно какой-то злобный демон заглянул в его мысли, вытащил самое заветное желание и превратил его в жестокую шутку.

Он остановился, глядя в темноту. Туннель расширялся, но по-прежнему вел вниз, нигде не сворачивая. Поперечных коридоров не было. Капающий звук теперь доносился сзади, словно он прошел мимо источника, скрытого в темноте.

Но этого не может быть. Сначала звук был передо мной, теперь он сзади, но я так и не слышал его рядом со мной. Саймон пытался подавить страх, который казался ему почти живым существом, состоящим из крошечных сухих чешуек и скребущих когтей.

Пусть он затерян под землей, говорил себе Саймон, но он все еще жив. Он уже бродил в похожих туннелях раньше и в конце концов вышел к солнцу. А теперь он стал старше. Он видел такое, что немногие смогли бы пережить. Он выживет. А если нет? Тогда он без позора встретит смерть.

Храбрые слова, простак, издевался внутренний голос. Хорошо говорить это теперь. Но когда пройдут бессолнечный день и безлунная ночь, а ты так и не найдешь воды? Когда погаснет факел?

Заткнись, сказал он внутреннему голосу.

тихо запел Саймон. Горло болело, но он уже устал от монотонного стука каблуков по камню. Кроме того, этот звук навевал на него чувство невыносимого одиночества.

Саймон нахмурился. Если бы этот туннель действительно служил домом какому-нибудь троллю! Он отдал бы все что угодно за встречу с Бинабиком — и бурдюком воды, конечно, и глотком канканга. А если Престер Джон не взял с собой в подземелье ничего, кроме меча — а он и его не взял, если уж на то пошло: эрнистириец Эолейр говорил, что Джон нашел Миннеяр где-то под землей — как же он освещал себе дорогу? У Саймона был только один факел, и огонь уже начинал слабеть. Идти, размахивая кулаками в поисках дракона, конечно, очень интересно, но песни обычно ничего не говорят насчет еды, воды и попыток развести костер.

Старые колыбельные, исчезнувшие мечи и туннели в темной, зловонной земле. Почему жизнь снова и снова бросает это ему в лицо? Когда Саймон мечтал о приключениях настоящего рыцаря, он рассчитывал на более благородные вещи — кровавые битвы, до блеска отполированные доспехи, подвиги, храбрость и приветствия толпы. Все это Саймон нашел в той или иной степени. Но он не этого ждал. И снова он возвращался назад, к безумию мечей и туннелей, как будто должен был играть в бессмысленную детскую игру, от которой давно устал… Он стукнулся плечом о стену и чуть не упал. Факел выпал из его рук, и теперь, дымя, лежал на полу. Некоторое время Саймон тупо смотрел на него, потом пришел в себя, нагнулся и схватил головню так поспешно, словно факел пытался убежать от него.

Простак.

Тяжело вздохнув, он сел. Саймон устал идти, устал от пустоты и одиночества. Туннель превратился в извивающийся спиралью проход сквозь неровные каменные плиты — очевидно, он уже достиг глубинных костей Свертклифа и быстро продвигается к центру земли.

Что-то в его кармане терлось о ногу, привлекая внимание. Что это? Он ковылял по нескончаемому коридору долгие часы и даже не удосужился посмотреть, какие вещи оказались при нем, когда он провалился в крошащуюся землю.

Опустошая карманы и слегка постанывая от боли в обожженных пальцах, он обнаружил, что немного потерял, откладывая осмотр. Там был круглый гладкий камень, который он подобрал, потому что ему понравилась его форма, и истертая пряжка — он был уверен, что выкинул ее. Пряжку Саймон решил сохранить, смутно надеясь, что она пригодится для копания.

Единственной ценной находкой был кусочек сушеного мяса, оставшийся от вчерашнего обеда. Он с вожделением смотрел на узкую полоску толщиной с палец, потом отложил ее. У него было чувство, что через несколько часов он будет хотеть съесть ее даже больше, чем сейчас.

С карманами было покончено. Золотое кольцо, переданное ему Моргенсом, все еще оставалось у него на пальце, почти невидимое под слоем грязи — но если это и имело какое-то значение в мире солнечного света, здесь оно было совершенно бесполезно. Саймон не мог съесть его, и оно не испугало бы врага. Канукский нож все еще лежал в привязанных к ноге ножнах. Он да еще факел были его единственным оружием. Меч остался наверху, вместе с Мириамелью и Бинабиком — если они ушли от землекопов, — Белой стрелой, плащом, доспехами и остальными скудными пожитками. Его руки были почти так же пусты, как год назад, когда он бежал из замка. В удушающей земле…

Прекрати, приказал он себе. Как это говорил Моргенс? «Не то, что у тебя в руках, а то, что у тебя в голове». А теперь у меня в голове гораздо больше, чем тогда.

Но какой в этом прок, если я умру от жажды?

Он с трудом встал и пошел вперед. Он не имел ни малейшего представления, куда может вести этот туннель, но куда-то же он ведет? Предположение, что он может кончиться тем же, чем кончался другой его конец — сплошной стеной осыпавшейся земли, — было не тем, что ему хотелось обдумывать.

Это было очень странно. Саймон не чувствовал себя сумасшедшим, но он слышал вещи, которых на самом деле не было. Звук плещущейся воды вернулся и стал еще громче и настойчивее, чем прежде. Теперь он доносился со всех сторон, как будто Саймон шел через водопад. Едва слышимое журчание человеческой речи смешивалось с шипением брызг.

Голоса! Может быть, здесь имеются поперечные туннели? Может быть, они ведут к людям. К настоящим, обыкновенным, живым людям…

Голоса и шум воды преследовали его некоторое время, потом постепенно стихли, оставив Саймона со стуком собственных шагов в качестве единственного аккомпанемента.

Запутавшийся и усталый, напуганный призрачными звуками, он чуть не шагнул в яму. Он споткнулся, удержавшись рукой за стенку, и посмотрел вниз. Свет другого факела сиял из глубины, и на мгновение Саймону показалось, что его сердце вот-вот остановится.

— Кто… кто… — Он наклонился, и свет, казалось, поднялся к нему.

Отражение. Вода.

Саймон упал на колени и опустил лицо к маленькой лужице, потом остановился, почуяв маслянистый, неприятный запах. Он сунул в воду пальцы и вытащил их. Вода казалась странно скользкой на ощупь. Он поднес к руке факел, чтобы рассмотреть получше.

Стена огня скакнула вверх и горячо ударила ему в лицо; он закричал от боли и удивления, откатившись назад. Впечатление было такое, что загорелся весь мир.

Сидя на земле, он поднес руку к лицу. Борода завилась и крошилась, но все остальное осталось целым. Саймон посмотрел вниз и увидел, что пламя танцует в отверстии в полу.

Узирис Эйдон! — молча ругался он. Такое уж мое счастье! Нашел воду, которая горит!

Слеза покатилась по его горячей щеке.

Что бы ни было в странной луже, оно весело горело. Саймон был так подавлен разочарованием от того, что найденную воду нельзя пить, что не сразу понял смысл увиденного. Наконец он припомнил давний рассказ Моргенса.

Пирруинский огонь, вот это что. Доктор говорил, что его находят в пещерах. Пирруинцы делают из него шары для катапульт и превращают своих врагов в шкварки. Это был один из тех уроков истории, на которые Саймон обращал самое пристальное внимание, — такой, в котором говорилось об интересных вещах. Если бы у меня были еще палки и тряпки, я мог бы сделать несколько факелов.

Покачав головой, он пошел дальше по туннелю. Через несколько шагов он остановился и покачал головой еще раз.

Простак. Настоящий простак.

Он вернулся к горящей луже и сел, потом снял свою рубашку и стал отрывать полоски ткани от подола. От пирруинского огня исходило приятное тепло.

Рейчел спустила бы с меня шкуру за то, что я испортил хорошую рубашку. Он хихикнул слишком громко, и эхо пронеслось по туннелю, уходя в темноту. Хотел бы я снова увидеть Рейчел, подумал он. Странный, но неоспоримый факт.

Теперь у него была дюжина матерчатых полосок, а рубашка кончалась где-то около подмышек. Некоторое время он смотрел на пламя, пытаясь сообразить, как окунуть ткань и не обжечь руки. Он хотел было использовать факел, но решил этого не делать. Он не знал, какой глубины это отверстие, и боялся, что может уронить головню. Тогда его единственный источник света нельзя будет сдвинуть с места.

После долгих размышлений он установил свой факел на полу и начал сгребать в отверстие землю, скопившуюся в щелях между каменными плитами. Ему пришлось высыпать около двадцати горстей, прежде чем пламя заколебалось и погасло. Он подождал немного, представления не имея о том, сколько может остывать жидкость, потом расчистил поверхность. Образовалось открытое пространство, куда он мог макать тряпки. Смочив все полоски, он отложил одну в сторону, туго скатал остальные и сложил их на самый большой кусок, оторванный от рубашки. Связав узлом этот самодельный мешок, Саймон повесил его себе на пояс. Оставшуюся полоску он намотал на факел прямо под огнем, потом перевернул головню и держал так, пока тряпка не занялась. Она горела ярко, и Саймон кивнул. У него по-прежнему не было воды и еды, но он хотя бы может не беспокоиться о потере света еще некоторое время, если, конечно, будет осторожен. Пусть потерянный и одинокий, но теперь он не просто Саймон Простак, он еще и легендарный Саймон Снежная Прядь.

Но гораздо больше ему хотелось быть просто Саймоном и свободно идти по зеленому солнечному миру вместе со своими друзьями.

Выбор, думал он горестно, может быть и благословением, и проклятием.

Саймон уже спал один раз, свернувшись калачиком на твердом полу туннеля, намотав на факел свежую тряпку пирруинского огня. Когда он проснулся от кошмарного сна, в котором свет погас и он вынужден был ползти сквозь грязную тьму, факел по-прежнему уверенно горел.

С тех пор он шел, как ему казалось, уже несколько часов. Жажда становилась все сильнее и сильнее. С каждым шагом он терял драгоценную влагу и не мог думать ни о чем, кроме воды.

Чего бы ему, конечно, хотелось, так это найти путь, ведущий наверх, но оба разветвления туннеля, казалось, для этого не подходили. Он прошел немного сначала по одному, потом по другому, приглядываясь и принюхиваясь в поисках открытого воздуха или воды, но безуспешно: поперечный туннель был таким же однообразным и пустым, как и тот, по которому он пробирался Эйдон знает с каких пор.

Он двинулся обратно к основному проходу и стоял некоторое время там, пытаясь определить, где находится. Очевидно, глубоко под Свертклифом — он не мог так долго двигаться вниз под таким углом и не пройти всей длины горы, но проход так часто изгибался, что Саймон не мог даже предположить, в каком месте по отношению к внешнему миру он остановился. Ему придется наугад выбрать направление и посмотреть, что получится.

Если я каждый раз буду поворачивать в одну сторону, то по крайней мере всегда смогу вернуться на прежнее место.

Не основываясь ни на чем, кроме каких-то смутных ощущений, он решил выбрать левый туннель и в дальнейшем все время поворачивать налево. Тогда, если он решит, что ошибся в выборе, у него будет возможность повернуться и идти назад, поворачивая только направо.

Он повернул налево и заковылял вперед.

Поначалу туннель, казалось, ничем не отличался от предыдущего — неровная труба из земли и камней безо всяких следов использования или предназначения. Кто проделал эти мрачные дыры? Должно быть это были люди, или по крайней мере человекообразные существа, — он был уверен, что там, где туннель менял направление, камень был стесан или сломан.

Он был так измучен жаждой и одиночеством, что не замечал возвращения тихих голосов, пока они не стали звучать отовсюду. На этот раз, однако, возникло еще и ощущение всеобщего движения: что-то цеплялось за его одежду, подобно дуновению легкого ветра, бегущие тени заставляли факел мерцать. Голоса тихо причитали на языке, которого он не понимал; и когда они проходили мимо него — или сквозь него, — он чувствовал холодное прикосновение печали. Это были своего рода… воспоминания; потерянные мысли, формы и чувства, оторванные от своего собственного времени. Он был ничем для них, и они, как бы его ни раздражали их болтливые голоса, тоже были ничем для него.

Если только я сам не стану одним из них. Он почувствовал, как в его груди поднимаются пузырьки страха. Если только в один прекрасный день какой-то другой заблудившийся простак не почувствует, как Саймон-тень проплывает мимо него, повторяя: «Потерян, потерян, потерян…»

Это была ужасная мысль. Еще долго после того, как вихрь бестелесных созданий пронесся мимо и голоса их смолкли, она не оставляла Саймона.

Он повернул налево еще три раза, когда наконец начались перемены.

Саймон уже собирался возвращаться — последний поворот привел его к туннелю, резко уходившему вниз, — когда его взгляд остановился на странных пятнах на стенах. Он поднес факел поближе и увидел, что трещины в камне заросли мхом. Мох, как был уверен Саймон, означал, что где-то поблизости есть вода. Жажда до такой степени измучила юношу, что он оторвал несколько комочков и сунул в рот. Немного пожевав, он умудрился проглотить их. К горлу подступила тошнота, на мгновение Саймону показалось, что его сейчас вырвет. Мох был ужасно горьким, но в нем действительно была влага. При крайней необходимости Саймон мог бы есть его и, возможно, остался бы в живых, однако он молился, чтобы Бог дал ему и другую возможность.

Он смотрел на микроскопические веточки, пытаясь понять, выдержит ли его желудок вторую порцию, когда заметил полустертые линии в щели, откуда он вытащил первую пригоршню. Он прищурился и поднес факел поближе. Это были остатки какого-то рисунка, в этом не было сомнений — волнистые параллельные линии и размытые фигуры, напоминающие листья или лепестки. Время почти полностью разрушило их, но изящество контуров резьбы напомнило ему о Да’ай Чикизе и Сесуадре. Работа ситхи? Неужели он зашел так глубоко за такое короткое время?

Саймон оглядел туннель, грубые неотесанные камни. Он не мог поверить, что ситхи стали бы использовать такое место даже как основу для чего-то большего. Но если не они вырыли эти туннели, откуда на стенах взялась их резьба?

Он покачал головой. Слишком много вопросов, а важны только два: где найти немного воды и какой путь ведет наружу?

Он внимательно осматривал стены, продвигаясь дальше, но пока что за мхом не последовало ничего более существенного. Теперь туннель начал расширяться, и следующие два прохода, выбранные им, были сделаны более искусно: стены симметричные, пол ровный. Исследуя очередное ответвление, он внезапно ступил в пустоту.

Вскрикнув от неожиданности, он схватился за стенки туннеля. Факел вылетел из его рук и упал вниз, во мрак, в котором чуть не сгинул он сам. С ужасом следил Саймон за его падением. Факел стукнулся обо что-то и покатился; наконец остановился, мерцая, но не погас.

Ступени. Его факел лежал на краю грубых ступеней, ведущих вниз. Первые полдюжины раскрошились, и от них осталось всего несколько больших камней.

Он не хотел идти вниз, ему нужно было наверх.

Но лестница! Может быть, там внизу что-то есть — что-нибудь имеющее смысл? Что может быть хуже того, что со мной уже происходит?

Это был поворот налево, так что он не заблудится, даже если окажется, что он ошибался. Но будет гораздо легче спуститься в яму, образованную раскрошенными ступенями, чем потом из нее вылезти. Может быть, лучше выбрать другую дорогу…

Что за глупости у тебя в голове? — выругал он себя. Вниз необходимо спуститься хотя бы для того, чтобы достать факел.

Саймон сел, свесив ноги в яму, и вытащил из кармана полоску сушеного мяса. Он оторвал маленький кусочек и некоторое время задумчиво посасывал его, глядя вниз. В свете факела было видно, что ступени должны были быть квадратными, но работу не закончили. Эта лестница просто была кому-то нужна, больше ничего. Глядя на нее сейчас, нельзя было сказать, вела ли она куда-нибудь.

Он жевал и смотрел. Рот его наполнился слюной, он смаковал дымный вкус копченого мяса.

Саймон встал, потом повернулся и пошел назад по коридору, ощупывая рукой стенку, когда свет слабел. Наконец он нащупал прилепившийся к стене мох. Он оторвал несколько кусочков, потом запихнул липкую массу в карман. Вернувшись к лестничному проему, он смотрел вниз, пока не решил, что нашел наилучшее место для приземления. Он спустил вниз ноги, потом лег на живот и стал спускаться со всей возможной осторожностью, скрипя зубами, когда острые камни царапали его грудь и живот. Повиснув в полную длину своего роста, он разжал руки.

Кусок камня — может быть, недостающая часть разрушенных ступеней — поджидал его внизу, затаившись, как змея. Он почувствовал, что стукнул ногу, и упал на колено. Волна боли накатила на него.

Со слезами на глазах некоторое время Саймон лежал на верхней ступеньке, проклиная свою судьбу. Потом он сел, подполз к упавшему факелу, установил его подле себя и снял сапог, чтобы обследовать поврежденную лодыжку.

Он мог шевелить ногой, хотя каждая перемена положения была болезненной. Он решил, что она не сломана — ну а если бы и была?

Саймон стянул с себя рубаху, оторвал от нее еще одну полоску и снова натянул свое постоянно уменьшающееся одеяние. Замотав лодыжку тряпкой так туго, как только было возможно, и натянув сапог, Саймон попробовал пройтись. Он решил, что ходить сможет, но это будет больно.

Тогда иди. Что ты еще можешь делать?

Прихрамывая, он нехотя подчинился собственному распоряжению.

Саймон надеялся, что ступени приведут его в какое-нибудь место, более понятное, чем эти бесконечные, бессмысленные туннели. Но чем более реальным становилось его окружение, тем менее его можно было назвать понятным.

Преодолев несколько десятков пролетов, он неожиданно подошел к концу лестницы. Ковыляя, Саймон пролез в неровную дыру и оказался в новом коридоре, совершенно не похожем на туннели, через которые он шел до того. Заросшие мхом и почерневшие от многолетней грязи стены были, тем не менее, сплошь покрыты резьбой. Если он хоть на мгновение задерживал взгляд на ее узорах, все вокруг начинало мерцать и двигаться, словно это были не рисунки на стене, а живые существа, тонкие, как пергамент или шелковая нить. Стены и пол тоже казались ненадежными: стоило ему отвлечься на мерцание факела или новый узор резьбы, как коридор начинал сужаться или уходить резко вверх. Саймон оборачивался, и все становилось таким же, как раньше.

Но это было еще не все. Звуки, которые он слышал прежде, вернулись. Голоса и плеск воды соединились с удивительной призрачной музыкой, лишенной источника. Неожиданные запахи волнами накатывали на него: аромат дивных цветов сменялся тяжелой сырой пустотой или резким запахом гари.

Это было слишком. Саймону хотелось лечь, заснуть и проснуться в настоящем мире, где все постоянно и неизменно. Даже монотонность верхних туннелей была лучше, чем это. Он словно пробирался по дну моря, где подводные течения и неверный свет заставляют все вокруг раскачиваться, танцевать и мерцать.

Сколько времени ты сможешь блуждать под землей, прежде чем сойдешь с ума, простак?

Я не схожу с ума, сказал он себе. Я просто устал. Устал и хочу пить. Если бы только здесь не было всех этих водяных звуков! От них только хуже.

Он вытащил из кармана немного мха и начал жевать, заставляя себя глотать эту гадость.

Ясно было, что в этом месте люди… вернее, кто-то когда-то жил. Потолок над ним становился выше, под слоем пыли и камней пол стал ровным, а поперечные коридоры — почти все заваленные камнями и землей — были облицованы резными арками, грязными и до блеска стертыми, но безусловно сделанными настоящими мастерами.

Саймон задержался ненадолго перед одной из таких арок. Пока он стоял, ожидая, когда уймется боль в пульсирующей лодыжке, и смотрел на загородившие проход камни и груды земли, внезапно они начали темнеть, потом стали черными. В этой тьме возник странный слабый свет, и Саймон неожиданно понял, что смотрит сквозь арку. Он сделал шаг к сиянию. В темноте перед ним мерцало единственное светлое пятно — слабый световой круг. Там, окруженное нежным сиянием, виднелось… лицо.

Саймон проглотил ком в горле. Лицо поднялось, как будто некто, сидевший почти в полной темноте, услышал его, но скошенные к вискам глаза смотрели сквозь Саймона. Это было лицо ситхи — а может быть, это ему только показалось — усталость и боль в сияющих глазах. Он увидел, как шевельнулись губы, печально и вопросительно поднялись брови. Потом тьма затуманилась, свет погас, и Саймон обнаружил, что едва не уткнулся носом в заваленную мусором дверь.

Все сухо. Все мертво.

Рыдание застряло у него в горле, он повернул назад к длинному коридору.

Саймон не знал, сколько времени он провел, глядя на неровное пламя своего факела. Оно танцевало перед ним — маленькая вселенная желтого света. Требовалось немыслимое усилие, чтобы оторвать от него взгляд. Стены с обеих сторон превратились в воду. Саймон замер в благоговейном трепете. Каким-то образом туннель превратился в узкий мост через великую тьму. Стены отступили: они больше не касались пола, на котором он стоял, и их каменная поверхность была полностью закрыта каскадом падающей воды. Он слышал, как она низвергается в пустоту, видел неверное отражение факела на водяной поверхности.

Саймон придвинулся к краю дорожки и протянул руку, но ничего не коснулся, однако почувствовал легкую влагу на кончиках пальцев, и когда он отвел руку и приложил к губам, то ощутил сладкий вкус ледяной воды. Он снова потянулся к воде, рискованно балансируя над бездной, но все равно не достал водяной завесы. Он яростно выругался. Если бы только у него была миска, чашка, ложка!

Думай, простак, работай головой!

После недолгого раздумья он положил факел на дорожку и сдернул через голову оборванную рубашку. Он опустился на колени; потом, зажав в кулаке один рукав, бросил рубашку так далеко, как только мог. Она коснулась водопада и ее потянуло вниз. Он дернул рукав; сердце его сильно забилось, когда он почувствовал, как потяжелела рубашка. Саймон откинул назад голову и прижал к губам намокшую ткань. Первые капли словно мед упали на его язык…

Свет замигал. Все в длинном зале, казалось, накренилось. Шум воды усилился и, шипя, стих.

Его рот был полон пыли.

Он закашлялся, плюнул, потом плюнул еще раз и упал на пол в ярости, с рычанием катаясь по земле, как животное с шипом в боку. Когда Саймон наконец поднял глаза, он увидел стены, пропасть и дорожку между ними, на которой он скорчился, — все это было настоящим — не было только падающей воды. На каменной стене осталось светлое пятно там, где его рубашка смахнула вековую пыль.

Саймон рыдал, но слез не было. Содрогаясь, он стирал грязь с лица и снимал последние крошки земли с распухшего языка. Он попробовал съесть немного мха, чтобы отбить вкус грязи, но получилась такая отвратительная смесь, что ему чуть было снова не стало худо. Он выплюнул в пропасть похожий на вату мох.

Что это за проклятое призрачное место? Где я?

Я один, один.

Все еще содрогаясь, он заставил себя встать на ноги, решив найти более безопасное место, чтобы лечь и поспать. Ему надо было уходить. Здесь не было воды. Нигде не было воды. И не было безопасности.

Тихие голоса под сводами высокого потолка пели слова, которые он не мог понять, ветер, которого он не чувствовал, заставлял трепетать пламя факела.

Я жив?

Да, жив. Я Саймон, и я жив, и я не сдамся. Я не призрак.

Он спал еще два раза и сжевал достаточно горького мха, чтобы сохранить способность двигаться в промежутках между отдыхом. Он использовал больше половины промасленных тряпок, чтобы поддерживать огонь факела. Он с трудом вспоминал время, когда видел мир не в колеблющемся свете факела и сам мир еще не состоял из бесконечных каменных коридоров и шепчущихся голосов. Он чувствовал себя так, словно сущность его готова была исчезнуть, оставив только щебечущую тень.

Я Саймон, напомнил он себе. Я сражался с драконом. Я заслужил Белую стрелу. Я настоящий.

Как во сне он двигался через залы и коридоры огромного замка. В светлые мгновения, недолгие, как вспышка молнии, он мог видеть его полным жизни. Залы улыбающихся золотых лиц, бледный сверкающий камень стен, отражающий небо. Это место не походило ни на что, когда-либо виденное им, — прекрасные потоки, бегущие из комнаты в комнату, бурлящие у стен водопады. Но все-таки это была призрачная вода: каждый раз, когда он протягивал к ней руку, сладкая влага превращалась в песок. Каждый раз стены темнели и кренились, свет меркнул, прекрасная резьба исчезала, и Саймон снова обнаруживал себя в одном из разрушенных каменных залов — бездомный дух в гигантской могиле.

Здесь жили ситхи, говорил он себе. Это был Асу’а, сверкающий Асу’а. И каким-то образом они все еще здесь, как будто сами камни вспоминают о минувших днях.

Ядовито-соблазнительная идея начала овладевать им. Амерасу Рожденная на Борту говорила, что Саймон каким-то образом был ближе к Дороге снов, чем другие. Он видел Расставание Семей во время своего бдения на вершине Сесуадры, так ведь? Может быть, тогда, если только он найдет способ, как это сделать, он сможет попасть туда? Он будет жить в прекрасном Асу’а, опустит лицо в живые ручьи, текущие через дворец, и тогда они уже не превратятся в пыль. Он будет жить в Асу’а и никогда не вернется в этот призрачный мир, населенный умирающими тенями.

Никогда не возвращаться к своим друзьям? Никогда не возвращаться к своему дому?

Но призрачный Асу’а был так прекрасен! В мгновения его мерцающего бытия Саймон видел розы и другие цветы, взбирающиеся по стенам, чтобы дотянуться до солнечных лучей. Он видел ситхи, призрачных людей, живших здесь, странных и полных грации, словно птицы с ярким оперением. Во сне время замерло еще до того, как род Саймона истребил ситхи. Конечно, бессмертные будут добры к заблудившемуся путнику… О Мать Милосердия, могут ли они забрать его из тьмы?..

Слабый и усталый, Саймон споткнулся о расшатанный камень и упал на четвереньки. Сердце его барабанило. Он не мог двинуться, не мог сделать ни шагу. Что угодно было бы лучше этого безумного одиночества!

Широкая комната перед ним пульсировала, но не исчезала. Из неясного облака движущихся фигур выделилась одна. Это была женщина-ситхи с золотистой, как солнечный свет, кожей и угольно-черными волосами. Она стояла между двумя переплетенными деревьями, усыпанными серебристыми плодами, и медленно повернулась к Саймону. Она замерла. Странное выражение появилось на ее лице, как будто она услышала голос, зовущий ее по имени, в уединенном месте.

— Ты… ты можешь меня видеть? — запинаясь, проговорил Саймон.

Он двинулся к ней через комнату. Она не отводила глаз от того места, где он стоял раньше.

Его охватил ужас. Он потерял ее! Мгновенная слабость сковала его члены, и он упал ничком. За спиной черноволосой женщины сверкал фонтан, брызги блестели, как драгоценные камни. Она закрыла глаза, и Саймон почувствовал легкое прикосновение где-то на краю сознания. Ситхи стояла всего в нескольких шагах от него, и в то же время была далека, как звезда в небе.

— Разве ты меня не видишь?! — простонал он. — Я хочу войти! Впусти меня!

Она стояла, неподвижная как статуя, сложив перед собой руки. Комната с высокими окнами стала темнеть; осталась только женщина в колонне света. Что-то коснулось мыслей Саймона, легкое, как поступь паука, и нежное, как дыхание бабочки.

Уходи, малыш. Возвращайся и живи.

Потом она открыла глаза и снова посмотрела на него. В ее взгляде было столько безграничной и доброй мудрости, что Саймон почувствовал себя понятым и узнанным. Но слова ее были горькими:

Это не для тебя.

Она начала таять, превратившись в еще одну смутную тень, потом прекрасная, полная воздуха комната тоже замерцала и исчезла. Саймон лежал в грязи. Факел горел в полушаге от его распластанных пальцев.

Ушла. Покинула меня.

Саймон плакал до тех пор, пока не охрип от рыданий. Лицо его болело. Он заставил себя встать и пошел дальше.

Он почти забыл свое имя — и уж конечно забыл, сколько раз спал и сколько раз сосал пригоршню мха из кармана, — когда нашел Великие Ступени.

Осталось всего несколько тряпок, чтобы обновить факел. Саймон думал о том, что это значит для него, и понимал, что зашел слишком далеко, чтобы вернуться к пирруинскому огню до наступления полной темноты, когда, пройдя через изогнутый портал, внезапно обнаружил себя на огромной лестничной площадке. Над и под этим открытым местом простирались ряды широких ступеней, вьющиеся над пропастью и уходящие во тьму.

Ступени! Воспоминание, смутное, как тень рыбы в илистом пруду, всплыло в его голове. Ступени… Тан’са? Доктор Моргенс сказал… сказал…

Давным-давно, в другой жизни, другому Саймону было сказано, чтобы он искал ступени, похожие на эти. И они вывели его наверх, к ночному воздуху, лунному свету и сырой зеленой траве.

Тогда это значит… если я пойду наверх…

У него вырвался безумный, прерывистый смешок, разнесшийся эхом по лестничному пролету. Что-то — летучие мыши или печальные воспоминания — улетело наверх, шурша, как связка пергаментов. Саймон начал взбираться по ступеням, почти забыв о своей пульсирующей лодыжке, иссушающей жажде и абсолютном, абсолютном одиночестве.

Я вдохну воздух. Я увижу небо. Я не буду призраком.

Прежде чем он поднялся на полсотни ступеней вверх, он обнаружил, что часть стены рухнула; разбив внешний край лестницы, так что неровная дыра нависла над пустой тьмой. Все остальное было завалено упавшим камнем.

— Кровавое древо! — воскликнул он в ярости. — Кровавое, кровавое древо!

— …вооо… повторило эхо.

Он взмахнул факелом над головой, в свирепом вызове пустоте. Пламя заколыхалось, перечеркнув темноту. Наконец, потерпев поражение, он заковылял назад, вниз по широким ступеням.

Он мало что помнил о своем первом путешествии по Ступеням Тан’са почти год назад, путешествии сквозь внешнюю и внутреннюю темноту. Но тогда, конечно, было не так много этих проклятых ступеней! Он сильно сомневался, что можно спуститься так глубоко и не оказаться в самом аду. Медленный спуск, казалось, занял целый день. Выхода не было: арки на площадках завалены камнями. Он мог только перелезть через балюстраду и броситься в пропасть — вниз… К тому времени, когда Саймон наконец остановился на одной из пыльных площадок, чтобы поспать, ему уже казалось, что лучше было бы никогда не видеть этой лестницы, но сама мысль о том, чтобы тащиться назад по этим бесконечным ступеням к тому месту, откуда он вошел, наводила на него ужас. Нет, вниз — это единственный путь, который у него оставался. Конечно же, даже эти чудовищные ступени когда-нибудь закончатся. Саймон свернулся клубочком и забылся болезненным сном.

Сны его были яркими, но запутанными. Три почти невыносимо четких изображения преследовали его: молодой светловолосый мужчина с факелом и копьем в руках, идущий вниз по круто спускающемуся туннелю; мужчина постарше, в мантии и короне, с мечом на коленях и книгой, раскрытой поверх меча; высокая прямая фигура, стоявшая в тени на странно колеблющемся полу. Снова и снова эти три видения возникали в его голове, слегка изменяясь, дразня, но ничего не объясняя. Человек с копьем склонил голову набок, как будто слушал далекие голоса, седой мужчина оторвался от чтения, словно потревоженный внезапным шумом, и красное сияние озарило его мужественное лицо. Фигура в тени повернулась: меч был в его руке, что-то похожее на рога поднималось от его лба.

Саймон проснулся, задыхаясь. Лоб его был покрыт липким холодным потом, ноги дрожали. Это был необычный сон: он словно упал в стремительную реку, и его несло, как сосновую щепку, кружа и швыряя. Саймон сел и потер глаза: он все еще сидел на широкой площадке.

Сны и голоса, подумал он горестно. Я должен убежать от них. Если меня не оставят в покое, я умру.

Предпоследняя тряпка была уже намотана на факел. Время истекало. Если он не успеет найти дороги к воздуху, солнцу и луне, то останется в темноте, наедине с тенями давно умершего времени.

Саймон заспешил вниз по ступеням. Ступени Тан’са расплылись в тумане, а сам Саймон напоминал треснувшее мельничное колесо: ноги его поднимались и опускались, каждый новый шаг отзывался острой болью в пострадавшей лодыжке. Он тяжело дышал. Если он еще не сошел с ума, сейчас безумие наверняка охватило бы его. Ступени казались зубами отверстой пасти, готовой захлопнуться, но как ни быстро бежал он вниз, падая и не ощущая боли, поднимаясь и прыгая на следующую ступень, спасения не было. Повсюду были зубы, ровные белые зубы…

Голоса, так долго молчавшие, снова затараторили вокруг, как хор монахов в часовне Хейхолта. Все, что он мог делать, это спускаться — ступенька за ступенькой. В воздухе что-то изменилось, но он не давал себе остановиться, чтобы разобраться, в чем дело: голоса преследовали его, зубы скалились, ожидая подходящего момента, чтобы защелкнуться.

Там, где должна была быть ступенька, расстилалось плоское белое пространство… чего-то. Не ожидавший этого Саймон споткнулся и кувырком полетел вперед, стукнувшись локтями о камень. Несколько секунд он лежал, постанывая, так сильно сжимая факел, что пульсировала рука. Потом медленно поднял голову. Воздух… воздух пах… сыростью.

Белая площадка уходила в темноту, ступенек больше не было — по крайней мере, он их не видел.

Все еще поскуливая, Саймон полз вперед, пока черный обрыв не оказался перед ним. Когда он наклонился, его рука столкнула вниз несколько камней.

Буль… буль… буль… Звук падающих в воду маленьких камешков — и падающих с небольшой высоты.

Задыхаясь, он прополз еще немного, подняв повыше факел. Всего в нескольких эллях от него внизу сверкало отражение, дрожащее пятно огня. Надежда зародилась в нем, и это было даже хуже, чем любая боль.

Это обман, простонал он. Это еще один обман. Это пыль…

И все-таки он пополз по краю площадки, ища путь вниз. Обнаружив маленькую лесенку, покрытую изящной резьбой, он, словно краб, на четвереньках сбежал вниз и оказался на круглой площадке. Над темным провалом стояли узкие мостки, сделанные из белого камня. Он немногое мог разглядеть в свете факела, но по изгибу берегов понял, что это огромный пруд, почти озеро.

Саймон рухнул на живот, протянул руку, потом остановился, принюхиваясь. Если этот огромный пруд полон пирруинского огня и Саймон поднесет к нему факел, от него не останется ничего, кроме кучки пепла. Однако никакого маслянистого запаха не было. Он окунул туда руку и почувствовал, как вода сомкнулась над ней, холодная и мокрая, как ей и полагалось. Он облизнул пальцы. Легкий металлический привкус — но это была вода.

Вода!

Он набрал полную пригоршню и поднес ее к губам. Казалось, что больше пролилось на подбородок и шею, чем попало в горло. Она звенела и искрилась на языке, наполняя жилы чудесным теплом. Это было восхитительно — лучше любого ликера, прекраснее всех напитков, которые он когда-нибудь пробовал. Это была вода. Он был жив.

У Саймона голова закружилась от радости. Он пил до тех пор, пока живот его не переполнился. Вода была такой прохладной и вкусной, что Саймон никак не мог остановиться. Он лил ее на голову и лицо и плескался так сильно, что чуть не залил факел, и по этому поводу он хохотал, пока эхо не стало передразнивать само себя. Он отнес факел наверх для большей безопасности, потом спустился и выпил еще, потом стянул с себя оборванную рубашку и штаны и полил себя водой в приступе восхитительной расточительности. Наконец усталость одолела его. Он лег и тихонько напевал что-то веселое, пока не заснул прямо на мокром камне.

Саймон медленно проснулся — словно выплыл из невероятных глубин. Долгие мгновения он не мог понять, где он и что случилось. Властный поток видений вернулся к нему: причудливые картины проносились в его сознании, как листья, подхваченные ветром. Человек с мечом был частью их, но кроме того был еще и блеск щитов; и толпа людей в доспехах ворвалась в высокие серебряные ворота; островерхие башни всех цветов радуги; ворон, склонивший голову набок, сверкая золотым глазом; дерево с белым как снег стволом и медленное вращение черного колеса…

Саймон потер лоб, пытаясь отогнать цепляющиеся образы. Когда он купался, голова его казалась пустой и легкой, а теперь она болела и пульсировала. Он застонал и сел. Эти сны прикончат его в конце концов, что бы ни случилось. Но были и другие вещи, о которых следовало подумать, — подумать, что можно сделать, — еда и путь наружу.

Он посмотрел на одну из ступеней узкой лестницы, туда, где лежал его факел.

Глупо было рисковать светом, брызгаясь, как ребенок. Он нашел воду, но его положение все еще оставалось смертельно серьезным.

Свет факела внезапно стал ярче. Саймон прищурился, потом понял, что дело не в факеле: вся огромная комната наполнялась дымным светом. И было… нечто… совсем рядом. Что-то могучее. Он чувствовал это, как горячее дыхание на своей шее. Саймон перекатился на живот, оглушенный ощущением собственной наготы и беззащитности. Теперь он мог подробнее разглядеть огромный пруд, фантастически сложную резьбу, покрывающую стены и высокий потолок, но даже в усиливающемся свете он не видел противоположного берега пруда: что-то вроде тумана висело над водой. Он судорожно вздохнул. Смутная фигура появилась в облаке тумана в центре пруда, фигура, очерченная серым клубящимся туманом и рассеянным светом. Высокое существо в длинном плаще, с рогами… как у оленя…

Оно упало на колени — не в благоговейном трепете, а в отчаянии.

Джингизу.

Голос прокатился через мозг Саймона, скорбный, но гневный, могущественный и холодный как лед, способный расколоть камень.

Туман закружился водоворотом. Саймон почувствовал, что теряет рассудок.

Джингизу. Как много скорби!

На мгновение душа Саймона затрепетала, как свеча под порывом ветра. Он был почти раздавлен мощью этого существа, которое парило в тумане. Саймон попытался закричать, но не смог, скованный его чудовищной пустотой. Он чувствовал, что уменьшается, сходит на нет, исчезает.

Свет еще усилился, потом внезапно погас. Пруд снова стал широким черным овалом, и единственным источником света было слабое мерцание его догорающего факела.

Несколько мгновений Саймон лежал, хватая ртом воздух, как рыба, вытащенная из воды. Он боялся пошевелиться, издать какой-нибудь звук, боялся, что призрачное существо вернется.

Милостивый Эйдон, дай мне отдохнуть! — Слова старой молитвы пришли как бы сами по себе. В твоих руках буду спать я, на твоем лоне покоиться… У него больше не было ни малейшего желания уйти в другой, древний мир, чтобы присоединиться к призракам этого места. Из всего, что он видел и чувствовал с тех пор, как провалился под землю, это последнее видение было самым странным, самым могущественным.

Вода или не вода, он не может оставаться здесь. Скоро свет погаснет и темнота поглотит его. Дрожа, он наклонился над прудом и попил еще немного. Досадуя на отсутствие бурдюка, он натянул на себя штаны и сапоги и окунул в пруд рубашку. Некоторое время она будет оставаться мокрой, и он сможет выжимать воду, когда это ему понадобится. Он поднял факел повыше и начал искать выход. Лодыжка его онемела, но в данный момент боль не имела значения: он должен был уйти отсюда.

Пруд, мгновением раньше порождавший чудовищные видения, теперь был только вместилищем безмолвной черной воды.

7 ЧЕРНИЛЬНЫЕ ЛАБИРИНТЫ

Мириамель старалась делать перевязку как можно аккуратнее, и Бинабик не проронил ни слова, но она понимала, как сильна боль в его израненных руках.

— Вот. — Она завязала последний узел. — Теперь надо просто оставить их в покое на некоторое время. Сейчас я приготовлю что-нибудь поесть.

— Такая большая продолжительность копания и такой очень печальный результат, — скорбно протянул тролль, изучая перебинтованные руки. — Земля, и опять всегда земля, и опять всегда земля.

— По крайней мере, эти… твари не вернулись. — Солнце опустилось за западный горизонт; Мириамели трудно было разобраться в содержимом сумок. Она села и разложила на коленях плащ, потом вытрясла сумку на него. — Эти землекопы.

— Я почти имел бы желание их возвращательности, Мириамель. Я получал бы относительное удовольствие, умерщвляя их снова. Я производил бы рычание не очень хуже Кантаки, ломая им шеи.

Мириамель покачала головой, обеспокоенная несвойственной Бинабику жестокостью — и собственной опустошенностью. Она не чувствовала никакой ярости — внутри у нее почти совсем ничего не было.

— Если он… уцелеет, то найдет способ вернуться к нам, — призрак улыбки возник на ее лице. — Он сильнее, чем я думала, Бинабик.

— Имею воспоминание, как очень первый раз встречал его в лесу, — сказал маленький человек. — Схоже с птенцом или с молодой птицей. Он смотрел на меня, и его волосы стояли во все разные стороны. Я предполагал тогда: вот тот, который быстро умирал бы, если бы я не находил его. Он был беспомощный, как очень дрожащий ягненок, потерявший мать. Но с тех пор он производил на меня удивление — очень, очень много раз. — Тролль вздохнул. — Если в яме его проваливания были не только земля и боганики, я предполагаю, он будет разыскивать выход.

— Конечно, он найдет выход. — Мириамель смотрела на множество маленьких пакетиков у нее на коленях, глаза ее затуманились, и она забыла о цели своих поисков. — Конечно найдет.

— Так что мы пойдем и будем класть надежду на удачу, которая всегда оказывала ему помощь в самых плохих положениях. — Бинабик говорил так, словно боялся, что ему будут возражать.

— Да, конечно. — Мириамель поднесла руки к лицу и потерла виски, как будто это могло привести в порядок ее разбегающиеся мысли. — И я помолюсь Элисии, Матери Божьей, чтобы она присмотрела за ним.

Но множество молитв произносится каждый день, подумала она, и только очень немногие достигают цели. Черт возьми, Саймон, зачем ты ушел?

Присутствие пропавшего Саймона ощущалось едва ли не сильнее, чем когда он был с ними. Несмотря на глубокую привязанность, которую она испытывала к Бинабику, Мириамель обнаружила, что ей трудно сидеть вместе с ним за жиденькой похлебкой, которую она сварила на ужин: то, что они живы и едят, казалось предательством по отношению к их отсутствующему другу. Тем не менее оба они были благодарны за кусочек мяса — жирную белку, которую им принесла Кантака. Мириамель поинтересовалась, наедается ли волчица перед тем, как принести добычу хозяину, или утоляет голод после этого, но Бинабик честно сказал, что не знает.

— Она проделывает так с большой редкостью и всегда, когда я питаю огорчение или болезненность. — Он слабо улыбнулся. — Сегодня я питаю и то и другое.

— В любом случае, спасибо ей за это, — сказала Мириамель искренне. — Наши запасы почти иссякли.

— Я питаю надежду… — начал тролль, потом внезапно замолчал.

Мириамель была совершенно уверена, что тролль думает о Саймоне. Даже если он уцелел, то блуждает где-то под землей без еды. Никто из них не сказал больше ни слова до конца трапезы.

— Итак, что мы имеем должность делать теперь? — мягко спросил Бинабик. — Я не хочу казаться…

— Я по-прежнему собираюсь найти своего отца. Этого ничто не изменит. — Бинабик серьезно посмотрел на нее, но промолчал. — Но ты не должен идти со мной, — сказала она и быстро добавила, недовольная звуком своего голоса: — Может быть, лучше тебе не ходить. Может быть, если Саймон найдет выход, он вернется сюда — кто-то должен ждать его. Кроме того, это не твоя обязанность, Бинабик. Он мой отец, да, но и твой враг.

Тролль покачал головой:

— Когда мы будем приходить на место, где уже нет возможности делать поворот, я буду принимать решения. Я не думаю, что буду иметь безопасность в ожидании здесь. — Он посмотрел на далекий Хейхолт; в слабом вечернем свете замок был только черной беззвездной дырой. — Имеет возможность, что я буду спрятываться совместно с Кантакой, и приходить в определительные места для смотрения. — Он развел руками. — Во всяком случае, это очень маленькое время для такого большого думанья. Я не имею даже знания, какой план вы изобрели для проникновения в замок. — Он повернулся и махнул рукой по направлению к невидимому строению. — Имеет возможность, что вы будете убеждать вашего отца-короля, но я предполагаю, что вас не будут отводить прямо к нему, если вы станете представляться у ворот. А если Прейратс будет повстречать вас, он может получать решение, что удобнее умерщвлять вас, чтобы вы не портили его планов. И вы станете исчезнувшей.

Мириамель невольно поежилась.

— Я не глупа, Бинабик, что бы ни думали мой дядя и его советники. У меня есть кое-какие мысли на этот счет.

Бинабик протянул к ней раскрытые ладони.

— Я не имею думанья, что вы очень не умны, Мириамель. И не имел встреч ни с одним человеком, который полагал бы так.

— Возможно. — Она встала на ноги и пошла по мокрой траве к своей сумке. Моросил легкий дождь. Пошарив в сумке, она обнаружила то, что искала, и принесла это к маленькому костру. — Я потратила массу времени на Сесуадре, чтобы сделать это.

Бинабик развернул пакет и медленно улыбнулся:

— А.

— К тому же я скопировала их на кожу, — сказала она с гордостью, — потому что я знала, что так они лучше сохранятся. Я видела свитки, которые ты и Сит… Сит…

— Ситкинамук, — сказал Бинабик, хмурясь над пергаментом. — Или Ситки. Это очень легче говорить языком низоземцев. — Лицо его на мгновение застыло, потом он стряхнул оцепенение и посмотрел на Мириамель: — Итак, вы делали копии карт, которые приносил граф Эолейр.

— Да. Он сказал, что это древние туннели гномов. Саймон вышел по ним из замка, так что я подумала, что таким образом смогу попасть туда, и меня никто не поймает.

— Это не исключительно туннели, — Бинабик смотрел на хитросплетение линий на шкуре. — Под Хейхолтом местополагался древний замок ситхи, и он был очень огромной величины. — Он прищурился. — Эти карты, они не очень легкие для того, чтобы читать их.

— Я не знала, что это значит, и на всякий случай скопировала все, даже маленькие заметки на полях и внизу, — скромно сказала Мириамель. — Я только знаю, что это та самая карта, потому что спрашивала отца Стренгъярда. — Она почувствовала внезапный укол страха. — Это ведь действительно правильная карта?

Бинабик медленно кивнул. Темная прядь волос упала ему на лоб.

— Они, с несомненностью, выглядят с великой похожестью. Видите, вот то, что вы именовываете Кинслагом, — он показал на большой полумесяц у верхнего края карты. — А это имеет должность быть Свертклифом, который как раз сейчас мы имеем под собой.

Мириамель наклонилась, пристально следя за маленьким пальцем Бинабика. Мгновением позже она почувствовала волну грусти.

— Если это именно то место, где мы находимся, там, куда провалился Саймон, туннелей нет.

— Возможно. — Голос Бинабика звучал не очень уверенно. — Но карты и чертежи имеют свой собственный срок изготовления, Мириамель. Имеет возможность, что другие туннели были сделаны после рисования этой карты.

— Элисия, Мать Милосердия, я надеюсь, что это так.

— Итак, где это Саймон выходил из подземельности? — спросил Бинабик. — Имею воспоминание, что это бывало…

— На кладбище, с внешней стороны стен Эрчестера, — закончила за него Мириамель. — Я видела его там, но он убежал, когда я позвала, — думал, что я привидение.

— В этом месте имеет окончание большое количество туннелей, но они были строены за много лет до Эрчестера. Я питаю сомнение, что эти отметины пребывают в сохранности. — Он поднял глаза на вернувшуюся с охоты Кантаку, ее мохнатая морда была покрыта жемчужинками дождевых капель.

— Мне кажется, я знаю, где он должен был выйти, — сказала Мириамель. — Во всяком случае, мы могли бы это проверить.

— Вы имеете справедливость. — Бинабик потянулся. — Теперь еще одну ночь мы имеем должность проводить в этом месте. Завтра будем спускаться вниз, к лошадям.

— Надеюсь, им хватило корма. Мы не собирались оставлять их так надолго.

— Могу приносить вам обещание, что, если они заканчивали с травой, следующим блюдом будут веревки. Которые оказывают им привязательство. Лошади не станут испытывать страдания от ненаходимости пищи, но мы можем обнаружить ненаходимость лошадей.

Мириамель пожала плечами.

— Как ты говоришь, мы ничего не можем сделать, пока не доберемся туда.

— Я говариваю это, потому что в этом есть великая правдивость, — мрачно ответил Бинабик.

Рейчел Дракон знала, что она найдет, но это не смягчило удара. Вот уже восьмой день подряд еда и вода, которые она ставила в нишу, оставались нетронутыми. Вознеся грустную молитву о терпении к святой Риаппе, она собрала все, что могло испортиться, и уложила в свою сумку. Это маленькое яблочко и кусочек черствеющего хлеба она съест сегодня вечером. Рейчел заменила отвергнутую еду на свежую, потом приподняла крышку на миске с водой, чтобы убедиться, что она все еще пригодна для питья.

Она нахмурилась. Где этот несчастный Гутвульф? Она ненавидела саму мысль о том, как этот слепой бродит в темноте, не в силах найти путь к пище, которой она его снабжала. Она была уже почти готова пойти искать его — даже заходила немного дальше, чем обычно, последние несколько дней, — но понимала, что это может плохо кончиться. Чем глубже она забиралась, тем больше была вероятность ударить голову или свалиться в какую-нибудь дыру. Тогда она будет беспомощной. Она может беспокоиться о слепом Гутвульфе, но старая Рейчел не интересует никого.

Эти мысли заставили ее нахмуриться еще больше. Все это может случиться как с ней, так и с Гутвульфом, Может быть, он лежит, раненый, всего в нескольких ярдах отсюда. Мысль о том, что кто-то нуждается в ее заботе, а она ничем не может помочь, зудела, как назойливое насекомое. Когда-то она была главой всех замковых слуг, своего рода королевой; теперь она не в состоянии помочь даже одному несчастному сумасшедшему слепцу.

Рейчел перекинула через плечо узелок и заковыляла к своему тайному убежищу.

Когда она приподняла тяжелый гобелен и дверь повернулась на хорошо смазанных петлях, Рейчел зажгла фонарь и огляделась.

В некотором роде ее одиночество было почти отдыхом: комнатка была такая маленькая, что ее легко было содержать в чистоте, и, поскольку только она приходила сюда, все всегда было в полном порядке.

Рейчел поставила лампу на табуретку, служившую ей столом, и, постанывая, подтянула к ней кресло. Сегодня было особенно сыро, и ее суставы ныли. Ей не так уж хотелось шить, но больше делать было нечего, и оставался еще по меньшей мере час до того времени, когда она ляжет в постель. Рейчел строго следовала обычному распорядку. Она всегда вставала за несколько мгновений до звука рога, возвещавшего, что ночные часовые сдают пост утренней страже, но в эти дни только утренние путешествия наверх за водой как-то связывали ее с внешним миром. Она не хотела, чтобы оборвалась тоненькая нить, соединяющая ее с прежней жизнью, и поэтому она будет шить, вне зависимости от того, болят ее пальцы или нет.

Она достала нож и разрезала яблоко на маленькие кусочки. Рейчел ела очень осторожно, но когда она закончила, ее зубы и десны болели, так что ей пришлось размочить горбушку хлеба в чашке с водой, прежде чем съесть. Рейчел поморщилась. Все сегодня болело. Надвигалась буря, в этом не было сомнений — ее кости сказали достаточно ясно. Это было несправедливо. На прошлой неделе было всего несколько дней, когда из окна наверху она видела солнце, а теперь не будет и этого.

Рейчел обнаружила, что ее шитье продвигается слишком медленно. Мысли ее уходили в сторону; обычно это не мешало работе, но сегодня паузы между стежками затягивались.

Что было бы, если бы не Прейратс? — думала она.

Возможно, Элиас не стал бы таким замечательным королем, каким был его святой отец, но он обладал силой, умом и решительностью. Может быть, он перерос бы свою грубость и дурную компанию. Замок оставался бы под ее управлением, длинные столы и белоснежные скатерти, флагштоки, отмытые до блеска, горничные работали бы усердно — под строгим присмотром Рейчел все работают усердно — ну, или почти все…

Да, Саймон. Если бы красный священник не явился, чтобы отравить их жизнь, Саймон все еще был бы здесь. Может быть, теперь он наконец нашел бы себе подходящую работу. Он стал бы больше — о, они так быстро растут в этом возрасте, — может быть, у него появилась бы борода, хотя и трудно было вообразить юного Саймона таким взрослым. Он приходил бы иногда навестить ее по вечерам, может быть, даже выпить чашечку сидра и немного поболтать. Она проследила бы, чтобы он не повзрослел слишком рано и не попал в лапы какой-нибудь девицы особого сорта — не дело позволять мальчишке совсем отбиваться от рук.

Что-то мокрое упало ей на ладонь. Она вздрогнула.

Плачешь? Ты что, плачешь, старая дура? Об этом отвратительном мальчишке? — Она сердито мотнула головой. Что ж, он теперь в лучших руках, чем твои, и слезы не вернут его.

И все-таки странно было бы посмотреть на него повзрослевшего, но все еще улыбающегося той же нахальной улыбкой.

Рейчел недовольно отложила шитье. Если она все равно не шьет, нечего и пытаться. Она найдет какую-нибудь другую работу, вместо того чтобы сидеть, хлюпать носом и мечтать, глядя в огонь, как какая-нибудь древняя старая карга. Она еще жива, и работа для нее найдется.

Кое-кому она действительно нужна. Расхаживая взад и вперед по маленькой комнатке и стараясь не обращать внимания на ноющую боль в суставах, Рейчел решила, что она все-таки должна пойти поискать графа Гутвульфа. Она будет очень осторожна и постарается не слишком рисковать, но это ее эйдонитский долг: выяснить, не случилось ли чего с беднягой, не заболел ли он.

Ливень обрушился на кладбище, сгибая высокую траву и заливая поваленные камни.

— Ты нашел что-нибудь? — окликнула Мириамель.

— Ничего пользительного. — Она едва слышала тролля из-за барабанного рокота дождя. Принцесса нагнулась поближе к двери склепа. — Я не нахожу здесь туннеля, — сообщил он.

— Тогда выходи. Я насквозь промокла. — Она потуже завернулась в плащ и посмотрела наверх.

За кладбищем виднелся Хейхолт, мешанина его башен и шпилей темнела на фоне серого неба. Она увидела красноватый свет в высоких окнах башни Хьелдина и пригнулась, словно кролик, накрытый тенью ястреба. Замок, казалось, ждал чего-то, тихий и почти безжизненный. Не было солдат на крепостных стенах, не трепетали вымпелы на крышах. Только Башня Зеленого ангела, взметнувшаяся белой иглой, почему-то казалась полной жизни. Мириамель думала о тех днях, когда пряталась там, следя за Саймоном, который долгими скучными днями мечтал, сидя на колокольне. И каким бы мрачным и душным ни казался ей тогда Хейхолт, на самом деле он был довольно веселым местом. Замок, стоявший перед ней сейчас, выглядел, как какое-то закованное в твердый панцирь древнее существо, как старый паук в центре своей паутины.

А смогу ли я попасть туда? — подумала она. Может быть, Бинабик прав. Может быть, я просто упряма и самонадеянна, если думаю, что действительно могу что-нибудь сделать?

Но и тролль тоже может ошибаться. Стоит ли рисковать? И, что важнее, можно ли просто повернуться и уйти от родного отца, зная, что они, возможно, никогда больше не встретятся на этой земле?

— Вы имели справедливость. — В дверях склепа появился Бинабик, прикрывавший глаза рукой. — Дождь падает с небес с большой силой.

— Пойдем назад к лошадям, — сказала Мириамель. — Там можно укрыться. Так, значит, ты ничего не нашел?

— Еще одно место, совсем лишенное туннелей. — Тролль вытер грязные руки о кожаные штаны и покачал головой. — И очень немного совершенно мертвых людей. Они не показались такими очень хорошими, чтобы проводить в их обществе долгое время.

Мириамель поморщилась:

— Но я уверена, что Саймон выбрался именно здесь. Это должен быть один из этих склепов.

Бинабик пожал плечами и направился к группе шумевших на ветру вязов у южного края кладбища. На ходу он натягивал капюшон.

— Либо ваши воспоминания содержат легкую неправильность, либо туннель скрыт так очень хорошо, что я не смог его обнаруживать. Однако я поцарапывал все стены и поднимал все камни…

— Я уверена, что дело не в тебе, — сказала она.

Вспышка молнии осветила небо, загрохотал гром. Внезапно перед ее мысленным взором возникло лицо Саймона, безнадежно бьющегося в сырой темной земле. Его нет. Он никогда не вернется, что бы там они с Бинабиком ни придумывали себе в утешение.

Она задохнулась и споткнулась. Слезы катились по ее мокрым от дождя щекам, застилали ей глаза.

Маленькая рука Бинабика накрыла ее руку.

— Я с вами. — Его голос тоже дрожал.

Они долго стояли под дождем. Наконец Мириамель успокоилась.

— Извини, Бинабик, я не знаю, что делать. Мы потратили целый день на поиски — и никакого результата. — Она вытерла рукавом лицо. Она не могла говорить о Саймоне. — Возможно, нам следует прекратить все это. Ты был прав: я никогда не смогу подойти к этим воротам.

— Сперва будем делать себя сухими. — Маленький человек подтолкнул ее, торопясь в укрытие. — Тогда мы будем смотреть, что можно предпринимать.

— Мы смотрели, Мириамель, — сказал Бинабик. Лошади взволнованно ржали в предчувствии нового удара грома. Кантака подняла голову и глянула в небо, как будто собиралась поймать эту грозу и прекратить ее безобразия. — Но если вы имеете желание, я буду производить искание еще раз, когда дождь закончится. С большей безопасностью ночью.

Мириамель содрогнулась, представив себе посещение склепов после захода солнца. Кроме того, землекопы доказали им, что в этих могилах надо бояться не только духов мертвых, не нашедших покоя.

— Я не хочу, чтобы ты делал это.

Он пожал плечами:

— Тогда каковы ваши пожелания?

Она посмотрела на карту. Тонкие чернильные линии были почти неразличимы в сгущающихся сумерках.

— Тут должны быть еще туннели, по которым можно попасть внутрь. Вот один из них.

Бинабик прищурился, изучая карту.

— Имею предположение, что этот упирается в скальную обрывистость над Кинслагом. Большая трудность в нахождении и в очень большой близости к носу вашего отца и его солдат.

Мириамель грустно кивнула:

— Думаю, ты прав. Ну, а этот?

Тролль задумался.

— Этот, с вероятностью, имеет должность находиться там, где сейчас местополагается город.

— Эрчестер? — Мириамель оглянулась, но ничего не могла разглядеть через стену кладбища. — Где-то в Эрчестере?

— Да, вот видите? — Он провел линию коротким пальцем. — Если вот это маленький лес, который вы именовываете Кинсвудом, а вот это место, где мы сейчас установились…

— Да, это должно быть в самом центре города. — Она задумалась. — Если бы я как-то могла изменить лицо…

— А я изменял бы рост и национальную внешность? — кисло спросил Бинабик.

Мириамель покачала головой, чувствуя, что в этой идее что-то есть.

— Нет, ничего не придется менять. Если мы возьмем лошадь и ты поедешь со мной, люди подумают, что ты ребенок.

— Я польщен.

Мириамель нервно засмеялась:

— Нет, это должно сработать. Никто не посмотрит на тебя дважды, если ты низко опустишь капюшон.

— А что мы будем проделывать с лошадью Саймона и Кантакой?

— Возьмем с собой. — Ей не хотелось сдаваться. — Может быть, они подумают, что Кантака собака.

Теперь Бинабик тоже засмеялся — внезапный взрыв веселья.

— Есть вероятность обманывания относительно меня, но если вы не будете сшивать плащ и для Кантаки, никто не примет за собаку волка из затерянного Севера.

Мириамель посмотрела на огромную серую голову Кантаки и печально кивнула.

— Вижу. Я просто подумала…

Тролль улыбнулся:

— Но в остальном ваша идея имеет справедливость.

Они закончили приготовления в липовой рощице на краю пожелтевшего поля, неподалеку от главной дороги, ведущей к северным воротам Эрчестера.

— Что ты положил в этот пчелиный воск, Бинабик? — Мириамель нахмурилась, ощупывая его кончиком языка. — У него ужасный вкус.

— Это не предназначено для троганья или ощупывания. Он будет отваливаться. А ответ будет — немного очень грязной грязи для цвета.

— Действительно похоже, что у меня не хватает зубов?

Бинабик склонил голову набок, оценивая свою работу.

— Да. Вы не имеете похожести на принцессу из-за грязности и неопрятности.

Мириамель провела рукой по грязным волосам и запачканному лицу.

— Ну и хороша же я, наверное!

Почему-то ей было очень приятно. Это как игра, как узирианские праздники, и я могу быть всем, чем захочу.

Но это, конечно, не было игрой. Она снова представила себе Саймона и внезапно вспомнила, что она делает, какие опасности ее подстерегают и что она уже потеряла, чтобы добраться сюда.

Это все для того, чтобы прекратить боль и убийства, напомнила она себе сурово, и вернуть разум отцу.

Она подняла глаза:

— Думаю, я готова.

Тролль кивнул. Он повернулся, погладил широкую голову Кантаки, потом отвел волчицу в сторону, сел на корточки и стал шептать ей что-то на ухо, зарыв лицо в шерсти у нее на шее. Это была длинная речь, из которой Мириамель уловила только пощелкивание канукских согласных. Кантака склонила голову набок и тихо заскулила, но не двинулась с места. Закончив говорить, Бинабик снова погладил волчицу и прижался лбом к ее лбу.

— Она не даст позволения лошади Саймона уходить очень далеко, — сказал он. — Теперь мы имеем должность выступать вперед.

Мириамель вскочила в седло, потом наклонилась, чтобы протянуть руку маленькому человеку. Он взобрался на лошадь и уселся перед ней. Принцесса тронула каблуками бока лошади.

Когда она оглянулась, Домой щипала траву под мокрым деревом, Кантака сидела прямо, насторожив уши, не сводя внимательных желтых глаз с удаляющихся путешественников.

Эрчестерская дорога была настоящим морем грязи. Казалось, что лошадь тратит столько же времени на вытаскивание ног из луж, сколько на ходьбу.

Городские ворота оказались открытыми. Тщательно пригнанные створки с тихим скрипом распахнулись от легкого толчка принцессы. Она вернулась к лошади, осторожно ступая по разбитой тележной колее, и они въехали в город, миновав высокие караульные башни, а дождь поливал их с покрытого тучами неба.

— Тут нет стражи, — прошептала она.

— И никого, как мне представляется.

Сразу за воротами находился плац — обширное пространство, вымощенное булыжником, с островком зелени в середине, на котором обычно проводились бесчисленные парады и праздники. Теперь Батальная площадь была пуста, если не считать нескольких собак с торчащими ребрами, роющихся в отбросах у одной из аллей. Площадь выглядела забытой всеми, кроме падальщиков, — так, словно ею давно никто не пользовался. По широким лужам разбегались круги. Маленькая клумба в центре превратилась в пятно растоптанной грязи. Эхо от стука лошадиных копыт привлекло внимание собак. Некоторое время они смотрели на всадников, высунув языки, в темных глазах была настороженность; мгновением позже стая повернула и понеслась в туче брызг прочь по аллее.

— Что здесь произошло? — поинтересовалась Мириамель.

— Думаю, мы можем производить догадки, — сказал Бинабик. — Вы видывали другие соседские города и поселки, и такую же пустоту видывал я в снежных землях Севера. А это место, с очевидностью, находится в большей близости от того, что происходит в Хейхолте.

— Но куда делись все люди из Стеншира, из Хасу Вейла, из… отсюда? Они же не просто исчезли.

— Нет. Некоторые умирали, когда исчезали урожаи, а прочие, имею предположение, мигрировали на юг. Этот год приносил много страха даже тем, которые имеют знания относительно происходящего, а проживавшие здесь имели должность думать, что ваш Узирис злостно проклинал их.

— О Милостивая Элисия! — Ее горе странно смешивалось со злостью и жалостью. — Что сделал мой отец!

Бинабик покачал головой.

Когда они въехали на широкий Центральный ряд, наконец появились хоть какие-то следы человеческой деятельности. В трещинах некоторых ставен, закрывавших окна, заметно было мерцание огня, и где-то дальше вверх по улице хлопнула дверь. Мириамели даже показалось, что она слышит слабый голос молящегося, но не могла себе представить человека, который мог бы, обращаясь к Богу, издавать такие жалкие звуки. Скорее, блуждающий дух мог оставить в мире живых этот скорбный стон.

Пока они ехали по Центральному ряду, сгорбленная фигура в оборванном плаще появилась в одном из узких боковых проходов. Мириамель была так удивлена, увидев настоящего живого человека, что натянула поводья и некоторое время с интересом смотрела ему вслед. Как бы почувствовав присутствие посторонних, человек обернулся. Выражение крайнего ужаса исказило сморщенное лицо — трудно было сказать, мужское или женское, — потом фигура быстро заковыляла вперед и исчезла за поворотом. Когда Мириамель и Бинабик поравнялись с переулком, впереди уже никого не было. Все двери, выходящие на маленькую улочку, выглядели давно и наглухо заколоченными.

— Кто бы это ни был, он испугался нас. — В голосе Мириамели слышалось смешанное с болью изумление.

— Можно ли оказывать им порицание? — Маленький человек махнул рукой в сторону пустой улицы. — Не питаю сомнений, что огромное множество ужасных вещей проистекало здесь, но это не в нашей компетенции. Мы производим разыскания.

— Конечно, — быстро ответила Мириамель, не в силах сосредоточиться на том, что говорил тролль. Трудно было оторвать взгляд от забрызганных грязью стен и мрачных пустых улиц. Это выглядело так, словно мощный поток промчался по ним, унеся с собой людей. — Конечно, — повторила она. — Но как мы это найдем?

— На карте конец туннеля выглядывает в центре города. Следуем ли мы в правильном направлении?

— Да, Центральный ряд идет через весь город до самых Нирулагских ворот.

— Тогда что это может означивать? — спросил Бинабик. — Оно перегораживает продвижение вперед!

Действительно, в нескольких фарлонгах от них огромная темная масса загородила дорогу.

— Это? — Мириамель все еще не могла собраться с мыслями, так что ей потребовалось некоторое время, чтобы узнать. — О, это задний фасад Святого Сутрина, кафедрального собора.

Бинабик некоторое время молчал.

— А он имеет нахождение в середине поселения?

— Более или менее. — Что-то в голосе тролля наконец отвлекло внимание принцессы от пустынной заброшенной улицы, напоминающей ночной кошмар. — Бинабик? В чем дело? Что-то случилось?

— Давайте подождем осмотра с большой близости. Почему произошло отсутствие золотой стены? Я выводил из рассказываний пилигримов, что таковая стена была известной принадлежностью данного собора.

— Это с другой стороны, с той, что выходит на замок.

Они продолжали путь по главной улице. Мириамель думала: есть ли здесь люди? Может ли оказаться, что этот почти пустой город полностью заселен? Может быть, все его обитатели запуганы, как и тот, которого они видели? Может быть, сейчас они следят за ними из-за ставен? Почему-то эта мысль была не менее отвратительна, чем та, что люди ушли из Эрчестера.

Или, может быть, все еще хуже? По обеим сторонам дороги стояли пустые лавки, в которых некогда размещались многочисленные торговцы. Теперь она почувствовала, что эти пустые дыры застыли в странном ожидании какой-то новой жизни.

Золото с фасада Святого Сутрина содрали мародеры. Даже каменная резьба была попорчена, как будто люди, сбивавшие с нее металл, должны были закончить свою работу в течение часа и очень торопились.

— Он был прекрасен. — У Мириамели уже не было сил огорчаться или удивляться. — Когда солнце освещало его, казалось, что собор объят божественным пламенем.

— В очень нехорошие времена люди питают больше любви к золоту, чем к красивости, — задумчиво сказал Бинабик, щурясь на разбитые лица святых. — Будем испробовать дверь.

— Ты думаешь, он здесь? Туннель?

— Вы видывали на карте, что он поднимается к центру этого города Эрчестера. Я предполагаю, что фундамент собора местополагается глубже всех построений в этом городе.

Огромные деревянные двери долго не поддавались, но Мириамель и Бинабик нажали плечами, петли застонали, и створки приоткрылись почти на локоть, так что они смогли протиснуться внутрь.

Собор потерял основную массу внутреннего убранства. По обеим сторонам двери стояли пустые пьедесталы, а огромные гобелены, благодаря которым стены становились словно бы окнами в жизнь Узириса Эйдона, валялись теперь на полу, испещренные следами грязных ног. Пахло сыростью и разложением, словно тут давно никого не было, но из алтарных дверей сочился свет.

— Там кто-то есть, — прошептала Мириамель.

— Или кто-то еще совершает приходы для зажигания свеч.

Они сделали всего несколько шагов, когда у внутренних дверей появился человек.

— Кто вы? Что вы ищете в Божьем доме?

Мириамель так была удивлена звуком человеческого голоса, что молчала несколько секунд, прежде чем ответить. Бинабик сделал шаг вперед, но она положила руку ему на плечо.

— Мы путники, — сказала она. — Мы хотели увидеть Святого Сутрина. Раньше здесь не закрывали дверей.

— Вы эйдониты?

Мириамель подумала, что этот голос знаком ей.

— Я да. Мой спутник из далекой страны, но он не раз оказывал услуги Матери Церкви.

Последовало недолгое молчание, потом человек заговорил снова:

— Тогда войдите, если вы поклянетесь, что не враги нам. — Судя по его дрожащему голосу, говоривший вряд ли смог бы остановить их, даже если бы они были врагами.

— Спасибо. Мы не враги.

Смутная фигура отступила назад, и Мириамель провела Бинабика внутрь. Она все еще беспокоилась. В этом призрачном городе в кафедральном соборе мог жить кто угодно. Его вполне могли использовать как ловушку, приманку для доверчивых путников — так паук ткет свою паутину.

Внутри было не намного теплее, чем снаружи, огромный собор был полон теней. Всего дюжина свечей горела в гигантском помещении, и их света едва хватало, чтобы был виден высокий сводчатый потолок.

В куполе тоже было что-то странное. Всмотревшись, Мириамель поняла, что витражи исчезли, но несколько цветных осколков все еще цеплялись за рамы. Одинокая звезда мерцала в обнаженном небе.

— Разбиты ветром, — произнес кто-то рядом с ней. Она резко повернулась, испуганная и удивленная. — Все наши прекрасные окна, работа стольких веков! Это суд над человечеством. — Рядом с ней в слабом свете свечей стоял старик в грязно-сером балахоне. Его лицо было изборождено тысячью морщин, лысеющая голова в белых клочьях волос была увенчана кривобокой шляпой. — Вы выглядели так грустно, — пробормотал он. Говор выдавал в нем эркинландера. — Вы видели когда-нибудь нашего Сутрина… — он помедлил, пытаясь найти слово, — вы видели его… раньше?

— Да. — Мириамель знала, что лучше было бы изобразить невежество, но старик казался таким трогательно гордым, что у нее не хватило на это мужества. — Я видела его. Он действительно был прекрасен.

— Только Великая Церковь в Санкеллане Эйдонитисе могла сравниться с ним, — сказал он тоскливо. — Интересно, она по-прежнему цела? До нас сейчас доходит немного вестей с юга.

— Я уверена, что цела.

— Ах, да? Это очень хорошо. — Но в голосе его послышалось некоторое разочарование тем, что главный соперник его собора избежал такой позорной судьбы. — Но, да простит нас наш Искупитель, мы были плохими хозяевами. — Внезапно он схватил Мириамель за руку слегка дрожащей ладонью. — Заходите и укройтесь от бури. Вы и ваш сын. — Он указал на Бинабика, который удивленно поднял глаза. Старик уже забыл, что Мириамель сказала ему. — Будете здесь в безопасности. Они забрали наши прекрасные вещи, но не смогли лишить опеки божественного ока.

Он повел их вверх по длинному приделу к алтарю — каменному блоку, покрытому тканью, бормоча по пути о прекрасных вещах, которые стояли тут или там, и об ужасных происшествиях, которые случились с ними. Мириамель невнимательно слушала его. Она смотрела на разбросанные темные человеческие фигуры, которые прислонялись к стенам или лежали в углах. Одна или две, завернутые в ткани, лежали вдоль скамеек, словно во сне. Всего в огромной церкви было несколько дюжин человек, все безмолвные и неподвижные. У Мириамели появилось страшное подозрение.

— Кто все эти люди? — спросила она. — Они… мертвые?

Старик удивленно поднял глаза, потом улыбнулся и покачал головой:

— Они пилигримы, как и вы, путники, ищущие безопасного приюта. Вот, Бог привел их сюда, и они нашли его в нашей церкви.

Когда старик снова начал описывать прежнее великолепие Святого Сутрина, Мириамель почувствовала, что ее тянут за рукав.

— Спрашивайте, имеет ли это место что-нибудь, похожее на предмет нашего разыскания.

Мириамель воспользовалась первой же возможностью:

— Есть ли туннели под собором?

— Туннели? — В глазах старика загорелся странный свет. — Что вы хотите сказать? Тут есть катакомбы, в которых отдыхают все епископы собора и будут отдыхать до Судного дня, но туда никто не ходит. Это… святая земля. — Он казался обеспокоенным и смотрел мимо алтаря на что-то, чего не видела Мириамель. — Это не место для путников. Но почему вы спрашиваете?

Мириамели не хотелось расстраивать его еще больше.

— Мне говорили, что там было… святое место. — Она склонила голову. — Дорогой для меня человек находится в опасности. Я думала, что здесь, может быть, есть особая святыня… — То, что казалось ложью, быстро пришло ей в голову, но, подумав секунду, она поняла, что сказала чистую правду: дорогой ей человек действительно в опасности. Она должна поставить свечку за Саймона, прежде чем оставит это место.

— Ах! — Старик, казалось, был удовлетворен этим объяснением. — Нет, это не такое место, совсем нет. А теперь пойдем. Скоро настанет время вечерней мансы.

Мириамель была удивлена. Значит, здесь до сих пор совершают богослужения, хотя от собора осталась только жалкая скорлупа. Она подумала о том, что же случилось с толстым чванливым епископом Дометисом и его священниками.

Он повел их к первому ряду скамеек перед алтарем и жестом велел сесть. Грустная ирония происходящего не ускользнула от Мириамели: она часто сидела здесь со своим отцом, а еще раньше с дедушкой. Старик подошел к алтарю и поднял руки.

— Идите, друзья мои, — громко сказал он. — Теперь вы можете вернуться. — Бинабик посмотрел на Мириамель. Она пожала плечами, не понимая, чего хочет от них этот старик.

Но он обращался не к ним. Мгновением позже из-под купола с шумом и хлопаньем опустилась толпа темных фигур. Мириамель удивленно вскрикнула, когда вороны сели на алтарь. Около двух десятков птиц стояли крыло к крылу, черные перья поблескивали в свете свечей.

Старик начал читать Мансу Никталис, и пока он делал это, вороны чистили перья клювами и хорохорились.

— В чем дело? — спросил Бинабик. — Это не имеет похожести на ваши богослужения, о которых слыхивал я.

Мириамель покачала головой. Старик явно сошел с ума. Он адресовал наббанайские слова молитвы воронам, которые важно бродили взад и вперед по алтарю, издавая резкие хриплые вопли. Но было еще что-то в этой сцене, почти такое же странное, как жуткая церемония, что-то неуловимое… Внезапно, когда старик поднял руки и сделал ритуальный знак великого древа, Мириамель узнала его. У алтаря стоял епископ Дометис собственной персоной — или то, что от него осталось, поскольку он, видимо, потерял больше половины своего прежнего веса. Даже голос его изменился: освобожденный от отягощавшей его плоти, он стал пронзительным и тонким. Когда старик перешел к звучным модуляциям в конце мансы, большая часть прежнего Дометиса, казалось, вернулась; в ее усталом мозгу возник епископ, каким он был когда-то: раздувшаяся огромная бычья лягушка, преисполненная самомнения.

— Бинабик, — прошептала она. — Я знаю его. Это здешний епископ, но он так изменился…

Тролль смотрел на прыгающих воронов со смесью восхищения и удивления.

— Тогда вы можете уговаривать его оказывать нам помощь?

Мириамель задумалась.

— Вряд ли. По-видимому, он очень заботится о своей церкви и не захочет позволить нам спуститься в катакомбы.

— Тогда имею предположение, что именно в это место мы и должны отправляться, — тихо сказал Бинабик. — Будем питать ожидание, что шанс придет к нам. — Он посмотрел на Дометиса, который стоял, откинув голову назад и закрыв глаза. Он широко развел руки, как бы имитируя свою Авианскую конгрегацию. — Есть вещь, которую я имею должность проделывать прямо сейчас. Имейте ожидание. Это будет очень недолгое время. — Он тихо встал со скамейки, потом повернулся и быстро двинулся назад по приделу по направлению к выходу.

— Бинабик! — тихо позвала принцесса, но он только махнул рукой и исчез. Обеспокоенная, она неохотно повернулась, чтобы продолжить созерцание странного представления.

Дометис, видимо, совершенно забыл, что мансу слушает кто-то, кроме него и воронов. Парочка птиц сорвалась с алтаря и уселась на его плечах. Они цепко держались за его одеяние, когда он раскачивался, а в моменты, когда епископ, в пылу речи, начинал размахивать руками, хлопали огромными черными крыльями, чтобы сохранить равновесие на своих насестах.

Наконец, когда епископ приблизился к концу мансы, вся стая поднялась и начала кружиться над его головой, подобно каркающей грозовой туче. Теперь в этой сцене не было ничего смешного; Мириамель испугалась. Неужели в мире не осталось ни одного уголка, который не скатился бы в безумие?

Дометис речитативом проговорил последние наббанайские фразы и замолчал. Вороны кружили над ним еще несколько мгновений, потом поднялись к разрушенному куполу, и только эхо их резких криков осталось висеть в воздухе. Когда и оно смолкло и собор погрузился в тишину, епископ Дометис, посеревший от усталости, склонился за алтарем. Прошло некоторое время, а он все еще не поднялся, и Мириамель начала думать, что старик упал в обморок или даже умер. Она встала и осторожно двинулась к алтарю, с опаской посматривая на потолок — ей казалось, что вороны в любой момент могут спикировать на нее, с когтями и клювами наготове…

Дометис свернулся на оборванном одеяле за алтарем, тихо похрапывая. Лицо его было расслаблено, и кожа свисала глубокими складками, словно на нем была маска из растопленного свечного воска. Мириамель содрогнулась и заторопилась назад к своему стулу, но через некоторое время ей и там стало неуютно: комната была полна безмолвными фигурами, и она вообразила, что все эти люди только притворяются спящими и ждут, чтобы удостовериться, что ее спутник не вернется, а потом поднимутся и подойдут к ней.

Мириамель ждала возвращения Бинабика, как ей показалось, очень долго. В притворе было даже холоднее, чем под разбитым куполом, но зато отсюда было легче убежать. Ночной ветер проникал в приоткрытую дверь, отчего она чувствовала себя гораздо ближе к свободе и безопасности, но принцесса все равно подскочила, когда дверные петли заскрипели.

— Ах, — сказал Бинабик, скользнув внутрь, — дождь все еще имеет великую сильность. — Он стряхнул воду на каменный пол.

— Епископ Дометис спит за алтарем. Бинабик, куда ты ходил?

— Водил вашу лошадь к ожиданию Домой и Кантаки. Если мы не будем находить нашего разыскания, мы можем с легкостью путешествовать через город на ногах. Но если вход в туннель обнаружится, мы можем задерживаться и находить вашу лошадь основой супа у каких-нибудь голодающих персон.

Мириамель не подумала об этом, но она не сомневалась, что он прав.

— Я рада, что ты сделал это. А что теперь?

— Идем производить охоту на наш туннель, — ответил Бинабик.

— Когда епископ Дометис рассказывал про катакомбы, он все время смотрел назад, вот на эту стену за алтарем.

— Хмм. — Тролль кивнул. — Большая разумность в вашем замечании и запоминании. Я предполагаю, что это первое место, нуждающееся в обыскивании.

— Но мы же не хотим разбудить его!

— Как снежные мыши мы будем, шепотом ходящие по ледяному насту. — Бинабик сжал ее руку.

Тревога по поводу спящего Дометиса оказалась напрасной. Старик тоненько храпел и даже не шевельнулся, когда они прошли мимо. Огромная стена за алтарем, которая некогда была украшена изразцами, изображавшими мучения святого Сутрина, превратилась в крошащуюся, осыпающуюся известку с несколькими пятнами сохранившейся керамики. У одного края стены, скрытая за оборванной занавеской, находилась низкая дверь. Бинабик дернул, и она легко распахнулась, как будто ею пользовались достаточно часто. Тролль заглянул внутрь, потом обернулся.

— Будем забирать очень немного свечей, — прошептал он. — Таким образом мы получим возможность оберегать факелы в наших сумках для более очень позднего времени.

Мириамель вернулась и вытащила из подсвечников две свечи. Она чувствовала легкие угрызения совести, поскольку Дометис был по-своему добр к ним, но рассудила, что их главная цель важнее случайного воровства и, может быть, епископ будет вознагражден когда-нибудь, увидев, как восстанавливают его обожаемый собор. Она с интересом подумала, будут ли здесь тогда привечать воронов — хорошо бы, чтоб не привечали.

Держа по свече, Мириамель и Бинабик осторожно спускались по узкой лестнице. Многие века использования стерли каменные ступени в центре, и вниз струился желобок, подобный высохшему руслу реки. Они сошли со ступеней в помещение с низкими потолками и остановились, чтобы оглядеться. Стены по обеим сторонам напоминали пчелиные соты, состоящие из небольших ниш, в каждой из которых покоилась безмолвная каменная фигура в сутане и с другими принадлежностями церковных деятелей. Не считая этого, узкий зал казался абсолютно пустым.

Бинабик указал на один проход, выглядевший заброшенным.

— Я предполагаю, нам следует уходить в ту сторону.

Мириамель заглянула в темный коридор. Белые отштукатуренные стены были чистыми, ничего, претендующего на святость, там не было. Она глубоко вздохнула.

— Пошли.

В соборе два ворона слетели с потолка и, сделав несколько быстрых кругов, приземлились на алтаре. Их блестящие глаза не отрывались от двери в катакомбы. Но они не были единственными наблюдателями. Странная фигура отделилась от темной стены и осторожно прокралась через собор. Она прошла мимо алтаря, ступая так же тихо, как Мириамель и тролль, потом постояла мгновение перед дверью в подвал, словно прислушиваясь. По прошествии некоторого времени темная фигура скользнула в дверь и стала тихо спускаться по ступеням.

После этого ничего не было слышно в темном соборе: только ровный храп епископа и шелест крыльев.

8 КОРНИ БЕЛОГО ДЕРЕВА

Саймон смотрел на эту удивительную вещь довольно долго. Он подошел поближе, потом нервно отскочил. Как это может быть? Наверное, это сон, как и многое другое в этих бесконечных туннелях.

Он протер глаза, потом снова взглянул. Тарелка стояла в нише у лестницы на уровне груди. На ней, разложенные как на королевском банкете, лежали маленькое зеленое яблоко, луковица, горбушка хлеба. Рядом стояла закрытая керамическая миска.

Саймон отскочил, дико озираясь. Кто мог это сделать? Зачем кому-то оставлять прекрасный ужин на пустой лестнице в глубинах земли. Он поднял свой догорающий факел, чтобы еще раз осмотреть волшебное угощение.

В это было трудно поверить — невозможно поверить. Он блуждал уже многие часы после того, как оставил огромный пруд, пытаясь идти вверх, но был совершенно не уверен, что извивающиеся мосты, ведущие вниз коридоры и причудливые лестницы не уводят его еще глубже в землю, вне зависимости от того, по скольким ступеням он взобрался. Пламя его факела становилось все слабее, пока не превратилось в желтоватую искорку, которую мог задуть самый легкий ветерок. Он старался не думать о том, что будет потерян навсегда, умрет от голода в темноте, и потом вдруг нашел это… Этот мираж. Дело было не только в еде, хотя от одного ее вида рот его наполнился слюной, а пальцы конвульсивно сжались. Нет, это означало, что где-то поблизости должны быть люди — а значит, и свет, и свежий воздух. Даже стены, грубо обработанные людьми, говорили о близости поверхности. Он был почти спасен!

Подожди-ка, он остановился, уже протянув руку к яблоку. Что, если это ловушка? Что, если они узнали, что внизу кто-то есть, и пытаются выманить его?

Но кто могут быть эти «они»? О том, что он тут, могут знать только его друзья, буккены да духи ситхи из призрачного замка. Нет, кто-то принес сюда ужин, а потом почему-то ушел, забыв его забрать.

Если он все-таки настоящий.

Саймон протянул руку, готовый к тому, что еда исчезнет, превратится в пыль… но этого не случилось. Его пальцы сомкнулись на яблоке. Оно было твердым и гладким. Саймон схватил его, быстро понюхал — хотя кто его знает, как пахнет яд, — и откусил.

Спасибо тебе, милостивый Узирис, спасибо тебе!

Это было… замечательно. Плод был неспелый, сок его терпкий и кисловатый, но Саймону казалось, что в его руках зеленая жизнь, и солнце, ветер и дождь хрустят на его зубах, когда он откусывал кусочек. На некоторое время он забыл обо всем, смакуя это великолепие.

Он поднял крышку с миски, понюхал, чтобы убедиться, что это действительно вода, потом выпил ее жадными глотками. Когда миска опустела, он схватил с тарелки еду и ринулся назад по коридору, ища надежного убежища, чтобы спокойно поесть.

Саймон боролся с собой, стараясь растянуть яблоко, хотя каждый глоток казался годом возвращенной ему жизни. Когда он закончил и облизал липкие от сока пальцы, его тоскующий взор обратился к хлебу и луковице. С удивительным самообладанием Саймон в конце концов запихнул их в карман штанов. Даже если он выберется на поверхность и найдет такое место, где есть люди, нет никакой гарантии, что его накормят. Если он выйдет наружу в Эрчестере или в одном из маленьких селений по берегам Кинслага, то, возможно, найдет какое-нибудь укрытие или даже союзников — но если это случится в Хейхолте, ему никто не поможет. Ну а если еда вовсе не означает близости людей — что ж, тогда он с благодарностью съест хлеб и лук, когда пройдет эффект от этого совершенного яблока.

Он поднял факел — теперь его прозрачно-голубое пламя стало еще более тусклым — вышел в коридор и шел вперед, пока не достиг развилки. Озноб охватил его. В какую сторону он повернул? Он так торопился убежать подальше от того, кто мог бы вернуться за едой, что действовал без обычной осторожности. Сделал ли он левый поворот, как и следовало? Он не был в этом уверен.

Ему ничего не оставалось, кроме как снова воспользоваться своим методом. Он выбрал левое ответвление: через несколько мгновений он убедился, что ошибся: этот путь вел вниз. Он вернулся и пошел по другому коридору, но этот тоже спускался. Недолгое исследование показало, что все проходы ведут туда же. Он вернулся к тому месту, где съел яблоко, и нашел брошенный огрызок, но когда он поднес к земле догорающий факел, то увидел, что следы на пыльном полу ведут в ту сторону, откуда он пришел.

Будь проклято это место! Будь проклят этот сумасшедший лабиринт!

Саймон вернулся обратно к развилке. Что-то случилось, в этом не было сомнений — туннели снова изменились каким-то странным образом. Смирившись, он выбрал дорогу, уходившую вниз под меньшим углом, и снова пустился в путь.

Коридор извивался и поворачивал, уводя его в глубину. Скоро на стенах опять появились признаки работы ситхи: изящная резьба под вековой грязью. Проход расширился, потом еще расширился. Он вышел на широкое открытое место, и понял это только по тому, как звучало эхо от его шагов, — его факел едва тлел.

Эта пещера казалась такой же высокой, как та, в которой был пруд. По мере того, как Саймон двигался вперед, его глаза привыкали к более крупным размерам. Он приободрился. Это и в другом отношении было похоже на зал с прудом: огромная лестница, поднимаясь в темноту, вилась по стенам. Что-то еще слабо светилось в центре зала. Он подошел ближе и в умирающем свете факела обнаружил большой каменный круг, который мог быть основанием фонтана; в его центре стояло дерево, уходящее вверх — намного выше Саймона. Во всяком случае, это казалось деревом: внизу было что-то вроде узловатых спутанных корней, наверху виднелась паутина веток. Но как бы близко он ни подносил факел, невозможно было разглядеть детали, словно огромный ствол был закутан в темноту.

Когда он наклонился ниже, призрачное дерево зашумело от неощутимого ветра, словно тысячи сухих рук потерлись друг о друга. Саймон отскочил назад. Он был готов коснуться его, уверенный, что это камень, но вместо этого обогнул дерево и поспешил к лестнице. Кружа по периметру зала и поднимаясь по ступенькам в слабом свете факела, он все еще сильно ощущал присутствие дерева, стоящего в центре зала. Он слышал, как шуршали его листья, но еще сильнее он ощущал дерево. Оно ощущалось в темноте, как человек, лежащий рядом в постели. Это было не похоже ни на что, испытанное им прежде. Не такое абсолютное могущество, как у пруда, но дыхание тонкого безграничного разума, древнего как сам мир. Магия пруда была похожа на сверкающий фейерверк, способный гореть и светиться, но ожидающий кого-то, кто сможет достойно использовать его силу. Саймон не мог вообразить никого, кто стал бы использовать для чего-нибудь это дерево. Оно стояло и дремало, ему никто не был нужен, в нем не было ни добра, ни зла, оно просто было.

Снова и снова Саймон чувствовал его присутствие.

Свет факела становился все слабее и слабее. После того, как Саймон прошел несколько сотен ступеней, он наконец иссяк. Этот давно предвиденный момент был, тем не менее, совершенно ужасен: Саймон плюхнулся на ступени в полной темноте, слишком усталый даже для слез. Он набил полный рот хлебом и луком, потом выжал немного воды из высыхающей рубашки. Закончив, он глубоко вздохнул и пополз вверх по лестнице, ощупывая дорогу.

Трудно было сказать, чем были голоса, которые следовали за ним: призраками подземных коридоров или порождением его собственного больного воображения.

Лезь наверх. Скоро все будет готово.

Снова на коленях, простак?

Ступенька сменяла ступеньку под его руками. Пальцы его онемели, колени и голени ныли.

Завоеватель идет! Скоро все будет готово.

Но одного не хватает!

Это не имеет значения. Деревья горят. Все умерли, исчезли. Это не имеет значения.

Мысли Саймона блуждали, он поднимался по вьющейся лестнице. Нетрудно было вообразить, что его целиком проглотили, что он в животе какого-то огромного зверя. Может быть, это дракон — дракон, о котором говорилось в надписи на его кольце. Он остановился и потрогал свой палец. Ощущение металлического ободка успокоило его. Что, сказал Бинабик, означает эта надпись? «Дракон и смерть»?

Убит драконом, может быть? Один из них проглотил меня, и я умер. Я буду вечно карабкаться в темноте по этой лестнице у него внутри. Интересно, глотал ли он уже кого-нибудь? Так одиноко…

Дракон мертв, говорили ему голоса. Нет, дракон — это смерть, заверяли другие.

Он остановился и еще немного поел. Во рту у него пересохло, но ему хватило всего нескольких капель воды, чтобы продолжить свое бесконечное восхождение.

Саймон остановился, чтобы перевести дух и дать отдохнуть ноющей ноге примерно в двенадцатый раз с тех пор, как начал взбираться по лестнице. Пока он сидел, согнувшись и тяжело дыша, вокруг него внезапно замерцал свет. Ему пришла в голову безумная мысль, что снова загорелся факел, но он тотчас же вспомнил, что погасшая головешка засунута за пояс. На ошеломляюще-восхитительное мгновение всю лестницу залил бледный золотистый свет, и Саймон посмотрел вверх на сужающуюся спираль ступеней и отверстие где-то далеко, которое вело прямиком на небо. Потом что-то произошло, и огненный шар расцвел в темноте над ним, окрасив все в красный цвет, и на мгновение на лестнице стало жарко, как в замковой литейной.

Нет, закричали голоса. Нет, не произноси слова! Ты призовешь небытие!

Раздался треск, громче любого грома, потом бело-голубая вспышка, растворившая все в чистом сиянии. Мгновением позже все снова стало черным.

Саймон снова лежал на ступеньках, тяжело дыша. Действительно стемнело или вспышка ослепила его? Откуда ему было знать?

Какое это имеет значение? — спросил насмешливый голос.

Он прижал пальцы к закрытым глазам и держал их так, пока в темноте не запрыгали слабые голубые и красные искорки, но это ничего не доказывало.

Я не узнаю, пока не найду что-нибудь, что должен увидеть.

Ему пришла в голову чудовищная мысль. Что, если, ослепнув, он проползет мимо выхода, освещенных дверей, арки, открытой небу…

Не могу думать. Буду подниматься. Не могу думать.

Он продолжал ползти. Через некоторое время он, казалось, полностью потерял себя, уплывая в другие места, другие времена. Он видел Эрчестер и его окрестности, какими они представлялись ему с Башни Зеленого ангела. Округлые холмы, обнесенные забором фермы, крошечные домики, люди и животные лежали перед ним, как деревянные игрушки на зеленом одеяле. Он хотел предупредить их, что наступает ужасная зима.

Он снова увидел Моргенса. Очки, которые носил старик, блестели в послеполуденных лучах, и глаза его сверкали, как будто в них бушует пламя, более яркое, чем обычный огонь. Моргенс пытался сказать ему что-то, но Саймон, маленький глупый Саймон следил за жужжащей у окна мухой. Если бы только он прислушался! Если бы знал!

И он видел сам замок, фантастическую мешанину башен и крыш, знамена, трепещущие на весеннем ветру, Хейхолт — его дом. Его дом, каким он был и каким он больше никогда не будет. О, что бы он не отдал, чтобы повернуть время вспять! Если бы он мог отдать за это душу… чего, в конце концов, стоит душа по сравнению со счастьем вновь обрести дом?

Небо над Хейхолтом посветлело, как будто солнце вышло из-за тучи. Саймон прищурился. Может быть, это не весна, а разгар лета?

Башни Хейхолта расплылись, но свет остался.

Свет!

Это было слабое рассеянное сияние, не ярче света луны, пробивающегося сквозь туман — и Саймон мог видеть смутные очертания ступеньки перед ним. На ней вырисовывалась его грязная, корявая рука. Он видел!

Он огляделся, пытаясь определить источник света. Насколько он понимал, ступени все еще вились вверх. Свет, слабый, как болотный огонек, тоже шел сверху.

Он встал на ноги и некоторое время покачивался — кружилась голова, — потом снова пошел вверх, теперь уже на ногах. Сперва это казалось странным, и ему то и дело приходилось хвататься за стену, но вскоре он снова почувствовал себя человеком. Каждый шаг, дававшийся ему с трудом, казалось, приближал его к свету. Каждый всплеск боли в поврежденной лодыжке вел его к… чему? К свободе, он надеялся.

Ступени, казавшиеся бесконечными во время вспышки света, внезапно закончились широкой площадкой. Пролет был перекрыт грубым кирпичом, как будто кто-то пытался закрыть лестницу, как горлышко бутылки. Свет сочился откуда-то сбоку. Саймон заковылял туда, скрючившись, чтобы не стукнуться головой, и нашел место, где кирпичи обвалились, образовав щель, в которую вполне мог протиснуться человек. Он подпрыгнул, но ему едва удалось коснуться грубого кирпича, окаймлявшего отверстие; если там и был уступ, Саймон не мог достать его. Он прыгнул еще раз, но безрезультатно.

Саймон смотрел вверх, на отверстие. Тяжелая обреченная усталость навалилась на него. Он рухнул на площадку и сидел некоторое время, обхватив голову руками. Залезть так высоко!

Он прикончил свой хлеб и взвесил на руке остаток луковицы, решая, стоит ли съесть и ее, потом положил обратно в карман. Сдаваться было рано. Немного подумав, он подполз к груде свалившихся с потолка кирпичей и стал класть их один на другой, стараясь, чтобы получилось устойчивое сооружение. Сложив кирпичи высокой надежной грудой, он залез на нее. Теперь его руки глубоко заходили в щель, но все еще не могли нащупать ничего, за что можно было бы ухватиться. Он напрягся и прыгнул. Его пальцы скользнули по уступу в верхней части отверстия, потом разжались, и он упал с кирпичей, подвернув больную лодыжку. Прикусив губу, чтобы не стонать, он снова уложил кирпичи, залез на них и прыгнул еще раз.

На сей раз он был готов. Он ухватился за уступ и повис, морщась от боли. Глубоко вздохнув, он начал подтягиваться. Все его тело дрожало от напряжения.

Выше, выше, еще немного…

Его продвижение вверх было медленным и мучительным, но в конце концов он подтянулся достаточно, чтобы, выбросив вперед руку, ухватиться за новый выступ. Не обращая внимания на боль и упираясь спиной в камень, Саймон сделал еще одно, последнее усилие и оказался наверху, в безопасности.

Он долго лежал, со свистом всасывая воздух и пытаясь не думать о том, как болят руки и плечи. Он перевернулся на спину и уставился на новый каменный потолок — немного выше, чем предыдущий. Слезы струились по его щекам. Неужели это будет только еще одной новой пыткой? Неужели он будет вынужден вечно протаскивать свое измученное тело сквозь дыры? Неужели он проклят?

Саймон вытащил из штанов мокрую рубашку и выжал ее, уронив в рот несколько жалких капель. Потом сел и огляделся. Глаза его расширились; сердце готово было выскочить из груди.

Он сидел на полу, очевидно в кладовой. Она была сделана людьми и полна человеческими вещами, хотя в нее, похоже, давно никто не заглядывал. В одном углу стояло тележное колесо без двух спиц. У другой стены были бочки, а подле них навалены мешки, бугристые от загадочного содержимого. Некоторое время Саймон мог думать только о том, что здесь, возможно, есть еда. Потом он увидел стремянку у противоположной стены и понял, откуда идет свет.

Верхняя часть стремянки уходила в открытый люк в потолке — квадрат яркого света. Саймон смотрел на это, разинув рот. Безусловно, кто-то услышал его отчаянные молитвы и поставил ее здесь, чтобы он мог выйти.

Он встал и медленно двинулся через комнату, потом схватился за перекладины лестницы и посмотрел наверх. Там было светло — и казалось, что это был дневной свет. После всего, через что ему пришлось пройти, — может ли такое быть?

Комната наверху была еще одной кладовой. В ней тоже были люк и стремянка, но в верхней части стены оказалось маленькое узкое оконце, через которое Саймон мог видеть серое небо.

Небо!

Он думал, что выплакал уже все слезы, но, глядя на прямоугольник облаков, начал рыдать от облегчения, как потерянный ребенок, нашедший наконец родителей. Он рухнул на колени и вознес благодарственную молитву. Ему вернули мир. Нет, это неправда. Он снова нашел мир.

Отдохнув немного, он влез по стремянке. Наверху была маленькая комната, полная инструментов каменщиков и банок с красками. Здесь была обыкновенная дверь и беленые известью стены. Саймон пришел в восторг. Да здравствует обыкновенность! Он осторожно открыл дверь, внезапно вспомнив, что теперь он в доме, где живут люди, и, как бы сильно ему ни хотелось увидеть чье-нибудь лицо и услышать настоящий голос, следует быть очень осторожным.

За дверью находился огромный зал с полом из полированного камня, освещенный только маленькими высокими окнами. Стены были завешаны тяжелыми гобеленами. Справа от него уходила вверх широкая лестница. Слева несколько ступенек вели к каменной площадке и закрытой двери. Саймон огляделся и прислушался, но, похоже, никого, кроме него, поблизости не было. Он вошел.

Несмотря на то что большой зал находился в непосредственной близости от кладовки с краской и штукатуркой, он не очень-то выиграл от этого: бледные пятна плесени покрывали гобелены, воздух был густым от сырости, пахло запустением.

Потрясение от яркого дневного света и счастья, что он выбрался из этих глубин, было таким сильным, что Саймон долго не мог сообразить, что оказался в месте, которое он прекрасно знал. Что-то в форме или расположении окон или смутно различимые детали одного из полинявших гобеленов внезапно освежили его память.

Башня Зеленого ангела. Узнавание как сон охватило его. Знакомое стало чужим. Чужое — знакомым.

Я в холле Башни Зеленого ангела!

Вслед за этим открытием последовало другое, гораздо менее приятное.

Я в Хейхолте. В замке Верховного короля. С Элиасом и его солдатами. И Прейратсом.

Он отступил назад в темный угол, как будто в любой момент гвардейцы могли ворваться в зал и схватить его. Что теперь делать?

Соблазнительно было взобраться по широкой лестнице на колокольню, любимое убежище его детства. Он мог бы посмотреть вниз и увидеть каждый уголок Хейхолта; мог бы отдохнуть и попытаться решить, что делать дальше. Но его распухшая лодыжка ужасно болела, и от одной мысли обо всех этих ступеньках ему становилось нехорошо. Он решил, что сперва съест сохраненную им луковицу. Он заслуживает маленького праздника. Он подумает об этом позже.

Саймон проскользнул обратно в чулан, потом решил, что даже это место, пожалуй, слишком открытое. Возможно, холл башни только кажется необитаемым. Он спустился по лестнице в нижнюю кладовку, тихо мыча от боли в руках и лодыжке, потом вытащил из кармана луковицу и быстро заглотил ее. Выжав в рот остатки воды — что бы ни произошло в дальнейшем, дождь течет по всем водостокам замка и моросит за окнами, так что скоро у него будет столько воды, сколько он захочет, — он лег, положив голову на один из мешков, и попытался привести в порядок свои мысли. Через несколько мгновений он спал.

— Мы лжем, потому что боимся, — сказал Моргенс. Старик вынул камешек из кармана и бросил его в ров. Брызги засверкали на солнце, и камешек исчез. — Боимся неизвестности, боимся того, что подумают другие, боимся, что о нас что-то узнают. Но каждый раз, когда мы лжем, страх становится сильнее.

Саймон огляделся. Солнце склонялось к западной стене замка; Башня Зеленого ангела вырисовывалась четко очерченным черным шпилем. Он знал, что это сон. Моргенс говорил это ему очень давно, и это было в покоях доктора над очередной пыльной книгой, а не у рва в угасающих сумерках. В любом случае, Моргенс умер. Это был всего лишь сон.

— В сущности, это некий род магии, может быть даже самой сильной, — продолжал Моргенс. — Думай об этом, если хочешь познать могущество, юный Саймон. Не забивай голову болтовней о заклятьях и превращениях. Постарайся понять, как ложь формирует нас, формирует наше королевство.

— Но это никакая не магия, — возразил Саймон, против воли вовлеченный в спор. — От этого никакой пользы. Настоящая магия позволяет вам… ну, я не знаю. Летать. Делать золотые слитки из груды турнепса. Как в сказке.

— Но сказки сами по себе часто лгут, Саймон. Плохие — всегда. — Доктор протер очки широким рукавом своего балахона. — Хорошие сказки расскажут тебе, что страшнее противостояния лжи ничего не может быть. Нет никакого талисмана или волшебной сабли, которые были бы хоть наполовину таким сильным оружием, как правда.

Саймон повернулся, чтобы посмотреть, как по воде медленно разбегаются круги от очередного камешка. Чудесно было стоять и снова разговаривать с Моргенсом, даже если это только сон.

— Вы считаете, что, встретив огромного дракона — такого, как убил король Джон, — надо не рубить ему голову, а честно сказать: «Ты уродливый дракон»?

Голос Моргенса стал слабее:

— Да, если ты воображал, что перед тобой вовсе не дракон. Но это не все, Саймон. Ты должен пойти глубже.

— Глубже? — Теперь он был рассержен. — Я был глубоко в земле, доктор. Я выжил и выбрался на свет. Что вы хотите сказать?

Моргенс… изменялся. Кожа его стала тонкой, как бумага, в седых волосах запутались листья. Пока Саймон в оцепенении смотрел на это, пальцы старика стали удлиняться и ветвиться, ветвиться…

— Да, ты научился… — сказал доктор. Лицо его стало исчезать в завитках коры на белом стволе дерева. — Ты должен идти еще глубже. Еще многое нужно понять. Следи за ангелом — он покажет тебе многое глубоко в земле и высоко в небе.

— Моргенс! — Злости больше не было. Его друг менялся так быстро, что в нем уже почти не оставалось ничего человеческого — только легкий намек в форме ствола, неестественный трепет в ветвях дерева. — Не покидайте меня!

— Но я уже оставил тебя! — Голос доктора был едва слышен. — То, что у тебя есть от меня, заключено в твоей голове. Я — часть тебя. Все прочее уже стало частью земли. — Дерево слегка покачнулось. — Помни, однако, — солнце и звезды освещают листья, но корни уходят в землю… спрятаны… спрятаны…

Саймон вцепился в светлый ствол, пальцы его бесполезно царапали жесткую кору. Голос доктора угас.

Саймон сел, пот ночного кошмара щипал глаза; он с ужасом обнаружил, что окружен тьмой.

Это все было сном! Я все еще в туннеле, я потерян…

Через мгновение он увидел точечки звезд через высокое окно кладовой.

Простак. Я заснул, и стемнело.

Он сидел, растирая ноющие суставы. Что теперь делать? Он хотел есть и пить, но было маловероятно, что какая-нибудь еда найдется в Башне Зеленого ангела. Тем не менее ему совсем не хотелось покидать это относительно безопасное место.

Неужели я вылез из подземелья только для того, чтобы умереть от голода в чулане? — выбранил он себя. С рыцарями не случается ничего подобного. Он встал и потянулся, вздрогнув от тупой боли в лодыжке. Может быть, совершить маленький набег, чтобы достать воды и посмотреть, как обстоят дела? Конечно, все это лучше сделать, пока темно.

Саймон стоял в тени у Башни Зеленого ангела. Разномастные крыши Внутреннего дворика составляли привычный узор на фоне ночного неба, но Саймону было не по себе. Дело было не только в том, что он вынужден прятаться и скрываться в родном доме — в воздухе чувствовалось что-то странное, чего Саймон не мог назвать, но очень хорошо ощущал. Сводящая с ума ненадежность подземного мира каким-то образом просочилась наверх, в знакомые камни замка. Наклоняя голову набок, он почти видел краем глаза, как бледнеют и расплываются здания, меняя форму и размер. Слабые вспышки света мерцали на стенах и быстро исчезали.

Хейхолт тоже? Неужели весь мир помешался от горя? Что происходит?

С некоторым трудом он заставил себя отправиться на разведку.

Хотя казалось, что огромный замок пуст, Саймон очень скоро обнаружил, что на самом деле это не так. Внутренний двор был темен и тих, но кто-то перешептывался в коридорах и за закрытыми дверьми, и во многих верхних окнах горели огни. Кроме того, он слышал обрывки музыки — странные мелодии и еще более странные голоса, от которых ему хотелось выгнуть спину дугой, как кошка, и зашипеть. Стоя в глубоких тенях сада, Саймон решил, что Хейхолт каким-то образом испорчен: так яблоко, не снятое вовремя с ветки, в конце концов становится мягким и начинает гнить изнутри. Он не мог точно сказать, в чем дело, но весь Внутренний двор — центр детского мира Саймона — казался больным. Он украдкой побывал в кухне, в малой буфетной, в часовне и даже, что было немыслимой дерзостью, в холле перед Тронным залом, выходившем в сад. Все внешние двери были заперты. Он нигде не мог найти входа. Саймон знал, что раньше не бывало ничего подобного. Король боится шпионов? Осады? А может быть, двери запирают не потому, что боятся внешних врагов, а для того, чтобы удержать в замке его обитателей? Тихо вздыхая, он думал обо всем этом.

Он знал окна, которые нельзя было закрыть, и другие тайные пути, но стоит ли так рисковать? Судя по запертым дверям, те, кто бодрствует, особенно часовые, внимательно отнесутся к посторонним звукам. Саймон возвратился к кухне, подтянулся на ветвях небольшой бесплодной яблони и залез на выступ высокого окна. Толстое стекло исчезло, но оконный проем был заложен камнями. Саймон тихо выругался и спрыгнул на землю.

Он был ранен и все еще ужасно голоден, несмотря на доеденную недавно луковицу. Саймон решил, что зря тратил время на Внутренний двор, а вот Средний, находящийся на другой стороне рва, мог оказаться менее защищенным.

Между двумя дворами было несколько чересчур открытых мест. Несмотря на то, что Саймон до сих пор не видел ни одного часового и вообще ни одного живого человека, он с трудом заставлял себя идти по открытому пространству, каждый раз опрометью бросаясь к спасительной тени. Особенно страшно ему было на мосту через ров. Дважды он начинал переходить его и останавливался на полпути. Мост был не меньше тридцати ярдов в длину, и если бы кто-нибудь появился не вовремя, Саймона было бы видно так же хорошо, как гуляющую по белой стене муху.

Наконец он на секунду задержал дыхание, потом глубоко вздохнул и бросился бежать через мост. Казалось, что его сапоги грохочут, как гром, и Саймон заставил себя остановиться и преодолеть остаток пути тихим шагом, хотя сердце его при этом готово было выскочить из груди. Перейдя на другую сторону, он нырнул в сарай, где отсиживался, пока не пришел в себя.

Все хорошо, сказал он себе. Вокруг никого нет. Нечего бояться.

Он знал, что это ложь. Есть чего бояться, поправился он. Но никто тебя еще не поймал, по крайней мере пока что.

Поднявшись на ноги, он подумал, почему мост через ров был опущен, если все двери заперты, а окна заложены. А почему не была заперта Башня Зеленого ангела? Он не мог придумать никакого ответа. Не успел он сделать и сотни шагов по грязному проходу в центре двора, как увидел нечто, заставившее его метнуться обратно в тень. Все его страхи немедленно ожили с новой силой, но на сей раз у него были для этого основания.

Во дворике был разбит военный лагерь.

Ему потребовалось некоторое время, чтобы понять это, поскольку горело очень немного огней, а палатки из темной ткани были почти неразличимы в темноте. Весь двор, казалось, был полон вооруженными людьми. По краям лагеря он увидел примерно полдюжины часовых — насколько можно было судить по их виду — в плащах, шлемах и с длинными пиками. В слабом свете далеких звезд он не мог разглядеть их лиц.

Пока он стоял в щели между сараями Среднего двора, раздумывая, что делать дальше, мимо него прошла еще одна пара в плащах и капюшонах. У них тоже были длинные копья, но Саймон сразу понял, что они не похожи на людей из лагеря. Что-то в том, как они держались, что-то в их грациозной, обманчиво быстрой походке, в повороте голов ясно сказало ему, что это были норны.

Саймон, дрожа, затаился в темноте. Узнают ли они, что он здесь? Могут ли они… учуять его?

В это время существа в черных одеждах прошли совсем рядом с его убежищем, настороженные, как охотничьи собаки. Саймон затаил дыхание и приказал себе не шевелиться. Постояв секунду, норны одновременно повернулись, словно могли разговаривать без слов, и продолжили свой путь. Саймон подождал немного, потом осторожно высунул голову из-за стены. Он не мог увидеть норнов в темноте, но заметил, как смертные солдаты расступались перед ними, отскакивая, точно от змей. На мгновение силуэты норнов появились на фоне одного из костров — две одинаковые фигуры в капюшонах, казалось, не замечающие людей вокруг, — потом они прошли светлое пятно и снова растворились в темноте.

Это было нечто неожиданное. Норны! Белые лисы в Хейхолте. Все было гораздо хуже, чем он мог вообразить. Но разве Джулой и остальные мудрые не говорили, что бессмертные никогда не смогут вернуться сюда? Может быть, они имели в виду только Инелуки и его неумерших слуг? Но даже если они были правы, сейчас это казалось слабым утешением.

Итак, Средний двор был полон солдат, а норны свободно разгуливали по всему замку, бесшумные, как охотящиеся совы. Саймон не сомневался, что во Внешнем дворе тоже обосновались черные риммеры, или тритингские наемники, или еще какие-нибудь головорезы, которых Элиас купил на золото Эркинланда или привязал к себе чудовищной магией Короля Бурь. Трудно было поверить, что королевские гвардейцы, даже самые жестокие и безжалостные, могли остаться в этом призрачном месте, полном мертвеннолицых норнов: бессмертные были для этого слишком, пугающе чужими. Одного мгновения было достаточно, чтобы понять: солдаты боятся их.

Теперь я имею полное право бежать отсюда, не просто спасая собственную шкуру. Джошуа должен знать, что здесь творится. В нем вспыхнула надежда. Может быть, то, что норны здесь, с Элиасом, приведет сюда Джирики и остальных ситхи? Тогда род Джирики должен будет помочь смертным, так ведь? Саймон пытался все тщательно обдумать. Словом, я должен попытаться бежать. Что хорошего принесу я Джошуа или кому-нибудь другому, если не выберусь отсюда?

А пока назад, во Внутренний двор. Если надо, он может обойтись день-другой без еды, поскольку вода, по-видимому, вполне доступна. Масса времени, чтобы разнюхать все, что здесь происходит, и найти путь мимо солдат и стражников к желанной свободе. Если будет необходимо, он даже может вернуться назад под замок и пройти через туннели. Это будет самый верный способ бежать незамеченным.

Нет. Только не туннели.

Притворяться бесполезно. Этого он не сможет сделать даже для Джошуа и его сторонников.

Саймон уже ступил на мост, когда громкий стук копыт заставил его снова скрыться в тени. Увидев группу всадников, выезжающих на открытое место, Саймон вознес безмолвную благодарственную молитву Узирису, за то что он не привел его к мосту на несколько мгновений раньше.

Это был отряд вооруженных гвардейцев, выглядевших до странности уныло, несмотря на всю их военную пышность. У Саймона было всего несколько секунд, чтобы полюбопытствовать, в чем же дело, после чего он увидел среди них леденяще знакомую лысую голову.

Прейратс! Саймон прижался к стене, не в силах отвести от него глаз. Ненависть душила его. Этот злодей был меньше чем в шестидесяти шагах от него! Лунный свет освещал безволосое лицо.

Я в одно мгновение добежал бы до него, пришла дикая мысль. Если бы я шел медленно, солдаты не стали бы волноваться. Они подумали бы, что я обычный торговец, немного перебравший. Я разбил бы ему череп камнем…

Но что, если ничего не выйдет?

Тогда его с легкостью поймают, вот и вся польза, которую он мог бы принести Джошуа. А что хуже всего, он станет пленником красного священника, в точности как говорил Бинабик: пройдет немного времени, прежде чем Саймон расскажет Прейратсу все, что знает о Джошуа, ситхи и мечах, да к тому же будет умолять алхимика позволить ему говорить еще и еще. Саймон начал трястись, как привязанная собака при виде добычи. Этот дьявол был так близко… Отряд остановился. Священник ругал одного из гвардейцев. Его еле слышный скрипучий голос было невозможно не узнать. Саймон высунулся вперед так далеко, как мог, не выходя из укрытия, и приложил руку к уху, чтобы лучше слышать.

— …Или я поеду на тебе! — выплюнул священник.

Солдат что-то ответил тихим, испуганным голосом. Несмотря на высокий рост и висевшую на бедре саблю, человек съежился от страха, как нашаливший ребенок. Никто не смел возражать Прейратсу — так было еще до бегства Саймона из замка.

— Ты сумасшедший или просто дурак?! — Прейратс повысил голос. — Я не могу ехать на хромой лошади всю дорогу до Вентмута! Дай мне твою.

Солдат слез, потом передал поводья своей лошади алхимику и сказал что-то еще. Прейратс засмеялся:

— Тогда ты поведешь мою. Я думаю, тебе не вредно будет прогуляться: это твоему идиотизму я обязан… — Остальная часть его насмешливого ответа была слишком тихой, чтобы ее можно было услышать, но Саймону показалось, что священник еще раз упомянул Вентмут, каменистую возвышенность в южной части Эркинланда, там, где река Гленивент впадает в море.

Прейратс вскочил на лошадь гвардейца, и его алая ряса кровавой раной показалась на мгновение из-под черного плаща. Священник пришпорил коня и поскакал по грязи Среднего двора. Отряд последовал за ним, сопровождаемый пешим солдатом, ведущим лошадь Прейратса.

Когда они проехали мимо его убежища, Саймон обнаружил, что сжимает в кулаке камень; он не помнил даже, когда подобрал его. Он смотрел на круглую, гладкую, как яйцо, голову алхимика и думал, какое удовольствие получил бы, увидев, как она раскалывается. Это исчадие ада убило Моргенса, и один Бог знает, кого еще. Его страх странным образом испарился. Саймон боролся с желанием с криком ярости броситься на алхимика. Почему такие прекрасные люди, как доктор, Джулой и Деорнот умирают, а это чудовище продолжает жить? За убийство Прейратса стоит заплатить собственной жизнью. Невообразимая подлость исчезла бы из мира. Сделать необходимое, как сказала бы Рейчел. Работа грязная, но сделать ее надо. Но его жизнь, похоже, уже не принадлежала ему.

Он смотрел, как отряд проезжает мимо. Они обогнули палатки и исчезли в темноте, двигаясь к Малым воротам, ведущим на Внешний двор. Саймон уронил в грязь камень, который сжимал, и стоял, пытаясь унять дрожь.

Внезапно ему в голову пришла мысль, такая дикая, что он сам испугался ее. Он посмотрел в небо, пытаясь угадать, сколько времени осталось до рассвета. Было еще очень холодно и сыро, и Саймон не сомневался, что солнце взойдет по меньшей мере через несколько часов.

Кто, скорее всего, забрал Сверкающий Гвоздь из могилы? Прейратс, конечно. Он мог даже не говорить об этом королю Элиасу. А где священник мог спрятать его, если это предположение верно? В своей цитадели — в башне Хьелдина.

Саймон повернулся. Башня алхимика, неприятно приземистая рядом со стройным шпилем Зеленого ангела, виднелась за стеной Внутреннего двора. Если внутри и горел свет, снаружи этого видно не было: алые окна были темны. Она выглядела пустой, но это ничего не значило — все казалось пустым в огромном замке. Все в Хейхолте наводило на мысль о мавзолее.

Посмеет ли он войти в башню — или по крайней мере попытается ли? Ему понадобится свет. Может быть, в Башне Зеленого ангела найдется несколько факелов или фонарей. Это был бы страшный, ужасный риск…

Если бы он собственными глазами не видел, как уезжает красный священник, не слышал, что он собирается в Вентмут, Саймону и в голову бы не пришло лезть в эту отвратительную башню, где его мог поджидать безволосый черноглазый Прейратс, словно паук в центре паутины. От одной этой мысли ему чуть не стало дурно. Но священника не было — он это точно знал и понимал, что ему может никогда больше не представится такого случая. Что, если он найдет Сверкающий Гвоздь?! Если он сможет забрать меч и исчезнуть из Хейхолта до возвращения Прейратса? Какую отличную шутку сыграл бы он с краснорясым убийцей! Разве не здорово будет въехать в лагерь принца Джошуа и показать им играющий в солнечных лучах Сверкающий Гвоздь? Вот это будет действительно Саймон, Властелин Великих Мечей.

Быстро и тихо перебегая через мост, он обнаружил, что стена двора перед ним изменилась. Она стала… светлее. Занималась заря, хотя немного солнца будет видно в этот серый день. Саймон прибавил шагу.

Тебе повезло. Что, если восход застал бы тебя возящимся с дверью Башни Хьелдина? Простак ты, простак и есть.

Все-таки он еще не был полностью повержен. Рыцари и герои должны быть смелыми, а то, что он придумал, — действительно смелый план. Ему просто придется подождать до следующей ночи, чтобы осуществить его. Это будет восхитительно храбрый поступок.

Но когда он спешил назад к своему убежищу в Башне Зеленого ангела, ему хотелось, чтобы вокруг были друзья, способные отговорить его от этого.

Солнце зашло несколько часов назад. Легкий дождь моросил с ночного неба. Саймон стоял у выхода из Башни Зеленого ангела и готовился выйти.

Это было нелегко. Он все еще чувствовал себя слабым и голодным, хотя, проспав весь день, нашел остатки чьего-то ужина — корочку хлеба и маленький кусочек сыра — на тарелке в алькове холла башни. И хлеб и сыр были сухими, но, тем не менее, казалось, что они пролежали в алькове всего несколько часов — не дни, и, тем более, не недели. Поглощая еду, Саймон с интересом подумал, кто мог оставить ее здесь. Присматривает ли до сих пор пономарь Барнаба за колоколами башни? Если так, он не больно-то хорошо выполняет свою работу.

Подумав о Барнабе, Саймон осознал, что ни разу со времени своего возвращения не слышал боя колоколов Башни Зеленого ангела. Сейчас, когда он стоял в дверях башни, ожидая темноты, эта мысль снова посетила его. Мелодичный звон бронзовых колоколов, эхом разносящийся по замку, был биением сердца Хейхолта — во всяком случае, так считал Саймон, — ежечасным напоминанием о том, что время идет, дела движутся и жизнь продолжается. Но теперь они молчали.

Саймон пожал плечами и вышел. Он остановился, чтобы подставить сложенные чашечкой руки под струю бегущей с крыши воды, и жадно попил. Потом он вытер руки о штаны и посмотрел на черный силуэт башни Хьелдина на фоне фиолетового неба.

Делать было нечего. У него не было никаких причин ждать чего-то еще.

Саймон шел по периметру двора, прячась в тени зданий. Прошлой ночью он чуть не попал прямо в объятия Прейратса и его солдат. Несмотря на кажущуюся пустоту замка, он ни в чем не мог быть уверенным здесь. Один или два раза Саймон слышал обрывки разговоров, но не видел ни одного живого человека. До него донесся долгий рыдающий смех. Саймон содрогнулся.

Огибая одно из зданий, Саймон увидел вспышку света в окне башни — алый сполох, похожий на мерцание тлеющего угля. Он остановился, тихо бормоча проклятия. Почему, собственно, он решил, что в отсутствие Прейратса башня будет пуста? Может быть, там живут норны.

А может быть, нет. Конечно же, даже священнику нужны слуги, которые ухаживали бы за ним, подметали полы, зажигали лампы, как это делал Саймон для доктора Моргенса. Если кто-то и двигался в башне, скорее всего, это просто какой-нибудь испуганный обитатель замка, вынужденный работать в логове красного священника. Может, это просто-напросто Рейчел Дракон. Если так, Саймон спасет ее вместе со Сверкающим Гвоздем. Можно себе представить, как она удивится — ему придется быть очень осторожным, чтобы не слишком сильно испугать ее. Она, наверное, думает: куда же это подевался ее непутевый судомой?

Прежде чем подойти к башне, Саймон влез на плющ, увивавший стену двора. Герой или нет, дураком он не был. Он подождет и посмотрит, будут ли еще знаки того, что в башне кто-то есть. От вида громадной башни и ее грубых серых камней ему было не по себе. Он не мог отогнать ощущение, что башня ждет его, как великан, притаившийся, чтобы Саймон подошел достаточно близко и его можно было схватить…

Казалось, время тянется невозможно медленно. Когда ожидание стало невыносимым, Саймон высвободился из цепкой хватки плюща. Никто не подходил к дверям; никто не двигался на Внутреннем дворе; он не видел больше огней в окнах и не слышал ничего, кроме завывания ветра в башнях замка. Время пришло.

А как туда войти? Вряд ли он сможет отпереть огромные черные двери — такой скрытный человек, как Прейратс, наверняка установил на них болты, способные сдержать целую армию. Нет, придется лезть как-то по-другому.

Лучше всего будет забраться на сторожевую будку, стоящую у двери. С ее крыши он попробует залезть в одно из верхних окон. Стена сложена из тяжелых, грубо обработанных камней — значит, найти опоры для рук и ног будет нетрудно.

Он нырнул в укрытие сторожевой будки и задержался немного, чтобы посмотреть на черные доски входных дверей. Они действительно выглядели очень массивными. Саймон подумал, что даже людям с топорами придется потратить полдня, чтобы разрушить их. На всякий случай он схватился за ручку и потянул. Створка беззвучно распахнулась, так испугав Саймона, что он задом наперед вылетел во двор.

Двери были открыты — не заперты! На мгновение ему захотелось немедленно убежать. Это, конечно, ловушка, приготовленная как раз для него. Но потом, остановившись с поднятыми руками, словно собираясь отражать удар, он понял, что это маловероятно. Может быть, внутренние двери заперты?

Саймон помедлил еще мгновение, сердце его колотилось.

Не будь дураком. Или входи, или нет. Нечего стоять посреди двора в ожидании, что тебя кто-нибудь заметит.

Он сжал кулаки, шагнул внутрь и закрыл за собой дверь.

Не было нужды в факеле, который он заткнул за пояс, заблаговременно налив в него найденного в кладовке масла. Факел уже горел, укрепленный на стене высокого холла, отбрасывая в углы дрожащие тени. Саймон не мог не подумать, кто зажег его, но быстро отогнал эту мысль: ему оставалось только начать свои поиски, стараясь двигаться тихо, внимательно прислушиваясь к любым звукам, которые выдали бы чье-либо присутствие. Он пошел по холлу, вздрагивая от звука, с которым его сапоги шаркали по камням. Лестница у стены вела в верхнюю, самую темную часть башни. Ей придется подождать.

Как много дверей! Саймон выбрал одну и осторожно открыл ее. Свет, сочащийся из холла, проник в комнату, полную мебели из склеенных и связанных между собой костей. Среди прочего было большое кресло, спинка которого, как бы в насмешку над троном Верховного короля, сплошь была сделана из черепов — человеческих черепов. На некоторых костях оставались куски черной высохшей плоти. Откуда-то доносилось свистящее стрекотание, похожее на песню сверчка. Саймон почувствовал, что тошнота подступает к его горлу, и быстро захлопнул дверь.

Немного придя в себя, он взял собственный факел и зажег его от горящего. Если он действительно собирается искать меч, ему придется осматривать самые темные углы, вне зависимости от того, что там может обнаружиться.

Он вернулся назад в комнату с костями, но осмотр не обнаружил ничего, кроме новых ужасающих подробностей страшной меблировки. Саймон надеялся, что хотя бы часть была костями животных, но не был в этом уверен. Настойчивое стрекотание снова заставило его выйти.

Следующая комната была заставлена бочонками, прикрытыми разложенными сверху сетями. Неизвестные существа, которых Саймон не мог как следует разглядеть, плавали в темной жидкости; время от времени скользкая спина или подобие конечности упирались в сеть, выпячивая ее.

В следующей комнате Саймон нашел тысячи крошечных серебряных мужских и женских фигурок, сделанных очень реалистично и с огромной тщательностью: каждая маленькая статуя была великолепным изображением застывшего в ужасе и отчаянии человека. Саймон поднял одну из них. Блестящий металл на ощупь был липким и странно теплым. Через мгновение он бросил фигурку и быстро попятился к двери. Он был уверен, что почувствовал, как она шевельнулась.

Он переходил из одной комнаты в другую, все больше пугаясь своих находок: иногда вещи Прейратса были просто отвратительны, иногда еще и совершенно непонятны. В последней комнате нижнего этажа тоже находилось несколько костей, но они были слишком велики для того, чтобы быть человеческими. Эти кости варились в огромном котле, висевшем над масляной горелкой, наполняя сырую комнату сильным незнакомым запахом. Тягучая черная жидкость медленно капала из крана в стенке бака в широкую каменную чашу. От зловонного пара у Саймона закружилась голова и закололо обожженную драконьей кровью кожу на щеке.

Быстрый осмотр помещения не обнаружил никаких следов меча, и Саймон с благодарностью вернулся к сравнительно чистому воздуху вестибюля.

Помедлив немного, он поднялся по ступенькам на следующий этаж. Внизу, в катакомбах башни, безусловно можно было обнаружить много интересного, но Саймон не спешил спускаться туда. Он отложит это на самый конец и будет молиться, чтобы меч нашелся наверху.

Комната, полная стеклянных колб и реторт, очень похожих на хозяйство Моргенса, стены и потолок которой были заплетены очень толстой паутиной — поиск в ней был очень быстрым и поверхностным, — и еще одна, похожая на джунгли, полные извивающихся лиан и гниющих цветов, — Саймон прошел их все, все больше и больше чувствуя себя крестьянским мальчиком, попавшим в пещеру злой ведьмы. Содержимое некоторых комнат было так ужасно, что ему хватало сил только краем глаза заглянуть в их темное нутро, прежде чем быстро захлопнуть дверь. Были какие-то вещи, которые он просто не мог заставить себя сделать: если меч был в одной из этих комнат, значит, он в ней и останется. В одной комнате, которая сначала вовсе не казалась ужасной, стояло что-то вроде кровати, сплетенной из полосок кожи. Сперва он подумал, что здесь, наверное, Прейратс спит… но потом увидел отверстие в каменном полу и темные следы под «кроватью». Саймон содрогнулся и быстро ушел. Он не думал, что сможет долго оставаться в этом месте и сохранить рассудок.

На пятом этаже этой башни ужасов Саймон остановился. Это был этаж, где находились большие красные окна. Если он будет бродить по комнатам со своим факелом, кто-нибудь в замке может заметить огонь в башне, которая должна быть пустой. Немного поразмыслив, он укрепил свой факел высоко на стене. Придется искать меч почти в полной темноте, но он провел столько времени под землей, что может обходиться без света лучше кого бы то ни было, кроме разве что ситхи… или норна.

На этой площадке было только три двери. За первой была еще одна комната без особых примет и с кроватью, но у этой не было стока в полу. Саймон решил, что это действительно постель Прейратса: что-то в застывшей пустоте комнаты соответствовало этой мысли, Саймон легко мог представить себе черноглазого священника лежащим на спине и обдумывающим очередные козни. Кроме того, в этом была странно естественная для такого неестественного человека одержимость.

Второе помещение было чем-то вроде музея. Огромное количество полок, заставленных статуями, совершенно не похожими на серебряные фигурки. Некоторые из них напоминали изображения святых, другие, грубо вырезанные из дерева, могли быть сделаны детьми или слабоумными. Это было даже интересно. Если бы ужас страшной башни не давил на него и само его пребывание здесь не было таким чудовищным риском, он с удовольствием осмотрел бы эту причудливую коллекцию. Некоторые скульптурки были сделаны из воска и из их головок торчали фитильки, другие, грубо слепленные из костей, птичьих перьев и глины, больше были похожи на зверей, чем на людей. Но нигде не было меча. Когда Саймон уходил, глаза некоторых фигурок, казалось, провожали его.

Последняя, самая большая комната, было, вероятно, кабинетом красного священника. Огромные алые окна, казавшиеся совсем темными на фоне ночного неба, занимали большую часть резной стены. Сама комната была завалена пергаментами, книгами и другими вещами, такими же странными и пугающими, как и то, что Саймон уже видел в других помещениях. Если он не найдет меча здесь, последней надеждой будут катакомбы под башней. На крыше стояли многочисленные приборы для наблюдения за звездами и другие механизмы, которые Саймону не удалось разглядеть через одно из узких окон Башни Зеленого ангела. Он сомневался, что меч может оказаться там, но все равно придется посмотреть. Нет смысла пренебрегать любой возможностью уклониться от спуска вниз, под башню…

Кабинет был очень темным и сильно захламленным. Пол почти полностью был завален самыми разнообразными предметами, хотя стены почему-то оставались почти голыми. В центре комнаты, повернутое к высоким окнам, стояло кресло с высокой спинкой. Его окружали свободно стоящие шкафы, заставленные пергаментами и книгами в тяжелых переплетах. Стена под окнами, насколько мог видеть Саймон при слабом свете факела, была покрыта бледными рунами, написанными краской.

Он сделал несколько шагов к стене, потом споткнулся. Что-то было не так: он ощутил странное покалывание, легкую, вызывающую тошноту слабость. Мгновением позже рука метнулась из темноты и вцепилась в его запястье. Саймон закричал и упал, но рука не выпустила его. Могучая хватка была холодной и несокрушимой.

— Что у нас тут? — сказал чей-то голос. — Шпион?

Саймон не мог вырваться. Сердце его билось так сильно, что, казалось, вот-вот разорвется от страха. Его медленно подняли на ноги и заставили обойти вокруг кресла. Он посмотрел на бледное лицо человека, сидевшего перед ним. Глаза, встретившиеся с его глазами, были почти невидимы — два отраженных пятна слабого света, — но они держали его с той же могучей силой, что и рука на запястье.

— Что у нас тут? — повторил человек и наклонился вперед, чтобы получше рассмотреть Саймона.

Это был король Элиас.

9 УГОЛЕК В НОЧНОМ НЕБЕ

Несмотря на всю срочность поручения и тупую боль в крестце, Тиамак не мог не остановиться, чтобы понаблюдать за происходящим на крутом склоне горы. Он провел бóльшую часть своей жизни за чтением свитков и книг, но никогда ему не доводилось принимать участие в чем-то похожем на описанные в этих книгах события. За исключением короткого пребывания в Анзис Пелиппе и ежемесячных набегов на рынок в Кванитупуле, он редко выходил в большой мир из своей хижины на баньяновом дереве. А за последний год Тиамак оказался вовлеченным в великое противостояние смертных и бессмертных. Он сражался плечом к плечу с принцессой и герцогом. Он встречался и разговаривал с одним из легендарных ситхи. Он видел возвращение величайшего рыцаря эпохи Джона. И вот теперь он стоял под облачным небом и наблюдал событие, словно сошедшее с пыльных страниц одного из фолиантов доктора Моргенса, — капитуляцию огромной армии после битвы не на жизнь, а на смерть в знаменитом Онестрийском проходе. Уж конечно, любой ученый, владеющий гусиным пером, отдал бы все на свете за возможность быть здесь в это время.

Теперь Тиамак уже сомневался, так ли уж страстно он желал снова увидеть свое баньяновое дерево.

Я таков, каким сделали меня Те, Кто Наблюдают И Творят, рассуждал он. Я не герой, как Камарис, Джошуа или даже бедняга Изгримнур. Нет, вместе с отцом Стренгъярдом и другими, подобными нам, я принадлежу к маленьким и слабым. Мы не хотим, чтобы глаза многих людей все время следили за нами, ожидая, что мы будем делать дальше.

Теперь, обдумывая все, что он видел и даже делал за этот год, Тиамак не был уверен, что отказался бы принимать в этом участие, если бы ему дали возможность выбирать.

Так все и будет, пока я смогу ускользать от Той, Что Ждет Всеобщего Возвращения. Я бы не отказался иметь семью. Хорошо было бы, чтобы жена и дети наполнили мой дом смехом, когда я состарюсь.

Но это означает, что ему придется искать невесту-враннку. Хотя Тиамаку даже нравились высокие женщины сухих земель с рыбьей кожей, но вряд ли какая-нибудь из них согласится жить в доме на дереве посреди болота и питаться крабовым супом.

Размышления Тиамака были прерваны голосом Джошуа. Вранн хотел было подойти к принцу, чтобы передать ему послание, но обнаружил, что дорогу преграждают высоченные солдаты. Казалось, они увлеченно следят за каким-то интереснейшим зрелищем и вовсе не собираются расступаться, чтобы пропустить маленького смуглого человека.

— Я вижу, ты уже здесь, — сказал кому-то принц.

Тиамак поднялся на цыпочки, пытаясь понять, в чем дело.

— А куда бы я мог деться, принц Джошуа?

Вареллан встал, приветствуя победителя. Младший брат Бенигариса, несмотря на шрамы и кровоподтеки на лице и перевязанную руку, выглядел до смешного не соответствующим своей роли полководца. У высокого худого мальчика было симпатичное бледное лицо, но глаза его были пусты. Вареллан выглядел смущенным и растерянным. Тиамак подумал, что он похож на дерево, выросшее без солнечного света.

Джошуа стоял напротив него. На принце все еще была рваная куртка и походные сапоги, как будто с момента окончания битвы прошло не два дня, а несколько минут. Он ни разу не покидал лагеря и успел справиться с таким количеством дел, что Тиамак не знал, удалось ли принцу урвать для сна хоть пару часов.

— Тебе нечего стыдиться, Вареллан, — твердо сказал Джошуа. — Твои люди сражались стойко, ты хорошо выполнил свой долг.

Вареллан упрямо покачал головой. В этот момент он выглядел как несправедливо обиженный ребенок.

— Я проиграл. Бенигариса не будет волновать, выполнил я свой долг или нет.

— Ты сделал всего одну ошибку, — сказал Джошуа. — И эта ошибка может оказаться благом для тебя — но не для твоего брата.

Медленно подошел Камарис и встал рядом с принцем. Глаза Вареллана расширились, как будто его дядя был каким-то сверхъестественным существом; Тиамак, впрочем, был уверен, что так оно и есть.

— Я не могу радоваться своему поражению, принц Джошуа, — сдавленным голосом сказал Вареллан.

— Когда мы закончим здесь, ты узнаешь много такого, что может изменить твою точку зрения.

Вареллан поморщился:

— Разве я еще не достаточно выслушал? Ну хорошо, тогда давайте закончим. Вы уже взяли мое полковое знамя. Я бы предпочел отдать вам его на поле боя.

— Ты был ранен. — Джошуа разговаривал с ним как с сыном. — Ничего позорного нет в том, что тебя унесли с поля боя. Я хорошо знал твоего отца. Он мог бы гордиться тобой.

— Хотелось бы верить в это. — Вареллан, действуя несколько неуклюже из-за раненой руки, вытащил из-за пояса золотой жезл с головой зимородка на конце, и вздрогнул, опустившись на колено. — Принц Джошуа, я должен выполнить свой долг. Это полководческий жезл Дома Бенидривинов. За всех тех, кто находится под моим командованием, я признаю наше поражение. Мы ваши пленники.

— Нет. — Наблюдавшие эту сцену удивленно задвигались при этих словах принца. — Ты не можешь сдаваться мне.

Вареллан вскинул голову, пораженный и возмущенный:

— Что?

— Наббанайцы не капитулировали перед чужой армией. Ты был побежден законным наследником трона Бенидривинов. Несмотря на отцеубийство, совершенное твоим братом, — я знаю, что ты до сих пор не можешь поверить в это, — Дом Бенидривинов будет править Наббаном, даже когда Бенигариса бросят в темницу. — Джошуа отступил в сторону. — Сдавайся Камарису са-Винитта, а не мне.

Камарис выглядел не менее удивленным, чем Вареллан. Обернувшись и бросив вопросительный взгляд на Джошуа, он после минутного колебания протянул длинную руку и мягко принял у юноши жезл.

— Встань, племянник, — сказал он. — Ничего, кроме чести, ты не принес нашему дому.

Лицо Вареллана отражало настоящую бурю эмоций.

— Как такое может быть? — спросил он. — Либо вы и Джошуа лжете и я отдал Онестрийский проход узурпатору, либо положил сотни храбрецов ради человека, который убил моего отца!

Камарис покачал головой.

— В ошибке по неведению нет никакой вины. — Слова падали тяжело, Камарис смотрел вдаль, мимо юноши, с которым говорил. — А когда зло совершается по собственному выбору, каким бы мелким ни казалось преступление, Господь скорбит. — Он взглянул на принца. Джошуа кивнул. Тогда старый рыцарь повернулся к солдатам и пленникам: — Я объявляю, что все, сражавшиеся с нами за Наббан, будут свободными людьми. — Он говорил достаточно громко, чтобы его было слышно из самых задних рядов. Он поднял жезл, и на мгновение показалось, что свет битвы снова озарил его лицо. — Дом Зимородка восстановит свою честь!

Раздался общий одобрительный рев. Даже разбитая армия Вареллана казалась удивленной и тронутой увиденным.

Тиамак атаковал ликующую толпу, расталкивая локтями солдат, и наконец добрался до Джошуа; принц что-то быстро говорил сердитому и озадаченному Вареллану.

— Ваше высочество! — Вранн коснулся локтя принца, из-за своего маленького роста чувствуя себя неловко в компании этих закованных в доспехи гигантов. Как это выносили маленький Бинабик и его родственники-тролли — каждый меньше чем в две трети роста Тиамака?

Джошуа повернулся, чтобы посмотреть, кто заговорил с ним.

— Пожалуйста, подожди минутку, Тиамак. Вареллан, причины происходящего гораздо глубже, чем даже то, что сделал твой брат у Бычьей спины. Есть вещи, которые ты должен услышать. Это покажется тебе настолько странным, что ты не сразу сможешь поверить — но я здесь, чтобы сказать тебе: самое невероятное в эти дни может оказаться правдой.

Тиамак не собирался стоять и ждать, пока Джошуа расскажет Вареллану всю историю войны с Королем Бурь.

— Простите, ваше высочество. Я приехал, чтобы сказать, что ваша жена, леди Воршева, рожает.

— Что? — Теперь ему удалось привлечь внимание Джошуа. — С ней все в порядке? Что-то идет не так?

— Ничего не могу сказать. Герцогиня Гутрун послала меня сюда вскоре после того, как все началось. Я скакал верхом всю дорогу от монастыря. Я не очень-то гожусь для этого. — Тиамак боролся с искушением потереть свой ноющий крестец.

Джошуа беспомощно посмотрел на Вареллана, потом на Камариса.

Старый рыцарь улыбнулся, но, казалось, в этой улыбке застыла какая-то боль.

— Иди, Джошуа, — сказал он. — Есть много вещей, о которых я могу поговорить с Варелланом и без тебя. — На мгновение лицо его исказилось, глаза затуманились. — Пусть Господь пошлет твоей жене благополучные роды.

— Спасибо, Камарис. — Джошуа был слишком взволнован, чтобы заметить горькую нотку в голосе старика. Он повернулся: — Тиамак. Прости мне мои плохие манеры. Хочешь ехать обратно вместе со мной?

Вранн помотал головой:

— Нет, спасибо, принц Джошуа. Я должен тут кое-что сделать.

Например, прийти в себя после поездки сюда, подумал он.

Принц кивнул и поспешил прочь.

— Пойдем, — сказал Камарис, положив длинную руку на плечи Вареллана. — Нам нужно поговорить.

— Я не уверен, что хочу услышать то, что вы мне скажете, — ответил молодой человек. Он, казалось, только наполовину шутил.

— Я не один буду говорить, племянник, — сказал старый рыцарь и протер глаза рукавом. — Я многое хочу услышать от тебя о моем доме и моей семье. Пойдем.

Туман, опустившийся на Наглимунд, дышал промозглым холодом. Эолейр много бы дал, чтобы очутиться у огня в большом зале Над Муллаха, далеко-далеко от войны. Но сейчас война была совсем рядом — стоило только подняться на склон.

— Стоп! — скомандовал он. Эрнистирийцы сгрудились за его спиной. — Мы скоро двинемся. Помните, они из плоти и крови. Они тоже умирают.

— Но мы умрем быстрее, — тихо сказал один из солдат.

У Эолейра не хватило духу накричать на него.

— Это ожидание, — проворчал он Изорну. Риммер повернул к графу бледное лицо. — Они храбрые люди. Их портит ожидание и неизвестность.

— Все не так просто. — Изорн посмотрел на черневший в тумане отвесный силуэт крепости. — Их портит это место. И дьявольские создания, с которыми мы воюем.

Эолейр сжал зубы.

— Чего ждут ситхи? Мы чувствовали бы себя по-другому, если бы знали, что собираются делать наши союзники. Клянусь, они, похоже, дожидаются перемены ветра или появления каких-нибудь особенных птиц. Такое впечатление, что мы воюем рядом с армией гадалок.

Изорн, несмотря на собственное напряжение, сочувственно посмотрел на Эолейра. Граф ощутил его взгляд почти как упрек.

— Они лучше нас знают, как воевать со своими соплеменниками.

— Знаю, знаю, — Эолейр хлопнул по эфесу меча, — но я много бы отдал за то…

Высокий чистый звук разнесся по вершине холма. Потом вступили еще два рога.

— Наконец-то! — Граф Над Муллаха глубоко вздохнул и повернулся в седле: — Мы идем за ситхи, — крикнул он своим людям. — Не расходитесь. Стойте спинами друг к другу. И не теряйтесь в этой чертовой тьме!

Если Эолейр и ожидал услышать ответный крик, он был разочарован. Они, как и прежде, следовали за ним, когда он послал коня вверх по склону. Он оглянулся назад и увидел, как идут по снегу его люди, мрачные и молчаливые, словно пленники. Граф снова пожалел, что привел их сюда.

А чего я ждал? Мы воюем со сверхъестественным врагом, и война идет даже не на нашей земле. Людям трудно понять, что они бьются за счастье Эрнистира, когда их дома и семьи остались так далеко. Даже мне иногда странно, хотя я и верю в это.

Туманы вихрились вокруг, пока они поднимались к темной стене Наглимунда. Он видел, как за проломом метались тусклые тени, хотя отчаянные крики норнов и птичьи боевые песни ситхи, подхваченные эхом, казалось, звучали со всех сторон. Внезапно огромная дыра в стене оказалась прямо перед ними, словно страшная разверстая пасть, готовая проглотить всех смертных.

Как только Эолейр въехал внутрь, небо было растерзано вспышкой света и страшным грохотом. На мгновение показалось, что мир вывернулся наизнанку: туман стал черным, а очертания теней белыми. Его лошадь заржала, отчаянно мотая головой, и остановилась. Мгновением позже новая вспышка полоснула по глазам. Когда Эолейр снова смог видеть, его перепуганная лошадь неслась обратно к пролому, прямо на его пошатывающихся солдат. Эолейр в ужасе изо всех сил дернул поводья, но это не помогло. Испустив сдавленное проклятие, он вынул ноги из стремян и, вылетев из седла, упал в снег. Лошадь неслась вперед, разгоняя сгрудившихся солдат, несколько человек упали под копыта. Эолейр лежал на земле, пытаясь отдышаться. Потом чьи-то грубые руки схватили его за плечи и поставили на ноги. Два эрнистирийца смотрели на него расширенными от ужаса глазами.

— Этот… этот свет… — заикался один из них.

— Моя лошадь взбесилась, — крикнул граф, перекрывая грохот. Он отряхнул снег с одежды и шагнул вперед. За его спиной лежали люди. Лошадь Изорна не понесла, и молодой риммер исчез в тумане где-то впереди.

Внутренний двор Наглимунда выглядел как кошмарная кузница. Туман висел над землей как дым, пламя время от времени вырывалось из окон и занавесками повисало на каменных стенах. Ситхи и защищающиеся норны были совсем рядом. Их увеличенные огнем и дымом тени напоминали изображения сражающихся богов. На мгновение Эолейру показалось, что он вполне разделяет чувства Мегвин. Ему хотелось упасть лицом вниз и не подниматься, пока бессмертные не уйдут.

Из тумана возник всадник.

— Они зажаты перед замком, — задыхаясь, закричал Изорн. Челюсть его была в крови. — Там великаны.

— О боги, — обреченно сказал Эолейр. Он крикнул своим людям, чтобы они следовали за ним, и побежал вдогонку за Изорном. При каждом шаге сапоги его проваливались в снег, так что графу казалось, что он взбирается на гору. Эолейр знал, что его кольчуга чересчур тяжела, чтобы он мог позволить себе бежать слишком долго. Он уже был ранен несколько раз и с трудом дышал.

Схватка перед замком представляла собой хаос тумана, клинков и невидимых врагов, среди которого быстро исчезли люди Эолейра. Изорн остановился, чтобы поднять упавшее копье, и поскакал навстречу окровавленному гиганту, который размахивал дубинкой, держа на расстоянии полдюжины ситхи. Эолейр почувствовал движение рядом с собой, и, повернувшись, обнаружил темноглазого норна, несущегося на него с серым топором наперевес. Граф успел обменяться несколькими ударами со своим противником, потом поскользнулся и упал на одно колено. Прежде чем его враг успел воспользоваться неожиданным преимуществом, Эолейр зачерпнул пригоршню снега и швырнул ее в лицо норну. Не посмотрев, попал снаряд в цель или нет, Эолейр бросился вперед, выставив клинок, и вонзил его в лодыжку противника. Металл коснулся кости, раздался хруст, и норн упал на эрнистирийца.

Следующие несколько мгновений прошли, казалось, в полной тишине. Звуки битвы куда-то пропали, как будто он странным образом переместился в какой-то другой, безмолвный мир в локоть шириной и несколько дюймов глубиной, мир, в котором не было ничего, кроме его собственной паники, слабеющего дыхания и костлявых пальцев, сжимающих горло. Белое лицо нависало над ним, страшно оскалившись, как южная карнавальная маска. Глаза существа казались плоскими черными стекляшками, дыхание его пахло ледяной сыростью замерзшей земли.

На поясе графа был кинжал, но он боялся дать норну даже секунду преимущества на то время, пока будет доставать его. Несмотря на то, что Эолейр был выше и шире своего противника, он чувствовал, что его руки слабеют. Норн все сильнее сдавливал его шею, перекрывая дыхание. У графа не было выбора.

Он ослабил свою хватку на запястьях противника и схватился за ножны. Пальцы на его горле сжались, в ушах засвистело, темнота заволокла мир. Эолейр ткнул ножом в бок врага. Когда давление на горло ослабло, он обхватил умирающего норна крепко, как любовник, чтобы уберечься от оружия врага. Наконец тело в его объятиях перестало сопротивляться. Граф толкнул, и норн, скатившись с него, упал в снег.

Лежа и пытаясь отдышаться, Эолейр увидел краем глаза черноволосую голову Курои. Ситхи, казалось, решал, будет граф жить или нет. Потом, так и не сказав ни слова, он исчез из поля зрения Эолейра.

Граф заставил себя сесть. Его одежда была пропитана быстро остывающей кровью норна. Он посмотрел на труп врага, потом вгляделся, застыв в самом центре хаоса. Что-то в чертах лица его противника и в тонкой фигуре было… не так.

Это была женщина. Он дрался с женщиной-норном.

Кашляя, обжигая горло каждым вдохом, Эолейр попытался встать. Ему нечего было стыдиться — она чуть не убила его, — и все-таки он не мог побороть стыд.

Что за мир?..

Как только тишина отступила, на него снова обрушилось пение ситхи и Детей Облаков в сочетании с более земными яростными воплями и криками боли, наполнявшими воздух запутанной, пугающей музыкой.

Эолейр был ранен несколько раз и чувствовал себя тяжелым, как камень. Солнце, за весь день ни разу не показавшееся из-за туч, казалось, переместилось к западу, но граф не знал, закат или пляшущие огни окрашивали туман красными отблесками. Большинство защитников внутреннего замка Наглимунда погибло: осталась только последняя группа норнов и самых мощных великанов, отступивших к узкому коридору перед высокими воротами крепости. Они, казалось, твердо решили удержать это место. Грязная земля перед ними была завалена мертвыми телами и пропитана кровью.

Когда битва стихла, граф приказал своим эрнистирийцам отступать. Дюжина оставшихся на ногах солдат с потускневшими глазами, чуть не падавших от усталости, решительно заявили, что не уйдут до конца битвы. Эолейр чувствовал горячую любовь к ним, даже сердито выругав вслух за глупость. Он сказал им, что теперь это дело ситхи: здесь требовалось хорошее оружие и быстрая реакция, а смертные не могли предложить ничего, кроме измученных тел и храбрых сердец. Эолейр еще раз велел своим людям отступать, отослав их в относительно безопасный лагерь за стенами Наглимунда. Он уже не надеялся, что кто-нибудь выйдет живым из этого кошмара.

Сам граф остался, чтобы найти Изорна, не ответившего на призыв боевого рога. Он побрел по полю боя, мимо не замечавших его воинов ситхи, которые пытались выгнать великана из-под защищавшей его галереи. Умирающий гигант продолжал наносить страшные удары. Ситхи, казалось, отчаянно торопились, но Эолейр не мог понять почему. Почти все защитники были мертвы; несколько оставшихся сражались у ворот в замок. Кто-то, очевидно, оставался внутри, но он явно не собирался впустить в ворота последних обреченных защитников. В конце концов, решил Эолейр, ситхи могут просто перестрелять норнов. У народа Джирики еще оставались стрелы, а некоторые норны уже потеряли свои щиты. Из волосатой шкуры зашедшего за колонны великана торчал десяток оперенных стрел.

Там, где проходил Эолейр, тела смертных и бессмертных лежали вперемешку, как будто боги сбросили их с небес. Граф увидел множество знакомых мертвых лиц. Среди погибших были молодые эрнистирийцы, с которыми он еще вчера сидел у костра, и ситхи, чьи золотые глаза смотрели в никуда.

Наконец в дальнем углу крепости он нашел Изорна. Молодой риммер лежал на земле, руки его были неестественно вывернуты, шлем валялся рядом, лошадь убежала.

Бриниох небесный! — Эолейр провел много часов на морозном воздухе, но, увидев тело друга, почувствовал небывалый леденящий холод. На затылке Изорна напеклась кровь. О боги, как я скажу его отцу?!

Он бросился вперед и схватил Изорна за плечи, чтобы перевернуть. Лицо молодого риммера было маской размокшей земли и быстро тающего снега. Когда Эолейр осторожно стер грязь, Изорн застонал.

— Ты жив?!

Риммер открыл глаза:

— Эолейр?

— Да, это я. Что случилось? Ты тяжело ранен?

Изорн, хрипя, вдохнул морозный воздух.

— Спаситель храни меня, я не знаю — но такое ощущение, что голова раскололась. — Он поднес дрожащую руку к затылку, потом посмотрел на окровавленные пальцы. — Один из гюнов стукнул меня — огромная волосатая тварь. — Он откинулся и закрыл глаза, снова напугав Эолейра, но быстро открыл их. — Где Мегвин?

— Мегвин? — Эолейр взял молодого человека за руку. — Она в лагере. А ты в Наглимунде, и ты ранен. Я пойду найду кого-нибудь, кто поможет мне унести тебя.

— Нет. — Несмотря на рану, Изорн, видимо, очень тревожился. — Она была здесь. Я следил за ней, когда… когда великан стукнул меня. Ему не удалось…

— Мегвин… здесь? — На мгновение Эолейру показалось, что северянин вдруг начал говорить на другом языке. — Что ты имеешь в виду?

— То, что сказал. Я видел, как она шла прямо через двор. Она хотела обогнуть крепость. Я подумал, что это мне померещилось в тумане, но помнил, что она стала… странной. Я пошел за ней и увидел ее вон… там… — Он поморщился от боли, указывая в противоположный угол крепости. — Я шел за ней, когда эта тварь схватила меня сзади. Я ничего не успел понять… и оказался здесь. Не знаю, почему он не прикончил меня. — Несмотря на холод, бусинки пота выступили на его бледном лице. — Может быть, кто-то из ситхи подоспел.

Эолейр встал:

— Я приведу помощь. Постарайся не двигаться, если это будет возможно.

Изорн попытался улыбнуться:

— Да? А я-то собирался прогуляться по здешним садам этой ночью.

Граф накинул свой плащ на раненого друга и поспешил назад к воротам крепости, стараясь не попасться под руку осаждавшим главные ворота. Он нашел своих эрнистирийцев сгрудившимися у пролома во внешней стене, подобно испугавшимся грома овцам, и позвал четверых поздоровее, чтобы отнесли Изорна в лагерь. Отправив их, Эолейр начал искать Мегвин; ему пришлось призвать на помощь всю свою выдержку, чтобы не убедиться сначала, что его друг в безопасности.

Ему не пришлось долго искать ее. Она лежала, свернувшись калачиком, за крепостью. Он не нашел никаких следов насилия на теле, но, прикоснувшись к ее руке, ощутил смертельный холод. Если она и дышала, он не смог услышать дыхания. Некоторое время спустя, когда он снова стал понимать, что происходит, он шел, пошатываясь, с безвольным телом Мегвин на руках, пробираясь в лагерь. Впоследствии он не мог вспомнить, как добрался туда.

— Кира’ату говорит, что она жива, но очень близка к смерти, — сказал Джирики. — Прими мою скорбь, граф Эолейр.

Когда граф оторвал взгляд от бледного обмякшего лица Мегвин, целительница поднялась с койки и тихо вышла из шатра, пройдя мимо Джирики. Эолейр хотел было остановить ее, но знал, что в помощи целительницы нуждались многие другие, и его люди тоже. Ясно было, что она немногое может сделать для Мегвин, хотя Эолейр не мог бы сказать точно, что уже сделала эта ситхи с серебряными волосами. Он был слишком занят, молясь, чтобы Мегвин осталась жива, и сжимая холодную руку молодой женщины, как бы стремясь перелить в нее хотя бы часть своего лихорадочного тепла, чтобы следить за действиями целительницы.

На лице Джирики была кровь.

— Ты ранен, — заметил Эолейр.

— Царапина, не больше. — Джирики сделал быстрое движение рукой. — Твои люди храбро сражались.

Эолейр повернулся, чтобы говорить с ситхи, не рискуя свернуть себе шею, но продолжал сжимать пальцы Мегвин.

— Замок пал?

Джирики немного помедлил с ответом. Несмотря на всю глубину своего горя, Эолейр почувствовал неожиданный страх.

— Мы не знаем, — сказал наконец ситхи.

— Что ты хочешь сказать?

Джирики и его народ всегда отличались от Эолейра и других смертных удивительным спокойствием, никогда не оставлявшим их. Но сейчас было видно, что ситхи взволнован.

— Они закрыли крепость, оставив Красную Руку внутри. Они спели Великое Слово Перемены, и теперь туда нельзя войти.

— Нельзя войти? Но как такое может быть? — Эолейр представил себе вход, забаррикадированный огромными камнями. — Не открыть ворота?

Ситхи по-птичьи покачал головой.

— Ворота на месте, но крепости за ними нет. — Он нахмурился. — Нет, это не совсем так. Вы можете подумать, что мы сумасшедшие, поскольку замок по-прежнему стоит на своем месте. — Ситхи криво улыбнулся. — Не знаю, смогу ли объяснить вам, граф. Ни в одном языке смертных нет подходящих слов. — Он помолчал.

Эолейру непривычно было видеть ситхи таким печальным, таким… человечным.

— Они не могут выйти, но и мы не можем войти, и этого достаточно.

— Но вы же разрушали стены! Вы же можете как-нибудь проломить стену внутреннего замка.

— Да, мы разрушали стены. Но если бы у хикедайя раньше было время, чтобы сделать то, что сделано сейчас, стены и сегодня стояли бы на своем месте. Только какая-то сверхважная задача могла удержать их от произнесения Слова Перемены до того, как мы начали осаду. Теперь, даже если мы разберем крепость по камешку и каждый камень увезем за сотню лиг отсюда, то все равно не сможем добраться до них. Но и они навсегда останутся там.

Эолейр с усталым удивлением покачал головой:

— Я не понимаю, Джирики. Если они не могут выйти оттуда, но остальная часть Наглимунда наша, тогда ведь не о чем беспокоиться, правда?

Он уже достиг предела, пытаясь разобраться в туманных объяснениях мирных. Он хотел только, чтобы его оставили в покое, наедине с умирающей дочерью Лута.

— Я хотел бы, чтобы это было так. Но, какая бы цель ни привела их сюда, она по-прежнему неизвестна нам — и скорее всего, оставаясь вблизи от А-Джиней’Асу’е, они по-прежнему смогут делать то, ради чего пришли сюда.

— Так все это сражение было напрасно? — Эолейр отпустил руку Мегвин и встал. Ярость разгоралась в нем. — Напрасно? Погибло более шестидесяти храбрых эрнистирийцев, не говоря уже о твоих людях — а Мегвин… — Он беспомощно махнул рукой. — Напрасно… — Пошатываясь, он сделал несколько шагов, подняв руку, как будто хотел ударить молчаливого бессмертного. Джирики отреагировал так быстро, что Эолейр не успел даже заметить движения ситхи, когда его запястья уже мягко сжимали золотые руки. Даже в своей ярости он изумился скрытой силе Джирики.

— Твоя печаль понятна, так же как и моя, Эолейр. Но это было не напрасно. Возможно, мы помешали хикедайя достичь чего-то, о чем пока сами не догадываемся. Конечно, теперь мы настороже и будем следить за Детьми Облаков. Мы оставим здесь некоторых из наших мудрейших и старейших певцов.

Эолейр почувствовал, что его гнев сменился ощущением безнадежности, Он тяжело сел, и Джирики отпустил руки графа.

— Оставите здесь? — спросил угрюмо эрнистириец. — А куда вы поедете? Домой? — Часть его надеялась, что это так и есть, что ситхи вместе со своей магией вернутся в тайное жилище. Когда-то Эолейр сомневался, существуют ли бессмертные до сих пор. Теперь он жил и сражался среди них, и это принесло ему больше боли, чем он когда-либо считал возможным.

— Не к себе домой. Видишь? — Джирики поднял полог шатра. Ночное небо теперь было свободным от туч. Над кострами висели ожерелья звезд. — Вон там. Над тем, что мы зовем Ночное Сердце — яркой звездой над углом внешней стены Наглимунда.

Заинтригованный и сердитый, Эолейр искоса взглянул на небо. Над звездой, высоко на траурном небосводе виднелась другая точка света, красная, как затухающий уголек.

— Вот это? — спросил он.

Джирики взглянул.

— Да. Это предзнаменование величайшей силы и значительности. Смертные называют ее Звезда завоевателя.

Это название было беспокояще знакомым, но в своей печали и опустошенности граф не мог вспомнить точно.

— Я вижу ее. И что это значит?

Джирики повернулся. Взгляд его был холодным и отстраненным.

— Это значит, что зидайя должны вернуться в Асу’а.

Некоторое время Эолейр не мог понять смысла слов бессмертного.

— Вы идете в Хейхолт? — проговорил он наконец. — Сражаться с Элиасом?

— Время пришло.

Граф повернулся к Мегвин. Ее губы были обескровлены, тонкая белая полоска виднелась между веками.

— Тогда вы пойдете без меня и моих людей. С меня хватит убийств. Я заберу с собой Мегвин, чтобы она могла умереть в Эрнистире. Отвезу ее домой.

Джирики поднял длиннопалую руку, как будто хотел протянуть ее своему смертному союзнику. Вместо этого он повернулся и снова приподнял полог шатра. Эолейр ожидал какого-нибудь драматического жеста, но ситхи сказал только:

— Ты должен делать то, что считаешь нужным, Эолейр. Ты уже много сделал.

Он выскользнул наружу — темная тень под звездным небом, и полог шатра упал.

Эолейр придвинулся к постели Мегвин, мысли его были полны отчаяния и тревоги. Он не хотел больше думать. Он прижался щекой к ее безжизненной руке, и сон охватил его.

— Как ты, старый друг?

Изгримнур застонал и открыл глаза. Голова болела, в висках стучало, но все это было ничто по сравнению с болью в спине.

— Мертв. Ты меня почему не хоронишь?

— Ты еще всех нас переживешь.

— Если при этом я буду чувствовать себя примерно так же, то ничего хорошего в этом не вижу. — Изгримнур попробовал сесть. — Что мы тут делаем? Стренгъярд сказал мне, что Вареллан сдался?

— Да. А у меня были дела здесь, в монастыре.

Герцог подозрительно посмотрел на Джошуа:

— Чего ты улыбаешься? Это на тебя не похоже.

Принц довольно засмеялся:

— Я стал отцом, Изгримнур!

— Воршева родила? — Изгримнур вытащил из-под одеяла волосатую лапу и схватил Джошуа за руку. — Отлично, парень, отлично! Мальчик или девочка?

Джошуа сел на кровать, чтобы не заставлять Изгримнура тянуться так далеко.

— Оба.

— Оба? — Изгримнур снова подозрительно посмотрел на принца. — Что за ерунда?.. — Наконец он понял: — Двойня?

— Двойня! — Джошуа, казалось, готов был засмеяться от радости. — Они чудесные, Изгримнур, — толстые и здоровые! Воршева была права, женщины-тритинги очень сильные. Она почти не кричала, как будто они всегда рожают двойнями.

— Хвала Эйдону, — сказал риммер и сотворил знак древа. — Дети и мать хорошо себя чувствуют? Хвала Эйдону. — Он резко вытер глаза. — А ты, Джошуа, ты только посмотри на себя! Ты же только что не танцуешь! Кто бы мог подумать, что отцовство так преобразит тебя!

Принц по-прежнему улыбался, но стал более серьезным:

— Теперь у меня есть ради чего жить, Изгримнур. Я не понимал, что это такое — счастье. Они должны жить в добром мире. Тебе надо увидеть их. Они замечательные.

— Я пойду взгляну на них. — Изгримнур начал борьбу со своими одеялами.

— Ни в коем случае! — Джошуа был в ужасе. — Ты не встанешь с кровати! Твои ребра…

— Мои ребра на своем месте. Их только чуть-чуть придавила упавшая лошадь. Бывало и хуже. Больше всего досталось голове, а это, в конце концов, только кости.

Джошуа обхватил широкие плечи Изгримнура. На мгновение показалось, что он действительно собирается уложить герцога обратно в кровать, потом принц неохотно отпустил его.

— Ты поглупел, — сказал он. — Дети никуда не денутся.

— Так или иначе, я должен двигаться. — Борясь с болью, Изгримнур спустил ноги на холодный каменный пол. — Я-то видел, что случилось с моим отцом Изборном. Когда его сбросила лошадь, он оставался в постели целую зиму и после этого уже не смог ходить.

— О Боже, что он… что он делает? — Отец Стренгъярд появился в дверях и с глубокой печалью смотрел на герцога.

— Он собирается пойти посмотреть на детей, — сказал Джошуа смиренно.

— Но… но…

— Черт возьми, Стренгъярд, ты пищишь, как цыпленок, — зарычал герцог. — Сделай лучше что-нибудь полезное. Дай мне сесть. Я не настолько глуп, чтобы прямо сейчас отправиться корчить рожи наследникам Джошуа.

Успокоенный священник быстро вышел.

— А теперь подойди и помоги мне, Джошуа. Жаль, что у нас нету этих наббанайских приспособлений, которые поднимают вооруженных людей на лошадь.

Принц подошел к кровати. Изгримнур ухватился за его ремень, подтянулся и встал, после чего некоторое время не двигался, тяжело дыша.

— Все в порядке? — тревожно спросил Джошуа.

— Нет. Я дьявольски плохо себя чувствую. Но я на ногах, а это уже хорошо. — Он, казалось, не очень-то хотел двигаться дальше. — Это далеко?

— Коротким путем вниз через зал. — Джошуа подставил плечо. — Мы пойдем медленно.

Они осторожно вышли в длинную холодную галерею. Сделав не больше десятка шагов, Изгримнур остановился передохнуть.

— Боюсь, что я не смогу сидеть на лошади несколько дней, — извиняющимся тоном проговорил он.

— Несколько дней? — Джошуа засмеялся. — Ты хотя и храбрый, но очень глупый человек. Я не позволю тебе садиться в седло по меньшей мере месяц.

— Я не хочу остаться за бортом!

— Никто и не собирается оставлять тебя за бортом, Изгримнур. Я буду нуждаться в тебе больше, чем когда-либо, можешь ты сражаться или нет. Вот моя жена, например, тоже не будет скакать на лошади. Мы найдем какой-нибудь способ доставить тебя в Наббан и туда, куда мы двинемся потом.

— Ехать вместе с женщинами и детьми? — Отвращение в его голосе граничило с ужасом.

— Только пока ты болен, — сказал Джошуа. — Но не лги мне, Изгримнур. Не говори, что ты уже совсем здоров, если будешь еще плохо себя чувствовать. Когда ты мне понадобишься, твои раны должны уже зажить. Вообще-то меня нужно повесить за то, что я разрешил тебе встать.

Герцог смягчился:

— Свежеиспеченный папаша никому не может отказать в просьбе. Слыхал об этом? Старый риммерский обычай.

— Конечно, — сказал Джошуа.

— И кроме того, даже с разбитыми ребрами я могу поколотить тебя в лучший день твоей жизни.

— Тогда пошли, старый боевой скакун, — вздохнул принц Джошуа. — Ты можешь сделать это, когда я доведу тебя до ближайшей скамейки.

Герцогиня Гутрун оставила свой пост у постели Воршевы, чтобы задать Изгримнуру свирепую трепку за то, что он вылез из кровати. Она целыми днями разрывалась между двумя комнатами и теперь была на пределе. Герцог не спорил с ней, но с видом послушного ребенка рухнул на скамью, которую притащил Стренгъярд. Воршева прислонилась к груде одеял, держа в обеих руках по младенцу. Как и Гутрун, она была бледной и усталой, но это не умаляло гордого спокойствия, исходившего от нее, как приглушенный свет фонаря. Дети были запеленуты, так что наружу торчали только их черноволосые головки. Адиту сидела на корточках у правого плеча Воршевы, глядя на ближайшего к ней ребенка с восхищенным интересом.

Отдышавшись, Изгримнур наклонился вперед, украдкой взглянув на женщину-ситхи. Взгляд ее был странно голодным, и на мгновение Изгримнур вспомнил старые сказки о том, что ситхи воруют смертных детей. Он быстро отогнал эту неприятную мысль.

— Неплохо выглядят, — сказал он. — Который кто?

— Мальчик у меня в правой руке, а это девочка.

— А как их будут звать?

Джошуа подошел на шаг, с нескрываемой гордостью глядя вниз, на свою жену и детей.

— Мальчика мы назовем Деорнот в память о моем друге. Если он вырастет хоть наполовину таким благородным человеком, я буду гордиться им. — Он перевел глаза на другое маленькое спящее личико: — Девочка — Дерра.

— Это по-тритингски звезда, — улыбнулась Воршева. — Она будет гореть ярко. Она не будет, как моя мать и сестра, пленницей лошадей и фургонов.

— Хорошие имена, — важно кивнул Изгримнур. — Когда будет Первое Благословение?

— Мы выходим через три дня, — ответил Джошуа, не отводя глаз от своего семейства, — и проведем церемонию до отъезда. — Он повернулся: — Если, конечно, у Стренгъярда найдется время.

— Я? — Архивариус огляделся, как будто в комнате мог быть кто-нибудь еще с таким именем. — Но ведь мы в Наббане, Джошуа. Тут церкви на каждом холме, а я никогда не совершал Первого Благословения.

— Вы обвенчали Воршеву и меня, так что мы, конечно, не хотели бы никого другого, — твердо сказал Джошуа. — Если только вы не откажетесь.

— Откажусь? Это, конечно, большая честь. Конечно! Спасибо вам, принц Джошуа, леди Воршева. — Он начал бочком двигаться к двери. — Я найду описание церемонии и выучу.

— Мы в монастыре, отец, — сказал Изгримнур. — Тебе не придется далеко ходить.

Но Стренгъярд уже выскользнул за дверь. Герцог почувствовал уверенность, что такое внимание было чрезмерным для робкого священника.

Гутрун откашлялась.

— М-да. Теперь, если вы все закончили беседовать, Воршеве и маленьким пора немного отдохнуть. — Она повернулась к мужу: — А ты вернешься в постель, ты, упрямый старый медведь! У меня чуть сердце не остановилось, когда я увидела, что тебя несут сюда на руках, и почти то же самое случилось, когда я увидела, как ты ковыляешь сюда. Что у тебя в голове, Изгримнур?

— Иду-иду, Гутрун, — раздраженно проворчал он. — Не кричи.

Адиту заговорила тихо и мелодично:

— Воршева, можно я их немножко подержу?

— Ей надо отдохнуть, — резко ответила Гутрун; Изгримнуру показалось, что в ее глазах было нечто, кроме обычной твердости, — может быть, намек на страх. Может быть, ей в голову пришла та же мысль, что и ему? — И детишкам тоже.

— Только на минутку.

— Конечно, — сказала Воршева, хотя она тоже выглядела немного испуганной. — Я очень рада.

Адиту наклонилась и взяла детей, сперва девочку, потом мальчика. Она держала их на руках с величайшей острожностью и долго смотрела; потом закрыла глаза. Изгримнур внезапно ощутил необъяснимый страх, как будто могло произойти что-то ужасное.

— Они будут близки, как только могут быть близки брат и сестра. — Голос Адиту внезапно зазвучал торжественно и сильно. — Хотя много лет им придется жить врозь. Она будет путешествовать по землям, на которые никогда не ступала нога смертной женщины, и потеряет то, что будет любить больше всего, но найдет счастье с тем, что однажды с презрением отбросит. Он получит другое имя. Он никогда не получит трона, но королевства будут подниматься и падать по мановению его руки. — Глаза ситхи были широко раскрыты; казалось, она смотрит далеко за пределы комнаты. — Их путь приведет их к тайне. — Через мгновение она смежила веки. Когда глаза Адиту снова открылись, она казалась настолько обычной, насколько ситхи может быть обычной для смертных.

— Это какое-то проклятие? — Гутрун была испугана и сердита. — Какое ты имеешь право заниматься магией ситхи с этими эйдонитскими детьми?

— Спокойно, жена, — сказал Изгримнур, хотя он тоже был потрясен тем, что видел.

Адиту передала детей Воршеве, которая смотрела на ситхи в суеверном ужасе.

Джошуа тоже казался расстроенным, но честно старался, чтобы голос его звучал ровно:

— Это, наверное, было задумано как подарок. И все-таки, Адиту, наши обычаи не похожи на ваши.

— Это не то, что делаем мы, ситхи. — Адиту сама казалась немного удивленной. — Есть предсказания, которые сопровождают наши рождения, но это не постоянный обычай. Нет, что-то… нашло на меня. Я слышала голос у себя в ушах, как это бывает на Дороге снов. Почему-то я подумала, что это… маленькая Лилит.

— Но она же внизу, в холле, рядом с моей комнатой. Она спит уже много недель, и никто не слышал от нее ни слова, пока она бодрствовала. Что это за ерунда?

— Я не знаю. — Золотистые глаза Адиту были спокойными и ясными. Ее удивление прошло. Она наслаждалась сумятицей, которую вызвала. — И я сожалею, если кого-то испугала.

— Ну хватит, — сказал Гутрун. — Это расстраивает Воршеву.

— Я не расстроена, — мягко сказала молодая мать. Она тоже вернула бóльшую часть своего хорошего настроения. Изгримнур подумал, бывало ли что-то подобное в ее кочевом племени. — Но теперь я устала.

— Давай-ка вернем тебя в постель, Изгримнур. — Джошуа в последний раз расстроенно посмотрел на жену. — Мы подумаем об этом позже. Я полагаю, слова… Адиту… должны быть записаны — хотя, если они правдивы, я не уверен, что хочу знать такое будущее. Может быть, их лучше забыть.

— Пожалуйста, простите меня. Кто-то хотел, чтобы эти слова были произнесены. И я не думаю, что они предвещают зло. Ваши дети, по-видимому, предназначены для великих свершений.

— Я не уверен, что такие предсказания вообще могут быть хорошими, — ответил Джошуа. — С меня, например, уже вполне хватит великих свершений. — Он подошел к Изгримнуру и помог ему встать.

Когда они снова оказались в коридоре, Изгримнур спросил:

— Ты думаешь, это было истинное пророчество?

Джошуа покачал головой:

— Я жил со снами и предзнаменованиями слишком долго, чтобы говорить, что этого не может быть, но, как и со всеми подобными вещами, возможны и ошибки. — Он вздохнул: — Мать Милости, старый друг! Похоже, что даже мои дети не будут свободны от проклятых тайн, которые мучают нас.

Изгримнур ничего не смог придумать, чтобы успокоить принца. Он переменил тему:

— Значит, Вареллан сдался. Жалко, что я не видел конца битвы. А как Камарис? А Хотвиг и остальные?

— Оба ранены, но ничего серьезного. Мы на удивление хорошо справились, спасибо Сориддану и остальным наббанайским баронам.

— Значит, мы идем прямо в столицу. Где, ты думаешь, Бенигарис попробует задержать нас?

Согнувшийся под широкой рукой Изгримнура, принц пожал плечами.

— Я не знаю, но уж попытается, не волнуйся. И эта битва может не закончиться так удачно. Я не хочу и думать о том, чтобы драться армия на армию в нижней части полуострова.

— Мы получим план местности, Джошуа, тогда решим.

Когда они наконец добрались до его постели, Изгримнур обнаружил, что так же страстно желает лечь в постель, как молодой человек может мечтать о дне, свободном от занятий. Ты слабеешь, сказал он себе, но в этот момент ему было все равно. Это будет чудесно — уложить в мягкую постель ноющие кости.

— Дети замечательные, Джошуа. — Он поудобнее устроился на матрасе. — Не думай о словах Адиту.

— Я всегда беспокоюсь, — сказал принц, слабо улыбаясь, — так же, как ты всегда шумишь.

— Неужели мы действительно так увязли в наших привычках? — Изгримнур зевнул, чтобы скрыть гримасу от свирепой боли в спине. — Может быть, тогда действительно пришло время молодым оттолкнуть нас в сторону?

— Мы должны оставить им мир лучший, чем этот, если сможем. Мы превратили в дерьмо тот, что получили. — Принц взял Изгримнура за руку: — Спи теперь, старый друг.

Изгримнур смотрел, как принц выходит, радуясь, что его походка все еще упруга.

Надеюсь, ты получишь возможность увидеть, как растут эти двое детишек. И что они будут делать в том лучшем мире, о котором ты говорил.

Он откинулся назад и закрыл глаза, ожидая нежных объятий сна.

10 КОРОЛЬ-ТЕНЬ

Вся жизнь Саймона была теперь сосредоточена в двух руках: его и короля. В комнате было темно. Элиас сжимал его запястье холодными пальцами, и хватка его была нерушима, как железные кандалы.

— Говори. — Изо рта короля вырвалось облако пара, как у дракона, хотя в комнате было не так уж и холодно. — Кто ты?

Саймон пытался найти подходящие слова, но не мог издать ни звука. Это просто кошмар, ужасный сон, от которого он никак не может проснуться.

— Говори, черт возьми, кто ты? — Глаза короля сузились, их сияние почти поглотили тени, скрывавшие его лицо.

— Н-н-никто, — заикаясь пробормотал Саймон. — Я… я… я… н-никто.

— Да ну? — в голосе короля был оттенок мрачного веселья. — А что привело тебя сюда?

В голове Саймона не было ни единой мысли или оправдания.

— Н-ничего.

— Ты никто… и пришел низачем, — тихо засмеялся Элиас — звук разорванного пергамента. — Тогда ты попал куда следует. Здесь много безымянных. — Он подтянул Саймона поближе. — Дай взглянуть на тебя.

Саймон был вынужден повернуться, чтобы прямо посмотреть на короля. Трудно было как следует разглядеть его в слабом свете далекого факела, но Саймон подумал, что король уже мало похож на человека. От его бледной руки исходило сияние, слабое, как свечение болотной воды, и, хотя в комнате было сыро и прохладно, кожа короля была покрыта каплями пота. Тем не менее рука Элиаса была сильной и мускулистой; его пальцы сжимали запястье Саймона каменной хваткой.

Какая-то тень лежала у ног короля, длинная черная тень. Ножны. Саймон чувствовал, что находится внутри них, смутно, но безошибочно. Это было ощущение сродни зовущему издалека голосу. Эта песня достигала дальних уголков его мозга, но он знал, что не может позволить зачаровать себя. Настоящая опасность была гораздо более близкой.

— Молод, я вижу, — медленно сказал Элиас. — И белокожий. Кто ты? Черный риммер Прейратса или тритинг?

Саймон покачал головой, но ничего не сказал.

— Мне все равно, — пробормотал Элиас. — Какие бы орудия Прейратс ни избирал для своей работы, мне все равно. — Прищурившись, он посмотрел в лицо Саймону. — Вижу, ты не хочешь говорить. Конечно, я знаю, почему ты здесь. — Он хрипло засмеялся: — У этого проклятого священника повсюду шпионы. Почему бы ему не оставить одного из них в собственной башне? Он держит здесь вещи, которые скрывает даже от своего короля.

Хватка Элиаса на мгновение ослабла. Сердце Саймона снова забилось в надежде, что ему удастся освободиться, но король просто устраивался поудобнее; прежде чем Саймон успел сделать что-нибудь большее, чем просто подумать о возможности бегства, пальцы снова сжались.

По крайней мере за этим стоит следить, сказал себе Саймон, не желая терять надежду. Ох, только бы я смог открыть дверь внизу, если все-таки вырвусь.

Внезапный рывок швырнул Саймона на колени.

— Вниз, мальчик, чтобы мне не приходилось вытягивать шею. Твой король устал, у него болят кости. — Он немного помолчал. — Странно. У тебя лицо не риммера и не тритинга. Ты больше похож на одного из моих эркинландских крестьян. Эти рыжие волосы! Говорят, давным-давно степняки жили в Эркинланде…

Ощущение сна вернулось. Как мог король в темноте видеть цвет его волос? Саймон старался дышать ровно и сдерживать свой страх. Он стоял лицом к лицу с драконом, настоящим драконом, а не человеком, как этот. Кроме того, он выжил в черном ужасе туннелей. Он должен сохранять мужество и дожидаться удобного случая.

— Когда-то весь Эркинланд — и весь Светлый Ард — были степями, — проскрежетал Элиас. — Ничего, кроме жалких племен: кочующие от пастбища к пастбищу дикари-конокрады. — Он глубоко вздохнул, дыхание его отдавало металлом. — Потребовалась сильная рука, чтобы изменить это. Сильные руки нужны, чтобы построить королевство. Ты думаешь, что жители холмов Наббана не плакали и не скулили, когда в первый раз увидели гвардейцев императора? Но их дети были благодарны, а дети их детей не знали ничего другого.

Саймон не понимал смысла того, что говорил король, но ощутил трепет надежды, когда глубокий голос снова замер и наступила тишина. Переждав несколько мгновений, Саймон осторожно потянул руку, но ее все еще держали. Глаза короля были прикрыты, подбородок опустился на грудь, но он не спал.

— И посмотри, что построил мой отец, — внезапно сказал Элиас. Глаза его широко раскрылись, как будто он смотрел сквозь стены темной комнаты. — Империю, о которой старые наббанайцы могли только мечтать. Он изваял ее собственным мечом и сумел защитить от завистливых людей и мстительных бессмертных. Слава Эйдону! Но он был человеком — человеком! — Пальцы короля так сжались, что кость Саймона чуть не треснула. — И он отдал ее мне, чтобы я ухаживал за ней — так же как старый крестьянин отдает сыну клочок земли и корову. Мой отец отдал мне целый мир! Но этого было недостаточно, нет, недостаточно было, чтобы я держал его королевство и защищал его границы, нет, этого недостаточно, это только часть, этого недостаточно.

Элиас казался уже совершенно потерянным. Он бубнил себе под нос, как будто разговаривал со старым приятелем. Саймон подумал, что он пьян, но от короля не пахло вином. Только этот странный металлический запах… Саймон задыхался, чувствуя себя в западне. Собирается ли сумасшедший король держать его здесь, пока не вернется Прейратс? Или Элиас, устав от болтовни, сам покажет пойманному шпиону силу королевского правосудия?

— Вот чего никогда не поймет твой хозяин Прейратс, — продолжал Элиас. — Преданность. Преданность человеку или преданность делу. Думаешь, его волнует, что с тобой случится? Конечно нет — даже такой крестьянский парнишка, как ты, не может быть настолько тупым. С первого взгляда на алхимика ясно, что он предан только самому себе. И вот в чем он не понимает меня. Он служит мне только потому, что у меня есть власть: если бы он мог обладать властью сам, то с удовольствием перерезал бы мне горло. — Элиас засмеялся. — Или попробовал бы, во всяком случае. Я хотел бы, чтобы он действительно попытался сделать это. Но я предан моему отцу и королевству, которое он построил, и готов ради него вынести любую боль. — Голос его внезапно сломался; на мгновение Саймону показалось, что король сейчас зарыдает. — И я страдал. Бог знает, как я страдал. Страдал, как проклятые души в аду. Я не спал… не спал…

Снова король замолчал. По опыту предыдущей паузы Саймон знал, что не должен шевелиться, несмотря на боль в коленях, прижатых к каменному полу. Когда Элиас заговорил, голос его смягчился: теперь он звучал, почти как голос обыкновенного человека.

— Послушай, мальчик, сколько тебе лет? Пятнадцать? Двадцать? Если бы Илисса осталась жива, у меня мог бы быть такой сын. Она была красивая… пугливая, как молодой жеребец, но красивая. У нас не было сына. В этом-то все и дело, знаешь ли. Теперь ему могло бы быть столько, сколько тебе. Тогда ничего этого не случилось бы.

Элиас притянул Саймона еще ближе, потом — о ужас! — потом положил холодную руку ему на голову, словно благословляя. Двойная рукоять Скорби была всего в нескольких дюймах от руки Саймона. В этом мече было что-то ужасное, и мысль о прикосновении к нему чуть не заставила Саймона с криком отшатнуться. Но еще больше его пугала возможность разбудить короля от его странного полусна, полубодрствования. Он не пошевелился даже тогда, когда Элиас начал медленно гладить его по волосам, хотя от этого по его телу побежали мурашки.

— Сын. Вот что мне было нужно. Сын, которого я смог бы вырастить, как мой отец вырастил меня, сын, который понимал бы свой долг. Дочери… — Он помолчал, потом скрежещуще вздохнул. — У меня была дочь. Когда-то. Но дочь — это не то. Ты должен надеяться, что человек, за которого она выйдет замуж, поймет… и будет хороших кровей… потому что это он будет править. А какому человеку ты бы мог завещать мир, если это не твоя плоть и кровь? И все-таки я бы попробовал. Я бы попробовал… но она не захотела. Проклятый своевольный ребенок! — Он повысил голос. — Я дал ей все — я дал ей жизнь, будь она проклята, но она убежала. И все рассыпалось в прах. Где был мой сын? Где он был?

Рука короля вцепилась в волосы Саймона, чуть не вырвав изрядный клок. Юноша закусил губу, чтобы не закричать, испуганный новым витком безумия короля. Голос Элиаса становился все громче.

— Где ты был? Я ждал, сколько было возможно. Тогда мне пришлось принять собственные меры. Король не может ждать. Где ты был? Король не может ждать! Иначе все развалилось бы. Все бы развалилось, и то, что оставил мне мой отец, было бы потеряно! — Его голос поднялся до крика. — Потеряно! — прошипел Элиас, сверля Саймона взглядом. Лицо его блестело от пота. — Потому что ты не приходил!

Кролик в зубах у лисы. Саймон ждал, сердце его громко стучало. Когда рука короля в его волосах ослабела, он наклонил голову, ожидая удара.

— Но Прейратс пришел ко мне, — прошептал Элиас. — Он предал меня в первом же испытании, но он пришел ко мне, и слова его были как дым. Был способ все исправить. — Он фыркнул. — Я-то знал, что он хочет только власти. Неужели ты не понимаешь, что так и должен поступать король, сын мой? Он использует тех, кто собирается использовать его. Это уж так. Этому учил меня мой отец, так что слушай внимательно. Я использовал его, как он использовал меня. Но теперь его план распутывается, и он надеется скрыть это от меня. А у меня есть свои пути, чтобы узнавать обо всем, понимаешь? Мне не нужны шпионы. Не нужны крестьянские мальчики, шныряющие повсюду. Даже если бы я не слышал голосов, которые воют у меня в ушах бессонными ночами — король и сам не дурак! Зачем это он отправился в Вентмут? Зачем ему снова ехать туда, как раз когда поднимается красная звезда? Что такого есть в этом Вентмуте, кроме горы и маяка? Что там может быть не сделано до сих пор? Он говорит, что это часть великого плана, но я не верю ему. Не верю ему.

Теперь Элиас задыхался, сгорбленный, плечи его двигались, как будто он пытался проглотить ком в горле и не мог. Саймон отстранился, но рука его все еще была зажата, словно в тисках. Он подумал, что смог бы вырваться, если бы дернул из всех сил, но одна только мысль о том, чтó может произойти, если он снова привлечет к себе внимание короля, была так ужасна, что Саймон застыл, стоя на коленях, боясь шевельнуться. Однако следующие слова короля заставили его забыть о бегстве.

— Мне следовало догадаться, что здесь что-то не так, когда он рассказал мне о мечах, — прошептал Элиас. — Я не такой дурак, чтобы бояться кухонных баек. Но этот меч моего отца — он жег меня! Как будто он был проклят. И тогда мне был дан… другой. — Скорбь висела у него на бедре, но Элиас обратил свой загнанный взгляд к потолку. — Он… изменил меня. Прейратс сказал, что это к лучшему. Сказал, что я не получу того, что он обещал мне, до тех пор пока сделка не состоится. Но теперь это во мне, как кровь в моих жилах. Это колдовская вещь. Она поет мне все ночи напролет. Даже днем этот меч как демон, скорчившийся подле меня. Проклятый клинок!

Саймон ждал, что король скажет что-нибудь еще, но Элиас снова замолчал; голова его все еще была откинута назад. Наконец, когда показалось, что король заснул или забыл, о чем шла речь, Саймон набрался мужества заговорить:

— А-а м-меч вашего отца? Г-где он?

Элиас опустил голову.

— В его могиле. — Несколько мгновений он смотрел на Саймона, потом мышцы его челюсти напряглись, в мрачной ухмылке показались зубы: — А тебе что до этого, ты, шпион? Что Прейратсу нужно знать об этом мече? Я слышал, как о нем говорили ночью. Я многое слышал. — Его пальцы стальными обручами сжали лицо Саймона. Потом король закашлялся и судорожно вздохнул, но хватка его не ослабела. — Твой хозяин гордился бы тобой, если бы ты смог удрать и рассказать ему это. Меч, значит? Меч? Он, выходит, собирается использовать меч моего отца против меня? — По лицу короля струился пот. Его глаза казались черными дырами в черепе, полном непроницаемой тьмы. — Что замышляет твой хозяин?

— Я ничего не знаю! — воскликнул Саймон. — Клянусь!

Разрушительный приступ кашля сотрясал короля. Он откинулся в кресле, отпустив лицо своего пленника; Саймон чувствовал боль ледяного ожога на том месте, где были его пальцы. Король снова закашлялся, ловя ртом воздух.

— Будь оно проклято! — тяжело дыша, сказал Элиас. — Пойди найди моего виночерпия.

Саймон замер, как испуганная мышь.

— Ты меня слышишь? — Король выпустил запястье Саймона и сердито махнул на него рукой. — Приведи монаха и прикажи ему принести мою чашу. — Он еще раз со свистом вдохнул. — Найди моего виночерпия.

Саймон отступал вдоль каменной стены, пока не оказался вне пределов досягаемости короля. Элиас снова утонул в тени, но юноша все еще чувствовал его холодное присутствие. Рука Саймона ныла в том месте, где король сжимал ее, но эта боль ничего не значила в сравнении с разрывающей сердце возможностью бежать. Он с трудом встал на ноги, и, вставая, задел стопку книг. Когда они с грохотом свалились на пол, Саймон съежился от страха, но Элиас не пошевелился.

— Приведи его! — зарычал король.

Саймон медленно двинулся к двери, уверенный, что в любой момент может услышать, как за его спиной вскакивает на ноги король. Он с трудом дошел до площадки, где его уже не было видно с кресла, потом он, не помнил как, оказался на лестнице. Он даже не стал брать свой факел, хотя мог до него дотянуться, и побежал вниз в полной темноте, ступая так же твердо, как если бы шел по ровной поляне в ясный солнечный день. Он был свободен! Все уже казалось безнадежным, но он был свободен! Свободен!

На ступеньках, как раз под первой площадкой, стояла маленькая темноволосая женщина. Он поймал быстрый взгляд желтоватых глаз, когда она уступала ему дорогу. Женщина молча смотрела ему вслед.

Он с разбегу ударил двери ногой и вырвался в туманный, залитый лунным светом Внутренний двор, чувствуя себя так, словно мог раскинуть крылья и взвиться в затянутое облаками небо. Он сделал всего два шага, когда тихие, как кошки, фигуры в черных плащах возникли рядом с ним. Они схватили его так же крепко, как это сделал король, прижав его руки к бокам. Белые лица бесстрастно смотрели на него. Норны, казалось, вовсе не были удивлены, что поймали неизвестного смертного на ступенях башни Хьелдина.

Когда Рейчел в страхе отскочила назад, узел вырвался из ее рук и упал на каменный пол. Она вздрогнула от произведенного шума.

Стук шагов становился громче, свет просочился в туннель. Через мгновение они будут здесь! Прижавшись спиной к трещине в каменной стене, Рейчел огляделась в поисках места, куда она могла бы спрятать свою лампу. В конце концов она поставила предательский светильник на пол и прикрыла его полой плаща. Она понадеялась, что при свете факелов они не заметят тонкого лучика, выбивающегося из-под плотной ткани. Рейчел сжала зубы и молилась про себя. От маслянистого запаха лампы ей было нехорошо.

Люди, приближавшиеся к ней, шли ленивой походкой — слишком ленивой, чтобы не заметить старую женщину, прячущуюся под собственным плащом, — в этом она была совершенно убеждена.

Рейчел подумала, что умрет, если они остановятся.

— …Они так любят этих белокожих тварей, что для них всегда есть работа, — грубый голос перекрыл шум шагов. — А нам священник дает только таскать камни да бегать по поручениям. Вот уж это никакое не дело для гвардейцев.

— Кому ты говоришь, — сокрушенно согласился второй.

— То, что король дает краснорясому полную волю, не значит, что мы… — начал первый, но его перебили.

— А ты хочешь с ним поспорить? — усмехнулся третий голос. — Он просто слопает тебя за обедом, а кости выкинет собакам.

— Заткнись! — отрезал первый, но голос его звучал без особой убежденности. Закончил он уже тише: — Все равно. Что-то до смерти дрянное тут внизу. До смерти дрянное. Я видел, как один из этих труполицых ждал его в темноте, чтобы поговорить…

Шум шагов стал тише, и через несколько мгновений в коридоре снова наступила тишина.

Хватая ртом воздух, Рейчел отбросила плащ и вышла из ниши. Пары лампы, казалось, ударили ей в голову. Стены покачнулись, и она вынуждена была схватиться рукой за камень, чтобы не упасть.

Благословенная святая Риаппа! — выдохнула она одними губами. Спасибо, что защитила свою смиренную служанку от неправедных! Спасибо, что закрыла им глаза!

Опять солдаты! Они шлялись по туннелям, наполняя переходы, как муравьи. Эта группа была третьей, которую она видела — или слышала, что вернее. И Рейчел не сомневалась, что их было много. Что им нужно здесь, внизу? Она знала, что в эту часть замка годами никто не заходил — потому и набралась мужества начать свои поиски отсюда. Но теперь что-то привлекло внимание королевских солдат. Прейратс дал им работу — по-видимому, что-то откапывать. Но что откапывать? Неужели Гутвульфа?

Ярость и страх переполняли ее. Несчастный старик! Неужели он недостаточно пострадал, потеряв зрение и дом? Что им от него нужно? Конечно, он был доверенным советником короля, прежде чем бежал. Может быть, он знал какие-то секреты, нужные Элиасу? Это должно быть что-то ужасно важное, чтобы стольких солдат погнали по его следу в этот кошмарный подземный мир.

Да, конечно, им нужен Гутвульф. Кого еще можно искать здесь, внизу? Конечно, не Рейчел: она понимала, что ничего не значила для могущественных людей. Но Гутвульф — он поссорился с Прейратсом, не так ли? Она права, что ищет его, — он в ужасной опасности. Но как она может продолжать поиски, если все переходы кишат королевскими людьми — и еще худшими тварями, если только гвардейцы говорили правду. Ей еще повезет, если она невредимой доберется до своего убежища.

Это так, сказала она себе. Ты чуть не попалась в этот раз, старая женщина. Глупо надеяться, что святая еще раз спасет тебя, если ты будешь упорствовать в своей глупости. Вспомни, что говорил отец Дреозан. «Господу все подвластно, но он не станет защищать гордецов от зла, которое они сами призывают на свою голову».

Рейчел стояла в коридоре, пытаясь восстановить дыхание. Она не слышала ничего, кроме стука собственного сердца.

— Правильно, — сказала она себе, — домой. Думать.

Она повернула назад, сжимая в руках узелок.

Ступени были крутыми. Рейчел приходилось все время останавливаться, чтобы отдохнуть. Прислоняться к стене и сердито думать о своей усиливающейся немощи. В лучшем мире — она знала — в мире, не до такой степени преисполненном зла, те, кто идет по дороге праведных, не будут испытывать таких приступов боли и злости. Но в этом мире все души на подозрении, и Рейчел Дракон с колыбели знала, что решающим в День Взвешивания будет Испытание. Уж конечно, эти дни облегчат ее вес на Великих Весах.

Эйдон Искупитель, я надеюсь на это, подумала она тоскливо. Если моя земная ноша станет хоть чуточку тяжелее, в Судный День я просто улечу, как семечко одуванчика. Она кисло улыбнулась своей непочтительности. Рейчел, ты старая дура! Сама себя послушай! Еще не поздно низвергнуть свою душу в геенну огненную!

В этой мысли было что-то странно успокаивающее. С новыми силами она возобновила свое восхождение по лестнице.

Она прошла нишу и поднялась на пролет выше, когда вспомнила о тарелке. Конечно, ничего не могло измениться с тех пор, как она смотрела на нее на пути вниз сегодня утром, но даже если и так, она не имела права отлынивать. Рейчел, главная горничная, не отлынивает. Ее ноги болели, и колени протестовали, и хотя она ничего не хотела, кроме как дойти до своей комнатки и лечь, она заставила себя повернуться и снова спустилась по ступеням.

Тарелка была пуста. Рейчел долго смотрела на нее. Значение того, что она видит, доползло до нее только через некоторое время.

Гутвульф вернулся.

Она была потрясена, обнаружив, что сжимает в руках тарелку и рыдает. Глупая старая женщина, ругала она себя. О чем на Божьей земле ты плачешь? О том, что человек, который никогда не разговаривал с тобой и не знает даже твоего имени, — и который, вероятно, не знает уже и своего собственного имени — пришел и взял с тарелки немножко хлеба и луковку?

Но даже бранясь, она чувствовала себя легкой, как семечко одуванчика, которым только что себя воображала. Он не умер! Если солдаты искали Гутвульфа, они еще не нашли его — и он вернулся. Это было почти так, как будто граф Гутвульф знал, что она беспокоилась о нем. Она знала, что это абсурдная мысль, но чувствовала, что случилось нечто очень важное.

Придя в себя, она быстро вытерла слезы рукавом, вынула из узелка сыр и сушеное яблоко и снова наполнила тарелку. Потом Рейчел проверила покрытую миску. Воды тоже не было. Тогда она опорожнила в нее свой собственный мех. В туннелях было сухо и пыльно, и несчастный человек наверняка скоро снова захочет пить.

Приятная часть работы была окончена. Рейчел снова стала подниматься, и ступени показались ей более пологими. Она не нашла его, но он был жив. Он знал, куда прийти, и придет снова. Может быть, в следующий раз он останется и поговорит с ней.

Но что она скажет?

Что угодно, что угодно. Будет с кем поговорить, с кем поговорить.

Задыхаясь, почти на пределе, но все-таки напевая гимн, Рейчел направлялась к своей потайной комнате.

Силы Саймона были на исходе. Когда норны провели юношу через Внутренний двор, колени его отказали. Двое бессмертных без колебаний подняли его, обхватив под мышками, так что только кончики его пальцев волочились по земле.

Их молчание и застывшие лица наводили на мысль о статуях, при помощи магии получивших возможность двигаться; только черные глаза, оглядывающие темный двор, казалось, принадлежали живым существам. Когда один из них заговорил на шипящем, щелкающем языке Пика Бурь, это было почти так же удивительно, как если бы стены замка рассмеялись.

Что бы ни сказало это существо, его товарищ, видимо, согласился с этим. Они немного повернули и потащили своего пленника к главным строениям Хейхолта.

Саймон довольно равнодушно подумал, куда они могут тащить его. Казалось, что это уже не имеет значения. От него было мало проку как от шпиона — сперва попал прямо в лапы королю, потом угодил в объятия этих существ, — что ж, теперь он будет наказан за свою беспечность.

Но что они будут делать? — Изнеможение боролось со страхом. Я им ничего не скажу. Я не предам моих друзей. Не предам!

Даже в состоянии оцепенения Саймон знал, что, скорее всего, не сможет сохранять молчание после возвращения Прейратса. Бинабик был прав. Он оказался жалким дураком.

Я найду способ убить себя, если придется.

Но сможет ли он? Книга Эйдона утверждала, что это грех… И он боялся смерти, боялся пуститься в это темное путешествие по собственному желанию. В любом случае казалось маловероятным, что у него будет возможность убежать даже таким способом. Норны забрали его канукский костяной нож. Похоже, что они способны без малейших усилий противостоять любой, самой безрассудной попытке спастись.

Из темноты возникли стены Внутреннего двора, на которых были вырезаны мифические животные и только немногим более известные святые. Дверь была полуоткрыта; за ней было совсем темно. Саймон немного побрыкался, но неуступчивые белые пальцы норнов держали его слишком крепко. В отчаянии он вытянул шею, в надежде последний раз увидеть небо. На сумрачном северном небосводе между логовом Прейратса и Башней Зеленого ангела мерцала красная точка — свирепая алая звезда.

Плохо освещенные коридоры сменяли друг друга. Хейхолт всегда называли величайшим замком мира, но Саймон уныло удивился тому, каким огромным он был на самом деле. Казалось, что новые проходы появляются ежесекундно за всеми дверьми сразу. Снаружи ночь была спокойной, но по коридорам гулял холодный ветер; Саймон видел всего несколько бесшумно двигающихся фигур в дальних концах переходов, но темнота была полна голосов и странных звуков.

Все еще крепко сжимая Саймона, норны проволокли его в дверь, выходящую в крутой узкий лестничный колодец. После долгого спуска, во время которого он был так зажат между двумя бессмертными, что почти ощущал, как их холодная кожа вытягивает тепло из его тела, они достигли еще одного коридора и быстро свернули на другую лестницу.

Они ведут меня вниз, в туннели, в отчаянии подумал Саймон. Снова вниз, в туннели. О Боже, вниз, в темноту!

Наконец они остановились перед огромной дверью из обитого железом дуба. Один из норнов вынул огромный ключ из складок одежды, вставил его в замок, повернул и распахнул дверь легким ударом белого запястья. Облако дыма вырвалось наружу, и у Саймона защипало в носу и глазах; он глупо барахтался некоторое время, в ожидании чего-то ужасного, потом поднял глаза. Пустые, невыразительные глаза норнов смотрели прямо на него. Это тюремное помещение, подумал он, или то место, куда они бросают тела своих жертв?

Он нашел в себе силы говорить:

— Если вы хотите, чтобы я вошел туда, что ж, заставьте меня. — Он напряг мускулы, готовый к сопротивлению.

Один из норнов толкнул его. Саймон схватился за дверь, качнулся на пороге, потом потерял равновесие и свалился вниз, в пустоту.

Пола не было.

Мгновением позже он обнаружил, что пол все-таки есть и что находится он в нескольких локтях ниже двери. Саймон ударился о камень и с криком боли покатился вперед. Несколько секунд он лежал, тяжело дыша, и смотрел на игру отблесков огня по удивительно высокому потолку. Воздух был полон странного шипения. Замок над головой щелкнул и ключ повернулся.

Саймон приподнялся и обнаружил, что он здесь не один. Полдюжины странно одетых людей — если это были люди, потому что их лица почти полностью закрывали грязные тряпки, — стояли в некотором отдалении, уставившись на него. Они не сделали ни одного движения по направлению к нему. Если это палачи, подумал Саймон, они, наверное, переутомились на работе. У них за спиной виднелась большая пещера, предназначенная скорее для зверей, чем для людей. Несколько рваных одеял валялись у стен, как пустые гнезда. Корыто с водой, отражавшей алое сияние, казалось наполненным расплавленным металлом. Вместо сплошной каменной стены, которую Саймон ожидал увидеть, за противоположным концом пещеры открывалось огромное пространство, залитое мерцающим красноватым светом. Где-то раздался крик боли.

Он замер от ужаса. Неужели его бросили в огненные бездны ада? Или норны сами построили нечто в этом роде, чтобы пытать своих эйдонитских пленников?

Вяло стоявшие перед ним фигуры, напоминавшие домашнюю скотину, внезапно расступились и быстро двинулись к стенам пещеры. Саймон увидел, как до ужаса знакомый силуэт появился в открытом пространстве между двумя помещениями. Не задумываясь, он откатился к стене и натянул на голову зловонное одеяло.

Прейратс все еще стоял спиной к меньшей пещере и к Саймону, ругая кого-то невидимого; лысый череп алхимика отражал огненные отблески. Выплюнув несколько последних слов, он повернулся и пошел вперед, хрустя каблуками по разбитому камню. Священник пересек пещеру и поднялся по ступенькам на узкий порог и приложил ладонь к двери. Она распахнулась и потом со стуком захлопнулась за ним.

Саймон думал, что уже не способен ни бояться, ни удивляться, но теперь он никак не мог прийти в себя от потрясения. Что делает здесь Прейратс, когда он сам сказал, что едет в Вентмут? Даже король думал, что алхимик в Вентмуте. Зачем было Прейратсу обманывать своего хозяина?

И кроме того, где это «здесь»?

Раздался какой-то звук, и Саймон быстро поднял глаза.

Одна из фигур в масках приближалась к нему, двигаясь с мучительной медлительностью старика. Человек — поскольку глаза над тряпкой несомненно принадлежали человеку — остановился перед Саймоном и некоторое время смотрел на него. Он сказал что-то, но голос звучал слишком тихо, чтобы можно было что-нибудь понять.

— Что?

Человек поднял руку и медленно стащил с лица жесткую тряпку. Он был до невозможности изможден; его морщинистое лицо было почти полностью закрыто седыми волосами. Но почему-то Саймону показалось, что этот человек может быть моложе, чем выглядит.

— Повезло, что ли? — сказал незнакомец.

— Повезло? — Саймон был озадачен. Неужели норны бросили его к сумасшедшим?

— Поп. Повезло, что у него другие дела имеются. Повезло, что… работы больше нет… Ну, той, для которой он берет арестантов.

— Не понимаю, о чем ты говоришь. — Саймон встал и выпрямился, чувствуя, что приобрел немало синяков во время своего крайне поспешного падения.

— Ты… ты не литейщик, — прищурившись, сказал незнакомец. — Грязный, это верно, но дыма-то на тебе нет.

— Норны поймали меня, — сказал Саймон, немного помедлив. У него не было причины доверять этому человеку — но причины не доверять тоже не было. — Белые лисицы, — пояснил он, увидев озадаченное выражение на лице собеседника.

— А-а, эти дьяволы. — Человек украдкой начертал знак древа. — Заходят они сюда, верно. Только мы-то на них издалека смотрим. Вот уж мерзкие твари! Против Бога все это, вот что. — Он оглядел Саймона сверху донизу, потом подошел немного ближе. — Никому не говори, что ты не литейщик, — прошептал он. — Сюда. Поди сюда.

Он отвел Саймона в сторону. Остальные люди в масках, похоже, мало интересовались вновь прибывшим. Глаза их были пустыми, как у вытащенной из воды рыбы.

Человек порылся в груде одеял и достал маску и оборванную рубаху.

— Вот, бери — это старина Кривоног носил, но ему уж одежка не понадобится — ну, там, где он сейчас. Будешь на нас похож, вот как.

— А это хорошо? — Саймону было трудно заставить работать свою уставшую голову. Он, по-видимому, оказался в литейной. Но почему? Может быть, это наказание за шпионство? Оно казалось на удивление мягким.

— Если не хочешь, чтоб тебя до смерти заработали, — начал человек и закашлялся долгим сухим кашлем, пронизывавшим все его тело. Прошло некоторое время, прежде чем он снова смог говорить. — Если доктор увидит, что ты новенький, он уж из тебя выжмет работу, можешь не бояться. И больше того. Он очень плохой. — Голос человека звучал убежденно. — Не надо, чтобы он тебя заметил.

Саймон посмотрел на засаленные обрывки тряпья.

— Спасибо тебе. Как тебя зовут?

— Стенхельм. — Человек снова закашлялся. — И другим не говори, что ты новый, а то они побегут к доктору так быстро, что у тебя глаза выскочат. Скажи, что работал на подъемнике. Эти спят в другой дыре, на той стороне, но Белые лисицы и солдаты всех беглых в эту дверь пихают, все равно, с какой стороны сбежали. — Он грустно задумался. — Осталось-то нас с гулькин нос, а работать надо. Вот они и притащили тебя сюда, а не прикончили сразу. Как тебя зовут, парень?

— Сеоман. — Он огляделся. Остальные литейщики снова впали в тупое оцепенение. Большинство из них свернулись на вонючих одеялах и закрыли глаза. — Кто такой этот доктор? — На какую-то долю секунды это слово пробудило в нем безумную надежду, но даже если бы Моргенс выжил в ужасном пламени, он никогда не мог бы наводить ужас на этих людей.

— Скоро с ним повидаешься, — сказал Стенхельм. — Некуда тебе торопиться.

Саймон обернул лицо тряпкой. Она пахла дымом, грязью и чем-то еще. Дышать через нее было трудно. Он сказал об этом Стенхельму.

— Ты ее намочи. Еще спасибо святому Искупителю скажешь, что она у тебя есть, посмотришь. Не то огонь прямо тебе в глотку полезет и все потроха сожжет. — Стенхельм указал на рубашку почерневшим пальцем. — И это надевай. — Он оглянулся на других литейщиков.

Саймон понял. Как только он натянет эту рубаху, он ничем уже не будет отличаться от всех остальных, не будет привлекать внимания. Эти люди были согнуты, почти сломаны — в этом не было сомнений. Меньше всего на свете они хотели, чтобы их заметили.

Когда он просунул голову в воротник рубашки и снова смог видеть, прямо к нему направлялась страшная фигура. На мгновение Саймон подумал, что это один из гюнов каким-то образом добрался до Хейхолта.

Огромная голова медленно поворачивалась из стороны в сторону. Маска изувеченной плоти злобно морщилась.

— Слишком долго спите, крысы, — прогремело это существо. — Работать надо. Священник хочет, чтобы сегодня закончили.

Саймон благодарил Узириса за оборванную тряпку, сделавшую его еще одним безликим пленником. Он знал, что этот одноглазый монстр будет новым витком его кошмара.

О Мать Милости! Они отдали меня Инчу.

11 КОВАРНЫЙ, КАК ВРЕМЯ

— Ты думаешь, Саймон может быть где-то здесь? — Бинабик поднял глаза от сушеной баранины, которую он рвал на маленькие кусочки. Это был утренний завтрак, если только можно говорить об утре в месте, где нет ни солнца, ни неба.

— Если в этом есть справедливость, — ответил маленький человек, — я предполагаю, мы имеем очень мизерный шанс находить его. Я опечален, Мириамель, но там много лиг туннелей.

Саймон в одиночестве блуждает в темноте. Эта мысль причиняла ей почти невыносимую боль — она была с ним так жестока! В отчаянии оттого, что приходится думать о чем-то другом, она спросила:

— Ситхи действительно построили все это?

Стены уходили так далеко вверх, что свет факела не достигал до потолка. Мириамель и Бинабик находились под сплошным черным куполом, и если бы не полное отсутствие звезд и движения воздуха, можно было бы подумать, что они заночевали под открытым небом.

— С содействием других. Я читал, что некие кузены оказывали ситхи воспомоществование. Они, эти кузены, производили карты, которые вы перекопировали. Еще одни такие бессмертные, мастера земли и камня. Эолейр говаривал, что некоторые и сейчас проживают под Эрнистиром.

— Но кто согласился бы жить здесь? — поинтересовалась она. — Никогда не видеть дневного света…

— Ах, вы не имеете понимания, — улыбнулся тролль. — Асу’а был преисполнен света. Замок, в котором вы проживаете, имел свое построение на крыше величайшего дома ситхи. Асу’а был умерщвлен, чтобы смог нарождаться Хейхолт.

— Но он не хочет умирать, — мрачно сказала Мириамель.

Бинабик кивнул.

— Мы, кануки, имеем легендарность, что дух умерщвленного человека не может засыпать и остается в теле животного. Иногда он оказывает преследование убийце, иногда остается на месте, которое было излюбленным. Всегда он не имеет отдыха, пока правда не найдется и преступник не получит своего наказания.

Мириамель подумала о духах тысяч убитых ситхи и содрогнулась. Она слышала немало странных звуков с тех пор, как они вошли в туннель под Святым Сутрином.

— Они не могут отдохнуть.

Бинабик поднял брови:

— Тут проживает нечто очень большее, чем обеспокоенные духи, Мириамель.

— Да, но это ведь то, что… — она понизила голос, — то, что представляет собой Король Бурь, верно? Загубленная душа, жаждущая отмщения.

Тролль казался озабоченным:

— Я не питаю счастья говорить о подобных вещах здесь. И он сам привлекал к себе умерщвление, если я помню со справедливостью.

— Потому что риммеры окружили замок и все равно собирались убить его.

— Вы имеете справедливость, — согласился Бинабик. — Но давайте прекращать разговор об этом. Я не имею знания об этом месте и слушающих ушах, но предполагаю, что чем очень меньше мы будем говорить на эту тему, тем очень счастливее мы будем.

Мириамель наклонила голову, соглашаясь с ним. На самом деле она уже жалела, что вообще упомянула об этом. После целого дня блужданий в шепчущихся тенях мысль о неумершем враге была и без того достаточно близкой.

В первую ночь они недалеко зашли в лабиринт туннелей. Проходы в катакомбах под Святым Сутрином становились все шире и шире, и в конце концов начали под постоянным углом спускаться; после первого часа Мириамель думала, что они должны были спуститься ниже дна Кинслага. Вскоре они набрели на относительно удобное место, где смогли остановиться и перекусить. Посидев немного, оба вскоре поняли, как сильно на самом деле устали. Поэтому путники расстелили свои плащи и быстро заснули. Проснувшись, Бинабик снова зажег факелы от своего огненного горшка — маленькой глиняной баночки, в которой каким-то образом продолжала тлеть искра, — и, съев немного хлеба и сухих фруктов и глотнув теплой воды, они снова пустились в путь.

День пути провел их по многочисленным перепутанным туннелям. Мириамель и Бинабик делали все, что могли, чтобы держаться по возможности близко к главному направлению на карте двернингов, но переходы были коварными и запутанными; нельзя было с уверенностью сказать, что они идут правильным курсом. Но, где бы они ни были, ясно было одно: мир смертных остался позади. Они спустились в Асу’а — в некотором роде назад в прошлое. Пытаясь заснуть, Мириамель обнаружила, что мысли ее разбегаются. Кто мог знать, что в мире так много тайн?

Этим утром она была потрясена ничуть не меньше. Она с детства путешествовала очень много даже для дочери короля и видела величайшие чудеса Светлого Арда, от Санкеллана Эйдонитского до плавучего замка в Варинетене — но по сравнению с умами, создавшими этот подземный замок, самые изощренные человеческие архитекторы казались робкими детьми.

Время и обвалы превратили в пыль часть Асу’а, но сохранилось достаточно, чтобы понять, что замок не имел себе равных. Как ни прекрасны были руины Да’ай Чикизы, быстро решила Мириамель, эти, конечно, превосходили их. Лестницы, по виду ни на чем не держащиеся, уходили в темноту, переплетаясь, как яркие вымпелы, развевающиеся на ветру. Стены изгибались, готовые сомкнуться, и расходились в стороны дивными многоцветными веерами, закручиваясь струящимися складками; поверхности казались живыми от вырезанных на них бесчисленных животных и растений. Создатели этих стен, очевидно, способны были растягивать камень, как горячую карамель, и лепить его, как воск.

Пересохшие каналы — теперь их заполняла только сыпучая пыль — бежали из комнаты в комнату, пересеченные узкими, богато украшенными мостиками. Над головой огромные канделябры в форме фантастических, невероятных цветов свешивались с каменных листьев и лиан, фестонами покрывавших потолок. Мириамель поймала себя на том, что ей безумно хотелось бы увидеть их расцветающими ярким светом. Судя по остаткам цвета, все еще сохранившегося на изгибах камня, дворец сверкал радугой фантазии, почти невообразимой.

Но хотя разрушенные помещения ослепляли своим великолепием, было и еще нечто в дивных залах, отчего ей становилось не по себе. Несмотря на всю их красоту, они явно предназначались для существ, которые видят все иначе, чем смертные. Углы были странными, расположение беспокоящим. Некоторые залы с высокими сводами казались слишком большими для своего убранства, но другие были почти пугающе забиты и запутаны орнаментом — в них мог поместиться только один человек. Что было еще более странно, остатки замка ситхи не казались полностью мертвыми. Вдобавок к слабым звукам, напоминающим голоса, и странному движению воздуха в казалось бы безветренном месте Мириамель видела повсюду неуловимое мерцание, намек на движение где-то вне ее поля зрения, как будто ничто не было настоящим. Она представляла себе, что может моргнуть и обнаружить Асу’а возродившимся или — что тоже вероятно — грязь на полу и пыльные стены голых пещер.

— Здесь нет Бога.

— Какой смысл ваших слов? — поинтересовался Бинабик.

Трапеза была закончена, они снова несли седельные сумки вниз по длинной галерее с высокими стенами, через узкие мостики, как полет стрелы перекинутые через пустоту. Вокруг была тьма, которую не мог пробить свет факела.

Смущенная, она подняла глаза:

— Я и сама не знаю. Я сказала, что здесь нет Бога.

— Вы не питаете склонности к этому месту? — Бинабик улыбнулся. — Я тоже питаю страх к этим теням.

— Нет, то есть я хочу сказать, да. Я боюсь. Но я не это имела в виду. — Она подняла факел выше, разглядывая полоску резьбы на стене за пропастью. — Те, кто жил здесь, были совершенно не похожи на нас. Они не думали о нас. Трудно поверить, что это тот же мир, в котором я прожила всю жизнь. Меня учили верить, что Бог присутствует во всем и следит за нами. — Она покачала головой. — Это трудно объяснить. Кажется, что это место Богу недоступно. Они существуют сами по себе, не соприкасаясь.

— Это заставляет вас питать очень больший страх?

— Думаю, да. Просто это место не имеет ничего общего с тем, чему меня учили.

Бинабик торжественно кивнул. В желтом свете факела он был гораздо меньше похож на ребенка, чем в живых солнечных лучах. Темнота тенью легла на его круглое лицо.

— Но другие сказали бы, что ваша церковь предупреждала о происходящем таковыми словами: «Это война добра и зла».

— Да, но все не так просто, — сказала она настойчиво. — Инелуки — он был хорошим? или плохим? Он хотел помочь своему народу, а больше я ничего не знаю.

Бинабик помолчал, потом положил маленькую руку на руку принцессы.

— Ваши спрашивания содержат разумность. Я не предполагаю, что мы имеем должность питать очень большую ненависть к нашему общему врагу. Но не называйте его здесь, пожалуйста, — он сжал ее пальцы для большей убедительности, — и берите себе знание одной вещи: чем бы он ни был раньше, теперь он очень опасная тварь, превышающая все, что вы знаете или можете обдумывать. Не приходите в забвение. Он умертвит нас и всех людей, кого мы любим, если будет одерживать нас. В этом я имею уверенность.

А мой отец? — подумала она. Он теперь тоже наш враг? Что, если я все-таки доберусь до него, но не найду ничего, что я когда-то любила? Это будет все равно что умереть. Мне безразлично, что тогда со мной будет.

И тогда она поняла. Дело не в том, что Бог не наблюдает за ней. Дело в том, что никто не хочет сказать ей, как отличить добро от зла. Она не находила утешения даже в том, чтобы сделать что-то просто из чувства противоречия. Все решения ей придется принимать самой, а потом жить в соответствии с ними. Принцесса еще некоторое время сжимала руку Бинабика, прежде чем они пошли дальше. Наконец она была в обществе друга. Каково бы ей пришлось здесь одной?!

К тому времени, когда они трижды поспали в развалинах Асу’а, даже его разрушающееся великолепие не могло больше привлекать внимание Мириамели. Темные холлы, казалось, будили воспоминания — картины детства в Меремунде, дни принцессы-пленницы в Хейхолте. Она чувствовала себя затерянной между собственным прошлым и прошлым ситхи.

Они нашли широкую лестницу, ведущую наверх, пыльные ступени, огражденные вырезанными в форме розовых кустов перилами. Когда, сверившись с картой, Бинабик заявил, что им следует подняться по ней, Мириамель ощутила прилив счастья. Они пойдут вверх после стольких часов в мрачных глубинах! Но после того, как они больше часа шли по ступеням, уже казавшимся бесконечными, ее радость несколько поугасла; и мысли принцессы снова разбежались.

Саймон пропал, а я так и не смогла… по-настоящему поговорить с ним. Люблю ли я его? Это ни к чему не привело бы — как мог бы он хорошо относиться ко мне после того, как я сказала ему про Аспитиса? — но разве нельзя было остаться друзьями? Люблю ли я его?

Она посмотрела вниз на свои ноги. Ступени текли под ними медленным водопадом.

Бесполезно думать об этом… Ну предположим, что да. Подумав так, она почувствовала, как в душе ее поднимается сметающая все на своем пути волна горя, угрожающего стать безумием. Она жестко подавила ее в себе, боясь силы этого чувства. О Боже! Неужели жизнь только из этого и состоит? Обладать чем-то драгоценным и понять свое счастье только тогда, когда уже слишком поздно?

Она чуть не споткнулась о Бинабика. Тролль быстро поднялся на одну ступеньку, и его голова теперь была почти рядом с головой принцессы. Он поднес палец к губам, давая знак молчать.

Они только что прошли мимо площадки, на которую выходили несколько арок, ведущих в боковые проходы, и сперва Мириамель подумала, что тихий шум доносится оттуда, но Бинабик показывал вверх. В значении этого жеста не приходилось сомневаться: кто-то еще был на лестнице.

Созерцательное настроение Мириамели испарилось. Кто бродит по этим мертвым залам? Саймон? Надеяться на это было глупо. Но кто еще может блуждать в этом мире теней? Не знающие покоя мертвые?

Пока они пятились вниз, к площадке, Бинабик разделил свой дорожный посох пополам, вытянув нож. Когда звук шагов усилился, принцесса нащупала свой собственный клинок. Бинабик стряхнул с себя сумку и тихо бросил ее на каменный пол у ног Мириамели.

Странная фигура спускалась по темной лестнице, медленно, но уверенно двигаясь к свету факела. Мириамель почувствовала, что душа ее уходит в пятки. Это был человек, которого она прежде не видела. В глубинах его капюшона блестели выпученные глаза, зубы были обнажены в странной ухмылке.

Прошло мгновение, прежде чем Бинабик задохнулся от изумления, узнавая:

— Хенгфиск!

— Ты знаешь его? — Принцесса услышала, как дрожит ее голос, пронзительный голос испуганной маленькой девочки.

Тролль сжимал в руках нож, как священник мог бы выставить перед собой древо.

— Чего ты желаешь, риммер? — спросил он. — Ты терялся?

Улыбающийся человек не ответил, но раскинул руки и сделал еще один шаг вниз. Что-то в нем было ужасно неправильным.

— Убирайся, ты, — закричала она и невольно сделала шаг назад, к одной из арок. — Бинабик, кто это?

— Я имею знание, кем он был, — ответил тролль, размахивая ножом. — Но предполагаю, что теперь он кто-то другой.

Прежде чем он закончил, лупоглазый человек с ужасающей скоростью ринулся вниз по ступеням. В мгновение ока он поравнялся с троллем, одной рукой схватив Бинабика за руку, в которой тролль держал нож, и другой рукой обхватывая торс маленького человека. После недолгой борьбы они упали и покатились с площадки на нижние ступени. Факел Бинабика упал и запрыгал по лестнице. Тролль задыхался и рычал от боли, его противник не издавал ни звука.

У Мириамели было всего несколько секунд, чтобы увидеть все это. Потом несколько больших рук появились из темной арки. Они сжали оба ее запястья, обхватили талию. Грубые пальцы касались ее кожи. Факел принцессы был выбит у нее из рук. Она не успела набрать в грудь воздуха, чтобы закричать, когда на голову ей что-то накинули. Сладковатый запах ударил ей в ноздри. Принцесса почувствовала, что уплывает куда-то, вопросы, которые она не успела задать, растворились в небытии, и все потускнело.

— Почему ты не подойдешь и не сядешь рядом со мной? — спросила Нессаланта. Она говорила, как капризный ребенок, которому не дали конфету. — Ты не разговариваешь со мной уже много дней.

Бенигарис отвел взгляд от ограды расположенного на крыше сада. Внизу зажигались первые вечерние огни. Великий Наббан мерцал в лавандовых сумерках.

— Я был занят, матушка. Может быть, от вашего внимания ускользнуло, что мы ведем войну?

— Мы воевали и прежде, — беспечно ответила она. — Милостивый Господь, такие вещи всегда одинаковы, Бенигарис. Ты хотел править. Ты должен наконец повзрослеть и принять тяготы, которые приходят с этим.

— Повзрослеть, ах вот оно что! — Бенигарис повернулся к матери, кулаки его были крепко сжаты. — Это вы ребенок, матушка. Неужели вы не видите, что происходит? Неделю назад мы потеряли Онестрийский проход. Сегодня мне сообщили, что Аспитис бежал и Эдна пала. Мы проигрываем эту войну, будьте вы прокляты! Если бы я отправился туда сам, а не послал этого идиота, моего брата…

— Не смей ничего говорить о Вареллане, — отрезала герцогиня. — Не его вина, что твои легионы были полны суеверных крестьян, верящих в привидения!

Бенигарис долго смотрел на мать; любви не было в его взгляде.

— Это действительно Камарис, — сказал он тихо.

— Что?

— Там Камарис, матушка. Вы можете говорить все, что угодно, но я слышал доклады людей, приехавших с поля боя. Если это не он, значит, древний бог войны, в которого верили наши предки, вернулся на землю.

— Камарис мертв, — фыркнула она.

— Он что, из вашей ловушки убежал? — Бенигарис подошел на несколько шагов ближе. — Вот почему отец стал первым наследником герцогства Наббана — вы устроили так, что Камариса убили? Тогда, похоже, вам не повезло. Может быть, на этот раз вы неправильно избрали орудие.

Лицо Нессаланты исказилось от ярости.

— В этой стране нет орудия, достаточно сильного, чтобы осуществить мою волю. Мне ли этого не знать? — Она смотрела на своего сына. — Все слабы и глупы до предела. Благословенный Искупитель! Если бы я была мужчиной — ничего этого не случилось бы! Мы не кланялись бы северным королям на троне из костей.

— Избавьте меня от вашего тщеславия, мама. Так что вы сделали с Камарисом? Как бы то ни было, он сумел избежать этого.

— Я ничего не делала Камарису. — Вдовствующая герцогиня поправила свои юбки, немного успокаиваясь. — Я признаю, что не очень горевала, когда он упал в океан — вот уж кто был самым слабым из всех! Совершенно не пригоден для того, чтобы править! — но не имела к этому никакого отношения.

— Я почти верю вам, мама. Почти. — Бенигарис тонко улыбнулся. Повернув голову, он увидел стоящего в дверях придворного, который слушал этот разговор с плохо скрытым злорадством. — Да? Что тебе нужно?

— Там… там много народу спрашивают вас, мой лорд. Вы велели докладывать.

— Да, да. Кто ждет?

— Во-первых, ниски, мой лорд. Он так и не попал на прием к вам.

— Неужели у меня мало других забот? Почему он не понимает намека и не уходит? Чего хочет этот проклятый морской страж?

Придворный покачал головой. Длинное перо у него на шляпе раскачивалось, трепетало под дуновением свежего ветерка.

— Он не хочет говорить ни с кем, кроме вас, герцог Бенигарис.

— Тогда будет сидеть там, пока не высохнет и не задохнется. У меня нет времени разбираться с болтливым ниски. — Он обернулся и снова посмотрел вниз, на городские огни. — А кто еще?

— Еще один посланник от графа Страве, лорд.

— Ах, — Бенигарис дернул себя за ус, — так я и думал. Дадим этому вину побродить еще немного. Это все?

— Астролог Ксаннасэвин, лорд.

— Значит, он явился наконец. Наверное, очень огорчен, что заставил своего герцога ждать. — Бенигарис медленно кивнул. — Пошли его наверх.

— Ксаннасэвин здесь? — Нессаланта улыбнулась. — Я уверена, что он расскажет нам что-нибудь замечательное. Вот увидишь, Бенигарис, он принесет нам хорошие вести.

— Без сомнения.

Ксаннасэвин появился через несколько секунд. Словно пытаясь отвлечь внимание от своего роста и худобы, астролог аккуратно опустился на колени.

— Мой лорд, герцог Бенигарис. Моя леди, герцогиня Нессаланта. Тысячи извинений. Я пришел, как только получил ваш вызов.

— Подойди и сядь подле меня, Ксаннасэвин, — сказала герцогиня. — Мы редко видим тебя последнее время.

Бенигарис прислонился к ограде.

— Матушка права — тебя долго не было во дворце.

Астролог встал и подошел, чтобы сесть подле Нессаланты.

— Приношу свои извинения. Я понял, что иногда нужно оставить пышность придворной жизни. Уединение помогает услышать, что говорят звезды.

— А, — герцог кивнул, как будто астролог только что разрешил какую-то сложную загадку, — вот почему тебя видели на рынке, торгующимся с лошадником.

Ксаннасэвин на мгновение потупился.

— Да, мой лорд. В сущности, я собирался ездить под ночным небом. При дворе столько развлечений, но пришло важное время. Я чувствовал, что мой мозг должен очиститься, чтобы я смог лучше служить вам.

— Иди сюда, — сказал Бенигарис.

Астролог встал, разглаживая складки своего просторного темного одеяния, потом подошел к герцогу и встал подле него у ограды на краю крыши.

— Что ты видишь на небе?

Ксаннасэвин прищурился:

— О, многое, мой лорд. Но если вы хотите, чтобы я правильно прочел звезды, мне следует вернуться к себе и взять карты.

— Но в последний раз, когда ты здесь был, небо прямо излучало счастливые предзнаменования. Тогда тебе не нужны были никакие карты.

— Я много часов изучал их перед тем, как прийти, мой…

Бенигарис обнял астролога за плечи.

— А как насчет великих побед Дома Зимородка?

Ксаннасэвин поежился:

— Они грядут, мой лорд. Посмотрите вон туда. — Астролог показал на север. — Разве не это я предсказывал вам? Смотрите, Звезда завоевателя!

Бенигарис проследил за пальцем Ксаннасэвина.

— Вон та маленькая красная точка?

— Скоро она зальет пламенем все небо, герцог Бенигарис.

— Он действительно предсказывал ее появление, Бенигарис, — отозвалась Нессаланта со своего кресла. Ее, видимо, раздражало, что она не принимает участия в разговоре. — Я уверена, что сбудется и все остальное, что он говорил.

— Конечно, сбудется. — Бенигарис смотрел на алую точку в вечернем небе, похожую на капельку крови от укола булавки. — Гибель империй и великие дела для Дома Бенидривинов.

— Вы запомнили это, мой лорд! — Ксаннасэвин улыбнулся. — То, что беспокоит вас, приходит и уходит. Под великим колесом небес это только легкий ветерок, пробежавший по траве.

— Возможно. — Герцог все еще дружески обнимал астролога. — Но я беспокоюсь за тебя, Ксаннасэвин.

— Мой лорд так добр, думая обо мне в тяжкое время испытаний. Что вас беспокоит, герцог Бенигарис?

— Боюсь, ты провел слишком много времени, глядя в небо. Неплохо бы тебе расширить кругозор и обратить взгляд на грешную землю. — Герцог показал на горящие внизу фонари. — Когда смотришь на что-то слишком долго, перестаешь видеть другие вещи, не менее важные. Например, Ксаннасэвин, звезды сказали тебе, что слава ждет Дом Бенидривинов, — но ты невнимательно слушал рыночные сплетни о том, что сам Камарис, брат моего отца, ведет войска на Наббан. А может быть, ты все-таки прислушивался к пересудам, и это побудило тебя поехать прогуляться, а?

— Мой лорд, вы ошибаетесь…

— Потому что Камарис, конечно, старейшина Дома Бенидривинов, так что звезды вполне могли иметь в виду его победу?

— О мой лорд, я не думал ничего подобного…

— Прекрати это, Бенигарис, — резко сказала Нессаланта. — Перестань третировать несчастного Ксаннасэвина. Сядь рядом со мной, и мы выпьем вина.

— Я пытаюсь помочь ему, матушка. — Герцог улыбался, но на лице его выступили багровые пятна. — Как я уже сказал, ты, очевидно, провел слишком много времени, глядя в небо, и не уделял достаточно внимания более низменным вещам.

— Мой лорд…

— Я знаю средство тебе помочь.

Бенигарис быстро нагнулся и двумя руками обхватил Ксаннасэвина за талию. Потом он выпрямился, кряхтя от напряжения; астролог раскачивался в воздухе.

— Нет, герцог Бенигарис, нет!

— Прекрати это! — завизжала Нессаланта.

Бенигарис поднял астролога повыше. Ксаннасэвин перевалился через ограду, тщетно пытаясь найти опору. Бенигарис разжал руки. Прошло несколько секунд, казавшихся невыносимо долгими, и из глубины двора донесся звук удара.

— Как… Как ты смеешь?!. — заикалась Нессаланта, глаза ее были широко раскрыты от ужаса. Бенигарис резко повернулся к ней, лицо его исказилось от ярости. Тонкая струйка крови текла по его лбу: астролог вырвал клок волос герцога.

— Заткнись! С тобой следовало бы сделать то же самое, старая волчица! Мы проигрываем войну — проигрываем! Может быть, сейчас тебе и все равно, но ты тоже не в безопасности. Сомневаюсь, что этот унылый Джошуа позволит своим солдатам убивать пленников и насиловать женщин. Но люди, которые шепчутся на рынках о том, что случилось с моим отцом, знают, что твоя вина не меньше моей. — Он вытер кровь с лица. — Нет, мне не придется убивать тебя. Найдется не один крестьянин, который уже точит нож, ожидая, чтобы Камарис с войском появился перед воротами, готовый начать потеху! — Бенигарис сердито засмеялся. — Ты что думаешь, дворцовая стража будет жизнью рисковать, защищая тебя, когда уже ясно, что все потеряно. Эти люди ничем не отличаются от крестьян, матушка. Они живут своей жизнью, и им плевать, кто сидит на троне. Ты, старая дура! — Уголки рта герцога подергивались, он сжал кулаки.

Вдовствующая герцогиня откинулась в кресле.

— Что ты собираешься делать? — простонала она.

Бенигарис выбросил вперед руки.

— Драться, будь ты проклята! Может быть, я убийца, но то, чем я владею, я им не отдам, пока они не вырвут это из моих мертвых рук. — Он пошел к дверям, потом повернулся: — Я не хочу больше видеть вас, матушка. Мне все равно, куда вы денетесь и что будете делать… но я не желаю вас видеть.

Он протиснулся в дверь и исчез.

— Бенигарис! — Голос Нессаланты возрос до крика. — Бенигарис! Вернись!

Безмолвный монах схватил Бинабика за горло; его другая рука тянула кисть тролля, сжимающую нож, к влажному от пота лицу маленького человека.

— Почему… ты?.. — Пальцы сжимались сильнее, не давая троллю вдохнуть и договорить.

Бледное потное лицо монаха нависало над ним; от него исходил лихорадочный жар.

Бинабик выгнул спину и приподнялся. На мгновение ему удалось ослабить хватку монаха. Он использовал этот глоток свободы, чтобы броситься на край ступеньки, так что оба покатились вниз. Когда этот живой клубок остановился, Бинабик был уже сверху. Тролль наклонился вперед, всем своим весом надавив на нож, но Хенгфиск отвел его одной рукой. Худощавый монах был вдвое выше тролля, и только странная неуверенность в движениях не позволила ему одержать быструю и полную победу.

Пальцы Хенгфиска снова сомкнулись на шее тролля. В отчаянии Бинабик попытался оттолкнуть руки противника подбородком, но хватка монаха была слишком сильна.

— Мириамель! — прохрипел Бинабик. — Мириамель!

Никто не ответил. Тролль уже задыхался, сражаясь за каждый глоток воздуха. Он не мог приблизить нож к безжалостно улыбающемуся лицу Хенгфиска или оторвать руку, сжимающую его горло. Монах уперся коленом в ребра Бинабика, так что тролль не мог вырваться.

Тогда Бинабик повернул голову и укусил запястье Хенгфиска. Сначала пальцы у него на шее сжались еще сильнее, потом тролль почувствовал, что прокусил кожу, солоноватый привкус крови был на его губах.

Хенгфиск не закричал, и улыбка его не стала менее широкой. Он быстро повернулся на бок, с силой толкнув Бинабика. Нож выпал из руки тролля, но маленький человек был слишком занят тем, чтобы не упасть в темноту, — и не обратил на это внимания. Он лежал плашмя на камнях, ноги его болтались над бездной под перилами. Упираясь локтями и коленями, тролль подтянулся, отчаянно надеясь вернуть нож — клинок лежал всего в нескольких дюймах от Хенгфиска, который скрючился у стены, злобно сверкая на тролля выпученными глазами. С прокушенной руки капала кровь.

Но его улыбка исчезла.

— Вад?.. — Низкий голос Хенгфиска напоминал воронье карканье. Его глаза испуганно бегали, как будто он внезапно обнаружил себя в совершенно неожиданном месте. Лицо монаха, когда он наконец повернулся к Бинабику, было полно смущения и ужаса.

— Почему ты производишь нападение? — простонал Бинабик. Кровь была на его подбородке и щеках. Он еле мог говорить. — Мы не имели дружбы… но… — Он зашелся в приступе кашля.

— Тролль?.. — Лицо Хенгфиска, за мгновение до этого растянутое в ликующей улыбке, теперь обмякло. — Что?.. Ах, ужасно, так ужасно…

Потрясенный этой переменой, Бинабик молча смотрел на него.

— Я не мог… — Монах, казалось, был переполнен горем и раскаянием. Он сплел пальцы. — Я не мог… О Милостивый Бог, тролль… Это так… холодно!

— Что с тобой случилось? — Бинабик подвинулся немного ближе, внимательно следя за кинжалом, но монах, похоже, забыл о клинке.

— Я не могу выговорить это. — Хенгфиск зарыдал. — Они наполнили меня… Оттолкнули меня в сторону… Как Господь мог так жестоко поступить со мной?..

— Я могу оказывать какую-нибудь помощь?

Монах смотрел на него, что-то похожее на надежду мелькнуло в покрасневших выпученных глазах. Потом спина его напряглась, голова дернулась, он закричал от боли.

— Хенгфиск! — Бинабик выбросил руки вверх, как бы защищаясь от того, что пронзило монаха, чем бы оно ни было.

Хенгфиск дергался, руки его дрожали.

— Не надо!.. — закричал он. — Нет! — На мгновение он, казалось, овладел собой, но когда он снова повернул к Бинабику свое изможденное лицо, оно начало изменяться, словно змеи ползали под тонким покровом плоти. — Это ложь, тролль. — В этих словах была ужасная, смертельная значительность. — Они лживые, но хитрые, как само время! — Он неловко повернулся и сделал несколько неверных шагов вниз по лестнице так близко к Бинабику, что тролль мог бы протянуть руку и коснуться его. — Иди! — выдохнул монах.

Испуганный даже больше, чем во время драки, Бинабик пополз вперед и поднял свой нож. Какой-то звук за его спиной заставил тролля резко повернуться. Хенгфиск с расплывшимися в улыбке губами снова поднимался по ступеням. Бинабик успел только поднять руки, когда монах бросился на него. Зловонная ряса Хенгфиска опутала обоих, как саван. Произошла недолгая борьба, и все стихло.

Бинабик выполз из-под тела монаха. Отдышавшись, он перевернул Хенгфиска на спину. Рукоять его костяного ножа торчала из левого глаза монаха. Задрожав, тролль вытащил лезвие и вытер его о темную рясу. Последняя улыбка застыла на лице Хенгфиска.

Бинабик поднял свой упавший факел и, спотыкаясь, стал подниматься на площадку. Мириамель исчезла, и сумки, в которых была еда, вода и карты, исчезли тоже. У Бинабика не было ничего, кроме факела и дорожного посоха.

— Принцесса! — позвал он. Эхо отозвалось в пустоте за ступенями. — Мириамель!

Он был один, если не считать тела монаха.

— Он, должно быть, сошел с ума. Ты уверен, что он действительно хочет этого?

— Да, принц Джошуа, я уверен. Я сам говорил с ним. — Барон Сориддан опустился на стул, отмахнувшись от оруженосца, попытавшегося забрать его плащ. — Если это не какой-нибудь трюк, нечего было бы и мечтать о лучшем предложении. Иначе многие погибнут, прежде чем мы возьмем городские стены. Но это действительно странно.

— Это совсем не то, чего я ожидал от Бенигариса, — признал Джошуа. — И он потребовал, чтобы это был Камарис? Он так устал от жизни?

Барон Сориддан пожал плечами, потом протянул руку и взял чашу, которую принес ему паж.

Изгримнур, молча наблюдавший за этим, хмыкнул. Он понимал, почему были озадачены барон и Джошуа. Безусловно Бенигарис проигрывал — за последний месяц отряды Джошуа и присоединившихся к нему наббанайских баронов оттеснили силы герцога так сильно, что под контролем герцога оставалась только столица. Но Наббан был самым крупным городом Светлого Арда, а его морской порт делал осаду бессмысленной. Некоторые из союзников Джошуа предоставили ему принадлежащие им морские корабли, но этого было недостаточно, чтобы полностью заблокировать город и взять его измором. Так что со стороны правящего герцога Наббана подобная сделка была просто глупостью. Но Джошуа принял это сообщение так, словно именно ему предстояло драться с Камарисом.

Изгримнур переменил позу:

— Это звучит очень глупо, Джошуа, но что мы теряем? Ведь Бенигарис должен будет довериться нам, а не наоборот.

— Но это безумие! — расстроенно проговорил Джошуа. — И все, чего он хочет, если победит, это возможность безопасно уйти для его семьи и слуг? Таковы условия сдачи — зачем ему драться за них? В этом нет смысла. Здесь какой-то подвох. — Принц, видимо, надеялся, что кто-нибудь согласится с ним. — Такого уже сто лет никто не делал!

Изгримнур улыбнулся:

— Кроме вас. Всего несколько месяцев назад, в степях. Все помнят ту историю, Джошуа. Ее еще долго будут рассказывать у костров.

Принц не улыбнулся в ответ:

— Но я обманным путем вынудил к этому Фиколмия! И он представить себе не мог, что его боец может проиграть. Даже если Бенигарис не верит, что это действительно его дядя, он должен был слышать, какой это воин! Все это бессмысленно! — Он повернулся к старому рыцарю, который сидел в углу, неподвижный как статуя. — Что вы думаете об этом, сир Камарис?

Камарис поднял вверх раскрытые ладони.

— Войне надо положить конец. Если это можно сделать таким образом, что ж, я сделаю все, что от меня зависит. Барон Сориддан прав: глупо будет пренебречь такой возможностью из пустой подозрительности. Мы могли бы спасти много жизней. Ради этого одного я сделал бы все возможное.

Джошуа кивнул.

— Думаю, так. Я все еще не понимаю причин поступка герцога, но думаю, что должен согласиться. Народ Наббана не должен страдать только потому, что их лорд — отцеубийца. Если мы выиграем, перед нами будет еще более грандиозная задача, для которой понадобится вся армия в целости и сохранности.

Конечно, Джошуа приуныл, понял Изгримнур. Он знает, что нас ждут ужасы, которые могут настолько превзойти бойню в Онестрийском проходе, что мы будем вспоминать об этой битве, как о маленьком развлечении. Джошуа единственный в этой комнате, уцелевший после осады Наглимунда. Он вырвался из лап Белых лисиц. Конечно, он мрачен.

Вслух он сказал:

— Тогда решено. Только поставьте стул, на который я мог бы опустить свою толстую старую задницу, чтобы все рассмотреть.

Во взгляде Джошуа сквозило раздражение:

— Это не турнир, Изгримнур. Но ты будешь там — мы все будем. Видимо, этого хочет Бенигарис.

Ритуалы, подумал Тиамак. Мой народ должен казаться сухоземцам таким же странным, как они мне. Он стоял на ветреном склоне холма и смотрел на широко распахнутые ворота Наббана. Оттуда появился небольшой верховой отряд. Предводитель был одет в кованые доспехи, блестевшие даже в свете серого дня. Другой всадник вез огромное синее с золотом знамя Дома Зимородка, но рога не трубили.

Тиамак наблюдал, как Бенигарис и его отряд приближаются к месту, где вместе со всем штабом Джошуа стоял и сам вранн. Пока они ждали, ветер усилился. Тиамак задрожал.

Пронзительно холодно. Слишком холодно для этого времени года — даже у самого океана.

Всадники остановились в нескольких шагах от принца и его соратников. Солдаты Джошуа, неровными рядами расположившиеся у подножия холма, зашумели и снова притихли, наблюдая. Многие столпились на крышах и у окон внешнего Наббана, некоторые стояли у городских стен. Ради этого мгновения война была приостановлена. Теперь все участники застыли, как расставленные и забытые игрушки.

Джошуа шагнул вперед:

— Итак, ты пришел, Бенигарис.

Предводитель всадников поднял забрало.

— Пришел, Джошуа. В известном смысле я благородный человек. В точности как и ты, принц.

— И ты намерен придерживаться условий, которые были предложены барону Сориддану? Один на один? И все, чего ты просишь, если выиграешь, это гарантии безопасности для твоей семьи и слуг?

Бенигарис нетерпеливо передернул плечами:

— Ты получил мое слово, я твое. Так давайте покончим с этим. Где ваш… великий человек?

Джошуа посмотрел на него с некоторым недоверием.

— Он здесь. — Когда принц произнес последние слова, люди за его спиной расступились, и Камарис вышел вперед. Старый рыцарь был в кольчуге. На его накидке не было эмблемы, под мышкой он держал древний золотой шлем. Тиамак подумал, что Камарис выглядит даже более несчастным, чем обычно.

Посмотрев в лицо старика, Бенигарис кисло улыбнулся.

— Ах, я был прав. Я говорил ей. — Он поклонился в сторону рыцаря: — Привет, дядюшка.

Камарис промолчал.

Джошуа поднял руку. Он, по-видимому, находил эту сцену недопустимо безвкусной.

— Ну хорошо, приступим. — Принц повернулся к герцогу Наббана. — Вареллан здесь, с ним обращались хорошо. Я обещаю: что бы ни случилось, вашей сестре и матери будет оказано подобающее уважение.

Бенигарис долго смотрел на него, глаза наббанайца были холодными, как у ящерицы.

— Моя мать мертва. — Он резко повернул коня, опустил забрало и немного отъехал назад, вверх по холму.

Джошуа устало посмотрел на Камариса.

— Постарайся не убивать его.

— Ты знаешь, что я ничего не могу обещать, — сказал старый рыцарь. — Но я пощажу его, если он попросит.

Ветер усилился. Тиамак пожалел, что не взял одежды сухоземцев: штаны и сапоги больше подходили к здешнему климату, чем голые ноги и сандалии Тиамака. Он дрожал, наблюдая, как всадники поворачивают друг к другу.

Тот, Кто Сгибает Деревья, наверное, встал с левой ноги, подумал он, повторяя то, что часто говорил его отец. От этой мысли ему стало еще холоднее. Но я не думаю, что этот холод посылает враннский бог погоды. У нас другой враг, таившийся долгое время, — и нет сомнения, что он может распоряжаться ветром и бурями.

Тиамак смотрел вверх на склон холма, где Камарис и Бенигарис стали друг против друга на расстоянии, которое человек мог бы преодолеть за несколько шагов. Они стояли так близко друг к другу, и узы крови связывали их — но было ясно, что бездонная пропасть простирается между ними.

А тем временем дуют вихри Короля Бурь, подумал Тиамак. И эти двое, племянник и дядя, участвуют в каком-то безумном ритуале сухоземцев, точно так же, как Джошуа и Элиас.

Два всадника внезапно пришпорили лошадей, но для Тиамака они были просто ярким пятном. Ужасная мысль поразила его, черная и пугающая, как грозовая туча.

Мы все время думали, что король Элиас был инструментом мщения Инелуки. И два брата шли, ссорясь, от Наглимунда к Сесуадре, кусая и царапая друг друга, так что принцу Джошуа и нам, остальным, оставалось только уцелеть… Но может быть, Элиас знает о планах Короля Бурь столько же, сколько мы? Что, если он только послушно играет свою роль, не давая нам заниматься ничем другим, а тем временем страшное темное существо готовит и ему, и Джошуа один ужасный конец?

Несмотря на холод, Тиамак почувствовал, как капли пота выступили у него на лбу. Но если это так, в чем же состоит план Инелуки? Адиту клялась, что он никогда не сможет вернуться из пустоты, в которую его отбросило заклятие смерти, но, может быть, есть какое-то другое отмщение, придуманное им, которое могло бы принести человечеству гораздо больше вреда, чем управление Светлым Ардом посредством Элиаса и норнов?

Тиамак огляделся в поисках Стренгъярда, торопясь поделиться своей тревогой с носителем свитка. Но священник затерялся в бурлящей толпе. Люди вокруг вранна возбужденно кричали. Расстроенному Тиамаку потребовалось немало времени, чтобы понять, что один из всадников сбил с лошади другого. Легкий укол страха быстро прошел, когда он увидел, что упал сверкающий доспехами Бенигарис. Гул пробежал по толпе, когда Камарис спешился. Два мальчика выбежали и отвели в сторону лошадей. Тиамак постарался отложить ненадолго свои догадки и подозрения и протиснулся между Хотвигом и Слудигом, стоявшими рядом с принцем Джошуа. Риммер недовольно посмотрел вниз, но, увидев Тиамака, ухмыльнулся:

— Он его здорово стукнул по перьям. Хороший урок старик преподнес Бенигарису.

Тиамак вздрогнул. Он никогда не мог понять удовольствия, которое получали его спутники в таких случаях. Этот «урок» мог кончиться смертью одного из двух мужчин, круживших друг возле друга, подняв щиты и держа наготове длинные мечи. Торн выглядел чернее самой темной ночи.

Сперва казалось, что схватка скоро закончится. Хотя Бенигарис и был хорошим бойцом, Камарис казался существом другой породы: грациозным, как речная выдра, быстрым, как жалящая змея. В его руках Торн казался мечущимся черным мерцанием, паутиной сверкающей тьмы. Хотя Тиамак не слышал ничего хорошего о Бенигарисе, он все же не мог не пожалеть герцога. Конечно же, эта нелепая битва кончится через несколько секунд.

Чем скорее Бенигарис сдастся, думал Тиамак, тем скорее мы уйдем с этого ветра.

Но, как быстро стало ясно, у Бенигариса были другие планы. После первых двух десятков ударов, во время которых он казался почти беспомощным, герцог наббанайский неожиданно кинулся в атаку на Камариса, нанося сокрушительные удары по щиту старого рыцаря и легко отражая те, которыми отвечал противник. Камарис отступил, и Тиамак почувствовал, как волна тревоги пробежала по отряду Джошуа.

В конце концов, он все-таки старый человек, старше, чем был отец моего отца, когда умер. И может быть, для этой битвы ему понадобилось даже больше отваги, чем для других.

Бенигарис осыпал ударами щит Камариса, пытаясь ликвидировать его преимущество, и старый рыцарь начал отступать. Герцог кряхтел так громко, что все, собравшиеся на холме, слышали его, несмотря на звон мечей. Даже Тиамак, который почти совсем ничего не понимал в военных играх сухоземцев, думал, сколько он сможет выдержать такой темп.

Но ему совсем не обязательно выдерживать долго, понял Тиамак. Только до тех пор, пока он не пробьет оборону Камариса и не найдет слабое место. Он блефует.

Казалось, риск Бенигариса оправдался. Один из его мощных ударов застал врасплох Камариса, державшего щит слишком низко, отбил край щита и ударил по шлему старого рыцаря, заставив его пошатнуться. Толпа жадно взревела. Камарис устоял и поднял щит, как будто он стал почти невыносимо тяжелым. Бенигарис набросился на старика.

Тиамак так и не понял, что произошло дальше. Одно мгновение старый рыцарь стоял, согнувшись, подняв щит, — казалось, он ничего не мог противопоставить сокрушительному мечу Бенигариса; потом Камарис каким-то образом зацепил щит Бенигариса своим и подбросил, так что несколько долгих секунд он висел в воздухе, как яркая золотая монетка. Когда щит упал, черное острие Торна было приставлено к вороту Бенигариса.

— Ты сдаешься, Бенигарис? — Голос Камариса звучал чисто, но немного дрожал от усталости.

В ответ Бенигарис отбил Торн в сторону закованным кулаком и ткнул собственным клинком в незащищенный живот Камариса. Старик согнулся, когда меч коснулся его. На миг Тиамаку показалось, что он пронзен. Но Камарис развернулся со страшной скоростью, и клинок герцога бесполезно скользнул по кольчуге, а старый рыцарь, обернувшись вокруг своей оси, нанес сокрушительный удар. Черное лезвие с хрустом пробило доспехи Бенигариса как раз под ребрами. Герцог рухнул на одно колено, пошатнулся и упал. Камарис вытащил Торн из пробоины в нагрудной пластине доспехов герцога, и струя крови хлынула оттуда.

Рядом с Тиамаком Слудиг и Хотвиг хрипло кричали от восхищения. Джошуа не выглядел таким счастливым.

— Милостивый Эйдон. — Он повернулся, чтобы посмотреть на двух своих военачальников с нескрываемой яростью, и встретился глазами с вранном. — По крайней мере Камарис жив, спасибо Господу. Пойдем к ним и посмотрим, что мы можем сделать для Бенигариса. Ты принес свои травы, Тиамак?

Вранн кивнул. Они с принцем стали пробиваться сквозь толпу, быстро собиравшуюся вокруг бойцов.

Достигнув центра, Джошуа положил руку на плечо Камариса.

— Все в порядке?

Старик кивнул. Он казался совершенно изнемогшим, волосы прилипли ко лбу.

Джошуа повернулся к упавшему Бенигарису. Кто-то снял с герцога шлем. Он был бледен как норн, на губах его пузырилась кровавая пена.

— Лежи смирно, Бенигарис. Дай этому человеку взглянуть на твою рану.

Затуманенные глаза герцога обратились к Тиамаку.

— Болотный человек, — прохрипел он. — Ты все-таки странный, Джошуа. — Вранн встал на колени подле него и начал искать крючки на грудной пластине, но Бенигарис оттолкнул его: — Оставьте меня в покое, будьте вы прокляты! Дайте мне умереть без того, чтобы мою одежду хватали дикарские лапы.

Джошуа сжал зубы, но сделал Тиамаку знак отойти.

— Как хочешь. Но может быть, есть что-то, что я могу сделать для тебя…

Бенигарис засмеялся лающим смехом, кровавые пузыри выступили на его губах.

— Дай мне умереть, Джошуа. Это все, что мне осталось. Ты можешь получить… — Он поперхнулся кровью и закашлялся. — Ты можешь получить все остальное.

— Почему ты это сделал? — спросил Джошуа. — Ты должен был знать, что не можешь победить.

Бенигарис насильственно улыбнулся.

— Но ведь я вас напугал, верно? — Лицо его исказилось, но он снова взял себя в руки. — Во всяком случае, я взял, что мне причиталось… так же, как моя мать.

— Что ты хочешь сказать? — Джошуа смотрел на умирающего герцога, как будто никогда не видел никого, похожего на него.

— Моя мать поняла… с моей помощью… что ее игра окончена. Не осталось ничего, кроме позора. Она приняла яд. Я пошел своим путем.

— Но ведь ты мог бежать! У тебя оставался морской путь.

— Бежать куда? — Бенигарис выплюнул еще один алый сгусток. — В любящие руки твоего братца и его ручного колдуна? Кроме того, эти проклятые доки теперь принадлежат Страве. Я думал, что держу его пленником, но он подтачивал мою власть изнутри. Граф обыгрывает нас всех ради собственной выгоды. — Герцог тяжело дышал. — Нет, все уже было кончено. Я понял это, когда мы отдали Онестрийский проход. Так что я сам выбрал свою смерть. Я был герцогом меньше года, Джошуа. Меня бы вспоминали только как отцеубийцу. Теперь, если кто-нибудь уцелеет, я буду человеком, который сражался с Камарисом за трон Наббана и был чертовски близок к победе.

Джошуа смотрел на Бенигариса с каким-то непонятным выражением. Тиамак не мог не задать один вопрос.

— Что вы имели в виду, когда сказали «если кто-нибудь уцелеет»?

Бенигарис с презрением посмотрел на вранна.

— Оно разговаривает. — Он медленно повернулся к принцу. — О да, — дыхание герцога становилось все тяжелее, — я забыл сказать тебе. Ты выиграл то, что хотел — но вряд ли это доставит тебе удовольствие, Джошуа.

— Мне почти стало жаль тебя, Бенигарис, — сказал принц. — Но это была глупая слабость. — Он встал.

— Подожди. — Бенигарис поднял окровавленную руку. — Тебе действительно следует знать это, Джошуа. Подожди чуть-чуть. Я не займу тебя долго.

— Говори.

— Ганты выползают из болот. Всадники из Озерных Тритингов и прибрежных городов залива Ферракоса разносят повсюду это известие. Они кишат там. О, их больше, чем ты можешь вообразить! — Он снова засмеялся, извергая фонтан крови. — Но это еще не все, — весело продолжал он. — Есть еще одна причина, по которой я не хотел бежать из Наббана на корабле. Килпы тоже обезумели. Ниски в ужасе. Так что, видишь ли, я не зря покупаю себе чистую и почетную смерть. Может быть, ты и твои люди скоро будете мечтать о чем-то подобном.

— А твой народ? — сердито спросил Джошуа. — Тебе наплевать на них? Если то, что ты говоришь, правда, они уже страдают.

— Мой народ? — Бенигарис опять вздрогнул. — Уже нет. Я мертв, а мертвые не платят долгов. И в любом случае теперь это твой народ — твой и моего дяди.

Джошуа долго смотрел на него, потом повернулся и пошел прочь. Камарис хотел было последовать за ним, но не смог вырваться из толпы любопытных солдат и наббанайских горожан.

Тиамак стоял на коленях подле сраженного герцога и ждал. Солнце почти коснулось горизонта и холодные тени протянулись по склону горы, когда Бенигарис наконец перестал дышать.

12 ПЛЕННИК КОЛЕСА

Саймон с самого начала подумал, что огромная подземная литейная была чьей-то попыткой устроить ад на земле. Пробыв здесь пленником больше двух недель, он в этом уже не сомневался.

Он и его товарищи по несчастью едва успевали рухнуть на свои оборванные постели после надрывающего жилы дня, как один из помощников Инча — горстки людей, не таких страшных, но так же лишенных человеческого облика, как их хозяин, — орал на них, чтобы они вставали и начинали следующий. С тяжелой головой, почти падая от усталости, Саймон и другие литейщики проглатывали чашку жидкой овсянки, отдававшей ржавчиной, и спускались в литейную.

Если в пещере, где спали рабочие, было слишком жарко, то огромная литейная была настоящей преисподней. Тугой жар охватывал лицо Саймона, так что глаза становились сухими, как ореховые скорлупки, а кожа, казалось, была готова поджариться и облупиться. Каждый день приносил нескончаемую череду обжигающей пальцы, ломающей спину работы, которую скрашивал только человек, таскавший в черпаке воду. Казалось, что вечность разделяла эти редкие глотки.

Саймону повезло только в одном: он сошелся со Стенхельмом — единственным из человеческих обломков, работающих в литейной, сохранившим остатки порядочности. Стенхельм показал новому пленнику места, где воздух был немного более прохладным, кого из подчиненных Инча следует избегать особенно тщательно и, что самое главное, как не выделяться из общей массы. Стенхельм не знал, что у Саймона есть особая причина горячо желать, чтобы его не заметили, но справедливо полагал, что никому не следует привлекать внимание Инча, так что он научил нового пленника, чего ждут от рабочих, по большей части забитых и раболепных; Саймон научился держать глаза опущенными и работать быстро и усердно, как только Инч оказывался рядом. Кроме того, он завязал тряпкой палец, чтобы скрыть золотое кольцо. Он не хотел выпускать из рук такую ценную вещь, но понимал, что было бы непростительной ошибкой показать ее другим литейщикам.

Стенхельм должен был сортировать куски металлического лома для тиглей. Он устроил так, чтобы Саймон присоединился к нему, и научил нового помощника отличать медь от бронзы и олово от свинца, постукивая металлом о камень или царапая его поверхность заостренным железным прутом.

Самые невероятные вещи проходили через их руки на пути в переплавку: цепи, горшки, тележные ободья и обручи от бочек, мешки погнутых гвоздей, утюги и дверные петли. Один раз Саймон поднял искусно сработанную подставку для бутылок и узнал в ней ту, что когда-то висела на стене комнаты доктора Моргенса. Но когда он смотрел на нее, оглушенный приливом воспоминаний о счастливом прошлом, Стенхельм толкнул его, предупреждая о приближении Инча. Саймон поспешно бросил подставку обратно в кучу.

Разобранный металлический лом относили к ряду тиглей, висевших в огне литейной над пламенем высотой с дом, питающимся нескончаемым запасом угля и раздуваемым кузнечными мехами, в свою очередь приводимыми в действие массивным водяным колесом, в три раза выше человеческого роста, работавшим безостановочно день и ночь. Огонь литейной горел с невероятной силой, и Саймону казалось чудом, что до сих пор не расплавились сами камни пещеры. Тигли, каждый из которых содержал свой металл, действовали при помощи целой системы цепей и блоков, которые также были соединены с колесом. Другая система цепей, еще больших, чем те, что приводили в движение тигли, казалось, была сделана для того, чтобы сковывать великанов; эти цепи тянулись от ступицы колеса наверх, где исчезали в темной щели в потолке литейной. Даже Стенхельм не хотел говорить о том, куда они ведут, но Саймон думал, что это как-то связано с Прейратсом.

В редкие украденные мгновения относительной свободы Стенхельм показывал Саймону весь процесс: как лом превращается в раскаленную алую жидкость и формуется в чушки, цилиндрические куски необработанного металла. После того, как они остывали, обливающиеся потом люди оттаскивали чушки в другую часть огромного помещения, где они должны были превратиться в то, чем Инч снабжал своего короля. Доспехи и оружие, решил Саймон, поскольку в огромном количестве лома, прошедшего через его руки, он не видел никакой амуниции, кроме разве что пришедшей в полную негодность. Понятно было, почему Элиас собирается превратить каждый ненужный кусок металла в наконечник стрелы или копья.

Дни шли, и Саймону становилось все более и более ясно, что бежать отсюда почти невозможно. Стенхельм сказал ему, что всего нескольким удалось уйти за последний год, и всех, кроме одного, быстро притащили назад. Ни один из пойманных не прожил долго после возвращения.

И единственным спасшимся был Джеремия, подумал Саймон. Ему это удалось только потому, что Инч был так глуп, что послал его наверх с поручением. Сомневаюсь, что у меня будет такая возможность.

Ощущение, что он попал в ловушку, так давило на него, а желание убежать было таким сильным, что временами Саймон с трудом мог это выносить. Его преследовала навязчивая идея, что он мог бы попасть наверх, ухватившись за цепи водяного колеса, в какое бы мрачное место это его ни привело. Он мечтал о том, чтобы найти туннель, ведущий в подземный лабиринт, как это было во время его первого бегства из Хейхолта, но теперь все проходы были заделаны или вели в другие части литейной. Сообщение с внешним миром осуществлялось при помощи тритингских наемников, вооруженных копьями и топорами, и за прибытием чего бы то ни было всегда наблюдал Инч или один из его надсмотрщиков. Все ключи гремели на широком поясе Инча.

Все меньше времени оставалось у его друзей и Джошуа, а Саймон был бессилен.

И Прейратс тоже не покидает замка, так что в любой момент он может вернуться сюда. Что, если в следующий раз он не будет так торопиться? Что, если он узнает меня?

Как только ему казалось, что за ним никто не наблюдает, Саймон искал хоть что-нибудь, что могло бы помочь ему бежать, но немногое вселяло в него надежду. Он сунул в карман полоску железа и начал потихоньку точить ее о камень, когда все кругом спали. Если Прейратс все-таки обнаружит его, Саймон напоследок сможет хотя бы ранить священника.

Саймон и Стенхельм стояли у кучи лома, пытаясь отдышаться. Старший порезался о неровный край какой-то железяки, и рука его сильно кровоточила.

— Держись. — Саймон оторвал кусок от своих драных штанов и начал оборачивать полоску ткани вокруг поврежденной руки Стенхельма. Несчастный в изнеможении раскачивался из стороны в сторону, как корабль при сильном ветре. — Эйдон на древе, — огорченно выругался Саймон, — да она глубокая.

— Больше не могу, — пробормотал Стенхельм. Его глаза над маской теперь были безжизненными, как и у остальных рабочих литейной. — Не могу.

— Постой здесь, — сказал Саймон, потуже затягивая узел, — отдохни.

Стенхельм безнадежно покачал головой:

— Не могу.

— Тогда не стой, сядь. Пойду найду водоноса, принесу тебе немного воды.

Что-то большое и темное заслонило свет пламени, подобно горе, скрывающей поднимающееся солнце.

— Отдохнуть? — Инч наклонил голову, поглядев сперва на Стенхельма, потом на Саймона. — Вы не работаете.

— Он п-поранил руку, — избегая прямого взгляда надсмотрщика, Саймон смотрел на широкие ботинки Инча, с удивлением заметив, что из дырок торчат корявые пальцы. — Кровь идет.

— У людишек всегда кровь идет, — сказал Инч, как о чем-то само собой разумеющемся. — Время отдыхать позже. Сейчас работать.

Стенхельм слегка покачнулся, потом внезапно осел на пол. Инч посмотрел на него, потом подошел ближе.

— Вставай. Время работать.

Стенхельм только тихо стонал, раскачиваясь из стороны в сторону.

— Вставай. — Голос Инча гремел, как гром. — Сейчас!

Сидящий человек не поднимал глаз. Инч нагнулся и ударил Стенхельма в висок так сильно, что его голова качнулась в сторону. Несчастный заплакал.

— Вставай!

Когда и этот призыв не возымел действия, Инч поднял огромный кулак и снова ударил Стенхельма. На этот раз рабочий распростерся на полу, раскинув руки.

Несколько других рабочих остановились поглазеть, наблюдая за происходящим с сокрушительным спокойствием стада овец, которые видят, что одну из них схватил волк, и понимают, что по крайней мере на это мгновение они в безопасности.

Стенхельм лежал молча, едва дыша.

Инч занес сапог над его головой.

— Вставай, ты.

Сердце Саймона стучало, как молот. Казалось, что все происходит слишком быстро. Он знал, что будет дураком, если вмешается: Стенхельм явно достиг предела и был все равно что мертвый. Зачем ему рисковать?

Глупо думать о других, бранил он себя.

— Стой. — Он знал, что это его собственный голос, но он звучал как будто из другого мира. — Оставь его в покое.

Широкое изуродованное лицо Инча медленно повернулось. Его единственный здоровый глаз моргнул.

— Ты не говори, — прорычал он и лягнул Стенхельма.

— Я сказал… оставь его в покое!

Инч отвернулся от своей жертвы, и Саймон сделал шаг назад, надеясь убежать. Но отступать было некуда. Ужас и долго сдерживаемая ярость боролись в нем. Он мечтал о канукском ноже, который отобрали норны.

— Поди сюда.

Саймон сделал еще шаг назад:

— Подойди и достань меня, мешок потрохов!

Обожженное лицо Инча скривилось в оскале, и он ринулся вперед. Саймон метнулся в сторону и повернулся, чтобы перебежать помещение. Остальные рабочие разинули рты, когда хозяин литейной с грохотом кинулся за ним.

Саймон надеялся, что огромный человек устанет раньше, но сказались недели лишений и унижений. Сделав сотню прыжков, он почувствовал, что силы иссякают, хотя Инч пока что не догнал его. Спрятаться было негде: из литейной не было выхода. Лучше повернуться и принять бой на открытом месте, где он может лучше использовать то преимущество в скорости, которое у него еще сохранялось.

Он нагнулся и поднял большой камень. Инч, уверенный, что Саймон уже у него в руках, медленно, но неотвратимо приближался.

— Доктор Инч здесь хозяин, — грохотал он. — Нужно делать работу. Ты… ты должен… — Он зарычал, не в силах найти слова, подходящие для описания чудовищного преступления Саймона. Потом сделал еще один шаг.

Саймон швырнул камень ему в голову. Инч увернулся, и камень тяжело стукнулся об его плечо. Саймон почувствовал, что его охватывает мрачное веселье, ярость, нахлынувшая на него, почти как счастье избавления. Это была та тварь, которая привела Прейратса в комнату Моргенса. Это чудовище помогло убить учителя Саймона!

— Доктор Инч! — дико хохоча, закричал он и нагнулся за следующим камнем. — Доктор? Тебе бы надо называть себя слизняком, падалью или полоумным! Доктор! Ха! — Саймон швырнул второй камень, но Инч отступил в сторону, и снаряд не попал в цель. Большой человек бросился вперед с удивительной скоростью и быстрым скользящим ударом сбил Саймона с ног. Прежде чем он успел подняться, широкая рука сомкнулась на его предплечье. Его дернули вверх, потом бросили головой вперед на каменный пол. Он покатился, ударившись лбом о камень, и некоторое время лежал, оглушенный. Мясистые руки Инча снова вцепились в него. Его приподняли, потом ударили по лицу так сильно, что Саймон услышал гром и увидел молнию. Потом он почувствовал, что с него содрали защитную маску. От следующего удара он пошатнулся, потом руки Инча разжались, и Саймон рухнул на землю. Он остался лежать там, где упал, пытаясь понять, где он и что происходит.

— Ты рассердил меня, — сказал глубокий голос. Саймон беспомощно ожидал следующего удара, надеясь, что он будет достаточно сильным, чтобы навеки унять тошноту и головную боль. Но прошло несколько долгих секунд, и ничего не произошло. — Маленький кухонный мальчик, — проговорил наконец Инч. — Я тебя знаю. Ты кухонный мальчик. Но у тебя волосы на лице. — Раздался звук, как будто камни со скрежетом терлись друг о друга. Прошло много времени, прежде чем Саймон понял, что Инч смеется. — Ты вернулся! — Голос его был таким довольным, как будто он наконец увидел старого друга. — Назад к Инчу! — Но теперь я доктор Инч. Ты смеялся надо мной. Больше ты не будешь смеяться.

Толстые пальцы рывком подняли его с пола. От резкого движения он провалился в темноту.

Саймон попытался пошевелиться, но не смог. Что-то держало его за руки и за ноги, вытянув их до предела.

Он открыл глаза и увидел перед собой круглое, как луна, изувеченное лицо Инча.

— Маленький кухонный мальчик, ты вернулся. — Огромный человек наклонился ближе. Одной рукой он привязал кисть Саймона к чему-то, расположенному за его спиной, потом поднял другую, сжимавшую тяжелый деревянный молоток. Саймон увидел гвоздь, приставленный к его запястью, и не смог сдержать крика ужаса.

— Ты боишься, кухонный мальчик? Ты занял мое место. Оно должно было быть моим. Ты обратил старика против меня. Я не забыл. — Инч поднял молот и с силой ударил по шапочке гвоздя. Саймон судорожно вздохнул и рванулся, но боли не было, только давление на запястье усилилось. Инч забил гвоздь глубже, потом откинулся назад, чтобы полюбоваться своей работой. Тут только Саймон понял, что они высоко над полом пещеры. Инч стоял на лестнице, которая упиралась в стену как раз под рукой Саймона.

Но это была не стена, как увидел Саймон мгновением позже. Веревка на его запястье была прибита к огромному водяному колесу литейной. Его второе запястье и обе лодыжки тоже были привязаны к колесу. Он распластался в нескольких локтях ниже края колеса и в десяти локтях от земли. Колесо не двигалось, а поверхность темной воды казалась дальше, чем, как он думал, должна была быть.

— Делай что хочешь. — Саймон сжал зубы, сдерживая готовый вырваться крик. — Мне все равно. Поступай как знаешь.

Инч еще раз подергал запястье Саймона, проверяя надежность пут. Саймон уже начинал ощущать, как под тяжестью его веса врезаются в тело веревки, а суставы рук медленно нагреваются в преддверии настоящей боли.

— Делать? Я ничего не делаю. — Инч положил тяжелую руку на грудь Саймона и нажал: юноша задохнулся. — Я ждал долго. Ты занял мое место. Я ждал и ждал, чтобы стать доктором Инчем. Теперь ты жди.

— Ж-ждать чего?

Инч улыбнулся, медленно раздвинув губы и обнажив сломанные зубы.

— Ждать смерти. Никакой еды. Может быть, я дам тебе воды — так дольше. Может быть, я придумаю… что-нибудь еще. Не имеет значения. Ты будешь ждать, — он покивал, — ждать.

Запихнув молоток за пояс, Инч спустился по лестнице.

Саймон повернул голову, в оцепенении следя за его движением. Инч махнул рукой одному из своих подручных, чтобы тот унес лестницу. Саймон с отчаянием следил за этим. Даже если он каким-нибудь образом освободится, то неминуемо разобьется насмерть.

Но Инч еще не закончил. Он прошел вперед, пока огромное колесо почти полностью не скрыло его, и потянул вниз тяжелый деревянный рычаг.

Саймон услышал скрежещущий звук, потом почувствовал, как колесо дернулось, и это внезапное движение отдалось в его костях. Оно скользнуло вниз, содрогаясь, и плюхнулось в шлюз, отчего Саймон еще раз вздрогнул.

Медленно… так медленно… колесо начало вращаться.

Сначала это было почти облегчением, спуститься к земле. Тяжесть перешла от его рук к запястью, потом натяжение перешло к ногам, а комната перевернулась вверх ногами. Он катился все дальше, и кровь приливала к его голове, пока он не почувствовал, что она вот-вот хлынет из ушей. Когда он опустился на самый низ, вода была совсем рядом. Он почти касался ее кончиками пальцев.

Огромные цепи над колесом уходили вверх, в темноту.

— Долго не мог остановить его, — прогремел перевернутый Инч. — Воздуходувные мехи не работают. Черпаки не работают. И башня красной крысы колдуна не вертится. — Он стоял некоторое время и смотрел, как Саймон начинает медленно подниматься к потолку пещеры. — Оно много чего делает, это колесо. — Здоровый глаз чудовища сверкал в красноватом свете литейной. — Убивает маленьких кухонных мальчиков. — Он повернулся и неуклюже двинулся через литейную.

Запястья Саймона были так крепко привязаны, и его так растянули на широком ободе колеса, что он почти не двигался. И было не так больно, как вначале. Он был голоден, и это оставляло его сознание достаточно ясным, чтобы думать; мысли его крутились гораздо быстрее, чем удерживающее его колесо. Он перебирал в голове события, которые привели его сюда, и дюжины разнообразных путей бегства.

Может быть, Стенхельм придет, когда все заснут, и освободит его, говорил он себе. Если повезет, неуклюжий надсмотрщик даже не заметит, что он бежал. Но куда он денется? И с чего он взял, что Стенхельм еще жив или что он захочет рисковать жизнью ради спасения человека, которого едва знает?

Кто-нибудь еще? Но кто? Никого из остальных литейщиков не волновало, жив он или умер, и Саймон не мог винить их за это. Как можно думать о другом человеке, когда каждое мгновение полно борьбой за глоток воздуха, невыносимой жарой и тяжелой работой по прихоти звероподобного надсмотрщика.

И на этот раз с ним не было друзей, которые могли бы спасти Саймона. Бинабик и Мириамель, даже если бы они каким-то образом пробрались в замок, уж конечно, никогда не пошли бы в литейную. Они ищут короля — и, кроме того, у них нет никакой причины думать, что Саймон еще жив. Те, кто спасал его раньше — Джирики, Джошуа, Адиту, — были далеко в степях или маршировали к Наббану. Друзей, которые некогда жили в замке, больше нет. Даже если он как-то умудрится освободиться от этого колеса, куда он может пойти? Инч поймает его снова, и тогда ему может не прийти в голову другая такая же медленная пытка.

Он еще раз потянул веревки, но они были крепкими и тяжелыми, предназначенными для литейных работ, и, конечно, не поддались. Он мог бы тянуть их целыми днями и только ободрал бы руки. От гвоздей, которыми веревка была прибита к краю колеса, тоже не было никакого толку — Инч тщательно вбил их между волокнами, чтобы веревка не порвалась.

Жжение в руках и ногах усиливалось. Саймон чувствовал зарождающуюся барабанную дробь ужаса. Он не мог пошевелиться. Что бы ни случилось, как бы плохо ему ни стало, как бы долго он ни кричал, пытаясь освободиться, — он ничего не сможет сделать.

Было бы почти облегчением, подумал он, если бы явился Прейратс и обнаружил, что Инч держит его пленником. Красный священник делал бы с ним ужасные вещи, но по крайней мере это будут другие ужасные вещи — острые боли, долгие боли, маленькие и большие. От того, что с ним происходит сейчас, Саймон в этом не сомневался, ему будет только хуже и хуже. Очень скоро голод тоже превратится в пытку. Прошел почти целый день с тех пор, как он в последний раз ел, и он уже думал о той миске покрытого хлопьями пены супа с сожалением, близким к безумию.

Когда он в очередной раз перевернулся вверх ногами, желудок его сжался, мгновенно избавив Саймона от голода. Вряд ли за это можно было быть благодарным, но теперь ему нужно было совсем немного.

Боль, которая жгла его тело, сплеталась с яростью, разраставшейся с каждой секундой. Эта бессильная ярость не могла найти выхода и потому сотрясала его разум, скатываясь в безумие. Подобно человеку, однажды виденному им в Эрчестере, который в приступе гнева выбрасывал вещи из окна своего дома, Саймон, которому нечего было бросать, швырял в своих врагов любовь, веру и самые дорогие воспоминания.

Моргенс, Джошуа, Бинабик и другие использовали его, так он решил. Они взяли мальчика, который не умел даже написать собственного имени, и сделали его своим орудием. Благодаря их манипуляциям и ради их выгоды его выгнали из родного дома, сделали изгнанником, отняли многих дорогих ему людей и уничтожили прекрасные и невинные вещи. Не поинтересовавшись его собственными целями, его вели то одним путем, то другим и при помощи полуправды заставляли продолжать служить им. Ради Джошуа он дрался с драконом и победил — а Великий Меч отняли у него и отдали кому-то другому. Ради Бинабика он остался на Йикануке — а кто может утверждать, что Хейстен был бы убит, если бы они бежали раньше? Он пошел с Мириамелью, чтобы защищать ее в пути, — и страдал многие часы в туннеле и здесь, на колесе, где он, скорее всего, и умрет. Они все отняли у него, все, что у него было. Они использовали его.

А Мириамель должна была бы ответить и за другие преступления. Она обращалась с ним как с равным, хотя и была дочерью короля. Она была его другом — или говорила, что была, — но не дождалась, пока он вернется с северных гор. Нет, вместо этого она ушла в одиночестве, не оставив ему даже весточки, как будто их дружба никогда не существовала. И она отдала себя другому мужчине, мужчине, который ей даже не нравился! Она целовала Саймона и позволила ему думать, что его безнадежная любовь имеет для нее какое-то значение, но потом обошлась с ним самым жестоким из всех возможных способов.

Даже его отец и мать покинули его раньше, чем он успел узнать их, оставив его без семьи, среди горничных… Как они могли?! И как мог Бог позволить всему этому произойти? Он тоже предал Саймона, потому что Бога не было с ним. Говорили, что Он хранит все сущее на земле, но Он, видимо, совсем не заботился о Саймоне, последнем из своих детей. Как мог Бог любить кого-то и оставить его страдать, как страдал Саймон, виноватый только в том, что пытался поступать правильно?

И все-таки, как ни сильна была его злость на своих так называемых друзей, злоупотребивших его доверием, еще больше он ненавидел врагов. Инч, жестокое животное — нет, хуже любого животного, потому что животные не пытают друг друга; король Элиас, ввергнувший мир в хаос и наводнивший его ужасом, голодом и смертью; Утук’ку в серебряной маске, натравившая своего охотника на Саймона и его друзей и убившая мудрую Амерасу; священник Прейратс, убийца Моргенса, в черной душе которого не было ничего, кроме сжигающей все вокруг змеиной злобы.

Но самым главным виновником всех страданий Саймона, по-видимому, был тот, чья жадная ненависть была так велика, что даже могила не могла вместить ее. Если кто-то и заслуживал страшной, кровавой расплаты — это был Король Бурь. Инелуки принес гибель в мир, уничтожил жизнь и счастье Саймона.

Иногда Саймону казалось, что именно ненависть и поддерживает в нем жизнь. Когда страдания становились слишком сильными, когда он чувствовал, что жизнь ускользает или по крайней мере выходит из-под его контроля, желание выжить и отомстить было тем, за что он мог уцепиться. Он будет бороться со смертью столько, сколько сможет, чтобы вернуть хоть мизерную часть своих страданий всем, кто обижал его. Ему заплатят за каждую несчастную, одинокую ночь. За каждую рану, каждый страх, каждую слезу. Вращаясь в темноте, теряя рассудок и снова обретая его, Саймон давал тысячи клятв, что когда-нибудь отплатит болью за боль.

Сперва это показалось ему светлячком, трепещущим где-то на краю сознания. Что-то маленькое, сияющее без света, точка нечерного в мире тьмы. Саймон, мысли которого блуждали в приливе боли и голода, не мог этого понять.

Пойдем, прошептал чей-то голос. Саймон слышал голоса весь свой второй — или это был третий день? — на колесе. Что ему было до нового голоса и нового пятнышка танцующего света?

Пойдем.

Внезапно он оказался на свободе — не было колеса, не было веревок, сжимавших его запястья. Он тянулся за искоркой и не мог понять, как ему удалось так легко убежать… пока не огляделся.

Тело висело на медленно кружащемся ободе, обнаженная белокожая фигура, повисшая на веревках. Огненные волосы на лбу слиплись от пота, голова упала на грудь.

Кто это? — быстро подумал Саймон… но он знал ответ. Он с неприязнью посмотрел на собственное тело. Так вот как я выглядел? Но ведь там ничего не осталось — это как пустой горшок.

Я умер, эта мысль пришла к нему внезапно.

Но если это так, почему он все еще смутно ощущает веревки, все еще чувствует, как растянуты его руки? Почему кажется, что он одновременно и внутри и вне своего тела?

Свет снова двигался перед ним, призывая и маня. Почти против воли Саймон следовал за ним. Как ветер в длинной темной трубе, они вместе двигались сквозь хаос теней, предметы касались его и проходили сквозь него. Его связь с висевшим на колесе телом становилась все слабее. Он чувствовал, как мерцает свеча его существования.

Я не хочу потерять себя. Дайте мне вернуться! Но искра, которая вела его, летела дальше.

Бурлящая тьма расцвела светом и цветом, потом постепенно обрела форму и звук. Саймон был у входа в огромный шлюз, вертевший водяное колесо, и наблюдал, как темная вода падает вниз, в глубины под замком, в литейную. Потом он увидел безмолвный пруд в покинутых залах Асу’а. Вода лилась туда сквозь трещины в потолке. Туманы, плывущие над широким водоемом, пульсировали жизнью, как будто эта вода каким-то образом оживляла нечто, что долгое время спало. Неужели мерцающий свет хотел показать ему именно это? Что вода из литейной питает пруд ситхи? Что он снова готов вернуться к жизни?

Другие образы неслись мимо. Он видел темную фигуру, возвышающуюся у основания лестницы в Асу’а, живое дерево, которого он почти коснулся и чьи чуждые мысли так полно ощущал. Сама лестница была спиральной трубой, которая вела от корней дышащего дерева к Башне Зеленого ангела.

Подумав о башне, он внезапно обнаружил, что смотрит на нее, возвышающуюся над Хейхолтом, как огромный белый зуб. Шел снег, и небо было покрыто тучами, но каким-то образом Саймон мог видеть сквозь них ночное небо. Низко над северным горизонтом одиноко парила яркая искорка с крошечным пятном хвоста — Звезда завоевателя.

Почему ты привела меня сюда? — спросил Саймон. Светлая точка повисла перед ним, словно прислушиваясь. Что это значит?

Ответа не было. Вместо этого что-то холодное брызнуло на его лицо.

Саймон открыл глаза, внезапно снова почувствовав себя полным хозяином своего измученного тела. Искривленная фигура свешивалась с потолка, вися, как летучая мышь.

Нет. Это был один из надсмотрщиков Инча. А Саймон как раз висел вниз головой в самой нижней точке вращения колеса, прислушиваясь к скрипу оси. Надсмотрщик выплеснул в лицо Саймона еще один полный ковш воды. Кое-что попало ему в рот. В конце концов Саймон облизал подбородок и губы. Когда колесо начало свой поворот вверх, надсмотрщик повернулся и ушел, не сказав ни слова. Капли сбегали с головы и волос Саймона, и некоторое время он был слишком занят, пытаясь поймать их языком и проглотить, чтобы снова уйти блуждать в страну причудливых видений. Он смог думать, только когда колесо сделало полный оборот.

Что это значит? — Трудно было сохранять ясность мысли, когда так горели суставы. Чем была эта искорка? Что она пыталась показать ему? Или это просто был очередной припадок безумия?

Саймон увидел немало странных снов после того, как надсмотрщик ушел. Видения отчаяния и восторга, сцены невероятных побед над врагами и полных страданий судеб его друзей. Кроме того, он видел множество менее значительных вещей. Голоса, которые он слышал в туннелях, вернулись, иногда слабым бормотанием, едва различимым сквозь плеск воды и стоны колеса, иногда ясные, как будто кто-то шептал ему в ухо; обрывки разговоров, казавшиеся мучительно непонятными. Он был осажден фантазиями. Он терял ориентацию, как побитая штормом птица. Так почему эта искра должна значить что-то большее?

Но это ощущалось по-разному. Как разница между дуновением ветра на коже и прикосновением человека. Саймон вцепился в это воспоминание. В конце концов, об этом можно было думать. Это отвлекало его от режущей боли в желудке и огня в суставах.

Что я видел? Что пруд под замком снова ожил, наполнившись водой, которая плещется прямо под колесом? Пруд! Почему я не подумал об этом раньше? Джирики, нет, Адиту говорила мне, что было что-то в Асу’а, называемое Прудом Трех Глубин. Главный Свидетель. Вот, наверное, что я видел внизу. Видел? Я пил оттуда! А какое это имеет значение, даже если это правда? Он сражался со своими мыслями. Башня Зеленого ангела, это дерево, пруд — может быть, все это как-то связано?

Он вспомнил свои сны о белом дереве, преследовавшие его долгое время. Сперва он думал, что ему снилось Дерево Удуна на замерзшем Урмсхейме, ледяной водопад, поразивший его. Но теперь ему пришло в голову, что это может иметь совсем другое значение.

Белое дерево без листьев. Башня Зеленого ангела. Там что-то должно случиться? Но что? — Он хрипло засмеялся, удивив самого себя скрежещущим шумом. Он молчал уже много, много часов. И в любом случае, что я могу поделать? Сказать Инчу?

И все-таки что-то случилось. Пруд ожил, и Башня Зеленого ангела чего-то хотела… а водяное колесо продолжало вертеться… вертеться… вертеться…

Мне тоже снилось колесо — огромное колесо, вертевшееся во времени. Оно поднимало к свету прошлое и заталкивало все живое вниз, в землю… Оно не было похоже на кусок старого дерева, перекачивающий грязную воду.

Теперь колесо снова несло его вниз, и кровь приливала к голове и стучала в затылке.

Что мне говорил ангел в том, другом сне? — Он поморщился и подавил крик. Боль медленно ползла к его ногам, как будто кто-то втыкал в него длинные иглы. «Иди глубже, — сказал он. — Иди глубже».

Стены времени начали крошиться вокруг Саймона, как будто колесо, которое несло его, подобно колесу его снов, прорвало ткань повседневности, сталкивая ее в прошлое и вытаскивая из темных глубин древнюю историю, чтобы выплеснуть ее в настоящее. Замок под ним, великий Асу’а, мертвый уже пять веков, стал таким же реальным, как и Хейхолт наверху. Деяния тех, кто ушел, или тех, кто, как Инелуки, умер, но все еще оставался среди людей, — были теперь не менее важны, чем поступки живых мужчин и женщин. И сам Саймон вертелся между ними, клочок истерзанной плоти, подхваченный ободом колеса вечности, клочок плоти, который тащили, не спрашивая согласия, сквозь преследуемое настоящее и неумирающее прошлое.

Что-то коснулось его лица. Саймон выплыл из бредового небытия, ощутив, как чьи-то пальцы ощупывают его щеку; на мгновение они запутались в его волосах и соскользнули, когда колесо утянуло его прочь. Саймон открыл глаза, но то ли он ослеп, то ли все факелы в помещении были погашены.

— Что ты? — спросил дрожащий голос. Саймон медленно уползал от источника звука. — Я слышал, ты кричал. Твой голос не похож на другие. И я могу чувствовать тебя. Что ты?

Во рту у Саймона все так распухло, что он едва мог дышать. Он попытался ответить, но получился только жалкий, булькающий звук.

— Что ты?

Саймон напрягся, раздумывая, не окажется ли это очередным сном, даже если ему удастся выдавить из себя что-нибудь членораздельное. Но ни один из последних назойливых снов не приносил такого удивительного ощущения прикосновения живой плоти.

Казалось, прошла вечность, пока он поднимался к вершине колеса, где цепи, скрипя, уходили наверх, потом опять начал свой поворот вниз. К тому времени, когда он снова опустился к земле, ему удалось достаточно смочить рот слюной, чтобы издать нечто похожее на звуки человеческой речи, хотя это и причиняло ему невыносимую боль.

— Помоги… мне…

Но если кто-нибудь и был рядом, он ничего больше не сказал и больше не трогал его. Его вращение продолжалось без помех. В темноте, один, он рыдал, но слез не было.

Колесо вертелось. Саймон вертелся вместе с ним. Время от времени вода заливала его лицо и стекала в рот. Он подобно Пруду Трех Глубин жадно глотал капли, чтобы не дать погаснуть искре жизни, все еще тлевшей в нем. Тени метались в его голове, голоса перешептывались в ушах. Мысли его, казалось, не знали преград, но в то же время он был заключен в скорлупу своего измученного умирающего тела. Его томила мечта об Избавлении.

Колесо вертелось. Саймон вертелся вместе с ним.

Он смотрел в серый бесформенный сгусток мглы. Он не знал, какое между ними расстояние, но казалось, что, протянув руку, Саймон может коснуться его. Там парила фигура, слабо мерцающая, серо-зеленая, как засохшие листья, — ангел с вершины башни.

— Саймон, — сказал ангел. — Есть вещи, которые я должен показать тебе.

Даже мысленно Саймон не мог найти подходящих слов для вопроса.

— Пойдем. Времени немного.

Вместе они прошли сквозь тени, двигаясь то в одном направлении, то в другом. Как туман, испаряющийся под яркими лучами солнца, серая мгла заколебалась и растаяла. Саймон обнаружил, что перед ним нечто, уже виденное раньше, хотя он и не знал, когда и где.

Молодой человек с золотыми волосами осторожно двигался через туннель, в одной его руке был факел, в другой копье. Саймон поискал глазами ангела, но увидел только человека с копьем, напряженно ожидавшего чего-то. Кто он? Почему Саймон должен смотреть на него? Это прошлое? Будущее? Это кто-то, идущий ему на помощь?

Крадущаяся фигура двинулась вперед. Туннель расширился, и свет факела вырвал из тьмы извивающиеся на стенах резные лианы и цветы. Когда бы это ни происходило, в прошлом, будущем или настоящем, теперь Саймон был уверен, что точно знает, где это происходило — в Асу’а, в глубинах под Хейхолтом.

Человек внезапно остановился, потом сделал шаг назад, подняв копье. Свет факела упал на огромную фигуру, лежащую перед ним и сверкающую тысячью красных чешуек. Огромная когтистая лапа лежала всего в нескольких шагах от арки, в которой стоял человек. Страшные когти казались ножами, вырезанными из желтой кости.

— Теперь смотри. Это часть твоей собственной истории.

Но когда ангел заговорил, изображение внезапно потускнело.

Саймон очнулся и ощутил руку на своем лице и воду, бегущую по губам. Он задыхался и отплевывался, но в то же время пытался проглотить все до единой капли.

— Ты человек, — сказал чей-то голос. — Ты настоящий.

Еще один глоток воды попал ему в рот. Трудно было глотать, повиснув вниз головой, но эту науку Саймон освоил за многие часы на колесе.

— Кто?.. — прошептал он, с трудом выговаривая слова потрескавшимися губами.

Рука провела по его лицу, легкая, как любопытный паук.

— Кто я? — спросил голос. — Я тот, кто здесь. В этом месте, я хочу сказать.

Глаза Саймона расширились. Где-то далеко все еще горел факел, и ему удалось разглядеть силуэт человека, мужчины. Но пока он всматривался, колесо снова унесло его наверх.

Он был уверен, что, когда оно закончит поворот, это живое существо исчезнет, снова оставив его одного.

— Кто я? — Человек задумался. — У меня некогда было имя, но в другом месте. Когда я был жив.

Саймон не мог вынести такого разговора. Все, чего он хотел, это увидеть человека, настоящего живого человека, с которым можно было бы разговаривать.

Он приглушенно всхлипнул.

— У меня было имя, — сказал человек, голос его становился тише по мере того, как Саймон поднимался вверх. — В том, другом месте, прежде чем все произошло. Они звали меня… Гутвульф.