Башня

Часть вторая БАШНЯ

Найлу повезло, что днем не попались навстречу хищники. Сквозь злую и горькую обиду на судьбу он не замечал ничего вокруг себя. Похоже, он подошел к опасной грани: в душе остыло, опустело. Появись сейчас на дороге скорпион или жук-скакун, юноша лишь скользнул бы по нему скучным, презрительным взглядом, словно упрекая, что поздновато явились. Страха не было вообще (приятное, но какое-то диковатое ощущение).

Шел он быстро, двигаясь вдоль отметин на песке. Пауки ступали так невесомо, что следов за ними почти не оставалось; невозможно определить, сколько их было. Отпечатки ног Вайга и Сайрис виделись совершенно четко. Судя по глубине следа на мягком песке, шли они не налегке — возможно, несли Руну и Мару. Найл то и дело цепко всматривался в сторону горизонта, но тот был чист.

Путь лежал через западную оконечность каменистой пустынной земли, ориентировочно между пещерой и страной муравьев. Среди растительности чаще всего встречались терновник и тамариск, песок был равномерно усеян черными вулканическими камнями-голышами. Вдали рельеф постепенно загибался в горный хребет, на востоке чернели конусы потухших вулканов. Местность была неприглядной и угрюмой. Задувающий с запада ветер, перемахнув через голые раскаленные камни, иссушал пот сразу же, едва тот выступал из пор. Найлу доставляло удовольствие ощущать мрачное равнодушие ко всем этим неудобствам. Память о вздувшемся трупе Улфа приводила к мысли: телесные страдания — пустяк.

Он напрочь утратил чувство времени и был слегка удивлен, обнаружив, что солнце, оказывается, совсем уже коснулось левого окоема. Тянулась под ногами рыжеватая земля. Вдаль уходили красные скалы, некоторые из них — узкие обелиски высотой более пятидесяти метров. Пора было подумать о ночлеге. Эта местность была одинаково ровной и голой во всех местах. В конце концов Найл набрел на плоский рыжий камень, вросший в землю под углом. Вдобавок там еще пристроился терновый куст. Полчаса у Найла ушло на то, чтобы выдрать растение из земли и утрамбовать место, откуда оно торчало. Затем Найл поужинал сушеным мясом и плодом кактуса. Вкус горьковатой воды из родной пещеры вызывал шквал щемящих сердце воспоминаний. Захотелось вдруг мучительно разреветься. Стиснув зубы, он переборол себя и пошел собирать камни, чтобы сделать укрытие недоступным для ночных хищников. С чего бы, казалось, возводить укрытие среди ровной и совершенно голой равнины? Найлу просто хотелось забыться трудом. Сквозь скорлупу онемения не так донимает неизбывное горе.

Осторожность, однако, себя оправдала. В этом пришлось убедиться в глухой предрассветный час. Найл пробудился, почувствовав, как за терновым кустом что-то грузно возится. Свет луны уже тускнел, и в молочном сумраке смутно различались очертания какого-то крупного существа, быть может скорпиона. Тварь обнаружила присутствие Найла — должно быть, он случайно дернулся или вскрикнул во сне. Вытянув руку, юноша сжал металлическую трубку. Было слышно, как тварь сухо скребется панцирем о камни. Вот шевельнулся терновый куст. Найл, схватившись за него обеими руками, попытался удержать. Сообразив, что ему сопротивляются, существо начало огибать куст, выискивая, куда можно сунуться. Найл резко, волчком сел, прижавшись затылком к камню. Тварь, почуяв движение, взялась за «работу» с удвоенной силой. В фасеточном глазу мелькнула раздробленная луна. Тварь пыталась проделать брешь между нагромождением камней и верхушкой тернового куста, используя защищенные панцирем плечи как таран. Найл почувствовал, что ступню щекотнул щупик. Подавшись вперед, он с силой утопил кончик трубки. Та, щелкнув, раздвинулась на пару шагов. Обмирая от ожидания, что его вот-вот кромсанут челюсти, Найл опять с размаху двинул копьем в темноту и, судя по всему, угодил куда надо: оружие вошло во что-то мягкое. Существо не мешкая развернулось и пустилось наутек, свет луны отливал на чешуйчатой спине. Уж кем бы эта тварь ни была, но решила, что добыча с таким опасным жалом ей не по зубам. Найл же подтянул куст на прежнее место и снова улегся, положив оружие возле себя. Глаза открыл уже с рассветом. Подрагивая от утренней прохлады, он лежал и наблюдал, как восходит солнце. Пожевав сушеного мяса и запив водой, он продолжил путь в сторону гористой возвышенности.

Чем выше, тем становилось прохладнее. Переливчато дрожал вдали теплый воздух. Земля была очень жесткой, и следы не читались, но Найл был уверен, что семья прошла именно здесь. Выщербленная, полуразрушенная тропа была когда-то в забытой и дорогой его сердцу древности, и, очевидно, по ней пролегал главный путь через холмы. На одном из участков, где дорога спускалась в узкую лощину, скопилась пыль, и на ней явственно различались следы Сайрис и Вайга, а также невнятные отметины пауков.

Через несколько миль Найл совершенно неожиданно для себя вышел на емкость с водой, стоящую возле дороги. Она была сделана из массивных гранитных плит, доставленных явно издалека. Ширина около двух метров, сверху большой, наполовину сдвинутый плоский камень. Вода была кристально прозрачная, под ее поверхностью лепился к каменным стенам зеленый лишайник. Найл вынул из мешка кружку (ее вырезал из дерева Джомар) и зачерпнул воды, такой холодной, что сводило зубы. Напившись вволю, он облил себе голову и плечи, громко хохоча от восторга и облегчения. Вода проделывала влажные дорожки в припорошившей кожу пыли.

Оказывается, здесь останавливались и мать с братом: он узнал след сандалии, той самой, принесенной матери в подарок от Стефны. А вот следов малышей никак не обнаруживалось, хотя Найл все вокруг осмотрел.

И, вглядываясь в воду, в поросшие мхом камни внизу, он почувствовал в себе призрачное свечение нарождающейся энергии, огонь, моментально погасший при воспоминании о погибшем отце. Одновременно с тем Найл впервые за два дня ощутил неизъяснимое чувство радости — просто так, оттого что жив. Он заглянул в воду, давая уму расслабиться, и будто соскользнул в прохладную глубину, сияющую мягким светом. Ощущение такое, словно утопаешь в удобной постели, а сознание в то же время остается начеку. Какая-то часть Найла все же сознавала, что волосы у него мокрые, и солнце обдает лучами спину, и колени жестко опираются о землю. Другая же, совершенно обособленная, степенно плыла в тенистой прохладе — неспешно, отрешенно, — словно время прекратило свое существование.

Вдруг вода неожиданно исчезла, и оказалось, что он смотрит на своего брата Вайга. Тот лежал на спине — глаза закрыты, голова уткнулась в корневище. По всему видно, что измотан: вон лицо какое осунувшееся, посеревшее, будто безжизненное. Но ничего, дышит — грудь мерно вздымается и опадает. Поблизости угнездилась неразлучная оса, словно оберегая сон хозяина.

Мать сидит рядом, прихлебывая воду из чашки. Тоже устала донельзя, лицо покрыто сетью темных морщин там, где пот смешался с дорожной пылью. Найл сознавал, что эта сцена происходит на самом деле, только непонятно, где именно. Как она возникла, тоже неясно. Почему-то нигде не было видно двоих малышек, а разомлевшие на солнце четыре паука имели почему-то не черную, а бурую окраску. Управляя своим внутренним влиянием, Найл мог различать их так же тщательно, как если б сам стоял возле них. Туловища у пауков были ворсистые. Их физиономии удивительным образом напоминали человечьи лица. У пауков были большущие черные глаза, созерцающие мир из-под выроста наподобие лба. Чуть ниже помещался ряд глаз помельче, а ниже — еще один вырост, похожий на приплюснутый нос. Челюсти-хелицеры со сложенными клыками напоминали бороды. Брюшина была меньших размеров и более подтянута, чем у большинства их сородичей-пауков. Когда один из них, с тяжелой силой поднявшись на передние лапы, поворотился навстречу яростно сияющему солнцу, стало видно, насколько все-таки ладно, даже атлетически сложены эти твари. Им, несомненно, доставляло удовольствие нежиться на солнце.

Прежде Найл ни разу не видел бойцовых пауков, но сразу же стало ясно, что это — охотники, настигавшие добычу одной лишь скоростью. Не укрылось и то, что глаза у них имеются еще и сзади — крупные, черные, дающие круговую панораму обзора.

Пейзаж вокруг был во многом схож со страной муравьев. Зеленая равнина с деревьями и кустами (на ближнем различались красные ягоды). Были еще пальмы и высокие хвойные деревья. Но на них Найл толком и не глядел, он в основном присматривался к паукам.

Интересно — он сознавал, о чем сейчас думают бойцовые пауки. Они жили охотой, не дожидаясь, пока добыча сама угодит в тенета. Может, поэтому их мысленный склад не так разительно отличался от человеческого, в отличие от тех, что караулят в своей засаде. Их склад можно было назвать скорее активным, чем пассивным. Вот этот бархатисто-коричневый, с видимым удовольствием подставляющий личину навстречу немилосердному зною, думает сейчас, сколько дней понадобится, чтобы добраться до дома. Найл попробовал выяснить, что в понимании паука означает «дом», и разглядел в своих мыслях вызывающую оторопь картину. Гигантский город, где сплошь невероятные, из одних проемов состоящие строения, напоминающие башни термитов. Между башнями натянута паутина — волокна толстые, как веревки. А в одной из удивительных этих башен сидит, будто в засаде, тварь, упоминание которой вызывает у всех немой ужас. Попытавшись уяснить ее сущность, Найл словно очутился в огромной темной зале, которую толстыми гирляндами прочерчивали бесчисленные волокна белесой паутины. А откуда-то из самого темного, занавешенного непроницаемыми тенетами угла на него с холодным любопытством взирали два черных зрачка.

Найла вдруг охватило безотчетное смятение, от которого тело зазнобило. До этой секунды он ощущал себя просто отстраненным наблюдателем, бесплотным и в силу того неуязвимым. А вот теперь, глядя на впившиеся в него из-за паутиновой завесы глаза, Найл почувствовал, что, по сути, сам находится в этой зале и его бдительно досматривает бесконечно чужой, запредельный, беспощадный разум. Когда смятение сгустилось в необоримый страх, Найл невольно зажмурился. Видение тотчас исчезло. Перед глазами снова была прозрачная вода, неподвижно стоявшая в скользких мшистых стенах резервуара.

Опасливо обернувшись, Найл облегченно вздохнул: никого поблизости нет. Тело, несмотря на дневную жару, было холодно как лед. И хотя вокруг, помимо рыжеватого камня-песчаника, ничего не было, Найла не оставляло чувство, что те непроницаемые темные глаза, выглянувшие из густых тенет, все так же цепко за ним следят. Прошло несколько минут, прежде чем образ истаял окончательно.

Едва ощутив кожей возвращающееся тепло солнца, Найл с удивлением понял, что голоден. Два дня — вчера и позавчера — прошли как в забытьи, он почти ничего не ел, даже не вспоминал о пище. Теперь аппетит возвратился. Он ел не спеша, с удовольствием пережевывая сухие хрусткие хлебцы, принесенные из Диры, и наслаждался роскошью — крупными глотками холодной воды, которую можно пить вволю.

Наполнив из резервуара фляжку, он, расслабясь, улегся в тени терновника, но перед тем ткнул меж корнями копьем: нет ли сороконожки. Раскинувшись в жидкой тени куста, Найл задумчиво смотрел в бледно-голубое небо. Вместе с аппетитом, как видно, возвратился и оптимизм. Ясно, что со смертью отца Найла окутала пелена безразличия к жизни, превратив в сомнамбулу. Теперь он словно очнулся, и внутренние силы в нем постепенно восстанавливались.

Оставляя пещеру, он преследовал единственную цель: нагнать семью. Не думая об этом в подробностях, он, однако, допускал мысль, что для этого, вероятно, придется сдаться в неволю паукам.

Однако он-то полагал, что свои уже в лапах у смертоносцев. Оказывается, еще нет. Тогда положение не такое безнадежное. Сдайся он в плен, бурые охотники не будут спускать с него глаз. А будучи на свободе, он сам может за ними следить и изыскивать возможность вызволить семью…

Прежде чем что-то предпринять, нужно вначале нагнать дорогих своих невольников. Найл тяжело (настоящего-то отдыха так и не было) поднялся на ноги, навьючил на спину суму и поплелся вверх по тропе.

Дорога вилась меж колоннами изъеденного ветром песчаника. Кое-где столпы лежали поперек дороги, словно опрокинутые бурей или землетрясением. С высотой тропа делалась все круче. Ближе к вершине он остановился и, обернувшись, окинул взором местность позади его. В невероятной дали виднелось подернутое заревом громоздкое плато, окруженное пустыней. Впечатление такое, будто Найл — единственное живое существо на всем этом бескрайнем оголенном просторе. Юноша смотрел долго, не отрываясь. Земля, на которой прошла вся его жизнь. Затем повернулся и поплелся вверх. До вершины оставалось еще метров пятьсот.

Изошедшее потом тело неожиданно обдало прохладой. Меж крутых известковых скал засквозил стойкий ветер. Он нес запах, прежде Найлу неизвестный: чистый, свежий, вызывающий невольный трепет сердца. Минут через десять глаза уже различали зеленую полоску низменности, за которой открывалась безбрежная панорама водной глади. Даже с такого расстояния стойкий резкий ветер доносил терпковатый запах водяной пыли. От неизъяснимого восторга гулко застучало сердце. Чувствовалось, озирает он землю, сохранившую давнюю память о той поре, когда ею еще не владели пауки.

Было уже изрядно за полдень. Если ночевать на равнине, то отправляться надо сейчас. Найл поднес к губам флягу смочить горло перед долгим спуском.

«Берегись, Найл», — совершенно отчетливо прозвучал где-то рядом голос. Не успев глотнуть, парень, крупно вздрогнув, едва не выронил флягу. Вода попала не в то горло, и он закашлялся. Он подумал, что где-то сзади стоит мать. Оглянулся — никого. Даже выступа подходящего нет, чтобы укрыться. Найл находился посреди тропы, стиснутой с обеих сторон скалами.

Он упорно скреб взглядом зеленую низменность, простертую внизу, — кустарник, деревья. Ни следа присутствия живых существ. И все же откуда-то снизу на него должна сейчас смотреть мать. Она, должно быть, углядела его силуэт на фоне неба. А если видит его она, то он и в поле зрения бурых бойцовских пауков. Найл долго, неотрывно всматривался в попытке определить, где же они все, эти невидимые наблюдатели, и тут опять раздался голос: «Уходи, уходи назад». Голос звучал где-то в грудной клетке — скорее мгновенный импульс, чем словесное послание.

Обернувшись, Найл окинул тропу, по которой шел, и понял, что идти назад бессмысленно — некуда. Можно спрятаться на несколько часов в случайной трещине или утлой пещерке, так ведь все равно отыщут. Настоящего укрытия на голом ландшафте не было.

Оставалось либо торчать здесь, либо двигаться вперед. Найл сделал выбор, особо не колеблясь. Все же лучше действие, чем бездействие. Вскинув суму на плечи, Найл отправился вниз, к равнине, по медленно петляющей ленте тропы.

Едва определившись с решением, Найл почувствовал удивительную, граничащую с беззаботностью легкость. Он был молод и неискушен, ему не доводилось испытывать настоящего, темного, накопившегося с годами страха. Отец или дед, встав перед таким же выбором, и думать бы не стали; мгновенно обратились бы вспять и стали искать укрытия, не столько даже из страха, сколько из убеждения, что угодивший в лапы смертоносцев уже не жилец. Неискушенный Найл без особой опаски относился к возможности скорого плена. В не наступившем еще будущем у надежды было достаточно места.

Ведущая вниз тропа оказалась прямее, чем подъем с юга, но одновременно и круче, что в конце концов отразилось на голенях — те заныли. На одном из участков спуска море исчезло из виду, и беспечность Найла приослабла. И все равно бодрила мысль, что скоро он снова увидится с матерью и братом. Найл напрягал и напрягал зрение, неустанно выискивая в глубине зеленой низменности малейшие признаки движения. Уже не раз и не два на пути попадались места, вполне годные паукам для засады, и всякий раз при этом Найл обмирал в напряженном ожидании. Но вот уж как два часа истекло, и дорога стала более пологой, и до ближайших деревьев не более пары сотен шагов. Парень уже сомневался, не ошибся ли, полагая, что пауки догадываются о его приближении. Такая мысль принесла даже некоторое разочарование. Впереди теперь не просматривались ни развесистые кусты, ни большие камни, способные прикрыть собой достаточно крупное насекомое…

Не успел об этом подумать, как краем глаза уловил мимолетное движение и тут же грянулся оземь с такой силой, что дыхание перехватило. Мощные лапы, схватив, перевернули его вниз головой и вздернули в воздух, не давая отнять руки от корпуса. Увидев перед самым носом бесстрастно-задумчивые глаза и вздыбленные клыки, Найл завопил от ужаса. Он инстинктивно застыл в слепой надежде, что неподвижность как-нибудь уймет ярость твари. Вот еще одна пара когтистых лап перехватила со спины. Он почувствовал, как стряхивают с него суму, а вокруг притиснутых к бокам рук пропускают липкую шелковину.

Секундное замешательство сменилось странным спокойствием. Уверенность, может статься, появилась от некоего человекообразия твари. Она походила на краба с морщинистым стариковским лицом. Тело источало специфический, но не лишенный приятности мускусный запах. В выпущенном виде клыки смотрелись жутковато, в сложенном напоминали забавную пучковатую бороду. После нескольких ужасных мгновений, когда казалось, что клыки вот-вот впрыснут яд, до Найла дошло, что лишать жизни его не собираются. Найл своей неподвижностью дал понять, что не пытается сопротивляться.

Державший Найла паук поднял свою ношу повыше, чтобы его напарник мог пропустить паутину вокруг лодыжек. Шелк, еще влажный, был эластичен, упруг — сами волокна не толще травинки песколюба, — однако чувствовалось, что прочен он необычайно. Лодыжки пристали друг к другу так, что не разомкнуть.

Обезопасившись от возможного сопротивления, паук взвалил добычу себе на спину, придерживая передними лапами — теми, что покороче, — и рванул внезапно с места, да с такой скоростью, что у Найла перед глазами поплыло. Восьмилапый несся, подныривая, и парня при каждом новом рывке резко подкидывало. Временами казалось, что еще минута — и он соскользнет с бархатистой спины, но паук всякий раз, не сбавляя хода, тянулся передними лапами и поправлял ношу. Сзади неотступно следовал напарник с сумой Найла.

Найл часто наблюдал, как очумело чешет через пустыню паук-верблюд или фаланга, будто ком травы под ураганным ветром. Никогда не помышлял, что когда-то и ему придется видеть, как проносится перед глазами земля по полсотни миль в час. Найл пробовал смотреть на горизонт, чтоб поменьше кружилась голова, но бесполезно было пытаться удержать взор на одной точке — самое большее несколько секунд, — так она билась о паучью спину. В конце концов юноша закрыл глаза и, стиснув зубы, сосредоточился на том, чтобы как-то превозмочь неистовую тряску, от которой кровь молотом долбила в виски.

Он неожиданно забылся и так же неожиданно пришел в себя. Очнувшись, почувствовал, что кто-то над ним склонился и смотрит в лицо. Почти тотчас почуял знакомый запах волос. Его, крепко обняв, поцеловала мать. А вот и Вайг! Он помог брату сесть и поднес ему к губам чашку с водой. Во рту у Найла пересохло, в горле першило от пыли. Сделав первый глоток, он долго и сильно кашлял. Обнаружилось, что руки и ноги у него свободны, только кожа сильно натерта в местах, где, судя по всему, отдирали липкую паутину.

В голове постепенно прояснилось: видно, он на самом деле лишился чувств. Паук, на спине которого он так лихо прокатился — самый крупный из четверых, должно быть вожак, — стоял поблизости, взирая на своего седока бесстрастными черными глазами. Линия между ртом и сложенными челюстями-хелицерами напоминала чопорно поджатые губы. Ожерелье из глаз помельче смотрелось каким-то физическим недостатком, все равно что ряд блестящих черных бородавок. Восьмилапый даже не запыхался.

— У тебя как, хватает сил идти? — спросил Вайг.

— Надеюсь, да. — Найл нетвердо поднялся.

Сайрис тихонько заплакала.

— Торопят дальше, — сказал Вайг.

Найл увидел, что содержимое его сумы вывалено на землю и один из пауков разглядывает предметы, шевеля их то передней, то средней лапой. Вот он поднял и металлическую трубку, мельком оглядел и бросил среди плодов опунции и сушеных хлебцев. Одновременно с тем Найл ощущал, как его прощупывает ум вожака. Восьмилапый пытался определить реакцию пленника на обыск его поклажи. Ум Найла он досматривал с такой же неуклюжестью, с какой его сородич разбирал содержимое сумы, — будто тыкал большим пальцем.

Тут внимание тварей было привлечено к одному и тому же. Досматривающий с любопытством обнаружил свернутый в рулон лоскут паучьего шелка, который Найл использовал как одеяло. Подошел вожак и стал тщательно разглядывать ткань. Найл чувствовал сигналы-реплики, которыми они между собой перебрасывались. Их язык состоял не из слов, а как бы из чувств разных оттенков. Никто из них не мог бы вслух спросить: «Интересно, а это откуда здесь взялось?» — но между ними безошибочно скользнул вопросительный импульс, а вместе с ним как бы мгновенный размытый облик сгинувшего в пустыне смертоносца. Одновременно (мозги, похоже, работали в унисон) до обоих дошло, что эта видавшая виды ткань никак не может быть шелком паучьего шара, и тотчас утратили к ней интерес.

Неожиданно оба насекомых насторожились. Найл не мог уяснить причину этой обострившейся вдруг бдительности. Вожак заспешил к растущему неподалеку кусту терновника. Приглядевшись внимательней, Найл сообразил: у бурых натянута меж корней и нижних сучьев паутина. В нее угодил крупный кузнечик и сейчас исступленно там бился. Звуков насекомое не издавало — пауки, кстати, абсолютно глухи, — но их внимание мгновенно привлекли волны паники.

На глазах у людей вожак, хватив клыком, парализовал кузнечика. Разодрав челюстями тенета, вынул оттуда обездвиженное насекомое и принялся насыщаться. Он, очевидно, проголодался.

Пользуясь тем, что пауки отвлеклись, Найл задал вопрос, не дававший покоя.

— Где Руна и Мара?

— Увезли на шаре.

— А оса, муравьи?

— У них в брюхе, — сухо сказал Вайг, кивнув на пауков.

Через секунду брат полетел вверх тормашками, как от свирепого пинка. Один из пауков возвышался над ним, угрожающе выпустив клыки. Вайг попытался сесть, но снова был опрокинут ударом передней лапы. Брат покорно затих, поглядывая на маячащие над лицом клыки. И опять Найл почувствовал, как вожак, к этому времени уже подкрепившийся, бдительно прощупывает его мозг. Он явно проверял, как Найл реагирует на угрозу брату. Хорошо, что в данный момент парень испытывал в основном волнение; он интуитивно чувствовал, что любое проявление гнева или агрессивности немедленно повлекло бы наказание.

Решив, что он ясно дал понять — переговариваться запрещено, паук отошел и позволил Вайгу сесть. Затем тронул средней лапой Найла и указал на содержимое мешка. Это был явно приказ уложить все на место. Разбираясь с содержимым, Найл опять почувствовал: вожак за ним наблюдает. Он удовлетворенно отметил, что способен при необходимости держать ум пустым и пассивным, что, похоже, и надо восьмилапому.

Через пять минут снова отправились в путь. У Сайрис вид был измученный, вялый. Было ясно, что она не может оправиться от потрясения — гибель мужа, разлука с родными малышками. Ощущалось и то, что искренняя радость матери от встречи с сыном уже меркнет от отчаяния при мысли, что вот и младший теперь в неволе. Она казнила себя так, будто это ее вина. Найлу очень хотелось заговорить с матерью, но под неотступным наблюдением пауков это было невозможно.

Пауки передвигались быстро, и от своих пленников требовательно ожидали того же самого. Найл разобрался наконец, как они ухитряются покрывать такие расстояния. По паучьему разумению, двуногие тянулись невыносимо медленно. Поэтому пленников заставляли частить трусцой, а сами шествовали рядом ленивой (по их меркам) походкой гуляющих. Найлу вначале сильно мешал заплечный мешок, снующий вверх-вниз. Заметив это, вожак стащил мешок с него и перекинул одному из своих сородичей. Двигаться сразу стало легче.

Будь на то хоть какая-то возможность, Найл с огромным удовольствием осмотрел бы местность, через которую они сейчас проходили. Никогда еще он не видел столько зелени на одном месте сразу. Когда-то эта прибрежная низменность была обитаемой. Навстречу неоднократно попадались остатки сельских строений. Теперь низменность пришла в свое естественное состояние: разнородная древесная поросль, буйство трав. Мимо с жужжанием проносились насекомые — мухи, осы, стрекозы; в поросли стрекотали кузнечики. Найлу это казалось каким-то раем. Даже забавно было, что впервые он видит это, будучи пленником.

Через час, когда солнце начало садиться за горы, стали устраиваться на ночлег. Люди полностью выбились из сил. Тяжело переводя дыхание, они, попадав, улеглись лицом к вольному небу. Один из пауков взялся вить паутину под ближайшим деревом, другие в это время нежились под вечерним солнцем. Когда сердце у Найла унялось, он блаженно расслабился. В тот же миг почувствовалось, как его «прощупывает» вожак — видно, просто так, для порядка; никакого рвения у восьмилапого не чувствовалось. В полусонном состоянии юноша подсоединился к умам пауков. Вклинившись, он как бы подслушивал их разговор, вместе с тем сознавал и их физические ощущения. Теперь было ясно, что пауки едят только живую добычу, поэтому запаса в дорогу брать с собой не могут. Причем дело даже не в том, что живая пища им больше по вкусу. Суть здесь в ином — в самой жизненной энергии, которую эти существа высасывают, смакуют и впитывают.

Открылось и то, что в отличие от людей эти существа полностью подчинены инстинкту. Миллионы лет они мало чем отличались от механизмов по отлову пищи, и весь смысл их существования заключался в том, чтобы хватать добычу и впрыскивать яд. Иных стимулов у них в жизни и не было. Найл способен был наслаждаться красотой пейзажа, представлять в уме далекие края, используя свое воображение. Бойцовых пауков пейзаж не трогал — разве как потенциальный источник пищи. А то, что называется «воображением», у них отсутствовало вообще.

К счастью, пищи здесь было в достатке. Пока сгустились сумерки, в паутину поймалось с полдесятка увесистых мух, их разделили по старшинству. Когда пауки поглощали пищу, умы у них сочились теплом непередаваемого блаженства. Найл с тревогой понял, что в некоторой мере их агрессивность к пленникам объясняется тем, что пауки расценивают людей, в общем-то, как еду. Зачем вести пленников куда-то, рассуждали они, если их можно просто съесть и утолить голод. Но, когда брюхо было набито, раздраженность прошла. Они не стали мешать пленникам, когда те разбрелись по кустам собирать плоды, и терпеливо наблюдали, как Найл, взобравшись на кокосовую пальму, скидывает зеленые еще орехи в руки Вайгу.

Чуть вяжущее молоко изумительно освежало и великолепно годилось для ужина из сушеного мяса и хлебцев. С хорошей едой улучшилось и настроение. Между людьми и пауками установилась интересная атмосфера взаимной терпимости. Найлу открылось, что эти большие, удивительно сильные существа у смертоносцев вроде невольников; к хозяевам они относились почтительно, но с некоторым страхом и скрытым негодованием. Они недолюбливали понукания. Дай им волю, они бы просто нежились на солнце и ловили насекомых. Даже ткать паутину не очень-то их прельщало. Этим они занимались лишь потому, что таков уж самый простой способ изловить добычу. Основная же их склонность и призвание — охотиться, полагаясь на собственную быстроту и силу. Охота для них — глубочайшее из удовольствий, какое только можно себе представить.

Найл так уморился, что ночь проспал, забыв даже прикрыться, — так и провалялся на наспех насыпанной куче из травы и листьев. Открыв глаза, обнаружил, что, оказывается, уже рассвело и один из пауков поспешно поглощает угодившего в тенета крылатого жука. Прочие охотники дремали на солнце. В отличие от смертоносцев бойцовые науки недолюбливали темное время суток, и возвращение дня наполняло их дремотной негой. Наблюдая за их медлительными, квелыми в этот час умами, Найл вспомнил о муравьях. Способность эта — понимать, что происходит в мозгах пленителей, — наполнила его неизъяснимым трепетом. Всю жизнь он испытывал перед пауками слепой ужас. И вот теперь некое потаенное чутье словно подсказывало: преодоление собственного страха — лишь начало какой-то небывалой великой борьбы.

Люди позавтракали плодами и сушеным мясом, запивая молоком недозрелых кокосов. Пауки к тому времени уже утолили голод (с восходом в тенета залетело множество крылатых тварей). Подойдя к паутине поближе, Найл почуял, что от нее исходит приятный сладковатый запах; должно быть, это и привлекало насекомых.

— Чего мы, интересно, ждем? — прошептал Вайг.

— Не мы, а они, — ответил Найл не совсем внятно.

— Я и сам вижу, что они. Но чего?

— Пожалуй, кого… Я думаю, людей.

Вайг и Сайрис посмотрели на него с любопытством.

— А ты откуда знаешь?

Найл, наклонив голову, пожал плечами. Ему не хотелось заводить разговор в присутствии пауков.

Прошло с полчаса. Солнце палило немилосердно, но с севера потягивал приятный ветерок. Люди укрылись в тени терновника. Пауки, наоборот, разлеглись на самом солнцепеке. Им, похоже, было приятно впитывать дозу жары, от которой у человека неминуемо случился бы солнечный удар. Вот один из восьмилапых перевернулся на спину, подставив благодатному теплу серое мягкое подбрюшье. Пауки настолько были уверены, что ни одна мысль двуногих не промелькнет мимо, что совершенно не заботились о предосторожности.

Найл решил провести эксперимент. Ему стало любопытно, как чутко пауки реагируют на мысленные сигналы опасности. Он представил, что вот сейчас вынимает из мешка металлическую трубку, раздвигает ее, превращая в копье, и вгоняет в незащищенное брюхо паука. Восьмилапый не отреагировал никак. Тогда Найл представил, как поднимает вон тот большой плоский камень и со всей силой обрушивает разомлевшему пауку на голову. Опять никакой реакции. Найл понял: это из-за того, что он лишь тешится такой затеей, но не собирается ее осуществлять. Тогда он намеренно сосредоточил все свое воображение и попытался представить: вот он подходит к плоскому камню, поднимает его над головой — и трах по белесому брюху! Наконец пауку стало не по себе. Он шевельнул головой, чтобы глаза охватили всю панораму местности, и перевернулся со спины на живот. Окинул подозрительным взглядом людей, и Найл почувствовал, как неуклюже, будто спросонок, попытался влезть ему в мозг. Парень нарочито остыл умом до дремотной вялости, настроясь на мыслительную частоту шатровика. Бдительность паука ослабла, и через несколько минут он опять впал в монотонный ритм блаженства плоти.

И тут вожак неожиданно насторожился. Вскочил на ноги (Найл еще раз подивился молниеносности его реакции) и с настороженным вниманием уставился на север. Прислушался и Найл, но ничего не различил, кроме обычных звуков, присущих ветру. Прошла по меньшей мере минута, прежде чем он расслышал шорох раздвигаемых кустов. Отточенность паучьего чутья просто поражала.

Спустя секунду он с изумлением различил среди деревьев фигуру человека. И по реакции пауков сразу догадался, что именно его они и дожидались.

Человек, твердо и уверенно вышагивающий навстречу, впечатлял своим видом. Высоченный, мощные плечи, широкая грудь. Одет в суконную тунику, светлые до плеч волосы охвачены металлическим обручем. Найл невзначай подумал, что это Хамна, но, когда человек подошел ближе, оказалось, это вовсе не он.

Остановившись в десятке метров, человек опустился на одно колено и низко, почтительно поклонился. Вожак отреагировал резким импульсом (появление человека его не удивило), в котором как бы сквозило нетерпение: дескать, ну где тебя носит? Человек всем своим видом выражал почтительную покорность. Паук отдал мысленную команду, что-то вроде: «Ладно, пора двигать» — и человек опять почтительно склонил голову.

Найл ожидал, что вновь прибывший поприветствует их, своих сородичей, или, по крайней мере, перекинется сочувственным взором. Тот же не удостоил их никакого внимания. Повинуясь жесту вожака, он подхватил суму Найла и, закинув ее себе на спину, застыл, ожидая дальнейших указаний. Найл с любопытством изучал его лицо. Глаза незнакомца были голубые, кроткие, но какое-то сонное равнодушие читалось в опущенных уголках рта, в окате подбородка. Двигался человек с размеренной четкостью, которую Найл по ошибке принял за уверенность. На самом деле, дошло до него, это лишь заученность действий хорошо выдрессированного животного.

Когда Сайрис встала и коротким куском травяной веревки стала обвязывать длинные свои волосы, мужчина мазнул по ней любопытным взором. Но это лишь на долю секунды; вот он уже снова весь внимание, стоит и ожидает указаний от пауков. Было очевидно, что он не испытывает к пленникам родственного чувства.

Вожак дал команду трогаться, и человек зашагал в северном направлении мерно и широко. Найл, Сайрис и Вайг двинулись следом, все трое невольно срываясь на трусцу, чтоб не отставать от вновь прибывшего. Пауки с небрежной медлительностью фланировали сзади. Чувствовалось их облегчение от того, что основная часть пути уже позади.

Установив уже, что пауки общаются между собой, Найл решил незаметно войти в сознание одного из них. Неблагодарное это оказалось дело. Ум твари был таким же блеклым и безразличным, как у серого паука-пустынника. Только, в отличие от пустынника, бурый, очевидно, совершенно не замечал, что Найл пытается проникнуть в его сущность. Не замечал потому лишь, что внимание у него было направлено исключительно на окружающий фон. К чему-либо в отдельности он был равнодушен.

Темп задавал прибывший здоровяк, поэтому скорость не была такой выматывающей, как вчера. Запах нагретой спелым солнцем растительности чуть пьянил. Вскоре послышался незнакомый звук: гомон чаек. От волнения кровь застучала в висках. А когда минут через десять перевалили через невысокий холм и глазам открылось море, Найла пронизал исступленный, необузданный восторг, от которого тянет расхохотаться во все горло. Эта панорама ничуть не походила на окрестности соленого озера Теллам. Здесь гладь была глубокого синего цвета и простиралась в такую даль, даже глазом ни за что не охватишь. Волны с шумом накатывались на берег, где поджидало три небольших судна. Водяная пыль обдавала лица словно дождь. Накатывающие из необъятной дали соленые волны, увенчанные белыми султанами пены, очаровывали глаз — подобное трудно было себе и представить.

На песке вповалку лежали люди. По окрику верзилы все поспешно поднялись и застыли навытяжку. Когда на поросли показались пауки, люди разом опустились на одно колено, выражая своим видом полное повиновение. Затем великан гаркнул что-то неразборчивое, и все снова вытянулись по стойке. Найл с удивлением обнаружь, что среди них есть и женщины — сильные, большегрудые, волосы еще длиннее, чем у матери. Они стояли, уставясь перед собой, руки притиснув к бедрам, волосы в стойком потоке ветра льнули к лицам. Даже когда Найл с Вайгом остановились напротив, они не двинули зрачками. Совершенно незнакомому со строевой дисциплиной Найлу ритуал этот показался причудливым и странным: люди словно пытались притвориться камнями или деревьями.

Бросалось в глаза, что они сложены не хуже здоровяка распорядителя — у всех такие же мускулистые руки и сильные бедра. А вот на лицах — пускай приятных и с изысканными чертами — недоставало того, что делает человека неповторимой индивидуальностью. Женщины (их было трое) все как одна красавицы: сильные, стройные, черты броские. Верхняя часть тела у них, как и у мужчин, была обнажена, свободно торчали налитые загорелые груди. Найл разглядывал женщин с нескрываемым восторгом, словно голодный лакомую пищу.

Распорядитель выкрикнул нечленораздельную команду (во всяком случае, Найл ее не понял). Мужчины и женщины, нарушив строй, начали стаскивать небольшие суда на воду, каждое из которых было метров пятнадцать в длину. Когда ладьи уже покачивались на плаву, к кромке берега осторожно приблизились пауки, боязливо остановившись шагах в десяти от линии прибоя. Вот они сложили лапы. С боков к ним подступили по двое мужчин, подняли их, бережно понесли к ладьям, держа на весу, чтобы не доставали волны. Следом за ними на ладьи забрались женщины, по одной на каждую. Найлу, Вайгу и Сайрис также велели раздеться. Сам Найл оказался на одном суденышке с вожаком и одним из его подручных.

Изящные ладьи эти были подобны тем, на которых в незапамятные для Найла времена бороздили северные моря викинги. Борта из накладывающихся внахлест досок, глубокий киль. К середине она расширялась, к носу снова сужалась, что придавало ей сходство с лебедем. В центре ладьи находился полотняный навес, под который поместили паука. Его подручного посадили во что-то вроде корзины, расположенной возле кормы. Найл чувствовал, что обоим паукам очень неуютно, путь по морю шел вразрез их самым глубинным инстинктам.

Найла приводило в восторг решительно все из того, что он видел на этой ладье. Людям, плавающим на таких судах постоянно, они казались тесными и неудобными; Найл же дивился, что за руки построили этакий чудо-корабль. Палубы здесь не было, равно как и места, где можно укрыться, помимо навеса. Поперек тянулись доски, а вдоль каждого борта — семь проемов для весел с уключинами. По центру, прямо на днище, лежала мачта, а также бочонки и канатные бухты. Найлу велели устроиться в носовой части, суму сунули ему на колени. Так он и сидел, стараясь не привлекать внимания, всматривался и вслушивался в то, что происходит. Мужчины сидели на поперечных досках к нему спиной, приноравливались к веслам. Женщина стояла на деревянном с ограждением помосте лицом к гребцам. Один из мужчин начал отталкиваться от дна длинным шестом, пока ладья не отошла от берега метров на семь — дальше, чем два других судна. Затем по команде женщины гребцы одновременно подались вперед и налегли на весла. Женщина размеренно, нараспев задавала голосом темп, отбивая такт руками. Гребцы работали с безукоризненной четкостью. При виде волн, катящихся навстречу, грудь Найлу расперло от восторга; ему хотелось вопить от радости.

Гребли не все. Половина гребцов сидели на скамьях по соседству с работающими или прогуливались по проходу, некоторые вели между собой непринужденную беседу. Найл тоже привстал и выглянул за борт; похоже, никто не имел ничего против. Вид кипящих за кормой бурунов изумлял своей красотой. Вслушиваясь внимательно в разговор гребцов, он постепенно уяснил, что чужим их язык назвать нельзя. Говорили они явно на том же языке, только слова произносили как-то странно, приходилось напрягать слух, чтобы понять. И женщина выкликала команды на его, Найла, родном языке, но опять-таки неразборчиво.

Вскоре стало понятно, что эта женщина — главное лицо на борту. Все мужчины относились к ней с почтением, если не сказать с подобострастием. Вполне объяснимо — такая рослая, шелковистые волосы, зубы безупречные… Но чувствовалось, что причина преклонения — не одна лишь красивая внешность. Примерно через полчаса она поманила одного из мужчин и велела занять свое место на возвышении. Тот опустился на одно колено и приложился губами к ее руке и оставался в такой позе до тех пор, пока она не сошла вниз. Когда она проходила, моряки спешили уступить ей дорогу. Стоило ей щелкнуть пальцами, как один из них почтительно подал ей кожаное одеяние, которое она накинула на плечи. Ветер становился ощутимо прохладным. Через какое-то время женщина приблизилась к Найлу, съежившемуся в попытке уберечь тепло, и скользнула по нему взором, в котором читались и любопытство, и холодная усмешка. Прочесть ее мысли было несложно. Она думала, хотя и без слов: «С этого немного будет проку». Что-то в ее насмешливом взгляде напомнило принцессу Мерлью, воспоминание вызвало в душе горькое, уязвленное чувство.

Пауки совершенно раскисли и полностью вверили свою участь людям, о чем женщина, похоже, догадывалась. Хозяйкой на этом судне была она, а не насекомые. Задержав внимание на забившемся под навес вожаке.

Найл удивился беспросветности его страха и тоскливого смятения. У бедолаги было ощущение, что его безудержно несет на какой-то утлой скорлупке в бучу чужой, совершенно неподвластной ему стихии. При каждом грузном взлете и падении ладьи существо испытывало приступ тошноты. Восьмилапым не было дела абсолютно ни до чего, кроме собственного неудобства и желания как можно скорее очутиться снова на суше.

По истечении примерно двух часов вахту приняла свежая смена гребцов. Сменщики подсаживались к гребущим, которые в свою очередь выныривали из-под весел, чтобы ни один взмах не пропал даром. Моряки, отмахавшие свое, валились на доски центрального прохода в сладостном изнеможении. От них исходило явственное ощущение — словно накатывают теплые волны, давая отрадное облегчение сердцу.

Ближе к полудню ветер утих, затем сменился на юго-восточный. Женщина выкрикнула очередную команду. Дремавшие на солнце вскочили на ноги и водрузили мачту, проворно вставив ее в углубление, сделанное из полого древесного ствола. Затем подняли треугольный парус. Найлу любопытно было наблюдать. Ладья шла в строго заданном направлении, хотя ветер дул совсем с другой стороны. Он зачарованно наблюдал за подвижным брусом, допускающим движение паруса по окружности, отчего ветер захватывался под нужным углом. Юноше по силам было вчитываться в умы озабоченных делом моряков, и он получал представление, кто из них чем занимается.

Теперь ладья шла под парусом, и гребцы могли сделать передышку. Раздали пайки, вручили чашку и Найлу. Он очень проголодался, а пища была необычайно вкусной: мягкий белый хлеб, орехи и жирноватый белый напиток, который прежде он никогда не пробовал (оказалось, коровье молоко). Подойдя, рядом опустился один из моряков и попытался затеять разговор, но из-за акцента почти невозможно было что-либо понять. Вникнув в содержимое мыслей человека, Найл понял, что и здесь искать внятность бесполезно: ум гребца был словно полый и отражал чисто физические ощущения. Вскоре и моряк (истощив, видимо, терпение) пошел искать себе другого собеседника. Найл рад был остаться один. Странно. Такие, казалось бы, безупречные в физическом отношении люди — и вдруг столь квелые, блеклые умы.

После сытой кормежки потянуло ко сну, и Найл, улегшись на пол, задремал, положив под голову суму. Однако дремота, вначале приятная и безмятежная, незаметно переродилась в кошмар, где Найлу перехватывало дыхание и мутило. Очнувшись, он понял, что это ум бессознательно отражает тревожную, болезненную бесприютность, бередящую сейчас пауков. Причина, как вскоре выяснилось, была в том, что ладью швыряло вверх и вниз со все возрастающей неистовой силой, а ветер разошелся так, что парус приходилось сдерживать уже троим. Небо было мглистым от туч. Поднявшись, Найл огляделся. Две другие ладьи отчетливо виднелись примерно в полумиле. Ветер гнал их вперед со скоростью, которая возрастала с каждой минутой. Внезапно через борт ладьи перекатилась волна, обдав всех солеными брызгами. Но морякам, судя по всему, это было нипочем. Они видали и не такое, да и вполне полагались на свое судно.

Когда гулко ударил очередной порыв ветра, угрожая опрокинуть ладью, старшая приказала мужчинам убрать парус. Гребцы снова заняли свои места на сиденьях. Тут зарядил дождь, мало чем отличающийся от мелкой водяной взвеси. Найл при этом испытывал неуемный восторг, бесхитростную радость жителя пустыни, для которого вода всегда была чудом из чудес.

Еще одна волна, грянув, сшибла нескольких гребцов со скамей. Ничего, на подхвате уже были другие. Взявшись, они начали не спеша, размеренно грести; покрытые водяной моросью мускулистые тела влажно поблескивали. Те, кто не был занят греблей, похватали деревянные ведра и принялись энергично вычерпывать воду, мотающуюся по проходу туда-сюда. Вот судно чуть ли не встало на корму, и вода устремилась под полотняный навес. Через секунду матерчатые створки раздвинулись, и наружу показался паук-вожак. Ворсистый мех прилизан был водой, а сам восьмилапый излучал лишь тоскливую и беспомощную жалость к себе. Женщина, завидев, что происходит, немедленно запихала бедолагу обратно под навес и задернула створки. Паук, что на корме, тесно поджав лапы, лежал на дне корзины, из которой ручьями хлестала вода; только шевеление черных глаз показывало, что он жив.

Обернувшись посмотреть, как там другие суда, Найл увидел мощный вал, надвигающийся с неумолимой быстротой. Уцепившись за первый попавшийся крюк, юноша пригнулся: все-таки смягчит удар. Ладью накрыло волной как шапкой; кажется, еще секунда, и она перевернется. Но суденышко каким-то чудом выправилось. Продрогшим своим телом Найл почувствовал, что его кто-то держит. Обернувшись, увидел сомкнутые у себя на боках лапы паука. Волна вытолкнула того из-под навеса наружу. Чувствовалось, что тварь ошалела от ужаса; стоит сейчас шелохнуться, и неминуемо хватит клыками. И Найл застыл, вцепившись в крюк, а вокруг воды было по пояс. Неожиданно паук отцепился, и его тут же понесло вдоль прохода; ладья с силой ухнула в образовавшееся меж водяных гор ущелье.

Найла искрой пронзило безотчетное желание кинуться на жалобный крик о помощи, мысленно исторгаемый пауком. Любопытно: юноше совсем не было дела до воды, кипящей вокруг и норовящей сбить с ног его самого. Он уже обратил внимание, что ладья благополучно пропихнулась сквозь захлестнувший его гигантский вал, и понял, что ничего ей не сделается: плавуча, как пробка. Даже если вода наполнит ее до краев, она и тогда не утонет. А широкое округлое днище и глубокий киль означают, что перевернуться практически невозможно. Главное — подстраховаться, чтобы не смыло за борт. И когда, чуть не сбив с ног, по лодыжкам ударил большой моток веревки, Найл, не промедлив, обмотался одним ее концом, другой прихватил узлом к деревянному якорному вороту.

Когда паука опять понесло в его сторону, грозя перекинуть через борт, Найл схватил его за передние лапы и потащил к себе. Тот расценил это как жест помощи и попытался обвиться вокруг Найла остальными лапами, чего никак нельзя было допустить, так как тварь размером была крупнее Найла. Когда судно швырнуло в очередной раз, восьмилапый страдалец насилу удержался. Беда в том, что туловище паука отличалось большой плавучестью, и потому каждая волна мотала его по всей длине ладьи, как поплавок. Когти же на концах лап, в отличие от рук человека, увы, никак не годились на то, чтобы хвататься за борта.

Найл ясно сознавал, что существу необходимо за что-нибудь зацепиться. Самым подходящим местом на судне, совершенно определенно, была корзина, накрепко вделанная в просторную нишу на корме. Когда ладья возносилась на гребень волны, корзину заливало водой, но, по крайней мере, она давала хотя бы намек на безопасность. Найл тяжело протопал на корму (движение стеснял паук, клыки у которого все так и топорщились: инстинктивная реакция на страх) и зацепился напротив кормового подъема, напоминающего готовую к броску кобру. Несколько секунд угодившая во впадину меж двумя валами ладья держалась ровно. Намеренно идя на контакт, Найл попытался втолковать пауку, что ему лучше всего занять место на корме и вцепиться в плетеную корзину — в нее, по крайней мере, можно запустить когти. Чудом удержавшись от удара накатившей следом волны, тварь, похоже, смекнула, что ей советуют, и, оставив юношу в покое, полезла в корзину, как какая-нибудь тяжелая, неуклюжая кошка. Секунду спустя обрушилась еще одна громада, едва не закинув в корзину и Найла. Корма, вся как есть, заполнилась водой, но, когда та спустя секунду схлынула, паук держался-таки за борта корзины.

Кто-то хлопнул по плечу; оказалось, старшая. Она протянула деревянное ведро, указав жестом: дескать, вычерпывай. Найл послушно взялся за работу, но это оказалось делом непростым. Остальные моряки были на голову выше Найла, а ему приходилось полное ведро поднимать над головой, и вода почти вся выплескивалась обратно. Парень сел и ухватился за скамью.

Раздался треск: совершенно неожиданно Найл очутился в тесных и холодных объятиях мокрого полотнища. Под напором ветра лопнули два крепежных каната и навес разорвало сверху донизу. Теперь полотнище хлопало, как какой-нибудь гигантский парус. Из-под навеса, словно пущенный из пращи камень, вылетел паук и, стукнувшись об одного из гребцов, сшиб его со скамьи. Доля секунды — и тварь, пролетая мимо, уцепилась за Найла. Тот попытался высвободиться, и в этот момент ладья накренилась. И одновременно хлесткий удар в плечо полотнищем. Со странным чувством замедленности происходящего Найл ощутил, как его самого перебрасывает через борт.

Все произошло так быстро, что юноша не успел даже испугаться. Вздев на гребень, волна с размаху швырнула его вниз на двухметровую глубину, затем таким же образом подхватила — ослепленного, хватавшего ртом воздух — и вынесла наверх. Когда зрение наконец возвратилось, он увидел, что ладья постепенно выправляется. Упруго дергалась обмотанная вокруг талии веревка, да так, что едва не поднимала Найла над водой. Улучив момент, когда волна наддаст сзади, Найл ухватился за веревку обеими руками и начал постепенно подтягиваться к ладье. В этот миг он почувствовал, что сзади, силясь утянуть вниз, скребет спину что-то постороннее. Мозг на мгновение ослепила вспышка ужаса — к шее тянулась волосатая лапища. Совершенно инстинктивно Найл лягнул ногами в яростной попытке отделаться от гадины. Море довершило остальное: хватка паука ослабла, и его отнесло от Найла.

В эти отчаянные секунды взгляд парня случайно скользнул по непроницаемо черным глазам паука, и юноша почувствовал все отчаяние и обреченность горемыки так ясно, будто тот взывал вслух. Совершенно внезапно страх за себя у Найла исчез. Тварь молила о помощи, ясно сознавая, что от человека зависит, жить ей или сгинуть. Найл в безотчетном порыве метнулся к ней, отцепившись от веревки. Опять на миг одолел страх, когда вокруг пояса и плеч обвились мохнатые лапищи. Тут он вспомнил о веревке. Перехватившись обеими руками, попытался подтянуться к ладье. Нагрянувшая волна захлестнула с головой, но и тогда он не отцепился от спасательного конца. И вот его поднесло и стукнуло о деревянный борт, сверху уже тянулись руки. Паук так и не отцепился даже тогда, когда их вытягивали из воды. Руки гребцов подхватили Найла под мышки и потащили через борт. Резкий крен опрокинул тащивших на спину, Найл повалился сверху. Паук все еще обвивался лапами. Одна из них, ударившись о скамью, хряснула и прогнулась в суставе.

Легкие, казалось, были полны воды. Найл сгорбился на коленях, опустив голову на скамью и содрогаясь от неудержимого кашля и рвоты. Но, несмотря на качку, от которой вода вокруг пояса ходила ходуном, он ощущал глубокое облегчение, а возможность держаться за какую-то опору придавала сил. Он и через полчаса, когда шторм уже прошел, так и держался за ту скамью. Все, казалось, длилось один миг: секунду назад его безудержно швыряло вверх-вниз, а теперь вдруг сразу полная тишина. Подняв голову, среди косматых всклокоченных туч он увидел синюю прогалину неба. Ветер ослаб до кроткого ровного дуновения. Вода в ладье перестала кочевать с места на место, сделавшись тихой и безмятежной, будто в пруду. Неприкрытую спину ласково припекало солнце. Найл давно не испытывал такого блаженства.

На судне царил полный кавардак. Все обрело плавучесть: канатные бухты, бочонки, сундуки, весла. Найл, поднявшись, долго всматривался через борт, но ни одного из двух других судов не было видно. А вот на горизонте с севера постепенно просвечивала полоска суши.

Подняли парус, закрепили в нужном положении румпель. Затем все, кто был на борту, принялись вычерпывать из ладьи воду. Через полчаса в центральном проходе осталась лишь узкая лужица. Вместе со всеми трудился и Найл, орудуя деревянным черпаком. На душе было тепло, отрадно: вот так работать рядом с мускулистыми красавцами моряками, внося посильную лепту в наведение порядка после того, что наделал шторм. Вот теперь (опасность-то миновала) все благодушно улыбались. Приятно было замечать, что им, Найлом, больше не пренебрегают, обращаются как с ровней.

Один из моряков вручил юноше его суму. Вся еда в ней, помимо опунций, безнадежно раскисла. Но главное — увесистая металлическая трубка была на месте, из-за ее веса суму не унесло волной.

Теперь происшедшее казалось сном. Как ни в чем не бывало палило с пронзительно-синего неба солнце, и на досках вскоре не осталось и следа сырости. Впитывая вожделенное тепло, по оба конца ладьи неподвижно распластались пауки. Одному из них, которого спас Найл, вышибло от удара о скамьи клык, а из сломанной ноги сочилась струйка крови. Невольно бросалось в глаза, что моряки избегают подходить к паукам близко; очевидно, не из боязни, а из уважения и благоговейного трепета. Пауки для них, похоже, были едва не символом религиозного поклонения.

Встав на скамью, юноша пристально вглядывался в приближающуюся землю. Тут кто-то похлопал его по плечу — опять старшая, служительница. В руках у нее был металлический кубок, который она протягивала ему. В кубке искрилась на солнце золотистая жидкость. Найл принял кубок с улыбкой благодарности (наглотавшись соленой воды, он теперь испытывал свирепую жажду) и обеими руками поднес его к губам. Это оказался сладковатый перебродивший напиток наподобие того, что настаивался у отца, только куда крепче, душистее и, разумеется, вкуснее. Женщина взяла кубок от Найла, заглянула юноше в глаза и приложилась губами с другого края. Тут до Найла дошло, что, оказывается, моряки побросали работу и смотрят все на него. Напиток, понял Найл, был не просто щедрым жестом, но и своего рода ритуалом. Но что бы это могло означать? Лишь бросив взгляд на распростертого под солнцем вожака с перебитой, неестественно скрюченной лапой, он догадался. Это был своего рода жест благодарности за спасение жизни.

Осушив кубок, служительница улыбнулась юноше, затем перевернула кубок вверх дном и последнюю каплю стряхнула на доски прохода. Тогда она повернулась спиной, и моряки опять взялись за работу.

От напитка в голове возникла легкость, телу стало тепло, прошла усталость. Одновременно чувствовалось — ум находится в слиянии с умами моряков. Ощущалась их радость от того, что гроза благополучно миновала и судно подходит к земле. Но вот что странно. Найл никак не мог воспринять их сознания обособленно, каждое в отдельности. Пытаясь вглядеться в ум одного из матросов, он словно бы смотрел сквозь него в ум соседа, а из него в чей-нибудь еще и так до бесконечности. Это напоминало чем-то коллективный разум муравьев. Люди были словно обезличены, один был разом и никем, и всем.

Единственное исключение составляла служительница. У нее одной наблюдались четко выраженные личностные черты характера, твердое понимание своей значимости и ответственности за решения и требования к другим. Но даже при всем при этом ее сущность отличалась от сущности его матери или Ингельд, не говоря уже о своенравной Мерлью. Создавалось впечатление, что часть этой женщины сохраняет как бы прозрачность, не затуманена чересчур глубокими мыслями, желанием разобраться в себе.

Один из моряков, зычно гикнув, указал рукой через правый борт. Найл, вскочив, до рези в глазах всмотрелся в безмятежный морской простор. Вдали, в голубоватой дымке, виднелись две другие ладьи — единственное, чего недоставало юноше для его нехитрого счастья.

Берег был уже недалеко, и можно было различить скалистую береговую линию, отороченную острыми пиками изъеденных неотступным морем утесов, и сползающие к морю зеленые поля. Ровно, спокойно дышащий ветер плавно подносил к суше, словно извиняясь за проявленную в море бестактность. Когда подошли ближе, завиднелись деревья и желтый утесник. Мимо с жужжанием пронеслась крупная пчела. Но вместе с тем ни следа людского обитания.

Гребцы налегали на весла под ритмичное постукивание служительницы. Примерно пару миль ладья шла вдоль берега на запад. И вот, когда обогнули мыс, взору открылось первое творение человеческих рук — белокаменная гавань, нестерпимо яркая на солнечном свету. Ветер утих, сильнее стала чувствоваться жара. Мимо проплыл скалистый островок с обломком башни, высоченные гранитные блоки в беспорядке валялись вокруг фундамента.

Сама гавань по своей внушительности уступала разве что цитадели на плато. В море вдавалась огромная, толщиной в десяток метров, плавно изогнутая стена. Тщательно пригнанные друг к другу камни мола, диковинные деревянные приспособления, вздымающиеся к небу на дальнем конце причала, сонм пришвартованных к причалам судов… Найл опять проникся волнением: обыкновенные люди, подобные ему, воздвигли грандиозное сооружение. Только вблизи становилось заметно, что все это уже изрядно тронуто налетом времени и успело наполовину прийти в негодность. Войдя в гавань, гребцы подняли весла, и ладья теперь скользила по водной глади за счет набранной скорости. Стоявший на причале человек бросил один за другим канаты (толстенные, Найл таких не встречал), их прицепили к барабанам на носу и корме. Спустили сходни. Первой надо было пройти служительнице. Сойдя, она опустилась на колени и почтительно склонила голову, ожидая, когда спустятся на берег пауки. Рабочие на причале приняли ту же позу, выражая повиновение и почтительность. В этом положении они оставались до тех пор, пока насекомые не прошествовали мимо.

Один из моряков, тронув Найла за локоть, указал, чтобы тот шел следом. Найл считал, что его поведут под конвоем, как пленника, и удивился, поняв, что ему дают идти свободно. Более того, он оторопел от неожиданности: когда спускался по сходням, моряки застыли навытяжку. Служительница властно вытянула руку, веля ему остановиться.

— Как твое имя? — спросила она, впервые обращаясь непосредственно к нему.

— Найл.

— Добрый знак.

—..? — не понял Найл.

— Ты вызвал благосклонность хозяев. Нет большей удачи.

Взяв его за руку, женщина пошла вдоль причала. Где бы они ни проходили, всюду рабочие спешили встать навытяжку. Эти, бросалось в глаза, были еще выше и мощнее, чем моряки. Найл никогда еще не видел таких мускулов.

— Куда мы? — спросил он негромко. Он не удивился бы, пропусти женщина его слова вообще мимо ушей, настолько деловито-озабоченный был у нее вид. Но она, судя по всему, считала его вправе задавать вопросы.

— К начальнику порта.

Она указала на приземистое здание из серого камня в конце. Как и сам причал, здание имело донельзя запущенный вид, окна даже были замурованы кирпичами. Служительница постучала в дверь. Через секунду ее отворил бурый бойцовый паук. Открыл и посторонился, давая дорогу. После яркого дневного света Найлу потребовалось несколько минут, чтобы привыкнуть к темноте. Он находился в большом и, судя по всему, пустом помещении, сыром и затхлом. Скупой свет сочился лишь узенькими спицами через трещины в крыше. Недоглядев, юноша едва не натолкнулся на большого бурого «бойца». Дальние углы помещения в нескольких метрах от входа были затянуты паутиной. В центре ее, цепко глядя на вошедших, гнездился черный паук-смертоносец. Размером он был помельче своих бойцовых сородичей, а глянцевитое брюхо, наоборот, объемистей и круглее. Ободом описывали голову круглые, как бусы, глаза. Глаза эти, а также сложенные ядовитые клыки придавали мохнатому то самое непроницаемое зловещее выражение, как у того, которого прибил Найл.

Сердце похолодело от мгновенного приступа безотчетного страха, что, безусловно, не укрылось от паука. Найл почувствовал, как его пронизывает чужая воля — не так неуклюже, как у бойцовых пауков, а с ядовитой скрытностью, выдающей недюжинный ум. Набухал ужас, ведь паук, читающий мысли, может выявить, что это он убил его восьмилапого собрата.

Найл непроизвольно очистил ум от мыслей, сделав его пассивным. Смертоносен пытался вживиться Найлу в мозг точно так же, как сам парень когда-то вживлялся в мозг шатровика. О противодействии не могло быть и речи, юноша лишь пытался как можно точнее воспроизвести мыслительную вибрацию шатровика. И перевоплотился в него так же непроизвольно, как меняет окраску хамелеон.

У смертоносца это вызывало недоумение. Вибрацию он уяснил лишь наполовину, но и ее счел странной и несообразной. Он перекинулся импульсом-замечанием с бойцовым пауком; просто сигнал, такой же доступный для понимания, как человеческая мимика.

«Сдается мне, это идиот». Ответный импульс — не вполне уверенное согласие вроде: «Боюсь, что да».

Имей этот обмен словесное обличье, Найл выдал бы себя сугубо человеческими переживаниями. Бойцовые пауки знали о юноше правду. Во время шторма, когда было не до игры в прятки, он контактировал с их умами напрямую, так что сейчас не стоило притворяться дураком: они бы враз могли его раскусить. Но «боец» и смертоносец перекинулись сейчас меж собой сигналами так быстро, что Найл не успел и испугаться; даже облегчение не успел испытать от того, что бурый не выдал.

Смертоносец переключился на служительницу, отдав ей короткое мысленное распоряжение: «Увести». Через несколько секунд Найл уже снова стоял под ослепительными лучами солнца, с трудом веря, что опасность миновала. Его обеспокоенный вид не укрылся от служительницы.

— Что, боязно было?

— Боязно, а как же, — кивнул Найл.

В глазах женщины мелькнуло сочувствие.

— Ты их не бойся. Со своими слугами они обращаются по-доброму.

Найлу хотелось о многом расспросить, но женщина его перебила:

— Мне надо доложиться начальству. А ты пока иди дожидайся своих.

Найл побрел назад к месту швартовки. Моряки уже все успели высадиться, ладья была пуста. Ни у кого здесь Найл, судя по всему, не вызывал любопытства. Он спросил у одного из портовых рабочих, когда, по его мнению, подойдут те два судна. Тот пожал плечами: «Скоро, наверное». Найл отправился обратно вдоль причала. Напоминающее башню деревянное приспособление сейчас, похоже, работало, и парню стало любопытно посмотреть, для чего оно предназначено.

Сооружение находилось во внутренней части гавани, где стояло под разгрузкой судно. У него было плоское днище, пошире, чем у ладьи, на которой приплыл Найл. Внутренность судна разделялась переборками, чтобы груз во время шторма не мотало по палубе. Там было полно тюков из грубой коричневой ткани. Колесо в нижней части деревянного приспособления позволяло заводить верхнюю его часть над палубой, и тогда сверху плавно опускалась подвешенная на веревках деревянная платформа. Когда тюков укладывалось на платформу достаточно, та снова поднималась и перекочевывала на причал, где груз перегружали на подводы. Найлу все это казалось чудом техники, и он зачарованно наблюдал за работой устройства.

Его также заинтриговал человек, наблюдавший за разгрузкой. Ростом он был гораздо ниже, чем окружающие его здоровяки грузчики, — едва ли не ниже, чем сам Найл. Одет он был в видавшую виды тунику и забавного покроя головной убор с козырьком, защищающим глаза от солнца. Он выкрикивал команду бойким, резким голосом со странным, малопонятным Найлу акцентом.

Человек явно не принадлежал к числу портовиков, не был он, похоже, и моряком. Найл лениво подключился к уму крепыша и тотчас убедился в правоте своей догадки. Его мыслительные вибрации были подвижные и активные, совершенно не похожие на невнятные, сонные, как у муравьев, сигналы моряков и портовых рабочих.

Когда он попытался вживиться глубже, человек, нервно ерзнув, обернулся, почувствовав, что кто-то без спроса лезет в рассудок, — реакция точно такая же, как в свое время у родных Найла. Секунду спустя его взгляд упал на юношу. Человек, казалось, вот-вот что-то скажет, но тут на него, чуть не опрокинув, натолкнулся грузчик с тюком на холке, и крепыш рассерженно гаркнул:

— Гляди, куда прешь, безмозглый!

Однако минут через десять, когда лег в штабель последний тюк, человек поднялся-таки по трапу и подошел прямиком к Найлу. Найл, сидя на якорном вороте, с деланным простодушием возвел на подошедшего глаза. Лицо человека было острым, продолговатым, с крупным носом-клювом, на голове большие залысины. Опустив руку Найлу на плечо, он посмотрел ему глубоко в глаза, скорчив при этом зверскую мину, и спросил:

— И чего это ты тут вытворяешь?

— Мне, боюсь, и самому невдомек, — невинно отозвался Найл.

— Не придуривайся. Все тебе вдомек. — Крепыш опустился на лежащий поблизости тюк, затем спросил более дружелюбным тоном: — Откуда, парень?

— Из большой пустыни. — Найл показал вдаль пальцем.

Крепыш присвистнул.

— А-а, так ты, получается, житель песков у нас?

— Как тебя звать? — поинтересовался Найл.

— Билл.

— Имя какое-то странное.

— Кому как. Для мест, откуда я родом, это совсем неплохое имечко. А тебя как?

— Найл.

— Вот уж действительно не имя, а название реки!

Разговор казался таким же невразумительным, как и прозвище незнакомца. По улыбке было видно, что он шутит, но уж больно шутки какие-то непонятные.

Крепыш зыркнул на Найла исподлобья, скрытно, но так пристально, что парню стало не по себе.

— Кто научил тебя ковыряться в мозгах и вчитываться в мысли? — спросил тот наконец.

— А никто не учил, — поспешно ответил Найл.

— Ты это брось!

Найл растерялся: что брось и куда? Крепыш поставил вопрос по-иному.

— Когда прибыл-то в наши края?

— С полчаса назад. Мать и брата все еще дожидаюсь.

Он указал на море, заметив кстати, что оба судна виднеются теперь на расстоянии мили от берега.

И опять крепыш до неприличия долго всматривался юноше в глаза. Найл теперь озабоченно соображал, как бы поскорее отделаться от въедливого собеседника: пора было выходить встречать ладьи. Он нетерпеливо пошевелился.

— А ну-ка, изобрази еще раз, — требовательно сказал собеседник.

— Что именно?

— Ну, сам знаешь… то, что у тебя получается.

Это было проще простого. Найл вперился незнакомцу глаза в глаза и, орудуя лучом сознания как щупом, настроился на его мыслительную волну.

Крепыш тревожно ерзнул.

— Так-так-так, — негромко произнес он, покачав головой.

— Что «так»? — не понял Найл.

— Уж не знаю, как поступят раскоряки, когда узнают.

— Какие еще раскоряки?

— Дерьмо это. Паучье племя. Раскоряки ползучие.

— А что, по-твоему, они сделают?

Крепыш, ткнув пальцем в ладонь, энергично повертел — жест более чем понятный. Найл почувствовал, как кровь отливает от лица. Теперь так быстро отделаться от незнакомца уже не тянуло.

— Ты считаешь, они узнают? — выговорил он.

Тот пожал плечами.

— Попробуй пойми их. Я сам до сих пор не могу въехать в то, что они на самом деле могут, а чего нет. — Он задумчиво прикусил губу. — Впечатление такое, будто не столько могут, сколько делают вид. Это они мастера — жути на нас нагнать.

Найл мельком поглядел на море. Ладьи словно застыли в отдалении.

— Но ты-то служишь паукам?

Крепыш яростно тряхнул головой.

— Боже упаси. Тьфу на них. У меня от этой братии мурашки по коже.

— Кому-нибудь же ты служишь?

— Не буду спорить. Бомбардирам.

— Жукам, что ли?

— Именно.

— И что это за служба?

Собеседник осклабился.

— Шумим, гремим! Я у них главный распорядитель по взрывам. — Он кивком указал на тюки. — Вот из этого добра готовится порох.

Беседу прервал один из портовиков. Отдав честь, он встал перед крепышом навытяжку и доложил, что подвода готова к отправке.

— Ладно, через минутку подойду. Готовьтесь, сейчас отъезжаем.

Махнув вслед рукой, он подождал, пока работяга отдалится на достаточное расстояние, затем наклонился к Найлу и тихо произнес:

— Мой тебе совет, парень: не давай раскорякам ни о чем пронюхать.

— Ладно. — Найл придал лицу бесшабашный вид, хотя особой храбрости не почувствовал.

Крепыш вскарабкался на тюки. У подводы помимо двух большущих, обитых железом колес имелись две оглобли метров по семь длиной. К каждой прицепились по четыре дюжины портовиков и по команде крепыша начали тянуть. У конца причала, набрав разгон, они припустили легкой рысцой. Крепыш, обернувшись, махнул на прощание. Махнул в ответ и Найл, проводив взглядом подводу, пока та не скрылась из виду. Затем задумчиво возвратился назад к главному доку.

На пути туда вновь встретился со служительницей. Та улыбнулась (видно, в хорошем настроении) и ткнула Найла кулаком. Толчок был дружеский, но ох какой крепкий.

— Тебе надо отъедаться, — заметила женщина.

— Отъедаться?

Что-то в том, как она это произнесла, заставило Найла сжаться, точно от холода.

— Хозяевам по душе, когда мы сильные и здоровые. Вот такие, как этот. — Она показала на проходящего мимо грузчика: не руки, а просто сваи.

— Да, неплохо бы, — неуверенно согласился Найл.

Глядя женщине в лицо в попытке уяснить, что у нее на уме, юноша не заметил, как непроизвольно соединился с ее сознанием. Смутившись от неловкости (все равно что столкнуться на улице с прохожим), он тотчас вышел из контакта. Спустя мгновение стало понятно — до женщины, очевидно, не дошло, что их умы соприкоснулись. Осторожно, с готовностью в любую секунду немедленно «выскочить», парень попробовал еще раз. Сразу определилось, отчего она так довольна собой и Найлом. Начальник похвалил ее за то, что она благополучно доставила бойцовых пауков на сушу. Случись с ними что-нибудь в дороге, ей бы не сносить головы. И пускай бы это была не ее вина, все одно пришлось бы понести и суд, и наказание. А так она заслужила только похвалу, а потому чувствовала расположение и к Найлу.

Обо всем этом Найл узнал в одно мгновение, стоило лишь настроиться на ее мыслительную волну. Убедившись, что она не осознает наблюдения за ней, юноша продолжал прощупывать ее ум. Необычное ощущение. Настроившись, Найл как бы очутился у нее в голове и стал смотреть на мир через призму ее глаз. Он облачился в это великолепное тело с увесисто покачивающимися при ходьбе бронзовыми грудями и длинными ногами, за которыми непросто поспевать. На какое-то время, прекратив быть Найлом, он стал этой рослой красивой женщиной. Он даже узнал ее имя: Одина.

Но почему она не ощущала его присутствия у себя в мыслях? Скорее всего, дело было в странной незаполненности умов, пустоголовости этих красивых людей. Часть их сознания пребывала словно в спячке.

И тут постепенно начал вырисовываться ответ. Ясное дело, пауки. Люди здесь настолько привыкли, что к ним постоянно вторгаются в сознание, что даже перестали на это реагировать, воспринимая все как должное. Их умы напоминали комнаты с открытыми дверями, куда любой может войти и выйти. Так и оса-пепсис настолько привыкла ощущать волю хозяев, что и ужалить не смогла бы без команды.

Они дошли до конца причала. Первая ладья как раз проплывала мимо внешней стенки мола. Сердце у Найла радостно встрепенулось: он различил фигуру брата, стоящего у борта, и отчаянно замахал ему. Вайг заметил, поводил рукой в ответ. Когда ладья швартовалась к причалу, Наш обратил внимание, что левый борт у нее поврежден, верхние доски расщеплены, словно от тяжелого вертикального удара.

Через пять минут на берег сошла служительница, следом бойцовые пауки. А за ними начал спускаться Вайг. Найл кинулся к брату, но на бегу резко замер, словно от хлесткого удара, даже дыхание зашлось. Это паук глянул, будто бичом ожег. Взяв свое, восьмилапый прошествовал мимо коленопреклоненных служительниц. Чувствовалось, что он в крайне дурном расположении духа.

Одина коснулась плеча Найла и назидательно подняла палец.

— Когда мимо проходят хозяева, рабы опускают глаза.

— Прошу прощения, я забыл, — сказал Найл.

Когда спускались моряки, Найл с Вайгом оказались рядом по одну сторону сходен.

— Как ты? Что там у вас произошло? — спросил Найл полушепотом.

— Мачту снесло в бурю… Чуть всех нас не перевернуло. Хорошо, вторая посудина была рядом…

На Вайга сердито покосилась служительница с поврежденной ладьи.

— Разговорчики!

— Больше не буду, — мигом отозвался Вайг.

Братья стояли молча, наблюдая, как приближается третья ладья. Краем глаза Найл видел, как переговариваются меж собой две служительницы. Очевидно, Одина рассказывала о том, что у них произошло во время шторма. Та, вторая, повернулась вдруг к Найлу с некоторым недоверием на лице. Затем приблизилась к братьям, несколько секунд пристально их разглядывала и сказала в конце концов:

— Ладно, разрешается разговаривать.

И, отвернувшись, удалилась.

— Что здесь происходит, ты мне можешь объяснить?

— Объясню позже, — ответил Найл шепотом.

Третья ладья причалила чуть дальше. На этот раз, когда сошла служительница, а следом полез бойцовый паук, братья отвели глаза. Следующей спустилась Сайрис. Подождав, когда важный паук удалится метров на десять, они кинулись приветствовать маму. Вид у женщины был бледный, измученный. Обнимаясь с ней, Найл случайно уловил импульс одного из портовиков: «Худосочная какая-то. Я бы целоваться с такой только бы по приказу стал». Обида и негодование кольнули сердце сына. Для него мать была стройна и красива. У этих паучьих холопов странное представление о красоте…

Одина тронула Найла за руку.

— Пора.

Когда шли вдоль причала, одна из служительниц спросила нарочито визгливым голосом:

— Эти-то чего к нам прицепились?

— Приказ хозяев, — отрезала Одина.

Территория за причалом была донельзя захламлена: сплошь дырявые лодки, сломанные подводы, мусорные отвалы. Стены, окаймляющие портовые сооружения, тоже совершенно запущены. Когда-то здесь, судя по всему, был большой богатый порт, усохший теперь до размеров небольшой гавани. Только дорога под ногами, похоже, содержалась в приличном состоянии. Она была сделана из какого-то твердого гладкого вещества, напоминающего бесконечно длинный пласт мрамора.

За стеной порта стоял ряд повозок, имеющих сходство с подводами (одну из них Найл уже видел), но меньших размеров. Поодаль со скудным видом толклись с десяток мужчин. Стоило Одине щелкнуть пальцем, как от стайки отделились шестеро, мелким шагом подбежали и услужливо склонились перед ней. В одну из повозок залезли Одина и еще две служительницы. Тотчас мужики взялись за оглобли, по двое с каждой стороны, и замерли в ожидании приказаний. Одина указала на другую повозку, жестом веля Найлу, Сайрис и Вайгу лезть туда. Когда рассаживались, один гужевой человек вдруг выдохнул:

— Найл!

— Массиг! — Найл мгновенно узнал одного из встречавших их на пути в подземный город Каззака.

Юноши хотели сомкнуться предплечьями, но тут одна из предводительниц сердито рявкнула:

— Этого еще не хватало!

Массиг, побледнев, поспешно вытянулся в стойке. Одина приказала трогаться. Ее «четверка» пошла бойко рысцой, вторая повозка покатилась следом. Найл поглядывал сзади на Массига с жалостью и участием. Волосы парня, некогда чистые, опрятно уложенные, засалились, свалялись.

Местность вокруг была блеклой, невзрачной. По обе стороны дороги унылой вереницей тянулись остатки строений, по большей части высотой лишь в несколько локтей. Тянулась впереди дорога — прямехонькая! — уходящая в сторону невысоких холмов. В сравнении с разоренным побережьем окраины смотрелись отраднее — зелень полей, деревья, но и те на редкость безрадостные. Переплетение диких трав и древесной поросли, отдельная покосившаяся стена или развалившийся амбар — вид такой, будто здесь пронесся жестокий ураган, перекалечивший все.

Пока дорога была ровной, гужевые люди бежали бодрой, уверенной рысцой. Но вот она постепенно начала подниматься к холмам, и их шаг замедлился. По движениям Массига можно было догадаться, что он притомился, и мысль об этом вызывала огорчение, но и помочь никак. В конце концов, когда уклон сделался настолько крутым, что гужевым пришлось замедлить ход до шага, Найл наклонился вперед и похлопал по плечу того, который поближе.

— Может, мы лучше слезем и пойдем пешком?

Гужевой так изумился, что невольно встал, и остальные вместе с ним.

— Пешком? — Тот в растерянности покачал головой. — Это зачем?

— Чтобы вам было легче.

Тот мотнул головой.

— Да что ты! Нам тогда несдобровать!

— Ну почему?

— Потому что возить вас — наша прямая обязанность. Если мы не будем с ней справляться, хозяева строго с нас спросят.

Он повернулся спиной и снова взялся за оглобли. Массиг бросил Найлу теплый, признательный взгляд: мол, посочувствовал, и на том спасибо.

Спустя полчаса повозка достигла вершины холма. Внизу, утопая в чаше из окружающих холмов, лежал город пауков, явившийся Найлу в видении возле колодца. Город огромных столпов-башен (в действительности они казались еще выше, чем в видении). И даже с такого расстояния можно было различить гигантские паучьи сети, натянутые между ними. Здания в основном серого цвета, встречались и почти черные. Многие напоминали скорее руины, но и при этом были выше, чем те красные, изъязвленные ветром каменные столпы в пустыне, неподалеку от их жилища. Найл отродясь не видел зрелища более захватывающего, чем этот город, возведенный, казалось, великанами.

А в центре этого грандиозного скопища серых зданий, стоя особняком посреди небольшого лоскута зеленого пространства, возвышалась Белая башня. Высотой она уступала многим из окружающих строений, но резко выделялась среди них чистой, ослепительной белизной. Под залитым солнцем небосводом она искрилась, словно сама излучала свет. В отличие от башен-прямоугольников она была круглой, с вершиной чуть уже основания. Точно изящный перст, указующий в небеса.

Найл оглянулся на мать и брата; у тех на лицах читалось, судя по всему, то же самое выражение. Странное это было мгновение. Вот уже несколько дней они шли, зная, что в конечном итоге прибудут именно сюда. И вместе с тем город пауков казался чем-то бесконечно далеким, мифическим. Они и страха перед ним не испытывали, настолько иллюзорным он им представлялся. А вот теперь нежданно-негаданно он перед ними наяву — и ощущение такое, будто они пробудились от дремы. Город смотрелся гораздо более достоверно и устрашающе, чем в воображении Найла; нечистого цвета башни чем-то напоминали изъеденные кариесом зубы черепа. Не будь даже этих огромных раскидистых тенет, он все равно бы смотрелся отталкивающе и зловеще. Вместе с тем Белая башня в зеленом своем обрамлении словно высказывала своим видом надменное равнодушие к неприглядной окружающей панораме. Любопытно, от ее вида в Найле будто засветилась ответная искорка чистой, незамутненной радости. То же самое, он догадывался, ощущают Вайг и Сайрис. Удивительно, но башня казалась ему странным образом знакомой, будто он не раз видел ее во сне.

Гужевые мужики, переведя дух, начали спускаться к городу. Хотя дорога здесь была круче, чем путь наверх, тем не менее могла считаться сравнительно сносной. У повозки имелись тормоза, которые можно было пускать в ход, не бросая оглобель, — так что ход ее успешно сдерживался. Убедившись, что Массиг движется сравнительно легко, Найл постепенно успокоился и стал с большим вниманием присматриваться к окружающей местности. Что удивляло, так это красота пейзажа. Вдали, очевидно, шел дождь: космы мохнатых туч нависали над холмами, трава и кусты влажно поблескивали. На полпути вниз по склону дорога углублялась в лес и все более погружалась в тень. Да, растительность здесь совершенно не походила на скудную, чахленькую поросль пустыни. Стволы некоторых деревьев достигали трех метров в обхвате, кроны образовывали над дорогой тенистую зеленую арку. Иные деревья всходили так высоко, что через неразбериху сучьев не различалось снизу и небо. Трава меж стволов была сочно-зеленая, напоминая скорее вьющиеся водоросли задумчиво текущего ручья. Когда проезжали меж двух высоких травянистых холмов, Найл изловчился отщипнуть и сжевать несколько травинок. Сладковатые, сочные, вкус вполне соответствует панораме бескрайних лесов.

Неожиданно лес кончился, и в глаза снова брызнул свет — предвечерний, — и темно-серый город открылся впереди. Переход был таким внезапным, что казалось, действие происходит во сне, то ли лес, то ли город — на самом деле не существует, а видится только в воображении. Поля по обе стороны дороги имели заметно ухоженный вид, на них трудились люди. Затем дорога, все такая же гладкая, как мрамор, стала виться вдоль берега реки с глубокой темной водой. Одолев полмили, они пересекли мост с железными, изъеденными ржавчиной опорами. Под мостом висела паутина, метров тридцать в поперечнике; в темном углу каменной кладки, изукрашенном разводами ржавчины, Найл уловил блеск антрацитовых глаз, пристально следящих за ними.

И вот они уже в паучьем городе. По обе стороны тянулись в ряд неимоверно высокие башни. Приходилось запрокидывать голову, чтобы различить вверху полоску синего вечернего неба. Многие здания наполовину уже разрушились. Сквозь зияющие проемы окон видны были голые комнаты с давшими крен стенами. Во многих местах вровень с улицей — в основном там, где вдоль дороги имелись проржавевшие ограждения, — начинались ступени, ведущие вниз, в невидимые снаружи помещения. Там, судя по всему, и обитали люди. Уже от одного многолюдства захватывало дух. Впечатление такое, будто люди спешили одновременно во всех направлениях, как муравьи под каменистым покровом пустыни. В основном это были мужчины, все как один рослые, сильные, мускулистые. Иногда, впрочем, встречались и женщины различного возраста. Большинство носили туники, скрывающие грудь, но оставляющие открытыми руки; некоторые, заметил Найл, носили платья с длинными рукавами. Одна рослая, с обнаженным бюстом женщина, перешедшая улицу перед самой повозкой, так походила на Одину, что Найл изумленно всмотрелся туда, где в своей повозке ехали трое предводительниц — а те катили в доброй четверти мили впереди.

Вечер постепенно сгущался, заполняющие небо здания застилали свет. По мере того как на улицах темнело, людей становилось все меньше. Когда повозка наконец остановилась, улицы почти совсем обезлюдели. Гужевые, положив оглобли на землю, помогли пассажирам сойти. Из темноты возникла Одина, положила ладонь Найлу на плечо.

— Они покажут вам, где спать. Будете жить у колесничих.

— Спасибо, — откликнулся Найл (а что еще можно сказать?).

— Благодари не меня. Скажи спасибо Кролу.

— Что еще за Крол?

— Хозяин, которого ты спас.

— А, тот паук…

— Тсс! — Одина прикрыла Найлу рот ладонью и озабоченно огляделась. — Никогда не произноси этого слова. Они здесь хозяева. Если кто-нибудь из них приближается, спеши поклониться, выкажи почтение. Иначе быстро окажешься в счастливом крае…

— Крае?..

— Слишком много вопросов. Любопытство мышь сгубило.

Она повернулась к одному из гужевых.

— Тебя как кличут?

— Дарол.

— Ты теперь отвечаешь за них, Дарол. Их жизнь — твоя жизнь, понял? — Мужчина всем видом выразил покорную почтительность. — Распоряжения получишь утром. — Ухватив Найла за ухо, мощная женщина дружески его потрепала (аж слезы навернулись на глаза). — Спокойной ночи, дикаренок.

— Благодарю.

Грудастая баба скрылась в темноте.

Дарол был тем самым, кого Найл похлопал по плечу, предлагая облепить его усилия. Гужевой заметил, что служительница относится к пареньку вроде как с расположением, потому и сам стал держаться более приязненно.

— Ступайте за мной, все трое. Осторожнее на ступеньках, чтоб не разбить физиономию, — сломаны, как и все тут.

Найла взял за руку Массиг:

— Я пособлю.

По ступенькам спустились в какой-то темный полуподвал. Кто-то широко раскрыл дверь, немилосердно при этом скрипнувшую. В нос ударил запах паленого масла; вместе они вошли в большое, тускло освещенное помещение. В нем, похоже, находились одни мужчины. Они во множестве лежали либо сидели на низких скамьях. Увидев Сайрис, многие повскакали навытяжку, а один сделал попытку опуститься на одно колено.

— Кончайте мельтешить, — остановил их Дарол. — Это же просто дикари из пустыни. — Сказал так, просто для сведения, без всякого презрения.

— Тогда чего им тут делать? — озадаченно спросил кто-то.

— А я почем знаю. Приказ сверху. — Стоявшие на вытяжку разошлись с явным облегчением и больше не обращали на вошедших внимания. Кто-то хлебал из чашки, кто-то штопал одежду или чинил сандалии. В комнате было жарко и пахло потом.

Локтя Дарола коснулся Массиг.

— Если не возражаешь, я присмотрю за твоими и найду им место. — Дарол взглянул на Массига с таким же непробиваемым изумлением, как тогда, когда Найл вызвался сойти с повозки. — Это мой друг. Нам бы хотелось меж собой пообщаться.

— О чем? — озадачился Дарол.

— Найдется о чем. Как мы сюда добрались, например.

Дарол пожал плечами все с той же недоуменной миной.

— Странные какие-то! Да делайте вы что хотите.

До Найла дошло, что Дарол, как, видимо, и все остальные в этом помещении, не разжился большим умом, впрочем, и враждебности в нем тоже никакой.

Следующие полчаса Найл изыскивал, где можно прилечь. Топали по непролазно темному коридору, неся перед собой масляные светильники в какой-то глухой закоулок подвала. Там, оказалось, навалены сомнительного вида лежаки. К счастью, ножки у них, вставленные в деревянные пазы, можно было менять, так что в конце концов удалось собрать три сравнительно целых. Их перенесли в жилую часть, Массиг помогал Сайрис. В другом закутке обнаружились груды древних пыльных тюфяков, набитых тряпьем. По соседству нашлась куча одеял, из которых многие отсырели и буквально расползались от ветхости. Найл за день так вымотался, что ему было все равно, чем укрываться. Сайрис зевала не переставая. Ее, когда ходили за подушками, оставили дожидаться на лежаке Массига. Подушки на Поверку оказались обыкновенными поленьями, обитыми тонким слоем кожи. Когда возвратились, она уже спала.

Следом за тем Массиг отвел их на общую кухню. Там стоял плотный жар от большущей железной печи, куда постоянно подкладывали дрова. Овощей, судя по всему, здесь было в изобилии. Стояла и большая металлическая чаша со странного вида мясом. Найл не терял времени: ухватив жесткую краюху черного хлеба, он пристроился возле чашки зеленого отчего-то супа, зачерпнув его прямо из стоящего на печи котла. Вкус у пищи оказался куда приятнее, чем вид; да это, по сути, был целый букет вкусовых ощущений! Найл не удержался, сходил еще и за добавкой. Лежаки стояли в углу комнаты, и они ели, усевшись и прислонясь спиной к стене. Верзила, отдыхавший на соседнем лежаке, дружелюбно поглядел на Найла и посулил:

— Тощий ты какой. Мы тебя скоро откормим.

Эту коронную фразу Найлу приходилось выслушивать без малого весь день. Кстати, она была не просто шуткой, чтобы завязать разговор; люди говорили совершенно искренне. Еда у гужевых почиталась явно за предмет культа.

Пока ели, Найл втихомолку прислушивался к журчащему вокруг неторопливому разговору. Ему хотелось как следует вникнуть в мысли людей, обитающих в паучьем городе. Но вскоре это наскучило. Небогатые мысли у всех были заняты, по сути, одним и тем же — какими-то играми. Многие здесь увлекались выкладыванием резных деревянных палочек, другие без конца мусолили одну и ту же тему: предстоящее состязание между колесничими и сборщиками урожая — дня через два, — к которому приурочен еще и праздник с танцами. Порой у Найла возникало чувство, что он подключился к коллективному разуму муравьев. Вместе с тем, несмотря на явный недостаток смекалки, эти люди были очевидно добродушны и приветливы и, привыкнув к присутствию Найла и его близких, перестали относиться к ним как к чужакам; те будто бы влились в одно большое семейство. Привыкший всю жизнь рассчитывать лишь на себя да на близких, чувство коллективной общности Найл воспринял как нечто весьма приятное, вселяющее уют спокойной уверенности.

За едой Массиг поведал, как пал город Каззака. История вышла короткая. Через два дня после того, как Найл с отцом отправились к себе, не вернулись вечером муравьиные пастухи. Не возвратился и поисковый отряд, который возглавил Хамна. А поутру, проснувшись, Массиг обнаружил, что не в силах пошевелиться… Остальное происходило по уже известному Найлу сценарию. Пауки попали внутрь дворца, пустив впереди перепуганного насмерть пастуха. Шансов спастись не было. Умерщвлены были многие. Не потому, считал Массиг, что пытались как-то противодействовать; просто твари проголодались. Не пощадили и детей. Кое-кто не был уведен сразу, их оставили до поры в подземном городище под присмотром надзирателей.

Пауков, очевидно, была тьма-тьмущая — сотни, в основном бурые бойцовые (Массиг называл их «волками»). Это они сопровождали пленников в долгом переходе к морю. По словам Массига, тяготы пути на деле оказались не такими суровыми, как люди ожидали. Кормили неплохо, а когда кто-нибудь выбивался из сил, пауки давали таким отдых или велели другим тащить их на импровизированных носилках. Так что по прибытии в паучий город все оказались в сравнительно добром здравии.

Массиг рассказывал, как их торжественно провели по главной площади перед Белой башней, и матери воссоединились со своими детьми. Но ненадолго. Мужчин разделили на группы и разбили соответственно предписанным обязанностям. Одни стали сборщиками урожая, другие земледельцами, третьи портовиками, четвертые — как сам Массиг — колесничими. Женщин разделять не стали. Их всех забрали в центральную часть города, специально для них отведенную. Все потому, объяснил Массиг, что женщины в паучьем городе значатся на особом счету. У пауков самка считается главнее самца, после брачной церемониала нередко его съедает. Уклад жизни людей, где женщине зачастую отводится роль привязанной к хозяйству рабыни, глубоко противоречит их коренным инстинктам. Поэтому женщина у пауков переводится на роль хозяйки над мужчиной-слугой. Поскольку в городе Каззака было наоборот, им придется привыкать к новой роли. До тех пор пока они с ней не свыкнутся, их будут содержать отдельно от мужчин.

— А дети как же? — спросил Найл. Ему подумалось сейчас о сестренках.

— Их содержат в детской, поближе к женщинам. Но матерям, пока не перевоспитаются, посещать их запрещено.

Сам Массиг находился здесь вот уже около месяца. Работа у него была не из легких, но причин жаловаться тоже не было. Каждое утро гужевики обязаны являться на службу в центр женского квартала. В их обязанности входила перевозка надсмотрщиц — кого в поле, кого в порт, кого в другие районы города. Неплохо получалось, если удавалось пристроиться в самом городе. Самый тяжкий — маршрут в порт. Массиг подозревал, что его прислали сюда в наказание: одна из служительниц как-то услышала, что он — тут сын Каззака боязливо понизил голос до шепота — назвал хозяев «пауками».

— Ну и что с того? — простодушно удивился Найл.

— Они считают, что это непочтительно — рассуждать о них как о каких-нибудь насекомых.

— А вот я встречал в порту человека, так тот называл их раскоряками, — вспомнил Найл.

— Тссс! — Массиг испуганно оглянулся: никто вроде не расслышал. — Кто это мог быть, разрази меня гром?

— У него было забавное имя… Кажется, назвался Биллом.

— А-а, так это не наш. Он служит у жуков. Его звать Билл Доггинз.

Массиг произнес это с чуть заметным пренебрежением. Забавно было подмечать, что юноша уже научился делить здешних на своих и чужих.

— Билдогинз?

— Билл Доггинз. У него почему-то два имени. Те, кто служит у жуков, говорят, что у них издавна так заведено.

Вайг наклонился вперед и тихонько спросил:

— Как ты считаешь, отсюда можно при случае удрать?

Массиг даже в лице переменился.

— Ты что! Никак. Куда? Схватят, вот и все. Да и зачем бежать-то? Живется здесь неплохо, сытно.

— Зачем? Затем хотя бы, что мне не нравится быть рабом.

— Рабом? Но мы не рабы.

— Да ну? — удивился Вайг. — А кто же вы такие?

— Слуги. Это совсем разные вещи. Настоящие рабы живут на том берегу реки. Вот те уж действительно идиоты поголовно.

— В каком смысле?

— Говорю же: идиоты, в буквальном смысле. В голове свист один.

Массиг скорчил рожу: вылупленные глаза, перекошенная челюсть, оттопыренные губы.

— А зачем им рабы, если у них есть слуги? — спросил Найл.

— Для самой черной работы. Чистить выгребные ямы, например. Они же идут и на корм.

Найл и Вайг вместе:

— На корм?! — да так громко, что Сайрис на секунду приоткрыла глаза.

— Да. Хозяева разводят их себе на кормежку.

— А сами-то рабы об этом знают? — спросил Найл с потаенным ужасом.

Массиг пожал плечами.

— Думаю, да. Они принимают это как должное. С умом у них не гуще, чем у муравьев.

Найл мельком оглянулся на сидящих и лежащих вокруг, но ничего не сказал.

— Я вот насчет… слуг. Случается так, что и их съедают? — спросил Вайг.

Массиг отчаянно тряхнул головой.

— Ни в коем случае! Если не что-нибудь из ряда вон выходящее.

— Что именно?

— Ну, например, никому не разрешается с наступлением темноты выходить на улицу. Хозяевам не возбраняется слопать любого, кто попадется на улице в ночное время, — и добавил поспешно: — Понятное дело, такого не происходит, у наших людей все же есть голова на плечах! Каким болваном надо быть, чтобы пойти прогуляться по улице ночью?

— И почему они запрещают людям выходить ночью?

— Следят, наверное, чтобы мужья по ночам не бегали к женам или чтобы матери не прокрадывались к своим детям.

— И ты еще говоришь, что тебе здесь нравится? — усмехнулся Вайг.

— Я же не говорил, что мне так уж нравится, но… — пробормотал Массиг, оправдываясь. — Я просто о том, что ведь могло быть и хуже. По крайней мере, у нас теперь вон сколько солнечного света. В Дире если выберешься на свет хоть раз в месяц, так и то уже событие. А жратва здесь какая славная! Хозяевам по нраву, чтобы мы все были упитанные. И игры разрешают по субботам. Раз в год можно обращаться с просьбой сменить работу. Я вот на следующий год думаю податься в моряки. И главное, на покой уходишь в сорок лет.

— На покой? Как это?

— Одним словом, становится необязательно работать. Можно спокойно отправляться в великий счастливый край.

— Куда-куда?

Массиг открыл было рот, но тут откуда-то снаружи раздался жуткий гулкий звук, просто волосы дыбом. Звук повторился несколько раз — словно стон какого-то небывалого огромного чудища, страдающего от боли.

— Это еще что? — вырвалось у Вайга.

— Значит, что пора гасить свет. Спать здесь укладывают рано, вставать-то приходится спозаранку.

В комнате начали гасить светильники, заскрипели лежаки. Гореть остался лишь один светильник. Все разговоры смолкли.

— Что такое «большой счастливый край»? — спросил шепотом Найл у Массига.

— Тссс, — отозвался тот тоже шепотом. — Разговаривать, когда гаснет свет, тоже запрещено.

— Как так?

— Утром расскажу. Спокойной ночи.

Повернувшись к Найлу спиной, он надвинул одеяло-рогожу на плечи. В комнате стояла тишина, нарушаемая лишь мерным тяжелым сопением. Было что-то уютное, безмятежное в том, что вокруг столько людей. Вскоре Найл канул в глубокий, безмолвный омут сна.

Не успел он, казалось, закрыть глаза, как вокруг уже завелись, засуетились. Один за одним зажигались светильники. Вайг, всегда легкий на подъем, уже вылез из постели. Мать сидела (длинные волосы спутались за время сна) и позевывала. Кто-то спешащий мимо чуть ли не бегом, завидев женщину, перешел на шаг и почтительно склонил при этом голову.

Открыл глаза Массиг; ошалело оглядев комнату, укрылся одеялом с головой. Секунду спустя послышалось его негромкое посапывание. Внезапно, к удивлению Найла, все мужчины в комнате разом пали на одно колено, всем своим видом выражая почтительное смирение. Прошло несколько секунд, прежде чем он заметил, что в дверях стояла женщина. Она походила на Одину (все служительницы мало чем отличались друг от друга).

Четким менторским тоном она произнесла:

— Вновь прибывшие выходят на построение вместе со всеми!

Сказала, повернулась и вышла. Комната снова разбрелась по своим скамейкам и лежакам. Выволокся из постели Массиг, пришедший в себя от голоса женщины. Вид бледный, растрепанный.

— Как ты думаешь, она меня заметила? — озабоченно спросил он Найла.

— Нет, — уверенно ответил тот.

Массиг облегченно вздохнул.

— С любителями поспать здесь ох как строго обходятся.

— С лежебоками? — Найлу странно было это слышать.

— С теми, кто еле возится при подъеме, — выдавил Массиг сквозь зевок. — Вот что мне не по душе: в этакую рань заставляют вставать. В Дире вообще мало кто спал меньше двенадцати часов. Как-то раз провеселились там до упаду, так я потом проспал ровно сутки…

— Что нам сейчас надо делать? — не дослушал Вайг.

— Завтракать. Через час надо быть на построении.

Он повел их на кухню, где на печи стояли котлы с едой, над которым вился парок. Повара начинали работу за час до рассвета. Массиг налил себе в чашку зеленоватого супа, навалил в отдельную тарелку мяса и овощей. Найл и Сайрис взяли порции поскромнее. Рядом с кухней находилась просторная трапезная, заставленная длинными деревянными столами. Вайг уже восседал там с полной тарелкой, помахал своим ложкой.

— Мясо-то такое вкусное! Чье, интересно?

— Кроличье.

— Не понял.

— Грызун такой, с длинными ушами. Вроде крысы, только плодится быстрее.

После этого Массиг с сосредоточенным видом принялся за еду, на вопросы отвечая только кивками и мычанием.

Найл обратил внимание, что в целом разговоров в трапезной почти не слышно, только постукивание ложек и приглушенная работа челюстей.

Даже Сайрис ела с аппетитом. После хорошего продолжительного сна румянец возвратился на ее щеки. От нее не могло укрыться, что проходящие мимо их стола мужчины украдкой бросают откровенно заинтересованные взгляды. Хотя Сайрис не отводила взгляда от тарелки, было заметно, что ей это очень льстит. Единственные мужчины, которых она видела бессменно на протяжении последних двадцати лет, были члены ее семьи; ей, безусловно, было приятно ощущать на себе вожделеющие взгляды целой комнаты хорошо сложенных, статных представителей мужского пола.

По окончании трапезы Массиг показал помещение для умывания. В смежной с ним комнате было полным-полно деревянных ведер, до краев налитых водой. Как им объяснили, при умывании эти емкости относятся в соседнее помещение — большое, пустующее, — где в каменном иолу проделаны узкие канавки. Найл с Вайгом охотно согласились, когда им предложили снять заскорузлую от пыли и пота одежду и окатиться водой. Сайрис препроводили в соседнюю комнату, поменьше. Массиг раздал по куску какого-то серого корня, показав, как его надо вначале опустить в воду, а затем натирать им кожу. Оказывается, когда трешь, образуется обильная пена, очищающая грязь. Если воды не хватает, можно брать еще. Жителям пустыни такая роскошь казалась невероятной, диковинной. То же касалось и метода сушки, с которым их ознакомил Массиг: обтираться с головы до пят широким куском ткани, впитывающей влагу.

Когда появилась из своей умывальни Сайрис — кожа светится от чистоты, волосы влажные, — Найл поймал себя на мысли, что никогда не видел мать такой красивой. С некоторым даже самодовольством он осматривал и свою поблескивающую, дышащую чистотой кожу, отмытые добела ладони и ступни (в общем-то, можно понять, почему Массигу здесь нравится).

Минут через десять они слились с общей массой жильцов, толпящихся снаружи здания. В ярком свете нарождающегося дня вид городских улиц вызывал испуг и некоторое волнение. Громады серых зданий вздымались подобно утесам, а между ними простирались паучьи тенета — в основном натянутые поперек, иные же подвешены почти отвесно. Многие, видно, висели здесь уже не первый год — вон какие толстые, мохнатые от скопившейся пыли. Взявшаяся невесть откуда здоровенная муха, туловище с человечью голову, с лету врезалась в одну из таких сетей, отчего сверху вниз градом чего только не посыпалось, те же высохшие мушиные крылья. Молниеносно крутнувшись в воздухе, муха пулей кинулась вверх и там влепилась в другую паутину — почти неразличимую — и неистово там забилась, пронзительно-страдальчески жужжа. Почти тотчас из какого-то невидимого укрытия выявился смертоносец. Шустро перебирая лапами, он подобрался вплотную и набросился на глупое насекомое. Секунда — и жужжание смолкло, муха бессильно, неуклюже обвисла. Паук заботливо пеленал ее туловище в шелк. Теперь понятно, отчего смертоносцы оставляют старую паутину висеть, а не вбирают ее обратно в себя, как большинство их лишенных разума сородичей. Крылатые создания остерегаются старых сетей, чуя в них неладное, зато легко попадают в новые, почти невидимые глазу.

Дарол гаркнул команду — все застыли навытяжку; еще приказ — и все разом двинулись посередине улицы. Дойдя до перекрестка, строй взял направо, на улицу пошире. Найлу стало душно от неудержимой радости: на пронзительно-синем фоне утреннего неба проглянул шпиль Белой башни.

Навстречу двигался еще один строй. Найл с первого взгляда определил, что это и есть те самые рабы, о которых рассказывал Массиг. Одеты они были в длинные посконные рубахи. В походке — ни твердости, ни бодрости, лица лишены всякого живого выражения: обвислые губы, пустые глаза. Кое у кого конечности болезненно искривлены, жилы толщиной в палец.

— Куда они? — поинтересовался Найл шепотом.

Массиг пожал плечами.

— На работу. Наверное, или бригада золотарей, или дворники.

Главный проспект был не так запущен, как примыкающие улицы, что поуже. От вида некоторых зданий захватывало дух. Они возносились на такую немыслимую высоту, что приходилось запрокидывать голову для того лишь, чтобы догадаться, где находится вершина. Отдельные строения имели причудливой формы купола. Одно здание — массивное, квадратное, — очевидно, было сделано из зеленого мрамора и имело колоннаду примерно как у того разрушенного храма в пустыне. Нижние этажи у некоторых были облицованы листами какого-то блестящего прозрачного материала, отражающего солнечный свет. Одно вообще состояло сплошь из него, и диковинные, плавными изгибами перемежающиеся плоскости его фасада дробили и множили искаженные отражения окружающих зданий. Найл попытался представить, кто же мог в былые времена жить в таком чудо-городе, и какой эти существа имели облик, но ума не хватало представить. Напрашивалось одно: вероятно, это были либо какие-нибудь великаны, либо великие чародеи. Но как в таком случае смертоносцам удалось одержать над ними верх?

Проспект на деле оказался длиннее, чем представлялось. Прошло с полчаса, прежде чем людской строй выбрался на открытый участок сравнительно недалеко от Белой башни. Широкая площадь была будто залита сероватым, похожим на мрамор гладким покрытием, а в глубине площади, вокруг самой башни, — приволье изумрудно-зеленой травы. В начале проспекта лицом к башне высилось еще более внушительное здание: нижние этажи облицованы черным мрамором, верхняя часть в превосходной сохранности. Среди всех других строений, обступающих площадь, это было самое громадное. А от прочих оно отличалось еще тем, что не имело окон. При более пристальном взгляде становилось ясно, что окна все же есть, застекленные все тем же прозрачным материалом, только темного цвета, а потому почти не выделяющиеся на окружающем темно-сером фоне. Здание тянулось к небу на противоположном конце зеленого поля, словно грозный безмолвный вызов башне.

Дарол перестроил своих в два ряда, лицом к черному фасаду. Найлу, Вайгу и Сайрис было велено встать отдельно. Через несколько минут из здания появилась женщина. Найл по ошибке принял ее за Одину; впрочем, нет, эта повыше ростом. И одета как хранительница: одеяние из черного лоснящегося материала, руки открыты.

— Встаньте навытяжку, — скороговоркой пробормотал Дарол, — выше подбородок.

Приблизившись, женщина окинула стоящих жестким взором. Мужчины, все как один, застыли деревянными истуканами. Проходя перед строем, она где-то на середине задержалась перед мужчиной, ростом на полголовы выше остальных (изумительные бицепсы, несокрушимый подбородок).

— Ты повел зрачками, — холодно заметила она.

Недвижно таращась перед собой, мужчина произнес:

— Прошу простить, госпожа.

Женщина отвела ладонь, словно собираясь влепить нарушителю пощечину; тот застыл лицом, готовый принять удар. Внезапно женщина переменила решение и, сжав руку в кулак, жестко ударила его в солнечное сплетение. Верзила, поперхнувшись дыханием, перегнулся пополам. Женщина отодвинулась назад и, чуть примерясь, пнула его в лицо. Здоровяк был настолько массивен, что не опрокинулся, а лишь рухнул на колени, отчего получил еще один удар в подбородок тупоносым башмаком. Раскинув руки, несчастный со стоном вытянулся, на гладь покрытия струйкой стекала кровь. В строю никто не шелохнулся. Служительница хищно рыскнула вдоль строя взором туда-сюда — нет ли таких, кто шевельнулся. Затем продолжила обход и пошла до конца строя. Наконец повернулась к Даролу.

— Ну ладно, можешь разводить по работам.

Перед Найлом, Вайгом и Сайрис она остановилась прочно. Все трое стояли, не смея даже моргнуть. Найлу краем глаза было заметно, как губы ей коверкает ухмылка.

— Который из вас Найл?

— Я, — чуть слышно сказал парень, опасаясь рот раскрыть.

— Вот как! — Вид у служительницы был явно озадаченный.

Она долго осматривала Вайга, щупала его мышцы, наконец легонько стукнула кулаком в живот.

— Ты крепче, чем поначалу кажется.

Недвижный Вайг пялился перед собой. Служительница презрительным взором прошлась по Сайрис. Ощупала ей руки, скользнула ладонями по бокам. Чувствовалось, что мать боится шевельнуться.

— Силы в тебе, смотрю, достаточно, — подвела итог служительница, — но надо будет отъедаться. И еще делать что-то с твоими грудями.

Сказав, повернулась на каблуках и гаркнула:

— За мной!

Твердым, размашистым шагом она двинулась к зданию с черным фасадом. Найл, Сайрис и Вайг, переглянувшись, тронулись следом. За спиной, слышалось, Дарол уже отдавал распоряжения.

Двустворчатые двери здания были по меньшей мере метров семь в высоту и толщины тоже порядочной. Снаружи в тени портала стояли на страже два больших бойцовых паука — очевидно, невысокого ранга: женщина даже не обратила на них внимания. Найл, Вайг и Сайрис проследовали за ней в скупо освещенный коридор. Прошло какое-то время, прежде чем глаза после яркого утреннего света свыклись с полумраком. По правую руку находилась широкая мраморная лестница, у основания которой держали вахту еще двое пауков. Глаза не успели освоиться после яркого света, но Найл и без того заметил, что пауки-стражники наблюдают за ними с любопытством; чувствовалось, как скользнул между ними импульс.

Они прошли за служительницей в следующий этаж, где та приостановилась перекинуться словцом со своей сослуживицей (тоже в черном мундире), которая в рассеянном мутном свете могла бы сойти за ее двойняшку. Тут Найл уловил мощные вибрации воли, исторгающиеся, как показалось, из раскрытых дверей поблизости. Он взглянул внутрь и увидел большой зал, полный бойцовых пауков. Восьмилапые застыли правильными рядами, а на возвышении в углу стоял к ним передом и «выкрикивал» наставления большой смертоносец — вернее, то, что можно обозначить «наставлением» в человеческом понимании. Беззвучные волевые вибрации были такими сильными, что, похоже, даже Вайг улавливал их. Психический диапазон Сайрис они, судя по всему, обтекали, хотя, когда пространство пронзил особенно мощный импульс, она удивленно обернулась.

Служительница закончила разговор и мотнула головой: дескать, идем дальше. Они поднялись вверх еще на два пролета, каждый из которых охранялся парой «бойцов». Третий пролет был устлан тяжелым, податливым на ощупь ковром. Сверху стояли на страже двое смертоносцев. Служительница обратилась к ним:

— Пленники доставлены на встречу со Смертоносцем-Повелителем.

Характерно было, что она произносит это нарочито громко и отчетливо, как при разговоре с глухим. А пауки, неспособные воспринимать речь на слух, видно, чувствовали вибрацию ее голоса и реагировали непосредственно на значение сказанного. Один из них послал короткий импульс: «Проходите». Служительница поняла безошибочно, так как сама уже в достаточной степени была привычна к мыслительным вибрациям пауков. Найл впервые наблюдал прямой контакт между пауком и человеком.

Она кивнула пленникам: идем. И тут Найла, впервые с того момента, как очутился в городе, пробил мгновенный панический ужас. Разом вспомнились рассказы Джомара о Стойком Хебе и легенда о Великой Измене — принц Галлат обучил Повелителя пауков понимать человеческую душу.

Тяжелое это чувство налетело с внезапностью шквала. Чем яростнее он ему противился, не давая овладеть собой, тем неистовее бились о невидимый мол мощные волны паники. А если Смертоносец-Повелитель понял, что Найл повинен в смерти его подданного в пустыне? В голове помутилось. Мелькнула мысль: надо во всем признаться, сдаться на милость Смертоносца-Повелителя. Мгновенным огоньком мелькнула надежда, но вспомнился распухший труп отца, и стало ясно: бесполезно на что-либо надеяться.

Обивка двери была из того же лоснящегося материала, что и одеяние женщины, мелкие ее гвоздики отливали в полусвете желтым. Двое смертоносцев-стражников, казалось, ждали приказа. Застывший в беспомощном ужасе Найл не отрываясь смотрел на прямоугольник входа. Не укрылось от него, однако, что и служительница, видно, тоже чувствует себя неуютно, и хотя бы от этого на душе полегчало. Отчасти из обыкновенного злорадства: оказывается, и разнузданная грубиянка, лягнувшая человека в лицо, несвободна от страха. Но главная причина облегчения, пока не до конца ясная самому Найлу, крылась в другом.

Среди сумятицы путаных, неразборчивых мыслей неожиданно вычленялся один образ: крепость на плато — именно он придал стойкости. Мысль о том, что твердыня была воздвигнута людьми, а люди некогда владели миром, — все это помогло укрепить мужество. Найл сосредоточился до жесткости (непросто, поскольку отрава страха уже начала размягчающе действовать на волю, но хватило упорства). И внезапно где-то там, в голове, забрезжил свет — ослепительно сияющая точка оптимизма и уверенности в своих силах. В душе воцарилось спокойствие. И до Найла неожиданно дошло: Смертоносец-Повелитель уже не где-то там, за дверями. Они находились перед ним. Это он наслал волну ужаса, едва не лишив Найла самообладания.

Зев двери широко распахнулся. Затем, опустившись на колени по безмолвному приказу одного из стражников, они втянулись в комнату. Служительница простерлась на полу. Ее обуяли такое смятение и страх, что она забыла даже позвать за собою пленников. Сайрис, медленно разведя руки, стиснула ладони своих сыновей. Первой через порог обиталища переступила она.

Со смутным изумлением Найл понял, что эта зала ему чем-то знакома. Равно как и неразличимый в темноте зрачок, глядящий из недр увешанного седой паутиной омута-коридора. Вспомнил. Все это он однажды видел, когда смотрелся в колодец, затерянный среди безлюдного простора рыжей каменистой земли.

Мозг невидимого наблюдателя излучал приказ; служительница поспешно отползла куда-то в угол и забилась туда, замерев в коленопреклоненной позе. Из непроницаемой глубокой тени на троих пленников взирали глаза, пытаясь всверлиться в мозг. Тенета свешивались недвижными ленивыми змеями. Ничто не было различимо в их дебрях, ни намека на движение. Застыл и Найл. Он понимал: одно неосмотрительное движение — умом, телом ли, — и все они окажутся в опасности.

Странное ощущение: вглядываться в хитросплетение паутины и сознавать присутствие живого существа, пристально наблюдающего из темноты. У себя в пустыне он всегда чутко реагировал на уставленный в затылок пристальный взгляд. Когда-то твердыней воли он считал для себя Каззака. А выходит, Каззак — ребенок в сравнении с этой вызывающей онемение мощью, пронизывающей сейчас извилины мозга словно током.

Найл не пытался симулировать невнятные мозговые колебания шатровика; нутром чувствовал, что здесь это бесполезно. Он имел дело с разумом, во многом несравненно превосходящим его собственный, — какие здесь могут быть прятки. Единственное, что еще годилось, это просто отстраниться от мыслей, оставаясь при этом открытым и пассивным.

Тупой удар, шарахнувший в грудь, опрокинул Найла на спину. Он грянулся о доски пола так, что дыхание перехватило. Сайрис ошеломленно обернулась и кинулась к сыну. Еще один невидимый удар перехватил мать поперек груди, пустил ее волчком, отчего она упала на одно колено. Вайг, ничего не понимая, лишь наблюдал, распахнув глаза. Конечно, откуда ему понять, что за пляску затеяли родные?

Тут где-то в груди у Найла раздался четкий льдистый голос: «Встань». Приказание прозвучало отчетливо, словно кто-то произнес его в самое ухо. Первым безотчетным порывом было подчиниться, но тут же возник и другой, противоположный — не реагировать, будто другая властная команда пересилила страх.

Тот же голос снова: «Встань!» Найл, приподнявшись, сел, затем выпрямился, пошатываясь. Саднило плечо, затылок жарко пульсировал от столкновения с полом. Все же у физической боли имелись свои преимущества: она помогла отвлечься от прямого контакта с безжалостной, давящей чужой волей, властно сдирающей с Найла всякую завесу маскировки.

Чувствовалось, как сила смыкается вокруг, чудовищным кулаком вытесняя остатки дыхания. Она явно показывала, что при желании может стереть Найла в порошок. Было ясно, что у нее это и вправду получится, но одновременно она почему-то не торопилась. Смутное чутье подсказывало, что если б невидимый мучитель собирался Найла действительно прикончить, то не стал бы размениваться на угрозы.

Вайг и Сайрис изумленно застыли, видя, как Найл, оторвавшись от пола, зависает в воздухе. Тут Вайг различил, что лицо брата исказила боль, и бросился на помощь. Его руки обхватили Найла за окостеневшие от судорожного напряжения плечи, он силился стянуть брата вниз. Незримая сила отшвырнула Вайга как пушинку; завертевшись, тот отлетел и ударился о стену. Сайрис, нечеловечески взвизгнув, метнулась к упавшему. На этот раз ей было дозволено дотянуться до сына. Одновременно с этим разомкнулся и зловещий захват вокруг Найла, и он пал на колени.

Тут опомнилась служительница, сидевшая как раз в нескольких шагах от того места, где рухнул Вайг. Рывком вскочив, она заполошно выкрикнула:

— Встать всем навытяжку!

Понятно, что приказ исходил не от нее, а от темного безмолвного наблюдателя. Пленники подчинились мгновенно, не рассуждая. Все трое застыли, вперившись в темноту: что там будет дальше? Из всех троих только Найл сознавал, что Смертоносец-Повелитель прикидывает, умертвить их прямо сейчас или оставить в живых. Кроме того, ощущалось, что происходит невероятное: наблюдающее за ними бесстрастное существо испытывало сейчас неуверенность и раздвоенность. Причина колебания, правда, была неясна. Понятно одно: Смертоносец-Повелитель не прочь их умертвить и вместе с тем отдает себе отчет, что это ничего не решит.

За свою жизнь, висящую на волоске, Найл не опасался, испугаться он просто не успел. Но и облегчения не наступило, когда спустя секунду стало ясно, что жизнь им все же сохранят. В груди раздался голос: «Можешь идти». Найл чуть было не поддался соблазну, едва себя на этом не раскрыв. И опять что-то глубокое и властное вмешалось, застопорив эту попытку. Как будто кто-то третий, бдительный, незримо присутствовал в теле юноши. Шли минуты, Найл застыл в ожидании. В зале висела непроницаемая тишина. Ни одна из змей паутины, белесых, как марля, так и не шелохнулась.

Импульс команды, почувствовалось, передался от наблюдателя к служительнице.

— А теперь кру-гом! — гаркнула она. Когда пленники повернулись, добавила: — Держаться за мной.

Открыла дверь, пропуская их, затем, прежде чем закрыть, застыла в низком поклоне. Пока они спускались по лестнице, Найл чувствовал: наблюдатель продолжает следить, его цепкое внимание оставило пленников лишь тогда, когда они, щурясь, вышли на яркий солнечный свет.

И Вайг, и Сайрис выглядели одинаково изнуренно. Оба, находясь в логове врага, уже успели распрощаться с жизнью. Даже сейчас они не были толком уверены, что опасность миновала.

Служительница догадывалась, что произошло нечто из ряда вон выходящее, причем ко всему этому имеет отношение Найл. Он то и дело ловил на себе ее пугливо-озадаченный взгляд. Женщина ломала себе голову, отчего этот стройненький парнишка — голубоглазый, с правильными чертами лица — представляет интерес для Смертоносца-Повелителя, помыкающего столькими судьбами.

Найл мог ответить на этот вопрос. Ответ стал ясен с того момента, как в груди у него грянул голос Смертоносца-Повелителя, а затем ощутилась тяжеленная мощь его воли, готовая его раздавить.

Им уже доводилось встречаться. Их умы уже сталкивались в противоборстве, когда Найл заглядывал в колодец там, среди красного каменистого безлюдья. С той самой поры Смертоносец-Повелитель собирался узнать побольше об этой человеческой особи, чей ум способен одолевать пространственные границы. Ему хотелось определить, понимает ли сам Найл природу своей силы и может ли владеть ею осознанно.

И что же? После очного знакомства Найл остался для него такой же загадкой, что и был. Вопросы остались без ответа. Но Смертоносец-Повелитель мог и повременить. Долготерпение пауков не имеет границ.

На невысокой каменной ограде сидел, уткнувшись лицом в ладони, человек. Заслышав приближающиеся шаги, он вскочил и застыл навытяжку. Найл узнал его: тот самый, которому досталось сегодня от служительницы. Одна щека у бедолаги распухла до неприличия, через переносицу шел запекшийся шрам, глаз заплыл.

— Отведи этих людей к управителю, — скомандовала женщина.

Мужчина поспешно кивнул. Служительница повернулась на каблуках и пошла обратно в здание.

— Пойдемте. — Пострадавший от побоев здоровяк повел их через площадь к двухколесной повозке, оставленной на траве. Подняв оглобли, кивнул им троим: забирайтесь. Сайрис, сочувственно глядя на лицо бедняги, предложила:

— Мы и пешком можем пройтись. Ты только скажи куда.

Тот яростно замотал головой (ничего неожиданного для Найла).

— Извините, мне лучше выполнить приказание. Они с неохотой залезли в повозку.

Найл не сразу обратил внимание, что у подножия Белой башни копошатся люди, один из них в желтой тунике.

Юноша похлопал тянущего повозку по плечу.

— Что они там делают?

Тот флегматично покосился в сторону лужайки.

— Это братия жуков. Нам не разрешают с ними разговаривать.

— Почему же?

— Не знаю. Мы не спрашиваем.

Верзила тронулся, отчего пассажиры, дернувшись, откинулись на сиденьях. Найл с любопытством оглянулся на башню. Люди там стаскивали с четырехколесных подвод бочонки и закладывали их возле подножия башни. Всем этим заправлял крепыш в желтой тунике.

Здоровяк без каких-либо усилий пустился легким галопцем вдоль широкого проспекта. Не считая нескольких бойцовых пауков да колонны рабов, шагающей в отдалении, улица была считай что пустой.

— А где все люди? — наклонившись вперед, спросил Найл у гужевого.

— На работе, — односложно ответил тот.

Найл заглянул в его мысли и с удивлением обнаружил, что здоровяк не держит никакой обиды на унизившую его женщину. Напротив, считает, что сам во всем виноват и получил по заслугам. Такая тупая безропотность не вызывала ничего, кроме негодования. Перед зеленым зданием с колоннами, напоминающим храм в пустыне, здоровяк аккуратно положил оглобли на землю и помог пассажирам выйти.

— Вам сюда.

Пройдя следом за ним по пролету основательно истертых ступеней, пленники остановились перед затейливо изукрашенными массивными дверями. Здоровяк отворил одну створку. Открылся просторный зал с серым мраморным полом, вдоль стены равномерно располагались мраморные скамьи. Окна обширные, светлые.

По широкой лестнице поднималась женщина. Здоровяк, откашлявшись, обратился к ней:

— Прошу прощения…

Обернувшись, женщина вдруг воскликнула:

— О небо! Сайрис! Откуда ты здесь?

Голос был удивительно знакомый; секунда — и мать распознала внешность.

— Ингельд! — крикнула она.

Подбежав друг к другу, женщины обнялись. Несколько секунд они громко и радостно смеялись, у Ингельд даже получилось приподнять Сайрис над полом. Тут наконец взгляд женщины упал на коленопреклоненного здоровяка.

— Куда ты их ведешь? — осведомилась она.

— К управителю, моя госпожа.

— Замечательно. Их отведу я. Дожидайся внизу. Она посмотрела на Найла с Вайгом.

— Значит, и до вас добрались? Не удивляюсь.

— Ты пленница? — спросила Сайрис.

Ингельд, лукаво сыграв бровями, улыбнулась.

— Не совсем.

Вайг окинул взглядом ее живот.

— Я думал, ты беременна…

— К счастью, это оказалась ложная тревога, — ничуть не смутившись, ответила Ингельд.

Братья переглянулись. Найл догадывался, о чем сейчас думает Вайг. Лгунья специально выдумала повод, чтобы вынудить Улфа проводить ее обратно в Диру.

— Ну что, сходим взглянем на Каззака? — Ингельд обвила Сайрис за талию.

— Каззака? — Сайрис была хорошо наслышана об этом человеке.

— Да, он у нас управитель.

Махнув приглашающе рукой, Ингельд двинулась вверх по лестнице.

Она сильно изменилась с той поры, как ее видели в последний раз. Начать с того, что длинные темные волосы были красиво уложены и прихвачены золотым колечком. Она прибавила в весе, отчего фигура приобрела скульптурную осанистость. Одета была в белоснежную тунику, сквозь которую просвечивали стройные загорелые ноги, обутые в белые сандалии. В сравнении с прежним еще сочнее стали полные губы. Здоровая, цветущая, просто загляденье. Сайрис рядом с ней смотрелась невзрачной худышкой, уже тронутой возрастом.

Следующий этаж для дворца был скудноват, просто широкий коридор, на всем протяжении которого равномерно размещенные деревянные двери. Пред той, что в дальнем конце, стояли двое стражников из числа жителей подземного города — Найл узнал их в лицо. Он ожидал, что они улыбнутся, а те окаменели глазами и вытянулись до хруста в спине, когда мимо проходила Ингельд.

Найл никогда еще не видел такого великолепия. Пол залы был устлан роскошным ковром, со стен тяжелыми складками спадали бархатистые портьеры. Потолок весь в золоте, искрятся, переливаются две огромные хрустальные люстры. Мебели нет, зато кругом раскиданы подушки. В дальнем конце залы на горке подушек возлежал Каззак, возле стояли двое девушек, овевая его опахалом из разноцветных перьев. Увидев, что Ингельд кого-то к нему ведет, управитель кисло сморщился, но приподнялся в изумлении, узнав Найла. Не дожидаясь предупредительных служанок, управитель завозился, собираясь вставать.

— Мальчик мой! Я не верю глазам! Почему никто не доложил мне, что ты здесь?

Найл зарделся от такого пылкого приветствия.

— А эта женщина неужто Сайрис? Да конечно, конечно! Ты так похожа на свою сестру. Добро пожаловать, хорошая моя. Так, так. Ну а это у нас…

— Вайг.

— Да, разумеется, Вайг. А где… — какую-то секунду он медлил, припоминая имя, — а где Улф?

— Улфа убили пауки, — сухо сказала Сайрис. Каззак покачал головой, двойной подбородок покачнулся в такт.

— Какой ужас. Жаль, жаль. Прошу вас, проходите, присаживайтесь. — Он повернулся к одной из служанок. — Принеси нам чего-нибудь выпить. Да, правильно, мои дорогие, садитесь сюда.

От Найла не укрылось, что Каззак с испытывающим любопытством поглядел на мать.

— Садись вот сюда, Найл. И ты… — Он, очевидно, уже забыл, как звать Вайга. — Да, как жаль слышать такое про Улфа. Ну, конечно, он же убил смертоносца. Вот из-за чего мы теперь все здесь.

Найл чуть было не выпалил с ходу всю правду, но опомнился и сдержался. Чем меньше людей знает, тем спокойнее.

— Где Стефна? — спросила Сайрис.

— Она в женском квартале города. Ты сможешь присоединиться к ней чуть погодя.

— А мои дети? Руна, Мара? Смогу ли я их видеть?

Конечно, это можно будет устроить.

Девушка возвратилась, неся поднос с высокими металлическими стаканами. Золотистого цвета напиток был прохладным и сладким, вкусом чем-то напоминал лимон. У Каззака был свой стакан — серебряный, украшенный каменьями.

— Спасибо, моя прелесть, — поблагодарил Каззак, похлопав девушку по бедру. Затем улыбнулся Сайрис. — Твое здоровье, моя дорогая.

Краем глаза Найл заметил, как Ингельд ревниво сверкнула глазами.

— Кто вас сюда направил? — спросил Каззак.

— Женщина в блестящей черной одежде.

Каззак возвел брови.

— Из числа приближенных Повелителя? Как вы с ней повстречались?

— Это она водила нас к нему.

Каззак был явно озадачен.

— Так вас пожелал видеть сам Повелитель? Но зачем?

Найл, не перебивая, слушал, как рассказывают о происшедшем Сайрис и Вайг. Каззак вникал в каждое слово — взгляд стал углубленный, задумчивый. Когда они закончили, он взглянул на Найла.

— А ты что скажешь на этот счет?

Найл чуть смущенно произнес:

— Такой интерес, должно быть, связан с гибелью паука.

— Он спрашивай тебя об этом? — Голос Каззака зазвенел требовательно и резко.

— Нет.

— Тогда, получается, не связан. — Управитель пронзительно сверкнул на Найла из-под прищуренных век, и юноша еще раз убедился, какую колоссальную внутреннюю силу таит в себе этот человек.

— Точно не знаешь, в чем тут дело? Можешь быть со мной откровенен. Ты ведь среди друзей.

Найла не раз подмывало выложить все начистоту, но всякий раз его стопорил один и тот же глубинный импульс, словно отслеживающий его, Найла, поступки как и там, в обиталище Смертоносца-Повелителя. Юноша твердо покачал головой.

— Понятия не имею.

— Ммм. — Каззак задумчиво качнулся из стороны в сторону. — Очень странно.

И следующие десять минут дотошно расспрашивал обо всем, что происходило с ними с момента пленения. Найл с некоторым даже злорадством излагал мельчайшие подробности, зная при этом, что Каззаку этого до обидного мало. Интуиция подсказывала управителю — ключ к разгадке кроется в самом Найле. Он так и не мог уяснить, скрывает юноша что-то или говорит искренне. Вновь и вновь ловил на себе Найл проницательный взор управителя, который силился проникнуть в его тайну.

Притомившуюся Ингельд все это постепенно начинало раздражать. Когда Каззак, на секунду умолкнув, пригублял напиток, она спросила:

— Я могу взять Сайрис и показать ей женский квартал?

— Ну да, разумеется, — пожал плечами управитель. — Можешь ей устроить и свидание с детьми. — Он улыбнулся Сайрис. — Это в обход правил, но ради тебя…

— А остаться мне с ними позволят? — спросила Сайрис.

Управитель покачал головой.

— Никак нельзя, моя дорогая. Ингельд объяснит почему. Но не убивайся. Я уверен, что-нибудь придумаем. — Он легонько погладил ее по подбородку. — Об этом поговорим с тобой попозже.

Поднявшись, Каззак проводил их через залу, одну руку не снимая с плеча Сайрис. Возле дверей повернулся к братьям:

— Вам двоим, понятно, надо будет трудиться. Так здесь принято. Все должны трудиться. Даже я. Но до завтра можете отдыхать.

Он похлопал обоих молодых людей по шее, давая понять, что аудиенция окончена.

В коридоре Вайг спросил у Ингельд:

— А что за работа у него?

— Работа? Он управитель.

— Они по-прежнему дают ему править? Даже здесь?

— А что такого? Он здесь отвечает, по сути, за всех людей. — Объяснения явно доставляли удовольствие Ингельд. — Едва увидев Каззака, Смертоносец-Повелитель понял, что именно такой человек ему и нужен. Здесь все, понимаете, такие недалекие, туповатые. Паукам нужен кто-нибудь, чтобы за всех думал и решал.

— Я считал, на это сгодятся служительницы.

— Да, но не совсем. Все служительницы равны между собой, но кто-то же должен быть над ними старшим.

— Почему тогда они не назначат паука?

— Ничего не выйдет. Пауки, начать с того, не до конца понимают людей. И разумеется, не умеют изъясняться словами. — Ингельд оглянулась через плечо. — Кстати, называть их пауками не советую. Хозяева — вот как надо.

Когда проходили через нижний этаж, в дверь вошла женщина. Сердце у Найла сделало кульбит: он узнал Мерлью.

Ингельд окрикнула ее:

— Погляди, кто к нам пришел!

Мерлью взглянула на Найла с радостным удивлением.

— Ого, да это ж наш юный борец!

Найл густо покраснел.

Мерлью слегка загорела. В коротенькой белой тунике она была ослепительно красива. Сердцу не прикажешь, Мерлью стала еще обольстительней. Когда она улыбнулась Вайгу, юношу болезненно кольнула ревность.

— Куда направляетесь? — поинтересовалась Мерлью.

— Веду их в детскую. Пойдешь с нами?

— Нет, спасибо. Надо поработать над прической. А почему бы тебе не пригласить их вечером на обед?

Идея эта, сразу видно, пришлась Ингельд не по нраву.

— Надо будет сперва спросить у твоего отца.

— Ерунда, — отмахнулась Мерлью. — Я в доме хозяйка. И приглашаю их.

Ингельд раскраснелась.

— Что ж, ладно. В случае чего с тебя и спрос.

— А то как же. — Мерлью улыбнулась братьям. — До встречи.

От Найла не укрылось: Вайг проводил девушку растерянным взором. Можно было поздравить Мерлью с еще одной победой.

Поджидавший во дворе гужевой здоровяк с готовностью вскочил, но Ингельд оглядела двухколесную повозку с недовольством.

— Ужас какая неказистая. Поедем, пожалуй, на моей колеснице. — Она великодушно махнула побитому мужику рукой. — Свободен.

Ингельд еще раз провела своих через здание, а оттуда в мощеный внутренний дворик. Двое гужевых, пристроясь в теньке, играли, выкладывая резные палочки. Стоило Ингельд щелкнуть пальцами, как оба уже тут как тут. Бабьи губы сложились в тароватую усмешку: ей явно нравилось демонстрировать перед родными свою влиятельность.

Понятно, почему она предпочла свой собственный транспорт. В эту колесницу могло уместиться полдюжины пассажиров, и сиденья были все такие удобные, с обивкой. Корпус сделан из желтого дерева, колеса большие, изящные. Когда сели, Ингельд приказала:

— В женский квартал.

Колесницу выкатили через задний дворик. Сайрис повернулась к Ингельд:

— Ты тоже работаешь?

— Этого еще не хватало! — Ингельд вскинула брови. — В этом городе работу делают в основном мужчины. Женщин хозяева, судя по всему, считают за создания высшего порядка. Что, прямо скажу, приятно. — Она самодовольно улыбнулась братьям. — Но я бы в любом случае не стала работать. Я же здесь, можно сказать, надо всеми верховодствую.

— Ты что, замужем за Каззаком?

— Нет, не совсем… Но присматриваю за хозяйством.

— А я понял, этим занимается Мерлью, — едко заметил Найл.

— У нас у каждой свои обязанности, — холодно парировала Ингельд.

Когда подъезжали к Белой башне, стало заметно, что главная площадь кипит от бурной деятельности. Невесть откуда взявшись, там копошилось множество большетелых зеленых насекомых.

— Это кто такие? — спросил Найл у Ингельд.

Та брезгливо сморщила нос.

— Ах, эти… Жуки. Понятия не имею, что они здесь делают.

Наклонившись вперед, она спросила гужевых:

— Э, что там происходит?

— Сдается мне, хотят еще раз попробовать рвануть башню, — отозвался один.

— Ого! На это стоит взглянуть. Остановите там, где будет хороший обзор.

Колесница остановилась на краю площади, неподалеку от обиталища Смертоносца-Повелителя. На площади толклось видимо-невидимо зеленокрылых жуков. Длинные и сильные передние лапы, желтого цвета головы, куцые охвостки-придатки. Существа были довольно крупные, некоторые больше двух метров в длину. Массивные их тела со всего маху сшибались одно с другим, звонко шелестя. Настроившись на их мыслительный лад, Найл тотчас ощутил суетливую, веселую озабоченность — такую, от которой подмывало громко, в голос расхохотаться. Полный контраст отрешенной созерцательности пауков или странному муравьиному коллективизму. Эти, что на площади, были наделены, похоже, невероятным, хлещущим через край бесшабашным озорным весельем. Будь они людьми, так непременно сию же секунду кинулись бы с хохотом хлопать друг друга по спине или игриво подпихивать под ребра. Оттого, наверное, и сшибались сейчас друг с другом — чисто из избытка хорошего настроения.

Из здания появилось несколько смертоносцев, эти угрюмо забились в тень портала. Чувствовалось, что к жукам они относятся со снисходительным презрением, но вместе с тем и с осторожностью, даже не без боязни.

У подножия Белой башни люди составляли в два ряда бочонки. Закончив, оттащили пустые подводы и разместили их на дальнем конце площади, предусмотрительно укрывшись за ними. Возле башни остался только крепыш в желтой тунике. Вот он схватил небольшой бочонок и, пятясь, начал узенькой змейкой сыпать на землю темный порошок, пока не дошел до невысокой стены, отделяющей круглую лужайку вокруг башни от остальной площади. Пауки вдруг замерли: у человека в руках появилось кресало. Через считанные секунды по зеленой траве с изумительным проворством мчался, кудрявясь белым дымком, бойкий огонек. Крепыш залег за стеной, закрыл ладонями уши. Его напряженная поза пробудила в Найле животное чутье опасности. Он схватил за руку мать и брата.

— Быстро!

Было в его голосе что-то, заставившее их без колебаний шагнуть за ним вон из колесницы. Ингельд колебалась, очевидно считая зазорным спешить, но в конце концов тоже последовала за остальными. Как раз когда она касалась ногой земли, грянул обвальный, похожий на раскат грома звук, вторя яркому снопу мгновенного напряженного огня. Спустя миг Найл почувствовал, как его подхватывает и несет порыв внезапного исступленного ветра. Основной удар, к счастью, пришелся на колесницу, ее запрокинуло набок. Найла, перевернув, плашмя швырнуло о стену, из глаз густо посыпались искры. Что-то садануло по спине так, что грудь стеснило. Когда в глазах прояснилось, оказалось, что это Вайг. Брат, раскинув руки, лежал на земле, мать в нескольких шагах от него. Ингельд, застигнутая волной врасплох, отлетела шагов на двадцать, прямо на середину проспекта. Туда же отшвырнуло двух гужевых. Белая башня чуть закоптилась, но, судя по всему, осталась невредимой. На площади царил переполох. Куда ни глянь, всюду озабоченно копошились жуки. Многие, опрокинутые на спину, неистово барахтались. Некоторых взрывная волна, подхватив, швырнула о стену стоящего сзади здания, где они приземлились прямехонько на пауков.

В воздухе стоял удушливый, едкий смрад, от которого распирал кашель и слезились глаза. Прошло несколько секунд, прежде чем до Найла дошло, что источник этой удушливой вони не взрыв, а сами жуки. Один из смертоносцев, силясь выбраться из-под непрошеного седока, хватил непоседу клыками. Не тут-то было — раздался хлопок, и паука обдало облачком зеленого ядовитого газа, который жук выпустил из похожего на хвост придатка. Свалка происходила неподалеку от Вайга; ощущалось, как вместе с облаком выстрельнулось тепло. Паук высвободился, надломив сустав у лапы, и поспешил ретироваться подальше от удушающих выхлопов.

Когда суета улеглась, стало ясно, что серьезно никто не пострадал. Ингельд поднялась. Белая туника вся изорвана, окроплена кровью. Подоспевший Найл понял, что ничего страшного, просто кровь из носа. Щека у Ингельд была расцарапана, руки-ноги тоже, но в остальном женщина цела и невредима. Вайг и Сайрис, похоже, страдали легким головокружением, но они были в порядке. С гужевыми обстояло хуже. Один, описав в воздухе над колесницей дугу, похоже, сломал ногу. Другой так исполосовал при падении голову и плечи, что теперь истекал кровью. Чутье опасности не подвело Найла и на этот раз. Останься они в колеснице, их бы пошвыряло как листики. Теперь было ясно, почему другие колесницы и повозки разместились так далеко от площади.

В их сторону направлялся уже знакомый крепыш в желтой тунике, Билл Доггинз. Он шел, лавируя меж суетящимися жуками, со сноровкой, выдающей недюжинную практику. Ингельд фурией ринулась ему навстречу:

— Болван! — и тут же согнулась пополам в приступе кашля.

— Прошу прощения, уж так вышло, — извинился тот.

— А как так получилось? — решил выяснить Найл.

— Пороха лишку сыпанули, вот что. Причем обрати внимание, вина не моя. Все по прямому указанию «ихнего величия». — Досадливо тряхнув головой, он указал на обиталище Смертоносца-Повелителя.

Ингельд, кашель у которой все еще не унялся, выдавила:

— Ты совсем, видно, рехнулся. Вот донесу на тебя управителю!

Крепыш пожал плечами.

— Доноси кому угодно.

— Непременно донесу, — заверила Ингельд, насупив брови. — Сейчас вернусь, переоденусь только.

Она удалилась, чуть прихрамывая. Сайрис, похоже, не заметила ее ухода. Она разглядывала крепыша с ужасом и восхищением.

— Как это тебе удается? Ты что, колдун?

Тот фыркнул.

— Ну что тебе сказать? Я, как выражались в былые времена, сапер. Тот, который все пускает на воздух. — Он дружески протянул руку. — Кстати, меня звать Билл Доггинз. А вас?

Когда все представились, Доггинз сказал:

— Ну ладно, пора снова за работу. Пойду взгляну, удалось ли хоть кусочек от нее отколупнуть.

Сайрис с семейством заворожено двинулась следом. Возле подножия башни уже толклись помощники.

— Ну как, вышло хоть что-нибудь? — торопливо спросил крепыш на ходу.

— Хоть бы трещина, язви ее! — покачал головой один. Обмакнув в ведро кусок ветоши, он стер слой копоти, образовавшейся от разрыва. — Во, оцени. — Влажная ветошь оставляла за собой безупречно белый след. — Даже не пристало.

Вблизи становилось заметно, что цвет башни, оказывается, нечисто-белый, а с голубоватым оттенком — может, от этого сооружение издали и казалось иссиня-прозрачным. Если вглядываться пристально, возникало необычайное ощущение, что смотришься в глубокую воду. Чувствовалось, что еще чуток напрячься — и можно будет впрямь проникнуть взором через ее поверхность. Тем не менее чем усерднее Найл пялился, тем отчетливей угадывал отражение собственного лица. Усилие вызвало лишь легкое головокружение. Вспомнилось, как отец в свое время обучал его, мальчишку, с помощью крестовины и прутиков выискивать, где под землей течет вода. Как-то раз прутик дернулся у него в руке, будто ожив; именно в тот миг, помнится, Найл ощутил нечто похожее — словно медленно проваливаешься в глубокий омут.

Вытянув руку, Найл провел пальцем по закоптившейся поверхности. Копоть собралась на кончике пальца, а на гладкой поверхности остался четкий след. Коснувшись башни, парень ощутил тоненькое иглистое пощипывание. Притиснул ладонь к уже очищенному месту — пощипывание показалось еще более явственным. Одновременно с этим в голове возникло непередаваемое ощущение. Он будто вдохнул некий острый металлический запах — совсем не такой, как сернистый смрад пороха (к счастью, большей частью уже развеявшийся). То же произошло и вторично, стоило лишь снова коснуться поверхности. А когда приложился обеими руками, ощущение даже обострилось.

Вскинув голову, Доггинз смотрел вверх, куда уходила вершина башни; на лице — гримаса досадливой растерянности.

— И зачем ее только строили? Специально, чтоб издеваться, да?

— А она не цельнолитая? — осторожно спросил Вайг.

Доггинз обернулся к Найлу.

— Ты тоже так думаешь?

Найл, прикинув, покачал головой.

— Нет. А ты?

— И я нет.

— А почему?

Доггинз пожал плечами.

— Как спросил, так и ответил. Нет, и все тут.

Подскочило несколько жуков-бомбардиров. Явственно ощущалось их разочарование: на поверхности ни вмятины, как ни ощупывай. Один из них, остановившись перед Доггинзом, похоже, потер друг о друга щупики. Удивительно: Доггинз тоже поднял руки перед лицом и проделал примерно такие же движения пальцами, то сводя их, то разводя. Жук продолжал озабоченно шевелить щупиками.

— Кажется, они разговаривают, — завороженно прошептал Вайг.

Доггинз, догадавшись, что это о нем, осклабился:

— Конечно, а ты как думал!

Он еще какое-то время колдовал пальцами. Жук, судя по всему, ответил, затем повернулся и устремился прочь. Для своих габаритов он двигался с изумительной легкостью.

— Что он там сказал, если не секрет? — спросил Найл.

— Говорит, нам надо будет сделать подкоп под основание башни и попробовать подложить пороха туда.

— Но зачем ее взрывать, такую красоту? — пожалела Сайрис.

— Нашим усачам по большому счету все равно. Это вон тем чертовым раскорякам не терпится, чтобы она взлетела на воздух.

— Но зачем?

— Да кто их знает, — буркнул Доггинз. — Им просто не по нраву все, что выше их разумения.

Доггинз искоса поглядел на кучку смертоносцев, идущих следом за группой служительниц к башне.

— Только не думаю, что у них что-нибудь выйдет. Порохом здесь, во всяком случае, не взять. Вот если б достать где динамита или тола…

Найл медленно тронулся вокруг башни, пристально вглядываясь в ее поверхность, пытаясь обнаружить хоть какие-то признаки входа. На безукоризненно белой матовой поверхности не было намека даже на трещину. А необычайное покалывание между тем не ослабевало, равно как и металлический не то привкус, не то запах.

— Что ты здесь делаешь? — послышалось вдруг сзади. Найл вздрогнул, словно просыпаясь. Обогнув башню по кругу, он чуть не столкнулся с Одиной.

— Я… мы… э-э-э… гуляем, смотрим на башню.

— Ты что, не знаешь, что слугам к Белой башне подходить запрещено?

— Откуда ж мне знать!

— Так вот впредь знай. И кстати, незнание в этом городе оправданием не служит. Если такое повторится, будешь наказан.

— Прошу прощения.

Строгость в глазах смягчилась.

— Так что вы здесь делаете, почему не на работе?

— Управитель Каззак сказал: до завтра можете отдыхать.

— Каззак? — В глазах на мгновение мелькнуло замешательство. — А-а, новый управитель. Что ж, и он подчиняется закону, как и все мы. Праздность здесь считается нарушением закона.

— Нас везли посмотреть женский квартал и детскую. А тут сопровождающую вдруг тряхнуло взрывом.

— Подождите здесь.

Оставив Найла дожидаться, Одина возвратилась к группе проводниц, оглядывающих воронку, что образовалась со взрывом. Какое-то время они с серьезным видом переговаривались. Несколько женщин с любопытством повели глазами на Найла, затем на Вайга и Сайрис. Через несколько минут служительница возвратилась.

— Я вас буду сопровождать.

Она подошла к Вайгу, беседующему с Доггинзом, и резко хлопнула его по плечу.

— Пойдем за мной.

Вайг вздрогнул от неожиданности, подчинился не рассуждая. Сайрис, поколебавшись, тоже сделала шаг вслед за сыном; Доггинз подмигнул ей с невеселой усмешкой.

— Слугам не разрешается разговаривать с рабами жуков, — укоризненно покачав головой, сказала Одина Вайгу.

— Но почему?

— Потому что есть закон, — ответила та строго. — Мы все должны подчиняться закону. Кроме того, слугам не разрешается задавать вопросы.

— Прошу прощения.

Извинение Одину вроде бы смягчило. Она повелительно махнула гужевым, устроившимся рядком на окаймляющей площадь невысокой стене. Все как один вскочили и замерли.

— В женский квартал нас!

Четверо мужчин подтянули повозку и, пока пассажиры влезали и рассаживались, стояли навытяжку. Четверым в повозке места было явно маловато, и братья сидели, тесно прильнув с боков к Одине. Найлу непривычно было ощущать жаркое прикосновение женской руки и бедра. Не укрылось и то, что лицо у Одины чуть покраснело, не выручал и бронзовый загар.

С площади гужевые свернули в одну из боковых улиц. Где-то на высоте, заслоняя солнце, терялись вершины зданий.

— Спрашивайте, если есть о чем, — позволила Одина.

Вайг, вообще не выносящий, когда стоят над душой, едко заметил:

— Ты же сказала, нам нельзя задавать вопросы.

— Если я разрешаю, то это совсем другое дело.

Голос такой же жесткий, как и выражение лица. Пока раздумывали, что да и как спросить, стояла тишина.

Первой голос подала Сайрис:

— Кто построил этот город?

— Не могу сказать.

— Почему запрещено разговаривать со слугами жуков? — спросил Вайг.

— Не могу сказать.

— Где находится большой счастливый край, — спросил Найл.

— Не могу сказать.

— Просто не знаешь ответа или тебе нельзя это нам говорить? — спросил Вайг.

— Не знаю ответа.

— Так что такое «большой счастливый край»? — не унимался Найл.

— Это такая земля за морем, куда уходят с миром жить верные слуги хозяев.

— Тогда можно еще вопрос?

— Давай.

— Вчера вечером, когда я назвал хозяев «пауками», ты посоветовала мне забыть это слово, а не то, мол, быть мне в «большом счастливом крае». Что ты имела в виду?

Одина улыбнулась.

— Это название у нас в ходу, когда мы говорим о земле, куда уходят духи умерших.

Вайг попробовал уточнить:

— А слуга что, непременно должен умереть, прежде чем отправиться туда?

На лице Одины читалась растерянность.

— Вовсе нет. Они отправляются туда в награду за верную службу.

Повозка преодолела два широких проезда. Впереди улицу, похоже, перегораживала широкая стена. Когда подъехали ближе, выяснилось, что стена идет вдоль проезда. Вблизи она смотрелась внушительно: огромные блоки, каждый длиной метр с лишним, выложенные так аккуратно, что никакого раствора не требовалось для их скрепления. Поверху шел ряд железных шипов. Еще несколько сот шагов, и показались небольшие, окованные железом ворота — закрыты, по бокам двое бойцовых пауков. Когда поравнялись, из небольшой каменной будки вышла женщина в черном одеянии. Одина доложила:

— Пленники, вновь прибывшие. Женщину я сопровождаю в квартал.

Служительница оглядела прибывших с плохо скрытой неприязнью.

— А мужчины с ней зачем?

— Это ее сыновья. Им разрешено навестить своих сестер в детской.

Пожав плечами, служительница большим железным ключом отперла ворота, посторонилась, пропуская повозку. Братья потупились под ее насмешливо-презрительным взором.

— Почему она такая суровая? — спросил Найл у Одины (он хотел сказать «не в духе», но как-то постеснялся).

— Мужчинам запрещается наведываться в эту часть города. Попадается кто без разрешения — сразу смерть.

Место смотрелось на редкость глухим и безлюдным. Ни колонн рабов, ни бойцовых пауков, ни дожидающихся пассажиров гужевиков. Даже протянутые через улицу тенета казались пыльными и слабыми, словно о них давно уже забыли. Стекла большей частью выбиты, через оконные проемы виднеются пустые комнаты, стены во многих из них уже разъезжаются, не выдерживая натиска потолка.

Длинное узкое русло одной из улиц неожиданно вывело на большую площадь. В центре ее возвышалась колонна, вокруг газоны, цветочные клумбы. После монотонности блеклых зданий цвета будоражили своей яркостью.

— Вот здесь живут женщины, — указала Одина.

Вокруг площади стояли превосходно сохранившиеся здания. Бликуя, отражалось в оконных стеклах солнце. Почти перед каждым домом стояла внушительного вида колонна. На одном краю площади группа женщин выполняла какие-то команды, которые зычно выкликала служительница в черном. Другие, одетые в одинаковые белые туники, стоя на коленях, работали на клумбах или катили перед собой изящные тележки. Одина указала на здание с розовым фронтоном.

— Вот приют для вновь прибывших пленниц. — Похлопала по плечу одного из гужевиков. — Останови здесь.

Братьям она назидательно сказала:

— Мужчинам под страхом смерти не разрешается приближаться сюда больше чем на сотню шагов.

Повозка остановилась посреди площади. Женщины выбрались. Найл смотрел, как они, пройдя через площадь, заходят в розовое здание.

Гужевики замерли, не выпуская при этом оглобель из рук. Братья мялись на солнцепеке. Нет, что ни говори, а клумбы радуют глаз. Найл никогда еще не видел вблизи такого разнообразия цветов: красные, лиловые, синие и желтые, все в обрамлении баюкающей взор зелени лужаек. Были еще кусты, в основном в мелких красных цветочках или величавых пурпурных соцветиях.

Вскоре до братьев дошло, что их присутствие здесь воспринимается с любопытством. Многие женщины, бросив работу, беззастенчиво их разглядывали. Вот одна — высокая, светловолосая, отложив миниатюрный серпик, которым подравнивала травку на клумбе, направилась в сторону их повозки. Найл сделал улыбку поприветливей, но его потуги остались без ответа. Женщина с интересом рассматривала Вайга. Вот, потянувшись, пощупала ему пальцами бицепс. Вайг покраснел. Женщина вызывающе улыбнулась, затем, привстав на цыпочки, провела пальцем по щеке.

Тут Найл, спохватившись, обратил внимание, что ему призывно машет рукой стоящая возле клумбы девушка. Поймав его взгляд, она повелительно махнула ему рукой.

— Раб! — позвала она.

Найл, вопрошающе подняв брови, ткнул себя пальцем; девушка нетерпеливо кивнула и опять махнула рукой: дескать, давай-ка сюда! Найл, не зная, к кому обратиться за советом, растерянно глянул на гужевиков, но те застыли истуканами, не мигая уставились перед собой. В конце концов, видя, что девушка теряет терпение, Найл слез с повозки и пошел к ней. Это была миловидная темноволосая особа со вздернутым носиком, чем-то напоминающая Мерлью.

— Как тебя кличут? — осведомилась она.

— Найл.

— Иди за мной, Найл.

Девушка повернулась и пошла. Найл, теряясь от любопытства, направился следом к стоящей на середине лужайки большой каменной вазе, окруженной высокими — в человеческий рост — кустами. Когда углубились, девушка развернулась лицом к Найлу и потребовала:

— Ну-ка, целуй меня.

Найл вытаращил глаза. Он ожидал чего угодно, только не этого. В конце концов девушке надоела его нерешительность; притянув Найла к себе, она обвила ему руками шею. Спустя несколько секунд она тесно прижалась к нему всем телом, прикосновения губ были влажны и настойчивы. Вслед за первоначальным изумлением Найл почувствовал в этом занятии острый вкус и самозабвенно предался удовольствию.

Через какое-то время девушка сладостно вздохнула и, чуть отстранившись, близко посмотрела на Найла.

— Ну, целуй, — с хрипотцой выдохнула она.

Найл повиновался не колеблясь. Нежные губы податливо раздвинулись, девушка обеими руками охватила его голову, приникая к нему лицом. В таком положении они пробыли так долго, что Найлу уже не хватало дыхания.

Девушка отстранила лицо, ласково высвободилась и украдкой посмотрела сквозь кусты. Довольная, что там никого нет, она взяла юношу за руку.

— Пойдем туда. — Голос у нее возбужденно дрожал.

Найл послушно пошел за ней туда, где на общем фоне лужайки выделялся большой клок нестриженой, длинной травы. Упав на нее, девушка протянула ему руки. Найл растерялся. Ему было непонятно, в чем выгода лежачего положения, когда целоваться удобнее стоя. Тем не менее он подчинился и послушно лег рядом с девушкой. Спустя секунду ее руки вновь ласково обвились вокруг его шеи, а губы работали с таким усердием, словно она решила всего его вобрать в себя.

От оглушительного удара в ухо в голове затрещало, а из глаз посыпались искры. Над ними стояла Одина и, склонившись, примерялась уже для второго удара. В голове стоял звон. Найл нетвердо встал на ноги. Глаза Одины мстительно сверкали. Досталось башмаком и девушке.

— А ну поднимайся, потаскуха!

Одина повернулась к Найлу и крепко ударила его еще раз. Девушка, похоже, ничуть не испугалась, лицо ее выражало единственно досаду. Когда Одина снова отвела ногу для удара, глаза девушки налились недобрым светом, и та сдержалась.

— Марш на работу! С тобой разберемся позже.

Повернувшись к Найлу:

— А ты назад в повозку.

Повозка была пуста, четверо гужевиков-истуканов все так и глядели перед собой, будто покорные лошади. Одина прошла мимо них в цветущий кустарник, окаймляющий соседнюю лужайку. Найл хотел окликнуть брата, но одумался, вспомнив мстительно сверкающие глаза Одины. Послышался страдальческий вскрик… Из кустарника выдралась Одина, волоча брата за ухо. Найлу невозможно было сдержать смех, но под сердитым взглядом Одины он моментально осекся. Сзади с удрученным видом тянулась блондинка. Одина молча указала на повозку. Вайг влез и уселся рядом с Найлом. Одина, не удостоив братьев взгляда, пошла обратно в здание с розовым фронтоном. Нарушительницы как ни в чем не бывало взялись за прерванную работу. С дальнего конца площади — гррум! гррум! — доносились звуки маршировки.

— Как ты думаешь, она сильно рассердилась? — осторожно спросил Вайг.

— Вид у нее просто разъяренный. Но я-то разве виноват? Я думал, бабенка просто хочет мне что-то показать.

— Вот и показала, — хихикнул Вайг.

Прошло минут пятнадцать. В конце концов показалась Одина, за ней Сайрис.

— Пошли! — чуть не с ненавистью фыркнула служительница, отчего гужевики пугливо сорвались на рысь.

Одина смерила взглядом Вайга, затем Найла; оба отвели глаза.

— Повезло же вам, что это я, а не какая другая служительница, — сказала она. — За незаконную случку полагается полсотни ударов плетьми.

— За случку?

— Что вы такое натворили? — Сайрис не могла взять в толк, что произошло.

— Она просила помочь докатить тяжелую тачку, — стал оправдываться Вайг. — А когда зашли в кусты, набросилась на меня. Да так, что я думал, сожрет.

Одина строго посмотрела на Найла.

— А та, с темными волосами, тоже попросила, чтобы ты ей помог?

— Нет. Она сделала пальцами — вот так, а я пошел узнать, что ей надо.

— Простаки вы оба. Неужто не ясно, что женский квартал для мужчин — заповедная территория? Доложи я все как есть, вас бы лишили обоих ушей.

В голосе, однако, слышались сочувственные, покровительные нотки.

— Но что такого в том, что кто-то целуется? Почему это под запретом?

Одина глубоко, досадливо вздохнула; было похоже, что сейчас снова рассердится. Но лишь с терпеливой снисходительностью покачала головой.

— Вы еще много не знаете. Ничего страшного в поцелуях нет, если целуются те, кому положено. А иногда случается так, что целуются не те.

— Что значит «не те»?

— Вы рабов еще не видели?

— Да, в общем-то, проезжали мимо поутру.

— Обратили внимание, какие это образины?

— Да.

— Это потому, что у них были «не те» родители. Видите, какая я здоровая, крепкая? — Она вытянула безупречного вида руку и согнула ее в локте, демонстрируя мускул.

— Да.

— Потому что у меня родители были те, что надо.

Она улыбнулась открыто и приязненно, будто этим объясняла все. Какое-то время братья молча усваивали сказанное. Затем Найл спросил:

— А кто были твои родители?

В глазах у Одины мелькнуло недоумение.

— Откуда же мне знать!

Все трое удивленно посмотрели на нее.

— Ты не знаешь?

— Конечно нет.

— А я вот знаю, кто мои родители.

Одина кивнула.

— Да, но вы-то дикари, производство и выращивание потомства у вас пущено на самотек. Почему, думаете, все служительницы такие рослые и красивые? Потому что их родители тщательно отбирались. А мужчины почему такие все статные, сильные? Потому что их растят не как попало, а тщательно за этим следят.

— А все ли детишки появляются здесь на свет сильными и здоровыми? — спросила Сайрис.

— Разумеется, нет. От больных и слабых мы сразу же избавляемся.

— Но ведь это жестоко, — тихо заметила Сайрис.

— Вовсе нет. Жестоко сохранять их жизнь: они могут, в свою очередь, принести неполноценное потомство. Не допуская этого, мы очищаем наш род от убогих и больных.

— А как обстоит у рабов? — спросил Вайг.

— Рабы — отрезанный ломоть, неполноценные. Их держат, потому что надо же кому-то делать черную работу. Ну и конечно паукам… — она поспешно исправилась, — хозяевам они нужны на пирах.

— Как прислуга? — неуверенно спросил Найл.

— Нет, нет. — В голосе Одины послышалось даже раздражение от такой непонятливости. — Как самое лакомое блюдо. Им нравится человеческая плоть. Мы, разумеется, держим коров, лошадей, овец. Но человечина, говорят, им вкуснее всего.

От таких слов пленники тревожно притихли. После долгой паузы Вайг спросил:

— А насчет своей участи… никогда не опасаетесь?

Одина размашисто мотнула головой.

— Конечно нет, что ты! Своих слуг они никогда не трогают, кроме тех, конечно, которые выходят после темноты. Или нарушают закон каким-то другим образом. Например, пытаются пробраться в женский квартал. — Она сказала это с предупредительной ноткой, зорко глянув на братьев из-под приспущенных ресниц.

Все это время — минут десять — повозка катилась по тому же широкому проспекту в направлении реки. Гужевики теперь усиленно тормозили (дорога шла под уклон), не давая повозке разогнаться. Река находилась как раз перед ними — широкая лента, переливчато посверкивающая под солнцем. Гигантский мост, соединявший некогда оба берега, провалился теперь своей серединой в воду; ржавые железные фермы изогнуты, покорежены. Гужевикам приказано было остановиться. Одина указала на невысокое белое здание на той стороне.

— Вон она, детская.

— Но как туда перебраться? — спросила Сайрис с заметным волнением.

Вместо ответа Одина указала на лодку, лежащую на самой кромке берега, возле ступеней каменной лестницы. Хлопнула по спинам двоих мужиков при оглоблях.

— Можете нас перевезти. Остальные дожидайтесь здесь.

Через несколько минут они уже были на середине реки. Лодка, напоминающая дракар викингов в миниатюре, гладко скользила, продвигаясь все дальше с каждым взмахом весел.

— А как сломался мост? — поинтересовался Найл.

— Жучиные слуги взорвали.

— Чтоб матери не бегали навещать своих детей?! — воскликнула Сайрис.

— Почему же, можно встречаться два раза в год. Находиться вместе хоть целые сутки. Но многие предпочитают обходиться без таких забот. Я своих детей не видела с рождения.

— У тебя есть свои дети?

— Я их вынашивала и рожала, — пояснила Одина. — Но называть их своими я бы не стала.

— И тебе не хотелось с ними увидеться?

Женщина пожала плечами.

— Вначале скучала, с недельку, а потом все как-то забывалось. Я знала, что за ними хороший уход.

— А кто твой… кто их отец?

— Одного звали Врукис, другого Мардак и еще одного Крифон.

— И… — Сайрис сделала робкую паузу, — ты с ними по-прежнему видишься?

Одина вздохнула. Вопросы Сайрис, очевидно, казались ей наивными.

— Я несколько раз видела их на улице. Но было бы невежливо показывать, что мы знакомы друг с другом. Понимаешь, они всего-навсего слуги. Их дело — производить детей. Они бы смутились, заговори я с ними.

— А у тебя нет к ним… чувства?

— Это еще зачем? Неужели я должна испытывать чувство к этим вот, — она показала пальцем на гужевиков, — за то, что они перевозят нас через реку?

Найл исподтишка посмотрел на этих двоих, не смутит ли их такое замечание. Но те смотрели только вперед, и не похоже было, что придают значение сказанному.

Лодка, ткнувшись, замерла возле уходящей вверх каменной лестницы. Один из мужчин, выпрыгнув и принайтовав ее к камню, помог Одине сойти на берег. Наверху их встретила дородная, высокая женщина, вся в синем. Как и большинство служительниц, она так походила на Одину, что их можно было принять за сестер. При женщине была секира выше ее самой, лезвие венчал длинный шип. Поприветствовав Одину, служительница оглядела живот Сайрис.

— На каком месяце?

— Она не беременна, — ответила за нее Одина. — Ей разрешено навестить детей, их доставили сюда несколько дней назад.

— Надеюсь, тебе по силам будет ее сдерживать, — сказала женщина Одине, церемонно вытягивая руку с секирой, когда они проходили мимо.

— О чем это она? — спросила Сайрис шепотом. Одина пожала плечами.

— Некоторые матери не желают разлучаться со своими детьми. Как раз на прошлой неделе ей пришлось одну такую прикончить.

— Прикончить?

— Да, смахнуть ей голову.

— Она что, не могла ее просто оглушить? — спросил Найл.

Одина категорично покачала головой.

— Зачем? У той мамаши был неизлечимый душевный разлад. Она могла заразить других.

— Душевный разлад?

— Мы называем так между собой, когда человек отказывается себя сдерживать. И разумеется, эта женщина могла произвести на свет ущербных детей. Потому таких и надо приканчивать.

Одина указала на деревянную скамью у края газона.

— Вам двоим надо будет дожидаться здесь. Мужчинам заходить в детский городок запрещено. Ни в коем случае никуда не отлучаться до нашего возвращения. Страже приказано убивать любого мужчину, который станет слоняться здесь без разрешения.

Братья опустились на нагретую солнцем скамью (во дела, просто сидеть невозможно) и проводили взглядом женщин, скрывшихся за углом. Найл заслышал необычный шипящий звук и пузыристое журчание бегущей воды. Отогнувшись назад, чтобы не мешало дерево, он сумел разглядеть фонтан, взметающий в воздух упругую пушистую струю. Зрелище просто зачаровывало, так и подмывало тайком встать и посмотреть. Но на той стороне газона расхаживала одна из этих, в синем, и поглядывала на братьев с такой неприязнью, что просто мурашки по коже. Невольно представилось: сейчас подойдет и ка-ак даст секирой! — сразу голова с плеч и улетит.

— Как тебе все это? — Вайг кивком указал на женщину и на здание детского городка.

— Очень красиво (для жителя пустыни это был, считай, рай земной).

— Красиво-то оно красиво, только в дрожь бросает от такой красоты. Напоминает бабу, что нас сюда привела…

— Чего-то я тебя не понял, Вайг.

— Внешне хороша, вроде сама обходительность, а как заговорит, так тошно делается. Как она спокойненько рассказывала про женщину, которой отсекли голову лишь за то, что не хотела расставаться со своим дитем.

— Тсс! — шикнул Найл. Он вдруг испугался, что их услышит баба с секирой; тогда Одина, вернувшись, застанет лишь два трупа и две головы в сторонке.

— Мне-то чего прятаться? — возмутился Вайг, но голос понизил.

— Знаешь, что меня сбивает с толку? — поделился Найл. — Коли уж они так пекутся, чтобы дети у них росли сильными и здоровыми, то почему сами-то они такие придурочные, с ущербной башкой?

Вайга такая мысль застала врасплох.

— Да, в самом деле. А ведь и вправду ущербные, а? — Он помолчал, подумал. — Может, потому что работа у них такая нудная?

Найл с сомнением покачал головой.

— Нет, здесь дело не только в этом. У меня такое впечатление, будто…

Не успев подобрать нужных слов, Найл вздрогнул от взволнованного детского крика. Через секунду братьев уже тискала ручонками Руна, тычась губками попеременно то в одного, то в другого. За ней шла Сайрис, неся на руках Мару. А за Сайрис, рядом с Одиной, шла стройная девушка в голубой тунике. Найл с восторженным удивлением узнал Дону. Высвободившись из объятий Руны, он вскочил со скамьи. Дона, расставив руки, бежала навстречу. Глаза у нее засверкали радостным волнением. Найл обхватил девушку и закружил, завертел, подняв над землей. Синяя стражница наконец не выдержала, шагнув вперед, сердито крякнула:

— Хватит здесь ластиться! Будете так себя вести, живо без ушей останетесь, вы оба!

Найл с виноватым видом опустил Дону, та смущенно отвернулась. Тут, к удивлению, заговорила Одина:

— Ты совершенно права, служительница. Эти люди, увы, дикари, к тому же долгое время не виделись. Я позабочусь, чтобы они вели себя пристойно. — И победно усмехнулась. Стражница, передернув плечами, отвернулась с постно-презрительной миной.

— А мы с тобой поластимся позже, когда никого не будет поблизости. Заодно и уши сохраним, — шепнул Найл Доне.

Дона чуть разрумянилась, и у Найла сердце закувыркалось. В полутемном подземном коридоре Каззака он как-то не обращал внимания, насколько девушка, оказывается, миловидна. С той поры, как они расстались, прошло несколько месяцев. Ее худенькое девчоночье тело обрело женственность, хорошо сложенные руки и плечики покрывал ровный загар.

У Руны и Мары был бодрый, веселый вид. Обе явно поправились, загорели.

— А где папа? — спросила Руна, и стало ясно, что ей неизвестно о гибели отца.

К счастью, Мара вовремя ее перебила, попросив Вайга все-превсе рассказать. Найл и Дона сидели на краешке скамейки и смотрели друг на друга. Найл почувствовал к Одине признательность, когда та тактично удалилась на другой конец газона и отвлекла внимание стражницы разговором.

— Что у тебя за платье? — спросил юноша.

— Это, синее? Меня взяли в наставницы. Помогаю присматривать за ребятишками. Мне поручили Руну и Мару.

— Тебе здесь нравится?

— О да, я люблю детей. Только вот по маме скучаю.

— Я сегодня вечером увижу Каззака. Хочешь, спрошу, может ли она взять тебя во дворец работать? Она прилично устроилась, как всегда.

Глаза Доны на секунду вспыхнули.

— Ты будешь там все время?

— Нет. Завтра начинаю работать.

Лицо девушки омрачилось. Посмотрев друг на друга, они поняли: много времени, наверное, пройдет, прежде чем снова доведется свидеться. Найлу больше всего на свете захотелось вдруг стиснуть Дону в объятиях и целовать, целовать. Посмотрев глубоко в ее глаза, он понял, что и в ней колеблется такое же желание. Но в присутствии стражницы, то и дело зыркающей в их сторону, это было невозможно. Они лишь осторожно соприкоснулись руками.

Интересно было ощущать, насколько близки сейчас их умы. Найл не пытался проникнуть в ее мысли сознательно, но вместе с тем узнавал их так ясно, будто они рождались в его собственной голове. Словно внутренняя их сущность слилась воедино в волнующем чувстве постижения друг друга.

Стражница сменила позу, чтобы удобнее видеть через плечо Одины. Найлу стало любопытно, что же может служить причиной такой недоброжелательности; он настроился на ее мыслительный лад. Это оказалось неожиданно трудно, и в какой-то момент Найл подозревал, что стражница сознает его усилия и умышленно им противится. Но в то же время по ее лицу (она сейчас разговаривала с Одиной) нельзя было судить ни о какой подозрительности. Попробовал еще раз, и тут его ошеломила странная, не до конца еще оформившаяся догадка. В мозг этой женщины сложно проникнуть потому, что он работает не совсем обычно, можно сказать, не по-людски. Секунду спустя натиск увенчался-таки успехом. Найл с удивлением понял, что прав в своей догадке. Оказывается, это не разреженность, что свойственна обитателям паучьего городища, — ту можно сравнить скорее с рассеянностью. Эта же напоминала странную, созерцательную пассивность паука, терпеливо выжидающего, когда добыча угодит в тенета. Трудно поверить: получалось, перед ним, по сути, паук в человечьем обличье. Было заметно, что Дона глядит на Найла с любопытством, понимая, что происходит что-то необычное. Вместе с тем в ней не было ревнивого желания заполонить все внимание юноши, поскольку их умы и без того пребывали в гармонии; просто любопытно было узнать, что именно Найла так привлекает.

Тут до Найла дошло, отчего все-таки стражница смотрит на них с такой неприкрытой враждебностью. Ей вменялось не любить дикарей и относиться к ним с надменным превосходством. Братья вызывали у нее сильнейшее неприятие. Но Одина была старше по рангу, поэтому у стражницы не было возможности придраться к ним, пока не случилось явного нарушения. Неприязнь стражницы была так велика, что Найл невольно почувствовал, как сам наливается гневом.

Судя по всему, стражница совершенно не подозревала, что Найл проник к ней в мысли. У этой женщины было что-то общее с пауком-шатровиком, хотя жизненный заряд в ней был, безусловно, куда сильнее. Частично из озорства, частично из любопытства Найл решил внушить стражнице мысль, что кто-то пристально следит за ней из окна детской. Несколько секунд все шло без изменений. Женщина продолжала слушать Одину, кивая и остро поглядывая на Найла и Дону. И тут вдруг она резко, словно уже не в силах вынести, обернулась и посмотрела в сторону детской. Найл подивился успеху своей проделки. Он мысленно велел ей поднять руку и почесать нос. На этот раз стражница подчинилась незамедлительно. Найл едва поверил своим глазам. Сама того не сознавая, она подчинялась его воле. Он заставил стражницу переступить с ноги на ногу, поиграть притороченным к поясу топориком, потянуться и почесать поясницу. В конце концов вынудил отвернуться и вглядеться в окна детской: кто там все смотрит и смотрит? Пока она это делала, Найл не упустил случая украдкой поцеловать Дону. Когда стражница обернулась, они уже сидели как ни в чем не бывало.

Через пару минут Одина, обернувшись, сделала Доне знак. Здесь все явно было заранее оговорено.

— Пора идти, — прошептала Дона. — Надо отвлечь твоих сестренок, а то расхнычутся, когда будете уходить.

Девушка обернулась удостовериться, что стражница не смотрит в их сторону, потянулась и нежно погладила Найла по щеке. Поднялась, взяла за руку Мару.

— Ну что, сыграем в прятки? Давайте-ка вы с Руной прячьтесь, а я пойду искать.

Спустя минуту Руна и Мара уже почти скрылись среди кустов, и Одина показала жестом: все, пора уходить. Найл попытался напоследок поймать взгляд Доны, но та, не оглядываясь, уже спешила через лужайку.

Когда садились обратно в лодку, Найл готов был разорваться от бесчисленных вопросов и отрывочных мыслей, от которых голова буквально кипела. Непривычный к напряженному анализу, абстрактным понятиям, Найл боялся, что голова просто не выдержит такой бурной активности.

Ясно было одно. Стражница — человек, никакая не паучиха. Ум у нее если и имеет сходство с паучьим, то оттого лишь, что таким его отлили и отшлифовали — в самом раннем возрасте в него впечаталось паучье мышление. Ведь и Вайг в конце концов так натаскал осу-пепсис и муравьев, что по ряду признаков они уже едва не напоминали людей…

Отсюда напрашивалось, как именно смертоносцам удается держать в подчинении своих слуг. В отличие от жуков-бомбардиров пауки лишены способности общаться с людьми напрямую. Да оно им и ни к чему; достаточно просто заронить идею, образ действия. В каждой из прислужниц Смертоносца-Повелителя гнездилось «второе я» — фактически сущность паука…

Пока смертоносцы держат это «второе я» в повиновении, они всецело хозяева своих рабов. Но они не задумываются над тем, что кто-нибудь из людей может одержать верх над их волей и переподчинить себе рабов.

Тут Найл впервые осознал, отчего Смертоносцу-Повелителю так не терпится раскрыть его, Найла, секрет. Овладей люди навыком внедряться и управлять мыслями, дни паучьего господства окажутся сочтены. Как какое-нибудь дрессированное насекомое, закабаленный ум — это замок, к которому подходят несколько ключей.

Одновременно с тем, как эти мысли с боем складывались в слова, Найл изучал Одину. Бесспорно, в сравнении со стражницей она подлинный человек. Но даже в ней ощущается странная разреженность, словно какая-то часть ума у нее дремлет. Теперь понятно: дело в том, что и ее ум порабощен пауками. В ней подавлено чувство подлинной независимости, а она о том даже не подозревает.

Сейчас, например, она прикидывает, что ей делать с «дикарями». Одина сделалась невольной заложницей создавшегося положения. Как прислужница, она привыкла жить по другому распорядку. Служебные обязанности в течение дня могли меняться, но в целом заведенный порядок оставался незыблемым, и сложных тупиковых вопросов не возникало. А теперь она терялась, не зная, как быть. В провожатые дикарям она вызвалась потому, что нельзя же было допустить, чтобы те вообще шатались без присмотра. Теперь же предписанные обязанности она выполнила и не знала, что делать дальше. Сайрис надо будет сейчас вернуть в женский квартал. Но и тогда надо будет еще решать, как поступить с Вайгом и Найлом…

Мысль, что с матерью предстоит расстаться, побудила Найла внушить служительнице следующее. Лодка уже приближалась к берегу, время иссякало. Найл пристально вгляделся в профиль женщины и, сосредоточась, стал внушать, что их всех надо доставить во дворец Каззака. Когда нос лодки мягко ткнулся в берег, спросил:

— Куда мы теперь направимся?

— Я отвожу вас назад к новому управителю, — ответила Одина решительно, без тени сомнения в голосе. Чувствовалось, что она довольна собой: выход-то какой удачный. Найлу стало совестно. Но когда увидел грустное лицо матери (она все не переставала думать об оставленных детях), в нем проснулось удовлетворение от мысли, что взята хоть какая-то, пусть временная, отсрочка.

На главную площадь возвратились далеко за полдень. Жаль было гужевиков: Одина велела им возвращаться долгим кружным путем вдоль берега реки, и бедняги выбились из сил. Ей, похоже, совершенно не было дела до их усталости. Она частенько на них покрикивала, чтобы пошевеливались. Найл понял, что это не из жестокости или грубости нрава. До нее просто не доходило, не могло доходить, что это тоже люди, совсем как она. Вот что сбивало с толку больше всего. Несмотря на внешнюю доброжелательность, даже благодушие, она вместе с тем напрочь была лишена человечности.

Ватага рабов тянула через площадь груженную землей подводу, другая стайка подталкивала ее сзади. Возле подножия башни рабов было погуще — засыпали воронку. Среди общего их скопища выделялись люди, рост и сложение которых указывали на принадлежность скорее к слугам, чем к рабам.

— Почему эти люди работают вместе с рабами?

— В наказание. Непослушные и ленивые слуги могут осуждаться на рабство, — и добавила с удовлетворением: — Едва ли не лучший способ поддержания порядка. Они умереть готовы, лишь бы не угодить в рабы.

— Получается, их могут и съесть? — рассудил Вайг.

— Разумеется. Они лишаются всех привилегий.

— А что имеется в виду под непослушанием?

Одина пожала плечами.

— Пререкания со служительницей. Даже нерасторопность на подъеме.

Теперь понятно, почему Массиг так метался нынче утром.

Двое одетых в черное служительниц охраняли главный вход в резиденцию Каззака. За ними в проеме открытой двери виднелся силуэт смертоносца. Найл обмер. К счастью, гужевики вильнули в боковую улицу и подъехали к заднему ходу, ведущему во внутренний дворик. Там блаженствовали под солнцем двое бойцовых пауков, а возле входа в здание стояли еще двое служительниц. Выбравшись из повозки, Одина почтительно склонилась перед пауками, затем подошла и поприветствовала служительниц.

— Я доставила дикарей обратно к управителю Каззаку.

Женщины презрительно покосились на братьев.

— Пойду доложу управителю. Оставь их здесь, — сказала одна.

Одина, отсалютовав, залезла обратно в повозку и крикнула гужевикам, чтоб трогались. Отъезжая, даже не обернулась.

Десять минут дикари молча томились под пустым, как бы незрячим взором служительницы, которая их решительно не замечала, будто они невидимые. Непроизвольно остановившись на ней глазами, Найл сам не заметил, что настроился на ее мыслительный лад. Мысли ее заставили юношу вспыхнуть горьким гневом. Служительнице дикари казались какими-то убогими, презренными людишками, мало чем отличающимися от животных, и она была почему-то уверена, что от них дурно пахнет. Но презрительнее всего она относилась к Сайрис — тощей и, на ее взгляд, совершенно не женственной. Найл на секунду недовольно взглянул на мать через призму глаз этой женщины. Ощущение такое, словно Сайрис, не сходя с места, превратилась в какую-то обезьяну.

Где-то в недрах здания гулко хлопнула дверь, и женский голос выкрикнул приказание. Стражница отсутствовала уже минут десять. Ее напарница недвижно смотрела перед собой. Чтобы не так донимала неприязнь, она старалась вообще не смотреть на дикарей: пустое место.

Двери отворились.

— За мной, — бросила появившаяся стражница.

И войти не успели, как Найл уже ощутил нависшую в этих стенах глухую, осязаемую плотную пелену враждебности. Вот уж чего не ожидал: в парадной полно было смертоносцев; так густо, что трудно и пройти, не задев. Пришлось сплотить все мужество, чтобы не попятиться и не броситься в ужасе прочь. Восьмилапые из тех, что ближе, созерцали юношу с таким видом, что казалось, еще секунда, и вгонят клыки в беззащитную плоть. Поддавшись на какой-то миг слепому страху, Найл решил, что это конец, и инстинктивно напрягся для отпора. Однако непроницаемо черные глаза просто следили, как он ступает следом за стражницей. Существа воспринимали Найла с такой боязнью и гадливостью, словно он сам был каким-нибудь отвратительным ядовитым насекомым. Какая-то часть сущности Найла — немая, отстраненная — подмечала, что кучный этот обстрел враждебными волевыми импульсами рождает ощущение холода — словно ледяной ветер обдает. Вот начат подниматься за стражницей по лестнице, и мертвенный этот холод переместился на спину. Едва повернул за угол, как все стихло. Пристальные паучьи взоры, несомненно, несли в себе некий отрицательный заряд.

Миновали коридор, ведущий в покои Каззака, но почему-то продолжали подниматься. Выше четвертого этажа лестница делалась уже; стало понятно, что ведут их на самую верхотуру здания. В конце каждого коридора стояли на страже бойцовые пауки, хотя эта часть здания была, в сущности, безлюдной и, кстати, довольно запущенной. Стены все в грязно-зеленых потеках, кусками валяется штукатурка, обнажая дранку.

Свернули в скудно освещенный коридор, деревянный пол которого скрипел и зловеще прогибался под ногами. Открыв дверь, стражница подозвала Сайрис:

— Останешься здесь. Когда понадобится, позовут. Комната была пустой, если не считать лежака да деревянного табурета.

— Спасибо, — произнесла Сайрис (губы сразу побледнели).

Стражница, громко громыхнув за матерью дверью, вогнала на место засов.

Через две двери отыскалось место и для Вайга. Стражница молча указала: входи. Скрежетнул засов.

Найла отвели в самый конец коридора. Дверь была уже открыта. Стражница жестом велела заходить.

— Мы узники? — спросил юноша.

— Рот будешь раскрывать, когда о чем-то спросят.

Стражница отступила в сторону, словно боясь оскверниться от прикосновения с входящим. Дверь гулко захлопнулась, лязгнул засов. Слышно было, как удаляется, поскрипывая половицами, стражница.

Свет в комнате был такой ущербный, что прошло некоторое время, прежде чем Найл сумел разглядеть, что единственное ее убранство составляют несколько подушек, разбросанных по полу. Пахло застоявшейся пылью и сырым тленом. Свет проникал единственно через высоко расположенное окно, заросшее грязью.

Нагнувшись, он подобрал подушку. Она была подмокшей и пахла плесенью. Юношей вдруг овладело необоримое желание рухнуть на пол и разрыдаться. С того самого момента, как он наткнулся на разбухший труп отца, в душе гнездилось безутешное горе. Теперь оно рвалось наружу — властно, яростно, безудержно. Тем не менее в душе оставалось еще что-то от гордости и достоинства, они мало-мальски сдерживали, не давая сдаться окончательно. Опустившись в углу на подмокшую подушку, Найл уткнулся лбом в колени. Никогда еще не ощущал он себя таким одиноким и покинутым, как в эти минуты.

Судя по всему, достоверным объяснением можно считать одно: каким-то образом они проведали, что это он виновен в гибели смертоносца. Если так, то впереди только одно: казнь всех троих прилюдно… Как скрежет зубовный, была мысль, что отвечать за содеянное вместе с ним будут ни в чем не повинные мать и брат.

Но как могли они проведать его тайну? Единственное, что напрашивалось: выдала раздвижная металлическая трубка. Он тогда тщательно ее вытер, чтоб убрать малейшие следы паучьей крови. Но все равно ведь могли учуять так или иначе. Найл проклинал себя за непростительную глупость: надо же, притащить трубку с собой! Нет чтобы оставить ее в пещере!

Тут юноша настороженно вскинул голову и с внимательным напряжением вгляделся в дверь: впечатление такое, будто за ним подсматривают. Но доски, похоже, пригнаны плотно, хоть тараном молоти. Изучив дверь более пристально, Найл убедился, что нет в ней ни трещины, ни дырки от сучка, откуда можно вести наблюдение. Видно, нервы разболтались. Найл снова сел. Однако любопытно: едва он застывал со смеженными веками, уткнувшись лбом в колени, как возникало неловкое чувство, что за ним наблюдают, — из раза в раз, из раза в раз. А как опирался затылком о стену и смотрел прямо перед собой на дверь, так снова вроде спокойно.

Время замедлило бег. Ум подернулся дремотной ряской. Глаза то и дело смыкались сами собой, и Найл крупно вздрагивал, просыпаясь, когда голова бессильно заваливалась набок. Ощущение такое, будто время вообще замерло. После долгого (судя по всему) промежутка времени — часов, наверное, около двух — Найл чутко встрепенулся от негромкого звука: короткий взвизг двери. Юноша внимательно прислушался, но нет, тишина. Он уж подумал, не почудилось ли, как услышал вдруг скрип половицы. Найл перебрался к двери, приник к ней ухом. Ни звука.

Это могло означать лишь одно. Человек по коридору пройти не мог. Будь он каким угодно легким, при такой тишине он все равно неизбежно был бы слышен. А вот паук, с его широченным махом лап, мог, выбирая половицы понадежнее, ступать по обеим сторонам коридора. Скрип двери означал, что он находится в соседней комнате.

И тут стало ясно, отчего оно — чувство, что за тобой следят. Ни к чему выискивать щель в двери. Следят-то не глаза: чужой, посторонний ум скрытно силится проникнуть в мысли. Усталость и уныние полонили Найла настолько, что он и не думал ограждаться. Была попытка метнуться назад, воссоздать в памяти все — каждую мысль, оттенок чувства — с того самого момента, как истаял звук шагов стражницы. Затем, как бы пожав мысленно плечами, решил: а к чему? Теперь уж ничего не исправишь.

И опять время словно зависло. Сейчас, наверное, где-то начало вечера, скоро станет темнеть. Чувствовались голод и жажда, но не очень явственно, все равно что на заднем плане.

В коридоре скрипнула половица, Найл вздрогнул. Кто-то осторожно подбирался, похоже, босиком. Слышно было, остановились возле двери. Заскрипел, подаваясь, засов. Кто бы там ни упирался, дело двигалось явно с трудом. Наконец дверь приотворилась. Женский голос окликнул его по имени.

— Мерлью!

— Тссс! — Гибкая фигура на цыпочках проскользнула в комнату и притворила за собой дверь. — Где ты?

— Здесь, в углу.

Найл так рад был ее видеть, что готов был наброситься и затискать в объятиях, но опасался, что девушка не так поймет.

Мерлью неприязненно огляделась.

— Ужас какой. Неужели и присесть не на что?

— Да вот, подушки есть.

— Что ж, и то ладно.

От ее голоса в душу влилось успокоение, было в нем что-то теплое, чуть ли не родное. Бросив одну подушку к стене, девушка аккуратно на нее опустилась. Найл подсел возле.

— Зачем ты сюда пришла?

— Посмотреть, как ты здесь.

— Но зачем?

— Конечно потому, что тревожилась!

На сердце сделалось вдруг блаженно легко, даже тревожные мысли как-то поблекли.

— Зачем они так с нами поступили?

— Тсс! Не так громко. — Мерлью прикрыла Найлу рот ладонью. Ладошка была мягкая, чуть попахивала благовониями. Найл едва сдержался, чтобы не поцеловать.

— Мне нельзя находиться здесь долго.

— Твой отец знает, что ты здесь?

— Нет, и ты мне обещай, что ему не расскажешь.

Она шептала в самое ухо. Теплое влажноватое дыхание, легкое касание тела пьянили.

— Понятное дело, буду помалкивать. Но зачем нас вот так взяли и заперли?

— Это не его вина. Ему приходится подчиняться их повелениям. Сегодня пауки весь день здесь кишмя кишели.

— Чего им нужно?

— Не знаю, — прошептала она. — Я думала, ты мне расскажешь.

Найл, отстранив лицо, покачал головой.

— У тебя на этот счет вообще никаких мыслей? — деликатно помолчав, спросила она.

— Не знаю я, — вздохнул Найл.

Ладони Мерлью ласково легли на щеки; чуть стиснув, она повернула Найла к себе лицом. Ее глаза близко смотрели на него.

— Ты мне не доверяешь?

Найл распахнул глаза.

— С чего ты взяла?

— Хочешь, чтобы я тебе помогла?

— Только если это для тебя не опасно.

Внезапно до Найла дошло: Мерлью хочется, чтобы он ее поцеловал. Стоит лишь наклониться вперед и прикоснуться губами. Ладонь девушки ласково переместилась со щеки ему на затылок, их лица тесно сблизились. Руки Найла вкрадчиво скользнули Мерлью вокруг талии, он пододвинул девушку к себе.

Сидеть было неудобно, голые плечи упирались в холодную стену. Мерлью аккуратно высвободилась. У Найла дыхание перехватило от изумленного, радостного предчувствия: Мерлью пристраивала подушки на полу. Ей, похоже, не составляло неудобства прервать ласки для такого банального дела. Через минуту, притянув Найла к себе, она вожделенно прильнула к нему телом.

Изумительно, просто поверить невозможно. Еще минут десять назад он распрощался со всякой надеждой, а вот теперь в руках у него было то, о чем он не смел и мечтать. Скажи кто, что Найла поутру казнят, восторг его едва бы померк. Он ощущал ее всю: обнаженные ноги, прижавшиеся к его ногам, короткую шелковистую тунику, гладко скользящую под пальцами, упруго нежную грудь, что, вздымаясь и опадая, касалась его груди, чувствовал сладость ее теплого дыхания. Найл бережно приникал губами к ее ушку, завиткам волос на шее, глазам, лбу. Мерлью нежными, упругими движениями легонько стискивала ему шею, мягко целовала в губы. Чувство какое неописуемое — ощущать ее, лежа на этих отсыревших подушках; была б возможность — не поднимался бы вообще всю ночь.

Где-то внизу приглушенно бухнула дверь. Мерлью, замерев, прислушалась. Затем встала, подобралась к двери и выглянула наружу. Постояв чуть-чуть, на цыпочках вернулась назад. У Найла-то, оказывается, конечности немного затекли; теперь, когда сел, дожидаясь Мерлью, руки-ноги будто тоненькими иголочками покалывало. Мерлью опустилась рядом. Они опять нежно обнялись и слились губами в поцелуе. Наконец Мерлью отодвинулась.

— Слушай, я попытаюсь выяснить у отца, что все это значит. А ты сам что, и вправду ни о чем не догадываешься?

— Я убил паука, — просто сказал Найл.

— Что ты сделал? — Мерлью глядела на Найла, явно не в силах осмыслить его слов.

— На обратном пути, когда мы шли от вас.

Он рассказал все: о песчаной буре, о том, как нашел раздвижную трубку, как неожиданно наткнулся на занесенного песком смертоносца, который, к счастью, не успел выскрестись наружу. Девушка содрогнулась, когда он описал, как вогнал острие восьмилапому в физиономию. Когда закончил, Мерлью покачала головой.

— Не могу представить, как они могут об этом догадаться. Скорее всего, они могли предположить, что его убил твой отец.

— Но они же могут читать мысли!

Девушка досадливо дернула плечом.

— Не верю я этому! Если б так, они бы меня давно уже слопали.

— Когда меня сюда привели и посадили, там, за стеной, мне показалось, сидит паук. Он как бы пробовал вклиниться мне в мысли.

Мерлью чуть сощурилась, размышляя.

— С чего ты это взял?

— Я слышал, как дверь скрипнула, когда он выходил. И половицы в коридоре.

— А с чего ты взял, что он за тобой смотрит?

— У меня просто возникло ощущение… Знаешь, бывает такое, когда кто-нибудь пристально пялится тебе в затылок.

— У тебя такое часто бывает?

Найл улыбнулся.

— Лишь когда кто-нибудь таращится на меня.

— Не пойму, и все тут, — вздохнула Мерлью. — Ты уверен, что все рассказал?

— Тебе про гибель паука мало?

— Кто знает, может, и в самом деле… Если бы им было известно…

Мерлью неожиданно поднялась.

— Ты куда?

— К отцу, рассказать. Постараюсь убедить его поговорить с тобой.

— Не рассказывай ему о пауке.

Мерлью, повернувшись к Найлу, медленно опустилась на колени.

— Мне надо будет ему сказать. А тебе — довериться ему.

— Но ведь он служит им!

— Безусловно. Иного ему не остается. И очень хорошо, что он им служит, — это лучше, чем чистить выгребные ямы… Но он их не любит. Как, рассуди, может он к паукам относиться, когда они на его глазах погубили стольких людей? Беднягу Найрис и ту слопали. — Лицо девушки омрачилось.

— Все же мне кажется, не стоит рассказывать ему о пауке. Чем меньше людей знает, тем лучше. Я даже матери и брату и то ничего не рассказывал.

Ладони Мерлью легли ему на затылок.

— Ты должен мне довериться. Отец не сможет тебе помочь, пока не будет знать правды.

Ну как здесь возразишь? Лицо Мерлью так близко…

— Ладно, делай как знаешь.

Подавшись вперед, она поцеловала Найла — жарко, влажно. Затем поднялась и вышла. Слышно было, как задвигается следом засов.

От нахлынувшего блаженства прочие мысли делись невесть куда. Вместо этого он секунда за секундой все прогонял в уме те пятнадцать минут, что они пробыли вдвоем. Вспомнилось, как он ненавидел ее, как часто бередился мыслью отомстить, наказать, и душно стало от стыда. Дурость какая — приходить в ярость из-за того, что его назвали «тщедушным». В конце концов, ведь это же Мерлью: прямолинейная натура, привыкшая распоряжаться и поступать по своему усмотрению. А вместе с тем какой ласковой может быть! Воссоздал в памяти прикосновение ее губ, и голова просто кругом пошла от удовольствия. Пальцы все еще хранили аромат благовоний. Закрыл глаза, и в мыслях представилось, что она лежит рядом.

Стемнело неожиданно быстро. Найл, обхватив колени, сидел и умиротворенно думал, что никогда теперь запах сырости и плесени не будет вызывать у него неприязни, поскольку неразрывно связан с воспоминанием о Мерлью. Само ее имя звучало музыкой.

Найл, очевидно, задремал. Внезапный луч света заставил вздрогнуть.

Голос Мерлью:

— Не бойся, здесь только я одна. — В руках у нее был небольшой светильник. — Можешь спускаться. Отец желает тебя видеть.

Он направился следом по коридору.

— А что с матерью, Вайгом?

— Их здесь уже нет. Посмотри. — Она толкнула крайнюю дверь. Светильник осветил пустую комнату.

Начали спускаться по лестнице. Бойцовые пауки куда-то поисчезали. Нижние этажи заливал свет многочисленных масляных ламп, некоторые из которых своими высокими ножками напоминали золотисто сияющие снопы. Мерлью, задув свой светильник, толкнула какую-то дверь.

— Вот сюда.

Открылась большая комната, стены увешаны голубыми и золотистыми занавесями. Мебель примерно такая же, что была у Каззака в Дире, только поискуснее. На подушках вольготно сидели пять-шесть девиц-служанок, расчесывая друг другу волосы. Мерлью хлопнула в ладоши:

— Беррис, Нелла!

Поднялись две девушки. Найл видел их сегодня утром, это они омахивали Каззака опахалами. Одна из них бросила взгляд на Найла и прыснула со смеху.

— В чем дело?

Вместо ответа та указала пальцем на настенное металлическое зеркало, и Найл обнаружил, что слева лицо и бок у него плотно припорошены пылью. Прочие, разобравшись, что к чему, тоже покатились со смеху. Мерлью залилась краской.

— Довольно. Пошевеливайтесь!

Однако служанки явно не спешили повиноваться. Одна из них, все еще смеясь, положила ладонь Найлу на предплечье и вывела его из комнаты. Он прошел за ней по коридору и ступил в просторное, облицованное белой плиткой помещение, воздух в котором был ощутимо тяжел от теплого водяного пара и маслянистого аромата благовоний. Пол здесь был выложен мозаикой — чем-то похоже на тот, что в храме посреди пустыни. В центре находилось большое углубление-ванна, сквозь завесу пара соблазнительно лоснилась голубоватая вода.

Девушки — обе смуглые, темноглазые — подвели его к самому краю. В умащенную благовониями воду вели ступеньки. Когда одна из служанок взялась за его тунику, собираясь снять, Найл испуганно дернулся и ухватился за полу. Девушки рассмеялись.

— Ну это ты дурака валяешь! Кто же лезет в ванну в одежде?

— Да я и сам могу раздеться…

У них в пещере мать и Ингельд раздевались всегда в темноте, а мужчины отводили глаза.

Одна из служанок, что повыше, покачала головой.

— Это наша работа. Не надо бояться. Мы управителя купаем каждое утро.

Найл позволил снять с себя одежду, и девушки, взяв его под руки, стали помогать спускаться в воду. И хорошо сделали: одна из верхних ступенек оказалась коварно скользкой. Не подхвати служанки вовремя, он неминуемо бы шлепнулся.

Вода была приятно теплой, и Найл узнал благоухание, исходящее от волос и ладоней Мерлью. Когда он зашел в воду по плечи, девушки деликатно расстались со своими туниками и прыгнули следом за ним; брызги взлетели фонтаном, намочив волосы. Одна из них принялась массировать его лицо и торс, другая втирать Найлу в волосы зеленую жидкость, взбивая ее в шапку обильной пены.

После этого служанки, чуть не силой усадив Найла на ступени, стали лить ему на голову воду из кувшинов. Видя перед собой нагие девичьи бедра, Найл невольно отворачивался и зажмуривал глаза. Смекнув, в чем дело, девушки специально начали его подначивать, вынуждая смотреть на их прелести, когда мылили ему голову. Через пару минут и Найл расхохотался, поняв всю нелепость своего положения.

Велев парню встать, девушки обтерли его огромным полотенцем, а по волосам елозили с таким усердием, что из глаз засочились слезы. Затем Найла подвели к специальному лежаку. Тело натерли маслом, поработали с ногтями и волосами — расчесали, взбили, затем уложили, опоясав лоб широкой матерчатой лентой. Вот одна из служанок, накинув тунику, ушла. Вернувшись, принесла с собой темно-синее одеяние и сандалии из желтой кожи. Когда одевание наконец закончилось, вторая служанка оттерла пар с большого, в человеческий рост, зеркала, и Найл увидел свое отражение: чистенький, смазливый — он впервые видел себя таким. В облике не осталось ничего «дикарского», он ничем не отличался от тех молодых людей, что встречали их тогда на подступах к Дире.

Дверь отворилась, заглянула Мерлью.

— Он готов? Вот это да, какая прелесть!

Найл вспыхнул, но в зеркале было видно, что он и вправду ничего.

— Синее тебе к лицу. Эту вещь раньше носил Корвиг.

— А где Корвиг сейчас?

— Работает, разводит кроликов. Отцу не позволили оставить его у себя. — Мерлью кивнула служанкам: — Теперь можете идти.

Едва за ними закрылась дверь, она обвила Найла за шею и припала губами к его рту. Затем, протяжно и сладостно вздохнув, с неохотой отстранилась.

— Задерживаться больше нельзя, управитель ждет. Когда войдешь, прошу тебя, сделай вот так. — Она грациозно опустилась на одно колено и склонила голову, — Попробуй сам.

Найл послушно повторил движение, но чувствовал себя как-то неловко.

— А надо? Мне еще никогда так не приходилось.

Мерлью коснулась пальцем его губ.

— Сделай ради меня. Так хочется, чтобы ты произвел на отца впечатление! — Она легонько коснулась Найла губами. — Хочу, чтобы ты ему приглянулся.

— Ладно.

Скажи она сейчас броситься в ванну одетым, кинулся бы не раздумывая.

Взяв юношу за руку, Мерлью вывела его из ванной, воздух обдавал юношу прохладой; ощущение такое, будто ступаешь по подушке из податливой пены. Управитель сидел, томно развалясь на груде подушек в окружении пяти-шести служанок. Такое впечатление, будто бы он с самого утра никуда и не сдвигался.

— О-о, мальчик, дорогой мой! Входи, входи.

Лицо Каззака залоснилось довольной улыбкой, когда юноша припал на одно колено.

— Ну, прямо как придворный, великолепно!

Он поднялся (служанки обходительно поддержали под локти) и пошел навстречу.

— Проходи, садись. Наверное, изнываешь от голода.

Он положил руку Найлу на плечо. Звонко щелкнул замок в двери, Мерлью оставила их.

Едва Найл сел, как одна из служанок подала ему металлический кубок; другая, подойдя, наполнила его из кувшина с узким продолговатым горлышком. Это была та самая золотистая жидкость, которую они с Одиной пробовали в ладье. Каззак одобрительно посматривал, как Найл осушает кубок. Вкус был невыразимо приятным. Напиток освежат свербящую глотку, словно холодный нектар. Почти тотчас возникла приятная легкость в голове и теплая пульсация в жилах.

Служанки поставили перед ним резные деревянные чаши с едой: фрукты, орехи, мягкий белый хлеб, тарелку с птичками, только что из печи. В ответ на вопросительный взгляд юноши Каззак сказал:

— Это все тебе. Я уже ел. — Он поманил рукой одну из служанок. — Криста, сыграй что-нибудь нашему гостю, чтобы вкушалось слаще.

Девушка взяла струнный инструмент и, сев перед обедающими на пол, запела чистым, светлым голосом. Каззак откинулся на подушках и с умиротворенным видом прикрыл глаза. Найл был так голоден, что в музыку толком и не вслушивался. Вместе с тем, несмотря на голод, он не торопился набивать желудок. От чересчур обильной еды клонит в сон, а скрытое чувство подсказывало, что мысли надо держать в кулаке. По этой же причине он воздержался и от соблазна осушить еще один кубок золотистого медвяного напитка — лишь пригублял мелкими глотками.

Когда закончили есть, одна из служанок поднесла влажную, напитанную ароматом тряпицу и вытерла Найлу руки и рот. Следом подошла другая — эта досуха вытерла ему губы мягким полотенцем.

Музыка смолкла. Каззак будто проснулся. Он посмотрел на Найла с улыбкой благодетеля.

— Ну что, голод заморил?

— Да, благодарю.

— Хорошо. Значит, можно заводить беседу.

Повернувшись к служанкам, он хлопнул в ладоши. Те собрали чаши и удалились.

Каззак вместе с подушками передвинулся ближе к Найлу. И сел на них, скрестив ноги.

— Ну что ж, молодой человек, — начал он задумчивым голосом. — Похоже, ты создаешь нам кучу хлопот.

У Найла запылали уши.

— Очень сожалею. Но что-то не могу взять в толк, каким образом.

— Ой ли? — Каззак заглянул Найлу прямо в глаза, а потом переключился на свои ступни, которые разглядывай, сосредоточенно хмурясь, от чего складка под двойным подбородком обозначилась еще четче.

— Ты убил смертоносца, — произнес он в конце концов.

— Да, — подтвердил Найл, пробуя унять дрожь в голосе.

— Как? — односложно осведомился Каззак, цепко взглянув на Найла.

— Вроде как копьем…

— Этим? — Каззак извлек из-под подушки металлическую трубку.

— Ага.

Управитель протянул трубку юноше.

— Покажи, как действует.

Найл принял предмет, отыскал нужный кружок и нажал: трубка раздвинулась. Управитель внимательно наблюдал. Найл нажал снова: трубка сократилась до прежних размеров. Каззак протянул руку, и парень передал трубку. Отыскав кружок, Каззак надавил на него большим пальцем — безрезультатно. Надавил еще и еще раз. В конце концов, ничего не добившись, отдал трубку обратно Найлу.

— Здесь какая-то хитрость?

— Не думаю.

Найл нажал, трубка раздвинулась. Каззак, проворно перехватив, надавил — безрезультатно. Повозившись с минуту, управитель с раздраженным видом бросил предмет на пол.

— Почему, интересно, у тебя получается, а у меня нет?

— Понятия не имею.

Для Найла самого было открытием, что трубка у одного срабатывает, а у другого нет.

— Расскажи, как ты это нашел.

Найл терпеливо повторил рассказ о песчаной буре, разрушенном городе и о сверкающей машине. Каззак, пошарив где-то за спиной, извлек выбеленную доску и кусочек угля.

— Ты сможешь мне это изобразить?

Найл, как мог, нацарапал контуры странной машины, понимая, что упускает кучу подробностей. Каззак довольно долго пристально рассматривал изображение.

— А другие твои родственники могут сдвигать-раздвигать эту трубку? — спросил он.

— Не знаю.

— Почему же?

— Я… ни разу им не показывал.

Каззак понимающе покивал.

— Боялся, брат отнимет?

— Это он может.

— Ладно. Расскажи-ка мне, как ты убил паука.

Найл начал рассказывать ему то же самое, что и Мерлью. Каззак перебил, спросив:

— Ты смотрел ему в глаза?

— Да.

— И у тебя все равно хватило сил его убить?

— Хватило.

— Человеку просто не по силам убить смертоносца, — сказал Каззак убежденно, — разве что застигнув его врасплох. Он сшибает человека с ног одним лишь ударом воли. Почему, ты думаешь, у тебя получилось его уничтожить?

— Может, у него с мозгами что-то стало не в порядке, когда его занесло песком?

Каззак покачал головой.

— Нет. Перед гибелью он успел подать сигнал тревоги. Он не пытался отбиваться?

— Пытался.

— Силой воли?

— Именно.

— Тогда как же тебе удалось сделать невероятное?

— Если б я знал.

Вопрос прозвучал несуразно. Все тогда произошло в считанные мгновения, он и подумать ни о чем не успел.

Каззак подлил себе в кубок из узкогорлого кувшина, задумчиво прихлебнул. Внимательно взглянул на Найла из-под кустистых бровей.

— До тебя начинает доходить, почему пауки так тобой интересуются?

— Потому что я прикончил смертоносца? — спросил Найл, холодея.

— Нет, не из-за этого. Потому что у тебя хватило сил сделать это.

Найл недоуменно покачал головой.

— Объясню почему, — сказал Каззак. — Когда отыскали труп того смертоносца, обнаружилось, что кто-то прошил его мозг, поэтому он околел моментально. Однако успел передать сигнал тревоги. Что значит, ум у него был в полном порядке и действовал во всю силу. По логике, у тебя и рука не должна была подняться.

Он пристально, не отрываясь, смотрел в лицо юноше, ожидая, как тот отреагирует, но Найл лишь понимающе помаргивал и кивал. Каззак продолжил:

— Последний раз от руки человека смертоносец погиб много лет назад. Убийство — а сами восьмилапые расценили это именно так — вызвало своего рода панику. Шутка ли, это могло означать, что их неуязвимости положен конец. Они решили, что убийцу необходимо изловить любой ценой. Вот почему они наводнили землю Диры. Вот из-за чего приняли смерть больше полусотни моих подданных.

— Я прошу прощения. — Найл потупил голову.

— Проси не проси, теперь ничего уже не исправишь, — вздохнул Каззак. — За это же поплатился жизнью твой отец. Они довольно быстро установили, что вы с ним были в ту пору неподалеку от крепости. — Говоря это, он избегал смотреть Найлу в глаза. — Ну, начинаешь теперь понимать, почему им так не терпелось поскорее отыскать тебя?

Найл отвел глаза.

— Чтобы убить?

Каззак, к удивлению, ответил:

— Нет. Убивать тебя не обязательно. К тому же они считают, что смертоносца убил твой отец.

После продолжительной паузы Найл спросил:

— А что тогда?

— Если б ты был один в своем роде, убить тебя имело бы смысл. Но знаешь, когда это случилось с одним, то где гарантия, что то же самое не происходит с десятками людей повсеместно? Для меня это загадка. Может, есть какой-нибудь закон природы. Вот уничтожь они тебя, а тут вдруг окажется, что вокруг существуют десятки — может, сотни — таких, как ты. — Он заглянул Найлу в глаза, — А пока ты жив, они могут тебя использовать.

— Как? — не понял Найл.

— Смог бы ты в людской толпе распознать себе подобных?

Невозможно было увернуться от глаз Каззака, разом превратившихся будто в неистовые сверла. Найл, впрочем, и без того понимал, что от ответа на этот вопрос зависит все. Каззак жаждет услышать, что Найл не такой, как все, причем сам уже сознает это. Наступил момент, когда каждый из собеседников понимал предельно четко, что они друг о друге думают.

— Пожалуй, да, — выговорил наконец Найл.

Лицо Каззака оплавила улыбка. Подавшись вперед, он увесисто хлопнул Найла по плечу.

— Вот это я и хотел услышать.

Удивительно, в голосе управителя сквозило облегчение. Найл ни разу еще не видел, чтобы на Каззака влияли чьи бы то ни было слова. Управитель, чуть сместившись, вытянул ноги, отыскал, поерзав, удобную для спины выемку среди подушек и застыл с блаженным видом.

— Хорошо. Теперь можно толком во всем разобраться. — Наполнив свой кубок, он протянул кувшин Найлу. Тот долил свой кубок до краев, но напиток едва пригубил. — Только прежде давай выясним вот что. Ты бы хотел служить паукам?

— Служить паукам? — В глазах у Найла мелькнуло неподдельное изумление.

— Да, помогать им в поисках подобных тебе? — уточнил Каззак (в голосе нетерпение).

— Но как бы я стал это делать?

Управитель скривился в усмешке.

— Проще простого. Пауки прочесывают пустыню в поисках дикарей. Они ведь, в общем-то, знают, где большинство из них прячется.

— Да неужто?

— Именно так. А иначе с чего бы им насылать все эти чертовы шары?

— Но в таком случае… — начал было Найл, но осекся: сама мысль вызвала оторопь.

— Хочешь спросить, почему им в таком случае не переловить всех разом? — довершил мысль юноши Каззак. — Потому что у них есть потребность в вольных людских особях, дикарях, как здесь таких кличут.

— С какой стати? — спросил, окончательно теряясь, Найл.

— Для поддержания породы. — Управитель вальяжно улыбнулся. — Кстати, именно к этому готовится и большинство моих подданных. Ты обратил, наверное, внимание, что здешние обитатели держат себя по меньшей степени странновато?

Найл терпеливо слушал.

— Они невыносимо тупы. Поголовно страшные болваны. В большинстве своем мало чем отличаются от скота. Все потому, что пауки как раз и растят из них безропотный скот. Если в ребенке появляется больше одаренности или смекалки, чем в сверстниках, его съедают.

У Найла голова пошла кругом.

— Но зачем?

— Зачем? Потому что люди с умом, умеющие соображать, представляют опасность. Начать с того, что умникам не нравится, когда их едят.

Люди, когда были хозяевами планеты, использовали в пищу скот. Теперь для этой цели пауки используют людей.

— Но ведь только рабов! — воскликнул Найл.

Каззак лишь улыбнулся жалостливо.

— Рабов? Как же. А что, ты думаешь, происходит с остальными?

— Они служат паукам.

— А когда отслужат свое?

— Их отправляют в великий счастливый край.

Каззак разразился жестким, недобрым смехом.

— На бойню! Вот тебе и самый счастливый край.

— Ты хочешь сказать, — Найл тряхнул головой, — они съедают всех — и слуг, и служительниц? — В мыслях Найла возник образ Одины.

Каззак кивнул.

— Соображаешь. Всех, кто в это не посвящен. — И добавил задумчиво: — Не думаю, что они захотят слопать меня — жестковат. Или Мерлью.

— Так и Мерлью посвящена?

— Разумеется.

Найла будто холодом обдало. Трудно представить, что Мерлью — пособница в этом массовом обмане и умерщвлении. Каззак словно прочел мысли юноши.

— Надо смотреть на вещи трезво. Пауки — господа положения. Поступают, как считают нужным, нас не спрашивают. И хочешь верь, хочешь нет, на самом деле они не такие уж и гадкие, как ты, вероятно, считаешь. Есть среди них и совершенно уникальные личности. О таких, кстати, лучше думать не как о насекомых, а как о людях. Они чувствуют, как мы их воспринимаем, и ужасно огорчаются, когда человек считает их мерзкими тварями. Они действительно господа положения. Могут делать все, что заблагорассудится. У тебя ведь наверняка не вызывает никаких эмоций убитая дичь, которую ты спокойно жуешь? То же и они в Отношении к людям. Мы для них лишь скот, наделенный способностью мыслить. Но, как известно, некоторые люди держат домашних пташек, причем любят их, что собственных детей. То же и пауки: кое к кому из нас они привязываются всей душой. Так вот, если мне предложат выбор, что лучше — быть съеденным или жить в неволе, я твердо уверен, что предпочту жизнь.

И сама речь управителя — плавная, обволакивающая, — и его доводы действовали на Найла одинаково: никогда еще он не слышал таких чарующе гладких, обвораживающих фраз. Голос Каззака — сочный, проникновенно низкий — имел удивительное богатство оттенков, от вкрадчивой чувствительности до мужественной твердости. Найл поймал себя на мысли, что вслушивается в голос как в музыку, хотя было совершенно ясно, что у Каззака и в мыслях нет играть на этом.

Найл некоторое время собирался с мыслями, прежде чем задать вопрос, не дающий покоя:

— Если они убивают одаренных детей, зачем им для породы жители пустыни? Мы, мне думается, поразумнее будем обитающих в этом городе слуг и прочих холуев.

— Хороший вопрос, — одобрил Каззак голосом взыскательного учителя, отчего Найл проникся даже некоторой гордостью. — У пауков ушло с десяток поколений, чтобы довести своих слуг до состояния тупого безразличия. И тут вдруг обнаружилось, что слуги превращаются в неспособный мыслить скот. Откуда, ты думаешь, взялись ублюдки-рабы? Это и есть то самое десятое поколение, совершенно опустившееся. Вот почему им и нужна подпитка из таких, как ты.

— Как я? — удивился Найл.

— Именно. Твоей работой будет производство детей. По-моему, интересное дело.

Юноша почувствовал, что краснеет.

— А женщины… как они к этому относятся?

— С пониманием, — угрюмо пошутил Каззак. — Переживают, конечно, что существовать приходится раздельно.

Найлу неожиданно вспомнилась та девушка со вздернутым носиком, что затащила его в кусты. Вон оно что, оказывается. От такой мысли в голове все смешалось. Каззак продолжал:

— Поэтому, надеюсь, до тебя начало доходить, почему я предложил пособничать паукам. Дело здесь не в том, жить мне или не жить. Я хочу по возможности облегчить участь своего народа. Мужчинам, понятно, живется не сказать чтобы плохо. А вот что касается женщин… Мне б не хотелось, чтобы они превратились в обыкновенных самок, что вынашивают да рожают. Особенно моя дочь. Кстати, я смотрю, она к тебе относится с интересом.

Найл вильнул взглядом, избегая глаз Каззака, а сам вспыхнул от тайной радости.

— Думаю, разумеется, и о твоей матери. Легко б тебе было от мысли, что она содержится где-то в женском квартале, принося раз в год по младенцу от какого-то встречного-поперечного? В твоих силах сделать так, чтобы этого не случилось.

Управитель осушил свой кубок и стал не спеша наполнять его, давая Найлу время осмыслить услышанное. Юноша смотрел мимо венценосной головы в окно, где в чернильном небе уже плыла тарелочка луны.

— Ты уверен, что пауки… что господа пауки желают, чтобы я им служил? — в конце концов спросил Найл.

— Абсолютно уверен, — кивнул Каззак.

— Когда я входил сюда днем, у меня было впечатление, что они вот-вот меня растерзают.

— А ты думал! Они же считают, что ты для них опасен. Если бы у них была уверенность, — он произнес это слово со значением, — что ты их союзник, они бы вскоре переменили отношение.

Найл поглядел на управителя с вежливым недоверием.

— Неужели?

— Несомненно. Им нужна твоя помощь.

— Но ведь я убил их сородича.

— Они этого не знают, а я не скажу.

— Разве они сами не догадаются?

— Нет, если ты сам себя не выдашь. По их разумению, убивший сородича человек теперь мертв — твой несчастный отец. Я, кстати, искренне об этом сожалею, он мне пришелся по душе. Но на вещи надо смотреть трезво и взвешенно. Ты убил паука, пауки убили твоего отца. Теперь вы квиты, и пора забыть об обиде и работать сообща.

— А что я должен делать?

— Об этом поговорим завтра. Я поведу тебя к Повелителю. — Найл побледнел. — Бояться совершенно нечего. Я думаю, ты найдешь разговор достаточно приятным. Говорить буду в основном я.

— Можно еще вопрос?

— Сколько хочешь, дорогой мой мальчик.

— Откуда в тебе уверенность, что они не обманывают и тебя.

Каззак невозмутимо улыбнулся.

— Ты хочешь сказать, где гарантия, что завтра я не перестану быть нужным и меня не схарчат? Ответ прост. Они нуждаются во мне. Им нужен кто-нибудь, кто держал бы в единой горсти всех людей в этом городе и кому можно доверять. Вот для этого я здесь и нахожусь, Найл. — Он впервые назвал юношу по имени. — Им требуются люди, которым можно доверять. Зачем им есть тебя или меня? У них есть тысячи, десятки тысяч болванов, которых можно слопать в любой момент. Но почти нет разумных людей, на которых можно положиться. Вот кто им действительно интересен. Кроме того, они и сами не какие-нибудь изуверы и исчадия ада. Они высокоцивилизованные существа. Есть у них свои философы, артисты, политики. Я сегодня беседовал с одним таким политиком, звать его Дравиг. Ты удивишься, какие очаровательные это люди, когда сойдешься с ними поближе.

Всмотревшись Найлу в лицо, он уловил тень сомнения.

— Я знаю, что ты сейчас думаешь. Дескать, трудновато чувствовать расположение к «людям», поедающим себе подобных. Я разделяю эту мысль. Однако, проникнувшись доверием, они не возражали бы и против того, чтобы ты похлопотал о своих близких. Они считают это нормальным и естественным.

— Как быть с моей матерью и братом? Ты посвятишь их в тайну?

Каззак задумчиво прищурился.

— Не знаю. Во всяком случае, не сейчас. Надо подумать, посмотреть, можно ли им доверять. Понимаешь, сейчас мы раскроем им все карты, а потом вдруг выяснится, что этого делать не стоило. Мы же просто подставим их под удар. Я в тайну не посвятил даже собственных сыновей. Им лучше не знать. — Он посмотрел Найлу в глаза. — Надеюсь, нет смысла тебе объяснять, что все должно остаться между нами. Господа пауки не щадят тех, кто обманул их доверие.

— Я понимаю, — кивнул Найл.

— Прекрасно. — Каззак, подавшись вперед, похлопал юношу по плечу. — Чувствую, у нас наладится славное партнерство. — Он хлопнул в ладоши. — Ну, что, еще музычки, а?

Вошли девушки. Одна из них держала лютню. Не дожидаясь приказания, она начала выводить мелодию. Другие девушки подхватили ее проникновенными голосами. Пели удивительно слаженно, стройно. Видно было, что старались. Но Найл не мог расслабиться. Мысль о вверенной тайне наполняла волнующим трепетом. Он уже наперед знал, что Вайг откажется пособничать. У брата слишком прямая натура, к паукам он не чувствует ничего, кроме неприязни. А мать — разве простит она смертоносцам гибель своего мужа? Однако, если теперь отказаться от содействия управителя, то всем им конец… Его плеча коснулся Каззак.

— Тебя, я вижу, совсем разморило. — И вправду, глаза слипались сами собой. — Может, пойдешь в опочивальню? — Найл благодарно кивнул. — Миррис, отведи-ка его в покой. Тот, что напротив опочивальни Мерлью… — Он многозначительно улыбнулся Найлу. — Отоспись вволю. Завтра день будет долгим. И вот, не забудь. — Он протянул парню металлическую трубку.

Миррис была одной из тех двух девушек, что водила его купаться. Когда поднимались по лестнице, она обернулась через плечо и посмотрела с веселой дерзостью.

— Управитель к тебе, похоже, благоволит.

— Неужели?

— Заруби себе на носу, я точно говорю.

Она повела его коридором — звуки шагов глушились мягким ковром — и распахнула большую дверь. Найл прошел следом за ней в комнату — такую роскошную, что на миг усомнился, не перепутали ли дверь.

— Ты уверена, что это моя?

— Абсолютно.

Балдахин над кроватью был высотой по меньшей мере метра полтора, а кровать покрывала золотистая ткань. Ковер под ногами был мягким, словно молодая трава. Испуская цветочный аромат, млели в хрустальных вазочках огоньки курильниц. Девушка отогнула краешек покрывала.

— А вон твоя одежда на ночь. — Она указала на голубой халат, наброшенный на спинку невысокой кушетки. — Тебе помочь раздеться?

Найл подумал, что она шутит; ничего подобного: глаза совершенно серьезные.

— Ты чего? — тревожно спросил он. — Не стоит. Сам как-нибудь справлюсь.

Служанка пристально посмотрела на него. Найл, можно сказать, ощутил тепло, лучащееся от ее тела.

— Между прочим, ты теперь живешь во дворце, так что необязательно все делать самому. На это есть мы. Я бы могла быть твоей личной служанкой. Ты как, не против?

— Мне кажется, управитель, скорее всего, будет против.

— Нет-нет, я точно знаю. Хочешь, я его попрошу?

Тут до Найла неожиданно дошло: он же читает ее мысли. Произошло это, похоже, оттого, что они смотрели друг другу в глаза и между ними установилась непроизвольная связь. В одно мгновение стало ясно, что девушка навязывается потому, что так велел управитель. Понял и то, что она действительно рада ловить любые прихоти Найла и в мыслях у нее нет ничего, кроме желания ему прислуживать. Стоит сейчас вымолвить слово, и она добровольно станет его собственностью, выполнит какое угодно желание.

Но подумалось о Мерлью, и Найл покачал головой.

— Это, пожалуй, будет не совсем разумно.

По лицу девушки скользнула тень.

— Но почему? Тебе ведь нужна прислуга.

— Дочь управителя может не согласиться.

— С чего? — удивилась девушка. — Я же всего-навсего служанка. У нее нет причины меня ревновать.

То, что Найл прочел в уме Миррис, его всерьез озадачило. Впечатление такое, будто они сейчас рассуждают о двух разных Мерлью. Неприятное предчувствие наводило тоску. В голову закралась мысль, которой прежде не было, и лучше бы она не появлялась вовсе. Найл вымучил из себя улыбку.

— Давай-ка я вначале сам спрошу у нее.

— Хорошо. — Румянец вернулся на щеки. — Тебе принести чего-нибудь перед сном? Выпить, поесть чего-нибудь?

— Спасибо, не надо. — Найл мотнул головой.

Прежде чем выйти, девушка легонько поклонилась.

Понятно, уже считает себя его личной служанкой.

Найл сидел на краю податливо упругой постели и рассеянным, немигающим взором глядел на свое отражение в настенном зеркале. Впечатление такое, будто оттуда смотрит кто-то посторонний, с шевелюрой, охваченной белой лентой… Однако подозрения возникли не от этого. Причина иная: он понял, что не очень-то стоит обольщаться чужими заверениями.

Пару часов назад Найл был на седьмом небе от того, что Мерлью оценила его внешность. Он и думать не смел, что она к нему имеет какие-то чувства. Но когда она поцеловала его там, в ванной, Найл поверил в это.

Теперь уверенность испарилась. Именно в тот миг, когда служанка посмотрела ему в глаза, до Найла внезапно дошло, что это не более чем подкуп. Так же как и апартаменты. Все здесь для того, чтобы он по уши окунулся в мнимое блаженство. Служанка не призналась, что управитель велел стать ей личной служанкой. Она представила дело так, будто желание исходит от нее самой и придется спрашивать разрешения у управителя. Найла лестью пытались втянуть в пособничество.

Видно, что Мерлью было приказано подкупить его: ласками, заверениями в любви. И тут в ушах словно эхом зазвучало: «Приглянулся? Этот тщедушный? Да ты шутишь…» Внутри словно оборвалось.

Щемящее чувство растерянности казалось невыносимым. Вынув ноги из сандалий, Найл прошел через комнату. Дверь опочивальни отворилась бесшумно. От двери напротив — вельможного зеленого цвета — отделял лишь коридор, ее ручка была сделана в виде змейки. Протягивая к ней руку, Найл мучительно надеялся, что она окажется запертой, но, не успев еще коснуться, понял, что раскроется. Ручка легко поддалась, и дверь таки приотворилась.

Комната, как и у него, была освещена лишь розоватыми огоньками курильниц. Мерлью сидела у изголовья кровати возле ночного столика, расчесывая перед зеркалом волосы. Сидела босиком, в длинном шелковистом халате молочно-белого цвета. Золотистым потоком струились по плечам волосы. Девушка целиком была поглощена собой. Посмотри она чуть в сторону, и через приоткрытую дверь ей неизбежно стало бы видно лицо Найла. Но она смотрела лишь в собственные глаза и думала о своем.

Найл приоткрыл было рот, собираясь подать голос, но передумал. Красота девушки уязвляла самолюбие, не хотелось выставлять себя еще и безвольным попрошайкой. Тихонько наблюдая за Мерлью, он вскоре уловил тон ее мыслей. Какую-то секунду он был точно уверен, что сейчас она ощутит постороннее присутствие и непременно обернется. Но Мерлью была полностью поглощена своими мыслями.

Еще миг, и Найл совершенно неожиданно очутился в теле Мерлью, устремляясь по руслу ее чувств и переживаний. Вместе с тем полностью исчезла болезненная неуверенность и ревность (нелепо испытывать ревность к тому, с кем сливаешься воедино). Он сознавал всю ее сущность. Несколько секунд назад Мерлью была ненастоящей, воображаемой — миражом, сотканным его желанием и неискушенностью. А тут неожиданно раскрылся человек — таким, каков он есть, — и стало стыдно за свое недоумение. До этого момента он смотрел на Мерлью глазами ее сверстницы Миррис, знающей Мерлью с детства. В действительности сущность девушки оказалась и сложнее, и вместе с тем обыденнее, чем плод воображения, хотя бы и женского.

Настоящая Мерлью была щедрой, добродушной, не очень взыскательной. Властность и своеволие тоже на месте: как ни решу, все должно быть по-моему, и никак не иначе.

В данный момент она не спеша размышляла, что же такое произошло с Найлом. Он был ей симпатичен. За те месяцы, что они не виделись, худенький паренек — небезынтересный, но нескладный какой-то — удивительно изменился. Вырос, окреп, в суждениях стала чувствоваться зрелость. Ей приятно было завлекать Найла в любовные сети, даром что по наущению отца. Симпатичный парень, а ей нравятся симпатичные ребята. Дома они стаями увивались за ней, здесь же, в паучьем городе, ей не хватало их общества. Робость и неопытность в любви у него на лбу написаны, но это легко устранить. Во всяком случае, она не прочь стать его наставницей: обучать мужчин элементарным навыкам любовного искусства доставляет удовольствие…

Найл, притворив дверь, вернулся к себе в комнату. Хотелось смеяться в голос. Казалось невероятным, что эдакая глыба неуверенности и ревности могла истаять так быстро и насовсем. Для него Мерлью была такой же красивой и желанной, как и прежде, только теперь это чувство освободилось от смятения и мучительных раздумий. Впечатление такое, будто он женат на Мерлью уже с десяток лет; разницы в возрасте тоже уже не чувствовалось. Ощущение не сказать чтобы плохое.

Желание спать пропало окончательно. Найл подошел к окну и выглянул на улицу. Проспект внизу был залит призрачным лунным светом. Ни души. Если отойти в угол, делалась видна Белая башня, словно светящаяся изнутри своим собственным ровным сиянием. Юношей отчего-то овладело невыразимое, смутно влекущее чувство, которому недавно пережитая раскрепощенность придавала только остроту. Подобно луне, башня казалась отдаленной, недосягаемой, неприкосновенной. О Мерлью он теперь и не думал, все внимание замкнулось на башне.

Он поднял лежащую на стуле металлическую трубку и потянулся к кнопке. Удивительно: нажимать ее на этот раз и не понадобилось, она раздвинулась сама. Оконечник ее вызывал пощипывание в пальцах; ощущение такое же, как нынче утром, когда приложился ладонями к башне.

Найл ступил в коридор, прикрыв за собой дверь. Кто-то в дальнем конце коридора прошелестел вверх по лестнице — одна из служанок. Найл остановился, переждал, пока она поднимется, и прошел на верхнюю площадку лестницы. Едва начав спускаться, он услышал, как чуть слышно щелкнул язычок дверного замка. В коридоре стояла Мерлью. На глазах у Найла она тихонько постучала в дверь его комнаты; чуть подождав, повернула ручку и вошла. Найл решил спускаться дальше.

В огромной парадной было пусто. Попробовал главную дверь — заперта. А вот дверь во внутренний двор оказалась открытой, равно как и ведущие на улицу ворота. Найл не пытался укрываться. Он знал, что смертоносцы охотятся с помощью воли, а не зрения, и странное внутреннее спокойствие давало ощущение неуязвимости.

Башня с надменной безучастностью возвышалась в конце проспекта. Даже исполинские соседние здания в сравнении с ней как бы мельчали, а свет луны будто увеличивал ее в размерах. Взгляд идущего по проспекту юноши был прикован к белому светящемуся столпу. Выйдя к площади, он увидел двух бойцовых пауков, недвижно караулящих вход в здание с черным фасадом. Они безо всякой агрессивности наблюдали, как Найл пересекает площадь: видно, у двуногого действительно есть неотложное поручение, коли он безо всякой опаски вышагивает по площади в запретный час.

В непосредственной близости от башни воздух все еще попахивал горелым порохом. Земля под ногами в том месте, где сегодня спешно подсыпали фунт, была мягкой, податливой.

Найл медленно тронулся вокруг подножия башни, неотрывно всматриваясь в молочно-белую поверхность. Вблизи свечение даже перекрывало лунный свет, словно действительно сочилось изнутри. А тело постепенно наводнялось странным, крепнущим предчувствием… Трубка ощутимо покалывала повлажневшую кожу руки, словно выстреливая крохотные округлые искорки незримого света. Нечто подобное он испытывал в прошлом, когда выискивал воду в пустыне, а теперь неуловимая тяга словно сама влекла его к определенному месту на северной стороне башни. По мере приближения потаенная уверенность крепла. Найл обеими руками взялся за концы трубки. И едва сделал это, тело будто прошибло. Голова закружилась, закачалась под ногами земля. Найл пьяно поднял непокорную голову. Башня была непередаваемо огромной, ум заходился при попытке осмыслить, где у нее вершина. Трубка нечаянно чиркнула о поверхность, и головокружение, резко усилившись, стало невыносимым. Ноги подкосились, и он, тяжело качнувшись, стал безудержно валиться в темный бездонный омут. Но муть рассеялась, и не было уже темноты, а только свет. Найл стоял внутри башни.

Ощущение, что он находится именно в башне, продлилось ровно столько, сколько требуется глазам на привыкание к свету. Молнией полыхнуло осознание происшедшего. У Найла перехватило дыхание. Оказалось, он стоит на отлогом морском берегу. Секунду думалось, что все это ему лишь снится. Но невозможно было усомниться в достоверности волн, бьющихся в десятке метров, или в скользковатых на вид, покрытых водорослями острых камнях, уступом вдающихся в море.

В том, что именно произошло, сомнения не было. Уж сколько сказок и легенд доводилось слышать от деда, невозможно было не распознать искусные колдовские чары. Распахнутыми глазами юноша оглядывал влажно-голубые небеса, нескончаемую цепь утесов, теряющуюся вдали, и все пытался как-то освоиться в создавшемся положении. Прохладное дыхание свежего ветра, белые облака, проворно бороздящие небосвод, указывали, что его занесло далеко от пустыни. Деревья, оторачивающие вершину утеса, откровением не стали. Правда, были они выше и зелень темнее, гуще. Вода имела угрюмо-свинцовый цвет и казалась студенее на вид, чем море, по которому довелось плыть два дня назад.

Найл принялся снова озирать берег, и тут глаза неожиданно заметили старца, сидящего на камне. Найл крупно вздрогнул: он мог поклясться, что несколько секунд назад берег был совершенно безлюден. Теперь уж сомнения насчет колдовства развеялись окончательно.

Когда старец поднял голову, пришлось поневоле вздрогнуть еще раз: Найл узнал своего деда Джомара. Лишь подойдя ближе, он стал замечать различия. Этот человек выше, и взгляд совершенно иной, чужеземный какой-то. Вместе с тем сходство было поразительное, он вполне мог сойти за брата Джомара.

Когда Найл приблизился достаточно, тот встал. Его одеяние изумляло своей нездешностью. Сероватое, вплотную облегает тело от шеи до самых ступней. Штанины внизу переходят в блестящие черные башмаки. Найл поднял руку ладонью наружу — так приветствуют друг друга жители пустыни. Поскольку незнакомец был гораздо старше, невежливо было затевать разговор первым. Старец улыбнулся. Глаза у него были светлые, серо-голубые.

— Тебя зовут Найл (не вопрос: утверждение).

— Да, господин.

— Не надо звать меня господином. Мое имя Стииг. Уж лучше зови меня так, по крайней мере. Здравствуй.

Старец неуловимо отстранился, упредив движение Найла, думающего притиснуться предплечьем в знак приветствия.

— Касаться меня не нужно, ни к чему.

Старец улыбнулся, явно не желая обидеть юношу. Указал на камень:

— Не желаешь присесть?

Найл опустился на покрытый путаницей водорослей камень. Старец опустился на прежнее место и несколько секунд молча глядел на Найла. Затем спросил:

— Знаешь, где ты находишься?

— Я… я был внутри Белой башни.

— Ты и сейчас в ней. Закрой-ка глаза.

Найл повиновался.

— А теперь проведи рукой по камню, на котором сидишь.

Найл провел и с удивлением почувствовал, что у камня гладкая плоская поверхность. Открыв глаза, он глянул вниз: зеленая паутина водорослей, изъеденный гранит. Коснувшись, он убедился, что очертания обманчивы: кончики пальцев ощущали что-то, напоминающее отполированное дерево.

— Сними сандалии и прикоснись ногами к песку, — сказал старец.

Найл так и сделал. Надо же! Ноги ступили на идеально ровную поверхность. Когда он по ней ходил, у него и тени сомнения не возникало, что это песок, настолько натурально он смотрелся.

— Ты, наверное, великий чародей, — произнес негромко Найл.

Собеседник покачал головой.

— Никакой я не чародей. — Он кивком указал на берег. — И это все вовсе не колдовские чары. Все это называлось в свое время панорамной голограммой. Когда люди еще жили на Земле, это был обычный аттракцион в детских парках.

— Ты знаешь что-то о той поре, когда люди были хозяевами Земли? — затаив дыхание, спросил Найл.

— Я знаю о ней все.

— А сам ты один из древних людей?

Старец покачал головой.

— Нет. По сути, меня здесь нет вообще, в чем ты убедишься, если попробуешь до меня дотронуться.

Он протянул руку. Когда Найл попытался ее сжать, пальцы прошли сквозь, ничего не ощутив. Однако Найл ничуть не встревожился. Улыбка у старца была такой располагающей, а манеры такие открытые и естественные, что бояться его, очевидно, совершенно не было причины.

— Но ты, наверное, очень старый?

— Отнюдь. Я гораздо младше тебя. По сути, мне от роду лишь несколько минут. — Старец улыбнулся растерянности юноши. — Не беспокойся. Все разъяснится по порядку, должным образом. Хотя думаю, прежде чем начать, нам надо будет перейти наверх.

Найл бросил смятенный взгляд на небо. А оно истаивало на глазах. Вместо него проступили очертания белого, слабо фосфоресцирующего купола. Там, где виднелись уходящие вдаль утесы, теперь плавно круглились стены башни. Не было уже и покрытого морскими травами камня, а был гладкий табуретик из светлого дерева. Старец сидел на таком же. Во всем прочем округлое это помещение казалось пустым, за исключением стоящего по центру столпа, устремленного из пола в потолок. Однако поверхность столпа была не ровной, а плавно переливающейся, словно там внутри неспешно клубился дым.

Старец поднялся.

— Ну что, хочешь, пойдем со мной?

Он приблизился к столпу и исчез в нем, попросту истаял. Но откуда-то изнутри, из-под дымчатой этой поверхности, донесся его голос:

— Шагай как я.

Послушавшись, парень почувствовал, как белый туман, объяв, повлек его вверх. Секунда — и Найл с легким толчком остановился.

— Теперь еще раз шаг вперед, — послышался голос.

На миг Найлу показалось, что он стоит под ночным небом. Над головой виднелись луна, звезды; вокруг безмолвно раскинулся городище пауков. Вон оно, метрах в двухстах, здание с черным фасадом — обиталище Смертоносца-Повелителя. Различались даже бойцовые пауки, застывшие на страже возле входа. Но когда, шагнув вперед, Найл протянул руку, то наткнулся на стекло. Оно было таким прозрачным, что совершенно не отражало света, наполняющего помещение. Найл указал на бойцовых пауков.

— А им нас оттуда видно?

— Нет. Свет может проникать в эти стены, но обратно не выходит.

Помещение было уютно обставлено мебелью, в целом похожей на ту, что во дворце у Каззака. Кресло и диван обтянуты гладким черным покрытием, похожим на кожу, на полу мягкий черный ковер. Необычным было лишь устройство — большой черный короб, стоящий возле прозрачной стены. На его скошенной лицевой части находилось подобие окошка из матово-белого стекла. Многочисленные кнопки, рядком идущие сверху вниз, чем-то напоминали загадочную машину, которую Найл обнаружил тогда в пустыне.

— А это что такое? — поинтересовался юноша.

— Самый ценный здесь предмет. Он один стоит больше, чем весь этот город.

— А чего он делает?

— Для начала он создает меня.

Найлу вспомнились легенды о сотворении мира, что в детстве рассказывала мать.

— Это… Бог? — спросил он робко, сам стесняясь своего вопроса.

— Ну, нет. Это всего-навсего машина.

— А я думал, создавать может только Бог.

— Не совсем так. Ты же создаешь меня.

Утверждение было настолько нелепым, что Найлу оставалось лишь сидеть, вытаращив глаза.

— Я реагирую на твои вопросы и ответы. Даже моя внешность заимствована из твоей памяти.

Найлу потребовалось время, чтобы все это осмыслить.

— А башня?

— Эту башню создали люди, прежде чем оставить Землю. Вначале здесь предполагалось создать музей — место, где воссоздается история планеты и человеческого общества. Когда строительство уже близилось к концу, людям стало известно, что Земле предстоит пройти через хвост огромной радиоактивной кометы.

— А что такое комета?

— Сейчас покажу. Смотри.

Не успел старец договорить, как небосвод на глазах изменился. Полная луна превратилась в узенький месяц-серпик, зависший над силуэтами зданий. Неожиданно преобразились и сами здания. Их окна наполнились светом, а фасады тех, что выходят на площадь, заиграли фонарями подсветки. А на южном небосклоне, прямо над главным проспектом, распустил космы мохнатый огненно-белый султан света, отягченный в нижней части зеленоватым светящимся наконечником. Это чем-то напоминало застывший росчерк падающей звезды. Найлу много раз доводилось видеть их в пустыне, но то, что показалось сейчас, было огромных размеров и висело неподвижно.

— Комета Опик, — пояснил старик. — Голова у нее тысяча двести миль в диаметре, а кома — оболочка, окружающая ядро, — пятьдесят тысяч миль в поперечнике. Хвост длиной более семи миллионов миль.

Она, кстати, не такая грозная, как кажется. Голова у нее состоит из крохотных частичек, в основном не больше песчинки. Даже врезавшись в планету напрямую, она не наделает серьезных разрушений. Но Опик явилась откуда-то из-за пределов Солнечной системы и несла мощный заряд радиации, то есть содержала вещества, способные погубить все живое. У людей оставалось около года, чтобы приготовиться к эвакуации — вынужденному выселению. Больше ста миллионов человек — подавляющее большинство жителей — отбыли на гигантских космических транспортах. Но прежде чем уйти, они достроили эту башню — для той эпохи, когда люди вернутся.

Найл сокрушенно покачал головой:

— Я мало что понимаю.

— Вот для этого и выстроили башню, чтобы люди будущего уяснили всю картину.

— Боюсь, я непрошибаемый болван, — вздохнул Найл.

— Неправда. Твой ум способен вмещать ничуть не меньше, чем ум создателя машины Торвальда Стиига. Только Стииг давно умер, и тебе трудно понять его язык.

— Но ты же сам сказал, Стииг — это твое имя.

Старец улыбнулся.

— У меня есть право зваться этим именем. Я все, что осталось от ума Стиига. — Он указал на черный короб. — Видишь ли, в комнате меня, по сути, и нет. Я нахожусь внутри этого компьютера. На самом деле ты говоришь не со мной, а с ним.

— А компьютер — что такое?

— Ни один из твоих вопросов не останется без ответа. Но на это уйдет немало времени. Ты желаешь остаться, пока не удовлетворишь свое любопытство?

— Да, конечно. Только…

— Ты переживаешь за мать и брата.

Найла пронизал суеверный страх. Не очень приятно ощущать, когда даже тайные твои мысли как на ладони.

— Откуда ты знаешь?

— Ты привлек к себе внимание — не мое, а скорее Стигмастера, — собеседник кивнул на компьютер, — когда привел в действие летательный аппарат в пустыне. С той самой поры мы наблюдаем за тобой. Это Стигмастер вызвал тебя сюда нынче ночью.

— Зачем?

— И на этот вопрос будет дан ответ. Но прежде есть множество других сведений, которые тебе необходимо уяснить. Ты готов приступить сейчас? Или сначала поспишь?

— Я не хочу спать. Кроме того…

— Ты беспокоишься о матери и брате.

— Да. Я боюсь, что Каззак может навредить им, когда узнает, что я исчез.

— Он ничего с ними не сделает. Он не осмелится сообщить Смертоносцу-Повелителю, что позволил тебе уйти. Поэтому сделает вид, что держит тебя во дворце под своим наблюдением. А с матерью и братом будет обходиться как с почетными гостями, потому что знает: пока они у него во дворце, ты неизбежно возвратишься.

— Откуда ты знаешь? Ты можешь читать его ум?

— Ну, не в таких тонкостях, как ты. Но и за Каззаком мы наблюдаем довольно давно. Мы можем предсказывать его реакции. Этого человека, несмотря на хитрость, понять несложно.

— А Смертоносец-Повелитель? Ты можешь понимать его ум?

— Причем запросто. Видишь ли, единственное его желание — удерживать власть над Землей. А на данный момент больше всего ему хочется уговорить тебя помочь.

— Почему?

— Он боится, что существуют другие подобные тебе. Он жаждет найти их всех и уничтожить. После чего не пощадит он ни тебя, ни твоих родных.

Найл сам подозревал нечто похожее, однако слышать все это — так напрямую, безжалостно — было тяжело. Внутри похолодело.

— И что, он непобедим? — спросил юноша.

— Тогда он бы тебя не боялся.

— В таком случае как я могу с ним покончить? — резко спросил Найл.

Старец покачал головой.

— Ты слишком торопишься со своими вопросами. Надо начинать с основы. Пойдем со мной.

Проходя мимо Найла, старец чуть задел его рукавом. Юноша ничего не почувствовал, но вместе с тем послышалось, как сухо шелестнула одежда; так же он воспринимал и глухую поступь по ковру.

Он проследовал за старцем в дымный столп, и вновь его окружил белый туман. Тело невесомым перышком поплыло вниз.

Едва лишь выйдя, Найл сразу понял, что это опять чародейство Стиига: такая залища никак не могла бы уместиться в стенах башни. Глазам открывалась широкая галерея в полсотни метров длиной. Стены — в пышных, голубых с золотом гобеленах, меж ними — множество картин. На равных промежутках друг от друга стояли постаменты с бюстами и статуями. Хрустальные люстры свешивались с затейливо разрисованного потолка.

За окнами виднелся незнакомый город. Размерами он явно уступал паучьему, не город, а скорее городок — и дома только в один-два этажа. Город разделяла река (на берегу — башня), которую в нескольких местах перемыкали каменные мосты-арки. Вокруг города шла стена, равномерно чередуясь прямоугольниками башен. Вдали виднелись зеленые холмы-террасы. На улицах и площадях спешили по своим делам люди в ярких разноцветных одеждах.

Висящие на стенах полотна зачаровывали. Найл впервые видел перед собой произведения живописи и поражался, как черты человеческого лица можно передавать с такой тонкостью. Искусство перспективы поражало еще сильнее. Вроде бы смотришь на плоскую поверхность, а вместе с тем пейзаж выглядит так, будто смотришь на него из окна.

— Где мы?

— В городке, которого давно уже нет. Называется он Флоренция и был когда-то культурным центром западного мира.

Найл в сердцах мотнул головой.

— Ничего не понимаю! Что значит «культурный центр»? Что такое «западный мир»?

— Скоро ты все это поймешь. Но сначала твой мозг надо подготовить к приему знаний. Надо, чтобы ты лег вот сюда.

В центре галереи стояла машина из голубоватого металла. Нижняя ее часть представляла не то кровать, не то кушетку, на которую свешивался металлический полог. Получалось подобие балдахина, потолок которого состоял из матового стекла.

— А эта чем занимается?

— У нас ее называли машиной умиротворения. Ее назначение — раскрепощать ум и тело, удаляя все очаги напряжения. После ее воздействия ты уже сможешь приступить к впитыванию.

— Впитыванию?

— Так на самом деле называется процесс усвоения знаний. То, что ты постигаешь, впитывается умом примерно так же, как телом усваивается пища, и становится частью тебя.

Кушетка оказалась такой мягкой, что Найл утонул в ней всем туловищем, как в воде. Едва улегся, как за стеклом, что сверху под балдахином, ожил свет и послышалось тихое гудение. Найл разом ощутил в теле глубочайшую, мучительно-сладкую безмятежность. Все скрытые недомогания, душевные муки, о наличии которых он часто толком и не догадывался, выявились наружу, словно камни из-под мелеющей воды, и принялись стаивать. В висках сухо стукнули молоточки, на мгновение вспыхнула головная боль, но тут же исчезла. Будто нежные невидимые пальцы проникали в самые недра его существа и теперь разминали, распутывали заскорузлые, окостеневшие узлы боли и страдания. Одним глубоким выдохом Найл словно вытеснил из груди все невзгоды, наслоившиеся за годы существования в этом мире. Мир уподобился теплому, укромному мироощущению младенца, засыпающего у материнской груди: уют спокойствия и полнейшая безопасность. Ленивыми рыбами проплывали в мозгу разрозненные образы, словно отзвуки голосов из иного мира. Найл тихо, безропотно канул в теплую пучину забытья.

Когда возвращалось сознание, вскользь успел заметить куцые обрывки воспоминаний, бессвязных событий, канувших одновременно с тем, как он раскрыл глаза. Какой-то миг Найл тщетно пытался определить, где же это он; пробуждение напоминало переход из одного сновидения в другое. Реальный мир в сравнении с грезами казался до странности простым и одномерным.

Когда Найл поворачивал голову, взгляд неожиданно упал на бюст мужчины с окладистой бородой и твердыми чертами лица, выдающими недюжинную силу характера. Надпись внизу гласила: «Платон». Прошло несколько секунд, прежде чем до юноши дошло, что он может читать символы, высеченные на постаменте. От охватившего волнения он даже сел. Больше в галерее никого не было, из окон струился солнечный свет. Выкарабкавшись с кушетки, Найл остановился перед бюстом. Под надписью находился забранный в стекло небольшой текст. Найл, заходясь сердцем от восторга, прочел громким голосом вслух: «Платон — настоящее имя Аристокл — родился в четыреста двадцать седьмом году до новой эры в Афинах. Прозвище „Платон“, что означает „широкий“, получил за свои широкие плечи. Разочаровавшись в политических амбициях, Платон основал Академию, ставшую, судя по всему, первым университетом…» Изумляло то, что был понятен смысл слов. Найл знал, что Афины — это город в Древней Греции, а «политические амбиции» означает попытку стать государственным деятелем; что университет — это школа передовой мысли. Глядя из окна, он сознавал, что перед ним небольшой город в Италии, достигший расцвета в Средние века. Река, на которой он стоит, именуется Арно, высокое белое здание с красным куполом — это собор, а квадратное угрюмое здание возле — старый дворец семейства Медичи, перед которым сожгли на костре Савонаролу…

Он сидел на стуле возле окна и не мигая смотрел на реку. Трудно определить, каков объем его знаний; всякий раз, перед тем как дать ответ на тот или иной вопрос, приходилось усиленно рыться в памяти. Он напоминал человека, унаследовавшего богатейшую библиотеку, но весьма приближенно представляющего, что на какой полке стоит.

Из белого столпа показался старец.

— Доброе утро. Как спалось, нормально?

— Пожалуй, да.

— Наверное, не прочь бы и поесть?

— Д-да, — Найл так был увлечен, что совершенно упустил это из внимания.

— Тогда тебе не мешает подкрепиться, прежде чем двинемся дальше. Ступай за мной.

Он провел Найла в небольшое помещение, где стояло несколько столов и стульев. Из окна открывался вид на реку, изгибом уходящую вдаль, и серую городскую стену. Неподалеку от окна стоял серебристый металлический ящик продолговатой формы.

— Это пищевой процессор. Натуральной пищи у нас здесь, боюсь, нет. Но люди перед отлетом с Земли добились больших успехов в пищевом синтезе. Выбирай, что хочешь, и нажимай на кнопку, еда появится внизу на раздаточном лотке.

Чуть сбоку от машины на стене висела таблица с перечнем блюд и напитков: говяжье филе, яичница с ветчиной, яблочный пирог со взбитыми сливками, торт-пекан, кексы, мороженое… Каждое блюдо было снабжено картинкой и серебристой кнопкой.

— Я бы на твоем месте выбирал блюда, которые можно есть руками, — посоветовал старец. — Телячьи отбивные здесь очень хорошие. И жареная утка, скорее всего, тоже. Томатный суп, думаю, тоже великолепен на вкус.

Найл, выбрав, нажал на нужные кнопки. В металлическом ящике коротко поурчало. Через пару минут внизу со щелчком открылась дверца, и наружу на металлическом подносе выскользнули три тарелки и стакан. Найл поднес их к столику возле окна. Одна из рам была приоткрыта, и в помещение задувал приятный ветерок. Снаружи доносилась разноголосица звуков: выкрики гребцов с реки, плеск весел в воде, плотный стук лошадиных копыт и скрип повозок.

Найл изумился, когда старец выдвинул стул и уселся напротив.

— Как тебе это удается, ты же бесплотный?

— Микросреда здесь полностью контролируется. Стигмастер может делать почти все.

Он взмахнул рукой, и стулья в комнате принялись с шумом выдвигаться и задвигаться под столы, а сами столы снялись с пола и, прежде чем опуститься на место, галантно прокружили по воздуху. Привыкший уже к чудесам, Найл только улыбался.

Еда была восхитительной. Вкус этой пищи был Найлу совершенно не знаком. Томатный суп густой, душистый, в меру сдобрен специями; косточка телячьей отбивной обернута бумагой — корочка снаружи золотистая, поджаристая, а внутри мясо нежное, розовое. Кекс с вишневой пропиткой оказался таким объедением, что у Найла возник соблазн взять себе добавку. Мороженое с фисташками и грецким орехом просто изумляло — такая пища ему и во сне не снилась. Но и при всей вкусноте управиться со столь обильной трапезой оказалось непросто. Чувствуя, что сейчас лопнет, наевшийся до отвала Найл откинулся на стуле, вытирая липкие от еды пальцы о влажный кусок ткани, которую вынул из запечатанного пакета.

— Те, кто так питался каждый день, наверное, жили как боги.

— Любопытный вывод. Может, прелесть такой жизни состояла в приближении к божественному. А в целом создатели пищепроцессора были озабочены сугубо будничными проблемами. Божественного в них было не больше, чем в управителе Каззаке или твоем отце.

Сам Найл просто млел от восторга, что полностью понимает смысл слов старца; два-три часа назад такая речь была бы выше его разумения.

— Как ты, интересно, научил меня читать?

— Сравнительно простая методика, называется обучением во сне. Знание напрямую вводилось в клетки памяти твоего мозга.

— Почему ты заодно не ввел знания о создателях пищепроцессора?

— Сделай я это, ты бы потерял вкус к самостоятельному постижению. А удовольствие такого рода — наисущественная часть всякого обучения.

Теперь, попривыкнув уже к старцу, Найл стал замечать, что его реакциям недостает человечески живой спонтанности. Не знай Найл изначально, что Стигмастер — творение человеческих рук, он бы, скорее всего, ничего и не заподозрил, лишь подумал бы, может, что возраст делает старика слегка нерасторопным. А теперь он видел, что набор человеческих реакций Стиига и впрямь ограничен. Старец улыбался в нужные моменты и вовремя кивал при разговоре, облизывал языком губы, почесывал указательным пальцем нос, но при всем при этом имел рассеянный вид, а на обдумывание ответа у него уходила секунда-другая. Не было между собеседниками той потаенной приязни, что возникает во время разговора между двумя людьми. А попытка настроиться на мыслительную волну собеседника вообще ничего не давала. Там ничего не было — лишь туманная зыбкость, будто он общался с тенью.

— Увы, я действительно далек от совершенства, — вздохнул старец. — Ко времени эвакуации возраст компьютеров у людей насчитывал лишь два с половиной столетия. К настоящему времени они, несомненно, усовершенствовали у себя компьютерные голограммы так, что те вообще перестали отличаться от людей.

— А как тебе удается читать мои мысли?

— Языковые области твоего левого полушария работают по нехитрой схеме. Когда твои мысли имеют словесные аналоги, Стигмастер может их расшифровать. А вот чувства твои и интуитивные проблески он выявлять не может. В этом отношении твой мозг куда изощреннее.

— Если б я тебя еще и понимал. Что такое «языковая область»?

— Проще показать, чем объяснить словами. Давай вернемся.

Поднявшись, Стииг запихнул обратно ногой свой стул. Найл любовался четкостью его реакций. Не зная наперед, невозможно предположить, что это лишь бесплотный дух.

Когда возвратились в картинную галерею, солнце там поднялось уже на свою полуденную высоту.

— Это всамделишное солнце? — поинтересовался Найл.

— Нет. Будь оно настоящим, ты бы при его свете видел город пауков. Больше ни о чем не спрашивай, договорились? Через несколько часов сможешь на все ответить сам. Иди-ка ложись на прежнее место.

Найл снова устроился на кушетке под голубым металлическим балдахином. И опять, едва тело утонуло в податливой материи, сверху затеплился свет. Юношу снова захлестнула кроткая, несущая покой и умиротворение волна. Она проникала в каждую клеточку, принося невыразимое блаженство. Но провала в забытье на этот раз не было. Найл смутно чувствовал, что где-то над головой образовалась некая точка — словно невидимое око уставилось из-за матового стекла, переправляя оттуда прямо в мозг звуковые и зрительные сигналы. Странный процесс, с налетом некоторой иллюзорности. Одновременно с тем где-то в области грудной клетки раздавался голос. Впрочем, голосом это можно было называть сугубо условно. Это была не обычная человеческая речь, а калейдоскоп понятий и умозрительных образов, вызывающих в мозгу огоньки озарений и рождающих встречные импульсы-отклики, что бывает обычно, когда слышишь человеческую речь.

Закрыв глаза, Найл увидел мысленным взором панораму паучьего города — как тогда, когда она впервые открылась ему меж двух холмов. Город исполинских столбовидных башен (Найл теперь знал, что называются они небоскребами), разделенный надвое широкой рекой. Город неожиданно сместился вниз, словно Найл воспарил над ним. Минуту спустя ему открылись море и бухта из громадных каменных блоков. Затем город и бухта стали убывать в размерах, пока не уменьшились до ничтожной точки на широкой зеленой плоскости равнины. Стала видна земля на другом берегу залива и красная пустыня по ту сторону гор. Где-то там пещера, в которой лежит мертвое тело отца. Едва Найл, встрепенувшись, попытался сосредоточить взор, как умозрительный образ обрел четкость и обозначились контуры обширного плато, а также большого соленого озера к югу от Диры. Тут его снова понесло вверх, и открылась земля к югу от соленого озера и к северу от города пауков. Скорость возрастала, пока не начало казаться, что плоская поверхность земли плавно выгибается, а зеленые плоскости равнин внизу подергиваются голубоватым отливом, оттеняя темную пучину моря. Постепенно Земля обрела вид мохнатого клубка, медленно кружащегося в пространстве. Звезды — крупные, яркие, переливающиеся — напоминали освещенные изнутри кристаллы льда Висящее справа Солнце имело вид готового лопнуть пылающего ядра, такого ослепительно яркого, что глаза ломило от взгляда. Луна отсюда походила на огромный серебристый шар. Чудно сознавать, что круглое это тело всегда представлялось ему этаким золотистым блюдцем, плывущим сквозь облака. И хотя Солнце освещало лишь часть лунной поверхности, Найл ясно различал и ее ранее затененные области, выхваченные светом звезд.

Не успел он опомниться, как его уже занесло далеко в космическую бездну. Он зависал над плоскостью Солнечной системы в такой дали, что само Солнце казалось не больше человеческого зрачка. Найл одну задругой угадывал кружащиеся по эллиптическим орбитам планеты. Вон Меркурий — раскаленное докрасна железное ядрышко с поверхностью сморщенной, как ссохшееся, пролежавшее свой срок яблоко; Венера, окутанная вуалью серого тумана; промерзшие рыжие пустыни Марса; красный гигант Юпитер, сплошь состоящий из бурлящей жидкости; Сатурн — сизый странник, разбухший ком замерзшего водорода; Уран, Нептун и Плутон, где температура такая низкая, что сами планеты немногим отличаются от округлых ледяных глыб, кружащихся в пространстве. От одного лишь размера Солнечной системы, холодея, заходился ум. С орбиты Плутона Солнце казалось не больше горошины, а Земля вообще едва различимой былинкой. Вместе с тем даже ближайшие звезды находились на расстоянии столь же далеком, как земной экватор от полярных шапок.

Обратив внимание на собственную персону, Найл потрясенно понял, что совершенно утратил память о том, кто он сам такой. Переживаемое обуревало настолько, что сознавать свое наличие было как-то нелепо. Прежде Найл, случалось, «растворялся» в собственных грезах или в историях, которые рассказывала мать или дед. От них в свое время тоже разгоралось воображение, но сравнивать это с тем, что он видел сейчас, было все равно что сопоставлять искорку и фейерверк. Оторопелый, он не смел перевести дух, словно человек, внезапно очнувшийся от сна. Душа содрогалась от буйства непостижимых сил. Хотелось задать тысячи вопросов, побывать на каждой из этих планет, а затем тотчас ринуться в путь через космос к другим мирам и звездным системам. При мысли, что непознанного такая бездна, а собственная жизнь так ничтожно коротка, сердце сжималось от горестного, беспомощного чувства.

Средь сонма безутешных мыслей, вихрясь проносящихся по сознанию, бессловесный внутренний голос посоветовал успокоиться. Темные мысли рассосались, схлынули; вместо этого Найл ощутил в себе ровную и стойкую тягу к знанию, желание всю оставшуюся жизнь посвятить достижению и освоению нового.

— Задавай любые вопросы, — послышался голос старца. — В Стигмастере содержится все человеческое знание. Тебе решать, что необходимо узнать.

— Ты можешь рассказать о Земле до прихода смертоносцев и о людях, что построили этот город?

— Для этого нам надо будет возвратиться примерно на пять миллиардов лет назад, к зарождению Солнечной системы…

Когда Найл снова закрыл глаза, голос исходил уже не от старца, а откуда-то изнутри. В глазах стояла нестерпимо яркая вспышка, заполняющая, казалось, все обозримое пространство; из центра, словно щупальца некоего спрута, с устрашающей силой вырывались спиралевидные струи газа. Тяжко ворочающейся буче не было конца, а в космос одна за другой выбрасывались гигантские волны бушующей разрушительной энергии. Затем все хотя и медленно, но как-то улеглось, и под силой собственного тяготения взрыв, устремленный наружу, превратился во взрыв, направленный внутрь. В неописуемом коловороте принялись вращаться выпущенные некогда наружу газы, которые теперь тянулись обратно. В набирающем лютость космическом холоде жар постепенно истаивал, пока газы не остыли в круглые капли жидкости. Спустя полмиллиарда лет капли эти сконденсировались в десять планет. Некоторые из них, вроде Меркурия, были так горячи, что не могли образовать и удерживать атмосферу. Другие — Марс, например, — были чересчур маленькими и холодными. Только Земля, расположенная примерно в сотне миллионов миль от Солнца, была и не слишком горячей, и не слишком холодной.

Формирование планеты проходило так же бурно, как и зарождение. Кометы и астероиды крушили поверхность, взбивая ее в месиво кипящей слякоти. Два миллиарда лет прошло, прежде чем Земля остыла, превратившись из кипящей адовой печи в планету с морями и континентами. К этому времени она тысячекратно сжалась в сравнении со своим первоначальным размером. Солнце тоже постепенно сжималось, пока не достигло того порога, за которым начались ядерные реакции, превратившие его из темного кома в однородную красновато-бурую массу, а затем в полыхающую атомную печь. Ультрафиолетовые лучи светила проникли сквозь тонкую земную атмосферу — в основном водород и аммиак — и вызвали неописуемые по своей силе электромагнитные бури. По мере того как лучевой бомбардировке подвергались газы и водяные испарения, начали формироваться первые сложные молекулы — сахара и аминокислоты. Появилась и молекула под названием ДНК — дезоксирибонуклеиновая кислота, — имеющая уникальное свойство размножаться. ДНК и сотворила первейшую форму жизни на Земле — бактерии. Бактерии были наделены одним незамысловатым инстинктом: поглощать органические образования, плавающие вокруг них в теплом океане, и похищать их энергию. Начало жизни было положено энергетическими вампирами.

На этой первоначальной стадии жизнь чуть не стала жертвой собственного размаха. Бактерии множились так обильно, что вскоре поглотили основную часть органических соединений в океане. Жизнь угасла бы так же быстро, как и возникла, не выкинь одна из бактерий необычный фокус: вырабатывать собственную пищу, впитывая энергию Солнца. С помощью процесса, известного как фотосинтез, бактерии научились вырабатывать сахар из двуокиси углерода и воды. Солнечный свет они впитывали особым химикатом, хлорофиллом, который придавал этим крохотным организмам зеленый цвет. И вот уже скалы всех материковых шельфов Земли — их тогда было четыре — оказались покрыты пятнами скользкого зеленого вещества, первых водорослей. Они стали пить из земной атмосферы углекислоту и превращать ее в кислород.

Прошел еще невероятно длинный период, на протяжении которого земная атмосфера беспрестанно обогащалась кислородом. И опять жизнь оказалась в опасности, став жертвой собственного успеха, поскольку что касается растений, то кислород для них яд и планета, на которой обитают только они, погибла бы от нехватки углекислоты. Но прежде чем это произошло, появилась еще одна форма жизни, форма, способная впитывать кислород и превращать его в углекислоту. Плавучие студенистые комочки стали первыми животными.

Глядя на Землю такой, какой она была миллиард лет назад, Найл видел мирную и статичную планету, теплые моря которой ласково лизали берега голых материков — вернее, одного голого материка, поскольку четыре тогдашних континента, сдвинувшись вплотную, слились, образовав одну гигантскую территорию, известную геологам под названием Пангея. Ничего не происходило на том безмятежном куске суши. Потому что, как ни странно, здесь не было смерти. Примитивные амебы, черви и водоросли теряли свои старые клетки, но взращивали новые и так до бесконечности.

И вот тут каким-то образом жизнь изобрела смерть, породив те самые немыслимые сложности эволюции. Случилось так, что маленькие эти существа научились производить себе подобных — родитель теперь умирал, а молодая особь вступала в жизнь.

Существо, живущее долгие миллионы лет беспрестанно, впадает в ленивый ритм существования. Оно знает, как выживать, и этого ему достаточно. Но когда рождается новое существо, оно не наделено вообще никакими знаниями. Чтобы утвердиться в этом мире, ему приходится бороться. И необходимо развить в себе способность запоминать то, чему научилось. Существу, не ведающему смерти, не нужна память, основные хитрости выживания оно освоило миллионы лет назад. Новорожденному же существу приходится создавать багаж знаний за очень короткий период, иначе ему не выжить. Древние, бессмертные формы жизни были просто пассивными растительными образованиями; новые организмы, в отличие от них, наделены были свойством бороться и постигать.

И вот с появлением смерти начинается история. Новые организмы не были одинаковыми, они обладали большим разнообразием и индивидуальностью. А это значит, что они исследовали новые ареалы обитания и поэтому сами постепенно менялись. Начали развиваться новые виды, новые особи. Порой случайное изменение в структуре ДНК — какой-нибудь сбой при делении, дающий существу дополнительный глаз или щупальце, — становилось большой удачей. Ненормальная особь имела большие шансы приспособиться к окружающей среде, чем ее обычные сородичи. В итоге получалось так, что они вымирали, а выродок выживал. Слизистые комочки превратились в червей, моллюсков, рыб. Причем некоторые из тех рыб оказались настолько совершенны, что у них не возникало надобности в дальнейших изменениях. Гигантская акула появилась на Земле около четырехсот миллионов лет назад, и тем не менее теперешние ее особи как две капли воды напоминают своих предков.

Однако жизнь устроена так странно, что иной раз наименее приспособленные организмы оказываются наиболее успешными в эволюционном плане, потому что продолжают борьбу и совершенствуются, в то время как удачно сложившиеся останавливаются в своем развитии. Примерно в то же время, как на Земле появилась гигантская акула, рыбы с мясистыми плавниками завели привычку выбрасываться из воды на берег, чтобы скрыться от врагов и, расслабляясь, полежать на солнце. Они не были как следует приспособлены к жизни вне воды: когда прилив откатывался, им зачастую не удавалось дотащить тело обратно до моря. И неразвитым их легким было невыносимо трудно перерабатывать неувлажненный воздух — многие из них задыхались и гибли, не сумев добраться до родных вод. И тем не менее суша была настолько безопаснее океана (ведь на ней тогда не было живых существ), что эти ранние амфибии предпочитали риск истощения и смерти унылой перспективе существования среди акул. Они и дали начало первым рептилиям. А по истечении еще двухсот миллионов лет эволюции рептилии стали полновластными хозяевами суши. Растительноядные ящеры были самыми крупными существами, каких только носила планета; бронтозавр нередко достигал двадцати метров в длину и весил тридцать тонн. Плотоядные ящеры — такие, как тираннозавр, — были самыми свирепыми тварями. А летающие ящеры — птеродактиль и археоптерикс — были самыми подвижными. Сто пятьдесят миллионов лет ящеры не знали себе равных. А затем стали жертвами собственного успеха. Шестьдесят пять миллионов лет назад на Земле произошел катаклизм. Какое-то небесное тело (вероятно, гигантский метеорит) с ужасающей силой врезалось в Землю и подняло облако пара, отчего атмосфера превратилась в теплицу. Температурная кривая резко взмыла, и громоздкие растительноядные ящеры вымерли от переизбытка тепла. Хищники, жившие за счет растительноядных, вымерли от голода. И вот впервые за все время шанс размножиться и утвердиться появился у теплокровных. Гибель ящеров подготовила почву для появления человека.

Самым древним млекопитающим предком человека были грызуны — крохотные древесные крысы с длинным хвостом и гибким позвоночником. Около десяти миллионов лет назад большой палец у них разработал подвижность, и стало сподручнее лазать по деревьям. Крыски развились в обезьян. Еще десяток миллионов лет — и у обезьяны наметилось сходство с человеком. А каких-то пять миллионов лет назад от человекообразной шимпанзе ответвились два новых вида, горилла и обезьяночеловек. И вот наш предок явился на Землю. Была эпоха плиоцена — период засухи, длившийся двенадцать миллионов лет. По мере того как растительность скудела, обезьяночеловек спустился с деревьев и принялся основное время проводить на земле в поисках съедобных кореньев и червей. Он начал совершенствовать самое ценное свое дарование — хождение на задних ногах. А поскольку надежды на лес стало мало (пища там уже не была такой обильной), человеку пришлось поневоле совершенствоваться, чтобы обживать различные климатические зоны: пустыню, лесостепь, горы, тундру. А чтобы справляться с новыми неотложными задачами, он развивал свой мозг.

С той поры, как три миллиона лет назад изменился климат, ни одно животное на планете не могло сравниться с обезьяночеловеком в умении приспосабливаться. Внезапно он открыл для себя озера, реки, обширные травянистые равнины, где паслись стада травоядных животных. Он оказался изначально наделен способностью сотрудничать с себе подобными, теперь совместные действия стали необходимостью. Бесполезно было в одиночку тягаться с мамонтом, пещерным медведем, шерстистым носорогом, гигантским красным оленем или саблезубым тигром. А вот группа охотников, сидящая в засаде с копьями и костяными дубинами, могла сразиться, в сущности, с любым зверем. Прямохождение дало человеку колоссальные преимущества, а необходимые для работы навыки с невероятной быстротой развивали мозг. У первой человекообразной обезьяны, рамапитека, мозг весил около четырехсот граммов. У охотника весил уже вдвое больше. А через каких-нибудь два миллиона лет мозг «гомо эректуса» — человека прямоходящего — составлял килограмм. Еще полмиллиона лет, и он опять увеличился вдвое. Таким и остается размер мозга у современного человека.

«Гомо эректус» изобрел рубило и скребок для разделывания туш животных, но за миллион лет даже не попытался усовершенствовать это бесхитростное приспособление — например, снабдить его рукояткой и использовать как оружие. Около шестидесяти тысяч лет назад разрозненные группы «гомо эректусов» перебрались из Африки и Азии в Европу и развились в «гомо сапиенс» — особи, к которым, в сущности, и относится современный человек. Человек нового типа не знал, как разводить огонь, но, когда от молнии загорался лес, он заботливо сохранял тлеющие головни, и огонь горел у него, не угасая, год за годом. Он использовал его, чтобы поджигать приземистый подлесок и загонять животных в ловушку или вынуждать их срываться с круч в ущелье; использовался огонь и для приготовления пищи. Наступило Великое Оледенение, и огонь стал применяться для обогрева пещерных жилищ. Вероятно, огонь и произвел «мозговой взрыв», поскольку обязывал человека жить в соответствии с себе подобными, невольно закладывая основы цивилизованных устоев. Небольшая группа в двадцать — тридцать человек могла существовать так же бесхитростно, как стая животных. А вот группа из ста или двухсот поневоле должна была организовываться. Появилась насущная потребность в законах и обычаях. Более того, человеку приходилось овладевать и определенным моральным кодексом. Примитивные всхрипы и выкрики, вполне подходившие для общения раньше, развились в более утонченный язык.

Примерно сто двадцать тысяч лет назад на Земле существовали два основных подвида людей. Одни, внешне более схожие с современным человеком, обитали преимущественно в Африке. Другие — неандертальцы — были более примитивны и обезьяноподобны, но в умственном развитии своим сородичам особо не уступали. Эти люди изобрели лук и стрелу, так что теперь охотники могли убивать добычу на расстоянии. Их женщины украшали себя красной охрой. Кроме того, они поклонялись солнцу и верили в загробную жизнь — по крайней мере, такой вывод напрашивается из того факта, что они изготавливали каменные диски, а мертвых хоронили по обряду, с возложением цветов. Более восьмидесяти тысяч лет неандертальцы преобладали на Земле числом. И вдруг неожиданно исчезли. А исчезновение их совпадает с внезапным подъемом их более «человекоподобных» собратьев, кроманьонцев. Вероятно, наши предки выжили своих соперников неандертальцев и сами приспособились жить на Европейском континенте.

В сравнении с неандертальцем кроманьонец был просто сверхчеловеком. Кроманьонцы умели общаться не выкриками, а связной речью. Их жрецы — или шаманы — прибегали к чародейству, помогая охотникам завлекать в засаду добычу тем, что рисовали изображения животных на стенах пещер и совершали таинственные ритуалы. Они выработали даже определенную форму письменности, царапая на кости пометки, по которым можно было предсказывать фазы луны или чередование времен года. Они научились делать лодки и пересекать реки, а какое-то время спустя отважились пускаться и через моря. Теперь, при наличии языка, люди могли друг с другом торговать, выменивая кремни, гончарные изделия и шкуры. Они приручили животных: волка (он сделался собакой), лошадь, козу, стали разводить рогатый скот и овец. Примерно десять тысяч лет назад появилось земледелие, люди стали выращивать пшеницу и овес. И вот вскоре уже появились первые окруженные стенами города, человек вышел на новый этап своей эволюции.

— Как видишь, эти древние земледельцы стояли примерно на той же стадии развития, что и теперешние люди. Пауки сдвинули стрелку человеческой эволюции на десять тысяч лет назад.

Найл открыл глаза, не зная точно, Стииг это произнес или кто-то другой, но старца нигде не было видно.

Юноша очнулся словно после глубокого сна. Комната, в которой он находился, казалась совершенно незнакомой. Тогда до него дошло, что солнце светит через окна на другой стороне галереи: уже далеко за полдень. Он прикинул, что лежит здесь уже часов восемь. Чувство глубокой безмятежности создавалось машиной умиротворения, снимающей всякое напряжение, скапливающееся обычно после длительных умственных усилий. Машина фокусировала ум на иллюзорной, сну подобной панораме, проплывающей перед внутренним взором.

Повинуясь какой-то внутренней подсказке, Найл поднялся, добравшись до пищевого процессора, съел тарелку супа и яблоко; закончив, с удивлением обратил внимание, что у плода совсем нет косточек. Ел Найл машинально, всем своим существом он осмысливал сейчас явившееся ему, перебирая выводы.

Через полчаса, не успев еще обсохнуть после душа (с премудростями сантехники Найл справился с бездумной заученностью сомнамбулы), он возвратился к машине умиротворения и, улегшись под балдахин, закрыл глаза.

Незаметно для себя Найл очутился среди смутно знакомого пейзажа. На этот раз ощущения, что он лежит на кушетке, не было, все будто бы происходило наяву. Найл стоял на берегу моря, глядя в сторону плавных волнообразных гор на горизонте. В отдалении обильно рос цветущий кустарник, тут и там виднелись пальмы, а из сухой земли пробивались стебли песколюба. Где-то в полумиле возвышался окруженный стенами город: строения из обожженной глины, окружающая стена — смесь обожженной глины и камня. Озирая цепь холмов, юноша внезапно догадался, что это за место. Это и есть то большое соленое озеро Теллам, и город стоит как раз на месте тех развалин, среди которых Найл убил смертоносца.

— Как ты считаешь, почему вокруг города стены? — спросил голос.

— Защищаться от диких зверей?

— Нет. От людей. Создавшие цивилизацию люди помимо прочего усвоили, что зерно и скот проще отнять у соседа, чем выращивать самому. Вот для чего стали необходимы стены. Цивилизация и преступление зародились в одно и то же время.

Замечание это смутило Найла, показавшись каким-то несуразным. Цивилизация представлялась чем-то грандиозным, значительным, решающим шагом человека к осознанию своего величия. В сравнении с этим преступление казалось чем-то ничтожно мелким и пошлым. Почему голос звучал при этом так, будто оба эти понятия равнозначны?

— Потому что преступление — нечто более весомое, чем тебе кажется. Даже не по сути своей, а как симптом главной человеческой беды. Подумай, что значило для людей жить в городах. Теперь не требовалось каждому мужчине непременно быть охотником или земледельцем, а женщине — родительницей и хранительницей очага. Теперь вокруг хватало строителей, землепашцев, ткачей, ремесленников, жрецов. Каждый шлифовал строго определенные навыки. Ты с рождения жил в пустыне, с боем добывая каждый кусок пищи и глоток воды. Поэтому-то город Каззака показался тебе просто раем. А как те, кто прожил в нем всю жизнь? Они сами считали его раем?

— Нет.

— А почему?

— Он им уже приелся.

— Именно. То же самое коснулось и обитателей этого древнего города. Двести миллионов лет потребовалось человеку, чтобы проделать путь развития от древесной крысы, нередко находясь на грани вымирания. Он сражался с разными напастями, природными бедствиями, лишь бы выжить. А тут не успел глазом моргнуть, как ему и уют, и безопасность… и разделение труда. Но это произошло слишком быстро. Человек не смог в течение одного жизненного срока изменить привычек, въевшихся в него за миллионы лет, поэтому неизменно возвращался к своей прежней сущности охотника и воина. Вот почему шел он с войной на своих соседей. И именно тогда чувствовал, что действительно живет.

— Так получается, он разрушал все то, к чему стремился?

— Нет. Потому что нужда в уюте и безопасности у него даже сильнее, чем тяга к риску и приключениям. Человеку прежде нужна безопасность, а уже затем приключения, никак не наоборот. Кроме того, война и риск уже не утоляли его основной жажды к познанию. Именно этот глубочайший симптом пересилил тягу к риску, подвиг его изобрести мотыгу и плуг, колесо и парус…

Слов больше не надо. Снова перед Найлом медленно разворачивалась панорама истории, понятная без словесных комментариев. Он наблюдал рост первых городов в Мессопотамии, Египте и Китае, воцарение деспотов-воителей, строительство каменных храмов и пирамид, открытие вначале бронзы, затем железа. Он видел взлет и падение империй: шумеры, египтяне, минойские греки, халдеи, ассирийцы. Кровь стыла и тошнота подкатывала к горлу от чудовищных злодеяний. Не укрывалось ничего: как огню и мечу предавали города, как истязали и убивали жителей. Двинулись грозные полчища ассирийских воинов, длинными копьями разящих пленных. Обезглавленные, сожженные заживо, посаженные на кол… Найл просто кипел от гнева, так что развал и исчезновение ассирийских деспотий наблюдал со злорадным удовлетворением. А когда все это схлынуло, сам убедился, что гнев и ненависть прилипчивы, как зараза.

Но всплыла картина Древней Греции, и Найл оттаял сердцем, едва увидев расцвет цивилизации древних эллинов, зарождение демократии и философии, появление театра, открытие геометрии и естествознания. И вновь обуяло неизъяснимое волнение при мысли, насколько все же преуспел человек в движении к совершенству, и проснулась гордость за то, что и он тоже из рода людей.

Хотя машина умиротворения и действовала успокаивающе, впитывание такой бездны информации истощало. Когда Найл наблюдал войну между Афинами и Спартой, картины начали подергиваться рябью, и он сам не заметил, как забылся. Проснулся лишь через несколько часов. За окнами темнота, сам он накрыт одеялом. В окне, выделяясь на фоне звезд, виднелся купол собора. Когда очнулся окончательно, утро уже было в разгаре. Слышались выкрики гребцов, торговцы шумели на рыночной площади. Наведался еще раз к пищепроцессору, но ел и пил машинально. Какая тут еда, когда не терпится узнать, что там дальше с человечеством. И Найл снова поспешил улечься под отсвечивающий холодом тусклый экран.

На этот раз перед внутренним взором развернулась история Древнего Рима. Сменяли друг друга эпохи: период демократии, Пунические войны, приход к власти тиранов: Мария и Суллы, Юлия Цезаря, Августа, Тиберия, Калигулы, Клавдия, Нерона. Обреченно, очарованный мрачностью, он вновь наблюдал череду кровавых убийств, разврат и скотство. Рождение христианства заронило в душу надежду: учение о любви и всеобщем братстве выглядело самым отрадным и многообещающим с момента возникновения человеческой цивилизации. Но укрепление церкви под началом императора Константина поубавило оптимизма. В этих христианах терпимости к религиозным оппонентам было еще меньше, чем у язычников-римлян; нередко из-за какого-нибудь пустячного расхождения в трактовке Писания они убивали друг друга. С падением Рима под неудержимым натиском варваров Найл ощутил какую-то усталую опустошенность и взирал на все с равнодушием. Когда растаял зрительный образ, Найл, придя в себя, спросил:

— И это постоянно? Неужели вся человеческая история настолько беспросветна?

Голос внутри отвечал:

— Не совсем. Следующее тысячелетие картина довольно неприглядная, поскольку на умы людей жестоко давила церковь, убивая всякого, кто пытался мыслить по-иному. Перемены наступили примерно тогда, когда возвел купол своего собора Брунеллески.

Найл сел, устало потирая глаза.

— Все стало постепенно меняться одновременно с рядом великих войн, именуемых Крестовыми походами. Вышло так, что люди покончили с зависимостью от одного и того же места и начали бродить по свету. Это расширило их кругозор, они стали строить корабли, на которых отправлялись исследовать новые земли. Затем некто по имени Иоганн Гуттенберг изобрел книгопечатание, а еще кто-то научился выделывать грубую, толстую бумагу — количество книг стало измеряться миллионами. И вот церковь пошла на попятную, ей не хватало уже сил препятствовать вольнодумству…

Усталость у Найла внезапно прошла, он снова улегся и закрыл глаза.

— Покажи.

То, что последовало дальше, заслуживало самого пристального внимания. Найл воочию пронаблюдал историю Реформации, а затем то, как астроном-любитель Коперник вывел, что Земля вращается вокруг Солнца. Видел он изобретение телескопа и великую баталию между Галилеем и Папой Павлом Пятым вокруг того, в самом ли деле Земля — центр Вселенной. Он был свидетелем открытий сэра Исаака Ньютона и основания Королевского общества. Он с восторгом наблюдал, как все смелее подает свой голос эпоха Благоразумия, открыто не повинуясь угрозам церкви. Чувствовалось, что человечество наконец приблизилось к постижению тайны мира и своего величия. Он даже хлопал в ладоши, приветствуя падение Бастилии и казнь короля Луи Пятнадцатого, — неужто казнь нескольких тиранов во имя свободы и братства не оправдает себя?

Девятнадцатый век, казалось, оправдывает все волнующие ожидания. Похоже, на сцену вот-вот должен появиться человек нового типа, достойный плодов своего разума: железной дороги, парохода, телеграфа, электрического света. И тут вдруг, словно в отместку за чрезмерный оптимизм, открылась неприглядная панорама войн и социальных потрясений: походы Наполеона, Парижская коммуна, осада Севастополя, восстание сипаев в Индии, Гражданская война в США, франко-прусская и русско-турецкие войны; юношей снова овладела беспросветность. Просто оторопь берет, насколько тесно соседствуют в собратьях людях величие духа и мракобесие. Он беспокойно шевельнулся, и тут голос сказал: — Наберись терпения. Впереди еще немало интересного.

И Найл опять закрыл глаза, сплачивая все свое мужество по мере того, как разворачивалась история двадцатого века. Первая мировая война, кровавая революция в России, становление фашизма и нацизма, японская интервенция в Китае, Вторая мировая, появление атомной и водородной бомб и как следствие — неустойчивый, до зубов вооруженный мир на грани войны. Размах человеческих достижений, безусловно, восхищал: аэроплан, радио, телевидение, компьютер, первые орбитальные станции. Но теперь-то было известно, что кроется за всем этим, и Найл опасался, что людей ничего уже не изменит. Надежды оставалось все меньше, и мучила безотрадная мысль: развившись в интеллектуального гиганта, человек вместе с тем остался духовным карликом.

В ответ — голос:

— Да, действительно, временами кажется, что человечество движется к катастрофе. Но это потому, что я для схематичности вынужден многое чересчур упрощать. Если бы ты мог провести здесь месяцев шесть, вникая во всякие подробности, у тебя было бы больше поводов для оптимизма. Сила приспособления у человека уникальна.

— И что, они так и жили в этом безумии, пока комета не вынудила их покинуть Землю?

— До поры до времени да. Ядерное оружие удерживало их от развязывания мировых войн, зато все это с успехом компенсировалось сотнями войн поменьше. А преступность к той поре сделалась такой чудовищной, что люди поневоле превращали свои дома в крепости. Несмотря на все попытки как-то этому воспрепятствовать, население планеты продолжало расти. В конце концов города стали напоминать переполненные муравейники, где опасно ходить по улицам. В начале двадцать первого века у людей появилось оружие, сделавшее войну очаровательнейшей из забав, причем куда более разрушительной, чем в прежние времена.

«Жнец». По виду это оружие напоминает автомат, но испускает луч атомной энергии так, что, пустив его в ход, можно было свалить рощу или скосить целую улицу вместе с домами. Человек решительно не мог устоять перед соблазном: такая обворожительная, демоническая мощь. «Жнец» стал излюбленным оружием у террористов — людей, пытающихся навязывать свою линию силой, — и у правительства, по сути, не было возможности отыскать на них управу.

А потом, в середине двадцать первого столетия, двое ученых — гениальный физиолог и гениальный психолог — создали первую машину умиротворения. Это стало одним из величайших изобретений в истории человечества. У людей неожиданно появился простой метод очищения от всей той скверны, что делает их агрессивными. В прошлом для этой цели люди одурманивали себя самыми разными ядами, пристрастие к ним многих доводило до могилы. Машина же умиротворения не порождала к себе болезненной тяги, из нее люди выходили просто посвежевшими, полными бодрости и сил. Почти полностью исчезли душевные недуги, жестокие, связанные с насилием преступления. Стали забываться и войны. Некоторое время человечество торжествовало: наконец-то покончено с величайшей из бед. А тех двоих ученых, Чатера и Такахаси, просто боготворили. Такахаси стал президентом Федерации афро-европейских государств. Пошла на убыль и рождаемость, так что к концу две тысячи сотого года людей на Земле проживало меньше, чем в тысяча девятисотом.

Но при всем при том вскоре сделалось ясно, что главная из проблем остается нерешенной. Человек по-прежнему не овладел тайной счастья. Несмотря на низкий уровень преступности и отсутствие стрессов, люди по-прежнему маялись от странной ненаполненности жизни. Подспудно они чувствовали, что жизнь — это нечто большее, чем просто уютное, безмятежное отбытие земного срока; человеку необходимо самоутверждаться, покорять новые миры. А зная, что других таких миров в их Солнечной системе нет, они начали экспериментировать с космическими кораблями в попытке достичь звезд. Из космоса улавливались сигналы, они наталкивали на мысль, что в системе звезды под названием Альфа Центавра есть разумная жизнь. Но даже оттуда свет, чтобы достичь Земли, пронизывал пространство пять лет. Пройдут века, прежде чем даже самый быстрый корабль долетит до ближайшей звезды. Предположим, что проблему можно решить, создав судно, напоминающее планету в миниатюре — с садами, реками, даже горами. Первое из таких создали в две тысячи сотом году, направив в сторону Проксимы Центавра. Через двадцать лет его нагнал первый в своем роде новый тип корабля с лазерными двигателями — их энергия позволяла разогнаться до половины скорости света. Первое судно, достигшее системы Центавра, прибыло туда в две тысячи сто тридцатом году; возникло поколение под названием Новая Земля. Однако большинство людей вскоре затосковали по родной планете, и следующие десять лет было потрачено на обратный путь.

По возвращении на Землю все пошло прежним чередом. Преступность опять поползла вверх — люди начали совершать преступления от скуки. Но, по крайней мере, им теперь хватало ума сознавать суть проблемы: человек слишком быстро развился. Больше миллиона лет прошло, прежде чем он из обитателя пещер превратился в жителя городов, и лишь каких-нибудь семь тысяч (меньше трехсот поколений), чтобы из жителя городов сделаться исследователем космоса. Даже тело у него не готово к переменам. Оно приспособлено к физическому труду и испытаниям на выносливость, а не к сидению в кабинетных креслах. Все инстинкты в нем были сориентированы на одоление трудностей, от уюта и спокойствия оно хирело. Люди даже стали мечтательно вздыхать о прошлом: в эпоху войн и корсаров жилось азартнее, рисковее. Один знаменитый биолог написал книгу, где утверждал, что человечество в конечном итоге изойдет от скуки.

И тут людям неожиданно открылось, что жизнь на Земле находится в опасности: ей угрожает радиоактивная комета. Это напоминало пробуждение от массовой спячки. Теперь у людей была единственная цель: отвести угрозу катастрофы. Вначале комету думали уничтожить или сбить с курса, но, как выяснилось, она была чересчур велика, пятьдесят тысяч миль в диаметре. Когда стало ясно, что столкновение неизбежно и произойдет это менее чем через пять лет, человечество весь свой колоссальный технический потенциал направило на строительство гигантских космических транспортов. Биологи кинулись изыскивать способ привить людям иммунитет к радиации. Для этого ставили опыты на скорпионах, способных без вреда для себя поглощать дозу во сто крат большую, чем млекопитающие. Средство вроде отыскалось, но на эксперимент отважились далеко не все. И вот в две тысячи сто семьдесят пятом году Земля обезлюдела: эвакуация. Через шесть недель комета прошла вблизи от Земли и задела ее смертоносным хвостом. Погибло девять десятых всей фауны и большинство людей, не успевших эвакуироваться.

Последние транспорты покинули пределы Солнечной системы через несколько недель. С их бортов были сделаны снимки — комета, описав петлю вокруг Солнца, удалялась в открытый космос. И тут обнаружилось нечто, сбивающее астрономов с толку. Хвост у кометы, создаваемый давлением солнечного света на легкие газы, всегда бывает направлен в сторону от светила. А вот на излете кометы Опик хвост все так же влекся следом. Большинство ученых от этого факта отмахнулись: вздор, такого быть не может. Но кое-кто все же усомнился: было ли столкновение с Землей действительно чистой случайностью, или же…

Башня и еще сорок девять ей подобных были воздвигнуты в разных частях планеты. Эту строили первой. Первоначально здесь планировалось создать музей — или капсулу времени, как это называлось, — содержащий всю совокупность человеческого знания. Она также была приспособлена к тому, чтобы собирать информацию о происходящем на Земле со времени Великого Исхода.

— Но как можно собирать информацию, не выходя из башни?

— Из сознания людей. В конце двадцать первого века были изобретены устройства, считывающие мысль. Придумали их случайно, когда исследовались методы обучения во сне. Отслеживая, как можно подавать знание напрямую в области памяти, люди создали метод расшифровки информации, хранящейся в них.

От этих слов Найлу стало неуютно.

— Получается, ты можешь читать все, что у меня на уме?

— Нет. Я сказал «мысли», а не «ум». Мысли — лишь верхний слой твоего ума. Это как бы серии циркулирующих шифрованных сигналов, которые можно ловить, как ловят радиоволны. Мощное сканирующее устройство раскроет основное содержание твоей долгосрочной памяти. Но ему не по силам добраться до чувств и интуиции или решения твоей воли. Основную информацию из людских умов мы, кстати, считываем, когда люди спят.

— Но для чего это вам?

— Чтобы люди Новой Земли знали, что происходит на этой планете.

Сердце у Нейла гулко стукнуло.

— Ты можешь с ними переговариваться?

— Вся информация, которую собирает Стигмастер, передается прямо на Новую Землю.

— Так что им уже известно обо мне?

— Пока нет. Радиоимпульс идет до них пять лет.

— Но о пауках они, должно быть, знают?

— Безусловно.

— Значит, они могут возвратиться и помочь нам их одолеть? — радостно встрепенувшись, спросил Найл.

— Нет. А зачем?

Найл даже растерялся от такого явного, граничащего с жестокостью равнодушия.

— Затем, что… — голос срывался, — они ведь тоже люди.

— Да, в самом деле. Но у них десять лет уйдет только на то, чтобы добраться обратно до Земли, и то после того, как получат твое послание. К чему им все эти усилия, если вы сами можете себе помочь?

Такой ответ оставлял место хоть какой-то надежде.

— Ты думаешь, нам самим по силам это сделать?

— Если нет, то вы и не заслуживаете свободы. Закон жизни гласит: выживает сильнейший. Если вам не по силам одолеть смертоносцев, значит, вы недостойны свободы, а пауки имеют право на то, чтобы и впредь властвовать над Землей.

Найл призадумался. Наконец сказал:

— Когда я сюда только пришел, ты обещал, что скажешь мне, как можно покончить с пауками. Ты сделаешь это?

— Мог бы.

— Так в чем же дело?

— Боюсь, что нельзя.

У Найла в душе все опустилось.

— Почему?

Пауза. Затем:

— Давай условимся. Если ты сам скажешь мне, почему нельзя, я попытаюсь тебе помочь.

Найл в растерянности покачал головой.

— Здесь какой-то подвох?

— Нет, просто уговор.

— Но… сколько времени ты дашь мне на обдумывание?

— Лично мне разницы нет, у меня времени немерено. Но и слишком тянуть тоже не советую, нет смысла.

— Почему?

— Потому что чем дольше ты здесь находишься, тем тебе труднее будет выбираться. Пауки все еще не знают, что ты отсутствуешь. Когда им станет известно, они быстро сообразят, где ты можешь прятаться. А едва это произойдет, их соберется возле башни целая орда, чтобы не дать тебе пройти.

— Но как они догадаются, где я нахожусь?

— Тебя же видали по пути сюда, или забыл?

Найл припомнил двоих бойцовых пауков, караулящих обиталище Смертоносца-Повелителя.

— Почему они не подняли тревогу?

— Потому что еще ничего не знают о твоем исчезновении.

Найл поймал себя на том, что смотрит в окно. Завистливую тоску вызывали жители Флоренции, с беспечным видом спешащие по своим делам.

— Ты не знаешь, как там сейчас мать и брат? — спросил юноша.

— Знаю.

— Можешь показать?

— Закрой глаза, — велел голос.

Едва сомкнув веки, Найл очутился во дворце у Каззака; от яви просто не отличить. Он сам стоял в углу покоя, где у них состоялся последний разговор с Каззаком. В помещении находились четверо: Каззак, Вайг, мать и одетая в черное стражница — та самая, что посадила Найла под замок. Последняя стояла навытяжку, недвижно уставясь перед собой. Сайрис — на лице усталая безропотность — сидела на горке подушек. Управитель стоял сейчас спиной, глядя в окно. Сидел и Вайг — вид унылый, не очень уверенный.

— Мы знаем, что он скрывается где-то в городе, — говорил Каззак. — Если хотите видеть его живым, надо срочно его разыскать, прежде чем это сделают пауки.

Вайг покачал головой:

— Понять бы, зачем он бежал…

— Я же сказал: не знаю! — раздраженно перебил Каззак. — Так глупо поступить… А ведь складывалось-то как хорошо…

Вайг:

— Он, наверное, пытается пробраться назад к детской?

Сайрис испуганно ахнула. Каззак, чутко вздрогнув, резко обернулся.

— Какого черта вы… — И осекся, увидев Найла. Глаза управителя вспыхнули от удивления и радости облегчения.

— Хвала небесам! Где ж ты, чертенок, пропадал?!

Найл попытался ответить, но голоса не было. Кошмарное ощущение: губы шевелятся, а изо рта ни звука. Картина стала таять на глазах. Открыв глаза, Найл обнаружил, что все так же стоит возле открытого окна, глядя на воды Арно. Старец стоял неподалеку, чуть заметно усмехаясь. Видение длилось лишь несколько секунд.

— Что случилось? — ошалело спросил Найл.

— Ты прервал контакт.

Голова кружилась так, что юноша невольно опустился на ближайшую кушетку. Бешено ухало сердце, по лицу струился пот. «Сейчас свалюсь», — пронеслось в голове. Однако вскоре тошнота прошла, взор прояснился. Выжат как лимон — с чего бы?

— Они меня заметили.

— Мать заметила. И Каззак.

— А остальные разве нет?

Все было так быстро, что он сам толком и не различил.

— Нет.

Найл окунулся лицом в ладони, стало чуточку легче.

— Что у меня с головой?

— Ты попытался заговорить и спалил всю свою внутреннюю энергию.

— Но ведь я там побывал. Они увидели меня.

— Умом, не глазами.

Через минуту-другую сердце унялось. Глотка сухая, опаленная.

— Пойду налью чего-нибудь.

Найл отправился по коридору к пищепроцессору. Понятно, ничуть не удивился, застав там Стиига, сидящего на столе. Найл наугад нажал одну из питьевых кнопок. Через полминуты из окошка раздачи выскользнул стакан холодного апельсинового сока, поверху плавали кусочки цедры. Найл с жадностью осушил стакан. Сел напротив старца.

— И что теперь будет?

— Уж теперь-то Каззак точно сделает все, чтобы тебя заполучить. Он уверен, что ты наделен сверхъестественной силой. Он не мыслит дальнейшего без тебя.

Вспомнив бледное лицо матери, юноша проникся виной. На секунду он задумался, как бы сподручнее возвратиться во дворец Каззака.

Стииг покачал головой.

— Глупо. Теперь они глаз с тебя не будут спускать.

Найл мрачно уставился в окно.

— Куда же мне деваться?

— Прежде ты должен выполнить наш с тобой уговор, — улыбнулся старец.

— Это загадку-то?

— Не загадку, просто ответ на вопрос.

Найл зарылся лицом в ладони, но ясности в мыслях не возникало.

— Ты ждешь, чтобы я сказал… почему ты не в состоянии помочь мне уничтожить пауков?

— Не совсем. Ты спрашивал, могу ли я сказать, как этого добиться. Я ответил, что нет, потому что запрещено. Но помочь тебе не отказывался.

— Но прежде хочешь, чтобы я догадался обо всем сам?

— До тебя начинает доходить, — кивнул собеседник.

Найл задумался.

— Ты не можешь мне сказать, как их одолеть, потому что… — он тщательно подбирал слова, — …потому что подсказка — слишком легкий путь. Человек должен добиваться свободы сам… иначе он не оценит по достоинству, что значит быть свободным. — Он посмотрел на старца. — Это и есть ответ на загадку?

— Частично.

Найл тяжело мотнул головой: усталость по-прежнему донимала дурнотой и тяжестью.

— Больше ничего на ум не идет.

— Что ж, пока достаточно и этого.

— Значит, ты мне все-таки поможешь? — встрепенулся Найл.

— Прежде позволь еще один вопрос. А зачем тебе понадобилось уничтожить пауков?

Вопрос насторожил Найла, в нем чуялся скрытый подвох. Помедлив, сказал:

— Этот город построили люди, а пауки городов никогда не строили. Они живут в городах, оставленных людьми.

— Но зато они хозяева Земли. Это разве не доказательство, что у них есть над людьми превосходство?

— Нет. Просто у них сильнее развита воля. Но такой жизни они не достойны.

— А почему?

Найл призадумался, затем досадливо тряхнул головой.

— Не могу объяснить. Но чувствую, что это так!

— Если ты намерен одолеть пауков, — с мягкой назидательностью заметил старец, — тебе необходимо знать, почему это так.

— Ты можешь мне сказать?

— Я могу еще больше: показать. Ступай за мной. Найл не замедлил подчиниться и пошел коридором в галерею. Он думал, что сейчас надо опять будет укладываться в машину умиротворения, но старец, не задерживаясь, прошел мимо и ступил в белый столп, Найл следом. Поднялись. Выйдя наружу, Найл обнаружил, что стоит в комнате на верхотуре башни, с видом на город. Странно было видеть его снова. Иллюзорная панорама Флоренции представлялась такой явственной, что теперь сложно было от нее отвыкнуть. Солнце клонилось к закату.

— Ложись вон туда. — Старец указал на черную кожаную кушетку.

Возле кушетки на стекле черного столика лежало устройство из скрепленных меж собой изогнутых металлических полосок, оно напоминало обрывки шляпы. Длинный провод соединял его со Стигмастером.

— Надень на голову, — велел Стииг, сопроводив слова мысленной иллюстрацией. Найл, не рассуждая, подчинился. Гладкие, упругие подушечки прилегали ко лбу и вискам.

— Устраивайся поудобнее, голову на подушку. Готов?

Найл кивнул. В местах, где подушечки касались кожи, чуть покалывало, будто иголочками. Юноша прикрыл глаза.

Он готовился увидеть какой-нибудь умозрительный образ, которому, может статься, вторит не выраженный словами поток сознания. Ощущение же оказалось сугубо физическим: покалывание, переходящее постепенно в легкое пощипывание. Все это сопровождалось приятным ощущением, как если б вдруг он отрешился от тела и плавно взмыл в небо, словно воздушный шар. Приятное пощипывание из головы оттекло к ногам. Он совершенно не ожидал такого невыразимого блаженства. Колкие искорки обрели вдруг свечение, образовавшее вокруг тела белый ореол. Свет постепенно проник в каждую пору, тело будто обрело прозрачность. Похожее удовольствие он испытывал, прижимаясь телом к Мерлью, только это было куда сильнее.

И тут даже сам свет внезапно озарился изнутри яркой, насыщенной вспышкой, сравнимой разве что с высоким звуком. Звук реял все выше и выше, свет стал ослепительным, как солнце в разгаре дня. Но все это было лишь прелюдией к тому, что почувствовалось затем секунд на пять.

До этого момента Найл воспринимал все происходящее пассивно, с молчаливой признательностью. Но настал миг, когда до него начало доходить: ощущение-то, оказывается, исходит не извне. Оно лишь отражение чего-то, происходящего внутри. Впечатление такое, будто над неведомым горизонтом его внутренней сущности восходит солнце. А затем несколько секунд его сотрясал поток необузданной первозданной силы — силы колоссальной, ошеломляющей, поднимающейся из пучин сознания. Ей сопутствовало озарение — такое, что тянуло громко, с надрывом расхохотаться, зайтись хохотом. Все — башня, Стигмастер, старец, те же пауки — показались одной большой наивной шуткой. Шуткой был и он сам, Найл, поскольку дошло: он — маска, оболочка; в сущности, просто фантом, абсурд, на самом деле его, оказывается, не существует.

Затем свет стал таять, и ощущение неизреченной силы убавилось до чувства просто удовольствия; словно мощная волна, откатившись, опустила его на берег. Вместе с тем наступившее просветление никуда не исчезло. Теперь было ясно: средоточием мощи является он сам, его внутренняя сущность.

Прекратилось покалывание в прилегающих к коже подушечках. Помещение словно преобразилось. Он взирал на него так, словно сам все здесь создал. Ничто здесь не казалось уже ни странным, ни диковинным.

Несколько секунд Найл лежал неподвижно, вслушиваясь в угасающее эхо звука, вынесшее его за пределы самого себя. Затем, глубоко вздохнув, сдвинул с головы устройство и поместил на стол. В теле — томная усталость, но сам он был абсолютно спокоен.

Старца нигде не было видно, но голос внутри грудной клетки рек: «Теперь тебе ясно».

Отказываться не было смысла. Найл впервые отчетливо понял, что голос этот принадлежит машине, запрограммированной отвечать на его собственные вопросы. Он и сам уже начал об этом догадываться, но машина предпочитала выступать в человечьем обличье, и ему хотелось верить в эту наружность. Теперь же стало ясно, какова правда.

Захотелось прилечь и осмыслить все, что сейчас было ему преподано.

Основным, главенствующим фактором была сила. И просто, и очевидно — и вместе с тем вызывало растерянность. Источник силы находится внутри. К ней прибегают всякий раз, когда требуется шевельнуть рукой или смежить веки. Одновременно с тем ее хватает на то, чтобы изменить Вселенную. Почему людям так мало известно об этом внутреннем источнике силы? Почему они ее почти не используют? Теперь ответ был ясен. Прежде чем воспользоваться, ее надо вызволить… А чтобы проникнуть в такую бездну, человеку необходимо углубиться в себя и сузить сознание до точки. Таким же образом он погружается в сон: отрешается от физического мира и постепенно теряется в глубинах сознания. Получается, человек осознает эту силу редко, потому что сон, как правило, одолевает его прежде, чем удается ее достичь…

Найл насупил брови, сплачивая всю свою энергию в едином сосредоточенном усилии, и вскоре ощутил мгновенный напряженный проблеск силы. Не важно, что это было лишь слабое подобие испытанного им несколько минут назад. Главное, у него получалось его вызывать (пусть смутно) напряжением воли.

Теперь понятно, почему смертоносцы не уходят в своем развитии дальше определенной черты. Миллионы и миллионы лет своей эволюции они оставались пассивны. Это дало им уяснить один важный секрет (кстати, неизвестный людям), что сила воли — физическая сила. Человек никогда над этим не задумывался, постоянно размениваясь на работу руками и головой, которым отводил роль безропотных исполнителей волевых решений. Затащив в тенета муху силой воли, паук понял, что никакие физические придатки для этого не нужны. И, разросшись до гигантских размеров, он «отрастил» себе и соответствующую силу воли.

Однако и это был шаг в неверном направлении. Пауки стали использовать свою силу воли так, как люди используют силу мышц для удовлетворения сиюминутных телесных потребностей. Они распыляли ее наружу, на других существ. А поскольку им никогда не приходилось использовать свой мозг активно, они упустили спросить себя, что является источником этой силы. Поэтому им осталась совершенно неведомой та колоссальная мощь, что кроется в них самих. Вот почему людям суждено их превзойти. Вот почему смертоносцы догадываются, что в конечном итоге придется уступить. Вот отчего Смертоносец-Повелитель боится людей.

Найл подошел к прозрачной стене, выходящей на север. На том конце окружающей башню лужайки проспект разветвлялся и тянулся примерно на полмили по прямой. Между полуразвалившимися зданиями вдали проглядывала река. В конце длинного проспекта, судя по всему, должен быть мост.

— У тебя есть план паучьего города? — спросил Найл.

Стены комнаты моментально утратили прозрачность, и комната погрузилась в темноту. На стене словно каким-то лучом высветилась огромная карта, на которой здания были изображены так, будто их снимали строго по вертикали с воздуха. Теперь было видно, что город имеет форму круга. С севера на юг его рассекает проспект, а с юго-запада опоясывает река. Женские кварталы располагались в юго-западном секторе, а разделяющая центральная стена выходила далеко за южную оконечность города.

Гораздо больших размеров был полукруг к северу от реки. Он был помечен надписью «Квартал рабов», а нерезкие очертания показывали, что многие здания лежат в руинах. Здесь, как и в южном секторе, по центру находилась своя большая площадь, в середине которой возвышалось окаймленное лужайкой здание с куполом.

— Это что? — спросил Найл.

— Когда-то административный центр города, зал собраний. Теперь здесь прядут шелк.

— Для шаров паукам?

— Да, и не только.

— Шары делают здесь?

— Нет. Шелк отвозят в город жуков-бомбардиров, в пяти милях к югу.

— А почему не здесь?

— Потому что слуги пауков не такие искусные умельцы. Шар сделать не так-то просто, а у жуков слуги умнее и искуснее.

— Если пауки боятся людей, то почему они тогда позволяют, чтобы у жуков были разумные слуги?

— Им просто некуда деваться. На жуков не действует паучий яд, а если их рассердить, они могут дать достойный отпор.

— А зачем жукам сообразительные слуги?

— Потому что жуки, в отличие от пауков, восхищаются человеческими достижениями. Еще их приводит в восторг человеческое умение разрушать. Получили, стало быть, эволюционное наследие. Жуки извечно защищались своими выхлопами, так что, по их разумению, во взрыве — красота. Основная работа у тех слуг — устраивать фейерверки, да помощнее. А для этого требуется очень даже смекалистая голова.

— Жуки, наверно, доставляют паукам много хлопот?

— Да, было такое время, пока и те и другие не пришли к соглашению. Теперь у них налажена система обмена рабами. Сообразительные слуги жуков меняются на привлекательных женщин паучьего города.

— А самих слуг жуков это не задевает — видеть, как собратьев отдают в рабство?

— Нет. Им нравится, что у них появляются красивые женщины. Кроме того, слуги жуков считают это завидной участью, их же используют для производства потомства.

Найл долгое время изучал план.

— Где бы мне надежнее всего спрятаться?

— Где угодно в квартале рабов. Там никто не спросит, откуда ты.

— А там что, нет пауков?

— Полным-полно. Но они почти не отличают людей друг от друга. Надо лишь соблюдать разумную осторожность.

Внезапно Найл почувствовал нелегкое смятение. В башне было уютно, совершенно безопасно. А теперь бередила тоска: безмятежности и уюту пришел конец, вновь предстоит ввергнуться в пучину неведомых опасностей. Даже светоч полученного за эти два дня знания несколько потускнел. На секунду душу замутила тоска сродни отчаянию.

Стигмастер, похоже, не придал никакого значения переживаниям Найла.

— Прежде чем отправишься, — произнес голос, — надо бы в деталях запомнить план города.

— На это уйдет много времени. — Найл пытался скрыть нарождающуюся усталость.

— Не так много, как кажется. Загляни в шкафчик возле Стигмастера.

Найл открыл дверцу небольшого металлического шкафчика и неожиданно обнаружил напротив свое лицо. На задней стенке шкафчика висело зеркало. Посмотрев себе прямо в глаза, Найл заметил во взгляде тоску и неуверенность. Над зеркалом на аккуратном золоченом крючке висела тоненькая золотая цепочка, а на ней маленький зеркальный диск с ноготь величиной.

— Возьми это и повесь на шею, — велел голос. — Этот медальон — ментальный рефлектор, отражатель мысли.

Найл снял медальон с крючка и дотошно рассмотрел. Диск был чуть выпуклый, темно-золотистого цвета. При более внимательном взгляде стало заметно, что это не круг, а скорее овал с округлыми краями. Поверхность у зеркала была какой-то матовой; искаженное, с золотистым налетом лицо Найла отражалось как сквозь облачко тумана.

Когда он вешал медальон на шею, голос заметил:

— Нет, не так, надо обратной стороной.

Найл надел медальон как надо. Выпуклая поверхность плотно уместилась в ложбинку на груди чуть выше солнечного сплетения. Тут Найла неожиданно качнуло, даже сердце замерло на секунду. Глаза еще раз повстречались с отражением — неуверенности в глазах больше не было.

Голос:

— Отражатель мысли довела до совершенства одна древняя цивилизация, ацтеки; их жрецы использовали его во время медитаций перед человеческим жертвоприношением. Эта тайна повторно была открыта исследователями-парапсихологами в конце двадцатого века. Зеркало способно координировать мыслительные вибрации мозга, сердца и солнечного сплетения. Теперь постарайся запомнить план города.

Найл внимательно вгляделся в план. Удивительно, охватить его всего целиком оказалось почему-то вполне по силам. Зеркальный медальон на груди словно умножал, усиливал сосредоточенность. Еще пять минут назад план казался чрезмерно запутанным и сложным; теперь мозг впитывал его с внезапной жадностью, как желудок еду. Минуты не прошло, как Найл уже затвердил его наизусть.

— Что такое крепость? — осведомился он.

— Здесь располагаются главные казармы города. Казармы — помещения, где живет воинский контингент.

— А арсенал что такое?

— Место, где складывают оружие. Найл указал на план.

— Мост охраняется?

— Да. На прошлой неделе там поймали одну из служительниц — пыталась пробраться в детскую повидать своего младенца. Теперь подступы с обеих сторон охраняются бойцовыми пауками.

— Что сделали со служительницей?

— Принародно казнили и съели.

— Есть еще где-нибудь место, где можно переправиться через реку?

— Как ни выгадывай, а лучше моста места нет. Здесь у реки наименьшая глубина.

— Когда удобнее всего попытаться это сделать?

— На рассвете, когда меняется стража.

Найл опять изучающе вгляделся в план. Нечего и думать о том, чтоб подобраться к мосту по главному проспекту — равносильно самоубийству. А вот вдоль набережной на расстоянии примерно полумили друг от друга к реке спускались ступени каменных лестниц. Если б как-нибудь проникнуть к реке возле разделяющей город стены, можно было бы пройти к мосту по кромке берега.

— Где можно укрыться в квартале рабов?

— Многие здания уже не имеют верхних этажей. Обычно там пауки не распускают тенета. Вот в таком месте будет всего безопаснее.

Неожиданно у Найла заломило в висках. Помассировал виски и лоб, ломота унялась.

— Это из-за медальона. Ты к нему еще не привык, поэтому если внимание не уравновешено, то возникают головные боли. В таких случаях всегда поворачивай его тыльной стороной.

Найл повернул медальон зеркальцем наружу. Едва это сделал, как напряжение исчезло, сменившись непривычной опустошенностью. В голове гулко шумело. Найл лег на кушетку и закрыл глаза. Тело начала окутывать приятная дремота.

— Не советую засыпать сейчас, — заметил голос, — Смертоносец-Повелитель только что послал к Каззаку нарочного привести тебя к нему. Когда управитель признается, что ты исчез, все пауки в городе поднимутся на розыски.

Найл (куда усталость делась) моментально сел. В кровь опять просочился едкий страх — не сразу и уймешь.

Совладав с голосом, Найл спросил:

— Что будет Каззаку?

— Ничего. Смертоносец-Повелитель — реалист. Но уходить тебе надо немедленно.

— Иду. — Внутренне сосредоточась, он подавил-таки страх. Окрепла решительность, — Я смогу поддерживать с тобой связь?

— Да. Через раздвижную антенну. Она настроена на ментальную цепь Стигмастера. Но пользуйся ею по возможности реже. Многие пауки способны улавливать ее импульсы, поэтому, пуская ее в ход, ты всякий раз рискуешь быть обнаруженным.

Возле белого столпа неожиданно возник старец.

— Прежде чем отправиться, надо подкрепиться. Ночь впереди долгая.

— Есть не хочу.

Аппетит у Найла пропал.

— Тогда возьми еду с собой. Ты также должен переодеться в одежду раба. Пойдем со мной. Времени уже в обрез.

Найл ступил в столп. На этот раз порхающая легкость при спуске была неприятной, от нее лишь явственнее чувствовалась нервная взвинченность.

Они оказались в помещении с плавно изогнутыми белыми стенами. На одном из табуретов (это его Найл принял тогда за поросший водорослями прибрежный камень) лежала раздвижная трубка и посконная грязно-серая рубаха раба. Натянув ее поверх одежды, Найл брезгливо сморщился: от дерюги несло застоявшимся потом.

В отличие от его одежд рубаха раба имела карманы, причем в каждом из них что-то лежало. Найл сунул руки в оба. В одном оказалась небольшая деревянная коробочка, в другом — легонький цилиндрик, сантиметров десяти в длину и пару сантиметров в диаметре. Под слоем ваты в коробочке лежало несколько крохотных коричневых таблеток.

— Это пищевые таблетки, — пояснил старец, — из тех, что использовались для жизнеобеспечения космонавтов во время длительных экспедиций.

— А это?

— Легкий костюм, тоже для использования в космосе. Нажми с торца.

Утопив конец цилиндрика большим пальцем, Найл увидел, как тот, удлинившись против прежнего вдвое, начинает разворачиваться. Постепенно стал угадываться мешковатый комбинезон металлического цвета; размер такой, что запросто вместит двоих Найлов.

— А надо ли? — с сомнением спросил Найл.

— Возьми, потом спасибо скажешь. Когда надавишь на кнопку, он опять свернется.

Найл с веселым любопытством наблюдал, как костюм снова превращается в аккуратную серую трубочку, дивясь тому, что делается это совершенно бесшумно, даже, вопреки ожиданию, без шороха.

— А теперь иди, иначе все эти приготовления — пустой звук.

Старец исчез. Найлу было не по себе от такой поспешности, но это лишь яснее свидетельствовало о неотложности дела.

Едва подняв металлическую трубку, он ощутил в пальцах покалывание. Вытянул руку и коснулся трубкой стены. Слабость в ногах, внезапное головокружение. Шаг вперед, и он снова будто сорвался в водопад. Невыносимо замутило; миг — и сознание опять прояснилось. Найл стоял на лужайке перед башней.