Башни Заката

I

Дано ли вам уразуметь, как совмещаются разрозненные частицы? Не просто зримые, каковы Башни Заката, но и невидимые, подобно человеческому сердцу или душе волшебника?

Увидите ли вы истину? А хоть и увидев – поверите ли в нее? Ведь каждый человек пребывает в плену собственных стереотипов, пусть даже противоречивых. Пусть даже ему приходится примирять их.

Госпожа Мегера видела все, но невзирая на увиденное и сказанное ею, невзирая на истину Предания, ни логика, ни башни не срабатывали. Впрочем, логика и впрямь слишком зыбкая основа для реальности, каковой надлежит содержать в себе и гармонию, и хаос, особенно если знаком гармонии служит Черное, а знаком хаоса – Белое.

Даже логике надлежит пасть перед разумением тех, кто способен смеяться над собственными цепями, сотрясать хаос и изменять порядок в степени даже большей, нежели так называемые боги, а уж паче того – взывающие к ним. Или фурии, последовавшие за падшими ангелами небес.

Но бывал ли бог в Кандаре? И вправду ли на Крышу Мира нисходили ангелы? Насколько вообще истинно Предание? Канонические образцы не содержат никаких ответов, но всякий рассказ должен с чего-то начинаться, пусть даже его начало кажется то ли концовкой другой истории, то ли вставным эпизодом из середины эпического повествования. И вне зависимости от того, связаны они с устроителями порядка, либо же хаоса, приведенные в канонических образцах рассказы всегда неполны.

Что же касается Закатных Башен...

Хотя музыкант узрел их – Башни Заката, возвышающиеся над обрамляющими западный горизонт остроконечными пиками, – но кто обитал там?

Тем более что еще один взгляд – и они исчезли, оставив после себя лишь нагромождение клубящихся облаков, гонимых к подножиям гор бичами богов. Разве сверкающие в золоте утренних лучей ручейки подтаявшего льда не служат свидетельством их гнева?

Что может поведать дом о своем строителе? Меч о своем владельце? Что могут сказать они о тех, кого более не восхищают ни черты строения, ни обводы клинка?

Музыкант улыбается. Быстрая улыбка – вот все, на что он сейчас способен. Да еще возможность облечь в музыку представшее его очам. Ему предстоит петь, петь о башнях заката перед лицом маршала Западного Оплота, властительницы Крыши Мира.

Кто же еще взирает на Башни? И кто построил их – воистину ли ангелы Неба? У музыканта нет иного ответа, кроме того, что даст его музыка. Того, что даст его сердце, которое ныне холоднее, чем струны.

Достаточно сказать, что замок, именуемый Западным Оплотом, был основан давным-давно усопшей Рибэ, капитаном одного из быстрых небесных кораблей.

Ее далекий потомок... О нем и пойдет рассказ.

II

– Как только Западный Оплот перестанет господствовать над Закатными Отрогами, Сарроннин и Сутия падут, как перезревшие яблоки...

– Если меня не подводит память, подобный ход мысли стоил префекту Галлоса большей части его войска.

– Свет, да кто же говорит о войсках! – худой, как скелет, мужчина в белом поднял палец к небу, на молодом лице появилась улыбка. – Мы толкуем о любви.

– Какая связь между любовью и подрывом господства Западного Оплота?

– Я направил туда Верлинна. Как тебе это нравится, а? Верлинна в Западный Оплот?

– Но... как? Верлинн никогда здесь не бывает, его музыка разрушает содеянное Белыми братьями. Что...

– В том-то и прелесть. Одно маленькое заклятие... гарантирующее, что он обеспечит маршалу рождение сына. Первенца. И, замечу, заклятие даже не из числа чар хаоса.

– Но тебе же никогда не нравился Верлинн, разве не так? Еще с тех пор, как...

– Дело не в нем. Дело в маршале. Ты только подумай – ПОДУМАЙ! – она женщина. И ни за что не убьет первенца, хотя бы и мужского пола. Невзирая на Предание.

– Похоже, ты уверен в успехе. Но у нее нет детей, нет даже консорта.

– Как раз об этом и позаботится Верлинн.

– Пусть даже так, но это потребует времени.

– Как раз время-то у нас есть. Путь по-прежнему лежит не через Рассветные Отроги.

Его собеседник качает головой, но молчит.

III

Гитарист наигрывает ритмичную мелодию, точностью созвучий и упорядоченностью тонов приближающуюся к маршу. Он не поет.

Единственный, подчеркнутый вспышкой света, взгляд, брошенный с центрального каменного сиденья, покрытого черной подушкой, останавливает игру. Музыкант склоняет голову перед женщиной.

– Прошу прощения, милостивая госпожа...

Голос, столь же мелодичный, как звучание струн, навевает мысль о сумеречном лете, которое еще посетит Западный Оплот, пусть даже спустя века после основания крепости.

– Может быть, тебе следует поразмыслить о поездке в Хайдолар или даже в Фэрхэвен?

– Может быть, если таково твое желание.

Взгляд музыканта падает на ребенка, и его глаза темнеют.

А ребенок – едва начавший ходить мальчик с серебряными локонами – висит, уцепившись за подлокотник другого каменного кресла с зеленой подушкой на сиденье. Он вертит головой, глядя то на черноволосую женщину, то на мужчину с такими же серебряными, как и у мальчика, волосами.

– Сыграй еще одну песню лета, – приказывает она.

– Как пожелаешь.

Звуки, срываясь со струн, воспаряют ввысь. Мальчик видит взлетающие ноты и настолько увлечен этим зрелищем, что выпускает подлокотник и шлепается на серый гранит пола.

Ни гитарист, ни женщина на его падение не реагируют – они просто не обращают на это внимания. Не замечают они и блеска золота, которое мальчик пытается удержать розовыми пальцами. И слезы, наполняющие глаза ребенка, когда золото ускользает из его хватки, остаются незамеченными.

Мальчик с трудом поднимается на пухлые ножки и встает рядом со своим креслом. Его ручонки вновь ищут опору, а зрение и слух – гармонию и порядок созвучий, которые он и слышит, и видит.

Но непролитые слезы подступили и к глазам гитариста: песня лета подошла к концу.

За серыми гранитными стенами снова и снова завывает ветер. Падает снег...

IV

– Я что, должен напялить это? – свет из открытого двустворчатого окна падал прямо па легкие брюки из темного блестящего шелка. Они просвечивали, и лежавший юноша мог видеть сквозь ткань фигуру стоявшего в ногах кровати и державшего их человека. – Гален, но не можешь же ты серьезно...

Круглолицый мужчина постарше беспомощно пожимает плечами.

– Так приказано маршалом.

Приняв у него брюки, юноша бросает их на постель рядом с такой же тонкой и блестящей белой шелковой сорочкой. Облик его – стройного молодого человека с серебряными вьющимися волосами, в светло-серой фланелевой рубахе, жилетке и брюках из зеленой кожи – отражается в высоком, заключенном в золоченую раму зеркале, что висит па стенной панели из светлого дерева. Глаза у юноши серо-зеленые, взгляд ровный. Худоба, тонкие черты и серебро волос отвлекают внимание от скрытых под фланелью стальных мускулов и мозолей от оружия на крепких ладонях.

– Чего ради она меня туда тащит? Я не консорт, чтобы участвовать в церемониях.

Гален аккуратно расправляет лежащую на бело-зеленой парче покрывала одежду.

– Маршал считает, что тебе следует узнать о Сарроннине из первых рук. И ты консорт, нравится тебе это или нет.

– Ха, да у нее на уме совсем другое. Если кому и иметь дело с Сарроннином, так это Ллиз.

Гален вновь пожимает плечами, беспомощно, но так энергично, что его светлые, падающие на плечи кудри подпрыгивают.

– Милостивый господин, в любом случае мне надлежит одно – повиноваться приказам маршала.

В этот миг дубовая дверь, соединяющая просторную комнату с анфиладой покоев, занимаемых маршалом, распахивается, и в помещение входит женщина. Она высока ростом, стройна и обликом и статью более всего напоминает смертоносную рапиру, чему не могут помешать драпирующие фигуру струящиеся зеленые шелка. Маршала, поотстав на шаг, сопровождает единственная стражница, воительница с коротко остриженными каштановыми волосами, подернутыми сединой.

Юноша переводит взгляд с полупрозрачного шелкового одеяния маршала на собственное, разложенное поверх парчового покрывала.

Женщина слегка изгибает губы, но улыбка не касается ее взора.

– Креслин, если блестящие шелка могу носить я, то, вне всякого сомнения, можешь и ты. Эти одеяния – дары тирана, и отвергнуть их означает затруднить переговоры. В отличие от тебя, я предпочитаю не артачиться по пустякам, а упорство проявлять в делах, действительно имеющих значение.

Голубые глаза маршала соперничали твердостью с темными камнями Оплота. Контраст между непреклонностью этого взора и мягкостью обтекавших гибкое, мускулистое тело зеленых шелков вызывал в памяти снежных барсов, крадущихся по кряжам Крыши Мира.

Креслин склоняет голову, снимает зеленую кожаную безрукавку и, бросив ее на кровать, говорит:

– Я буду готов через минуту.

– Спасибо.

Она отступает и удаляется в свои покои. Но тяжелая дубовая дверь остается открытой.

Креслин бросает фланелевую рубашку рядом с жилетом и стягивает кожаные штаны.

– А это еще откуда? – Гален указывает на тоненький красный шрам под левой рукой консорта.

– Упражнялся с клинком... Откуда же еще?

– Милостивый господин, а знает ли маршал?..

– Знает, знает... И не может ничего возразить против того, чтобы я умел позаботиться о себе...

Креслин с недовольной гримасой натягивает на мускулистые ноги шелковые брюки.

– Я твержу ей одно и то же: если меня считают слишком чувствительным, значит, мне следует упражняться еще больше. Она качает головой, но запрещать – во всяком случае, пока – не запрещает. Порой мне приходится расточать улыбочки, но по большей части удается обходиться доводами рассудка. Я хочу сказать... Сам посуди, куда бы это годилось, не умей сын самой грозной воительницы Закатных Отрогов отличить один край клинка от другого?

Гален вздрагивает, хотя в комнате не холодно.

Креслин надевает рубашку и расправляет ее, глядя в зеркало.

– Милостивый господин... – набирается храбрости Гален.

– Что, Гален? Какая-нибудь складка легла не так?

Руки Галена умело поправляют воротник и скрепляют его полученной от маршала изумрудной брошью, оправленной в серебро.

– Еще и это? Я прямо как раб в ошейнике!

Гален молчит.

– Ладно. Коль скоро приходится чтить это, пропади оно пропадом, Предание, то я и есть невольник.

– Милостивый господин... – испуганно шепчет Гален, наполовину поднеся палец ко рту.

– Креслин, ты готов? – доносится из-за двери.

– Да, милостивая госпожа. Осталось только взять клинок.

– Креслин!.. – растерянно восклицает Гален.

– Гален, на востоке каждый мужчина носит меч. Разве не так?

Ответом ему служит молчание. С едва заметной улыбкой на губах юноша застегивает на талии мягкий кожаный пояс, на котором крепятся ножны. А в ножнах клинок: короткий меч стражей Западного Оплота.

Креслин выходит из комнаты и, не обращая внимания на пристальный взгляд телохранительницы, присоединяется к маршалу. К своей матери.

Вместе они направляются к резным дверям – выходу из предназначенного для гостей крыла. Перед тем как ступить наружу, юноша занимает подобающее ему место – слева и на полшага позади матери.

– Креслин, – за обманчивой мягкостью голоса маршала кроется суровая непреклонность, – надеюсь, ты понимаешь, какова должна быть твоя роль?

– Да, милостивая госпожа. Мне подобает всех очаровывать, улыбаться как можно больше, а высказываться как можно меньше, да и то предпочтительно по мелочам. При случае можно спеть песню, но только одну и... не обидную. К оружию прикасаться разве что при возникновении смертельной угрозы, что весьма маловероятно. И никоим образом не обсуждать предмет и ход переговоров.

– Похоже, ты слушал наставления, – голос матери звучал сдержанно.

– Я всегда слушаю, милостивая госпожа.

– И то правда. Но не всегда слушаешься.

– Я наипокорнейший сын и консорт.

– Хм... постарайся оставаться таковым и впредь.

Во время этого разговора они пересекли прихожую и оказались в широком коридоре. Едва ли вышедший из отроческого возраста герольд встретил их, дабы сопроводить в трапезную дворца тирана.

Путь пролегает по еще более широкому переходу, где слева, за большими стеклянными окнами, виден сад-лабиринт. Проложенные между рядами остриженных кустов дорожки сходятся у пруда с фонтаном. Струи воды взлетают над находящимся в центре изваянием – статуей обнаженного, весьма одаренного телесно мужчины – и, ниспадая по дуге вниз, каскадом сбегают в пруд.

Глухая стена справа сложена из полированного бледно-розового гранита, добытого близ Западного Оплота. Вдоль стены, с промежутками примерно в три шага, развешаны гобелены в золоченых рамах со сценами из жизни древнего Сарроннина.

Днем раньше Креслин уже рассмотрел эти изображения, и теперь его внимание приковано не к ним, а к двум вооруженным женщинам, стоящим на страже у дверей пиршественного зала.

У входа маршал и по-прежнему отстающий от нее на полшага юноша останавливаются.

– Маршал Западного Оплота в сопровождении консорта-правопреемника! – возвещает юный герольд.

Маршал кивает. Они ступают внутрь и следуют за герольдом к установленному на помосте длинному столу.

«...пригожий паренек...»

«...надо же, с клинком... интересно, умеет ли он им пользоваться...»

«...куда интереснее, как он пользуется ДРУГИМ клинком...»

«...все-таки он выглядит грубовато, почти женственно. Не иначе, упражнялся вместе со стражами...»

Поджав губы и стараясь не слышать оценивающего шепота придворных – иные из прозвучавших замечаний ему слишком хорошо знакомы, – Креслин следует за герольдом и маршалом. За высоким столом не занято лишь два места – одно рядом с тираном, другое на дальнем конце, между двумя женщинами.

Усаживаясь, Креслин кивает – сначала седеющей женщине справа, а потом девушке слева, чьи непокорные локоны цвета красного золота ниспадают на плечи из-под серебряного обруча. Единственной за столом особе женского пола с длинными волосами.

– Милостивый господин... – начинает женщина постарше.

– Да? – поворачивается к ней Креслин. Голос его звучит почти музыкой, о чем в такие моменты, как этот, юноша весьма сожалеет.

– Как нам тебя называть?

– Креслин, но среди друзей имена не важны.

Лицемерие этой фразы претит ему настолько, что его буквально подташнивает. Чтобы отвлечься, он переводит взгляд во главу стола и видит, что мужчина, сидящий слева от тирана, взялся за столовый нож.

Все присутствующие тут же принимаются разрезать на мелкие кусочки лежащее перед ними на тарелках из китайского желтого фарфора. Креслин тоже достает свой нож и делит сочный фрукт на мелкие ломтики.

– А что, в Западном Оплоте все мужчины носят клинки? – интересуется женщина постарше.

– Милостивая госпожа, – отвечает он, – Оплот находится на Крыше Мира, и всякому, кто покидает его степы, приходится остерегаться диких зверей и прочих неприятностей. Разумеется, о безопасности всех и каждого заботится маршал, но она оказывает снисхождение к просьбам тех, кому, как мне, оружие придает уверенности.

– А ты выглядишь... привычным к оружию.

Борясь с очередным приступом тошноты, Креслин снова улыбается:

– Внешность бывает обманчива, милостивая госпожа.

– Можешь называть меня Фревия, – губ женщины касается мимолетная улыбка. – Не расскажешь ли ты нам про Оплот?

Креслин с готовностью кивает, но прежде чем заговорить, дожевывает ломтик ябруша и вытирает губы полотняной салфеткой.

– Постараюсь, хотя не уверен, что из меня выйдет хороший рассказчик. Если и милостивая госпожа, – он поворачивается к рыжеволосой девушке, – не против...

– Не расскажешь ли ты нам про Оплот? – с намеком на смех повторяет та слова старшей и поднимает свой кубок, так что становится виден широкий, чуть ли не наручь, браслет из тусклого железа, украшенный одним-единственным черным камнем.

Успев отметить для себя, что этот браслет не таков, каким кажется, Креслин улыбается молодой собеседнице, после чего вновь поворачивается к Фревии.

– В граните сером Крыши Мира укоренен Оплот могучий, надежно огражден стенами от недругов и непогоды... – Креслин не подбирает слова, а вызывает их из памяти. Слова, написанные другим мужчиной с серебряными локонами и собранные в маленьком томике, посвященном ему... – И пусть окрест бушует буря или нагрянет что похуже, внутри всегда тепло хранится, надежно жизнь оберегая. Ну, а снаружи, за твердыней и за пролегшей меж стенами дорогой, что людей выводит к путей торговых перекрестью, там от подножия южной башни вверх стелется ковер из снега, к сияющему пику Фрейджи...

– Фрейджа, – нарушив ритм, поясняет Креслин своими словами, – это игольчатый пик, который один-единственный ловит свет солнца и на рассвете, и в сумерках.

– ...А далее, за Крышей Мира, за льдом и камнем, где обрывы крутые в тысячу локтей спускаются к лесам дремучим, сплошное море темных елей, па юг и север простираясь, теснится, и за ним барьером встают Закатные Отроги...

Креслин умолкает, улыбается и пожимает плечами:

– Вот видите, я не могу предложить вам ничего, кроме образов.

– Твои образы совсем недурны, – откликается Фревия.

Рыжеволосая девушка (или все же молодая женщина: присмотревшись, Креслин находит, что она чуточку постарше его самого) молча кивает.

Между тем обнаруживается, что его тарелку с ябрушем успели унести. Ее место заняла другая, тоже из желтого фарфора, по побольше, с ломтем поджаренного до образования бурой корочки мяса в белом соусе и зеленью по краям.

Креслин отрезает крохотный кусочек мяса, отправляет в рот и, хотя острота и горечь блюда таковы, что на его лбу выступают бусины пота, старается изобразить улыбку.

– Как тебе жаркое? – интересуется рыжеволосая.

– Должен признаться, оно чуточку острее того, что подают в Оплоте.

Женщина смеется:

– А я должна признаться, что ты первый чужеземец, который не повел себя так, будто взял в рот горящую головешку.

Креслин смущенно улыбается и, не зная, как расценивать услышанное, спрашивает напрямик:

– Я должен воспринимать это как комплимент?

– Совершенно верно, – произносит она и тут же поворачивается к соседу справа, чтобы ответить на какой-то вопрос.

Юноша замечает на ее левой руке второй браслет. Оба они скрыты струящимся голубым шелком рукавов и становятся видны, лишь когда их обладательница жестикулирует или поднимает кубок.

Справа от нее сидит мужчина в кружевной, открытой почти до пояса рубахе, обнажающей загорелую и широкую, но, на взгляд Креслина, слишком нежную грудь.

Как и большинство мужчин Сарроннина, этот человек превосходит Креслина ростом, а смех его так же легок, как и фальшив. Юноше, которому противна любая (и своя, и чужая) ложь, это неприятно режет слух.

– Как, по-твоему, продвигаются переговоры? – спрашивает Фревия.

– Полагаю, – отвечает Креслин, расправившись с очередным кусочком жаркого, – они проходят, как должно, однако это всего лишь мои надежды, ибо судить о делах государственного управления пристало лишь тем, кто их вершит.

Сказанное юноша заедает листьями мяты, освежающей рот после огненного соуса.

– А что, – не унимается соседка, склонясь к Креслицу так, что он ощущает ее дыхание, – эти стражи Западного Оплота и впрямь так страшны, как о них толкуют?

– Страшны? Да, о них говорят что-то в этом роде. Ну, школу они проходят суровую... насколько я видел. Однако видеть их мне доводилось лишь на учениях, а отнюдь не в бою, так что я едва ли могу ответить на этот вопрос со знанием дела, – он отрезает еще один ломтик мяса.

– Создается впечатление, что ты не способен судить решительно ни о чем, консорт-правопреемник, – послышался глубокий голос, принадлежащий мужчине, сидящему по другую сторону от рыжеволосой.

Подняв глаза, Креслин оценивает взглядом его вычурного фасона рубашку, завитые светлые волосы и ровный загар, после чего отвечает:

– Возможно, все дело в том, что я не поднаторел в дипломатическом искусстве говорить много, но ни о чем.

Рыжеволосая молча улыбается.

– Ты сам себе противоречишь, поскольку снова почти ничего не сказал, – не унимается мужчина.

– Ты совершенно прав, но ведь мне и не нужно ничего говорить, а уж тем паче ничего доказывать, – парирует Креслин и, слегка отвернувшись от блондина, продолжает разговор уже с рыжеволосой: – Прошу прощения, милостивая госпожа, но Крыша Мира – не то место, где в ходу гладкие да льстивые речи, даже если дело касается консорта. Потому я не слишком искушен в уклончивых ответах.

С улыбкой, одновременно и насмешливой и смущенной, она склоняет голову:

– Я ценю твою прямоту, Креслин. Жаль, что ты не пробудешь здесь долго. Твои слова таковы, что... некоторым есть чему у тебя поучиться, – и добавляет, обращаясь к соседу с другой стороны: – Я не сомневаюсь, Дрерик, что в более непринужденной обстановке наш гость сказал бы куда больше.

Дрерик кивает и тут же спрашивает свою соседку слева:

– Доводилось ли милостивой госпоже слышать о слигонских гитаристах?

Креслин помнит о необходимости проявлять учтивость. Поэтому ему удается не скривиться. За внешней вежливостью речей Креслин ощущал скрытую иронию – и в голосе рыжеволосой, и в ответах Дрерика.

– А что ты скажешь о Сарроннине? Думаю, этот вопрос вполне безобиден, – смеется рыжеволосая, чье имя он так и не узнал.

– Насколько могу судить, – осторожно отвечает юноша, – край выглядит процветающим. Дороги, во всяком случае, содержатся прекрасно, а люди, которых мы видели по пути, не отрывались от своей работы. Но некоторые махали проезжающим, а это указывает на общее довольство.

– Тебе не откажешь в осторожности.

– Жизнь на Крыше Мира к этому приучает.

– Тем более что ты, как я понимаю, единственный мужчина, занимающий столь видное положение в рядах самого грозного войска Закатных Отрогов.

– Положение? – Креслин заливается смехом, на сей раз вовсе не деланным. – Милостивая госпожа, все мое «положение» определятся исключительно волей маршала.

– Но ведь ты консорт-правопреемник.

– Лишь пока маршал правит Западным Оплотом.

– Не вижу разницы.

Креслин пожимает плечами.

– Ну, если иметь в виду маршала и мою сестру Ллиз, то разницы, пожалуй, и вправду нет. Однако пост маршала не наследуется автоматически. И теоретически капитаны стражи могут избрать маршалом другую.

– И насколько это вероятно?

– Сейчас? Ну, сейчас вряд ли. Я полагаю, что эта традиция сохраняется на тот случай, если маршалом станет слабая женщина. Живущим за счет Предания необходима сила.

«Траммм!»

Одна-единственная нота взлетает с помоста, где расположилась тройка музыкантов в ярко-голубых туниках и штанах. Двое мужчин и женщина. С гитарами на коленях, но инструменты у них разной формы и разного размера.

По мере того как эта нота воспаряет к высокому, темному, обшитому деревом потолку, Креслин отмечает ее слабое, угасающее свечение. Отблеск золоченого серебра.

– О гитаристах из Слиго ходит добрая молва. Они считаются хорошими музыкантами, – решается сказать он.

– Это не то слово. Этак можно назвать «хорошим музыкантом» и самого Верлинна.

– Верлинна?

– Мастера созвучий из Южного Оплота. Ты никогда не слышал его игры? По слухам, он некоторое время жил у вас, в Западном Оплоте.

– Маршал любит музыку, и у нас останавливаются многие музыканты. Однако имя Верлинн ничего мне не говорит.

– Ты можешь и не помнить. Он сгинул где-то в снегах Закатных Отрогов много лет назад, но люди постарше не забыли его и по сей день. Кстати, у него, как и у тебя, были серебряные волосы, а это встречается нечасто.

– Что правда, то правда, – соглашается Креслин. – И если так, то, возможно, я все же слышал его игру. Мне вспоминается гитарист с серебряными волосами: его ноты были правдивы.

– Правдивы? Когда речь идет о нотах, это звучит странно. Возможно, когда-нибудь ты растолкуешь мне, что имел в виду.

При всей наигранной легкости в ее словах звучит смутное предостережение, словно «правдивость» нот – не та тема, которую позволительно обсуждать за столом. Креслин воспринимает этот намек с благодарностью, ибо «растолковать» значило бы открыть слишком многое, а ложь причиняла ему мучения. Воспользовавшись возможностью промолчать, он переводит взгляд на приступающих к игре гитаристов.

V

Бросив, как ему кажется, уже сотый взгляд на лежащий за открытыми створчатыми окнами регулярный сад, Креслин вздыхает и бормочет:

– Ну все, хватит.

– В каком смысле? – не понимает Гален.

– В том самом, что я собираюсь выйти.

– Креслин! Но маршал...

– Она не приказывала мне сидеть взаперти в спальне, а только велела держаться подальше от неприятностей. Прогулка в саду никаких неприятностей не сулит, он во внутреннем дворе.

– Позволь мне, по крайней мере, дать тебе провожатого.

– Я не нуждаюсь в охране.

– Это не для охраны. А для обозначения твоего статуса как гостя.

– Я не намерен ждать.

– Мне потребуется один момент.

– Ловлю на слове. Один момент – это все, что есть в твоем распоряжении.

Гален стремительно выбегает в дверь, соединяющую покои консорта с апартаментами маршала, и возвращается прежде, чем Креслин успевает застегнуть поверх липнущих к ногам шелковых штанов пояс с мечом.

– Креслин, но клинок...

Рядом с Галеном стоит тот самый юный герольд, который сопровождал консорта и маршала в трапезную.

– Без оружия я чувствую себя голым, тем более что приходится разгуливать в наряде записной шлюхи. Да и пояс с ножнами не боевые, а церемониальные. Скажи, – тут Креслин оборачивается к пареньку, – существует ли хоть какая-нибудь причина, не позволяющая мне прогуляться в том саду?

– Многие... особы соответствующего положения там гуляют, милостивый господин.

– Дипломатичный ответ, молодой человек. Тем паче, что сейчас, кажется, никого из этих «особ» там все равно нет. Веди.

Делая вид, будто не замечает встревоженного взгляда Галена, Креслин выходит за тяжелую дубовую дверь. Раздается глухой удар. Юноша вовсе не собирался захлопывать за собой створку, но оказалось, что здешние дверные петли слишком хорошо смазаны.

Сначала оба идут в молчании, но, пройдя дюжину шагов, юный герольд робко спрашивает:

– Милостивый господин, правда ли, что ты носишь боевую кожу?

– Я ношу боевую кожу, – с мягким смешком отвечает Креслин, – но у нас так одеваются все, и женщины, и мужчины. В таких шелках, как у тебя, мы бы просто замерзли: наше лето холоднее вашей зимы.

– А как же вы выращиваете урожай?

– А мы и не выращиваем. Разводим овец, которые дают нам молоко, мясо и сыр, а все остальное покупаем. В уплату за снедь мы охраняем западные торговые пути от разбойников и...

– И служите наемниками у западных владык? – уточняет юноша. – А что, ваши стражи и впрямь так хороши, как говорит о них тиран?

– Возможно, – отвечает Креслин, спускаясь следом за герольдом по широким каменным ступеням. – Правда, я не слышал, что говорит тиран.

– Она как-то сказала, что против них не устоят даже маги Фэрхэвена.

– Насчет этого не скажу. Маги не любят холодной стали, но считается, что волшебники востока способны расщеплять горы.

– Говорят, с каждым годом их владения придвигаются все ближе.

Креслин пожимает плечами. Владения магов лежат на восточных склонах Рассветных Отрогов – двух горных хребтов, тянущихся к востоку от Крыши Мира. Их дела не кажутся ему такими уж важными.

– Это и есть вход в сад?

– Да, восточный. Есть еще одна дверь, прямо из мужской половины.

– Мужской половины? – Креслин ступает на посыпанную белым гравием дорожку. Ветер уносит маленькое бледное облачко, открывая бело-золотое солнце, и падавшая на сад тень исчезает, а сине-зеленое небо становится ярким, как пламенеющий изумруд.

– Да, в той части дворца, где живут консорты без пары и... другие гости мужского пола.

Креслин поднимает брови.

– Отпрыски ненадежных семей? Заложники?

Герольд опускает глаза и молча рассматривает гладкие белые камушки.

– Ну ладно. Расскажи лучше про сад.

– О, нашему саду почти столько же лет, сколько и дворцу. Рассказывают, что второй тиран повелела разбить его в память о своем консорте Элдроне – последнем консорте, принимавшем участие в сражениях. Он пал при Берлитосе, где тиран разгромила джиранов.

– Теперь Джира стала южной провинцией Сарроннина, верно?

– Да, милостивый господин, весьма лояльной провинцией. А этот лабиринт образован одним-единственным растением – ползучим таранцем.

– Всего одним?

– Именно так. Посмотрев вниз, можно увидеть, как переплетаются корни.

Креслин опускается па колени, разглядывает корни растения и качает головой.

– Вы прекрасные садоводы. Нам у себя ничего подобного не вырастить.

– Неужели?

Креслин смеется:

– У нас растут только хвойные деревья, да и то не очень хорошо.

Герольд ведет консорта по петляющим дорожкам лабиринта, пока они не достигают окруженного мраморным барьером бассейна со статуей в центре.

– Элдрон? – спрашивает Креслин, указывая на великолепную мужскую фигуру.

– Так говорят, милостивый господин, но точно никто не знает.

Звук шагов заставляет Креслина обернуться. Мужской голос произносит:

– А, да это никак тот почетный консорт из Западного Оплота. Помнишь, Нертрил, тот самый, что па пиру не мог и двух слов связать.

Голос принадлежит Дрерику, широкоплечему блондину, сидевшему за столом рядом с рыжеволосой женщиной. Солнце играет на его ярко-голубых шелках, подчеркивающих великолепный загар и струящиеся светлые волосы. Его спутник, мужчина постарше в серых шелках, носит висячие усы. И длинный клинок.

Креслин молча улыбается, понимая, что в словесном поединке едва ли может стать достойным соперником любому из поднаторевших в такого рода играх придворных.

– Приятный денек. – Дрерик обращается к Креслину, слова сочатся с его губ, словно мед.

– Да, день прекрасный, – соглашается Креслин, понимая, что не может не ответить па прямое приветствие.

– Видишь, он нацепил клинок, – замечает Дрерик, выразительно поглядывая на спутника постарше. – Не потому ли, что другой его клинок ни на что не годен? Как думаешь, Нертрил?

– Ну... о том лучше судить женщинам, милостивый господин.

– А, ну конечно... если допустить, что женщины даже... Впрочем, неважно.

Креслин сглатывает. Дрерик, остановившись примерно в четырех шагах от него, поворачивается к нему спиной и принимается рассматривать миниатюрную розу, растущую в беломраморной вазе.

– Милостивый господин, – шепчет герольд и тянет Креслина за рукав.

Тот остается неподвижным.

– Как думаешь, Нертрил, он и вправду заслуживает титул милостивого господина?

– Э-э... из политических соображений порой случается оказывать подобную честь невесть кому. Но, думаю, мы могли бы оказать ему услугу. Маджио нравятся такие худенькие юноши, как этот горский... господинчик. Может быть, нам стоит представиться?

Креслин чувствует, что краснеет, и виной тому отнюдь не прямые солнечные лучи.

– Мне все же кажется, милостивый господин, что он выказывает некоторый интерес, – голос Нертрила звучит подчеркнуто вяло и безразлично.

– Порой приходится быть до неприличия прямолинейным. Эти горцы, даже их так называемая «знать», не понимают намеков.

Креслин поворачивается к герольду:

– Воистину поразительно, когда речь, столь учтивая по форме, оказывается столь вульгарной по содержанию. Мне хотелось бы взглянуть на участок сада, не оскверненный... – он не заканчивает фразу.

В саду воцаряется тишина.

Кто-то касается его рукава, и Креслин оборачивается.

– У меня создалось впечатление, что ты без должного почтения отнесся к моему господину. Это прискорбно, – Нертрил укоряет юношу с мягкой улыбкой, которая, однако, не касается глаз говорящего.

– Невозможно должным образом почтить жабу, поскольку оная обитает в грязи, – парирует Креслин.

– Милостивый господин... – отчаянно шепчет герольд. Длинный клинок покидает ножны.

Креслин снова сглатывает.

– Итак, ты не желаешь выразить покорность и на коленях умолять милостивого господина о прощении? – с тем же нарочитым безразличием спрашивает Нертрил.

– Полагаю, что нет.

С этими словами Креслин отступает на шаг и обнажает собственный меч, покороче и пошире.

– Ну что ж... в самообладании ему не откажешь, хотя умом он явно не блещет, – резкий голос принадлежит Дрерику.

Нертрил молча следит за взглядом Креслина. Креслин улыбается, вспоминая уроки Эмрис и Хелдры. Его взгляд остается неподвижным. В отличие от клинка.

Нертрил непроизвольно отступает с легкой раной в предплечье, но тут же бросается вперед.

Меч Креслина, едва ли не опережая мысль, взлетает навстречу. Миг – и длинный клинок уже валяется па белой дорожке.

Нертрил зажимает рану на правой руке: кровь сочится меж его пальцев, смачивая серый шелк.

Дрерик стоит с раскрытым ртом. Креслин, с мерцающим клинком в руке, делает шаг по направлению к нему.

– Варвар... ты не посмеешь...

Кончик меча слегка касается щеки блондина, оставляя на ней две тоненькие красные полоски.

– Думаю, господинишка Дрерик, этого хватит, чтобы ты надолго запомнил, как опасно оскорблять тех, кто выше тебя. Ну а тебе, – Креслин кланяется Нертрилу, – я должен принести извинения за то, что не смог продемонстрировать должное искусство. Мне далеко до стражей Западного Оплота, ведь я всего лишь консорт-правопреемник... Идем отсюда, – обращается он к застывшему с открытым ртом пареньку. – Я не выношу запаха крови.

И уже в который раз сглатывает, подумав о реакции маршала. Она будет недовольна.

– Милостивый господин...

– Ну, куда пойдем?

Креслин направляется к тропке, по которой они вошли в сад.

Герольд пожимает плечами и ведет его обратно. Креслин слышит, как позади белые камушки садовой дорожки поскрипывают под быстрыми шагами, но не оборачивается. Интересно, куда это Дрерик так заспешил?

Его собственные шаги нарочито неторопливы: ему ли опасаться этого разряженного, как шлюха, болтуна.

– Милостивый господин чем-то озабочен?

– Все в порядке. Я просто задумался.

К покрытым зеленым лаком и отделанным позолотой дверям, ведущим из сада во дворец, они приближаются молча. Герольд легко распахивает перед Креслином массивные створы: видимо, петли здесь смазаны не хуже, чем в гостевых апартаментах. Все еще размышляя о Дрерике, юноша вступает в коридор с каменными стенами, сумрачный после залитого солнцем сада.

– Господин Креслин!

Темнота окутывает его, словно из ниоткуда спустилась ночь. Рука метнулась к клинку, но пальцы лишь скользнули по рукояти: чьи-то руки прижимают его к граниту стены.

Он тянется мыслью к ветрам зимы, и они приходят. Подхваченный вихрем шелковый шарф хлещет по лицу и глазам. Руку, так и не дотянувшуюся до меча, пронзает холодом. Мгновенный укол, и вихрь уносится прочь. Тьма развеивается. Он снова один, если не считать стоящего с опущенными глазами герольда.

– Что... что это было? – выдыхает Креслин.

– Что милостивый господин имеет в виду? – паренек поднимает на него ясный взор. – Некая женщина окликнула милостивого господина по имени, и он остановился поговорить с ней. Сам я ее не разглядывал, поскольку решил: раз милостивый господин счел нужным остановиться, он знает, что делает, – юноша присматривается к Креслицу и робко спрашивает: – Что-то не так?

– Так ты точно ее не разглядел?

– Нет, милостивый господин. Она стояла в тени.

Креслин переводит взгляд на дверь. Конечно, коридор не сад, но окна и здесь дают достаточно света. А никаких теней нет и в помине.

– Ладно, – машет он рукой, смиряясь с обстоятельствами. – Жаль только, что я так и не узнал, кто она такая.

– Должно быть, она много думает о милостивом господине, иначе не повела бы себя так откровенно, – с искренним удивлением говорит герольд.

Креслин выдавливает фальшивую улыбку. Может быть, это подстроил Дрерик? Но почему тогда все ограничилось уколом в руку? Он не смотрел на рукав, но и без того знал, что там совсем крохотная, такая, что не видна на шелке, дырочка.

Но, в конце концов, по сравнению со стычкой в саду – это происшествие пустяковое. Лучше всего поскорее о нем забыть.

Но забыть никак не удается.

VI

– Ты позволил себе рисковать, Креслин. А вдруг бы он оказался мастером клинка?

– Так ведь не оказался же. И не мог: он слишком мастерски носит шелка.

Маршал качает головой.

– Ты хоть понимаешь, что это изрядно осложнит твою жизнь?

– Мою жизнь? Меня больше волновали твои переговоры.

Он бросает взгляд на окно, где ветер, предвестник еще только затягивающих горизонт дождевых туч, шевелит шелковые занавески.

– Ну, по части переговоров ты мне так удружил, что дальше некуда.

Маршал делает шаг к окну, потом останавливается и устремляет на сына взгляд суровых голубых глаз.

Креслин молчит, размышляя, следует ли воспринимать услышанное как шутку, и ждет, когда она продолжит.

– Консорт, почти мальчик, обезоружил одного из самых опасных бойцов Сарроннина. Нертрил убил более десятка соперников, и мужчин, и женщин, – маршал хрипло смеется. – А ты еще и извинился перед ним за то, что не дотягиваешь до уровня стражей. Твой приятель герольд разнес эту новость по всему дворцу прежде, чем ты успел добраться до своей комнаты.

– Не вижу проблемы, – пожимает плечами Креслин.

– Какое семейство согласится принять консорта более опасного, чем любой из живущих к западу от владений магов и владеющего клинком лучше большинства воительниц Кандара? В сознании чтящих Предание такое укладывается с трудом, – маршал улыбается. – Ну, а разрисовывать тому хлыщу физиономию и вовсе лишнее. О, я понимаю, он заслужил урок, но ты дал всем здешним понять, что меч у тебя не игрушка. Мы-то все усвоили это давным-давно... – она отворачивается к окну. – Да, в каком-то смысле жаль, что весной прошлого года нам не удалось сговориться с сутианским посланником. Мы сделаем, что сможем...

Креслин заставляет себя не хмуриться: он, по крайней мере, никого не убил. Но имея в виду настроение маршала, он решает не упоминать о странном происшествии в коридоре. В конце концов, он получил всего лишь булавочный укол, да и булавка, судя по его самочувствию, была не отравлена.

Стражница у дверей, пока Креслин не смотрит в ее сторону, качает головой. Точь-в-точь как маршал.

VII

Смех за столами стражей действует Креслину на нервы, но менестрель продолжает распевать куплеты, высмеивающие мужские слабости. С каждой строчкой Креслин все крепче сжимает зубы.

Лицо маршала остается бесстрастным. Сидящая рядом с ней Ллиз улыбается, но так, словно не совсем уверена в том, что стихи и вправду остроумные.

Менестрель, облаченный в обтягивающие штаны цвета загорелой кожи и ярко-голубую рубашку из блестящего шелка, ловко пританцовывает на помосте, время от времени подчеркивая содержание песни взмахами веера, сработанного в форме меча.

– Но что с него возьмешь, ведь он мужчина!

Менестреля награждают бурными хлопками, и он раскланивается во все стороны, прежде чем отбросить свой шутовской веер, достать гитару и сесть на табурет лицом к публике.

Хлопки и свист замирают. Креслин любуется слетающими со струн гитары мерцающими серебристыми нотами и подмечает, как встречают стражи более традиционную балладу Фенардре Великого. Юноша с серебряными волосами вспоминает, что слышал эту песнь в исполнении другого мужчины. Тоже с волосами цвета серебра.

Менестрель неплох, хотя выдающимся его не назовешь. Креслин, пожалуй, играет и поет не хуже, но на звание менестреля не претендует. Баллада заканчивается, звучат вежливые аплодисменты. Менестрель кланяется маршалу и, обернувшись к сидящим внизу стражам, начинает наигрывать захватывающий ритмичный мотив.

Некоторые из стражей-воительниц подхватывают ритм боевого марша Западного Оплота, отбивая его на столешницах кубками и кулаками.

Даже когда Креслин наслаждается знакомой музыкой, его не покидает чувство отчужденности. Ему кажется, что и на помосте, и в пиршественном зале он не свой. В его ушах, не умолкая, звучит рефрен комического куплета: «Ну что с него возьмешь, ведь он мужчина!» Встретившись взглядом с маршалом, он поджимает губы. Некоторое время юноша и мать молча смотрят друг на друга, но он отводит глаза первым. В конце концов, какой в этом смысл?

Уже в который раз его посещает мысль о необходимости покинуть Оплот и искать собственное место в мире. Но какое? Как? Где?

Невидящие глаза юноши устремлены к менестрелю.

Певец снова встает и отвешивает поклон перед столом, за которым сидят маршал, маршалок Ллиз, консорт и капитан стражей Эмрис.

Когда свист снова стихает, маршал склоняется к Эмрис и шепчет что-то той на ухо. Глаза Эмрис перебегают с Креслина на менестреля, и она качает головой.

Креслин сосредоточивается па потоках воздуха, вызываемых ревущим в огромном очаге пламенем, но они доносят до него лишь обрывок последней фразы маршала:

– ...После Сарроннина ему будет постоянно угрожать вызов на поединок. Он должен быть подготовлен настолько хорошо, насколько возможно.

– Как пожелаешь, – соглашается Эмрис, но без особой радости.

Креслин жалеет, что не начал прислушиваться раньше. Менестрель приближается к столу, и маршал встает.

– Если ты не против, Рокелль из Хидлена, присоединяйся к нам.

– Сочту за честь.

Рокелль кланяется. Он строен, как юноша, и голос его звучит молодо, но седина на висках и расходящиеся от глаз тонкие морщинки выдают возраст.

Креслин заставляет себя не хмуриться.

Заняв пустующее место меж Ллиз и Эмрис, Рокелль тянется к кубку, который наполняет для него сестра Креслина.

– Хм... пение сушит горло, особенно когда тебя ценят.

– А когда нет? – любопытствует Эмрис.

– Тогда становится не до жажды, – Рокелль отпивает большой глоток подогретого с пряностями вина.

– Есть интересные новости? – спрашивает маршал.

– Новостей всегда хватает, милостивая госпожа. Не знаю только, с чего начать. Может быть, с Белых магов? Великий тракт проведен куда дальше, чем до серединной точки Рассветных Отрогов, и теперь они строят порт у Великого Северного Залива. На том месте, где раньше находился город Лидьяр.

– А что стало с герцогом Лидьяра?

– А что случается с любым, кто дерзнет противиться Белым? Хаос... разрушение, – менестрель делает еще один, на сей раз крохотный глоток и тянется за лежащим перед ним на тарелке ломтиком белого сыра.

– А как насчет тех, кто предположительно оберегает порядок? Насчет Черных?

Рокелль пожимает плечами.

– Кто знает. Одно понятно: разрушать проще, чем поддерживать порядок.

Некоторые из стражей уже встали из-за нижних столов, но женщины помоложе еще продолжают разливать вино из кувшинов. Креслин тянется взглядом через столы, надеясь приметить светлые, коротко остриженные волосы Фиеры, но младшей стражницы он не видит. Прежде чем юноша успевает попять, что Фиера, если она вообще присутствовала на трапезе, уже ушла, его слух вновь улавливает обрывки разговора.

– А, да... маги, кажется, пришли с герцогом Монтгрена к какому-то соглашению. Герцог основательно укрепил Вергрен и Край Земли.

– Край Земли? На Отшельничьем острове? – уточняет маршал.

– Монтгрен издавна претендовал на Отшельничий, милостивая госпожа.

– Было бы на что, – хмыкает Эмрис. – Огромный, сухой и почти необитаемый остров. Только и годится, что для прибрежных рыбачьих деревушек.

– По площади он превосходит весь Монтгрен раз в десять, – замечает маршал. – Но ни Норланду, ни Хамору не удавалось основать там колонию, которая платила бы дань. Требование Монтгрена никогда не встречало особого противодействия, поскольку никто больше претензий на эти земли не предъявлял. Суть в том, что герцог... – маршал, не договорив, обрывает фразу.

– Я думал, что герцог Монтгрена связан с тираном Сарроннина, – позволяет себе высказаться Креслин.

Эмрис и маршал поворачиваются к нему; взоры их холодны.

– Это так, паренек, – откликается менестрель, – но Сарроннин смотрит на Монтгрен сверху вниз, поскольку, по сарроннинским меркам, владения герцога разве что чуток побольше столешницы. А герцог, со своей стороны, недоволен тем, что в своей борьбе против Фэрхэвена получает от Сарроннина лишь символическую поддержку. По его утверждению, только он один и противится Белым магам, больше никого не осталось.

– А это так? – спрашивает Креслин.

– Ну... – менестрель улыбается, но улыбка его кажется странной, – герцог всего лишь человек, а что правда, что нет – судить трудно. Дани Сарроннину он не платит, это точно. Но точно и другое: налоги на содержание его армии достигли таких размеров, что крестьяне, кто только может, бросают свои поля и бегут в Спилдар или Галлос.

– Дела так плохи? – спрашивает Эмире, переводя взгляд с Креслина на Рокелля.

Менестрель медлит с ответом, смакуя подогретое вино.

– Неужто дела так плохи? – повторяет свой вопрос капитан стражи.

Рокелль пожимает плечами.

– Я знаю не больше вашего.

Глядя на Эмрис, маршал медленно кивает. Ллиз вновь наполняет опустевший кубок.

– А как насчет Джеллико? – спрашивает она. – Путник, побывавший у нас в прошлом году, говорил, что город отстраивается.

– Он не столь величествен, как Фэрхэвен, – отвечает Рокелль, жуя сыр, – но певцов привечает куда радушнее. А мастерство тамошних каменщиков...

Креслин позволяет последним словам улететь прочь, размышляя о том, что уже успел сегодня услышать: стражи потешаются над мужскими слабостями, герцог Монтгрена, в одиночку противостоящий натиску Белых магов, подвергается осмеянию со стороны правителей-женщин, Черные ни во что не вмешиваются, а его вопросы явно не нравятся ни Эмрис, ни маршалу. Юноше удается сохранять на лице любезную улыбку, но его пальцы раздраженно сжимают резные подлокотники.

Беседа заканчивается. Маршал, с привычным бесстрастием на лице, встает, и Креслин позволяет себе несколько расслабиться.

– Завтра, – обращается к нему уже поднявшаяся со своего места Эмрис, – начинаешь упражняться с Хелдрой. На клинках. Это тебе пригодится.

Она кланяется менестрелю и Ллиз, которая поворачивается к брату с недоуменной улыбкой. Креслин пожимает плечами.

– Думаешь, мне что-нибудь объясняют? Я ведь всего лишь мужчина.

Менестрель снова прикладывается к кубку. Консорт и маршалок поднимаются; Ллиз делает знак сидящей внизу стола стражнице.

Креслин направляется к себе по внутренней лестнице. Насчет отдыха менестреля сестра сумеет распорядиться и без него.

VIII

Рыжеволосая женщина с железными браслетами на руках всматривается в зеркало. Губы ее поджаты. Поверхность затуманивается, колышется, но никакого изображения так и не появляется. Через некоторое время она теряет способность сосредоточиваться и погружает запястья в стоящее рядом с ее креслом ведерко.

Ее вздох заглушается шипением пара.

Спустя некоторое время, уже вынув из прически гребни и распустив длинные рыжие волосы, она рассматривает стоящий на богато инкрустированном столе собственный портрет. Риесса настояла на том, чтобы художник изобразил ее коротко остриженной, хотя она отнюдь не преклонялась перед распространившейся в Сарроннине военной модой. Ее сестра, тиран, полагала, что правдивость образа – ничто в сравнении с политической целесообразностью.

Рыжеволосая тянется пальцами правой руки к левой в непроизвольной – и, как давно понятно, – безнадежной попытке унять зуд. Кажется, будто ее кровь бурлит. И ревет ветер... Или это разыгралось воображение?

– Это по-прежнему усиливается, верно?

Вопрос исходит от только что вошедшей женщины. Голос ее холоден, как и весь облик. Даже светлые волосы как будто покрыты инеем.

– Я ничего особенного не чувствую, – лжет рыжеволосая.

– Неправда.

– Значит, неправда. Можешь меня повесить, тебе бы наверняка этого хотелось. А то, что ты мне предлагаешь, – просто иные узы, возможно, даже худшие, чем эти!

Она вскидывает руки, и браслеты соскальзывают с запястий, открывая зарубцевавшиеся шрамы. Миг – и руки опущены, а рубцы снова скрыты под шелковыми рукавами.

– Так ты по-прежнему не сдаешься?

– Как я могу? – рыжеволосая смотрит себе под ноги, и, пока она вновь не поднимает взгляда, в комнате царит молчание. – Я думала... вспоминала... Ведь раньше и вправду... Мы играли с тобой во внутреннем дворе, и ты буквально бесилась из-за того, что я находила тебя, куда б ты ни спряталась. Но тогда ты и смеялась, во всяком случае, время от времени...

– Тогда мы были детьми, Мегера.

– Разве мы не остались сестрами? Или твое возвышение сделало меня незаконной?

– Белые всегда незаконны. В соответствии с Преданием.

– Разве я стала другой лишь потому, что у меня проявился Белый дар?

– Так вопрос никогда не ставился, – белокурая качает головой. – Во всяком случае, переговоры с Западным Оплотом могут предложить тебе выход.

– Выход? Ты хочешь сказать – порабощение! Я – и какой-то обычный мужчина! Как родная сестра может пойти на это?

– Ты находишь мое решение несправедливым?

– Когда и с кем ты поступала справедливо, Риесса?

– Я действую в интересах Сарроннина, – белокурая женщина пожимает плечами. – И в любом случае так честнее. Ни к герцогу Корвейлу, ни паче того к маршалу Дайлисс у меня доверия нет.

– Ты не доверяешь маршалу, самой грозной воительнице в Кандаре? Надо же, какой скептицизм!

– Не столько скептицизм, сколько обычный практицизм. Дайлисс бьется самозабвенно и, ручаюсь, любит так же отчаянно, как и сражается. А он ее сын.

– Ты думаешь, она тебе откажет? – Мегера хрипло смеется.

– После того, как ты подбила на это Дрерика? После случившегося – видела, как отреагировал Креслин?

– Креслин почти так же хорош, как страж.

– Лучше многих из них, судя по тому, что я видела, – тиран улыбается.

– Сам он так не считает.

– Думаешь, Дайлисс позволит ему об этом узнать? Но не важно: судя по вестям из Сутии, Керлин и Блийанс там едва ли примут волка в овечьей шкуре. В качестве предлога они сошлются на Предание.

– По-твоему, это всего лишь предлог? Да ты еще большая лицемерка, чем суровая Дайлисс или высокородный Корвейл!

– Ни одна из нас не жила во времена Рибэ.

– Вам повезло.

Тиран улыбается.

– И тебе тоже. Если бы я действительно верила в Предание и демонов света...

– Пожалуйста, не напоминай снова.

– Ты можешь уловить, что он чувствует?

– Я уже говорила тебе, что ничего не улавливаю. Так что можешь опять приниматься за свои козни.

– Я ведь делаю это и ради твоего блага, сестра. При той мощи и ярости, что бушуют в тебе, кто еще выстоит? Невзирая на браслеты.

– А что будет с нами, когда я забеременею?

– Ты? Без моего согласия? Ну уж уволь!

– По-моему, речь шла о клинке, лучшем, чем любой из твоих. Ты ведешь себя так, словно у меня есть какой-то выбор.

Последние слова остаются без ответа: белокурая сестра уже ушла.

Рыжеволосая окидывает взглядом ажурные, но прочные решетки, ограждающие ее покои, смотрит на обитую сталью дверь.

Может, послать за Дрериком? По крайней мере, это в пределах ее возможностей. От этой мысли у нее закипает кровь. Но женщина лишь качает головой, позволяя бушующей в ней грозе пролиться всего-навсего двумя слезами.

IX

Сидя перед самым большим окном, Креслин перебирает струны маленькой гитары, уверенно держа искусно сработанный из ели и розового дерева инструмент. Пальцы его, пожалуй, слишком сильны для музыканта. Впрочем, ему известно, что форма пальцев мало соотносится с мастерством исполнителя.

Обстановку его комнаты составляет узкий письменный стол с двумя ящиками, платяной шкаф высотой в четыре локтя (на добрых три локтя ниже тяжелого, обшитого деревом потолка), два кресла с подлокотниками, зеркало в человеческий рост и двуспальная кровать без балдахина. На покрывающем ее зеленом стеганом одеяле серебром вышиты ноты. Массивная дверь запирается изнутри на засов. И дверь, и мебель, отполированные временем, сделаны из красного дуба. Работа умелая, но простая, без резьбы или инкрустаций. Мягкими здесь можно назвать разве что кресла: на них лежат потертые зеленые подушки.

«Трамм!»

Одна-единственная нота (его взору она представляется серебристой) вибрирует в прохладном воздухе комнаты, пока, при столкновении с гранитной стеной, не съеживается в точку и не исчезает.

Едва ли хоть когда-либо ему удастся извлечь из инструмента золотистую мелодию, такую, какие играл музыкант с серебряными волосами, о котором запрещено вспоминать. Даже осенние созвучия прославленных гитаристов Слиго являли не само золото, а лишь легкое его касание.

Положив инструмент на крышку стола, он подходит к заиндевелому окну, прикладывает к стеклу палец и ждет, пока изморозь истает, словно от прикосновения весны к поверхности лежащего в низине озера.

Снаружи ветер бросает снег на серые стены и бьется в окно, которое открывается очень редко. Хотя и чаще большинства других в Оплоте. Когда на стекле оттаявший участок вновь затягивается инеем, Креслин снова берет гитару.

Стук в дверь.

Со вздохом он кладет инструмент в футляр и засовывает под кровать. Его мать и Ллиз наверняка знают о гитаре, но пока ни та, ни другая на сей счет не заикаются. Как и вообще не заводят разговоров об изысканном и утонченном, весьма мужском по духу музыкальном искусстве. В Западном Оплоте это запретная тема.

«Тук-тут. Тук-тук.»

Нетерпеливость сестры заставляет Креслина нахмуриться. Он отодвигает засов и отпирает дверь. За ней, разумеется, стоит Ллиз.

– Пора ужинать. Ты готов?

Ее волосы, такие же серебряные, как у него, светятся в полумраке гранитного коридора. Они едва достигают воротника, но в сравнении с его стрижкой могут показаться длинными.

– Нет еще.

Короткий ответ, мимолетная улыбка и обычный внутренний протест против всякой фальши:

– Ну конечно. Не понимаю, как ты вообще можешь столько времени проводить в одиночестве.

Он ступает на голый каменный пол коридора и прикрывает за собой тяжелую дверь.

– Мать была недовольна.

– На этот-то раз чем? – понимая, что сестра ни при чем, Креслин пытается подавить досаду. – Снова вспомнила о моей привычке проводить время в одиночестве? Или...

– Нет. Если тебе охота сидеть одному, ее это не волнует. Обычный мужской каприз.

– Ага, значит, дело в верховой езде.

Ллиз ухмыляется и качает головой.

– Ладно, не томи. Что не по ней?

– Твоя стрижка. Она находит ее слишком короткой.

Креслин издает стон:

– Ей не нравится, чему я учусь, не нравится, как я одеваюсь, а теперь еще и...

С верхней площадки винтовой лестницы, сложенной из столь прочных гранитных блоков, что они способны выдержать вес всего воинства маршала, они начинают спускаться к большому залу.

– И она права, – прерывает брата Ллиз. На сей раз ее голос звучит сурово, отчасти уподобляясь голосу матери. – Креслин, тебе необходимо усвоить манеры, приличествующие консорту. Побренчать на гитаре ты, так и быть, можешь, но уж скакать верхом тебе совсем не пристало. Я тоже недовольна.

Креслин непроизвольно ежится, задетый не сутью сказанного, а приказным тоном сестры.

– Она вечно недовольна. Ей не нравилось, когда я сбежал на зимние полевые учения младших стражей. А что дурного: мне удалось справиться с испытаниями лучше большинства из них. И мать сама разрешила мне участвовать в дальнейших поединках.

– Это не совсем то, что рассказала ей Эмрис.

– Эмрис не станет ее сердить, даже если обрушится Крыша Мира.

Шагая вниз по ступеням, они негромко смеются.

– Как твои упражнения на мечах с Хелдрой? – спрашивает Ллиз уже у подножия лестницы.

– Мне основательно достается. Она не щадит ни мою гордость, ни мое тело.

Ллиз тихонько присвистывает:

– Должно быть, ты делаешь успехи. Так говорят все старшие стражи.

Креслин качает головой:

– Успехи, пожалуй, есть, но не особые.

По сторонам арки, ведущей в пиршественный зал, застыли две воительницы. Креслин кивает стоящей слева, но та даже не моргает в ответ.

– Креслин! – укоряет брата Ллиз. – Это нечестно. Фиера на часах.

Креслин и без нее знает, что поступил неправильно. Он отмалчивается и устремляет взгляд в глубь трапезной. За столом на возвышении нет никого, кроме Эмрис, чего нельзя сказать о столах, расставленных прямо на гранитных плитах пола. За ними уже расселись многие обитатели замка, стражи и их консорты. Дети с попечителями усажены позади всех, возле входа, из которого появляются Креслин и Ллиз.

Креслин напрягается, зная: чтобы достигнуть помоста, ему придется пройти мимо передних столов, где полно стражей, не имеющих консортов.

– С ума сойти, какие мы сегодня мрачные, – подкалывает его Ллиз.

– Будешь тут мрачным, когда на тебя таращатся как на племенного жеребца, – цедит сквозь зубы Креслин.

– Чем дуться, лучше бы получал удовольствие, – невозмутимо откликается она. – Во-первых, этого все едино не избежать, а во-вторых, что плохого в искреннем восхищении?

Креслин, однако, предпочел бы добиться восхищения стражей по иному поводу. Недаром, он настоял на том, чтобы его обучали искусству биться на клинках, и тайком осваивал езду на боевых пони. Правда, ему не удавалось уделять этому столько времени, сколько хотелось бы, поскольку маршал заставляла его изучать каллиграфию и логику, так что по части верховой езды ему было далеко до большинства натренированных воительниц. Но в отношении клинков дело обстояло иначе. И это при том, что в бою стражи Западного Оплота не знали себе равных, благодаря чему его мать правила Крышей Мира и контролировала торговые пути, соединяющие восток и запад Кандара.

«...и все же он по-прежнему красивый юноша...»

«...острый, как клинок. Пронзит твое сердце и оставит истекать кровью».

«...спасибо, но на мой вкус он грубоват».

Креслин видит, что Ллиз с трудом сдерживает усмешку, и поджимает губы.

«...а я все-таки хочу попробовать, чтобы он...»

«...А чтобы маршал выпустила тебе кишки, как – не хочешь?»

Они поднимаются на помост, и сидящая у дальнего правого конца стола Эмрис встает.

– Милостивая госпожа. Милостивый господин... – голос командира стражей низок и строг.

– Садись, – кивает ей Ллиз.

Креслин кивает молча.

Ллиз поднимает брови: ведь пока не сядет он, не сядут ни она, ни Эмрис. Потом, когда придет маршал, все трое поднимутся снова. Креслин мог бы заставить их дожидаться маршала на ногах – ему случалось проделывать такое, но сейчас он не видит в этом смысла.

Юноша занимает свое место напротив Эмрис, и Ллиз, потихоньку облегченно вздохнув, садится рядом с братом на одно из трех кресел, поставленных лицом к залу и нижним столам.

Эмрис поворачивается к Ллиз.

– Зимние полевые испытания начинаются послезавтра.

Девушка кивает.

Креслин надеялся принять участие в этих испытаниях – ветры, не стихающие в Закатных Отрогах, могли обеспечить ему преимущество на лыжах. Но Эмрис обращается только к Ллиз. Тем не менее он смотрит на капитана вопросительно.

Однако та, не обращая на него внимания, бросает взгляд на драпировки позади Ллиз и встает. Креслин и Ллиз следуют ее примеру. Их мать ступает вперед и поднимает руки, давая сидящим за столами знак не вставать.

Темноволосая женщина в черной коже с резко очерченным лицом, стальными мышцами и светящимся в темно-голубых глазах умом окидывает взглядом сына, дочь и командира своих стражей, после чего без лишних церемоний садится.

Мальчик-прислужник подлетает с двумя подносами, и Креслин начинает разливать из тяжелого кувшина в высокие чаши теплый чай.

– Благодарю, – голос матери звучит официально.

– Спасибо, – эхом вторят ей Ллиз и Эмрис.

Кивнув, он наливает чаю себе и ставит кувшин.

Сидящим внизу подают те же блюда, что и на помосте. Оттуда доносится гомон, и Креслин украдкой поглядывает туда, довольный тем, что еда хоть на время отвлекла молодых женщин от разглядывания его персоны. Ллиз подцепляет три толстых ломтя мяса с одного конца плоского блюда и увесистую лепешку с другого.

На другом блюде разложены фрукты в меду и маринованные овощи. Креслин овощей не любит, но берет из учтивости.

– Креслин?

– Да, милостивая госпожа.

– Эмрис достаточно ясно дала тебе понять, что ты не будешь принимать участие в полевых испытаниях. Таков был мой приказ.

– Для которого у тебя, несомненно, имелись самые веские основания.

– Несомненно, о чем вскоре будет объявлено. Ты знаешь тирана Сарроннина?

Сердце Креслина сжимается, но ему удается сохранить внешнее спокойствие.

– Да, мы ведь гостили там прошлой осенью.

Тот визит запомнился ему слишком хорошо. Особенно – происшествие в дворцовом саду. Маршал улыбается:

– Твое умение обращаться с клинком не осталось незамеченным.

– Я помню.

– В то время многое осталось недосказанным, – продолжает она. – Очевидно, на Риессу это произвело впечатление. Переговоры были довольно сложными, поскольку одновременно рассматривалось и предложение маршала Южного Оплота.

Креслин недоумевает. Всю осень и начало зимы он выслушивал бесконечные сетования на то, что своим поступком лишил себя надежды стать уважаемым консортом где-нибудь за пределами Западного Оплота. Между тем юноша сознавал, что ему следует покинуть эту цитадель зимы, хотя бы ради сохранения рассудка.

Сидящая рядом с ним Ллиз втягивает воздух, словно ловя шепот ветров, возвещающих приближение мистраля.

– Я что-то не пойму. Ты намекаешь...

– Я не намекаю. Я сообщаю, что ты станешь консортом суб-тирана, младшей сестры Риессы. Как ее зовут – мне вот так, с ходу, не вспомнить.

Мальчик-прислужник подходит к Креслину с эмалированным, покрытым синим бархатом подносом, на котором лежит заключенный в золоченую раму женский портрет. Женщина очень красива, несмотря на необычно коротко остриженные рыжие волосы и колючие зеленые глаза. Уголки ее губ изогнуты в циничной усмешке – такую все восемь дней пребывания в Сарроннине он созерцал на лице тирана. Черты лица кажутся смутно знакомыми, хотя Креслин точно знает, что не встречал рыжей женщины с такой короткой стрижкой.

– Понятно.

– Рада, что тебе понятно. Считай, что тебе повезло: сильных и женственных мужчин она предпочитает нежным западным. Прослышав о твоем участии в полевых испытаниях, она была заинтригована, а случай в саду просто привел ее в восторг. Одному лишь Храму ведомо, почему.

Креслин пытается проглотить ком в горле. Маршал встает. Черная кожа облачения подчеркивает бледность гордого лица. По залу кругами расходится тишина.

– У нас есть объявление.

Тишина становится полной.

– Нашему сыну оказана честь, высокая честь. В течение восьми дней ему предстоит покинуть Западный Оплот, дабы стать консортом суб-тирана Сарроннина.

За этими словами следуют полуоборот и жест в сторону Креслина. С вымученной улыбкой на лице он встает.

– Креслин... Крес-лин... Крес-лин!

Рукой, мягко и незаметно отводящей токи воздуха, он приветствует скандирующий зал, дожидаясь, когда крики смолкнут. А потом садится. Ему хочется утереть испарину со лба, но юноша находит это недопустимой слабостью и ограничивается тем, что стискивает зубы.

– Неплохо держишься, братец, – доносится шепот Ллиз. – Особенно с учетом того, что ты с радостью прикончил бы суб-тирана своим клинком.

Маршал подает знак, позволяющий продолжить трапезу, что и делают почти все присутствующие. За исключением горстки одиноких стражей, сидящих за передним столом: те продолжают таращиться на Креслина.

Отпив чаю, он снова наполняет свою чашу. Последний ломоть мяса на его тарелке остался недоеденным, но у юноши больше нет аппетита. Что делать? Как избежать участи племенного жеребца?

Его мать вновь садится.

– Может быть, стоило предупредить меня чуть пораньше? – замечает он.

– Чем скорее ты уедешь, тем лучше... для твоей же безопасности.

– Моей безопасности?

– С момента оглашения ты уже не консорт-правопреемник. А равных тебе по положению едва ли радует тот, кто одновременно и искушен в боевых искусствах, и привлекает взгляды красивейших из стражей Оплота.

Она разражается хриплым, гортанным смехом. Настоящим смехом, какой ему редко доводилось слышать. Смехом, от которого он делается безмолвным.

– К тому же ты сам прекрасно знаешь, что не можешь оставаться здесь, если только не...

Он вздрагивает, догадываясь, что она имеет в виду.

– Я правда не думала, что ты ей понравишься. А знаешь, сестра Риессы красива, хотя, на мой взгляд, слишком нежна... слишком мужеподобна.

Креслин делает еще глоток чая, гадая, встречался ли он с сестрой тирана.

– А она... она и вправду такая, как на портрете? – интересуется Ллиз.

– Даже чуточку помягче, – отвечает Эмрис. – Ей вовсе не лишне иметь сильного консорта. Власть в Сарроннине строго наследственная, а у Риессы уже две дочери. Такой консорт, как Креслин, – Эмрис кивает в его сторону, словно он и не слышит этого разговора, – послужит ей защитой от тех, кто захочет использовать против нее мужскую половину дворца. Так что все к лучшему.

– Завтра тебе нужно будет поговорить с Галеном насчет приданого, того, что ты возьмешь с собой в Сарроннин, – говорит маршал, глядя на сына. – По-моему, все действительно к лучшему.

Она улыбается и уходит, прежде чем он успевает вымолвить хоть слово.

Как только она исчезает за драпировками, Креслин встает, кивает и удаляется. Ноги сами несут его к заднему выходу, к узкой, старой лестнице. Самая старая изо всех внутренних лестниц замка, она имеет полые ступени и примыкает к шероховатой наружной стене. Быстрыми шагами юноша поднимается наверх, выходит на стену и устремляет взгляд на юг.

Хотя над зубчатыми парапетами веют студеные ветра, стена обогревается горячим дымом из дымохода, установленного над огромным очагом в северной части большого зала. Ветер вытягивает дым в струйку и сносит к востоку.

Креслин смотрит вдаль, на почти безупречной белизны снежный ковер, расстелившийся у фундамента южной башни и тянущийся вверх, к мерцающему пику Фрейджи. Единственной вершине, еще освещенной уже ушедшим за Закатные Отроги солнцем. Даже в сумерках снег поблескивает отраженным светом, не потревоженным ничем, кроме мощеной дороги, серой полосой уходящей на восток.

Ему хочется петь. Или кричать. Но он не станет делать ни того, ни другого. Не станет петь, ибо сейчас не время для песен. И не закричит, чтобы ни маршал, ни Эмрис не получили лишнего подтверждения его мужской слабости.

Вместо того Креслин тянется к ветрам, сплетает воздушные потоки и швыряет о стены, пока лицо не покрывается тут же застывающим потом, а стены – твердой, как камень, ледяной коркой. Пока жжение в глазах не лишает его способности видеть иначе, как мысленным взором. Пока ветры не вырываются из-под власти его мыслей на волю.

Тогда – и только тогда – он медленно возвращается к уединению и теплу своей комнаты. Даже не заметив по пути двух караульных воительниц, широко раскрытыми глазами взирающих на консорта суб-тирана, не довольного навязанной ему судьбой.

X

Ноги Креслина несут его по восточной стене к переходу, ведущему в башню, которая, хоть и сложена из того же серого гранита, что и весь замок, именуется Черной. Внутри Черной башни расположены зимние кладовые, где можно найти всякое старье: отслужившее свое, но еще не выброшенное военное снаряжение, промасленную ткань и потертые зимние стеганые одеяла. Придется обойтись этим: амуниция поновее сложена внизу, в арсенале, который охраняется часовыми.

Еще не рассвело. Шаги его столь быстры, что короткие серебристые волосы взлетают при ходьбе. Под серо-зелеными глазами – темные круги, странные на юном лице, свидетельство бессонной ночи. Камень под ногами припорошен снегом, но он ступает уверенно, его сапоги машинально расчищают плиты.

Взор Креслина устремлен на узкое белое пространство между стеной и крутым, в тысячу локтей, обрывом, обозначающим край Крыши Мира. Внизу, за беспорядочным нагромождением льда и скал, начинается густой бор, простирающийся и на север, и на юг, к остроконечным пикам Закатных Отрогов, что являют собой рубеж, разделяющий восток и цивилизованный запад. Ветви лесных исполинов тоже припорошены снегом. Лежащие дальше торговые пути скрыты за лесными массивами и со стен не видны.

Отводя взгляд от горизонта, юноша, в чьих помыслах прошлое занимает больше места, чем настоящее, сворачивает за угол и сталкивается с кем-то в темном проходе.

Не успев отпрянуть, он оказывается в крепких объятиях светловолосой девушки, почти не уступающей ему ни ростом, ни силой.

– Фиера!

– Тс-с-с!..

Ее губы обжигают, но сразу же после поцелуя она отстраняет его натренированным движением стража. Креслин с сожалением расстается с теплом ее объятий.

– Приветствие почтенному консорту.

– Я предпочел бы стать стражем.

– Это известно всем, включая маршала. Но ничего не меняет.

– Фиера...

Их глаза находятся на одном уровне. Взгляды встречаются.

– За сделанное мною сейчас меня могут отправить в Северный Дозор, и не на один год.

– В Северный Дозор? За поцелуй?

– За то, что осмелилась поцеловать сына маршала, за то, что увлекла его.

– Какая разница? Ведь маршалом станет Ллиз, а не я.

Фиера хмурится, но голос ее мягче взора.

– Ох, уж эти мужчины. Представь себе, разница есть. И суб-тирану это вовсе бы не понравилось, хотя одно любовное свидание почти недоказуемо.

Креслин молчит, попросту не понимая ее слов.

– Доброго дня, мой принц.

Он потянулся к ней, но она уже ушла – девушка в боевом облачении, в шлеме, в теплом подшлемнике и с мечом. Она спешит по внутренней лестнице к находящимся внизу казармам.

Он снова качает головой.

В крытой настенной галерее никого нет, и Креслин нащупывает в поясном кошельке ключ. Фиера об этой встрече никому не расскажет, а ему необходимо забрать со склада все, что возможно, и вернуться к себе до общего подъема.

Ключ входит в замочную скважину. Старое снаряжение лучше, чем никакого.

XI

– Видишь? Вот так, – наставница бойцов прилаживает меч Креслина на парадный пояс. – Конечно, то, что ты усвоил некоторые основы, не так уж плохо, но маршал предпочла бы остановить твое обучение на этом. Все, что тебе нужно, это умение как-то защищаться.

– Защищаться? И только?

– Я вообще не люблю вооруженных мужчин. Предание живуче, милостивый господин. Но отказать тебе в праве уметь позаботиться о себе я не могла, да и маршал тоже. Тем паче что рано или поздно ты должен был нас покинуть.

Наставница морщится, словно проглотив кислую сливу.

До Креслина доходили слухи о властительницах запада, содержащих целые толпы наложников. В Сарроннинском дворце он даже видел так называемую «мужскую половину», но никогда не задумывался о возможности оказаться в подобном положении самому.

– Возможно, мне следовало больше практиковаться не на мечах, а на кинжалах?

Воительница молчит.

– А смогу ли я выстоять против тех, кто с востока?

– О, те сочтут тебя хорошим бойцом, даже более того. В магии они искушены, а в честном бою – не очень. Случись тебе встретиться с ними, используй клинок из холодной стали. Он вдвое крепче их мечей.

Креслин лишь кивает, пребывая в убеждении, что никто на востоке не носит холодную сталь, ибо она структурирует хаос. Пожалуй, ему хотелось бы побывать в Фэрхэвене, но он понимает, что от Белого Города его отделяют несчетные кай пути по зимней стуже. Не говоря уж о стражах матери и тиране Сарроннина, чья сестра берет его консортом помимо его собственной воли. Он вспоминает ее портрет: рыжеволосая женщина несомненно красива, но так же несомненно старше его лет на пять.

– Говорят, будто на востоке мужчины...

– Варвары! – отпрянув, восклицает наставница. Бесстрастность в ее голосе уступает место язвительному отвращению. – Они сколачивают патриархальную империю, основанную на колдовстве. Хотят воссоздать Предание, причем в худшем виде. Весь западный континент превратится в подобие Отшельничьего острова!

Креслин уже слышал нечто подобное и от матери, и в той или иной форме от других правителей запада.

– Ладно, – наставница снова окидывает его пристальным взглядом. – Сойдет, хотя с мечом ты выглядишь слишком женственно. Хорошо еще, что не в доспехах.

Креслин вежливо кивает. Доспехи спрятаны в вещевом мешке. В том, который он взял вместо уложенного Галеном.

– Ты все так же ездишь верхом не по-мужски, а как воин, – продолжает она, – но, кажется, это и заинтриговало тирана. На нормальных, нежных мужчин она не обращает внимания. Это ей пришло в голову взять тебя в консорты сестре. Очевидно, такой, как ты, ей и потребовался...

– Для чего? – Креслин встрепенулся. Такие слухи до него еще не доходили.

Но рот наставницы закрывается, как врата замка перед бурей.

– Все, Креслин, встретимся внизу. Милостивая госпожа увидится с тобой после того, как ты уложишь меч и парадный наряд.

Сейчас Креслин вовсе не рвется встречаться с матерью или Ллиз. Но мать – регент Западных Пределов и правитель Западного Оплота, господствующего над всеми горами, видными с высоких башен замка, и над множеством тех, которые не видны. Так что решать не ему. Во всяком случае, он не станет прощаться с ней в этих дурацких церемониальных шелках, которые только что примерял. Их место во вьюке, куда уже уложены все его пожитки, включая гитару. А меч стража останется при нем: мать не откажет ему в праве держать при себе прочный клинок для самозащиты. Хочется верить, что не откажет.

Наставница бойцов еще не вышла из его комнаты, а он уже начинает переодеваться – игнорируя взгляд Хелдры, снимает зеленую хлопковую сорочку и подобранные ей в тон брюки из тонко выделанной кожи, бросает их на шитое серебром покрывало и меняет на плотное кожаное облачение стража. Случайно подняв глаза, он натыкается на взор Хелдры, и та резко отворачивается.

Креслин качает головой. Даже Хелдра... Наверное, и Фиера была права, говоря о матери...

Он отгоняет несвоевременные мысли и натягивает толстые кожаные штаны с куда большей яростью, чем того требует дело.

Осталось только сложить церемониальный наряд. Пока Креслин будет прощаться с матерью, Гален уложит платье во вьюк.

Все еще качая головой, он выходит из комнаты и, не закрывая за собой дверь, направляется в другое крыло замка. Путь его пролегает мимо спальни Ллиз, но сестры там нет. В снегах Крыши Мира, в ходе суровых испытаний, ей предстоит еще раз подтвердить свою пригодность к правлению и право стать со временем маршалом. Как подтверждает она это каждый год, без исключений. Такова ее доля.

А на его долю остались лишь дворцовые интриги да угождение суб-тирану. Он раздраженно хмыкает и тут же тяжело вздыхает, сознавая, как мало знает о реальной жизни за стенами Оплота и пределами Крыши Мира.

Креслин стучится, и прежде, чем его стук смолкает, стоящая на часах седовласая мускулистая воительница отворяет дверь. Смерив неодобрительным взглядом клинок стража на его бедре, она пропускает юношу к маршалу.

Мать встречает его стоя.

– Креслин, ты и в дорожной коже выглядишь недурно, если не считать прически. Рано или поздно тебе придется отрастить волосы.

– Все может быть, – отвечает он, полагая, что все и вправду может измениться. Только неизвестно, как.

Мать смеется. В собственных покоях, где нет никого, кроме двух стражниц у дверей да еще нескольких в прихожей, она держится более свободно, чем на людях.

– Похоже, судьба все равно заставит тебя сражаться.

Креслин угрюмо усмехается:

– Мое представление о собственной судьбе слишком туманно, чтобы судить об этом.

Маршал касается его плеча, но тут же убирает руку.

– Сын, в Сарроннине у тебя все сложится хорошо, если ты усвоишь одну простую истину: коль скоро твоя судьба такова, можно и бежать, и сражаться; но бежать от судьбы или сражаться с ней бессмысленно.

– В этом какая-то обреченность.

Она качает головой:

– Ну, тебе пора. Идем?

Через зал они направляются к лестнице и спускаются к парадным воротам замка, где уже дожидается почетная стража.

Креслин сглатывает. Почетная стража, и это помимо вооруженного эскорта!

Он делает шаг к оседланному боевому пони. Поперек седла лежат его парка, теплая шапка и рукавицы. Гален не упустил ни одной мелочи. Настоящий мужчина, хозяйственный и заботливый.

– Доброго пути.

Склонив голову перед матерью, Креслин надевает парку, шапку, рукавицы и вскакивает в седло. Маршал, как всегда затянутая в черную кожу, стоит на вершине лестницы. Ветер ерошит ее короткие, тронутые сединой черные волосы.

Юноша поднимает руку в прощальном приветствии и трогает поводья.

Лишь дробный цокот копыт нарушает тишину, когда кавалькада выезжает из ворот замка на мощенную камнем дорогу, что ведет за пределы Крыши Мира, к землям, лежащим внизу.

XII

– Ну и что ты собираешься делать теперь? В чем в чем, а уж в союзе между Западным Оплотом и Сарроннином мы никак не заинтересованы. Достаточно и того, что эти Черные слабаки снова талдычат о нарушении нами Равновесия. А власть и влияние Риессы на южных торговых путях в сочетании с силой стражей этой сумасшедшей суки Дайлисс...

– По-моему, ты так ничего и не понял.

– Да что тут понимать? Риессе необходим какой-то способ, позволяющий держать эту... эту... мразь, ее сестрицу, под контролем – для чего и придуман союз Креслина с Мегерой. Для нас желательно не допустить соединения этой парочки, а тебе требуется еще и средство воздействия на Монтгрен. Тут все ясно. Но каким образом сей безумный план может способствовать достижению каких-либо целей, не говоря, разумеется, об интересах Оплота и Сарроннина или твоих чувствах относительно...

Грузный, облаченный в белое мужчина настроен витийствовать и дальше, но собеседник прерывает его:

– Довольно. Должен сказать, твои рассуждения интересны. Как я понимаю, ты находишь сестру Риессы омерзительной оттого, что будучи рожденной для власти, она избрала путь Белых. Хотя для самого тебя этот путь единственно приемлем. Или все дело в Предании и в том, что она уроженка запада?

– Предание представляет собой сложную спираль освобождения от иррациональности...

– У кого возник замысел этой помолвки? – худощавый мужчина постарше вновь прерывает изысканные рассуждения собеседника.

– У тебя.

– А что случится, если мальчишка так никогда и не доберется до Сарроннина?

– Его будут сопровождать стражи Оплота. Какой дурак сунется под их клинки?

– Да не о клинках речь, а о самом мальчишке. А вдруг эта помолвка ничуть его не обрадует, а? Вдруг он не захочет, чтобы другие распоряжались его судьбой, и попросту сбежит?

– Как же, от стражей сбежишь! Они его мигом сцапают.

– А вдруг он все-таки скроется? Или погибнет? Или – предположим! – ему попытаются помочь Черные?

– По-твоему, на это можно рассчитывать?

Худощавый пожимает плечами:

– Семена брошены, и почва подготовлена хорошо. В конце концов, музыку Верлинна никогда и ничто не сковывало. Это было скверно: никто не мог петь так, как он. А он, я уверен, был Черным, хотя ему хватало ума ни о чем подобном не объявлять.

– Все это не более чем теоретические рассуждения.

– Это сугубо практический план, ибо залог нашего успеха – в провале задуманного альянса. Когда помолвка окажется расторгнутой, тирану придется уничтожить эту, как ты говоришь, «мразь». Или же признать путь Белых, и тогда они с Дайлисс вцепятся друг дружке в глотки, – он тихонько смеется. – Герцог уже вывел с Отшельничьего часть гарнизона. Теперь, независимо от того, что именно произойдет сейчас, никто из них не останется в выигрыше.

– И все же я предпочел бы более радикальный образ действий.

– Хаос против холодной стали? Да будь же разумен!

XIII

Теперь Креслин сожалел о том, что в свое время не слишком хорошо запомнил дорогу на Сарроннин. Однако, насколько он ее себе представляет, есть два-три участка, где можно рассчитывать на успех. При том условии, если ему удастся незаметно добраться до вещевого мешка и лыж.

Как и подобает консорту, он держится в середине кавалькады, позади шести стражей, едущих следом за опередившим их почти на кай передовым разъездом, и впереди арьергарда. Процессию не сопровождают ни сани, ни повозки: стражи Западного Оплота передвигаются либо верхом на пони, либо на лыжах.

Зная, что по меркам стражей он может считаться разве что средним наездником, Креслин не возлагает надежд на пони. Шанс осуществить задуманное могут предоставить ему только лыжи, да и то с помощью призванных на помощь ветров. И при непременной удаче.

Хелдра подъезжает к нему, и он поджимает губы.

– Ты едешь слишком медленно, лорд Креслин.

«Лордом» она называет его впервые в жизни, и Креслин невольно задумывается: что бы это могло значить?

– Я неважный ездок. И, признаться, надеялся проделать этот путь на лыжах.

– Не все наши надежды сбываются. Даже ветрам случается меняться, несмотря на всю их мощь.

Креслин предпочитает промолчать, будто бы не понимая намека на то обстоятельство, что близ него ветры порой ведут себя странно. Несмотря на всю его осторожность, слухи вокруг Креслина так и вьются, а его необдуманное поведение в вечер объявления о помолвке их отнюдь не поубавило.

Но так или иначе у него остаются два маленьких преимущества: самообладание и выработанное долгими упражнениями умение спускаться на лыжах с самых крутых склонов. Способность видеть в темноте тоже может пригодиться, но лишь позже. По его прикидкам, до первой пригодной для побега точки они доберутся во второй половине дня.

Он больше не обращает внимания на Хелдру, и через некоторое время та направляет пони вперед и присоединяется к авангарду. Креслин, покачиваясь в седле, мысленно представляет себе участок дороги – открытый постоянным ветрам, путь пролегает прямо по гребню. Не стихающие ни долгой зимой, ни очень коротким летом, лютые ветры сдувают снежную массу на север, где та спрессовывается в ледяную корку, всегда припорошенную сверху коварным, легко оползающим слоем рыхлого, еще не уплотнившегося снега. Этот снег покрывает склоны на протяжении не одного кай, до темнеющего внизу леса. Отвесным обрывом этот склон, конечно, не назовешь. Закатные Отроги вообще не отличаются крутизной. Но одолеть спуск на лыжах никто и никогда не пытался. Ехать на север, где только глушь и ветра, незачем, а просто так стражи ничего не делают.

– Похоже, тебя вовсе не радует возможность стать консортом сестры самой могущественной правительницы на всем западе, – Хелдра снова подъезжает к нему, и ее голос перекрывает свист ветра.

– А должна радовать?

– Можно подумать, будто у маршала имелся выбор. Не меньше дюжины стражей пытались завоевать твое расположение, – она слегка улыбается, – и рано или поздно одна из них добилась бы своего. А вдруг бы у вас появился ребенок? А вдруг бы что-нибудь случилось с Ллиз? Как посмотрели бы на все это на востоке? Что, по-твоему, должна предпринять маршал в таких обстоятельствах?

Логика ее рассуждений ускользает от Креслина, ибо он думает о другом. О том, относится ли к числу помянутых стражей Фиера. И о том, насколько вообще возможно для стража завести ребенка от такого, как он, еще не утратившего невинность юноши.

– Все это лишь предлог, – произносит Креслин вслух. – Никто и ничто не может угрожать маршалу.

– Разве в этом дело? – сухо отзывается Хелдра.

Он понимает, что ее речи не лишены резона, но не произносит больше ни слова, и через некоторое время воительница снова скачет вперед.

Под тускло-серыми зимними облаками они приближаются к длинному спуску с плато – с Крыши Мира. Этот спуск начинается сразу за гребнем, соединяющим нагорье с образующими барьер пиками. В каньонах между плато и горами – восточной частью Закатных Отрогов – свирепствуют ветра. По мере приближения к кряжу ветер крепчает и над дорогой.

Креслин слегка замедляет шаг верхового пони. Он хочет оказаться как можно ближе к семенящим сзади вьючным животным – к вьюкам на всякий случай приторочены лыжи. Одновременно он тянется к ветрам и, уловив струйку воздуха, пропускает ее сквозь свои волосы, чтобы удостовериться в полноте контроля.

Теперь ему остается ехать и ждать. Ехать, ждать и надеться.

Они выезжают на кряж, соединяющий владения регентов Западного Оплота с нижними землями, где жизнь не столь сурова, и консорт начинает стягивать к себе воздушные потоки. Его цель – поднять с северной стороны кряжа такой буран, чтобы даже зоркая Хелдра не видела дальше своего носа. За завесой поднявшегося снегопада он осторожно отстегивает и забрасывает за спину притороченный к седлу вещевой мешок. Его пони лишь ненамного опережает ближайшее вьючное животное, так что, откинувшись назад, Креслин дотягивается до лыж. Однако оказывается, что они прочно закреплены и высвободить их не так-то просто. Поняв это, Креслин соскакивает с седла, хлопает ладонью своего пони по крупу и, не замедляя шага, чтобы не отстать от вьючной лошадки, рассекает ножом один из ремней, крепящих лыжи ко вьюку. Тем временем его собственный верховой пони останавливается. Это может привлечь излишнее внимание. Поэтому Креслину приходится продеть сжимающую нож руку в петлю уздечки и вести животное под уздцы. Теперь оба пони вышагивают рядом, и есть надежда, что из-за сильного снега никто не заметит ничего подозрительного. Во всяком случае, некоторое время.

Когда первая лыжа повисает, Креслин оставляет ее болтаться, высвобождает вторую и выдергивает обе сразу, при этом едва не поскользнувшись на подвернувшемся под ногу обледенелом камне. Ему удается не только не потерять равновесие и идти вровень со вьючным пони, но и поддерживать снежную вьюгу.

– Где консорт? – доносится крик Хелдры.

Креслин отпускает поводья верхового пони, зная, что предоставленное самому себе животное остановится. Едущие сзади стражи неминуемо наткнутся на него и обнаружат пустое седло. Соскользнув к правой обочине, юноша взбирается на низкий каменный поребрик дороги и начинает затягивать на сапогах ременные крепления лыж, одновременно закручивая вокруг себя белый вихрь.

– Он упал с пони!

– Немедленно найти!

– Так ведь буран! Ничего не видно!

– Проклятие! Куда он запропастился?!

Надежно закрепив обе лыжи, Креслин вытаскивает из-за пояса теплые рукавицы, прячет в них почти окоченевшие пальцы и, соскочив с поребрика, рывком устремляется вперед. Быстрое скольжение должно не дать ему провалиться в глубокий снег.

– Капитан! На дороге его нет! И лыжи пропали!

Снежная пудра липнет к коленям, однако концы лыж Креслина остаются направленными вверх, и инерция толчка удерживает его поверх белого покрывала. Студеный ветер обжигает лицо и пронизывает насквозь даже толстую парку.

Он движется наискосок, под углом к склону. Рвануть прямо вниз было бы самоубийством даже для него.

В ушах свистит ветер.

Креслин мчится, надеясь, что сумеет не потерять равновесия – во всяком случае, до тех пор, пока не окажется недосягаемым для стражей. В их распоряжении всего несколько пар лыж, так что он может рассчитывать на успех. А снежная пустыня ему не в новинку, и шансов на удачу здесь у него побольше, чем при живущем кознями и интригами западном дворе.

Под ногами скрипит снег.

Впереди, за снежной завесой, появляется темная громада скалы, и он делает вынужденный поворот, самый резкий, на какой только смеет решиться.

Чувствуя, как вибрируют под подошвами лыжи, как врезаются в толстую кожу сапог крепления, Креслин ухитряется сохранить равновесие при этом безумном вираже. Теперь он ныряет вниз, в узкую, наполненную снегом котловину.

За ним тянется лыжня, след, проложенный по покрывающему лед и камень рыхлому снегу, но, впрочем, Креслин этого не видит. Оборачиваться некогда, все внимание сосредоточено на расстилающемся впереди гладком, нетронутом, как он сам, белом ковре. Юноша знает, что эта ровная поверхность может скрывать ямы и выступы, которых он предпочел бы избежать.

«Вечно я пытаюсь чего-то избежать», – с мрачной иронией говорит он себе. Холодный ветер хлещет по водонепроницаемой кожаной амуниции и обжигает незащищенное лицо.

Сильный толчок. Лыжник налетел на камень.

Инерция подбрасывает Креслина в воздух, но на лету он успевает подобрать короткие лыжи как можно ближе к телу и сгруппироваться.

И падает, кубарем катится по склону, а потом еще и съезжает вниз на заду.

Когда Креслину наконец удается остановиться, этот самый зад буквально горит. Одну лыжу зажало, и юноша едва не вывернул лодыжку. Он лежит на склоне ничком, головой вниз. В снегу не только лицо, но и спина: парка и шерстяная рубаха при падении задрались.

Креслин подтягивает ноги – к счастью, лыжи остались целы, – стирает снег с лица и осматривается. Он скатился по склону на добрый кай, а задержал его холмик, где сквозь снег пробиваются несколько тоненьких веточек бузины.

Лицо покрыто застывшим потом, из-под теплого капюшона на гладкий лоб выбилась единственная прядка серебристых волос.

Он находит себя недостаточно закаленным для подобных приключений.

А менее чем в ста локтях ниже по склону начинается вечнозеленый лес.

Со вздохом облегчения Креслин убеждается в том, что вещевой мешок и короткий меч в заплечных ножнах никуда не делись. Не без труда он распрямляется, отряхивая снег. Липкий. И не такой сухой, как там, где он начинал свой безумный спуск.

Лодыжка болит, но на ощупь она не повреждена. В конце, концов Креслину удается снова встать на лыжи и осторожно двинуться к лесу. Что-что, а необходимость насколько возможно оторваться от стражей, которые, несомненно, сейчас ревностно разыскивают его, юноша понимает прекрасно.

Его лыжи взметают снежную пыль, воздух позади него уплотняется и как бы густеет, а он нажимает изо всех сил, пока, вконец запыхавшись, не углубляется примерно на кай под сень леса.

Там он сосредоточивается на загустевшем воздухе и поднимает вихри, начисто заметающий следы лыж и возвращающий склону нетронутую белизну, словно консорт и не совершал здесь своего головокружительного спуска. При этом его дыхание становится еще тяжелее, ибо заметать следы ветром физически труднее, чем спускаться самому.

Креслин приваливается к мощному еловому стволу и старается выровнять дыхание, памятуя о том, что слишком глубоко вдыхать морозный воздух – вредно и даже опасно. Задерживаться надолго нельзя, и вскоре беглец возобновляет путь. Теперь он идет из последних сил. Сгущаются сумерки, начинают болеть ноги. Оттого, что Креслин старается дышать носом и держит рот закрытым, начинает ныть челюсть, но Креслин идет и идет.

Наконец возле еще одного заснеженного поросшего бузиной холмика юноша останавливается и, открепив одну лыжу, углубляет ею ложбину под замерзшими ветвями. Укрытие не ахти какое, но все же укрытие, и если натянуть поверх парки стеганое одеяло, будет достаточно тепло. Разумеется, не чтобы согреться, а чтобы выжить.

Устилая откопанную нору лапником, он краешком глаза примечает какую-то тень и едва удерживается от прыжка. Но удерживается и, вместо того, медленно оглядывается по сторонам, озирая ели, за которыми может кто-то скрываться. От его берлоги до ближайших деревьев локтей десять, но лес здесь довольно редкий и кончики опушенных голубоватой хвоей ветвей разделяет пространство в пару локтей. Покрытое чистым, без всяких следов, снегом. Позади, за елями, ветер еще вздымает снежную пыль, окончательно хороня проложенную Креслином лыжню.

Юноша неподвижно всматривается в сумрак и прислушивается к стонущему в ветвях ветру, готовый в любое мгновение выхватить меч. Но ничего не происходит.

Он опускает вещевой мешок в ложбину и ложится сам, прижимая к себе клинок.

С ближайшей ветки доносится птичий клекот, но Креслин не обращает на птицу внимания. Чтобы согреть ноги, он шевелит пальцами: к счастью, сапоги его остались сухими.

«Клик...»

Звук такой, будто с дерева упала на наст шишка. И тут же, словно ниоткуда, снова возникает тень.

Креслин замирает. На нетронутом снегу стоит, не оставляя следа и глядя прямо на него, женщина в тонких брюках и блузе с высоким воротом и длинными рукавами. Ее глаза горят.

Креслин встречает ее взгляд, но она молчит и не двигается. А потом исчезает, словно и не появлялась. Юноша ежится: он уверен в том, что никогда в жизни не видел эту особу. Но так же твердо уверен и в том, что она выслеживает – и не кого-нибудь, а именно его.

Ему не холодно, но он поплотнее кутается в парку. Встать придется до рассвета, а для того, чтобы оказаться вне досягаемости регента Западного Оплота и маршала Крыши Мира, потребуется преодолеть не одну сотню кай.

Но это потом. Сначала он оторвется от погони. Если ему удастся хотя бы это. Стиснув зубы, он в последний раз всматривается в пространство между елями и укладывается в свою ложбину, полностью укрывающую его от ветра.

Птичий клекот.

«Клик...»

XIV

Еще до рассвета Креслин просыпается: тело его затекло. Он рад тому, что теней – ни мужских, ни женских, ни каких-либо еще – больше не появлялось.

Стужа стоит такая, что выдыхаемый пар мигом замерзает и ледовой пылью оседает на рукавах парки. Несостоявшийся консорт шевелит пальцами ног, дабы удостовериться, что не отморозил их, а затем садится и извлекает из вещевого мешка пакет с походными припасами. Он начинает с ломтика сухого блока; во рту пересохло, и жевать трудно.

Затем Креслин смачивает губы струйкой воды из фляги. Когда вода кончится, он набьет флягу снегом и таким образом возобновит запас. Оставшиеся сушеные фрукты и сыр юноша снова укладывает в мешок.

Если не считать тихого поскрипывания ветвей и едва слышного шелеста снежной пыли под дыханием ветерка, среди высоких елей царит полная тишина.

Пора уходить, но прежде необходимо справить нужду, несмотря на холод, и замаскировать лежбище. Ночные ветры замели его след – этого пока достаточно. Теперь для маленького отряда стражи искать пропавшего консорта – занятие безнадежное. Но скоро будут высланы новые поисковые группы. С этой мыслью Креслин засыпает снегом ложбину и заметает отпечатки ног близ нее. Остальное доделают ветер и снегопад.

В размеренном темпе, размашистым скользящим шагом, юноша движется на северо-восток, по направлению к барьерным пикам Закатных Отрогов. Ландшафт неровный, холмы чередуются с низинами, но к тому времени, как над серыми облаками поднялось солнце, ему удается отмахать по лесу добрых три кай.

Шепот ветра в ветвях, шорох сдуваемого с них снега да скрип лыж – вот и все сопровождающие его звуки.

Здесь нет ни троп, ни даже лыжни, но именно по этой причине Креслин и двинулся на северо-восток. Искать его в безлюдной глуши стражам будет гораздо труднее.

Походных припасов хватит на восемь дней. Что же до воды, то на зимних учениях его научили отогревать снег во фляге теплом своего тела и пить талую воду. Научили прежде, чем мать сочла его участие в таких испытаниях неподобающим.

Подъемы чередуются со спусками, пока не приходит время короткого отдыха. И снова в путь.

Студеный северный ветер усиливается. Под кронами исполинских елей – таких, что Креслину не обхватить и самого тонкого из стволов – снег лежит неровно, и даже днем царит сумрак.

Юноша старается строго выдерживать направление. Всякий раз, когда меж деревьев открываются просветы, достаточно широкие, чтобы видеть барьерный кряж, он корректирует движение, ориентируясь на дальний пирамидальный пик.

Подъемы чередуются со спусками.

Скрипит снег.

Снежная пыль забивается под парку, пробирая разгоряченного лыжника бодрящим холодом. Но беда не в этом, а в том, что он проваливается в рыхлый снег сначала по пояс, а потом, в тщетной попытке выбраться, и по грудь. Надежду на избавление сулит ближайшая еловая ветвь, но когда он, ухватившись за нее, пытается подтянуться, ветка обламывается. Снегу под парку забивается еще больше, и это уже не бодрит.

Становится ясно, что торопливостью можно только испортить дело. Креслин начинает действовать медленно и осторожно. К счастью, способам освобождения из снежных ловушек его тоже обучили. Смещая концы лыж из стороны в сторону – после каждого движения следуют пауза и глубокий вздох, – он нащупывает наконец твердую промерзшую почву. И снова отдыхает, после чего дотягивается до тонкого ствола молоденькой елочки. Гибкое деревцо гнется, пружинит, но не ломается, так что в конце концов ему удается выпростать сапоги и лыжи.

Запыхавшийся, взмокший Креслин растягивается на снегу, не обращая внимания на стылый, пробирающий до мозга костей ветер. Отдышавшись, он делает глоток из фляги, которую вновь наполняет снегом и прячет в специальный брючный карман, после чего говорит сам себе:

– Вперед, Креслин. Шевелись, болван безмозглый!

И он идет вперед. Идет и идет. Вот миновал полдень, близятся сумерки. Передышки приходится делать все чаще. И все чаще при спуске с пологих склонов он падает. Болят усталые ноги.

Между тем кряж зримо не приближается, а ветер ощутимо усиливается, бросая в лицо юноши все больше и больше морозной пыли.

Спуск, подъем, спуск...

Скрипит снег.

– Довольно... довольно!

Упав в очередной раз, Креслин садится на снегу. Сегодня ему уже на лыжи не встать, поэтому он развязывает ременные крепления.

Локтях в двадцати ниже по склону он замечает упавший древесный ствол. То, что надо!

Добравшись до дерева, Креслин складывает из заиндевелого лапника маленький костерок и с помощью кресала разводит огонь, а потом, согревшись, откапывает очередное лежбище. Эту ложбинку он устилает хвойными ветвями куда гуще, чем предыдущую, и надеется, что в ней будет теплее. От усталости слипаются веки, однако юноша заставляет себя поесть, попить и нарезать еще лапника для костра. Темнеет. Снег валит крупными хлопьями, под которыми не уцелеет никакой след.

Но Креслин уже не в первый раз задумывается: а уцелеет ли он сам?..

XV

– Ни дорожные посты, ни наши источники в Западном Оплоте не сообщают ничего нового. Маршал пока отказывается объявлять траур, но в ее отсутствие добрая половина стражей носит на рукавах черное.

– Создается впечатление, что он исчез бесследно. Но как она могла допустить такое? Даже не понимая, что он собой представляет! – в словах Фревии звучит искреннее недоумение.

– А ты уверена? – спрашивает Риесса.

– Что ты имеешь в виду?

– Власть в Западном Оплоте всегда переходила от матери к дочери, но это не значит, что маршал не любит своего сына. И так ли уж она слепа насчет того, что он собой представляет... – тиран хмурится. – Ходят слухи, будто и у самой Дайлисс имеется дар.

– Если так, то это ужасно!

– Почему? Она все равно не может его использовать. Да и не в этом дело, хотя как раз это могло бы кое-что объяснить...

– Почему она позволила ему учиться ходить в пургу на лыжах?

– Фревия, юноше было разрешено проходить обучение вместе со стражами, во всяком случае, пока я не заинтересовалась ходом его воспитания. Лыжи входят в боевую подготовку, и он обгонял на них большую часть своих соучениц. Наши лазутчики сообщают, что, получив лишь начальные навыки, он совершенствовался дальше самостоятельно. И весьма успешно. Обучали его и обращаться с клинком: в пределах необходимости для защиты своей чести. Так, по крайней мере, утверждалось. Но здесь, в саду, он показал всем, что усвоил это искусство куда в большей степени. Мало того, после возвращения маршал позволила ему обучаться у наставницы бойцов. Впрочем, как раз этому можно найти логическое объяснение: после случившегося боевые навыки и впрямь могли ему пригодиться. А еще его обучили традиционным искусствам исчисления, риторике и языку древнего храма – тиран улыбается, но даже хмурясь, редкая женщина выглядит столь холодно. – И – во всяком случае, так мне говорила Мегера – он в некоторой степени владеет искусством повелевать ветрами.

– Но все уверяли, что он не достиг даже уровня стража. Ты и сама так говорила.

Женщина постарше пожимает плечами:

– Может быть, и не достиг. Многие ли мужчины, даже с востока, дотягивают до этого уровня? Но, – тут ее взор делается ледяным, – учитывая, чей он сын, я подозреваю, что это отнюдь не так. Юноша превзошел большинство стражей, о чем Дайлисс, понятное дело, предпочла умолчать.

– Ты хочешь сказать, она обучила его всему необходимому для самостоятельного выживания?

– Не совсем так. Для этого прежде всего необходимо стремление к самостоятельности, а такому не научишь. К тому же он плохо представляет себе мир людей: чужой опыт позаимствовать нельзя. Она поняла больше, чем следовало, но все равно не делала для него поблажек. Как и ни для кого другого. Но, – добавила Риесса, помолчав, – наш черед настанет.

– Надо заставить ее найти его!

– Как? – сухо интересуется тиран. – Как можем мы принудить маршала к чему бы то ни было? Уж всяко не силой нашего оружия.

– А что, если он погибнет в горах? Или переберется через Закатные Отроги? А то и через Рассветные?

– Ну, полагаю, пока он не погиб. В конце концов, Мегера еще жива. У меня есть сильное искушение отвести ее к Блийанс и сбить браслеты. Она должна найти его. Фурии это умеют, ты ведь знаешь. Что же до востока... Если он сумеет забраться так далеко, а Мегера найдет его вовремя, им на востоке найдется, о чем жалеть.

– Ты не собираешься использовать волшебников?

– С какой стати? Давай посмотрим, что у него получится. Особенно когда по его следу пустится Мегера.

– А стражи...

Женщина, сидящая в высоком кресле, пожимает плечами:

– Спроси их сама или найди его, если сможешь. А если нет...

– Это опасная игра.

– А разве у нас есть выбор? С каждым годом маги подводят свою дорогу все ближе к нам.

Женщина, холодное пламя в зеленых глазах которой перекликается с таким же морозным свечением ее светлых волос, провожает уходящую советницу взглядом. А в другой комнате другая женщина – рыжеволосая – не отрывает взгляда от зеркала. Ничего не отражающего и подернутого серой рябью.

Лишь на короткий миг ей удается уловить образ – образ погребенного в снегу человека, – но боль становится слишком сильной.

Всякий раз, когда она тянется вовне, браслеты раскаляются до красноты. Женщина кусает губы, но жар сильнее, чем она может выдержать. Однако когда взор рыжеволосой падает на окованную металлом дверь, пламя в ее очах разгорается жарче того огня, что калит железо на запястьях.

XVI

Углядев на склоне холма прогалину, Креслин старается поднажать, хотя это и нелегко. По мере его продвижения на восток – а он пытался не отклоняться от избранного направления, – пробиваться сквозь влажный и тяжелый снег становится все труднее.

И это не единственная трудность. Здесь, внизу – это особенно ощущается в последние два дня, – заметно теплее, чем на Крыше Мира, а укладываться спать в тающий снег, от которого намокает даже походная кожаная одежда, не слишком-то приятно. Вдобавок лес кажется почти вымершим: за все время пути Креслину не встретилось никаких живых существ, кроме нескольких оленей, снежных зайцев да редких птиц. Что уж говорить о путниках: людским следом в лесу и не пахнет. Когда Креслин смотрит сквозь деревья на восточные пики, они кажутся ему всего лишь еще одной отдаленной грядой холмов.

Побег с Крыши Мира состоялся восемь дней назад, и за это время скудный походный паек почти подошел, к концу, а одежда стала болтаться мешком.

– Ничего, – говорит себе юноша, – зато теперь даже Хелдра не сказала бы, что у меня лишний вес.

Иногда он разговаривает сам с собой. Это помогает по крайней мере на время.

Лес постепенно становится другим. Исполинские ели и пихты заметно мельчают, и среди них начинают попадаться дубы, сбросившие на зиму листву, и другие деревья, ему не знакомые.

Чуть не налетев лыжами на прикрытую тяжелым снегом ветку, Креслин шатается, однако удерживает равновесие. Он прислушивается, но не слышит ничего, кроме шепота ветра. Он всматривается в просветы между деревьями, но не видит впереди ничего, кроме того же бесконечного леса. Креслин утирает лоб. Его парка давно снята и приторочена к вещевому мешку, но бежать на лыжах, даже в тени деревьев, довольно жарко.

И тем не менее он выбирается на прогалину, под прямые солнечные лучи. Вниз по склону тянется линия обугленных стволов и пней: становится ясно, что прогалина – напоминание о давнем лесном пожаре. Щурясь от непривычно яркого солнца, юноша смотрит на северо-восток. Обгорелые деревья не мешают обзору, и он различает проходящую по следующему холму и удаляющуюся к барьерному кряжу узкую бурую ленту.

В молчаливом изумлении Креслин качает головой: каким-то образом, можно сказать, каким-то чудом он ухитрился выйти к торговому пути на Галлос. По крайней мере, ему так кажется. Сняв тяжелую рукавицу, он достает флягу с талой водой, отпивает и, опустившись на колени, наполняет емкость чистым снегом.

Выпрямившись, Креслин проводит пальцем по подбородку – по серебристой, как он может лишь подозревать, не имея зеркала, колючей щетине, – вздыхает и снова натягивает рукавицы.

К вечеру он всяко выберется на дорогу. Но это не сулит облегчения. Маршал наверняка вышлет туда стражей, наказав искать юношу с серебряными волосами.

Оглянувшись на далекие, нависающие над Крышей Мира, облака, Креслин трогается с места и начинает скользящий спуск в низину. Чтобы потом подняться к опасной, но манящей дороге.

Меняя положение корпуса и центр тяжести, он все время вглядывается вперед, стараясь не проглядеть возможные препятствия. Иногда их приходится огибать, что непросто: липкий, влажный снег не слишком хорош для лыжных маневров. Но так или иначе каждое мгновение отдаляет его и от Западного Оплота, и от суб-тирана Сарроннина. Скольжение, повороты, падение, после которого на кожаной куртке и штанах осталось влажное пятно, снова скольжение, тяжелый снег, густой подлесок...

Наконец спуск заканчивается.

К тому времени он вконец запыхался. Лыжи стали тяжелыми от налипшего снега, смешанного с хвоей и прочим мусором. Креслин останавливается и вытирает лоб тыльной стороной рукавицы. Его шерстяная рубашка насквозь промокла, причем не от снега, а от пота. Под деревьями царит полное безветрие, отчего день кажется еще более теплым.

Лощина переходит в новый подъем: дорога, как он понимает, должна находиться где-то выше по склону. Со вздохом юноша начинает подъем. Здесь деревья отстоят одно от другого дальше, зато в промежутках между ними из-под наста торчат заиндевелые кусты.

Креслин замедляет ход, останавливается и снимает лыжи. Потопав освободившимися от тугих ременных креплений ногами, юноша бодро шагает вверх: снегу ему меньше чем по щиколотку, хотя пару раз он проваливается сквозь наст почти по колено. Лыжи Креслин несет с собой. Он не решается расстаться с ними, покуда не вышел на дорогу.

Следующую остановку он делает у края проплешины, за которой, без малого в двух дюжинах локтей, тянется та самая дорога, замеченная им еще с оставшегося позади холма. Положив лыжи на снег, Креслин погружается в раздумья. Однако вскоре начинает действовать.

Прежде всего он снимает с лыж ременные крепления, скатывает их и прячет в вещевой мешок. Сами лыжи – чтобы они его не выдали – зарывает в снег и забрасывает сверху буреломом. Меч в ножнах остается за спиной, притороченным к вещевому мешку.

Все еще не решаясь ступить вперед, он стоит менее чем в десяти локтях от дороги, почти по колено в снегу, который давно бы растаял, если бы не тень от сосен.

«Фьюррвит... Фьюррвит...» – звучит трель неизвестной ему птицы. Он не больно-то смыслит в птицах: на Крыше Мира они редки. Больше ничего не слышно, лишь шепот ветра в голых ветвях дубов и зеленых иглах сосен.

«Фьюррвит...»

Голосок неведомой птицы все еще звучит в его ушах, когда он делает шаг к дороге. Если, конечно, можно назвать дорогой две вязких глинистых колеи, разделенных грязно-белым пространством. Бурые полосы примерно в локоть шириной представляют собой след колес подводы с оттаявшим близ него снегом. Посередине снег сохранился, но там он помечен вмятинами – давними отпечатками ног.

Креслин внимательно изучает следы, оставленные одной повозкой и, скорее всего, парой пеших путников. Все они направлялись на запад, и было это несколько дней назад.

Идти по довольно плотной, примятой колесами глине всяко легче, чем одолевать поросшие кустами и покрытые липким снегом склоны холмов. А по бодрящему холоду и настоящему снегу, оставшимся на Крыше Мира, Креслин пока не скучает.

– Впрочем, – тут же поправляет себя желающий быть правдивым во всем юноша, – может быть, кое по чему я все же скучаю.

Он смотрит вдоль дороги на запад, куда уходят следы. Дорога пуста. Глина, не засохшая, но и не вязкая, приятно пружинит под ногами.

Креслин поворачивает на восток, так что солнце теперь светит ему в спину. После многодневного лыжного перехода пешая прогулка сулит приятное разнообразие, хотя он подозревает, что к вечеру это разнообразие покажется не таким уж приятным.

Судя по всему, дорога ведет в Галлос. Интересно, есть ли на ней постоялые дворы или зимники? А если есть, то пользоваться ему ими или, наоборот, избегать их? Этого Креслин не знает, зато точно знает, что монет в висящем на поясе кошеле хватит совсем ненадолго. А зашитая в этом поясе тяжелая золотая цепь представляет собой слишком большую ценность, чтобы выставлять ее напоказ. Даже одно-единственное звено может выдать его происхождение и превратить в мишень.

– Впрочем, – поправляет себя юноша, – я и так мишень. Просто в меня будет легче попасть.

Но, по крайней мере, досюда стражи не добрались. Пока.

XVII

«Кланг... Кланг...»

Удары молотка и тяжелого стального зубила по холодному железу отдаются эхом в почти пустой кузнице.

Рыжеволосая женщина стоит на коленях на каменных плитах, положив одно запястье на наковальню.

– Один готов, милостивая госпожа, – держа в руках тяжелые инструменты, кузнец переводит взгляд с коленопреклоненной женщины в вязаном дорожном платье на облаченную в белое одеяние тирана.

– Займись другим! – приказывает белокурая Риесса. Рыжеволосая подставляет другое запястье. Губы ее крепко сжаты.

– Как будет угодно милостивой госпоже, – отзывается кузнец, хотя и покачивая головой. Снова звенит металл.

– Благодарю, – говорит рыжеволосая кузнецу, поднимаясь на ноги. – И тебя тоже, сестра, – добавляет она, повернувшись к тирану.

– Эскорт ждет тебя, Мегера.

– Эскорт?

– Ты едешь в Монтгрен. Я подумала, что это сможет облегчить твою задачу, и уговорила герцога...

– Чего тебе это стоило?

Будто не в силах поверить, что ее оковы сняты, Мегера вновь и вновь касается пальцами зарубцевавшихся шрамов на запястьях.

– Да уж многого, – сардоническим тоном отвечает тиран. – Надеюсь, что ты и твой возлюбленный того стоите.

– Он мне не возлюбленный, и никогда им не будет!

– А кто еще мог бы им стать? – качает головой тиран.

– Ты думаешь, я позволю тебе и Дайлисс распоряжаться моей жизнью? Возможно, ради собственного спасения мне придется оставить Креслина в живых, но это не значит, что я должна отдать свое тело мужчине.

– Я имела в виду вовсе не это. Кроме того, во многих отношениях ты передо мной в долгу.

Мегера вскидывает руки, и тиран непроизвольно подается назад.

– Да, сестрица, – произносит рыжеволосая, – ты боишься меня, и ты права. Но свои долги я возвращаю, и этот будет уплачен.

– Только не пытайся вернуть его, пока не заполучишь западные земли. За тобой следят три соглядатая.

– Меньшего я и не ожидала, – говорит Мегера, уронив руки. – И в известном смысле я и вправду тебе обязана, – она умолкает, а потом добавляет: – В отличие от тебя я никогда не забывала, что мы сестры.

Резко повернувшись, она направляется к каменной лестнице, ведущей к конюшням. Ее запястья окружают невидимые огненные полоски, дыхание прерывается хрипом. Мегера сглатывает.

Но голову держит высоко.

XVIII

«Фьюррвит...»

Трель невидимой птицы вибрирует в ближнем сумраке. Креслин всматривается в темноту, но видит лишь пустую дорогу, тонкие сосенки и голые стволы лиственных деревьев.

Солнце уже давно скрылось за смутно очерченными кряжами Закатных Отрогов. Однако и в вечерних сумерках Креслин отмахал по извилистой, не слишком торной дороге на Галлос добрых четыре кай.

Уже близилась настоящая ночь, когда вдалеке сделались заметны очертания какого-то строения – не иначе, постоялого двора. К тому времени ноги путника, даже сквозь толстые подошвы сапог, начинают чувствовать холод подмерзшей глины. Несмотря на усталость, Креслин старается не сходить с твердых участков, чтобы оставлять как можно меньше следов. На тот случай, если стражи заберутся так далеко на восток.

Впрочем, так ли уж далеко? Сколько кай одолел он за восемь дней с момента побега?

Невесть с чего Креслину вспоминаются давние уроки, изучение Предания. Почему ангелы снизошли на Крышу Мира? И почему люди оказались так слепы? Как можно было поверить, что какой-либо пол, хоть мужской, хоть женский, имеет исключительное право на власть?

Юноша механически переставляет ноги, раздумывая о месте для ночлега. Смутно различимая впереди постройка снова привлекает его внимание. Это не постоялый двор, ибо вокруг распространяется не тепло, а... нечто иное.

Образ строения формируется в его мыслях все отчетливее, пока, после трех длинных изгибов дороги, увиденное внутренним взором не предстает перед ним воочию. Это полузасыпанный снегом придорожный зимник: неказистое приземистое сооружение с прочной крышей и подъемным (чтобы можно было открыть после любой вьюги) дощатым щитом вместо обычной двери. Переступая через сугроб у порога, Креслин ныряет под каменную притолоку и заглядывает внутрь. У очага, под закопченными камнями дымохода, сложена небольшая поленница.

– Неплохо...

Сбросив вещевой мешок на холодный каменный пол, он отыскивает возле очага топор и начинает обтесывать самое тонкое поленце, пока не набирается кучка щепок на растопку. Выйдя наружу, Креслин обламывает несколько зеленых хвойных ветвей. Огниво не подводит – и вскоре хижину обогревает огонь. Впервые за долгое время Креслин с наслаждением запивает чуть ли не последние крошки походного пайка горячим чаем. А потом, радуясь относительному теплу, засыпает.

Просыпается он задолго до рассвета – с содроганием и неясным ощущением того, что его ищут. Сон вспоминается смутно... То ли там была белая птица, то ли зеркало с пузырящейся, бурлящей поверхностью. И сон ли это?

– Белая птица...

Укутанный в зимнее стеганое одеяло, Креслин качает головой. Сначала женская тень, теперь еще и птица. Возможно, все дело в том, что он чувствует себя виноватым? Виноватым в том, что покинул сестру, что расстроил планы матери... Или это результат голода и усталости? Да, вот еще и зеркало. Что может означать зеркало?

Креслин делает глубокий вздох. Женщину на снегу он увидел давно, когда еще не мог ни проголодаться, ни выбиться из сил. А птица с зеркалом... Ни то, ни другое не может быть ничем, кроме сна.

Неужто все в его жизни основано на снах? Неужто и у других дело обстоит так же? Сны, навеянные Преданием. Сны о лучших временах и о лучшем мире, именуемом Небесами. Кто же он в действительности, что представляет собой? Юноша – то есть даже не мужчина, нигде не нашедший своего места?..

Желудок урчит, напоминая о насущном. Выбравшись из-под одеяла, Креслин натягивает сапоги и накидывает парку. За порогом в серой предрассветной хмари стонет ветер. Креслин тянется в сумрак, касается ветра и, ощутив его прохладу, удовлетворенно кивает. Рассвет будет ветреным и хмурым, но снегопада, во всяком случае в ближайшее время, не предвидится.

Свернув и уложив одеяло, беглец отправляет в рот крохотные кусочки высохшей медовой лепешки и твердого, как камень, желтого сыра, запивает эти яства талой водой из фляги.

Завязав котомку, Креслин еловой веткой сметает золу костра в кучку посреди очага. Такой же веткой будут заметены и ведущие к дому следы. Несколько порывов ветра – и необходимая маскировка завершена. По прошествии недолгого времени даже опытный следопыт не сможет точно установить, когда в зимнике останавливались в последний раз.

Намек на розоватое зарево затрагивает уголок неба, но тут же растворяется в сером тумане облаков. Креслин шагает по дороге к восточному кряжу Закатных Отрогов, до предгорий которого осталось всего несколько кай.

Боль в плечах постоянно напоминает о том, как далеко унес он свою котомку, хотя за это время она основательно полегчала. Выдыхая белесый пар в такт размеренным шагам, юноша движется на восток, не сходя с тележной колеи, успевшей не раз оттаять и подмерзнуть, оттаять и подмерзнуть...

XIX

XX

Приземистое, с толстыми каменными стенами и крутой крышей из серого шифера, здание постоялого двора едва выделяется на фоне сугробов. Креслин, чьи серебряные волосы скрыты под капюшоном из промасленной кожи, стоит у обочины.

Из двух дымовых труб поднимается белесый дым, тут же сносимый ветром и растворяющийся где-то позади трактира, среди заснеженных холмов и оседлавших их туч.

По покрытой утоптанным снегом долине разносится конское ржание. Чьи же это лошади, поставленные в стойла среди бела дня? Надо думать, на постоялом дворе остановились всадники, проехавшие по дороге незадолго до Креслина. Пожав плечами и глубоко вздохнув, юноша направляется к низкому строению, над которым все так же поднимается уносимый ветром дым. Между гостиницей и дорогой не видно ни души.

Дощатый, скрепленный брусьями настил у левого крыла скрипит и покачивается, когда на нем, остановившись под нависающим краем кровли, появляется грузная фигура. Человек смотрит на Креслина и ждет.

Креслин идет по вымощенной камнем тропе и останавливается примерно в двадцати локтях от забора, почти скрытого под снегом. Снег этот сметен с двух ведущих к зданию дорожек. Одна, пошире, отмеченная отпечатками копыт, тянется налево, к широким воротам, что виднеются позади одинокого здоровяка. Другая, узкая, но выстланная плитняком, заканчивается у главного входа.

Креслин бросает взгляд сначала налево, откуда тянет запахом конюшни, а потом направо, где над закрытыми двойными дверями прибита табличка с облупившимся изображением чаши и кубка.

– Кого там принесло? – слышится из-за дверей.

– Какого-то заморыша, – басовито отвечает невидимому собеседнику рослый толстяк. – Слишком хил, чтобы блуждать по Отрогам в одиночку, зато вполне годится на поживу Фрози.

Слова на языке Храма произносятся с ударением на первом слоге; как учили Креслина, в такой манере разговаривают вольные торговцы. Рука торговца небрежно покоится на рукояти тяжелого поясного ножа.

Дверь распахивается, и на пороге появляется худощавый малый в овчинном тулупе.

– Нах! Одежка на нем вроде своя, а висит мешком. Не иначе как исхудал в дороге.

Из-за спины худощавого торчит рукоять. Он, как и Креслин, носит меч в заплечных ножнах, но его клинок подлиннее.

Взгляд Креслина перебегает с одного незнакомца на другого.

– Тощий, да и в кости не широк, – грохочет здоровяк, делая шаг вперед.

Не зная, как следует держаться, Креслин вежливо кивает:

– Да, одежда моя. А кто такой Фрузи?

– Фрози, – поправляет его торговец. – А разбойник, вот он кто.

По плитняку узкой дорожки Креслин приближается к дверям. Худощавый малый не трогается с места.

– Прошу прощения, – спокойно произносит юноша.

– Мальчонка, по крайней мере, воспитан, – со смешком замечает толстяк.

Худощавый молча изучает Креслина.

Юноша отвечает ему столь же пристальным взглядом, подмечая усы на узком лице, суровые серые глаза, а также то, что одежда на его груди и животе топорщится. Не иначе как под овчиной у него панцирь. А на поясе, в дополнение к мечу за спиной, короткий нож.

– Младший сын?

Обдумав вопрос, Креслин кивает:

– Вроде того. Короче говоря, мне пришлось уйти из дому.

По существу, он не лжет. Хотя ему не по себе даже от полуправды, юноша подавляет свои чувства, продолжая наблюдать за худощавым. Ибо из двоих незнакомцев более опасен именно этот.

– Клинок?

– Мой.

Перед тем как повернуться, худощавый еще раз буравит Креслина взглядом.

– Хайлин, ты собираешься его впустить? – ворчливо спрашивает торговец.

– Не хочешь пускать, так не пускай сам. Он для тебя не опасен... во всяком случае, пока ты не сунешь нос не в свое дело.

– Ладно, сам так сам, – торговец вразвалку направляется к Креслину. – Ну, мальчонка... Как тебя сюда занесло?

– Направляюсь на восток, сюда завернул по дороге. А теперь позвольте...

Креслин огибает торговца и делает шаг к входной двери.

– Я не закончил! – тяжелая рука хватает юношу за плечо.

Спустя мгновение Креслин обнаруживает, что занятия со стражами не прошли даром: тело отреагировало прежде, чем он успел о чем-то подумать.

– Я сверну тебе башку... – бормочет валяющийся у его ног торговец.

– Это вряд ли, – слышится новый голос. На пороге, в проеме открытых дверей, стоит плотного сложения седовласая женщина. – Парнишка старался вести себя вежливо, а тебе, Деррилд, приспичило распустить руки. Что не свидетельствует о большом уме. Твой человек не советовал тебе связываться с пареньком, потому что, в отличие от тебя, сразу распознал в нем бойца. Молодой – не значит неумелый.

Она повернулась к Креслину:

– Что же до тебя, юноша, то ты неплох и с виду, и в рукопашной. Однако гостеприимство на постоялых дворах стоит денег.

– Я не хотел неприятностей, хозяйка, – с полупоклоном произносит Креслин. – Каков здешний тариф?

Он говорит на языке Храма, понимая, что его произношение сильно отличается от говора торговца.

– Тариф? – озадаченно переспрашивает женщина.

– Ну, сколько причитается за еду и пристанище?

– А, плата... Четыре серебряника за комнату и один за обед.

Пока еще юноша может позволить себе подобные траты, однако, понимая, что сумма весьма высока, всем своим видом выказывает удивление:

– Пять серебряников?

– Да, недешево. Но мы должны покупать припасы.

– Хозяйка, три – это уже вымогательство, а пять серебряников – откровенный грабеж. Даже в том случае, если за эти деньги меня поселят в комнате, достойной королевы.

По лицу женщины пробегает улыбка – возможно, ей понравились его слова.

– Ради такого смазливого личика, как твое, я готова ограничиться вымогательством, причем с возможностью окунуться в горячую ванну. Постояльцев нынче немного, так что ты даже сможешь спать один, хотя... – она меряет его пристальным взглядом.

– Ванну, – презрительно хмыкает вставший на ноги торговец, – женская блажь, вот что это.

– Ванну и питание? – уточняет Креслин, стараясь не обращать внимания на выразительный взгляд женщины.

– И питание. Только без горячительных напитков, – хозяйка берется за метлу и уже более суровым тоном добавляет: – Но деньги вперед.

Креслин смотрит на облака над головой и кивает.

Впустив юношу и закрыв обе створки дверей, женщина ждет, пока он выуживает из кошелька три серебряные монеты. Он радуется тому, что монеты более крупного достоинства зашиты в тяжелый дорожный пояс.

Хозяйка отводит его в комнату, где имеется двуспальная кровать, узенький, в две пяди шириной, стол и фитильная лампа.

Каменный пол ничем не застелен, а единственное окошко больше походит на щель.

– Смотри, тут есть даже подушка и покрывало! – восклицает седовласая содержательница постоялого двора.

– Ты упоминала ванну.

– Да, ванна прилагается к комнате.

– А к ванне – хорошее полотенце, – добродушно дополняет Креслин.

– Да ты разоришь заведение, молодчик!

– Может быть, стоит начать с купания? – произносит Креслин, чувствуя, что весь пропах потом.

– Как пожелаешь.

Пропустив мимо ушей предложение оставить вещи в комнате, юноша следует за хозяйкой с заплечным мешком и мечом. Ванная комната заставляет его вспомнить о презрительном хмыканье грузного торговца: она представляет собой крохотное помещение с двумя углублениями в каменном полу, куда струится вода из подземного горячего источника. От нее исходит запах серы, но такие мелочи ничуть не омрачают радости юноши. Первым делом он достает бритву и сбривает свою щетину, ухитрившись порезаться всего пару раз. Вымывшись сам, Креслин стирает и как можно суше отжимает пропотевшее нижнее белье, надевает вынутую из котомки чистую смену, облачается в кожу и возвращается в свою комнату.

Заперев дверь изнутри, он развешивает полотенце и влажную одежду на нижней спинке кровати, бросается на постель и почти сразу засыпает.

«Клинг... Клинг...»

Звук колокольчика заставляет Креслина подскочить. Сколько же он проспал? Всю ночь? Сумерки за окном могут с равным успехом оказаться и вечерними, и предрассветными. Он садится, нашаривает огниво и зажигает лампу, после чего трогает развешенное на спинке кровати белье. Оно влажное, а до утра бы, пожалуй, высохло.

Натянув сапоги и закинув котомку за спину, он отодвигает засов и выходит в смутно освещенный коридор.

Из дюжины столов в обеденном зале заняты четыре. Креслин устраивается за маленьким столиком, рассчитанным на двоих, и кладет котомку на пол себе под ноги. Он старается не замечать пристальных взглядов давешнего торговца – тот сидит неподалеку за круглым столом. В компании с ним пребывают незнакомый рыжий бородач, хозяйка и еще трое мужчин, вооруженных мечами.

Еще одна женщина, такая же седая, но в сравнении с хозяйкой гостиницы весьма худощавая, подходит к столу Креслина, вытирая руки о некогда белый фартук.

– У нас есть тушеная медвежатина, пирог с дичью, эль и красное вино. Но вино за отдельную плату.

– А что бы ты взяла сама?

– А, особой разницы нет. За серебряник сверху можно получить пару бараньих отбивных.

Юноша с серебряными волосами слегка улыбается, размышляя о том, может ли целый баран стоить больше серебряника.

– Тушеное мясо и эль.

– Это все?

Креслин кивает. Женщина спешит на кухню, а он бросает взгляд на рыжебородого, торопливо опустившего глаза к своей тарелке с мясом. Скорее всего, как раз с бараниной. Один из мужчин-меченосцев, обладатель остроконечной бородки с проседью, перехватывает взгляд юноши, и Креслин вежливо улыбается.

Другой меченосец, тот, что рассматривал Креслина у входа на постоялый двор, заводит разговор с торговцем. Деррилд сначала отрицательно качает головой, но потом кивает. Мужчина с клинком встает и подходит к столу Креслина:

– Не против, если я на минуточку присяду? Меня звать Хайлин, служу у Деррилда в дорожной охране. А Деррилд – купец.

Еще не дождавшийся своего мяса, Креслин жестом указывает на потертый стул напротив.

– Ловко ты разделался с Деррилдом.

– Это я от неожиданности, – отвечает Креслин, еще не освоившийся с языком Храма. – Дело того не стоило.

– Ты, как я понимаю, с далекого запада?

Юноша лишь поднимает брови, ничего не подтверждая и не отрицая.

Хайлин пожимает плечами:

– На Храмовом ты лопочешь, как некоторые ребята из Сутии, но у тебя светлая кожа, а таких волос – чтобы как настоящее серебро! – я и вовсе никогда не видал.

– Я тоже, – смеется Креслин, хотя ему приходится подавлять тошноту. Это ложь. Такие же волосы у Ллиз и... были еще у одного человека.

– Мы держим путь в Фенард, а потом в Джеллико. Деррилду не помешает еще один клинок. Он малый прижимистый, и больше медяка в день из него, пожалуй, не вытрясти, но зато у нас найдется лишняя лошадь. Берлис остался в Керлине, – худощавый собеседник опускает глаза и, помолчав, добавляет: – По-моему, это лучше, чем плестись пешком. И уж всяко быстрее.

– Тебя что-то тревожит? – темные круги под глазами Хайлина указывают Креслину на снедавшее охранника беспокойство.

– Меня? Да пропади я пропадом, с чего бы? Путешествие как путешествие: повозка, два вьючных мула, жирный торгаш и всего один клинок для охраны!

– А нужно два? – уточняет Креслин.

– Желательно. Всякому ясно, что купец с двумя охранниками везет драгоценности и благовония, но если охранник всего один, а вторая лошадь под пустым седлом – это порождает вредные мысли.

Креслин не до конца понимает суть рассуждений своего собеседника, но главное ему ясно.

– Предложение интересное.

– Договорились. Жду тебя утром, со вторым колокольчиком.

Юноша вновь поднимает брови.

– Э, да ты, вижу, и впрямь из дальних краев. Второй раз в колокольчик звонят после раннего завтрака. Так принято на всех постоялых дворах у Отрогов. Во всяком случае, до Керлина – дальше на запад я не забирался.

– Второй так второй, – кивает Креслин. Худощавый охранник начинает вставать, но задерживается.

– Слушай, парень, а ты верхом-то ездить умеешь?

– Лучше, чем топать пешком, – усмехается Креслин. Хайлин кивает, возвращается к столу Деррилда и вновь заводит с торговцем негромкий разговор.

Креслин обводит глазами помещение, задерживая внимание на сидящем в дальнем углу – тоже в одиночестве – рослом темноволосом мужчине без бороды, но с усами. И тут же отводит глаза: одинокую фигуру окутывает незримый белый туман.

Подумав о том, как должен выглядеть он сам со стороны, юноша едва удерживается от смеха. Было бы интересно взглянуть на себя чужими глазами и понять, так ли очевидны его неопытность и наивность для посторонних, как для него самого?

– Белая птица и неизвестная женщина... потревожат кого-то сегодня ночью...

Креслин вздрагивает: эти слова жгут его слух, но он не в состоянии распознать, чей голос их произнес. Но голос был мужской.

С глухим стуком на стол перед ним опускается серая, с отбитым краем, кружка, наполненная чем-то напоминающим мыльный раствор. Худая прислужница уже отошла и теперь снимает с деревянного подноса еду для самой большой компании – женщины и трех мужчин с клинками. Явных выходцев с востока, из краев, где не чтут Предание.

Рассматривая задымленный обеденный зал, Креслин неожиданно осознает, что он – единственный здесь мужчина, который начисто выбрит. Большинство постояльцев бородаты; лишь Хайлин и темноволосый малый в углу носят только усы. И оба они, похоже, наемники.

Совпадение ли это? И имеет ли наличие или отсутствие на лице растительности какое-либо значение?

Креслин осторожно отпивает эль. Его осторожность вознаграждается: благодаря тому, что глоток был крохотный, удается не поперхнуться этим горьким пойлом. В ожидании мяса Креслин ловит токи воздуха и обрывки разговоров сидящих за столами людей, которые ни за что не поверили бы, что их могут подслушать.

«...ты что, не узнаешь амуницию стражей Оплота? Бьюсь об заклад, это женщина, прикидывающаяся парнишкой...»

«...слышал, как говорит... нет, голос не женский...»

«...ворожея сказала, что с севера подует холодный ветер...»

Дым в помещении становится таким густым, что у Креслина слезятся глаза. Двое бедно одетых посетителей, шаркая изношенными сапогами, направляются к ближнему столу. Судя по запаху, это пастухи: пасут либо овец, либо коз.

Сосредоточившись на разговорах, юноша рассеянно поводит ладонью, и дым отлетает от его глаз.

– ...Ты глянь, глянь! – доносится низкий голос. – Дымина-то...

Креслин поспешно отпускает разгонявший дым воздушный поток.

– Чего дымина?

– Да того... чтоб мне лопнуть...

Юноша с серебряными волосами, едва не выбранив себя вслух за глупость, делает глубокий вздох и снова прислушивается.

«...так приложил того здоровенного купчину! А к мечу и не прикоснулся».

«...не иначе как из гильдии наемных убийц...»

«...незачем тебе с ним и толковать, Деррилд. Заплати, вот и весь разговор. Такого охранника ты и за два золотых не сыщешь».

Столь высокая оценка его способностей вызывает у Креслина легкую улыбку.

«...что еще нужно магам, кроме всех земель между Рассветными и Закатными Отрогами...»

«...благодарение свету... не придется возвращаться на Край Земли. И почему только думают, будто это место стоит того...»

«...вот доберемся до Фенарда, дорогая, и там ты сможешь купить все, чего пожелаешь...»

Глиняная, такая же неприглядная, как и кружка, миска с тушеным мясом водружается на стол со столь же бесцеремонным стуком. Из миски торчит гнутая оловянная ложка. Миска, похоже, с трещиной: на стол сочится коричневая подлива. К мясу подан ломоть не слишком свежего хлеба.

Креслин берется за ложку. Хотя содержимое миски и не такое убийственно острое, как сарроннинское жаркое, густая подлива с перцем и множеством пряных трав начисто отбивает вкус того, что здесь выдают за медвежатину. Впрочем, Креслин не в претензии: после стольких дней сухомятки картофель, вялая морковка и волокнистое мясо в соусе кажутся вполне сносными. Правда, хлеб черствее того, что он нес в котомке, но с подливкой сойдет и такой.

«...на мага не похож, слишком молод...»

«...волшебник любого возраста может выглядеть так, как ему вздумается...»

Креслин старается не реагировать на услышанное, но на всякий случай трогает ногой свою котомку и меч. Они под столом, на месте. Он крошит черствый хлеб в подливку, вычерпывает ложкой содержимое миски и запивает сомнительную медвежатину глотком сомнительного эля. Правда, маленьким глотком.

Не допив кружку, юноша встает и забрасывает котомку за спину.

– Ты уже поел? – осведомляется появившаяся невесть откуда прислужница.

Понимая, что ее появление объясняется надеждой на ничем не заслуженную награду, Креслин, пряча улыбку, вручает ей медяк.

– Премного благодарна, – служанка пытается придать голосу любезность.

Отвернувшись от нее, юноша пытается проскользнуть мимо двух пастухов и ненароком задевает одного из них краем мешка.

– Эй, ты! – малый с жиденькой черной бородкой смотрит на Креслина так, словно собирается встать.

– Прошу прощения, – спокойно произносит Креслин. Пастух присматривается к его лицу, примечает за плечами меч и миролюбиво улыбается:

– Ничего, ничего.

Креслин кивает и идет дальше, к выходу.

«...ишь, вежливый. Мягко стелет... как один из префектовых убийц...»

«...а мне сдается, все-таки колдун...»

Оставив позади обеденный зал, юноша направляется к своей комнате по освещенному единственной масляной лампадкой коридору с голыми каменными стенами. У дверей он останавливается и прислушивается, пытаясь уловить внутри чуждое присутствие, хотя сам толком не знает, кто и зачем мог бы туда забраться. Убедившись, что комната пуста, юноша открывает дверь. Судя по всему, в его отсутствие сюда никто не заглядывал: его парка с торчащими из карманов рукавицами по-прежнему висит на крючке.

Он закрывает за собой дверь, задвигает засов и ставит мешок на пол неподалеку от кровати, чтобы в случае нужды легко дотянуться до меча. Присев на кровать, которая хоть и прогибается, но не скрипит, юноша стягивает сапоги, снимает кожаную одежду и раскладывает ее на столе.

Ему уже надоело спать одетым, и то, что теплое одеяло вполне позволяет ночевать в одном нижнем белье, не может не радовать. Вспомнив о белье, он проверяет висящую на спинке кровати выстиранную смену: она еще влажная, но к утру подсохнет. Во всяком случае, в достаточной мере, чтобы можно было уложить в наполовину опустевший заплечный мешок. Удивительно, но каменный пол под ногами оказывается не таким уж холодным. Постоялый двор построен прямо над теплым источником.

К тому времени, когда Креслин ныряет под одеяло и задувает фитилек лампы, глаза его слипаются.

Просыпается он внезапно. В комнате царят кромешная тьма и полная тишина, но юноша чувствует: здесь кто-то есть. Присматриваясь из-под опущенных век, а заодно прибегая к иным, более изощренным методам, беглый консорт проверяет комнату. Засов на двери не тронут.

Решившись действовать, он осторожно, словно ворочаясь во сне, перекатывается на бок. Впрочем, уверенности в том, что все это не сон, у него отнюдь нет.

– Не стоит притворяться, – доносится низкий, с хрипотцой, женский голос. – Ты знаешь, что я здесь, а я знаю, что ты это знаешь.

Теперь он видит сидящую на краешке кровати женщину в светлом одеянии. Цвета волос в темноте не разобрать, ясно лишь, что они, в отличие от платья, не очень светлые и поблескивают рыжеватыми искорками.

Не без труда и по-прежнему без уверенности в том, что не спит, Креслин садится на постели.

– А ты кто?

– Можешь называть меня Мегерой.

– Мегера? Странное имя.

– Только для тех, кому неведомо, что кроется за Преданием, – незнакомка пододвигается ближе. – Как жаль! Я твоя, а ты меня даже не знаешь.

Хриплый голос звучит пугающе, но Креслин тянется к женщине, даже сомневаясь в ее реальности.

– Но...

Его руки срывают светлую ткань и чувствуют тепло обнаженного тела. Губы ее обжигающе горячи...

...После кромешной ночной мглы слабый свет предрассветных сумерек кажется чуть ли не ярким. Креслин проснулся. Он лежит на смятой, разворошенной постели. Один.

Сощурившись, юноша осторожно озирается.

Ночное видение исчезло. Креслин хмуро переводит взгляд со скомканного одеяла на запертую на засов дверь и узкое окошко. Темноволосая красотка исчезла, однако ни один живой человек не протиснулся бы в окно шириной в пядь, даже будь оно открыто. А упорхнув через дверь, она едва ли смогла бы задвинуть засов изнутри.

Однако засов на месте, а под окном и на подоконнике полно нетронутой пыли. Он помнит, что, обнимая ее, вдыхал пьянящий аромат риалла, однако ни на постели, ни в воздухе не осталось и следов этого запаха. Неужто ему все приснилось?

Вспоминая подробности, Креслин краснеет.

Мегера – кажется, она назвалась так. И сказала что-то еще. Ночью ее слова казались ему многозначительными, чуть ли не зловещими, но рассвет почти изгнал услышанное из памяти. Однако не окончательно. Сосредоточившись, Креслин мысленно возвращается в темноту...

«...за Преданием. Как жаль! Я твоя, а ты меня даже не знаешь. Так вот, жестокий чародей, как ни старайся, ни стремление, ни деяние не помогут тебе ускользнуть от меня, ибо я припечатана к твоей душе. И ты за это заплатишь...»

Кто она? Как к нему попала? И за что он должен платить? Она сопротивлялась – но недолго – и разделила с ним ложе.

Креслин сглатывает, не совсем веря в то, что смог... Да было ли это на самом деле?!

Коснувшись ступнями пола, он осознает, что, видимо, спал, сбросив одело, и не замерз лишь благодаря шерстяному белью, которое не снял, приняв во внимание слова хозяйки, предупредившей, что ночи у подножия Отрогов холодные, даже при том, что постоялый двор хорошо отапливается. Однако его кожа помнит тепло тела незнакомки и... Даже наедине с собственными мыслями Креслин снова краснеет.

Вдобавок, неведомо почему, его пробирает дрожь, и сердце сжимается, словно скованное льдом с вершин Закатных Отрогов.

Мегера?

Качая головой, юноша встает, подходит к тазику и плещет себе в лицо холодной водой. Вспомнив о теплой ванной в другом крыле гостиницы, он ежится, поджимает губы и выглядывает в узкое окошко, за которым раскинулся заиндевелый луг. И завершает туалет, умываясь не горячей водой, как вчера, а обжигающе холодной.

Вытерев лицо и руки, он вешает полотенце на деревянный крюк у стола и начинает облачаться в тяжелую кожу. Со вторым колокольчиком его ждет встреча с Хайлином и Деррилдом.

Уже натягивая сапоги, он рассеянно смотрит на подушку, но перед его внутренним взором, неизвестно почему, предстает зеркало.

XXI

Словно по контрасту со стылым сумраком предыдущего дня, утро занимается ясное. Задолго до пробуждения постояльцев в единственном разрыве между пиками отрогов уже появляется солнце, и его лучи падают прямо в узкие окошки «Чаши и Кубка».

Выдыхая клубы морозного пара, Креслин отправляется на конюшню, желая взглянуть на предназначенного ему коня – гнедого мерина с зарубцевавшимся шрамом на плече, более рослого, чем боевые пони Западного Оплота, но не столь мощного. Креслин поглаживает скакуна по холке и проверяет сбрую.

– Я так и не узнал твоего имени... или как тебя называть, если так оно лучше, – произносит Хайлин, помедлив перед тем как начать седлать своего мышастого коня, помоложе и покрупнее. – Скоро придет Деррилд, так что...

– К его приходу я буду готов, – собираясь ехать верхом, Креслин все равно оставил меч за плечами. Таков был походный обычай стражей, носивших клинки на поясе лишь в особых, торжественных случаях. – А звать... зови меня Креслином.

– Креслин... – худощавый наемник прокатывает звук имени под языком. – Знаешь, Креслин, если бы не вчерашняя щетина, я мог бы принять тебя за одну из тех бесноватых стражей.

– Бесноватых стражей?

– А ты о них не слышал? О женщинах-воительницах с Крыши Мира, два года назад разоривших Джерлиалл?

Разговаривая, охранник затягивает подпруги вьючного мула и прилаживает переметные сумы.

– Джерлиалл? – название и вправду ничего не говорит Креслину. Он только теперь начинает понимать, что его знания о мире и людях очень и очень скудны.

– Ты что, правда не слышал?

Креслин молча кивает.

– Кончайте болтать, пора трогаться! – бас Деррилда громыхает еще пуще, чем накануне. Свои слова торговец подкрепляет жестом: сначала тычет рукой в сторону Хайлина, а потом указывает на открытую дверь конюшни.

Хайлин, в свою очередь, поворачивается к юноше:

– Креслин, помоги-ка мне.

Юноша, обойдя своего мерина, начинает подавать Хайлину мешки с грузом, а торговец тем временем выводит во двор мула.

Пока Хайлин и Креслин вьючат второго мула, Деррилд укладывает мешки и ящики в повозку, беспрерывно бормоча:

– Проклятая стужа! Какая тут, пропади она пропадом, торговля! Только законченный идиот может стать купцом!

Креслин переводит недоуменный взгляд с толстого бородача на Хайлина.

– Не обращай на него внимания, – проверяя упряжь, отвечает на невысказанный вопрос наемник. – Он без конца болтает сам с собой, но лишнего, будь спокоен, не скажет. К тому же не напивается и платит аккуратно, чего о многих не скажешь. Жизнь-то у торговцев нелегкая.

– А что, у охранников легче?

– В известном смысле – да. Нам-то платят независимо от того, выгорело ли у купчины дельце.

Креслин хмурится: ему даже не приходило в голову, что на торговле можно не только заработать, но и потерять деньги.

– А у него... большие доходы?

– Точно не знаю. Деррилд передо мной не отчитывается. Но этим делом он занимается уже давно и имеет в Джеллико хороший дом. С конюшней. Сын у него тоже торгует, но ездит не так далеко, на север, в Слиго, или на юг, к Хидлену.

– А как насчет востока? – интересуется Креслин, подавая напарнику последний мешок.

– Ха... Там особо не разбогатеешь. Выгоду приносит риск, но с дорожной стражей магов не станет связываться даже сорвиголова, вроде Фрози.

Хайлин затягивает последний ремень и под уздцы выводит мула из конюшни.

– То же самое можно сказать и относительно запада. Между землями горных дьяволиц и владениями тирана грабежи нечасты. Там кто угодно может вести торговлю.

– Торговлю! – насмешливо громыхает заканчивающий погрузку повозки Деррилд. – Это ж надо, гонять за двадцать кай телегу с капустой и называть это торговлей. Ха!

Креслин, выдыхая пар, держит поводья обоих коней, и серого, и гнедого. Свой заплечный мешок он закрепил позади седла, между почти пустыми переметными сумами, в которых болтаются грубые, не иначе как предназначенные для лошадей, зерновые лепешки.

– Поехали. Чем раньше тронемся, тем скорее я окажусь у очага, – произносит Деррилд, устраиваясь на козлах. Левой рукой он держит вожжи, правой непроизвольно касается обтянутой кожей рукояти.

Подтянув стремена, Креслин садится в седло. Хайлин лишь хмыкает.

– Куда? – спрашивает юноша.

– Ты в ту сторону далеко заезжал?

– Дальше, чем досюда, я на восток не забирался.

Брови наемника под капюшоном вытертого кожаного плаща ползут вверх, но он направляет своего серого вперед, так и не проронив ни слова.

Отставая от него на половину конского корпуса, Креслин смотрит на открывающуюся за краем заснеженного поля расщелину, тянущуюся к востоку. Вес меча за плечами напоминает ему, что теперь он вроде бы как охранник, причем верховой, а стало быть, удаляться на восток будет гораздо быстрее, чем сумел бы на своих двоих.

– Расскажи мне про Галлос... Все, что знаешь, – просит он наемника.

Тот слегка улыбается:

– Мы держим путь в Фенард, названный, как мне говорили, в честь великого короля Фенардре. Сказители уверяют, что он отбил натиск легионов Запада. И именно его королевство первым отвергло диктат Предания. Город стоит на высокой равнине и обнесен двойным кольцом стен. Наружная стена, та, что пониже, превосходит человеческий рост более чем в десять раз...

XXII

Экипаж громыхает по главной почтовой дороге, ведущей из Блийанса через Сутию на север, к порту Рульярт.

Мегера бросает взгляд вниз, на белый кожаный саквояж, заключающий в себе зеркало, и качает головой. Почему при использовании зеркала у нее выворачивается желудок? Имеет ли это отношение к жизненной связи? Она пытается вызвать знакомое ощущение белизны и чувствует, как начинает покалывать запястья. Хотя браслеты и сняты.

До сих пор ей трижды удавалось послать свою душу вдогонку за сребровласой мишенью, а один раз, дотянувшись со своего постоялого двора до того, где остановился он, – даже коснуться его сознания. Вспомнив об этом, женщина поджимает губы. Мужчины, пусть самые невинные, являются грубыми животными, и это сквозит даже в их мыслях.

Глаза ее пробегают по манжетам длинных, скрывающих рубцы на запястьях, рукавов, но голова кружится, мешая сосредоточиться. Действительно кружится или это всего лишь игра воображения? Может ли быть так, что временами ее сознание словно бы кружат ветры, те ветры, которые она может чувствовать, но которых не может коснуться?

– Нет! – срывается с ее губ. – Почему он, а не я?!

– Что-нибудь не так, госпожа? – спрашивает страж, склонившись к окошку кареты.

– Будь проклято Предание, если я знаю!.. – Мегера бросает в окно испепеляющий взгляд, глаза ее вспыхивают, виски взрываются болью.

Страж успевает убрать голову прежде, чем в окно ударяет язык пламени.

Стиснув зубы, Мегера силится разобрать заглушаемые стуком колес слова стража и возницы.

«...надо поосторожнее. Тиран, она ведь предупреждала...»

«...буду чертовски рад, когда доберемся до Рульярта. Чертовски!»

«...глянь-ка сюда, приятель. Смотри, что получает всякий, кто пытается нас остановить. Ха!»

«...чем скорее уберется на свой разлюбезный восток, тем лучше...»

«...успокойся. Радуйся тому, что тебя не послали за ее любовничком. Говорят, он стократ хуже...»

– Он мне не любовник! – Мегера шипит сквозь зубы, но в ее голове эти слова отдаются грохотом. – Будь ты проклята, сестрица!

Она вспоминает двух девочек, подсматривающих друг за дружкой во дворе, и к ее глазам подступают слезы. Тогда это была игра.

XXIII

Стук копыт эхом отдается от каменных стен ущелья даже когда каньон расширяется, открывая вид на темнеющие вдали холмы.

Едущий впереди Креслина Хайлин касается рукояти меча и напряженно подается вперед, словно силясь что-то услышать.

Юноша не понимает, почему наемник выглядит особенно настороженным именно сейчас, когда после почти трех дней плутания по извилистым горным тропам они наконец приближаются к холмистым равнинам Галлоса. Однако, признавая, что опыт этого человека всяко превосходит его собственный, юноша сосредоточивается и мысленно соединяется с ветрами, прежде всего с веющими близ выхода из ущелья в долину, заросшую кустами. От напряжения он покачивается в седле, на лбу выступают бусины пота, но усилие не пропадает даром.

– Хайлин... – произносит он, выпрямившись, хриплым голосом (у него пересохло в горле). – Там, внизу, за гребнем, прячутся двое или трое. Мы окажемся у них на виду, как только выйдем из-под защиты скал.

Острие клинка Хайлина направлено Креслину в грудь.

– Ты говорил, будто никогда не бывал в этих краях.

– Я и не бывал. Просто знаю, что там гребень, а за гребнем – люди.

Хайлин смотрит ему в лицо. Креслин ждет.

– Просто знаешь... Но откуда, пропади ты пропадом?!

Креслин пожимает плечами:

– Трудно объяснить... Бывает, я ощущаю присутствие людей, если возле них веют ветры. В какой-то мере из-за этого мне и пришлось уносить ноги.

Как и любая, пусть частичная ложь, эти слова сопровождаются приступом тошноты, и он поневоле задумывается: до каких пор ему мучиться даже из-за неполной правды, не говоря уж о настоящем вранье? Пот со лба попадает в глаза. Юноша жмурится, а проморгавшись видит, что Хайлин спрятал меч в ножны и ведет разговор с торговцем.

«...к тому же, и проклятый колдун...»

«...колдун... а вот проклятый ли...»

«...вот пусть и делает. Скажи ему...»

– Креслин! Ты с луком обращаться умеешь?

– Похуже, чем с мечом, – признается юноша без малейших признаков тошноты. – Но в цель обычно попадаю.

Хайлин протягивает ему лук – короче боевого пехотного, но подлиннее тех, какие обычно используют наездники.

– Коли ты знаешь, где засели эти разбойники или кто они там такие, так не можешь ли пробраться к выходу из расщелины и пустить стрелу за тот гребень? В том направлении, где прячутся эти парни...

– А толку-то? – непонимающе хмурится Креслин. – С такого расстояния вряд ли кого подстрелишь, стрела-то будет на излете.

– Главное, чтобы она угодила куда надо. Если эти прохвосты рассчитывали захватить нас врасплох, то после одной-двух пущенных в их сторону стрел очень даже призадумаются. А нам это в любом случае обойдется недорого.

Принимая лук и прикрепляя колчан к латунному кольцу у седла, юноша еще раз отмечает собственную наивную простоту. Ведь он не имеет ни малейшего представления о том, какого рода товар нанялся охранять. До сего момента ему даже не приходило в голову этим поинтересоваться.

Держась ближе к стене расщелины, он трогает коня по направлению к выходу в долину. Приблизившись на достаточное расстояние, он поднимает лук и стреляет вверх. Стрела летит по дуге. Сосредоточившись, Креслин следит за полетом. Стальной наконечник звякает о валун перед носом одного из затаившихся всадников.

– Демоны!

– Откуда стрела?

Голоса помогают юноше, коснувшись ветров, подправить полет второй стрелы. Падая сверху, она вонзается в чье-то мускулистое плечо.

– Проклятье! Бежим!

– Нельзя драться с тем, кого не видишь!

– Это бесы!

По каньону разносится стук копыт. Разбойники мчатся прочь, Креслин направляет гнедого обратно, к Хайлину и Деррилду.

– Как я понимаю, все в порядке, – произносит с улыбкой наемник. – Они ушли.

Креслин кивает:

– Я выпустил две стрелы.

– Попал?

– В одного попал, судя по возгласу.

Эти, мягко говоря, не совсем точные слова опять вызвали спазм желудка. «Кто тебя за язык тянул? – злится на себя юноша. – Не умеешь врать, так хотя бы помолчи».

– Ты вроде бы говорил, будто с мечом управляешься лучше, чем с луком. Или чего напутал?

– Нет, это правда, – слова вылетают сами, прежде чем Креслин успевает их удержать.

– Ну и ну! – вырывается у сидящего на козлах торговца. Хайлин на миг поджимает губы, потом кивает:

– Съездим, посмотрим. Так, для пущей уверенности.

За гребнем обнаруживаются отпечатки копыт (скорее всего, трех лошадей), обломанная стрела и на приземистом валуне – несколько темных пятен.

XXIV

Оставшуюся половину дня путники двигались по холмистой равнине от края Закатных Отрогов до плато, на котором расположен город Фенард. Креслин по большей части молчит, размышляя о своих удачных выстрелах, а также о том, насколько дальше простого умения ловить ветра простираются его дарования – если таковые вообще имеются.

Дважды за это время он видит белую птицу неизвестной породы, ранее встречавшуюся ему лишь в снах. Она кружит над его головой, но в обоих случаях ему не удается заметить ни как она появляется, ни как исчезает. Во второй раз – это происходит на каменном мосту, ведущем к северо-западным воротам Фенарда, – он качает головой.

– Ты прав, паренек, – замечает его жест Хайлин. – Женщины из Сутии говорят, что это чародейские птицы: их глазами за людьми следят колдуньи.

А та женщина, назвавшаяся Мегерой, – она тоже колдунья? Настоящее ли это имя, да и вообще, откуда она взялась? И за что ему предстоит платить?

Поежившись, юноша старается выбросить эти вопросы из головы. Эта Мегера наверняка ведьма, но что ей надо от него?

– Будь осторожен со здешними караульными, – предупреждает Хайлин. – При них лучше держать язык за зубами.

– Вот как?

– Ага, – подхватывает с козлов Деррилд, – им повсюду мерещатся лазутчики Белых, словно от суеты есть какой-то толк.

– Насчет Белых магов я почти ничего не знаю... – начинает Креслин.

– Не сейчас! – шепотом обрывает его наемник.

На дальнем конце моста путников встречает караул – трое затянутых в черную кожу стражников. Невысокая каменная стена тянется вдоль берега речушки, служащей городским рвом. Сразу за мостом находятся ворота.

Это наружная стена, внутренняя – впереди на добрый кай. Фенард выглядит крепостью, способной выдержать долгую осаду, однако Креслину никогда не доводилось слышать название этого города в связи со сколь бы то ни было примечательными военными действиями.

– По какому делу? – звучит вопрос начальника караула.

– По торговому, – отвечает Деррилд, и, со вздохом достав толстую кожаную папку, открывает ее на странице, где золотом поверх пурпурного воска вытиснена печать. – Вот печать префекта...

Караульный вежливо кивает.

– Ну и чем мы порадуем горожан нынче? Гашишем или порошком сновидений?

– Ага! Или вовсе дьявольским варевом! – фыркает Деррилд. – Да ничем подобным, почтеннейшие. Я привез всякие мелочи, вроде пряных семян риалла, склянок с церановым маслом да пурпурной глазури из Сутии, что в ходу у гончаров Джеллико.

– Сейчас посмотрим.

Караульные направляются к мешкам на повозке.

Деррилд, снова вздохнув, встает с козел и, со словами «Конечно, над бедным торговцем всякий рад покуражиться» развязывает самый большой мешок.

– Кто мне не верит, прошу убедиться самолично.

Караульный заглядывает в мешок. Купец слегка хлопает по мешковине, и над горловиной поднимается облачко пыли: сухой порошок, из которого производят глазурь.

«Ааппчхи... ААПППЧЧХХИ... АААПППЧЧХХИИ!!!»

Отскочив от мешка, караульный пытается прочихаться и унять струящиеся по щекам слезы.

– Ну вот... стало быть, порошочек... А тут, в этом тюке, у меня масло. В запечатанных склянках, потому как оно шибко едкое, – как ни в чем не бывало басит Деррилд.

«АППЧХИ... ЧХХИ...»

Торговец указывает на третий мешок:

– А здесь у меня...

– Ладно... ччххи... проезжай... аапчхи...

Хайлин, уставясь в землю, ведет мулов под уздцы мимо двух других караульных, один из которых – юнец не намного старше Креслина – прикрывает рот ладонью.

Однако Деррилд решается заговорить, лишь когда они уже приближаются к открытым и неохраняемым воротам во внутренней стене:

– Вот ведь болван, охота ему соваться не в свое дело. Сколько хорошего порошка пришлось извести попусту! И как таких дураков на ворота ставят?

– Его подчиненные – и те чуть со смеху не полопались! – вторит купцу Хайлин.

– А почему он не остановил нас силой и не устроил настоящий досмотр? – интересуется Креслин.

– Потому, что вздумай он нас задерживать, мы нажалуемся в гильдию и пригрозим, что впредь будем возить товар в Кифриен.

– А ему-то что? Если я правильно помню, Кифриен тоже в Галлосе.

– Верно, но плата городской страже начисляется с пошлин, собранных в городе. Кому охота терять заработок, да еще и объясняться перед префектом, с чего это он отваживает купцов от Фенарда.

– Кроме того, – добавляет Хайлин с лающим смешком, – многие купцы давно ищут повод, чтобы перенести основную торговлю в Кифриен. Во-первых, там теплее, а во-вторых, дальше от властей: ведь резиденция префекта здесь.

– А кто мешает ему перенести резиденцию?

– Думаешь, это так просто? – хмыкает наемник. – Как бы не так. Есть предсказание, будто бы Фенард будет стоять до тех пор, пока префект держит здесь свой двор.

Креслин поднимает брови.

– Конечно, это глупое суеверие, – замечает со скрипучих козел повозки Деррилд. – Однако правителям приходится считаться и не с такой дурью. Представь себе, переберется Васлек в Кифриен, а что потом? Горожане и солдаты решат, что падение города не за горами, и наверняка найдется проходимец, который этим воспользуется. Кто-нибудь непременно попробует расколоть северный Галлос и утвердиться в здешней цитадели. Вот тебе и война, а то и не одна.

– И все из-за верований? – качает головой Креслин.

– Не смейся над верованиями, парнишка, – громыхает торговец. – Взять хотя бы тех бесовок, стражей Западного Оплота. Эти проклятущие бабы слывут самыми свирепыми бойцами по обе стороны Закатных Отрогов, а почему? Отчасти потому, что свято верят в свое проклятущее Предание, в сказку о том, будто ангелы пали с небес из-за мужчин.

Креслин предпочитает промолчать. С его точки зрения, боевое умение стражей едва ли можно объяснить одной лишь приверженностью Преданию. Так считают люди, понятия не имеющие, сколь суровую подготовку проходят воительницы с Крыши Мира.

Долина между рекой и стеной распахана и засеяна, однако ни изгородей, ни крестьянских хижин нигде не видно. Креслин поворачивается в седле, оглядывается на реку и улыбается, поняв, что это один из элементов системы обороны. На реке наверняка есть дамбы, а в степах скрытые шлюзы, что позволяет в случае надобности быстро затопить эти поля, превратив их в непроходимые болота.

Копыта коней и мулов стучат по каменному мощению дороги, ведущей к следующим воротам. Проделанные в сложенной из гранита стене, подвешенные на мощных стальных петлях, они выглядят внушительнее предыдущих, но охраняются лишь парой часовых, причем не в проеме, а наверху, на стене.

– Двигаем к «Золоченому Овну», – говорит купец, – завтра день долгий, но ты, паренек с запада, сможешь малость подучиться. А, приятель?

– Подучиться? – растерянно переспрашивает Креслин, уже давно понявший, что полученное им в Оплоте образование далеко не достаточно.

– Он о тех пауках, какие могут преподать женщины, – смеется наемник. – Здешние красотки порой бывают весьма дружелюбны.

– Ага, – ворчит торговец, не глядя ни на одного из своих охранников, – а в благодарность за свое дружелюбие запросто могут выманить у тебя все, что имеешь, и кое-какую мелочь в придачу... Сворачивай туда, по второй улице. «Овен» будет слева, возле лавки столяра, не доезжая Большой площади.

Решительно не понимая, как он должен искать дорогу, ориентируясь по месту, до которого даже и не доедет, Креслин тянется к обдувающим его ветрам в попытке определить местонахождение помянутой Большой площади.

Площадь – действительно большая и наполненная народом – обнаруживается, но обнаруживается и кое-что другое. Невидимый обычным взором, но висящий над городом, как облако, красновато-белый дымок. Даже от мимолетного соприкосновения с ним у Креслина выворачивает желудок, так что ему, едва найдя площадь, приходится отпустить ветра.

Прежде чем рефлексы и навыки позволили ему совладать с головокружением, он заметно покачнулся в седле.

– Эй, ты в порядке?

– Все нормально, – тыльной стороной ладони юноша вытирает выступивший на лбу пот. Он действительно приходит в норму, однако, даже расседлывая копей и мулов возле конюшни «Золоченого Овна», не может не думать о странной пелене, окутавшей город.

Деррилд выходит из гостиницы с угрюмой физиономией.

– Давайте разгружайте мулов, – распоряжается он. – Кладовки для товаров вон там.

Креслин и Хайлин молча обмениваются взглядами.

– Завтра поутру, перед отъездом, вам придется вычистить стойла, – объявляет купец, в то время как оба охранника таскают мешки в чулан с крепкой, из обитого железом красного дуба, дверью.

– Мы в конюхи не нанимались, – бросает Хайлин, остановившись с мешком в руках.

– Знаю. За это получите дневную плату.

– Так и быть, но только на этот раз, – говорит худощавый наемник, передавая мешок Креслицу, который ставит его в дальний угол.

– Договорились, – вздыхает торговец, укладывая какие-то снятые с повозки небольшие пакеты и коробки. – Кладовка вроде надежная, – косится он на дубовую дверь, – но знаете что... Мешок с порошком глазури ставьте последним.

– Так, чтобы он упал, если дверь откроет кто-нибудь посторонний? – уточняет Хайлин.

Деррилд хмуро кивает:

– Как ни жаль хорошего порошка, по что тут поделаешь. Воров везде полно, даже в Фенарде. А по правде, так тут ворюга на ворюге.

– А что, разве нельзя хранить, самый ценный товар в своей комнате?

– То-то и оно, что нельзя. Какой-то новый указ префекта. По пути, в «Медном Козероге», я пробовал договориться, но они сказали, что за соблюдением указа строго следят. В прошлом году две гостиницы загорелись. Из-за каких-то идиотов, возивших лай-корень.

– Лай... что? – вопросительно поднимает глаза Креслин, в то время как Хайлин взваливает на него очередной мешок.

– Корень из южных болот. Сухой он горит почти как демоново пламя, и всякий, у кого есть хоть чуточка ума, возит его завернутым в мокрую парусину.

Завидев появившегося в конюшне мальчишку-прислужника с охапкой сена, Деррилд окликает его:

– Эй, малец! Где тут стойла пять, шесть и семь?

– Э-э... – мальчик выпрямляется.

– Стойла пять, шесть и семь?

– Вот они, почтеннейший, прямо перед тобой. Пустые стойла... а номера написаны сверху, па балках.

– Теперь вижу. А как насчет корма для наших бедных животных?

– Сейчас отнесу вот это и займусь.

Он тащит охапку чуть ли не с него размером к первому стойлу, где стоит здоровенный вороной жеребец.

Покончив с вьюками, Креслин и Хайлин начинают помогать Деррилду разгружать повозку.

– Гостиница переполнена, так что нам всем придется ночевать в одной комнате, – сообщает купец. – Но по тюфяку найдется для каждого.

Креслин укладывает еще два кожаных мешка и останавливается. Больше ставить нечего, не считая двух мешков с порошком глазури, которые Хайлин осторожно придвигает к узкой дубовой двери.

– Вот-вот, то, что надо, – с этими словами Деррилд вешает на дверь кладовки тяжелый железный замок. – Так, теперь заводите животных в стойла, а я разыщу того мальчишку.

Грузный торговец закидывает за плечи котомку с вытащенными из разных тюков мелкими пакетами и удаляется.

Креслин отводит на место своего мерина и, поскольку стойла двойные, возвращается за мышастым Хайлина. Наемник тем временем успевает поставить в одно стойло двух вьючных мулов, оставив последнее для самого крупного, запряжного.

Откуда-то из глубины конюшни доносится бас купца и бормотание мальчишки. Когда Креслин выходит из стойла, оказывается, что Деррилд допек-таки прислужника, и тот засыпает корм в ясли.

– А теперь и мы перекусим, – заявляет торговец.

– Мысль дельная, – отзывается Хайлин, закидывая свою торбу за спину.

Креслин кивает. Его котомка висит на плече.

Обеденный зал «Золоченого Овна» полон кухонного чада и запахов пролитого вина и эля. Из трех свободных столиков Хайлин выбирает тот, что ближе к стене, и садится лицом к выходу.

– Опасаешься неприятностей? – любопытствует Креслин.

– Нет, здесь я ничего дурного не жду. Но не вижу смысла изменять хорошей привычке, куда бы меня ни занесло. Кроме того, порой лучше избежать стычки, чем одержать в ней победу.

– Странное высказывание для наемника, – замечает Креслин, стараясь поровнее установить стул на широких покоробленных половицах.

– В самую точку, – бурчит Деррилд, поворачиваясь к юноше. – Ты, я гляжу, не дурак, да и говоришь чем дальше, тем бойчее. Уж на что у тебя был чудной выговор, а нынче его почти не слышно.

– Понимаешь, – говорит Хайлин, – всякая стычка обычно заканчивается тем, что или тебя поранят, или ты кого-нибудь уделаешь. Но во многих городах на такие вещи смотрят с осуждением, и, ежели местному жителю причинен ущерб, всячески стараются наказать обидчика. А в результате может случиться, что вместо положенной платы ты получишь срок и отправишься мостить дороги, а то и угодишь на виселицу. В городе не то что на большой дороге: драться здесь следует лишь в крайнем случае. Эй! – машет он трактирной служанке, худощавой женщине неопределенного возраста. – Принеси нам чего-нибудь выпить!

– У нас есть красное вино, мед и клюквица, – в голосе прислужницы усталость соседствует с раздражением. – Что подать?

– А что за клюквица? – спрашивает Креслин.

– Ягодный сок, красный, как вино, но не хмельной. Женский напиток.

– Вина! – басит Деррилд.

– И мне! – добавляет Хайлин.

– Клюквицу, – медленно произносит новое для него слово Креслин. Уверенности в том, что напиток придется по вкусу, у него нет, однако внутренний голос подсказывает, что лучше обойтись без спиртного.

Служанка внимательно смотрит на юношу с серебряными волосами, замечает притороченный к лежащей у его ног котомке меч и кивает.

– Понятно, два вина и клюквицу. А как насчет обеда? Пирог с дичью или тушеное мясо стоит два медяка, а отбивная – четыре. Ломоть хлеба входит в цену.

– Тушеное мясо.

– Тушеное мясо.

– Пирог с дичью.

Служанка с трудом удерживается от искушения присмотреться к Креслину еще пристальнее.

– Всего одиннадцать медков. С вас двоих по четыре и с тебя, – она кивает в сторону юноши, – три.

Бросив на стол серебряник и медяк, Деррилд тут же накрывает их тяжелым кулаком.

– Смотри, торговец, чтобы денежки дождались товара.

– Не беспокойся, милашка, никуда они не денутся. Как и я.

– Хм, сдается мне, УЖ ТЫ-ТО не обманешь.

Пока она рядом, Хайлин ухитряется даже не хмыкнуть, но едва служанка отходит к другому столику, давясь от смеха, говорит:

– Да ты, Деррилд, никак еще можешь нравиться молодкам.

– Ну, по крайней мере, некоторые из них мне доверяют, – ухмыляется купец.

Креслин обводит взглядом помещение. Едкий дым щиплет глаза, но вызвать даже самый слабый ветерок юноша не решается. Особенно памятуя об окутавшем город зловещем белом облаке. Он моргает и даже утирает слезы.

– Эге, вот это особа, – замечает Хайлин.

Проследив за его взглядом, Креслин видит темноволосую женщину, сидящую за угловым столиком рядом с худощавым мужчиной в белом. А еще он улавливает нечто... тоже белое по сути, но невидимое и как бы неправильное. Окружающее этих двоих и затрагивающее сидящих по обе стороны от них вооруженных мужчин. Последние не едят, а наблюдают за остальными посетителями..

– Давай-ка сюда свои монеты, молодчик, – хрипло произносит служанка, опуская на потертую столешницу три кружки.

– А ты, красавица, тащи сюда обещанную еду, – басит Деррилд, неохотно отдавая деньги.

– Была красотка, да вся вышла, – отшучивается служанка, обнажая в улыбке почерневшие зубы.

Поднимая кружку с ягодным соком, Креслин встречается глазами с Хайлином и говорит:

– По дороге сюда у нас зашел разговор насчет верований и того, почему префект вынужден оставаться в Фенарде...

Хайлин не спеша отпивает глоток и одобрительно чмокает:

– Да, это винишко не сравнишь с горным элем. Гораздо лучше.

Деррилд молчит. Креслин ждет.

– Ну, а насчет префекта... Вообще-то не знаю...

– Ты прав, – прерывает его Деррилд на удивление мягким и тихим голосом. – Откуда тебе знать, твое дело клинки. Так вот, помимо упомянутой есть еще одна причина, не позволяющая префекту покинуть Фенард. Еще одно пророчество из Книги.

Он отпивает вино, вытирает губы извлеченной из-за пояса, возможно, некогда белой, полотняной салфеткой и продолжает:

– Так вот, в Книге говорится насчет того, что равнины Галлоса должны оставаться под властью единого правителя, пока не будут расколоты волшебством гор... или что-то такое. Еще там сказано насчет женщины с мечом тьмы, которая воцарится над плато Аналерия и зачарованными холмами, – он пожимает плечами. – Один пророк уверяет, что префект не должен менять столицу, послушать другого – так главное не лишиться южных равнин. А вдумаешься, так чушь собачья. Какие горы на равнинах, и что это вообще значит? Кому может понадобиться Аналерия? Над чем там воцаряться: там ведь одни козы да козьи пастухи, вожди которых живут в круглых шатрах. Чушь, да и только.

Ощутив касание холодка, Креслин поднимает глаза на мужчину в белом за угловым столом. Мужчину, который понимающе улыбается, глядя вовсе не на Креслина, а в спину Деррилду.

На стол со стуком опускаются три толстые глиняные миски с отбитыми краями. Из каждой торчит погнутая ложка.

– Видишь, молодчик. Я никогда не подвожу, и всегда рада услужить. Не то что вы, мужчины, от вас только и жди подвоха.

Креслин не может удержаться от улыбки. Хайлин берется за ложку и налегает на тушеное мясо. Деррилд смотрит вслед удаляющейся служанке вслед и бормочет:

– Услужить она рада... нет уж, спасибо.

Креслин не спеша ест свой пирог, размышляя о пронизывающей весь этот город белизне. О белом тумане, о сидящем в углу мужчине в белом и белых птицах, кажется, следящих за ним.

Рассеянно попивая сок, он примечает, как Хайлин улыбается одной из женщин, сидящей за столом в дальнем конце зала. Чтобы уразуметь, каков род занятий этих прелестниц, юноше даже не требуется видеть их накрашенные щеки, и у него нет ни малейшего желания познакомиться с ними поближе. Последнее, чего ему не хватает, так это связаться еще с одной женщиной.

Мегера... Кто же она и почему никак не идет у него из головы? Образы подсказывают... Что же они ему подсказывают?

Заметив, что Хайлин перевел взгляд с женщины на него, юноша качает головой:

– Нет. Не сейчас.

– Вот умный человек, – громыхает Деррилд, когда Хайлин подмигивает и встает из-за стола.

– Он или я?

– Ты. Любовь за деньги не купишь. Даже стоящего перепихона – и то не купишь, – он поднимает толстую ручищу. – Еще вина, милашка.

Креслин молча потягивает сок. Ему еще многому предстоит научиться.

– Еще вина, милашка!

XXV

Один из мулов сворачивает к обочине и тяжело тащится по грязи.

– Н-но! Пошел!.. – Хайлин привычно возвращает вьючное животное на дорогу. – Проклятая грязища! Из-за нее еле плетемся.

– Далеко еще? – Креслин в который раз смотрит на холмы, которые, если верить Хайлину, должны вывести их к западной оконечности Рассветных Отрогов. Горизонт подернут сумраком, а оглянувшись назад, юноша отмечает розовато-оранжевое свечение, напоминающее ему о Башнях Заката, что видны с Крыши Мира. Но здесь, на восточных равнинах Галлоса, никаких башен нет: только холмы, поля и редкие сады, причем все это основательно сдобрено дождем да грязью. Правда, после полудня не дождило, но зато солнце светило почти по-весеннему, нагревая оставшиеся после утреннего ливня болотца и лужи. Креслин обливался потом и, несмотря на донимавшие его тучи гнуса, ехал в одной просторной тунике.

А вот ни Хайлин, ни Деррилд курток так и не сняли.

«Зззззз...»

Шлеп!

Креслин смахивает с предплечья прихлопнутого москита, собратья которого досаждают ему уже больше кай пути. Влажный воздух совершенно неподвижен.

«Ззэзз...»

Не вызвать ли сейчас ветерок? Ведь они далеко от Фенарда и от той всепроникающей белизны. Шмяк!

«Ззззз...» – неуемно гудят москиты.

– Дерьмо! – бормочет юноша. Когда его спутники толковали о плодородных долинах Галлоса, ни один из них и не заикнулся насчет проклятущих кровососов. Как, впрочем, и о вонище, царящей в переулках здешних городов.

«Зззззз...»

В небе мелькает что-то белое. Креслин вскидывает глаза, но птица (если это была птица) уже исчезла.

«Ззээзз...»

Шлеп!

«Зззээз...»

– Похоже, тебе мошкара не нравится, – замечает Хайлин. – А вот ты ей пришелся по вкусу.

Шлеп!

Открытая шея саднит, но в долинах Галлоса стало одним москитом меньше.

– Долго еще ехать?

– Еще пару кай, – сухо отвечает Хайлин. – Как раз к темноте будем на месте.

Розовато-оранжевое свечение угасает, когда в быстро сгущающихся сумерках Креслин останавливает мерина возле высокого светло-серого камня – верстового столба.

– Перндор, – читает он. – Тут написано: «Перндор, три кай». Мы туда путь держим?

– Пожалуй, что и туда.

– Пожалуй?

«Зззэз...»

– Он тебя подначивает, малец, – гудит с козел Деррилд. Хайлин ухмыляется.

Шлеп! Креслин покачивается в седле, едва не потеряв равновесие при попытке прикончить еще одного кровопийцу. Потом он натягивает поводья и скачет назад, на середину дороги. Гам тоже грязь, но не такая глубокая и топкая, как у обочины, возле столба.

– Ладно, не так уж и далеко.

Взмокший от пота юноша с расчесанной от укусов шеей обреченно вздыхает. Впрочем, довольно скоро они приближаются к очередному столбу, где написано просто «Перндор», без указания расстояния. У дороги возле ветхого забора торчит полуразвалившаяся лачуга.

Каменное мощение обрывается; дальше идет глинистая тропа, в настоящее время представляющая собой хлюпающее, вязкое болото.

Сумерки быстро переходят в ночь. Становится прохладнее, но не настолько, чтобы Креслин перестал потеть. А призвать ветра, чтобы охладиться и отогнать мошкару, он не решается: мешает присутствие язвительного торговца и востроглазого наемника.

– Терпеть не могу ездить по ночам, – бормочет Хайлин, касаясь рукояти меча.

Креслин молчит: вместо слов он тянется к едва уловимому ветерку, повеявшему с запада, со стороны неприглядных строений с неосвещенными окнами.

– Там кто-нибудь живет? – спрашивает он, показывая на развалюхи. – Должен же здесь быть приличный постоялый двор.

На мысль о постоялом дворе наводит горящий примерно в кай впереди одинокий свет.

Ветерок приносит звуки – конский храп и звяканье металла. Креслин замирает, осознав, что справа и позади, за темным амбаром, затаились всадники.

Юноша выхватывает меч из заплечных ножен, но чувствует, как невидимый стрелок целится в него из лука.

В отчаянном порыве он швыряет ветер в лицо лучника.

Деррилд хватается за утыканную гвоздями дубинку и, взывая неизвестно к кому, чуть ли не на все словно бы вымершее поселение орет:

– Бандиты! Бандиты!

Припав к шее своего костлявого мерина, Креслин пришпоривает его и, с мечом наголо, устремляется навстречу полудюжине верховых.

Тьма взрывается криками.

Сверкает клинок. Юноша не обдумывает своих действий: его тело движется как бы само собой.

– Ублюдок! Дьявол! Где он?

Креслин свивает воздушные потоки в завывающий смерч и снова швыряет ветер навстречу врагам. Мерин под ним шатается и начинает оседать, но даже перепрыгивая со своего коня на спину вражеского, юноша использует инерцию полета, чтобы полоснуть клинком по горлу не успевшего увернуться разбойника.

– Уходим! Их тут полно! Они уложили Фрози!

– Проклятье! – бормочет он, пытаясь выбросить труп из седла.

Стук копыт. Рядом останавливается Хайлин. Даже в полутьме видно, что он бледен как мел.

– Где Деррилд? – Креслииу удается-таки спихнуть мертвеца на землю.

– Несется к гостинице. Улепетывает со всей быстротой, на какую способны мулы.

– Что?

– Да то. Драться – наша работа. Ты не забыл: нам за это платят.

– А... ну да.

Креслин озирается по сторонам. Кроме громилы, на коне которого он сидит, поблизости валяются еще два человеческих трупа. И конский: бедный мерин, на котором он проехал столько кай.

– Ты уделал еще одного малого, но он зацепился за стремена, и его унес конь, – невыразительным голосом произносит Хайлин.

Креслин трясет головой, желая унять дрожь и в то же время не желая верить услышанному:

– Не может быть. Я просто поскакал им навстречу...

Один из убитых, лучник, лежит навзничь, и лицо его покрыто ледяной коркой. Конечно, вечер прохладный, но ведь не настолько! Не мог человек оледенеть за несколько мгновений!

Креслин сглатывает, отгоняя память о том, как мысленно призывал ветра с Крыши Мира.

Другой разбойник, низкорослый малый в темной тунике и штанах, лежит, уткнувшись лицом в лужу.

– Я не знаю, кто ты такой, Креслин, и предпочитаю не выяснять.

– Да я... я вообще никто.

Не находя слов, юноша машинально вытирает клинок о какой-то свисающий с седла лоскут и вкладывает в ножны.

– Как и сама смерть, приятель.

Спешившись, Хайлин склоняется над трупом вожака разбойников и взмахивает клинком, рассекая кожаный ремень. Вернувшись, он бросает Креслину тяжелый кошель:

– На, спрячь.

Юноша растерянно сует кошель в котомку. Хайлин вскакивает в седло.

– Перевьючь свои седельные сумы на этого коня и поехали. С покойниками пусть разбираются местные. Против живых разбойников у них кишка тонка, а на это, может, и сгодятся.

Не переставая удивляться тому, как быстро все произошло, – лучник прицелился в него, а спустя несколько мгновений четверо (если верить Хайлину) разбойников были уже мертвы, – Креслин вручает наемнику поводья вороного и, бормоча себе под нос «Да не мог я все это натворить, не мог...», бредет по грязи к мерину. На лошадиной морде видны темные пятна: кровь или грязь, в темноте не разобрать, да это и не имеет значения. Юноша снимает свои сумы и крепит их к разбойничьему седлу – оно куда лучше того, что дал ему Деррилд.

Успокаивая вороного легким прикосновением, юноша взлетает в седло, настолько легко, насколько позволяет усталость.

Грохочет отдаленный гром. Небо начинают затягивать тучи.

– Трудно поверить, что ты не из числа этих бесноватых стражей, – бормочет Хайлин. – И с конем вон как ловок... Да и дерешься на их манер.

– Я у них учился.

Почему бы и не сказать часть правды?

– Верю... – Хайлин по-прежнему отводит глаза. – Это кое-что объясняет... Хотя насчет лучника...

Насчет лучника Креслин и сам не все понимает: ясно лишь, что это его рук дело. Глубоко вздохнув, он направляет коня на свет, к постоялому двору. Сейчас, сегодня о лучнике лучше не думать. И без того с каждым новым поступком оказывается, что он знает о себе еще меньше, чем думал. Мороз пробегает по коже, хотя на улице не так уж и холодно.

«Ззззэз...»

Креслин устало качает головой. Надо же, похоже кое-что вовсе не меняется.

Снова начинается дождь, только на сей раз холодный. Не то что утром.

XXVI

Бросив взгляд направо, Креслин видит лишь камни, перемежаемые островками скопившегося в лощинах застарелого льда. Рассветные Отроги ниже Закатных, но кустов и деревьев на здешних склонах гораздо меньше, а почва (там, где есть почва, а не голый камень) заметно суше. Как будто весь снег выпадает на Крышу Мира, так и не достигая равнин Галлоса.

Над узкой тропой разносится пронзительный крик, сопровождаемый хлопаньем крыльев: черный стервятник улетает по направлению к Джеллико. Черный, однако Креслину не требуется напрягать чувства, чтобы уловить присутствие белой порчи. Ну что ж, возможно, это падальщик и соглядатай. Однако птицы летают и над равниной, а здесь, в горах, на худой конец нет гнуса. И прохладно.

Правда, прохладно только на взгляд Креслина. Его парка распахнута, а вот трясущийся на козлах повозки Деррилд кутается в тяжелый тулуп. Да и Хайлин не думает расстегивать подбитую мехом куртку.

Разбойничий вороной, более резвый, чем костлявый мерин, норовит вырваться вперед, и Креслицу приходится сдерживать его, поглаживая по холке.

На резком повороте колеса скрежещут на неровных камнях. Двухколесная повозка Деррилда худо-бедно проходит, тогда как обычный фургон мог бы здесь застрять или опрокинуться.

– Неужели через Рассветные Отроги нет дороги пошире? – обращается Креслин к Хайлину.

– Южная будет вдвое шире.

– А почему мы поехали не по ней?

– Потому, – бурчит с козел Деррилд, – что она не только шире, но и длиннее. Ехать по ней на пять дней дольше, а значит, еще пять дней я должен буду платить вам и оплачивать гостиницы. И торговать начну на пять дней позже.

– А... – Креслин умолкает. Сам-то он получает крохи, но Хайлин наверняка берет по серебрянику в день. Пять серебряников, а еще ведь стол и ночлег...

– И не забудь, серебряная макушка, – гудит бородач, – чем короче каждая поездка, тем больше их я могу сделать. Или, наоборот, побольше времени посвятить своей лавке.

Креслин вздыхает, жалея, что затронул эту тему.

– К тому же, – бубнит торговец, – здешняя тропа безопаснее, потому как богатые караваны тащатся по южной дороге и поживы для разбойников там больше. Конечно, разбойники встречаются не каждый день, но...

Хайлин глядит на него с ухмылкой и незаметно пришпоривает коня, чтобы отъехать подальше от повозки.

– Конечно, – гнет свое Деррилд, – к приключениям я не рвусь, в моем-то возрасте... Но мужчине, ежели у него жена, две дочки и всего один сын, волей-неволей приходится пошевеливаться. К тому же торчать безвылазно в лавке и отращивать пузо – тоже не дело. Разъезды нужны, но все хорошо в меру; по возвращении домой мне неохота даже смотреть на лошадь или повозку.

– Но раз уж ты все равно ездишь, так почему по таким скверным дорогам?

– Дороги! – фыркает торговец. – Да разве это дороги! Настоящие дороги – это те, что ведут из Лидьяра в Фэрхэвен и из Фэрхэвена к Рассветным Отрогам. Маги – те умеют строить хорошие дороги.

– Так почему же мы ими не пользуемся?

– Потому, молодой дуралей, что ездить там же, где и все, – значит попусту терять деньги. Будешь таким же, как все, – и разоришься. Взять хоть бы тебя. Ты боец. Будешь драться, как все, – скоро станешь покойником. Верно?

– Пожалуй, что так, – соглашается Креслин.

Снова слышится птичий крик. Падальщик облетает окаймленную скалами лощину, чтобы усесться где-нибудь в неприметном месте.

– Чтобы добиться успеха, надо делать то, чего не делают другие, – наставительно гудит Деррилд. – Это относится к любому занятию. Умение и готовность рискнуть всегда вознаграждаются. И, – добавляет он, – быстрота. Уж это, судя по тому, как прытко ты машешь своим мечом, тебе понятно. Вот почему мы не делаем остановок и не торгуем по дороге. Чем быстрее доберемся до места, тем больше будет барыш.

Креслин кивает, уставясь в спину Хайлина.

– Ну а еще в торговле важна честность...

Юноша удивленно прислушивался. Купцы вообще пользовались репутацией мошенников, а странствующие торговцы, судя по рассказам, слыли самыми отъявленными пройдохами.

– Честность окупается, малец, так и знай. Она вознаграждается, и не жратвой или блудом где-нибудь в темном уголке, а звонкой монетой. Да, люди охотно имеют с тобой дело. Купцы знают, что ты держишь слово, и придерживают для тебя товар. Хорошие охранники знают, что ты не надуваешь с оплатой, и нанимаются к тебе, а не к другим. Но важнее всего быть честным по отношению к самому себе. Не лги себе, тогда и другие тебя не обманут. А вранье рано или поздно тебя погубит, если сначала не разорит.

Креслин сдвигает брови, обдумывая услышанное, и приходит к выводу, что, пожалуй, купчина говорит искренне. Деррилд, бывало, торговался за каждый медяк, но за все время путешествия ни разу не попытался кого-нибудь облапошить.

– Но как бы то ни было, паренек, таскаться туда-сюда с товаром радости мало, и доля у нас, торговцев, незавидная...

XXVII

С высоты седла Креслин озирается по сторонам. Впереди и справа от него солнце поблескивает на поверхности протекающей в ложбине реки, а слева дорога расширяется, сворачивая к открытым воротам. Колеса повозки тарахтят по ровной, укатанной мостовой.

В отличие от маленьких городков Галлоса и Кертиса Джеллико обнесен стеной, причем стеной высотой более чем в пятьдесят локтей. Южные ворота распахнуты, желоба, по которым открываясь и закрываясь скользят массивные железные створы, начисто выметены.

Караул – не менее дюжины вояк в серо-коричневой коже – надзирает за въезжающими и выезжающими.

– О, мастер Деррилд, давненько тебя не видели, – уважительно и дружелюбно приветствует торговца сержант. Малый упитанный, однако его обтянутый кожаным панцирем живот отвислым не назовешь.

На стене над головой, едва видимые за парапетом, лениво греются на солнышке два стрелка. Каждый не далее чем в локте от своего оружия – укрепленного на деревянной раме тяжелого арбалета.

– Твои ребята? – сержант кивает в сторону остановившихся рядом с повозкой Хайлина и Креслина.

– Ну Хайлина-то ты должен знать, – громыхает Деррилд. – А это Креслин. Паренек присоединился ко мне в Блийансе. Родня одной девчонки решила, что они с этой милашкой зашли слишком далеко. Надеюсь, у нас ему понравится.

Раскатистый смех здоровяка эхом отдается под каменной аркой.

– Рад, что ты вернулся, мастер Деррилд. Удачного тебе дня, – говорит сержант с улыбкой. Не раз и не два его взгляд задерживается на серебряных волосах Креслина.

Повозка и всадники едут дальше, по городским улицам. Дома здесь по большей части из обожженного кирпича, трехэтажные, с узкими фасадами, крутыми крышами и тяжелыми, закрытыми, несмотря на погожий весенний день, дубовыми дверями.

– Ну, Томас, ты у меня получишь! Ну, погоди! – высокий голос принадлежит мальчишке-оборванцу, несущемуся сломя голову за другим, который бежит по переулку наперехват катящейся повозке.

– Эй, смотри, куда едешь! – пронзительно кричит женщина в кожаной юбке.

– Смотри, куда лезешь! – рявкает в ответ Хайлин. Несмотря на замешательство вокруг женщины и детишек, Креслин переводит взгляд дальше, к следующему проулку, находящемуся локтях в тридцати впереди. То, что там их поджидают, он чувствует, даже не обращаясь к ветрам.

– В проулке, за углом, – бросает юноша Хайлину. – Там кто-то есть.

Он берется за лук и выхватывает из колчана стрелу. Хайлин резко натягивает поводья.

– Заставь их подойти к нам

Как только Деррилд останавливает мула, мальчишки, прекратив играть в догонялки, поворачиваются и спешат назад в переулок. Женщина порывается достать что-то из-за спины.

– Стой! – кричит Креслин. Его стрела наложена на тетиву. Женщина – впрочем, это вовсе не женщина, а худощавый юнец – роняет лук и нервно смотрит в проулок.

Креслин незаметно улыбается, заслышав донесшиеся оттуда торопливые удаляющиеся шаги. Прятавшийся за углом предпочел убраться, бросив и юнца, и мальчишек.

– Сбежал, – презрительно хмыкает Хайлин. – Кто-то решил, что раз нас не удалось застать врасплох, не стоит и затевать стычку.

– Пожалуйста... – умоляюще лопочет юнец, не отрывая взгляда от нацеленной на него стрелы.

– Пристрели паршивца, – грохочет Деррилд. – Нам тут незачем растить грабителей.

– А ну снимай чужую одежду, – командует Креслин. – Давай, живо. И стой там, у двери!

Хотя на улице не холодно, парнишку бьет дрожь. Что же до двоих мальчишек, то они, как рассеянно примечает Креслин, исчезли. Не иначе, нырнули в дырку в заборе или какую-нибудь другую лазейку.

– А дальше что? – спрашивает Хайлин.

– Подберем лук да поедем дальше. Сомневаюсь, чтобы этот малый напал на нас снова, а прикончим его – так придется объясняться по поводу трупа. Мне это ни к чему.

– Ишь, добренький выискался, – ворчит с козел Деррилд, однако же, выпустив на миг вожжи, подхватывает с мостовой упавший лук, перерезает тетиву и отбрасывает ставшее бесполезным оружие в сторону.

Они проезжают мимо трясущегося темноволосого юноши, оставшегося лишь в широких коротких кожаных штанах. Вперив в него взгляд, Креслин отчетливо произносит:

– Продолжай в том же духе, и, ручаюсь, ты не доживешь до следующего дня рождения.

Звук его голоса, чистый, как серебряный колокол, и раскатистый, как весенний гром, заставляет юнца вжать голову в плечи. Оба охранника бок о бок едут к перекрестку.

– Знаешь, – глядя в сторону, произносит Хайлин, – ты умеешь нагнать страху. Признаюсь, я поверил всему, что ты сказал тому сопляку. И он тоже.

– И правильно сделал, – отвечает Креслин. – Иногда на меня накатывает, и открывается вроде как второе зрение. Я многое вижу, только это бывает не всегда. И не обязательно тогда, когда нужно.

Он оборачивается через плечо, но незадачливого грабителя и след простыл.

– Да кто ты вообще такой? Маг-воитель?

– Хотел бы я быть им... – грустно смеется Креслин. – Впрочем, может, и не хотел бы.

– Эй, вы, – кричит охранникам Деррилд. – Хорош языки чесать. Приехали, вон склад.

– Знакомое местечко, – бормочет Хайлин.

Склад представляет собой каменное трехэтажное строение с высокой крышей, занимающее целый квартал. Превосходя по высоте ближайшие дома – мастерскую столяра, примыкающую к нему со стороны площади, и лавку галантерейщика со стороны городских ворот, оно превосходно гармонирует с белокаменными фасадами еще более внушительных зданий, образующих локтях в ста ниже по узкой улочке просторную площадь.

Принадлежащий Деррилду дом имеет три двери: широкие ворота вровень с мостовой, позволяющие заехать повозке, узкий, окованный железом и запертый дополнительный вход и – ближе к площади – парадное крыльцо из резного дуба под выкрашенным в синий цвет навесом.

Жилые помещения, судя по окнам, находятся на третьем этаже.

Хайлин спешивается у ворот и раздвигает легко скользящие в желобах створы. Креслин придерживает вороного коня, тогда как Деррилд заводит повозку внутрь, в полумрак помещения.

– Помочь? – вопрос Креслина обращен к Хайлину.

– Не надо, я сам закрою. Следуй за Деррилдом.

Оказавшись внутри, Креслин видит по правую руку от себя длинный ряд закромов, по большей части пустых. Правда, в одном он примечает глиняные кувшины с широкими горлышками: один треснувший и не закрытый, но все остальные заткнутые и целые. Лари и клети образуют два яруса, вдоль второго тянется огражденная перилами галерея, на которую ведут деревянные лестницы. Двери хранилищ второго этажа в основном заперты.

Креслин останавливается у задней стены, перед шестью стойлами. В одном, самом ближнем к двери, ведущей, как полагает юноша, в лавку или контору торговца, стоит вороная кобыла. Остальные пять не заняты.

Два высоких окна в задней стене и масляная лампа, висящая неподалеку от первого стойла, дают не так уж много света. Однако Креслин замечает, что помещение чисто выметено, да и отсутствие дурных запахов указывает на образцовый порядок в помещении. Шумный, крикливый и нескладный с виду Деррилд становится весьма серьезным и аккуратным, едва доходит до дела.

Креслину приходит на ум что, может быть, именно по этой причине ему удалось перевалить через горы Кандара без особых затруднений.

– Пошли!

Спешившись, Креслин заводит вороного мерина в третье стойло – оно кажется ему подходящим, – расстегивает подпруги, снимает и вешает седло, вытряхивает и складывает попону.

Вороной всхрапывает.

– Знаю, знаю... Дорога была долгая, ты устал. Но ничего, теперь отдохнешь.

– Зато тебе отдыхать рано, – замечает Хайлин.

– Знаю. Мы ведь должны развьючить мулов, верно?

– То-то и оно.

Поснимать с животных вьюки – дело недолгое, но потом приходится еще и таскать товары вверх по лестнице да раскладывать по ларям.

– Не туда! – распоряжается торговец. – Пурпурную глазурь неси в ту кладовку, следующую. А упаковки церапового масла носите по одной: разобьете, так хоть не две сразу. Масло складываем на втором этаже, пятая дверь от лестницы, что помечена зеленым листом.

– Там на двери надпись «церан»? – уточняет Креслин.

– Ну! – удивляется купец. – А ты откуда знаешь?

– Я умею читать, – отвечает бывший консорт. – Откуда же еще?

– Хм... надо же! Ты вроде не говорил...

– Так ты и не спрашивал.

С этого момента разгрузка идет живее: Деррилд вручает Креслину тюки, имеющие бирки с надписями, и юноша разносит их по соответствующим клетям, стараясь при этом не оступиться: он подозревает, что надписями снабжены упаковки самых дорогих товаров. Или бьющихся. Или, чего доброго, и дорогих и бьющихся.

Когда он затаскивает наверх последний кувшин с чем-то, называющемся, судя по бирке, «портент», по лбу его струится пот.

– Эй! – окликает Хайлин. – Ты заканчиваешь?

– Можно сказать, уже закончил.

Когда юноша спускается на первый этаж по деревянной лестнице без перил, Деррилд, стоящий у двери, ведущей в жилые помещения, жестом подзывает к себе обоих наемников:

– Вам причитается обед и постель, а поутру еще и завтрак. И расчет – с этим уладим после обеда.

– Как насчет лошади? – интересуется Креслин.

– Ну, малый! – с деланным изумлением восклицает купец. – Хоть ты и ловок махать клинком, но лошадь стоит подороже тебя.

Он отворачивается к Хайлину.

– Возможно, твоя лошадь стоит дороже меня, – спокойно говорит Креслин. – Но этот вороной всяко дороже твоего мышастого заморыша.

Деррилд кривится, но лицо его тут же разглаживается:

– Да, тут ты прав. Он дороже на пару серебряников, и один, так и быть, я тебе выплачу.

Теперь кривится Креслин.

– Ладно, ладно, – машет рукой купец, – так и быть, два серебряника. Больше дать не могу: больше четырех я не получу ни у одного барышника.

Чувствуя, что торговец трусит и говорит то, что считает правдой, Креслин кивает. Договорились. Два серебряника. Деррилд испускает тяжелый вздох,

– Вот и договорились. Ты, наверное, хочешь помыться. Хайлин покажет, где. А когда закончишь, обед будет на столе.

Он поворачивается с очередным тяжким вздохом.

– Хорошо, – фыркает наемник.

Креслин задумчиво скребет потную щетину на подбородке, удивляясь тому, что Деррилд, бывавший во всяких переделках торгаш, – и вдруг так струхнул. А насчет помыться – это да. И помыться, и побриться ему очень даже не помешает.

– А могу я где-нибудь выстирать свою одежонку? Не кожи, ясное дело, а все остальное?

– Поскольку прачечная в этом доме там же, где мы с тобой будем мыться, возражать, полагаю, никто не станет, – отвечает Хайлин, подхватывая свою торбу.

Креслин следует за ним. Охранников уже ждут две наполненные теплой водой ванны. Побрившись и помывшись, Креслин, в отличие от Хайлина, переодевается в чистое и начищает до блеска сапоги.

– Ты такой лоск наводишь, словно заявился в замок, – усмехается Хайлин.

– По сравнению с некоторыми местами, где мне довелось побывать, это и есть замок, – отшучивается Креслин, следуя за Хайлином в столовую.

Она выглядит внушительно: за полированным и лишь слегка потертым столом из красного дуба длиной в восемь локтей могут рассесться девять человек, причем не на лавках или табуретах, а на самых настоящих креслах, со спинками и подлокотниками.

Деррилд, успевший постричь бороду и переодеться (теперь на нем линялая, но удобная красная туника и такие же штаны), представляет своих домочадцев:

– Моя жена Карла, мой сын Валтар, сноха Виердра, внук Виллум и мои дочурки, Дерла и Лоркас.

Креслин приветствует общим поклоном всех и отдельным – хозяйку дома:

– Благодарю за честь и гостеприимство, почтеннейшая.

Белокурая Лоркас склоняется к сестре и шепчет ей на ухо что-то, чего Креслину расслышать не удается.

– Прошу за стол, – басит Деррилд. – Креслин, Хайлин, садитесь между Карлой и Лоркас.

Будучи наслышан о чудных обычаях востока, где мужчины ухаживают за женщинами, Креслин отодвигает кресло для Лоркас и усаживает ее, полагая, что купец окажет такое же внимание своей супруге.

– Ха, Деррилд, приятно видеть, что кое-где в мире еще сохранилось рыцарство.

– Рыцарство не стоит хорошего обеда, – ворчит торговец.

Сестры Лоркас и Дерла переглядываются через стол.

Светловолосая женщина выносит из соседней комнаты и ставит перед Карлой большую миску, над которой поднимается пар. За миской следуют два деревянных блюда с караваем свежеиспеченного хлеба на каждом. На столе уже ожидают два кувшина, а перед каждым из гостей поставлены широкая фаянсовая тарелка с ободком и тяжелая коричневая кружка.

– В сером кувшине эль, а в коричневом клюквица, – поясняет Деррилд.

– Откуда ты родом, молодой человек? – спрашивает Карла, миловидная круглолицая женщина с густыми, но уже поседевшими волосами.

– С другой стороны Закатных Отрогов, – отвечает Креслин.

– О, издалека. А куда путь держишь? – отломив кусок от каравая, она передает ему блюдо.

– Ну... думаю, в Фэрхэвен. Я еще точно не решил.

Юноша тоже отламывает кусок хлеба и кладет на свою тарелку. Взявшись за кувшин с клюквицей, он предлагает соку Лоркас, а когда та кивает, наполняет кружки и ей, и себе.

– А ты хороший боец? – неожиданно спрашивает Виллум, вихрастый мальчонка, чья голова лишь чуть повыше стола.

– Виллум! – укоряет его белокурая Виердра. Креслин улыбается:

– Это ведь у кого спросить. Для тех, кого ты побил, ты боец отменный, а для побивших тебя – совсем никудышный.

– А ты хороший, вижу! – уверенно заявляет мальчишка.

– Малец-то тебя насквозь видит, – замечает Хайлин. Но неразборчиво, потому как у него полный рот хлеба.

– Лучший, какого мне случалось встречать, – добавляет Деррилд.

Креслин берет черпак и выкладывает тушеное мясо с лапшой и каким-то белым соусом на тарелку. Ему удается совершить это, не пролив ни капли. Чего не скажешь о Хайлине: после его манипуляций с ложкой на столе образуется лужица подливы.

Креслин с трудом подавляет недовольную гримасу, но, похоже, никто кроме него, не придает этому значения.

– Так ты, стало быть, профессиональный боец? – любопытствует Лоркас.

Проглотив ложку густого, проперченного варева, юноша отвечает:

– Нет. Я видел настоящих бойцов, до которых мне далеко.

– А я таких не видел, – встревает Хайлин, – но если они дерутся лучше Креслина, то предпочту с ними не встречаться.

– А что влечет тебя в Фэрхэвен? – интересуется Карла.

– Мне кажется, там можно найти объяснение необъясненному.

– Иногда, – ворчит Деррилд, – лучше так и оставить это необъясненное необъясненным. Особливо ежели в дело замешаны маги да чародеи. Они народ завистливый, – добавляет он, чуточку помолчав.

– Завистливый?

«Плюх...»

– Виллум!

Коричневый кувшин подвернулся мальцу под руку, и теперь нижний конец стола залит соком.

– Джарра!

Светловолосая служанка приносит тряпки и принимается вытирать стол. Виердра помогает ей, приговаривая:

– С этими мальчишками хоть за стол не садись.

Креслин улыбается, втайне радуясь тому, что малец не опрокинул кувшин на него. Что же до виновника переполоха, то он, позволяя оттирать себя от сока, попутно уминает изрядный ломоть хлеба.

– А ты собираешься снова сопровождать купцов в поездках? – спрашивает темнобородый, но уже лысеющий Валтар.

Креслин качает головой:

– Я бы и рад услужить, но...

– Хорошего человека найти трудно.

– А удержать еще труднее, – добавляет Деррилд. – И мне как-то не верится, что этот паренек нашел бы свое счастье на торговых путях, даже будь я в состоянии платить ему столько, сколько он стоит.

«...а он и вправду хорош...»

Делая вид, будто не слышит, как переговариваются Дерла и Лоркас, юноша отламывает еще кусок хлеба и зачерпывает мяса из миски.

– Паренек, а как ты насчет сладенького? – интересуется Карла.

Дерла почему-то фыркает, Лоркас краснеет, а Хайлин широко ухмыляется.

Чувствуя, что его щеки делаются пунцовыми, Креслин тянется за кружкой.

– Что тут смешного? – недоумевает Виллум.

– Ничего... ничего, – убеждает мальчугана мать, едва удерживаясь, чтобы не прыснуть.

– Ну, с вами и я помолодею, – бормочет, качая головой, Деррилд и, склонясь к Карле, с улыбкой касается губами ее щеки.

Креслии сглатывает и мелкими глотками потягивает сок: такое простодушное веселье ему в новинку.

Шутки шутками, но вскоре и впрямь подают сласти: темный, сочный пудинг и медовые бисквиты. Креслин берет лишь крохотный кусочек пудинга, столь же непривычного для него, как и добродушное подтрунивание за столом. Маршал и стражи считают подобные блюда излишествами и на сладкое ограничиваются фруктами, в крайнем случае – печеньем. А вот Виллум явно дорвался до желанного: вся его мордашка перепачкана в чем-то липком.

Креслин с трудом сдерживает улыбку.

– Вкуснятина, а? – мальчик причмокивает, хрустя медовым бисквитом.

– Хватит объедаться! – ворчит на сына Валтар, но Виердра кладет руку на рукав мужа.

– Он ведет себя как поросенок.

– Нет, всего-навсего как мальчишка.

Креслин снова, не вполне понимая почему, сглатывает, отпивает сока и случайно натыкается взглядом на висящую на стене маленькую гитару.

– Играешь? – тотчас спрашивает Лоркас, проследившая за его глазами.

– Не так, чтобы осмелиться сыграть на людях, – качает головой Креслин. – Для себя, случалось, бренчал, но теперь кажется, что это было давным-давно.

– Эту гитару я купил по случаю в Сутии много лет назад, – басит Деррилд. – Тирелл, бывало, поигрывал, но, кажется, он был единственным из охранников, знавшим, с какого конца за эту штуковину берутся. Правда, иногда мне удается подбить Виердру... Ты как насчет позвякать струнами?

– Нет, нет, – с улыбкой отвечает молодая мать. – Не стану я перед гостями позориться.

– Ну, коли так... – Деррилд прокашливается, обводит глазами стол и обращается к охранникам: – Коли так, прошу пожаловать за мной в контору.

Он поднимается из-за стола.

Поднявшись следом за ним, Креслин кланяется Карле со словами:

– Премного благодарен, почтеннейшая, за прекрасный стол и радушие. Спасибо всем за теплый прием, – добавляет он, улыбаясь домочадцам купца и лишь после этого поворачивается к Деррилду.

«...какой там наемник? Ручаюсь, он незаконнорожденный сын герцога или кто-нибудь в этом роде...»

«...и серебряные волосы... Случалось тебе видеть что-то подобное?»

Силясь не обращать внимания па перешептывание девушек, Креслин следует за торговцем в контору.

Зажженная Деррилдом масляная лампа, подвешенная на стене, освещает маленькую комнатушку. Одна стена отгорожена толстенной решеткой, за которой на полках расставлены металлические шкатулки и денежные ящики. Большую часть свободного пространства занимают стол и четыре стула, один из них с подушкой на сиденье.

– Садитесь. Сейчас я достану счетную книгу и подведу итоги.

Хайлин опускается на стул, Креслин присаживается на другой. Деррилд снимает с полки здоровенную книгу в толстом переплете.

– Хм... Креслин нанялся восьмого, близ Керлинской дороги. С того времени ему и причитается... так... два серебряника оговоренной поденной платы и сверх того... скажем... э... четыре за два отбитых нападения. Да два за вороного. Итого... итого восемь. Мы вернулись без потерь и ущерба, так что добавим премию. Золотой... нет, пожалуй, полтора.

Все это Деррилд произносит, не поднимая глаз: макая гусиное перо в чернильницу, он записывает цифры в свою книгу.

– Теперь ты, Хайлин... ты получишь поденную плату по договору, четыре серебряника за нападения и ползолотого как награду.

Хайлин кивает:

– Все по-честному.

Чувствуя, что и купец, и наемник считают такой расчет справедливым, Креслин кивает в знак согласия.

– Ну и кроме того вы получаете завтрак и постель, а в городе, где полно ворья, это тоже кое-чего стоит. И... это... – Деррилд мнется, потом поднимает глаза на Креслина: – Девчонки-то мои... Ну... этим дурехам ведь был бы парень пригож да умел бы махать мечом...

– Понимаю, – спешит успокоить торговца Креслин. – Пошутить за столом и все такое ты рад, но одного внука тебе пока достаточно.

Деррилд молча смотрит в счетную книгу, но юноша улавливает его облечение.

Хайлин кивает, что должно означать одобрение.

– Э... почтеннейшие, – кряхтит купец. – Не подождете ли минутку снаружи?

Они встают. Креслин выходит за Хайлином из конторы, и купец запирается изнутри, стараясь не слишком греметь засовом.

– Привычка... – бормочет Креслин.

– Странный ты малый, – задумчиво произносит Хайлин. – Востока вроде бы не знаешь, но держишься как принц, сражаешься как демон и порой – во всяком случае, мне так кажется – умеешь читать мысли. А вдобавок рискуешь всем, отправляясь прямиком в Фэрхэвен.

– Не уверен, что у меня есть выбор. Никто, кроме них, не научит меня тому, что мне нужно.

– Лично я не уверен, что они станут тебя учить... а не захотят прикончить. Во всяком случае, будь осторожен. Пусть все считают, что ты обычный наемник, продающий клинок.

Креслин с сожалением понимает, что все сказанное худощавым охранником отнюдь не лишено смысла.

– Заходите, почтеннейшие...

Деррилд вручает каждому небольшой кожаный мешочек.

Креслин пересыпает монет в пояс, а потом, свернув кошель, прячет туда и его.

– Хайлин... покажешь Креслину, где лечь?

– Само собой.

– Тогда до утра. Мне еще надо повозиться с книгой.

Прихватив свой мешок, Креслин поднимается за Хайлином по узкой лестнице на третий этаж и входит в освещенную настенной масляной лампой комнату, обстановку которой составляют две узкие койки и высокий стол с полками под столешницей, где можно разместить заплечные мешки и прочую ручную кладь.

– Ну, может, ближе к ночи увидимся, – говорит Хайлин, поставив на полку свою котомку.

– А ты собираешься спать в другом месте?

– Как выйдет. Это зависит... короче, мне нужно кое-кого повидать. Кроме того... – Хайлин улыбается. – Сомневаюсь, что Деррилдовым девчонкам понравится, если им вздумается продолжить разговор «насчет сладенького», а я буду отираться поблизости и мешать. Кстати, тебе которая больше глянулась?

Креслин качает головой:

– Глянулась? Да я...

Хайлин ухмыляется и уходит. Но едва стихает скрип ступеней под его ногами, как юноша слышит приближающиеся шаги. Почему-то, хотя, возможно, то был всего лишь сон, ему вспоминается Мегера.

В дверь просовывается белокурая головенка.

– Привет, Виллум, – смеется Креслин. – Зашел пожелать спокойной ночи?

Мальчонка умыт, и на нем чистая рубашка.

– Слушай, ты много народу поубивал? Дедушка сказал, что ты лучший боец, какого он видел.

Креслин вздыхает:

– Ну, убил несколько...

– А сколько? Ручаюсь, целую уйму!

Юноша качает головой:

– В убийстве нет ничего хорошего, Виллум. Куда лучше вырасти и стать почтенным торговцем, как твой дедушка.

Позади мальчугана в дверном проеме появляются еще две светлые головки.

– Весьма глубокое суждение для столь молодого человека, – улыбается Виердра. – Виллум, скажи: «Доброй ночи».

– Доброй ночи.

– Доброй ночи, Виллум.

Подхватив сынишку, Виердра исчезает. А вторая гостья – Лоркас, с маленькой гитарой в руках – остается.

– Неужто Виллум прав? Ты действительно перебил кучу людей?

– Убить одного – это уже и так слишком много.

Креслин жестом указывает девушке на кровать Хайлина, но тут же спохватывается:

– Или, может быть, спустимся вниз?

Лоркас тихонько прикрывает дверь и садится напротив него. Креслин видит, что у нее карие глаза. И понимает: на его вопрос она предпочла не ответить.

– Ты говорил, будто играл для себя. Может, и мне сыграешь? Песню или какую мелодию...

Отказать в такой просьбе Креслин не в состоянии. Взяв гитару, он перебирает струны, оценивая инструмент. Хороший, некогда наверняка принадлежавший настоящему музыканту. Под его пальцами ноты окрашиваются серебром, воспринять которое видимо дано лишь ему одному.

«...из тех, какие играют в ваших краях...»

Креслин незаметно улыбается: сомнительно, чтобы Лоркас вдруг понравились боевые марши Западного Оплота. Что же сыграть? На ум почему-то приходит песня, слышанная при дворе Сарроннина. Медленно, очень медленно, он начинает...

Короткая песня отзвучала. Креслин встает, кладет гитару на высокий стол и снова усаживается на краешек кровати. Лоркас подается вперед:

– Да откуда ты такой взялся?

– С Крыши Мира, – отвечает уставший от лжи и притворства Креслин. – Из Западного Оплота.

– А я думала, что тамошние бойцы – женщины, – девушка растерянно хмурится, но тут же заправляет за ухо выбившуюся прядку и улыбается.

– Так оно и есть.

– Но ты-то ведь настоящий боец. Хайлин – и тот сказал, что не хотел бы с тобой столкнуться, а он никогда никого не боялся. А отец и вовсе смотрит на тебя, как на демона.

– Ну, это длинная история...

– Можешь не спешить, – она пододвигается к нему поближе. – Время у нас имеется. Хайлин сегодня не вернется, а Виердра ничего не скажет.

– А твой отец?

– Мама его от себя и на шаг не отпустит.

Креслин усмехается. Что на востоке, что на западе – некоторые вещи повсюду одни и те же.

– Меня зовут Креслин... Я родился в Черной башне... хм... Испытания? Так вот... Наверное, они знали, – он отвечает на ее вопросы, но иногда несколько невпопад: его отвлекают собственные мысли. – Эмрис не хотела обучать меня искусству клинка, она всегда была против. А Хелдра – у той имелись собственные причины... Нравился ли мне кто-нибудь? Может быть, Фиера, но она была только стражем... прежде всего стражем, – поправляется юноша, вспомнив обжигающий поцелуй у башни.

Лоркас, теплая и нежная, сидит рядом и слушает исповедь его короткой жизни. На ней та же голубая туника, что была за обедом, только волосы теперь распущены.

Как-то само собой выходит, что они откинулись на подушки, и его рука – удивительное открытие – обвивает ее талию. О некоторых вещах – таких, как Сарроннин или ночной визит Мегеры, – юноша предпочитает умолчать.

– Так ты, выходит, самый настоящий принц!

Креслин смеется: рядом с ней ему легко и спокойно.

– Не совсем. Только Ллиз может стать следующим маршалом, да и то должна подтвердить пригодность к правлению. Ей не обязательно быть лучшей среди бойцов, но она обязана владеть клинком не хуже любой из старших стражей и знать еще кучу всякой всячины... насчет торговли, политики... всего на свете.

– А ты любишь свою сестру?

– Иногда. А порой она становится совсем как маршал.

– Почему ты всегда говоришь «маршал», а не «мама»?

– Она никогда не позволяла мне назвать ее мамой.

– Но... как я понимаю, позволив тебе изучать боевые искусства, она пошла против обычая. Наверное, это далось ей непросто.

– Ну, можно, наверное, взглянуть на это и так... – Креслин прислоняется к щеке Лоркас, закрывает глаза, а когда заставляет себя открыть их, произносит:

– Все. Пожалуй, больше я рассказывать не могу.

– Вот как? – она поворачивается, обнимает его, он чувствует нежную сладость ее губ и сжимает ее в объятиях.

А потом понимает, что лучше поскорее отпустить ее. И отпускает. Лоркас мягко отстраняется и произносит:

– Если ты не обещал...

У юноши отвисает челюсть.

– Думаешь, мы не знаем, что у отца на уме? – весело, но без насмешки говорит она, а потом, одарив Креслина еще одним поцелуем, добавляет: – Кроме того, тебе наверняка предназначена принцесса. И ты ее стоишь.

– Но...

– Вспоминай меня. Почаще...

Лоркас исчезает почти так же незаметно, как и пришла. Креслину кажется, что теперь он чуть лучше понимают, что же имеют в виду мужчины востока, когда произносят слово «женщины» и многозначительно покачивают головой. Вконец обессиленный, едва успев стянуть сапоги, раздеться и, послав язычок ветра затушить лампу, он проваливается в глубокий сон. Без сновидений.

XXVIII

Креслин берет свою котомку и закидывает за спину.

– Жаль, паренек, что я не могу оставить тебя при себе, – негромко бормочет Деррилд. – Но торговля вовсе не такое доходное дело, как думают некоторые.

Креслин кивает:

– Понимаю.

Он понимает, что Деррилд не может оставить его в своем доме по ряду причин, и одна из них – белокурая девушка, находящаяся сейчас в соседней комнате. Приладив мешок и убедившись, что может без труда дотянуться до вложенного в заплечные ножны меча, юноша еще раз спрашивает:

– Так, по-твоему, лучше Герхарда не найти?

– Только Герхард ездит в Фэрхэвен регулярно и только он зарабатывает на этих поездках деньги. Каким способом – ведомо разве что демонам, так что советую тебе держаться настороже. Но если он наймет тебя, ты поедешь верхом, а это быстрее, чем топать на своих двоих. И дешевле, чем платить за фургон, – Деррилд пожимает плечами, повторив еще раз: – Будь осторожен, приятель, – и направляется к двери.

Намек понят. Креслин делает шаг в том же направлении.

– Отец? – на лестнице из кухни появляется Лоркас. – Креслин нас покидает?

– Да, – отвечает юноша, хотя вопрос обращен не к нему. – Пора и честь знать; погостил – и в дорогу.

– Тогда мне нужно попрощаться.

Обойдя отца, она подходит к Креслину, обнимает его и целует прямо в губы, да так, что юноша отвечает на поцелуй, прежде чем успевает вспомнить о присутствии Деррилда.

Когда она отстраняется, Креслин моргает.

– До свидания... – голос ее нежен и печален: в интонации чувствуется уверенность – никакого свидания уже не будет.

– До свидания, – эхом откликается неожиданно охрипший Креслии. Девушка стоит неподвижно, но когда он упавшим голосом еще раз повторяет: «До свидания», она стрелой взлетает вверх по ступеням.

– Ну, пожалуй, тебе пора.

Креслин кивает, бредет к двери и едва не спотыкается о порог.

– Обратись к Герхарду.

– Непременно.

Дверь закрывается, едва он переступает порог. Креслин оглядывается на дом, но не видит в окнах ни одного лица.

Деррилд предложил обратиться к Герхарду, и Креслин, за отсутствием каких-либо иных идей, намерен последовать этому совету. Юноша прекрасно понимает: хотя торговец принял его хорошо, взбреди ему в голову задержаться, хозяйское радушие живо сойдет на нет.

Хайлин так и не вернулся, а оставлять записку не имеет смысла по причине неграмотности наемника.

И хотя завтрак прошел в такой же душевной обстановке, как и вчерашний обед, небо над головой ясное и голубое, а Лоркас на прощание одарила его поцелуем, столь же целомудренным, сколь и волнующим, шаг юноши невольно замедляется, а серебро насвистываемых им дрожащих в утреннем воздухе нот покрывается тяжелой медью. В конце первого квартала Креслин поворачивает налево и продолжает путь вниз по склону, припоминая все сказанное (и не высказанное вслух) Деррилдом о Герхарде.

Герхарда юноша находит неподалеку от впадения узкого извилистого ручья в реку. Если Деррилда можно назвать грузным, то Герхарда – просто пузатым: складки жира нависают над его широким кожаным поясом.

– Как бы мне этого ни хотелось, я не могу позволить себе платить лишнему охраннику, – говорит Герхард, выслушав юношу.

Креслин чувствует, что в этой фразе присутствуют и правда, и ложь, но в чем здесь ложь, а в чем правда, не знает. И выяснять не собирается.

– Ладно, – говорит он. – Ты хотел бы иметь лишнего стража, а я – попасть в Фэрхэвен. Ты платишь мне символическую плату – скажем, один медяк в день! – и я отправляюсь с тобой.

– Все равно накладно. Лошади у тебя нет, а сам ты наверняка ешь как лошадь. Вы, тощие, на один лад: все обжоры.

Креслин пожимает плечами и поворачивается.

– Ну ладно. Бери вон ту мышастую кобылу. Тебе надо будет погрузить мешки в большой фургон. Но имей в виду: разобьешь что-нибудь – вычту из платы.

Креслин кивает. Он полностью отдает себе отчет в том, что прижимистый торговец наверняка отыщет предлог не заплатить, но цель Креслина состоит в том, чтобы добраться до Фэрхэвена и присмотреться к тамошним хваленым магам. Кто знает, возможно, там найдется место и для него. Ну а поденная плата не так уж важна для человека, имеющего при себе дюжину золотых из кошелька убитого разбойника. Их было больше, но, уходя от Деррилда, Креслин сунул пару монет в торбу Хайлина: худощавому охраннику деньги всяко не помешают.

Мысли Креслина вновь обращаются к Фэрхэвену. Удастся ли там выяснить, кто он таков и какая судьба его ждет? Или же, бежав из Западного Оплота вслепую, он так и останется слепым? Юноша качает головой. Ну а если ему не найдется места в Фэрхэвене, куда еще можно податься? Уж конечно, не назад, в Сарроннин! А вот герцог Монтгренский, вполне возможно, не откажется от лишнего воина.

Когда Креслин снимает лишние вьюки с мышастой кобылы, появляется еще один толстяк. Такой же жирный, как Герхард, и еще более неряшливый: в нечищеных сапогах и заляпанной жиром кожаной безрукавке поверх такой линялой рубахи, что установить ее первоначальный цвет решительно невозможно.

– Ты нанялся в охрану? Как тебя звать?

Юноша поворачивается к нему:

– Креслин. А тебя?

– Зерн меня звать. Ты у меня под началом. Зачем вьюки снимаешь?

– Герхард велел перегрузить их на фургон. А лошадь он отдал мне под седло.

– Ладно. Заканчивай поскорее. Мы уже опаздываем.

Креслин окидывает два перегруженных фургона, двух вьючных мулов и двух других охранников оценивающим взглядом.

XXIX

Бледно-серый гранит дороги только что не блестит: при ярком солнечном свете под определенным углом зрения гладкий камень кажется чуть ли не белым. При этом массивные плиты подогнаны одна к другой почти без зазоров, ровнее, чем мраморная облицовка многих дворцов. Достаточно широкая, чтобы пропустить в ряд более двух фургонов, полоса дороги тянется строго с запада на восток, так, что в полдень никакие тени не падают на ее поверхность.

После уплаты пошлины дорожным стражам на таможенном посту фургоны Герхарда с утрамбованной глины Кертанского тракта перекатились на гладкий гранит.

Деррилд о пошлинах не упоминал, но для Креслина связь экономики и военной политики чародеев достаточно очевидна. Такая ровная, прямая дорога сама является своего рода оружием, ибо позволяет перебрасывать кавалерию через горы и холмистые равнины несравненно быстрее, чем по беспутью или по извилистым, размываемым большакам Кертиса и Галлоса. И хотя эта дорога не пересекла еще Рассветные Отроги, поговаривают, будто маги упорно продвигаются вперед. Ходят слухи, что настанет – и скоро! – тот день, когда даже неприступные Закатные Отроги, и те покорятся им.

Но почему власти Кертиса позволили магам проложить дорогу по своей земле? С этим вопросом Креслин обращается к Зерну.

– Кто знает? Герхард вроде говорил, да я запамятовал. Что-то насчет десятины; будто бы тутошняя казна имеет доход со сборов. Ну и возможность прохода войск... – Зерн кривится и подозрительно осведомляется: – А тебе-то, красавчик, какое дело?

– В общем-то, никакого. Просто я впервые в жизни вижу, чтобы за проезд по дороге брали деньги.

– Ручаюсь, в том захолустье, откуда ты родом, таких дорог нет.

– Ты прав, – соглашается Креслин. – Таких я действительно не видал.

А сейчас видит и невольно отмечает не только совершенство замысла и воплощения, но и наличие уже знакомой ему белой порчи. Правда, не везде и не в самом мощении: ею пронизаны низкие каменные стены на тех участках, где дорога проходит через холмы.

– Там небось вообще приличного большака не сыщешь?

– Ну... может, и так, – рассеянно откликается юноша.

– А той игрушкой, что у тебя на спине, ты пользоваться умеешь?

– Вроде как умею. Пару раз случалось, – все внимание Креслина по-прежнему обращено к дороге: он отмечает не бросающиеся в глаза детали. В частности то, что полотно дороги проложено ниже окружающих холмов, видимо, на надежной каменной основе.

– Случалось, говоришь? А на кого ты работал?

– На купца по имени Деррилд.

– Да? А с кем?

– С Хайлином.

– А... постой! Это такой тощий, носатый малый, недавно вернувшийся из Сутии?

– Ну. Я присоединился к ним на обратной дороге.

– Дерьмо!.. Слушай, я тебя ни о чем не спрашивал. Ладно?

– Как хочешь, – Креслин все еще сосредоточен на дороге и белой порче.

Зерн отстает. Он придерживает коня до тех пор, пока не оказывается рядом с ведущим фургоном, где рядом с возницей восседает Герхард.

Креслин, до которого наконец, доходит странность случившейся перемены, касается ветров, и легкие воздушные потоки даже сквозь белый туман доносят до него обрывки разговора:

«...знаешь, кто он такой? Убийца!.. Я о нем рассказывал. Тот самый малый, что в одиночку разделался с шайкой Фрози...»

«...думал... может быть...»

«...опасен...»

«...навряд ли... Скорее опасен для любого, кто вздумает на нас напасть. Охрана надежная и... – Герхард гогочет, – дешевая...»

«...как это – нападет? Ведь...»

«...все, забудь!..»

Креслин рассеянно увеличивает расстояние, отделяющее его от фургона. Поля юго-восточного Кертиса уже уступили место лесистым холмам, теснящимся теперь по обе стороны дороги. Она проложена по холмам пониже, а в некоторых местах кажется просто прорубленной сквозь утесы. Почувствовав на себе взгляд, Креслин вскидывает глаза, но птиц не видит: ни белых, ни каких других.

Цокают копыта, стучат колеса, фургоны, груженные мешками и ящиками невесть с чем, катятся по гладкому граниту на восток, к белому городу. Спустя некоторое время охранник по имени Питлик подъезжает к Креслину и предлагает поменяться местами. Юноша соглашается, но и следуя за фургонами, в хвосте каравана, он продолжает чувствовать над собой пристальный надзор невидимых наблюдателей.

XXX

Своим чередом фургоны подкатывают к очередному повороту и очередному таможенному посту: разница лишь в том, что дорога, на которую предстоит свернуть, тоже вымощена гранитными плитами.

Герхард вступает в разговор со сборщиком пошлины, начальником белодоспешных стражников. Выслушав купца, тот кивает и жестом позволяет ехать дальше.

Взгляд Креслина скользит вверх по пологому склону. Поблизости от дороги нет ни деревьев, ни даже кустарников, и склоны ближних холмов, почти до половины своей высоты, покрыты только травой.

Сознавая свое невежество в области прокладки дорог, юноша все же задумывается над тем, почему эта дорога проложена не выше, а ниже окружающей местности. При том, что строители предусмотрели возможность отвода талой или дождевой воды: вдоль правой обочины тянется выложенный камнем дренажный канал.

Он хмурится. Военное значение тракта очевидно, но какой смысл строить стратегическую дорогу так, чтобы враг мог укрыться на господствующих над ней высотах?

Но ответ находится, и он удовлетворенно кивает. Чародеи, надо полагать, опасаются не лучников, а других чародеев. Способных, например, метать стелющийся огонь – скорее всего, именно по открытой местности. Даже ему, Креслину, не так-то просто направить ветры на эту дорогу. Но при всем этом он подозревает, что Эмрис или Хелдре не составило бы особого труда обратить особенности дороги против ее строителей.

– Едем прямо! – орет Герхард. – Там, впереди, торговая стоянка.

Креслин направляет свою мышастую кобылу туда, куда указал жирный торговец. Теперь он едет на север, и солнце греет его спину. Менее чем через кай перед ним открывается площадка, заставленная палатками и шатрами разнообразнейших размеров и форм, многие из которых залатаны подчас самыми неподходящими тканями.

– Питлик! Дуй туда, подбери местечко. Ты знаешь, что нам нужно. Эти проклятые маги со своими правилами... – Герхард понижает голос. Креслин пытается подслушать, но слова кажутся бессвязными и лишенными смысла.

– Зерн!

– Да, почтеннейший, – старший охранник приноравливает ход коня к скорости фургона и наклоняется к торговцу.

«...как только получим пропуска... Питлик... местонахождение... Уплатим среброглав...»

«...до того как отправимся в путь?»

«...не раньше, чем ты получишь таргю...»

Креслин напрягает слух, но перестук колес и скрип осей все равно заглушает голоса.

«...заплачу ему... ладно... и серебряник сверху...»

«...серебряник... я... мы...»

«...хочешь оказаться на его месте, Зерн?»

«...таргю... Я не стал бы биться об заклад...»

«...таргю...»

«...ладно...»

Размышляя о том, кем или чем является загадочное «таргю», Креслин направляет мышастую кобылу навстречу сутолоке и гомону торговой стоянки. К нему подъезжает Зерн.

– А почему мы не едем прямо в город? – интересуется юноша.

– Нельзя. В Фэрхэвене разрешается продавать только снедь, всем прочим торгуют только местные жители. В этом городе торговцев не жалуют.

– Что, туда и попасть нельзя?

– Ну, приятель, этого я не говорил, – гогочет Зерн. – Добро пожаловать, если хочешь расстаться со своими денежками. Можешь посмотреть. Попасть-то можно, только зачем? В разговоры с чужаками местные почти не вступают. Выпить там не с кем, игр не водится, а тамошние девчонки... об этом тоже забудь. Нечего там делать, кроме как болтаться по улицам. Опытные люди туда не ездят.

– Стало быть, все обходятся стоянкой?

– Да, здесь есть все, что надо.

В том, что здесь есть все, что нужно ЕМУ, Креслин сомневается, но оставляет свои сомнения при себе. У очередного поста они останавливаются и ждут, когда Герхард оплатит въезд на, площадку.

– Пропустить! – командует стражник, и перегораживающий дорогу брус поднимается.

Креслин едет за Зерном, стараясь не чихать: конские копыта поднимают в воздух легчайшую пыль. Преодолев несколько сот локтей по извилистому проезду между палатками, Зерн указывает на красно-золотой флаг над небольшим возвышением с северной стороны площадки. Флагом машет Питлик, и фургоны поворачивают к нему.

Спустя несколько мгновений Герхард уже выкрикивает распоряжения:

– Берите ту большую палатку, разворачивайте, ставьте...

Зерн присоединяется к Питлику, передав поводья своего коня Креслину. Тот, в свою очередь, привязывает обеих лошадей – и свою, и Зернову – к коновязи, но расседлывать пока не спешит. Выбранное Питликом место находится в северной части площадки, на небольшой, локтя в три, возвышенности. Границу торговой стоянки обозначает изгородь из жердей, за которой лениво вьется ручей. Креслин обозревает море палаток, прислушивается к гулу голосов, но все, что ему удается уловить, связано с торговлей и наживой.

– Дары моря, лучшие по эту сторону Закатных Отрогов!

– Пряности и приправы! Любые пряности, какие вы можете пожелать!

– Огненное вино! Только у нас настоящее огненное вино!

Бывший консорт утирает вспотевший лоб и смотрит на фургоны Герхарда. Торговец еще отдает приказы, но Зерн уже направляется к Креслину с кожаным мешочком в руке.

– Вот... тебе... – Зерн говорит запинаясь, словно силится повторить заученные, но вдруг вылетевшие из головы слова.

– Работа закончена?

Зерн кивает:

– Да. Вот наградные. Полсеребряника сверх уговора.

– Щедро. Стоит пойти и сказать спасибо Герхарду, или за это следует благодарить тебя? – приступ тошноты не мешает Креслину сохранить невозмутимую физиономию.

– Я ни при чем... – Зерн прочищает горло. – В общем, удачи тебе.

– Спасибо.

Креслии крепит заплечные ножны к котомке и забрасывает ее за спину вместе с мечом. Под пристальным взглядом Зерна.

Перед тем как отойти от фургонов Герхарда, возле которых Питлик возится с бесформенной палаткой, Креслин сует монеты в кармашек на своем поясе. Заработок ему кстати: некоторое время не придется разменивать золотые Фрози и уж тем паче обращать в монету звенья золотой цепи.

– Несравненные изделия гончаров Спидлара. Лучшая пурпурная глазурь из Сутии!

– Только взгляните! Моя бронза не уступает в твердости стали!

Похвальба оружейника вызывает у Креслина усмешку: любой самой лучшей бронзе никогда не сравниться с доброй сталью Западного Оплота. Он поднимает глаза, рассматривая снующих между палаток людей. Менее чем в десяти шагах от него стройная черноволосая женщина в почти прозрачном шелковом одеянии следует за худощавым мужчиной с большими закрученными усами. Она закована в цепи, такие тонкие и легкие, что могли бы сойти за украшение. И все же это настоящие железные цепи. От нее исходит ощущение печали. Встретившись с Креслином глазами и заметив его серебряные волосы, незнакомка едва заметно качает головой и произносит несколько слов. Расслышать их ему не удается. Затем цепь увлекает ее за усатым мужчиной, который даже не оглянулся.

Креслин сглатывает. Он видит невидимую другими белизну в ловушке холодного железа, и от этого холодком пробирает его самого.

– Лучшая древесина! Кедры из Хидлена! Сосна из Слиго!

– Целебные бальзамы! От любых хворей!

Юноша не успевает отойти от фургонов и на десяток шагов, когда перед ним появляется белокурая, щедро одаренная телом женщина в прозрачном, ничего не скрывающем наряде. Эту богиню любви сопровождает мужчина, который, что бросается в глаза сразу, выше Креслина, наверное, на целый локоть. Взгляд юноши отмечает запястья толщиной в кровельную балку.

– Паренек с запада... – гортанный голос и завлекающая улыбка явно предназначены для него. Красотка ступает вперед, и Креслина окутывают запахи: запах риалла и запах женщины. Она делает еще шаг.

Креслин выжидает, присматриваясь к соскам на высокой, полной груди и пухлым, красным губами...

«Идиот!»

Откуда появляется эта мысль, Креслину неведомо, но он моргает и заставляет себя увидеть больше, чем доступно обычному зрению.

А в результате с трудом сдерживает рвоту. Женщина не безобразна, но клубящаяся вокруг нее белизна подсвечена красноватым заревом, источающим зло.

– Ага, выходит, он может видеть больше... чем следует, – голос тот же, но теперь в нем звучит то ли шипение, то ли свист: умей змея говорить, она, наверное, говорила бы так.

Похоже, Креслин и эта странная пара сделались невидимыми; здоровенный рыночный стражник проходит менее чем в локте, не замечая их присутствия.

Ощущая угрозу, Креслин начинает пятиться, но собственные мышцы отказываются ему повиноваться. Сопровождающий женщину великан ступает вперед, и его поступь сотрясает землю. У него меч, такой длинный и широкий, что им можно выворачивать валуны из земли. Но даже если для этой цели громадный клинок подходит лучше, чем для боя, юноше от этого не легче: дотянуться до своего оружия он не может. Однако мысли, в отличие от тела, ему повинуются. Креслин, потянувшись ими к ветрам над головой, нащупывает тончающую линию, связывающую их с бурями и громами, бушующими над Крышей Мира...

– Бейся, среброкудрый малыш. Я люблю смотреть, как дерутся мужчины.

Остановившись, великан берется за рукоять своего тяжелого меча. Креслин напрягается и, ухватившись за дальние напоенные снегом и градом тучи, притягивает к себе струи ледяного воздуха.

Неожиданно и страшно завывает ветер. Юноша слышит, как начинает хлопать парусина шатров, и чувствует, как над головой сгущается туманное облако.

Рот женщины открывается в беззвучном крике, когда ярость направленных Креслином ветров обрушивается на пронизывающую ее белизну. Где-то вспыхивает молния, крупные градины начинают барабанить по парусине.

– А-а-а-а!.. – истошный крик на миг перекрывает шум ветра, и белизна исчезает.

В тот же миг Креслин сбрасывает оцепенение и выхватывает из-за спины клинок. Как и гигант, обнажающий меч над упавшей на землю оледенелой фигурой.

Юноша движется стремительно, но и его противник удивительно быстр, так что сражаться и одновременно удерживать в повиновении ветра Креслин не в состоянии. Он увертывается, стараясь, чтобы его клинок лишь скользил по вражескому мечу, ибо отбивать столь сокрушительные удары ему не по силам.

Каждый удар отдается болью в его руке. Она немеет, держать меч становится все труднее. Предвкушая победу, великан заносит клинок для решающего удара, но Креслин опережает его стремительным выпадом. Гигант тупо смотрит на юношу и падает.

– Кому это там досталось? – слышится чей-то голос.

– Таргю и ее спутнику.

Даже не вытерев меча, Креслин вкладывает его в ножны, подхватывает оброненную котомку и, пригибаясь за палатками, спешит к дороге. Смерть здоровяка-меченосца вряд ли огорчит торговцев. Таргю – другое дело, но выбора у него так или иначе не было.

Ощутив молчаливый, но настоятельный вопрос, он вскидывает голову и на сей раз успевает заметить белокрылую птицу, тут же исчезающую в грозовом небе.

За то время, пока юноша добирается до дороги, ветер еще не стихает, но уже успевает заметно похолодать. Креслин вновь и вновь вспоминает белую птицу. Мегера? Не она ли предупредила его? Но почему? Кто она и чего добивается? Юношу пробирает холод, едва ли не такой же, какой он обрушил на Белую колдунью. Это ведь ее – в подслушанном им разговоре – упоминал Герхард.

Стоит ли ему идти в Фэрхэвен?

Но где, в каком еще месте может он надеяться постичь самого себя?

XXXI

Не останавливаясь, торопливым шагом Креслин спешит по боковой дороге, тоже ровной, хотя все же с выбоинами от колес. Удалившись от торговой стоянки по меньшей мере на три кай, он оглядывается, выискивая взглядом висящую над площадкой пелену – смесь влажного тумана с дымом множества костров. Но вместо этого увидел поднимающееся к солнцу темную снизу, обрамленную ватными белыми завитками, грозовую тучу.

Гроза среди ясного дня! Неужто для этого хватило одного лишь призыва к высоким ветрам?

Дорога, по которой он идет, представляет собой не военный или торговый тракт, а обычный проселок, с колеями, следами копыт и кучками конского помета. «Возможно, – размышляет Креслин, – мне удастся подъехать до Фэрхэвена на фургоне какого-нибудь хуторянина, направляющегося в город. А не получится, так доберусь и пешком».

Отмахав еще кай, он снова оглядывается и видит, что туча разрослась далеко за пределы торговой стоянки и теперь отбрасывает тень на дорогу. А еще там, где дорога переваливает через пологий холм, юноша замечает фермерскую подводу с двумя фигурами па козлах.

Креслин шагает дальше и вскоре слышит позади тяжелое громыхание догоняющей его повозки, запряженной здоровенным конем, не уступающим статью вороному убитого разбойника. Такую крупную лошадь он встречает всего третий раз в жизни. Вожжи держит черноволосый седеющий мужчина. Рядом с ним женщина, худощавая и тоже черноволосая, но без признаков седины.

– Эй, приятель, – окликает юношу возница, – хочешь, подвезем?

– Я бы не отказался, почтеннейший.

– Ну, так и не отказывайся. Залезай, только не угоди в корзину.

Высмотрев промежуток между корзинами с картофелем, овощами и зеленью, Креслин ловко перемахивает через борт и усаживается на пыльные доски.

– Ты, малый, часом, не акробат? – интересуется возчик.

– Нет. Просто не знал, как еще сюда забраться.

– Куда путь держишь? В Фэрхэвен? – спрашивает женщина.

Креслин кивает.

– Вообще-то магам не слишком нужны солдаты, – замечает мужчина.

– Да, слышал. Но я не солдат, хоть и владею клинком.

Против этого утверждения желудок Креслина не протестует, но по спине его пробегает холодок. Если он не солдат, то кто?

– Надеюсь, ты также и не маг, – говорит мужчина. – Здешние не больно жалуют чародеев, кроме своих, конечно.

– Я слышал, они отличаются редким недружелюбием, – замечает Креслин. – Торговцы говорят, что маги не любят торговцев, ты – что они не привечают ни солдат, ни других волшебников. Похоже, они настроены против всех!

– Так уж и против всех? – смеется хуторянин. – Они любят детей, а еще ремесленников, крестьян и всех тех людей, которые живут своим трудом и своей жизнью, а в чужие дела носа не суют.

Креслин слушает и кивает.

– Фэрхэвен – прекрасный город. Там можно бродить по улицам – хоть днем, хоть ночью, – и чувствовать себя в полной безопасности. Захочешь поесть – в любое время заходи в любую харчевню и можешь быть уверен: угостят на славу и за справедливую цену. О многих ли местах можно сказать то же самое?

– Нет, – соглашается Креслин. – Таких немного.

Спустя некоторое время подвода выезжает на другую, более широкую, вымощенную камнем дорогу, которая тянется на юг вдоль горного кряжа. Между тем солнце скрывается за тучами, небо над головой хмурится.

– Эта дорога ведет прямиком в город?

– Так и есть, паренек. А что ты собираешься там делать?

Креслин пожимает плечами:

– Первым делом оглядеться по сторонам. Потом перекушу и поищу местечко для ночлега.

– Надеюсь, у тебя завалялось несколько монет?

– Чуток найдется.

– Учти, маги жестоко карают за воровство. Пойманного в первый раз определяют в дорожную команду, а кто попадется во второй – тот покойник.

– Дорожную команду?

– Да, посылают мостить камнем Великий Тракт, что идет с востока на запад. Говорят, когда-нибудь он пересечет весь Кандар, – хуторянин натягивает вожжи.

– Только это будет не при нас, – добавляет женщина почти таким же гортанным, с хрипотцой, голосом, как и у ее спутника.

– Ну, Марран, не знаю. Еще на моей памяти дорога едва достигала Кертиса, а теперь, говорят, она протянулась почти на половину пути через Рассветные Отроги.

Креслин слушает, кивает и порой задает уточняющие вопросы.

Ближе к городу дорога становится оживленнее: повозки тянутся в обоих направлениях. Мимо стремительным галопом проносится гонец в белой тунике с красной перевязью.

– А не поздновато ты собрался ехать в город? – любопытствует юноша.

– С нашим товаром в самый раз, – отвечает хуторянин. – Мы собираем овощи поутру, но в городе они... хм... вроде как вянут. Уж не знаю, почему, но некоторые растения теряют там свежесть гораздо быстрее, чем следует. В нашем погребе лежат себе и лежат, а там нет. Наверное, из-за магии, в городе ее слишком много. Но так или иначе у нас есть постоянные покупатели; они знают, что мы приезжаем попозже, и к этому времени посылают слуг за свежей зеленью и всем таким. Им удобно, и нам хорошо: в раннюю пору улицы забиты, а тут нет надобности проталкиваться сквозь толпу.

Креслин снова кивает и берет на заметку странную особенность Фэрхэвена. Любопытно, что же именно вызывает ускоренное увядание овощей? И почему именно овощей? Впрочем, вполне возможно, это касается лишь овощей определенных сортов.

Заметив впереди какое-то сооружение, он приподнимается на качающихся досках.

– Это старые ворота, – поясняет приметивший его движение возница. – Сохранились с тех времен, когда волшебники лишь появились в долине.

Креслин разглядывает ворота, зеленеющие позади них кусты и деревья, беленый гранит строжки и поребриков. Желудок его скручивается в узел.

– Пожалуй, сойду здесь.

– Смотри. Отсюда до площади еще два кай. Если не три.

– Мне нужно... – начинает Креслин, закидывая котомку за спину, но тут же умолкает и пожимает плечами. Не в состоянии он объяснить, почему ему нужно войти в город именно через старые ворота.

– Мы могли бы подбросить тебя до самой площади, паренек. На своих-то двоих туда топать и топать.

Он ослабил вожжи и не торопится понукать своего крупного, с глубокой седловиной коня, видимо, ожидая, что попутчик передумает.

– Спасибо за доброту, по мне требуется некоторое время... – юноша с серебряными волосами чувствует, что ему просто необходимо остановиться и подумать. Попытаться понять, что же именно надеется он найти в Фэрхэвене. В Белом Городе, являющем собой средоточие самой сути всего того, что есть Кандар ныне и останется им на много поколений, если не на все грядущее тысячелетие.

– Нужно так нужно, отговаривать не будем.

– Спасибо, – еще раз говорит Креслин и, легко перемахнув деревянный борт подводы, приземляется на твердый гранит. Такой твердый, что Креслин невольно пошатывается.

– Эй, ты уверен? – спрашивает загорелый хуторянин, уже натягивая поводья.

– Да, да, – подтверждает Креслин. – Большое спасибо за заботу, но, правда, я должен сначала поразмыслить.

– А, вот оно что. Дело, конечно, твое, но от лишних раздумий только ум за разум заходит. А на самом деле важно не что ты думаешь, а что ты делаешь. Ну бывай... Но, пшел!

Подвода трогается с места и громыхает дальше по широкому, разделенному зеленой линией бульвару, в который западный тракт превращается при въезде в Белый Город.

Воистину белый, белый, как отблеск полуденного солнца на песках пустыни Виндрус, белый, как свет от магического посоха чародея. Белый и чистый, такой, что даже светло-серые гранитные плиты в солнечных лучах отсвечивают белизной, а в тени словно светятся изнутри.

Стоя у башен западных ворот, Креслин бросает взгляд на долину, где раскинулся город, и поражается изумительному сочетанию белизны с зеленью. Высоченные, с густыми и пышными изумрудными кронами деревья вписываются в узор белокаменных бульваров и улиц. Но если в центре этот узор подобен изысканной вязи, то два великих тракта с юга на север и с востока на запад ограждают Фэрхэвен, подобно двум белым каменным клинкам.

Креслин медленно движется мимо пустых старых строений к невидимой черте, за которой почти все здания кажутся белыми. Даже под сулящими скорый дождь свинцовыми тучами белокаменные улицы выглядят так, словно напоены внутренним светом. Креслин делает первый шаг по бульвару, разделенному на две полосы газоном, кустами и известняковой оградкой, и начинает понимать, что не видит никаких цветов, кроме белого и зеленого. Белизны камня и зелени растений. Ему приходится присмотреться к дороге, прежде чем он понимает, что все подводы и верховые кони, направляющиеся в город, движутся по правой полосе, тогда как левая ведет на выезд. Внешние обочины обеих полос предназначены для пешеходов.

По мере продвижения к центру соотношение белого и зеленого цветов изменяется в пользу белого. Ни одна из городских построек не имеет больше трех этажей.

Сделав глубокий вздох, Креслин тянется к ветрам... и голова его идет кругом. Он видит город наполненным кружащимися, искажающими все и вся белесо-красноватыми узорами. В какой-то миг ему кажется, что за этой хаотической круговертью открываются одно или два пятна холодной черноты, но напряжение слишком велико и продолжать поиски он не может. До тех пор, пока не узнает больше.

Креслин утирает рукавом выступивший на лбу пот. Да, магия и впрямь пронизывает здесь все, не считая каменной кладки, каковую создали труд и искусство, а также вполне естественных, ничуть не связанных с волшебством растений.

Сделав еще один вздох и еще раз обтерев влажный лоб, Креслин осторожно ступает вперед.

XXXII

– Донесение, – лицо старшего стража как всегда бесстрастно, несмотря на темные круги под глазами и судорожную хватку сильных пальцев на рукояти кинжала. – Он съехал с Крыши Мира на лыжах по Спуску Демонов...

– Откуда ты знаешь?

– Мы прочесали весь лес и нашли множество следов... но только следов стражей. Никакой лыжни, разумеется, не осталось. В этом отношении он проявил осторожность.

– И ты не смогла настичь его? Обыкновенного мужчину? – спрашивает маршал.

Старший страж опускает глаза:

– Он успел оторваться с самого начала, и мы не знали, куда он направится. Как только это выяснилось, искать стало легче.

– В таком случае почему же он не здесь? – голос маршала остается холодным, словно речь идет об обычной передислокации войск.

– Потому что ты запретила нам входить в Фенард или пересекать Рассветные Отроги. Сейчас... – страж сглатывает... – Сейчас он, скорее всего, уже в Фэрхэвене. По крайней мере все признаки указывают на это.

– Быстро же он успел, – замечает маршал. Страж опускает глаза еще ниже.

– Ты потребуешь моей отставки?

Хриплый смех маршала эхом отдается от каменных стен.

– Зачем? Ты сделала все, что могла, в соответствии с моим приказом и своими возможностями. Поймать его тебе удалось бы лишь в том случае, если бы он был ранен или допустил непростительную оплошность. Ты говорила с наставницей бойцов насчет его умений?

– Нет, госпожа.

– Вот именно. А иначе знала бы, что он не уступит большинству старших стражей. О чем не знает сам, хотя удержать это в секрете от него и большинства стражей было непросто.

– О! Но почему сейчас ты...

– Я не сказала тебе этого заранее потому, что не хотела навязывать тебе образ действий и, возможно, даже настраивать тебя на возможный провал. Спроси Эмрис. Мой сын ни при каких условиях не вырос бы беспомощным. Но, возможно, разрешив дать ему такую подготовку, я поступила неверно.

– Госпожа... но почему?

Маршал встает, поворачивается и смотрит на бьющиеся о свинцовые оконные рамы тяжелые хлопья снега.

– Скажи, что предпочла бы на его месте ты: остаться здесь или превратиться в изнеженную игрушку там, в Сарроннине?

Страж молчит.

– Конечно, ты не можешь ответить. Это был нечестный вопрос, – маршал продолжает смотреть на кружащийся за стенами цитадели снег. – А он... я могу лишь надеяться, что он найдет свое место в жизни... хотя бы со временем.

И снова ее неподвижный взгляд останавливается на падающем снеге. Страж уже ушла, а маршал смотрит и смотрит на то, как темный покров наступающей ночи устилает камни парапетов поверх снежного покрывала.

XXXIII

Незадолго до сумерек, в последних золотистых лучах солнца, кучка людей толпится на мощеной площади вокруг трех повозок. На одной из них, окрашенной в зеленый цвет, установлена жаровня. Снимая с решетки прожаренное мясо, женщина ловко заворачивает его в тонкую лепешку и подает ближайшему бородачу. Проделав ту же процедуру со следующим покупателем, она добавляет на решетку еще пару кусков дичи.

Запах жареной птицы щекочет ноздри. У Креслина текут слюнки. У него не было во рту ни крошки с самого завтрака, а с тех пор он оставил за спиной много-много кай.

Подойдя к зеленой повозке, юноша становится в очередь позади полного мужчины в зеленых брюках и такой же тунике без рукавов, надетой не поверх рубахи, а прямо на голое тело.

– Пирог с дичиной! – доносятся до слуха Креслина слова покупателя.

– Два медяка.

Две монетки перепархивают из рук в руки. Между торговкой и толстяком перед Креслином стоят еще две молодые женщины.

«...отец считает, что он слишком прямодушный...»

«Ха. Тебе стоило бы увидеть его на улице Винден, а то спросить, почему Рива ушла жить в Хрисбраг, к своим тетушке и дядюшке...»

«...думать плохо о кадете из Белой стражи... Ты, должно быть, шутишь...»

– А баранина у тебя есть?

– Есть. Пирог будет стоить три медяка. А что тебе, почтеннейший? – вопрос обращен к мужчине, стоящему перед Креслином.

– Два с курицей, – толстяк слегка сторонится.

– Ну а тебе, серебряная головушка? – по годам женщина, наверное, ровесница Эмрис, но, в отличие от грозной воительницы, от нее так и веет добродушием, а мешковатая туника не может скрыть излишнюю полноту.

– Один с дичью, – Креслин протягивает медяки.

– О, монетки-то кертанские.

– А что, они не годятся?

– Ну, это вряд ли. Годятся, просто нечасто попадаются, – она улыбается, снимает со своей решетки пару прожаренных кусков и быстро заворачивает в тонкие лепешки, выложенные стопкой на блюдо рядом с жаровней. – Вот, прошу. Один с птицей, один с бараниной.

Две девушки, не оглядываясь, направляются к каменной скамье.

«...ох, отец и разозлится. Так поздно...»

«...да пусть он...»

На траве позади скамейки, куда уселись девушки, останавливаются трое бородатых мужчин с флягами в руках в одинаковых зелено-красных просторных накидках.

За все время пребывания в городе Креслин впервые слышит песню, а потому непроизвольно оглядывается. В очереди, во всяком случае на данный момент, он последний. Около других повозок народу нет, и чем торгуют с них – ему не видно.

– А вот и два с курицей.

Получив пару лепешек с горячей начинкой, толстяк вперевалку направляется к скамье – справа от той, которую заняли девушки. На ней, с самого краю, уже сидит пожилой мужчина в тускло-коричневом одеянии и посохом в руке. Все его внимание сосредоточено на паре голубей, копошащихся под скамейкой в поисках крошек.

– Эй, серебряная головушка!

Креслин вскидывает глаза на торговку:

– Прошу прощения, – он принимает теплую на ощупь лепешку.

– Чужестранец, а?

– Что, заметно? – со смехом откликается он.

– Ну и как тебе Фэрхэвен?

– Похоже, его не зря называют Белым Городом. Тут очень чисто, да и люд здешний, как поглядеть, весьма доволен жизнью.

Снова доносится та же песня: поют громко, но совершенно не в лад:

Креслин сморщился от резкого, громкого свиста.

– Что это?

– Стражи порядка свистят, вот что. Постой лучше здесь маленько, а? На вот, хлебни, – торговка протягивает ему флягу.

Свист снова режет его слух.

– А можно спросить, почему? – Креслин озирается по сторонам, и обнаруживает, что никто, кроме него, похоже, вовсе не обращает внимания на шум. Девушки продолжают беседовать, старик таращится на голубей. Креслин снова поднимает взгляд на торговку.

– Да вот, распелись бедолаги... – голос женщины настолько тих, что он едва различает слова.

Свист повторяется.

– Прекратить шум!

Хриплый приказ режет слух почище пьяной песни, но Креслин, следуя примеру торговки и девушек, не смотрит на стражей, уже подступивших к гулякам. А те продолжают петь, наплевав и на свист, и на приказ.

– Эй вы трое! Соскучились по дорожной команде?

– Да пошел ты в задницу, белый маньяк.

Сразу за этими словами следует глухой стук упавшего тела.

– Ну, бездельники, пошли с нами. Аеррол, вызовешь мусорщиков.

Креслин сглатывает и вопрошающе смотрит в темно-карие глаза торговки.

– Пошли...

Лишь когда шаги стражников и двух незадачливых кутил стихают в отдалении, женщина позволяет себе вздохнуть.

На лежащее на траве за скамьями тело никто не смотрит.

– Пьянство? – хрипло спрашивает Креслин. Она качает головой:

– Пение в общественном месте. Говорят, дурно воздействует на Белую магию. Карается вплоть до смерти.

Только сейчас Креслин вспоминает о том, что в его руке фляжка, и делает глоток.

– Спасибо. Сколько с меня?

– Ничего. Рада была помочь, я ведь и сама не здешняя, – приняв фляжку, женщина уже начинает поворачиваться к жаровне, но останавливается. – Будь осторожен. Ты чужестранец и носишь холодную сталь.

Она спрыскивает водой жаровню – угольки громко шипят – и принимается мять тесто. Креслин садится на самую дальнюю от тела скамейку – попадаться на глаза этим «мусорщикам», которые явятся за трупом, ему совсем не хочется – и откусывает кусок пирога. Тесто успело пропитаться мясным соком, но осталось теплым.

На его вкус блюдо слишком пряное, однако ничего другого нет, и он откусывает снова. Тем временем девушки встают и, не глядя в его сторону, проходят мимо.

«...можешь себе представить... как будто если ты Белый страж, так уж...»

«...поздно. Отец, он...»

«...и пусть его. Он вечно найдет, к чему прицепиться...»

Солнце уже закатилось за низкие западные холмы, и Креслин сидит теперь в тени, однако маленькая площадь вовсе не выглядит мрачной. Женщина на подводе заканчивает торговлю и начинает собирать в деревянный сундучок свои припасы. Напоследок она накрывает угасшую жаровню и поднимает откидной задний борт.

Креслин следит за тем, как повозка выезжает с площади и движется на север по пологому склону. Две другие успели уехать раньше.

Покончив-таки с пирогом, Креслин встает. Поднявшийся одновременно с ним старик на миг останавливает на юноше взгляд, словно желает выяснить, куда тот пойдет.

Креслин поворачивает на юг, на тот бульвар, откуда пришел.

Старик направляется на север, куда уехала торговка.

Один за другим вспыхивают уличные фонари: Креслин всякий раз ощущает мимолетное касание красной сущности пламени.

Фэрхэвен, как и любой город, полон гомона, но обращенный к ветрам слух юноши улавливает лишь отдельные, самые отчетливые и громкие звуки. Да и то с трудом – они тонут в тумане Белой магии.

«...не здесь. Отец...»

Он ухмыляется.

«...я ей говорю: мне это нипочем. Так что пусть подумает...»

«...тридцать один, тридцать два, тридцать три... Неплохой денек... немало чужеземцев, а они легче раскошеливаются».

«...что-то сегодня слишком много белых плащей...»

Последняя фраза заставляет Креслина проследить за парой стражников, неторопливо бредущих по другой стороне бульвара. И попытаться услышать их разговор.

«...ищем-то кого?»

«...не объяснил. Сказал: как увидим – сами поймем».

«...дурацкий приказ, если хочешь знать мое мнение...»

«...как раз наше с тобой мнение спросить и забыли...»

Юноша с серебристыми волосами наклоняется – будто бы поправить сапог – и выпрямляется лишь когда стражники, даже не взглянув в сторону Креслина, проходят мимо.

Может быть, ему стоит повернуться и уйти? Но с чего он взял, будто белые плащи ищут именно его? Вряд ли кто-либо знающий о случившемся на торговой стоянке может его опознать. И уж конечно ни маршал, ни тиран не обращались к магам с запросами по его поводу.

Он качает головой: в любом случае ему необходимо узнать побольше. А значит, уходить рано. Дойдя до конца пологого склона – дальше дорога идет по плоскости, – Креслин выходит к площади, где находит скамью, стоящую в тени. Таких скамеек немного, ибо тьма ночи разгоняется светом множества фонарей. Белым светом, красный оттенок которого никому, кроме него, невидим.

Присев на скамейку возле фонтана, юноша вслушивается в шумы и голоса теплого вечера, желая лучше постичь этот необычный город. По одну сторону площади тянется длинная аркада с мастерскими и лавками: тут и столяр, и ткач, и корзинщик, серебряных и золотых дел мастера, и бондарь... кого только нет. Впрочем, как раз это нетрудно заметить. Нет ни одного мастера, имеющего дело с холодной сталью. Многие, хотя и далеко не все, лавки уже закрыты, а вот в открытой харчевне на дальнем конце бульвара звоном фальшивых колокольчиков разливается женский смех.

Чем больше узнает Креслин, тем сильнее недоумевает. О нем говорили как о Маге-Буреносце, однако холодная сталь ничуть его не страшит. В то время как целый город, управляемый более могущественными и сведущими, чем он, чародеями, определенно остерегается этого металла.

Впрочем, о неприязни магов к холодной стали ему случалось слышать и раньше. Но как понять странный запрет на пение в общественных местах? И почему люди словно бы не заметили совершенное Белыми стражами убийство, никак не выразив своего отношения к случившемуся?

Размышляя обо всех этих странностях, Креслин слышит доносящиеся из дверей, куда сворачивают многие прохожие, приглушенные звуки гитары и, кажется, даже тихое пение. Поднявшись со скамейки, он направляется туда; вдруг это хоть что-то прояснит. К тому же, возможно, Белые стражи патрулируют увеселительные заведения с меньшим рвением, чем улицы. Правда, возможно и обратное.

Когда юноша заходит в задымленное помещение и озирается по сторонам, никто не обращает на пего внимания. В глубине зала находится возвышение, где одинокий музыкант перебирает струны и напевает какую-то дурацкую песенку:

Ноты можно назвать в лучшем случае медными. Креслин сыграл бы лучше, даже не особо стараясь. Приметив у стены не занятый, хоть на нем и стоят две пустые кружки, столик, юноша бочком направляется туда.

– Эй, поосторожней! – звучит грубый голос. Обернувшись, Креслин видит двоих парней, сидящих по обе стороны от молодой женщины.

Окликнувший юношу курчавый малый демонстративно трогает рукоять ножа.

– Кого я не люблю, так это чужаков, – заявляет он. – Ты не думаешь, приятель, что тебе лучше бы убраться в свои края?

– Нет, – невозмутимо произносит Креслин, глядя курчавому задире прямо в глаза. – Пожалуй, я так не думаю.

Парень отводит взгляд. Добравшись до столика, юноша садится, а свой мешок кладет под ноги. Так, чтобы дотянуться до рукояти клинка было совсем нетрудно.

– Что будем заказывать? – служанка забирает пустые кружки и проходится по столешнице влажной тряпкой.

– А что у вас есть?

– Ты певец? – у женщины круглое лицо, черные, остриженные выше плеч кудряшки и приветливый, но твердый голос.

– Нет, во всяком случае, не сейчас, – смеется Креслин. – Так что у вас есть?

– Жаль, что не певец. Нынешний-то... хм. Говорят, правда, будто следующий будет лучше. А что у нас есть... Сидр, мед, вино...

Креслин пожимает плечами:

– Неси сидр.

– Три монеты.

Заметив изумление на его лице, служанка поясняет:

– Ты платишь за пение. Хоть и не лучшее, но все же пение. Наше заведение, одно из очень немногих, имеет разрешение.

Креслин достает три монеты и кладет на стол.

– Вот и чудненько. Только смотри, чтоб никакой магии. Лучше им к моему возвращению здесь же и лежать.

Ее голос звенит весело, позволяя понять – она не опасается исчезновения денег. Бедра служанки слегка задевают Креслина, когда она поворачивается к той самой троице, мимо которой он протискивался к столу.

– Повторить?

– Пока нет, – отвечает женский голос.

– Хорошо.

Гитарист заканчивает играть и покидает возвышение, удостоившись лишь жиденьких хлопков. Креслин, дожидаясь своего сидра, присматривается к посетителям. Неподалеку от столика курчавого задиры расположились четверо чужеземцев, к которым тот наверняка не цеплялся: они одеты как воины и на широких поясах носят тяжелые мечи. За соседним столиком пристроились две пары неопределенного возраста. Двое посетителей выглядят торговцами, трое одеждой походят на мореходов. Каким ветром занесло их в Фэрхэвен – Креслицу невдомек. Пять коротко стриженных женщин с кинжалами на поясах занимают угловой столик, который кажется укутанным в белое облако. За другим обнаруживается еще одна компания чужеземцев: четверо мужчин и женщина. Вооружены из них лишь двое – эта самая женщина и один мужчина.

– А вот и сидр, – служанка ставит на стол тяжелую кружку.

– А вот и денежки, – смеется Креслин. – Как обещано, никакой магии.

– Спасибо, парнишка. Сейчас выйдет новый музыкант, говорят, не чета прежнему, – она поворачивается к возвышению, куда уже поднялся плотный мужчина. Он садится, кладет гитару на колени и смотрит на собравшихся.

«...надеюсь, хоть этот будет стоить тех денег, какие здесь дерут...»

«...тише. Дайте послушать».

Юноша отпивает глоток теплого, щедро сдобренного специями яблочного сидра. Едва уловимая горчинка не портит пряного вкуса.

Новый гитарист и вправду играет более профессионально: Креслину его звуки видятся упорядоченными, словно они приклеены к тяжелому, наполненному дымом воздуху. Юноша отпивает сидр маленькими глоточками, уже не отмечая оттенков вкуса: мысли уносят его в прошлое. Ему вспоминается музыкант с серебряными волосами и попытка ухватить плывущую в воздухе золотую ноту.

С рассеянной улыбкой Креслин пожимает плечами и протягивает руку вслед за потянувшимся вперед сознанием.

«Трамм...»

Музыкант на возвышении берет фальшивую ноту. Глаза его расширяются – всмотревшись в угол, где резонируют звуки, он видит самое смутное из серебряных свечений, протекающее меж пальцами сребровласого юноши.

Креслин ослабляет хватку, не обращая внимания на то, сколь неуверенно завершает гитарист свою балладу.

– Это... ч-что?.. – шепчет пухлая служанка, глядя на тающий в пальцах юноши серебряный луч.

– Всего лишь воспоминание, – отвечает он, как будто эти слова хоть что-нибудь объясняют. Служанка сглатывает, поворачивается и осеняет себя знамением верующих во единого Бога.

– Повтори то же самое, подружка, – говорят ей игроки в кости с соседнего стола.

Дым дубовых поленьев, поднимаясь от очага, смешивается с холодным воздухом – им тянет от открытой двери.

Креслин еще раз отпивает из темно-коричневой кружки, впервые осознавая оттенок вкуса, почувствованный, но не понятый им при первых глотках.

На столе появляется красное яблоко с зелеными полосками. И темной червоточиной. Креслин отпил всего пару глотков, но теперь его кружка опустела чуть ли не наполовину.

– Я предпочел бы этого не знать, – бормочет он, сообразив, что сидр изготовляется из гнилых фруктов.

– Эй, откуда вы берете яблоки, в такое-то время года? – вопрос задает сидящий за соседним столиком чисто выбритый молодой человек с суровым лицом, облаченный в белую одежду стражей.

Так же одета и его соседка, женщина, на отвороте куртки которой красуется знак – разделенный надвое черно-белый кружок. Бросив взгляд на Креслина, она подмечает его серебряные волосы, всматривается в лицо и делает жест.

Крохотный огонек возникает перед лицом служанки, уже спешащей к Белым стражам.

– Да, досточтимые.

Креслин делает глубокий вздох. Уйти сейчас – значило бы привлечь к себе еще больше внимания. Он отпивает еще один глоток сидра, стараясь прикрыть лицо кружкой.

– Сидра и сыру с хорошим черным хлебом, – требует женщина.

– Мне того же, – заявляет молодой страж, после чего обращается к Креслицу: – И твое яблоко.

Юноша пожимает плечами и со словами «Оно малость подпорчено» протягивает яблоко стражу.

Тот, приняв фрукт, ловко разделывает его на дольки бронзовым ножом с белой рукоятью и тонким лезвием, после чего передает ломтик женщине.

Она отправляет яблоко в рот, начинает жевать, но тут же останавливается.

– Харлаан, где ты это взял?

– У того малого. А в чем дело?

– Да в том, что оно свежее.

– Свежее? Вот это да!

– Эй, ты из какой школы? – глаза женщины буравят Креслина насквозь.

– Школы? Прошу прощения, госпожа воительница, но я не здешний. Рад бы поучиться, но мне неведомо, к кому обратиться.

Женщина-страж поджимает губы:

– Вот так ответ! Услышать такое от мага с запада! – она встает; клинок на ее бедре отсвечивает в тусклом свете таверны золотом. – Ты пойдешь с нами. Со мной и с Харлааном.

Креслин встает, показывая пустые руки:

– Еще раз прошу прощения, но мне неизвестно, в чем я провинился.

– Он ведь чужеземец, верно, Харлаан? – слова женщины обращены к молодому стражу, но глаза следят за каждым движением Креслина. – Возможно, тот самый чужеземец, которого мы ищем.

– Да, – соглашается мужчина. – Вот и на языке Храма он изъясняется слишком... правильно.

Он поднимается, оставив на столе дольки яблока и направив на Креслина свой бронзовый клинок.

Креслин стоит неподвижно, но бросает взгляд на свою котомку.

– Эй, отойди от стола! – приказывает женщина. – А ты, Харлаан, возьми его торбу. Мне этот чужак сразу показался подозрительным.

– Святые маги! – восклицает Харлаан, поднимая котомку. – Ты только взгляни на этот клинок!

Служанка удаляется, все прочие посетители делают вид, будто не замечают ни Белых стражей, ни их пленника. Точно так же, как поступали прохожие на бульваре.

– А что в нем такого?

– Холодная сталь. И меч – это сразу видно по длине – из тех, какими вооружают стражей Западного Оплота.

– Но все стражи Оплота – женщины, чего никак не скажешь об этом парне. Возможно, он купил меч или украл, перед тем как тайком удрал в горы...

Креслин печально улыбается. Харлаан качает головой:

– Их клинки не продаются и не крадутся. Этот меч принадлежит ему. Или же он оказался таким бойцом, что сумел отобрать оружие стража.

Креслин морщит лоб, но не произносит ни слова, подозревая, что любые слова могут навлечь на него еще большую беду.

– Интересно, – роняет женщина. – Пошли!

– Могу я оставить медяк служанке?

– Дело твое. Хочешь, так можешь считать себя нашим гостем.

Достав из кошелька монетку, юноша кладет ее на выщербленный стол.

– Куда?

– За дверь, а потом прямо вверх по склону. И не вздумай бежать, если не хочешь, чтобы тебе сожгли потроха.

Креслин наслышан о Белых стражах – они используют как оружие, так и магию. Он весьма сожалеет о том, что первая встреча с ними обернулась для него именно таким образом. И все из-за нелепой оплошности: надо же ему было задуматься о вкусе сидра!.. Поджав губы, он выходит за массивную деревянную дверь, и за шиворот ему лезут капли холодного весеннего дождика. Дневное тепло, казавшееся ему почти летним, исчезло. Колючий дождь досаждает, однако вызвать ветерок и прогнать надоедливую морось Креслин не решается, не зная, как могут воспринять это вооруженные чародеи.

– Вверх по склону, чужеземец!

Следуя этой команде, Креслин рассеянно отмечает немалый рост Белого стража – мужчина выше его почти на целую голову.

– Ты и правда считаешь меня способным использовать этот клинок? – спрашивает его Креслин.

– Да. Сам не знаю, почему, но мне не хотелось бы оказаться поблизости, когда тебе представится такая возможность.

Креслин смеется.

– Ты находишь это смешным?

– Не это. А то, что вы невесть почему сочли меня смертельно опасным преступником. А ведь я вообще ничего не делал: просто сидел в таверне и пил сидр.

Ни тот, ни другая не отвечают, однако Креслин уловил, как усилилось напряжение этой пары, и пожалел, что вообще раскрыл рот. Хотя, с другой стороны, и молчание могло быть истолковано как признание вины.

По мере того как таяли последние отблески заката, тускло-белые камни улицы начинали светиться внутренним светом. Из-за этого висевшие над каждым порогом масляные лампы казались чуть ли не лишними.

Ведущая вверх по не слишком длинному склону улица заканчивается у порога стоящего на холме квадратного здания.

– Сюда!

Взгляд Креслина улавливает полосу белого тумана, похожую на ту дорогу, что совсем недавно привела его в Фэрхэвен.

– Сайриенна? В такую рань – и уже задержала какого-то гуляку!

Слова принадлежат сидящему за столом худощавому мужчине, одетому не в белую, а в черную кожу. Когда он говорит, его губы открывают ровные белые зубы, и зрительно это делает его старше. Но Креслин полагает, что лет ему ненамного больше, чем женщине.

– Вызови Гайретиса.

– Ну у тебя и шуточки.

– Вызови Гайретиса, не то...

– Драгоценнейшая, да ты никак мне угрожаешь?

– И не думаю. Я могу просто вернуть этому малому его меч и больше ни во что не вмешиваться.

– А что, это создаст затруднения?

– Вы, Черные, умеете защищаться только от других магов, – усмехается Харлаан.

– Ты не совсем прав, приятель. Не хочешь ли отрастить еще одну бородку... прямо из глаз?

Молодой страж сглатывает.

– Гак ты вызовешь Гайретиса?

– А могу я осведомиться, по какой причине?

– Это запросто. Нелицензированная черная магия, ношение холодной стали и меч – клинок Западного Оплота.

С каждым словом Черный маг присматривается к Креслину все внимательнее, и юноша чувствует пальцы, ворошащие его мысли.

– Тебе страшно повезло, Сайриенна, паренек недостаточно обучен. При том, что силы в нем хватит па троих Черных. К сожалению для него.

Креслин непроизвольно хмурится. О какой Черной силе может идти речь? Неужто всего-навсего об умении касаться ветров? Или о смехотворной способности воссоздать яблоко из сидра? Чему тут можно завидовать, чего опасаться?

– Так где Гайретис?

– Уведомлен.

Человек в черном криво усмехается. У Креслина тяжелеют веки, хочется зевнуть, по колени подгибаются, и ему едва удается не рухнуть на пол. В последний момент юноша мысленно вскидывает руку, силясь защититься от навязываемого сна, но... пол оказывается бездонным и черным.

XXXIV

– Ты уверена, что он тот самый? – спрашивает Высший Маг.

– Да много ли иных, кому такое под силу? Орудовать клинками и искривлять ветры?

– Так что бы его попросту не прикончить?

Все эти вопросы, один за другим, возникают у одетых в белое людей, кружащих над столом, точно стервятники над падалью.

– Нам известно, что он – если это и вправду он – имеет жизненную связь с тираном Сарроннина. Умри он – и что случится?

– Оборвется нить, вот и все.

– И? – стоит на своем тощий малый в белом.

– Тиран узнает, что он покойник. И что дальше?

– И тиран, и маршал предполагают, что он в Фэрхэвене.

– Тебя беспокоят две женщины по ту сторону Закатных Отрогов?

– Кто меня беспокоит, так это два единственных оставшихся в Кандаре правителя, располагающие боеспособными армиями. Я прекрасно помню, что случилось с силами вторжения, которые ты столь деятельно поддерживал, Хартор. К тому же тиран доводится по консорству кузиной герцогу Монтгрена.

– О...

– Вот именно. Если со временем этому юноше суждено лишиться сил и умереть, то... – он пожимает плечами. – Но в любом случае это лучше, чем наносить оскорбление маршалу или Риессе, особенно если в том нет необходимости.

– Я подготовлю темницу, – предлагает Хартор. В ответ слышится тяжкий вздох.

– Ты хоть о чем-то думаешь, а? Если линии его жизни окажутся сведены в одно место, это будет верным указанием. Задача – скрыть его местонахождение от маршала и тирана; до поры никто не должен знать, в чьих он руках. А там со временем мы сможем широко распространить слухи о жестоких западных дикарках, которые, следуя своей варварской природе, довели бедного юношу до смерти. Такая молва будет нам на руку.

– Но ведь именно мы...

– А кто узнает? Мы ведь не обязаны во всем руководствоваться соображениями Черного Ордена.

Человек в ослепительно белом облачении улыбается, хотя эту гримасу трудно назвать улыбкой.

– Черным такое не понравится, Дженред.

– А им незачем об этом знать. А хоть и догадаются, как они смогут хоть что-нибудь доказать?

– Понял. Как насчет дорожно-строительного лагеря?

– Превосходное предложение, лишь с одним дополнением. Он не должен знать, кем является.

– А если Белая Тьма перестанет действовать?

– Примерно на год ее хватит. А за это время...

Стоящие вокруг стола люди в белом глубокомысленно кивают. Все, кроме одного, – кивает, правда, и он, но его лицо лишено какого-либо выражения.

XXXV

Рыжеволосая женщина встает и, шатаясь, утирает со лба пот.

– Ублюдок! Почему он не заботится о себе? Почему? Проклятая лихорадка, проклятая головная боль! Что они с ним сделали?

Не в силах сфокусировать взор, она снова оседает на деревянный стул, привинченный к полу напротив письменного стола. Ее пальцы впиваются в подлокотники, вырезанные в виде резвящихся дельфинов. Белые шрамы, все еще воспаленные шрамы на запястьях, горят почти так же, как раньше, когда ей приходилось носить браслеты из холодного железа.

– Сестра... – подавив речи, рвущиеся из глубины души, она бросает взгляд на полку над узкой корабельной койкой, где лежит белый кожаный футляр с зеркалом внутри. Левая рука непроизвольно поднимается, но тут же падает обратно на подлокотник.

И виной тому не качка. Ветры немилосердно треплют каботажное судно, идущее к северному побережью Слиго, в Тайхэвен, однако эту пассажирку морская болезнь не донимает. В отличие от лихорадки, терзающей ее тело, и мыслей, терзающих душу.

Обе руки вновь судорожно вцепляются в дерево, по пальцам пробегает дрожь.

– Сестра, ты заслуживаешь всех мук преисподней! – женщина обессиленно откидывается па стуле. Стоит ей закрыть глаза – и перед ними встает виденная в зеркале клубящаяся белизна. Она блокирует любые попытки восстановить прерванную жизненную связь.

– Будь проклята тьма... и он... и она! – срываются слова с растрескавшихся губ. – Будь все проклято!

XXXVI

Резкий, лишенный ритма лязг молотов о зубила наполняет утренние сумерки, окутывающие каньон.

Человек с серебряными волосами бредет мимо глубоких расселин, разделяющих заготовки монолитных блоков – каменных кубов со стороной в тридцать локтей. Поднимаясь к разгрузочной площадке, он наклоняется вперед, чтобы сбалансировать вес камней в корзине, не обращая внимания на привычную боль от парусиновых лямок, врезающихся в тело.

Перед ним расстилается новый искусственный каньон, открывающийся на восток, – острый как нож разрез в горном массиве. Дно этого разреза уже начинает покрывать плотно пригнанное мощение дороги. Дорога – так ему, кажется, говорили, – не отклоняясь в сторону и на палец, ведет из Фэрхэвена прямо к тому месту, где он стоит. Позади него, примерно в четырехстах локтях от деревянной разгрузочной площадки, вздымается каменная стена. Деревья, трава и мягкая почва над каменным основанием были удалены, отчего в каньоне много пыли. Она то и дело забивается рабочим в глаза или вынуждает их кашлять.

На полпути между разгрузочной платформой и горой, стоящей по курсу продвижения дороги, видны две фигуры. Сапоги, туника, брюки – все белое.

С наработанной ловкостью юноша поворачивается, выскальзывая из лямок и освобождаясь от ноши, и отступает в сторону, чтобы дождаться пустой корзины.

Его взгляд скользит по блестящей дуге речушки, протекающей у северной стены каньона и впадающей в придорожный канал.

Мастер, принявший корзину, опорожняет ее в желоб, заполняя дробленым камнем пространство между основными блоками. Водосток рядом с новым дорожным полотном еще не соединен с основным каналом, и воды в нем нет.

– Следующий!

Человек, не имеющий имени, забирает пустую корзину и возвращается туда, где стоят маги в белом.

Солнце еще не поднялось достаточно высоко, чтобы осветить дно каньона. Там таятся утренние тени. Неожиданно все звуки перекрываются пронзительным свистом.

– Назад! Идиоты! Кому сказано, назад!

Толстогубый детина в шлеме белой бронзы и при мече изрыгает приказы.

– Ты, серебряная башка! Живо за заграждение! За барьер!

Протиснувшись бочком за низкую каменную стену, безымянный работник оказывается среди дюжины уже скорчившихся там фигур.

– Закрыть глаза! Всем закрыть глаза!

Вспомнив о боли, среброглавый повинуется. Неужели боль была всегда? Ему почему-то кажется, что нет.

Вспышка света. Ярче полуденного солнца, ослепительнее любой молнии, она раскалывает скалу, запирающую каньон. Могучий монолит раскалывается. Гранитное крошево с грохотом оседает, образуя подобие пирамиды. Туча пыли вздымается навстречу заре, скрадывая очертания каньона.

– Покинуть убежище! За работу! – командует надсмотрщик.

Двое магов медленно, устало возвращаются к золоченой карете, дожидающейся их на полированных плитах там, где дорога уже проложена.

Волшебник помоложе проходит на расстоянии вытянутой руки от безымянного юноши. Тот смотрит на мага, пытаясь извлечь из своей памяти нечто ускользающее. Но безуспешно.

– За работу, бездельники! А тебе, серебряная башка, особое приглашение требуется?

Над юго-восточном краем каньона восходит солнце, проясняя что-то в сознании безымянного работника. Но это всего лишь сумбурная мешанина каких-то сведений о строительстве дороги. Утес расколот белыми магами; мелкие осколки пойдут на заполнение пустот, крупным каменотесы придадут форму. Потом явится черный маг и соединит камни воедино. Кажется... Во всяком случае, камни пойдут в дело, и дорога протянется дальше. На запад. К закату.

– Нагружайтесь! – снова доносится команда.

Ноги сами подводят его к погрузочной платформе, которую другие узники, окутанные тучами пыли, придвигают к гигантской куче битого камня.

«Всего лишь серые камни...»

Эти слова проплывают над ним, когда он ждет в цепочке носильщиков с такими же корзинами.

Возобновляется обычная работа. Подгонка плит, возведение ограждений, прокладка водоводов...

Загрузочная команда принимает от носильщиков корзины и возвращает их полными камней. Безымянный ныряет в лямки и, щурясь на солнце, бредет по длинному дощатому настилу к разгрузочной площадке.

– Следующий!..

Грубые рабочие сапоги защищают от острых камней, но не от волдырей и мозолей. Правая нога безымянного стерта до крови, в сапоге уже хлюпает. Каждый шаг причиняет мучительную боль.

– Эй, серебряная башка!

Носильщик тупо поднимает глаза на солдата.

– Разгрузишься – ступай в палатку целительницы. Потом возвращайся!

В голосе солдата сквозит раздражение. Он ниже безымянного ростом, но вооружен мечом и тяжелой дубиной из крепкого белого дерева.

Безымянный видит белое, с красноватым оттенком свечение, окружающее вложенный в ножны меч. Такое же свечение окутывает мечи всех дорожных солдат.

Носильщик, ковыляя, поднимается на площадку, опорожняет корзину. Затем направляется к парусиновой палатке под белым флажком с изображением зеленого листка. Там он ставит пустую корзину на землю.

Женщина в зеленой блузе, брюках из мягкой зеленой кожи и сапожках им в тон смотрит на него:

– Правая нога?

Он кивает.

– Сядь туда, – женщина указывает на короткую деревянную скамью. – Сними сапог.

Слова звучат обыденно, но его радует музыка ее голоса. Слабо улыбаясь, он садится и стягивает правый сапог, показывая язву, уже загноившуюся.

Целительница качает головой, словно она наедине с собой, и работник ее не слышит. Бормочет себе под нос:

– Идиоты. Нельзя надевать на голые ноги рабочие сапоги больших размеров...

Ее пальцы касаются кожи вокруг раны. Он морщится в ожидании боли, но прикосновение оказывается умелым, мягким и совершенно безболезненным.

– Хм. Могло быть и хуже, – приговаривает она, окуная белый тампон в какую-то жидкость. – Предупреждаю, это щиплется.

Женщина начинает стирать влажной тканью с его стопы гной и кровь.

Жидкость оказалась не просто щиплющей, а прямо-таки огненной. Юноша стиснул зубы, но не дернулся.

– Раз уж ты здесь, дай-ка я проверю кое-что еще, – произносит целительница.

Мягкие пальцы касаются его висков. В первое мгновение в голове разливается странное тепло. Но это ощущение исчезает даже раньше, чем стихает жжение в ране. Целительница отступает на пару локтей и смотрит на безымянного из-под опущенных темных ресниц, неуверенно качая головой.

– Посиди там. Пусть подсохнет.

Юноша пересаживается со скамьи на указанный ею табурет.

– Целительница! – слышится чей-то голос.

Оба поднимают глаза. У входа в палатку стоит дорожный страж, позади него – двое каторжников с носилками.

Одного из них по имени Редрик безымянный знает. Они соседи по бараку.

– Раздробленная нога, – безучастно произносит дорожный страж.

– Положите его на стол. Осторожно.

На глазах безымянного Редрик и другой каторжник кладут раненого на длинный щербатый стол. Осмотрев поврежденную ногу, целительница говорит:

– Я могу наложить лубок, но для верности его не мешало бы направить в Борлен, к мастеру-целителю.

– Тьма! – ругается дорожный страж.

– Решать тебе. Две кости раздроблены. Я, конечно, попытаюсь спасти ногу, но мои возможности ограничены. Он сможет передвигаться без посторонней помощи не раньше, чем через полгода, а прежней его нога не станет никогда.

– Ладно, – ворчит страж. – Помоги ему чем сможешь, а как быть дальше, я спрошу у командира. Вы двое, – страж обращается к каторжникам, принесшим раненого, – хватит здесь прохлаждаться, живо за работу. А этот, – он указывает на безымянного, – скоро придет в порядок?

– Достаточно скоро. На сей раз ты отправил человека ко мне раньше, чем тот успел окончательно загубить ногу.

Страж поджимает губы, но не произносит ни слова и поворачивается. Редрик и второй каторжник уходят следом за ним.

– Моя нога?.. – спрашивает раненый рабочий. Это немолодой мужчина с проседью в клочковатой бороде и редких волосах.

– Тебя отправят к Клеррису. Им это не по нраву, но придется, – женщина роется в длинном сундуке, а потом, достав какое-то устройство из парусины и деревянных планок, подзывает юношу:

– Ты, серебряная голова. Помоги-ка мне.

– Что вы собираетесь делать? – бормочет раненый бородач.

– Наложим тебе временную шину. Чтобы обломки костей не впились в ногу, особенно когда тебя зашвырнут в фургон.

Безымянный человек встает и делает несколько шагов по направлению к столу. Боль в его ноге уже стихла и теперь там тупо пульсирует.

Целительница растолковывает помощнику, как следует держать раненую ногу, и под конец спрашивает его:

– Ты понял?

Он молча кивает.

Она берет в руки свое устройство. Раненый стонет, но не бьется, сознавая, что ему хотят помочь. Целительница действует уверенно.

Юноша с серебряными волосами стискивает от напряжения зубы, но руки его не дрожат, а в сознании крепнет ощущение, будто у него есть и иная цель, помимо помощи в лечении ноги. Какая именно – он не понимает, но, кажется, это имеет отношение к его прошлому. ЗАБЫТОМУ ПРОШЛОМУ.

Когда шина наложена и целительница вытирает губкой пот со лба совершенно обессилевшего бородача, взгляд ее снова падает на безымянного:

– А ведь ты не здешний.

– Я не знаю, откуда я. А ты?

Она отводит глаза, качает головой и предлагает заняться его ногой. На рану, откуда уже удален гной, накладывается пластырь. Женщина опять роется в своем сундуке, но тут несчастный на столе издает громкий стон.

– Не бойся, с тобой все будет в порядке, – произносит она, положив одну руку на лоб раненого, а другой извлекая две какие-то тряпицы. Следующие ее слова снова обращены к безымянному:

– Носи одну из этих тряпиц на раненой ноге каждый день. Сегодня надень прямо на пластырь. Завтра вымоешь ногу и пластырь снимешь. Надевай только чистую! Стирай хорошенько и меняй каждый день, пока рана не заживет. А станет хуже – сразу ко мне. Надзирателям скажешь – я так велела. Они понимают: если ты загубишь ногу, то не сможешь работать вовсе.

Безымянный садится на табурет и наматывает тряпицу на раненую ногу, стараясь не сдвинуть пластырь. Потом, потянувшись за тяжелым сапогом, снова смотрит на целительницу. Похожа ли она на тень, которую он должен вспомнить?

Юноша в растерянности опускает глаза.

Едва заметно улыбнувшись, женщина отворачивается к бородачу на столе.

Безымянный медленно натягивает сапог. Целительница не смотрит в его сторону. Подняв пустую корзину, он направляется к горе дробленого гранита.

XXXVII

– На данный момент они чтят Равновесие лишь на словах, а Преданием и вовсе пренебрегают.

– А можно ли верить Преданию? – спрашивает целительница.

– Взгляни, как оборачиваются дела в Фэрхэвене. И в Сарроннине. А потом скажи мне сама.

– А как насчет Западного Оплота? – целительница поджимает губы.

– По мне, так маршал ничуть не лучше Высшего Мага. Как вообще Верлинн это выдержал... Он любил ее! – человек в черном качает головой. – Любил, хотя отправился туда лишь затем, чтобы исполнить свой долг. Его сын – подлинное чудо, и мы многим ему обязаны... – он пристально смотрит на целительницу. – Ты хочешь попробовать снять блокировку памяти? Но если они обнаружат твои усилия, это может обернуться катастрофой.

– Ничего они не обнаружат. Он повредил ногу, попал ко мне, а я запустила этот процесс. Возможно, с дальнейшим он справится и сам. А нет – я смогу помочь ему.

– Ты ведь не станешь использовать принуждение? – в голосе мужчины слышится крайнее отвращение.

– До такого я не дошла, Клеррис. Он умен, очень умен и продолжает бороться даже во власти Белой Тьмы. Он разговаривает, понимает речь, а это уже само по себе чудо. В другой раз им его не поймать.

– Если он вообще убежит.

Она опускает глаза:

– Для нас это не риск. Либо он убежит, либо они его погубят.

Некоторое время собеседники молчат, потом женщина встает.

– Постарайся сделать что сможешь с его ногой.

– Как раз это довольно просто... – она отмахивается и добавляет: – Белые служат только хаосу. Если не мы, то кто же послужит Равновесию?

Слова женщины продолжают звучать в голове Клерриса и после того, как он поднимается по ступенькам и принимается за лечение раздробленной ноги каторжника под бдительным присмотром дорожного стража.

XXXVIII

Рыжие волосы спутаны, щеки и лоб покрыты потом, но молодая женщина по-прежнему силится сфокусировать взгляд на зеркале.

На темной стене, обшитой дубовыми панелями, горят две масляные лампады. Их свет колеблется, когда Мегера вновь и вновь направляет свою мысль в глубины, скрытые за гладкой серебряной поверхностью.

– Будь ты проклята... проклята...

Ей удается протянуть тончайшую нить гладкой белизны до непроницаемой преграды, за которой клубятся и бурлят ветра. Она скалится в свирепой, болезненной улыбке и, исходя кровавым потом, направляет всю свою энергию вдоль этой зыбкой линии.

«Кран! Брень!»

Зеркало на массивном столе треснуло. Лампы на стене за ее спиной погасли.

Кровь вытекает из пореза на предплечье рыжеволосой, окрашивает шрамы, окружающие ее левое запястье. Голова женщины падает на руки. Дрожь сотрясает ее тело, смешивая кровь, слезы и осколки стекла.

– Будь проклят ты... Креслин... и ты... сестра... – шипит она.

Массивная дверь позади нее бесшумно распахивается. В освещенном дверном проеме появляется мужчина в зеленом с золотом одеянии, с рыжими, уже тронутыми сединой волосами.

Завидев поникшую женскую фигуру, осколки стекла и потухшие лампады, он открывает рот. Но, не вымолвив ни слова, осеняет себя охранительным знамением и отступает, закрыв дверь.

Женщину по-прежнему бьет дрожь.

XXXIX

Человек без имени ковыляет к жилому фургону. Правая его нога боса, в одной руке он несет сапог, а в другой выстиранную тряпицу. На ночного стража, следившего за ним от самого акведука, он не обращает внимания.

– Нечего шляться тут по ночам! – рычит тощий страж.

Как и дневные, ночные стражи вооружены мечами и дубинками, но вдобавок у них еще и кинжалы. Окруженные, как и мечи, ясно различимым для прихрамывающего юноши свечением.

– Целительница сказала...

– До темноты, серебряная твоя кочерыжка! Управляйся со стиркой до темноты! Правила для всех одни!

Каторжник ныряет в темноту барака и направляется к своему месту, не замедляя шага. Он различает предметы одинаково легко что днем, что ночью. Ночью даже легче – при ярком солнце ему приходится щуриться. И эта способность почему-то кажется ему важной. Что-то такое он должен был бы знать... Вновь и вновь пытается он понять себя, но все мысли проваливаются в бездонную пустоту, возникшую на месте воспоминаний.

«...стражи... пинки да ругань...»

«...ага, Дейтер, от злости они бесятся, от злости. На воле ведь оно как: тут и вино тебе, и женщины, и песни. А здесь... разве что камни им таскать не приходится, а веселья не больше, чем у нас. Вина здесь нет. Из всех женщин только другие стражи, а эти стервы хуже мужчин. Ну, а до песен... ты ведь знаешь, как относятся маги к песням...»

Безымянный ставит сапог на верхнюю койку, собираясь забраться туда сам. Одновременно он обдумывает услышанное. Нет женщин? А как насчет целительницы? И что это они говорят насчет песен?.. Кажется, он где-то слышал... Но вопросов юноша не задает, их у него слишком много.

Он ставит ногу на край нижнего лежака и тут же слышит:

– Поосторожней, ты, кочан серебряный!

– Прости.

Юноша взбирается на свой ярус, к самой дощатой крыше барака. Втискивается в узкое пространство, стягивает второй сапог и пытается заснуть. Мускулы его ноют, хоть и не так сильно, как поначалу. Боль в пятке тоже почти унялась. Но бесконечные перешептывания соседей по бараку отгоняют сон.

«...песня... песня...» – шелестит чей-то голос.

Юноша с серебряными волосами приникает к краю разворошенной койки и заглядывает вниз. Редрик, сидящий на нижней койке противоположного ряда, тихонько откашливается, сглатывает и косится в сторону открытого в ночь дверного проема.

– Песню! – настаивает немолодой мужчина с загорелым лысым черепом и узловатыми, как древесные корпи, ручищами.

– Песню!

– Песню!

– Тссс... – доносится откуда-то снизу. – Разорались! Щас живо вертухаи слетятся!..

Порыв ветра, случайно влетевший в дверной проем, колышет единственную лампу в бараке.

– Дерьмо! – доносится с самой нижней из трех коек, находящихся под безымянным.

Еще раз нервно покосившись в сторону входа, Редрик снова прокашливается, и... неожиданно барак заполняет его голос, чистый и ясный, словно горный ручей.

Песня льется легко и естественно. Но даже в тусклом свете качающейся лампы видно, что лицо певца напряжено, словно каждое слово дается ему с трудом, словно каждая нота представляется невидимой стрелой, пущенной сквозь упругую стену бело-красного пламени.

Юноше с серебряными волосами эти ноты видятся взлетающими к дощатой крыше серебристыми огоньками. Их призрачный свет даже более реален, чем свет масляной лампы. Сложив ладонь чашечкой, он ловит чудесного дрожащего светлячка.

...Свист!

Песня Редрика обрывается.

Рассыпавшись серебряной пылью, нота тает в воздухе. Безымянный человек тупо таращится в пустоту между пальцами, чувствуя, как на глаза наворачиваются слезы. Слезы? Из-за призрачного «ничто»?

– Так! – грохочет в дверном проеме грозный голос охранника. – Поем, значит?! Собрались тепленькой компанией... И кто тут у нас запевала? – белая дубинка упирается в грудь худощавого мужчины со светлыми, чуть рыжеватыми волосами: – Опять ты? Порядка не знаешь?

Редрик на солдата не смотрит. Тот тычет дубинкой еще раз.

– Шевелись. Маги хотят с тобой потолковать. И разговор тебе не понравится. Ты знаешь, что они думают насчет пения, особенно здесь.

Редрик медленно поднимается на ноги.

– Давай, двигайся, мой сладкоголосый!

Прежде чем юноша с серебряными волосами успевает воспринять, что, собственно, случилось, певца с солдатом уже нет. Лишь лампа раскачивается, задета кем-то из них.

Откуда-то, возможно, из его утраченной памяти, доносятся слова: «Пение дестабилизирует дорожные работы».

Больше ни слова протеста не прозвучало. Ни слова.

Юноша с серебристыми волосами поворачивается лицом к стене. Песня продолжает звучать в его сознании.

Истомленные каторжники засыпают, а он еще долго лежит, уставясь в потолочные доски, нависшие почти над самым его лицом. Постепенно музыка уходит, и он снова воспринимает окружающие его негромкие звуки: скрип коек, храп и невнятное бормотание каторжника-хаморианца, заговорившего во сне на родном наречии.

Да, мускулы уже не болят так, как в первые дни работы, солнце уже не обжигает загоревшую кожу, но у него нет ни имени, ни прошлого. Ничего, кроме звучащего в голове шепота, столь тихого, что невозможно разобрать ни слова. И лишь одно воспоминание несомненно – тень с лицом женщины.

Со временем, однако, засыпает и он. Во сне ему видятся золотистые ноты, сверкающие на фоне серых каменных стен, и бескрайние поля белого снега.

– Подъем, бездельники! Живо наружу! – голос утреннего стража звучит даже более грубо и хрипло, чем обычно.

Над каньоном моросит дождь, не прибивая пыли, а образуя в воздухе туманную взвесь. Для дорожных работ пыль – дело такое же обычное, как разливаемая черпаком утренняя овсянка. И лишь вода, чистая холодная вода напоминает о падающих белых хлопьях и песне.

Деревянная миска выпадает из рук безымянного, овсянка расплескивается по камню. Глаза юноши широко раскрыты, но он не видит ни тумана, ни остальных каторжников, ни стражей.

– Не-е-е-е-е-ет!..

Пронзительный крик звучит и звучит, бесконечно долго, и юноша с серебристыми волосами даже успевает удивиться, как это стражи ничего не предпринимают. Хотя осознает, что звучит именно его голос и стражи медленно направляются именно к нему. Но главное не это, а холод и белизна его мыслей, нахлынувшие образы...

...необозримых заснеженных просторов под вздымающимися к небу пиками...

...серебряных нот, раскалывающихся о серый гранит стен...

...людей в изумрудных одеяниях, пирующих за высокими столами...

...верховой езды по узким горным тропам...

Он шатается и даже не поднимает рук, чтобы прикрыться от обрушивающихся на него ударов. При первом ударе образы рассеиваются, после второго – человек проваливается во тьму.

Когда безымянный приходит в себя, оказывается, что он не в силах пошевелиться, ибо привязан к столу. Над его головой покачивается влажная парусина. Капельки воды, скопившиеся в складках изношенной ткани, просачиваются внутрь, падая и на каменный пол, и на его полуобнаженное тело.

Темноволосая целительница скользит по нему взглядом, хотя сейчас она занята совершенно другим: накладывает пластырь на резаную рану на руке лысого истощавшего каторжанина, бывшего некогда волосатым толстяком.

– Это должно помочь, но постарайся не допускать загрязнения.

Она говорит «постарайся», поскольку прекрасно понимает: каменная пыль проникает решительно повсюду.

Юноша с серебряными волосами закрывает глаза и старается выровнять дыхание.

– С ним все?

– С этим? Да.

– А как насчет серебряной башки?

– Дыхание выравнивается, но, пока он не очнулся, ничего определенного сказать не могу. Два таких удара по голове свалят кого угодно.

– Ну и не велика потеря. Он же ненормальный, даже имени своего не знает.

– Может, никогда и не узнает, если ты будешь бить его дубиной по черепу.

– Так он ведь спятил. Сущий псих.

– Он что, па кого-нибудь набросился?

– Не то чтобы набросился... Вдруг ни с того, ни с сего как заорет: «Нет!» Истошно так заорал, во всю глотку, вопит и ни в какую не прекращает. А магам это очень не понравилось. Ну, Джеро и огрел его по башке... От магов бы ему хуже досталось.

– Ладно. Я дам тебе знать, как у него дела, когда выясню.

Удаляющиеся шаги. Охранник и лысый уходят. Затем прямо над ним – женский голос:

– Они ушли.

Юноша дергается.

– Полегче. Сейчас развяжу.

Он расслабляется, а когда путы спадают, пытается пошевелиться. Голова раскалывается от боли.

– Лежи. Садиться пока не пробуй.

Он медленно открывает глаза и видит лицо целительницы. Та пристально всматривается в его лицо.

– Что случилось? – спрашивает она.

– Не... знаю... – бормочет он и тут же, ощутив откуда-то знакомую тошноту, поправляется: – Не совсем понимаю.

Она медленно кивает:

– Пожалуй, завтра ты сможешь вернуться к работе, но тебе придется проявить осторожность. Многое ты будешь видеть не так, как раньше. Настройка может оказаться нелегкой.

Повернувшись к открытому выходу из палатки, она продолжает:

– В пяти кай по направлению к Джеллико находится красивая долина. Маги сохранили ее для будущей гостиницы или места отдыха. Туда можно попасть по речке. Оттуда, через северные долины Кертиса, лежит путь в Слиго.

Тяжелые шаги заглушают шум барабанящего по палатке дождя.

– Дай-ка я снова загляну тебе в глаза, – говорит целительница.

– Э, да я гляжу, он очухался! – рычит возле входа в палатку охранник.

– Удар был не настолько силен, чтобы его убить, но голова у него болит сильно. Если сегодня дать ему отдохнуть, он поправится. Но приступы головокружения могут повторяться в течение нескольких дней. Так что если во время работы он вдруг зашатается или сядет на землю – не удивляйся.

– И сколько это будет продолжаться?

– Дня два. Может, три-четыре. Потом все должно пройти... Кость цела, так что для меня тут работы уже считай что и нет.

– Вот и прекрасно. Раз так, то он может валяться и на своей койке. Пошли, серебряная башка.

– Рано, – возражает целительница. – Если он сейчас встанет, то может снова свалиться без сознания.

– Ладно, пусть чуток отлежится. Я еще вернусь.

Дождь усилился, превращаясь в ливень. Впервые за много дней каменная пыль прибита к земле и больше не забивается в ноздри.

– Попробуй сесть.

Юноша свешивает ногу с края стола и на миг ощущает себя двумя отдельными людьми, по-разному видящими все вокруг. Даже дождь воспринимается так, словно идут два особых ливня, для каждого из них по отдельности.

– Встань!

Сильное звучание ее голоса поддерживает его, позволяя встать на ноги. Но его шатает, и, чтобы сохранить равновесие, ему приходится ухватиться за край стола. Целительница всматривается в глубь его глаз и говорит:

– Можешь сесть.

Голос ее снова лишен всякого выражения. Подныривая под промокшую, обвисшую парусину, в палатку заглядывает страж.

– Можешь его забирать. Что могла, то сделала. Но он еще слаб, так что на работу пока не посылай.

Юноша с серебряными волосами знает теперь, что у него есть имя. Но знает он также и то, что смертельно опасно сознаваться даже в этом ничтожном знании. Под приглядом стража он бредет под дождем в набитый узниками барак.

– О, серебряная маковка вернулся!

– Никак у него темечко и вправду из серебра. Помнишь, как огрел его Джеро?

Он молча направляется к своей койке, стараясь не смотреть на единственную пустую лежанку. Ту, которую занимал певец. Скоро ее займет другой приговоренный, а песня Редрика так и останется недопетой.

Надо бежать... бежать, пока Белые маги не узнали, что к нему возвращается память. Теперь он знает о своих былых умениях, но понятия не имеет – на что способен сейчас.

Пелену дождя над каньоном рассекает молния, следом доносится раскат грома. Дождь продолжает барабанить по крыше. Порывы влажного ветра то и дело врываются в дверь барака.

Пульсирующая боль в голове немного стихает. Юноша, подобравшись к краю койки, начинает слезать вниз. Его нога никак не может нащупать опору.

– Эй, лежал бы ты лучше на месте...

– Серебряная макушка, куда?..

Не откликаясь, с отсутствующим выражением лица, он ковыляет к выходу. Останавливается в проеме, глядя на дождь. Мир перед его глазами то расплывается, то двоится, но, хотя и с трудом, с болью, к нему возвращается прежнее видение.

Ливень еще продлится, но недолго.

Стражи стоят под парусиной, лениво переговариваясь.

Спустя мгновение юноша выходит под дождь и легким шагом направляется на восток, круто забирая в сторону незаконченного парапета, отделяющего дорогу от дренажного канала.

«...глянь, тыква серебряная!.. еще пуще спятил...»

«...стой, куда тебя...»

Но он не спятил. Напротив – хотя бы отчасти обрел рассудок. И знает, что может ускользнуть от магов лишь во время грозы или бури.

– Джеро, забери идиота!

Узник ускоряет шаг. До ограждения акведука остается не больше пяти локтей.

Помешкав, рослый страж обнажает меч и пускается вдогонку, но скользкие от влаги камни мешают ему бежать.

– Беги! Беги, серебряная макушка! – кричит кто-то из барака.

– Молчать! – рявкает крепко отстающий от беглеца охранник.

Со стороны может показаться, будто за полупрозрачным занавесом дождя разыгрывается беззвучная пьеса.

Пленник быстро ковыляет к парапету и вдруг замирает, словно пытаясь сосредоточиться. Страж догоняет его с мечом наготове.

Яростный порыв ветра хлещет водой в лицо стража так, что тот вынужден остановиться и проморгаться.

Беглец перекидывается через стену. На виду остается лишь одна рука, уцепившаяся за край парапета.

Страж подлетает к стене с занесенным клинком, смотрит вниз, отступает и кричит:

– Он пропал! Свалился в канал!

Его голос заглушается дождем и ветром.

– Как свалился? Куда? – второй страж присоединяется к первому возле ограждения, но спустя миг, то и дело оглядываясь через плечо в ту сторону, где исчез пленник, оба спешат к фургону, где размещаются Белые маги.

Грохот и звон.

Пронзительный свист.

Новые и новые стражи спешат к каналу, бегут вдоль русла, проклиная дождь, ветер и бурлящую воду.

Оказавшись во власти бурного потока, беглец пытается расслабиться и сберечь силы, отдав себя во власть течения. Он не успевает сделать и двух вздохов, как его проносит мимо временных ворот, отделяющих дорогу от строительного лагеря. Каторжного лагеря, представлявшего собой его маленькую вселенную... Сколько же времени это продолжалось? Вопрос остается без ответа. Сейчас его жизнь состоит из двух частей: проведенной в плену у Белых магов и той, что начинает к нему возвращаться. Беспамятство и плен могли исчисляться неделями, месяцами, а возможно, даже годами.

По мере того как его относит от центра грозы, поток становится не столь стремительным. Беглец старается оглядеться, а потом начинает подгребать. Еще через некоторое время его ноги начинают отталкиваться от донных камней. Глаза при этом неотрывно следят за берегом.

И тут впереди вырастает стремительно приближающийся мост.

Полувплавь, полувброд юноша бросается к северной стороне канала и успевает ухватиться за каменный береговой устой.

Задыхаясь и хрипя, беглец цепляется пальцами в почти незаметные зазоры между камнями кладки. Ценой неимоверных усилий ему удается вытащить свое тело из воды на каменную насыпь, пологий склон, за которым начинается помянутая целительницей долина. Взобраться по насыпке тоже оказывается непросто, но в конце концов он ставит хлюпающий сапог на траву. Перед ним луг, окаймленный дубами и можжевельником. Позади – каменный мост, переброшенный через утихающий поток.

Вскоре по чародейской дороге рысью помчатся всадники – нельзя попадаться им на глаза.

Выбиваясь из сил, он ковыляет по высокой, по колено, траве к можжевеловому подлеску. Там можно будет укрыться среди кустов и деревьев.

Беглец поспевает к опушке как раз тогда, когда по каньону эхом разносится стук копыт. Конский топот нарастает, потом начинает удаляться. Юноша, уже совершенно обессиленный, продирается сквозь ветви и взбирается на гребень холмистой гряды.

Холодный дождь хлещет лохмотья на его спине, но он почти не чувствует холода и рад дождю – своему главному прикрытию. Как только завеса падающей воды исчезнет, Белые маги либо собаки-ищейки смогут взять его след. Значит, к тому времени ему следует уйти как можно дальше.

Лишь изредка переводя дух, он идет, идет и идет весь день, пока, перевалив гребень, не спускается в речную долину.

Ближе к вечеру дождь сходит на нет, и по прояснившемуся сине-зеленому небу стремительно бегут гонимые ветром белые облака. Только тогда беглец позволяет себе отдых на краю ягодной полянки. Даже основательно оторвавшись от преследователей, он первым делом ищет укрытие. Забившись в ложбинку, образованную валуном и упавшим деревом, он начинает медленно поедать темно-пурпурные ягоды.

Свернувшись в клубок, беглец радуется тому, что вырос на Крыше Мира, где царит настоящий холод. Он пытается собрать воедино бесчисленные, несвязные обрывки воспоминаний, возвращенных ему целительницей. Была ли она Мегерой? Или иным орудием судеб и фурий, о каких повествует Предание?

Среброволосый юноша погружается в полусон, и к нему является череда видений, уносящих в прошлое.

XL

– Признаю, что действовать с наполовину опустошенным сознанием непросто, – криво улыбается Мегера. – Но мне случалось преодолевать и более серьезные препятствия.

– Ты здесь с прошлой весны, а скоро уже конец года. Надолго еще собираешься задержаться? – спрашивает герцог Монтгрен.

– Я делаю, что могу, кузен. Но учитывая мою неполноценность... – на ее лице снова появляется кривая улыбка. – Я задержусь ровно столько, сколько потребуется.

– Но не хочешь же ты сказать...

– Насколько потребуется. Он или выздоровеет и убежит или умрет. Последний выход был бы, наверное, самым легким для тебя или моей дорогой сестрицы. Но я делаю все, чтобы помочь, ему разорвать заклятье. Правда, – добавляет она, помедлив, – я не слишком хорошо обучена. О чем опять же позаботилась дорогая сестрица. Так что, возможно, мне еще немало времени придется пользоваться твоим гостеприимством.

– Которое мне придется оказывать, – холодно отзывается герцог.

– Ну что ж, каждому из нас приходится нести свою ношу, – она поворачивается к старинному письменному столу и неожиданно вздрагивает.

Герцог, не заметив ее растерянности, медленно качает головой.

– Ааааа!..

Рыжеволосая женщина падает на колени. Ее глаза широко раскрыты, но ничего не видят, ибо сознание захвачено бурным, немыслимым, кошмарным водоворотом чужих воспоминаний.

Невысокий, изящно одетый мужчина, только что державший ее за руку, отшатывается, расплескав из кубка красное вино. Темные, похожие на кровь пятна расплываются на старинном хаморианском ковре.

Прежде чем герцог успевает поставить свой кубок на стол, его кузина уже лежит ничком. Она потеряла сознание.

– И что теперь? – бормочет он, опускаясь на колени рядом с женщиной. – Хелисс! Хелисс! Что же теперь?