Отрок. Бабы строем не воюют

Глава 3

Встречи с ратнинской лекаркой Настеной Арина ожидала с нетерпением и тревогой. Пока в ее жизни не появился Андрей, она старалась не думать о своем бесплодии – казалось, теперь-то, после смерти Фомы, какая ей разница? А вот сейчас извелась: бабкиным словам верить очень хотелось, но ведь так и не родила от мужа! Размечталась, разлетелась со своей любовью, но Андрею же детей надо, зачем обнадеживать, если родить ему не сможет?

Не только это волновало ее в предстоящей встрече. Про языческих жриц она от бабки, конечно, наслышалась. Про то, что бабка и сама жрица, Арина не то чтобы не задумывалась; потом уже сообразила, что та каким-то образом поворачивала мысли своей ученицы от опасной темы. Но одно дело слышать, а тут, поди, доверься такой. И не то чтобы опасалась, просто понимала: придется заглянуть в тот самый тайный мир, чье присутствие здесь она уже ощутила – знакомство с Аристархом до смерти не забудешь. И то, что мир этот скрыт от посторонних, не делает его менее важным и значимым для жизни всей общины.

Отец Михаил, конечно, за умы и души прихожан борется, но у кого тут власти больше – еще очень большой вопрос. В Турове да и в Дубравном сила христианской веры несомненна; бабка-то ото всех таилась, оттого и считали ее у них травницей-шептуньей, но ведь если подумать хорошенько – не так-то все просто. Аринка мала была о таком задумываться, уже потом, вспоминая, поняла: старуха немалую власть над умами односельчан имела, при желании могла повернуть так или эдак. И поворачивала! Недаром дед, а потом батюшка покойные частенько захаживали к ней в пристройку вечерком, когда уже и дел никаких вроде нет – так, посидеть, поговорить о чем-то.

А тут, в Ратном, не то чтобы старые боги были сильны, как раз наоборот – ратнинская сотня огнем и мечом стояла на стороне христианства, но именно поэтому ратнинцы могли себе позволить не шарахаться от старой веры в страхе. Как читал из Писания отец Геронтий: «Бог стал в сонме богов; среди богов произнес суд»[4]. Ратнинцы как-то умудрились заставить работать на пользу себе служителей старых богов! Не убивают, не изгоняют, но и воли не дают – наш Бог главный, он судит ваших богов, а мы судим вас.[5]

Но ни Настена, ни тем более староста Аристарх не выглядят живущими в Ратном из милости – как-то они на здешнюю жизнь влияют. Но вот в чем и насколько – неплохо бы разобраться. Коли ей тут жить, то это и ее коснется непременно. После знакомства с вернувшейся наконец в крепость молодой лекаркой Арина в этом не сомневалась.

Появления Юльки она ожидала с интересом – еще в дороге немало наслушалась рассказов Ильи. Словоохотливый обозный старшина поведал, что Михайла Юльку с детства из всех прочих выделял и сейчас ни на кого более не смотрит. Анька тоже лекарку поминала, но сильного восторга не выказывала. Напротив, возмущалась – дескать, приворожила! Ну, тут дело понятное – ревнует брата, ей никакая не угодила бы.

Тем сильнее разбирало любопытство: что ж это за девка такая? Боярич-то жених завидный: и сам по себе удивительный парень должен привлекать девичьи взоры, и родители девок, надо полагать, за счастье почтут с Лисовинами породниться. Он уже сейчас вон какими делами ворочает! Так что выбрать мог кого угодно – самая первая красавица, только бы мигнул, его была бы.

А эта оказалась совсем и не красавицей. Впрочем, чего там разберешь в этом возрасте? Девка как девка, с первого взгляда вроде и ничего особенного. Худенькая, но не сказать, чтоб костлява; лицо узкое, нос чуть вздернут, вот только коса нездешняя – темная, а в глазах читается недевичье упрямство. Чем-то козу строптивую напоминает. Нравом-то, похоже, совсем не ласкова и не покладиста, к тому же лекарка.

Все правильно: чтобы такого парня заинтересовать, девка и должна быть непростой. Но простота простоте рознь. Конечно, Юлька в свои невеликие годы уже людей лечит и не от простуды травки собирает, а тяжелые раны да серьезные недуги врачует. Грязь, кровь, боль на себя берет, воинов утешает и обихаживает. Но и другое не след забывать – не просто так она исцеляет, а силой Макоши.

Знакомство у них с Юлькой получилось интересное. То есть вначале-то Арина издалека ее заметила, когда та с двумя девчонками в крепостной двор въезжала. А потом уже, вечером, довелось и поближе свидеться. И причиной неожиданно стала Красава. Арина так и не сумела переговорить про девчонку с Анной, несколько раз пыталась, но словно на стену натыкалась. Боярыня ее поначалу выслушала, хотя видно было, что не нравятся ей Аринины слова. Сама же говорить не желала, и все тут! А в последний раз оборвала довольно резко:

– Красава – внучка боярыни Гредиславы! Она здесь по моей просьбе. Сама знаешь, какое у Алексея с сыном несчастье, у нас на нее вся надежда. И чем она навредить может? Дите совсем… Мишаня с ней, как с сестренкой младшей с титешных лет нянчится. Оставь ее в покое!

Но Арина чувствовала – не на нее боярыня сейчас сердится, а на собственную слабость. Возможно, и сама что-то примечала, но гнала от себя такие мысли. Не хочется ей, ох, как не хочется вникать! Потому и слушать не желает: ведь тогда уже не отмахнешься. Или тут волхва постаралась? Ведь Анна-то совсем не похожа на тех, кто себя обманывает, откладывая неизбежное.

Отступать Арина не собиралась, понимала: чем дольше это тянется, тем худшей бедой рано или поздно обернется. А пока следила, чтобы Красава к ее сестренкам близко не подходила, и их самих предупредила не единожды; да малявки, как и Елька с Любавой, занятые при девичьем десятке, без дела и надзора по крепости не болтались. Вот Красава на них издали поглядывала, и очень это Арине не нравилось. А уж ее-то саму маленькая волхва и вовсе такими злобными взглядами одаривала, что казалось, вот-вот железом острым пырнет, да еще и отравленным. Хорошо, хоть старалась обходить стороной – одного столкновения ей хватило.

Впрочем, из-за присущих всякой большой стройке тесноты и беспорядка ходить в крепости приходилось, словно по узким улочкам, как уж тут хоть иногда не столкнуться? В таких случаях Красава только что не скалилась и всегда умудрялась шмыгнуть в сторону. И когда она внезапно выскочила из-за угла недостроенного сруба, ничего иного Арина и не ожидала. Но сейчас девчонка, кажется, даже не видела, кто перед ней: растрепанная, взъерошенная и чем-то не на шутку перепуганная, метнулась к Арине, словно ища спасения. Юркнула за нее, вцепилась в юбку, всхлипывая и дрожа. От неожиданности молодая наставница сначала растерялась, а потом встревожилась – что там еще случилось, если уж Красаву так напугало?

Долго гадать не пришлось. Из-за того же угла вылетела разъяренная Юлька с зажатой в руке синей лентой – раньше такая, кажется, в косе у маленькой волхвы была. Неужто лекарка ее за косу ухватила, а та вырвалась? У Юльки-то из глаз только что молнии не сыпались!

Красава, держась за Аринкину юбку и чувствуя себя в безопасности, высунулась из-за нее и выкрикнула:

– Все равно он моим будет! Моим! Вот! – еще и притопнула, и язык показала.

«Малявка-малявкой, и голосок вроде бы детский, а словно баба норовистая скандалит. Но Юлька-то какова!»

Лекарка при виде постороннего человека мгновенно успокоилась – куда только девалась разгневанная девчонка! Перед Ариной сейчас стояла благообразная, уверенная в себе отроковица. Вот только кулак со скомканной лентой да глаза выдавали ее истинное состояние.

– Что случилось? – Арина на всякий случай заслонила от разгневанной лекарки Красаву. – Что вы не поделили-то?

Красава подняла глаза и только тогда поняла, кто перед ней. Вот тут-то ее снова пробрало! Испуганно взвизгнув от неожиданности, девчонка извернулась, словно ящерица, вырываясь из Арининых рук, затравленно шарахнулась в сторону, налетела на кучу каких-то чурбаков, запуталась в юбке, упала, но тут же вскочила и со всех ног ринулась прочь.

Арина, ничего не понимая, взглянула на Юльку:

– Это ты ее так?

Та оторвала глаза от ленты, все еще зажатой в руке, и с отвращением отшвырнула ее в сторону, но не рассчитала, и узкая полоска ткани, подхваченная встречным порывом ветра, медленно опустилась в грязь возле самых Юлькиных ног. Девчонка брезгливо сморщилась и наступила на ленту ногой, будто насекомое какое или слизняка раздавила.

– Так что тут у вас случилось? – уже строже спросила Арина.

– Да ничего не случилось, – недовольно дернула плечом Юлька, явно досадуя на расспросы, и вдруг с интересом взглянула на Арину. – А она, никак, и тебя испугалась? Надо же… – и только после этого спохватилась и, наконец, поздоровалась:

– Здрава будь… Меня Юлькой зовут. А ты и есть новая наставница Арина?

Арина кивнула, разглядывая молодую лекарку.

– Да, я Арина. Завтра вот с девками к тебе приду заниматься. Я и сама хочу поучиться уходу за ранеными. Не лишнее.

– Ага, я уже знаю, – Юлька тоже внимательно рассматривала Арину. Не так, как девке на старшую женщину пристало смотреть – не пряча глаз, почти нахально. Не скрывала, что рассматривает и оценивает. Арина ответила – уж что-что, а взглядом окоротить она умела. Девчонка наконец отвела глаза: продолжать такие переглядки с ее стороны было бы откровенной дерзостью – все-таки не ровня перед ней.

Вот после этой встречи у Арины тревог и добавилось. Было о чем поразмыслить – и не радовали ее эти мысли, совсем не радовали. Не то чтобы Юлька ей не понравилась или вызвала неприязнь, нет, да и не в том дело. С самой Юлькой как раз все понятно: лекарка хоть и мала еще, но поставить себя уже сумела (это Арине особенно бросилось в глаза) и совладать с собой способна даже в горячности. Да и помимо присущего любой женщине умения на людях выглядеть совсем не так, как наедине с собой, в Юлькиной выдержанности явственно выделялась именно лекарская привычка являть окружающим уверенность, твердость, убежденность в своей правоте.

«Она с больными и ранеными должна уверенно управляться, своей воле их подчинять. Коли собой владеть не способна да сильного характера нет, так и не выйдет ничего. Как там она с бояричем или боярич с ней разбирается – их забота, нравится ему – значит, ладят как-то, а вот с Красавой… Они же обе здесь без взрослого пригляда… Мало ли, что в полную силу пока не вошли.

…Юлька с бояричем, значит? А не про него ли эта малявка сейчас крикнула: «Все равно ОН моим будет»? Анна говорила, что Михайла с ней возился, как с сестренкой… Влюбилась, что ли? Детская влюбленность может растаять, а может потом в такое вырасти… А если ее бабка на то и рассчитывает? Ох, неужто и волхва, и лекарка через этих девчонок за душу боярича бьются? И за власть в крепости? Расчетливо и осознанно?

А сами девчонки? Ведь ни одна, ни другая ему женой не станут. Или волхва все-таки надеется? Древний боярский род, Анна сказывала… Окрестят Красаву, дело нехитрое. Неужели так и задумано? И будет у Михайлы жена с такими глазами… брр…

Господи, Андрей-то при Михайле все время состоит, значит, и его это затронет?! А как?

А Юлька? Бабка как-то обмолвилась, что любовь лекарки душу выжигает, и мужам от них надо держаться подальше, не то пропасть можно. Вот же, не расспросила тогда, ни к чему было, а бабка и не пояснила. Но пока что не похоже, что у Михайлы душа…

Не похоже? А разговоры, что душа у него, словно у старца умудренного… Нет! Пустое оно! А вот то, что маленькая волхва с лекаркой его не поделили, и чем оно для Андрея обернется – не пустое… Мало было тревог, так еще одна заботушка! Одно хорошо – не новое это, значит, уже давно тянется, бог даст, погодит до возвращения полусотни, тем более что и Андрея, и самого боярича сейчас нет».

На занятиях в лекарской избе Арина к Юльке потихоньку присматривалась. За обучение девиц молодая лекарка взялась решительно, но наставнице все время приходилось держаться настороже, потому что при Юлькином ершистом характере и обычной девичьей склонности к ехидству их с девками никак не следовало оставлять без присмотра.

Правда, как по заказу, еще и Вея в первый же день попросила разрешения учиться вместе с девичьим десятком, когда время найдется.

– С ранами от зверей я уже дело имела, – пояснила жена Стерва. – Они, конечно, и пострашнее воинских бывают, но все равно – иные. А у меня теперь воины в семье появились… мало ли. Не всегда лекарка-то рядом окажется.

Арина тогда о своем подумала: ухаживать за недужными ей, конечно, уже приходилось, но с Веиным опытом и не сравнить. Так что позволила, не раздумывая – тут разрешения боярыни не требовалось. А про себя порадовалась: две бабы на пятнадцать девиц – не одна, все легче будет.

В самый первый день Юлька, хмуро оглядев девок, стоявших кучкой, сообщила:

– С ранами да перевязками я и сама справлюсь, хотя и вам покажу потом. А вот перенести раненого из телеги сюда да на стол мне положить сможете? Или лежачего накормить-напоить?

Девки переглянулись, а Проська фыркнула:

– Тоже мне, умение…

– Ну, значит, это и будет вам первое задание! – сразу ощетинилась Юлька. – Вон трое болящих есть, их обихаживайте!

Отроки, попавшие к Юльке на попечение с разными, в основном нетяжелыми недугами, вроде чирья на заду или вывиха ноги, откровенно скучали от безделья и поначалу отнеслись к прибытию девичьего десятка как к неожиданному и приятному развлечению, но радость их длилась, увы, совсем недолго. В первый день трое «тяжелораненых» пострадали не сильно, если не считать того, что на пареную репу, огромный горшок с которой выделила для занятий Плава, они к вечеру смотреть не могли. Каждого из отроков ею по очереди попотчевали пятеро девиц, старательно запихивая ложку в рот и требуя, чтобы непременно проглотил. А после еще по указанию Юльки умывали и вытирали лицо. Самим же мальчишкам при этом приказано было лежать, не шевелясь, и девицам не помогать.

Девки, надо сказать, справлялись с делом более-менее ловко – почти у всех в семьях росли младшие сестренки-братишки, да и недужные случались, и кормить-поить их приходилось, разве что не так вот – совсем недвижимых. Мелкие недоразумения, вроде соскользнувшего к уху или упавшего за ворот рубахи куска вконец остывшей репы, в счет не шли – наловчились девицы быстро. Одна Млава с такой тоской во взоре провожала каждую ложку, что Терентий, на чью долю выпало стать ее подопечным, в конце концов не выдержал:

– Да ты сама-то хоть чуть поешь, что ли… – пробухтел он с набитым ртом, силясь проглотить очередной кусок. – Я же все равно видеть эту репу уже не могу, а как на тебя гляну, так и вовсе все назад прет!

– Не-е… – испуганно замотала головой девка, грустно глядя на остатки еды в миске. – Нельзя мне… – и вздохнула со слезой в голосе, – я же не нарочно… Оно само так смотрится.

Еще тяжелее пришлось мальчишкам, когда Юлька показала, как надо правильно поить лежачего больного, и потребовала, чтобы каждая из девиц повторила все ее действия – и чтобы непременно правильно! Девчонкам-то что – только хихикали да взвизгивали, когда слишком сильно наклоняли берестяную поилку и вода лилась, мягко говоря, не только в рот, а вот отроки в результате сего действа разве что не плавали на мокрых тюфяках. Но лекарка и из этого умудрилась извлечь урок:

– Постель перестилать да переодевать раненого тоже уметь надо, чтобы не побеспокоить лишний раз, особенно если он без сознания лежит. Вот, смотрите… – и она снова и снова показывала, объясняла, растолковывала…

«А говорят, что норовиста да чуть что гонор свой выказывает. Вон терпение какое, сколько раз повторяет да смотрит, чтобы каждая девица ее поняла да все правильно сделала. И с отроками обращается бережно, хоть они раненых только изображают. Повезло Михайле: такую лекарку сумели в крепость залучить, даром что молода еще».

В следующий раз Юлька попросила дежурного урядника подкатить к крыльцу лекарской избы телегу и уложила в нее парней – пусть изображают привезенных раненых. А девкам вручила носилки. Вот тут-то несчастным отрокам стало совсем не до смеха.

Даже боярыня, подоспевшая к этому времени из Ратного, успела полюбоваться на их учебу, хотя ее появления поначалу никто даже не заметил – такая суматоха сопровождала упражнения девиц. Тем не менее, несмотря на всеобщее оживление и раздававшийся временами смех, баловством тут и не пахло: две девчонки, Светланка с Лушкой, сосредоточено пыхтя, тащили к крыльцу носилки с отроком Гавриилом. На лице парня читалась обреченная покорность судьбе, он изо всех сил уцепился за носилки и, казалось, приготовился соскочить с них. Ничего удивительного, насмотрелся уже на мучения своих приятелей: идущая первой Лушка начала всходить на ступеньки крыльца и потянула носилки вверх. Худосочная Светланка, вместо того чтобы поднять свой край повыше, зачем-то еще больше его опустила. Гавриил непременно поехал бы вниз, да уже знал, что его ждет, и умудрился упереться еще и ногами, чем и спасся от неминуемого падения.

– Лушка! Руки опусти! – рявкнула наблюдавшая за ними Юлька. – Светка, поднимай выше! Это Гаврюха такой цепкий, а раненый пластом лежит. И неча на отроков кивать – сами носить учитесь. Не всегда рядом подмога найдется.

Девки, красные от натуги, кое-как выправили положение и двинулись дальше, но, судя по страдальческой физиономии Гавриила, он не считал, что его испытания окончены, ибо сейчас парень хоть и отпустил края носилок, но сжался: явно ничего хорошего от дальнейшего не ожидал.

– Локти! – не удержавшись, крикнул он.

– Ага! – не оборачиваясь, сосредоточенно кивнула Лушка и, слегка выставив в стороны локти, нащупала ими косяк двери, а потом уже стала протискиваться с носилками дальше. Кое-как осилив это препятствие, потянула свою ношу в сени, но идущая следом Светланка оказалась не столь расторопна. Гавриил, запрокинув голову назад, внимательно следил за Лушкой и на какой-то миг опоздал с очередным предупреждением. Его отчаянный вопль: «Порог!!!» – слился с не менее отчаянным вскриком споткнувшейся о препятствие девчонки, которая тут же выпустила носилки и повалилась прямо на них и на ноги взвывшего дурным голосом парня. Лушка, как и следовало ожидать, не смогла одна удержать свой край, выпустила ручки и, подбитая сзади под ноги, тоже рухнула вниз, но уже на голову бедолаги.

Арина и Вея привычно растащили девчонок и в который раз за день подняли многострадального парня. Он увидел стоявшую за спинами окружающих Анну и отчаянно взмолился, забыв поздороваться:

– Матушка-боярыня! Смилуйся! – он чуть не плакал. – Сил больше нет! Сгинем все безвинно! Мы с Терентием тут мучаемся, а Акимка вон лежит…

– А что Акимка! – тут же донеслось из открытой двери. – Меня сегодня водой поили, пока не забулькал! И с головы до ног облили! Пусть тебя таскают – у тебя хоть ноги здоровые, а с меня Млавы хватит!

В ответ на эти слова грянул хохот, а подскочившие к матери Анна-младшая и Мария пытались ей что-то объяснить – больше знаками, чем словами. Видимо, рассказывали, что толстуха, как только что Светланка на Гавриила, упала на ноги Акиму, да неудачно – ступню ему придавила. Юлька, правда, и из этого устроила урок: перетянула пострадавшую ногу повязкой, попутно объясняя девкам, что надо делать, а чего нельзя ни в коем случае, да не просто показала, а заставила каждую потом повторить уже на второй, здоровой ноге. При этом отрок, мужественно терпевший, пока ему вправляли вывих, верещал и вырывался от девок. Выяснилось, что он не переносит щекотки, а вредные девицы то и дело умудрялись цапнуть его пальцами за пятку.

К Арине Анна подошла, имея вид уже слегка обалдевший, и только спросила тихонько:

– А локти-то тут при чем?

– Локти? – не поняла было Аринка, но тут же вспомнила. – А, это когда в дверь с носилками протискиваются? Ну так, когда идут, то косяк не видят, плечи-то проходят, а руками непременно об него заденут, как раз по пальцам. И роняют от неожиданности. Вот и приходится локти слегка выставлять, чтобы понять, где надо осторожничать.

– Надо же! А на первый взгляд, дело совсем простое… – подивилась Анна, наблюдая за девицами: теперь носилки, уже с Терентием, вцепившимся в них так же отчаянно, как и Гавриил перед этим, тащили Проська с Евой. После того, как Ева, полностью подтвердив только что сказанное Ариной, благополучно забыла в дверях растопырить локти и, саданувшись костяшками пальцев о косяк, уронила носилки, а несчастный Терентий со всего маха стукнулся головой об порог, боярыня не выдержала и остановила занятия.

– Нет, не дело это – больных мучить! – Анна озабоченно покачала головой, наблюдая, как Юлька ощупывает затылок пострадавшего. – Поговорю сегодня с наставниками, пусть наказанных из темницы сюда присылают, что ли.

Позже Юлька еще раз проследила, как девчонки поили несчастного Акимку, и удовлетворенно хмыкнула.

– Ну вот, как переодевать лежачих и постель перестилать, я вам уже показывала, но это не все. Завтра продолжим. С ранеными всякое случается – и под себя в беспамятстве нужду справляют, обмыть иной раз надо. Приходится прямо тут, не поднимая, все делать.

Девки при этих словах захихикали, а отроки тревожно переглянулись.

Воскресный выезд в этот раз удался только потому, что в девичьи телеги запрягли Арининых лошадей, приведенных из Дубравного. Верхами всего пятеро отроков поехали, прочие сидели с девками: остальных коней забрала с собой ушедшая в поход полусотня.

Всю неблизкую дорогу до Ратного Арина обдумывала то, что не первый день вертелось у нее в голове: незримое влияние языческих богов на здешнюю жизнь. Так уж выходило, что все происходящее, то, что касалось Лисовинов, а значит, и Андрея, теперь и ей приходилось принимать и учитывать. И Юльку тоже. И неважно, что она девчонка сопливая, не по годам иной раз смотреть надо – по делам. Михайла-то вон тоже пока отрок, да не простой. Вот и молодая лекарка ему под стать – не похожа она на своих ровесниц, что щебечут друг с дружкой про всякие глупости. Даже девки из десятка, хоть и постарше, а ей не ровня. Сила ведовская в ней уже сейчас немалая чувствуется, даром что она, в отличие от Красавы, ею не хвастает. Но если уж выкажет, то не для игры…

«На что она способна, коли до края дойдет? Ведь добром их с бояричем любовь не кончится, тут уж хоть как поверни, а придется по живому резать… Лекарки замуж не выходят, а если эта ради любви сама от своей стези откажется, то все равно даже представить нельзя, чтобы лекаркина дочь боярыней стала. Не позволят старшие. Наверняка сам воевода жену бояричу подыщет и не про любовь подумает, а про то, с какой семьей породниться.

Коли Михайла деда послушает и женится, на ком тот велит, что тогда Юлька с отчаяния сотворит? Смирится? Ой, не похоже… Бороться будет? С кем? С Корнеем? Хватит ли ведунье сил противостоять сотнику христианского воинства? И только ли сотнику? С Корнеем тогда Аристарх был… Господи, опять Аристарх! Ладно, меня это не касается…

Не касается? Как сказать… Андрей-то всегда рядом с Михайлой… А что Михайла решит? Если он не из послушания такой выбор сделает, а САМ, своей волей? Он не по-отрочески рассудочен и может сам через свою любовь переступить ради будущего. И Юлька это поймет. Вот тогда-то и полетят клочки по закоулочкам! А Настена? Остановит ли она свою дочь? Не приведи господи, Андрею придется собою боярича от этой напасти прикрывать…»

Когда служба окончилась, Арина вышла вслед за своими из церкви и вдруг растерялась. Накатила непонятная тревога, и показалось, что она осталась совсем одна, будто бы и людей вокруг нет. Это в воскресенье-то перед церковью! А Анна с девками где? Куньевские бабы только что толпились вокруг, ожидая, когда можно будет расхватать своих дочек и племянниц – неужто разошлись уже? Да и прочие ратнинцы куда делись? Только что ведь тут были…

– Здрава будь, Аринушка! – не сказал – пропел за спиной незнакомый женский голос. Вроде и ласково говорит, но Аринка не обманулась: такие-то мягко стелют, да спать бывает жестко. – Вот, значит, ты какая…

Арина обернулась и как в проруби утонула в чьих-то глазах, серых с мелкими зеленоватыми крапинками. Совсем ничего не осталось, кроме этих глаз, удерживающих ее. Вроде бы и мягко держали, но не отпускали, так что когда Арина ощутила еле-еле заметное прикосновение, будто пощекотали ее мягкой лапкой по вискам, не сразу обратила на него внимание. Только и спохватилась, когда лапка эта резко отдернулась – не то обожглась, не то испугалась чего-то. Тут и глаза ее отпустили; правда, Аринка напоследок успела заметить в них немалое удивление.

– Погляди, погляди на меня, Аринушка, – снова пропел голос, но теперь уже не было в нем внутренней силы; просто добрая тетушка подошла поздороваться. – Я тебе мешать не стану, – и повернулась к Анне. – Аннушка, а девки-то у тебя прямо цветут! Что ж ты там с ними делаешь? Даже и моя прихорашиваться начала, глазками постреливать, глядя на твоих.

Воспользовавшись передышкой, Аринка с настороженным интересом разглядывала незнакомку, прикидывала: женщина вроде самая обыкновенная; примерно ровесница Анны, чуть ниже ее самой ростом, полноватая, но по возрасту уже и положено, не всем же, как Анне, повезет – скорее статью, чем дородностью с годами налиться. Но и эта еще очень даже ничего выглядит: крепко сбитая, сдобная, в себе уверенная. Одежда на ней неброская, но добротная, даже более чем добротная. Уж за Фомой-то замужем побыв, Арина цену тканям знала. Эдакая невзрачность порой подороже любой яркости стоит.

Руки вот еще… Бабка, помнится, повторять любила: «Хочешь про женщину знать – не на лицо гляди, а на руки». Трудов руки не чужды, и с серпом знакомы, а вот за скотиной ходить хозяйке не приходится. Ни колец, ни перстней (при дорогой-то одежде!) и… холеные руки-то. Гладкие, мягкие – следят за ними, ухаживают. Да и лицо не обветренное, кожа нежная, чистая, как у молодой, на щеках румянец, морщин почти нет, во всяком случае, глубоких крестьянских, ветром и пылью оставленных. Губы алые, влажные, несмотря на возраст – не просто бережет себя бабонька, а досуг и средства для этого имеет. На поясе мешочки со всякими разностями… вроде бы многовато… И обереги! Вышивка на одежде – знаки Макоши. Ну конечно! Морок ум застит, а то сразу бы сообразила – про нее же сама всю дорогу думала. Лекарка Настена и есть, кто ж еще-то?

– Вижу, поняла… Ну, тогда еще раз: здрава будь, Аринушка! – женщина слегка поклонилась в ее сторону.

– Здрава будь и ты, Настена! – Арина ответила чуть более глубоким поклоном, но не слишком – только уважение выказала. После Турова она такие мелочи хорошо понимала. Да и эта, по глазам видно, тоже поняла правильно.

– Умница, – улыбнулась женщина. – Аннушка, я Арину сразу к себе заберу. Заодно и по селу пройдемся, пусть бабы посмотрят. Глядишь, половина языков уймется, а остальные поутихнут. А не поутихнут… – Настена чуть повысила голос, – укоротим!

Анна в ответ лишь кивнула:

– Это уж точно. Благодарствуем, мы и сами к тебе собирались, – и кивнула Арине. – Ты с Настеной сейчас и ступай, так оно быстрее получится.

– Ну так, знамо дело, быстрее, – усмехнулась лекарка. – Мы с Ариной пройдем ко мне, а потом я ее к вам на подворье сама провожу. Меня Татьяна просила зайти, – кивнула она на стоящую невдалеке невестку Анны. – Дело у нее до меня какое-то…

– Мы тебя и без дела всегда видеть рады! – с поклоном, но уже как равная равной ответила Анна. Впрочем, особого тепла в ее голосе Арина не заметила.

– Все бы так, а то в беде-то зовут, а в радости забывают, – Настена смотрела на Анну прищурившись, как купец на торгу. Арина могла бы поклясться: этими взглядами да поклонами две женщины друг другу больше, чем словами, сказали.

Молодая женщина держалась настороже. Непонятно, с чего лекарка такое рвение проявила? Надо же… сама за ней пришла, да не куда-нибудь – к церкви, потом прогуляться предложила. А перед этим то ли прощупать пыталась, то ли и вовсе себе подчинить…

«Ну, Красава-то понятно, от дури своим даром забавляется, а эта зачем? Или, как тогда сотник со старостой, меня в ведовстве заподозрила? А чего же тогда отступила? Да нет, не отступила – отшатнулась, будто ударилась обо что-то… или обожглась. Ничего не понимаю… Я же ей не соперница. Это Красаву я окоротить смогла, а с настоящей ведуньей разве сладила бы?»

Настена не спешила первой заговаривать, видно, от Арины вопросов дожидалась, да напрасно; этому уже не столько бабка научила, сколько туровский опыт и то, как отец торговать своих подручных да Гриньку обучал. Кто первый интерес проявил, пусть тот первый и скажет свое слово, а нам суетиться нечего, мы себе цену знаем!

Тем временем они неторопливо двинулись по улице, и Арина буквально всей кожей чувствовала, как скребут по ней глазами раскланивающиеся с Настеной бабы, принаряженные ради светлого воскресенья. Похоже, с какой бы целью лекарка прогулку ни затеяла, знала, что говорила Анне, и языки действительно укоротятся.

«Ни дать ни взять – хозяйка! Корней с Аристархом мужскими делами заправляют, поп здешний явно в хозяева не лезет, а в женской жизни Ратного хозяйка она – Настена! Странно, почему такая молодая, а не кто-то из старух… но им тут виднее».

– Верно мыслишь, Аринушка! – ее спутница снова по-доброму улыбнулась, только глаза на этот раз остались холодными, изучающими. Вроде и разговор первая начала, но и тут повернула по-своему. – В каждой избушке свои погремушки. У нас в Ратном – вот так. А что не закрываешься да мысли не прячешь, благодарствую. И от меня тебе тоже добро будет. Лада с Макошью, может, и не всегда дружно жили, но и не враждовали. А когда дело того требовало, Макошь Ладе в помощи никогда не отказывала!

– О чем это ты? – вскинула брови Аринка.

– О даре твоем! – словно кнутом щелкнула Настена. – Ладе ты предназначена. Ведовской силы в самой тебе нет, зато женской – через край! А эта сила – от Лады. Она тебя в обиду не дает.

– Бабку мою во мне увидела?.. – Аринка покачала головой. – Да когда это было! И не учила она меня таинствам.

– Не спорь… и не спрашивай! Бесследно такие вещи не проходят. А бабка у тебя, вижу, сильна была, надежно тебя прикрыла…[6] Интересно, Нинея справится ли?.. Я такой силы раньше и не встречала… Жалость-то какая, что так и не передала никому… – совершенно искренне вздохнула Настена. – Но и не порадоваться не могу, что не она, а ты к нам пожаловала. В тебе-то самой и впрямь ведовства нет. Может, скрыто до времени?

– Да нечего мне скрывать!

«Ну чего она привязалась-то? Аристарх вон только глянул – и без расспросов все понял. Ну да… все правильно! Понял и сразу интерес потерял, коли я ведовством не владею. А эта… Она меня не просто прозреть пыталась, а подчинить. Именно подчинить своей воле, словно опасается. Возможной соперницы испугалась, что ли? За Юльку, наверное, не за себя же. Если так, то должна увидеть, что ошиблась».

– Ладно, о бабке твоей потом поговорим. А сейчас не удивляйся, а поучись… – Настена усмехнулась, – это тебе не язвить да всяких дур лбами сталкивать. Тут похитрее будет… Михайла это циркусом зовет, говорит, за плату показывать можно… тем, кто понимает.

Голос жрицы Макоши вдруг снова сделался ласковым и певучим.

– А вот, Аринушка, такие у нас колодцы! В иных местах такого и не увидишь! Любим мы колодцы, ублажаем, обустраиваем… И вам здравия, бабоньки, и вам, хлопотуньи! А я вот Аринушке нашу красоту показываю. Тут тебе и столбики резные, и крыша шатровая… Милослава, как внучек-то? Ну и ладно, пускай бегает, миновало плохое. А кузнечную работу, Аринушка, Лавр сделал, деверь Анны. Вот дар у человека! Ты погляди, как излажено все! Лукерья, завтра за настоем кого пришли. Только со своей посудой, а то у меня горшки все перевелись, хоть сама лепи. А вот здесь, Аринушка, видишь? Голова зверя, тоже Лавром откованная, как живая! У нас колодцы по этим зверям и именуются: Медвежий, Бычий… Февронья, пошто глаза красные? Опять твой учудил? Ну, гляди, а то я его упредила: «В другой раз и разговор другой будет». Ты думаешь, Аринушка, чего она так блестит? А примета такая – потрешь его ладошкой, и муж в постели зверем рыкающим станет. Вишь, не желают у нас бабы по ночам скучать! У медвежьего-то колодца примета совсем другая… потом расскажу, посмеемся.

Так с разговорами, не пропустив ни одной бабы, Настена провела Арину вокруг колодца, а потом двинулась с ней по улице дальше.

– Ну, как? Поняла?

– Кажется… – первый ответ на поверхности лежал, и гадать не пришлось. – То, что тебе посуды натащат, понятно… – слегка усмехнулась молодая женщина.

– Правильно, – подбодрила Настена. – А еще?

– Было и еще что-то… – Арина помолчала, подбирая слова. – Нехорошо в какой-то миг стало… словно бы заплакал кто-то или обидели кого… точнее не могу сказать.

– И то уже хорошо, что поняла, – одобрила Настена. – Знала твоя бабка, кого в ученицы брать… Странно, что не стала до конца учить. Оглянись.

Арина обернулась к колодцу и сразу же поняла, что не обманулась: чуть в стороне от остальных стояла одна молодка. Вроде бы и вместе со всеми, но как чужая. Стояла понурившись и, Арина не сомневалась, глотала слезы.

– Это ты ее?..

– Слова не сказала! – Настена потянула собеседницу за рукав. – Пойдем, пойдем, не стой. Так вот: слова не сказала! Не ругалась, не грозила…да ты сама все видела. Но и вчера слова не сказала, и завтра не скажу. И вообще не скажу, пока сама не поймет свою провинность да мне не объяснит.

– Строго ты…

– Нет, не строго! Я ей только что помогла глупость свою понять! Если не дура – поймет, повинится, а дуру не жалко.

– Только что?

На душе у Арины от слов лекарки появился неприятный осадок. Но та молча шла рядом, не мешая думать.

– Ты прости, Настена, но выходит, что ты ее из-за меня наказываешь? Ты бабам свое благорасположение ко мне показала… а ее… Она что, на меня зло какое удумала или трепалась непотребно? Небось, про то, как я в одной рубашке татей завлекала? – невесело усмехнулась Аринка, еще не понимая, что же ей не нравится: вроде как лекарка ее защитила. – Ну, так про это только ленивый не болтает. Я уж думала – надоело всем.

– Если бы просто непотребно… Это еще понятно – чтобы бабы да языками не потрепали? В том греха нет, если без перебора и без злобы. Эта же… – Настена поджала губы, словно собиралась сплюнуть. – Эта о тебе как о воине рассуждать взялась! Будто бы ты топором умело рубила и в том радость чуяла, как мужи ратные.

– Да я же… ах, сука! – вспыхнула Аринка, забывая на время свою неприязнь к Настене – так ее возмутило услышанное. – А ну-ка, пусть повторит мне в глаза…

– Остынь! – рявкнула Настена не хуже десятника. – Или хочешь ее трепотню подтвердить?

– Нет, но…

– Бабка тебя воинским хитростям учила? – неожиданно спросила жрица, снова притягивая к себе взглядом. Арина почувствовала себя обманутой, и снова душу что-то царапнуло – не нравился ей этот разговор, очень не нравился. И сама Настена неприятна. Опять заходами ведовскими морочит! Пока Арина защищалась от притягательной силы глаз лекарки, та каким-то образом узнала все, что ей требовалось.

«Как девчонку провела! Я же к ней за исцелением обратилась, за помощью, а она со мной, словно лиса с подранком, играть пытается. Эх, бабка, бабка… что ж ты так поторопилась в Ирий Светлый уйти? Лучше уж не начинала бы вовсе… теперь от того недознания одна маета!»

– Что-то я никак не разберу, Аринушка, – прервала ее переживания лекарка, – почему бабка твоя все-таки никого за себя не оставила? – она казалась не на шутку удивленной. – Надо же… редкий случай.

– Не знаю я всего, – Арина не собиралась откровенничать. – Она о себе говорить не любила. Про Ладу-то мне уже перед самой смертью поведала. Ее у нас почитали больше травницей, а про ворожбу тайком поминали. Но со всякими болезнями именно к ней за помощью шли. …Священник косился, конечно, но не связывался; с нашим родом отношения портить побаивался – на церковь-то мы жертвовали поболе других.

– Угу, – Настена слушала внимательно, не перебивая, но одновременно умудрялась думать и о чем-то своем. – Андрей, значит.

– Что, Андрей? – при его имени, так внезапно помянутом, Арину в жар бросило, сердце привычно ухнуло.

– Я и говорю: Андрей Немой тебе и правда в душу запал, – Настена улыбнулась приветливо, по-доброму. – Угораздило тебя, ничего не скажешь, тяжкую ты ношу подобрала. Но все может и хорошо сложиться, недаром мне Лада привиделась: она безоглядной любви всегда защитница. И тебе благоволит. Тогда и ему поможешь. У меня же за него тоже душа болит. Матери его обещала приглядеть, но как тут приглядишь? Не дите же… Анна тебе, наверное, уже рассказала кое-что, но всего и она не знает.

Вот этими словами Настена сделала больше, чем всеми наговорами! Матери его обещала… Скажет что-то дельное, посоветует.

– За что его так? – Аринка теперь сама впилась в нее взглядом. – Я же давно поняла, что не просто…

– Все расскажу, дай до дома дойти. Посмотрю тебя, как обещала, да поговорим. Изба моя недалеко, только вот второй колодец минуем… – кивнула Настена на кланяющихся ей издалека баб. – И вы здравы будьте, бабоньки, мужей вам добрых да женихов красивых, хлопотуньи…

Дальше все пошло, как и у предыдущего колодца: лекарка вела Арину по кругу, указывая то на искусную резьбу, то на хитрую кузнь, одновременно находя какие-нибудь слова для каждой бабы в отдельности. Поведала между делом и душераздирающую историю о том, как молодка горшок огненных щей на мужа опрокинула, да тут же, на глазах у всех, кто за столом сидел, принялась с того портки стаскивать, «чтобы, значит, не сварилось все там окончательно». Да про то, как муж, за портки держась, сначала орал: «Ты что, дура, охренела совсем?», потом: «Да остыло уже, не горячо вовсе!», – а в конце: «Ладно, пойдем, поцелуями полечишь да расскажешь, каковы щи на вкус были».

Пока бабы хохотали да высказывались об услышанном, Настена склонилась к одной из них, и от ее тихих слов будто зимней стужей повеяло:

– Ворованное счастье коротко! Сама остановись – слез меньше прольешь!

Баба поперхнулась смехом и изумленно уставилась на лекарку, а та уже шла дальше показывать Арине кованую голову медведя.

Больше до самого лекаркиного дома они и словом не обмолвились. Настена молчала, и Арина с ней сама не заговаривала, но про себя отметила, что та провела ее кружным путем. Видно, неспроста – для того и сама к церкви прийти потрудилась. Знать, всерьез она отца Михаила не опасается? Ну да, любви и дружбы между ними быть не может, но тем не менее сей ревнитель христианских заповедей жрицу Макоши у себя под боком безропотно терпит. И не скрывают тут, что лекарка в селе живет – открыто говорят. Бабка-то Аринина вон как таилась от посторонних… Знать, и отец Михаил, при всей своей истовости, вынужден с волей сотни смириться: воинам целительница порой нужнее священника.

А заодно и с Юлькой ее сравнивала. Известно: хочешь узнать, какова дочь вырастет – на мать посмотри.

«Юлька по молодости не скрывается, вся на виду. А девка упрямая, глаза горят, свое никому не отдаст. Настена вроде иная – спокойная, доброй тетушкой со стороны смотрится, говорит ласково, душевно, но это на первый взгляд. Просто с возрастом мудрее стала, научилась себя в узде держать, а что у нее внутри? В глазах не прочтешь, и сама она такое умеет, что мне с ней не тягаться».

У себя в избушке Настена сначала Аринку долго и тщательно осматривала да расспрашивала, так что у той уже и терпение кончалось. Досадовала, что лекарка нарочно тянет, испытывает, но сама ее не торопила: все равно не скажет, пока свое не выспросит!

А Настена заговорила совсем о другом.

– А я тебя, Аринушка, обманула, вернее, ты сама неверно поняла, а я объяснять не стала. Там, у бычьего колодца, мне не наказание болтушки для твоей защиты понадобилось, а твоя защита для ее наказания. Непонятно? Ты правильно догадалась, что я здесь хозяйка женского мира совсем молодая. Их у нас, кстати, Добродеями величают. Эта наказанная у меня первая. По-иному уже наказывала кой-кого, а так – впервые. Тут ведь важно, чтобы другие бабы все до одной поддержали; хоть одна воспротивится, считай, пропало дело. Значит, и вина для первого наказания нужна ясная, чтобы все согласны были. Я почти год такую вину и такую виноватую искала. От рассказов этой дурищи про кровь да волосы, к лезвию топора прилипшие, да как ты на это с ухмылкой людоедской глядела, всех баб с души воротило. Мне еще долго вот такие, очевидные для всех, вины подбирать придется, пока все не уверятся, что я несправедливо или за мелочь не наказываю.

– Выходит, ты мной попользовалась? – Аринке стало, наконец, понятно, что ей тогда так не понравилось в словах Настены. Ну да, все то же самое: и тут под себя подмять пытается, подчинить.

– Не без добра для тебя, да и сама рассказала, таиться не стала. Как думаешь, почему?

– А не все ли равно? Верить-то тебе больше не могу… – дернула Арина плечом.

То, что Настена решила ее использовать, было понятно – она свою копну молотит, но позволять и дальше собой играть Арина не собиралась. Тут только коготку увязнуть, потом не отвяжешься. Раздражение на то, что лекарка опять ее морочит, пересилило желание получить помощь; стала быстро одеваться, уже жалея о том, что связалась с ней. Еще у церкви после попытки подавить Аринину волю следовало уйти, коли такую цену за помощь платить надо. Лекарка, как же! Пусть в Ратном баб пугает. Власти ей захотелось! Мало своей, от Макоши, так она вон чего удумала! Бабка никогда себе такого не позволяла, и бабы в селе к ней сами за советом шли, а эта… Арина закрутила вокруг головы косы, накинула повой и, закусив губу, шагнула к выходу.

«Не хочет добром помочь – не надо, а умолять не буду! Если уж не судьба мне… Скажу Андрею все, как есть, а там…»

– Андрей! – раздельно и четко произнес у нее за спиной голос лекарки, как хлыстом ударил. – Тебе-то моя помощь не понадобится – все у тебя в порядке, родишь. А ему помочь сумеешь?

Арина замерла, не в силах уйти, но и не желая возвращаться, а из-за спины издевательски пропел добрый и приветливый, как возле церкви, голос Настены:

– Стерпеть придется, Аринушка!

Аринка обернулась и оглядела лекарку с ног до головы, а та, словно давая себя лучше разглядеть, слегка повернулась влево, вправо. Баба как баба… на первый взгляд. А если подумать?

«Хозяйка, значит? Добродея Ратного. Воины, их семьи, христианская община, лесовики… Живут войной, живут на войне, сто лет лили свою и чужую кровь, отвоевывая эту землю, недавно, рассказывают, бунт был и мальчишки зрелых воев перебили…

Какой надо быть, чтобы решиться взять под свою руку здешний женский мир? Как он вообще-то здесь жив, женский мир? Годами и десятилетиями ждать, когда вырастут дети, ждать возвращения мужей из похода, ждать, ждать, ждать… Я всего-то ничего жду, а уже извелась».

А ведь женщинам не только ждать приходится. Им приходится незаметно, но настойчиво править здешними мужами в тех делах, где они беспомощнее младенца, но не желают этого признавать. Считать родство, устраивать браки, смирять мужей и смиряться перед ними, вести хозяйство, командовать семейными и холопами, хранить обычаи, следовать приметам, передавать дочерям и внучкам то, что невозможно описать словами, а еще искать счастья и любви, а еще, а еще, а еще…

Какой надо быть, чтобы решиться возглавить все это? Вернее, какой надо стать, ибо Добродеями не рождаются. А ведь она, эта толстушка, понимает все это! Понимает и все равно берется? Вот сейчас надо было поговорить с бабами, держаться так, чтобы ничем не уронить себя в их глазах, а потом они пойдут к ней за советом, помощью, утешением, и ни одной не откажешь.

Власть? Да, власть! Но легка ли эта ноша? Вспомнилось, что Михайла в Дубравном про отца Геронтия сказал: «Ты попробуй каждый день, каждый час, каждым словом, каждым поступком являть окружающим пример праведной жизни. Ведь со всех сторон смотрят, все подмечают, обо всем судят. И ни черта же не понимают!»

– Умница, ах, какая умница! – лекарка смотрела без насмешки, и в голосе у нее звучали искренняя доброта и поощрение. – Только вот мысли у тебя все на лице пишутся, да буквицы такие крупные! Садись, чего подхватилась-то? – Настена кивнула на лавку. – Разговор у нас долгий.

Подождала, пока Арина сядет, и сама уселась за стол напротив нее. Задумалась на миг, потом пристально взглянула в глаза.

– О том, что скажу сейчас – не болтай, а то и головы лишиться можно. Про Перуновых воинов слыхала от бабки?

– Про Перуна слышала, – кивнула Арина. – Поклонялись ему раньше мужи, просили у него воинскую силу и удачу.

– Верно, а у нас поселение воинское. Поняла, о чем толкую?

Да уж догадалась, куда попала. Конечно, понятно, почему и Корней с Аристархом, и Настена забеспокоились, только заподозрив в ней ведовскую силу, да еще как-то с Ладой связанную… В Дубравном многое из старинных преданий всерьез не принимали. Православная вера да попы вытеснили тот мир. А здесь он жив, никуда не делся. И властвует по-прежнему, хоть и тайно. Куда там попам с их проповедями убедить здешних, хоть и крещеных жителей, что светлые боги им враждебны, когда лечит их лекарка Настена, жрица Макоши. Да и волхва Велесова, бабка Красавы, под боком. У кого власти над умами больше – у них или у попа? Смешно и сравнивать…

Про Перуновых воинов лучше и впрямь помалкивать. И так понятно – мужи здешние, хоть имеют христианские имена да в церковь ходят, но живут войной, и в бою им проповедь о том, что надо подставить вторую щеку, если по одной ударили, мало пригодится.

«А все-таки в бой именем Христа идут. И не сами по себе – на службе княжьей. И Корней боярин только княжьей волей. Прознают в православном Турове про языческие обряды – что тогда? Да за такое знание, и правда, головы лишиться недолго. А Настена-то что ж? Не может такого быть, что все досконально сама знает, скорее, тоже только то, что краем уха слышала да вместе сложила… Но меня убедить пытается, что ей все тут известно – даже ТАКИЕ тайны. Зачем? Да все за тем же! Чтобы я ее власть и силу постигла и признала! Ну-ну… послушаем».

– Опять молодец, – Настена одобрительно похлопала ее по руке. – Поняла все. Да, сейчас в сотне времена не самые лучшие. И отроков толком не учили, пока Михайла Младшую стражу не возродил. А раньше иное было. Не просто отцы с сынами занимались, а старейшины за этим строго следили. С самых ранних лет примечали, кто на что способен – и не ошибались никогда. И тут недалече слобода воинская была – там только мужи жили – не постоянно, но подолгу. И отроков, как в возраст приходили, туда посылали. Догадываешься, что за слобода?

– Как Младшая стража у Михайлы? – Аринка пожала плечами. – Там, наверное, отроков воинскому делу обучали.

– Верно говоришь! – усмехнулась хозяйка. – Именно! По старому обычаю воины так себе смену готовили. Оттого и были те воины столь непобедимы и искусны. Но здешняя-то сотня княжья! И власть тут христианская! Понимаешь? Старую веру сами же повсеместно изгоняли, и в Ратном светлых богов чтить уже не так стали: христиан в сотне становилось все больше, да таких, которые от старых обычаев вовсе отказались. Только привычную жизнь вот так, единым махом, не изменить, а христиане попытались… Большой кровью обернулось, кровью между своими… Как уж остановиться сумели, не ведаю. Слободы воинской после того у нас не стало, но и полностью старый обычай не отринули… так вот и живем…

Настена встала, подошла к печи, что-то передвинула там, словно по делу, но Арина видела: лекарка о своем задумалась.

«А ведь не только Перуна изгоняют… и Макошь, и Велес, и Лада – всех нынче одной метлой… Для нее-то это, как набат. Ведь и она тут жива, пока воинам раны исцеляет, а если не нужна станет? И она, и Юлька…

Да ведь она боится! При всей ее немалой силе и власти – боится. Всех. И этих баб у колодца тоже! Потому и давит так, и наказывает – от страха. И меня, выходит? Потому и внушает, что здешний женский мир в ее полной власти и нет для нее ничего тайного – вон как уверенно о Перуновых воинах и их обычаях рассказывает, будто своими глазами все видела, а если подумать, так вряд ли она к тем тайнам допущена. Чтобы я в ее власти уверилась и впредь поперек ей не только сделать что-то не смела, а даже не задумывалась. И не потому, что я ей повод дала, а на всякий случай. Но ведь нельзя так, нельзя! Как надо – не знаю, только у бабки иначе получалось. А Юлька про материн страх знает? Ей-то самой бояться нечего – за Михайловой спиной».

Собеседница Арины тряхнула головой, словно очнувшись, вернулась к столу и продолжила рассказывать:

– Так и стали новиков сами учить здесь, в сотне. А самых наилучших все равно отправляли куда-то далеко, хотели, видно, со временем свою слободу возродить. Вот Андрюха твой таким наилучшим и получился. Его старики приметили, опекать стали особо – он же без отца рос, мать одна тянула. Гордилась… Знала бы она, что ему с той учебы выйдет… – Настена задумалась, вспоминая былое. – Когда он домой вернулся, тогда и началось все. Не приняли его у нас.

– Что-то не пойму я… – с сомнением взглянула на нее Арина. – Ведь и до него там тоже парней обучали? И потом принимали их, и чужими они не становились… Он-то чем так не угодил?

– Да он-то сам как раз и ни при чем. Не в нем дело. Или, вернее, в том, что слишком хорош оказался. Сам по себе таким уродился, оттого и наука воинская на благодатную почву легла. А прочим – живой укор, дескать, вот какого воя в слободе, а не здесь, в Ратном, воспитали.

Просто не повезло ему, понимаешь? Кабы раньше – был бы в чести, прочим в пример, позже – то же самое, дескать, вот каких ребят и без Перуновой науки выращиваем, а тут… – Настена зачем-то снова встала, подошла к двери, выглянула на улицу, постояла, глядя куда-то, кивнула сама себе и села напротив гостьи.

– Тут вот какое дело, Аринушка… Как бы тебе объяснить-то? Мужи о своем думают, о боях да победах, а бабам-то мир нужен, детей растить. Оттого и боги у нас разные. Воины Перуну поклоняются, женщины – Макоши да Ладе. И просим мы их о разном. У мужей – сила. И власть свою они являют открыто. А жены… жены свое дело тихо творят. Не криком и шумом по-своему поворачивают – так разве что самые глупые поступают, от бессилия. И мужей не переделают, и сами потом нахлебаются, – Настена поморщилась. –  Не-ет, умные бабы так повернут, что мужи и сами не заметят, как начинают по-иному на все смотреть. Вот и тогда… Старейшинам та слобода и возрождение старых обычаев одним виделась, им воев растить хотелось, а бабы хорошо помнили кровь, что один раз уже между своими пролилась. А ведь в сотне-то все давно породнились. Брат на брата пошел бы! Да и победи люди прежней веры, что бы вышло? Плетью обуха не перешибешь. Не потерпел бы князь такого, рано или поздно смели бы Ратное, как Кунье. Прежняя Добродея это хорошо понимала. Мудра была. Но выступать против мужей в таком деле бабе, хоть и уважаемой, и помыслить нельзя. Кто бы ее слушать стал? Вот она и сотворила все по-иному. Мужи и не поняли ничего, никто им как будто и не препятствовал, а все одно не по их вышло!

– Так это она нарочно все подстроила?.. – ахнула Аринка. – Баб на него натравила?! Анна сказывала – стихия, а оказывается, той стихией Добродея ваша управляла! А я-то еще удивилась, отчего она не вмешалась!

– Да нет… – возразила Настена. – Не поняла ты… Не его отторгли, а возрождение старого обычая… И не только бабы – вся сотня уже воспротивилась. Добродея-то давно к тому вела. Думаешь, само собой так случилось, что Андрей один из всего села в ту слободу попал? Когда-то и по десятку отроков отправляли, да каждый год, а потом меньше и меньше: пошли разговоры, что слобода-то слободой, а и в сотне можно не хуже новиков выучить. Мол, чем слободские наставники лучше своих? Никому даже в голову не приходило, что не сами собой они про то задумались, а бабы их тишком настроили да их же самолюбие и распалили! Вот так, помалу, не враз, не в единый год, а сумела Добродея мужей переломить! К возвращению Андрея тот перелом и вызрел. Вот и сошлось все на нем. Чужим он здесь оказался. Ты пойми, она так всех прочих спасала, – повысила голос хозяйка, останавливая вскинувшуюся от возмущения Арину. – Ну а после того, что случилось, про воинскую слободу и не заикались больше. Никто бы своих сыновей туда не отдал. Андрюхе досталось, конечно, но он-то выдержал, не сломался. Будь кто другой на его месте, еще неизвестно, как бы обернулось. Женский мир так свое слово сказал, и старейшины ничего сделать не смогли! Прочили его со временем в сотники, но бобылю-то и десятником стать немыслимо, тут хоть обвешайся княжьими гривнами. Тем более, сторонились его, многие боялись даже просто рядом с ним на поле боя оказаться. Только Корней за доблесть при себе так и держал.

– Все-таки, значит, бабы… – протянула Аринка. – Не приняли…

– Да не просто не приняли – прокляли! Но, – сама себя перебила Настена, – пока про другое послушай. Это тоже важно. Андрей ведь не в пустыне живет, вокруг люди, и с людьми теми он, так ли, сяк ли, а повязан. Он-то единственный из нынешних воинов в воинской слободе обучался… – она быстро взглянула на Арину и продолжила: – Про ту слободу, где он был, я ничего не ведаю, а вот та, что тут разоренная… Сама я не застала, а бабка моя рассказывала. Ведь раньше у нас еще и дом Лады был, и девок учили… поняла? Ну, не постоянно, как отроков, а время от времени, когда старухи видели, что срок подходит, туда их по одной или по нескольку приводили. И вы с Анной за девичью учебу взялись…

– Так ты что, думаешь, что я… – Арина аж задохнулась.

– Нет! Это я сразу увидела, – улыбнулась Настена. – Потому и говорю с тобой сейчас так. Ну не могла я сама не убедиться! С Аристарха-то не спросишь: не пристало Перуну перед Макошью ответ держать. Откуда мне знать, что он задумал и как ты с ним и с Корнеем поладила? – она невесело усмехнулась. – Корней вон как разлетелся – и то вам, и се. Вот я и хотела понять – своей ли он волей? Коли от чистого сердца, так и хорошо, а то мало ли…

«Никому она, похоже, не доверяет. Да и у богов, как у людей, соперничество идет. Аристарх-то Перуну служит, а против Перуна Макошь не властна. Да не только Макошь, и Велес от его молний змеем между камней убегал… Значит, староста и над волхвой власть имеет? Хотя тут еще важно, насколько сам жрец силен, но все-таки… А вот Лада могла бы с Перуном поспорить… Ну да! Коли Аристарх во мне жрицу Лады признал бы – не вышла бы я из той горницы. Не зря я тогда смерть почуяла – рядышком она прошла… А Настена и забеспокоилась от того, что коли Перун с Ладой договорятся, всем прочим рядом и делать нечего!»

За своими размышлениями Арина не забывала внимательно слушать лекарку. А та продолжала рассказывать.

– Вот сама погляди. Отроки-то ваши, Лютом выученные, лучше, чем те, которые здесь, в сотне остались. Мишкины сопляки бунтовщиков – взрослых воинов – побили, всего двумя десятками! А если сотней заявятся? – В Настениных глазах мелькнул страх. – Андрей свою судьбу принял, такую, как есть. Но ведь если умеючи старые обиды расковырять… А тут ты! И опять один к одному сходится… Тогда он отроком был, старшие его удержать смогли, образумить, а теперь? И отроки обученные у него под началом – далеко ли до беды? Чем вы там с Анной думаете? – теперь лекарка почти кричала. – Головами или… Одна вокруг Лешки своего вьюном обвилась, другая об Люта, как об стенку, бьется, ничего вокруг не видит… Кто мужей от дури кровавой удерживать станет? Юльке моей, девчонке, отдуваться при двух бабах смысленных?

– Я же не знала… – растерялась Аринка от такого внезапного поворота разговора. – Да и при чем тут моя любовь?

– Твоя любовь как раз и при всем! – отрезала Настена. – Один раз он уже обжегся – второго, может статься, ни он, ни окружающие не переживут. Вернулся тогда Андрей из слободы и словно в чужую весь попал. За три года, пока он учился, тут иначе на все стали смотреть. Бабы ему каждое лыко в строку ставили, да и мужам, тем, кто своих сыновей здесь учил, не нравилось, что старейшины отличают его перед их сынами. Христиане – те и вовсе носы воротили. Отроки завидовали и побаивались. А девки… девки с него глаз не сводили! – она усмехнулась, видя ошарашенные Аринкины глаза.

– Они же, дурочки, повлюблялись в него через одну, а он этого и не видел по молодости да от незнания! Не понимал, что они его потому и подначивают, и дразнят, и с парнями своими стравливают. Ну, чему их там наставники обучали? Да все тому же: невместно воину свою слабость показывать, а бабы и есть слабость мужеская; они только для одного надобны. Оттого он и держал себя с ними так…

Как-то раз кто-то из парней Люта зацепил – а он уже тогда силен был, как зрелый муж. Ну и врезал обидчику, так, что тот лег без памяти. Девица того в крик: «Убийца, зверь!» Взяла, дура, да и прокляла Андрюху при всех. Сама же до драки дело довела, свиристелка, и все потому, что он на нее не смотрел… Потом уже ее слова как только ни пересказывали, но посулила она ему одному век коротать, бесприютным и никому не надобным. И чтоб перекосило его, тоже брякнула! Вначале и внимания никто не обратил, посмеялись разве что, а потом неприятности на него как из лукошка посыпались – и вроде по мелочи, а как нарочно, все каким-то боком с девками связано. И они, дурищи, его просто со свету сживали насмешками. Не выдержал Андрюха как-то, поднял скамью с тремя такими насмешницами да и швырнул в других. Ну, тут уж взрослым разбираться пришлось – девки-то крепко побились.

«Господи, как же его допекли! Он же себя в железных рукавицах держит, а тут сорвался… Бедный…»

А лекарка продолжала, и, казалось, конца не видно страстям:

– Обошлось, Перуновы мужи его под защиту взяли. Но девки уже удила закусили, не могли они такого стерпеть! Жила тут у нас одна – померла в моровое поветрие одинокой и бездетной, а ведь по молодости не хуже Аньки-младшей… От женихов отбоя не знала и отроками крутила, как хотела. Вот ее больше всех и заело, что Лют на девок смотрит с презрением. И от великого ума, видать, да в насмешку об заклад побилась, мол, окрутит Андрюху и на сеновал приволочет… И подружек пригласила полюбоваться да посмеяться над ним, поганка. А много ли парню надо, коли взяться умеючи, особенно если он девичьим вниманием обойден? Окрутила, конечно, и приволокла, как барана на веревочке. Что-то у них там не так пошло, но когда понял он, что посмеялись над ним, чуть не поубивал всех. Хорошо, взрослые мужи поблизости оказались, прибежали, его удержали, а то не обошлось бы.

А тут новая напасть: почитай, на следующий день отроки подначили его на состязание. Да не сами! – Настена аж кулаком по столу стукнула, видно, давнее происшествие до сих пор возмущало лекарскую душу. – Новики постарше подучили, Добродея потом вызнала кто, устроила им… Они и сами испугались, когда дошло до беды. Хотели посмеяться, мол, у нас лучше учат боль терпеть, чем в слободе. А своим мальчишкам дали дурман-травы. Есть такая, не вовсе боль снимает, но легче с ней какое-то время, только голова потом не своя. По ней-то и нашли виновных. Раздразнили сопляки Андрюху, а он и так был не в себе из-за той девки. Перетерпеть-то он их перетерпел, и нет ему бы остановиться, когда соперники сдались, так пока не сомлел – не отступил! – Настена быстро глянула на Арину. – Он тогда без памяти долго лежал, а потом лицо его стало застывшим ликом. Христиан в сотне, конечно, много, но… поверья-то старые сильнее попов. Не все прежнего Андрюху признали! – она зло усмехнулась. – Шептались, что коли лицом изменился, так и сам другим стал, может, и не человеком вовсе. Потому и ни в один десяток брать его не пожелали, и страх к нему отсюда же. Он тогда враз из отрока мужем стал. А уж когда еще и голоса лишился, так и вовсе убедились, что нечисто тут дело: без голоса-то смерть ходит… По окрестным селениям потом, когда он ярость в бою показал, только про то и говорили, что в нем демон поселился.