Азия в огне

I. Странный вестник

— Капитан Меранд!

Среди лагеря, приведенного в волнение этим неожиданным возгласом, какой-то всадник энергично осаживал свою лошадь. Голова его была обернута куском желтой материи, так что лицо было почти невозможно рассмотреть.

Всадник оглушительным голосом повторил свой оклик, как бы стараясь, чтобы его услышал именно тот, кого он вызывает.

— Что нужно этому дикарю? Откуда он вынырнул? — вскричал Полэн, бордосец-матрос, цветущий, широкоплечий и коренастый парень, заведующий земляными работами, которые производятся туземцами.

— Он влетел сюда галопом, — заметил один из работающих, — я его принял за конвойного…

— Кого тебе надо, дружище? — переспросил Полэн, подойдя к всаднику.

Этот последний посмотрел на него некоторое время и проговорил:

— Капитан Меранд!

— Мне кажется, ему нужно моего капитана… Зачем он понадобился этому шуту? — проворчал матрос и произнес вслух:

— Так значит — капитана Меранда?

— Капитан Меранд! — еще раз повторил всадник.

Во время этих переговоров, вокруг них успела собраться целая толпа любопытных.

Конвойные и люди отряда невозмутимо созерцали эту сцену, как и приличествует истинным азиатам, вообще не склонным принимать в ком-либо участие, особенно, если это человек чужой им расы.

Покрытая пылью одежда неизвестного, равно как и вспотевшие бока его лошади красноречиво говорили о долгом пути, который был им совершен, прежде чем он достиг лагеря.

Всадник окинул взором ближайшие группы и заговорил вдруг повелительным голосом, на наречии, непонятном для Полэна.

Два конвоира подошли поближе, и он обратился к ним.

Выслушав его, они наклонили головы в знак ответа и исчезли в толпе.

— Ну-ка, потрудись сказать — что все это значит? Слезешь ли ты с лошади? — закричал Полэн, раздраженный всей этой таинственностью и высокомерным видом всадника.

— Если тебе нужен мой капитан — вот он идет сюда…

В самом деле, из одной палатки вышло несколько европейцев, привлеченных громкими голосами незнакомца и Полэна, а также и видом кучки любопытных. Это была часть «Международной западной миссии», которая приступила к первоначальным изысканиям в Джунгарии, намечая направление нового большего железнодорожного пути от Самарканда до Пекина, и которая теперь расположилась лагерем на берегу озера Эби-Нор.

— Господин капитан, — сказал подошедший к ним Полэн: — вот, какой-то чужой свалился к нам с луны… И важничает как! Он спрашивает вас, хотя я и не понимаю его разговора…

— Ты говоришь, — он спрашивает меня? Но, ведь, это, быть может, один из наших же собственных конвойных, только принадлежащий к другой части отряда и присланный к нам кем-нибудь из наших же друзей, работающих в окрестности?

— Нет, нет, он не из наших, хотя и знает тех каналий, что ковыряются вон там, в земле… Двум из них он что-то рассказывал… Я ровно ничего не понял, так как это не по-французски, а чорт знает, на каком языке… И физиономия у него самая гнусная!..

Выслушав пояснения Полэна, Меранд, вместе с остальной компанией, подошел к всаднику, который по-прежнему невозмутимо сидел на лошади, окруженный в почтительном отдалении конвойными.

Завидя приближающихся европейцев, впереди которых шел капитан Меранд, всадник догадался, что видит, наконец, того, кого желал, двинулся к нему навстречу, расталкивая лошадью любопытных, и обратился к нему с несколькими торопливыми словами на своем наречии.

— Что тебе нужно?.. Я не понимаю… Однако, если я не ошибаюсь, это — монгол! — заметил он офицерам. Затем он сказал сначала по-китайски, потом по-русски: — Я— капитан Меранд… Что тебе от меня нужно?

Монгол покачал головой.

Оба эти языка были ему, по-видимому, совершенно незнакомы, и продолжение диалога сделалось бы затруднительным, если бы не раздался, рядом с капитаном, голос полковника Коврова, начальника миссии. Его известили о случившемся, и он не замедлил придти узнать, в чем дело.

Полковник превосходно был знаком с азиатскими языками и быстро напал на тот, который ему был нужен для монгола, физиономия которого мгновенно прояснилась.

Выслушав его, Ковров сказал Меранду:

— Это несомненный монгол и хорошего рода, вдобавок, я полагаю. Ему дано устное поручение к вам, но он может доверить его только вам одному!

— Да это же невозможно, так как мы не понимаем друг друга. Вы должны служить нашим переводчиком, полковник!

Ковров перевел монголу предложение Меранда. Странный субъект запротестовал чрезвычайно энергичным жестом.

— Он может сообщить это только вам одному… Это очень любопытно, однако, я не вижу, как вы выйдете из затруднения!

Но едва успел полковник докончить сразу, как всадник сделал знак одному из двух конвоиров, с которыми уже разговаривал раньше, и которые держались неподалеку от него.

Те немедленно приблизились и выслушали его с заметным почтением.

Ковров и Меранд смотрели на все это, очень заинтригованные.

Наконец, монгол снова обратился к полковнику, и тот еще раз перевел его слова Меранду.

— Он предлагает переговорить с вами при помощи одного из этих конвоиров, который знает также и русский язык. Но он просит вас отойти в сторону, настаивая, что только вы один можете узнать то, что он хочет вам сказать!

— Пожалуй! Мне интересно узнать, в чем состоит его секрет… Сначала я думал, что этот верховой послан к нам Федоровым… Кстати, имеете-ли вы от — него известия?

— Нет… И я начинаю беспокоиться, отчего он все не возвращается… Ни он, ни Усбек… Они уехали ранним утром, на рассвете… Самое позднее, к завтраку они должны были уже вернуться. Я чрезвычайно сожалею, что они не взяли с собою телеграфного аппарата — мы не можем сообщаться…

Затем Ковров прибавил:

— Вы знаете, как я озабочен недавно случившимся инцидентом, о котором мы только что говорили. Я не предвижу ничего хорошего от встречи с этим фанатическим ламой, который проповедовал такие странные вещи и который посылал нам вслед проклятия из улуса, мимо которого мы проходили на прошлой неделе… И, что меня поражает сейчас, это — странная пустынность равнины… Мы находим на ней только следы стад и стоянок… В это время она обыкновенно бывает вся покрыта этими стадами. Можно подумать, что перед нами бегут! Китайская дорога, всегда такая людная, пустынна! И этот субъект! Его поручение к вам имеет несомненную связь с каким-нибудь происшествием на границе!

Сделав знак Полэну находиться поблизости и наблюдать за неизвестным — Меранд, вместе с ним и двумя конвойными, пошел в свою палатку. Полэн уселся шагах в двадцати, против входа.

— Чорт возьми! Не нравится мне этот молодчик! — ворчал он про себя, зажигая свою коротенькую трубку. — Небось, не увернешься от меня, в случае чего… Здорово прихлопну…

Лошадь монгола, оставленная всадником не привязанной за повод, принялась пощипывать траву, в то время как Полэн продолжал беседу с самим собою.

— Итак, что тебе от меня нужно? — спросил Меранд у незнакомца, очутившись в палатке.

Монгол сказал переводчику несколько слов резким и торопливым голосом.

— Ему велено передать вам, чтобы вы немедленно сели на лошадь, и он проводит вас до русской границы! — перевел туземец.

— Что это значит? С какой стати? Кто дал ему подобное поручение?

Меранд, в глубочайшем изумлении, предлагал эти вопросы один за другим.

После нескольких мгновений разговора монгола с переводчиком, причем тон незнакомца делался все более и более резким, и внушительным, переводчик заявил Меранду:

— Он больше ничего не может объяснит… Его послали, и он должен уехать отсюда не иначе, как с капитаном Мерандом!

— Что за бессмыслица! — сердито вскричал Меранд. — Мне угрожает опасность, что-ли? Но тогда, значит, и миссия тоже в опасности? Скажи ему, этому посланцу, что европейский офицер не покидает своего поста! Пусть же он растолкует, в чем дело!

— То, что он вам сообщил — он должен был сообщить только вам одному и никому более, — возразил переводчик: — он настаивает, чтобы вы последовали за ним немедленно, так как нельзя терять ни одной минуты… До сегодняшнего вечера вы должны уже уехать!

— Вот как! Ну, пусть он пока отправится к моему матросу, тот даст ему поесть… Я кой-что соображу и потом дам ему знать о том, что решу…

— Немедленно!.. Немедленно!.. Немедленно! — трижды повторил монгол и энергическим жестом указал на горизонт. После этого, он вышел из палатки и присел на корточки, угрюмый и сосредоточенный, не обращая никакого внимания на Полэна, который, по приказанию своего начальника, предложил ему сухарь и обратился с несколькими миролюбивыми словами.

Но незнакомец не ответил на его любезность ничем и сидел неподвижно, молчаливый и равнодушный. Полэн обиделся.

— Ах, ты, истукан!.. Никакого внимания!.. Вот, пусть мне только мой капитан позволит, я тебе покажу, где раки зимуют!..

Тем временем взволнованный Меранд поспешно искал полковника Коврова. Он застал его в обществе остальных членов миссии, узнавших о прибытии таинственного всадника. Тут были — швед Боттерманс, инженер путей сообщения, известный тем, что провел многие железнодорожные линии в Малой Азии; голландец Ван-Корстен, врач миссии, знаменитый путешественник, объездивший весь свет, Макс Гермонн, швейцарец, опытный альпинист, прославившийся тем, что первый взошел на Гаризанкар, самую высокую гору в мире, пользуясь при восхождении на последние 3,000 метров аппаратом для дыхания, изобретенным им самим.

Возле полковника была и Надежда Ковалевская — единственная женщина миссии, доктор словесности, компетентный археолог, самостоятельно делающая раскопки — красивая и женственная, несмотря на всю свою ученость; затем были — фон-Борнер, великий географ, немец из прекрасной и умной южной Германии, с головой классического длинноволосого ученого и в очках, но с гуманным сердцем и высокой душой. В Китае он выполнил несколько щекотливых официальных поручений при условиях весьма неблагоприятных и зарекомендовал себя большим дипломатом. Уважение, которое питал к нему пекинский двор, считалось главнейшей защитой миссии и порукой за её безопасность. Наконец, полковник Ковров— начальник экспедиции, занимающий этот пост по праву, вследствие своего знакомства с среднеазиатскими областями и Тибетом. Бесстрашный исследователь и славный солдат, он считался будущим завоевателем стран, лежащих между Гималаями и Амуром.

В данное время помощником его состоял Поль Меранд, самый молодой из капитанов фрегата французского флота, хорошо известный в Европе как своими работами по канализации Me-Конга, так и удалой проделкой потопления, посредством своей миноноски, четырех английских броненосцев в самом Плимутском рейде во время войны в 1965 году. Меранд был душою миссии.

Когда Меранд подошел к группе европейцев, там не хватало только Федорова, поручика русской пехоты, неразлучного товарища и сотрудника полковника Коврова и Рудольфа Усбека, австрийца ботаника, «от которого не укрылся ни один цветок в мире», как, смеясь, говорит про него доктор Ван-Корстен, тоже немножко воображающий себя собирателем целебных трав «на пользу страждущему человечеству».

Федоров и Усбек уехали для разведок по окрестностям.

Когда Меранд рассказал странный эпизод, только что с ним происшедший, последовало общее взволнованное молчание. Чувство тягостного недоумения овладело этими людьми, собравшимися как бы для экстренного совещания. И однако— все они были несомненные храбрецы, тысячи раз рисковавшие жизнью! Разумеется, никакой страх не закрадывался в их сердца. Но легко понять, что исключительное положение, в котором они находились, могло, как нельзя более, объяснить их тревогу.

— Да, все это очень странно, — вымолвил задумчиво полковник: —и вы даже не подозреваете, откуда мог взяться этот недобрый вестник?

— Даже не подозреваю. Это монгол из Гоби, как вы и сами думали. По внешности, он ничем не отличается от прочих своих соплеменников… Поручение ему дано изустное. Я даже не знаю, с какой стороны он подъехал к лагерю!

— Он упал с неба! — смеясь, сказал доктор Ван-Корстен, всегда склонный рассматривать вещи с забавной стороны. — Так и быть, Меранд, признайтесь, что в монгольской пустыне вы завели знакомства, которые сочли нужным от нас скрыть!..

— Помолчите, шутник вы этакий! — воскликнул полковник. — Все это гораздо серьезнее, чем вы предполагаете!

И, тем не менее, хотя я совершенно ясно предчувствую опасность, я не представляю себе, откуда она может явиться… и не предвижу, когда она может над нами разразиться!.. Вопреки заверениям всадника, я надеюсь, что у нас есть еще достаточно времени позаботиться о её предотвращении… Во всяком случае, Федоров привезет нам новости, быть может, даже сию минуту… Но сознаюсь, что со времени вступления нашего на джунгарскую территорию — мы идем, как бы по неведомой стране. Дорога, по которой мы следуем, обыкновенно очень многолюдна, в особенности с тех пор, как наши соотечественники заняли Кашгар и Яркенд, и Джунгария сделалась почти нашей собственностью также. Привлеченные внешними проявлениями нашей цивилизации, номады перекочевали поближе к нам, их кибитки стали почти оседлыми, и русская граница получила, по-видимому, в их глазах серьезное значение. Они явно ждут, что, раздвигаясь все более и более, она включит в свои пределы и западные области Китая. Принимая в соображение именно это обстоятельство столько же, сколько и природные условия Джунгарии, я избрал, для проложения среднеазиатского железнодорожного пути, именно это направление. Однако, теперь я замечаю с величайшим изумлением, что жители этого края как бы бегут при нашем приближении, вместе со своими стадами…

— И это совершенно верно, — подтвердил Ван-Борнер, — и я сопоставляю эти странные признаки со слухами, которые циркулировали в Самарканде во время нашего там пребывания. Говорилось о больших волнениях в Тибете и в Китае, на Голубой реке. Казалось, что Китай, со времени событий, приведших его к принятию покровительства иностранных держав, стал более гостеприимен и даже допустил постройку железных дорог у себя. После нескольких, чисто местных, возмущений, он с виду примирился с присутствием европейцев. Всем вам известно, что Европа сейчас переполнена желтолицыми работниками. На меры, предпринятые против них нашими, европейскими рабочими, было отвечено обычными убийствами миссионеров и купцов здесь. Но это были лишь отдельные случаи. И вот, я предвижу, как я уже не раз говорил и что считаю нужным, при данных обстоятельствах, повторить еще раз, что древний китайский дух вовсе не изменился и не исчез, и что близка страшная реакция против западного давления, уж слишком сильного, на китайскую империю, которую считали слабой только потому, что она уступчива. Я боюсь, что у нас плохо дают себе отчет о страшной силе этих многих миллионов людей, кишмя кишащих вдоль великих китайских рек…

— Какой же могут произвести отголосок в отдаленных местностях Джунгарии — события, взволновавшие жителей побережья Голубой и Желтой рек? — спросила Ковалевская, — Ведь, это были исключительно местные беспорядки, предсмертные судороги разлагающегося общественного строя, накануне возникновения нового!

— Затем, этот отлив номадов, на который указывает нам полковник, может иметь случайные, земледельческие причины, например — неурожай, голод! — поддержал Боттерманс. — Подвигаясь дальше вперед, мы сможем лучше разобраться во всем этом. Мы сильны, хорошо вооружены и не желаем ни с кем ввязываться в войну. Чего нам бояться? Надо двигаться вперед осторожно, но надо двигаться!

— Быть может, вы и правы, — заявил полковник, — но несомненно, что в тех областях, куда мы хотим миролюбиво проникнуть, происходят вещи, о которых мы имеем только смутное предчувствие. Что касается меня лично — я, как и фон Борнер, нахожу, что положение дел на Крайнем Востоке за последнее время странным образом осложнилось. Дойдем ли мы до назначенной цели? Или, быть может, придется повернуть назад?.. Я спрашиваю себя об этом и удивляюсь: если произошло что-либо новое, почему я вовремя не предупрежден? Еще восемь дней тому назад мы сносились посредством нашего телеграфного аппарата с русской почтой. В данный момент слишком большое расстояние и горы мешают нам пользоваться нашим аппаратом, но если бы случилось что-нибудь особенно важное и угрожающее нам, я не сомневаюсь, что на границу Джунгарской долины был бы выслан взвод казаков, и наш аппарат мог бы быть соединен с русским снова С другой стороны, нужно иметь в виду, что нас ждут в Кан-Су, где правит, как вам известно, могущественный вице-король, татарского происхождения, бывший в России офицером, оказавший России много услуг и теперь занимающийся введением культурных реформ в своем крае. Но я обязан вам сказать, что европейские державы, от которых я получил общие инструкции, не скрывали от меня, что Китай переживает новый кризис. Они также советуют мне крайнюю осторожность и возложили на меня обязанность, одновременно с изысканиями для прокладки железнодорожного пути, изучить политическое и экономическое положение внутренних областей, которые, до сих пор, отчасти избежали западного влияния, распространяющегося, главным образом, на побережные приморские провинции. Меня уверяют, что китайское правительство относится сочувственно к расширению влияния наших стран и готово нас поддерживать.

— Однако, кто знает китайцев и их непобедимую враждебность к нашим западным идеям, наша деятельность не должна представляться слишком простой и легкой, и я уже предвижу много препятствий, на которые наткнутся наши усилия. Вам известно, что Япония, после неудачи, которая низвела ее на несоответствующее её честолюбивым замыслам место «одного из желтых царств», покорилась обстоятельствам с фатализмом, свойственным восточной стране. Но я вовсе не удивился бы, если бы узнал, что она исподтишка подстраивает китайцев, усиливает их брожение, не нарушая с виду строжайшего официального нейтралитета и готова извлечь свою пользу из могущих вспыхнуть волнений!

— Все это так, — сказал Меранд, — но нам надо вернуться к сегодняшнему случаю, к этому вестнику, который известил меня о немедленной опасности… Что делать? Двигаться вперед? Отступать?..

— Вот, обождем возвращения Федорова и Усбека…

А пока будем настороже и пошлем наших туркменов на разведки… Утро вечера мудренее, и завтра мы двинемся туда, куда нам укажет Провидение…

— Да, и прогоним черные мысли, наслаждаясь чудными сумерками, предшествующими азиатской ночи! — закончила Ковалевская.

Солнце погружалось за горизонт над Джунгарским проходом. Широкий край его вырисовывался на пламенеющем небе, похожий на приплюснутый молодой месяц в грандиозной раме высоких гор джунгарских, Алатау и Тарбагатая.

Последние лучи, почти параллельные равнине, заливали огнем воды озера Эби-Нор. Вдали, на зубчатых вершинах сибирской горной цепи, снега были увенчаны огненными коронами, и вечерняя мгла, поднимаясь со степи, окутывала все более и более густой дымкой скаты, обращенные к востоку. Белесоватые крутизны Баро-Коро, возвышающейся на незначительном расстоянии над лагерем, горели огнем на черном пьедестале кипарисов и пиний, покрывающих её подножие. По равнине Тиан-шан-Пе-Лу, тянущейся без конца на восток, повеяло с гор свежестью, дышащею ночным покоем.

У подошвы плоскогорья пролегал китайский путь, прямой, как древние римские дороги, размеченный черными с желтым столбами. Далеко-далеко впереди чуть виднелись тонкие струйки дыма, служащие доказательством тому, что степь не пуста, что по ней раскинуты другие стоянки, отдыхают стада, стоят кочевые кибитки, и, быть может, бродят мародеры.

— Что там — помощь, или опасность? вымолвила Ковалевская. — Равнина спит, ничто не предвещает бури…

Боттерманс, поэт в душе, хотя и инженер, восхищенно созерцал молодую женщину, окруженную ореолом солнечного предзакатного сияния, отбрасываемого горой и равниной. Оба они, одинаково мечтательные и увлекающиеся, нечувствительно отдались во власть очарованию природы, подарившей их несравненным зрелищем. Ковров и Меранд смотрели на далёкие струйки дыма.

Повар миссии пришел доложить, что обед готов. Едва только он успел договорить, как послышался быстрый лошадиный топот с той стороны, где стояла палатка Меранда. Полэн, красный от досады, подбежал к ним.

— Господин капитан, велите на меня надеть кандалы… Я думал, что он спит… Я пошел пропустить рюмочку… А он трах!.. На лошадь и, через две секунды, и след его простыл!

II. Дневник Поля Меранда

Вернувшись к себе в палатку, Поль Меранд принялся раздумывать о происшедшем загадочном инциденте.

Откуда взялся этот всадник?

Кто дал ему поручение? Кто был заинтересован в том, чтобы предупредить его, Меранда, единственно из всех, о близкой опасности? Под чьим покровительством и защитой находится он?

Внезапное исчезновение верхового, противоречащее прямому, якобы, приказу не покидать лагеря без него, Меранда, казалось, как нельзя более подозрительным.

— Не был ли это просто шпион, которому велено было проникнуть в лагерь для разведок?

— Но, в таком случае, зачем же ему понадобилось искать именно меня?

Возбужденный и встревоженный этой неразрешимой загадкой, Меранд тряхнул головой, как бы для того, чтобы отогнать надоедливые мысли, и вышел из палатки позвать Полэна.

— Не дремли на вахте!.. Извести немедленно, как только вернутся уехавшие на разведку офицеры!

Ночь была тиха и спокойна. Меранд гулял около четверти часа, пытаясь успокоить себя этой тишиной и чудной свежестью. Потом, возвратившись к себе в палатку, он вынул из шкатулки большую тетрадь и уселся за нее, бормоча:

— Запишем наше происшествие в судовой журнал… Затем, нужно написать матери и сестре!

Поль Меранд был сыном вице-адмирала Меранда, с честью погибшего, подобно Нельсону, в славном бою при Болеарских островах, во время которого английский флот был разбит французской эскадрой, которой он командовал.

Высокий, гибкий, с кудрявой темной бородой, Меранд сразу внушал к себе симпатию как располагающей наружностью, так и присущим ему изящным достоинством. Едва тридцати шести лет он уже был капитаном фрегата. Деятельная жизнь, труд наложили на него отпечаток преждевременной серьезности и дали ему болящие нравственные удовлетворения. Это предохранило его от мелких житейских дрязг. Сердце его было свободно, хотя его и заполняли две привязанности, которые он ставил выше всех своих радостей — любовь к матери и сестре.

Достойная дочь своего отца, достойная сестра своего брата, молодая девушка занимала в жизни Меранда первое место. Чрезвычайно красивая, Шарлотта Меранд обладала энергичной натурой, как и её брат, и немногого не доставало, что бы она отправилась на восток вместе с ним. Но она пожертвовала своими желаниями во имя дочернего долга и осталась с матерью, здоровье которой надломилось со времени потери мужа и требовало внимательных и постоянных забот. При этом она знала, что возле Поля есть друг, могущий отчасти ее заменить, — Надя Ковалевская, с которой она успела очень сблизиться во время совместных путешествий.

Меранд раскрыл журнал, перелистал его и не без некоторого удовольствия остановился на странице, отмеченной закладкой. Там было описано приключения, случившееся с ним в самом начале его путешествие. Вот эта страница:

«5 апреля, Самарканд. В то время, как мы на вокзале прощались с русскими офицерами, внимание мое привлекла странная группа. Одна женщина, сопровождаемая двумя мужчинами, в нерешимости стояла у подножки вагона и с боязливым любопытством смотрела на поезд, на пыхтящий паровоз и на приготовления к отъезду. Бессознательная мимика этой особы выдавала её несомненную непривычку пользоваться продуктами нашего прогресса и цивилизации. Куда ехала эта закутанная на турецкий манер, как бы для долгого путешествия, прекрасная незнакомка? Несомненно прекрасная, хотя и невидимая; не прячут уж так тщательно физиономию ординарную, а глаза, которые виднелись в щелочку „галка“, не могли не принадлежать интересному целому. Под толстой накидкой, украшенной крупной вышивкой, чувствовались гибкие очертания молодого стана. Двое мужчин были чистокровные китайцы, продувного типа пограничных солдат, наполовину разбойников, тип, к которому я достаточно присмотрелся в Юннане.

Дочь ли она, сестра, или жена одного из двух молодцов? Не знаю почему, но это интригует меня… У меня слегка замирает сердце, когда я смотрю на эту незнакомку, которая сейчас уедет, неизвестно куда… Однако, что за „сантименты“… Это, впрочем, доказывает, что я еще молод душою… Но, все-таки, их лучше оставить при себе… Я попытался, однако, расспросить о своей незнакомке русского офицера. Он её не знает.

10 апреля. Я это смутно предчувствовал. Я встретил мою прекрасную незнакомку в Самарканде и снова потерял ее из виду. И, однако, — я спас ей жизнь. Странная это история! Вот одно доброе дело для начала тяжелого и трудного путешествия, — надеюсь, мой поступок мне где-нибудь зачтется. Весь этот инцидент отмечен печатью чего-то удивительно милого, и я смотрю на него, как на хорошую примету.

Сойдя с поезда на станции Ала-Куль, где мы должны были начать наши работы в Джунгарском проходе, мы попали в страшный степной ураган— своеобразное приветствие от новой страны.

Буран, губительное дыхание севера, доводящее до исступления лошадей, задержал нас на целых двадцать четыре часа. К счастью, избы казачьего поста доставили нам убежище, более ненадежное, чем наши палатки, и у пылающих очагов мы спокойно дожидались конца бури. Снега не было, и только один песок тучами носился в воздухе, проникая всюду и засыпая глаза.

На этот раз, впрочем, ураган продолжался недолго; на следующий день утром он уже ослабел, и я двинулся дальше, несмотря на пронизывающий ветер. Надо было поискать более удобного места для нашего лагеря, чем то, на котором мы расположились в предыдущий раз.

Два текинца сопровождали меня. Мы ехали в песочном тумане, местами сгустившемся в целые тучи пыли. Китайскую дорогу можно было различить только по телеграфным столбам, кое-где виднеющимся из-под гор песка.

Нельзя себе представить, какую тоску наводит пустынный вид этой местности, как бы погребенной под грудами песка.

После длинного перехода, который от однообразия картин природы казался нескончаемым, мы встретили жалкое убежище — две кибитки, из которых тянулись синеватые струйки дыма, и слышался лай невидимых собак. Жилое место! Я почувствовал некоторое облегчение при этом сознании.

Проехав еще около двадцати километров, мы спешились у маленькой выемки, образующей род небольшого озерца. Над наполовину занесенной песком водою слабо шевелили своей тщедушной листвой осоки и тамаринды. Место показалось мне удобным как для сегодняшней остановки, так и для следующей нашей стоянки. Я уже хотел на этом и порешить, как вдруг один из моих текинцев бросился на лошадь и стремительно помчался вперед. Затем, проскакав около ста метров, он слез, присел и встал, поддерживая какой-то серый предмет.

Я подбежал на его зов. Возле двух вывернутых бурею с корнем деревьев, на берегу озера, лежало три тела, а в нескольких метрах от них под налетом песка виднелись трупы трех лошадей. Тело, которое поддерживал мой текинец, было целиком завернуто в длинный бурнус. Я раздвинул отвердевшие от мороза складки шерстяной ткани, но этот ужасный песок проник и сквозь нее, и лицо было совершенно покрыто сероватым налетом, мешающим что-либо разглядеть. После осторожного обмывания мы увидели перед собою мертвенно-бледное желтое личико. Я немедленно приступил к показанным в подобных случаях приемам, хотя и без большой надежды, так как несчастная казалась положительно мертвой. Однако, после доброго получаса растиранья и искусственного дыхания, я почувствовал, что тело начинает теплеть, и коже возвращается её мягкость и эластичность. Несколько капель вина окончательно оживили ее, и когда бедняжка в первый раз глубоко вздохнула, меня охватила радость. Что касается её двух спутников, то, когда я, наконец, получил возможность заняться ими, мне пришлось только констатировать их смерть, хотя я и применил к ним все, что было возможно.

Я без труда узнал в них моих самаркандских молодцов-китайцев.

Их спутница, спасенная мною, и была моя интересная незнакомка.

В этом я мог очень легко убедиться, когда, воскресшая окончательно и сидя на лошади одного из моих текинцев, она принялась мне рассказывать по-русски свою историю — с открытым, на этот раз, лицом.

Мои эстетические догадки оказались правильными. Она была хороша, и достаточно было одних её огненных глаз, оставшихся ясными и прозрачными, несмотря на целую ночь агонии, чтобы скрасить её личико, еще слишком бледное и измученное. Это был чудный тип восточной красоты.

Капиадже, так ее звали, — дочь родовитого татарина, который сначала был русским офицером, затем переехал в Китай и дослужился там до видного места. Она сказала, что теперь она направляется к нему, в Каи-Су, где он командует войсками. Мы как раз туда едем и сами.

Капиадже уже десять лет не видела своего отца. Самой ей теперь — шестнадцать. Можно сказать, что она своего отца совсем не знает. Мать её умерла давно, и она жила в Самарканде со своей теткой. Теперь же умерла и её тетка. Вот почему отец и послал за нею двух провожатых, трупы которых мы покинули на берегу маленького озера. Я не могу понять — как этот бедный ребенок решился предпринять такой долгий и трудный путь через степи и пустыни. Ей все это кажется очень простым. И, однако, её первые шаги легко могли оказаться последними. Захваченные бурей раньше, чем они успели добраться до стойбища, где их ждали, они остановились на берегу маленького озера под деревьями, чтобы укрыться там от песка. Пока они старались как-нибудь защититься от бурана, который разразился с необычайною яростью, оба монгола, явившиеся встретить ее, когда она сходила с поезда, поехали искать какой-нибудь помощи. Они не вернулись, так как, без сомнения, погибли, как и два китайца, и если бы я не явился более, чем кстати — никогда знатный татарин в Каи-Су не увидел бы больше своей дочери. Наша миссия оказала Капиадже весьма теплый прием. Ее окружили такими заботами, что вечером того же дня она почувствовала себя способной продолжать свой путь без замедления. Тщетно мы настаивали, чтобы она осталась с нами, так как ведь и мы направлялись в Каи-Су.

— Меня ждет отец… Я должна повиноваться и ехать как можно скорее… Буря и то задержала меня… По дороге всюду для меня уже приготовлена смена лошадей… Надо торопиться!

В её рассказе звучало странное смущение и вскоре на все наши уговаривания она перестала совсем отвечать и даже отвернула от нас головку.

— Вы не можете уехать одна, так как ваши спутники умерли! — заявили мы ей.

— Но, быть может, в вашем конвое есть монголы?

— Да!

— Я бы хотела их посмотреть…

— Пожалуйста!

Через несколько минут она вернулась в сопровождении двух человек.

— Будьте добры дать мне лошадей, — сказала она нам: — эти два человека проводят меня до озера Эби-Нор, где я уверена, что найду провожатых, которые уже меня ждут!

Я нисколько не разделял необыкновенной уверенности нашей путешественницы, но права ее удерживать у меня не было никакого. На следующий день она уехала.

Она мне не сказала перед отъездом ни одного слова благодарности — разумеется, я в этом нисколько и не нуждался — но, когда я ее подсаживал в седло, она наклонилась ко мне, быстрым и гибким движением схватила мою руку, поцеловала и сказала по-русски:

— Капиадже тебя не забудет. До свидания…

„До свидания“… На меня это слово произвело странное впечатление… До свидания!.. Что это — желанье меня увидеть вновь? Обещание, что это случится? До свидания — где? Мы встретимся, быть может, в Каи-Су… Но как?»

Здесь Меранд быстро оборвал чтение.

— Что за дикая идея пришла мне в голову!.. Какое отношение может иметь Капиадже к этому монгольскому всаднику, который явился ко мне в качестве «спасителя»? Вот уже пятнадцать дней, как уехала Капиадже. Она теперь уже далеко-далеко по дороге в Китай!.. Я не знаю, где она, и она не может знать, где мы! Этот монгол не более, как шпион, вот и все! Чтобы прогнать все эти размышления, Меранд собрался начать письмо к своей матери, как вдруг легкий шум заставил его обернуться.

Перед ним был монгольский посланец. Поль невольно вздрогнул и схватился за револьвер, но загадочный субъект успокоил его жестом и поклонился ему, вытянув обе руки перед собою, чтобы показать, что они пусты.

— Опять ты! — воскликнул Меранд, забывая, что монгол не может его понять.

Вестник отступил три шага назад, отодвинул занавеску, закрывающую вход в палатку, указал на степь и трижды повторил короткое, настоятельно звучащее слово, которое переводчик передал, как совет бежать немедленно, немедленно, немедленно!

Меранд вместе с незнакомцем вышел из палатки. Как только они сделали несколько шагов, перед ними, словно из земли, вырос Полэн. Он хотел было отскочить в сторону, но Меранд удержал его и, взглянув на монгола, сделал этому последнему несколько энергичных отрицательных знаков головою. В тот же миг до них долетели издалека крики и топот лошадей.

Сопровождаемый верным Полэном, Меранд бросился туда, откуда слышался шум, не обращая больше внимания на своего упорствующего избавителя. В нескольких сотнях шагов он увидел группу верховых, скачущих в беспорядке, как будто за ними гонятся.

— Кто едет? — окликнул он по-французски.

— Друг! — ответил голос.

Подъехал один из всадников.

— Имею-ли я честь говорить с одним из членов международной западной миссии? — спросил он.

— Да, я капитан Меранд. Позвольте узнать, кто вы?

— Борис Николаев, поручик текинского полка в Кульдже. Ах, наконец-то, я вас отыскал! Пора было…

Они поздоровались рукопожатием.

— Пойдемте в палатку к полковнику Коврову…

Что-нибудь случилось? Русский офицер соскочил на землю и отдал приказание сопровождающим его солдатам остаться верхом, держа ружья наготове…

— Все вы должны готовиться к немедленному отъезду, — живо сказал он, следуя за Мерандом: — на вас могут напасть с минуты на минуту!

— Напасть? Кто?.. Что такое происходит?

— Происходит нечто ужасное…

Борис замолчал, так как увидел вышедшего из своей палатки полковника Коврова. Лагерь взбудоражился, и вокруг неожиданного посетителя собирались уже со всех сторон любопытные.

— Пусть каждый возвратится в свою палатку, или на свой пост! — приказал полковник. — А вы, господа, пожалуйте за мною…

Отрекомендовавшись полковнику, русский офицер вручил ему письмо от Кульджинского губернатора. Оно было кратко и выразительно.

«Пусть „интернациональная западная миссия“ немедленно возвратится на русскую территорию. В Китае произошли чрезвычайно важные события. Все номады Гоби и Тиан-Шаня восстали. На поручика Бориса Николаева возложено поручение разыскать „международную западную миссию“ и проводить ее в Кульджу».

Борис дал по поводу письма следующие разъяснения:

— В Китае вспыхнуло огромное волнение. Главным очагом его является Кан-Су. Печилийская армия отправлена в эту область. Еще неизвестно, что ей предписано — подавить ли восстание, или помочь мятежникам. Европейцы избиты и замучены. Европейские эскадры бомбардировали несколько портов. Япония спокойна, но стало известно, что на родину уезжают отовсюду все японские офицеры. Извещают о значительных скоплениях народа в долине Си-Кианга и в Тибете. Нам известно, что большое число конных монголов достигло уже Баркула. Направляются ли они на запад, или идут на Кан-Су, — мы не знаем. Но миссию ждет несомненная гибель, если она с ними столкнется. Надо отступать!

— Я вполне согласен с этим мнением, — заявил полковник и прибавил: — не думаю, чтобы можно было найти против этого какие-нибудь возражения?

И он взглянул на членов миссии, собравшихся помаленьку в палатке и столпившихся вокруг него.

— Однако, постараемся не смутить наших людей, особенно конвойных, — ведь они все почти монголы и таранчи. Поспешность наших сборов может привести их в ужас. Завтра рано утром мы повернем к югу, и это будет иметь такой вид, как будто мы просто переменили наше направление. Вы, поручик, проводите нас в долину Или?

— Это очень легко, — сказал Борис. — Нилькинский проход свободен. Однако, приготовьтесь в путь заблаговременно. Конные монголы ездят быстро. Я и то ищу вас уже четыре дня. Мой телеграфный аппарат сломался, к несчастью, на другой же день после моего отъезда, и я не мог вас предупредить о моем прибытии. Если часть этих разбойников направится в Джунгарию — они могут свалиться вам на голову не позже завтрашнего дня!

— Все это поражает меня, — пробормотал доктор Ван-Корстен: — вот тебе и психологическое изучение современного Китая. Но что может понадобиться, однако, этим монголам от каких-нибудь ученых?..

— Ученые мы или не ученые, но следует остерегаться монголов, особенно, если еще они нафанатизированы каким-нибудь агитатором!

— Ужасно скучно, разумеется, отступать, — сказал Меранд: — но мне совершенно ясно, что если мы сделаем хоть шаг вперед — безопасность миссии может очень пострадать от этого!

— Дал-бы Бог, чтобы мы только успели сделать шаг назад, — воскликнул Борис: —только бы нам убраться на безопасное расстояние, а там уж мы рассудим, как и что!

Один за другим выходили из палатки полковника члены миссии. Меранд поручил провести к нему начальника конвоя и отряда.

Полэн пустился бегом исполнять поручение— вдруг неподалеку раздалось два ружейных выстрела и крики. Весь лагерь пришел в неимоверное волнение.

— Неужели нападение? — недоумевал Борис, вскакивая на лошадь.

Раздалось еще два-три выстрела, и среди общего шума послышался чей-то голос:

— Не стреляйте больше, довольно!

— Это Федоров! — сказала Ковалевская.

III. Нападение

В самом деле, это был Федоров, покрытый пылью и кровью, с лицом, рассеченным ударом сабли, с рукой, пробитой пулей. Поддерживаемый туркменом-провожатым, офицер с трудом сошел с лошади. Все столпились вокруг него.

Когда он заговорил, голос у него был хриплый, задыхающийся.

— Надо бежать!.. Вся степь наводнена неприятелем. Усбек убит, и верховые, сопровождавшие нас, тоже. Я спасся, благодаря моей лошади, но ранен. Два часа гнались за мной шайки рассвирепевших татар, некоторые из них почти до самого нашего лагеря… Сейчас они обращены в бегство, но завтра с зарею — они вернутся…

— Однако, вы здорово ранены, мой дорогой, — сказал полковник Ковров: —пусть сначала вам сделают перевязку… Вы расскажете все потом…

— Пустяки, это царапины… Я последую за вами…

— Пойдемте, пойдемте! — обратился к раненому Ван-Корстен, который успел уже сбегать к себе и приготовить все необходимое: Я приведу вас в состояние галопировать дальше!

И он потащил Федорова в свою палатку.

— События разыгрываются с быстротою, которой я не предвидел, — сказал Борис: —нельзя больше терять ни минуты, через час рассветет. Углубимся поскорее в горы, где степные наездники не в состоянии будут за нами угнаться!

— Прикажите готовиться к отъезду! — распорядился Ковров. — Пускай навьючивают верблюдов. Через час мы двинемся в путь… и да поможет нам Бог!

— Я поеду на рекогносцировку по окрестностям, — заявил Борис: —не беспокойтесь обо мне, если я не явлюсь ко времени отъезда. Вот текинец, который вас проводит до Нилькинского перевала, где вы можете оставаться в безопасности!

Поручик уехал, а Меранд занялся приготовлениями к отъезду.

В распоряжении миссии был эскорт из двух сотен конницы, состоящей из бухар и туркмен, выбранных русскими властями и вооруженных карабинами. Обоз состоял из двухсот верблюдов и полутораста яков, ведомых тридцатью погонщиками племени таранчей и джунгар, набранных в округе Или. В качестве помощников, переводчиков и проводников, которые должны были пригодиться во время долгого перехода через Джунгарию до Каи-Су, были наняты несколько человек монголов. Кроме того, каждый член европейской миссии имел при себе вооруженного европейского слугу. У полковника Коврова, например, ординарцем был атлетического сложения казак, который уже долго состоял при нем. Иван и Полэн, слуга Меранда, были неразлучны. Багаж миссии был довольно солиден и громоздок, так как он состоял из провианта на два месяца, палаток, множества инструментов и многочисленных тюков с подарками — обычным паспортом, когда едешь по китайским дорогам.

Вообще, как мирная и ученая прогулка экспедиция была организована безукоризненно. Она даже могла бы прекрасно справиться с кучкой рыскающих за легкой добычей мародеров и внушить к себе почтение какому-нибудь местному, не вполне доброжелательному представителю власти. Но в стране, охваченной мятежом, где весь народ восстал, надо было повернуть назад.

Меранд созвал свой конный эскорт. Кой-кого недоставало — часть уехала патрулем, в качестве ночной стражи, часть была убита в перестрелке, при возвращении Федорова.

Капитан разделил туркмен на две группы. Первая, состоящая приблизительно из ста двадцати всадников, оставалась между лагерем и озером Эби-Нор, всегда готовая вскочить на лошадей и охраняемая часовыми. Она должна была наблюдать за китайской дорогой и задерживать неприятеля, если окажется возможным.

Вторая — в самом лагере, верхом, сторожила нагружаемый обоз и составляла особую охрану миссии. Навьючиваемые верблюды и яки подняли такой рев и шум, который покрыл бы все звуки, могшие раздаться в отдалении. Звездное, безлунное небо было так мрачно и темно, что в степи ничего нельзя было различить. Бивуачные огни конвоиров и электрические фонари прислуги, которые отбрасывали ослепительные снопы света, делали тьму еще непроницаемее. Ковров и Меранд надзирали за порядком, но чутко прислушивались, не удастся ли им уловить чего-нибудь подозрительное, несмотря на ужасающий шум, поднимаемый животными обоза. Временами им обоим казалось, что в минуты сравнительного затишья до них доносятся крики, а Меранду положительно слышались даже отдаленные выстрелы.

Наконец, палатки были сложены, и европейцы совсем уже были готовы пуститься в дорогу, как вдруг раздался дикий вой, все усиливающийся, который поверг лагерь в ужас. Все остановились, прислушиваясь в страшном беспокойстве. Даже вьючные животные затихли. Со стороны кучки туркменов, оставленных при озере Эби-Нор, раздавалась частая перестрелка и неистовые завывания. Европейцы готовы уже были стремительно ринуться им на помощь, но несколько мгновений спустя из мрака появились эти самые туркмены, разрозненные, растерянные, преследуемые целой лавиной всадников, вопящих, стреляющих, уничтожающих все. Страшная, густая пыль, желтая пыль китайской почвы, окутывала эту мешанину, и в продолжение нескольких минут это был какой-то сплошной живой клубок тел. Удары наносились зря, никакая помощь была невозможна, никакое постороннее вмешательство немыслимо.

Дикие крики, вопли ужаса и боли сливались в нечто неописуемое. Смятенные люди пытались отбиваться. Но только возле полковника и Меранда европейцы и незначительная горсть туркмен сражались более или менее правильно.

Европейцы стреляли в массу неприятеля, не целясь, истощая запас патронов и сознавая, что роковая развязка близка, так как помощи ждать неоткуда.

Небольшой отряд туркмен сумел-было занять позицию между европейцами и нападающими, но очень скоро был опрокинут, смят и рассеян.

Немного спустя, нападающие увидели, что, собственно, держит их на почтительном расстоянии всего только небольшая кучка европейцев, и тогда только на нее направили свои главные усилия.

Пораженный пулей в лоб, полковник Ковров упал мертвым.

Федоров, который, несмотря на свои раны, принимал энергичное участие в сражении, умирал, проколотый пикой.

Туркмены и прислуга были перебиты.

Наконец, Ковалевская, получив удар в голову, в свою очередь свалилась с лошади прямо к ногам Боттерманса, который отчаянно вскрикнул.

Падение Ковалевской послужило как бы сигналом к окончанию этой неравной битвы, которая мало-помалу превратилась в какую-то мешанину фантомов, вертящихся в желтоватой, слепящей глаза мгле. Крики и завывания стихли.

Среди смутного гула отчетливо прорезывались крики и стоны раненых. Раздалось еще несколько выстрелов, прозвучало ура, раздались хриплые возгласы, звук трубы… Беспорядочное метанье прекратилось, факелы были зажжены, и в облаках быстро оседающей пыли, вокруг разбитых и побежденных европейцев, образовалось тесное кольцо отвратительных, гримасничающих фигур, одна из которых выделилась и подошла к ним поближе.

— Сдайтесь! — закричала она по-китайски. — Или я прикажу вас перебить до последнего!..

Меранд, со смертью полковника Коврова сделавшийся начальником миссии, тотчас ответил:

— От имени всей Европы протестую против этого гнусного насилия, против этого дикого нападения на европейский лагерь. Мы сдаемся, так как у нас нет больше никаких средств сопротивляться, но вы должны препроводить нас на русскую границу…

Всадник, казавшийся начальником этой шайки, едва только успел понять из слов Меранда, что они сдаются, как сделал знак, и несколько человек бросилось на европейцев, чтобы их обезоружить. Несмотря на их сопротивление, у них было отнято решительно все оружие и брошено в нескольких шагах от них.

Во время этой последней короткой борьбы, скончался Федоров, которого затоптали ногами на глазах Меранда и Ван-Корстена, единственных, не получивших никаких ран. Все же остальные, оставшиеся в живых члены миссии, были более или менее тяжело ранены. Ковалевская лежала на земле. Ее поддерживал Боттерманс, сильно раненый в плечо и голову, но совершенно забывший о себе и своих страданиях в своем горе, что видит молодую девушку недвижимой, с лицом, покрытым кровью. Отдав свое оружие бандитам, доктор вырвался из их лап и, убедившись, что полковник мертв, бросился на помощь Ковалевской.

Германн фон Борнер — контуженный, избитый, молчаливо держался около Меранда, продолжавшего негодовать на начальника шайки.

Иван и Полэн исчезли, так же, как и русский офицер, Борис Николаев.

Наконец, небо, мало-помалу, посветлело, появилась бледная заря.

Картину резко озарили первые слабые лучи рассвета, предвестники возвращения дня и жизни. Вскоре были потушены бивуачные огни и факелы: сделалось, наконец, возможным дать себе отчет в случившемся.

На том месте, где несколько часов тому назад была расположена мирная миссия, несколько сотен трупов покрывало землю. Большая часть эскорта была перебита при первом же столкновении с неприятелем. Спастись успело всего несколько туркмен, успевших скрыться в горы с текинцем, которого оставил в лагере, перед своим отъездом, русский офицер, так что весь эскорт казался погибшим. Что же касается животных, верблюдов и яков, то они были почти все ранены, и те, которые не упали вместе со своим грузом, разбрелись на большое пространство вокруг. Неприятель, рассеявшийся по всей степи, приканчивающий раненых и грабящий обоз, гонялся за бедными животными, которые жалобно ревели и мычали, стараясь убежать.

В этих разбойниках и грабителях Меранд узнал самых кровожадных номадов китайского Туркестана, киргизов с безволосыми, морщинистыми физиономиями, с узкими, косыми, блестящими глазами, с характерной прической на маковке, состоящей из закрученных спирально длинных волос. Они были одеты в шкуры баранов и яков, и только левая рука была у них обнажена и свободна. Некоторые-же из них были голы до пояса. Их маленькие лошадки с высокими седлами были очень быстры и выносливы. Большинство было вооружено ружьями, некоторые пиками, у всех были секиры и сабли с широкими и короткими клинками, привешенные к поясу.

— Это шайка грабителей! — прошептал Меранд.

— Не напали ли на нас какие-нибудь Гунны? Не придется ли нам иметь дело с новым Аттилой? — воскликнул Ван Корстен, поднимая глаза к небу. — По истине, вот приключение, которое переносит нас на пятнадцать веков назад!

И, усмехнувшись своей шутке, славный доктор принялся приводить в себя Ковалевскую, к которой, мало-помалу, начало возвращаться сознание.

К счастью, молодая женщина была более оглушена, чем ранена. Железный наконечник копья скользнул по каске из пробки и, раздробив ее совершенно, только оцарапал веко и ухо. Ковалевская была одета в мужской костюм, такой же, как и все члены миссии, и киргизы не узнали женщины.

Обезоружив европейцев, они отошли в сторону, и только их начальник и его два приближенных остались с Мерандом. Они были одеты лучше других, в нечто, похожее на туники, богато расшитые и украшенные странными знаками. На головах у них красовались огромные высокие меховые шапки, с которых свешивались длинные желтые перья. Покорность побежденных, по-видимому, успокоила неприятельского начальника. Он им приказал не двигаться с места, если они не хотят быть изрубленными, и удалился только тогда, когда приставил к ним стражу.

Не успел он отойти, как вдали показалась небольшая кучка таких же дикарей, кричащая и жестикулирующая, гоня перед собою человека, который отбивался из последних сил.

— Полэн! — закричал Меранд.

— Здесь! — отвечал звучный голос.

Мгновенно, одним гигантским усилием, матрос отбросил двух из тех, которые особенно напирали на него, и одним скачком очутился около своего капитана. Он был в ужасном состоянии, покрытый кровью и грязью, в одежде, изорванной в клочья.

— Господин капитан, вы еще живы?

— Ох, друг мой, быть может — это ненадолго!..

— Ах, капитан, какая неудача! Почему меня не было с вами в минуту нападения! Но мимо меня, как молния, промчался русский офицер, крича: «на коня, за мной!» Я сделал, как он велел. Я вскочил на первую попавшуюся лошадь и ускакал, не без того, чтобы не опрокинуть по дороге две или три рожи, которые успели окружить меня. Я был уверен, что вы уехали тоже. Я догнал офицера на горной тропинке. Но вас не было с ним!

— Разрази меня гром, — сказал я себе: —я покинул моего капитана, вот так штука! — Я повернул на другой галс и направил судно прямо в самую суматоху — никакой возможности пробиться! Чем больше их колотишь, тем больше их набирается. У меня все тело в синяках. Они меня поволокли сюда, но здесь я нашел вас, господин капитан, значит, все ладно!

В продолжение этого монолога бравого Полэна, монолога, прерываемого красноречивыми отступлениями по адресу киргизов, которые хотели его поймать, начальник водворил порядок в своей шайке и подвел итог своим потерям.

Он вернулся к группе пленников, взбешенный, так как у него выбыло из строя около двухсот человек. По дороге он наткнулся еще на несколько трупов своих людей, и это последнее обстоятельство усилило его гнев. Два киргиза указали ему на Полэна, как на самого опасного из их противников, взятого после ожесточенной драки и положившего многих из их товарищей.

— Тогда почему вы его взяли в плен? Почему вы его не убили на месте? Взять его!

Вмешался Меранд.

— Этот человек — французский матрос. Он такой же европеец, как и я, и имеет такое же право на уважение, как и каждый член нашей миссии!

В тот же миг, Полэн, по всем правилам бокса, добрым ударом кулака разбил физиономию одному киргизу, который направил было в него копье. При этой новой выходке матроса разбойники разразились дикими криками, и дело могло бы кончиться для него очень плохо, несмотря на заступничество Меранда, если бы другая группа киргизов не приблизилась к ним и не положила к ногам своего начальника еще один труп, который был одет иначе, чем члены европейской миссии и чем их дикие победители.

Тот наклонился к мертвецу и пришел в величайшее изумление.

— Каким образом среди убитых мог очутиться монгол? — спросил он у европейцев.

Подойдя поближе, Меранд и фон-Борнер узнали своего таинственного вестника. Но они ничем не выразили своего впечатления.

— Тьфу! Это тот мерзавец, который нас предал, — вскричал Полэн: —я пробил ему башку как раз перед тем, как удрать в горы!

— Ты сделал ошибку, мой добрый Полон! — сказал ему Меранд.

Киргиз смотрел на офицера и матроса весьма подозрительно.

— Кто убил этого человека? — настойчиво спросил он. — Кто из вас?

В эту минуту один из раненых конвоиров, прячущийся в группе европейцев, с трудом приподнялся и, указывая на Полэна, заявил:

— Он выстрелил в этого всадника из револьвера. Я видел!

— Ах, ты это видел, скверная собака! Ну, так ты больше ничего не увидишь! — И раньше, чем Меранд успел удержать, доносчик был схвачен за горло железными руками Полэна и вскоре упал бездыханным.

Но предводитель шайки услыхал уже, что ему было надо, понял все и с удвоенной яростью закричал пленникам:

— Вы убили одного из друзей Господина и за это вы умрете все! — Затем, удерживая бандитов, которые хотели было броситься на европейцев, прибавил: —Нет, не всех разом! По очереди… Поди сюда, Ата!

На его зов из толпы вышел зверской внешности гигант, с яростным видом потрясая секирой.

— Сначала ноги, потом руки, потом голову!

— О, негодяи! — закричал Ван Корстен, охваченный бешеным гневом.

— Простимся, друзья мои, — сказал Меранд: —и умрем со словами: «да здравствует Франция! Да здравствует Европа!..»

Члены миссии обнялись.

— Надя, я скажу им, что вы женщина… Возможно, что они пощадят вас…

— Нет, нет! Лучше умереть, чем остаться в руках этих дикарей!

— Прощайте, дорогая! — прошептал Боттерманс. Глаза его наполнились слезами, и он прибавил совсем тихо: —Я люблю вас!

Молодая женщина невольно затрепетала при этих словах, вырвавшихся в такую страшную минуту.

Палач схватил ближайшего к нему пленника… Это был фон-Борнер.

Мгновенно он был брошен на землю. Несколько киргизов придержали его, секира опустилась четыре раза, отсекая члены. При пятом ударе от туловища откатилась голова, его прекрасная, благородная голова. Из груди Ковалевской вырвался стон.

Затем произошла неслыханная сцена: Полэн, сначала остолбеневший от ужаса при виде последствий своего припадка ярости, внезапно схватил одну из сабель, валяющихся на земле и, весь охваченный неистовством, очутился у места казни.

Страшным ударом сабли он раздробил голову палачу, тело которого грохнулось на труп несчастного Ван-Борнера. И раньше, чем киргизы успели придти в себя от неожиданности, он разрубил головы еще двоим. Сам их предводитель избег подобной же участи только потому, что, пятясь, споткнулся на труп и упал.

Увлеченные голосом и примером Полэна, европейцы не колебались более. Подобрав, какое попало, оружие, они бросились на своих победителей.

— Умрем, сражаясь! — крикнул Меранд.

Ковалевская тоже вооружилась двумя револьверами и стреляла в каждого, кто пытался к ней приблизиться.

Однако, это безнадежное предприятие должно было бы окончиться полным истреблением европейцев, так как киргизы со всех сторон сбегались на помощь своим, но вдруг до сражающихся донеслись громкие, протяжные звуки трубы, и на поле сражения появились новые всадники.

IV. Казнь

Эти звуки остановили ожесточенную битву, которая могла кончиться только поголовным истреблением уцелевших героев.

Как бы повинуясь чьему-то грозному приказу, которого никто из них не осмеливался преступать, даже самые рассвирепевшие из киргизов выбрались из общей сумятицы и побрели к своим лошадям.

Одним прыжком их предводитель очутился в седле и — было время, так как те, о прибытии которых извещали звуки трубы, в эту минуту появились на месте происшествия.

Впереди всех, в роскошном плаще из красного шелка, вышитого черными цветами, ехал всадник чистого монгольского типа. При виде его, киргиз соскочил с своего коня и припал своей жиденькой бороденкой к стремени монгола.

Между ними завязался короткий разговор, который закончился самым изумительным для европейцев образом. Новоприезжий всадник вытащил из-за пояса широкий китайский меч, клинок которого блистал, как молния, и со всего размаха опустил его на голову киргиза, который покатился под лошадь, с рассеченной на двое головой.

Затем этим же оружием, с которого еще струилась кровь их предводителя, монгол дал сигнал киргизам и пронзительным голосом прокричал им команду.

Немедленно все сошли с лошадей и выстроились в линию без малейшего ропота, без всякого знака протеста.

Перед этой неподвижной и безмолвной линией несколько человек из новой банды глубоко врыли в землю свои копья острием вверх. Несколько других прошли вдоль строя, пересчитывая построившихся людей.

Всякий десятый — был схвачен и посажен на копье. Их соседям справа и слева отрубили левую кисть руки.

Монгольский предводитель важно и невозмутимо присутствовал при совершении этого.

Поль Меранд и его товарищи смотрели на эту бойню глазами, расширенными от ужаса и изумления. Они даже позабыли о своём собственном положении.

Только один Ван-Корстен был человеком, которому кровавые картины были привычны. Желая скрыть омерзительное зрелище от Ковалевской, он подошел к ней и занялся перевязкой её ран. Занятый своим делом, он не мог, однако, противостоять свой склонности поболтать и обратился к Полэну:

— Итак, мой милейший, ты еще жив… Ты иногда сердишься очень кстати! Я не знаю, что с нами будет через четверть часа, но если у нас эта четверть часа есть — мы ею обязаны тебе. Попробуй устроить так, чтобы мы просуществовали еще четверть, лишь бы нам успеть добраться до русской границы — и цивилизация тебе будет многим обязана!

Болтая таким образом, доктор ни на минуту не прерывал своего дела, а тем временем страшная экзекуция была окончена.

Тогда монгольский предводитель, не обращая больше внимания на агонию своих жертв, направился к группе членов миссии.

Меранд, стоявший впереди своих товарищей с гордым и решительным видом и с окровавленной саблей в руках, показался ему главным лицом среди европейцев.

Спокойным голосом он ему сказал несколько слов по-монгольски.

Когда Меранд сделал знак отрицания, он заговорил по-китайски.

— Я прибыл немного поздно, но все-таки еще вовремя, чтобы помешать вашему полному истреблению киргизами. Им было приказано взять вас в плен, во что бы то ни стало, а вовсе не приканчивать вас. Они осмелились ослушаться, и вот за это я их наказал. Теперь уже вас больше не посмеют обидеть. Я вас буду оберегать. Потрудитесь приготовиться к отъезду. Есть у вас раненые?

Меранд ему с живостью ответил целым рядом вопросов.

— К отъезду? Куда? Кто ты? По какому праву ты распоряжаешься нашей участью?

И прежде, чем тот ему что-либо ответил, заявил:

— Мы — европейцы. Мы явились в эту страну с самыми мирными намерениями. Мы аккредитованы у китайского правительства, а нас задерживают, бьют, грабят. Наш начальник и много товарищей — убиты! Если ты собираешься в самом деле нам помочь, то, прежде всего, вели проводить нас до русской границы…

— Я только повинуюсь полученному мной приказанию— захватить вас и препроводить в указанное мне место, не делая вам никакого зла. Я получу неприятности за то, что вам причинено помимо меня, но, если я отпущу вас, я поплачусь головой!

— Я склонен тебе поверить… Но от кого ты получил такой приказ? От китайских мандаринов?.. Тогда это измена, за которую наши правительства сумеют покарать!

Монгол загадочно усмехнулся.

— Я больше ничего не могу вам сказать… Вы должны быть готовы к выступлению в путь через два часа. Ваши лошади и багаж будут вам возвращены!

Сказав это, он повернул лошадь к своим. По его команде, одни из них сошли с лошадей, а другие оттеснили киргизов и погнали их в степь, где мрачная шайка и исчезла.

Оставшиеся в живых члены миссии были окружены на почтительном расстоянии сотней спешившихся верховых, которые, присев на корточки возле своих лошадей, принялись есть.

Меранд наблюдал все происходящее. Он очень скоро заметил, что их новая стража не принадлежит к числу простых шаек, бродящих по пустыне.

— Это не случайные грабители. Скорее они похожи на регулярное войско. Положим, они одеты, как обыкновенные монголы-номады, но все с одинаковыми значками и ружьями военного образца. Это странно! — подумал он.

Вернувшись к своим друзьям, спокойный и решительный, он рассказал им, какой оборот приняло их приключение.

— Какая жалость, что этот славный монгол не приехал немножко раньше, — воскликнул доктор: — жизнь бедного фон-Борнера была бы спасена!

Все глаза устремились на бледную голову фон-Борнера, прикасающуюся устами к этой желтой земле, которую он так любил любовью ученого, и на которую пролилась его кровь.

Последовало долгое, тоскливое молчание, в продолжение которого каждый со слезами смотрел на своих друзей, еще накануне живых, а сегодня уже ставших жертвами рока. Вот Ковров, мужественный солдат, неутомимый исследователь; вот Федоров, его верный товарищ многих лет; вот фон-Борнер, мирный ученый, который отнюдь не казался предназначенным для такого рода насильственного конца.

Голос Меранда прервал общие траурные размышления.

— Надо, однако, готовиться к путешествию. Я не знаю, куда нас уведут. Мы — пленники и зависим от стечения обстоятельств. Наших лошадей нам возвратят, тех же, которые убиты, заменят другими. Как вы думаете, доктор, могут ли наши раненые перенести утомление дороги?

— К счастью, у нас нет тяжелых случаев, — заявил доктор: — или убитые, или— все пустяки. Вот, разве только г-жа Ковалевская мне кажется еще слабой…

— Нет, нет, дорогой доктор, — вскричала молодая девушка, поднимая голову, бледность которой особенно выделялась на фоне черной повязки, наложенной на её лоб: — это так по-женски глупо падать в обморок от маленького укола! Но я опять становлюсь мужчиной и прошу вас, охраняйте мое инкогнито. И вы также, друг мой! — шепнула она тихо Боттермансу. — Но вы ранены также!

В самом деле, Боттерманс был весь покрыт кровью, но поторопился успокоить ее.

— Не так сильно, как кажется… Эта кровь, главным образом, ваша… Затем, вероятно — какого-нибудь киргиза, на которого я повалился во время битвы. Успокойтесь!

— Со мной — то же самое! — сказал Герман.

— А вы, Меранд? — спросил доктор.

— Цел! — Это чистое чудо, но это так!

— Ого! Вам везет! А, ведь, вы не щадили себя!

— Ну-с, а ты что скажешь, матрос-костолом? А тебе что-нибудь попортили?

— Без сомнения!.. У меня по всему телу синяки, на ноге ссадина, но шкура у меня толстая. Немножко вашей мази, и все присохнет…

— Слава Богу, нас не слишком потрепало, — обрадовался Меранд: — при таких условиях, в каких мы находимся, предпочтительнее быть мертвым, чем тяжело раненым!

Монгольский начальник снова подошел к Меранду.

— Лошади готовы, по две на каждого из вас, — заявил он: — мои люди и кое-кто из разысканных конвоиров навьючивают верблюдов. Ваши вещи будут вам возвращены в ваше полное распоряжение, но я задержу у себя ваши бумаги и инструменты. Если у вас есть раненые, неспособные держаться в седле — их устроят на верблюдах!

— Мы все можем ехать верхом. Теперь — на твоей ответственности все, что может с нами произойти!

— Я вас поручаю вот этому человеку, который примет начальство над вашей охраной. Он проводит вас до места назначения. Путь вам предстоит долгий, но вас постараются не утомлять и с вами будут обращаться хорошо!

Он указал Меранду на молодого монгола с энергичным лицом, который стоял возле него.

— Еще одно слово, — вымолвил Меранд: —мы тебя, быть может, уже никогда больше не увидим. Каковы бы ни были твои намерения — ты спас нас от верной смерти. Спасибо! Ты мне кажешься важным лицом. Скажи, что значит то, что ты отнял у нас оружие и, если мы пленники, куда ты нас ведешь, откуда ты сам? Какова твоя цель?

— Там, куда вы направляетесь, вы, несомненно, узнаете то, чего я вам не могу сказать. Что касается нас — мы идем туда!

И он широким жестом указал на запад.

— Час наступил, и Господин так повелел!

V. Сквозь ряды азиатских всадников

Лишенная главы, приведенная в состояние полной беспомощности «Западная интернациональная миссия» находилась в плену у этих всадников, неожиданное нашествие которых осталось необъяснимым для европейцев, оставшихся в живых.

Они, несомненно, были подготовлены к тому, что в продолжение их долгого и трудного пути через среднеазиатские области их ждут многие, более или менее опасные приключения. Но они никак не думали, что их предприятие вскоре получит такой неожиданный и трагический конец.

Правда, на Крайнем Востоке уже несколько лет положение стало очень натянутым, и между Китаем и европейскими державами отношения обострялись все более и более. Слишком уж поторопились делить империю, вполне жизнеспособную, несмотря на свою дряхлую и слабую внешность.

Чтобы осуществить напыщенную фразу, которую каких-нибудь двадцать лет тому назад произнес лорд Солсбери, гласящую, что живые нации имеют право поглощать останки наций вымирающих, Англия, в припадке империалистической гипертрофии, пожелала утвердить свое владычество и в Китае, как утвердила его в Африке и почти везде. Но она натолкнулась на опасное соперничество России и Германии. Вспыхнула война — больше морская, чем сухопутная; соединившись против Англии и её единственных союзников — Соединенных Штатов и Японии, вся Европа приняла участие в гигантском морском столкновении с англо-саксонским морским могуществом.

В продолжение этой войны, между прочим, вовсе не долгой, много миллиардов было поглощено океаном. После неслыханной борьбы в продолжение нескольких месяцев, был созван в Риме торжественный конгресс, которой пересмотрел карту земли, обозначил наново границы каждого государства и учредил нечто вроде федерации цивилизованных наций.

Африка, почти сплошь колонизованная и исследованная, была доступна международной торговле, благодаря великим железнодорожным путям, соединяющим Кап с Александрией, Джибути с Сен-Луи, устье Конго, Либревиль с Занзибаром.

Кроме того, официальное китайское правительство, некоторым образом признав главенство Европы, преимущественно России и Германии, допустило застроить железными дорогами долины рек Ян-Тсе, Гоан-Го и Си-Кианга, и все береговые порты принадлежали крупным торговым домам Европы.

Но, с некоторых пор, европейцы стали встречать серьезное соперничество в самих же китайцах, образованных и знающих, благодаря им, европейцам, и «небесные» купцы, промышленники и инженеры, способные исполнять безукоризненно всякую работу — мало-помалу стали вытеснять западных людей.

Некоторые тонкие и проницательные дипломаты, однако, отмечали, что за этой небольшой передовой частью Китая, усвоившей цивилизацию, объевропеившейся на подобие Японии, чувствуется смутный духовный рост массы бесчисленного крестьянства, питающегося рисом; рост и пробуждение от вековой спячки.

Многие из них побывали на Западе в качестве рабочих несравненной ловкости и дешевизны, остальные, большая часть, оставались прикрепленными к земле своих предков и, выносливые до крайности, нескорые на подъем, обнаруживали глухую враждебность к западным дьяволам, появившимся среди них, как хозяева положения.

Никто из европейцев, составляющих миссию, не заблуждался насчет состояния умов китайской массы и не упускал из вида могущих возникнуть из этого осложнений. Но именно потому, что они были проникнуты самыми мирными намерениями, и были убеждены, что постройка великого железнодорожного пути, соединяющего Европу с Азией и проходящего через нетронутые культурой страны, через перенаселенные китайские области — повлияет благоприятно на развитие и процветание этих последних, они надеялись, что достигнут своей цели без особенных затруднений и смотрели на себя, как на примирителей белой и желтой рас.

И вот, при самом выступлении их из Азиатской России, столь чудесно возникшей в пустыне, обильной теперь благоустроенными городами с преуспевающей промышленностью и торговлей и ставшей такой плодородной страною, как в древние времена — миссия, на первых же своих шагах по Китайской дороге, подверглась непредвиденному нападению и сделалась игрушкой какой-то ужасной тайны!

Став пленниками некоего «Господина», о котором монгольский предводитель возвещал, как Предтеча о Мессии, европейцы шли навстречу неизвестности, и мысли их еще находились в состоянии оцепенения, причиненного событиями ночи. Их мощные натуры одновременно страдали и от лихорадочного возбуждения, достигшего высокой степени напряжения и остроты, и от подавленности и изнеможения, последовавших за неслыханной борьбой без надежды на победу. Только наиболее уравновешенная из всех душа Меранда противостояла этому потрясению, и он принялся за водворение в миссии возможного порядка — как в материальном, так и в моральном смысле. Он хотел разобраться в настоящем, чтобы приготовиться к будущему.

Вследствие смерти Коврова и по единодушному согласию товарищей став главой экспедиции, Меранд, только рассчитывая на их полное доверие, мог питать надежду на возможность спасения при столь трагических условиях, в какие они попали.

Помогая своим товарищам готовиться к отъезду, он мысленно воспроизводил порядок событий. Началось с появления монгола, который пожелал забрать с собой его одного.

Затем последовал приезд русского офицера, привезшего известие о необходимости немедленного отступления, по причине внезапных волнений в области. Наконец, два неожиданных появления разбойничьих шаек, из которых последнею, видимо, командовал начальник высокого ранга.

Все, до последних прощальных слов, сказанных этим человеком, слов, намекающих на верховного повелителя, все — до смутного намека на поход к Западу — образовало ряд указаний, предвещающих скорое и неминуемое наступление великой бури. Но он еще не мог понять её причин.

— Тут дело не в обыкновенном разбойничестве, — пояснял он Ковалевской, тоже заинтересовавшейся этим вопросом: — по-видимому, мы имеем дело не с отдельной кучкой варваров. Мы, несомненно, подхвачены водоворотом всеобщего народного движения. Но я не могу себе объяснить, почему так внезапно монгольские племена взялись за оружие и почему они двинулись на Запад. Как бы ни были многочисленны эти полчища, все равно, они разобьются о русскую стену…

— Разве только во главе их стоит какой-нибудь Тамерлан! — воскликнул ван-Корстен, который пришел оканчивать свои перевязки.

— Вам известна легенда, повествующая о том, что он еще жив и что он появится довести начатое им покорение мира до конца. Разве наши крестьяне не рассказывали того же самого о Наполеоне!

— Что такое Тамерлан? — пробормотал Герман: — Что он мог бы поделать с орудиями разрушения, которыми снабжены теперь европейские армии?

— Что бы он мог поделать? Завалить их грудами пушечного мяса. Подобные воители дерутся не при помощи орудий, а при помощи людей, заменяющих орудия. Они их не щадят…

Ван-Корстен хотел продолжать, но был прерван приходом монгола, которому было вверено сопровождать миссию.

Приблизясь к европейцам, он спросил на чистом русском языке, готовы ли они к отъезду.

— Пусть нам хоть дадут время похоронить наших мертвых! — указывая на три трупа, уже обобранных монголами и лежавших совсем нагими, сказал Меранд.

Монгол сделал головою отрицательный знак.

— Мертвецы не имеют надобности быть непременно засыпанными землею. Зачем прятать под землю тех, кто честно пал в бою, глядя смерти прямо в глаза?

— Наши обычаи требуют, чтобы мертвые были погребены, и чтобы они не служили добычею хищным птицам и диким животным!

— Это лучшая гробница для человека — быть пожранным животными, — ответил монгол: — оставьте мертвых в покое. Так, или иначе, но оставаться здесь дольше мы не можем. Мы давно должны были уже быть в дороге и далеко! Поспешите же быть готовыми поскорее!

— Таковы монгольские обычаи, — сказал Меранд товарищам: — на мертвецов не обращают внимания! Простимся же в последний раз о нашими дорогими усопшими. Ничто сейчас не заставляет нас отчаиваться в будущем, но, может быть, они счастливее, что не пережили первого сражения и не подвергнутся участи, которая, быть может, ждет нас…

Ковалевская опустилась на колена возле трупов, и, под взглядом невозмутимого монгола, она и её товарищи простились с павшими героями — Ковровым, Федоровым и фон-Борнером — первыми жертвами начинающегося самого кровавого из когда-либо бывших столкновений между европейской цивилизацией и восточным варварством.

Однако, монгольские всадники уже собрались в путь, и их предводитель еще раз подошел к европейцам, требуя, чтобы они немедленно сели на коней. Вскоре их небольшая кучка, сопровождаемая по обе стороны всадниками, направилась к востоку по китайской дороге.

Сначала ехали они медленно, но вскоре езда их стала быстрее.

Горячий туман вставал над степью. Бесконечная и прямая дорога мертвой лентой расстилалась перед ними, то поднимаясь, то опускаясь, местами испещренная кустами травы шафранного цвета. Рыхлая почва словно проваливалась под ногами лошадей, и тонкая пыль окутывала печальный караван желтым, как сама степь, облаком.

Весь первый день похода пленники, еще не оправившиеся от волнения и, главным образом, озабоченные тем, чтобы не разъединиться, оставались погруженными в себя и пассивно отдавались уносившему их течению, за невозможностью сделать что-нибудь лучшее.

Следующий день был совершенно похож на предыдущий.

— Мы утопаем в желтом, — ворчал ван-Корстен: — плохая примета!

Ему ответили односложно. Но милый доктор, язык которого всегда следовал принципу вечного движения, поставил себе задачей помочь своим спутникам стряхнуть овладевшее ими оцепенение, окружив их всех, особенно раненых, своими медицинскими попечениями.

— Мы даже не можем любоваться видами, — продолжал он: — из-за этой проклятой пыли, я едва различаю обезьяньи рожи всадников нашего эскорта!

— Мы делаем более пяти узлов в час! — воскликнул Полэн, которого крепко качало на спине верблюда.

Караван, в самом деле, шел быстрой иноходью, обычным аллюром степных наездников, при чем каждый трех или четырехчасовой перегон прерывался непродолжительной остановкой возле источника или возле почти всегда пустого улуса.

Таким образом монголы делают миль по двадцати в день. И, если европейцы могли выдержать при этом долгий и трудный путь, то обязаны этим были своим сильным организациям. Раны их заживали сами собою, под иссушающим ветром пустыни. Дурно с ними не обращались. Наоборот, монгол — предводитель отряда, пытался даже облегчить положение пленников, часто сменяя их лошадей и давая им в достаточном количестве припасов и воды. Но ни скорости езды, ни ежедневно делаемого перехода он не изменил.

Казалось, он торопился доставить их поскорее тому, кто должен был распорядиться их судьбой.

Вначале, слишком пораженные учиненным над ними насилием, европейцы думали только об одном, что им следует подороже продать свою жизнь. Но теперь, разбитые и попавшие в плен — они все свои помыслы сосредоточили на освобождении, т. е. на бегстве.

С первого же часа у Меранда была только эта единственная поглощающая мысль. Но чем далее подвигались они к востоку, тем более он терял всякую надежду высвободиться из охвативших их тисков: слишком уж смущающая картина развертывалась перед ними.

С первого же дня они могли различить сквозь облака пыли толпы всадников, направлявшихся в сторону, противоположную им. Иногда эти встречи только угадывались по отдаленным крикам и ржанию лошадей. Но чаще эти толпы проходили мимо самого каравана, в изумлении останавливались, видя, что он следует в обратную сторону, оскорбляли европейцев, иногда даже угрожали им, но склонялись и исчезали после нескольких же слов, сказанных монголом.

Путешественники распознавали в этих азиатских типах различные бродячие племена степи, а также тибетских и сибирских плоскогорий.

Мало-помалу, ими овладела страшная тревога. Возрастающее с каждым днем число этих полчищ наводило на мысль о страшном и таинственном нашествии, предвозвестницей которого является встречаемая ими кавалерия.

— Азия выступила в поход, как видно! — вскричал Боттерманс. Можно подумать, что началось новое переселение народов… Интересно только знать — куда они идут…

Полэн, вцепившись в своего верблюда, постоянно заводил с доктором Ван-Корстеном длинные и горячие разговоры на неизменную тему: «прорваться сквозь цепь и исчезнуть в тучах пыли».

Между тем Меранд молчаливо подсчитывал цифру встречаемых всадников. Каждый день это были тысячи, и поток не иссякал.

Однажды утром, после бури, когда отряд всходил на гору, чтобы перевалить через Тиан-Шан, европейцы со своей высоты внезапно увидели открывшуюся перед ними до самых гор Сибири степь, всю покрытую бесчисленными ордами, в арьергарде которых находились женщины и дети. Она кишела живыми существами, вся поверхность её шевелилась и казалась покрытой живою зыбью. И вся эта лава тоже стремилась на Запад.

— Вот оно, нашествие, предсказанное уже давно! — сказал Меранд. Но участвует ли в этом Китай?

— Какая слепая сила толкает этих людей? Мы, ведь, живем не в эпоху варваров и даже не в средние века… Что сможет сделать это множество людей против нашего вооружения?

— И сказать, что у нас нет ни телефона, ни телеграфа, чтобы предупредить Европу об угрожающей ей опасности! — шутливо воскликнул Ван-Корстен. — Ах, какую внушительную сумму отсыпала бы Америка тому, кто первой сообщил бы ей сенсационную новость о нашествии!

— А пока что, мы одни знаем эту сенсационную новость! — заметила Ковалевская.

— Предоставим Провидению устраивать нашу судьбу, а сами сделаем только то, что от нас зависит — будем мужественны и готовы ко всему!

В этот день караван повернул к югу и вечером, хоть и не без труда, достиг Урумтси.

В горах они должны были продираться сквозь колонну жалкой пехоты, плохо вооруженной, но, тем не менее, фанатичной и испускающей дикие крики и угрозы по адресу европейцев. Степные калмыки, джунгары, пастухи Гоби, тибетцы — брели беспорядочными толпами, однако разделенные по племенам и предводительствуемые ламами, которых можно было узнать по четырехугольным шапкам. Несколько раз монголы-провожатые должны были наделять ударами сабли или пики наиболее ожесточенных из этих дикарей, пытавшихся прорваться сквозь их цепь, чтобы напасть на европейцев.

Полэн не переставал кипятиться.

— Как! Эти паршивцы идут воевать с Европой!.. Пусть они только сунутся!.. Вот, если бы мне возвратили мое электрическое ружье, какую славную кашу я из них сделал бы! — и, прибавляя дело к слову, он помогал монголам голосом и жестами, так как некоторые из самых свирепых дикарей, опрокинутые лошадьми внутрь колонны эскорта, поднимались с земли, окровавленные и отвратительные, и хватались за ноги пленников.

Во время одной из таких суматох Ковалевскую чуть не заколол один тибетец, вскочивший на её лошадь, и, если бы кулак Полэна своевременно не обрушился на него, Ковалевской пришлось бы плохо. Словом, пленники и их эскорт вступили в Урумтси кровавой тропой.

Была почти ночь, когда они туда пришли, и только темнота помогла им избегнуть новых нападений, так как улицы были переполнены народом.

— Урумтси — это Бишбалык монголов, — пояснила Ковалевская. — Красный храм китайцев! Не здесь ли мы узнаем ключ к тайне, которая нас окружает? Не здесь ли решится наша судьба?..

Монгольский начальник проводил своих пленников в верхний город до какой-то крепости, охраняемой солдатами, похожими на обыкновенных регулярных солдат. И весь караван, во главе со своим предводителем, вошел во двор этой крепости. Были зажжены факелы, и европейцы сошли с коней, в ожидании распоряжений монгола.

Ван-Корстен подошёл к Меранду и тихо спросил:

— Где Полэн? Я его что-то не вижу…

— Полэн? Он находился возле меня, когда мы входили в город… Не убили ли его, так что мы и не заметили?..

И от одного к другому всех обошел вопрос: где Полэн?

Полэна больше не было среди уцелевших членов миссии.

Меранд был ужасно поражен этим исчезновением, но имел присутствие духа дать товарищам на всякий случай следующий совет:

— Не будем об этом говорить. Монгольский начальник не знает нас всех в лицо. Если же он заметит исчезновение Полэна, мы ему скажем, что потеряли его из виду при въезде в город и что мы боимся — не убит ли он каким-нибудь фанатиком.

VI. В Урумтси

Едва только успел Меранд окончить эти слова, как пленников повели на самый верх крепости, где и разместили в двух больших пустых залах.

— Вы переночуете здесь, — сказал монгол, — я прикажу дать сюда циновок и ковров. Вы можете выйти на террасу, но не пробуйте убежать. Вас не будут терять из виду. Впрочем, если бы вы попробовали это сделать — народ вас уничтожит. Завтра я вас сдам другому начальнику, который и будет охранять вас остальную часть пути. В Урумтси вы пробудете только один день!

Монгол ушел, и, немного погодя, китайцы принесли пленникам постельные принадлежности — несложные, но довольно оригинальные. Это были туркестанские ковры, толстые, с вычурно-перепутанными рисунками, затем тибетские покрывала и подушки, которые и были разложены рядышком вдоль стен. Подостланные вниз циновки скрадывали жесткость и неровность земляного пола.

А на улицах, несмотря на ночь, гул тысяч голосов то падал, то подымался и, как грозный прибой, словно ударялся о стены, прятавшие европейцев от азиатской ярости.

Но монголы эскорта были достаточной охраной, и, пренебрегая мыслью об опасности данного момента, с которою они уже свыклись — пленники думали об опасностях в будущем и о средствах их избегнуть.

Растянувшись на коврах, чтобы дать отдых своему телу на мягкой и пушистой ткани, они обсуждали свои шансы на возможность убежать.

— Нужно добраться раньше до гористой местности, где всадникам будет труднее нас преследовать, — говорил Меранд. — Затем мы спустимся в долину Или. Если бы знать только, где теперь расположены русские посты! И как сделать двести-триста километров без провианта? Прежде всего, как нам справедливо замечено, в нашей одежде мы не в состоянии будем сделать и двух шагов среди этого населения, которое сторожит все выходы из города — нас изрежут в куски! Да и вряд ли возможно бежать всем вместе. Один из нас, самое большее — два еще могли бы попробовать, да и то участь этих беглецов представляется мне весьма сомнительной. Однако, я не вижу другого способа известить русских о нашем положении, и я думаю, что все нас теперь считают мертвыми! Ах, если бы мой верный Полэн был с нами! Только он один мог бы попытаться устроить такую вещь. Но его, наверное, изрубили эти бесноватые. Я не сомневаюсь в этом. Сражен вот уже четвертый из нас!

— Гм! Я вовсе не так уверен, как вы, в смерти нашего славного Полэна, — пробормотал Ван Корстен: —он столь же проворен, как и вспыльчив, и я знаю, что он исчез вовсе не во время какой-нибудь стычки. Если бы он завязал с кем-нибудь драку — я бы заметил это, так как он находился позади меня ровно за минуту до того, как я обратил внимание на его отсутствие. Во мраке, который скрывал от нас толпу, я не слышал ничего подозрительного!

— Его могли предательски заколоть сзади, — сказала Ковалевская: —Я сама, ведь, чуть не погибла таким образом… Он мог свалиться без крика!

Но доктор стоял на своем:

— Мы его еще увидим!

— Ах, успокойте нас, дорогой доктор, — воскликнул Меранд: —ваша душевная стойкость и веселость помогают нам переносить наши жестокие испытания. Все-таки, я боюсь, что смерть Полэна более, чем вероятна!

Мало-помалу, сон смежил усталые глаза пленников, и сам доктор успокоился вместе со своим красноречием, обессиленный сильнейшим изнеможением, которое овладело всеми европейцами.

Шум в городе тоже утих, и ослепительное сияние луны заливало улицы Урумтси, покрытые сплошь грудами сонных тел.

Время от времени проходили кучки всадников и пешеходов, сопровождаемые оханьем и проклятиями разбуженных людей, помятых и полурастоптанных новыми пришельцами.

Из пустыни и окружающих гор исходил глухой гул, подобный отдаленному грохоту океана, которого еще не видно, но который уже чувствуется где-то на расстоянии. И Меранд, душевная тревога которого переселила физическую усталость, и который очнулся от непродолжительной дремоты, печально прислушивался к этому неопределенному шуму, производимому не ветром и не океаном. С стесненным сердцем думал он о топоте миллионов ног, шагающих по дорогам Азии на запад.

Вдруг, в смутном свете, падавшем на лестницу, которая вела на террасу, он различил одинокую тень.

Прежде, чем офицер успел дать себе отчет— каким образом кто-либо мог сюда проникнуть, перед ним очутился человек и, бросившись на колена с протянутыми в мольбе руками, тихо воскликнул по-китайски:

— Молчи!.. Привет тебе!..

Готовый было ударить его, позвать на помощь, Меранд, понимавший по-китайски, овладел собою и сказал:

— Что тебе нужно здесь?

— Ты не хотел слушаться человека, которому приказано было проводить тебя на русскую границу! Я сейчас еще могу тебя спасти. Завтра уже будет поздно. У меня с собой есть одежда китайского солдата. Надень ее и следуй за мной. Я отвечаю за твою жизнь, не бойся ничего!

В то время, как этот новый странный освободитель говорил с ним тихим, но отчетливым голосом, Меранд разглядел, что это был китаец, слуга или солдат, и в нем возобновилось прежнее тревожное изумление по поводу этой вторичной таинственной попытки навязать ему спасение.

— Ты ручаешься за мою жизнь, — сказал он посланцу: — что же станется с моими товарищами?

Китаец качнул головой.

— Господин поступит с ними, как захочет.

Я должен спасти только тебя одного. У меня есть лошади. Монголы знают, кто я, и пропустят нас долиною Или, которая еще свободна, я провозку тебя до русских постов. Но поторопимся, так как через несколько дней здесь не будет больше русских, так как туда пройдет Господин!

— Ступай, скажи тому, кто тебя послал, что начальник не покидает вверенных ему товарищей, — с живостью ответил ему Меранд: —или спаси нас всех, или уходи прочь!

— Я не могу даже и пробовать спасти вас всех. Это значило бы погубить вас наверняка. Хочешь ли ты этого, или нет — твоя жизнь священна!

— Но кому, наконец, она так дорога моя жизнь? Кто приказал тебе меня спасти?

Но китаец избегнул ответа.

— Что тебе до этого? Поспеши и пойдем! Оставь своих товарищей. Останешься ли ты с ними, или нет — их участь от этого не изменится!

— Ступай же и скажи тому, кто тебя послал, что я не боюсь смерти. Ничто не заставит меня покинуть тех, которых я должен защищать, и вся надежда которых — на меня одного!

Китаец помолчал в раздумье и, наконец, просто и спокойно вымолвил:

— Я еще приду до утра. Подумай. Если я не сумею склонить тебя к спасению, мне приказано умереть!

Меранд вздрогнул.

Воспоминание о монголе, казненном во время столкновения у озера Эби-Нор, подтверждало правдоподобность заявления.

— Чье влияние бережет меня в этом трагическом приключении и почему так велико, что может располагать жизнью и смертью людей?

Перед его умственными очами промелькнул образ Капиадже, но связь, могущая существовать между молодой девушкой и совершающимися событиями — от него ускользала совершенно. Китаец исчез, и Меранду начало казаться, что он его видел во сне.

Он поднялся и вышел на террасу. Страж-монгол пропустил его.

С пустыни Гоби потянуло свежим ветерком. По-прежнему в ночной тиши разносился вокруг смутный, то стихающий, то усиливающийся гул, на фоне которого прорезывались отдельные крики, ржание коней, бряцанье оружия и даже далекие выстрелы.

На горизонте видны были огоньки, но Меранда особенно заинтересовало красноватое зарево, охватившее полнеба и напоминавшее ему светящуюся дымку, висящую по ночам над Парижем и видную на далеком расстоянии.

— Что бы это могло быть, — спрашивал он себя: — пожар или лагерь?

Но больше всего его занимала мысль об инциденте с китайцем.

— Предупредить ли мне моих друзей? К чему! Они будут настаивать, чтобы я уехал, но я этого ни за что не сделаю!

Облокотившись на парапет и устремив взор на багровый горизонт, он раздумывал о мрачной тайне, набросившей тень на их настоящее и будущее, и страстно желал проникнуть в неизвестное. Он принадлежал к той мужественной расе, которую опасность привлекает.

Неожиданно подхваченный ураганом, которому невозможно было противостоять, он испытывал острое желание ускорить события и, подобно капитану погибающего корабля, напрягал все свои усилия для борьбы, совершенно безнадежной уже с самого начала.

На его плечо тихо легла рука. Он быстро обернулся и увидел наклонившуюся к нему Ковалевскую.

— Что с вами, мой милый Меранд? Проснувшись, я вдруг увидела, что вас нет… Я так встревожилась… Если бы еще исчезли и вы — последняя наша надежда погибла бы!..

Меранд с силой сжал её руку.

— Дорогая Надя!.. Всех нас крепко-крепко связывает общая опасность. Ваши слова укрепили меня!..

— Разве вы отчаивались?.. Что вы хотите этим сказать?

— Вот уже второй раз являются меня спасти и заклинают меня сделать это, немедля!

— Неужели?

— Только-что был здесь второй посланец, как тогда, у озера Эби-Нор… На этот раз — китаец… И его направило ко мне то же самое лицо, что и первого… Это меня страшно интригует!.. Он хотел меня переодеть и… убедить бежать, оставя вас всех…

— Вы отказались?

— Безусловно!

— Как все это странно! Вы поступили героически, Меранд, но так и следовало! С вами — мы еще можем решиться на борьбу… Да и лучше умереть вместе, чем порознь! — прошептала молодая девушка возбужденно.

— Пойдем назад, чтобы наши друзья, проснувшись, не испугались нашего отсутствия. Представьте себе, если Боттерманс вдруг проснется и увидит, что место ваше опустело! — с улыбкой вымолвил Меранд.

— Мой бедный друг! Да, он меня любит, и я, в свою очередь, могла бы ему кой-что сообщить по этому поводу, но… не время теперь думать о любви, когда смерть, быть может, так не далека!

— Это весьма возможно, Надя!.. Будь я менее западным человеком, я бы вам все-таки сказал— наш долг не упустить ни одной минуты счастья, которым мы еще можем располагать!

И оба они тихонько вернулись на свои места.

Огромная усталость еще раз смежила сном их глаза. Перед зарею, китаец проник на вышку и, разбудив осторожным прикосновением руки Меранда, безмолвно ждал.

— Я с тобой не поеду. Бесполезно настаивать. Не согласишься ли ты увезти кого-нибудь другого, вместо меня?

Китаец сделал жест отрицания.

— Тогда ступай! Но я приказываю тебе не умереть. Ты должен сообщить, что я отказался бежать!

— Нет, мне приказано умереть! Я еще вчера должен был тебя спасти… У меня были с собой люди, которые должны были тебя похитить во время суматохи в улицах Урумтси. Но они ошиблись и приняли другого европейца за тебя!

— Полэна! — живо вскрикнул Меранд: — Что же они с ним сделали?..

— Я теперь не знаю, что с ним. Когда я убедился в ошибке, я хотел препроводить его сюда, но он совершено взбесился; он убил моих двух человек и исчез в толпе. Я виновен вдвойне— так как я потерял моих людей, мне не удалось тебя похитить, и теперь уже сила ни к чему не послужит. Я вернусь к тому, кто меня послал, и буду обезглавлен!

— Так убеги!.. Не давай себя беспрекословно убить!

— Я — верный слуга, и смерть меня не пугает!

Сказав это, китаец выскочил на террасу и исчез.

Это исчезновение и прощание оставило по себе в Меранде необыкновенное впечатление.

Он чувствовал себя под игом непобедимого фатума, правящего всей этой восставшей и поднявшейся Азией, напоминающей теперь времена великих завоевателей— китайских и монгольских.

Он долго размышлял, и когда утром за ними снова явился новый конвой, чтобы вести их в неведомое, он, при виде этих регулярных солдат Китайской Империи, предводительствуемых мандарином, украшенным хвостом павлина, — вдруг был озарен молниеносной догадкой и закричал своим товарищам:

— Друзья мои — вот она «желтая опасность!» Нашей Европе угрожает несомненная гибель!

VII. Луч надежды

Мандарин, начальник нового эскорта, не замедлил явиться для приема пленников.

Передача совершилась быстро, хотя и не без споров, сопровождаемых жестикуляцией у китайца.

Этот мандарин, низенький и толстый, с головой типичного сына «Небесной Империи», смотрел на европейцев смеющимися щелочками своих глазок и придерживал отвислый живот пухлыми пальцами.

Его добродушный вид привлек внимание Ван-Корстена, который также, как и его товарищи, присутствовал с безразличным видом при передаче власти одним начальником другому.

— Все таки, у нас будет маленькая перемена, — сказал он по французски своим ближайшим соседям: —это веселая рожа, по- крайней мере, не будет навевать на нас меланхолии! — и затем, обратившись к своему новому тюремщику по-китайски, в соответствующей обычаю форме, воскликнул:

— И так, о, ученый человек, цветок мудрости— что думаете вы делать в этой дикой стране и какую утонченную казнь готовит нам ваше богатое воображение?..

Мандарин поспешно прервал его и, сопровождая свои слова мимикой, способной развеселить самого печального собеседника, принялся уверять его в величайшей симпатии, которую он питает к европейцам.

— О, духи моих предков!.. Вас казнить!.. Какая ужасная мысль!.. Осмелимся ли мы совершить подобное преступление! Вас, божественную эссенцию науки! Вас, блистающие звезды западного знания! Вас мучить! Нет, наоборот!.. Вас ждут, чтобы воздать вам должную честь!.. Если бы вы знали — как мы желаем подышать ароматом вашей учености!

— Где же это нас ждут? И кто так стремится нас увидеть? И все эти колоссальные толпы, сквозь которые мы пробираемся вот уже пятнадцать дней— неужели только простые любопытные, предупрежденные о нашем прибытии и желающие оказать нам честь столь торжественной встречей?

— И, так как ты — китаец, — прибавил Меранд: —то должен знать — известно ли китайскому императору, а также и губернатору Кан-Су, который должен был оказать нашей миссии гостеприимство, что здесь происходит? С их ли это согласия?.. Или они сами и руководят этим?

Китаец улыбнулся и, избегая прямого ответа, сказал:

— Не тревожьтесь о вашей участи. Отныне уже вам больше нечего опасаться. На вашем пути расцветут цветы. Все происходит здесь по закону. В Небесной Империи царит полный порядок!

— У этого желтого чурбана мне ровно ничего не удалось выведать! — пробормотал доктор, а китаец, удвоив свои «чин-чин», шмыгнул из дверей, чтобы избегнуть стеснительных расспросов Меранда.

Как монгольский начальник отряда и объяснил уже своим пленникам перед тем, как сдал их мандарину — чтобы избегнуть новых волнений в народе, караван, переночевав в городе еще одну ночь, снова пустился на встречу неизвестности. И все-таки, при выходе из города, у разрушенных во рот, двое дремавших посреди дороги вскочили и бросились на европейцев с угрожающими жестами.

В узком проходе, через который направлялись европейцы со своей стражей, казалось, нечего было опасаться, и они ехали, не обращая ни на что особенного внимания, так как уже свыклись с враждебными выходками по своему адресу; вдруг один из лежавших бросился на доктора и сделал вид, что наносит ему страшный удар, на самом же деле он сунул ему в руку камешек и торопливо прошептал по-русски:

— Возьмите это и прочтите днем, что там написано!

В то же время к ним во всю прыть подскакал один из китайцев конвоя и отогнал палкою фанатического забияку. Тот упал, как бы оглушенный, и случай этот не обратил на себя ничьего подозрительного внимания. Чрезвычайно заинтригованный, Ван-Корстен сунул камешек в карман и поторопился догнать часть каравана, чтобы рассказать Меранду о подарке и словах, его сопровождавших.

— Откуда взялись русские в Урумтси? Что это может значить?

— Не думаю, чтобы это был русский. Скорее всего, это был сарт, говорящий по-русски!

— Так откуда же еще и этот таинственный вестник?!.

Доктор затруднился ответом. Он дожидался дня с нетерпением. Во время одной остановки в лощине он, наконец, мог рассмотреть свой камень. Камень был серый, совершенно гладкий и чистый снаружи, но, рассматривая его тщательнее, доктор заметил в нем трещину.

Острием ножа он раскрыл его. Внутри было написано красным по-французски:

«Здравия желаю, господин капитан! Не хотят, чтобы я сейчас присоединился к вам и, кажется, это необходимо, чтобы вас спасти. Надейтесь на меня. Полэн».

— Полэн! Я-же вам говорил, что он не умер, — воскликнул доктор: — вот и вышло, по-моему!

Следующим вечером — на вершине отдаленной горы, видимой, однако, из лагеря, как раз во время ужина европейцев, — вдруг вспыхнул огонек, взлетела ракета, огненная полоса которой ярко вырезалась на потемневшем небе, разорвалась, и посыпался дождь трехцветных огненных шариков.

— Французские и русские цвета! — вскричали европейцы в волнении.

Китайцы, которые тоже заметили этот фейерверк, видимо, тоже обеспокоились. Несколько всадников поехало по тому направлению, откуда была пущена ракета.

— Неужели нас охраняют друзья? Не остановили ли «нашествия»?

— Быть может, это с русского поста, наблюдающего за движением азиатов! — пробормотал Меранд.

— Ах, если бы с нами был наш телеграфный аппарат! — вздохнул Германн.

— Он должен быть в багаже, который за нами следует, — сказал доктор: —но, может быть, он уничтожен!

— При помощи этого аппарата, мы бы скоро установили сообщение с русскими постами, если только они существуют где-нибудь поблизости, — воскликнул Меранд, — но, увы! Нечего об этом мечтать, так как все наши приборы были конфискованы!

— Кто знает, однако… — начал Ван Корстен.

— Что такое — «однако?»

— Однако, мы могли бы попробовать получить то, что мы желаем, у нашего простодушного мандарина. Я его уже на половину приручил, этого веселого куманька. Я пойду, поищу его и надеюсь, что моя затея удастся!

С этими словами, доктор, улыбаясь, оставил своих товарищей и отправился разыскивать мандарина.

После ухода Ван-Корстена, беседа смолкла, так как он был единственным речистым членом миссии. Молчание лишь изредка прерывалось обычным, повторяемым каждый день, обменом дружественных слов. Мало-помалу, палатка опустела, так как пленники были заняты одной и той же мыслью, и им не сиделось на месте. Последние загадочные слова доктора, инстинктивное желание поскорее узнать, что он будет делать, потянули их прочь, на воздух. Меранд и Германн вышли первыми, Ковалевская поднялась было вслед за ними, но Боттерманс, который оставался один, задержал ее:

— Останьтесь, прошу вас!

Ковалевская поняла, о чем он хочет говорить с нею. Она видела его тревогу и тоску. Ему, несомненно, надо было высказаться, и она со вздохом осталась.

Записка Полэна влила надежду на спасение в оптимистически настроенного, как и все влюбленные, Боттерманса, и он захотел передать свое настроение молодой девушке, которую полюбил.

Сознание непрерывно-угрожающей опасности и призрак возможного освобождения породили в нем желание высказаться перед нею.

Он встал и подошел к ней поближе.

— Что вы думаете о записке Полэна?

— To же, что и вы, что и все… Я думаю, что это добрая весть — в ней наша единственная надежда хоть на что-нибудь, а обстоятельства наши, надо сознаться, весьма незавидны…

— И, однако, мне кажется — ни вы, ни наши друзья не придаете ей надлежащего значения. Не могу вам объяснить — до чего сегодня я исполнен доверия к будущему. Я предчувствую, что испытание наше подходит к концу, и что освобождение близко!

— Да услышит вас Бог, мой друг!

— Ах, вы отвечаете мне так безучастно! Вы не разделяете моей надежды?

— Да, я надеюсь, я стараюсь надеяться, так— лучше… Надо надеяться, но… немного, не очень сильно… так как разочарование было бы слишком жестоко.

— Скоро ли мы будем извещены? Невозможно, чтобы европейские государства не прогнали обратно этой фанатической орды. Быть может, ракета, которую мы видели, и есть сигнал приближения русских…

— Может быть, — прошептала Ковалевская, — если доктор не делает себе напрасных иллюзий. Мы это скоро узнаем!

— Вероятно. Тем не менее, все-таки наша миссия задержана волнениями и, раз уже мы будем освобождены, надо как можно скорее возвращаться в Европу!

— Да, если…

Ковалевская заметила, что слова у него выходили с трудом, и что глаза его с мольбою смотрят на нее. Она хотела встать, но он протянул к ней руку.

— Надя… Вы знаете… Я вас люблю… — пробормотал он задыхающимся голосом, с трудом преодолевая природную застенчивость.

— Увы!..

— Когда мы вернемся в Европу, могу ли я…

— Ах, это проблематично!.. Но если вы хотите, чтобы я откровенно ответила на то, что вы мне прошептали, когда нам грозила смерть…

— Не ставьте мне этого в укор… Мое чувство к вам основано на таком уважении…

— Да, я знаю это и, поверьте, достаточно ценю. Никакая женщина не может быть оскорблена чувством, признание в котором вызвано близостью неминуемой смерти. Друг мой, ваше признание, сделанное вами в такой трагический момент, меня глубоко тронуло! И я не упрекаю вас ни в чем…

— О, моя дорогая!

— Я надеялась, что непрерывные опасности вашего положения, неуверенность в — нашем спасении, физические и моральные страдания, которые мы претерпеваем — словом, что это все отвлечет вас…

— Напротив, это только усиливает мою любовь к вам. Я страдаю за вас больше, чем за себя и кого-либо другого из нас… Ваше мужество, ваша выдержка…

— Мой друг, вы принуждаете меня сказать, чего не надо… что я не должна поощрять чувства, которого я не разделяю… которого не могу разделять…

— Я вам не нравлюсь?..

Глаза Боттерманса наполнились слезами.

— Нет, это не то…

— Быть может, вы любите кого-нибудь другого?

— Никого. Мое сердце свободно. В жизни своей я любила только свою мать… но её уже нет на свете!

— Так почему же?..

— Я не хочу, чтобы меня любили!..

— Разве вы неспособны любить?

— Не знаю… Я боюсь любви! Быть может, поэтому я и отдалась с такой страстью науке. Я замкнулась в науке, как замыкаются в монастыре!

— Быть может, у вас есть идеал, до которого мне не подняться…

— Разве я знаю? Я знаю одно, мой бедный друг, что не должна поощрять вашего чувства, ваших надежд. Я была бы недобросовестна, я злоупотребила бы вашим доверием, вашим горячим и искренним отношением ко мне, если бы не сказала открыто всего того, что думаю. Это мой долг человека с сердцем. Я не могу отвечать вам на чувство, которое внушила вам, сама того не зная!

— Ах, если бы я только мог представить себе, чем должен быть тот, кого вы смогли бы со временем полюбить — любовь моя дала бы мне силу самому олицетворить вашу мечту!

Слезы засверкали в глазах Боттерманса. Ковалевская тронутая и охваченная жалостью к этой чистой детской душе, которая льнула к ней с такой безграничной преданностью, прямотой и уважением, встала взволнованная и сказала:

— К несчастью, от меня не зависит помешать вам любить меня… Я желала бы даже, чтобы, в один прекрасный день, вы сумели заставить меня разделить ваше чувство, так как я бесконечно вас уважаю… Но я вас сердечно сожалею, так как это представляется мне невозможным!

— Нет, Надя, нет, не говорите так!

— Тсс… Наши друзья возвращаются… Наши личные чувства нам следует оставить при себе… Теперь, прежде всего, нужно думать о спасении нас всех, а для этого может понадобиться все наше самоотречение, вся наша способность жертвовать собою… Пойдемте им навстречу!..

И оба вместе вышли из палатки.

Наступала ночь, восточные сумерки еще были пронизаны золотистым светом. В нескольких шагах они заметили Ван-Корстена, который возвращался в сопровождении мандарина. Он торопливо шел к группе товарищей, собравшихся недалеко от палатки.

Пока Боттерманс изливал свое чувство перед молодой девушкой — произошло следующее.

Как бы толкаемый праздным любопытством, Ван-Корстен направился к бивуаку конвоя. Мандарин, со сложенными за спиной руками, медлительно, с китайской тщательностью, проверял своих людей, которые оканчивали прикреплять свои палатки и спутывать животных.

Корстен думал, с чего начать беседу с китайцем, и машинально смотрел на пухлые, узловатые пальцы толстяка. Вид этих обезображенных рук внушил ему идею, грубая наивность которой могла дать с мандарином лучшие результаты, чем самые остроумные измышления:

— Этот сын Небесной империи — болен, это ясно. Опухоль суставов указывает на воспалительное состояние, довольно серьезное. И, чорт возьми, он, должно быть, не ахти, как себя чувствует, когда погода портится, и бывает сыро… Да и сегодня утром, например, был неприятный туман! Я отлично могу поддеть его на разговоре о его страданиях, которые он должен был испытывать сегодня ночью и во время дороги. Как добрый китаец, он, несомненно, суеверен, и я легко могу показаться ему колдуном. Я ему предложу даровой совет и леченье — гм… гм.! — Электричеством!

Мысленный монолог доктора не мог дальше продолжаться. Мандарин неожиданно обернулся назад и, заметив Ван-Корстена, дружески окликнул его со своим обычным добродушием.

— Чин-чин, знаменитый доктор!.. Вы смотрите моих солдат? Славные парни, а?

Корстен взялся за дело сразу-же. Он ответил:

— Да, великий мандарин, они отлично выглядят и не имеют надобности в моем докторском внимании. А вы сами, как вы себя чувствуете?

— Я? Отлично!

— Гм!.. А мне кажется, что вряд ли вы провели хорошую ночь!

— Почему?

Мандарин с изумлением вытаращил глаза.

— Да ведь вы же страдаете ревматизмами и сегодня утром вы, наверное, очень плохо себя чувствовали!

— Каким образом вы можете это знать? Да, я неважно спал и, действительно, сегодня утром мне было нехорошо. Колдун вы, что ли?

И, растопырив пальцы, чтобы отогнать злого духа, китаец не без почтения посмотрел на доктора.

— Я вижу ваши пальцы и ваше лицо — этого с меня достаточно. И, знаете ли, я вас могу отлично вылечить…

— Меня вылечить!.. О, Конфуций!.. Если вы это сделаете, я вам дам…

— … Вашу дочь в жены, неправда ли?

— Мою дочь? Откуда вы знаете, что у меня есть дочь?

— Ну, конечно!.. И другие дети… И прехорошенькая дочь, которая называется Цветок…

— Цветок Акации!

— Да, да, Цветок Акации, именно!

— Ого, го!.. Господин маг!.. Это в самом деле имя моей дочери!.. И вы думаете, что вы, в случае моего излечения, должны непременно на ней жениться?

И китаец, сложив руки на толстом животе, разразился громким смехом.

— Да нет же, нет, я пошутил! Я просто хочу вас вылечить, только и всего. Вы были так любезны и милы с нами, что я с удовольствием буду вам полезен моими знаниями…

— Спасибо!.. Я принимаю ваше предложение… Но как скоро вы сможете меня вылечить? Через два дня мы придем туда… куда идем. И я вас больше не увижу!

«Ага, вот и сведение, — подумал доктор, — но он очень скрытен и поэтому не будем настаивать на этом пункте».

И прибавил вслух:

— Прекрасно, прекрасно — нам вовсе не понадобится двух дней… Но для того, чтобы приступить к лечению, необходим инструмент, которого у меня нет, так как вы отобрали у нас наш багаж, и этот прибор даже, быть может, уничтожен…

— Я уверен, что все цело… Весь транспорт перевозится с величайшей осторожностью, как нам приказано… А каков он, этот инструмент?

— Это просто электрическая машинка. Я не сомневаюсь, почтеннейший мандарин, что вам известны свойства электричества! — с улыбкой пояснил доктор.

— Да, да, я знаю это бесовское колдовство… Но я совершенно не верю всему тому, что вы рассказываете!

— Попробуйте и поверите… Почему бы нет?

— Согласен! — заявил мандарин, еще чувствующий следы боли в суставах. — Пойдем, поищем этот «ящик с излечением»!

Несколько минут спустя, доктор и мандарин вернулись в сопровождении солдата, несущего аппарат.

— Пойдемте в нашу палатку, — сказал Ван-Корстен, — совершенно лишнее, чтобы ваши люди все это видели. И, кроме того, я нуждаюсь в помощнике, и один из моих друзей поможет управлять инструментом!

Китаец уступчиво согласился на все, мало убежденный в том, что из этого что-нибудь выйдет, но все же склонный испытать средство, которое, быть может, облегчит его страдания, гораздо более сильные, чем он хотел сознаться.

Доктор Ван-Корстен ускорил шаги и опередил мандарина, который остановился, чтобы дать разные распоряжения.

Подойдя к своим товарищам, стоящим неподалеку от палатки, доктор вполголоса сделал предупреждение:

— Телеграфный аппарат у меня. Китайца я уверил, что это — прибор для излечения от ревматизма. Я взял для этого электрическую катушку. Меранд, вы мне поможете. Держитесь как можно серьезнее. Я буду иметь вид человека, всецело занятого процедурой лечения, китаец должен сосредоточить свое внимание только на токе, которым я его угощу, а вы, тем временем, приведете в действие аппарат[1].

Явился мандарин. Ван-Корстен усадил его с торжественностью, которая могла бы показаться комичной при других обстоятельствах, и установил оба прибора.

Телеграфный аппарат он соединил проводом с электрической катушкой, после чего он предписал китайцу крепко зажать в кулаках медные концы проводов от помещенной у него на коленях машинки и посоветовал не обращать внимания на шум, который он услышит. Вся его хитрость сводилась к тому, чтобы удалить от китайца всякое подозрение в том, что перед ним два аппарата, а не один.

Он надеялся, что, покуда будет действовать катушка, телеграф даст сигнал, если на его приемник будет направлено воздействие тех, чья ракета известила пленников об их присутствии поблизости. Во всяком случае, предприятие доктора не было рискованным, так как мандарин хотя кое-что и слышал о европейском колдовстве, как он это называл, но принадлежал к числу тех упорных китайцев, которые совершенно довольствуются своими древними знаниями и не желают большого.

Меранд открыл драгоценный ящик и приготовил приемник, пока доктор приводил в действие катушку. Китаец гримасничал, потому что ток производил в его пальцах и руках неприятное подергиванье. Ван-Корстен усилил ток до такой степени, что руки китайца лишились способности к движению.

— Потерпите, пожалуйста, несколько минут, это необходимо…

Ван-Корстен наблюдал за своим пациентом, который вертелся и подпрыгивал на своем месте, но, ощущая действие аппарата, покорно ждал конца. Его мимика, гримасы и восклицания могли бы развеселить присутствующих, если бы они были не так поглощены совершенно другим.

В это время Меранд выстукивал повторяющиеся призывы, делая вид, что содействует току катушки. Но вот послышались характерные стуки с перерывами — это начал действовать беспроволочный приемник. Все европейцы напрягли слух, чтобы не проронить ни одного удара, произведенного электрической волной. У каждого из них был такой огромный навык к этого рода общению, что стуки в их уме сливались непосредственно в виде букв, слогов и слов с такою же беглостью, как и в обыкновенном разговорном языке. Сначала европейцы различили четыре изуродованных русских слова:

— Граница… вооружена… миссия… всадники… Затем сообщение стало правильным. Меранд спросил, с кем миссия вступила в сообщение. Аппарат ответил:

— Борис…

Итак, значит, пленники сообщались с русским офицером, который не смог их спасти у озера Эби-Нор и который делал необычайные усилия, чтобы дать им знать о себе.

Аппарат говорил:

— Кульджа свободна. Джунгария занята. Русская армия в Самарканде. Туркестан наводнен желтой конницей. Скопление огромное у Карачара… Не теряйте надежды, мы идем…

Однако, китаец заметил волнение европейцев и понял, что аппарат производит нечто такое, чего он не понимает, но что до странности похоже на неоднократно уже им слышанное, хотя и без особенного внимания, в европейских учреждениях китайских городов. Он не имел достаточных сведений о беспроволочном телеграфе и не мог дать себе ясного отчета в том, что происходило. Но продолжать подвергаться току стало ему, наконец, невтерпеж, и он резко прервал эту сцену.

— Довольно! — с гневом крикнул он доктору. — Прекратите ваше колдовство!

Ван-Корстен понял, что сеанса нельзя больше продолжать. Да и знали они уже достаточно. Он прервал ток. Китаец встал, встревоженный, и позвал своих людей, которые находились поблизости.

— Уберите ящик и готовьтесь к отъезду. Через два часа мы двинемся!

В китайце проснулась вся его подозрительность. Ему вспомнилась виденная им ракета. На нем лежала серьезная ответственность, так как он знал, что поплатится жизнью, если упустит из рук хоть одного из европейцев, которых ему приказано доставить в определенное место. Он не мог сорвать на них вспыхнувшего в нем гнева и поэтому лишь торопился поскорее сдать их в верное место.

Ван-Корстен, всегда владеющий собою, захотел его успокоить.

— Вы увидите, благородный мандарин, как вам поможет мое леченье… Завтра мы его повторим…

— О, нет, нет, вы дурачите меня!.. В путь, в путь и нечего больше останавливаться!..

И китаец поспешил в лагерь. Затрубили трубы. Конвойные, только что приготовившиеся поесть, убрали свои палатки с быстротою и послушанием, поразившими Меранда. Пленники едва имели время немного поесть, и снова началось их грустное путешествие, при чем ехали они гораздо быстрее, чем по выступлении из Урумтси.

Видимо, сожалея о том, что он останавливался на вершине хребта и что неосмотрительно позволил Ван-Корстену лечить свои руки, китаец не переставал объезжать весь свой караван от одного конца до другого, подгоняя отстающих и награждая ударами тех людей и животных, которые, по его мнению, недостаточно быстро двигались и, как только это позволяло состояние дороги, особенно при спусках с горы, их шаг ускорялся до последней возможности, несмотря на общую усталость. И только после особенно изнурительных переходов допускалась непродолжительная остановка и то с явным сожалением о потере времени.

Луна достаточно ярко освещала дорогу, позволяя каравану двигаться с самыми редкими перерывами, чтобы дать перевести дух и людям, и животным через определенный промежуток времени.

После ужасной ночи, когда физические и моральные страдания европейцев достигли апогея, конвой ранним утром остановился в ущелье, занятом уже каким-то полусонным отрядом. Несколько человек караулило у огня.

Китаец приказал позвать к себе начальника, который, разговаривая с ним, оказывал ему знаки величайшего уважения.

Пленников и людей эскорта накормили кислым молоком, и мандарин приказал принести огромные лоханки чистой воды, которой можно было обмыть лицо и все тело.

Это было великой отрадой для европейцев, и в продолжение нескольких минут лагерь был превращен в купальню. Солнце всходило, и ночная свежесть стала менее резкой.

На ближайших высотах показались группы всадников и пешеходов. До слуха европейцев долетел смутный шум, обличающий присутствие несравненно более значительного лагеря.

— Мы совершили туалет приговоренных, — сказал Герман. — Конец наш близок!

— Приговоренных? Ну, нет еще, — возразил доктор, — не обращались бы до сих пор с нами так предупредительно, если бы здесь нас ждала такая банальная развязка. Нас еще ждет какой-нибудь крупный сюрприз?

Зазвучали трубы — это мандарин собирал свой караван. Когда они взобрались на высоту, перед ними, с хребта горы, открылся вид на огромную долину, расстилающуюся внизу, у их ног. Под лучами солнца сверкали воды озера, и вокруг него, до самого края горизонта — равнина вся жила, занятая чудовищным лагерем.

— Озеро Багра-Эль-Куль, — сказал Меранд, — а маленький островок, виднеющийся вдали, — это, без сомнения, Карачар!

Вдруг над верхушками скученных палаток вдоль равнины — потянулась струйка дыма. Она двигалась с востока.

— Струйка дыма, которая передвигается! — воскликнул Ван-Корстен. — Это поезд!

И в подтверждение его слов, звук паровозного свистка пронизал пространство.

VIII. Желтая армия

Спустя два дня по прибытии пленников в лагерь, к ним явился китайский офицер и заявил, что они скоро должны предстать перед очи Господина. Европейцы были уже давно на ногах, разбуженные усилившимся шумом и гамом, который ни на минуту не прекращался за все сорок восемь часов их отдыха и который сейчас как бы предупреждал их, что произошло нечто новое.

Никто из них не обнаружил тревоги, которую испытывал.

После тяжкого утомления двадцатидневного пути, который был ими совершен вследствие таких неожиданных и трагических обстоятельств, после первого периода их узничества, они еще впервые основательно отдохнули в продолжение двух последних дней, и этот отдых, укрепив их физически, вернул им и обычную душевную стойкость. Но, вопреки их моральному подъему, неизвестность, тайна, которая их окружала, непрерывная боязнь «завтрашнего дня», быть может, ужасного для них, невозможность избегнуть ужасной участи, полная беспомощность в смысле средств предупредить Европу о неминуемой угрожающей ей опасности, — все это болезненно терзало их души и сделало их лица смертельно бледными.

В особенности Ковалевская поддалась слабости, совершенно понятной у переутомленной тяжелым путешествием женщины — нервы у неё были так страшно расстроены, что ей пришлось употребить над собою огромные усилия, чтобы по внешнему самообладанию не отставать от своих товарищей мужчин.

Боттерманс, не терявший её из виду ни на минуту, прилагал все усилия, чтобы ее подбодрить, оказывая ей тысячи маленьких услуг.

Благодаря ему и доктору, она могла эти две ночи хорошенько поспать на разостланных одна на другой шкурах коз и яков и быть спокойной, что стража случайно не разгадает её пола.

Выйдя из своей палатки, где они были строго заключены в продолжение этих двух дней, европейцы, прежде всего, увидели огромного слона с паланкином на спине.

Неподвижное, как изваяние, животное не шевелило даже ни хоботом, ни ушами, между которыми, на самой верхушке головы, примостился карнак, такой же неподвижный. Вдоль боков слона висела веревочная лестница, полускрытая в складках красной материи.

— Садитесь! — сказал сопровождавший их китаец.

— Чорт возьми, — пробормотал доктор, — что за парадная колымага!.. Нас, вероятно, повезут на какое-нибудь празднество!..

Взобравшись на слона, оставшиеся в живых члены миссии очутились в маленькой беседке, украшенной балдахином и перилами, где пять человек могли расположиться совершенно свободно. Китайский офицер, взлезший на слона после них, не поместился вместе с ними на платформе, а уселся прямо на спине животного, и колоссальное толстокожее, подгоняемое карнаком, медленно двинулось в путь. Они прошли в ворота, сделанные в ограде, окружавшей эту часть лагеря, и зрелище, развернувшееся перед европейцами, привело их в остолбенение.

Перед ними, прямой, как стрела, лежал бесконечно длинный грозный проход. Стороны этого прохода составляли цепи человеческих существ; неподвижные первые ряды с трудом сдерживали плотную массу остальной толпы. Эта толпа двигалась и колыхалась, подобно живым волнам, между палаток, балаганов и всякого рода сооружений, покрывающих равнину на всем, доступном глазу, протяжении.

Цепь состояла из вооруженных солдат. Утренний ветер развевал над их головами тысячи значков и знамен.

Трудно выразить впечатление, которое производила эта картина, озаренная лучами восходящего солнца.

Издали над всем этим войском как бы висел свинцовый туман. Но по мере того, как слон, со своей передвижной цитаделью на спине, подвигался вперед, европейцы, которым, с их возвышения, была видна значительная часть лагеря, с необычайным любопытством стали смотреть на все более и более проясняющуюся перед ними панораму. Что для них было ново — это отсутствие оскорблений. Они не слышали больше ни враждебного ропота, ни угроз, как в Урумтси. Толпа глухо гудела, и этот звук, свойственный ей, напоминал таинственный и величественный гул моря. И, однако, это были все те же враждебные племена. Чувствовалось, что чья-то неумолимая воля с подавляющей мощью тяготеет на этих массах.

Вскоре к Меранду и его товарищам возвратилось обычное хладнокровие, и, после первого невольного содрогания, они были в состоянии не только созерцать, но и — пробовать разобраться в этом неслыханном спектакле. Казалось, вся желтая армия развернулась перед ними, словно на смотре.

Меранд взволнованными и внимательными глазами истого солдата обозревал эту азиатскую армию, такую разноплеменную, такую странную, как будто при помощи колдовства собранную на этом колоссальном пустынном перепутье. Одних за другими он распознавал северных и южных китайцев, монголов, манчжуров, горцев Черного Кан-Су, или Алтая, тибетцев и даже индусов, но каких выдержанных и дисциплинированных! Эта сложная, правильная цепь, эта линия солдат состояла из восьми рядов. Каждый из этих рядов, по, очевидно, заранее обдуманному намерению, принадлежал к различному корпусу. Впереди всех стояли солдаты старой манчжурской армии под восемью знаменами — смуглолицые с длинными усами. Они были одеты в традиционный китайский костюм с драконом на груди. Но Меранд отлично заметил, что, несмотря на этот костюм, солдаты организованы, вооружены и снаряжены вполне на европейский лад.

Во втором ряду виднелись чисто-китайские физиономии— бледно-желтые пекинцы, коричневато-желтые фокианцы, лимонно-лицые южнокитайцы, шафранноцветные обитатели Каи-Су. И над этим вторым рядом развевались бесчисленные зеленые и желтые флаги с значками тайных обществ.

— Войска Зеленого знамени… китайская милиция… Так, значит, сам Китай!.. Он двинулся!.. — пробормотал Меранд, пальцы которого нервно впились в перила.

Третий ряд составляла монгольская пехота, вооруженная ружьями новейшей системы.

Позади их стояли тибетцы свирепой и скотской наружности, обросшие длинными волосами. Одетые в звериные шкуры, с голыми руками, они потрясали широкими саблями.

Затем следовали иррегулярные войска, ряды которых соприкасались с двойным рядом конницы, вооруженной ружьями, пиками, саблями и секирами.

Выстроенные в одну бесконечную линию, с необычайной отчетливостью выделялись каждый корпус, каждый полк, особенно в манчжурской армии. Между каждыми двумя полками обширный промежуток был заполнен артиллерией: ее составляли всех образцов пушки, запряженные небольшими лошадками или яками; верблюды, навьюченные ящиками боевых снарядов, слоны, на широких спинах которых красовались целые батареи митральез.

Далеко позади, среди бесчисленной толпы и как бы влекомые ею, бесконечной нитью виднелись гигантские повозки, обоз этого загадочного войска. Возле этих повозок — другие слоны, другие верблюды…

И, до самого горизонта, во все четыре стороны— палатки, палатки и эта огромная, густая толпа, которая сливалась вдали с песками Гоби.

Меранд и его товарищи безмолвно смотрели на все это.

Под устремленными на них миллионами глаз, глаз, которые их просто пожирали, в виду этого фантастического парада, они сохраняли внешнюю невозмутимость и только смотрели на все, скрестив руки.

Что касается Ковалевской — она перевесилась через балюстраду, охваченная каким-то экстазом.

Один доктор Ван-Корстен, неспособный скрывать свои впечатления, время от времени тихонько восклицал про себя:

— Чудесно!.. Не хватает только репортеров и фотографов… Молодцы монголы! Однако, куда же к чёрту мы едем?

В продолжение пяти долгих часов продолжалась эта чудовищная прогулка.

— Мы сделали добрых двадцать километров! — сказал Меранд, когда их слон остановился перед триумфальной аркой, украшенной знаменами, за которой снова виднелись бесчисленные палатки.

— Двадцать километров! Подумайте же, мой друг и рассчитайте, каково количество этих людей!

Цепь солдат закончилась приблизительно в ста метрах от изгороди, за которой виднелись новые палатки.

Пройдя арку, европейцы, однако, снова должны были проследовать сквозь густую толпу конницы в касках, желтых плащах, с карабинами через седло и при длинных пиках с желтыми же остриями.

— Императорская гвардия, — вскричал Ван-Корстен. — Теперь-то мы приехали!

В самом деле, слон остановился, и китаец, сойдя первый, пригласил пленников покинуть, наконец, их наблюдательный пост.

Перед ними вставал целый город палаток. Но эти палатки были так плотно сдвинуты, что составляли одно сплошное целое и украшавшие их знамена указывали на то, что в этом импровизированном дворце обитает повелитель этих несметных полчищ.

Китаец ввел пленников в первую из палаток, являющуюся как бы вестибюлем и всю обтянутую внутри желтым.

Эта палатка была пуста. Меранду, однако, показалось, что одно из её расписанных полотнищ слегка колышется, как будто за ним прячется кто-то подсматривающий. Они прошли в следующую палатку, которая уже не была пуста. Вдоль стен её, все так же обтянутых желтым, неподвижно, как статуи, стояли черные гиганты в огромных желтых тюрбанах с саблями на голо. Толстый туркестанский ковер покрывал пол, скрадывая шаги. Свет падал через отверстие в потолке.

— Подождите здесь! — сказал китаец.

И он ушел.

В это мгновение одна из занавесей поднялась, появился человек, сделал шаг вперед, и драпировка позади него мягко упала.

IX. Перед Тимуром

— Вы направлялись в Каи-Су с рекомендательными письмами к вице-королю? Ну, вот, я сам вышел к вам навстречу со своей армией… — Эти слова ясно и отчетливо были произнесены этим величаво и неожиданно появившимся человеком.

Последовало взволнованное молчание. Европейцы рассматривали своего собеседника.

Он был высокого роста. Длинный кафтан желтого цвета, обшитый белым мехом и опоясанный золотым шнурком, доходил до красных сапог, украшенных серебром. На нем была надета шапка русского фасона с брильянтовым плюмажем, которая странно гармонировала с его оливковым татарским обликом и длинными висячими усами. Его смелые глаза сверкали, и от всей его интеллигентной наружности веяло своеобразным величием.

Его нисколько не смущало жадное внимание пленников, он, в свою очередь, испытующе рассматривал лица европейцев, как бы ища в их лицах разгадки их сокровенных помыслов.

Меранд спрашивал себя, где он уже видел эту физиономию, которая казалась ему не вполне незнакомой. Но он ничего не мог вспомнить.

Татарин продолжал по-русски же, твердым и уверенным голосом.

— Это я приказал вас арестовать и препроводить ко мне. Но мною руководили при этом только добрые чувства по отношению к вам. Если трое из вас— убиты, это только потому, что мои приказания плохо выполнены. Виновные в этом— казнены. Я желал увидеть вас всех, так как я знаю вас всех!

Вымолвив эти слова, он поочередно обвел их взглядом, одного за другим, глядя им прямо в глаза. Он несколько дольше остановился на Ковалевской, и та затрепетала, так как поняла, что он догадался, что она женщина.

Меранд и его товарищи оставались безмолвными, ничем не обнаруживая своего настроения. Они предчувствовали, что услышат сейчас слова, решающие их судьбу.

После короткой паузы, такой же, однако, томительной, как и предыдущие, татарин начал снова:

— Я был вице-королем Кан-Су, к которому вас направили… Теперь я — Тимур, потомок великого Тимур-Ленка[2], и вся Азия идет за мной!

После этого горделивого представления у европейцев не оставалось уже ни малейшего сомнения, что перед ними был таинственный и могущественный «Господин», чья власть учинила над ними насилие у озера Эби-Нор.

— Куда же вы идете с вашей Азией? — вскричал Меранд, предлагая прямой вопрос, вызванный намеком Тимура.

Тот вздрогнул, услыхав такую точную и открытую формулировку вопроса. Смелость Меранда ему, видимо, понравилась.

— Вы это узнаете, если последуете за мной! — ответил он. — Вы увидите мое могущество. Вы прошли через Азию, двинувшуюся в поход. Время настало. Я вынул из гробницы Тимура меч, завоевавший весь мир!

Затем, сдержав силу своего голоса, он продолжал:

— Вы — мужчины! (Глаза его, при этих словах, пронзительно уставились на Ковалевскую). Мужчины, сильные духом и просвещенные! Вы оставили Европу во имя великого дела. Вы хотели соединить центры Европы и Азии железными дорогами… И вот, теперь Азия идет на Европу, Азия победоносная, которой надоела тяготеющая над ней десница Европы! Завтра же я буду императором Азии и Европы! Ваши короли и народы станут мне служить! Будьте же отныне за Азию, и я осыплю вас неслыханными почестями!

Это обращение к ним, эти требования, столь необычные и столь неожиданные, падали на напряженные нервы пленников, истомленные предшествовавшими сюрпризами, словно удары, погрузив их в глубочайшее изумление. Так ли они поняли? Не снится-ли им это? Какого фантастического приключения стали они героями?

С тех пор, как их лагерь был взят месяц тому назад, они были увлечены неотразимым роком и подхвачены непонятным движением, цели и объем которого были им неясны. Но никогда еще испытания не сражали их так ужасно. Последние слова Тимура были для них ударом грома.

Как, этот необыкновенный человек, ставший во главе охваченной огнем Азии, предлагает им перейти на его сторону, изменить Европе, отечеству, цивилизации, которую эта буря угрожает смести с лица земли?! Неподвижные, без голоса, они смотрели на Тимура, который им казался воплощением злого гения.

Тимур ждал.

Меранд преодолел волнение, парализовавшее его, и, давая исход чувству, переполнявшему также и его товарищей, вскричал задыхающимся голосом:

— Что для тебя составят несколько лишних человек, и почему мы должны избегнуть общей участи? Откуда у тебя взялась чудовищная уверенность, что мы способны изменить для тебя Европе? Ты говоришь, что ты силен и уверен в успехе. Но мы сильнее тебя, и сама смерть не сломит нас. Ступай! Веди Азию! Веди на разрушение эти бесчисленные толпы, которые в тебя верят! Но уверенность твоя напрасна! Ты не знаешь европейских солдат, и твои полчища ничего не поделают с их грозною армией!

Жестокая усмешка полураскрыла уста Тимура.

— Европа будет побеждена! Вы видели лишь весьма незначительную часть моих сил. Вы не подозреваете, чем я был занят десять лет, надменные европейцы! Вы ничего не замечали, ничего не угадывали! Вы измучили Азию! Вы заняли Китай! Вы думали, что его кроткие сыны никогда не будут способны возмутиться! Со мною двадцать миллионов человек, и я раздавлю их тяжестью ваши маленькие армии. Но — со мною не спорят. Кто не со мною — тот должен умереть! И то уже ламы удивляются и порицают меня, что я еще до сих пор оставляю вас в живых. Некоторые из них даже поплатились головами за выраженное мне по этому поводу неудовольствие. Я хотел вас спасти, хотя должен был убить; я вас еще раз спрашиваю: хотите-ли вы быть со мною?

— Вот твои палачи! Они уже готовы! Позови их! — крикнул Меранд, доведенный до отчаянья душевной мукой, которой его подвергали.

— Ты знаешь, что можешь получить нас только мертвыми! Не правда ли, мои друзья?

— Так, Меранд, хорошо! — подтвердил Ван-Корстен: — что же касается господина Тимура, можете ему сказать и от нас всех, что его предложения — вздорны!

Тимур невозмутимо слушал. Затем, он внезапно подошел к Меранду и заговорил с ним совсем иным тоном:

— Я хотел вас спасти и сохранить, но вы умрете, если не уступите мне, так как у главы империи не должно быть слабостей. Капитан Меранд, я вас знал когда-то, хотя вы и не сохранили об этом никакого воспоминания. Вы еще были тогда простым мичманом, и я обедал рядом с вами, за столом вашего отца, славного адмирала, бывшего в то время французским морским министром. Я сопровождал тогда великого князя Сергея. Потом, одиннадцать лет спустя, я видел вас в Тьян-Цзине, где я командовал императорской гвардией. И мы разговаривали — помните? Об реорганизации китайской армии…

— Вы правы, — сказал Меранд: —я теперь припоминаю это и узнаю вас. Но тогда вы еще не назывались Тимуром и не воевали с Европой!

— Людьми играет судьба. Она вновь свела вас со мной. Я — человек, созданный судьбою!

И вдруг, повернувшись к Ковалевской, он мягко вымолвил:

— Вас, сударыня, я также знавал в Петербурге я в Париже… Я любовался тогда вашей красотой, равной вашей учености… Такой я вижу вас и сейчас… Вы имели мужество пренебречь всеми опасностями Азии, когда дороги её были еще для вас открыты— захотите ли вы погибнуть только потому, что для вас теперь нет обратного пути?

Этот странный человек, после угроз пробующий их увлечь, очаровать, возбуждал в Ковалевской, Меранде и остальных— невольное смятение, которого они не в состоянии были скрыть.

Тимур понял это и быстро прибавил:

— Я даю вам два дня на размышление. Вы останетесь в одной из моих палаток. Если вы не захотите остаться со мной и служить мне — вы должны умереть. Так повелевает закон Азии!

Говоря эти слова, татарин отступал понемногу назад, до портьеры, которая, по его жесту, раздвинулась, затем перешагнул порог и исчез раньше, чем пленники успели возразить хоть одно слово.

— Ну, тип!.. — вскричал доктор, вздохнув с облегчением. — Он меня положительно взволновал!.. Трагик!.. Артист!.. Смесь Наполеона и Манжена!.. Что за человек!.. Он знает вас, Меранд, и вас, барышня!.. Одну минуту я думал, что он примет вас в свои объятия! Он притворяется, что скорбит о вашей участи и исчезает, сделав новую угрозу, как чёртик в коробочку. Нечего сказать, стоило тащиться более тысячи километров, от озера Эби-Нор, только для того, чтобы наши шеи могли послужить точильным бруском для этих сабель!

И славный доктор свирепо посмотрел на черных колоссов, неподвижно стоящих вдоль стен. Однако, пришел китайский офицер, проводивший их сюда, и сделал им знак следовать за ним.

Он ввел их в соседнюю палатку, выстланную коврами, на которых лежали подушки. Дверь её вела в отгороженную часть лагеря.

Внутренность палатки была очень мрачна, но пленники вошли туда, не раздумывая.

— Вы можете свободно входить и выходить. Вам только запрещается далеко отходить от палатки! — сказал по-русски китайский офицер.

Они не ответили ничего. Но, когда он проходил мимо Ковалевской, — та тихо шепнула ему несколько слов. Почти не остановившись, офицер сделал легкий кивок головою, в знак, что он понял, и ушел.

Совершенно разбитые пятичасовым парадным маршем и только что разыгравшейся драматической сценой, пленники расселись и разлеглись на коврах.

— Теперь мы можем начать «диалоги мертвецов!..» — заявил Ван-Корстен, язык которого никогда не любил быть праздным: —добренький Тимур подарил нам двое суток. У нас найдется, чем их наполнить. Мало умирающих на своем смертном ложе могли бы вспомнить столько интересного, как мы! Герман, предлагаю тебе стенографировать, пиши последние беседы, и мы испросим у Тимура разрешение отослать их в Европу. Хотя, быть может, он пожелает их издать сам!.. В таком случае — мы завещаем ему наши авторские права. И так, милостивые государи, заседание открыто!

Шутливый монолог доктора возымел обычное действие, и озабоченно нахмуренные лбы разгладились.

— Вы, доктор, председательствуете лучше, чем кто-либо на свете! — улыбнулся Боттерманс.

— Слава Богу, я не боюсь смерти, но меня возмущает мысль, что наша гибель не принесет никому пользы!

— Безусловно, было бы лучше, если бы мы умерли месяц тому назад, сказал Меранд: —но что поделаешь, дорогие друзья мои, этот необычайный человек совершенно верно характеризовал наше положение — нас увлекает рок! Вы слышали, с какой уверенностью он говорил о будущем? Сколько в нем веры в самого себя. Его гордость величава и наивна в одно и то же время, он даже и не допускает мысли, что мы можем ему противоречить. Он цивилизован наполовину, но его культурность не простирается так далеко, чтобы сохранить нас в живых, если мы ему будем бесполезны!

— Короче говоря — мы не более, как простые камешки, по которым едет его победная колесница!

— И однако я не вижу — зачем этой колеснице давить нас. Мы — пленники, мы не имеем никаких шансов убежать… Сохранив нас в живых — он имел бы хороших свидетелей своего триумфа, в котором он так уверен!

— Милый Боттерманс, наши мысли по поводу разных вещей могут не сходиться с мыслями этого человека, — заявил Меранд: — его сила, по-моему, заключается в возбуждении всех этих азиатских племен, которые как бы «идут за ним», но, в сущности, увлекают его за собою… прикрываясь им, действуют буддизм и многочисленные китайские тайные общества. Он говорил о ламах. Мы уже их видели подстрекающими толпы, встречаемые нами до прибытия сюда. Даже сегодня утром я видел их в большом количестве, позади рядов армии. Их легко узнать по желтым митрам и красным доломанам. Верьте мне это религиозное движение, крестовый поход наизнанку!

— Тем не менее — китаец по природе скептик, — заметил Германн: —борьба против миссионеров есть больше результат ненависти к образованию, боязни социальных реформ, чем преданности учению Будды или Конфуция!

— Что с этого! На религиозной почве или нет— желтое нашествие больше не миф. Ведь, о нем говорят во Франции вот уже тридцать лет! С самого начала мы имели дело с китайскими рабочими, это была прелюдия. Теперь мы получим Тимура и его головорезов!

И Ван-Корстен погрозил кулаком в пространство.

— Во всяком случае, Меранд, — продолжал он: — Тимур хотел вас спасти, и вы должны быть ему признательны за это. Я теперь понимаю, что это были за вестники, понуждавшие вас спасаться. Почему вы их не послушались? По крайней мере, Европа знала бы уже, что ее ожидает!

— Вы же знаете, дорогой доктор, что офицер не покидает своего поста и не уходит со своего судна первым. Между прочим, я вовсе не так уверен, как вы, в том, что вестников посылал Тимур. Какой резон был бы ему задержать вас и предоставить убежать мне? А если бы он захотел спасти нас всех — ему достаточно было бы во время нас предупредить…

— Значит — это все-таки тайна! Все только тайны! И, к сожалению, у нас уже не будет времени их разгадать! Наиболее ясно для меня то, что желтое нашествие нас первых принесет в жертву азиатскому Ваалу!

— Только бы этот Ваал не пожрал Европы! Конечно, я верю в наши армии… Но первое столкновение должно быть жестоко! Я полагаю, что степи уже наводнены желтолицыми, русские захвачены врасплох и разбиты… Но Европа должна объединиться. Это легко, так как всеобщий мир царит уже в ней несколько лет. И белая коалиция выступит против желтой… Ах, если бы только можно было предугадать — по какой дороге дотечет эта желтая лава нашествия… По Туркестанским ли и Закаспийским степям?.. По Памирам ли и Малой Азии?.. И чем эти орды будут прокармливаться? Каким образом этот человек мог двинуть эти несметные массы людей? Каким образом он мог приготовить этот огромный материал, как он мог собрать в своем государстве столько оружия, пушек, припасов, чтобы снарядить свою армию. И в его распоряжении есть даже железные дороги! Мы явились для того, чтобы создать новый путь через Азию — а натыкаемся на него с противоположной стороны, и вагоны Тимура подвозят азиатов! Несомненно, что на службе у Тимура есть много европейцев, авантюристов, способных на все, в поисках за добычей… Он и нас считает из того же сорта…

Германн, доктор и Боттерманс молча слушали Меранда, как вдруг поэт вскричал:

— Где-же, однако, наша спутница… Её что-то не слышно…

— Она, наверное, уснула. Подобные потрясения слишком сильны для женских нервов, и я заметил, что она сильно измучена всем! — сказал доктор.

Боттерманс встал, чтобы посмотреть на подушки, лежавшие в полутемном углу, где раньше находилась молодая девушка.

— Её здесь нет — пролепетал он через несколько мгновений взволнованным голосом.

— Так, значит, она вышла подышать немного свежим воздухом. Здесь положительно можно задохнуться…

После этого все поднялись и вышли из палатки видимо, встревоженные.

В нескольких шагах, у изгороди, стоял на часах монгольский солдат. Он приставлен был наблюдать за исполнением распоряжения, данного китайским офицером, чтобы пленники держались поблизости отведенной им палатки. Ковалевская не могла бы отойти далеко. Но её не было.

X. Ковалевская

В то время, как её товарищи входили в палатку, молодая девушка осталась сзади, чтобы переговорить украдкой с китайским офицером, и, притаившись за портьерой, прислушалась, не окликнет ли кто-нибудь из своих.

Полутьма помогла её намерениям, — и в самом деле пленники сначала не заметили её отсутствия.

Вскоре к ней вернулся китайский офицер и сделал знак следовать за ним.

Он поспешно проводил ее в ту же самую палатку, где состоялось свидание пленников с Тимуром. Черной стражи там больше не было.

— Подождите здесь! — сказал офицер.

Молодая девушка уселась на нечто вроде массивного сундука, украшенного резьбой, и закрыла лицо руками, как бы для того, чтобы лучше сосредоточиться. Поступок, на который она решилась без ведома своих товарищей, был внушен ей сознанием полной безнадежности их положения. Разумеется, все, чего она могла надеяться достигнуть, это — продления тяжелой агонии, только на это и могло удаться склонить железную волю «Господина». И она делала невероятное усилие сдержать свое нервное напряжение и сохранить полное присутствие духа во время разговора, который ей предстоял.

Надя все еще сидела в своей удрученной позе, когда появился снова китайский офицер, неся большой белый платок из шерсти и шелку.

— Я вас провожу к тому, кого вы желаете увидеть. Но вы должны этим закутать свое лицо, во-первых, для того, чтобы не быть узнанной, во-вторых, для того, чтобы не видеть, куда мы пойдем. Это — условие!

Девушка встала, кивком головы выразила свое согласие на все и беспрекословно позволила обернуть платок вокруг своей головы так, что лицо её было совершенно закрыто.

Взяв ее за руку, офицер в продолжение нескольких минут вел ее по дороге, которая показалась ей очень запутанной. Она чувствовала только, что прошла через несколько зал, несомненно, пустых, так как вокруг неё царило глубочайшее молчание, нарушаемое только слабым шумом их шагов по толстым коврам.

Затем её проводник остановился, отнял руку и удалился, и чей-то голос ей сказал:

— Снимите ваше покрывало!

Вся трепещущая, несмотря на старания быть спокойной, молодая девушка быстро сбросила платок.

Она стояла перед Тимуром, полулежащим на груде подушек.

— Что вам от меня угодно, сударыня? Быть может, вы приносите мне ответ ваших сотоварищей?

Надо было отвечать.

Она вдруг почувствовала, что слишком понадеялась на свои силы. Нужно было отказаться от всякого внешнего самообладания. И она заговорила прерывающимся голосом, задыхаясь, сопровождая свою речь лихорадочными, непроизвольными жестами, с горящим лицом, почти отчаянное одушевление которого особенно к ней шло, делало ее удивительно красивой.

— Я прихожу по собственному желанию… Вы отгадали, что я женщина, и это должно вам объяснить мою слабость, мое волнение… Ваши речи потрясли меня… Все, что вас окружает, что от вас исходит — так странно, так необычайно… Я сбита с толку, оглушена, охвачена головокружением… Смерть!

Я столько раз смотрела ей в лицо, что больше не боюсь уже её. Мы сами ее призывали, когда нас вели сюда. Мы благословляли бы небеса, если бы она пришла! Почему же смерть, которою угрожаете нам вы, пугает меня?! Моя душа колеблется, растерянная, между ужасом и влечением… Я ничего не понимаю! Изменить моим друзьям, Европе — нет, никогда! Но я восхищаюсь, я трепещу! Неведомая сила увлекает меня!.. Я пришла сюда не только для того, чтобы спасти моих друзей, но чтобы освободить и самое себя от какого-то непостижимого чувства. Но я хотела бы, чтобы земля разверзлась и поглотила меня!

На лице молодой женщины отражалось все её душевное состояние, рука машинально, то и дело, прикасалась к вороту платья, как бы желая устранить причину, мешающую свободно дышать.

По мере того, как она говорила, лицо Тимура прояснялось, привычная суровость его смягчалась. Эта перемена не ускользнула от девушки, как взволнована она ни была.

Инстинктом женщины она почувствовала, что из этой борьбы, где её пол проявляет свою силу, заключающуюся именно в увлекательной слабости, она может выйти победительницей, только признав себя побежденной.

Усилие принести роковую жертву собою было так жестоко, что жгучие слезы выступили на глаза молодой девушки, дрожащие ноги не могли её больше держать, и она почти упала на колена, закрыв лицо руками. Тимур сделал невольное движение, как бы желая встать, но ограничился тем, что придвинулся к ней несколько ближе и, не говоря ничего, стал ждать. Это продолжительное молчание вернуло Ковалевскую к сознанию положения, и она прошептала:

— Зачем противиться судьбе… В сущности, у меня нет ни друзей, ни отечества…

И, помолчав, она прибавила как бы про себя:

— При том же азиатская кровь течет и в моих жилах!..

Тимур поднялся.

— Азиатская кровь?! — воскликнул он.

— Да, мой дед был туркменский офицер!

Тимур живо приблизился к девушке и отвел ее руки от лица — с силой, но без резкости.

— Искренна ли ты, о, женщина?.. Сердце мое некогда было затронуто вами… вы не заметили тогда?.. Я ничего не забыл… И вот, увидев вас, я как бы переживаю вновь мою молодость… У вас — азиатские предки, и сами вы — полька. Как назывался ваш дед, туркмен?

— Он был полковник русской службы и назывался Рахмед!

— Рахмед, который начальствовал в Самарканде и был убит во время войны с турками?

— Да.

— Так вы в самом деле моей расы и крови великого Тимура! Рахмед — брат моей матери!

Голос Тимура звучал торжеством.

— Не боритесь же тогда с нами и с самой собою!.. Доверьтесь судьбе! Не почувствовали ли вы, что я вас все еще люблю, что я не переставал вас любить?

Если бы молния упала к её ногам, девушка была бы не более поражена, как словами Тимура— «Рахмед был братом моей матери».

Она почти не расслышала последних слов Тимура, хотя и ожидала их, так как во время первой же аудиенции у могущественного «Господина» отгадала его тайное влечение к себе и на нем основала свой план спасти своих товарищей, поддерживая в Тимуре надежду, что со временем сможет ответить на его любовь. Но что ее смутило, чего она не предвидела, и что сделало ее безгласной и беззащитной — это неожиданно открывшийся факт их близкого родства, кровной связи — совершенно неоспоримой и совершенно непредвиденной.

Так вот почему она испытывала больше изумления и восхищения, чем страха и ужаса от недавно пережитых ею, непостижимых впечатлений, вот почему могла возникнуть в ней идея её безрассудной, почти безумной попытки.

Тимур продолжал:

— Ты моей расы, девушка! И я люблю тебя! Будь мне товарищем в моей божественной миссии. Как солнце освещает мир, так твоя красота будет озарять мое великое и роковое деяние. Ты будешь сопротивляться бесплодно, так как сама судьба тебя толкает навстречу мне, и ты уже веришь в меня. Больше, чем узы крови, чем одинаковое происхождение, нас влечет друг к другу сродство натур и умов, и ни время, ни пространство не могли ослабить в моем сердце следов твоего очарования… И ты сейчас пришла ко мне сама, по собственному желанию, как льнет магнит к железу, волна к берегу… Я люблю тебя, а ты меня полюбишь, потому что понимаешь мое значение… Мое величие не возбудило в тебе ненависти… Несмотря на привитые тебе предубеждения, ты отделилась от твоих друзей и послушалась таинственного веления, которому повинуюсь, и я и которое нас соединит навек. И голос мой будит в твоей душе сочувственный отзвук… Я это чувствую, я это вижу…

Ковалевская беспомощно опустилась на ковер. Она была в обмороке.

Тимур поднял ее, понес и уложил на подушки, на которых сидел сам, ожидая её прихода.

Тесный галстух плотно охватывал шею молодой женщины. Он осторожно разрезал его своим кинжалом, вместо того, чтобы развязать, и вскоре легкая краска появилась на лице её.

Она открыла глаза. Тимур, склонясь к ней, коленопреклоненный, сжимал её руку в своих и тихо говорил:

— Успокойся, дитя мое… Тимур, повелитель мира, тебя любит и почитает. Ты будешь королевой Азии. Я благословляю Будду, направившего тебя ко мне, и клянусь тебе его именем, что над тобой не будет сделано никакого насилия. Я назову тебя своей только тогда, когда ты сама этого захочешь!

Еще плохо оправившись от волнения, девушка приподнялась. Но она уже начала яснее отдавать себе отчет в случившемся. Она долгим взглядом окинула Тимура у её ног и, не прерывая, слушала его речи. Способность ясно рассуждать вернулась к ней вполне.

«Да, он любит меня искренно, — сказала себе она. — Это непохоже на мимолетную прихоть… Скоропроходящая симпатия не склонила бы таким образом его гордую голову передо мною… Я сделала лучше, чем смела ожидать, и я должна идти до конца! Нужно продолжать играть мою роль, чтобы спасти моих друзей!..»

Она не отняла своей руки у Тимура. Загадочная улыбка время от времени появлялась на её устах.

— Пусть будет так! — сказала она, наконец, чтобы ответить на вопросы, которых нельзя было избегнуть: — Я сознаюсь, что меня увлекает нечто роковое… Все подтверждает ваши слова… В конце концов, как я могла бы противостоять вашему могуществу, раз мы — так, или иначе — в ваших руках… Притом же меня слишком поражают ваши великие замыслы для того, чтобы я могла отнестись к ним враждебно. Но, если вы хотите, чтобы я от души поверила вашему отношению ко мне и тому, что вы в самом деле хотите приобщить меня к вашему могуществу — могу ли я сейчас же испробовать силу данной мне вами власти?

— Говорите; вы не получите отказа ни в чем!

— Переходя на вашу сторону, я изменяю своим друзьям, я покидаю Европу!.. Но я не хочу, чтобы они подумали, что я забыла о них. Очень может быть, что, узнав все, они станут ненавидеть и презирать меня… Пусть!.. Но я не хочу, чтобы они умерли… Подарите мне их жизни!

— Но если они будут тебя ненавидеть, зачем тебе нужны они живые?

— Я хочу этого!

— Мы их принудим следовать за нами и потом, волей, или неволей, они тоже перейдут на нашу сторону!

— Никогда. Ничто не заставит их служить вам против Европы!

— Тогда они умрут!

— Именно этого-то я и не хочу. Я хочу, чтобы они жили.

Не обещали-ли вы мне сейчас, что никакая моя просьба не встретит отказа?

— Я не имею никакой личной причины отказать тебе в этом, — сказал Тимур: — и я хотел бы исполнить свое обещание… Но могу ли я предохранить их от ярости лам?

— Как?.. Вы, «Господин»? Вы должны бояться лам? Я не могу этого допустить! И если мои друзья умрут, я умру тоже, так как не хочу жить забрызганная их кровью!

Ковалевская гневно выпрямилась.

— Будь по-твоему! — воскликнул Тимур: —Придется еще нескольким ламам лишиться голов… И ты права, — европейцы должны присутствовать при моем торжестве… и при твоем… быть может, мне еще удастся убедить Меранда…

— Что это значит?

Но Тимур не пожелал объяснить больше. Он, не отвечая, ударил в гонг, вымолвив:

— Время не ждет!.. Ты должна сбросить эту мужскую одежду и надеть соответствующую!

Вошел слуга, которому он сказал несколько слов; затем, обратившись еще раз к молодой девушке, он произнес:

— Ступай за этим рабом и распоряжайся там, куда он тебя проводит. Все, что принадлежит Тимуру, принадлежит и тебе. Тебе будут повиноваться, как мне самому!..

Когда он оканчивал эти слова, портьера отодвинулась вторично, пропустив богато одетую по-татарски девушку. Её черные волосы, вырываясь из-под маленькой золотой шапочки, роскошными волнами струились по её плечам, ниспадая до колен.

И черты её, и цвет её нежной кожи поражали совершенством.

— Капиадже, — обратился Тимур к этому очаровательному видению: —подойди ко мне, дочь моя! Ты будешь служить этой женщине, как матери. Она тебе родная по крови. Вы должны полюбить друг друга, потому что я вас люблю, и вы меня любите… Поведи ее к себе и одень ее в самые роскошные одежды!

Капиадже с удивлением взглянула на своего отца и молодую женщину, которая не могла не улыбнуться этому цветку, столь необычно распустившемуся среди воинственного лагеря.

Но последующие слова Тимура охладили её настроение.

— Как только вы переоденетесь, вы вернетесь ко мне, сюда. Я хочу, чтобы вы сами объявили Меранду и другим пленникам, что их жизнь спасена!

— Я? — вскричала молодая женщина: —Это невозможно!

— Ступайте и поспешите!

— О, нет, нет!.. Избавьте меня от этого стыда!.. Я не могу показаться им! И еще для того, чтобы самой сообщить им весть, которой они не примут как милость!

— Отказавшись идти об руку со мною, вы станете изменницей! Вы измените своей расе, своим предкам. Я хочу, чтобы они узнали, кто вы, каково ваше происхождение… кому обязаны жизнью. Такова моя воля!

И хотя последнее заявление было сделано тоном формального приказания, на которое не должно быть возражений, девушка не могла сдержать протестующего жеста.

Она хотела просить его еще, но раздался второй удар в гонг, и в комнату вошли офицеры. Она последовала за увлекавшей ее Капиадже.

XI. В Самарканд

Около часу спустя после этой сцены, Меранд и его товарищи должны были еще раз явиться в палатку, где они были приняты Тимуром. К ним пришел китайский офицер, чтобы их туда проводить в то время, когда пленники в ужаснейшем беспокойстве спрашивали себя, что могло случиться с их спутницей.

Следуя за ним, пленники осыпали его расспросами о молодой девушке, но «сын небесной империи» не пожелал удовлетворить их любознательности.

— Она сама не могла уйти! — вскричал Боттерманс, обращаясь к Меранду: —Ее похитили! Я уверен в этом!

В зале они увидели ту же стражу и тот же церемониал, что раньше.

— Возможно, что и так! — согласился капитан, пытаясь успокоить волнение своего друга.

— Это несомненно, несомненно; ведь этот китаец нисколько не изумлен и не встревожен её отсутствием среди нас!

— А я надеялся, что мы найдем ее здесь, — заметил Ван Корстен: —но я начинаю думать, как и наш друг Боттерманс, что она не случайно отсутствует, так как её нет, и её отсутствие никого не удивляет!

— Люди Тимура, по-видимому, знают, что она в надежном месте!

— Зачем бы ему разлучать ее с нами? Неужели вы подозреваете его, Меранд?.. Следовало бы нам знать это!..

— Успокойтесь, Боттерманс… Тимур узнал ее, как узнал и меня… Он встречался с нами в Европе и знает кто мы. Для него она не первая встречная!..

Меранд был прерван внезапным движением стражи, выстроившейся цепью вокруг стен залы.

Пленники направили свои взоры в глубину палатки, где раздвинутая невидимыми руками портьера пропустила самого Тимура.

— Наконец! — пробормотал Боттерманс.

Тимур был не один. Он опирался на плечо женщины, двигавшейся неуверенною походкой, с лицом, почти вплотную закрытым вуалью, концы которой она придерживала на груди судорожно стиснутыми руками.

Эта женщина была Ковалевская. Сначала её не узнал никто из оставшихся в живых членов миссии, и даже Боттерманс не обратил на нее внимания, занятый исключительно видом этого «Господина», властителя их судеб, у которого он собирался вырвать объяснение по поводу исчезновения их спутницы.

Европейцы, между прочим, так привыкли видеть молодую девушку только в мужском костюме, что им не могло и в голову придти искать ее под этим покрывалом, окутывающим робкую, едва стоящую на ногах женщину. И вот — глубокое молчание прервал громкий, повелительный голос Тимура.

— Я вновь призвал вас к себе для того, чтобы сообщить вам о перемене моих намерений относительно вас, вследствие некоторых новых обстоятельств.

— Что? Что?.. Не собирается ли этот варвар предложить нам свободу и свое королевство? — пробормотал неисправимый доктор, пользуясь паузой, которую сделал Тимур, подчеркнув свое заявление.

— Вы останетесь моими пленниками и будете сопровождать меня, несмотря на ваше нежелание, так как вы отказались служить мне. Но я дарую вам жизнь и хочу, чтобы все знали — кому вы этим обязаны… Вы обязаны той, которая была вашей спутницей и товарищем!

— Боже! — вскричал Боттерманс.

— Да, ей, внучке Рахмеда, брата моей матери! Ей, в чьих жилах течет кровь Тимура Великого, и которая поняла величие моего призвания!

Крик изумления вырвался одновременно у всех четырех пленников.

Боттерманс сделал шаг вперед с искаженным лицом.

— Надя!.. Надя!.. Возможно-ли это?!.. Вы покинули нас?.. О, как это гадко!

Меранд и Ван-Корстен удерживали своего друга, но их возмущенные взоры с негодованием устремились на молодую женщину, которая только еще больше побледнела под своей вуалью.

Тягостное молчание последовало за этим гневным возгласом, который выразил всю боль, испытываемую европейцами.

Девушка почувствовала, что её жизнь и жизнь её друзей зависит от этого мгновения, которое всем им показалось вечностью. Она инстинктивно ощущала на себе взгляд Тимура, еще не вполне уверенного в ней.

Она сделала над собою страшное усилие и выпрямилась. Быстрым движением она сбросила вуаль и гордо подняла свою прекрасную голову.

На губах её появилась улыбка, жгучая краска ударила ей в лицо. Она сделала шаг вперед и схватила руку Тимура, как бы для того, чтобы подтвердить этим дружественным жестом истину только что произнесенных им слов. В то же время взгляд, полный неизъяснимой усмешки и нежности, устремленный ею на Боттерманса, поверг поэта в состояние страха и надежды.

На пожатие руки молодой девушки успокоенный Тимур ответил страстным пожатием.

Тогда, оставя укрощенного шведа, она перевела взор на Меранда и подняла палец к губам — не то как бы моля о прощении, не то как бы предупреждая своих друзей, что следует молчать.

В эту минуту, когда самые простые вещи получали подавляющее значение, даже Ван-Корстен, самый спокойный из всех пленников, и тот замолчал в смущении, не чувствуя на этот раз желания излагать в красноречивых образах мысли, вихрем проносившиеся в его мозгу.

«Что значит этот союз? мысленно спрашивал он себя. Хитрит ли она, чтобы этим нам помочь, или это настоящая измена? Все, что мы видим, и все, что мы услышали, в том числе и этот её наряд, показывает, что она решила порвать с миссией безвозвратно! Но если это так, если ничто больше не связывает ее с нами — зачем ей наша жизнь, которую она хочет сохранить, вместо того чтобы, наоборот, избавить себя от нас»…

Не менее встревоженный, чем товарищи, и даже еще более ясно замечающий, чем они, противоречие отступничества Нади и её милосердия по отношению к ним, Меранд был совершенно не в силах произнести хотя бы одно слово. Он хотел, однако, предложить один вопрос молодой девушке, но, по знаку повелителя, к ним приблизилась стража, чтобы увести его и остальных пленников.

Однако Тимур, который невозмутимо наблюдал признаки волнения на их лицах, остановил его знаком головы и бросил ему, как вызов, слова: — Мы увидимся в Самарканде!