Айронкестль

Глава I Жуткая ночь

Сумрак охватывал тысячелетний лес, и страх, накопленный в бесчисленных поколениях, заставлял трепетать травоядных. Прошло столько тысячелетий, а лес еще почти не знал человека. В своем необъяснимом, но неустанном упорстве он продолжал порождать те формы жизни, которые существовали еще до кромлехов[8] и пирамид. Деревья все еще продолжали царить на земле. В утренней и вечерней заре, днем и ночью, под красными солнечными лучами и в серебристом сиянии луны, непобедимые веками, побеждая пространство, воздвигали они свое безмолвное царство.

В страшной чаще леса затрещали сучья. Какое-то волосатое существо, отделившись от баобаба, растянулось на земле, вцепившись в нее своими черными лапами.

Оно напоминало то дикое, мрачное существо, которое когда-то высекло огонь, озарив вековечную тьму, но туловищем и челюстями оно походило на льва.

После долгого оцепенения – сна, в котором перед ним проплывали смутные видения прошлого, о будущем же не грезилось совсем, раздался наконец его тихий, хриплый зов, на который прибежали четыре самки с такими же черными лицами, мускулистыми руками и загадочными желтыми глазами, горевшими во тьме. За ними, с веселой грацией, свойственной юным существам, следовали шесть детенышей.

И самец повел их на запад, туда, где в сплетениях ветвей умирало громадное красное солнце, уже не столь палящее, как днем.

Так гориллы дошли до просеки, проложенной огнем туч, среди которой еще торчали обгорелые пни да кое-где оставались островки травы и папоротников. На другом конце просеки из-за лиан виднелись головы четырех чудовищ, созерцавших невиданное зрелище.

Огонь! Какие-то двуногие существа бросали в него ветви и сучья. По мере того как умирало солнце, ярче становилось пламя. Бледное сначала, оно стало красноватым, затем багряно-красным, и во внезапной тьме его дыхание становилось все более грозным… На львиный рев, упавший с силой метеора, самец-горилла ответил глухим ворчанием.

Львам огонь был неведом. Они никогда не видели, как он пожирает сухие травы и ветви. Им были знакомы только одни вспышки пламени – в докучную грозу. Но они инстинктивно страшились палящего жара и трепетного колебания огня.

Но самцу-горилле огонь был знаком. Трижды он встречался с ним, когда тот трещал и со страшной быстротой распространялся в девственном лесу. Смутно в его памяти проносились образы смятения и бегства: тысячи бегущих лап, мириады крыльев. На его руках и груди остались рубцы от мучительных ран…

И охваченный смутными, отрывочными воспоминаниями, он остановился, и теснее придвинулись к нему самки.

Львы же, влекомые любопытством, нерешительно, тяжелыми и в то же время легкими стопами приближались к невиданному зрелищу.

Двуногие существа следили за приближающимися хищниками.

Пятнадцать человек, черных как гориллы, походивших на них мясистыми лицами, огромными челюстями и длинными руками, стояли в огненном кольце. Семеро белых мужчин и одна женщина имели с человекоподобными только одно сходство – в руках. Здесь же сгрудились верблюды, козы и ослы.

Как шквал, налетал первобытный страх.

– Не стреляйте! – крикнул высокий белокурый мужчина статного сложения.

Рыкание льва прозвучало как голос далеких времен.

Массивные туловища самцов, их гривы и громадные плечи – все обнаруживало страшную силу.

– Не стрелять! – повторил белокурый. – Нельзя ожидать, что львы могли напасть на нас, а гориллы и подавно.

– Конечно, этого нельзя ожидать, – подтвердил один из мужчин, вооруженных карабинами. – Не думаю, чтобы они прыгнули через костры, а все-таки…

Он был почти такого же роста, как белокурый, но отличался от него сложением, янтарными глазами, черным цветом волос и чем-то неуловимым, изобличающим в нем человека другой расы и иной культуры.

– Два десятка ружей и «максим»! – вмешался в разговор исполин с гранитными скулами, зеленые малахитовые глаза которого горели янтарем и поблескивали медью, когда на них падал отблеск огня. Волосы его были цвета львиной гривы. Звали его – Сидней Гютри. Родом он был из Балтимора.

Оба льва-самца издавали согласное рычание, стоя перед костром, свет которого падал прямо на их головы. Человекоподобные смотрели на двуногих существ и, быть может, считали их пленниками огня.

Один из чернокожих выставил пулемет «максим». Сидней Гютри зарядил разрывными пулями свое ружье, годившееся для охоты на слонов. Уверенный в своей меткости, Филипп де Маранж намечал своей целью ближайшего льва. Ни один из этих людей в сущности не испытывал страха, но все трепетали от волнения.

– Когда у нас водились еще альпийские медведи, а во Франции и Германии встречались волки, – задумчиво промолвил Маранж, – они были лишь слабым отражением эры мамонтов, носорогов и бурых медведей. Здесь же еще пятьдесят или сто тысяч лет тому назад можно было встретить львов и человекоподобных вроде вот этих, наряду с хрупкими человеческими существами, вооруженными дубинами и ограждающими себя жалкими кострами.

Приближение львов заставило горилл медленно отступить.

– Жалкими! – возразил Айронкестль. – Они лучше нашего умели разводить костры. Мне представляются грубые самцы, мускулистые и ловкие, заставляющие своими громадными кострами трепетать львов… Быть может, им приходилось переживать жуткие ночи, но наряду с ними и другие, величественные… Мой инстинкт заставляет меня предпочитать ту эпоху нашей.

– Почему? – спросил четвертый собеседник, англичанин, лицо которого напоминало великого Шелли.

– Потому, что они уже испытывали людские радости, но еще не знали дьявольского предвидения, омрачающего каждый день.

– Мое предвидение не причиняет мне страданий, – возразил Сидней. – Это палка, на которую я опираюсь, а не меч, висящий над моей головой.

Его слова были прерваны восклицанием Гертона, указывавшего им на молодого самца-гориллу, незаметно приблизившегося ко львам. Он щипал траву вблизи папоротниковой заросли. Один из львов, самец, сделал трехсаженный скачок и, достигнув жертвы, одним ударом лапы свалил ее на землю, в то время как старый самец-горилла и две его самки подбегали, испуская хриплый рев.

– О, спасем его, спасем его! – вне себя кричала молодая девушка, белокурая и рослая, одна из тех, которые составляют гордость англосаксонской расы.

Маранж пожал плечами. Слишком поздно: самец-горилла шел в атаку. Борьба была короткая, но дикая и страшная. Черные руки давили желтую шею хищника, в то время как последний, вытянув морду, рвал зубами грудь гориллы.

Чудовищные звери раскачивались из стороны в сторону, слышалось прерывистое дыхание, хрип, хруст. Когти хищника вырывали клочья мяса из брюха гориллы; горилла, не выпуская добычу, всаживала зубы в шею льва, возле шейной артерии.

– Великолепно! – воскликнул Гютри.

– Ужасно! – вздохнула девушка.

Загипнотизированные зрелищем, увлекаемые той же страстью, какая владела римлянами в цирке, Гертон, Филипп, Сидней и сэр Джордж Фарнгем, не отрываясь, смотрели на широкие кровавые раны и прыжки колоссов. Звери тоже оставались зрителями: три льва и четыре самки-гориллы, из которых одна прижимала к груди раненого детеныша.

Лев задыхался. Зубы его разжались, и пасть широко раскрылась, когтистая лапа била наугад. Из прокушенной гориллой артерии текла на траву красная струя.

В последний раз когти впились в брюхо гориллы; вслед за тем тела зверей рухнули на землю, черные руки выпустили окровавленную глотку, оба колосса были недвижимы.

Охваченный яростью и страхом, Сидней Гютри выхватил горящую ветвь и бросил ее в направлении львов. Негры завыли. Смутный страх охватил душу хищников, потрясенных гибелью вожака, они побежали с прогалины и исчезли в глубине леса.

Удивленный сам тем, что он сделал, Гютри разразился смехом. Прочие оставались серьезными. Им казалось, что они только что были свидетелями борьбы не двух зверей, а льва с человеком. И как эхо того, что шевелилось в глубине сознания, прозвучали слова Гертона:

– Почему бы нашим предкам не иметь силы этого человекоподобного?

В это время девушка воскликнула:

– Горилла как будто шевелится…

– Посмотрим! – сказал сэр Джордж Фарнгем.

Гютри оглядел свое ружье, годное для охоты на слонов.

– Идем!

– Не забудьте взять факелы, – спокойно прибавил Айронкестль. Они взяли факелы и вышли из кольца костров.

Самки человекоподобных стали отступать перед существами, вооруженными огнем, и остановились лишь у края просеки. Оттуда со смутной тоской обезьяны смотрели на распростертое тело самца. Оно было недвижимо. Голова лежала на брюхе льва, грива которого была вся в крови, а большие желтые глаза остекленели.

– Здесь больше нечего делать! – заметил Сидней. – Да и какая надобность в этом?

– Никакой, – ответил Маранж, – но мне доставило бы удовольствие, если б он ожил.

– У меня такое чувство, точно это человек, – прошептала Мюриэль.

Гертон вынул из кармана зеркальце и приложил его ко рту гориллы.

– А ведь он еще жив, – решил он, указывая на чуть запотевшее стекло. – Но как бы он мог оправиться – ведь он потерял несколько пинт крови?

– А нельзя ли сделать попытку? – робко спросила девушка.

– Мы ее сделаем, Мюриэль… Это зверье невероятно живуче.

Три негра перенесли гориллу в огненное кольцо, и Айронкестль принялся дезинфицировать и перевязывать раны.

Самки тоже вернулись за ними, и в мерцании звезд раздавался какой-то необычайный вой, точно стон.

– Бедные созданья! – промолвила Мюриэль.

– В памяти их все так смутно, и они быстро забудут, – сказал Маранж. – Прошлое так мало значит для них!

Айронкестль продолжал осматривать раны.

– Не исключена возможность, что он оправится, – заключил он, дивясь громадному торсу человекоподобного. – Это животное по меньшей мере дальний родич наших прапрадедов.

– Дальний родич! Я не верю, чтобы наши предки были обезьянами или человекоподобными.

Айронкестль продолжал перевязывать раны. Грудь гориллы слабо трепетала, но она оставалась в бессознательном состоянии.

– Если есть для него какие-либо шансы возвратиться к жизни среди деревьев, то только при нашем уходе. Если же покинуть его…

– Мы не покинем его! – воскликнула Мюриэль.

– Нет, милая, мы не покинем его, если только этого не потребует наша безопасность. Но все-таки, это – обуза.

Его прервал короткий, глухой вскрик. Старший из негров, человек с кожей цвета земли, указывал рукой на север просеки. Рука его дрожала.

– В чем дело, Курам? – спросил Гютри.

– Коренастые! – простонал негр.

Просека казалась пустынной. Вой зверей доносился издали с разных сторон.

– Ничего не вижу! – сказал Маранж, смотря в зрительную трубу.

– Вон там Коренастые, – твердил старый африканец.

– А они страшные?

– Это люди, рожденные беспощадным лесом, хитрые и неуловимые!

– Вон они! – воскликнул сэр Джордж.

Он только что заметил двуногий силуэт среди папоротников, но тот уже исчез, и за освещенным пространством можно было разглядеть лишь черный лес да серебрящееся звездами небо.

– Бедняги должно быть еле вооружены, – сказал, пожимая плечами, Гютри…

– У них есть отравленные стрелы, каменные топоры, копья. Их много, они искусно расставляют ловушки и пожирают… – старый негр не решался продолжать.

– Пожирают? – нетерпеливо спросил Гютри.

– Побежденных, господин.

Костры шипели и трепетали, как живые существа; по временам слышался треск, как будто кто-то жаловался.

Искры взвивались кверху, как рой светляков; лес испускал тихий вздох, полный тайной ласки и кровавой тайны.

Глава II Коренастые

Курам рассказал легенду о Коренастых, рожденных лесом, болотом и сошедшим с туч зверем.

Может быть, это и не люди. Они видят впотьмах, и глаза их во тьме горят зеленым огнем; у них широкая грудь и короткие конечности; волосы их походят на шерсть гиен; вместо носа две черные дыры над ртом; они живут кланами, по меньшей мере в сто воинов; они неумело обращаются с огнем, употребляют почти сырую пищу и не знакомы с употреблением металлов; оружие у них деревянное и каменное. Они не умеют ни обрабатывать землю, ни ткать, ни обжигать глину. Питаются они мясом, орехами, молодыми побегами и листьями, кореньями и грибами.

Между кланами происходит ожесточенная война, причем они съедают раненых и пленных, даже женщин, и особенно детей. Коренастые Севера, рыжеволосые, питают непримиримую ненависть к Коренастым Юга, черноволосым, и к Коренастым Запада, гордящимся своей голубой грудью.

Численность их не растет, а уменьшается из поколения в поколение. Они мужественно презирают смерть и не сдаются перед пытками. Лицом они походят столько же на людей, как и на буйволов. От них пахнет горелым мясом.

– А ты их видел? – спросил Маранж, когда Курам кончил говорить.

– Да, господин. Едва возмужав, я попал к ним в плен.

Они собирались меня сожрать. Уже готов был огонь, чтобы меня изжарить. Я попал к рыжим. Они радовались и смеялись, потому что у них были еще пленные и мертвые, раны которых еще сочились кровью. Нас связали лианами. Колдуны заунывно пели, размахивая топорами и цветущими ветками… Вдруг пронесся какой-то вой, полетели острые стрелы. Пришли голубогрудые Коренастые. Начался бой.

Я высвободился из лиан и убежал на равнину.

Курам молчал, задумавшись. Воспоминания юности проносились перед его мысленным взором. Во взгляде Гертона, устремленном на блестящие волосы Мюриэль, видна была тревога. Маранж глубоко вздыхал, глядя на девушку. Только Сидней Гютри безбоязненно и беззаботно смотрел во тьму. Его молодость, физическая сила, свойственная ему жизнерадостность скрывали перед ним будущее.

А сэр Джордж Фарнгем в своих путешествиях по Востоку позаимствовал от арабов и монголов небольшую дозу фатализма.

– Что могут сделать эти жалкие существа? – сказал великан. – Одного пулемета достаточно, чтобы истребить целое племя, да и слоновье ружье разнесет их на куски.

Маранж и Фарнгем, не уступающие в ловкости Кожаному Чулку, имеют ружья, выпускающие до двадцати пуль в минуту; Мюриэль неплохо стреляет; все наши мужчины хорошо вооружены. Мы сможем их истребить на расстоянии, в двадцать раз превышающем пределы досягаемости стрел.

– Они умеют быть невидимками, – возразил Курам. – Когда стрела поразит людей или животных, мы не будем знать, откуда она пущена.

– Но вокруг наших костров голая земля… едва пробивается трава да папоротники…

Что-то засвистело во тьме: длинная тонкая стрела пролетела над огнем и вонзилась в черную козочку, затрепетавшую от удара.

Звездная ночь стала враждебной. Гертон, Гютри, Фарнгем и Маранж всматривались во тьму, но никого не было видно кроме самок человекоподобных, смотрящих горящими глазами.

Старый Курам жалобно стонал.

– Ты ничего не видишь? – спросил Маранж.

– Я вижу только вон ту рощу папоротников, господин.

Филипп прицелился и выстрелил три раза; послышалось два хриплых вскрика. Чье-то тело подскочило и вновь упало, стало пробираться ползком в низкой траве… Пока Маранж колебался, прикончить ли раненого, тот исчез, точно провалился сквозь землю. Зловещие крики, протяжный вой волка и хихиканье гиены раздались в лесу и на просеке.

– Мы окружены, – сказал Гертон.

Затем сразу опять воцарилась тишина. Южный Крест показывал восьмой час вечера. Черная козочка, испустив жалобное блеяние, умерла. Курам, вытащив стрелу, подал ее Айронкестлю. Американец внимательно рассмотрел ее и сказал:

– Острие – гранитное… Поставь палатки, Курам.

Палатки были разбиты, из них одна была настолько просторна, что могла служить столовой или вообще для собраний всех членов экспедиции. Все палатки были из прочного, толстого, непромокаемого холста.

– Они не смогли бы защитить от пуль, но стрелы не пробьют их, – заметил Гертон.

Все белые собрались в большой палатке, и негры подали пареное мясо обезьяны с зернами проса. Ужин был не из веселых. Один только Гютри был настроен оптимистически. Он отведал жаркого с приправой из стручков красного перца и зерен проса и сказал:

– Нужно произвести расчистку.

– Расчистку? – воскликнул Маранж.

– Вокруг стана должно быть свободное пространство на расстоянии, превышающем пределы досягаемости их проклятых изделий. Главное, чтобы можно было спокойно выспаться.

Все остолбенели при этих словах.

– Но ведь выйти из лагеря – значит подвергнуть себя опасности пасть от стрел, – произнес Айронкестль.

– Почему? – спросил Гютри. – Это вовсе не обязательно.

– Ну, Сидней! Сейчас не до шуток.

– Но вы забыли, дядя Гертон, что я предвидел возможность отравленных стрел… И выписал из Нью-Йорка необходимые костюмы.

– А ведь и правда. Ты мне говорил об этом, но я совершенно забыл.

Гютри смеялся, продолжая доедать ломтик мяса жареной обезьяны.

– Курам! – крикнул он. – Подай-ка желтый чемодан.

Десять минут спустя два негра внесли довольно тощий чемодан из желтой кожи, на который устремились с жадным любопытством все взоры. Сидней не спеша отпер замок и показал стопку одеяний, наподобие макинтошей.

– Из нового материала, – сказал он, – металлического, но столь же мягкого, как резина. Вот перчатки, маска, обмотки, капюшоны.

– И вы уверены, что стрела не пробьет это?

– Смотрите…

Он развернул один из макинтошей, набросил на переборки палатки и сказал Айронкестлю:

– Не хотите ли пустить стрелу?

Гертон пустил. Стрела отскочила.

– Материя осталась неповрежденной! – констатировал Маранж.

– Гранитное острие только вдавилось в нее.

– В этом нельзя было сомневаться, – спокойно заметил американец. – Товар от Педдинга и Морлока… Единственный в своем роде торговый дом во всем мире. Коренастые только потеряют даром отраву… Но, к несчастью, остаются еще верблюды, ослы и козы… Их гибель была бы непоправимым злом. Вот почему я хочу вырубить вокруг костров все, что может служить прикрытием.

– Обрубок дерева и три-четыре папоротниковые рощицы, – заметил сэр Джордж.

Сидней надел самый широкий из плащей, закрыл лицо упругой маской, навернул обмотки от лодыжки до колена и сказал:

– Ну, идем улаживать дела!

Его примеру последовали Фарнгем, Айронкестль, Маранж, Мюриэль, Курам и двое белых служителей по имени Патрик Джефферсон и Дик Найтингейл.

– Пойдем в противоположную сторону от зверей, – сказал Айронкестль.

Красная луна на ущербе плыла над просекой и обливала тысячелетний лес неуловимыми волнами света.

– Странно, что эти животные не пустили второй стрелы, – сказал Маранж.

– Коренастые умеют выжидать, – ответил Курам. – Они поняли, что у нас есть страшное оружие, и мы подвергнемся прямому нападению с их стороны только в том случае, если вынудим их к тому… Пока они прячутся, вокруг огня небезопасно…

– Так значит, ты думаешь, что они не оставят своего намерения?

– Они упрямее носорогов. Они пойдут за нами следом по всему лесу. Ничто их не обескуражит… И если мы станем убивать их воинов, то чем больше убьем, тем с большей злобой они обрушатся на нас.

Фарнгем, Гертон и Мюриэль, вооружившись подзорными трубами, осматривали окрестности.

– Никого не видно! – сказал Гертон.

– Никого! – подтвердил Фарнгем. – Мы можем двинуться.

Он взял с собой довольно длинный и очень острый топор, который мог заменить косу. Мюриэль склонилась над гориллой. Самец еще не вышел из своего оцепенения и походил на труп.

– Оправится! – прошептал Маранж. Белокурая головка поднялась. Молодые люди взглянули друг на друга. Смутное, как ночные тени, волнение вздымало грудь Филиппа. Мюриэль была спокойна.

– Вы думаете? – несколько недоверчиво спросила она. – Сколько из него крови вытекло…

– Самое большее – половина…

Какое-то стенание заставило их обернуться. Самки были все еще здесь. Детеныши и одна мать уснули. Остальные бодрствовали.

– Они беспокоятся, – сказал Курам. – Они знают, что Коренастые окружили нас, и что среди нас находится их самец.

– А не нападут они на нас? – спросил Айронкестль.

– Не думаю, господин; вы не прикончили гориллу… Они это чувствуют!

– Ну, в путь! – скомандовал Гютри.

Маленькая группа вышла из круга. Гютри направился сначала к ближайшей заросли папоротников и срубил ее в четыре маха. Затем он срезал высокую траву, срубил пенек и направился к кустарнику, по которому стрелял Маранж. После того, как они уничтожили и его, на всем пространстве, какое могла бы пролететь стрела, не оставалось ни одного укромного местечка, где могли бы спрятаться Коренастые.

– Но куда же мог деваться раненый? – спросил Филипп.

– В расщелину, – ответил Курам.

Он шел впереди Маранжа и Гютри.

– Вот он!

В два прыжка Гютри, Маранж и Фарнгем присоединились к нему.

Они увидели человека, лежащего без движения в расщелине.

Голова его обросла рыжей, как у лисы, шерстью; пучки такой же шерсти торчали на щеках. Голова была в форме усеченного куба, и челюсть казалась поставленной прямо на плечи. Лицо цвета торфа, плоские руки, оканчивающиеся необычайно короткой кистью, в общем напоминавшей клешню краба; ступни ног еще более короткие, с зачаточными большими пальцами и покрытые как бы роговидным веществом. Широкие плечи и грузный торс оправдывали кличку.

Лежащий был почти обнажен; на голове и на груди запеклась кровь; за пояс из невыделанной шкуры были заткнуты зеленый топор и каменный нож. Рядом лежали две стрелы.

– В него попали три пули, – заметил Курам… – Но он не убит. Прикончить его?

– Боже тебя сохрани! – испуганно воскликнул Маранж.

– Это заложник, – флегматично пояснил Гютри.

Он нагнулся и поднял Коренастого, как ребенка. Послышалось какое-то рычание и просвистели шесть или семь стрел, из которых две попали в Курама и Гютри. Гигант разразился смехом, а Курам жестами объяснял невидимым врагам, что их нападение бесплодно.

Зоркий глаз Фарнгема искал, где бы они могли укрыться. Приблизительно на расстоянии пятидесяти метров виднелся кустарник, могущий укрыть двух-трех человек.

– Что же мы предпримем? – спросил сэр Джордж.

– Необходимо внушить им страх. Нападение не должно остаться безнаказанным. Стрелять!

Гютри, вскинув к плечу свой карабин, выстрелил в темную массу, мелькнувшую в кустарнике. Раздался взрыв и вслед за ним неистовый рев; тело подскочило и упало бездыханным.

– Бедняга! – вздохнул Филипп.

– Не будем расточать сострадание, – возразил Сидней, – эти бедняги – убийцы по призванию и людоеды по принципу. Другого способа показать им нашу силу нет…

Он взял в охапку находящегося без чувств раненого и направился к стоянке. Белые слуги уничтожили все прикрытия, еще не снесенные Маранжем и Гютри. Теперь на расстоянии ста метров ни один человек не мог бы укрыться, несмотря на всю свою хитрость.

Сидней положил раненого рядом с гориллой. Гертон сделал перевязку, во время которой раненый, не приходя в сознание, несколько раз простонал.

– Он не так опасно ранен, как эта горилла, – сказал Гертон.

Курам смотрел на Коренастого со страхом и ненавистью.

– Лучше бы его убить, – сказал он. – А то все время придется его караулить.

– У нас есть веревки, – сказал Гютри, зажигая трубку. – Ночь пройдет спокойно, а там посмотрим.

Сняв маску и металлический плащ, Мюриэль задумалась, смотря на яркий Орион, созвездие родной земли, и на Южный Крест, символ неведомой страны. Филиппа очаровывала эта девушка, подобная феям, лесным нимфам или ундинам, выплывающим из омута в ночной час. Среди зловещей тишины все его помыслы сосредоточивались на ней.

И от этого становилось еще более жутко. Филипп бледнел при мысли, что ей угрожала еще большая опасность, чем мужчинам.

– Не можем ли мы что-нибудь сделать для этих бедняжек? – спросила она, указывая на самок-горилл.

– Они в нас не нуждаются, – ответил он, улыбаясь. – Их царство – целый лес, где произрастает в изобилии все, что составляет благополучие горилл.

– Но смотрите, ведь они не уходят. Они проявляют явную тревогу. Должно быть, они боятся рыжих Коренастых. Но ведь те на них не нападали?

В шепоте Мюриэль было что-то таинственное, и то, что она была затеряна в первобытном лесу среди тех засад, которые на заре человечества угрожали и ее прародителям, от которых сильнее, чем самые тысячелетия, отделяли ее изящество и красота, придавало девушке еще большее очарование.

– Они не напали на горилл, – ответил Филипп, – потому что должны беречь оружие.

– Для нас, – произнесла она со вздохом, повернувшись в сторону Айронкестля, оканчивающего перевязку.

С сердцем, исполненным трагического покоя, впитывал в себя Филипп звездное пространство, подернутый пеплом жар костра и эту гибкую девушку-американку, подобную девам бледного острова, где когда-то жили языческие божества, увлекавшие своими чарами св. Григория.

Глава III Водопой

Гертону выпало сторожить последним. С ним вместе держали стражу трое черных, с помощью которых было установлено наблюдение за всей просекой.

Это была ночь, как две капли воды похожая на все ночи, проходящие в этом лесу: ночь засады и убийства, торжества и бед, урагана, рева, визга, воя, хрипа, предсмертных воплей, ночь хищников и заживо пожираемых, ночь ужаса, смертельной тоски, звериной лютости, жадности, праздник для одних, кошмар для других, муки, служащей для услады, смерти, питающей жизнь…

«Сколько смышленых и очаровательных тварей, – думал Гертон, – без пощады и передышки гибнут каждую ночь в течение тысячелетий в силу какой-то непонятной необходимости… и будут гибнуть. Как непостижима твоя воля, Судьба!» Беловатой дымкой висел небесный свод над черным пространством леса, носились запахи, – свежие, как источник, сладкие, как музыка, опьяняющие, как молодые женщины, дикие, как львы, ускользающие, как пресмыкающиеся…

Тяжелая грусть овладела американцем. Его грызло раскаяние, что он взял с собой Мюриэль, и Гертон не мог понять своей слабости.

«Нужно думать, – сказал он себе, – что для каждого человека наступает свой час, если не целый период безумия». Будучи человеком действия, решительно проводящим свои планы, он не понимал своей нерешительности перед Мюриэль. Мюриэль никогда его не покидала. Она осталась последней в его роде, – после того как Гертон потерял двух сыновей на взорвавшемся от мины у берегов Испании корабле «Thunder». С тех пор он не мог противостоять желаниям и прихотям дочери…

Поднявшийся к рассвету туман уничтожил четкость очертаний; свет луны, преломляясь в парах тумана, исказил облик деревьев; звезды заволоклись бледной дымкой и мерцали, как гаснущие лампадки.

И без всякого повода Айронкестль представил себе Мюриэль, похищенную Коренастыми, его стали преследовать кошмарные видения…

Три шакала остановились у костра, повернувшись в сторону огня. Гертон с какой-то симпатией смотрел на их собачьи морды, острые уши, зоркие глаза. Но они убежали и скрылись в перелеске. Все снова погрузилось в молчание.

«А все-таки враг не ушел!» – сказал себе путешественник. Однако ничто не обличало его присутствия. Лес, казалось, был населен только хищными зверями, и десятки тысяч травоядных бились у них в когтях и зубах при последнем издыхании.

Вопреки всему, на Гертона действовали смутные чары ночи – это безмолвие, прерываемое легкими шумами, треском огня, трепетным бегом животных, вздохом листьев. Туман побледнел и поднялся до звезд предрассветной мглой.

Капли росы шипели, падая в костер; трое негров внимательно следили за светом нарождавшегося дня, как будто исходившим не только от неба, но и от деревьев. Пугающие предрассветные миражи рассеялись в один миг. Наступил день. В неведомой чаще воспрянули миллионы живых существ, не боящихся теперь жить. Гертон вынул карманную Библию и с сосредоточенностью людей своей нации стал читать:

Гертон сложил руки для молитвы, ибо его жизнь была разделена на две не соприкасающиеся меж собой части: в одной была его вера в Науку, в другой – вера в Откровение.

– Дело в том, – вымолвил он про себя, – чтобы сделать животных неуязвимыми… Можно было бы спасти козочку, прижегши ей рану.

Мелькнула чья-то тень. Еще не повернув головы, он знал, что это была Мюриэль.

– Милая, – шепнул он, – я плохо сделал, исполнив твое желание.

– А ты уверен, что у себя на родине мы не подверглись бы какой-нибудь еще большей опасности?

Взяв Библию из рук отца, она открыла наугад и прочла: «…и освободит тебя из охотничьих капканов и от злой смерти избавит тебя».

– Кто знает, – со вздохом вымолвила она, – что происходит теперь в Америке!

Юношеский смех прервал ее слова, и рослая фигура Гютри выросла перед потухающим костром.

– А что там такое может случиться, чего бы не было до нашего отъезда? Полагаю, что тысячи кораблей наводняют гавани Соединенных Штатов, что железные дороги перевозят граждан, возвращающихся с купаний в города, что заводские гудки ревут, что земледельцы думают об озимых посевах, что добрые люди ужинают, так как теперь у них вечер, что автобусы, трамваи и кэбы шныряют по улицам Балтимора…

– Не подлежит сомнению, – серьезным тоном сказал Филипп, – но могут быть и крупные перевороты.

– Землетрясение? – спросил Фарнгем.

– А почему бы и нет? Разве землетрясения безусловно невозможны в Англии и Франции? Во всяком случае, Соединенным Штатам они известны. Но я разумел другое…

Яркий свет, творящий жизнь и несущий гибель, овладел лесом. Последние костры угасли. Среди ветвей леса замелькали крылья.

– Что же мы теперь собираемся делать? – спросил Гертон.

– Завтракать, – ответил Сидней. – А после завтрака будем держать военный совет.

Курам передал приказание; два негра принесли чай, кофе, консервы, варенье, сухари, копченую буйволятину, колбасу. Гютри принялся за завтрак весело и энергично, как всегда.

– Как поживает самец-горилла? – спросил он Курама.

– Он все еще не пришел в себя, господин, а Коренастый начинает просыпаться.

Филипп ухаживал за Мюриэль. Девушка, грызя сухарики и запивая их чаем, озиралась кругом.

– Они все еще здесь, – прошептала она, указывая на группу человекоподобных, спавших у огня.

– Странно, – ответил Филипп. – Я думаю, Курам прав: они боятся Коренастых, но тем, конечно, не до них, когда приходится выслеживать таких врагов, как мы.

Большие бирюзовые глаза Мюриэль заволоклись грезой. Филипп тихо декламировал про себя: Et cornme elle, craindront de voir finir leurs jours Ceux, qui les passeront pres d'elle! (Как и она, бояться будут смерти, кто жизнь проводит близ нее!) Гютри, справившись с копченым мясом и консервированным кофе, сказал:

– Ну, теперь начертим план действий. Пока мы на этой стоянке, нам нечего бояться Коренастых. Чтобы напасть на нас, они должны стать у нас на виду. Но мы не можем оставаться без дров и воды. До воды целая миля пути. И топливо необходимо.

– Что мы выигрываем, сохраняя стоянку? – спросил Маранж.

– Мы выиграем в том отношении, что постараемся сделать насколько возможно неуязвимыми тех из наших негров, которым не хватает металлических макинтошей, и как можно лучше защитить наш скот, гибель которого была бы бедствием для нас.

– А если эти проклятые каннибалы получат подкрепление?

Гертон с тревогой взглянул на Курама.

– Может ли это быть? – спросил он.

– Может, господин… Но рыжие Коренастые редко действуют сообща… разве что против голубогрудых. Их племена живут далеко друг от друга.

– В таком случае столько же и даже более шансов, что в походе наши враги встретятся со своими сородичами.

– Значит, лагерь сохраняем? – беззаботным тоном спросил Сидней.

– Таково мое мнение.

– И мое, – поддакнул сэр Джордж.

– Как обстоит дело с запасом воды, Курам?

– Нам нечем поить верблюдов, ослов и коз. Мы рассчитывали на водопой…

– Вылазка неизбежна!

За кольцом погасших костров и голым пространством виднелись лишь бледные островки папоротников, трав и кустарников. А за ними тянулась таинственная чаща. Водопоя не было видно.

– Лагерь нужно оставить в надежных руках, – сказал Гютри.

– Пулеметом лучше всего орудуете вы, дядя Гертон. Вы и останетесь с Мюриэль, Патриком Джефферсоном и большинством негров. Фарнгем, Маранж, Курам, Дик Найтингейл, два негра и я – мы сделаем вылазку, чтобы поискать водопой. Жаль, что нельзя взять с собой верблюда.

Айронкестль отрицательно покачал головой. Его томило смутное беспокойство. Он попытался оспорить необходимость вылазки.

– Можно ведь подождать!

– Нет, – возразил Гютри. – Если мы станем ждать, то только подвергнем себя большему риску. На вылазку нужно решаться именно теперь.

– Сидней прав, – подтвердил Филипп.

Все члены отряда надели макинтоши и металлические маски. Гютри взял свое слоновье ружье, топор и два револьвера. Таким же, за вычетом карабина, было вооружение Маранжа и Фарнгема. Дик Найтингейл прихватил еще тяжелый, толстый кортик.

– Идем! – прозвучало как звонкий удар колокола.

Легкая дрожь пробежала по телу девушки. Лес казался еще более жестоким, огромным, подстерегающим.

Филипп в последний раз запечатлел в сердце образ дочери Балтимора.

Впереди пошли негры. Курам, десяток раз подвергавшийся смертельной опасности, приобрел большой опыт.

У других тоже был изощренный нюх. Втроем они составляли треугольник с широким основанием. Филипп, обладавший необычайно тонким слухом, шел за Курамом. Сидней шагал широко, и его страшная сила действовала на негров еще более успокаивающе, чем слоновье ружье или не дающие промаха карабины Фарнгема и Маранжа.

Остальные составляли арьергард. Они направились на восток. Антилопы разбегались перед ними, промчался вепрь.

Коренастые не показывались. У края просеки Курам насторожился.

– Слушайте! – сказал Филипп.

Среди легкого треска и еле уловимых шорохов, казавшихся дыханием леса, ему почудилось какое-то организованное движение, удалявшееся от них и вновь начинавшееся уже позади. Показались тропинки, протоптанные с давних времен животными и людьми, испокон веков проходившими здесь на водопой. Отряд сдвинулся теснее. Во главе его продолжал оставаться Курам, за ним вплотную оба негра.

– Быть может, они ушли? – шепнул Гютри.

– Я явственно слышал шорох тел, прокрадывавшихся между деревьями.

– У вас волчий слух!

Курам остановился; один из негров припал к земле.

Но Филипп уже услышал.

– Вон там слышны шаги, – заявил он, показывая на чащу вправо от баобаба.

– Это они, – сказал Курам, – но они и впереди нас, и слева. Они окружают нас кольцом. Они знают, что мы идем к водопою.

Незримое присутствие врага нервировало. Они попали в ловушку, гибкую, подвижную и крепкую живую ловушку, которая размыкалась лишь затем, чтобы лучше сомкнуться…

Среди зелени засеребрилась вода – мать всего живого.

При приближении это оказалось небольшим озером. Исполинские кувшинки раскидали свои чашечки по воде; стая птиц вспорхнула, шелестя крыльями; встревоженный гну перестал пить.

Протянувшись между берегами, еще более капризными, чем норвежские фиорды, покрытыми лихорадочной, зловредной растительностью, озеро не имело определенных очертаний.

Глава IV Схватка

Экспедиция остановилась у мыса, на котором растительность была вырвана слонами, носорогами, львами, буйволами, вепрями и антилопами. Чистая и прохладная вода, должно быть, питалась подземным ключом.

Негры пили с жадностью. Не столь привычные к болотным бактериям белые, зачерпнув воду флягами, влили в нее по нескольку капель желтоватой влаги.

– Теперь наполним бурдюки!

Вдруг поднялся фантастический, страшный гомон, в котором тем не менее соблюдался какой-то ритм: вой чередовался с хрипом. Показались и вновь исчезли силуэты людей. Наступившая тишина была затишьем перед грозой.

– Их целая сотня, – пролепетал Курам.

Лица негров стали пепельно-свинцовыми.

Фарнгем и Маранж не спускали глаз с опушки леса. Гютри, подобный Аяксу, сыну Телемона, взмахнул своим тяжелым слоновьим ружьем…

Вокруг летали стрелы, отскакивавшие от металлических плащей и шлепавшиеся в озеро.

– Мы все погибли бы! – невозмутимо констатировал Сидней.

– Эти стрелы могут пригодиться, – заметил сэр Джордж, подобрав стрелу, отпрянувшую от его груди. Для них они опаснее, чем для нас.

– Да, эти выродки снабдят нас оружием.

Бурдюки поставили у воды. Отряд ждал, расположившись полукругом, имея за собой озеро. Звери все разбежались, берега были пустынны; зловещая птица пролетала, задевая воду крылом.

– Чего же они ждут? – нетерпеливо воскликнул Гютри.

– Они хотят удостовериться, пал ли кто от стрел, – ответил Курам. – Яд действует не раньше, чем они успеют отойти на тысячу шагов.

Где-то вдали перекликались попугаи, да обезьяна улюлюкала на другом берегу озера. Тишина казалась бесконечной, но вот опять раздался вой, хрип, и выскочили две группы Коренастых. Их было по крайней мере шестьдесят человек, размалеванных красным, вооруженных копьями, дубинами или топорами из нефрита.

– Стреляй! – скомандовал Фарнгем.

Он и Маранж выстрелили и без промаха уложили четверых, когда загрохотало слоновье ружье. Эффект получился чудовищный: руки, ноги, окровавленные кости полетели во все стороны. Одна голова повисла на волосах в ветвях баобаба. Выпавшие кишки извивались подобно змеям. С ревом ужаса Коренастые отступили и рассеялись, за исключением одной шайки, пробравшейся под прикрытием кустов и теперь ринувшейся на путешественников.

Удар дубины свалил Курама. Осажденный двумя Коренастыми, пал еще один негр, и перед Филиппом предстали два врага. Раскрашенные суриком лица их казались кровавыми масками, глаза горели фосфорическим огнем, толстые короткие руки взмахивали зелеными топорами.

Маранж, парируя удары, поверг наземь одного из противников, в то время как другой, нападая сбоку, старался выбить его ружье. Но Филипп отскочил в сторону. Не рассчитав разбега, Коренастый оказался на самом берегу, тогда ударом ноги Маранж сбросил его в воду.

Гютри справлялся с троими. Они не решались нападать, приведенные в смущение его гигантским ростом. Сидней вышиб копье у одного из нападавших, схватил его за загривок, размахнулся им как дубиной и метнул на его товарищей, а подбежавший на помощь сэр Джордж оглушил ударом приклада самого кряжистого из нападавших.

Поражение было полное. Уцелевшие Коренастые бежали под защиту кустарника; раненые ползком добирались до леса, и Гютри, согласно уговору, дал три свистка, один протяжный и два отрывистых, извещая Айронкестля о миновавшей опасности.

– Надо захватить пленных, – заметил Фарнгем, поймав одного беглеца.

Гютри и Дик последовали его примеру, и четверо раненых остались в руках победителей.

– А где Курам? – с тревогой осведомился Маранж.

Курам ответил стоном, сопровождаемым ругательством.

Густота его гривы и могучие кости черепа ослабили силу удара. Второй негр тоже уже был на ногах, отделавшись вывихнутой ключицей.

Двадцать минут спустя экспедиция повернула обратно.

Она построилась в каре, в центре которого плелись пленники. Дважды раздавался под сводами леса военный клич Коренастых, но нападения не последовало.

Услыхав ружейную пальбу, Айронкестль выставил пулемет, готовясь к бою, но поданные Гютри сигналы успокоили его. Однако с тех пор прошло столько времени, что он снова стал беспокоиться и хотел уже, вопреки условию, идти на разведку, когда увидал на восточном краю просеки возвращавшуюся экспедицию.

Караван из-за пленных двигался медленно.

– Потерь нет? – крикнул Гертон, когда Филипп и Гютри были уже на близком расстоянии.

– Нет… У одного негра только что-то повреждено в плече.

Мюриэль бессознательно обратилась к Маранжу, которого она выделяла за его характер и добросердечность.

– Много их было? – осведомилась она.

Но ответ дал Гютри.

– Штук шестьдесят напали с фронта… Десяток подобрались с тыла, обойдя кустарником. Если это все племя, наша победа почти обеспечена.

– Это не все, – объявил Курам.

– Он прав, – подтвердил Филипп. – Голоса слышны и за ними. Но когда атака оказалась неудачной, резерв решил не выступать.

– Сколько же, как ты полагаешь, у них воинов? – спросил Айронкестль старого негра.

– По крайней мере десять, столько раз, сколько пальцев на руке, да два раза столько, – ответил Курам.

– Сто пятьдесят…. Они не смогут овладеть нашим станом силой.

– Они и пытаться не будут, – заметил Курам, – они станут нападать гуртом, пока не заманят нас в ловушку… Теперь они знакомы с вашим оружием. И знают также, что стрелы бессильны против желтых плащей.

– А ты не думаешь, что они откажутся от преследования?

– Как свет над лесом, так они будут вокруг нас.

Айронкестль опустил голову и задумался.

– Мы не сможем приготовиться к отъезду в один день, – вмешался Маранж, беспокоившийся за Мюриэль.

– Наверняка, – подтвердил Гертон. – Только и для нас, и для скота требуются вода и припасы.

– Не думаю, что они нападут на нас опять по дороге к водопою, – заметил Сидней.

– Нет, господин, – подтвердил Курам… – Ни сегодня, ни завтра они не нападут. Они подождут, когда мы тронемся в путь… Скот может спокойно пастись под защитой ружей.

Путешественники почувствовали, как над ними нависла грозная неизвестность. Леса, пустыни, океаны пролегли между ними и их родиной; а здесь, под боком, – неведомый враг, человек-зверь, нисколько не изменившийся за сотни веков. Могущество этого врага, такого забавного, плохо вооруженного и тем не менее наводящего страх, в его численности, изворотливости и упорстве. Несмотря на ружья, доспехи, пулемет, путешественники были в их власти.

– Как раненые? – осведомился Маранж. Гертон указал на небольшую палатку:

– Вон там они… Человек пришел в себя, но чрезвычайно слаб. Горилла все еще без сознания.

Внимание устремилось на пленных. Ни один не был ранен опасно. С широкими лицами, размалеванными суриком, свирепыми глазами, они производили двойственное и жуткое впечатление.

– Я нахожу, что они безобразнее горилл, – сказал Гютри. – Это какая-то помесь гиены и носорога!

– А меня не столько поражает их безобразие, как выражение лица, – заметил Гертон. – Как будто людское, но такое, как у отбросов рода человеческого. Что-то порочное, что встречается только у обезьян и людей, но у них это в крайней степени.

– А у пантер, у тигров? – спросила Мюриэль.

– Те не злы, – возразил Гертон, – они простодушно кровожадны. Злоба – это преимущество, совершенно чуждое лютейшим хищникам. Это преимущество достигает полного своего развития только у нам подобных. Судя по лицу, этих Коренастых следует отнести к злейшим из людей.

– Превосходно, – проворчал Фарнгем.

Курам, не понявший ничего из сказанного, горячо произнес:

– Не надо оставлять в живых пленных! Они опаснее змей! Они будут подавать сигналы своим. Почему не отрубить им головы?

Глава V Питон и вепрь

В продолжение трех дней путешественники готовились к пути. Произведя опыт над пойманной неграми антилопой, Айронкестль нашел, что произведенное прижигание немедленно уничтожает действие ядовитых стрел.

– Прекрасно! – сказал Гютри, присутствовавший при опытах. – Теперь нужно проделать опыт над одним из пленных.

– На это я не имею права, – возразил дядя.

– А для меня это обязанность, – заявил племянник, – колебаться в выборе между сохранением жизни добрых малых или одного из этих бандитов – да это просто безумие!

Взяв стрелу, он направился к одному из пленников, содержавшихся в крепкой палатке. Это был самый кряжистый из всех: ширина его достигала половины высоты.

Круглые глаза устремились на гиганта со злобой и суеверным страхом. После минутного колебания, Сидней уколол Коренастого в плечо. Тот съежился, лицо его выразило ненависть и презрение.

– Ну, дядя Гертон, грех я беру на себя, а вы будьте милосердным целителем!

Айронкестль живо прижег рану. В течение получаса никаких симптомов отравления не появилось.

– Ну, вот видите, что я правильно поступил, – сказал колосс, вновь завладевая Коренастым. – Теперь мы уверены, что прижиганием можем спасти людей также, как и животных.

Как и предсказывал Курам, нового нападения не последовало. Каждое утро экспедиция отправлялась к озеру. Водили двух верблюдов, покрытых попоной из толстого холста, предназначавшегося для ремонта палаток. Негры приносили корм для скота вдобавок к траве и молодым побегам, которые верблюды, ослы и козы щипали на просеке.

Коренастые не появлялись и не подавали никаких знаков своего присутствия.

– Можно подумать, что они совсем ушли, – заметил Маранж на исходе четвертого дня, после того как долго прислушивался к окружающим шумам и легким шорохам и не уловил ничего подозрительного своим тонким, более изощренным, чем у шакала, слухом.

– Они уйдут только тогда, когда их принудят к этому, – возразил Курам. – Они всюду вокруг, но на таком расстоянии, чтобы их не могли ни услышать, ни почуять.

Пленники уже почти оправились от ран, кроме того, который был взят в первый вечер. Сохраняя бесстрастную позу, все время настороже, они не отвечали на знаки, с помощью которых Айронкестль и его товарищи пытались объясниться с ними. Неподвижные, точно каменные, лица казались такими тупыми, как морды гиппопотама или носорога. Но все же на их темных душах медленно сказывались два влияния: при виде Гютри их глаза расширялись от ярости, при взгляде на Мюриэль в них отражалось что-то молитвенное.

– Нужно попытаться приручить их с помощью вас обоих, – сказал Гертон. Но этот план не понравился Маранжу: что-то во взгляде этих животных оскорбляло его чувство.

Произошло еще событие, к которому путешественники отнеслись с интересом: самец-горилла, наконец, пришел в себя. Он был до крайности слаб, его била лихорадка. Заметив присутствие людей, он обнаружил легкое волнение, по-видимому, испытав боязнь. Веки его задрожали, он сделал попытку поднять голову, но, чувствуя свое бессилие, смирился. Так как ему не делали никакого зла, и так как привычка действует на животное еще сильнее, чем на человека, он быстро свыкся с их обществом и спокойно выносил визиты исследователей, если не считать нескольких приступов страха или отвращения. Приход же Айронкестля, лечившего и кормившего его, он встречал с удовольствием.

– Он, видимо, не столь необуздан, как эти скоты – Коренастые, – говорил естествоиспытатель. – Мы его приручим…

Наконец экспедиция тронулась в путь.

Дремучий лес не был непроходимым. Деревья, хотя зачастую и чудовищных размеров, в особенности баобабы и фиговые пальмы, редко образовывали чащу. Лес не изобиловал ни лианами, ни колючим кустарником.

– В этом лесу уютно, – заметил Сидней, шагавший во главе отряда вместе с сэром Джорджем и Курамом. – Удивляюсь, отчего здесь встречается мало людей.

– Не так мало! – возразил Фарнгем. – В первой полосе мы насчитали по меньшей мере три разновидности черных, что заставляет предполагать о существовании довольно многочисленных кланов. Кроме того, нас преследуют Коренастые, которыми тоже нельзя пренебрегать.

– Они-то и мешают другим людям селиться дальше, – заметил Курам.

Хотя Фарнгем и Гютри оба воплощали тип англо-саксонской расы, с примесью кельтской у американца, между ними была резкая противоположность. У сэра Джорджа была такая же богатая внутренняя жизнь, как у Айронкестля, тогда как Сидней жил порывами. В часы опасности Фарнгем уходил в себя до такой степени, что казался безучастным или погруженным в грезы. Он гнал тогда всякое волнение в тайники подсознания, и на первом плане оставались лишь бдительность чувств и тонкий расчет чисто объективной мысли.

Гютри опасность, наоборот, сильно возбуждала, и во время боя его охватывало какое-то радостное безумие; это ощущение он очень любил, и оно мешало ему сохранять власть над своими решениями и управлять своими поступками.

Словом, Фарнгем был спокойно храбр, Гютри же – радостно храбр.

Так же, как характеры, были различны и их воззрения.

Сидней, подобно тете Ревекке, примешивал к своей вере спиритизм и оккультизм. Сэр Джордж всецело подчинялся обрядам английской церкви. И тот, и другой допускали многообразие исповеданий, лишь бы они соблюдали основные заповеди Евангелия.

Два дня прошли без приключений. В молчаливом, глухом лесу только изредка пробегало какое-нибудь животное.

Даже птиц не было слышно, кроме попугаев, время от времени испускавших резкий крик.

Ни одного человеческого следа. Фарнгем и Гютри стали думать, что Коренастые отстали. Даже Курам перестал подозревать их присутствие.

На третий день к полудню деревья расступились, образуя что-то вроде лесо-саванны, в которой островки деревьев чередовались с покрытыми травой пространствами и с пустынными местами.

Местность разделилась на два заметно отличающихся пояса, на востоке преобладала саванна; на западе продолжался лес, пересекаемый просеками. Исследователи держались на грани обоих поясов, желая выяснить преимущества того и другого. Выходя за опушку леса, по саванне пролегало болото, поросшее высоким папирусом, зонтики которого трепетали при слабом ветре, беспрестанно рождавшемся и умиравшем. Все кругом было влажно, хаотично, потрескавшаяся земля представляла убежища для пресмыкающихся. Гигантские кувшинки разбрасывали свои листья, подобные водоемам, опутанные водорослями, дающими приют болотным тварям; птицы точно из берилла, плюша и серы скрывались при приближении человека.

– Сделаем привал, позавтракаем, отдохнем, – предложил Гертон.

Пока черные устраивали стан под баобабами, Мюриэль, сэр Джордж, Сидней и Филипп исследовали болотистые берега. Мюриэль остановилась у залива. Вокруг священных цветов водили легкие хороводы огромные бабочки, горя как огонь, и цветы жонкиля, и зеленовато-серые, огненно-красные и бирюзовые мушки; жаба длиной с крысу прыгнула в недвижную воду. Из воды показались мягкие, дряблые формы, раскрытые пасти, тут и там шарахались перепуганные черные рыбы – все говорило о чудовищной жизни.

Сказочное видение вывело Мюриэль из ее созерцания.

Более чем какое-либо из встреченных в тысячелетнем лесу существ, представшее теперь перед ее глазами чудовище напоминало о жутком хаосе мира, о его темных силах. Это была длинная и толстая, как древесный ствол, змея с чешуйчатой шкурой. Туловище скользило с отвратительным проворством вслед за маленькой головкой со стеклянными глазами. Все, что есть отвратительного в дождевом черве, пиявке или гусенице, здесь было в колоссальных размерах… Змея остановилась. Нельзя было понять, видит ли она девушку; ее глаза из блестящего камня не смотрели. Дикое отвращение, зловещее головокружение сковали Мюриэль, и крик застыл у нее в горле. Страх перед могуществом этой гадины, вышедшей из низших областей жизни и казавшейся чудовищной нечистью, а также отвращение к ней были сильнее страха, испытываемого перед лютостью тигра или льва.

Явной угрозы еще не было. Смутный инстинкт влек питона к добыче, однако хищник не привык видеть высоких двуногих существ. Но ноги Мюриэль подкосились, она споткнулась о сухую ветвь, упала на колени и казалась меньше.

Возбужденный падением, питон быстро скользнул, обвился огромным телом вокруг молодой девушки, и прелестное существо стало добычей гада… Снова она хотела крикнуть, но страх сжимал горло; голова питона поднялась над бледным лицом и прекрасными, угасающими глазами; мускулы гигантского червя сдавливали кости, останавливали дыхание. Сознание меркло; смерть витала над ней; дух погрузился во тьму…

Сэр Джордж и Филипп шагали вместе по краю болота.

Травы, вода, тростник, кустарник – все кишело жизнью.

– Здесь страшная плодовитость! – заметил сэр Джордж, – особенно насекомые…