Айронкестль

Эпилог ЛЕГЕНДА О РАСТЕНИЯХ

— Эта рыба удивительно напоминает лаксфорель! — заметил Гютри, евший с наслаждением.

— Да, — ответил Дарнлей, — вкусом — бесспорно, но что касается рода и вида — дело совсем другое: здесь ее скорее можно сравнить с чебаком… На самом же деле ни в одной из известных классификаций ей не отводится места.

— Во всяком случае в моем желудке я ей отведу почетное место! — пошутил Гютри.

Собеседники завтракали в гранитном зале, обязанном своей обстановкой изобретательности негров и Чешуйчатых и работе Дарнлея. Его нельзя было упрекнуть даже в отсутствии комфорта: здесь были мягкие сиденья. Что касается ножей, вилок, тарелок и блюд, караван, вернувшийся целым и невредимым, привез их полный комплект.

В просветы виден был пейзаж, состоящий из красного камня, чередующегося с соснами, папоротниками, гигантскими мхами и чудовищными лишаями.

Путешественники, вернувшиеся за три-четыре часа до зари страшно усталыми, заснули и спали, как медведи.

— Здесь нет мимоз? — спросил Гертон.

— Нет, здесь мы у себя, — ответил Дарнлей, — так как все эти сосны, папоротники, мхи и лишаи так же безоружны, как на нашей старой родине. Засилье царства растений начинается у сосудосеменных и достигает полного расцвета у мимоз.

Черные подали жаркое из антилопы, которому Сидней воздал должное внимание.

— Разве животные и тот сорт людей, к которым мы попали в плен, не имеют никакого средства защиты против растений? — спросил сэр Джордж.

— Против высших, или тех, которые, по крайней мере, здесь являются высшими, у них одно средство — держаться вдали или же беспрекословно повиноваться законам и декретам. Полная свобода, как я уже говорил, в отношении голосеменных и, afortiori, тайнобрачных, но с односеменодольных уже начинается опасность и далее все возрастает, хотя несколько ненормально. Не известно, почему всемогуществом облечены мимозы, а не те или другие из сростнолепестных. Apriori хотелось бы думать, что низшие растения должны бы погибнуть. А между тем они процветают, они занимают почти такое же пространство, как и другие. Мне кажется, я открыл причину.

Высшие растения истощают землю; поэтому они нуждаются в растениях низших. Последние, то постепенно вытесняя господствующие растения, то произрастая вместе с ними, возрождают почву. Взамен господствующие растения завладевают землей, удобренной другими. И в особенности примитивные растения разрастаются вокруг высоких, долговечных деревьев. В этом случае их присутствие служит для поддержания беспрерывной деятельности почвы.

— Это могло бы вдохновить писателей на восхваление гармонии, существующей в природе, — заметил Филипп.

— Да, — ответил Дарнлей, — и на этот раз они были бы правы.

— Меня всего больше интересуют, — заметил Гютри, забирая изрядную порцию антилопы, — отношения между растениями и животными… В частности, теми чудовищами, которые чуть было не выпили нашу кровь… В конце концов, животные могли существовать…

— По многим причинам, из них главные две. Прежде всего, там, где растут голосеменные и тайнобрачные, люди и животные живут, как у нас: они употребляют растения, как им заблагорассудится. Те, кто выполняет здесь роль людей, могли бы даже заняться возделыванием растений, с тем ограничением, что их земли всегда под угрозой захвата со стороны некультивируемых растений, борьба с которыми невозможна.

Вторая причина, это то, что им не воспрещается, если они подчиняются законам, передвижение среди высших растений, они могут даже заимствовать у них кое-какую пищу… Периодически травоядные могут пастись на их территории, безнаказанно поедая злаки, мхи, лишаи, папоротники, сосновые побеги. Когда такой период истекает, они предупреждаются о том самим вкусом растений, начинающим внушать им непобедимое отвращение, и, кроме того, отравой, выделяемой ими in tempore opportuno. Наконец, есть плоды, неизвестно, по какой причине разрешенные, их узнают по прикосновению и по запаху. Семена и плоды запрещенные сейчас же причиняют чувство недомоганья и издают резкий запах. Ни одно животное не ошибется. В итоге, жизнь животных здесь менее подвержена опасности, чем под опекой человека. Она подчинена только другим ограничениям, вознаграждаемым реальными выгодами.

— Мы убедились, — сказал сэр Джордж, — что законы имеют тем более шансов на выполнение, что некоторые ненарушимы под страхом смерти.

— В известной среде все они ненарушимы, — сказал Дарнлей. — Всюду, где разрастаются мимозы, правила не терпят никаких изъятий. Да и в других местах нарушение влечет наказание, достаточно быстрое и суровое, чтобы заставить животных и Чешуйчатых повиноваться. Прикосновение к мимозе причиняет недомогание или боль; а если мимоза крупная, она сумеет держать вас на расстоянии при помощи какой-то силы отталкивания, природа которой мне неизвестна. Вы видели, что при помощи другой силы, силы давления, они могли остановить всякое движение.

И, наконец, как вы тоже могли убедиться, они располагают властью усыплять. И они великолепно умеют координировать свои силы: ни одно растение в отдельности, будь то гигантских размеров мимоза или иное, не смогло бы парализовать ваш караван на расстоянии. Наконец, мимозы, находясь по соседству от сосудосеменных, которым угрожает опасность, могут помочь им, заражая их под землей лучеиспусканием или снабжая защитной жидкостью.

— В присланных вами заметках, — сказал Айронкестль, — вы пишете, что не знаете, являются ли поступки ваших растений следствием интеллекта. Однако мне кажется, они тесно с ним связаны.

— Может быть да, а может быть — нет. В поступках растений есть известная логика, но эта логика так безусловно отвечает обстоятельствам, так идентична количественно и качественно, во всех случаях защиты от опасности, словом, так лишена капризности, что я не могу сравнить ее с человеческим разумом.

— Так, значит, это род инстинкта!

— Тоже нет. Инстинкт — это нечто застывшее; его предусмотрительность касается только повторных явлений; поступки же господствующих растений проявляются во всем разнообразии отдельных явлений. Они отвечают на мгновенность, какова бы она ни была, лишь бы она содержала опасность. В этом смысле, растительная реакция походит на явление природы, с тою разницей, что она самопроизвольна и разнообразна, что делает ее похожей на интеллект… Это явление, не поддающееся классификации.

— Вы считаете безусловным, что растениям отводится неминуемо доминирующая роль над животными и людьми?

— Я в этом уверен. Здесь все приспособлено к потребности господствующих растений. Сопротивление животных было бы тщетным. Я, например, не нашел способа избежать их закона…

— Однако, если бы здесь основалась энергичная, способная к творчеству раса, как, например, англо-саксонская?

— Я убежден, что она должна бы была покориться. Впрочем, как вы могли почувствовать, даже отчасти наблюдать, царство высших растений не имеет разрушительной тенденции по отношению к царству людей. Животное не третируется грубо; соблюдая законы, оно может существовать и не принуждается к работе.

— А его развитие?..

— Вы видели, что здесь оно совсем иное, чем в другом месте. Рептилии, например, не стоят на низшей ступени, чем млекопитающие. Это почти живородящие животные, часто покрытые шерстью, и смышленые. Что касается псевдолюдей, они представляют некоторое сходство с двуутробными. Женщины снабжены сумками, в которых доразвиваются детеныши. Но происхождение их иное, чем у сумчатых. Как вы имели возможность констатировать, тело их покрыто одновременно чешуей и волосами. Они обладают чувством, которого мы не имеем и которое я назвал бы чувством пространства. Оно служит дополнением к зрению. У них нет членораздельной речи, но они великолепно объясняются посредством свистящих модуляций, в которые входит повышение и понижение тона, созвучность, известные переходы, повторения, а также короткие и длинные ноты. Число комбинаций, которыми они располагают, по правде сказать, бесконечно и, если бы понадобилось, превзошло бы все сочетания наших слогов. По-видимому, у них совершенно отсутствует чувство пластической красоты: мужчины и женщины, если можно их так назвать, привлекают друг друга единственно звучностью голоса.

— Значит, при выборе первое место отводится музыке?

— Странной музыке, не имеющей для наших ушей никакого смысла, да и для слуха птиц то же самое. Тем не менее в ней должна быть красота, которой мы не подозреваем, и ритм, не в нашем, конечно, смысле. Я пытался составить себе об этом какое-нибудь представление, хотя бы самое смутное… и должен был от этого отказаться. Для меня было невозможно открыть в ней что-либо, что походило бы на мелодию, гармонию или меру. Что касается степени их общественного развития, оно остановилось на стадии племени, делящегося на различные кланы. Я не мог открыть ни малейшего следа религиозности. Они умеют выделывать орудия и оружие, очень сложные яды, сильные снотворные, минеральные материи, похожие более на мягкий фетр, чем на ткани; живут они в скалах, где роют целые города пещер, с многочисленными разветвлениями…

— Вы разговариваете с ними?

— Жестами. У них слишком притуплённые чувства, чтобы мы могли приспособиться к их языку. Я внес усовершенствования в словарь знаков, и с его помощью мы можем обмениваться всеми мыслями практического характера; но мне не удалось перейти пределов предабстракции, я хочу сказать, абстракции, относящейся к повседневности. В области «идейной» абстракции — ничего.

— Вы в безопасности среди них?

— В полнейшей. Им неведомо преступление, то есть нарушение обычаев расы или принятых условий, отсюда редкая честность, столь же твердая и непоколебимая, как закон притяжения. Союз с ними имеет непреложную силу.

— В таком случае, они лучше нас! — провозгласил Гютри.

— Морально, — вне всякого сомнения. Впрочем, моральность земли вообще выше моральности мира людей… ибо ведь есть особого рода автоматическая мораль в гегемонии мимоз, благодаря которой всякое истребление ограничено строго необходимым. Даже среди плотоядных животных вы нигде не встретите бесцельных расточителей жизни своих жертв. Впрочем, многие из плотоядных просто кровоядные: они пьют кровь жертв, не убивая их и не обессиливая окончательно.

Наступило молчание. Черные подали какие-то неведомые плоды, напоминавшие землянику, только крупную, величиной с апельсин.

— В итоге, вы не чувствовали себя здесь несчастным? — спросил Филипп.

— Я не думал ни о счастье, ни о несчастье. Любопытство держит постоянно в напряжении мою мысль, чувства и впечатления. Не думаю, чтобы я когда-нибудь имел мужество покинуть эту землю. — Гертон вздохнул. В нем тоже пробуждалось жадное любопытство, но его взгляд упал на Мюриэль и Филиппа; судьба влекла эти юные сердца в иное место.

— Волей-неволей в продолжение четырех месяцев вы будете моими товарищами, — сказал Дарнлей, — через несколько недель начинается период дождей, во время которого путешествие невозможно.

Наполовину утешенный, Гертон думал о том, что за четыре месяца он сможет собрать много ценных наблюдений и проделать бесподобные опыты.

— Впрочем, — опять заговорил Дарнлей, обращаясь больше к Сиднею, сэру Джорджу и Филиппу, чем к Гертону, бескорыстие которого было ему известно, — вы не уйдете отсюда нищими! В этой красной земле столько золота и драгоценных камней, что можно обогатить тысячи людей.

Гютри любил слишком много вещей в этом бешеном мире, чтоб остаться равнодушным к богатству. Сэр Джордж уже давно мечтал реставрировать свои Горнфельдские и Гаутауэрские замки, которым угрожало скорое разрушение; Филипп подумал разом о Мюриэль и о Монике, созданных для блестящей жизни.

— Сейчас я покажу вам, — сказал хозяин, — бренные сокровища, собранные геологическими конвульсиями в этой почве.

Он позвал одного из черных и отдал распоряжение:

— Принеси голубые сундучки, Дарни.

— Не подвергаете ли вы искушению этого честного малого? — спросил Гютри.

— Если бы вы его знали, вы не спросили бы этого. Дарни — это верный пес и добрый негр в одном лице. Кроме того, он знает, что если я отвезу его когда-нибудь в Америку, так как он из Флориды, — он будет так богат, как только захочет. У него и тени сомнения в этом нет. А пока он вполне доволен своей судьбой. Вот образчики!

Дарни вернулся с тремя довольно объемистыми шкатулками, которые он поставил на стол.

Дарнлей небрежно отпер их, и Гютри, Фарнгем и Маранж вздрогнули. В шкатулках были бесчисленные алмазы, сапфиры, изумруды и чистое золото. Эти сокровища не ослепляли глаз: необработанные камни казались какими-то минералами, но Сидней и сэр Джордж знали в этом толк, а Филипп не сомневался в компетентности Дарнлея…

Когда первый момент остолбенения прошел, и ослепительные мечты зароились в воображении, Гютри стал смеяться.

— К нам, волшебная палочка! — крикнул он.

Гертон и Самуэль Дарнлей смотрели на эти камни с искренним равнодушием.