Автоматический пистолет

Автоматический пистолет[1]
Рассказ

Свой автоматический пистолет Инки Козакс никому не доверял, не давал даже трогать. Пистолет был вороненый и увесистый, и стоило раз нажать на спусковой крючок, как восемь пуль сорок пятого калибра вылетали из ствола чуть ли не друг на друге.

В технике Инки понимал, — по крайней мере, для пистолета хватало. Он то и дело разбирал его на части и собирал обратно, и при этом чуть ли не всякий раз аккуратно проводил напильничком по зубцу шептала, удерживающего курок на боевом взводе.

Глассис ему как-то сказал:

— В конце концов ты сделаешь спуск таким чувствительным, что в один прекрасный день эта пушка сработает прямо у тебя в кармане и поотрывает тебе копыта. Начнет пулять, едва ты только об этом подумаешь.

Инки, помню, на это только улыбнулся. Это был жилистый низкорослый человечек с бледной физиономией, с которой никак не мог соскрести черно-голубоватую щетину, сколь бы старательно ни брился. Волосы у него тоже были черные. Говорил он как иностранец, только я никак не мог решить, из какой именно страны. С Антоном Ларсеном они спелись сразу после объявления сухого закона, когда всякие шаланды и баркасы с переделанными автомобильными моторами еще играли в догонялки с таможенными катерами в заливе Нью-Йорк и вдоль джерсийского побережья, причем ни те ни другие огней не зажигали, дабы придать игре бо́льшую увлекательность. Ларсен с Инки Козаксом забирали зелье прямо с аппарата и отвозили его к Близнецовым Огням в Нью-Джерси.

Тогда-то и мы с Глассисом начали на них работать. Глассис — на вид нечто среднее между университетским профессором и торговцем подержанными автомобилями — возник откуда-то не знаю откуда в Нью-Йорке, ну а я был полисменом в захолустном городишке, покуда не решил вести менее лицемерный образ жизни. Обычно мы возили самогон обратно в сторону Ньюарка на грузовике.

Инки всегда ездил с нами; Ларсен только от случая к случаю. Ни один из них не отличался разговорчивостью — Ларсен, потому что вообще не видел смысла чего-то говорить, если не надо было сделать парню выволочку или девчонке известное предложение, а Инки — ну, наверное, потому, что ему не особо-то нравилось изъясняться по-американски. И не было случая, чтоб Инки ехал с нами и ни разу не вытащил свой пистолет, с которым тут же принимался нянчиться, что-то бормоча себе под нос. Однажды, когда мы в очередной раз безмятежно тарахтели по автостраде, Глассис спросил у него, вежливо, но настойчиво:

— И чего это ты так цацкаешься с этим пистолетом? В конце концов, таких пистолетов тысячи!

— Думаешь? — отозвался Инки, стрельнув в нас быстрым взглядом своих черных поблескивающих глазок и впервые разразившись целой речью: — Позволь тебе заметить, Глассис, — он произнес это больше похоже на «Хлассис», — что во всем мире не сыщешь двух одинаковых вещей. Люди, пистолеты, бутылки с виски — что ни возьми. Все в этом мире разное. У каждого человека свои отпечатки пальцев; и среди всех пистолетов, сделанных на той же фабрике, что и этот, нет ни одного точно такого же, как мой. Свой я отличил бы и из сотни. Да-да, и даже если б шептало не подпиливал, все равно бы отличил.

Мы не стали с ним спорить. Звучало все это вполне резонно. Он был действительно влюблен в этот пистолет, что верно, то верно. Он спал с ним под подушкой. Не думаю, чтобы за всю свою жизнь он отпускал его от себя дальше чем на три фута.

Однажды Ларсен тоже ехал с нами и саркастически заметил:

— Ясное дело, Инки, пистолетик что надо, но лично мне уже до смерти надоело слушать, как ты ему там чего-то бормочешь, тем более что никому не понятно чего. Он что, когда-нибудь тебе отвечает?

Инки ответил ему улыбкой.

— Мой пистолет знает только восемь слов, — проговорил он, — и все они очень похожи друг на друга.

Шуточка вышла настолько удачная, что мы заржали.

— Дай-ка посмотреть, — сказал Ларсен, протягивая руку.

Но Инки тут же убрал пистолет в карман и до конца поездки больше его не доставал.

После этого Ларсен принялся постоянно подкалывать Инки насчет пистолета, всячески стараясь добиться своего. Малый он был весьма настойчивый и с довольно своеобразным чувством юмора и не отставал, хоть это давно уже было не смешно. В конце концов он начал действовать так, будто задумал купить пистолет, делая Инки совершенно сумасшедшие предложения вроде ста или двухсот долларов.

— Двести пятьдесят долларов, Инки, — сказал он как-то вечером, когда мы тряслись через Бейпорт с грузом коньяка и ирландского виски. — Последний раз предлагаю, соглашайся, пока я не передумал.

Инки помотал головой и издал какой-то забавный звук, вроде как хрюкнул. И тут, к моему полному изумлению (я чуть было не впилил грузовик в поребрик), Ларсен съехал с катушек.

— Дай сюда свою вонючую пукалку! — взревел он, вцепившись Инки в плечи и тряся его изо всех сил. Они меня чуть с сиденья не спихнули. Кому-то точно пришлось бы плохо, если б в тот самый момент нас не остановил фараон на мотоцикле, чтоб получить свою обычную отмазку. К тому времени как он укатил, Ларсен с Инки оба остыли чуть ли не до нуля градусов и больше уже не цапались. Мы безо всяких приключений доехали с товаром до склада и в полном молчании разгрузились.

Позже, когда мы с Глассисом заказали кофе в крошечном, открытом всю ночь ресторанчике, я сказал:

— Ребята совсем обалдели, и мне это очень не нравится. Какого дьявола они так себя ведут, когда бизнес идет как по маслу? В смысле мозгов мне, конечно, до Ларсена далеко, но не стану же я драться из-за какого-то пистолета, точно пацан!

Глассис только улыбнулся, с аптекарской точностью насыпая в чашку ровно пол-ложки сахара.

— Инки тоже хорош гусь, — продолжал я. — Точно тебе говорю, Глассис, нет абсолютно ничего нормального или естественного в том, чтобы взрослый мужчина так относился к какой-то железке. Да, я вполне понимаю, что он может нежно любить свой пистолет и без него чувствовать себя не в своей тарелке. У меня вот тоже есть счастливые полдоллара, и я испытываю к ним те же самые чувства. Мне действует на нервы, как именно он с ним нянчится и тетешкается. А теперь и Ларсен ту же заразу подцепил.

Глассис пожал плечами.

— Вообще-то, мы все в последнее время стали несколько дергаными, хоть этого и не признаем, — сказал он. — Слишком много хайджекеров[2] развелось. Вот и начинаем действовать друг другу на нервы и цапаться из-за ерунды вроде автоматических пистолетов.

— Пожалуй, в этом что-то есть.

Глассис подмигнул.

— А то, Безносый! — подтвердил он, намекая на то, что в свое время натворила с моей физиономией бейсбольная бита. — У меня есть даже другое объяснение сегодняшним происшествиям.

— Какое же?

Он перегнулся через стол и дурашливо-заговорщицким голосом прошептал:

— Не исключено, что и сам пистолет не прост!

Я в довольно нелюбезных выражениях посоветовал ему убираться подальше.

С того самого вечера, однако, многое переменилось. Ларсен с Инки Козаксом больше не разговаривали друг с другом, за исключением чисто деловых материй. Пистолет тоже никак не упоминался, ни в шутку, ни всерьез. Инки вытаскивал его только тогда, когда Ларсена не было поблизости.

В общем, шли годы, а бутлегерство по-прежнему оставалось выгодным делом, разве что хайджекеров развелось столько, что пару раз Инки пришлось дать нам послушать, какой приятный голосок у его пистолета. Потом ко всему прочему мы еще перебежали дорожку одним конкурентам, которыми командовал ирландец по имени Люк Дюган, и были вынуждены следить за каждым своим шагом и каждый раз менять маршрут поездки.

И все же дела шли нормально. Я продолжал содержать чуть ли не всех своих родственников, а Глассис каждый месяц откладывал несколько долларов на то, что он называл «фондом персидского кота». Ларсен, насколько я понимаю, почти все грохал на женщин и все, что с ними связано. Он был из тех ребят, что берут все радости от жизни даже без намека на улыбку, но тем не менее живут исключительно ради них.

Что же до Инки Козакса, то мы и понятия не имели, что случалось с деньгами, которые он зарабатывал. Мы никогда не слышали, чтоб он ими швырялся, так что в конце концов решили, что он их копит — наверное, наличными в арендованном банковском сейфе. Может, он планировал когда-то вернуться на родину, где бы она там ни была, и кем-то там стать. Во всяком случае, он ничего нам не рассказывал. К тому времени как конгресс лишил нас привычной профессии, у него должна была скопиться колоссальная куча «капусты». Большими делами мы не ворочали, но были очень осторожны и ни разу не попались.

Наконец настало и нам время в последний раз съездить с грузом. Дальше в любом случае приходилось по-быстрому сворачивать дела, поскольку крупные синдикаты с каждой неделей требовали все больше денег за протекцию. Мелкому независимому дельцу ловить тут было нечего, будь он даже такой ловкач, как Ларсен. Так что мы с Глассисом на пару месяцев свалили в отпуск, прежде чем браться за раздумья, что нам дальше делать с его персидскими котами и моими беспомощными родственниками.

И тут как-то утром я прочитал в газете, что Инки Козакса все-таки подловили. Его нашли мертвым на свалке поблизости от Элизабет, Нью-Джерси.

— Так и знал, что Люк Дюган в конце концов его достанет, — проворчал Глассис.

— Жаль малого, — сказал я, — особенно если вспомнить про ту кучу денег, из которых он еще и цента на себя не потратил. Я очень рад, что мы с тобой, Глассис, для Дюгана слишком мелкие сошки, чтобы он про нас помнил. По крайней мере, я на это очень надеюсь.

— Угу. Слышь, Безносый, а там не сказано, нашли при нем пистолет или нет?

Я сказал, что, если верить заметке, убитый не был вооружен, а на месте преступления оружия тоже не нашли.

Глассис отпустил какое-то замечание насчет того, что просто в голове не укладывается, как это пистолет Инки может лежать в кармане у кого-то другого. Я согласился, и мы некоторое время рассуждали, была у Инки возможность защищаться или нет.

Часа через два позвонил Ларсен и сказал, чтоб ждали его в нашей засидке. Сообщил, что Дюган и на него уже заслал бойцов.

Засидкой мы прозывали трехкомнатное каркасное бунгало с огромным гаражом из гофрированной жести, стоящим по соседству. Гараж был как раз под грузовик, и иногда мы держали тут очередную партию спиртного, когда пронюхивали, что полиции для разнообразия вздумалось произвести несколько арестов. Бунгало это совсем неподалеку от Бейпорта, где-то в полутора милях от бетонной автострады и в четверти мили от залива и крошечной бухточки, где мы обычно прятали свой катерок. Жесткая, острая как бритва осока выше человеческого роста почти вплотную подходит к домику со стороны залива, который от него к северу, и с западной стороны тоже. Под зарослями осоки почва довольно топкая, хотя в жаркую погоду и когда не очень высокий прилив, высыхает и спекается; там и сям ее прорезают русла ручейков, оставшихся от прилива. Даже при легком ветерке стебли осоки начинают с жутким сухим шелестом тереться друг о друга.

С востока какие-то поля, а за ними Бейпорт. В Бейпорте нечто вроде летнего курорта, и некоторые дома у них там на сваях из-за штормов и приливов. Есть небольшая гавань для рыболовных суденышек — крабов у побережья просто масса.

К югу от укрытия — пыльный проселок, выводящий на бетонную автостраду. Ближайший дом только где-то в полумиле.

Был уже почти вечер, когда мы с Глассисом туда заявились. Продуктов мы взяли на пару дней, в расчете на то, что Ларсен пожелает остаться. Потом, почти перед самым закатом, услышали, как во двор поворачивает купе Ларсена, и я вышел, чтоб поставить машину в гараж и принести из нее чемодан. Когда я вернулся, Ларсен о чем-то толковал с Глассисом. Мужчина был он крупный, поперек себя шире, с плечами как у борца. Голова почти лысая, а что осталось от волос — грязно-желтоватого цвета. Глазки у него были маленькие, а лицо не отличалось особой выразительностью. Где-то в столь же невыразительной манере он и буркнул:

— М-да, вот Инки и вляпался.

— Эти чертовы дюгановские бойцы наверняка давно на него зуб точили, — вставил я.

Ларсен кивнул и нахмурился.

— Вот Инки и вляпался, — повторил он, подхватывая чемодан и направляясь в спальню. — Ну а я планирую побыть тут несколько деньков, поскольку они и мне на хвост сели. Я хочу, чтоб вы с Глассисом тоже остались.

Глассис мне дурашливо подмигнул и пошел заниматься готовкой. Я включил свет и опустил шторы, бросив обеспокоенный взгляд на дорогу, которая была совершенно пуста. Перспектива проторчать несколько дней в уединенном домишке в ожидании своры бандитов, которые так и мечтают всадить в тебя пулю, мне совсем не улыбалась. Глассису, по-моему, тоже. Мне представлялось, что для Ларсена было бы куда лучше, если б его самого и город Нью-Йорк разделяла бы по меньшей мере пара тысяч миль. Но поскольку Ларсена я знал хорошо, у меня хватило ума воздержаться от каких бы то ни было комментариев.

После консервированной солонины с бобами и пива мы развалились вокруг стола, попивая кофе.

Ларсен при этом вытащил из кармана автоматический пистолет и принялся с ним играться, и в этот-то самый момент я и заметил, что пистолет был Инки. Где-то еще минут пять никто не произносил ни слова. Глассис забавлялся со своим кофе, вливая в него сливки по капле зараз. Я катал из хлебного мякиша пилюли, которые выглядели все менее и менее аппетитно.

Наконец Ларсен поднял на нас взгляд и сказал:

— Жалко, что Инки не взял его с собой, когда его подловили. Отдал мне его прямо перед тем, как решил свалить обратно на родину. Сказал, мол, больше он ему не нужен, раз дело свернулось.

— Я рад, что он не достался тому парню, который его убил, — торопливо откликнулся Глассис. Говорил он нервозно и в своем наиотвратнейшем профессорском стиле. Я был уверен, он просто не хотел, чтоб опять воцарилась тишина. — Ха, забавно — Инки, и вдруг отдает свой пистолет! Хотя я вполне могу понять его чувства — пистолет у него подсознательно ассоциировался с нашим делом. Когда ушло одно, его сразу перестало заботить другое.

Ларсен хрюкнул. Это означало, что Глассису следует немедленно заткнуться.

— Интересно, что же теперь станется с бабками Инки? — поинтересовался я.

Ларсен пожал плечами и продолжал играться с пистолетом, досылая патрон в патронник, взводя курок и все в таком духе. Это настолько напомнило мне манеру, с которой с ним цацкался Инки, что я принялся ерзать на стуле и довоображался до того, что уже чуть ли не собственными ушами слышал, как бандиты Дюгана пробираются через осоку. В конце концов я встал и принялся расхаживать вокруг стола.

В этот-то момент это и случилось. Ларсен, взведя курок, хотел плавно отвести его обратно большим пальцем, но пистолет выскользнул у него из рук. Ударившись об пол, он тут же с грохотом и вспышкой разрядился, и пуля долбанула в пол в весьма неуютной близости от моих ног.

Как только я понял, что меня не задело, я завопил, не подумав:

— Сколько раз твердили Инки, что спуск слишком чувствительный! Идиот упрямый!

Ларсен сидел, опустив свиные глазки на пистолет, лежащий у него между ног. Потом хмыкнул, подобрал его и положил на стол.

— Этот пистолет лучше вообще выбросить. С ним слишком опасно обращаться. От него одни несчастья, — сказал я Ларсену — и тут же об этом пожалел, поскольку он одарил меня прищуренным взглядом и каким-то замысловатым шведским ругательством.

— Заткнись, Безносый, — закончил он, — и нечего мне указывать, чего мне бояться, а чего нет. Со мной тебе бояться нечего — и пистолета тоже. Я пошел спать.

Он захлопнул за собой дверь спальни, предоставив нам с Глассисом самим сообразить, что нам предлагается достать одеяла и устроиться на полу.

Но спать нам пока не хотелось — хотя бы потому, что Люк Дюган по-прежнему не выходил у нас из головы. Так что мы вытащили колоду карт и уселись играть в лошадиный покер, стараясь говорить потише. Лошадиный покер очень похож на обычный, за исключением того, что четыре из пяти карт сдаются в открытую и по одной зараз.

Ставишь на каждую сдаваемую карту, так что продуться можно прилично, даже если играть по десять центов, как мы тогда. Это просто отличная игра, чтоб выманивать деньги у простаков, и мы с Глассисом частенько прибегали к ней, когда не могли заняться чем-нибудь получше. Но поскольку мы оба с ним были ловкачи, никто в тот раз постоянно не выигрывал.

Было очень тихо, не считая храпа Ларсена, шуршания осоки и редкого звяканья монеток.

Где-то через час Глассис случайно бросил взгляд на пистолет Инки, лежащий на другой стороне стола, и то, как Глассис при этом дернулся, заставило и меня туда посмотреть. Я сразу почувствовал что-то не то, хоть и не взялся бы сказать, что именно; по затылку у меня пробежали мурашки. Потом Глассис протянул два тонких пальца и слегка развернул пистолет на столе, и тут-то до меня и дошло, что именно там было не то — или из-за чего я так подумал. Когда Ларсен клал пистолет, тот, по-моему, был направлен на входную дверь; но когда мы с Глассисом на него поглядели, ствол смотрел уже скорей в сторону спальни. Когда все время психуешь, память творит чудеса.

Через полчаса мы заметили, что пистолет опять направлен на дверь спальни. На сей раз Глассис торопливо развернул его на сто восемьдесят градусов, а я уже задергался по-настоящему. Глассис задумчиво присвистнул, встал и попробовал пристраивать пистолет на разные места на столе, постукивая по столешнице кулаком, чтобы проверить, двигается он или нет.

— Теперь все ясно, — прошептал он в конце концов. — Когда пистолет лежит на боку, на рычажке предохранителя, то оказывается в неустойчивом положении. Столик этот довольно шаткий и, когда мы шлепаем по нему картами, испытывает постоянную вибрацию, достаточную, чтобы пистолет понемногу разворачивался.

— А мне плевать, — зашипел я в ответ, — я не хочу заработать пулю в бок только потому, что стол испытывает постоянную вибрацию! По-моему, чтобы сработал этот проклятый курок, хватит и того, чтоб в двух милях отсюда проехал поезд. Дай-ка его сюда.

Глассис подал мне пистолет, стараясь держать его дулом в пол, я разрядил его, положил обратно на стол и ссыпал патроны в карман пальто. Потом мы сделали попытку продолжить игру.

— Десять центов на красную пулю, — говорил я, имея в виду туза червей.

— Десять сверху на короля, — послушно откликался Глассис.

Но все это было без толку. Между пистолетом Инки и Люком Дюганом я никак не мог сосредоточиться на картах.

— Помнишь, Глассис, — сказал я, — тот вечер, когда ты сказал: не исключено, мол, что и пистолет у Инки не прост?

— Мало ли чего я когда говорил, Безносый, и далеко не все следует помнить. Давай-ка лучше играть. Ставлю никель на пару семерок.

Я последовал его совету, но без особого успеха, и продул пять или шесть долларов. К двум часам ночи мы оба порядком утомились и уже не чувствовали такой нервной горячки, так что в конце концов вытащили одеяла, завернулись в них и попытались чуток соснуть. Поначалу я прислушивался к шуршанию осоки и гудению паровоза в двух милях от нас и продумывал возможные ходы Люка Дюгана, но в конце концов вырубился.

Должно быть, где-то около рассвета меня разбудил какой-то щелчок. Из-за штор пробивался слабый зеленоватый свет. Я лежал неподвижно, сам не зная, к чему прислушиваясь, но настолько на взводе, что даже не замечал, как взмок от спанья без простыней и как чешутся руки и лицо от комариных укусов. Потом я услышал его опять, и походило это не на что иное, как на резкий щелчок пистолетного курка, когда он вхолостую бьет по металлу затвора. Я слышал его дважды. Казалось, он доносится откуда-то из самой комнаты. Я сбросил одеяла и растолкал Глассиса.

— Опять этот проклятый пистолет Инки, — прошептал я трясущимися губами. — Он пытается стрелять сам по себе.

Когда человек внезапно просыпается, то, прежде чем очухается, вполне способен чувствовать себя в точности как я и сболтнуть любую чушь, не подумав. Глассис мгновение смотрел на меня, потом протер глаза и улыбнулся. Улыбка мне вряд ли была видна в полутьме, но она явственно ощущалась у него в голосе, когда он проговорил:

— Безносый, ты положительно становишься психом.

— Да говорю тебе, клянусь чем хочешь, — настаивал я. — Это был щелчок пистолетного курка.

Глассис зевнул.

— А потом ты начнешь меня уверять, будто этот пистолет был у Инки покровителем.

— Покровителем чего? — спросил я у него, почесывая в голове и начиная помаленьку злиться. Бывали моменты, когда профессорские штучки Глассиса начинали действовать мне на нервы.

— Безносый, — продолжал он тем же тоном, — ты когда-нибудь слыхал о колдунах?

Я как раз обошел все окна и выглянул за шторы, чтобы убедиться, что вокруг никого нет. Вообще-то говоря, я и не рассчитывал там кого-либо увидеть.

— Это ты о чем? — отозвался я. — Ясно дело, слыхал. Да чего там, знавал я одного парня, голландца из Пенсильвании, и он мне вкручивал, как эти самые колдуны наводят на людей порчу. Говорил, мол, на его дядю тоже навели порчу и он потом умер. Он был коммивояжер — в смысле, тот голландец, который рассказывал.

Глассис кивнул и сонно продолжал с пола:

— Так вот, Безносый, дьявол обычно снабжает каждого колдуна или ведьму черной кошкой, или псом, или даже жабой, чтоб те повсюду его сопровождали, охраняли и мстили за обиды. Эти твари и называются покровителями — эдакие прилипалы, посланные боссом присматривать за подчиненными, чтоб тебе было понятней. Колдуны обычно общаются с ними на языке, который никто другой не понимает. А теперь что я имел в виду. Времена меняются, мода тоже меняется — а с ней и мода на покровителей. Пистолет ведь черный, верно? И Инки разговаривал с ним на языке, который мы не понимали, точно? Так что…

— Ты спятил, — сказал я, вовсе не желая, чтоб меня разыгрывали.

— Да ну, Безносый? — отозвался он. — Ты мне сам только что твердил, что считаешь, будто пистолет живет собственной жизнью, будто он способен сам взводиться и стрелять без помощи человека. Разве нет?

— Ты спятил, — повторил я, чувствуя себя полным идиотом и уже жалея, что разбудил Глассиса. — Смотри, пистолет там, где я его вчера оставил, а патроны по-прежнему у меня в кармане.

— К счастью! — произнес он театральным голосом, которому постарался придать интонации гробовщика. — Ну что ж, раз уж ты поднял меня в такую рань, пойду прогуляюсь и позаимствую у соседей газетку. Можешь пока идти в ванную.

Я немного выждал, пока не убедился, что он действительно ушел, поскольку не хотел, чтоб он опять выставил меня за дурачка. Потом бросился к столу и схватил пистолет. Первым делом я попытался найти фабричное клеймо или название изготовителя. Я нашел спиленное напильником место, где они могли быть когда-то, и больше ничего. До этого я готов был поклясться, что могу назвать марку, но теперь уже не был так уверен. Он и в целом не походил на обыкновенный пистолет: кое-какие детали — рукоять, скоба спускового крючка, рычажок предохранителя — были совершенно незнакомой формы. Я решил, что он какой-то заграничной марки и что похожих мне видеть пока не доводилось.

Повертев его в руках минуты две, я начал подмечать что-то странное в том, каков металл на ощупь. Насколько я мог судить, это была самая обыкновенная вороненая сталь, но какая-то уж больно гладкая и лоснящаяся, из-за чего жутко тянуло пощелкать затвором. Лучшего объяснения мне не выдумать; металл просто казался каким-то не таким. В конце концов я пришел к выводу, что пистолет просто действует мне на нервы, отчего я выдумываю бог знает что; так что я положил его на каминную полку.

Когда Глассис вернулся, солнце уже встало, а он больше не улыбался. Он пихнул газету мне на колени и ткнул пальцем. Она была открыта на пятой странице. Я прочитал:

Я поднял взгляд и увидел Ларсена, стоящего в дверях спальни. Он был в пижамных штанах и выглядел каким-то желтым и больным, веки у него набрякли, а свиные глазки выжидающе уставились на нас.

— Доброе утречко, босс, — медленно проговорил Глассис. — Мы тут только что прочли в газете, что с вами пытаются проделать довольно грязную штучку. Они уверяют, будто это вы, а не Дюган, убили Инки.

Ларсен хмыкнул, подошел ближе, взял газету, быстро ее просмотрел, хмыкнул опять и направился к умывальнику, чтобы поплескать на физиономию холодной водой.

— Итак, — объявил он, поворачиваясь к нам, — только к лучшему, что мы тут залегли.

Тот день был самым длинным и нервозным, какой я только помню. Создавалось впечатление, будто Ларсен так окончательно и не проснулся. Не будь мы с ним давно знакомы, я бы заподозрил, что он под наркотой. Он так и не вылез из пижамных штанов, так что и к полудню выглядел так, будто сию минуту скатился с кровати. Хуже всего, что он ничего не говорил и не рассказывал нам о своих планах. Конечно, он и раньше не отличался разговорчивостью, но теперь был совсем другой случай. Его поблескивающие свиные глазки начали вгонять меня в депрессию; как бы спокойно он ни сидел, они безостановочно двигались — будто у парня в белой горячке, который вот-вот кинется ловить чертиков.

В конце концов это стало и Глассису действовать на нервы, что меня удивило, поскольку обычно Глассис умеет держать себя в руках. Он начал робко высказывать всякие предложения — что нужно раздобыть следующий выпуск газеты, что нужно позвонить определенному адвокату в Нью-Йорке, что нужно послать моего кузена Джейка пошататься возле полицейского участка в Бейпорте и поразнюхать, что там творится, и так далее. Каждый раз Ларсен по-быстрому его затыкал.

Раз я даже подумал, что сейчас он вмажет Глассису между глаз. А Глассис, дуралей, не отставал. Приближение бури было для меня столь же очевидно, как отсутствие собственного носа. Я никак не мог понять, что толкает Глассиса вести себя подобным образом. Остановился я на том, что публика профессорского толка переносит такую нервозную обстановку хуже, чем простофили вроде меня. Ученым мозгам никак не отключиться от обсасывания всяких идей, надо это или не надо, вот в чем беда.

Что же до меня, то я старался свои нервы не распускать. Постоянно твердил себе: «С Ларсеном все о’кей. Он просто малость на взводе. Мы все на взводе. Господи, я же десять лет его знаю. С ним все о’кей». Я не совсем сознавал, что повторяю все эти слова только потому, что начинаю догадываться: с Ларсеном все далеко не о’кей.

Буря разразилась часов около двух. Глаза Ларсена широко раскрылись, как будто он вдруг про что-то вспомнил, и он так стремительно вскочил, что я обернулся было в ожидании увидеть бандитов Люка Дюгана или полицию. Но это было ни то ни другое. Ларсен углядел пистолет на каминной полке. Едва принявшись вертеть его в руках, он заметил, что тот разряжен.

— Кто это тут побаловался? — рявкнул он злобным, визгливым голосом. — И зачем?

Глассис все никак не мог угомониться.

— Я подумал, как бы вы себя не ранили случайно, — ответил он.

Ларсен тут же вразвалку подошел к нему и отвесил оглушительную затрещину, свалив его на пол. Я покрепче вцепился в стул, на котором сидел, в любой момент готовый использовать его как дубинку. Глассис мгновение корчился на полу, пока не справился с болью. Потом поднял взгляд — из левого глаза, куда пришелся удар, катились слезы. У него хватило ума ничего не сказать и не улыбнуться. Отдельные ослы в таких ситуациях улыбаются, считая, что это говорит об их отваге. Это действительно может говорить об отваге, согласен, но далеко не лучшего толка.

Секунд через двадцать Ларсен окончательно решил не пинать его ногой в лицо.

— Ну что, больше не будешь трепаться зазря? — поинтересовался он.

Глассис кивнул. Я отпустил стул.

— Где патроны? — спросил Ларсен.

Я вытащил патроны из кармана и нарочито аккуратно разложил на столе.

Ларсен опять зарядил пистолет. Глядя, как его ручищи гладят вороненый металл, я почувствовал дурноту, потому что помнил, каков тот на ощупь.

— Чтоб больше никто не лапал, ясно? — сказал он.

С пистолетом в руках он направился в спальню и закрыл дверь.

Единственным, что тогда мне пришло в голову, было: «Глассис был прав, когда говорил, что Ларсен просто свихнулся на почве этого пистолета. С ним то же самое, что и с Инки. Пистолет обязательно должен быть при нем. Это и беспокоило его все утро, только он этого не понимал».

Потом я опустился на колени рядом с Глассисом, который все еще лежал на полу, приподнявшись на локте и глядя на дверь спальни. Отметина от руки Ларсена на щеке стала кирпично-красной, а по скуле, где рассеклась кожа, стекала струйка крови.

Я шепотом, очень тихо рассказал ему, что мне только что пришло в голову насчет Ларсена.

— Давай свалим отсюда при первой же возможности и напустим на него полицию, — закончил я.

Глассис слегка покачал головой. Он продолжал таращиться на дверь, левый глаз у него спазматически подмигивал. Потом он вздрогнул, и глубоко в глотке у него что-то булькнуло.

— Не могу поверить, — проговорил он.

— Это он убил Инки, — прошептал я ему в ухо. — Я в этом почти убежден. И только что был на дюйм от того, чтоб убить и тебя тоже.

— Да я не про то, — сказал Глассис.

— А про что же тогда?

Глассис помотал головой, словно пытаясь выбросить из нее какие-то мысли.

— Про то, что я видел, — ответил он, — или, вернее, понял.

— Пистолет? — вопросил я. Губы у меня пересохли, и я едва выговорил это слово.

Он как-то странно посмотрел на меня и поднялся.

— Теперь нам обоим лучше держать ухо востро, — сказал он, и добавил шепотом: — Сейчас ничего не выйдет. Может, получится к вечеру.

Через порядочный промежуток времени Ларсен крикнул мне, чтоб я согрел ему воды побриться. Я принес ему воду, и к тому моменту, как я уже жарил мясо с бобами, он вышел и уселся за стол. Он весь был намыт и выбрит, а отдельные клочки волос вокруг плеши гладко причесаны. Полностью одет и в шляпе. Но, несмотря на все это, вид у него оставался все тот же желтый, нездоровый и прибалдевший. Мы съели мясо с бобами и выпили пиво, не проронив ни единого слова. К тому времени уже стемнело, и в стеблях осоки завывал несильный ветерок.

Наконец Ларсен поднялся, раз обошел вокруг стола и сказал:

— Давайте-ка сыграем в лошадиный покер.

Пока я мыл тарелки, он принес чемодан и хлопнул его на маленький столик у стены. Вытащив из кармана пистолет Инки, он секунду смотрел на него. Потом положил пистолет в чемодан, закрыл его и крепко перетянул ремнями.

— Поиграем и поедем, — сказал он.

Я даже и не понял, почувствовал при этом облегчение или нет.

Играли мы по десять центов, и прямо с самого начала Ларсен принялся выигрывать. Со стороны все это выглядело, наверное, довольно дико: я, ерзающий как на иголках, Глассис с раздутой левой щекой, вглядывающийся в карты сквозь правое стекло очков, поскольку левое разбилось, когда Ларсен ему врезал, и Ларсен при всем параде, будто на вокзале в ожидании поезда. Все шторы были опущены, и подвешенная под потолком лампочка, прикрытая шутовским колпаком из газеты вместо абажура, отбрасывала на стол круг яркого света, хотя остальная часть комнаты оставалась слишком темной, чтоб я чувствовал себя в своей тарелке.

После того как Ларсен выиграл у каждого из нас долларов по пять, я и услышал тот шумок. Поначалу я даже не был уверен, что не ослышался, потому что он был очень тихим, а за окном сухо шуршала осока, но забеспокоился сразу.

Ларсен перевернул короля и сгреб очередную ставку.

— Вы сегодня в ударе, — заметил Глассис, улыбнувшись, — и тут же заморгал, потому что улыбаться было больно.

Ларсен насупился. Похоже, его ничуть не радовали ни собственная удача, ни замечание Глассиса. Его свиные глазки продолжали двигаться тем же самым манером, что давил нам на нервы с самого утра. А я безостановочно размышлял: «Наверное, все-таки это он убил Инки Козакса. Мы с Глассисом для него мелюзга. Наверное, он уже соображает, не убить ли и нас заодно. Или же собирается как-то нас использовать и прикидывает, сколько нам можно рассказать. Если он что-нибудь затеет, опрокину на него стол. То есть если успею». Он начинал казаться мне совсем чужим человеком, хоть я и знал его десять лет, и это был мой босс, который платил мне хорошие деньги.

Потом я опять услышал тот же шумок, на сей раз отчетливей. Был он очень специфический и трудно поддавался описанию — вроде того, что способна произвести крыса, запутавшаяся в куче одеял и пытающаяся выбраться. Я поднял взгляд и увидел, что краснота на левой щеке Глассиса стала гораздо заметней.

— Десять центов на черную пулю, — объявил Ларсен, двигая монетку в банк.

— Я тоже, — отозвался я, заталкивая туда же два никеля. Голос у меня прозвучал так сухо и придушенно, что это меня испугало.

Глассис тоже сделал ставку и сдал нам еще по карте.

А потом уже я почувствовал, как стремительно бледнею, потому что мне показалось, что шумок доносится из чемодана Ларсена, и я вспомнил, что Ларсен положил пистолет Инки в чемодан дулом от нас.

Шумок стал чуточку громче. Глассис уже не мог усидеть на месте и чего-нибудь не сказать. Он отъехал назад вместе со стулом и зашептал было:

— По-моему, я слышу…

А потом увидел безумное, убийственное выражение в глазках Ларсена, и у него хватило ума закончить:

— По-моему, я слышу одиннадцатичасовой поезд.

— Сиди тихо, — буркнул Ларсен, — очень тихо. Сейчас только десять пятьдесят пять. На туз еще десять центов.

— Повышаю, — каркнул я.

Мне хотелось вскочить. Мне хотелось выкинуть чемодан Ларсена за дверь. Мне хотелось самому выбежать за дверь. И все же я сидел, сжавшись в комок. Мы все сидели, сжавшись в комок. Мы не осмеливались ничего предпринять, потому что, если б мы чего-то предприняли, это показало бы, что мы верим в невероятное. А если человек в такое верит, значит он спятил. Я беспрестанно проводил языком по сухим губам, ничуть их не смачивая.

Я уставился в карты, пытаясь выбросить все остальное из головы. На сей раз сдача была полная. Мне достался валет и всякая шушера, и я знал, что темная карта у меня тоже валет. Глассису выпал король. Трефовый туз Ларсена оказался сильнейшей картой на столе.

А шумок все не стихал. Что-то выкручивалось, вытягивалось, напрягалось. Приглушенный такой шумок.

— А я тоже повышаю, — сказал Глассис в полный голос. У меня мелькнула мысль, что он это сделал, только чтоб произвести побольше шума, а вовсе не потому, что считал, будто у него какие-то особо хорошие карты.

Я повернулся к Ларсену, старательно пытаясь изобразить, что мне до смерти интересно, повысит он или прекратит ставить. Глазки у него перестали бегать и нацелились прямо на чемодан. Рот как-то чудно, закостенело скривился. Через некоторое время его губы начали двигаться. Голос звучал так тихо, что я едва улавливал слова.

— Еще десять центов. Это я убил Инки, сами знаете. Ну, что твой валет скажет, Безносый?

— Повышаю, — отозвался я машинально.

В ответ послышался все тот же едва слышный голос:

— Хоть лопни, не выиграешь, Безносый. Он не взял деньги с собой, как говорил. Но я заставил его выложить, где он их прячет в своей берлоге. Сам я не могу этим заняться: фараоны меня узнают. Но вы оба запросто справитесь. За этим мы и едем сегодня в Нью-Йорк. Повышаю еще на десять центов.

— Вас понял, — услышал я собственный голос.

Шум прекратился — не постепенно, а разом. В этот момент мне вдесятеро сильней захотелось вскочить и хоть что-нибудь сделать. Но я словно прирос к стулу.

Ларсен открыл туза пик.

— Два туза. Ничем-то не помог Инки его пистолетик, вот так-то. Он и вытащить его не успел. Трефы и пики. Черные пули. Я выиграл.

Тогда-то оно и случилось.

Нет нужды долго рассказывать о том, что мы сделали после. Тело мы закопали в осоке. В доме тщательно прибрались, а купе отогнали на пару миль от побережья, прежде чем бросить. Пистолет мы унесли с собой, разобрали, расплющили молотком и по частям покидали в залив. Про деньги Инки мы больше ничего не узнали и даже не пытались. Полиция нас не беспокоила. Мы считали себя редкостными счастливчиками, что вообще умудрились скрыться без осложнений после того, что произошло.

Поскольку с дымом и пламенем, окутавшими маленькие круглые дырочки, под сотрясения и подергивания чемодана от отдачи, восемь пуль с барабанным грохотом вырвались наружу и буквально развалили Антона Ларсена напополам.