8. Великое несчастье

При выборе принять предложение или отклонить, есть одно правило — не важно, принесет ли оно зло, важно, чего в нем больше, зла или добра. Очень мало вещей, которые содержат только зло или только добро.

Авраам Линкольн, из речи в Палате Представителей

20 июня 1848 г.


I

Когда в 1843-м Эйб решил отойти от охоты, он оставил невыполненным последнее указание Генри.


Я намекнул об этом в письмах и Армстронгу, и Спиду, и (на что я в тайне и надеялся) оба выразили глубокий интерес к делу. Поскольку они еще недостаточно овладели искусством охоты, мне показалось, им будет лучше работать вместе.


Джек Армстронг и Джошуа Спид впервые встретились в Сент-Луисе 11 апреля 1844-го. Письмо Спида (пришедшее три дня спустя) содержало впечатление о новом напарнике, и оно было не очень лестным.


Как ты и написал, вчера в полдень мы встретились в таверне на Маркет-стрит. Твое описание [Армстронга] оказалось точным! Он больше бык, чем человек! Здоровый, как сарай, и сильный, как Самсон! Ты упомянул о его неприветливости. Я же нашел его насколько здоровым, настолько и тупым. Прошу прощения, я знаю, он твой друг, но в течение всех тридцати лет своей жизни я еще не встречал более угрюмого, задиристого и лишенного юмора человека! Есть очевидные причины, по которым ты призвал его в наше дело (причины, сродни которым покупают здоровенного буйвола — тянуть гужевые повозки). Но как ты — с твоим умом и темпераментом — умудрился прообщаться с ним столь долгое время, остается для меня загадкой.


Армстронг никогда не писал о своих впечатлениях относительно Спида, но, без сомнения, он тоже был не в восторге. Богатенький и поверхностный парень из Кентукки был пронырливым и болтливым, а эти качества в других мужчинах Армстронг находил чересчур утомительными. Спид был худощав и не очень силен физически, чего, по мнению Парней из Клари Гроув, было достаточно, чтобы заколотить в бочку и отправить в плавание по Сангамону.


Лишь из уважения к тебе мы решили отказаться от взаимных претензий и сконцентрироваться на поручении.


Их целью был широко известный профессор, доктор Джозеф Нэш МакДауэлл, декан медицинского факультета в Кемперском колледже.


Генри предупредил меня [насчет МакДауэлла] . Доктор относился к сорту «людей особо параноидального толка», как он его охарактеризовал. Паранойя проявлялась во многих вещах, например, в ношении на груди, под одеждой, защитной пластины, чтобы его невозможно было околовать в сердце. Я предупредил об этом Спида с Армстронгом и добавил: смерть МакДауэлла наделает в Сент-Луисе много шума, поэтому они должны сделать все по возможности незаметно, даже избежать расспросов о местонахождении доктора. Иначе дело может иметь для них катастрофические последствия.


Армстронг и Спид нарушили оба указания.

Недовольные друг другом, они расположились на углу Девятой и Сьера-стрит, где, тихим апрельским полднем бросались в глаза своими выпуклыми от орудий плащами, спрашивая каждого входящего в четырехэтажное здание медицинского факультета:

— Сэр, вы не подскажете, как нам найти доктора Джозефа МакДауэлла?


Наконец нам указали на круглой формы с крутыми ступенями зал. Вроде миниатюрного колизея с рядами вокруг центра, огороженного турникетом, где респектабельные джентльмены в свете газовых ламп наблюдали за препарирующим труп человеком с бесформенной прической и бледным лицом. Мы заняли места на верхних рядах, откуда и видели, как доктор Макдауэлл вырезал из груди сердце и показал его зрителям.

— Оставьте поэтические фигуры, — сказал он. — То, что у меня в руках, не знает ни любви, ни страсти. Оно знает только ритмические сокращения, — МакДауэлл несколько раз сжал сердце в руке. — Прекрасная, благородная цель… нести свежую, обогащенную кровь в самые дальние уголки организма.

Вампир учит людей анатомии! Эйб, ты представляешь? (Лично мне даже понравилась эта наглость).

Он продолжал орудовать скальпелем, вырезая из трупа все новые органы, пока тот не стал похож на выпотрошенную рыбу. (Армстронг оказался слабоват для подобного рода вещей — я же нашел это довольно увлекательным).


Лекция закончилась «деликатным стуком трости о перила», и студенты МакДауэлла направились к выходу. Все, кроме двух. Быстро скидав инструменты и бумаги, доктор «поспешил к маленькой двери в задней части аудитории, за которой и исчез». Армстронг и Спид последовали за ним.


Рис. 12- 2. На недатированной фотографии (приблизительно 1850), группа хирургов исследует сердце и легкие неизвестного мужчины. Мужчина привязан, и это позволяет предположить, что он по-прежнему в сознании, а темные очки на глазах позволяют предположить, что он вампир.


Мы прошли по узкой каменной лестнице в полной темноте, определяя направление по шершавым, влажным стенам, пока перед нами не появилось что-то гладкое. Я чиркнул спичкой о подошву, и перед нами явилась черная дверь с надписью «Личный Кабинет Дж. Н. МакДауэлла, доктора медицины», выполненной золотым тиснением. Я достал револьвер, а Армстронг взвел свой арбалет. Спичка погасла. Моя душа рвалась поразить «одиночную и заманчивую» цель — мы знали, с другой стороны нас ждет вампир в кромешной тьме.


Спид нащупал дверную ручку и тихо, очень медленно…

Солнце.


Это была длинное, высокое помещение с гладкими стенами. Над нашими головами, высоко, ряд небольших окон пропускал солнечный свет и шум уличной толпы. Справа длинный стол, на котором расположились клетки с крысами, стеклянные сосуды и серебряные инструменты. Впереди на каменной плите, предположительно, человеческий труп, укрытый белой простыней. А слева, Эйб… слева… обнаженные тела, сложенные по всей длине комнаты на узких полках, друг над другом, на высоту семи-восьми футов.

Это был морг.

Я думал, что доктор ждет нас здесь. Чтобы напасть. Но его не было. Мы с Армстронгом медленно продвигались по направлению к плите, оружие в полной готовности. Только тогда я заметил, что над нашими головами проходят трубки из темного стекла — от тел слева к стеклянным сосудам справа. И вдруг я, увидев в свете газовой лампы крохотные пузырьки, понял, что из трубок в сосуды стекает кровь.

Внимательно приглядевшись к «телам», я заметил, что у каждого из них в такт дыханию вздымается грудь.

Меня сковал истинный ужас, Эйб. Я догадался, что это были живые люди. Расставленные по полкам, как книги в библиотеке. Каждый из них действительно дышал. И у каждого была дырка в животе, чтобы вводить… питание. Слишком мало, чтобы двигаться, достаточно, чтобы не умереть. И все они были пленниками твари, которая вдруг принялась насвистывать в соседней комнате. Насвистывать… судя по звуку воды, он мыл руки. Готовился, без сомнения, заняться телом под простыней, которое тоже делало еле заметные дыхательные движения.

Мы поняли, что нужно делать.


ххххххх


МакДауэлл вернулся в фартуке, в руках поднос с инструментами. Он поставил его рядом с плитой, не прекращая свой свист, и отдернул простыню.


«Это не человек, постоянно напоминал я себе».

Армстронг выпрямился и выстрелил ублюдку в грудь из своего арбалета — в сердце, Эйб! Не стоит и говорить, что стрела со звоном отскочила от его груди, здоровенный тупой бычара забыл о нагруднике!

Это была роковая ошибка, Эйб, МакДауэлл тут же понял в чем дело и нанес удар своими когтями. Джек услышал, как что-то стукнулось о каменный пол. Он посмотрел вниз и увидел свой арбалет, который держал еще мгновение назад. Но теперь ни его, ни правой руки у него не было. Он побледнел, увидев, как кровь хлещет из культи в месте запястья — и из кисти, что валялась на полу.


Крик его был так силен, что от него проснулось несколько лежащих по полкам людей.


Я не придумал ничего лучше, чем прицелиться и выстрелить ему в голову из пистолета. Но моя трясущаяся рука подвела. Пуля прошла мимо и вошла в нагромождение стеклянных сосудов у стены. Только представь себе этот звон, Эйб! Представь, сколько крови хлынуло на каменный пол! Захлебнуться можно! Стеклянная конструкция оказалась хрупкой, и вот, уже зашатались и треснули трубы над головой, и на нас хлынул настоящий кровавый водопад.

— Нет! — закричал МакДауэлл. — Ты все разрушил!

Я не помню самого удара. Помню только, как отлетел к полкам с телами, и сила броска была такой, что я услышал треск костей в правой ноге. Боль была настолько сильной, что я не помню, чтобы испытывал такую раньше, даже когда меня избивал вампир в Фармингтоне. Все мое тело пронзил внезапный холод. Я помню, как МакДауэлл (точнее, двое МакДауэллов, так как у меня двоилось в глазах) приблизился ко мне, лежащему без сил на каменном полу, на дюйм или больше погруженному в кровь. Помню, ко мне стали приходить странные мысли, вроде, что морг — очень подходящее место, чтобы умереть самому… теплые капли сыпались прямо на нас… их вкус. И еще помню, как МакДауэлл внезапно схватился за лицо.

Наконечник стрелы торчал оттуда, где раньше был правый глаз. Оперение же торчало с противоположно стороны черепа. А за ним здоровенный тупой бычара держал арбалет в трясущейся единственной руке.


Захлебываясь в потоках крови, лившихся на лицо (усугубляя и без того безумную сцену), параноик МакДауэлл закричал и выскочил прочь{27}.


Слава Богу, мы были недалеко от больницы Сент-Луиса. Армстронг и я помогли друг другу подняться по лестнице (я скакал на одной ноге, положив его поврежденную руку на свое плечо) с головами, залитыми кровью двух дюжин человек.

Хирурги сумели спасти жизнь Джека. Но он навсегда утратил руку, Эйб. Он был очень близок к смерти. Гораздо ближе, чем он утверждает. Только его недюжинная сила помогла ему пройти сквозь это. Его сила и твои молитвы за наш успех. Я сидел с ним все время, пока он не пошел на поправку (хоть он и отказывался говорить со мной). Мне остается только добавить, что с моей ногой все будет в порядке, и в будущем я буду лишь слегка прихрамывать, да и то вряд ли. Не сильно огорчайся из-за твоего дражайшего Спида — он все равно считает себя самым счастливым идиотом на свете.


II

3 августа 1846 года Эйб был избран в Палату Представителей Соединенных Штатов. В декабре 1847-го, когда начался срок его полномочий — больше, чем через год после избрания — Эйб переехал в Вашингтон вместе со своей семьей. Они сняли небольшую комнатку в пансионе миссис Спригг{28} — которая стала еще теснее после появления четвертого члена семьи.


10 марта [1846] наше счастье удвоилось — у нас появился еще один мальчик, Эдвард Бейкер. Он смеется намного чаще, чем суровый парень Боб, я полагаю, его характер мягче. Моя любовь ко второму сыну точно такая же, как и к первому. Я точно такой же слуга его улыбки — щипаю ему пятки, чтобы он смеялся… обожаю запах его волос, когда он спит… прижимаю его к груди. В какого дурачка превратили своего отца эти мальчишки!


На этот раз у него не было страха, что Эдвард заболеет или умрет. Он уже не пытался договориться с Богом (по крайней мере, ничего не писал об этом в свой журнал). Возможно, стал более уверен в себе как отец. Возможно, был слишком занят, чтобы зацикливаться на подобных мыслях. Занят контролем над процветающей юридической практикой, что осталась в Спрингфилде. Занят вниканием в новый город и новый уровень политической интенсивности. Слишком занят, чтобы охотиться на вампиров.


Письма [от Генри] приходят каждый месяц. Он умоляет вернуться к борьбе. Настаивает, чтобы я лично взялся за дело. Я постоянно отвечаю согласно простой истины: я больше не могу рисковать, чтобы не оставить Мэри вдовой, а детей — безотцовщинами. Если я, в самом деле, хочу освободить людей от тирании, отвечал я ему, я могу сделать это, в соответствии со старинной пословицей, мечом и пером. Мой меч сделал свое дело. На смену ему пришло перо.


Вашингтон оказался разочарованием во всех смыслах. Эйб ожидал увидеть блестящий мегаполис, полный «замечательных умов, призванных служить избирателям». Вместо этого он нашел лишь «несколько маяков в тумане глупости». Что же касается мечты о большом городе, то Вашингтон, округ Колумбия, был куда провинциальнее Луисвилля и Лексингтона — если не считать нескольких архитектурных чудес. «Кучка дворцов в прерии», как называл его Эйб. Краеугольный камень Монумента Вашингтона был заложен недавно. Ни он, ни Капитолий не будут закончены до самой его смерти. Еще одним разочарованием столицы были рабы. Они были даже в пансионе миссис Спригг, где проживали Эйб с семьей. А аукционы шли на улице, где он проводил свое рабочее время. Их содержали в клетках, как раз на том месте, где впоследствии будет построена Эспланада с гигантской фигурой Эйба, устремляющей взгляд в вечность.


Из окна Капитолия [можно] увидеть что-то вроде конюшни, где толпы негров собирают, хранят, а потом продают на южных рынках, как табуны лошадей. Люди — прикованы друг другу и продаются! И это здесь, в тени здания, девизом которого является «Все равны»! Которое было заложено под крики «Свобода или смерть!». Такое честный человек с трудом может вынести.


В начале свое карьеры конгрессмена Эйб внес законопроект об отмене рабства в Округе Колумбия. Но написал он его так осторожно, что вышло «сильно жестко для рабовладельцев и слишком мягко для аболиционистов». Но для конгрессмена на первом сроке это был поступок, пусть и не совсем блестящий. Билль даже не прошел на голосование.

Но подобные оплошности не испортили прекрасное впечатление об Аврааме Линкольне среди конгрессменов — и совсем не из-за его исключительного роста. Современники описывали его как «неуклюжего и долговязого» в брюках, «заканчивающихся в шести дюймах от лодыжек». И хотя ему еще не было сорока, многие демократы (и кто-то из друзей-вигов) прозвали его «стариной Эйби» из-за его «грубой внешности и усталых глаз».


Вечером я рассказал об этом Мэри, когда она купала мальчиков, и признался, что это несколько раздражает меня.

— Эйб, — сказала она, не выразив колебаний ни взглядом, ни жестом. — Можно найти кучу конгрессменов, что выглядят вдвое лучше тебя, но не найдется ни одного, кто имел бы хоть половину твоего ума.

Я — счастливый человек.


Но дурацкие прозвища были меньшей из его проблем, что следует из записи несколько дней спустя:


Нельзя пройти из одного конца здания в другой и не услышать разговора о вампирах! Никогда я не слышал, чтобы это предмет обсуждался так часто, и так много! Долгие годы я считал его собственным мрачным секретом — секретом даже от жены и детей. Однако здесь, в коридорах власти, этот секрет известен каждому. Многие из делегатов тайно шепчутся об «этих проклятых южанах» и их «черноглазых» приятелях. Об этом шутят. В этом участвует даже [сенатор Генри] Клэй{29}!

— Почему Джеф Дэвис носит такой высокий воротник? Скрывает следы на своей шее.

В каждой шутке есть правда, в самом деле, я еще не слыхал о южном конгрессмене, который не защищал бы интересы вампиров, не сочувствовал их делу, или не боялся их мести. Что же касается моего опыта [с вампирами], здесь я храню молчание. К этой части моей жизни я не намерен больше возвращаться — ни словом, ни делом.


xxxxxxx



Эйб проснулся от звука разбитого стекла.


Двое людей влезли к нам через окно, на второй этаж. Под моей подушкой не было пистолета. Не был топора у кровати. Прежде, чем мне удалось встать, один из них ударил меня по лицу с такой силой, что я пробил изголовье кровати затылком.

Вампиры.

Я не успел собраться с силами, как один из них схватил Мэри и заткнул ей рот, заглушая крик. Другой достал из кроватки Боба и твари покинули нашу комнату тем же путем, что пришли — через окно и вниз по улице. Я вскочил и бросился в погоню, не раздумывая выбил окно, весь порезавшись стеклом. Темнота, редкие прохожие на Вашингтонских улицах. Я смог услышать крик Боба впереди, из мрака. Я побежал вслед за ним, меня охватила паника, какой прежде я еще не знал. И ярость.

Я разорву их на куски, когда поймаю…

Слезы в глазах… неконтролируемый хрип из груди… порезанные мышцы ног. Квартал за кварталом, поворот на эту улицу, и на эту улицу, и тут голос Боба изменил направление. Его крики слабели, заглушаемые ветром, мои ноги не могли идти. Я упал… рыдая по сыну — мой беспомощный мальчик один в темноте — в темноте, где отец не сможет спасти его.


Эйб поднял трясущуюся голову, и обнаружил, что находится у пансиона миссис Спригг.


Теперь… теперь страшная мысль пришла мне в голову и паника вернулась.

Эдди…

Я помчался по лестнице, потом оказался в комнате. Молчание… пустые кровати… разбитое окно… оборванные занавески — и кровать Эдди у дальней стены. Я не мог заглянуть в нее. Не мог решиться. Что, если его там нет?

Умоляю, Господи…

Как я посмел оставить его? Как я мог забыть о своем топоре? Нет… нет, я этого не вынесу — и я стоял в дверях, рыдая — я сердцем чувствовал, что все остальные мертвы.

Но тут раздался его крик, слава Богу, и я бросился через комнату — почувствовать его тепло в своих руках. Но уже у кроватки я посмотрел в нее и увидел, что белая пеленка залита кровью. Но не кровью Эдди — нет, вместо него лежал демон. В залитых кровью пеленках с колом в сердце и дырой в затылке. Неподвижно лежал в кроватке, из его, чем-то знакомого тела льется кровь… то ли дитя, то ли взрослый. Его усталые глаза открыты, но пусты. Смотрят на меня. Я знаю его.

Это я.


Эйб проснулся — сердце колотилось. Повернулся налево и увидел мирно спящую рядом с ним Мэри. Проверил спящих мальчиков, они целы и невредимы.

Прежде, чем (безуспешно) попытаться заснуть, он взял журнал и записал туда четыре слова:


Этот город в огне.


III


В феврале 1849-го Эйб сидел у камина миссис Спригг с одним своим старым знакомым.


[Эдгар Аллан] По уже несколько недель жил в Балтиморе, и, поскольку Мэри с мальчиками уехала в Лексингтон, я подумал, что неплохо было бы встретиться.


Все эти годы они изредка обменивались письмами: восхищения рассказами и стихотворениями По; поздравления Линкольну с победой на выборах. Но так, как этим вечером, лицом к лицу, они встретились впервые за двадцать лет и говорили исключительно о вампирах.


Я рассказал По о Генри; о своей охоте и какая страшная правда открылась мне. Он сказал, что все так же одержим вампирами — даже подружился с одним бессмертным по имени Рейнолдс, и это вплотную приблизило его к раскрытию одного «зловещего замысла». Он говорил уверенно, с великим воодушевлением, и его словам можно было поверить, если бы он был трезвым. Он выглядел уставшим. Сказались годы пьянства. Жизнь была не очень добра к нему. Любимая жена оставила эту Землю, а успех не принес богатства.


— Эти люди были на краю смерти, — сказал Линкольн. — Сложены, как бочки в подвале — а нужная температура крови поддерживалась газовой горелкой. Есть ли предел жестокости у этих вампиров?

По улыбнулся и выпил.

— Полагаю, вы слышали о Кровавой Герцогине? — спросил он.

Выражение лица Эйба показало, что нет.

— Вы? — спросил По. — Повидавший столько вампиров? Тогда я хочу попросить вашего внимания, это моя любимая история — и немаловажная часть в истории страны.

— Елизавета Батори принадлежала к цвету венгерской аристократии, — начал По. — Красивая, из богатой семьи. Одна беда, она была вынуждена делить постель с нелюбимым человеком — человеком, которому ее пообещали еще в двенадцатилетнем возрасте, графом Ференцем Надасди. Он был заботливым мужем и потакал любым ее прихотям. Но он не ведал, что она, в свою очередь, потакает любым прихотям своей истинной любви, черноволосой, с бледной кожей даме по имени Анна Дарвалиа. Эти двое были любовницами. Неизвестно…

— Две женщины… любовницы?

— Тривиальный случай. Итак, неизвестно, в то ли время, когда Елизавета узнала, что Анна — вампир, или в то время, когда она сама уже стала вампиром, но в какой-то момент времени они решили, что созданы прожить вечность вместе. После таинственной смерти графа в 1604 году, любовницы стали нанимать молодых крестьянских девушек в свой замок Каштиц{30}, обещая неплохую плату за них их семьям. На самом же деле эти девушки были принесены в жертву… у них забирали и кровь, и жизнь. В конечном итоге, Елизавета и Анна убили больше шести сотен девушек за три года.

— Боже мой…

— Но, что гораздо хуже, они находили особую прелесть в жутких, унизительных, самых болезненных способах убийства. Девушек пытали. Потрошили. Поедали в течение нескольких дней, поддерживая жизнь. Некоторых подвешивали за руки и ноги. Елизавета и Анна ложились внизу, с помощью ножа делали маленький надрез на коже жертвы, после чего кровь начинала течь тонкой струйкой на их тела, а они в это время предавались любви. Некоторых распинали, прибивали руки к деревянному…

— Умоляю, По, давайте опустим эту часть. И что было дальше?

— В конце концов, крестьяне кое-что поняли и взяли замок. Внутри они обнаружили подземелье, уставленное железными клетками. Полумертвые жертвы со следами укусов на руках и животах. У некоторых девушек лица были опалены пламенем до черных костей. И никаких следов вампиров. Был процесс, и каких-то двух невинных женщин сожгли в огненной шахте, чтобы успокоить крестьян. Но настоящие Елизавета Батори и Анна Дарвалиа исчезли.

Ужас, Линкольн… ужас, сколько эти женщины убили за столь короткое время… как эффектно и с каким воображением они убивали… ими нельзя не восхищаться.

— Это отвратительно, — сказал Линкольн.

— Верно, жизнь может быть восхитительной и отвратительной сразу.

— Но ты обещал мне важную часть истории нашей страны. Умоляю, это что, урок, который нам необходимо извлечь, или ты просто разыграл старого друга?

— Урок таков, мой старый друг: Елизавета Батори, в конечном итоге, и есть главная виновница того, что в Америке поселились вампиры.

Теперь По совершенно овладел вниманием Эйба.

— Слава о ее зверствах прокатилась по всей Европе, — сказал он. — Слухи о Кровавой Герцогине и сотнях убитых ею девушек. В течение десятилетий, столетий тихое терпение сменилось лютой ненавистью. Никогда еще простая легенда не приводила к такой вспышке гнева! Прошли те дни, когда вампиры воспринимались как часть реальности, прошел страх перед ними. Охотники на вампиров стали появляться от Англии до Хорватии, они учились друг у друга, и преследовали нежить по всему континенту. Преследовали их по канализациям и грязным трущобам Парижа. По темным аллеям Лондона. Вампиры стали ночевать в могильниках. Опустились до собачей крови. Овцы пожирали львов! Быть вампиром в Европе стало невыносимо. Им же хотелось свободы. Свободы от преследователей. Свободы от страха. И где же они нашли такую желанную свободу?

— Америка.

— Америка, Линкольн! Америка — рай, где им никто не мешает наслаждаться кровью. Место, где в семьях по пять, по восемь, по десять детей. Им нравится беззаконность. Бескрайние просторы. Им нравятся глухие деревни и порты, где полно приезжих. Но больше всего, Линкольн, им нравится здешнее рабство. Именно здесь, в отличие от другой цивилизованной страны — здесь они могут упиваться кровью и не бояться кары!

Когда Английские корабли пришли к нашим берегам, чтобы вернуть нас под контроль Старого Света, все вампиры Америки участвовали в борьбе за независимость. Они были у Лексингтона и Конкорда. У Тайкрндерога и Мур-Крик. Некоторые вернулись в свою родную Францию и убедили короля Людовика отправить сюда флот. Они такие же американцы, как вы, Линкольн. Истинные патриоты — для них выживание Америки означает их собственное выживание.

— Я слышал разговоры о них в Капитолии, — прошептал Эйб. — Даже там заметно их влияние.

— Они повсюду, Линкольн! И уже укоренились здесь, так же, как в свое время в Европе. Как долго мы сможем выносить это. Сколько вампиров должно поселиться здесь прежде, чем о них будет знать каждый? И что из этого выйдет? Думаете, добрые жители Нью-Йорка и Бостона станут мириться с таким соседями? Вы же понимаете, что далеко не все вампиры так сдержанны, как ваш Генри и мой Рейнолдс.

А теперь представьте, Линкольн. Представьте, что было бы с Европой, если бы не было Америки, куда можно сбежать. Как долго львы позволяли бы резать себя овцам? Сколько прошло бы времени, пока они вновь не стали бы львами?

Эйб молчал, мысленно представляя себе эту картину.

— Говорю вам, — сказал По. — Великие несчастья ожидают нас.


xxxxxxx


Зловещее предсказание По сбылось — сбылось для него самого.

3 октября 1849, меньше, чем через восемь месяцев после его встречи с Эйбом, По был найден бредущим по улице Балтимора, полумертвый, потерянный, в одежде, которую сам никогда бы не надел. Он был незамедлительно доставлен в больницу Вашингтонского Колледжа, где доктора попытались диагностировать его недуг.

Пациент страдает от лихорадки и галлюцинаций. Приходя в сознание, постоянно произносит слово «Рейнолдс». Симптомы типичны для тифа, однако, стремительный прогресс заболевания предполагает иную причину. Его случай безнадежен.

В воскресенье, 7 октября, в пять часов утра По очнулся.

— Господи, спаси мою душу, — сказал он и ушел навсегда.


Рис. 7- С. Эдгар Аллан По и Авраам Линкольн. Студия Мэтью Б. Рэди, Вашингтон, Округ Колумбия. 4 февраля 1849.


IV



5 марта 1849, не успев как следует начаться, закончилась конгрессиальная часть карьеры Эйба. Его не переизбрали на второй срок.


Избрание в депутаты конгресса… не оправдало моих ожиданий. Я был вынужден на два года оставить жену и сорванцов, но теперь меня ничто не удерживает от возвращения в Иллинойс.


Он вернулся в Спрингфилд и с головой погрузился в юридическую практику, которую временно оставил на тридцатилетнего юриста Уильяма Х. Херндона (который напишет исчерпывающую, хоть и достаточно спорную биографию Линкольна вскоре после его убийства). Эйб хорошо позаботился о том, чтобы темная сторона его прошлого была тщательно скрыта от молодого партнера.

Теперь он писал рекомендательные письма для друзей, которым требовалась помощь. Участвовал в процессах по всему Иллинойсу. Играл с мальчишками и совершал долгие прогулки с женой.

Он жил.


Прошли и когти, и клыки

И бесконечный грех.

Мне нужен мир в душе и жизнь,

Простая, как у всех.

Но судьба распорядилась иначе.


xxxxxxx

Эдди Линкольну было три года, десять месяцев и восемнадцать дней, когда он умер.

Запись от 1 февраля 1850, через несколько часов после того, как его сына не стало.


Я потерял моего маленького мальчика… Такое великое горе.

В жизни нет счастья.


Нет причин предполагать, что смерть Эдди связана с вампирами. Он был болен с декабря (предположительно, туберкулез) и все это время угасал постепенно, его мать неотступно находилась при нем, натирая ему грудь бальзамом, что, в итоге, не помогло.


Мэри не может оставить умирающего Эдди одного. Она держала его бесчувственное тело на руках у своей груди, баюкала всю ночь… пока он не ушел.


Никогда больше Мэри не позволяла себе такое поведение. Даже когда похоронила еще двух сыновей, она не горевала по ним так, как по «Ангелочку». Три дня, прошедших после его смерти, она не ела, не спала и не переставала плакать.


[Мэри] безутешна. Еще и потому, что я не знаю, как приободрить ее. Написал несколько слов Спиду и Армстронгу, попросил их приехать. Получил письмо от Генри с соболезнованиями и обещанием появиться [в Спрингфилде] не позже завтрашнего полудня. Как он узнал, что Эдди больше нет, не представляю.


Эдди похоронили на кладбище Хатчинсона, в нескольких кварталах от дома, где жили Эйб и Мэри.


Я держался за Боба и Мэри на протяжении всей церемонии, мы плакали. Армстронг и Спид стояли рядом, как и другие наши друзья и близкие. Генри стоял неподалеку, не желая своим присутствием вызвать лишние подозрения Мэри и тем усугубить мое горе{31}. Тем не менее, он проследил, чтобы я получил его записку. Где он вновь выражал соболезнования… и напоминал о другом пути.

Пути, пройдя которым, я бы снова увидел своего мальчика.


Несмотря на то, что желание увидеть сына живым было невыносимым, Эйб все же внял голосу разума.


Он бы навсегда остался маленьким. Ангел-убийца. Я бы не вынес мысли, что он будет служить темным силам. Учиться убивать, чтобы выжить. Я не мог обречь на ад собственного сына.


Мэри написала стихотворение (возможно, с помощью Эйба), которое было опубликовано в «Вестнике Штата Иллинойс» сразу после похорон. Последняя строка выгравирована на надгробии Эдди.


Ночной звезды окончен срок

Сияло и ушло…

Так цвет ушел с лица и губ,

И все твое тепло.


То ангел смерти тьмой ночной

Пришел, позвал тебя с собой.


Как мрамор, лоб белеет твой

Лицо и рот тверды

Чернеют волосы — печать

Злой смерти и судьбы


Теперь тебе, бутон прелестный

Навек цвести в саду небесном.


Блаженно милое дитя

В короне золотой,

Что арфой славу воспоет,

Пусть будет Бог с тобой.


Тебе, мой Эдди, ангел снов

Познать господнюю любовь.


Мой милый мальчик, в добрый путь,

Мой Эдди, в добрый час,

Хоть ты теперь в ином краю

И не услышишь нас.


Твой дом у солнца, друг прелестный,

Тебе — жить в Царствие Небесном.

Загрузка...