Атомный век

Глава 3.Кец и Скрипей

В час ночи Спас снова подал голос. Берзалов в этот момент был занят исключительно разведкой, впрочем, голубой экран СУО был мёртв. Вначале на нём, правда, ещё отражались синие «галки» «своей» техники, но постепенно и они пропали вместе с последним постом и «секретами» бригады.

Граница ответственности бригады определялась не только реками, впадающими в Дон, но и радиоактивным фоном местности. Никому не хотелось сидеть на зараженных землях, хватать свою полугодовую дозу за два часа, даже если ты регулярно принимаешь цистамин. Никаких войск не хватит для ротации. Или все быстро — быстро вымрут, или надо менять людей каждые полчаса. Легче было вообще не входить в радиоактивные зоны, а если входить, то во всеоружии, в костюмах химзащиты, внутри бронетехники, под избыточным давлением, а потом проводить полную дезактивацию, если есть, конечно, где проводить. Да и какой смысл контролировать эти радиоактивные зоны? Никакого. Маета одна и головная боль для командования, но только не для разведки, которую разве что сюда одну и пускали поглазеть на всякие чудеса и по возможности унести ноги живыми. Глубокой же разведкой мало кто занимался. Глубокая разведка требует смелости в принятии решений, а главное — значительного повода. Вот такой повод и нашли, думал Берзалов, безуспешно вглядываясь в экран СУО, на котором вслед за бегущим по кругу лучом отражался рельеф местности в радиусе двух километров. При желании можно было, конечно, поменять масштаб изображения, но результат был один и то же: вокруг раскинулась пустыня, без жизни, без крова, хотя луч то и дело выписывал очередные развалины строений, а бортовой вычислительный комплекс ставил «галку» с номером. Однако «галки» эти были нейтрального зелёного цвета, потому что тепловизор не замечал в развалинах жизни: ни движения, ни тепла. Потом СУО лишние «галки» стирала, но тут же ставила новые, и так до бесконечности. Раза три, правда, в кустах справа мелькали неясные тени, но они были слишком мелки и принадлежали животным, так что тепловизор хотя и реагировал, СУО их не дифференцировала — собака она и есть собака. Сканер же, который засекал любой радиосигнал в радиусе ста километров, тоже упорно молчал.

Шли по правилам: если первый борт своей пушкой и приборами был нацелен направо, то второй, которым командовал старший прапорщик Гаврилов, и который вёл Дубасов, смотрел влево и тоже готов был открыть огонь без команды.

Иногда с какой‑либо стороны появлялись бесшумные тени — волки, огромные, как телята, преследовали недолго и, убедившись, что нечем поживиться, отваливали в сторону. Они давно уже стали сущим наказанием, и в них стреляли при первом случае. Вот и сейчас Колюшка Рябцев вдруг схватился за рукоять наводки орудия и даже стал её вращать.

— Отставить! — приказал Берзалов. — Демаскируешь!

В башенке было сумрачно, горела подсветка и тлели экраны. Тепловизор периодически «засыпал». Колюшка Рябцев, которого Берзалов посадил наводчиком — оператором, чуть ли не зевал со скуки. Впрочем, это была иллюзия из‑за его жуткого розового шрама, пролегающего от уха до рта. Берзалов хотел было на всякий случай сделать Рябцеву замечание, да потом понял, что боец просто устал. Следовало поменять его, да где найдёшь не уставшего бойца.

На этот раз командование расщедрилось и с барского плеча выделило на операцию американские таблетки CBLB502. Они были хороши тем, что в отличие от цистамина, от которого можно было элементарно заработать язву желудка, не давали побочных эффектов и, разумеется, были более действенны, а ещё поговаривали, что CBLB502 воздействует на клетки даже после облучения, хотя лично Берзалов на себе, разумеется, ничего не ощущал.

В окрестных землях бродили самые разные люди — в основном больные, голодные и несчастные, которые, казалось, всё ещё пребывали в шоке и не знали, что им делать, куда идти и к кому обращаться. Однако попадались и такие, которые выпадали из общей закономерности. Называли их «дубами» за непреклонный нрав и дикость. Бились они до последнего и в плен не сдавались. Предполагали, что радиация оказала на них странное действие, разрушив все социальные связи. Они дичали, утрачивали способность говорить и общались исключительно с помощью криков. Лично Берзалов с ними не сталкивался, но слышал множество рассказов от людей бывалых, которые выходили из зараженных районов. Считалось, что «дубов» следует убивать сразу, не входя с ними в контакт, потому что они обладают гипнотическими способностями и отчасти опасны. Хотя, по мнению Берзалова, это было преувеличением. Как можно загипнотизировать человека без его желания? Никак! Нонсенс!

Напряжение первых часов движения постепенно спало, и было даже приятно катить по трассе Москва — Анапа — пустынной, как северный полюс.

Трасса была идеальной, словно здесь не прокатилась термоядерная война, словно они с Варей и компанией катили к этому самому синему морю, словно она сидит вместо наводчика — оператора, поэтому Берзалов влево старался не смотреть, чтобы видение не рассеялось. Плоский свет синих фар вырывал из темноты сухую придорожную траву и указатели тех городов, посёлков и деревень, которые уже не существовали. И небо — оно висело так низко, что за него, казалось, можно было зацепиться антенной. А ещё, конечно, брошенные во множестве авто: и грузовики, и автоцистерны, и легковушки — и целые, садись и езжай, и словно разорванные — одни остовы — по кюветам, по полям, в лужах и болотах — как будто их нарочно раскидала непонятная сила, а ещё какие‑то фанерные развалюхи, крытые кусками шифера, бесконечные трубы, то целые, то измятые гусеницами, и бочки, бочки, бочки — ржавые и никому не нужные.

Засмотрелся Берзалов на этот хаос, вроде бы похожий на то, что было у них в Серпухове. Только здесь всё выглядело зловещим, словно было наполнено непонятным смыслом и угрозой.

Вот тогда‑то Спас и произнёс одну единственную фразу: «Пора, счастье проспишь, уродец!» Что значит «пора»? — страшно удивился Берзалов, но ослушаться не посмел, только мысленно выругался: «Вашу — у-у Машу — у-у!..» Довел его Спас до ручки своими замечаниями.

Так или иначе, но на сто тридцать пятом километре, там где торчала вышка непонятного назначения, он отдал команду свернуть с трассы на Хмелец, не доезжая, разумеется, до Ельца. Такой манёвр был оговорен с Якушевым заранее, только сделал Берзалов это гораздо раньше, чем было запланировано, да и свернул он не направо, собственно, в нужную сторону, а — налево, с тем, чтобы обойти Елец восточнее. Чёрт его знает, подумал он, может, я ошибаюсь, может, перестраховываюсь, но с трассы надо убраться именно здесь и в этот момент, и именно в эту сторону, иначе… Впрочем, что «иначе», он не знал. Спас не сообщал о подобных мелочах. Это было ниже его достоинства. Просто Берзалов сделал то, что Спас попросил. Разумеется, он понимал, что топлива может и не хватить даже в одну сторону, но надеялся разжиться им по пути. К тому же восточнее Ельца радиация была меньше. Берзалову даже не надо было смотреть на карту. Она у него была в голове — узкий клин, естественного зелёного цвета, протянулся через Донское до Усмани, где было всего — навсего каких‑нибудь пять рентген в час. При таком уровне можно было не опасаться умереть в ближайшие два года. Тоже игра природы. В год войны ветра дули так, что радиация легла, как лепестки ромашки. И теперь предстояло ехать от одного лепестка к другому. Так по крайней мере, планировали в штабе. Как ни хотелось Берзалову найти оба сгинувших бронетранспортёра, а тем более вертолёты, однако задание было важнее.

— Филатов, — приказал Берзалов водителю, — сворачивай влево. Федор Дмитриевич, вы слышите меня?

— Я здесь, — отозвался Гаврилов, который находился во втором бронетранспортёре.

Его бронетранспортёр шёл на расстоянии пятидесяти метров и неизменно высвечивался на экране под синей «галкой» номером один.

— Обойдём районный центр восточнее, а потом снова выйдем на трассу в районе Задонска.

Первые две группы разведчиков, которые погибли, двигались в других направлениях: капитан Веселов шёл через Орел — Курск — Белгород, старший лейтенант Жилин взял севернее через Железногорск. Первая группа пропала на пятые сутки в квадрате двадцать два, вторая продержалась целую неделю. К сентябрю и ноябрю все сроки вышли, и получилось, что сгинули, словно растворились в пространстве, полсотни человек. Причём людей опытных и дисциплинированных. Вертолёты же, все, как один, сгинули в районе городка Поныри на севере Курской области. Было, о чём задуматься. Нет, решил Берзалов, мы будем хитрее. Мы эти районы обойдем. Нечего туда соваться. И я знать ничего не знаю. Пусть их кто‑то другой ищет, у нас главное задание — неизведанная область. Район девять.

— Товарищ старший лейтенант!.. — раздалось в наушнике.

— Да, я слушаю.

— Как бы мы здорово не отклонились от маршрута, — высказал свои сомнения Гаврилов, и голос его, измененный дешифратором связи, был странен.

— Правильно делаем, — бодро отозвался Берзалов, которого тоже терзали сомнения.

— Я что‑то не понял, дурилка я картонная… — озадаченно высказался Гаврилов. — Дальше сплошные радиоактивные поля.

— А вы обратили внимание, товарищ прапорщик, что первые две группы пропали как раз на чистой территории. Мы сейчас вроде бы как проигрываем в расстоянии, зато выигрываем в безопасности. Наша задача продержаться, как можно дольше.

— Ага, — согласился Гаврилов. — А горючее?..

— Обнаружим! — уверенно ответил Берзалов, хотя он, разумеется, сомневался. — Выйдем на какую‑нибудь узловую станцию или склад найдём. Не может быть, чтобы всё сгорело. Заправок на трассе миллион.

— Я не подумал об этом, — признался прапорщик. — Может, он нас здесь и не ждёт?

— Кто, «он»? — уточнил Берзалов.

— Наш… невидимый противник, — отозвался, нисколько не смутившись, Гаврилов.

— Будем надеяться, — отозвался Берзалов, хотя не разделял точки зрения прапорщика. Ему казалось, что его, противника, они встретят ближе к Харькову, где ему самое место. Продвинемся, обойдём по кругу, а потом уже будем бояться, думал он. Чтобы не побить ничей рекорд, мы пойдём другим путём.

И тут Колюшка Рябцев закричал, как оглашенный:

— Вижу!!! Вижу!!! Вижу!!!

— Да не ори, ты! — одёрнул его Берзалов, у которого в ушах аж зазвенело. — Оглашенный!

Прапорщик Гаврилов сказал в микрофон своим спокойным голосом, в котором, однако, звучали басовитые нотки:

— Я тоже вижу… Дурилка я картонная!.. Ох, картонная… Дубасов!!! Да не суйся ты вперёд, не суйся… мать твою… притормаживай… притормаживай…

Только после этого на экране СУО высветилась красная «галка» под номером пятнадцать. В этот момент они двигались по второстепенной дороге, и скорость уменьшилась наполовину.

— Стоп! — скомандовал Берзалов как раз перед началом квартала.

Бронетранспортёр остановился, как сноровистая лошадь, дёрнувшись корпусом вперёд, а потом — назад. Берзалов больно ударился плечом о решетку вентилятора, а Бур, который сидел впереди, рядом с водителем, выругался матом.

— Филатов! — возмутился Берзалов, — это что тебе, ралли Формулы один? — и не слушая его объяснений перешел к делу: — Чок! Рябцев старший! Архипов и Бур, за мной! — крикнул он, выскакивая через верхний люк.

Этому предшествовала минутная слабость. Казалось бы, он всё делал автоматически, как делал до этого сотни раз. Однако у него было такое ощущение, что он едва преодолевает слабость. Каждое движение давалось с трудом, словно воля была парализована, и он так разозлился на себя, что буквально заставил двигаться тело. Прыжок на землю стоил ему резкой боли в правой лодыжке, и несколько секунд он хромал, не замечая, что идёт дождь — тёплый, редкий, мелкий, и что самое время рассвета, однако небо едва угадывалось — тёмное, низкое, и почти ничего не было видно, пока вдали не блеснула молния. Только тогда он увидел то, что вначале принял за гладкую, блестящую поверхность — грязь на дороге, а плоские тени, как декорации на сцене: корявые деревья — сосны, вязы с голыми верхушками, угрюмо цепляющиеся за низкое небо. Утешило одно: Архипов и Бур покинули бронетранспортёр ещё нерасторопнее и теперь стояли перед ним, испуганно озираясь и невольно втягивая головы в плечи — после тёплого бронетранспортёра снаружи было немного зябко.

— За мной! — скомандовал Берзалов, чисто машинально передергивая затвор автомата и ставя «переводчик» на очередь.

В его чудо — шлеме было встроено забрало «мираж»: в режиме полутени одновременно можно видеть то, что видишь ты и то, что видит твой партнёр. Такой чудо — шлем был только у Берзалова, его заместителя и у обоих командиров отделений.

Естественно, что Берзалов забрало не опустил: ночью «мираж» был малоэффективен из‑за невысокой контрастности инфракрасного излучения. Берзалов подумав, что, кто бы там не был в этой темноте, он очень даже неосторожен, раз позволил себя обнаружить. А ещё он помнил свет в окне и нашёл на карте здание школы, что позволило им идти не вслепую, а целенаправленно: через две улицы на третью, где были обозначены сквер и спортивная площадка.

Снова ударила молния — далеко, так что звуки грома донеслись лишь через несколько секунд. Мир стал плоским, как бумага. В темноте на мгновение высветился бетонный забор и какие‑то строения типа трансформаторной будки и конечно же, дома с блестящими стёклами — всё с длинными, контрастными тенями — всё неживое, мертвое. За будкой находился детский сад, такой заросший, что его пришлось обходить вдоль забора.

— Товарищ старший лейтенант!.. Товарищ старший лейтенант!.. — раздалась в наушниках мольба Бура.

— Ну?.. — ответил Берзалов, ожидая следующую вспышку с юга, где шёл настоящий ливень и где сейчас по земле бежали бурные потоки радиоактивной воды.

— Я автомат не взял… ага… — в голосе Бура слышались истерические нотки.

— Почему? — терпеливо спросил Берзалов, безуспешно вглядываясь в темноту и жалея, что не захватил ночной бинокль. С другой стороны, молнии слепили бы.

— Ну вы же сами назначили меня огнемётчиком, а автомат я в кузове оставил…

— А что ты взял? — уточнил Берзалов, все ещё спокойный, как слон.

— Ничего… ага…

— Тьфу ты! Вашу — у-у Машу — у-у!.. — Берзалов выругался и оглянулся.

Бронетранспортёра уже видно не было. Посылать бойца назад было опасно — заблудится, как пить дать. Потом ищи дурака. Если же вернуться втроём — можно было лишиться оперативной неожиданности. Может, противник их уже засёк и меняет дислокацию? Хотя, с другой стороны, Ефрем Бур был отчасти прав — тащить с собой такую бандуру, как «шмель — м», глупо. Правда, огнемётчику автомат был не положен, в бою его прикрывали другие стрелки. Однако в нынешней ситуации один боец был за троих. По — другому никак не получалось. На то она и разведка, чтобы в ней все были универсалы.

— Почему?

В темноте лицо Бура белело, как алебастровая маска.

— Не успел… — произнёс Бур таким тоном, словно во всём был виноват Берзалов и Архипов в придачу.

— Архипов! Иван! — начал заводиться Берзалов, — почему не следишь за бойцом?!

— Виноват, — бодро ответил Архипов, и глаза его недобро блеснули.

Архипов был славен тем, что из ста очей выбивал девяносто девять, а автомат был естественным продолжением его руки. Командиром он был хорошим, понимал, что к чему, и держал подчиненных в ежовых рукавицах, особенно таких, как Бур.

— Бур, ещё одна подобная выходка, будешь за подразделением рюкзаки таскать! — разозлился Берзалов.

— Слушаюсь… — промямлил Бур.

— Слушаться надо было маму, — съязвил Берзалов в своей обычной манере сквозь зубы. — А здесь война, здесь надо думать головой! На черта мне боец без оружия?! Какая от тебя польза? Мишень ходячая!

Бур едва не провалился от стыда под землю. Даже в темноте было видно, что уши у него стали пунцовыми, а губы дёргались, как у паралитика, но ничего не произносили. Да и какие оправдания можно было привести в данной ситуации? Никаких. Так что получалось, Бур был кругом виноват, от ушей до пяток. И даже дыхание его было виновато.

— Товарищ старший лейтенант, — сжалился Архипов, — я ему пистолет дам?

— Ну дай, — согласился Берзалов. — Смотри, чтобы нас не подстрелил. А откуда у тебя пистолет?

— Трофейный…

— И глаз, и глаз за ним, а то куда‑нибудь убежит!

— Слышал, боец?! — раздалось за спиной, и, кажется, Бур заработал оплеуху, но Берзалову было всё равно, как Архипов будет муштровать Бура, лишь бы был результат.

Не оборачиваясь, Берзалов проскользнул между домами. Только теперь он обратил внимание на дождь и к нему словно вернулся слух — дождь шелестел тихо, неназойливо, почти как в Санкт — Петербурге, когда они встречались с Варей. Некоторое время он думал о ней, вспоминал кусочек их короткой семейной жизни, в которой всё — всё было просто великолепно — даже их мимолётные ссоры, из‑за которых он страдал и которые теперь казались милыми — милыми. Затем вдруг невдалеке раздался собачий лай. Обычно так собаки лают не когда обнаружен посторонний человек, а от скуки, от тоски, что, собственно, соответствовало моменту и обстановке — атомному веку и мрачному городу. Совсем близко промелькнула тень, и Берзалов тихо поцокал. Полез в боковой карман, где у него была початая пачка печенья. С собаками он умел обращаться ещё с детства.

Пёс вынырнул из темноты в тот самый момент, когда ударила очередная молния и мир в очередной раз стал плоским, как бумага. Разумеется, пёс услышал шелест упаковки и, навострив уши, послушно уселся перед Берзаловым.

— Хороший… — обрадовался Берзалов, — хороший…

Пёс напомнил ему сеновал и давний — давний момент жизни, когда он подкармливал щенков конфетами «золотой ключик». Щенки вылезали между прессованными тюками сена и, урча, лизали угощение. Тогда он выбрал себе Рекса. Хорошее было время, беззаботное, а главное — мирное, и от этого приятное сердцу.

— Товарищ старший лейтенант, — почтительно спросил Архипов, с опаской заглядывая через плечо, — не боитесь?

— Не боюсь, — ответил Берзалов и протянул псу печенье.

Тот взял осторожно, не жадно, едва коснувшись брылами руки, из чего Берзалов сделал вывод, что пёс не голоден и знаком с людьми. Он скормил ему полпачки, потрепал по холке, и они стали друзьями. Однако на Бура пёс почему‑то зарычал. Архипов, сияя, как медный тазик, сдавленно засмеялся, тем самым ставя Бура на самую низшую ступень иерархии, даже ниже пса. А как ты хотел? — подумал Берзалов. Назвался груздем, полезай в кузов. Нет у нас времени, читать лекции, как себя вести в разведке, надо схватывать на лету.

— Тихо! — замер он и прислушался.

В городе родился жуткий звук, словно кто‑то открыл ужасно — ужасно скрипучую дверь. Звук был таким мощным, что от него задрожал воздух и по коже пробежали мурашки. Пёс вдруг вырвался из рук, словно его окликнули, и растворился в темноте.

— Я боюсь… я боюсь… — подал голос Бур, отступая и упираясь спиной в стену дома. Его зубы клацнули, как старый, ржавый капкан.

— Заткнись… — посоветовал ему Архипов, стараясь определить направление звука, но это сделать было трудно, казалось, звук приходит одновременно со всех сторон. Он словно был частью пространства и не имел конкретного источника. Странный был звук. Таких звуков на земле не бывает. Кажется, что Бур даже всхлипнул. У него были все основания пожалеть о своём опрометчивом желании попасть в глубокую разведку.

И тотчас в наушнике раздался заботливо — тревожный голос Гаврилова:

— Роман Георгиевич, у вас всё нормально?

— Нормально, — ответил Берзалов. — А у вас?

— Нормально, заняли оборону, ждём вас. А что это было?

— Не понял. Скрип какой‑то.

— Мы тоже ничего не поняли, но звук больно нервный, аж за живое берёт.

— Ладно, до связи, — отключился Берзалов и скомандовал: — Вперёд…

После молнии наступила темнота. Они рысцой пересекли дорогу и спрятались за домом на противоположной стороне улицы.

Казалось, город, название которого Берзалов забыл, спал. Спали люди в нём, спрятавшись от дождя, спали большие и малые предприятия, магазины, заводы и фабрики — с тем, чтобы утром проснуться и заняться своими обычными делами. А утром забегают машины, троллейбусы будут подвывать, набирая скорость, на рынке будут переругиваться торговки семечками, потянется люд со всех сторон, и закипит та обыденная и милая сердцу жизнь, которую мы безвозвратно утратили. По крайней мере, Берзалову так казалось. Он уже и не чаял увидеть то светлое будущее, о котором пророчествовал его друг Славка Куоркис. Тогда бы он испросил отпуск на неделю и смотался бы в Санкт — Петербург, к Варе, и они куда‑нибудь закатились бы, или в Лосево, или в Выборг, чтобы бесцельно бродить, глазеть, обедать в ресторанчиках и заниматься любовью в гостинице. И если прошлое и будущее перемешалось для него во что‑то невероятно сложное и чувственное, то реальность была такова: вернулся пёс и, сунув морду под руку, потребовал вторую половину пачки. А ведь он прав, решил Берзалов, прошлое не даёт нам потеряться в настоящем, и от этого никуда не денешься, это наш крест.

— Товарищ старший лейтенант… — прошептал Архипов так, как молятся на икону, — свет…

— Вижу… — отозвался Берзалов почти‑то с облегчением, потому что угроза, таящаяся в темноте, перестала быть таинственной и приняла зримые очертания.

И действительно, после очередной, почти что беззвучной вспышки, темнота не сделалась полновластной хозяйкой мира, а словно разделилась на до и после молнии, да и сам мир из плоского вдруг стал привычным, трехмерным и не таким жутким, потому что на стене углового дома лежали блики огня.

— Близко, — согласился Берзалов, — совсем близко… — и невольно перешёл на тот бесшумный шаг, которым привык подкрадываться к противнику.

Нет, он практически не боялся, но испытывал страшное сопротивление, словно тело двигалось против воли, словно Спас предупреждал таким странным образом и даже в чём‑то переусердствовал. Бур усердно сопел с пистолетом в руках. Архипов двигался, как тень, на цыпочках, держа автомат наперевес, как держат его профессионалы — стволом вниз, предпочитая не вскидывать, а одним движением проложить «дорожку» в сторону противника, потому что в ближнем бою нет времени прицелиться. И Берзалов внезапно подумал, что совершил величайшую ошибку, поддавшись страху и отправившись на разведку самолично. Таким образом, он в один момент поставил на кон судьбу всего задания. Если меня сейчас убьют, думал он, то Гаврилов не справится, а может, и справится, кто его знает? Но это ещё вопрос. Однако то, что я бездумно рискую, совершенно очевидно. Хотя по — другому я не могу, я просто обязан был что‑то сделать, иначе можно свихнуться от этих мыслей и неуверенности. Страх сильнее рассудка. Он делает тебя рабом. Выжимает из тебя все соки, если… если с ним не бороться, ты погиб. Поэтому я правильно отреагировал. В данном случае риск оправдывает цель. Только всё надо сделать с умом.

Пока он так думал, снова появился чёрный, остроухий пёс и, оглядываясь и кружа, повёл их. Они беззвучно, как кошки, пересекли за ним квартал, прячась в тени домов, и вышли на следующую улицу. Пару раз пёс оглянулся, словно призывая следовать за ним, и глаза его, как казалось, Берзалову, блеснули голубым светом. Если кто‑то и глядел из слепых окон, то вряд ли что‑то заметил. Разве что неясные тени? Но мало ли теней в этом чёрном, плоском мире?

Свет горел в окнах школы втором этаже. И хотя он был не ярким, а скорее тусклым и жёлтым, всем он показался чуть ли не прожектором в ночи. Что же это такое? — с тревогой подумал каждый, а Бур даже перестал дрожать и принялся, сжимая пистолет, таращиться так словно из‑за каждого угла на него вот — вот выскочит «дуб» или какой‑нибудь монстр. Впервые у Берзалова что‑то отпустило в душе и на какое‑то мгновение он расслабился и стал тем прежним, каким себя, собственно, воспринимал.

Должно быть, кто‑то жёг костер на кухне, потому что свет дрожал, а в углу окон были видны следы от копоти и кафель на стене, а ещё форточка в крайнем окне была открыта и лёгкий дым струился из неё.

— Чок! — Берзалов жестом показал, что Архипов прикрывает его справа, а Бур идёт последним, оберегая тыл. Правда, с его пистолетом это было проблематично.

Слово же «чок» означало «внимание, собраться и не болтать и вообще, думать о вероятном противнике, тогда есть шанс не быть убитым первым».

По краю школьного двора промелькнул пёс и пропал там, где была дверь. Берзалов снова дождался вспышки молнии и, пробежав под звуки далёкого грома до крыльца, проскользнул внутрь. Конечно, это было не по правилам. Конечно, надо было выждать, прислушаться. Давно забытое ощущение «голой спины» вернулось к нему, и он с облегчением почувствовал прежнюю уверенность, страх же перешёл в ту стадию инстинкта, когда он становится помощником, а не врагом, ослабляющим тело.

— Чок!

Они замерли, возбужденно дыша в тамбуре и обратившись в слух. Шелестящий звук дождя стал глуше, и каждый из них пытался уловить в нём что‑то новое, идущее сверху, со второго этажа. Но было тихо и даже сонно, как только может быть сонно на рассвете, когда всё и вся спит и видит последний — последний сон.

Берзалов толкнул от себя следующую дверь. Она открылась на удивление бесшумно, и они очутились в школьном вестибюле, где с одной стороны когда‑то была гардеробная, а с другой — буфет. Но теперь всё было разгромлено и валялось на полу грудами мусора. Пахло, как обычно пахнет в заброшенных помещениях, тленом и пылью, а ещё примешивался слабый запах костра.

Есть удивительное свойство у цивилизации: в отсутствие человека всему моментально приходить в упадок, Дальше будет только хуже, думал Берзалов, осторожно ступая между экспонатом человека в натуральный рост с оторванными руками и старым плакатом по географии, дыра на котором находилась как раз там, где была Африка. Мысли текли привычно, как старое русло реки. Он снова вспомнил Варю, сказал себе, что любит её, а какую‑то там Олю, которую он уже и не помнил — не любит, что Славка Куоркис — верный друг, а Жора Твердохлебов из их курсантской роты, должно быть, уже погибший, никуда не годится как командир, потому что задирает нос и вообще ведёт себя заносчиво даже со своими, что Федор Дмитриевич мужик что надо, с умом, а Генка Белов — балаболка, что жизнь сложна и опасна в новый атомный век, что…

— Чок! — услышал он в наушнике предупреждение Архипова да так и замер с поднятой ногой.

Движение пришло сбоку из крыла, где, как и в любой школе, располагались туалеты. Вслед за дуновением ветра раздался едва слышимый звук — словно ветки стучали в окна. Пёс, должно быть, решил Берзалов и метнулся, как тень, готовый разрядить рожок в любого, кто окажется на пути. Но это оказалась всего лишь оконная створка, колышущаяся от сквозняка. В узком пространстве туалета Берзалов со своим длинным АК-74М чувствовал себя не очень уверенно. Сюда бы подошел автомат с укороченным стволом, но в отделении ими не пользовались, потому что в реальном бою такое оружие было неэффективным.

Он повернулся встретился глазами с Архиповым, который всё понял без слов, и они стали осторожно подниматься на второй этаж. Под ногами скрипели песчинки, и хотя Берзалов знал, что такой звук распространяется не дальше двух — трёх метров, он всё равно двигался синхронно звукам грома, выбирая на лестничном пролете место, куда можно было смело ставить ногу. Идущим за ними Архипову и Буру было легче, они в точности копировали его движения. Молнии сверкали всё чаще и чаще, и отблески, падающие сквозь окна, ложились на школьные стены и пол. И всё равно, несмотря на все старания и ухищрения, их услышали.

Дверь в столовую оказалась выбитой. Последние три ступени Берзалов преодолевал особенно осторожно. Архипов страховал лестничный пролёт на третий этаж, а Бур, нет чтобы прикрывать тыл, бестолково топтался позади со своим никчёмным пистолетом. У Берзалова, как и у Архипова, не было времени вразумлять его.

Роман приподнялся и увидел: в центре вяло горел костер, сложенный из двух огромных тополиных стволов, поэтому и тлел он — долго и равномерно: древесина выгорала изнутри и могла гореть так всю ночь до рассвета и ещё полдня. По обе стороны бревен валялись матрасы и стояла какая‑то посуда. Но столовая, судя по всему, была пуста. Впрочем, это надо было проверить. Берзалов подал знак Архипову, а сам взял под прицел правое крыло школы. В этот момент как раз ударила молния и свет из окон упал в коридор. Берзалову он показался пустым, с парой стульев и партами в самом конце да с распахнутыми кое — где дверьми. Однако как только молния погасла, вопреки всякой логике, он увидел тень с парой глаз, которую, собственно, в темноте увидеть было невозможно. Скорее, даже не тень, а намёк на неё, похожий на человека. А ещё — если бы не вспышка молнии, взгляд не выхватил бы из пространства несоответствие глубины коридора и предметов в нём. Именно за тенью коридор был бесконечен и тянулся далеко — далеко, явно за пределы школы, и сужался в самом конце. Берзалову стало очень и очень интересно, и он решил исследовать это явление, однако в тот же момент в столовой раздались крики:

— А — а-а!!!

Берзалов развернулся и бросился на помощь Архипову. Тут ещё Бур бестолково путался под ногами, не зная, куда пристроиться со своим усердием и пистолетом руках.

Кричал мальчишка, которого Архипов крепко держал за шиворот.

— Прятался под матрасами, — сказал Архипов. — Ух, ты, чертёнок, кусается!

И так у него здорово получилось, такое было серьёзное лицо, будто он только и делал всю жизнь, что вытаскивал из‑под матрасов детей.

— Тебя как зовут? — спросил Берзалов, полагая, что Архипов‑то в своём усердии не перегнёт палку.

Однако мальчишка заорал ещё усерднее, словно призывая кого‑то помощь. Берзалова охватило беспокойства: бог знает, кто прибежит на этот крик. Может кровожадный «дуб», а может, толпа нагрянет. Так и хотелось спросить: «Чего бы орёшь?!»

— Отпусти его, — сказал Берзалов.

— Так убежит же! — возразил Архипов.

Выглядел он со своим большим лицом, с большой челюстью и огромными руками более чем застенчиво, словно говоря всем своим видом: «Я не хотел!»

— Не убежит. Правильно мальчик?.. Отпускай.

Архипов отпустил, и крик тут же прекратился. Правда, мальчишка сразу же, не успев коснуться пола, ловко сунулся вправо, влево. Берзалов, даже не сразу понял, что это обманные манёвры, и потом, когда запутался окончательно с этим сорванцом, обнаружил в руках всего лишь куртку, потому что малец ловко нырнул у него между ног и был таков. Вот когда пригодился Ефрем Бур, стоящий в дверях. Оказывается, он обладал изрядной долей ловкости, потому что умудрился при всей своей толщине ухватить пострела и плотно взять его в клещи. Лицо у Бура при этом засияло от счастья. «Вот видите, я же вам говорил, что пригожусь!»

— Молодец, боец! — похвалил его Берзалов и хмыкнул. — Ловко он меня обвёл вокруг пальца!

Пожалуй, впервые за сутки Берзалов улыбнулся. Ему даже стало весело, и на какое‑то мгновение он забыл о странной тени в странном коридоре. Ещё бы: это было похоже на незнакомый приём в боксе. Если ты его не знаешь, это не значит, что он не существует, А вот уже во второй и в третий раз будешь во всеоружии. Однажды в бою за чемпионский пояс WBA с Джинни Монгсом Берзалов получил такой комбинированный удар через руку правой и левой по печени. Фокус заключался в том, что он попал в определённое положение на средней дистанции, когда нужно было сделать шаг назад, но ты не успел сделать его. Противник этого ждал, и у него была заготовлена комбинация, как ключик к замку. Берзалов едва достоял до конца пятого раунда, потому что удар в печень очень болезненный и лишает сил. Хочется упасть, отползти в угол и там забыться. В перерыве тренер, хотя и орал на него, но смотрел, как на покойника: с отбитой печенью никто не воюет, а удар левой у Монгса был дай бог каждому. И всё же в девятом Берзалов его поймал из всё того же положения, только с опережением и не с шагом назад, а с коротким нырком под руку, когда оказываешься словно в мертвой зоне, ну, и, разумеется, с тычком в висок. От этого удара Монгс улетел в синий угол и подняться уже не мог. Хорошее было время, подумал Берзалов, весёлое и беззаботное, а я ещё и кочевряжился, не нравилось оно мне, дураку.

— Что же ты убегаешь? — вполне миролюбиво спросил он, присаживаясь на корточки перед беглецом, чтобы не пугать его и быть на короткой ноге. — Мы тебе ничего плохого не сделаем. Куртку свою потерял…

Малец извивался в медвежьих объятиях Бура с таким неистовством, что Берзалову на мгновение стало страшно за его кости.

— Мы свои, военные, никто ничего тебе плохого не сделает! Слышишь?!

Мальчишка замер, вперившись в него яростным взглядом:

— А не врёшь?!

Был он маленький, тертый, с длинными белыми локонами, торчащими из‑под синей вязанной шапки, конечно, чумазый, дальше некуда. Даже черты лица было трудно разглядеть.

— Честное военное, — с усмешкой ответил Берзалов. — Чтоб я сдох!

— Пусть он меня отпустит! — задрал малец глаза на Бура.

— А убегать не будешь?

— Не буду, — пообещал он с таким видом, что верить ему почему‑то не хотелось.

— Отпусти его, Бур.

— Правда, военные? — спросил мальчишка, поправляя на себе одежду, как очень и очень самостоятельный человек, знающий себе цену.

Куртка у него была на две размера больше, и он легко выскакивал из неё, как из простыни.

— Правда, правда, — сказал Архипов. — С севера мы.

— Врёшь… — убеждённо ответил мальчишка, — на севере жизни нет! Москвы нет! Пскова тоже нет! — привёл он свои аргументы. — Этого как его, Питера нет…

— Нет, согласен, — кивнул Берзалов. — А жизнь есть.

— Чем докажешь? — очень по — взрослому спросил малец.

— Ну не знаю… — помялся Берзалов, пряча улыбку. — Чем мы докажем, ребята? — он подмигнул на Архипову и Буру, мол, давайте, подыгрывайте.

У Архипова было очень массивное лицо, с тяжёлой, как тиски, челюстью, с остановившимся, почти бессмысленным взглядом — он слушал то ли шум дождя, то ли считал молнии. Бур же, как всегда, расслабился до невозможности, и Берзалов понял, что зря взял его, солдат из него был никакой. Не умел он ни концентрироваться, ни постигать ситуацию. А главное — не думал, совсем не думал, что место‑то опасное.

— Во! — неожиданно сказал Бур. — У меня книжка есть про Серпухов. Только она в рюкзаке.

— Бур, ты зачем всякую дрянь таскаешь с собой?! — возмутился Архипов, который отвечал за снаряжение бойцов. — Вернёшься, два наряда плац чистить!

— Да книжка та малюсенькая… — стал оправдываться Бур.

— Три наряда…

— Да я… ага…

— Четыре наряда!

— Ага… — сказал Бур.

— Ну вот видишь, — сказал Берзалов, не обращая внимание на перепалку Бура и Архипова, хотя, конечно, Бура следовало в очередной раз примерно наказать, — мы действительно с севера.

— Это ещё ничего не доказывает, — возразил малец.

— Доказывает! — дёрнул его за плечо Бур. — Вернёмся, я тебе книжку дам посмотреть, ага.

— Логично, — согласился малец.

— Тебя как зовут?

— Кец.

— Кец? — удивился Берзалов.

— Пайка хлеба на жаргоне, — со смешком объяснил Архипов, однако не теряя бдительности и внимательно следя за входной дверью.

По правде, и у Берзалова было такое ощущение, что их подслушивают. Не нравится мне коридор, ох, как не нравится, подумал он, и тот, кто там, внутри, тоже не нравится.

— В одном кармане соль, в другом — хлеб. Отщипнёшь кусочек, макнешь в соль и — в рот, — сказал Кец. — А пострелять дашь? — Кец зачарованно притронулся к автомату.

— Дам, — пообещал Берзалов. — Откуда сам родом?

— Из Липецка…

Берзалов с Архиповым понимающе переглянулись. Мальцу было от силы лет восемь. Это значило, что, по крайней мере, с семи лет он жил самостоятельно, что само по себе удивительно.

— Ну ладно… Кец, так Кец… — терпеливо согласился Берзалов, полагая, что о родителях потом расспросит. — А чего ты здесь один делаешь?

У Архипова вдруг сделалось очень тревожное лицо, и он показал жестом, что чует опасность. Берзалову уже давно хотелось убраться из непонятной школы. Впрочем, в следующее мгновение Архипов показал, что предположительно ошибся, и тихонечко двинулся к двери, держа автомат на изготовку и поводя головой из стороны в сторону, чтобы уловить звуки.

— Живу, — с вызовом ответил Кец, всё ещё не очень им доверяя и посмотрел на Берзалова очень даже по — взрослому.

— Тоже логично, — беспечно засмеялся Бур и почесал себе лоб дулом пистолета.

— Боец, ты лучше за окнами следи, — посоветовал ему Берзалов.

— Ага… следить… — дёрнулся Бур, но остался на месте, потому что ему было интересно.

— А собака твоя?

— Какая?

— Чёрная, остроухая?

— Моя.

— А где она?

— Сэр! Сэр! — позвал Кец.

Из того самого коридора, где Берзалову привиделась странная тень, вынырнул знакомый пёс. При тусклом свете костра он выглядел ещё значительнее: с бело — сахарными зубами и ушами торчком. Агатовые глаза были умными, умными, ну и конечно, пушистый хвост кренделем. Не пёс, а загляденье.

— Фу — у-у… — с облегчением согласился Берзалов. — Напугал… Значит, Сэр? — он снова взглянул на Архипова, который выглядывал в коридор и у которого всё ещё было очень напряженное лицо. Не доверял он увиденному и правильно делал.

Похоже, что там ещё кто‑то есть, решил Берзалов, Архипов зря напрягать не будет. Сэр вежливо помахал хвостом и вывалил ярко — красный язык.

— А ты один здесь живёшь? — спросил Берзалов со всё нарастающим беспокойством.

— Один… — ответил Кец уже спокойнее.

— А бревна? — спросил Берзалов, поднимаясь и разминая ноги.

— А бревна кто‑то притащил, — убеждённо произнёс Кец.

Врёт, наверное, подумал Берзалов. Три матраса, еда — по нынешним меркам совсем неплохая: килька в томатном соусе и чёрные маслины. Из ближайшего магазина, решил Берзалов. Только он собрался спросить о родителях, как Кец страшно сморщился и с криком: «Скрипей!» спрятался под матрас.

В следующее мгновение и они услышали знакомый звук. Воздух в кухне задрожал. Казалось, что стёкла прогнулись и едва не вылетели наружу. Пёс по кличке Сэр моментально исчез, а Бур бестолково заметался по кухне, опрокидывая стулья и остатки утвари. Берзалову и самому хотелось залезть вслед за Кецом под матрас.

— Уходим! — крикнул он.

— А мальчишку?! — крикнул Архипов, держа коридор под прицелом.

— Бур! — К его чести он очухался мгновенно, словно не носился, как ошпаренный по бане. — Хватай мальчишку!

— Слышь, пацан!.. — Бур стал выволакивать Кеца из‑под матраса. — Ах, ты гад! Пинается!

— Архипов, прикрывай! — Берзалов с опаской выглянул в коридор, памятуя, что в нём ещё кто‑то был, кроме Сэра.

Скрипей всё ещё выводил свои жуткие ноты. Теперь он был даже громогласней, чем в первый раз. Руки сами тянулись заткнуть уши. Однако звуки, от которых, казалось, не было спасения, оборвались так же внезапно, как и возникли, и Бур наконец справился с Кецом. Он обнял его словно большую куклу, а сверху прижал пистолетом.

В тот момент, когда Берзалов вслед за Сэмом и Буром пересекали коридор в сторону лестничной площадки, заговорил автомат Архипова.

Они уже скатились на первый этаж, путаясь в школьном инвентаре, и пулей выскочили во двор. Сэр бежал рядом и хватал Берзалова за левую руку, призывая двигаться быстрее. Бур улепётывал так, что пятки сверкали. А Архипов всё стрелял и стрелял. Но Берзалов был спокоен за него, потому что Архипов хорошо знал своё дело. Он догнал их, когда они уже перебегали последнюю улицу перед трансформаторной будкой. Через две минуты прапорщик Гаврилов уже докладывал по всей форме БЧС, то есть боевой и численный состав. Но и одного взгляда было достаточно, чтобы удостовериться, что с группой всё в порядке.

— Уходим! — скомандовал Берзалов, не дослушав Гаврилова.

У него было такое предчувствие, сродни «голой спине», что их выслеживают. А кто или что — не понятно. Но Скрипей точно. А любая непонятность в военном деле — это источник опасности.

— А пёс? — недоумённо спросил Гаврилов по локальной связи, когда все очутились в бронетранспортёрах.

— Какой пёс? — коротко спросил Берзалов, включая СУО и сканер.

Система управления огнём ничего не показала, как, впрочем, и сканер, который не обнаружил в радиусе ста километров ни одной работающей радиостанции. Ну и слава богу, подумал Берзалов, меньше хлопот.

— Чёрныш… — ответил Гаврилов. — Сунулся к нам в компанию.

— А — а-а… — вспомнил Берзалов. — Это наш.

— Я так и понял, — добродушно сказал Гаврилов.

— Сэром зовут. Накормить и обогреть.

— Есть накормить и обогреть. А мальчишка?

— Мальчишка тоже наш. Не оставлять же его здесь?

— Ну да… логично… — степенно, в противовес нервозности командира, согласился Гаврилов. — Я только не успел доложить, что пока вас не было, в окрестностях кто‑то шастал, то ли люди, то ли животные. Они пришли со стороны Липецка.

— Липецка? — удивился Берзалов. — Там, поди, радиация сто рентген?

— Ну не знаю… — отозвался Гаврилов, тем самым давая понять, что начальству виднее. — А куда двигаем дальше?

— Назад нельзя, — нервно ответил Берзалов. — Если нас выслеживают, то будут ждать на выходе из городка. — Он мельком сверился с картой, хотя помнил её наизусть. — Давай прямо в сторону Архангельского, а там посмотрим! Ах, да, Федор Дмитриевич, прикажите всем принять американские таблетки.

— Есть принять таблетки, — как эхо отозвался Гаврилов.

— И собаке дайте, как‑никак живая тварь.

— Полтаблетки, — со знанием дела сказал Гаврилов.

Берзалов вспомнил, что Гаврилов с пограничной заставы и, стало быть, умеет обращаться с собаками. А ещё он подумал, что при умеренной радиации рак псу не грозит, потому что жизнь у него и так короткая по меркам человека, и он умрет раньше, чем рак убьёт его. Потом он нагнулся и посмотрел назад: Кец сидел между Архиповым и Сундуковым Игорем и что‑то им втолковывал с очень серьёзным видом. Вот же чертёнок! — непонятно почему восхитился Берзалов. А ещё Кеца страшно интересовал бэтээр, и он периодически кидал восхищенные взгляды на устройство отсека. Хороший парень, неожиданно подумал Берзалов и дал команду Климу Филатову:

— Вперёд! Всем выпить таблетки, и мальчишке дайте.

— А если он не захочет? — спросил Бур, который оправился от страха и занял своё место рядом с водителем.

— Архипов, обеспечь! — скрывая улыбку, сказал Берзалов. Нравился ему мальчика, чем, непонятно, но нравился. — Кстати, ты в кого стрелял?

— Да тип там какой‑то шастал, — ответил Архипов так, словно извинялся за причиненное беспокойство. Была у него такая чёрта характера — извиняться за то, за что извиняться не надо было. Исключительно добросовестным был Архипов и очень правильным.

— Ну да… — согласился Берзалов. — Мне тоже кажется, что я видел, как блеснули глаза.

— Я глаз‑то не видел, я видел тень, — всё с той же серьезностью ответил Архипов.

— Я тоже видел тень… — только сейчас понял Берзалов.

— Думаете, следил за нами?

— А бог его знает, — ответил Берзалов, переживая свою промашку.

Значит, там был человек? — удивился он. Но ведь на самом деле человека я не видел.

И они понеслись в ночь дальше. Уже заметно рассвело, и серые майские сумерки делали мир привычным и узнаваемым, а связи всё не было и не было. Вместо этого эфир был наполнен шорохами и разрядами. А сканер так и не находил вероятного противника.

— Рябцев, давай мне связь с базой! Связь нужна!

Колюшка Рябцев хотел было сказать: «Не верю!» и поспорить горячо со вкусом, как он любил, но вовремя вспомнил, с кем разговаривает, и взялся за тангетку:

— Руслан, Руслан, я Алмаз, я Алмаз. Как слышите? Приём.

— Вызывай, вызывай, — велел Берзалов в ответ на недоумённый взгляд Колюшки Рябцева, который, должно быть, давно решил, что надрываться бессмысленно, потому что в эфире раздавался один бесконечный космический гул.

Страх, который было отпустил его, пока он ходил в школу, снова принялся теребить душу. И Берзалов стал сомневаться, правильно ли всё сделал.

Связи не было и в пять, и шесть, и в семь, а в восемь, когда они порядочно отъехали от Хмельца и когда распогодилось и даже из‑за облаков нет — нет да выглядывало солнце, Берзалов скомандовал привал. Он как раз приметил за берёзовой опушкой поляну и приказал двигать туда. СУО показывала отсутствие противника в радиусе пяти километров, а радиация была в норме, каких‑нибудь семь — восемь рентген.

— Федор Дмитриевич, выставь охранение. Разбей бойцов на двойки и займи позиции. Всем спать два часа.

Небо на юго — западе было тёмным и мрачным. Там то и дело сверкали зарницы без грома. Бронетранспортёры замаскировали камуфляжными сетями. Гуча испросив разрешения развести костёр, сбегал в речке, которая текла в овраге, и принёс два ведра воды для чая.

— Я, товарищ старший лейтенант, полагаю, что чайком мы себя можем побаловать?

Лицо у Гучи, как всегда, было несерьезным, на нём застыла смесь плотоядной ухмылки и готовности услужить.

— Можем, — согласился Берзалов, — смотри, чтобы только дыма не было.

— И не будет, будьте спокойны, — заверил Гуча, — я после недельного сидения в яме до сих пор напиться не могу. И зачем меня мама рожала?

— А чего так?

— Да ржавой селёдкой кормили, гады, а пить не давали. Я в жизни столько селёдки не ел и последние сутки точно не выдержал бы, почки вообще посадил, — пожаловался он с коротким смешком, тем самым давая понять, что добро помнит и не забудет до гробовой доски.

Гауптвахты, как таковой в виде здания, в гарнизоне, разумеется не существовало, её заменяла «яма» глубиной три с половиной метра, обустроенная, правда, лежаком и ведром. Сверху «яму» накрывали решёткой, а во время дождя — ещё и плёнкой, да и то только если караул снизойдёт. Режим, конечно, в отличие от «ям» для солдат противника, был мягким: кормили, как положено, три раза в день, а уж что давали, то это исключительно на совести коменданта. Так что Гучу, похоже, проучили, если не от души, то по крайней мере, с чувством выполненного долга, так чтобы пробрало до копчика и не тянуло нарушать воинскую дисциплину.

— Меньше пить будешь, — равнодушно посоветовал Берзалов, полагая, что совет всё равно не поможет. Гуча как искал приключений, так и будет продолжать их искать.

— Это точно, — подобострастно согласился Гуча, — водка нас погубит.

Берзалов нашёл себе местечко под осиной, бросил коврик, расстелил спальник и, не снимая ботинок, а только расшнуровывав их, завалился спать. Даже учитывая, что они весь день собирались, а потом не спали всю ночь, ему нужно было не более часа, чтобы прийти в себя.

Ровно через час он проснулся свежим и бодрым. Солнце висело высоко, юго — запад по — прежнему был мрачен, там громыхали далёкие зарницы, здесь же щебетали птицы, даже порхали ранние бабочки — вроде как и войны не было, только настроение стало препаскуднейшим: приснился ему север и родители, а ещё собака Рекс, и как всё было хорошо в той предвоенной жизни, только Варя, как всегда, не приснилась. Хотелось ещё помечтать, но он заставил себя подняться и подойти к костру, который был разведён со знанием дела — в яме, а дым выводился через канаву в овраг. Такой костер можно было обнаружить, разве что учуяв его. А СУО зачем, а сканер? — с некой гордостью за ВДВ подумал Берзалов и почувствовал себя в безопасности.

— Товарищ старший лейтенант, чайку? — предложил Гуча, то бишь Болгарин, который был дневальным и который уже успел перемазаться, как трубочист.

— Как ты думаешь, Андрей, есть ли в мире справедливость?

Гуча удивился и ответил, едва заметно пожав плечами:

— Конечно, есть. Вот вы меня вытащили из «ямы». Это справедливость. Или Буру помогли.

— Как? — в свою очередь удивился Берзалов, хотя, конечно, подразумевал совершенно другую справедливость, вселенскую, что ли? От которой всё зависит, родина, бригада, их глубокая разведка в том числе. Да и вообще, ему казалось, что справедливо было бы, если бы они всё‑таки выиграли, а не проиграли эту третью мировую войну. Американцы почему‑то так и не удосужились закрепить успех. А может, ждут, когда мы здесь от радиации сдохнем? — предположил Берзалов. Многие в дивизии задавали себе этот вопрос, но вразумительного ответа как не было, так и нет.

— Ну… исполнили его мечту, — простодушно объяснил Гуча, пряча глаза.

Берзалов давно заметил, что здоровяк Гуча с офицерами ведёт себя весьма скромно, показывая всем своим видом, что он не такой буйный, как кажется. Но глаза его выдавали с головой. В них нет — нет да и проскакивали искры безумия. Впрочем, Берзалову было не до психоанализа. Психоанализ в армии с лихвой заменяет устав, и Гуча это прекрасно осознавал, но иногда залетал, вот его и учили с помощью ржавой селёдки и ямы.

— Он что, мечтал попасть в разведку?! — спросил Берзалов с иронией, будто никогда не слышал о Буре.

— Да не только в разведку. Он мечтал завоевать уважение.

— А — а-а… — понимающе согласился Берзалов. — Считай, что это ему удалось.

— Правда?.. — искренне удивился Гуча.

Берзалов понял, что этот разговор почему‑то важен для Гучи, но не стал вдаваться в подробности. Дружат они, что ли? — вспомнил он. Только странная это дружба: здоровяк Гуча и толстяк Бур. Пат и Паташонок. Кажется, их так и звали за спиной. Значит, Бура надоумил Гуча, решил Берзалов. А ещё они, кажется, из одного южного города? Точно — из Донецка. Бывал я там проездом, вспомнил Берзалов. Пиво там «сармат» хорошее, а ещё женщины красивые — чёрноглазые, длинноногие, ну и жарко, конечно, асфальт плавится.

— Конечно, правда, — ответил он, расставаясь с воспоминаниями, как хорошо жилось до войны и как мы были счастливы, только этого не понимали, были недовольны всем и вся. Жаждали перемен. Горланили на Болотной площади. И дождались‑таки. — После первого боя увидим, — сказал он.

— Ну — у-у… а как он сегодня?..

— А зачем тебе?

Неужели, чтобы посмеяться? — удивился он.

— Да просто интересно… — сказал Гуча, из‑за ложной скромности пряча глаза.

— В общем‑то, на высоте для первого дня, — согласился Берзалов. — Ну… если не совсем на высоте… — поправил он себя, вспомнив, что Бур забыл оружие, — то вполне… вполне… Может, так из него десантник и получится?

Дело заключалось в том, что после войны в ВДВ брали всех, кто мог держать автомат, и Бура прибило к ним, как щепку к берегу, одной из волн войны, поэтому таких необученных рекрутов было выше крыши. Обычно они несли все хозяйственные нагрузки, их даже в караул не ставили, а если ставили, то так, чтобы они были под присмотром бывалых десантников. Однако бывалых десантников с каждым днём становилось всё меньше и меньше. Не пошлёшь же новичка в пекло? Вот бывалые шли и погибали, а достойно восполнять армию было некому.

— Это хорошо, это тоже справедливость, — с какой‑то непонятной благодарностью закивал головой здоровяк Гуча. — Я ему всегда говорил: «Будь решительней и ничего не бойся!» Упрямый он.

— На упрямых воду возят, — иронически заметил Берзалов.

Точно, дружат, понял он, то‑то Гуча радостно не заржал, как заржал бы любой другой на его месте, а только понимающе улыбался. Ну и хорошо. Значит, будет кому прикрывать Бура в бою. Он зачерпнул кружку чая, взял три куска сахара, напился и, позвав Гаврилова, Архипова и Юпитина — командира второго отделения, держать совет, что дальше делать, а главное — как делать. Ещё один такой инцидент, и они кого‑нибудь не досчитаются. Берзалов считал, что им сегодня повезло. Во — первых, в первый день никого не убило, а во — вторых, странный эффект открыли — длинный — длинный коридор. Может, им вообще всё померещилось со страху? Ну и в — третьих, встреча с крикливым Скрипеем тоже окончилась благополучно, по крайней мере, никто не оглох.

Гаврилов выслушал рассказ об их приключения и сказал, подёргав себя за мочку уха:

— М — да — а-а… ничего себе, за хлебушком сходили! Дурилка я картонная! Отродясь ничего подобного не слышал. Коридор‑то, должно быть, особый. Может, это какой‑нибудь экзотический ход неизвестно куда?

В чужих устах такая вольность в суждениях показалась Берзалову чистой фантастикой. Одно дело думать об этом, а другое дело выслушивать от подчиненного в качестве глупости. Гаврилов позволял себе фантазировать очень и очень редко. Всё‑таки он стоял на реалистических позициях пограничника. На этот раз была веская причина: Скрипей! Что это за чудо в перьях, и с чем его едят? Неужто, действительно, человек? Вот прапорщик Гаврилов и расслабился, не учёл реальности. Так подумал Берзалов, который сам не мог предложить ничего путного, кроме, в общем‑то, понятного скепсиса. Всё и всегда имеет логическое объяснение. Только это объяснение надо найти — всего‑то делов. А пока вместо логики работает суеверие.

— Как куда? — чуть развязно сказал Архипов, который был польщён, что его позвали на совещание, — ясно же, что в неизведанную область.

И этот туда же, вздохнул Берзалов. Какая ещё неизведанная область? С чем её едят? Но ничего не сказал, дабы не прерывать полёта фантазий подчиненных. Может, выскажут что‑то дельное, конструктивное?

— Это уже попахивает какой‑то фантастикой, — то ли осуждающе, то ли, наоборот, констатируя, сказал Гаврилов, давая тем самым понять, что он, если и верит в чудеса, то только при определённых условиях. — А вы сами что думаете, товарищ старший лейтенант? — обратился он к Берзалову.

— Трудно что‑либо сказать… — начал Берзалов, его сковывало обязательство ничего никому не сообщать об американцах. Но ведь рано или поздно мы с ними столкнёмся, подумал он, тогда молчание будет хуже предательства. — Я думаю, что это какой‑то оптический эффект типа зеркал, — сказал он, чтобы спустить фантазёров на землю.

— Очень даже может быть… Хотя что‑то я о таких эффектах не слышал, — задумчив отозвался Гаврилов. — Нет, я конечно, не дока по жизни, но всё‑таки в ней кое‑что видел.

Юпитин, не по годам степенный, как столетний дед, тоже высказался:

— Среди бойцов ходит байка, что якобы «дубы» умеют проваливаться во времени. Может, «там» они с ума и сходят?

— Кто сказал? — спросил Берзалов и ему показалось, что во всем этом есть какое‑то метафизический смысл, от которого по коже пробежали мурашки.

— Если это работа «дубов», тогда всё понятно, — важно заметил Гаврилов, и Берзалов не услышал в его словах иронию, до которой был охочий и которую желал услышать в устах своего заместителя. Постным был старший прапорщик, как щи без мяса, постным и правильным.

Берзалов от досады едва не заскрежетал зубами:

— Так кто сказал?!

— Да так… — испугался Юпитин. — Бают ребята…

Берзалов же подумал, что было бы неплохо поговорить с теми фантазёрами, узнать, откуда ветер дует, чтобы навести порядок. Но разве Юпитин признается, боится ведь, что в стукачестве обвинят.

— А что бают? — спросил Берзалов так, чтобы больше не пугать Юпитина.

— Говорят, что «дубы» владеют гипнозом, что они могут морочить человеку голову, — Юпитин сыграл отбой, то есть вышел сухим из воды: всё объяснил и никого не заложил.

Гаврилов задумчиво показал головой. В гипноз он не верил. Да и сама мысль, что кто‑то может управлять твоим сознанием, казалась Гаврилову неправильной. «Вот меня никакой гипноз не берёт», — было написано на его мужественном лице.

— А ещё говорят, что они теряют человеческое обличие и общаются друг с другом с помощью свиста. Получается, это не люди. Я в него две обоймы всадил… — так растерянно сообщил Архипов, что все поняли: после этого ни одно живое существо выжить не может.

— То есть там никого не было? — уточнил Берзалов с едва заметной иронией, потому что теперь сам сомневался.

— Я не знаю… — признался Архипов. — Мне кажется, что я кого‑то видел…

До войны Архипов работал на буровой платформе помощником мастера и был на хорошем счёту. Войну он встретил на Новой Земле, а как в условиях неразберихи добрался до материка, одному богу известно.

— Был там кто‑то, — успокоил его Берзалов, спасая его репутацию бывалого солдата. — Точно был. Я тоже видел. Хотя без имени и овца баран.

Архипов сразу успокоился и даже поёрзал от удовольствия на пеньке, на котором сидел:

— Я ещё вот что нашёл, — он достал из кармана странный «предмет».

— А ну‑ка… — удивился Берзалов.

«Предмет» был величиной с фонарик, как труба, только стенок не было. Были две заглушки с обеих сторон, а между ними колыхалась голубоватая жидкость. И судя по всему, этой жидкости было на самом донышке, то есть мало — мало, если только встряхнуть, она размазывалась по невидимой поверхности.

— Занятная вещица, — согласился Берзалов, встряхивая «предмет» и любуясь, как голубоватая жидкость переливается всеми цветами радуги, но больше всего — голубым.

— Игрушка какая‑то, — потянулся Гаврилов. — Ах, сука, током бьётся! — отдёрнул руку.

Все по очереди пощупали «предмет», но током больше никого не ударило.

— Я её уже и разбить пытался и даже в костёр бросил, ни хрена! — пожаловался Архипов.

А если бы взорвалась? — подумал Берзалов, но ничего не сказал: к риску привыкаешь, как к смерти.

— Хе… — сказал Гаврилов, поглаживая руку, которую ударило током.

— Держи свою цацку, — сказал Берзалов, — нам сейчас не до этого.

— А если в результате атомного взрыва всё‑таки появится этот самый временной туннель? Квантор? — вернулся Юпитин к разговору о школе. — Если, предположим, случилось такое? Тогда из этого самого квантора действительно могли доноситься всякие звуки…

— А что такое квантор? — удивился Архипов, который успел закончить среднюю школу, поработать на производстве и как раз накануне войны загреметь в армию, после которой собирался учиться на инженера по вычислительной технике.

Было видно, что идея с временным туннелем ему нравилась больше. Ну да, подумал Берзалов, мы воспитаны на электронных игрушках и фантастике, а Гаврилов, поди, всё это в своём Буйнакске пропустил не по собственному желанию, разумеется, а потому что сидел на заставах и ходил в дозоры, родину охранял. Кто же из нас прав?

— Это коридор с бесконечным набором функций, который ведёт куда‑то и что‑то там такое соединяет, — объяснил Юпитин.

— А… ну да… — невольно засмеялся Архипов, — ты же учился на математика?..

— Учился… — с гордостью сознался Юпитин, в надежде, что его похвалят.

— Видать, плохо, — огорошил его Архипов и даже промычал что‑то уничижительное.

— Почему это?.. — обиделся Юпитин и моментально набычился.

— Потому что я тоже учил высшую математику, но какое отношение она имеет к бесконечно длинному коридору, я не знаю. И какие там функции заложены, тоже весьма сомнительно.

Юпитин покраснел, как рак, и сделался похожим на варёную морковку.

— Обязательное плюс положительное равняется нулю! — выпалил он.

Все замолчали, пораженные этой мыслью. Берзалов же стал припоминать всё, чему его самого учили в отношении ядерного оружия, но ничего толкового вспомнить не мог. Никто никогда не говорил и не писал, что может возникать эффект туннеля, да ещё и временного. Может быть, только при очень мощных взрывах? Ведь до этого никто не испытывал одновременно сто ядерных бомб или даже двести. Вдруг между такими областями возникла какая‑то связь. Не в виде туннелей, конечно, во что я не верю, а в виде физической психологии. Собственно, эту мысль он и выложил. Его собеседники уныло поскребли затылки. Не понравилось им банальное объяснение, но и не возразили, не стали теребить душу командиру. Физическая психология, так физическая психология. Какая разница, лишь бы объясняла эффект туннеля.

— Мы никогда уже ничего не узнаем, — почти что с облегчением остудил горячие головы Берзалов. — Но в любом случае надо быть настороже. — «Мало ли что американцы навыдумали», хотел добавить он, но, конечно же, не добавил. — Докладывать обо всех необычных вещах. И вообще, варежку не разевать, а быть начеку, потому как мы в неизведанной области.

— А давайте спросим у мальца? — вдруг к неудовольствию Берзалова предложил Юпитин. — Он‑то что‑то знает, — и почему‑то выразительно посмотрел на Архипова, который был реалистом до мозга костей.

— Давайте, — кисло согласился Берзалов, который всё для себя решил и уже не хотел возвращаться в разговору о всяких там коридорах, тем более, что коридор тот вместе со Скрипеем остался далеко позади.

Гаврилов, который обладал почти что звериным чутьем, уловил настроение командира и сказал:

— Погоди, лейтенант… Пока вы спали, мы рекогносцировку местности провели…

— Да?.. — неподдельно удивился Берзалов. — Почему сразу не доложили? Почему не спали, как я приказал?

— Лично я в бэтээре прикорнул.

— И я тоже, — отозвался Архипов, хотя ему, похоже, идея Юпитина очень не понравилась.

— Ну хорошо, — удовлетворился их объяснением Берзалов. — Рассказывайте.

— Да, собственно, рассказывать нечего, только… Пусть вот Архипов изложит, — кивнул Юпитин на старшего сержанта, который разве что из штанов не выскакивал от желания поведать о новых приключениях.

— Мы Кеца с собой взяли. Вернее, он с нами увязался, а когда мы его обнаружили, то отсылать поздно было, заблудится ещё. Сделали мы кружок по лесам километров десять, ничего толкового не обнаружили, кроме радиоактивных грибов, зато поняли кое‑что. Кец‑то наш… радиацию чует… — он заговорщически переглянулся с прапорщиком. — Мы‑то с Федором Дмитриевичем по приборам шли и не всегда на них глядели. А Кец в одном месте возьми да упрись: мол, не пойду дальше, опасно, то в другом — возьми да обведи нас вокруг леска. — Я давеча хотел свернуть по мосту за речку, — объяснил Архипов, — так он мне не дал. Говорит, что место нехорошее, чумное. Хороший парень, — похвалил он то ли Кеца, то ли самого себя за догадливость.

— А вдруг он из нового поколения, которое чует радиацию? Ведь выжил же полтора года? — задал глупый вопрос неугомонный Юпитин.

— Он мне тоже нравится, — задумчиво согласился Берзалов. — Рассудительный. Я тоже никак не пойму, как он один жил. Кец! — позвал он, — бери свою чашку и дуй сюда.

Кец отделился от костра, где в обществе Сэра уминал огромный ломоть хлеба со сгущённым молоком и наливался чаем из огромной кружки, держа её полой безразмерной куртки. Бойцы его уже умыли от сажи и копоти, и теперь на Берзалова глядело детское — детское личико с очень и очень грустными глазами. Ему даже подстригли белокурые лохмы, которые торчали из‑под шапки.

— Я вот почему‑то думаю, — уверенно сказал Берзалов, когда Кец вполне по — дружески уселся рядом, а Сэр преданно переместился следом, не сводя глаз с куска хлеба и глотая слюну, — что у тебя был приятель?

Кец посмотрел на него очень взрослыми глазами и перестал жевать. Берзалову аж плохо сделалось. Почувствовал он, что прикоснулся к больной теме. Неизвестно, что мальчишка пережил, а здесь мы со своими дурацкими вопросами.

— Давай колись, парень, ничего не будет, — сказал Архипов.

Кец шмыгнул носом:

— Был… — сознался он и отложил кусок хлеба на пенёк.

Сэр облизнулся от уха до уха, но притронуться к хлебу не посмел.

— Я… — произнёс Кец и шмыгнул носом, — мы…

Не лез ему, видно, кусок в горло после таких вопросов. А кому полезет? — подумал Берзалов, когда ты, считай, четверть жизни прожил самостоятельно, без папы и без мамы. Я бы лично так не смог.

— Ешь, ешь и рассказывай, — велел он бодрым голосом. — Расскажешь, я тебе шоколадку дам, — пообещал он.

— Ванька… Габелый… — хлюпнул носом Кец. — Мы… мы с ним в одном доме жили.

Только сейчас Берзалов уловил его запах. Был он, как у месячного щенка — молочный и едва уловимый.

— Где жили? — не понял Гаврилов.

— В Липецке… — совсем раскис Кец.

— Стало быть, он твой друг?

— Ага…

— Ты воду‑то не разводи, — приободрил его Берзалов. — Скажи по сути.

— А чего говорить? — взглянул на них Кец так, что они все поняли, хлебнул парнишка, так хлебнул, что им, воякам со стажем и при званиях такого не видать до конца дней своих. — Ушёл… — на лице Кеца заходили желваки, — он в этот самый коридор…

У Берзалова от этих слов что‑то щёлкнуло в голове. «Вашу — у-у Машу — у-у!..» — он едва не выругался. И ему стало стыдно: вроде как пришли к единому мнению, а теперь снова здорово, наша песня хороша, начинай сначала. Он даже снова стал злиться, прежде всего, на самого себя, за ту самонадеянную глупость которую нёс перед бойцам и перед прапорщиком Гавриловым. Красовался павлином, ходил гоголем. Дурак дураком, летеха несчастный! А правда, она совсем иная, очевидная и лежит на поверхности.

— В какой коридор?! — невольно воскликнул он, чтобы скрыть замешательство, он даже украдкой взглянул на собеседников, проверяя их реакцию, но вроде никто из них не обратил внимания, что он покраснел и оконфузился. Мало того, Архипов многозначительно с ним переглянулся и покачал головой. Вот это да! — кажется, подумал он. Значит, глаза нас не обманули. Значит, мы действительно видели этот самый коридор, то бишь квантор, и баста! Значит, мы правы!!!

— Я ему говорил, не ходи… — у Кеца на лице заходили желваки. Он снова переживал случившееся. — А он… хочу, и всё! Хотя бы одним глазом глянуть, что там такое. Интересно ведь…

— Ну и что?.. — жалостливо и с придыханием спросил Юпитин и поморщился так болезненно, что стало ясно: если бы не война, не глубокая разведка и не очерствевшие души, он бы пошёл и нашёл бы друга Кеца, лишь бы Кец был счастлив. А уж какие там функции и производные от них, в жизни не имеет никакого значения, потому что жизнь — это не высшая математика.

— Ушёл… Ванька… — Кец степенно, как столетний дед, не глядя ни на кого, взял с пенька хлеб и снова принялся есть.

Сэр голодными глазами следил за каждым его движением. У него, как у собаки Павлова, слюни текли аж до самой земли.

Берзалова поразила взрослая реакция ребёнка, которая не всякому мужику свойственна — обречённость перед таким великим понятием, как жизнь, со всей её жестокостью и непредсказуемостью. Маленький, а понимает, подумал он с благодарностью. Я так не смогу. Я всё ещё фантазирую и витаю в облаках. Варю вот вспоминаю каждый день. Ему захотелось отойти в сторону, повыть на луну или сунуть голову в радиоактивную лужу, встряхнуться и дать себе слово быть твердым, всепонимающим и целеустремленным, как полёт пули.

— Я его, дяденьки, три дня ждал… — доверительно поведал Кец, и, казалось, всхлипнул, но на самом деле не всхлипнул.

И всем ещё яснее стало, что Кец настоящий друг. Таких теперь нет. Все продались, и все купились, а о настоящих чувствах забыли. А настоящие чувства присущи только малым детям, потому что дети чисты и ясны, как утреннее солнце.

— Ну а бревна кто притащил? — не поверил Архипов.

— Бревна в школе давно лежали. Там вначале люди прятались.

— А где твои родители?

— Родителей я плохо помню, — вздохнул Кец. — Батя в армии служил. А мама — учительницей была.

— Ну, а где мама?

Хотя и так было ясно, что мамы у него нет.

— Мы ведь, дяденьки, на даче были, когда война началась. Это нас и спасло. А мама потом пропала, ушла за едой и не вернулась. Я дома долго сидел, а потом ходил, искал её, но так и не нашёл.

— Как же ты выжил?

— Да я уже привык. Мне, дяденьки военные, всегда везло. Вначале в магазине жил, потом, когда магазин сгорел, в подвал переехал. А летом мы собирались на море податься.

— Молодец, пацан, — похвалил его Архипов. — А кто, по — твоему, так страшно скрипел зубами?

— Я думаю, что это из того коридора, в который Ванька подался. Скрипеем зовут.

— Скрипеем?

— Ага…

— А зачем Иван ушёл?

— Да звал его Скрипей туда. Шёпотом, иди, мол, ко мне, иди. Изводил он нас и днём, и ночью. Только я почти что не слышал. А Ванька слышал, вот он и не выдержал. Я бы ещё подождал день или два и ушёл бы восвояси на море.

— Странно… — сказал Архипов, — а нас пугал…

— Может, он только детей привечает? — предположил Берзалов и внимательно посмотрел на Кеца.

— Нет, — убеждённо сказал Кец, и глаза у него были честные — честные, — он всех пугает.

— Ладно… — потрепал его по голове Берзалов. — Нечего тебе на море делать. Он теперь зараженное. Держи свою шоколадку, доедай и в машину, сейчас поедем.

— Хорошо, дяденька, я быстро.

— Не называй меня дяденька, говори, товарищ старший лейтенант или Роман.

— Хорошо, дядя Роман.

— Ну и договорились.

Берзалов вдруг понял, почему испытывает симпатию к Кецу — уж очень он походил на него самого в то время, когда он с родителями жил на севере. Был я таким же белокурым и таким же лохматым, вспомнил Берзалов, потому что стригся два раза в года — когда ездили на море, и когда возвращались. А стриг меня прапорщик по фамилии Круг.