Асьенда

9

Через два дня Палома принесла письмо Родольфо, отправленное в ответ на мое. Я пропалывала сорняки в саду перед входной дверью, широкая шляпа скрывала мое лицо от солнца. Мне хотелось расцеловать Палому, когда она вручила мне письмо, но я заметно поникла, когда увидела ее настороженность. Я не знала, что хуже – презрение во взгляде Аны Луизы или явное смущение Паломы?

Как только я сорвала печать с письма, грязными пальцами пачкая бумагу, Палома ушла.

В этот раз я попросила не только мебель.

Дорогая Беатрис, – начиналось письмо. Родольфо сообщил, что понимает мое желание позвать священника, чтобы тот благословил дом, закопал в саду статую такого-то и такого-то святого, а также окропил святой водой порог дома и комнаты. Передайте вложенное письмо падре Гильермо. Они с помощником будут более чем любезны оказать Вам эту услугу.

Губы искривились в мрачной ухмылке. Я не была набожной. Взгляды на духовенство я позаимствовала от папы, а он часто повторял слова Мигеля Идальго-и-Костильи[20]. О своих недругах из церкви священник-повстанец говорил, что те стали католиками «лишь для того, чтобы извлечь выгоду для себя: их бог – деньги. Под видом религии и товарищества они хотят сделать вас жертвами своей ненасытной жадности».

Я не верила священнослужителям – по меньшей мере, пока такие люди, как мой муж, могли купить их самих и их услуги. Тем не менее мне нужно было как-то помочь самой себе. Хотя я и не доверяла священникам, отчасти – и то была совершенно глупая надежда, рожденная бессонницей и отчаянием, – я верила, что они в силах сделать нечто, не подвластное мне.

Мне не было дела до святой воды или до молитвы, которую священники обычно бормочут на пороге.

Мне нужен был обряд изгнания.

А благодаря письму Родольфо священники придут в мой дом, и я докажу им, как отчаянно он мне нужен.

Наступило воскресенье. Я надела свой лучший наряд, как мы обычно делали с мамой по воскресеньям, и пощипала себя за щеки перед зеркалом, чтобы придать бледному лицу цвет. Я провела несколько беспокойных ночей – сны мои населяли мрачные тени, от которых я просыпалась с криком на губах и колотящимся сердцем и тянулась за спичками, чтобы снова зажечь свечи: я попросила Ану Луизу принести толстые сальные свечи. Я обыскала клумбы, на которых она высадила свои травы, и, не имея иного оружия, чтобы усмирить страх, срезала душистые, сочные пучки, которые затем разложила у порога в спальню.

Я размышляла об угольных отметках на кухне, но едва не рассмеялась от одной только мысли, что задам вопрос о них священникам – нелепее будет только спросить об этом отстраненную Ану Луизу.

Палома составила мне компанию по дороге в город. В экипаже стояла темнота. Девушка сдвинула одну из шторок и уставилась в окно, старательно избегая моего взгляда. У нее явно не было намерения вести по пути в Апан светскую беседу – собственно, у меня тоже.

Как и в наш с Родольфо первый визит, люди перешептывались, видя, как я иду по проходу, и их любопытные взгляды давили мне на плечи, пока я совершала коленопреклонение. Заняв свое место в передней части храма, я схватила эту власть и прижала ее к груди, и расползающееся тепло сожгло воспоминание о взгляде, которым Хуана наградила меня в том проходе. Я не сошла с ума. Не впала в ступор. Мне не показалось.

С этим домом что-то было не так.

И благодаря замужеству за Родольфо, благодаря тому, что за меня просит мужчина, я могла уговорить священника помочь мне все исправить.

Я наблюдала за падре, который совершал Евхаристию. Когда он говорил, кожа под его подбородком тряслась – как и полагалось упитанным людям. Война обошлась с ним милостиво, в отличие от его прихожан. Я потеряла счет вдовам, пока рассматривала людей, толпящихся у церкви, чтобы получить причащение. У многих мужчин с костылями, кто по возрасту годился в солдаты, виднелись заколотые пустые брючины и рукава.

Благословив их всех, падре Гильермо стал один за одним прощаться с горожанами у арочного проема. Я заколебалась, увидев, как он сжимает смуглые руки прихожан в своих собственных – белых, пухлых и пятнистых от старости. Клочки волос на его лысеющей макушке становились силуэтами на фоне ослепительно-лазурного неба Апана.

Я подошла последней, Палома следовала в моей тени.

– Донья Беатрис. – Падре очевидно был рад моему появлению. – Надеюсь, вы хорошо устроились.

Руки его были такими же потными, как я и представляла. Я выдавила из себя что-то, как надеялась, похожее на сияющую улыбку, на деле же считая мгновения, когда приличия позволят падре отпустить мою руку. Я насчитала по крайней мере на два мгновения больше, чем ожидала, но все равно продолжала улыбаться.

Мне пришлось залезть в свою плотно заполненную копилку светских разговоров и вытянуть оттуда несколько тем: «красота сельской местности», «доброта и великодушие моего мужа» и «покой нашего дома», чтобы заболтать падре. Только после этого я достала из сумочки письмо Родольфо. Я прочла его, а потом запечатала обратно: до чего приятным было обнаружить, что взамен на исполнение моих желаний Родольфо пообещал священнику серебра.

Их бог – деньги.

Если бы только падре знал, за что получит свою плату.

Я написала Родольфо длинное письмо с просьбой привести в Сан-Исидро священника, но я не затронула тему, которая действительно меня волновала: тело в стене, которое не видел никто, кроме меня.

Менее желанной, чем дочь предателя, была только сумасшедшая. А я таковой не являлась. Мне всего лишь, как и любой набожной католичке, хотелось, чтобы священник переступил мой порог своими пухлыми ногами и окропил святой водой кое-какие вещи в обмен на деньги моего супруга. Вот и все мои желания.

Ну, или по крайней мере так я сказала падре Гильермо в ярком свете воскресного утра.

Как только он придет в мой дом, мы заведем совершенно другой разговор.

– Ко мне присоединится падре Андрес. – Гильермо жестом указал через плечо на второго священника, задержавшегося у двери, чтобы попрощаться с горожанами. Это был худощавый молодой человек с серьезным выражением лица, обычно присущим воспитанникам. Я заметила его еще во время мессы – во́рона, порхающего у алтаря за внушительной фигурой падре Гильермо. – Он хорошо знаком с имением.

Падре Андрес бросил на меня взгляд поверх головы Паломы. Они вели разговор на приглушенных тонах, и только сейчас мне бросилось в глаза, что строгая линия его носа и форма глаз напоминают мне Палому – как если бы они были родственниками. Хотя, в отличие от Паломы, глаза у падре были светлыми, а под прямыми солнечными лучами даже ореховыми. Вряд ли он был намного старше меня: продолговатое и гладко выбритое лицо выдавало в нем юность. Я подумала о мужчинах с костылями и вдовах; среди горожан молодых людей осталось совсем немного. Наверное, если б падре Андрес не стал священником, ему бы сейчас тоже недоставало конечности. Или бы он вовсе тут не стоял.

Он разорвал наш зрительный контакт, и лишь тогда я поняла, как непозволительно долго удерживала на нем взгляд. От стыда я почувствовала тепло, разливающееся по шее.

– Донья Беатрис, – пробормотал Андрес в знак приветствия, застенчиво опустив глаза. – Добро пожаловать в Апан.

Уже следующим утром я ждала священников у ворот Сан-Исидро, слегка покачиваясь от усталости. Прошлой ночью я спала особенно плохо. Казалось, дом прознал о моей проделке – что я пошла и наябедничала родителям, а теперь мужчины с большими книгами и еще большим чувством собственной важности придут и вытрясут из него всю душу.

И дом решил отомстить.

Выходя вчера вечером из кухни, я почувствовала дуновение холодного ветра. Сначала я подумала, что где-то распахнулась дверь, но ветер ворвался в коридор, растрепал мою прическу и льдом проник в кости, после чего сжал грудь когтистой лапой. Я побежала, пытаясь прорваться сквозь него, но ветер был слишком силен. Тогда я пошла медленным шагом, зубы стучали, тело сопротивлялось. Мне сквозь силу пришлось пробираться к лестнице, пока ветер хватал меня за руки.

В руке я сжимала кусок копала, который собиралась зажечь в комнате, – как Ана Луиза тогда в кухне. У меня не получилось купить копал в городе, как планировалось, поэтому, пока Аны Луизы не было, я пробралась в кладовую и опустошила ее запасы. Выбор был скудным – должно быть, она хранила все у себя дома, в поселении.

Неизвестно, сколько времени мне понадобилось, чтобы попасть в комнату. Холод сковывал мои конечности и давил на грудь; чувство это только ухудшилось, стоило мне войти в покои. Я словно шагнула в ледяной поток. Наверное, от моего дыхания даже шел пар, но его было не рассмотреть в этой кромешной, густой, чернильно-тяжелой темноте.