Асуня

Дорога

Смеркалось. По небу лениво ползло одно жирное брюхатое облако, и Асуня почему-то был чётко уверен, что к нему оно повернулось седалищем. Есть ли у облаков седалища, парень старался не думать. Да и получалось это чем дальше, тем хуже.

Потасканная рубаха оказалась тонковатой, и сейчас, когда привычного хмеля и в помине не было, Асуня начал осознавать, что вне хаты зябковато будет. Очень прям, можно даже сказать – совсем.

Родные места он прошёл уже давно и сейчас шагал по унылой ровной дороге, которая совсем скоро должна была вывести его на главный тракт Силура. Там хоть камнем умостили большую часть, не так хлопотно будет от луж да колдобин уворачиваться в темноте.

Асуня силился вспомнить, сколько до города идти, но почему-то в голове вставали только воспоминания детства, когда мамка с папкой, ещё жившие с Идальей в одном доме, возили его с сестрой на телеге в Баталон на ярмарку. Вроде как ему годков восемь минуло, когда в последний раз он с ними вот так катался яблоки да тыкву продавать. А дальше на разлад всё пошло, да с каждым годом всё хуже.

Парень поёжился и почесал старый шрам на предплечье. Как его приложили-то тогда, ох! Мамка на батьку опять гундосить начала, что де, как баба, мямлит да сдачи местным разгильдяям дать не может, всё разговорами разговаривать силится. А Идалья как взвилась! Думали, убьёт мамку-то. Они ж обе горячие, как угольки из печки, даром, что родня не кровная, а по мужу. Асуня тогда влез между ними, разнять хотел, да вышло не так чтобы очень уж удачно.

Матушка тогда на следующий день заявила, что уезжает обратно в родительский дом. Асуне уже десять было, да всё равно плакал. Дразнили его тогда, что как девчонка расклеился, а ему и не важно-то было. Всё ж таки мама родная.

Сестра тогда с ней уехала, а они с батькой вдвоём остались под Идальйиным покровительством. Асуня помнил, как соседи на папку смотрели. Не понимал тогда ещё, но чуял, что не так что-то. Молчали да перешикивались друг с другом, а на Асуню и не глядели вовсе, будто нет его. Бабий сын. Это потом уже, когда батька покумекал да и отправился к жене с концами, оставив Идалью на сына, Асуня смог плечи-то развернуть да гавкать в ответ начать, чтоб запомнили его и за мужика наконец приняли. Тот же Жорвель ему отца, выходит, заменил. Всему мужскому научил: как плетень выдрать, коли мешает, как мешки по четыре штуки на спину взвалить, чтобы по три раза не бегать, как навоз с вил метко в девок швырять, как самогонку пивом запивать да луком занюхивать.

Как баб мять, разве что, научиться не вышло. Теорию-то Асуня понял, да с практикой разлад какой-то получался. Вроде как и знал, чего делать-то, да к той же Ульке подойти не мог. Да и не хотелось ему так-то это дело решать, а сватов звать боязно – вдруг откажет? Жорвель посмеивался, что бабе крепкая рука нужна, чтоб слушалась, да противно Асуне отчего-то было так с ней.

– Эх, баба и есть баба! – вздохнул он в сгустившихся сумерках. И даже сам не понял про кого он: про Ульку или про себя – обабившегося вконец.

Опять потянуло на слёзы. Идти да хныкать в темноте казалось одновременно глупым, но и приятным. Да пусть и баба! Будет бабой с бородою, да хоть попробует, как оно – когда слёзы катятся, а сдерживать не надо. Идёшь, ревёшь, руками за плечи держишься и только всхлипываешь каждый раз, как ветка в темноте по лицу хлестнёт.

– Ы-ы-ы-ы-ы-ы! – выл Асуня, поднимая залитые слезами щёки и бороду к небу. – Ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы-ы дура-а-а-а-ак я-я-я-я-я! Ба-а-а-аба-а-а я-я-я кля-я-я-ята-я-я-я! Ы-ы-ы-ы!

Спустя несколько минут Асуня вдруг понял, что как-то ему даже вроде и легче. Неужто, и правда, в бабу превращается, что плакать-то ему не противно? Он всхлипнул ещё пару раз, высморкался в кусты. Потом на всякий случай ещё разок и от души сплюнул, надеясь, что этим хоть немного мужика в себе задержит.

Это што ж получается-то? А вдруг прокляли-то его не просто с пива рыгать, а самою настоящею бабою быть?! Это ж стыд-то какой! Правильно он из дома ушёл, не дай боги, кто из соседей бы увидел! До конца жизни от позора бы не отмылся!

Асуня в ужасе хлопнул ладонями по рубахе и начал судорожно ощупывать грудь. Так-то она была у него вполне объёмная. По-мужски волосатая, крепкая, в ладонь ложилась, но о пузо не шлёпалась. А сейчас-то как понять? Мужская она ещё али уже бабская растёт?! Но коли бабская, то висеть-то должна? А если она уже бабская, да не как у нормальной, а как у Асетки, что доска? Вдруг он тоже станет Асеткой-доской, и не останется ничего: ни брюха покатого, ни кулаков сбитых, ни ног с полпорога стопой?