Архитектор Душ IV

Глава 1

Я сидел, глядя на ровные строки, выведенные чужой рукой, и чувствовал, как земля уходит из-под ног. Не резко, нет. Медленно, вязко, словно я тонул в зыбучем песке.

Отец.

Слово, которое для старого Громова было синонимом боли и предательства. А для меня, для Алексея Воробьева, оно было… пустым. Просто набором букв, лишенным всякого эмоционального содержания.

Мой отец умер давно, еще в прошлой жизни. Тихо, от старости, в окружении семьи. У нас были ровные, спокойные отношения, лишенные как большой драмы, так и большой близости. Мы просто были. И я давно с этим смирился.

А этот… этот Андрей Иванович Громов… он был для меня никем. Призрак из чужого прошлого. Но его письмо, этот короткий, почти приказной текст вызвал во мне бурю, которую я не мог контролировать.

Я положил письмо на стол и откинулся на спинку стула, чувствуя, как по лбу катится холодная капля пота. В висках стучало. Почему? Зачем? Спустя десять лет молчания. После того, как он сам вышвырнул сына из дома, как ненужную вещь. После того, как он перечеркнул все, что их связывало… Зачем теперь это «Нужно поговорить»? И не по телефону? Так то что мешает позвонить.

Неужели что-то случилось? Мысль была чужой, но она прозвучала в моей голове с такой силой, что я вздрогнул. Волнение. Глухое, тревожное, оно поднималось откуда-то из глубины этого тела, из его генетической памяти. Это не был мой страх. Это был страх Виктора Громова. Страх маленького мальчика, который боялся разочаровать своего сурового, вечно занятого отца. Страх юноши, который бунтовал, но в глубине души все еще жаждал его одобрения.

Я сжал кулаки, впиваясь ногтями в ладони и пытаясь отогнать это наваждение.

Стоп. Я мысленно приказал себе остановиться. Это не мое. Старые проблемы этого тела не имеют ко мне никакого отношения. Это его отец, его изгнание, его боль. Не моя.

Старый Виктор Громов мертв. Он умер в той грязной кладовке посреди своего нелепого ритуала. А я — другой человек. Я — Алексей Воробьев, вынужденный донашивать его костюм и решать проблемы его прошлого. Не более того.

— Что там? — голос Алисы вырвал меня из этой внутренней борьбы. Она стояла рядом, ее лицо было полно тревоги. Лидия, чуть поодаль, тоже смотрела на меня, ее обычная аристократическая маска дала трещину, пропустив наружу простое человеческое беспокойство.

Я посмотрел на письмо, потом на них.

— Отец написал, — сказал я чуть сдавленным голосом, после чего прочистил горло. — Надо будет съездить в Москву. Он хочет поговорить.

Они переглянулись. Их реакция была мгновенной. Шок, за которым пришло осознание. Осознание всех тех сложностей, которые влекло за собой это простое, казалось бы, предложение.

— Поехать? — переспросила Лидия, и в ее голосе прозвучала та самая холодная логика, которая, казалось, была неотъемлемой частью ее естества. — Втроем? В Москву? Виктор, ты хоть понимаешь, как это будет выглядеть?

Я посмотрел на нее. Она была права. Мы трое неразлучны, связанные невидимой цепью. Коронер и две его «ассистентки», что следуют за ним, будто две эскортницы, куда бы я не двинулся.

— Не сейчас, — сказал я, успокаиваясь и выстраивая приоритеты в голове. — Я не буду срываться по первому свистку и мчаться на поклон к старику Громову только потому что он написал.

Да, Муравьев говорил, что его здоровье стало совсем плохим, что Громов сдает, но… я тоже живой человек со своими проблемами, которые требовали решения здесь и сейчас.

Возможно, это звучало цинично в отношении близкого человека, но это он оборвал со мной, вернее со своим сыном, связь. Так что теперь подождет.

Я подошел к окну и посмотрел на мокрый, темный сад. Дождь барабанил по стеклу, словно отбивая ритм моих мыслей. Сначала здесь, потом там.

— Мы поедем в Москву, — сказал я, поворачиваясь к ним, — но только после того, как закончим все дела здесь.

Я начал загибать пальцы.

— Первое: оккультисты. Пока мы не найдем этих ублюдков, или пока их не найдут СБРИ с Инквизицией, мы из этого города ни ногой. Это слишком опасно.

Я видел, как они кивнули. Это была наша общая проблема.

— Второе: Орлов, — я посмотрел на свои руки, вспоминая тяжесть рапиры, боль в мышцах. — Дуэль должна состояться. Я не могу от нее уклониться. Это вопрос не только моей чести, но и вашей. Я должен поставить точку в этой истории.

Снова кивок, уже более уверенный. Они видели, как я тренируюсь, они видели мою решимость, и, кажется, начинали верить в меня.

— И третье, — я посмотрел им прямо в глаза, и мой голос стал тише. — Наша связь. Пока мы не найдем способ хотя бы увеличить этот проклятый радиус, любая поездка будет для нас пыткой. Мы должны найти решение или хотя бы попытаться.

Я закончил. В кухне повисла тишина, нарушаемая лишь шумом дождя за окном. Я смотрел на них, на двух разных, но почему-то ставших мне не чужими девушек, и ждал.

— Хорошо, — первой нарушила молчание Лидия. В ее голосе была деловая сухость. — План звучит разумно.

Алиса, которая до этого молча слушала, подошла и положила руку мне на плечо. Легкое, почти невесомое прикосновение.

— Мы справимся, — сказала она тихо. И в ее голосе была такая искренняя, непоколебимая уверенность, что я невольно улыбнулся. А еще меня удивило, что она стала ко мне прикасаться периодически и больше не смотрит на меня как на врага народа.

— Мне нужно подумать, — сказал я, забирая со стола письмо.

Я не стал дожидаться их ответа. Просто развернулся и пошел к себе на второй этаж. Мне нужно было остаться одному и побыть в тишине. Не для того, чтобы жалеть себя или терзаться сомнениями. А для того, чтобы разложить все по полкам. Спокойно, методично и без лишней суеты.

Это тело иногда умело подбросить сюрприз, как сейчас. Поэтому я собирался сначала выдохнуть, а затем — все структурировать.

Я слышал, как за моей спиной зазвенела посуда, как девушки тихо, почти шепотом, начали о чем-то переговариваться. Их голоса, смешиваясь с шумом дождя за окном, доносились до меня, когда я уже поднимался по лестнице и стихли вместе с щелчком притворенной двери.

Теплая вода приятно обволакивала руки. Лидия стояла у раковины, смывая остатки пены с тарелки.

Алиса вытирала посуду насухо и ставила их в шкаф. Они работали молча, размышляя об увиденном. Громов. Его реакция и это странное письмо, доставленное лично в руки.

Наконец Лидия не выдержала. Она выключила воду.

— Это было странно, — сказала она, глядя на свое размытое отражение в стекающей в слив воде.

Алиса, поставив последнюю тарелку, обернулась. Она прислонилась бедром к столешнице, скрестив руки на груди.

— Что ты имеешь в виду?

— То, как его скрутило, — Лидия повернулась к ней. В ее глазах плескалось непонимание. — Я никогда такого не видела. Не приступ, не обморок. Это было… похоже на какой-то удар током. Словно он взялся за оголенный провод.

Алиса нахмурилась, вспоминая. Картина была слишком яркой, чтобы забыть. То, как он замер, как его тело выгнулось дугой, как он вцепился в столешницу, пытаясь удержать равновесие.

— У моего отца иногда спину простреливало, — сказала она задумчиво. — Особенно после тяжелого дня на верфи. Мне приходилось помогать ему дойти до кровати. Могу сказать, что это не совсем было похоже. Но в такие моменты людям действительно очень больно. Я видела это в его глазах.

Лидия медленно вытерла руки полотенцем, которое висело на ручке духового шкафа. Она повернулась к окну, но теперь смотрела не на свое отражение, а вглубь ночи.

— Я про другое, Алиса. Виктор Громов — человек, которого родной отец вышвырнул из дома. Изгнал. Сослал из столичного имения сюда, на юг, подальше от своих глаз, словно прокаженного. Он лишил его всего — наследства, положения, имени. А теперь… теперь он пишет с просьбой приехать в Москву.

Она повернулась к Алисе, и в ее голосе зазвенели нотки, которые Алиса уже научилась распознавать. Нотки человека, который пытался проанализировать и понять увиденное с точки зрения рационализма и логики.

— Я не говорю уже об этой странной реакции, — продолжала Лидия, — но разве он не должен был бы… радоваться? Ну, или хотя бы удивиться. А он… он смотрел на это письмо, как на депешу об объявлении войны.

Алиса пожала плечами. Она была проще. Она мыслила не категориями аристократических интриг, а простыми человеческими чувствами.

— Всякое бывает, — сказала она. — Людские взаимоотношения — очень сложная и странная вещь. У кого-то любовь до гроба, а у кого-то ненависть. У кого-то вообще и то, и другое одновременно. Я не берусь судить. Может, он просто не ожидал.

Лидия снова вздохнула. Она понимала логику Алисы, но ее собственный, аристократический ум, воспитанный на полунамеках, недомолвках и скрытых смыслах, искал более глубокую причину. Просто «не ожидал» — это было слишком примитивно для такого человека, как Виктор Громов. Даже для того нового Громова, которого они сейчас видели.

Она снова взяла тарелку, намылила губку.

— Все равно странно, — повторила она. — Я бы… я была бы рада наладить отношения с отцом, если бы он не был таким… таким…

Она замолчала, не найдя нужного слова. Губы ее сжались в тонкую, белую линию. Алиса увидела, как в ее глазах, отражавших тусклый свет кухонной лампы, блеснула влага. Она увидела, как дрогнули плечи Лидии. Ей показалось, что эта ледяная королева, эта неприступная аристократка вот-вот расплачется.

Но этого не произошло. Лидия сделала глубокий судорожный вдох, словно проглотила комок, застрявший в горле. Выдохнула. И продолжила мыть посуду.

Алиса смотрела на нее. На эту сильную, гордую женщину, которая прятала свою боль за маской безразличия. И в этот момент она почувствовала такое необъяснимое желание пожалеть Лидию за то, что та постоянно скрывает свои эмоции. За то, что она росла среди людей, где принято постоянно носить маски и фактически принадлежать не себе, а обществу. Ведь если покажешь себя настоящего — можешь быть забракован, пускай ты и аристократ.

Она подошла сзади, тихо, почти неслышно, и просто обняла Лидию за плечи. Неуклюже, по-детски, но искренне. Лидия вздрогнула от неожиданности, ее руки замерли. Она не отстранилась. Просто застыла, чувствуя тепло чужого тела, тепло простого человеческого участия, которого ей, видимо, так давно не хватало.

— А ты попробуй, — прошептала Алиса ей на ухо. — У тебя, по крайней мере, еще есть такая возможность. Пока еще не поздно.

Лидия шмыгнула носом. Тихо, почти беззвучно. Она слышала в словах Алисы не только совет. Она слышала горечь. Горечь девушки, которая свою возможность потеряла навсегда. И эта простая, железобетонная логика — «пока не поздно» — ударила Лидии под дых.

Да. У нее еще была возможность. У нее еще был отец. Неидеальный, властный, упрямый, но живой и, возможно, любящий. Где-то там, под слоями гордыни и аристократической спеси, но любящий.

Наверное, эта рыжеволосая и взбалмошная Бенуа была права. Определенно стоило попробовать, пока еще не стало слишком поздно.

Я вошел в свою комнату, прошел к столу и положил на него письмо. Белый прямоугольник на темной, полированной поверхности стола казался порталом в другую, чужую жизнь, в которую меня затянуло против моей воли.

Я не стал его перечитывать, потому что эти несколько слов без труда запоминались и так: «Сын… Нужно поговорить… Приезжай в Москву».

Просто слова. Но они, как ключ, открыли в этом теле ящик Пандоры, выпустив наружу рой чужих и довольно болезненных эмоций, которые я не мог контролировать.

Я скинул одежду, бросив ее на кресло, и направился в душ. Горячая вода хлестала по плечам, смывая усталость, но не могла смыть это странное, тянущее чувство в груди. Волнение, тревога, и что-то еще, чему я не мог найти названия.

Это не мое, — повторял я себе, как мантру, стоя под упругими струями. Это его прошлое. Его боль. Не моя.

Но тело не слушало. Оно помнило, и оно реагировало.

Выйдя из душа, я, не вытираясь, рухнул на кровать. Прохладные, чуть влажные простыни приятно холодили разгоряченную кожу. Я лежал, глядя в темный потолок, и снова, уже в который раз, попытался нырнуть в глубины чужой памяти. Не просто ждать случайных вспышек, а искать. Целенаправленно и методично.

Я закрыл глаза, сосредоточился. Я пытался найти его. Тот самый день. Тот самый разговор. Ту самую причину, которая заставила Андрея Ивановича Громова отречься от собственного сына и сослать его на край Империи. Спасибо еще что не в соляные копи или на урановые рудники.

Я искал, продираясь сквозь туманные, разрозненные образы, но целой картины сложить никак не удавалось. Словно кто-то или что-то намеренно вырезало из этой хроники самую важную главу.

Усиление концентрации ничего не дало, кроме пробудившейся головной боли. В черепной коробке завибрировало, словно в банке с пчелами и отдало в виски. Это было похоже на попытку пробить глухую стену. Я бился в нее снова и снова, но она не поддавалась. Не было ни единой зацепки. Ни одного намека. Только эта зияющая, черная пустота там, где должно было быть самое важное воспоминание.

В какой-то момент боль стала почти невыносимой. Я сдался, отступил. И тут, словно прорвавшаяся плотина, на меня хлынуло другое. То, что не было заперто за семью замками.

Детство.

Я увидел себя, точнее старого Громова — маленького мальчика с серьезными, не по годам взрослыми глазами, одиноко бредущего по огромным, гулким залам столичного особняка. Я чувствовал холод полированного паркета под босыми ногами, запах воска и старых книг. Я помнил тишину, которую нарушал лишь бой старинных часов. Отца почти никогда не было дома. А когда он был, он был… далеким. Как звезда. Светил, но не грел.

Я был прилежным мальчиком. Хорошо учился, читал правильные книги. Я делал все, чтобы заслужить его внимание, его похвалу. Но получал лишь сдержанные кивки и редкие, формальные слова одобрения. Все первое внимание уходило старшему брату.

Лицей. Первая драка. Теперь я помнил ее до мельчайших деталей. Как меня, долговязого нескладного подростка, окружили в школьном дворе. Как они смеялись.

— Ты, шпала! — выплюнул мне в лицо сын какого-то мелкого чиновника, его лицо было красным от натуги. — Громов-дурдомов! Верзила-могила!

И я ударил. Не потому, что был злым, а потому что устал. Устал быть невидимым, устал от насмешек. Я помню удивление на их лицах, когда я, обычно спокойный и даже слегка замкнутый, вдруг превратился в неуклюжего, но яростного бойца. Я помню вкус крови на разбитых губах — и своей, и чужой.

Первый поцелуй. Неуклюжий, робкий, в темном углу лицейского парка, с дочерью какого-то графа, чьего имени я уже не помнил. Помнил только запах ее духов — что-то легкое, цветочное, и то, как холодно было, когда она коснулась моей щеки.

Первая попойка. Дешевое, кислое вино, украденное из отцовского погреба. Головокружение, тошнота, идиотский, беспричинный смех. И горькое разочарование на утро, когда я понял, что этот хваленый «запретный плод» оказался не таким уж и сладким.

Экзамены. Зубрежка по ночам. Запах старых книг и крепкого кофе. И чувство триумфа, когда я видел свое имя в списках, поступивших в Имперскую Медицинскую Академию. Я выбрал этот путь сам. Не потому, что так хотел отец, а наперекор ему. Я хотел доказать и ему, и себе, что могу добиться чего-то без его денег и его имени.

И это бунтарство, которое возникло в прежнем Громове, как я смог понять, обрело начало из-за холодности близкого человека. Но… но что их развело по разные стороны баррикад?

Эти воспоминания… они были чужими, но живыми. И я не просто смотрел их, как кино. Я чувствовал их. Чувствовал подростковую неуверенность, первую влюбленность, горечь разочарования, пьянящий вкус свободы.

И в какой-то момент я понял — что-то изменилось. Тело. Это чужое, одолженное тело, которое я носил раньше как плохо сшитый костюм, вдруг… село по фигуре. Оно перестало подтормаживать, перестало сопротивляться.

Те резкие, злые выпады, то почти неконтролируемое желание врезать кому-нибудь побольнее, которые были так не свойственны мне, Алексею Воробьеву — они ушли. Или, вернее, приглушились, стали… моими. Я все еще чувствовал их отголоски, эту громовскую ярость, но теперь я мог ее контролировать. Словно я не просто захватил этот организм, а… ассимилировался. Сросся с ним.

Или… или он со мной?

Я медленно выдохнул. Головная боль отступила, но не до конца. Я посмотрел на свои руки — длинные, с тонкими, аристократическими пальцами. Теперь мои руки.

— Вот мог бы ты, Громов, — сказал я в тишину комнаты, — ответить на мои вопросы. Думаю, часть проблем рассосалась бы сама собой.

— Он тебя не слышит, — раздался со стола знакомый безэмоциональный голос гримуара. — От него ни рожек, ни ножек не осталось. Только маленькая доля сознания, которая и та медленно растворяется в твоей психее. Ты поглощаешь его, подселенец.

Я не удивился. Я это чувствовал.

— Можно было не комментировать, — сказал я устало. — Это и так было ясно.

— Пф, умный, что ли? — проворчал гримуар.

— Не бурчи, — я откинулся на подушки и потянулся к телефону.

Раз уж прошлое заперто, нужно заниматься настоящим. Я нашел в списке зашифрованных чатов контакт Шаи. Пальцы зависли над экраном. Что написать? «Привет, как дела, не хочешь помочь мне найти древнего эльфийского мага, чтобы он расколдовал меня и двух девиц?» Идея, конечно, хорошая, но, пожалуй, я от нее воздержусь.

Нужно было что-то другое. Предлог. Логичный, не вызывающий подозрений. Я задумался, перебирая в голове варианты. И нашел.

«Есть какая-то информация по нашим друзьям?»