Аренда

1

Без костюма от Эда Бахчиванджи человек, сидевший в огромном кресле за исполинским столом под сенью необъятного, как потолок планетария, флага, ничем не отличался бы от побитой собаки. Будто для усиления впечатления перед столом лежал китайский мопс. Голову с печально помаргивающими глазами он уместил на лапах в позе неизбывной безнадежности, и даже бодро закрученный бублик хвоста, родовая принадлежность китайских мопсов, был словно размочен в протухшем чае.

Второй из двух людей в этой комнате не походил ни на какое животное, а если и походил, то зоологи его еще не открыли. Возможно, сходство было внутренним и проявлялось при острой необходимости. Насмешливый и бодрый, он дымил огромной сигарой, а костюм его не приходился шедеврам Бахчиванджи и Мак-Ларена даже троюродным: заношенный пиджак из гонконгского твида с кожаными налокотниками, обвислые бежевые штаны-докерсы, а галстук из числа тех, что дарят потехи ради на Рождество. Такая внешность могла быть свирепым камуфляжем или злобным эпатажем, как угодно, и все же его присутствие в этом гигантском кабинете было совершенно естественным — новый пивной кран в старинном пабе смотрелся бы куда сюрреалистичнее.

Человек-Побитая-Собака сидел, закрыв лицо ладонями, и время от времени свистяще вздыхал, а на выдохе поматывал головой и шептал: «Боже, боже, неужели ты нас оставил… Неужто, господи?..»

Из-за ладоней он и заговорил.

— И вы абсолютно уверены, что не осталось никакого способа?.. — Невнятные слова модулировались обломками прежней властности.

— Ни единого, — с непонятным удовольствием отвечал куривший. Сигара описала небрежный зигзаг.

Ладони покинули лицо и опустились на стол. Глаза, открывшиеся свету, были набухшими и красными, скулы влажно поблескивали, но сидевший в кресле не собирался этого стыдиться. Лицо твердело на глазах, словно влага в тканях замерзала под ледяным ветром.

— Что ж… — Глубоко вдохнув, он медленно, с усилием, как на уроке медитации, выпустил воздух сквозь стиснутые зубы. — Нам осталось…

— Ровно два часа пятьдесят три минуты сорок секунд… — с тем же непонятным удовольствием отвечал куривший.

— Хорошо. — Его собеседник поднялся из кресла, сутуло дошел до окна, завешенного плотной атласной гардиной, и остановился лицом к ней, не делая попыток открыть. Потом сказал: — Вы на связи с Экспертным Советом?..

— Да, ваше высокопревосходительство. Пока линия отключена. Они работают, но боюсь, так же эффективно, как мы с вами… Однако если забрезжит хоть какая-то распоследняя идея, то я немедленно получу сигнал… — Курильщик помахал крошечным телефоном.

— Замечательно. — Стоявший у окна повернулся и зашагал по кабинету. — Скажите, Петчак, почему вы перестали звать меня по имени?..

— Теперь это не имеет ни малейшего значения, ваше высокопревосходительство… — Курильщик вынул сигару изо рта и положил в древнюю складную пепельницу, которую всегда приносил с собой. — Все же обещаю вам, если мы останемся жить и работать в этом почтенном доме на не слишком унизительных условиях, я расскажу эту дивную историю, которую вы, очевидно, проглядели…

— Но работать ко мне вы все-таки пошли? — Каблуки его высокопревосходительства терзали упоительно тусклый ковер, подарок последнего шаха Турана. — А, Бенедикт?..

— И что с того? — Защелкнув пепельницу, Петчак с хрустом потянулся. — Хоть в чем-то я вас подвел? Знаете, если бы вы успели подать в отставку, многие ваши друзья остались бы вашими друзьями не из-за вас, а из-за себя. Чтобы доказать себе, что они порядочные люди и служебное положение друга для них ничего не значит. Прекрасный довод, не лучше и не хуже других. Но, видите ли… Вы бы для них все равно значили меньше, чем они сами. А в нашем случае… — Он ухмыльнулся. — Вы первый человек для двух третей мира. Вы ставите задачу и шлете, как писал де Нерваль, «неразумное количество слуг» решать ее. Но слушаете-то вы все равно меня…

— М-да. — Его высокопревосходительство на секунду замедлил шаг. — Верно, честная вражда куда лучше слабой дружбы… Однако до чего же я вам неприятен…

— Хотите, чтобы я еще раз ответил, что это больше не имеет никакого значения?

— Нет, спасибо. Давайте лучше еще раз посмотрим, что у нас в сухом информационном остатке…

Петчак саркастически изогнул правую бровь, развел руками и громко позвал:

— Чингачгук!..

— Господин Петчак?..

Отозвавшийся квадрофонический голос был басовит и сердечен.

— Файлы «Сайгон», «Мотылек» и «Касабланка».

— Пожалуйста, произнесите мое имя еще раз, — так же сердечно попросил голос.

— Чингачгук!..

— Пожалуйста, предложите второму зрителю произнести мое имя.

Его высокопревосходительство покачал головой:

— Ну ты зануда…

— После второй ошибки ваш допуск будет аннулирован. Спасибо, — с искренней теплотой сообщил бас.

— Чингачгук!

— Господин Петчак и ваше высокопревосходительство, аудиопароли идентифицированы. Спасибо. Ваш запрос выполнен.

Серый атлас гардины вдруг превратился в гладкий белый экран, который через секунду стал большим куском осеннего поля, уставленного десятками клеток, вольер, аквариумов и лабораторных столов с большими контейнерами. Между ними стояли металлические стеллажи с приборами.

Трансфокатор стремительно поменял расстояние, и стало видно, что участок обведен огромным желтым кругом, от которого поспешно отъезжали джипы и автобусы, набитые людьми в защитных костюмах и масках. Через несколько минут на экране остался только круг и все, что стояло внутри его.

— Это была стандартная мера безопасности, — пояснил Петчак. — Но нам сообщили…

— Кто, Посредник?..

— Да, конечно, кому же еще…

— Кстати, сколько было сделано попыток допросить Посредника с применением… ну, вы понимаете?..

— Семь, — любезно сообщил Петчак, — и все кончались одинаково. Информация нулевая. При любой попытке даже определить степень обработанности Посредники утрачивали пересаженную личность. Альфа- и бета-ритмы на энцефалограмме предельно сглажены, все процессы тормозятся. Никакой мозговой деятельности, кроме жизненно важных функций — дыхание, сердцебиение, дефекация… Кормление полупринудительное. Если не поддерживать эти «овощи» искусственно, с помощью систем жизнеобеспечения, пару дней спустя они погибают. Двоих держат до сих пор, но изменений никаких, все очень напоминает такую добротную кому, классические флэтлайнеры… И они погибают тоже. А новым Посредником через полчаса после… м-м-м-м… развоплощения становился кто-то из окружавших — критерии отбора и механизм пересадки неясны абсолютно. Любая изоляция бесполезна. Метемпсихоз, так сказать…

Он усмехнулся и помахал сигарой.

— Ну а сейчас будет самое интересное… Следите за телеметрией…

Оба смотрели на экран и в сотый раз чувствовали, что дыхание задерживается, что они пытаются поймать тот момент и, как сотни раз прежде, не сумеют… Можно было смотреть с самым большим замедлением, можно было раскладывать оцифрованное изображение на фрагменты и анализировать мельчайшие различия, но итог был единственный, ни разу не поменявшийся в двенадцати демонстрациях, состоявшихся в двенадцати разных странах Земли.

Робот-оператор скользил внутри крута, и установленные по желтой окружности камеры снимали каждая свой сектор. Животные и насекомые, птицы и пресмыкающиеся — этот странный зоопарк выглядел особенно нелепо среди пустой ровной степи, словно претенциозный кадр из авангардистского фильма. Суетились и встревоженно хрюкали свиньи, лисица бегала из угла в угол, попугаи порхали в вольере, рыбы плавали в аквариумах; общий план давал ощущение движения, разнообразного и непрекращающегося, подчеркнутого мелькающими зелеными цифрами в нижнем углу экрана.

И вдруг все прекратилось. Снующие цифры словно высветили мгновенно застывший виварий. Холодный ветер чуть теребил невысокую траву, и это было единственное движение, уцелевшее в этом мире. Звери, словно- по команде повалившиеся на пол клеток, птицы, пестрыми комками осыпавшиеся с насестов, рыбы, всплывшие брюхом вверх, — это было последнее состоявшееся движение. После него все были явно и несомненно мертвы.

— Ф-ф-фу… — Его высокопревосходительство перевел дыхание. — Сотый раз, и все равно давлюсь…

— Да, — безмятежно согласился Петчак, делая какую-то пометку в электронном блокнотике, — привыкнуть невозможно. Даже профессионалы в конце концов ломаются. В молодости я протестовал против смертной казни не потому, что мне было жалко преступников, а потому, что видел, в кого превращаются исполнители… Ну что ж, давайте подведем итоги!

Положив сигару на полированный стол (у горячего конца медленно возник молочный ореол, означавший загубленную полировку), он нажал кнопку блокнота, а потом небрежно бросил его рядом с сигарой.

— Ни один прибор не зарегистрировал ничего. Никаких импульсов или изменений магнитного поля. Ничего. Датчики на животных показали только одно: в один и тот же миг у всех животных остановились дыхание и прекратились обменные процессы. Никаких травм и ран, никаких повреждений внутренних органов, кроме воспоследовавших. Время смерти приблизительно одно и то же, за од-ним-единственным исключением… — он нервно хохотнул, — тараканы, эти великие существа, умирали дольше всех! Почти семь секунд!.. Но умерли и они. Надеюсь, ваше высокопревосходительство, еще одна цифра тоже задержала ваше внимание. Пробы, взятые в пределах круга на глубину сто восемьдесят сантиметров, показали полное отсутствие микроорганизмов, точнее, живых микроорганизмов. Доктор Гиршман предложил новый термин — тотальная девитализация.

Его высокопревосходительство болезненно сморщился.

— Да… И микробы тоже… Но, может быть…

— Нет, — с тем же странным удовлетворением предугадал вопрос Петчак. — Посредник, до воплощения механик-водитель бронемашины мастер-сержант Хенрик Гогоба, сообщил, что увеличить круг можно до любой величины вплоть до окружности экватора и практически на любую глубину. Особенно унизительно было то, что нам беспрепятственно позволили устанавливать любую аппаратуру и делать любые замеры. Дескать, позабавьтесь… Вопросы о природе воздействия остались без ответа. Вопрос о глобализации воздействия получил утвердительный ответ. Все уточнения и попытки получить цифры остались без ответа, вернее… — Петчак щелкнул блокнотом: — … Посредник ответил: «Не видим необходимости в точных характеристиках. Ваша цивилизация неспособна в данном случае создать средства защиты, и дело не в технологии. Стоит ли терять время? Неужели вам недостаточно того, что вы восприняли с помощью ваших органов чувств? Поверьте, они вас не обманывают…» — Отложив блокнот, он добавил с нервным смешком: — Жена Гогобы требует пенсии по утрате кормильца, а Министерство обороны обороняется, утверждая, что кормилец не только вполне жив, но даже незаконно оставил службу…

Его высокопревосходительство так же нервно отмахнулся:

— Петчак, не до пустяков, пусть этим занимаются юристы…

— Сомневаюсь, что за час они придут к адекватному решению.

— Я сам юрист и знаю, что за семь минут до тотальной смерти они будут обсуждать стратегию ведения процесса и наличие прецедентов… Но хватит. Похоже, эти… новые хозяева точно знают, что такое жизнь, где она находится и как ее извлекать. Хорошо бы научиться у них запасать ее и добавлять…

— «Искусство возможного», ваше высокопревосходительство, — ласково напомнил Петчак. — Не стоит загадывать так далеко, хотя…

— Действительно не стоит. — Его высокопревосходительство резко повернулся на каблуках и встал перед столом. — Ну что ж, Петчак! Вперед! Через реку и в лес, как говорил Джексон Каменная Стена! Скрипя зубами, говорим: «Да!» Будьте вы прокляты! Да! Чтоб вы за это заплатили так же, как мы! Не тем, что вы забираете у нас, а тем, чего мы наглотались, — унижением, ужасом, беспомощностью… Да! — Переведя дыхание и утерев яростный пот, он хрипло добавил: — Надеюсь, они это слышат… Конец документа. А теперь, Бенедикт, пока мы еще живы, расскажите-ка мне, чем же я перед вами провинился, и посмот рим, успею ли я попросить у вас про…

Какое-то слабое, необычное и неприятное чувство заставило его обернуться к Петчаку.

Мопс, грустно подремывавший, подскочил, тоскливо взвыл и метнулся под стол.

В материалах Петчака не было ни слова о реакции животных на Воплощение, почему-то подумал он…

Посредник недоуменно крутил в руках маленький телефон, потом положил его на стол и точно так же отложил сигару.

— Повторите, пожалуйста, ваше согласие, — ровно попросил он, улыбаясь, но брезгливо стряхивая пепел с твидового лацкана. — Если возможно, держитесь формул, принятых вашей цивилизацией, дабы наше сотрудничество отныне воспринималось вашими сопланетниками позитивно и не вызывало ненужных реакций…

2

Сидеть за столом Руслан умел, и все равно за ним было нужно следить. До срока оставалось полчаса, а его надо было накормить, одеть и посадить в их проклятый автобус.

Лена проследила, чтобы он допил какао. Потом позвала:

— Русланчик! Надень курточку и возьми ранец, а я пока выведу Арника!

Руслан молча и сосредоточенно отхлебывал какао. Потом со стуком опустил кружку на стол, повернулся и, как деревянный, зашагал к вешалке.

Трехлетний черный ризеншнауцер, прозванный за масть и мощь Шварценеггером, звавшийся в собачьем паспорте, соответственно, Арнольдом, ну а по-домашнему Арником, радостно подскакивал и басовито бухал, норовя облизнуть все лицо сразу, но Лена уворачивалась и пристегивала к ошейнику поводок. Раньше процесс был вдвое длиннее, потому что надо было еще застегнуть намордник, чего пес терпеть не мог и яростно сопротивлялся, а за выгул без намордника некоторые соседи загрызли бы насмерть и пса, и ее, и Руслана. Пес ненавидел пьяных и наркотов и еще почему-то безошибочно выбирал членов Содружества Социально Не-Защищенных (именно так писалось на их листовках), то есть организованных бомжей и полубомжей, и гнал их со своей, как он считал, территории, так что после каждого подвига их юристы являлись и закатывали длинные угрожающие разговоры о предполагаемых процессах. Избавиться от пса было бы самой черной неблагодарностью: он дважды спасал ей сына.

Теперь все изменилось. Ненавидели их соседи по-прежнему, но теперь они боялись ее настолько, что при встречах заискивающе улыбались и расхваливали Арника за красоту и ум. ССНЗовцы вообще перестали появляться даже в соседних дворах. Участковый мрачно козырял при встрече. Впрочем, мрачно козырять он стал еще после того, как откровенно предложил ей переспать в обмен на заминку очередного скандала, а она с отчаяния позвонила школьной подруге, чей отец получил какой-то важный пост в Арендном Комитете. А потом Русланчика взяли в Аренду… И все пошло как у десятков тысяч других семей на этой забытой богом планете. Можно было кинуть опостылевшую работу, платить любые деньги выученным в «Save the Children» няне и педагогу, да они вскоре и перестанут быть нужны. Одно было плохо: Руслана увозили через каждые сутки, и возвращался он вымотанным, спящим на ходу, а свозить его отдохнуть было нельзя. По контракту они должны были находиться не дальше пятидесяти километров от Базы, а ближе парка имени Панфилова на таком расстоянии ничего не имелось.

— Ну-ка, ну-ка! — прикрикнула она. Пес, опроставшись, явно нацелился погулять в свое удовольствие и радостно волок ее к хилому карагачевому скверику. — Фу! Домой! Нет времени!

Утащив опечаленного кобеля домой, Лена отдышалась, торопливо запихала обувь в шкафчик (Арник давно остепенился, но привычка убирать все доступное разгрызанию держалась) и повернулась к сыну. Он стоял уже в курточке и с ранцем на плечах, монотонно раскачиваясь и что-то бормоча едва слышно. Как всегда, сердце мгновенно стиснуло, но теперь боль проходила быстрее — надежда хорошо заменяет валидол.

Заперев дверь, она взяла сына за руку и шагнула на лестницу. Пальцы у Руслана были холодные и чуть липкие, и она, раскаянно припомнив, что забыла помыть ему руки после какао — он всегда чуть-чуть проливает на пальцы, — принялась на ходу тереть носовым платком маленькие безвольные кисти.

Как всегда, на перекресток они вышли в тот самый момент, когда с Донецкой на Пудовкина выкатывал серый автобус — громадный, в темных непрозрачных стеклах, но жуткий в своей бесшумности и поворотливости. По борту медленно извивалась лилово-оранжевая эмблема, знак, похожий на перекрученную кирилличную «А», и все, кто видел его, ни секунды не сомневались, что это сокращенное «АРЕНДА». На самом деле, как ей говорил Петр Кириллович, отец Анжелки, никому не известно, что это за эмблема на самом деле, и эмблема ли. Арендаторов никто никогда не видел, а Посредники только сообщали, не объясняя ничего. Иногда ей казалось, что автобус дожидается только их, стоя всю ночь где-то в ближнем переулке, и трогается в тот самый миг, когда они с Русланчиком выходят из подъезда. Пару раз она с Арником наполовину всерьез обошла ночью все закоулки микрорайона. Однажды привиделось во сне, как автобус медленно вырастает из какого-то жуткого ничто, какой-то клубящейся пузырчатой мерзости… Ей никогда не удавалось различить, сидит ли в автобусе кто-нибудь еще — даже водителя не было видно.

Дверь поднялась вверх, как нож гильотины, пахнуло теплом, каким-то дезодорантом, и одновременно черным языком под самые ноги выехал ребристый трап.

— Доброе утро, Елена Евгеньевна, — сказал бесплотный и бесполый голос откуда-то изнутри. — Здравствуй, Руслан. Мы радостно ожидаем тебя.

Мальчик привычно выпустил ее руку, сосредоточенно, словно отмеряя расстояние, шагнул вперед, на трап, и вдруг, повернувшись на уже почти втянувшемся трапе, взглянул ей в лицо, помахал рукой и хмуро улыбнулся.

— У меня сегодня много работы, — хрипловато сообщил он. Помолчал и добавил: — Мам.

Когда Лена поняла, что бежит за автобусом, серая громадина уже поворачивала к центру города, набирая скорость и исчезая в направлении проспекта Ахунбаева. Остановившись, задыхаясь и глотая слезы, она шептала: «Господи!.. Господи!..», пытаясь не поверить тому, что увидела, и уже рыдала в голос, чувствуя, что не поверить нельзя.

3

Здоровенный, обтянутый настоящей, вытертой местами добела кожей, чемодан миллион лет назад был сделан в Народном Китае и куплен дедушкой Чипы для гастрольных поездок. Прожив долгую бурную жизнь, утратив ремень, замок, пару заклепок и еще что-то, чемоданище был безжалостно заменен роскошным «Самсонайт Краш Пруф» и сослан в чулан для хранения всякой дряни. Но для сегодняшних нужд он подходил как нельзя лучше — Дарума просто заурчал от удовольствия, когда Чипа с Морганом выволокли антиквариат на свет и протерли куском старых джинсов. Обвязать его куском репшнура и отрегулировать беседочный узел, чтобы развязался от легкого потягивания кончика, было делом четверти часа.

Яблоки Нурик уже купил, привез и теперь вовсю хрустел самым красным; а еще три здоровых мешка стояли в тени, распространяя густой аромат. Выбрать их было не так просто, потому что при любой проверке слишком хорошие могли вызвать у патруля желание как следует черпануть и, соответственно, обнажить груз; слишком плохие могли вызвать неудовольствие или подозрение и, как следствие, более серьезный шмон… Желтоватая некрупная грушовка, запашистая, ровная и чуть надбитая, выглядела как надо.

Дарума сидел на скамейке в тени, рядом с мешками, подобрав под себя толстую ногу, почесывал толстый живот, благодушно помаргивая толстыми веками — круглый, славный и безобидный, он своим видом обманывал всех, даже знавших его. Мало кто знал, что он может запросто провисеть час на одной руке под потолком, или пробежать двадцать километров, или… Но Чипа знал. Ведь он стоял за кустами с бесшумным пластиковым «глоганом», когда командир голыми руками упокоил двоих из Арендной полиции. Апошки решили вежливо проводить его до патрульного вездехода, потому что у него документы были слегка просрочены. Почему-то у них не оказалось с собой портативного оборудования, и это была удача. Аповский сканер тут же запросто выкачал бы все подчистки, переклейки и микроповреждения защит.

Поэтому Дарума вперевалку дошел с ними до машины, поставил ногу на подножку и неудачно так с нее сорвался. Заохал, согнулся, ухватившись за колено. Когда апошки бросились помочь, он вбил одному ребра в сердце, а другому, лапнувшему «скорую» кобуру, носовые кости в мозг. Чипины умения не понадобились — командир строго-настрого приказал палить, только если апошки успеют дернуть железо.

Так у них появилась пара аповских пушек с полными зарядами, аповский сканер и аповский коммуникатор, на котором слушались все переговоры и раскодировались текстовые сообщения. Даже когда коды начали менять, Морган расколол алгоритм, и они спокойно читали тексты от патруля и патрулю… Жаль, нельзя было взять их тачку, но ее наверняка могли отследить, ведь ее даже поджечь не удалось, поэтому Нинка засадила термитную гранату внутрь, хотя Нурик свистел, что они и внутри несгораемые. Вот бы посмотреть, что там взаправду осталось? Но на этом сыплются все фраера, а они, слава богу, уже почти профессионалы — как-никак, четыре акции, всего один накат и ни одного трупа с нашей стороны…

Поглядывая на руки уютно жмурившегося командира, Чипа ощущал одновременно восхищение и легкий холодок там, где хрустнула тогда грудная клетка аповца. Самое жуткое в Даруме и было вот это — толстые пальцы с бугристыми, как осетровые хрящи, квадратными ногтями. Как-то Чипе довелось во время гриппа прочитать книжку, где был рассказ про тетку, подглядывающую за игроками в казино, и она смотрит только на их руки: руки у всех разные, и по рукам она про них понимает больше, чем по мордам и по всей остальной внешности. По рукам Дарума получался настолько страшненький, что приходилось гнать от себя всякие ненужные мысли…

Передышка кончилась, Чипа снова натужно поднял чемодан, в котором было килограммов шестьдесят пять; чтобы ручка не оторвалась, приходилось придерживать и за репшнуровую обмотку. Он доволок его до крыльца, потом втащил в дом и с матерным шепотом попер в дальнюю комнату, под Нинкину кровать.

Нинка спала или притворялась, что спала, прямо поверх покрывала, подобрав под себя ноги в старых кроссовках. Лежала лицом к стене и не повернулась даже тогда, когда он со скрежетом принялся заталкивать чемоданище под кровать. Нурик, зашедший следом, помог ему.

Выпрямившись, они присели на маленький диван, Чипа вытер лицо и руки, затем пошел к холодильнику за водой, а Нурик принялся озираться. У Чипы в доме он не был, да и знакомы-то они были всего две недели — Дарума привел и коротко приказал работать вместе. Вчера он пригнал тяжеленный грузовик и поставил его в саду. Нурик офи-генно водил, был классным механиком и мог из любого «сарая» сделать машину для Большого Кольца. Больше о нем Чипа и другие ничего не знали.

— А это кто? — Нурик кивнул на портрет худого улыбающегося мужчины в очках. Рисунок был приколот к стене прямо так, без рамки.

— Никто, — коротко ответил Чипа, откручивая крышку с горлышка. — Портрет неизвестного работы неизвестного художника.

Нурик хохотнул.

Звякнули пружины. Рывком повернувшись, Нинка села на кровати, потом так же рывком встала и выбежала из комнаты.

— Чего это она? — Нурик поглядел ей вслед и вопросительно повернулся к Чипе. — Обиделась? А чего ты сказал?

— Все-то тебе надо знать… — сквозь зубы выдохнул Чипа. Крышка сидела мертво, пальцы скользили по запотевшему пластику и срывались. — Командир приказал проверить? Или по своей инициативе?

— Дурак ты, — без особого запала сказал Нурик. Отобрав у Чипы бутылку, он одним рывком свернул пробку и глотнул пару раз. Потом сунул минералку Чипе. — Мне-то какое дело? Это вы чего-то заколбасились!

Чипа не взял бутыль. Он смотрел перед собой, и лицо у него было серое.

— Нинка отца рисовала год назад, — невнятно сказал он. — Он пианист, как дед… Был то есть.

— А сейчас? — поинтересовался Нурик и вдруг, спохватившись, умолк.

— Да… — брезгливо кивнул Чипа. — Он Посредник сейчас, в Денвере. У него какие-то там ихние суперспособности открылись, латентные…

— Чего?

— Ну, скрытые раньше.

— А мама ваша где?

Пожав плечами, Чипа встал и уже от двери добавил:

— Да умерла она. Когда увидела, что на него накатило и он уходит, у нее сразу сердце остановилось… Мы ее отвезли в кардиоцентр. Несколько часов мучили, так и не запустили.

— А у меня оба сразу, — спокойно сказал Нурик, — и мать, и отец. Отца уже выработали, а мать… У них на базе, в аэропорту, объясняет, что делать, когда ихние грузы приходят нашим транспортом. Я сдуру один раз к ней сунулся, так меня охрана чуть на лагман не покромсала, а она глянула через плечо и куда-то свалила… Тебя как зовут?

— Чипа… То есть Андрей.

Помедлив, Чипа протянул руку.

— А я Нурлан. — Нурик протянул свою, и они обменялись рукопожатием.

— Так ты без клички? — удивился Чипа, не отпуская руку. — Хотя какая разница…

— Никакой, — усмехнулся Нурик. — А если накатит, ну тогда тем более…

— Если накатит… — произнес Чипа, зная, что это сделает любой, кто окажется ближе других или успеет раньше, но это было что-то вроде формулы закрепления дружбы, — …ты меня выключишь?

— Ага, — сказал Нурик и сдвинул молнию на вытертой пилотской куртке. Под мышкой у него висела кобура с выбрасывателем, а в ней старый, но ухоженный «кларк-330». — А если на меня, ты меня выключишь?

Чипа вдруг почти неуловимо дернул левой рукой снизу вверх, и узкий нож, стукнув, на треть клинка ушел в стену сквозь портрет. Посыпалась штукатурка.

— Спрашиваешь! — ответил он.

4

— Добрый вечер, дорогие друзья, спасибо, что выбрали наш канал, мы рады, что вы с нами, а сегодня в нашей студии у наших камер и микрофонов очень интересный гость, которого мы долго-долго ждали… Александр Валентинович Мансуров, вице-председатель Арендного Комитета Юго-Западной зоны, доктор философских наук, почетный академик национальной Академии наук, лауреат премии «За лучшее понимание» и ордена Великого Предка первой степени с золотым поясом, известный деятель движения «За устойчивое сотрудничество и взаимную выгоду», автор популярнейшей разъяснительной книги «Разумы встречаются» и многое, многое другое… Здравствуйте, Александр Валентинович!

— Здравствуйте, Артем.

— Ну-с, как вы понимаете, сегодня мы будем говорить на тему, вот уже несколько лет не теряющую мнэ-ээ… актуальности. Вы любезно так согласились ответить на вопросы наших слушателей…

— Да, я просто с удовольствием на них отвечу. С удовольствием, Артем.

— Мне хотелось бы напомнить, что прямые телефоны нашей студии уже напечатаны в ваших программах и вы можете легко по ним звонить прямо сюда… А наши девочки, Катя, Анжела, Индира, Клео и Дуся, примут ваши вопросы и передадут господину Мансурову, а он на них ответит, да, Александр Валентинович?

— С огромным удовольствием, Артем. Я просто вот всегда с огромным удовольствием отвечаю на вопросы тру-ДД… господ слушателей.

— Ну это просто замечательно. Разрешите начать?

— Конечно, Артем. Здравствуйте, господа слушатели.

— И во-о-о-о-от… у нас первый звонок. Слушатель Трофимова из Автова говорит: «Здравствуйте, господин Мансуров Александр Валентинович. У меня в стиральной машине сломался винт, и никакие мастера не принимают, а мы с мужем оба пенсионеры…» Э-э-э-э… Ну, пожалуй, это не…

— Почему же «не», Артем. Пусть госпожа Трофимова и господин Трофимов позвонят мне в приемную и подробно изложат свое дело, и мы вместе поищем способ решения проблемы, так.

— Ага, ну классно. А тогда мы с вами начнем с вопросов, которые э-э-э-э… уже были в студии э-э-э-э… раньше, но к ним по-прежнему имеется интерес.

— Пожалуйста, Артем. Я с огромным удовольствием готов отвечать.

— Ну вот у нас по-прежнему есть много вопросов по поводу Аренды, или, как в народе говорят, э-э-э-э… ну, все знают, как говорят у нас в народе…

— Да, народ с огромным интересом встретил в свое время предложение по Аренде. Все прежние проблемы и недопонимания сейчас уже в прошлом, все практически наладилось… Правда, не все и не сразу осознали те выгоды, которые сулило это предложение практически каждому гражданину и гражданке. И до сих пор есть, кто не совсем это понимает. Но мы, то есть Арендный Комитет, ведет работу… настойчивую и кропотливую по доведению сознания, то есть, простите, до сознания всех этих выгод…

— И вот тут у нас сразу вопрос от слушателя Си… Се… Се-ли-верста из города Пыталова… «А зачем доводить до сознания, если вашим господам и вам тоже нужны прежде всего те, у кого этого сознания вовсе нет…» Мгм… Ну, это, пожалуй, тоже не…

— Почему же, я просто с огромным удовольствием отвечу. Вот не надо называть наших Арендаторов нашими, извините, господами. Они наши практически равноправные партнеры. Мы почетно сотрудничаем. И Арендуют они у нас полноправных граждан, которые с огромным удовольствием участвуют в нашей совместной работе… Поэтому господину Сю… Сивилерсту… я извиняюсь… надо помнить, что наши Арендаторы Арендуют нас практически с полного нашего согласия и добровольности. Когда был подписан великий наш эпохальный Акт об Аренде, то мы как бы совершенно добровольно приняли на себя обязанности перед нашими партнерами, а они перед нами. Благодаря им нам удалось решить многие проблемы, которые человечеству тыщи лет решить не получалось. Аральское море мы наполнили? Наполнили. Тоннель через Ла-Манш перестал протекать? Перестал. Нефть с моря с любого собираем? До капельки. Численность африканского и китайского населения регулируется? Ну, не так пока легко, но успехи определенные уже имеются. Санкт-Петербург реставрировали? Весь. Венеция тонет? Никогда больше. Рак лечим? В аптеку зайдите, такие пилюли с большой как бы надписью «А». СПИД лечим? Да хоть по переписке. Мусор в нашем городе куда девается? А мусорите такие, как вы, господин Сивилестр, с огромным удовольствием: и пивными банками, и разной упаковкой, и неудобно сказать еще чем! Так вот — практически нету больше проблемы мусора! И это все дружелюбная и безвозмездная помощь наших Арендаторов! Могло раньше такое быть? Я вас спрашиваю? Нет, нет и нет!

— Ну без сомнения, это да!.. Тут вот у нас еще один вопрос, госпожа Кутюкова из Бишкека спрашивает, можно ли ее Арендовать?

— Минуточку, я только договорю и сразу отвечу! Такие вопросы, как господин Севилестр, нам задают постоянно, потому что есть еще на нашей планете не понявшие до конца великое благо Аренды! Им мы ответим со всей откровенностью: у нас имеются средства убеждения, которые убеждают, но вот лучше вы сами, господин Севилестр, пока еще не поздно, вокруг оглядитесь-ка! Честно скажите себе, что у нас было и чем оно стало! И вы сами тогда придете в наши ряды с огромным удовольствием. А госпоже Кутюковой мы отвечаем, что, если это она сама спрашивает, значит, ну, она не всем условиям Аренды отвечает… Поэтому…

— Нет-нет, господин Мансуров, вот тут уточнение, это спрашивает ее опекун…

— А-а-аа… ну тогда пусть господин ее опекун обращается в ближайшее отделение Арендного Комитета или к ближайшему Посреднику, и они с удовольствием ему помогут… Мы просто с огромной радостью встречаем, когда нам идут навстречу! Ведь только вдумайтесь, какое бремя содержания, лечения, переживаний всяких практически сняла с человечества Аренда! Только вдумайтесь!

— Ну а теперь вопрос от господина Сарафанщикова из Кулумды и многих-многих других. Вообще-то мы скоро будем, ха-ха-ха, юбилей этого вопроса отмечать! Но у нас традиция, каждый раз отвечать на него. Или мы сами, или наши гости… Он спрашивает, а зачем Арендаторам нас Арендовать?

— Это хороший вопрос. Он требует развернутого ответа, и мы его с огромной радостью всегда готовы дать. Господин Сарафанщиков и другие, кто еще не успел, может найти мою книгу «Разумы встречаются», полную или сокращенную, она есть в издании даже для школьников как учебник, и есть даже аудиоиздание, для слепых и слабовидящих, а для глухих и немых есть видеоиздание с сур-докомментарием, ну то есть когда руками, и вот сейчас готовится издание для слепоглухонемых. Ее раздают бесплатно, и она есть во всех отделениях Арендного Комитета, и во всех книжных магазинах, и практически библиотеках. Переведена она на все языки мира, которые еще есть. Даже имеются издания для верующих, специально совмещенные с Библией, Кораном, Торой, Ведами и Конфуцием. И в нем, то есть в ней, то есть в книге, можно все очень подробно прочесть.

— Хорошо… Вот тут у нас еще один вопрос от господина Селиверста, он спрашивает, помог ли эффект тотальной девитализации согласно и добровольно…

— Одну минуточку! Одну минуточку! Слушайте, Артем, а у вас другие вопросы есть? Другие какие слушатели? В конце концов, практически у нас на нашей территории не один господин Сильвлистер проживает! Или, может, вас надо именовать господин Зильвербергер? Так прямо и скажите!

— Разумеется, разумеется, у нас от других слушателей еще туева хуча вопросов. Ха-ха! Но пока небольшой перерыв и — рекламная пауза!

5

— Ой мороз, моро-о-о-оз, не морозь меня!.. — тоненько, но с чувством выводил дядя Боря Дубинин, вольно откинувшись на спинку сиденья и тремя пальцами небрежно пошевеливая «палку». На пальцах красовалась ничуть не поблекшая наколка «БОБ» — память рабочегородковской юности. Это сейчас коли чего хочешь, а тогда и выпереть из школы могли за здорово живешь. Лихость! Значит — три швейные иголки связывались, макались в авторучеч-ные чернила и р-р-р-раз!..

Машина шла как по шелку, несмотря на то что дорогу не чинили с незапамятных времен. Тут был секрет, в который даже с его тридцатилетним шоферским стажем влезть было трудно — совсем не получалось. Колеса-то у лайбоч-ки отсутствовали! Имелись какие-то широченные полозья, наполированные до сияния, и боле ничего. Все остальное почти как у людей, кабина там роскошная, фургон, фары — только туалета не было, ну и вот двигатель тоже нелюдской, какая-то коробка внутри со вздутиями разными, и все, но в двигатель он и не лазил. Если чего случалось, а на его памяти было такое раз-другой, не более, занимались этим ихние механики… Припомнив механиков, дядя Боря маленько поскучнел, но песню не бросил.

— «А не моро-о-озь ме-и-ня, ма-е-го-о-о коня!..» — Песня была любимая, запевалась сама; правда, за голос нервный напарник чуть его однажды ручкой заводной не саданул, так это… Не всем же Кобзонами быть. Где Кобзон сейчас, вот интересно… Что-то давно не появлялся… Накатило, что ли? Тьфу-тьфу, не к правде будь помянуто! Нашел о чем думать, пень старый, хрен с ушами!

Машину слегка повело, и дядя Боря придержал «палку» уже всей пятерней, а левой достал платок и вытер лоб, подглазья и шею. Господи, спаси и помилуй… Хотя Кобзону сейчас за сто, кажись, а говорят, после сорока редко накатывает. «Говорят»… Да кто чего про это знает? Трепотня одна, языками полощут, боятся, сволочи, а полощут! Хреноплеты. А если честно… Чего бояться-то? Это сейчас страшно, а потом… Вот на Карабека Осмонова накатило? Накатило. Был человек, а стал… Как помер. Ничего не помнит, никого не узнает, то есть и узнает, и помнит, но как будто в книжке читал; мимо детей родных проедет, улыбнется и не остановится. Семья, конечно, сначала выла, и поощрительную пенсию когда получали, мать его первое время чеки рвала, ногами топтала, по земле каталась. Причитала на весь городок — у-у-у-у!» Мороз по коже. Она и до того знаменитая плакальщица была, на все похороны большие приглашали, из глубинки за ней приезжали… А сейчас приглашают, у кого кто в Посредники попал. Отпеть…

Сорок седьмой километр. Так, сейчас поворот паскудный, в прежнее время там вечно гаишник прятался. Все знали и все равно попадались… Двигатель загудел чуть громче, начинался подъем, даже при такой автоматике мух ловить не стоило.

Выкатившись на гребень холма, дядя Боря чуть прижал клавишу на «палке», и машина послушно притормозила; он утопил клавишу до щелчка и остановился совсем.

Отсюда Базу было хорошо видно — и забор трехметровый по периметру, и шоссейку уже добротную, и все здания, белые, с черными сплошными окнами. Это отсюда они черные, да и рядом, хоть носом прижмись, все равно ничего не видно. Зато изнутри в рамах как нет ничего, прозрачнее стекла. И третий корпус различался до гвоздика. Самый здоровенный, как стадион, с этими панелями блескучими на крыше. А за дальним забором дорога в город, но по ней только автобусы ездят с Арендованными, грузовикам туда нельзя и вообще никакого другого транспорта.

Интересно все-таки… Дядя Боря крепко потер лысину со лба на затылок. Ведь вот столько лет при технике, а ничего не понимает. Ни как машина эта работает, ни зачем они Базу эту выстроили… Аппаратуру какую-то без конца туда возят, а от чего она работает — хрен разберешь. Ни линии от высоковольтки, ни подстанции, ни кабеля… На третьем корпусе на крыше это что угодно, только не солнечные батареи. И что они вообще там делают, поди тоже разбери…

Ладно, наше дело шестнадцатое. Бабки платят, «палка» крутится, и шандец.

В долину он спустился на хорошей скорости и к воротам хотел подкатить по-пижонски, но без резины ни звука не было такого фэбээровского, ни тормозного пути. Скука, одним словом. Ворота открылись, как всегда, медленно и беззвучно, и въехал он так же, хотя тут он уже как бы и не при деле — автоматика безопасности въезд контролирует, чуть попытка прибавить, и сразу же впереди такой щит на пару тонн — раз! Тоже и аповцы стоят с пушками. Говорят, заряд такой, что на максимуме не прошибает, не рвет, а сразу все в кисель, кости внутри в щебенку дробит… Дядю Борю опять зазнобило, но управления он не потерял.

За контрольной зоной его уже поджидал Посредник из диспетчеров. Этот был новый, прежде он его тут не видел, да и какая, хрен, разница: они сразу все как на одно лицо становятся… Куда деваются прежние, дядя Боря не знал и, если честно, знать не хотел. Переводят их, и все. Как и остальные, Посредник ловко запрыгнул в кабину, ткнул ключ в приемник и уставился на экранчик «стукача». Дядя Боря ничего не различал там, но знал, что Посредник увидит, что надо, и мысленно говорил ему: «А вот хрен тебе, и не простой, а в косу плетенный, с резьбой и насечкой!..»

— Вы восемь минут стояли перед спуском, — не переставая улыбаться, серым голосом объявил Посредник. — Зачем, какая цель?

— А показалось, движок стучит, — охотно отвечал дядя Боря. — Дай, думаю, заглушу, потом снова запущу да послушаю…

— Это незначительное нарушение, — тем же голосом прервал его Посредник. — Это не ваша обязанность. Это обязанность механика. Об этом следует докладывать ему. Выношу благодарность за заботу о механизмах и предупреждаю: суммой незначительных нарушений будет значительное нарушение.

— Ну извините, я ж хотел как лучше, — понурил голову дядя Боря. — Так вот всегда, хочешь-то как лучше… Э-э-эх, начальство…

— Не следует обсуждать. У вас новое задание. — Посредник выдернул ключ из приемника и вставил второй. — Ваш груз следует доставить к грузовому помещению третьего корпуса.

Дядя Боря вспотел так, как не потел никогда. Казалось бы, чего там, ну довез, и ладночки. А вот поди ж ты. Вспотел.

— …Ваш ключ уже введен в машину, двигайтесь только по желтой полосе, — говорил Посредник, — у грузового помещения остановитесь и развернитесь трапом к воротам, ждите, пока появится грузовая команда с транспортером… Вы усвоили все?

— Ага, — сказал дядя Боря. — Понял, не дурак.

— Избегайте этого слова! — неожиданно повышенным тоном одернул его Посредник. — Оно некорректно и опасно!

— Понял, понял! — ошеломленно согласился дядя Боря, хотя не понял ничегошеньки.

— Благодарим вас за понимание. — Посредник улыбнулся и заговорил прежним голосом: — Начинайте движение.

Первый раз за два с лишним года дядя Боря забирался так далеко на территорию Базы; обычно все кончалось у въездной зоны, где его встречал кто-то из Посредников и команда, перегружавшая привезенное на специальную платформу и увозившая ее в неизвестном направлении. А тут чего-то прямо такое доверие, как финскому президенту… Или подловить хотят? Дядя Боря напряженно соображал, механически двигая «палку» в нужных пределах. Да не похоже… у них это просто, мигом бы выперли, а на молодого сразу бы еще и накатило… Ну теперь-то уж что… Не отмажешься…

Ничего такого особенного смятенный разум дяди Бори по дороге не отметил. Правда, патрулей что-то многовато — по такой сравнительно маленькой территории шаталось аж три группы, и ни одного Посредника, что было особенно странно. А так все в пределах нормы.

Но у третьего корпуса опять пришлось задуматься. Никакой команды с погрузчиком или встречающего Посредника там не было. А вот что было особенно странно, грузовые ворота оказались распахнуты во всю ширь и пропускной фотоэлемент, или чего у них там, вовсю мигал зеленым… Это что ж, въезжать? Дядя Боря окончательно запутался и от тоски даже тихонечко запел: «Девять граммов в сердце постой, не зови…», но смолк и огляделся. Никто не спешил ему на помощь, и он решил действовать сам, на личный страх и личный риск. Надо ж все равно будет разгружаться. Ну вот и въедем. Если чего, так ихний компьютер все равно не пустит, как на воротах… Тихонечко тронув машину, дядя Боря подал вперед и медленно-медленно прополз в огромный проем неярко освещенного помещения. Как только задний борт миновал створ двери, она плавно и неспешно опустилась, а глазок вновь замигал красным.

Вот те и пирожки с котятами. Дядя Боря выматерился и даже как-то замахал руками, но тут же смолк и полез за термосом с чаем. Теперь уже было все равно. Попал так попал. Будем ждать появления кого надо.

Полтермоса он прикончил, а никто так и не появлялся. В складе, или чего там это у них, было пусто и темновато. Вдали обрисовывалась дверь, а так больше ничего — ни окна, ни полок. Приоткрыв дверцу, дядя Боря выставил ногу и подождал, но с ногой ничего не случилось; тогда он раскатал трап и осторожно шагнул на него, а с него — на пол.

Курить тут, как в машине и вообще при Посредниках, было нельзя, но он уже привык и даже дома покуривал все реже, разве что выпивая с Юркой, соседом. Поэтому топтался возле машины, разминал ноги, поприседал, потягивался. И сам не заметил, как отходил все дальше, а потом вообще оказался возле той самой двери, и толкнул ее, и очутился в огромном, высоченном и длинном коридоре, где белые лампы выжигали глаза, а в матово-серых стенах не было заметно ни одной двери — на всю длину коридора, казавшегося километровым.

«Вот это я попал… — выдохнул дядя Боря, ослепленно жмурясь и промокая рукавом ползущие слезы. — Вот попал так попал…» Он кинулся назад и, к своему полному ужасу, не нашел ни малейшего признака двери. Стена была гладкая, как стекло, если и была там щель, теперь он ее не видел…

Сел дядя Боря на пол и посидел без всяких мыслей, только глаза ладонью прикрывал. Об увольнении он не думал, чего там думать, и к бабке не ходи, вычистят; о жене и детях тоже — дети-то уж взрослые, у младшей вон дочку Арендовали, а сколько горя было поначалу… Думал он о другом. И чем дальше, тем любопытнее становилось ему: а вот когда накатывает… чего-нибудь чувствуешь или просто раз — и уже нету?..

Так бы все и кончилось этой мыслью или еще чем-нибудь, но почувствовал дядя Боря одновременно сильнейшее переполнение мочевого пузыря и какое-то странное давление на виски и лоб; если внизу давило постоянно, то в голове давление то нарастало до боли, то слабело. Надо было искать туалет или укромное местечко. «Пошли, — сказал он сам себе, — все равно погибать, так хоть с удобствами…»

Труся вперед на подгибающихся от страха ногах, он меньше всего думал, откуда возьмутся удобства в этом тоннеле. Удобств для головы тут явно не предполагалось, а было ей все хуже, и дядя Боря уже почти не соображал, когда перед ним странно, четырьмя сегментами, распахнулась вся торцовая стена коридора и оттуда, как из промытой плотины, рванулся еще более ослепительный свет и режущий холод…

Легкие рвануло, будто вдохнул метели. Слезы хлынули ручьем, как от слезогонки. Обдирая мокрые скулы, дядя Боря вытирал их и вытирал, а они все лились. Но и сквозь едкую пелену он видел перед собой огромный зал, тянувшийся вдаль, насколько хватало жмурившихся глаз.

Весь зал, до самой едва видной торцовой стены, уставлен был низкими решетчатыми не то клетками, не то корзинками из черного металла: они стояли на полу, на галереях, несколькими ярусами тянувшихся вдоль стен, странными гроздьями свисали с высокого потолка, а от них тянулись, извиваясь как живые, оранжевые кабели с белыми пульсирующими вздутиями. В каждой клетке-корзине что-то лежало. Уже совсем автоматом дядя Боря изо всех сил протер глаза рукавом куртки и, пока зрачки не захлестнуло опять, вгляделся…

Сначала ему показалось, что все, кто в них лежит, мертвые — не двигались, не говорили и вроде как даже не дышали. При такой толпище уж какой-то шум должен быть, а тут ничего, ни мур-мур…

Потом дядя Боря шарахнулся назад. С перепугу.

Молча, разом и опять совершенно бесшумно все лежавшие взлетели на ноги. Он успел разглядеть, что ни одного взрослого среди них нет: сплошь пацаны и девчонки, да какие-то странные. Похоже, что все Арендованные!..

Он не отошел еще от этой догадки и тут же шарахнулся вновь — ему показалось, что они разом и так же молча бросились на него. Но они просто разом вскинули руки. Через мгновение они сменили позу, потом еще, еще, еще… Дядя Боря уже и соображать перестал, но кишкой улавливал — какая там зарядка, какой там спорт… Их всех, несколько тыщ, а может, и больше, словно током било, и движения все были какие-то нечеловеческие. На одной ноге стоит, одна рука вверх, другая вокруг шеи, а вторая нога загибается за спину и носком, да что там носком… всей ступней к затылку… И еще разное, просто разглядеть не успеваешь, потому что скорость убойная, раз-два-три-четыре, раз-два-три-четыре… Ледяной ветер ходит по залу, хлещет в лицо, покалывает, будто искрами, только странными, невидимыми.

Веки у всех были сжаты, но своих корзин-клеток они ни разу не зацепили. Ближние дети, видно было, открывали рты, но без единого слова, одновременно крутили головами и нагибали их, как птицы, но все это в одном страшном беззвучии.

Дядя Боря же подвывал тихонько. Голову ломило все сильнее и сильнее, глаза не слезились больше, а ссыхались, мышцы рук и ног сводило и дергало, а спину словно заплетали колючкой… Творилось, чего он не понимал и в чем ему никакой жизни не было, а помереть уже вполне было можно. Шатало его, мотало, нацелился повернуться и ползти хоть, ноги не держали.

Задом наперед пятился он к двери, боясь только наблевать здесь. И тут вдруг все сразу кончилось. Угловатыми комьями дети свернулись на доньях корзин и опять замерли, словно камни. Ветер и боль не прекратились, но как будто выровнялись — не рвало, а как будто придавливало. Можно было стерпеть. Даже в мокрых штанах. До машины добежать, а там у него в сумке все, что надо…

Когда дядю Борю железными пальцами взяли за локти и накрыли ему лицо светонепроницаемой маской, он уже собирался запеть.

6

«Дорогая Меруэрт, я обещал вам одно письмо, написанное от руки; вот оно перед вами, первое и последнее. Жаль. Мне казалось, что с вами я вдруг ощутил себя счастливым и неуверенным, заново ощупывающим весь мир, все начинающим снова. Глупостью было даже на секунду подумать, что такие, как мы, могут быть счастливы в этом мире. Вам здесь так же тошно, как мне, и вы будете еще несчастнее, когда мы расстанемся окончательно, и для меня это, пожалуй, чувство, очень отдаленно напоминающее радость… Именно тогда я и решил окончательно покинуть вас, когда понял — теперь единственное оставшееся счастье можно вывести только из горя другого. А ваше горе так же драгоценно, как и ваша любовь, которой вы согрели эти два наших невозможных дня в том отеле на Стрэнде…

Дорогая Меруэрт, я иду на это еще и потому, что невыносимо все время думать о том, что в любую минуту мы можем оказаться дальше друг от друга и от себя самих, чем умерев или улетев на звезды.

Кошмарные улыбчивые роботы, управляемые неведомо кем и неведомо в каких целях, которых в некогда нашем мире все больше и больше, в сущности, ничего не изменили: их было всегда так же много, просто мы не умели или не хотели распознавать их или боялись признаться себе в этом. Будь прокляты русская литература и искусство. Всю жизнь заставлял себя если не любить, то, во всяком случае, щадить и жалеть мерзких андроидов из дряблой биомассы, которые сейчас наперебой рвутся стать деталими невозможной машины и горюют только об одном — что их дети недостаточно изувечены, чтобы попасть в Аренду. Я говорю о так называемых простых людях, по моему глубочайшему убеждению накликавших на наш мир эту беду, об их жадности, грубом простодушии, жажде to keep up with the Jones[5], точном знании «как надо», зонтиками в коктейлях, способностью оправдывать что угодно, поп-группами и дрянью, дрянью, дрянью… Помните, как мы с вами сидели на террасе того ресторанчика на острове Маргит посередине серого осеннего Дуная и выдумывали новые определения человека? Почему-то вы возмутились, когда я сказал: человек — это существо, производящее неустранимые отходы. И еще сильнее обиделись, когда я, оправдываясь, привел цитату из Александра фон Гумбольдта: «При внимательном изучении человеческой истории создается впечатление, что человек создан с единственной целью — уничтожить себя, сделав предварительно Землю непригодной для обитания». Вы сказали тогда, что пришли те, кто способен освободить Землю от людей намного раньше, чем они сделают ее непригодной для обитания (как говаривал Абадонна, «не успел нагрешить»), и что эта беда освобождает людей от какого бы то ни было суда над ними, а зовет спасать их. Помнится, я спросил: «А зачем?», и тут мы с вами едва не поссорились первый и единственный раз. Хорошо, что есть «Lullaby of Birdland» и старый черный «стейнвей», а то вы бы так меня и не простили, это я вспоминаю с некоторым самодовольством…

Дорогая Меруэрт, я бы выдержал жизнь среди андроидов, ведь мы и раньше жили среди них. Повторю — мир стал просто откровеннее в том, что раньше лучше скрывалось и изощреннее оправдывалось. Мы бы привыкли и к этому, жили бы на своем маленьком островке, подбирая «обкатанные ложью обломки истин с белого песка» и раздавая тем, кто еще нуждается в них…

Но есть довод, который и я, и мои товарищи обойти не можем. Мы попытались обнародовать ллг информацию, мы были заранее готовы умереть за нее, попасть в тюрьму (хотя что это я, какие сейчас тюрьмы), стать Посредниками… Произошло самое мерзкое. Нам просто не мешали ни в чем. Наши данные ушли в Сеть и превратились в спам, брошюры остались стоять на полках книжных лавок, а листовки нетронутыми выгребались из почтовых ящиков и летели в мусоропроводы. Четыре года мы собирали статистику и обсчитывали ее. Четыре года мы убеждались, что четыре-пять процентов детского населения Земли, детей школьного возраста, болевших психическими расстройствами (мы назвали эту группу «Число «М»), медленно, но верно превратились в одиннадцать процентов и что рост этот продолжается. Он сопровождался одновременным ростом количества Баз, появлением все большего числа Посредников и расширением всей структуры явлений, связанных с Арендой… Общество превращается в скотоводческую ферму, на которой людей выращивают и приспосабливают к какой-то неведомой и непредставимой функции, но самим людям это безразлично.

Несколько лет я с ужасом гнал от себя одну мысль и гоню ее даже сейчас, когда, собственно, уже наплевать, что я там думаю. Она чудовищно проста.

Похоже, никаких Арендаторов нет.

Кривляясь и хихикая, человечество подвело себя к мигу, когда самозапустился космический, планетарный или биологический механизм, крутящий эту пошлую и необъяснимо бессвязную канитель, создающий услужающих зомби и обреченных, но неведомо откуда все возникающих террористов, несчастных безумных детей, становящихся разумными только затем, чтобы с ледяным недоумением поглядеть на своих родителей, остервенелых полицейских, которые защищают и хранят всю эту бешеную систему самопожирания тварей, и посейчас еще напоминающих людей. Не хватает лишь массовой репродукции мопассановской Матери Уродов. Сколько просуществует и во что выродится этот порядок, с какой целью он возник, не знаю и не могу предположить. Но сейчас он оставляет лишь тоскливый ужас.

Все больше людей не могут представить себе жизни без того дарового благополучия, которое они получают, обслуживая эту дробилку или подкидывая в нее своих детей. Ценности прежнего мира больше не имеют никакого значения, и нет таких антикварных лавок, где их бы оценили заново. Работают какие-то невидимые рога изобилия, дающие миллиардам филистеров что угодно и больше того, если их дети Арендованы, — прочее их не заботит. Одна политическая сволочь недавно во всеуслышание провизжала, что Аренда сняла с человечества экономическое бремя содержания и лечения этих детей. О жалости, сочувствии, терпении он ничего не сказал, да и откуда ему знать такие слова. Говорят, сразу после этого его прикончили — не успел получить косточку за верность. Мой друг, талантливый исследователь, пытается сейчас обнаружить фактор, повышающий число «М», выяснить его природу и, если возможно, цель его появления; Андрей настолько лихорадочно увлечен этой проблемой, что, видимо, еще какое-то время останется тут. Если на него не накатит. Но пока он живет этой страстью. Во мне же не осталось ничего, даже гнева.

Дорогая Меруэрт, времени все меньше, и я, как в одной хорошей книжке моего детства, знаю, насколько именно. В этом шприце — одна штука из запаса моего приятеля-биохимика, доза рассчитана по весу, типу обмена и возрасту. Действует очень точно, однако всегда есть вероятность небольшой ошибки, поэтому я немножко тороплюсь попрощаться.

Сегодня ухожу не только я. Станет меньше четырьмя десятками людей, боящимися стать ничем и не видящими никакого другого спасения от этого. Они талантливы, некоторые даже гениальны, но в том мире, которым все бесповоротнее становится наше прежнее обиталище, это не имеет больше никакого значения. Перед Второй мировой войной несколько замечательных писателей покончило с собой: они были уверены, что Гитлер — это навсегда. Но та война — счастье по сравнению с тем, что происходит сейчас, не оставляя никакой надежды. Жизнь есть комедия для человека думающего и трагедия для чувствующего,

Дорогая Меруэрт, я покидаю вас не из трусости: больше смерти я боюсь, что вы можете внезапно оказаться лицом к лицу с Посредником.

Сейчас я сяду в кресло и буду вспоминать сказочный дом Эдварда (он тоже уходит сегодня), ночь над океаном, несчастную мокрую куклу, которую мы с вами подобрали тогда на песке и которая теперь счастливее всех в этом мире. Ей ничто не грозит, нынче она суха, безмятежна и художественно заштопана, а главное — она смотрит на вас с книжной полки, заслоняя томик Рильке, и будет смотреть…

Спасибо, что вы перевернули углом сумки мою чашку кофе и весело заказали мне другую, спасибо, что обернулись в тот вечер на пороге того кафе, спасибо, что поверили мне, когда я отыскал вас в Петербурге и сказал, что уже полгода не в состоянии думать ни о ком, кроме вас, спасибо, что не отняли руки, когда мы встали и вышли на Большую Морскую, спасибо, что читали мои статьи и спорили со мной о них, спасибо, что прилетели той весной в Лондон и сделали все, чтобы опоздать на обратный рейс, спа…»

7

Богомил уже снарядился и проверял теперь заряд в пистолете — индикатор горел синим, то есть батарея полная, но в такую жару лучше было подстраховаться, у аповского оружия свои глюки, а познаются они кровью, особенно последние два года. Открыв свою секцию шкафа, он достал упаковку, дернул разрезную нить и вытащил свеженькую батарею; но и ее проверил индикатором, прежде чем сунуть в гнездо. Потом вставил пистолет в зажим на предплечье и попробовал, как срабатывает подача. Все было как надо — от хлопка по левому бедру, где был вмонтирован сенсор, пистолет вылетал в правую ладонь… У левшей, соответственно, наоборот. Левша у них был только один: Канат Исаков, бывший чемпион мира по боям без правил, бывший мент, бывший каскадер. Но его тестирование показало пригодность только к патрульной службе. Да чего там ему, Богомилу, с двумя дипломами тоже выпало пэпээсить, пусть даже и на такой машине. Так сказать, пребывать среди «шлифующих усердно эспланаду». Откуда это, елки-палки? Вот ведь уже и забыл…

В раздевалке уже почти никого не осталось, Богомил пошагал к выходу в разводную и попал туда в самое время.

— Становись! — рявкнул замкомвзвода, и команда, погромыхивая снаряжением, неспешно построилась в шеренгу, — Р-р-равняйсь! Смирно!

Капитан вошел и остановился перед строем.

— Товарищ капитан! — Замкомвзвода был большой мастер одним голосом придавать разводу мобилизующее значение и даже величавость. — Команда для развода на патрулирование построена! Больных нет, предупредивших об отказе нет, изменений в списках нет! Доложил старший лейтенант Сухарчук!

«Изменений в списках нет» — означало, что ни на кого не накатило. У них это случалось гораздо реже, чем, скажем, у итээров, но закона тут явно никакого не было и не могло быть или сообщать его людям никто не торопился. Однако все равно почему-то все считали, что в АП накатов на мужиков практически нет, и ломились сюда, как свиньи к кормушке, но хотя народ требовался постоянно и службишка последнее время становилась все опасней, тем не менее отбор был строжайший, с какой-то немыслимой аппаратурой и головоломными тестами. Богомил проходил его дважды: первый раз, когда подал заявление, и второй — год назад, когда весь патруль угробили, а он почему-то остался жив и даже не ранен. Два-то раза он прошел, но третьего, похоже, выдержать не сумеет…

— Вольно, — буркнул капитан.

— Вольно! — продублировал зам.

Капитан прошелся перед строем и остановился посередине, заложив руки за спину. Невысокий, но широченный и плотный, голова утоплена в плечи, опоясанный офицерским поясом с кучей всяких приспособлений, увешанный приборами и оружием, он казался игрушечным роботом-переростком.

— Сегодня мы опять выходим на охрану порядка и спокойствия граждан. — Капитан говорил недовольно и хрипло, однако с привычным напором. — В последнее время участились террористические акты, имеющие целью дестабилизацию положения в городе и стране. Долг нашей службы акты эти пресечь!

Он оглядел строй злыми серыми глазами.

— По оперативным данным и информации спецслужб, появилось несколько новых террористических групп, в которые вовлечены подростки и юноши обоих полов! Они вооружены, хорошо владеют оружием, участвуют в акциях отвлечения внимания и ложных правонарушениях. Передвигаются на угнанных автомашинах с дезактивированными маркерами, поэтому отследить невозможно. Задача! Тщательнее проверять документы, регистрировать лиц соответствующего возраста, обращать внимание на транспортные средства, управляемые опять-таки лицами соответствующего возраста! Быть готовыми к внезапным боевым контактам, как огневым, так и рукопашным!

Капитан перевел дух и добавил:

— Страховать друг друга, прикрывать, не ловить мух. Приборы приборами, а верхнее чутье верхним чутьем! Все помнят случай с Алибековым? По приборам все было благополучно, а он возьми да попроси задержанного снять перчатки. А на пальчике характерная мозоль, а потом вживленная схемка обнаружилась, а потом и все прочее! Повнимательнее быть, обращать внимание на все, что не так! Наша работа в Аренде одна из самых важных: мы не только охраняем Арендаторов, но и сохраняем граждан, которым Аренда облегчила жизнь! Это и мы такие граждане! Вопросы есть?

Вопросов не было.

— Увижу на воздухе кого без шлема, — сказал капитан, — или с поднятым щитком, независимо, офицер ли, сержант ли, рядовой — трое суток ареста и вычет из денежного содержания. Не понимаете, что ли, что у них и наши пушки теперь есть? А шлем хоть от половинного заряда страхует! Разойдись! Через пять минут по машинам.

Богомил рванулся к туалету спринтерским махом и как раз поспел занять последнюю кабинку. Усевшись на толчок, он лихорадочно выцарапал из тайника в поясе ту самую плашку, что ему передали в последней почте, открыл заднюю стенку рации и, едва не уронив, пристроил плашку в седьмой разъем. Выключив клавишные писки, он торопливо набрал код входа в городскую телефонную сеть, потом шифр, потом номер и прижал к горлу пластинку скрытой связи.

Надо было торопиться: взвод уже выходил в гараж садиться по машинам.

В наушнике раздался мальчишеский голос: «Алле…»

— Рахимджан? — без звука, артикуляционными мышцами спросил он. — Дома сейчас твой папа?

— Да, здравствуйте. А его кто спрашивает?

Все кодовые слова были произнесены, порядок не нарушен. Можно было продолжать.

— Это его знакомый по работе, мы уговаривались, что я вечером позвоню.

Код высшей срочности. Мальчик ответил как полагалось:

— Знаете, он поздно вернулся и спит. Разбудить?

— Тогда не надо. Передай лучше, когда проснется, что тренировок в третьей группе недели две не будет. Запомнил?

— Запомнил. Обязательно передам.

— Ну, до свидания.

Не дожидаясь ответа, он отключился, выдернул плашку, сунул в тайник и защелкнул стенку рации. Потом утер мокрое лицо и опустил щиток шлема.

Через полчаса, когда они уже катили на автопилоте по Гоголя в сторону проспекта Шелковый Путь, Богомил проверил рацию и на всякий случай еще раз потер все разговоры за последние двадцать четыре часа. Для того чтобы успокоиться, стал высчитывать, когда солнце на стоянке доберется до его машины и начнет ее калить… Утро было жаркое, а день, соответственно, обещает быть еще жарче. Когда-то, сто тысяч лет назад, он читал какой-то детектив: там пацан, которого хозяин за лень отлупил и выгнал, рассчитал, где будет солнце через год в тот самый день, когда его выкинули, и закрепил на чердаке увеличительное стекло так, чтобы оно подожгло сено и от него бы занялся весь дом. Пацан, кажется, был почти слабоумный, но считал безупречно…

Он усмехнулся, и напарник спросил, не отрываясь от экрана слежения:

— Ты чего радуешься?

— Да вспомнил тут… — Богомил коротко пересказал ему сюжет.

— Вот-вот, — оценил рядовой Арнаутов, — а теперь пришло его время, этого самого пацана. Он теперь всех пожжет, и ничего ему не будет…

— Брось, слышишь? — одернул его Богомил. — Это предрассудки!.. Ты что, газет не читаешь?.. — Выразительно обведя глазами кабину, он потыкал пальцем в собственное ухо.

Арнаутов ничего не ответил и засвистел какой-то попсовый мотивчик. Потом тихонечко запел. Странная фигура. Интересно, за что его перевели сюда аж из самой Москвы? Надо будет его прощупать как следует… Если он не провокатор из центра, то можно будет с ним поработать… Люди нужны, прямо до зарезу… Слава богу, что по какому-то фокусу Посредники запоминают очень мало из своей прежней жизни — язык, простые жизненные навыки, социальные навыки, и все. Ни родных, ни знакомых, ни коллег, специальностям их учат заново. Иначе бы их группу давно уже разгромили. Четыре наката за три месяца! Два классных боевика, техник-связист и врач, по второй специальности минер… так можно вообще остаться без народа…

Засвистела кабинная рация, и Богомил ткнул кнопку микрофона:

— Город-четыре слушает!

— «Сайгак»? — голос диспетчера был на удивление мил и свеж. Кажется, Лена Степнова из команды дежурного по городу. Давненько они не сталкивались, так сказать, в неслужебное времечко…

— Он самый. А это ты Степка?

— Привет! Вам задание! Уходите в квадрат семь-семь-вэ, магистрали три и один-один. Ждете и по появлении сопровождаете Слона Гэ-девять, борт четыре-девять-два-ноль! Повторите!

Морщась, Богомил повторил, и рация отключилась.

— Мать их впереверт, — вздохнул он, — неужели опять?..

— Опять что? — поинтересовался Арнаутов. — Или кто?

— Конвой… Хотя нет, отходы они в утилизаторы возят по ночам. Уже легче. Труповозки эти провожать… ф-фу, не люблю…

— Странный ты человек, — заметил Арнаутов, разворачиваясь. — Другие просто рыдают от счастья, а тебе неохота…

— Пошути, пошути, — проворчал Богомил. — Да скорее всего это просто пустой транспорт. Или перегон какой. Ладно, вперед, на винные погреба!

На углу Московской и Фучика они были через десять минут и еще через двадцать секунд заняли позицию у въезда в гигантский подземный ангар, выстроенный на месте снесенных заводских общежитий и ставшего ненужным мясокомбината. Охраняли его свирепо, и даже с аповскими пропусками туда соваться было нечего. По слухам, система точно просчитанных тоннелей из ангара тянулась в каждый район города и за несколько минут можно было напрямую попасть куда угодно. Так или не так, но малые ангары действительно стояли во всех стратегических точках города.

Серый автобус неспешно выкатывался из темной арки входа, на лобовой плоскости горели оранжевые цифры «4920», и патруль занял свое место в кильватере, время от времени уходя вперед и снова возвращаясь.

Обезлюдевшие кварталы частных домов и одичавшие сады были опаснее всего. Богомил прогнал машину на предельной скорости, молясь в душе, чтобы никого не вынесло и не пришлось «наляпать холодца»… Почему-то прежние полицейские штурмовые ружья и пистолеты были сочтены негуманными, а мешок кровавого студня считался допустимым… Похоже, инструментик этот на людей рассчитан не был: отключить конечность или там оглушить удавалось крайне редко, а вот сразу прижмурить — сколько угодно… Богомил подавил привычную злобу и заставил себя переключиться на приборы.

На экране СПУ изломанная красная кривая понемногу становилась желтой — сектор за сектором конвой проходил маршрут, и до Базы оставалось всего восемнадцать километров. Богомил щелкнул радиомышью, и потенциально опасные участки высветились оранжевым: впереди таких было только два. Первый — по разрезанному холму, два крутых склона и почти триста метров пути между ними, второй — недавние ремонтные работы, правда, на пологом и хорошо просматривающемся месте, у перекрестка сельской грунтовки и шоссе.

Арнаутов продолжал почти неслышно выпевать свою песенку. По штатному расписанию он следил за экраном локатора и вел стрельбу из бортовых установок по команде старшего наряда, то есть Богомила.

— Слушай, а чего тебя сюда пихнули? — как бы невзначай поинтересовался Богомил. — Вроде у нас не та столица, и по службе тут не двинешься… Напрокудил чего?

Арнаутов допел песенку и вздохнул.

— Ты бы, сержант, у замполита спросил. Он мое досье читал-перечитал…

— Ну что там Усама читал, это его дело… — Усамой замполита дразнили по очень простой причине: компьютер отдела во всех документах выдавал его фамилию с опечаткой: «Усаманов». И ни один программист не мог отследить и исправить ошибку. Смешнее всего было то, что всех других Усмановых он печатал верно. — У него свои интересы. А мне с тобой служить. В команде таких скрытных не любят… — Сержант боковым зрением фиксировал напарника, но тот вроде не напрягался, хотя губы досадливо поджал. — Ты меня не спрашиваешь, значит, ясно тебе все. А мне неясно…

— Да ладно, сержант, не возбухай. — Арнаутов вдруг улыбнулся. — Никакой тайны нет. Понимаешь, год назад у нас…

Мерзкий писк сигнала раздался, как всегда, неожиданно. На локаторе вспыхнул красный квадратик, затем второй, и Богомил торопливо защелкал мышью, заказывая определение и сопрягая локатор с картой.

— Читаешь? — бросил он напарнику.

— Запросто.

— Веди цель, а я на руле.

— Цель один: легковая машина, пятидверка, предположительно «Хонда Муссон», четверо пассажиров, около ста килограммов груза… скорость около сорока километров, движется по грунтовке от совхоза, направление семь-семь-три… Проскочим до рандеву…

Богомил подивился про себя: а столичный-то был неплох. Читал прямо по сигналу, не включая дешифратор или «болтуна». Надо им заняться, надо в любом случае.

— Цель два: грузовая трехоска, военный «Урал», крытый кузов, двое пассажиров, больше двух тонн груза, похоже, бут или крупная щебенка. Проскочим задолго до рандеву.

— Сообщи в центр.

— Уже.

Богомил покрутил головой — он и не заметил, когда Арнаутов включил передачу.

— Не нравится мне этот грузовик.

— А мне этот «Муссон».

— А что с ним не так? Вроде далеко и армейские металлы не секутся…

— Так-то так, — Арнаутов стремительно долбил клавиатуру, — но вот есть у них внутри пара зон, и я их никак не могу прозвонить. И складка тут неприятная, и панели какие-то свалены, импульс дробится, зар-р-раза…

— Ну так погоди чуть-чуть, сейчас они выйдут, и прозвонишь!

Оскалясь, напарник мотнул шлемом.

— Они все время держатся так, чтобы их что-то прикрывало, скорость увеличивают, когда проскакивают между двумя заслонами… Не может же им нравиться глину жрать, а? Чего они тогда в пыли толкутся? С автобусом есть связь?

— Нет, — ответил Богомил, стараясь как можно аккуратнее проскочить выезд из низины, — там комп или Посредник, их ведут из Центра тамошние спецы, даже не предупредили, твари, с пассажирами он или… Ну-ка вызови Степку!

Они уже выскочили на равнину; впереди маячил перекресток, а справа и слева, поодаль, над грунтовкой клубились два неравных облака пыли, и автобус мерно качался впереди, и облака все приближались, куда быстрее, чем должны были…

— Связь! — заорал Богомил, орудуя «палкой». — Чего копаешься, мать твою!..

— Нет связи, командирчик, — спокойно ответил Арнаутов, без его команды включая систему огня, — нет, глушит что-то, и хорошо глушит, и локатор отказывает…

Это сержант видел и сам. По уставу имелось два варианта — отпустить автобус, до Базы оставалось всего ничего, а самим занять позицию, отсечь и с ходу обстрелять преследователей, даже если они не преследователи, а просто хотят попросить закурить, а потом догнать автобус и уйти с ним к Базе. Второй — скомандовать автобусу поворот на сто восемьдесят, включить аварийный сигнал тревоги и рвать когти обратно, дожидаясь воздушного патруля с боевыми лазерами и ракетами, но это когда знаешь, что автобус повернет за тобой, а они даже не знают, кто там… Секунды сыпались трухой, а он так и не мог принять решения и все время помнил, что два раза он уже остался жив, третьего раза ему не простят…

— Командир, поворачивай! — Арнаутов держал палец на заглушке клавиши стрельбы. — Не слепые же они там!

— Кто «они»? — сквозь зубы прошипел сержант. — Ты что, знаешь, кто там?!

— Арендованные! И Посредник-сопровождающий! Видишь, иероглиф на борту? Значит, салон занят! Пустой — тогда иероглифа нет или он черный!

— Тем более бросать нельзя! — Богомил выжимал из двигателя все, но облака — теперь он уже видел, что это машины, серый «Муссон» и зеленый «Урал», — стремительно приближались. — Дети же!..

— Какие дети! Ты что, не знаешь, что из них клепают? Машины там! Добитые машины! Они больше года не живут, а пока живут, без этого не могут!.. Поворачивай!

Неуместная и тормозящая мысль: «А откуда он знает, и кто он все-таки здесь…» — мелькнула и исчезла. Богомил дернулся выматерить Арнаутова и приказать стрелять по обеим целям, но тут впереди, из-под самого автобуса, в обе стороны рванулись два гигантских крыла огня, взметенной земли и обломков бетона, и автобус взлетел над дорогой, а столб огня поднимал его все выше, и это было так завораживающе, оглушающе, выжигающе красиво, что второго удара, перевернувшего их машину и швырнувшего ее в сторону от шоссе, прямо на мачту высоковольтки, они почти не почувствовали.

Приходить в себя было так больно, что Богомил сопротивлялся сколько мог, но что-то назойливое выволакивало его оттуда, из глухой и благодетельной тьмы. Сначала свет резанул по разбухшим векам, а потом звуки мучительно вломились в ушные ходы.

Он лежал в стороне от машины. Левая рука была подвернута под бедро, и он попробовал вдавить кисть в сенсор, но пистолет не отозвался; зато раздался неприятный хохоток.

— Заволновался, сволочь, — сказал высокий юношеский голос. — «И ходит Гамлет с пистолетом и хочет кого-то убить…» А пистолет тю-тю…

— Кончай развлекаться, — нервно вмешался второй голос, погрубее, — вот-вот вертолеты явятся!

— Ладно.

— Второго проверили?

— Да, здорово хряснулся, Нинка добила. Кончай с этим, бери все, что можно, и отрываемся. Батареи садятся, глушитель может сдохнуть в любой момент, и пойдет их аварийный сигнал.

— Да он сам сдохнет! Гляди, как из него хлещет!

— Дурак, что ли? Его в ихней клинике в два счета возбудят, вытащат из него наши рожи, систему закладки фугасов и весь расклад и на третий счет найдут! Быстрей, ты, козел! В автобусе непременно Посредник грохнулся. Смотри, видишь, как из-под дверей течет? Дарума говорил, критический срок семь минут и потом обязательно кого-то накатывает, кто рядом! Сними с него куртку и шлем. Живо!

— Ну разорался! — Сквозь дурноту и полубеспамятство Богомил различил знакомое двойное цоканье предохранителя. Значит, научились аповским сканером снимать личные индексы… у чужого пистолет не сработал бы… Дарума? Смешно, меньше всего он думал умереть с его помощью. Ведь на следующей акции их группы должны были работать вместе… проклятая Аренда… проклятое подполье…

— Смотри!

Богомил смог только приоткрыть склеенные запекшейся кровью ресницы, он едва различал громадную тушу автобуса и скорее понял, чем увидел…

Автобус уцелел после дикого сальто и жестокого удара о землю, даже стекла не высыпались и ни одной вмятины в боках, несмотря на град бетонных обломков; он просто перевернулся и упал на крышу. По борту медленно извивался лиловый иероглиф.

Теперь гигантская коробка медленно вытягивала телескопические штанги с якорными захватами на концах, и когти «якорей» разворачивались, чтобы как можно прочнее вцепиться в землю и, сократившись снова, перевернуть автобус. Серводвигатели работали, значит, был цел и основной движок. Сержант вдруг понял, что, несмотря на дикую боль, сам напрягает мышцы, словно акушер, тужащийся вместе с роженицей. Это было противоестественно, и все же он почти радовался тому, что автобус цел и сопротивляется…

Гул и скрежет перекрыл новый голос, жестокий и уверенный:

— Не бздеть, салаги! Морган, Чипа, Ведьма! Стоять всем! Еще почти сто сорок секунд! — затрещал динамик рации. — Нур, машину с «трубами» сюда, мухой!

— Командир, надо уходить!.. Скорее!

— Стоять! Пристрелю!

Визжа по асфальту, затормозила тяжелая машина; Богомилу хлестнуло в лицо пылью и мелким щебнем.

— Разобрать «трубы», живо! Заряжай!

Металл громыхал о металл, щелкали растянутые половинки гранатометов.

— По моей команде все разом — огонь по днищу!.. Поняли? Наводи!

Богомил вдруг почувствовал, как сокращается, слабеет и исчезает боль. Вот она исчезла совсем. Не веря себе, он сел и провел рукой по лицу, размазывая липкую кровь. Что-то новое происходило с ним. Он видел все сразу, будто одновременно сидел на сухой степной земле и парил высоко над шоссе, развороченном двумя мощными безоболо-чечными фугасами. Ноги легко и быстро подняли его, руки беспрепятственно нащупали и выдернули из тайника за голенищем никелированную зажигалку, пальцы мгновенно отжали стопор и навели торец, как дуло. Лицо улыбалось, он чувствовал. Террористы удобно стояли к нему спинами, целясь из гранатометов в переворачивающийся автобус и готовясь выжечь его вместе с теми, кто в нем оставался, и он сумеет положить всех четверых прежде, чем они обернутся. Богомил ощущал холодную радость оттого, что станет обновленным и сильным…

Краем глаза он видел распластанное тряпье, исходившее густой багровой жижей, натекающей в армированные перчатки, сферошлем, новенькие надраенные ботинки — с цепкими протекторами, втянутыми боевыми пилами, жесткой шнуровкой и прочнейшей молнией для срочности. Вещам не делалось ничего.

Ах да, Арнаутов, легко понял он. Девочка. Заряд полной мощности. Вот и поговорили. Пускай. То новое, что укреплялось в нем, не хотело горя и злобы. Оно упивалось великим торжеством и разжигало улыбку победы, и раскаленный мир становился прохладным, и створка за створкой все быстрее раскрывались алмазные двери мира, в котором никогда прежде не бывал и где только и стоило жить… «И их я тоже проведу туда, всех до единого, и они будут мне благода…» Но самая последняя створка, перед которой блаженно осыпалась труха прежнего, вдруг застряла. Неодолимый камень держал ее, и теплый свет начинал тускнеть. Камень был в нем самом и не желал распадаться. Уцепиться за него и не дать себя унести.

Сержант Богомил мотал головой, преодолевая возвращающуюся боль. Теперь он знал все и сразу. Вот, значит, как это начинается. «Хорошо, что я успеваю… Хорошо. Помоги мне, рука, скорее, не холодей так… Подними его, подними… Сунь за броню… Сожмись».

Боевики разом обернулись на резкий хлопок и увидели, как высокая фигура в патрульной броне со шлемом без паузы становится трескучим огненным деревом — вся сразу.

— Хрен с ним! — ревел Дарума. — Целься в швы! Все разом! Пли!

8

Еще в Найроби Маллесон проложил маршрут так, чтобы миновать все населенные пункты, какие только можно, и даже традиционные пути миграции масаев, хотя их-то можно было опасаться менее всего. Пригодных к Аренде у них никогда не было; они доставались львам. Но чем меньше будут знать о них, тем лучше. Он просто обязан был проверить ту информацию, которая оказалась в дневниках капитана Дэвида Хьювайлера, пусть даже ценой собственной жизни.

Воды оставалось совсем мало, верблюды несли почти пустые нейлоновые бурдюки, а вызывать помощь по экснету значило подписать себе смертный приговор. В этой части страны много ручьев и мелких речек, но за полторы недели чудовищной жары они ушли в песок или просто высохли. Научных экспедиций уже давно никто не проводил, а притворяться сафари теперь было незачем; шли они по местам, где даже гиены появлялись только случайно.

Как и когда Дэвид сумел запустить через спутник файл со своего мини-компьютера, никто никогда не узнает, да и было это теперь неважно. Технической проблемы тут не имелось — его «Псион-Супер» мог практически все и, видимо, сработал сам, когда его хозяин уже выбыл из числа людей. Настроенный «ПС» отыскивал любой пригодный спутник, взламывал коды доступа с помощью программы, которую Маллесон написал для него перед отъездом и сам установил на машину, сам передавал всю запланированную информацию со своего виртуального диска и сигналил о себе, если было надо, пока были целы аккумуляторы. У Дэвида имелась универсальная батарея, работавшая и от солнца, и от холода, и целый пакет спиртовых ячеек, для которых нужна была только вода. Резервная батарея, которая отзывалась лишь на сигнал пеленгатора, могла быть задей-ствовована тогда, когда Маллесон был хотя бы на сорок процентов уверен, что они найдут «ПС» за полчаса. Ровно на столько хватало ее ресурса.

Собственно, компьютер был нужен не сам по себе, а лишь как свидетельство, что Хьювайлер погиб или был захвачен. Маллесон знал, что в этой ситуации выучки Дэвида хватит, чтобы надежно спрятать — или попытаться сделать это — «ПС», который мог лежать в своем несокрушимом корпусе хоть до второго пришествия, а захватчикам подсунуть второй компьютер, с дезами, активно пополнявшимися по экснету… На машине могли оставаться другие материалы, но и это уже было не так важно. То, что Дэвид успел загнать им три с половиной месяца назад, стоило всех их жизней вместе взятых.

Маллесон не планировал экспедицию по спасению капитана Дэвида Хьювайлера и старался не думать, как быть, если он узнает, что тот жив и даже не обработан. Лучше всего было верить, что капитан, забыв навсегда про Линду, маленького Рона, игривого далматина Стрейча, степени по микроэлектронике и биофизике, про уютный дом, построенный собственными руками на берегу реки Блэкуотер ниже Ороно, и про него, майора Айвэна Маллесона, движется теперь по команде неведомо кого, улыбаясь неведомо чему и делает неведомо что. Посредник из Дэвида получился бы хоть куда, он и при жизни был потрясающе исполнителен и законопослушен…

Команда «Ливингстон» старалась сделать все, чтобы избежать электронного следа. Даже часы у всех были механические. Вместо лендроверов — специально выращенные и выезженные верблюды, на которых патрулировали Сахару ребята из распущенного Иностранного легиона, вместо Джи-Пи-Эс — древние планшеты, пусть даже с точнейшими спутниковыми картами. Высадка проходила ночью на побережье, среди скал, в обстановке полнейшего радиомолчания, что все равно не давало никакой гарантии, что их не засекли. Никто до сих пор не знал достаточно полно, какой именно техникой располагают Арендаторы и как они узнают то, что узнают. Экспедиция Маллесона прошла четыре пятых дьявольски сложного маршрута, каждый день ожидая, что их перехватят. На этом помешался его заместитель, майор Кирби, всадивший себе пулю в лоб во время ночевки возле озера Уинам. На чем держался Маллесон, не мог сказать даже он сам.

Девять верблюдов из двадцати погибли. Трое, несмотря на все прививки и защитные средства, издохли от какой-то местной болезни скота, не обозначенной ни в каких справочниках. Люди сбились со счета, отстреливая голодных львов и леопардов, рвавшихся попробовать незнакомую дичь, но еще троих верблюдов звери все же задрали. Слуги, привыкшие работать с комфортом, достававшимся от изнеженных клиентов, бежали, не забывая прихватить, что лежало плохо. Утешением мог служить разве что факт, что очень немногие почему-то уходили благополучно. Сутки назад семеро кикуйю, нанятых исключительно в слуги, решили, сбегая, обокрасть экспедицию, и напоролись со всей поклажей на мины, установленные тут еще во время какой-то из гражданских войн, так что оставшихся верблюдов как раз хватало, чтобы нести оставшихся людей и оставшийся груз. Но и этот утешительный момент потерял свою силу, потому что они подошли к горам.

Древний вулкан разлегся на три с лишним тысячи квадратных километров застывшей лавы и скальных обломков. То, что им было нужно, пряталось где-то здесь. На западных склонах были какие-то деревни, но тут, с юго-востока, никто не жил.

Удачно проскользнув между Китале и Капенгуриа, группа вышла к Элгону. Дальше можно было идти только пешком. Каменные осыпи, выносившие потоки острой щебенки, верблюды не перешли бы, но на дне долины и по равнине защитных пластиковых оболочек для их разлапистых ступней пока хватало, и груз удалось подвезти очень близко.

Маллесон подозвал к себе Питера Накашиму, своего второго заместителя, превосходно говорившего на здешнем диалекте банту, приказал ему объявить привал, натянуть маскировочные тенты и только тогда разбивать лагерь. А пока натягивали «хамелеон» и готовили еду, он с Камау, охотником, нанятым еще в Митунгу и пока работавшим на редкость добросовестно, поднялся на удобную скалу и начал тщательно обшаривать окрестности всей той техникой, которая у него имелась. Детектор Меллера погиб при переправе через Эвасо-Нгиро, но оставалась первоклассная оптика для Камау, побывшего партизанским снайпером и знавшего толк в выслеживании двуногой дичи. А для себя Маллесон сберег фантастическую штуку, которую шефу передали его прежние партнеры откуда-то из Центральной Азии. Арендаторская техника, переданная аповцам и чаще всего у них отбитая, была совершенно загадочна и порой опасна. Принцип действия в девяноста случаях из ста выяснить не удавалось, если она сразу не убивала тех, кто пытался задействовать ее, то работала сказочно.

Вот и сейчас Маллесон дождался, пока охотник ляжет и приникнет к мощному биноклю, а потом отошел назад и достал из рюкзака черный футляр с оранжевым иероглифом на крышке. Иероглиф был мертв. Азиаты, захватившие несколько таких штук где-то у себя на Тянь-Шане, придумали, как убивать их, потому что по живому иероглифу Арендаторы немедленно отслеживали тех, кто распоряжался их вещами. Но маска работала. Он несколько раз пользовался ею в дороге, и она помогла им избежать двух засад, обширного прочесывания и нескольких случайных встреч, несмотря на то что в здешней АП работали бывшие рейнджеры и егеря заповедников, знавшие страну и умевшие читать следы получше Камау. Посредников она засекала мгновенно и пыталась установить с ними связь, но это Маллесон уже умел останавливать сам. Парень из Азии, Нурлан, на секретной базе Движения учивший его работать с маской и еще кое-какими штуками, был поражен, догадавшись, как легко Айвэн входит в нужные режимы и подавляет функции порабощения носителя. Зачем было говорить ему, что Маллесону помогает такая чистая, ясная, огненная ненависть, какой у маски быть не могло, потому что она ничего никогда не теряла, кроме своих неведомых пользователей.

Он сел попрочнее, вжавшись спиной в горячую скалу. Солнце клонилось к закату, но было еще жарко. Отстегнув флягу, Маллесон вылил на ладонь немного воды и бережно протер затылок и лицо, особенно тщательно промыв веки и ноздри.

Камау молча осматривал ближние склоны Элгона и все удобные расселины и полки, но по его напрягшейся под просоленной камуфляжной курткой спине майор видел, что стрелок едва сдерживает себя. Маллесон был не очень уверен в том, что Камау не грохнет его, когда он в очередной раз достанет маску, просто от отвращения, но другого выхода не было. Не уговаривать же парня любить его за то, что он в любой момент может сдохнуть в этой маске, хотя и не имеет на это никакого права. Но он был бы только рад…

Прополоскав рот, майор завинтил флягу и достал зажигалку, а потом вытянул из ножен свой тесак. Желто-синий огонек долго облизывал острие клинка, потом еще пару минут Маллесон ждал, пока металл остынет, и только затем аккуратно, стараясь не зацепить веточку тройничного нерва, погрузил кончик тесака в ямку под скулой, рядом с семью зажившими отметинами, а потом двумя неглубокими уколами надсек бритый затылок.

Теплые капли покатились по коже, и Маллесон, несколькими глубокими вдохами провентилировав легкие, открыл футляр и быстро налепил студенистый пласт на лицо, виски, темя и дотянул скользкие края до самого затылка, чтобы накрыть зрительные бугры. Квазиживая дрянь мгновенно почувствовала кровь, и майор ощутил, как крошечные волокна поспешно собирают ее с кожи и, вибрируя, словно от жадности, прорастают в ранки. В который раз мелькнула мысль, как сами Арендаторы задействуют эту штуку, но так же быстро погасла — пусть этим мучаются умники из научной группы. Его дело успеть выжать из нее все и не поддаться.

Отростки торопливо ползли в уши, носовые ходы, под веки, очевидно, каким-то образом убирая боль, потому что майор ничего не чувствовал.

Мир, увиденный не глазами, был завораживающе странен.

По молодости, еще студентом, Айвэн пробовал синтетические наркотики, сварганенные приятелями с химфака, но все кончилось благополучно — приятелей вышибли из университета, он не стал аддиктом и на его карьере это никак не отразилось. Вот только один «трип» запомнился навсегда. И ни ангелы неба, ни духи земли не могли бы помочь описать его словами. Состояние, возникающее, когда маска оживала и проникала в него, чем-то напоминало то самое… Когда бы не память о Бриджет и не ненависть, ненависть, ненависть, не угасавшая никогда.

Маллесон знал, что увидит ритмичное мерцание невиданных цветов, охватывающее весь мир и уходящее за звезды, тянущееся издалека, от побережья, от Момбасы, где была одна из самых огромных Баз Африканского континента, и до Момбасы невыносимо ярко, тысячами молодых вулканов, полыхали азиатские Базы Индии, Китая, России, а с запада накатывалась Великая Американская Дрожь. Оно войдет в него, и Маллесон станет им и одновременно его частью и почувствует, как самая крохотная песчинка мира участвует в этом гигантском содрогании, как малейшее изменение этой частицы меняет ритм и цвет зазвездной дрожи. Он понимал, что эта дрожь одну за другой расшатывает все мириады связей мира, истончая их до полной утраты, и что рано или поздно разорвется последняя, и почти догадывался, что возбуждает это сотрясение мира.

Но сейчас маска давала созвучие всему сказочной полноты. Все, что было в этом мире, он мог найти и распознать. Только на этот раз было намного труднее — он должен был отыскать врага. Того, кто мог заставить его умереть в этом комке тяжелой слизи, обернув ее могущество против слившегося с ней. Козленок выманивал на себя тигра.

Хуже всего, что майор даже не знал толком, кого они ищут — человека, монстра, переродившегося Посредника, Арендатора-дезертира, так сказать, Люцифера, сумасшедшего ученого, мутировавшего Микки-Мауса или воскресшего Вацлава Нижинского. Может быть, животное мужского пола, которое педантичный Дэвид назвал «он» вместо грамматически верного «оно».

Все, что Дэвид успел загнать через спутник, через сорок секунд разбитый в космосе, а потом испарившийся в атмосфере, и что удалось восстановить, выглядело так: «…Элгона. Он остановил мою трансформацию и заморозил Посред… Остановка вр… Галлюцинация и… Посы…»

Аналитики Движения разобрали эти семьдесят восемь знаков на атомы, но единственное, что было здесь достоверно, — это название мертвого африканского вулкана на границе Кении и Танзании. Еще удалось установить тот сектор, из которого ушел мессидж, — в нем было двести двадцать квадратных километров.

Маллесон плыл и плыл в исполинских вихрях красок, имени которых в человеческом языке не могло быть, изо всех сил сдерживая свою способность противиться этой дряни, чувствуя, как она растворяет его в себе, квант за квантом, луч за лучом пересотворяя его неведомо во что, но только не в человека, отыгрываясь за все прежние поражения. Майор все равнодушнее помнил, что если в следующие восемьдесят секунд ничего не изменится, то он станет навсегда языком этого всепламени, и с каждой секундой эта мысль волновала все меньше и меньше… Камау убьет его. А может быть, уже убил — никто не знает, что происходит, когда покров земного чувства снят, и помнят ли там о смерти.

Выработанный годами рефлекс помогал отсчитывать убавляющиеся мгновения. Прежние случаи, когда майору приходилось использовать маску, спасали жизнь ему и его людям. У Барагои он ощущал каждое движение шайки озверевших браконьеров, устроивших засаду в шести километрах от них, и отряд обошел их с востока без стрельбы и шума. Перед Капутиром, на самом краю лавовых полей, где спрятаться было просто негде, он вдруг почуял, что маску надо надеть. Она уже успела прорасти, когда Маллесон понял, что над ними барражирует патруль АП с двумя Посредниками, и маска рвется установить с ними связь, и они уже почти нащупали ее, и нашел тогда ложбину, куда загнал животных и людей и накрыл их «хамелеонами», и под экранами уже, сочась кровью, сдирал с себя корчащуюся, сопротивляющуюся маску. Тогда она проросла мучительно глубоко, но сейчас уходила еще глубже, ему казалось, он чувствует, как она въедается в мозг, двадцать секунд, пятнадцать, десять, семь, три. Время истончалось, майор жил только застарелой, багровой, как эта выветренная лава, ненавистью, но маска выедала и ее, все неотвратимее становясь частью его плоти, им самим, уже не им, а…

Камау давно смотрел не в бинокль. Всякий раз, когда этот странный белый затевал игру с прозрачной смертью, запертой в ящике, охотник следил за ним, держа наготове «ремингтон», а на случай, если не повезет, то китайскую «шоулюдань» — ручную гранату оборонительного типа. Он видел каждое движение, каждую судорогу каждой мышцы, но все равно пропустил миг, когда рука Маллесона метнулась к лицу и полоснула по медузообразной слизи факелом полевой зажигалки, выведенной на максимум. Желто-синим палящим языком он хлестал и хлестал по корчащейся, свистящей в огне плоти, пока она не стала пузырящимися лохмотьями опадать ему на грудь и плечи. Кровь, струившаяся по лицу, ползла из каждой поры, из носа и ушей; густые капли повисали на веках, запекаясь грязно-бурыми сталактитами.

Камау повидал многое. Младшего брата, в десяти шагах от него изорванного очередями тяжелого пулемета. Человека, ужаленного бушмайстером, разбухающего и блюющего черными сгустками. Мостовые прифронтового городка, сплошь покрытые густой багровой жирной смесью из трупов, размолотых гусеницами. Но это — это было почему-то в сотни раз отвратительнее. Забыв про оружие, охотник попятился назад и едва не сорвался со скалы.

Маллесон уже чувствовал в пальцах боль от ожога, когда последние сгустки оползли и шмякнулись на красную лавовую плиту. Лицо горело, словно он жег собственную кожу, слипшиеся легкие не впускали воздух, и майор, шатаясь, рухнул, едва успев выставить руки.

Перед самыми его глазами медленно корчилось и разрасталось то, что секунду назад он выжигал прямо на себе. Майор знал, что сорванной маски касаться нельзя: агонизируя, она в десятки раз агрессивнее, и на этот раз освободиться будет невозможно. Из последних сил он стал отползать назад, но вдруг остановился.

На выветренной колючей багровой плите дергающиеся клочья сползались во что-то странно знакомое. Бледное, прозрачное, густеющее местами розовыми пятнами неусвоенного гемоглобина, оно глянуло на него сгустившимися бельмами, оформилось носом, скулами и вдруг омерзительно усмехнулось — его, Маллесона, ртом, губами, складками на щеках, так, как это делают довольные Посредники. Захрипев от ненависти и ужаса, он выбросил руку с ножом, но по ней вдруг хлестнуло огненной крошкой, маску рвануло и шмякнуло о скалу, а в уши словно с запозданием ворвался грохот выстрела.

Камау рвал и рвал пулями огромный корчащийся сгусток, пока не кончились патроны. Сорвав с себя гимнастерку, он плеснул на нее из фляги крепчайшим ромом, поднес зажигалку и швырнул пылающую тряпку на дергающиеся клочья.

Майор поднялся на ноги и стоял, глядя, как снизу бегут и кричат его люди.

— Собирайся, — сказал он на суахили. — Пойдешь со мной.

— Куда? — спросил охотник.

— Теперь я знаю куда. — Маллесон сплюнул кровью. — Да упокоит господь и эту тварь. Спасибо ей. Я видел.

Внизу, в лагере, он умылся, шипя от боли, протер лицо и кисти сначала гигиеническим лосьоном, потом антисептическим кремом, а все порезы накрыл бактерицидным пластырем из армейской аптечки. В этой стране любая царапина нагнаивалась сразу, и можно было помереть не оттого, что на тебя кинулся лев, а потому, что сразу не прижег ссадину на коленке, как писатель из «Леопарда с вершины Килиманджаро». Святая Мария, когда-то он читал книги…

Питер слил ему на плечи и грудь, чтоб он мог смыть соляно-кровяную корку, запекшуюся на коже, — эта смесь, как первоклассный аттрактант, манила всякую мелкую летучую дрянь. Воду больше не берегли, неподалеку отыскался родник, выбивавшийся из расщелины, на редкость чистый и холодный, фильтровавшийся через песок и слежавшуюся гальку. Есть Маллесон отказался: его мутило, сводило мышцы и гортань, но никаких лекарств принимать было нельзя, потому что видение могло угаснуть в любую секунду, а пока оно держалось, чистое и внятное, как рисунок в детской книжке. Проглотив несколько капсул поливитамина, майор запил их глотком воды, удержал мгновенную рвоту и встал, застегивая чистую рубашку-сафари. Потом надел ремень с автоматическим браунингом под удлиненный магазин, и еще три магазина сунул в карманы рюкзака.

— Никаких Джи-Пи-Эс, никаких переговоров по рации, каждые полчаса три последние минуты слушать эфир на моей частоте, — в десятитысячный раз за экспедицию повторил он Питеру, и тот в десятитысячный раз ответил:

— Так точно, сэр… — Но не удержался и добавил: — Сэр, возьмите еще хотя бы пару человек!

— Нет, лейтенант, я иду с Камау. А вы выполняйте приказ. Если до заката я не выйду на связь, отпускайте носильщиков и идите со всеми оставшимися людьми и боеприпасами на четвертый маяк. Если не найдете, вскроете черный конверт в моем рюкзаке, там маршрут отхода и все явки. И да поможет нам господь, если он не совсем еще отвернулся от нас…

— Наму Амида буцу, — эхом откликнулся Питер, сложив ладони и принагнув голову.

Возле палатки его уже дожидался Камау. Он тоже надел новую гимнастерку, поверх нее была русская разгрузка с рюкзаком и патронташем, а на «ремингтон» был насажен снайперский прицел. Угрюмое черное лицо в редкой щетине над тяжелыми губами было раскрашено смесью мела, рыжей охры и спецназовского маскировочного пигмента, дополнявшего синеватые племенные татуировки на скулах. На шее висел сложный и явно древний амулет из бисера и кусков обсидиана, среди которых виднелись четыре львиных клыка.

Несмотря на дикое напряжение и боль, Маллесон усмехнулся. Камау готовился всерьез. Но в их положении и вправду нельзя было ничем пренебрегать.

Прощаться тоже было нельзя. Майор повернулся и, чувствуя спиной взгляды всей молчавшей команды — притихли даже вечно гомонившие и ссорившиеся негры, — сделал первый шаг.

9

— Нет, ну вот ты скажи!.. — Стакан был незвонкий, пластиковый, красивый, но мятый и потому в пальцах держался некрепко, выделывая самые подлые обороты.

Пальцы тоже мало годились для ответственной работы. Фыра закривел после первого раунда, хотел общаться и потому не обращал внимания на Кутьку, потихоньку воровавшую закусь. А меню в этот раз было богатое. На ящике с надписью «SONY» была расстелена драная полиэтиленовая скатерть с огромными красными омарами, а на скатерти!..

Мусор вываливали, как всегда, по договору, и все были уже на местах, но Фыре с Кутькой свезло целых три раза: прямо на самые руки грохнулся облитый вонючей дезин-фекционкой сверток, наверное, из больничного мусора, от злых дружбанов-помоечников они отбились вручную, потом куском ленточной пилы отмахались от помоечников-нелегалов, а после всего рядом с их же по помоечной айде участком, на выбраной-перевыбраной куче, заметили рваную косметичку, облепленную перепрелой луковой шелухой до неразличимости. Кутька и заметила, потому что Фыра с утра налил уцелевший глаз. Вроде бы и нечем, но опытный человек всегда спроворит. Пятьдесят бутылок даже самых сухих — это грамм сто разной смеси запросто натрясти, а когда повезет, и больше. Фыре набежала удачка: под скамейкой парка Дружбы бутылка нестандартная, но болталось в ней, родной, грамм аж двести синьцзянской водочки «Иа Лимоу», а «сливки», упрятанные на теле в бутылочке из-под виски «Уайлд Терки», дали в сумме почти триста пятьдесят.

Кутька почти всегда первая кидалась, потому что была наблюдательная, а Фыра уже просто за ней, чтобы девку не откинули, ведь легкая, как китайский килограмм, и хватал, чего она надыбала. Зато у него была байда от Содружества Социально Не-Защищенных, то есть официальная «карта на право проживания в местах первичного накопления и утилизации отходов городского цикла, а также участие в первичных дотехнологических операциях». Влетела она фыре в посуду за два месяца и золотой зуб. А у Кутьки не было, потому что она даже не могла объяснить, откуда взялась. Имя тоже не знала. Смеялась, как дура, и ковыряла ногой. Но была очень зоркая: ни один патруль их так и не накрыл. А если с Посредниками, так прямо с ума сходила. Она их просто задницей чуяла, и куда они не пойдут, тоже. Вот и косметичку она тоже учуяла — ну Кутька, и все тут.

Косметичка-то драная только сверху, а пластиковый чехол внутри целехонек, и лежал в нем тюбик крема «Мертвое море», надкушенный индийский презерватив, стосомовая банкнота и толстенная мужская авторучка-сканер «Уотерманн». Хозяйка явно извращенка была. Или хозяин.

Крем Фыра отдал Кутьке в премию за бдительность. Когда Махмуд-шашлычник, мужик в общем-то вопливый и жадный, за авторучку без звука положил из ларька своего брата два батона колбасы, ну разве чуть слизистой сверху, две банки непросроченных рыбных консервов, три бутылки самой дешевой из безопасных водок и семь засохших чуреков, а потом вдруг, расщедрившись, отрубил еще и слипшейся чимкентской карамели, то Фыра от счастья сунул Кутьке сотнягу, но потом, спохватившись, забрал.

Такой удачи не катило уже почти полгода, с тех пор как Фыра нашел телефон с плейером: целую неделю, пока не села батарейка, смотрели кино и музыку слушали… Сверток вот получился барахло, рвань какая-то гнойная, и стало грустно, что везуха обрезалась. Ну и ладно. Можно и с этим дня на три соскочить и ходить на помойку только ночевать. Душа, давно примолкшая, тут же заголосила по празднику, и Фыра отправился туда, где праздник всегда получался. Индийский презерватив потерялся в дороге. Ну и хрен с ним.

Генрих Августович был дома и сидел, глядя в экран цветного телевизора. Телевизор был именно цветной, марки «Рубин», потому что это был телевизор, который делали именно цветным, а не как сейчас. Радиоприемник «Латвия» с проигрывателем он слушал даже чаще, чем смотрел телевизор, хотя радиоприемник и проигрыватель тоже не работали. Именно поэтому Генрих Августович смотрел их и слушал. Они наводили на него мысли, особенно телевизор.

Жилье у него было просторное, одна здоровая комната на третьем этаже в заводоуправлении бывшего завода подъемно-спусковых механизмов, но, кроме именно цветного телевизора и радиоприемника с проигрывателем, роскоши никакой. Только целые стекла в окне, ящик из-под «Sony» и большое пальто в углу. В нем Генрих Августович спал, защищался от холодов зимой и осенью, но случалось, нашивал его и летом, когда стирал прочую одежонку, — смены не заводил, как истинный мудрец, все имел на себе.

Фыра, хотя и не вслух, Генриха Августовича жалел, потому что у него всего было много: один исландский пуховик чего стоил. Правда, пух в нем от времени собрался кучей в полах, но Кутька придумала его перед выходами на улицу переворачивать вверх ногами и аккуратно взбалтывать, отчего пух переползал на спину и плечи и ссыпался обратно вниз только к вечеру. И Кутьку Фыра одевал очень даже неплохо, пусть не все по размеру. А шляпы, которые она любила до трясучки, Кутька воровала сама, он не спрашивал где.

Людей, которые до него доходили, Генрих Августович никогда не выгонял, а наоборот. Может, одежи у него и немного, но зато есть мудрость и терпение. Всех слушает, и есть, которым он отвечает. Но даже если не отвечает, выговоришься, и посвежало. «Эх, — думал не однажды Фыра, — мне б такую головищу… да суметь не квасить…» Но и пилось как-то очень тепло и по-человечески при Генрихе Августовиче, и возникали такие речи, ни за что в другом месте не сказать. Сам он не пил. Да и закусывал нечасто. Потому что был костлявый, худой, с седыми волосами хвостом и седой бородой, и глаза у него умеренно светились. Очень был такой. Вот и сейчас он сидел в позе цветка, без носков — и доброжелательно смотрел на Фыру и Кутьку.

— Я ведь не возражаю! — По руке треснув Кутьку, резво слишком таскавшую порубанную колбаску, Фыра продолжил: — Не возражаю я! Ну татары были, потом американцы, теперь эти. Татар не видел, но были же, которые видели, декабристы или там Иван Грозный, американцев сам видел, а этих не видел, и никто. А? Что получается? Они нам даже показаться брезгуют! А ведь мы народ не последний!

Генрих Августович покивал, чтобы Фыра не утерял мысли.

— Ну вот ты, отец, и скажи! Откуда и зачем?

Вопрос был всегдашний, только по какому-то сбою Фыра задал его намного раньше. Кутька знала и ответ и потому замерла с куском колбасы в зубах, и глаза у нее светились ожиданием.

Отомкнув уста, Генрих Августович высказал:

— Повелением Бодрствующих это определено и по приговору Святых назначено, дабы знали живущие, что Всевышний владычествует над царством человеческим, и дает его кому хочет, и поставляет над ними униженного меж людьми…

Кутька громко вздохнула от счастья и зажевала. Однако сегодня все шло не так, как обычно.

— Ну ладно! Завели они нам мусорку, чтоб мы не передохли и имели занятие и подальше гнили. Пусть! Мусор есть, который на фабрику, и есть, который нам. А есть, который мы…

Всхлипнув, Фыра доглотал из стаканчика и выставил руку с посудой.

— Попрошу освежить!.. — потребовал категорически.

Тут произошло неслыханное, Кутька не свидетель, а жаль… Генрих Августович сам взял бутылку и налил ему грамм пятьдесят, не меньше.

Оторопелый Фыра даже спасибо не сказал. Но продолжил почти без голоса:

— Когда у меня еще телефон был… Да был, зуб даю, был! Вот кино показывал и разговаривал все время по-арабски, а по-русски только матом, но звонить с него и по-русски можно было. Ну вот я и попробовал позвонить — Кутьку в Аренду сдать, через это… ну, шоу, где ихний один выступал… как она, по-твоему выходит, униженная меж людьми… Так она, зараза!.. — Фыра привстал от сердца: — …для них не та оказалась! Не, ты врубись, Авгусыч! Говорят, она у вас просто, блин, это… педагогически опущенная! То есть нет — упущенная! Разговаривает, блин, херово! Фигуры всякие, треугольники-хренугольники, различает, а как зовут, не знает! Ага! А ты спроси, как она, блин, деньги считает! По ночухе, блин, и то не ошибается!!!

Генрих Августович слушал внимательно, и Фыру это взбодрило.

— Нет, куда бы они там ни прятались, — убежденно заключил он, слизывая пот, копившийся в щетине верхней губы, — конченые мудаки они, когда такими кадрами швыряются! Мудаки!

Но Генрих Августович покачал головой, и Фыра замер, не донеся прогнувшегося стакана.

— Пришелец, который среди тебя, будет возвышаться над тобою выше и выше, — незлым и даже сочувственным голосом сказал Генрих Августович, — а ты опускаться будешь ниже и ниже. Он будет давать тебе взаймы, а не ты будешь давать ему взаймы; он будет главою, а ты будешь хвостом…

— Полагаешь?.. — совсем упавшим голосом спросил Фыра.

Генрих Августович развел руками.

— Будешь служить врагу твоему, которого пошлет на тебя господь, в голоде, и жажде, и наготе и во всяком недостатке; он возложит на твою шею железное ярмо, так, что измучит тебя… И будешь ты есть плод чрева твоего, плоть сынов и дочерей твоих, которых господь, бог твой, дал тебе…

Фыра смолк окончательно, далеко вылупив красный очумелый глаз. Что-то не вытанцовывалось обычного праздника с умными разговорами, горячими признаниями и лестными характеристиками. Не так все раскручивалось, совсем не так.

— Да ну тебя, отец, — выговорил он сквозь огорчение. — Мы тут все ж таки кушаем… а ты такие чачи задвигаешь…

Генрих Августович не сводил с него взгляда — не старческого совсем, голубого, пронзительного, как газосварка.

— Почему ты огорчился? И отчего поникло лицо твое?

«Лицо тво» Фыру доконало полностью. Не готов он был к такому повороту дела, уж очень по утрянке жизнь пошла хорошо, а он и расслабился…

— Чего вообще «поникло»… — пробормотал он. — Ну вот зашел к тебе, радость у меня, угостить хотел мыслящего человека…

— Благ делящий благо, — согласился Генрих Августович, но пронзал по-прежнему. — Однако едва не пошатнулись ноги твои, едва не поскользнулись стопы твои…

— Это когда? — удивился Фыра, позабыв душевное нестроение.

— Позавидовал безумным, — разъяснил Генрих Августович, — видя благоденствие нечестивых. Ибо нет им страданий до смерти и крепки силы их… На работе человеческой нет их и с прочими людьми не подвергаются ударам. И вот эти нечестивые! — Он возвысил голос и загремел им: — …благоденствуют в веке сем! Умножают богатство! А крепкие сердцем стали добычею! Уснули сном своим, и не нашли все мужи силы рук своих! Так не напрасно ли я очищал сердце мое и омывал в невинности руки мои… и подвергал себя ранам всякий день… и обличениям всякое утро…

Генрих Августович сурово поник головой.

Фыра почувствовал, что плачет имеющимся глазом, и попил бывшего в стакане. Он точно рук не омывал никак, и раны, и обличения тоже были не по его части. Вину ощущал поэтому нестерпимую.

— Размышляю о днях древних, — не поднимая головы, сказал ему, но как бы и не ему Генрих Августович. — О летах веков минувших. Припоминаю песни мои в ночи, беседую с сердцем моим, и дух мой испытывает… вот мое горе — изменение десницы Всевышнего…

— А мне-то, мне-то каково? — всхлипывал Фыра. — Ты вот, Авгусыч, совершенного ума… всякого понимаешь… Мне чего делать? Ну вот хочется жить по-человечески, не только с помойной картой, и чтобы покушать хоть через день, и выпить граммулечку, и менты чтобы не гоняли… Собаки эти, которые при собачниках, те еще хуже ментов… и без хозяев тоже гады… Революцию, что ли? И-эх-х, будто я Сталин… Живу, как таракан в щели, пока химией не прыснули. Что вот делать?

Генрих Августович помолчал, потом воздел палец и собрался ответить что-то значительное, жизнеменяющее, но тут случилось.

В разговоре о Кутьке забыли все. Она же вела себя совсем иначе против нормального.

Закуски хватать перестала, по комнате не шаталась, задрав ноги на стену, не валялась, карманы генрихавгустовичевского пальто прошарить не норовила и даже, радостно не хихикая, не рассматривала календарь восемнадцатилетней давности с рок-певичкой, давно загнувшейся от передозняка. Календарем хозяин, или кто прежде здесь обитавший, завесил дырищу в картонной перегородке. Сидела, уставившись в угол, а там и не было ничего — плинтус треснул, ну так подумаешь, невидаль, плинтус треснул! Тут она сидела и молчала. А когда Генрих Августович собрался, она и влезла.

— Ты, Фыра! — сказала она дурацким голосом. Прямо как пьяный клоун. — Так ты меня вот не туда водил! Ты!

И хозяин, и гость оба на нее вытаращились. За четыре года, что Фыра здесь возникал, говорила она одно, много три слова. И с трудом. Но чтоб сразу столько!

— Меня продать хотел, тварина? Этим, которые… Продать?

Теперь и она плакала. Только слезы мутные были и злые.

— Два года пахала! — голосила Кутька, размахивая грязными руками. — За тебя тогда Курбана чуть вилкой не запорола! А ты! Тварина! Ты! Ты мне зонтика старого пожалел! И продать меня! Ы-ы-ы-ы-ы! Лучше бы в проститутки пошла! Ы-ы-ых-х-х-х!..

Она схватила с ящика бутылку и что есть мочи долбанула Фыру в лоб. Фыра грохнулся на пол, не успев даже вскрикнуть, а хозяин не шелохнулся, только глядел. Рыдая, Кутька пала на колени, выдрала у Фыры из-за пазухи стольник, потом снова вскочила, уцепила полбатона колбасы, конфеты, какие влезли в жменю, и ринулась вон из жилья. Но тут же метнулась обратно, саданула екнувшего Фыру ногой куда приметилось, и еще, и только тогда выскочила совсем. Долго было слышно, как бежит она по разным железным лестницам, а потом по битому стеклу, и рыдает не переставая, но потом стихло.

Тогда Генрих Августович поднялся и точно так же стал на колени возле тела Фыры. Но это было еще не совсем тело: Фыра шевельнулся и тоненько, изумленно простонал. Водкой помочив ему виски и под носом, хозяин добился того, что гость облизнулся, медленно сел и потрогал голову.

Конечно, бутылка дело серьезное. Но такой волос, как у него, тоже не пустяк. Засадила Кутька ему сгоряча не в лоб — в темя, а у него волосы там от природы как леска, да еще и склеенные условиями. Даже крови не показалось.

— Ты видел, отец, а? — вопросил Фыра, глядя на дверь. — Видел? И это мне за все мое хорошее! Что пристроить хотел и за будущее переживал!

Он длинно всхлипнул.

Генрих Августович поднял руку.

— Чего? — Фыра посмотрел вверх, но там была только болтавшаяся панель без трубок дневного света.

— Научитесь, неразумные, благоразумию, — сухо отвечал Генрих Августович, вставая с коленок и отряхиваясь, — и глупые разуму… Пошли.

— Я же раненый! — запротестовал Фыра, нашаривая стакан попить. — Чуть не замочила, кобра!

— Пошли, говорю! Убоище! — вдруг рыкнул Генрих Августович, пламенея очами. Это было так непривычно, что Фыра не встал — вспорхнул. Хозяин надел пальто, хотя на улице было градусов тридцать жару, достал из телевизора газетный сверточек, а в нем денег сколько-то и какие-то таблетки, прочистил очки, завязал шнурки и пошагал к двери.

— А куда? — робко спросил Фыра, забегая чуть вперед и запихивая в карман непочатую бутылку безопасной.

— Девочку твою искать, — не поворачиваясь, уже своими спокойными словами отвечал Генрих Августович. — Повинишься перед нею, попросишь прощения.

— Авгусыч! — Фыра остановился в ужасе. — Какое прощение! Дак сейчас время самое патрульное! Давай я повинюсь, но только потом, где-нить поспокойнее! Цопнут нас, цопнут! Стопудово! Родной! Без нее запростяк! Тебя-то отпустят, ты старый, а меня к ним! Когда у них кого шлепнут или выработается до конца, они из этого резерва берут!

Так и не поворачиваясь, не останавливаясь, голосом, что будил мертвое железо и слепое стекло пустого цеха, Генрих Августович гремел:

— Стражи их слепы все и невежды; все они немые псы, не могущие лаять, бредящие лежа, любящие спать, и это псы жадные душой, и это пастыри бессмысленные… Пошли, сказал! Никто не возвышает голоса за правду, и никто не вступается за истину; надеются на пустое и говорят ложь, зачинают зло и рождают злодейство! Ходим ощупью, спотыкаемся в полдень, как в сумерки, между живыми — как мертвые!..

Рык его отдалялся и замирал, и плаксивое бульканье Фыры тоже замирало вдалеке, и крысы, дождавшиеся наконец своего, ринулись с визгом на оставленную еду.

10

«Но ты пулю словил и в барханах лег, и туземка подходит, нацелив клинок, и хватает сил надавить курок, и в солдатский рай марш со всех ног, там найдутся места всем, кто жрал паек, паек, паек королевы…». Много раз в жизни Мал-лесон бормотал эти слова: у них был вкус честной смерти, какая уже давно была не суждена никому на этой планете.

Третий час они молча карабкались по осыпям и языкам древней лавы, и Камау безмолвно следовал за ним, ни разу не оступившись, не брякнув карабином о камни. Майор уже не боялся выдать себя речью или неосторожным шагом, обрушивающим маленькую лавину. Если их вычислили, то уже давно и по совсем другому шуму, но узнать это можно будет лишь за несколько секунд перед… неизвестно перед чем.

Небо синело все гуще, облака наливались золотом, и скоро уже идти будет невозможно и придется выходить на связь с Питером, как было условлено. Куда идти и кого найти, он знал — или думал, что знал. Тем обиднее будет свернуть шею в какой-нибудь расселине, пусть даже Ка-мау его вытащит. Он должен дойти туда сам. И увидеть все сам. Потому что не было уверенности, что маска не заставила его в последний миг поверить тому, чего на самом деле не было, запутать в своих и его видениях… Узнать это можно было только одним способом — как говорил его дедушка, «вложить перст и вынуть его целым».

Арка, выросшая перед ними за ребром очередной скалы, могла свести с ума туристическое агентство элитного разряда. Округлая, изящная, словно бы отлитая из громадного струйчатого, неведомо как изопгувшегося сталагмита, она к тому же светилась темно-розовым камнем с бледно-янтарными прожилками. Лава таких цветов ему никогда не попадалась, и стекала она всегда другим образом — как густая каменеющая грязь. Высотой футов в двадцать, она открывала темное пространство, пещеру или проход, и туда надо было войти.

У Маллесона перехватило дыхание. Он видел это среди последних судорог маски. Другое он видел тоже, но эта штука всплывала так упорно, будто значила что-то безумно важное. Что там было за аркой, отсюда было не различить, солнце уходило, может быть, навсегда, ну и ладно… Хоть что-то сбывалось…

Он оглянулся на Камау и сказал ему на суахили:

— Ты будешь идти за мной в пяти шагах. Если увидишь, что я… что меня меняет… ну сам, понимаешь…

Камау молча кивнул.

— Ни в коем случае не стреляй в голову или только по сигналу, — продолжал майор. — Лучше обездвижь меня, уходи и попытайся найти группу с Питером, он знает, что делать.

Камау снова кивнул.

— Ладно, — сказал Маллесон и помолчал. Потом открыл флягу и выпил почти половину воды, хотя безумно хотелось виски или рома, которым снайпер заливал тогда подыхавшую маску. Завинтив крышку, он поправил кепи, одернул куртку и повернулся к Камау. — На всякий случай… Будь здоров, старина. Ты классный солдат и хорошее плечо.

Охотник выпрямился и медленно приложил два пальца к полям выгоревшей армейской панамы.

Арка была входом в какой-то странный тоннель — извилистый, бугристый, но достаточно высокий.

Достав браунинг, Маллесон нажал кнопку целеуказателя. Маленький светодиод в специальном держателе под стволом давал достаточно света, чтобы идти не спотыкаясь и вовремя заметить опасность. Потом проверил обойму, дослал патрон и не стал поднимать предохранитель.

Он знал, что оружие не поможет. Но привычная тяжесть и твердость надежного пистолета помогала ему сознавать себя в этом диком месте. По шагомеру столетней давности майор прошел уже несколько десятков метров, но собственные ощущения были такими, словно он стоял на месте, время от времени поворачиваясь и оглядывая стены пещеры. Кружилась голова, начинало подташнивать. Маллесон подумал, что это может быть именно спуск в пещеру, а в пещере, как известно, может скапливаться метан или просто углекислота… Нет, это был не газ: сонливости, желания прилечь и не двигаться, как собака в Собачьем гроте неаполитанских каверн, Маллесон не чувствовал, наоборот — его словно тащило вперед мягким сильным ветром. Невозможно было сказать, сколько он прошел на самом деле; шагомер то замирал — щелчки разделяла вечность, то пускался вскачь, словно тахометр гоночной машины. Оставалось одно — идти до того, что будет концом.

Напрягая слух, майор уловил едва различимые шаги Камау. Парень шел классно: если не знать, что он рядом, не выделишь из ряда обычных пещерных шумов и маленьких эхо. «Вполне возможно, — подумал Маллесон, — что концом все же окажется именно он… По данным азиатской группы, критический срок при физическом уничтожении Посредника от шести до семи минут. За это время Камау запросто разнесет мне мозги и уйдет достаточно далеко, чтобы на него не накатило — при условии, что других Посредников рядом не будет, иначе «накат» ускоряется, а расстояние захвата увеличивается…»

Идти было все тяжелее. Голову ломило по-прежнему, а теперь еще начались болезненные судороги, выкручивавшие каждую мышцу так, что майора швыряло на стены тоннеля, а дважды он просто упал, в кровь разбив колени и подбородок. Механически поднимаясь, он заставлял себя идти дальше, не помнить о боли и стараться лишь, чтобы его не уносило назад — приходилось воевать за каждый шаг. Пятно белого света металось, как перепуганная птица, и он не видел, куда ставит ногу. Вот уже сводить начало гортань так, что он едва проталкивал горячий воздух в бьющиеся легкие, сдавленные собственными мышцами. Боль, боль, боль. Краем гаснущего сознания Маллесон помнил о шприц-тюбике, лежавшем во внутреннем кармане куртки. Мощный противошоковый препарат из армейской аптечки был последней надеждой.

Дотащить руку до кармана он успел. Но именно тут все и прекратилось. Да так, что мгновенно обмякшие ноги не удержали его и майор третий раз грохнулся на бугристый пол пещеры. Блаженство перевесило боль: он лежал, закрыв глаза, и постанывал от счастья, забыв о том, что может не встать…

— Сэр! — тихонько позвали из тьмы. — Все в порядке, сэр?

— Пока да, Камау… — едва шевеля языком, отозвался Маллесон. — Можно не стрелять…

Странный звук долетел из непроглядного мрака. Через несколько секунд майор сообразил, что никогда не слышал, как смеется Камау.

Такое, наверное, не снилось ни одному спелеологу. Тоннель, коридор или ход, как они это называют, не имел явных признаков искусственного происхождения, следов обработки инструментами или машинами, но и на естественное образование тоже походил мало. Не сужаясь и не расширяясь, не сворачивая ни вправо, ни влево, коридор уходил все дальше. Теперь майор чувствовал только легкую слабость да саднили ободранные колени и подбородок. Часы шли, но, видимо, с ошибками, потому что не могло все, что он пережил, уместиться в двенадцать с половиной минут — или время здесь было другое. Маллесон уже хотел окликнуть Камау и посоветоваться с ним, когда неожиданный порыв холодного свежего ветра опахнул горевшие ссадины. Выход или что-то вроде вентилируемой щели было где-то рядом.

Остановившись, Маллесон вслушался, подняв браунинг. Ветер дул мягко и ровно, скорее прохладный, чем холодный, принося непонятные ароматы. Дешевые сигары и давняя контузия в Дарджилинге сделали свое дело: майор не различал запахов, кроме самых явных — пота, крови, пороха, выхлопных газов и горячей еды. Этих в потоке не слышалось. Он постоял еще, но ничего нового для себя не вывел. «…И хватает сил надавить курок, и в солдатский рай марш со всех ног, там есть место всем, кто жрал паек…»

Выход был настолько похож на вход, что у Маллесона даже мелькнула дикая мысль: уже не повернул ли он обратно или, упаси боже, не прошел ли по кольцу? Он стоял под той же прелестной розовой аркой, и те же бледно-желтые струйки мерцали в толще необычного камня.

— Камау, — вполголоса окликнул он.

— Сэр?

— Займи позицию у выхода, но не ноказывайся. Если что, прикроешь меня. Но огонь только по сигналу.

— Есть, сэр.

Лязгнул передернутый затвор винтовки, и майор, не оглядываясь, шагнул наружу.

Он знал, что именно увидит, вернее, помнил общий рисунок цветовой мозаики, переданный умирающей маекой, и вот сейчас второй раз испытал счастье, пусть и не такое уже острое, когда пятна словно проявились.

Три запомнившихся оранжевых мазка стали тремя большими кострами. Серый полукруг обернулся черной каменной площадкой поразительно правильной формы, а сгусток искрящихся бликов посередине оформился в человека, сидящего скрестив ноги между кострами. Искрились амулеты и металлические украшения, которыми он был увешан, а руки его, переплетенные пальцами, спокойно опирались локтями на бедра. Рядом лежал поблескивающий старым деревом посох, оплетенный гроздьями каких-то костяных побрякушек. Темнокожий, длинноволосый, немолодой, но складный и мускулистый, он походил скорее на индийца, чем на негра, и смотрел на Маллесона так, будто уже давно ждал, когда майор наконец вылезет из темной дыры под аркой.

Все остальное майору виделось чрезвычайно смутно, хотя для начала хватало и этого. Человек между костров был, похоже, безоружен, и майор опустил пистолет, но предохранитель не включил.

За пределами озаренного кострами пространства тьма словно сгущалась, и Маллесон скорее предположил, чем разглядел, что там стены ущелья или кальдеры, резко уходящие вверх. По-настоящему его заинтересовало то, что звезд, да и самого неба, майор не увидел, словно стены смыкались где-то очень высоко, как в фильме о полой Земле.

— Я слышал тебя, — сказал человек у костров. Он говорил на беглом и правильном суахили, однако чувствовалось, что это не его родной язык. — Ты был очень осторожен. Подойди и сядь. Я знаю, тебе пришлось нелегко.

Маллесон ответил, стараясь говорить так же ровно и дружелюбно:

— Благодарю тебя, господин.

— Я не господин… — Человек у костра усмехнулся, блеснув крепкими неровными зубами, и майор вздрогнул. — Зови меня «друг»…

— Друг, — повторил Маллесон, — спасибо. Да, к тебе трудно идти.

— Ты мог не пройти вовсе, — человек покачал головой. — Тебе было больно? Тебе и сейчас больно? Ты падал? Ты едва не умер от асфиксии?

«Асфиксия», а не «удушье». Это слово он произнес по-английски.

— Ты говоришь по-английски… друг?

— Если тебе удобнее, то да. — Человек снова улыбнулся.

— Сэр, могу ли я узнать ваше имя? — уже по-английски спросил Маллесон.

— Мне жаль разочаровывать вас, — ответил человек, — но я отказался от него. Можете звать меня любым, какое вам подходит.

— О’кей. — Майору все меньше нравилась эта игра, но еще меньше он собирался отказываться от возможности узнать, почему он оказался тут и что здесь делает этот забавник… — Вы похожи на моего друга, профессора Нджайю.

— Лиомбе Нджайю? — спросил человек.

Маллесон почувствовал, что рот у него раскрылся, как в припадке астмы.

— Откуда в-в-вы…

Человек небрежно махнул рукой.

— «Эпиграфика кикуйю», «Черные цивилизации и XXII век», «Поиск и предсказание», протоколы Афро-Ази-атского клуба, старший мальчик учится на нейрохирурга в Брюсселе и так далее… Славный малый. Зовите меня Лиомбе.

Меньше всего Маллесон был готов к этому. Засада спецназа аповцев, яма с голодными змеями, усмехающийся Посредник, выстрел в упор, наконец просто пустое место, но биобиблиографическая справка посреди потухшего вулкана…

Прокашлявшись, майор выговорил наконец:

— О’кей. Лиомбе. Я Айвэн.

— Я знаю, мистер Маллесон.

— Откуда? Вы нашли Дэвида? И вообще, кто вы та…

— Вы все равно не поверите, — перебил его Лиомбе, — поэтому давайте сбережем дыхание…

Он легко и изящно, как йог, переменил позу. Теперь он сидел, подняв одно колено и опираясь ладонью о камень площадки. Лицо его было видно очень плохо, потому что самый большой костер горел у него за спиной.

— К сожалению, ваш друг, капитан Хьювайлер, хотя и попал сюда не полностью мертвым, но мне удалось расспросить его лишь о немногом…

Маллесон опять ощутил головокружение.

— На сутки раньше, и я бы смог даже удержать его здесь. Но мои возможности пока ограниченны…

— К сожалению, и нам капитан Хьювайлер успел сообщить очень немногое… — Взяв себя в руки, майор попытался дожать ситуацию. — «…Элгона. Он остановил мою трансформацию и заморозил Посред… Остановка вр… Галлюцинация и… Посы…» Вы не могли бы прояснить этот текст?

— Охотно, — наклонил голову Лиомбе. — Но сначала один маленький вопрос, который, собственно, я вам уже задавал. По пути сюда вы испытали некоторые неудобства, так?

Маллесон поиграл желваками на щеках.

— Ценю вашу деликатность. «Некоторые». Едва не обделался, как новобранец под артобстрелом. Но почему вас это интересует?

— Это должно интересовать вас. — Лиомбе поднял палец. — Видите ли, особенности этого… м-мм… хода таковы, что ни Посредник, ни модифицированный ребенок, ни обработанный аповец сюда просто так не попадет. Это единственный путь, ни по воздуху, ни по склонам доступа нет, пока я его не открою. Вы прошли мучительный путь, едва не стоивший вам жизни. Но вы живы, и здесь, чему я искренне рад. Однако помните — вы здесь не случайно.

Маллесон иронически хохотнул.

— Речь не о вашей экспедиции. — Человек у костра опережал его на ход. — О вас, Айвэне Седрике Маллесоне, майоре Королевского экспедиционного корпуса в отставке, эксперте по антипартизанской войне, семь наград, кавалере креста святого Андрея, ныне видном функционере Движения, вдовце, дочь Идзуми Маллесон четырнадцати лет, инициирована европейской пульсацией М-поля в течение тридцати одного месяца, деактивирована и скончалась одиннадцатого октября две тысячи…

— Заткнитесь!

Как он оказался на ногах и выхватил пистолет, Маллесон не помнил. В луче подствольного фонаря лицо Лиомбе видно было теперь до последней морщинки.

— Кто ты такой? — просипел майор, едва удерживаясь, чтобы не выстрелить. — Кто? Что тебе здесь надо? Что за дешевый балаган?! Ты из аповской контрразведки?

— Нет, — спокойно ответил Лиомбе. — Не надо волноваться, мистер Маллесон. Своему человеку скажите, что стрелять в меня не стоит, и садитесь обратно.

— Садитесь?! Не раньше, чем ты скажешь, откуда ты все это знаешь! И говори живо, не то схватишь пулю!

«Но ты пулю схватил и в барханах лег…»

Лиомбе уселся в какое-то сложное подобие «лотоса» и вздохнул.

— Садитесь, майор. — Сказано было просто и обыденно, и все же задыхающийся Маллесон сделал три шага назад и уселся на осколок плиты. Пистолет майор держал в вытянутой руке, зная — что бы тот ни выкинул, с первого выстрела он успеет попасть Лиомбе в голову. — В это будет трудно поверить, но вы и не старайтесь. Примите как исходное. Мне известно все про каждого из людей Земли, не инициированных М-полем.

Минуты три Маллесон молчал. Потом севшим голосом выдавил:

— Вы… сумасшедший?

Лиомбе усмехнулся и покачал головой.

— Вы не поверили. И не постарались принять. Нет, я не сумасшедший. Я Узел.

— Я не знаю, что такое «Узел». — Пистолет был по-прежнему нацелен Лиомбе между глаз.

— Не знал и я. Но это долгий разговор, выпивающий силы. А у вас не так много времени. И сил.

— Что вы от меня хотите? — неприязненно поинтересовался Маллесон.

— Того же, чего и вы от меня. Знать.

— Не вижу, чем могу быть вам полезен.

— Вы знаете, почему не погибли в Долгом Ходе?

— А я должен был погибнуть?

— Да, — Лиомбе улыбнулся. — Как и любой Посредник или аповец, в которого всажена предпрограмма. Без моего ведома вы бы не выжили.

— Что?! — Маллесон подался вперед, не опуская пистолета. — Я?! Посредник?

— Еще нет. И в этом главное чудо.

Лиомбе сидел теперь прямо, глаза его глядели строго и требовательно. Левой рукой он мерно покачивал недлинный посох, на котором глухим странным бряцанием откликались грозди костяных колокольчиков.

— Никто или почти никто не может безнаказанно работать с техникой Арендаторов. Она втягивает пользователя в себя. Самим Арендаторам она, похоже, не нужна и выращена специально для контакта с людьми в особых случаях. Через семь суммарных часов работы с любой аппаратурой Арендаторов любой пользователь инициируется, как обычно, бесповоротно. Только во время одной бишкекской операции вы были в контакте с их устройствами около трех часов. За время акции в Кракове, работы в Кагосиме и Маймио, а также нынешней экспедиции вы провели в контакте больше одиннадцати часов и Посредником не стали. Однако ваши ощущения в Долгом Ходе доказывают, что какая-то часть программы Посредника все же наложилась на ваши структуры, и, может быть, именно поэтому вы до сих пор не инициированы — произошло нечто вроде вакцинации… Ваши научные группы ничего не понимают в своем деле. Вас надо исследовать и исследовать…

— А можно не исследуя? — огрызнулся Маллесон, начавший понемногу приходить в себя. — И, пожалуйста, побыстрее. Мне нужно успеть сказать моим людям, что до следующего сеанса связи я жив.

— Но вы, — продолжал, будто не слыша, Лиомбе, — специалист высокого класса, какими Движение практически не располагает. Поэтому разумнее, хотя и рискованнее, использовать вас по назначению.

— Уж не вы ли собираетесь меня использовать?

— Я, — просто сказал Лиомбе.

— А мое согласие вас не интересует? И вообще, я вас вижу первый раз в жизни. Кто может рекомендовать вас? Ваш роскошный реквизит ничего не доказывает. Никогда ни от кого про вас не слышал!

— Вы и не могли. Я попал сюда точно так же, как и вы.

— То есть? — непонимающе сощурился Маллесон.

— Я точно так же пришел сюда, зная, что это место существует, и стал хозяином этого места. Но в отличие от вас я больше никогда отсюда не уйду. Так что слово «хозяин»…

Он оборвал себя и улыбнулся. Это была странная улыбка — еще более странная, чем оскал Посредников.

— Сюда приходили многие, — сказал он, — но…

Маллесон выжидал.

— Они пришли другим путем, — непонятно пояснил Узел. — Им не помогло то, что они знали дорогу.

— Что с Дэвидом? — перебил его майор. — Вы сказали, что он…

— …прибыл сюда не полностью мертвым? Да. Его засек, выследил и перехватил аповский патруль. Мне пришлось влиться и привести их сюда.

Узел, не поднимаясь, отбил жезлом странную мелодию.

Маллесон ощутил порыв ветра — сперва нестерпимо горячего, затем ледяного, прошившего каждую клетку тела. Костры беззвучно стали сорокафутовыми столбами пламени, сменившего цвет от багрового до бледно-голубого, прозрачного и странно яркого, похожего на холодную плазму. Вершины слепящих стволов расплывались трепещущими коронами, словно упирались в невидимый огнеупорный свод.

Почувствовав, что не выдержит, майор выдернул из кармана темные очки, но и сквозь них выжигало слезы.

Болезненно щурясь, он увидел в режущем свете покатые склоны. Похоже, это и был сам кратер, над которым, как и над Длинной Пещерой, поработали странные силы. Больше всего он походил на впадину, оставленную в плотной глине одним поворотом пальца бога. Поделенная на грубые, но ровные каменные ярусы, исполинская воронка уходила куда-то вверх, под невидимый свод. А на ярусах…

Сперва Маллесон принял это за огромные странные плоды, разложенные через аккуратные интервалы на камне. Словно разноцветные бугристые тыквы, они поблескивали неяркими голубыми отсветами. Когда майор различил в одном из бликов грубую рубчатую подошву, то вдруг увидел все сразу.

Их было несколько тысяч. Свернувшись, как переросшие эмбрионы, они были совершенно неподвижны и даже, кажется, не дышали. Тот же самый голубой огонь, только намного бледнее, окутывал каждого и медленно пульсировал, перекатываясь по всей поверхности «свертка». Насколько удавалось Маллесону разглядеть сквозь набегающие слезы, там были и люди в аповской форме, и Посредники, и какие-то штатские — белые, негры, азиаты, мужчины и женщины. Вообразить путь, которым они сюда попали, майор не мог. Своих мыслей на этот счет у него не было.

Он повернулся к Лиомбе-Узлу.

— Хорошенькая коллекция, — майор не узнал собственного голоса, — долго собирали?

Узел ответил, продолжая тихо выстукивать неуловимый ритм:

— Это меньшая из проблем. Чтобы успокоить ваше любопытство, скажу, что никто из них не пришел сюда по своей воле, как вы или я. Все они инициированы Арендаторами или находятся в начальной стадии Аренды. К сожалению, здесь нет никого из аккумуляторов, и я пока не знаю, можно ли притянуть их с Баз… слишком мощное поле…

Маллесон не верил ни ушам, ни глазам. Ему казалось, что вокруг развернута декорация какого-то фильма: причудливого, фантастического, но не имеющего ни малейшего отношения к нему и к тому, зачем он здесь.

— Дэвид тоже где-то здесь?

Ритм слегка поменялся. Голубое свечение забегало по поверхности «свертков» ощутимо быстрее.

— Нет, майор. Когда мне удалось вернуть капитана Хьювайлера, он воспользовался этим временем, чтобы отправить свое донесение, после чего прибор, которым он пользовался, взорвался, как небольшая, но мощная бомба… Могу предположить, что АП попыталась или перехватить передачу, или провести дистанционное сканирование компьютера капитана… А ваша организация соответствующим образом защитила свои приборы. Мне жаль капитана, он был образцовым исполнителем до последней секунды жизни…

Именно это помогло Маллесону окончательно прийти в себя. Вот, значит, какие у нас страховые полисы… Интересно, что должно было взорваться у него… Он вспомнил о Камау, стоящем за выступом арки с винтовкой, наведенной на них обоих, и впервые задумался, какие у того инструкции насчет него, майора… «Там есть место всем, кто жрал паек, паек, паек, паек королевы…»

— Хорошо, — сказал он, — чего вы хотите от меня? Чтобы я присоединился к этим вашим… консервам?

Лиомбе-Узел рассмеялся — нормальный, искренний человеческий смех. Но теперь майор видел, или ему казалось, что в нем ровно столько от человека, чтобы не отпугнуть других людей. И все же… Темный колдун в побрякушках, говорящий языком лондонского университетского профессора или начальника отдела Эм-Ай-шесть.

— Ничуть, — ответил он. — Они приходят сюда сами. Рано или поздно мой сигнал доходит до них, так же, как он дошел до вас, и они начинают воображать себя хищниками, услышавшими блеяние ягненка.

Маллесон вздрогнул. Именно этими словами он думал о своей задаче всего несколько часов назад. Ерунда. Чума банальных метафор.

— Но, как сказала дивная леди Агата, — улыбаясь, продолжал Лиомбе-Узел, — «время тигров прошло». Наступило время зоопарков. Клетка, в которую они попадают, останавливает все процессы, консервируя субъект полностью. Они все одновременно мертвы и живы. В любой момент энергококон может быть редуцирован или убран полностью.

— И что тогда? — спросил майор, нащупывая рацию. Он едва не забыл дать сигнал Питеру.

— Это зависит от некоторых вещей. — Лиомбе-Узел поменял позу, но потряхивать жезлом не перестал: теперь это был мерный сдвоенный ритм спокойного глуховатого звука. — В первую очередь от вашего согласия…

— Согласия? На что? — Маллесон отстегнул рацию и показал ее хозяину. — Мне нужно дать отбой моим людям.

— Ценю вашу вежливость. Вы могли попытаться сделать это скрытно…

Воздержавшись от реплики, майор включил питание, набрал частоту и трижды с разными паузами нажал тангенту передачи, не включая микрофон. Все. Питер будет ждать его следующего сеанса до завтрашнего полудня.

— Так на что я должен был согласиться? — поинтересовался Маллесон, пряча рацию.

— На то, чтобы они ожили, — с улыбкой отвечал Ли-омбе-Узел. Сомнение, проступившее на лице Маллесона, заставило его продолжить: — Они и сейчас живы. Но они и мертвы. Я вам уже говорил. Кто они? Правильно, биороботы, манипуляторы большой невидимой машины, созданной или создавшей себя с пока неведомой целью, остановленные и законсервированные Узлом…

— Почему вы это знаете? — зло спросил майор. — Почему я должен вам верить?!

— Потому что я Узел. Потому что вы преодолели несколько тысяч миль, не очень четко представляя, зачем сюда тащитесь. Не из-за бедного же Дэвида, в самом деле.

Великолепное презрение, прозвучавшее в этом густом, спокойном голосе, едва не согнуло палец Маллесона на спусковом крючке.

— Даже Узел, великий и ужасный, может ошибаться, — сказал он, переведя дыхание. — Именно из-за дурака Дэвида, послушного исполнителя, образцового мужа и отца, прекрасно, кстати, знавшего, что может не вернуться. А он потащился в ваши поганые камни из-за надежды, которой у людей почти не осталось. Понял, ты, шаман?! Какая разница между тобой и Посредниками, а? Они тоже однажды были людьми, и не их вина, что они всосаны этой мерзостью. А вот кем стал ты, мне пока еще никак не ясно.

Лиомбе-Узел вздохнул.

— Не думал, что вы настолько чувствительны. Хорошо. Упокой ваш христианский господь душу раба своего Дэвида. С остальными обязанностями он, видимо, справляется все хуже.

Маллесон опять длинно выдохнул.

— Коконы, которые вы видите, могут вернуться в прежнее состояние. Практически все они пытались исполнить требования программы, которые Аренда или нормальное человеческое стремление подчиняться работодателю наложили на них — выследить аномалию, то есть Узел, и уничтожить его. — Лиомбе весело прищелкнул пальцами, не останавливая музыки жезла. — Узел защищен многими способами защиты, и один из них в том, что меня могут найти только по моему желанию. Еще один в том, что сапиенсов, у которых выключена человеческая составляющая, Узел может заставить оказаться там, где ему нужно, как гамельнский крысолов…

— Это и есть мой случай? — с нехорошим любопытством поинтересовался майор. Но Лиомбе очень серьезно покачал головой.

— Вы просто не пришли бы сюда таким, какой вы есть. Сразу оказались бы там, — он показал на каменные ярусы. — И у тех, кто контролировал бы ваше передвижение, было бы полное и достоверное ощущение того, что вы погибли в сотне с лишним миль к югу, где начинаются огромные болота и дикая саванна, изобилующая хищниками. Или на речных порогах. Или под мощным обвалом… Континент богат местами, где можно бесследно исчезнуть, и племенами, которые с удовольствием в этом помогут. Нет, вы не из тех…

Он замолчал. Потом сухо сказал:

— Ваш человек очень хочет меня убить. Если вы им дорожите так же, как вашим Дэвидом, прикажите ему этого не делать — он будет уничтожен системами защиты Узла…

Маллесон, мгновенно вспотев, резко опустил левую руку и раздвинул пальцы, сжатые по два — безымянный с мизинцем, указательный со средним. Затем повторил знак. Он ничего не слышал и не видел, но Узел одобрительно хмыкнул.

— Вот так-то лучше. Поверьте, я хочу вам только добра.

Он снова сменил асану, не меняя ритма ударов жезлом, которые уже начали отдаваться в ушах майора.

— Итак, мы говорили о биороботах… Как лучше всего снять программу с диска?

— Стереть ее.

— А если программа определяет всю работу компьютера и серьезно защищена?

— Вырезать программу, написать новую и инсталлировать. Отформатировать диск и переустановить ОС. Или заменить его на новый. Или, в конце концов, сунуть компьютер под танк, если вы не очень им дорожите. Но это все касается физических компьютеров. С биологическими это сложнее…

Лиомбе совершенно по-человечески закивал:

— Именно! Кстати, есть еще один способ, о котором вы не сказали.

— Я? Ах, да… — Маллесон поморщился. — Наверняка вы о вирусе. Но это непоправимо покалечит всю машину. И кроме того, для био…

— Именно! Однако мне понятен ваш скепсис — долго, дорого, требует кучи оборудования и сверхвысокой квалификации нейропрограммистов. Здесь, — он обвел рукой кальдеру, — есть иные возможности. Для них вы мне и нужны.

— Простите мой скепсис… — Майор удивился сам себе: после всех нынешних переделок он еще способен говорить таким языком. — Но вы правы: у меня слишком мало времени и сил, чтобы участвовать в сомнительных ритуалах. Не верю в магию и никогда не имел подтверждений ее возможностей, кроме голливудских триллеров. Согласитесь, что…

Лиомбе поднял руку, и майор осекся. Голубые столбы пылали тем же мучительным светом, но лицо шамана будто налилось тьмой. Очень тихо он ответил:

— Человек, первым нашедший и запустивший Узел, уже не существует. Да, он был колдуном своего племени, у него были поразительные природные способности и ничего больше. Он вплелся в Узел, но вряд ли смог бы говорить с вами на английском. Узел — это не Я. Узел — это… Если вам так будет легче, могу сказать, что у меня два университетских диплома и несколько степеней, но интеллектуальный уровень у нас был примерно одинаков. За эти века Узел вплел в себя несколько десятков человек, без которых он не ожил бы. Почему-то Узел выбрал облик того, первого, и мое сознание. Но мы здесь все…

Он умолк, затем снова заговорил:

— Магия тут ни при чем. Это столкновение двух и более сил, которые можно понять, только влившись в них. Вы от природы, в силу некоторых обстоятельств и событий вашей жизни, более склонны предпочитать ту, которую представляет собой Узел. То, что вы зовете «Арендой», не оставляет людям выбора — оно либо безжалостно обламывает под себя любого из вас, либо заставляет одних продавать других на этом рынке рабов. Через некоторое время на этой планете, может, не останется никого, кто не будет втянут этой силой…

— Но если я правильно понял, — хмуро перебил его Маллесон, — то и Узел, и Аренда… ну… одинаково втягивают в себя людей?

— Нет, — чуть резче, чем следовало, ответил Лиомбе, — в Узел вплетаются те, и только те, у кого не будет другой судьбы, — люди Узла. Такие, как вы, бывший я, множество других, сошедшихся в нем за последние шестьсот лет. Вам мерещится дракон, пожирающий всех. Но это скорее дерево, сливающее в себе землю, воду, воздух, приносящее плоды и становящееся пищей для огня и опорой для постройки. А листья дерева — для исцеления народов…

Майор крепко потер висок, всегда мучительно и долго болевший после работы с маской, и устало сказал:

— Хорошо. Допустим, я вам верю. Что вы там начали про очистку диска и программы?

— «Я начал, я и кончу»… — Цитата Маллесону не понравилась, но он промолчал. — Программу, несущую зло, нужно стереть любой ценой, даже вместе с диском. Или со всем содержанием диска, чтобы заменить его на новое. Так?

— Допустим.

Лиомбе поднял жезл и обвел им ряды неподвижных свертков, словно пересчитывая их.

— Каждый из них заражен вирусом, который так или иначе погубит их жесткий диск. То, что от них остается, и вы это знаете лучше многих… Майор стиснул зубы.

— …не будет годиться даже в пациенты клиники для психохроников. Наложение надо стереть. А так как оно уже необратимо проникло во все структуры мозга…

— …то остается стереть содержание мозга? — бледнея, договорил Маллесон, подавшись вперед, словно для прыжка. — То есть убить?

На этот раз Лиомбе-Узел улыбнулся особенно тепло и словно погладил Маллесона протянутой к нему рукой.

— Да, — просто сказал он, — но не навсегда.

— Не понимаю. — Маллесона затошнило от боли во всем — в виске, глазах, свежих порезах, старых рубцах. — Скажите, наконец, прямо, черт возьми!.. Почему вы строите из себя непонятно что?

— Физиологи, — объяснил Узел так спокойно и менторски, словно они обсуждали этот вопрос на кафедре где-нибудь в университете Уэстминстер или Санкт-Петербурге, — полагают, что мозг безвозвратно погибает, если клетки его остаются без кислорода в течение шести-восьми минут. Узел располагает способностями, благодаря которым лишаемый кислорода или притока свежей крови мозг, помещенный в генерируемое Узлом поле, теряет всю информацию, записанную в энергетическом коде на нейронно-аксонной основе, всю, кроме базовых инстинктов. Узел имеет все основания полагать, что полученный таким образом человеческий материал, выдержанный в данном состоянии строго определенное время, утратит наложенную программу Аренды и получит взамен то, чем оказались облагодетельствованы вы, — иммунитет к имплантации и обработке под аккумулятор и Посредника. Потери клеток мозга будут незначительны. Способность к обучению сохранится полностью или почти полностью. Практически все навыки — двигательные, речевые, ориентировочные, социальные — будут восстановлены. Хотя скорее всего только в ходе переобучения и конструкции новой личности…

Все это Маллесон слышал будто сквозь гул водопада. Силы понемногу оставляли его, ноги подгибались, голова плыла, будто в надвигающейся дремоте, и нарастала та же боль в крупных мышцах и нервных стволах, что едва не прикончила его в Долгом Ходе. Но майор не отпускал себя. Надо было дотянуть до мига, когда станет ясно, можно ли жить дальше или надо подать Камау сигнал — только на этот раз правой рукой.

— Зачем вам нужен я? — Он и себя-то слышал, как радиопередачу на уходящей волне. — Нейропрограммирования я почти не знаю, оборудования у вас нет, моих помощников вы сюда не пустите, они, так сказать, не отмечены… Зачем?

— Нам не нужны ни оборудование, ни помощники, — любезно заверил его Лиомбе, снова просветлевший лицом. — Узел может все, о чем вы только что услышали, без компьютеров, лазеров и электродов в мозгу. Просто м-мм… обработанный объект должен оказаться тут, — он показал жезлом вниз, на черный камень, — в контакте с Узлом…

— И что, моя задача — подтаскивать трупы? — Мал-лесон старался быть язвительным — это помогало. — А сами вы этого не можете?..

Закинув длиннокосую голову назад, Лиомбе расхохотался.

— Айвэн, вы очаровательны!.. Вы решили, что я живой человек?

Маллесон онемел. Как ни странно, в этом он не сомневался. Вот это да…,

— Ну, не корите себя, — отсмеявшись, посоветовал Лиомбе. — Появись вы завтра или вчера, вы бы увидели совершенно иную проекцию. Узел оставляет мне ровно столько самостоятельности, сколько нужно для достоверной коммуникации. Человеку легче говорить с человеком, но если бы Узел почувствовал, что вам удобнее общаться с компьютером, здесь бы стоял рабочий столик с «Хьюлетт-Паккардом» последней модели…

— Вы не ответили на мой вопрос, — Маллесон уже научился быстро освобождаться от сюрпризов этого дивного местечка, — что мне делать?

— Вам? Неужели вы не поняли? — Узел насмешливо покачал головой. — Выбрать способ наиболее удобного выключения объекта после снятия иммобилизации, размещения его в поле воздействия Узла и извлечения после окончания обработки. Опасность еще в том, что после снятия кокона программа активизируется взрывообразно и обычный человек может быть инициирован сразу. А вы застрахованы, и Узел наложит на вас оболочку, дающую дополнительную защиту. В пище они нуждаться поначалу не будут, а вот поить их придется. Там, в расщелине, есть ключ и маленький бассейн… Затем я помогу вам связаться со своими и вызвать транспорт, которым вы сможете забрать отсюда часть… назовем их «неуязвимыми»… часть «неуязвимых», которые станут вашими надежными сотрудниками, кондиционируемыми для самой ответственной работы. Дальнейшее мы спланируем по завершении воздействия.

Майор через силу встал и подошел к самой границе черного полукруга. Что-то подсказывало ему, что дальше лучше не двигаться.

— Прекрасно, — задумчиво сказал он своим ободранным десантным ботинкам. — Просто мило. Значит, мне доверено собственными руками, но как можно нежнее придушить несколько тысяч человек…

— Айвэн, — укоризненно заметил Узел, — они уже давно не люди.

— …придушить несколько тысяч человек, подтащить их тебе, а ты будешь делать из них верных и преданных зомби. Потом я во главе этой армии возвращаюсь в лоно цивилизации и начинаю их руками крошить на собачий корм плохих зомби…, Потом мы тут налаживаем поточное производство хороших зомби, устанавливаем охрану, средства ПВО и ПСО, чтобы не достали из космоса, и загоняем Арендаторов куда-нибудь в кратер древнего вулкана или карстовую полость, Потом лет через шестьсот приходит какой-нибудь майор, у которого хорошие зомби придушили близких или любимую собачку или просто отбили охоту к пиву для его же блага, и Арендаторы рассказывают ему, как с ними справиться…

— Мистер Маллесон, вы ставите ситуацию с ног на голову, — мягко упрекнул Лиомбе-Узел. — Не надо ничего домысливать. Давайте для начала решим эту проблему. Заверяю вас, все просчитывается по моему сценарию. А не по вашему, хотя он тоже впечатляет. Но его аппроксимация завершается гораздо быстрее и совершенно безрезультатно — я имею в виду позитивные результаты для человечества. У вас есть другая перспектива? Вы достоверно просчитали другой выход? Да, Узел предлагает вам не самую аппетитную работу в этом процессе. Да, вам придется убивать тех, кто даже не знает, что их убивают. Но вы же профессионал и знаете, что есть ситуации, когда причинение смерти необходимо. Полной! Окончательной! Необратимой! И вы обучены причинять ее, и не только одному человеку, но и целым массам! Вы точно так же сочиняли сказки, когда наводили боевые вертолеты на укрепления повстанцев под Нишапуром?

Маллесон почувствовал, что в лицо ему бросилась кровь. Железная, неумолимая логика, со всеми аргументами, и «ад хоминем» и «ад рем», превращала его доводы в глупое кокетство, дешевое вихляние. Он был готов сдаться, согласиться, уступить, но… И все же что-то здесь было не так, просто он не мог пока отыскать это «что-то».

Растирая багровеющие скулы и саднящие глаза, майор наконец опустил руку и взглянул прямо в глаза улыбающемуся призраку, чтобы сказать: «Хорошо. Начнем…», но вместо этого вдруг спросил:

— А дети?

— Здесь нет детей, — ответил Узел. — Среди коконов нет ни одного, чей биологический возраст ниже двадцати двух лет, и они…

— Нет, дети, которые там, на континенте, на Базах, — перебил его майор. — Все ведь завязалось именно из-за них, вы должны знать!

— А, вот вы о чем… — Узел заговорил тем же тоном, что и о Дэвиде. — Мы не сможем применить ту же технику к ним. Их мозг уже глубоко поврежден. Очень часто они страдают и целым набором сопутствующих заболеваний и хромосомных дефектов, которые делают их совершенно непригодными для наших целей. Я знаю, что Арендаторы активно используют именно их и даже временно круто поднимают им уровень здоровой ментальности, хотя, боюсь, вам будет трудно понять, зачем и как, пока вы сами не вплелись в Узел… В любом случае они пока не наша проблема.

— Но ведь самое омерзительное в нашей ситуации и есть то, — упрямо набычился Маллесон, — что вроде бы нормальные и нравственные люди вовлекаются в работорговлю, предательство! Их приучают создавать себе комфорт за счет тех, кого непременно израсходуют и выкинут, как мусор! Их приучают пользоваться беззащитными людьми, как материалом! Это ваш Узел понимает? Мы научились уходить от «накатов», и все меньше наших становится Посредниками. Но детей спасать мы не научились!

Лиомбе усмехнулся, на этот раз холодно и коротко.

— Могу заверить вас, что среднее время инициации нового Посредника при смерти прежнего сократилось примерно в полтора раза. Эллипс захвата, наоборот, увеличился в три раза. Арендаторы не люди, они вообще не биологические существа, но они наделены обратной связью и прекрасно, хотя и замедленно, чувствуют изменения в Сиянии и реагируют на них. Вы можете переживать из-за несчастных дебилов и трисомиков, но скоро людей просто не останется вообще. Никаких. Арендаторам они нужны лишь на некоем этапе как поставщики материала, как элементы их схем. Может быть, выживут единицы, обреченные на существование крыс. И не говорите «ваш Узел». Я и есть Узел. Других нет.

Он смолк, посидел так несколько мгновений и снова застучал посохом по черному камню. Потом очень тихо сказал:

— Майор, у вас есть время, пока вы тут, но за пределами кратера его гораздо меньше…

Поднеся руки к глазам, Айвэн словно бы увидел их впервые. Загорелые до цвета хлебной корки, длинные сильные пальцы с обломанными ногтями; шрам на правой кисти, сейчас уже почти неразличимый, от бритвенно острого кукри. «И туземка подходит, нацелив клинок…»

Одиннадцать лет назад он мечтал стать каллиграфом, даже провел год с лишним в Нагоя при мастерской Кадзумаса Девятого, но тут и началась Аренда. Связи с Англией у него давно прервались, однако исчезновение славного мальчишки, короля Уильяма, ставшего первым Посредником среди европейских политических фигур, что-то с ним сделало. Потом оказалось, что надо спасать Идзуми.

Им с Эцуко мерещилось, что они спасают ее, увозя в Центральную Азию, но через несколько лет в Бишкеке началось то же самое. Мату-Гросу похож был на место, где в джунглях можно было устроить дом вдалеке от всего на свете: бросив все, они рванулись туда, и на пересадке в Амстердаме случилось то, от чего они бежали. Эцуко, убедившись, что надежды никакой, не стала перерезать горло или бросаться со скалы по заветам предков. Она просто вколола себе в вену полный шприц воздуха. После этого Маллесон уже никогда больше не притрагивался к кистям и бумаге.

Медленно сжав пальцы в кулаки, майор взглянул на Лиомбе.

— Мне надо… — сипло сказал он. — Мне надо подумать…

11

Задницу саднило. Нет, даже не саднило — так чувствует себя оступившийся нестинар, севший на уголья. Океанская вода, попадавшая в лопнувшие фурункулы и ссадины, жгла покрепче серной кислоты.

Можно было бы надеть гидрокостюм, но подкладка раздерет все, что уже зажило… Хвост пролез, нос увяз. Нет, уж лучше пусть подсыхает так.

Плот медленно переваливался по невысокой волне. Господи, подумать только! Ведь когда-то страшно было даже в самолете летать! Со стюардессами и телевизором! А сейчас — ни телевизора, ни стюардесс, и уж особо отказано в прохладительных напитках…

Какой все же умница был Гор. Морская инспекция хмыкала и крутила головами: на восьмисполовинойметровой яхте восьмиместный спасательный плот! Не пробовали они посидеть вдвоем даже в шестиместном. А уж втроем — это вообще полная смерть. Друг у друга на головах. В шторм друг друга мослами бы угробили. Нет, спасибо.

Спасибо Игорю. Он уже, наверно, доплыл до дна, и скоро его косточки растворятся в воде совсем. Первое время на рыбу смотреть не хотелось; чудилось, что каждая его глодала… Кстати, о рыбе. Ну-ка пощупаем… Ага, прекрасно вялятся. Пара хороших дорад, нарезанных ломтиками, нанизанных на нейлоновый шнур, на солнышке, на ветерке, очень весьма. Сасими, как ни странно, даже из только что пойманной рыбы оказалось невкусным. А вот чуть подвяленная… Честно говоря, не понимаю, почему я все равно радуюсь этим пустякам.

Аварийный запас продуктов, так удачно вытащенный из кубрика, рассчитывался месяца на два. Калории-малории, пусть и лежит пока. Есть ружье с надежной стрелой, есть сетка для планктона, вот и поживем… Чисто для удовольствия припоминаю, что там есть. Пятикилограммовая банка ветчины, двухкилограммовая банка ореховой смеси — арахис, фундук, лещина, миндаль, кешью, нежнейшая макадамия и грецкие, все, к сожалению, присыпанное солью… килограмм кураги с изюмом в запечатанном пластиковом пакете… семь кило крекеров… банка американских мультивитаминов… банка пеммикана… Нормальному кораблекрушенцу этого хватило бы… ну я не знаю на сколько.

А блаженнее всего нейлоновый бурдюк на пятьдесят литров со специальным клапаном… Но это опять-таки пускай лежит… Три флотских опреснителя за бортом, при удаче до двух литров воды в день. Маловато, конечно. Однако ведь выпаривается и больше, скажем честно. Хотя бывает и меньше. И один вот-вот скончается. Ну ничего, еще пара в запасе. Чем не счастье? Чем не радость? Робинзон Крузо спятил бы от ликования. Второй раз, и окончательно, он спятил бы, глядя на то, как я швыряю на всю эту груду сокровищ открытую канистру с бензином, а на нее факел. В воображении. Кишка тонка в реале-то…

«Белку» разломил кит. Или кашалот. Или кто-то еще.

Ночь была тишайшая, мягкий ночной бриз, все созвездия невероятно ясные, «видно, хочь голки сберай», как сладко выпевал Вася Млынарь в нашем последнем клубном симпосионе — этим дивным словом еще с университетских лет мы именовали дружеские попойки. Вахта была Гора, кораблик полз на авторулевом, и вахтенный, он же капитан, спустился в камбуз зарядить опустевший термос чаем. Кофе он терпеть не мог и с отвращением смотрел, как я по утрам с закрытыми глазами готовлю в джезве мокко и наливаюсь им. От кофе на Гора нападала могучая изжога, его единственная телесная слабость. Мне слышно было сквозь дремоту, как он сварливо бормочет себе под нос: «Отпусти нас в Апеннины, где священный Рим, под напевы пианины мы его узрим…» Непохоже, что это из его любимого Шекспира, которого он, как Эдисон, знал наизусть на двух языках. Потом Гор поднялся на палубу, и больше мы не виделись — по крайней мере в этой жизни.

Удар был такой, что меня при моем тогда немаленьком весе швырнуло о противоположный борт, а от него на пол. Свет гаснет. Затем, словно из гидропушки, хлестнул вал. Откуда — с носа, с кормы, — разбирать было некогда — все вокруг поворачивалось вверх ногами, и отовсюду била вода… По пояс она была почти сразу и мгновенно поднялась по грудь. Выдернув нож, на голом рефлексе ныряю и вслепую полосую линь, крепящий мешки с аварийным запасом. Сердце грохочет, словно компрессор, воздух в легких от бешеной работы кончается почти сразу, приходится удерживать себя в воде, потому что тело рвется глотнуть кислороду, а времени тю-тю. Вокруг бурлящий хаос и полная тьма. Линь лопается наконец, мешки сдвигаются, и я, что есть силы оттолкнувшись, бью ногами в люк и вылетаю на палубу.

Кораблик наш стремительно уходил в воду носом. Гора на палубе не было. По левому борту торчали какие-то обломки, но разбираться было некогда. Плот принайтовлен к кормовым креплениям, и я начинаю полосовать их. Потом надо сбросить чудовищно тяжелый контейнер на воду: сработает автоматика, и он надуется. Упираюсь опять же ногами, а палуба поддает мне так, словно мы деремся на татами. Нет, не выходит, слишком тяжело, и я во вдохновении отчаяния проползаю под тент и рву что есть сил оранжевый шнур. Есть! Басовый свист, треск оставшихся вязок, и плот разворачивается огромным черным тором.

Мощная волна прокатывается через перекошенную палубу, закачивает в меня ведро горько-соленой дряни, но одновременно смывает на воду плот. Слава богу, швартов уцелел, и плот не относит; толкнув нож в ножны, я подтягиваю его и переваливаюсь на мокрую резину.

Отсеки плавучести не дают кораблику затонуть сразу. Ветер, как назло, усилился, волна до пяти баллов, и яхта кренится все неотвратимей. Двадцатиметровый линь все еще связывает нас, и плот изрядно отдрейфовывает под ветер. Осталось явно совсем немного, и я, улучив миг, когда один вал прошел, а другой еще не накатил, бросаюсь в воду и плыву своим лучшим кролем к «Белке».

Вода в кормовой каютке ровна и тиха. Ныряю и начинаю со всей возможной осторожностью доставать бурдюк с аварийным водозапасом. В ушах, словно в рассказе Лав-крафта, гремит музыка, и меня начинает разбирать истерический смех, когда я понимаю, что невесть почему, скорее всего от удара, включился водонепроницаемый плейер, крутящий по умолчанию последнюю запись — нежное и грустное «Погребение» из «Альзо шпрахт Заратуштра»… Спина трещит, но я выволакиваю бурдюк и второй мешок на залитую палубу, подтягиваю плот и сваливаю в него бурдюк, второй аварийный мешок и еще что-то, подвернувшееся под руку.

Отдышавшись, ныряю к форпику и барахтаюсь, выволакивая гидрокостюм.

Волны свирепеют, меня тошнит от соли и раздутого водой желудка, я задергиваю тент и продеваю трясущимися руками конец линя через петлю гика-шкота, потом затягиваю его на плот, вяжу его к лееру, охватывающему плот по периметру, а вторым концом делаю виток на том же леере. Если «Белка» начнет тонуть, я просто отпущу ходовой конец…

«Белка» — не просто лесная зверюшка. Так в нашей когда-то развеселой яхт-компаний звали жену Гора, рыжую красавицу, мягкую насмешницу и чудную поэтессу.

Белку накрыло почему-то самой первой. И почему-то она сопротивлялась так долго, как никто на моей памяти; четверо суток она пыталась остаться с нами, а мы держали ее, буквально держали, сидели и держали за руки, трясясь от ужаса, что может затянуть и нас, но ее лицо было страшнее всего, что мне приходилось видеть в жизни: на нее накатывало — и отпускало, и опять накатывало, дикие скачки лицевых мышц, белые глаза, изорванные губы, кровь, ползущая по подбородку…

Мы чувствовали себя колдунами дикого племени, пытающимися спасти прокаженного эпилептика. Ей кололи дикие дозы наркотиков, на пределе допустимого, но на нее не действовал даже героин. А потом она с невероятной силой раздернула кольцо, встала с этой их паскудной улыбочкой и пошла… Гор ушел за нею и не возвращался два месяца. Потом он пришел и никогда ни о чем никому не рассказывал — ни закадычнейшему Ваське Млынарю, ни всехнему советнику Мише Давыдову, ни утешительнице Ленке Терзиян. Вел он себя так, будто нигде и ничего, но по ряду мельчайших деталей мы, особенно я, догадывались: что-то делает. Через время он связался с Движением и потопил два аповских катера. Но потом ушел и оттуда. А теперь отовсюду сразу.

Кстати, их уже тоже не осталось. Никого, кроме него и меня. Они тоже собрались уйти насовсем в море, когда наконец поняли, что происходит, но не успели.

Все это крутится в моей голове, а руки-ноги-задница продолжали делать свое совершенно автоматически, и это было хорошо, потому что Гора нигде не было видно, а отчаяние меня доконало бы, оно все равно вгрызлось потом и долго не отпускало, но сейчас отсиживалось в засаде и не мешало выживать. Правда, не знаю зачем.

Фал натянулся, рванулся раз и другой и снова натянулся, визжа о резину, и стало понятно, что «Белка» тонет. Омертвевшими пальцами раздергиваю узел и успеваю увидеть, как мигает сигнальная лампочка на клотике. Руль мотается на транце, грохая о корму, но потом захлестывает и его, и это последнее, что остается в памяти.

Океан лупил меня, через шнуровку тента брызгала вода, от запахов резины, пластика и талька начинало тошнить и стошнило. Двое суток оставалось только сидеть в гидрокостюме, промывать горло, саднящее от соли, желчи и желудочного сока, а вокруг плескалась равномерная смесь соленой воды, блевотины и некстати приключившегося поноса. Вверх-вниз, вверх-вниз, вглубь-наружу, как в акте плотской любви, но с изобилием несвойственных оному жидкостей…

Тогда-то и хлынули слезы. И начался вой. По всему сразу, а прежде всего по Игорю Пескову. Его невозможно было одолеть, он рвался и рвался наружу, до хрипа, до утраты голоса и еле слышного сипения. Не помню, сколько это длилось, но кончилось только вместе с тяжким и долгим обмороком. После него наступило темное, мерзкое, благодетельное отупение.

Ящик выплыл к плоту на третий или четвертый день. Штиль с почти незаметной зыбью, солнце палило как огнемет, камеры и тент раскалялись до ожогов. Мне уже попадались ошметки нашего движимого — коробка из-под яиц, пластиковый пакет с гречкой, видеокассеты, покетбук, мяч и диванная подушка… Ящик плавал дольше.

Герметически закрывавшийся, он выдержал шторм. Внутри лежали кроме прочего запасные батареи к ПСП, прибору спутникового позиционирования, и сам прибор со встроенной лоцией мира. Лоция — это особенно радостно. Не нужно никаких навигационных инструментов, секстантов и хронометров. На дисплее все трассы активного судоходства обозначены красным, районы военного патрулирования синим, есть все течения со скоростью и глубинами, есть господствующие ветры. Есть далее информация о живности, видах планктона и борьбе с акулами… Теперь было понятно, куда и как уходить. Ясно было, что против мощных течений, сносивших меня к суше, было не выгрести, и плотом можно было управлять лишь отчасти. Но надо сделать все, что можно. Как жаль, что не хватило времени выдернуть из кормового рундука мини-мотор с водометом и пару канистр с горючим…

Продукты я не трогаю. Пока обхожусь рыбой. Может, просто выбросить все, в том числе снасти и ружье? Голода не чувствую, да и жажды почти нет. Лежу, глядя в небо, и не думаю ни о чем, в памяти время от времени всплывают странные слова и звуки, и каждый раз я подскакиваю от ужаса, потому что никто не знает, как это начинается. Но бред почему-то не приходит, и проклятая трусость заставляет впиваться зубами в жирные куски вяленой дорады, а потом долгими глотками тянуть солоноватую воду… «Thus conscience does make cowards of us all…»

Самое странное в моем положении то, что мне незачем возвращаться на сушу.

На седьмые сутки задул ветер. По лоции такого потока здесь не должно быть, но давление все падало, и следовало ожидать хорошего шторма, и как раз такого, который отнесет меня подальше… Надо было только вытерпеть эту бесконечную пляску и зверские удары, а потом… Может быть, я наконец решусь…

Однако ветер был ровный и не разгонял хорошую волну — так, противная тряская зыбь, и все. Оглядываюсь в тоске, но ничего не начинается: пена с гребней все летит, как тысячи плевков, все на плоту намокает, включая меня, и ничего не происходит…

«Мементо мори» на самом деле переводится «Не забудь умереть».

Странный звук, вроде хрюканья. Смотрю назад, и что-то крупное мелькает в бурлящей у борта воде. Акула?! Хватаю ружье, но тут же, опомнившись, откладываю. Голодная, крупная и настойчивая акула метров на шесть эффективно решила бы мои проблемы…

Мощный удар в днище подбрасывает меня и едва не отправляет за борт. Вцепившись в леер, перевожу дух. Надо же, сколько еще во мне адреналина… Сердце колотится обо все ребра сразу. Дорады в шторм уходят на глубину. Что же это?

Ответ возникает через несколько секунд. Радостными сине-серыми молниями, прочертив капельные следы, взлетают гладкие мощные тела! Без плеска вонзаются в волны, несутся под водой и снова вылетают, как… как дельфины…

Двадцать минут я смотрю, как они играют. Все свои трюки, словно в сан-францисском Оушен Сити, они показывают раз по сто, и так, чтобы мне было хорошо видно, не забывая время от времени поддавать мне под днище. Но я уже не шарахаюсь, как тогда, и смотрю на них. Лобастые, блестящие, хитрые, крупные веселые глаза. Моя зависть мелка и беспомощна. Почему им ничего не страшно? Почему Аренда не тронула зверей? Почему? Почему за все должны платить мы? И за что мы, собственно, платим?.. Да еще нашими несчастными детьми?..

Но додумать эти неотвязные мысли мне и сейчас не дают.

Мгновенно и четко, как в отработанном аттракционе, стая из одиннадцати крупных животных выстраивается в каре и поворачивает в мою сторону. Синхронный нырок, и они уже под плотом. Дружная «горка», и под плотом остаются четверо, а я с тупым удивлением ощущаю, что они волокут мой гигантский резиновый бублик на приличной скорости. От рывка я валюсь на пол и здорово стукаюсь головой о банку с ветчиной…

Когда я прихожу в себя, плот все так же летит по волнам. Семеро дельфинов мчатся рядом, выпрыгивая из волн, а упряжка четверней волочит меня. Перевалившись, кое-как встаю на колени и со стонами начинаю рыться в барахле. Разумеется, ПСП находится именно тогда, когда складывается твердая уверенность, что он вылетел в воду и сейчас на полпути к пелагическому илу.

При взгляде на дисплей тупое удивление сменяется острым ужасом. Желтый квадратик, обозначающий меня, растягивается цепочкой таких же, и они явно и недвусмысленно смещаются на север, к островам Карибского моря, и мощное, хотя и небыстрое, Северное экваториальное течение помогает им… Лихорадочно набираю подсчет скорости, и у меня начинают снова трястись руки. До сорока морских миль в сутки.

Скорость плота резко снижается, и я опять не удерживаюсь на ногах. Дельфины из-под днища резко уходят вперед и красиво расходятся в стороны, а на их место стремительно скользят другие, и плот опять набирает скорость. На спинных плавниках, распарывающих бегущие волны, успеваю заметить четкие белые ромбы. Так и есть.

Как можно было позабыть, что на вершине тента закреплен радиомаяк!!! Автоматически включаясь при спуске на воду, он посылает сигналы, пока не сядет батарея… А меня еще мучили страхи, не засекут ли ПСП при включении…

Не помню, когда американцы выпустили в свои воды этих несчастных животных. Еще до Аренды им всадили в мозг какую-то дрянь, которая помогает засекать даже слабые сигналы маяков на спасжилетах, даже всплески пловца. Поначалу они искали русские подлодки новейшего образца, не засекавшиеся никакими приборами. Потом их поставили на службу в «Коуст Гард». Они все делают правильно, как натренированы. Они тренируют и свою молодь. Они спасут меня и доставят на сушу. Они могут даже ловить для меня рыбу. Правда, готовить ее они не могут. Одичали. Жаль, Яго, страшно жаль.

На Гаити, говорил Игорь, в Порт-о-Пренсе расположена одна из крупнейших Баз, накрывающая Северную и Южную Америку. Это очень хорошая База. Говорят, ее патрулирует целый флот катеров и гидросамолетов. Гозорят, на ней Посредники и аккумуляторы живут почти втрое дольше. Говорят, она очень красивая и комфортабельная, не чета африканским и азиатским. Говорят, это последняя акция Фонда Сороса…

Вскакиваю на ноги, хватаю ружье и с дикой натугой взвожу. Это дельфины, которые знают людей. Они должны понимать.

— Эй!.. — ору я во всю глотку, тряся ружьем. — Пошли вон! Пошли вон! Брысь, твари!..

Ничего не меняется. Ветер движения бьет в лицо, пена и брызги кропят и без того мокрую рубашку.

— Фу! — ору я. — Стоп! Hold it! Get lost!.. Leave me alone!.. Отставить! Fuck off, мать вашу!..

Ей-богу, они даже оглядываются на меня — сочувственно. Дескать, сбрендил пассажир от потрясений. Если выпрыгнуть, они все равно потащат меня, на спинах.

Тогда я поднимаю ружье и целюсь. В крайнего левого.

Клянусь, они все видят. И все понимают, гады. Как я ненавижу их. Как я ненавижу себя.

Стрела с щелчком срывается с тетивы и летит прямо в гладкую спину зверя, но он в последнюю секунду круто уходит влево, и белый гарпунчик на тросе безвредно пронзает воду. Не снижая скорости, дельфин впивается в трос и легко перекусывает его.

От рывка я снова брякаюсь назад, но успеваю увернуться от коробки и навигационного ящика. Днище бугрится, ходит ходуном, но я остаюсь лежать, переводя дыхание. Потом встаю на колени и начинаю снова рыться в мокром перепутанном барахле, пока наконец не нахожу то, что надо. Тогда я встаю и поворачиваюсь к дельфинам.

— Ладно, — говорю я. — Простите меня, ребята. Хорошие вы. Честные, верные, надежные. Но вот мерзость какая… Мне туда нельзя. Понимаете? Ах да, вы ведь американцы. Ну так вот, слушайте… — И я ору что есть мочи, давясь ветром и слезами: — Who can control his fate!!! ’tis not so now!!! Be not afraid, though you do see me weapon’d! Here is my journey’s end, here is my butt! And very sea-mark of my utmost sa-a-a-ail!!!

Поднимаю обеими руками «беретту», которую Гор прятал под обивкой навигационного ящика. Килограмм лучшей стали и свинца. Едва удерживаю массивную рукоять, кисти у меня мелковаты, но я все равно удержу и дотянусь до спуска. Магазин двухрядный, на пятнадцати патронов, и еще один в кармане мокрых шортов.

Первая пуля уходит в цель безошибочно. Дельфин молча переворачивается на спину, и багровое облако растягивается в волнах.

Надежда, что выстрел испугает их, не сбылась. Двое остаются с мертвым, а остальные толкают плот еще быстрее. И тогда я сую дуло в воду и начинаю палить наугад, очередями, под плот, в лобастые головы, гладкие спины, веселые глаза.

Мне везет. Мне очень везет. Похоже, ни одна девяти-миллиметровая парабеллумовская пуля не ушла в молоко. Шестерых мотают волны вокруг меня, красная пена плещет в гулкие камеры, а последний, которому вырвало кусок спины, пытается, теряя густую человеческую кровь, толкать мой плот дальше. Спасать меня.

Потом безжизненно затихает и он.

Второй магазин со щелчком уходит в рукоять. Передергиваю затвор и уже одной рукой, не боясь промазать, всаживаю пулю за пулей в камеры плота. «Беретта» исправно грохочет и, наконец лязгнув, умолкает. Теперь шипит и клокочет воздух, радостно вырывающийся сквозь воду обратно, в атмосферу, к ветру и облакам.

— Ну вот, — говорю я мертвым дельфинам, — прощайте, ребята. А может, и нет.

Стаскиваю с себя промокшие шорты, фланелевую рубашку Гора, снимаю и швыряю в океан часы, крест из храма Гроба господня и мамин медальон, последним — кольцо с изумрудом, которое он подарил мне за индийскую регату.

Ветер обжигает мою кожу, холодит мокрые обнаженные груди и живот, и это почти как любовь. Или после любви, когда все уже кончилось.

12

Голландская болезнь остановилась год назад. Карагачи, стремительно гибнувшие по всему городу, истекая бурой пузыристой гнилью на радость шашлычникам, больше не обнаруживались. Может быть, потому, что почти не стало птиц, а они, как утверждают фитопатологи, и есть главные переносчики заразы. Но не стало и насекомых — весенние деревья насилу отцвели. Почти исчезли уличные собаки и кошки. Но не стало и крыс. Домашние собаки и кошки тоже встречались все реже и реже. Биологи, занимавшиеся городскими биоценозами, ликовали, собирая изобильный материал и рассказывая об этом горожанам.

Плотников усмехался в бороду, слушая местное радио, крутя баранку и не забывая одним глазом поглядывать на дисплей БК. Маршрут был нанесен давно, и в Бишкеке его интересовало многое, равно как и вообще в этой стране.

— А вот как бы узнать, — вслух сообщил он самому себе, — волнует ли их то, что некоторые типы хомо эректус на городских улицах стали встречаться гораздо реже, а некоторые и вовсе исчезли?..

За долгую и одинокую поездку Плотников привык разговаривать с собой. БК записывал его монологи, в которых попадались мысли, годные для дальнейшей огранки, и даже мог поддерживать беседу, но Андрей Михайлович не любил роботов ни в виртуальном, ни в биологическом исполнении. За бортовым компьютером он признавал только служебные функции и свой автомобиль ценил за могучую покорность и бессловесность.

— Тэ-О!.. — громко сказал Плотников, сворачивая в очередной проулок, выбранные БК для сокращения расстояния.

На карте высветились белые кружки — один сплошной, то есть фирменная станция техобслуживания, и один пунктирный, то есть вполне левая. До обоих было пилить изрядно, и Андрей Михайлович боялся, что батарея не сдюжит. Накануне в горах какой-то психопат обстрелял его, и весь запас резервных ячеек ушел на то, чтобы залатать битое, но мертвых осталось довольно много.

— Добро, Петрович, — кротко сказал Плотников, — инда еще побредем…

Свистнул знакомый неприятный сигнал, и на дисплее в двух кварталах впереди замигал красный треугольник.

— Ай молодца, Андрей Михалыч, — похвалил себя Плотников, — не пожалел денежек, установил АП-детектор! Интересно, на что он реагирует? Генка, мерзавец, так и не сказал…

Конечно, можно было попытаться прокрутиться и уйти, но местным аповцам все тайные тропы были известны лучше, и кто поручится, что они в этот самый миг не пасут его точно так же, как он их? Уклонение от встречи их комп может оценить как криминальную ситуацию, а огонь они открывают не спрашивая… Поправка на азиатские нравы давала еще более неутешительные возможности. Плотников сбавил ход и осторожно покатил дальше.

Ждали его именно там, где свернуть было некуда, а разворачиваться трудно.

— Очень неглупо, — оценил Андрей Михайлович. — Будь я Наполеон или там Ахмад-шах Масуд, так бы и делал всю жизнь. Эхе-хе…

Законопослушно остановив машину, он остался сидеть, безо всякого удовольствия наблюдая, как стволы пулеметов патрульного экипажа настороженно обводят его габариты. Второго патрульного он не видел, а другой, переваливаясь в кажущейся неуклюжей объемной броне, подошел к окну водительского отсека. Пистолет его был в кобуре, но Плотников знал, что хлопок по сенсору выбросит оружие в руку меньше чем за секунду. Это знали все.

Лица патрульного не было видно за щитком шлема.

— Здравствуйте, — без всякого акцента сказал он. — Издалека?

— Да, — отвечал Андрей Михайлович, — Санкт-Петербург.

— Хорошая машина, — патрульный провел перчаткой по дверце. Ток Плотников заблаговременно вырубил, да и перчатка была особая.

— Казенная, — отвечал Андрей Михайлович. — Но ничего. Старовата только.

— А документы у вас есть?

Вот и пошел нормальный разговор. Плотников достал все карточки — глобал-пасс, водительскую лицензию, регистровый талон, допуск на съемки от Арендного комитета, служебное удостоверение, дипломы и разрешение на помповик и шокер. Аповец без эмоций принял всю пачку и начал одну за другой грузить карты в сканер, подвешенный на поясе. Андрей Михайлович знал, что на щитке шлема изнутри высвечен его портрет — выпуклый загорелый лоб с остатками светлых вьющихся волос, тяжелые старомодные очки, квадратная борода, худая мускулистая шея, фото кистей рук, алгоритм походки, а вот сейчас, когда страж грузит глобал-пасс, камера на шлеме сканирует рисунок термоизлучения сосудов его лица и подтверждает полное соответствие. «Надеюсь, что сбоя не будет», — мрачно подумал Плотников. Снайнинг-программа, управляющая оружием патрол-кара, промахов по введенной цели не дает. «Без секунданта, без врача, убит каким-то нижним чином по незначительным причинам… — И уж совсем мрачно доцитировал: — …а то и вовсе сгоряча…»

— Спасибо, — сказал патрульный, но документов не вернул. — Цель пребывания?

— Исследовательская работа. — Плотников осторожно достал еще одну карточку. — Вот, пожалуйста…

— Какого рода исследовательская работа? — карточку патрульный не взял.

Ну погоди. Андрей Михайлович сделал глубокий вдох и начал:

— Являясь официальным экспертом Всемирного фонда человеческих измерений по филиалу кризисных состояний и глобальных трансформаций, доктором социальной антропологии, доктором коммуникации, магистром теории и практики управления, кандидатом педагогических наук и почетным академиком вашей Национальной академии наук, я совершаю экспедицию по изучению…

— Достаточно, — перебил его аповец без всякого раздражения. — Спасибо, господин Плотников. Вы же понимаете, терроризм опасен как нам, так и вам. Должен предупредить вас, что по закону любое транспортное средство, появляющееся на территории нашей республики, обязано нести на себе индикационный чип, информирующий наш центр о ваших передвижениях, поэтому…

— Согласен, согласен, — теперь настала очередь Плотникова перебивать. — Сколько угодно чипов для вашего спокойствия и моей безопасности.

Он послушно поднял капот и не без интереса наблюдал, как патрульный ловко ставит на разъемы ввода БК небольшой серый кубик в монолитной оболочке, без единого шва. Потом они так же вежливо попрощались, и патрульный заковылял обратно.

— Радуйтесь, братцы, — сказал Андрей Михайлович, запуская двигатель. — Вот пока можно, будете вы меня отслеживать по своему чипу. А вот когда совсем не можно, тут господин Плотников, понимаете, и даст вам отдых… И загрузит он ту самую программку, каковая будет сообщать вам, что он стоит на вашей прославленной Карпинке, то у одного казино, то у другого, и даже — ну мы же все люди — у прославленного на всю Азию борделя мадам Айсулу. А господин Плотников на самом деле будет изучать то, чего вы ему в противном случае изучать не дадите…

Карта на дисплее что-то засбоила, он досадливо выругался: ему позарез нужно было сначала проехать к медицинской академии и встретиться с профессором Базаровым, который должен был передать ему и данные по фактору «М», и прибор для замеров. Поворачивая с набережной реки, заваленной вместо воды серым булыжником, на Пудовкина, он уже отмечал странное безлюдье. До самого утла Плотников, несмотря на сравнительно поздний час, почти никого не встретил. Только на углу Донецкой он заметил кого-то и свернул туда — спросить.

У торца панельного дома с нелепой мозаикой, изображавшей героев труда, стояла молодая женщина с огромным черным псом.

Плотников подрулил ближе к обочине, затормозил и крикнул в окно:

— Добрый день! Вы не скажете, как проехать к медакадемии?

Женщина не ответила и даже не взглянула на него. Она смотрела совсем в другую сторону, прихватив у горла черную вязаную кофту. Пес, как ни странно, тоже не отреагировал. Он сидел у самых ее ног, прижавшись к коленям, и горестно смотрел вверх, в подбородок хозяйке.

Плотников собрался окликнуть ее снова, но вгляделся попристальнее. Глаза в разбухших красных веках, но блестят сухим, как при сильном жаре, блеском. Лицо бледное, и взгляд словно остановился навсегда в одной точке.

Нехорошее, знакомое чувство сдавило сердце. Уже поворачивая на Донецкую, он оглянулся. Две фигуры так же чернели у стены.

Карта вдруг загрузилась. Оказалось, он в двух шагах от академии.

Очередь прибора настанет завтра или послезавтра — тут надо быть осторожнее. Базаров предупредил, что последнее время появилась вероятность, что приборы тоже отслеживают. Не впервой. Поработаем. Батарея еще держалась и при удаче могла продержаться до самого вечера.

После десяти часов за рулем Андрею Михайловичу зверски хотелось жрать. Курить он, слава богу, бросил. Алкоголь при работе с Ф-полями категорически запрещен, а вот пожрать…

Пристроив машину на уцелевшую стоянку, охраняемую немым здоровяком, он зашагал, разминая затекшие ноги, по улице со странным названием Тоголок Молдо. Но в остальном улица была вполне цивилизованная, и народу на ней было побольше, попадались и Посредники, но какие-то расслабленные, вальяжные, совсем не такие, как в Осло или Бостоне. «Есть у меня товарищ, он родился в Москве, но сбросил сладкий этот плен — раздался в скулах, весь преобразился и стал что твой таджик или туркмен…» Интересно бы проследить, действуют ли национальные особенности на Посредников и как. Ведь не подпустят…

Свернув на проспект Чуй (это был не призыв, а оригинальное название Чуйской долины), Плотников сразу попал на прелестное небольшое кафе, где столики были вынесены на улицу, под резную деревянную террасу. Узбекское, решил он и промазал — кафе оказалось турецким. Процитировав официанту треть меню, Андрей Михайлович откинулся на спинку мягкого стула и огляделся. В кафе кроме него сидело еще пятеро, все явно иностранцы, но кто именно, узнать было невозможно; они ели молча, сосредоточенно и не переговариваясь. Рядом с каждым стоял небольшой нейлоновый рюкзак. Еду ко рту они подносили синхронно и даже вроде бы жевали в одном ритме.

Вполоборота к нему сидел сильно, до черноты загоревший блондин в темных очках и заурядном летнем костюме. Когда он подносил ко рту вилку с куском кебаба, Плотников заметил на кисти у большого пальца узкий длинный шрам, синеватый, незагоравший. Рука слегка дрожала. Несколько коротких шрамиков поблескивали и на его скулах. Это Андрей Михайлович успел заметить, но тут блондин коротко глянул в его сторону, и пришлось немедля изобразить суровость и безразличие.

Спутники его были не менее интересны. Такие же загорелые, они были одеты еще более блекло и непримечательно. Хм… Туристы и особенно альпинисты, которые упрямо продолжают мотаться в эти места, обычно одеты куда причудливее и ярче. И ведут они себя по-другому, раскованнее, веселее, любопытнее. Техника боковых взглядов у Плотникова была отработана, и он увидел на горле одного из них темную полосу, прикрытую воротом рубашки. Потом разглядел точно такие полосы, более или менее скрытые, и у остальных…

Это было уже интереснее, но тут Андрей Михайлович почувствовал словно бы тяжелую руку на затылке. Прямо перед глазами было окно внутреннего зала, и в нем отражался шестой.

Входя в кафе, Плотников принял его за местного: он торчал у входа, сунув руки в карманы армейской куртки, и бездельным манером пялился на прохожих и машины. Теперь в отражении было видно, что он смотрит на Плотникова, и взгляд этот жесткий, профессиональный, считающий. Не азиат — африканец, да еще с ритуальными татуировками на скулах. Андрею Михайловичу не понравился этот взгляд и руки в карманах тоже. Официант еще не показался, и Плотников пепельницей придавил двадцатисомовую купюру, чтобы не огорчать парня. Он встал и прошел мимо негра, стараясь быть совершенно естественным, но вряд ли преуспел. Взгляд он чувствовал еще самое малое квартал.

«Ох, неспроста здесь эта компания. Не люблю связываться с Движением, но надо будет дать знать людям Дару-мы, чтобы поинтересовались. Или не давать?»

Прохожих было по-прежнему немного. Невысокий седой старик, прямой как гвардеец, в старом черном пальто, чеканил шаг, неся в одной руке маленькую Библию, а в другой аккуратный газетный пакет. Рядом семенил высоченный одноглазый мужик, выглядевший ниже ростом, чем строгий старик — наверное, проповедник. От долговязого безошибочно несло помойкой и перегаром. Наверное, ССНЗовец… Мужик хныкал и о чем-то плаксиво упрашивал дедушку-гвардейца.

Странную пару он обогнал. Дальше было еще одно кафе, но есть Андрею Михайловичу отчего-то расхотелось. «Может, попозже, наброжу аппетит. Пока есть время, пройдусь, да и машина энергии поднаберет».

Свернуть к маленькому скверу ему не удалось. Когда он проходил рядом с кустом, дрожавшим длинными серебристыми листьями, его сильно дернули за штанину. Мгновенно развернувшись, он увидел два пристальных глаза на грязном до изумления лице.

— Не ходи, дяденька! — сиплый шепоток доносился будто из-под земли. — Щас патруль пойдет!

— Да не боюсь я патрулей, — ответил изумленный Плотников.

— Это другие! — сипело существо. — Это которые подбирают, с тремя тухляками, ну!

Предостережение было реальное. Плохи же дела у Аренды в этом сегменте. Три Посредника, на городском жаргоне «тухляки», «трупаки», «переменки», и еще штук двадцать бесценных терминов, означают, что любой сапиенс, чуть более подверженный действию фактора М, немедля инициируется. Такой рейд означает серьезные потери и острую необходимость пополнить кадры… Ах, глянуть бы сейчас в статистику по региону… Но и так помнится, что тут очень интересная динамика, растут, растут утраты…

Андрей Михайлович сунул в куст стосомовую бумажку и повернулся, чтобы рвануть в сторону Тоголок Молдо, но…

Но было поздно. Сзади, за спинами бомжей, которых он миновал, стояли трое улыбающихся Посредников. И впереди, появившись из-за угла, приближались еще трое…

Во многия мудрости многие печали. Плотников хорошо знал, что он уже в зоне плотного захвата сегмента и что любое мышечное усилие, необходимое, скажем, чтобы перескочить живую изгородь, пробежать по газону, пересечь улицу и скрыться ну хотя бы в том дворе, мгновенно поднимет напряженность Ф-поля. Инициация вместо полуминуты произойдет за несколько секунд. Шансов нет. Приплыли.

Что ж, сказал он себе, и обезьяна падает с дерева. Столько лет ему везло. Из тех, с кем он начинал всерьез изучать это бедствие, уцелела едва одна седьмая. Жаль.

Усмехнувшись, он повернулся к бродягам.

Старик стоял молча и гордо, прижав Библию к животу. Бледно-голубые глаза его горели. Он не нуждался в подпорках. Такой сам кого хочешь подопрет. Старая школа.

Бомжа колотила лихорадка, он без конца озирался, по лицу катились грязные слезы. Губы что-то бормотали.

Андрей Михайлович шагнул к нему и крепко обнял за плечи. Запах был сильнее, чем он мог бы вынести в нормальное время, но нормального времени больше не существовало.

Тухляки уже подняли и сомкнули ладони, вот сейчас они откинут головы и чуть присядут, потом резко выпрямятся и…

— Сейчас, — сказал Плотников бомжу. — Это больно, но быстро.

Он хотел сказать еще что-то, но тут бомж рванулся так, что Плотников отлетел на два шага, а Посредники задержали какое-то движение. Мельком увидел, что на пальцах у среднего старая наколка, три синие буквы «БОБ». Сзади татуированный негр, спереди наколотый хулиган, то есть бывший хулиган… Мать честная, никаких условий для культурной смерти!..

Но бомжу, похоже, было уже все по колено. Хряснув засаленной шляпой по асфальту так, что пыль взлетела выше голов, он завопил:

— Э-э-э-эх-х-х!.. Авгусыч! Задавись, моя душенька!..

Стреляя пуговицами, рванул пиджак на груди, разлоскутил и рубаху, а потом немыслимым, выворачивающим уши, слышным на полгорода, а ночью и на весь город голосом завел:

— О-ой! Ма-а-а-а-ро-о-оз — ма-а-аоро-о-о-оз!.. Не ма-аро-оз-з-з-зь меня!..

И вдруг Плотников ощутил дикое, безобразное и счастливое желание сделать то же самое. Гортань, не певшая уже сто лет, собрала в себя все, что было потеряно за это время, и ударил чугунный, темный, сотрясающий и крошащий все ближние окна бас:

— А!.. Н-н-н-не-э-э ма-а-ар-р-р-р-розь ме-э-н-н-ня! Эх! Ма-а-а-ево-о-о-о ка-а-а-аня!..

Старик, стоявший у дерева Себастьяном, облегчающим лучникам прицел, вдруг швырнул все, что у него было в руках, одним движением содрал с себя пальтуган и, мотнув пророческой головой, резанул колокольным тенором:

— Д-д-ды у! Мен-н-н-н-ня! Же-э-эн-н-на!.. Д-д-ды р-р-ра-а-аскраса-а-авиц-ц-ца! А жде-о-о-от-т-т мен-н-н-ня да-а-а-а-а-ам-м-мой!..

Из куста винтовым, вкручивающимся под черепной свод фальцетом засвистело:

— Ж-ж-ж-жди-и-и-и-ие-ет пича-а-али-и-и-и-и-и-и-и-и-ится!..

Хор гремел, переливался, дробил сознание, уходил трелью под облака, и они закручивались в те фигуры, какие никогда еще не вставали на этом небе.

Посредники торчали скульптурами из накрахмаленных тряпок. Бессмысленные улыбки на некогда разных лицах застыли, будто кардиограммы остановленного сердца.

Но один, тот, с наколкой, вдруг медленно, толчками опустил выставленные ладони. Глаза его вместо пустой уверенной усмешки налились страданием. Губы задергались. С усилием, словно подтягиваясь на режущей пальцы веревке, он прошелестел:

— Ийя… в-в-верус-с-с… да-а-амой-й-й… — Прислушался к себе и не поверил. Громче и уверенней подкатил, трях-нув бритой головой: — Н-на-а-а-а… за… ЗА-А-А-АКАТЕ-Э-Э-Э ДНЯ!!! А-а-а-а-абниму же-ену-у-у-у-у!!! Наэпою-у-у-у-у-у-у-у-у-у ка-а-а-ан-н-ня!..

Теперь пять голосов стали одним. Никогда, нигде, ни почему, ни один земной хор не сливался в то, чем пели они. Оно зазвучало уже совсем рядом с тем, что оживляло камни, очеловечивало зверей и отводило Смерть.

Пятерка грешных ангелов пыталась докричаться до своего бога.

Там, куда не досягает ни один взгляд, не долетает ни один звук, невообразимо огромная ладонь поплыла наконец ко вселенски чуткому уху, чтобы вслушаться. Это будет быстро — пара миллиардов лет, не больше.