Апокалипсис для шутников

ГЛАВА ВОСЬМАЯ Толедо – Палое, с пересадкой

Аутодафе было любимым развлечением жителей Толедо и окрестных поселений.

Собственно, у них не было другого досуга, так как индустрия развлечений в средневековой Испании была развита чрезвычайно слабо. Не сильно погрешим против истины, если станем утверждать, что ее не существовало вовсе. Зрелищ типа театральных спектаклей испанцы были практически лишены по той простой причине, что ремесло актера фрей Торквемада считал бесовским. Актеров пачками хватали, обвиняли во всех мыслимых ересях и максимально доступными методами убеждали в их, актеров, несознательности. Присутственные места типа трактирчиков и кабачков были не очень распространены, и ходили туда преимущественно лица асоциального толка, как выразился бы Владимир Ильич. Нищие, воры, спившиеся ремесленники – таков был контингент трактиров ТОЙ Испании. Томас де Торквемада считал вино еще одной уловкой дьявола, так что приличные люди старались в такие места не ходить: не хватало еще проблем с солдатами инквизиции, которая время от времени проводила облавы!.. Трактиры и винные погребки были широко распространены только в портовых городах, где рука инквизиции была не столь сильна, да и моряки, будь то испанцы или же иноземцы – народ отчаянный.

Так что аутодафе как неплохое карнавальное действо было единственной отдушиной для простых людей. Как то ни кощунственно звучит. Вопреки распространенному мнению, сожжение еретиков было лишь одной из составляющих аутодафе, в то время как нынешний обыватель полагает, что казнь и есть само аутодафе. Отнюдь! Аутодафе, в переводе с испанского и португальского «auto de fe» – «акт веры» – это весьма красочное зрелище, имеющее некоторые общие стороны с бразильским карнавалом, но фактически с точностью до наоборот в плане эмоционального настроя участников.

Всё это обсуждали Владимир Ильич, Женя Афанасьев и Джованни Джоппа в те полтора дня, что оставались до аутодафе в Толедо.

О дионах старались не думать. Что толку в этом, если они, скорее всего, НИКОГДА больше не увидятся с ними?.. Владимир Ильич держался так, что Женя Афанасьев со своими антикоммунистическими взглядами начал испытывать к нему что-то вроде уважения и даже симпатии.

И вот день настал.

С самого раннего утра Толедо был забит людьми. Если посмотреть на город со стороны, то он, несмотря на свои незначительные по нынешним меркам размеры, представлял весьма внушительное зрелище. Со скал на берегу Тахо открывалась прекрасная панорама. Конечно, ею не могли наслаждаться Афанасьев, товарищ Ленин и Джованни Джоппа, которые в составе процессии вышли из Священного дома в девять утра… Город стремительно просыпался. Розовые перистые облака были быстро разогнаны огненным дыханием поднимающегося светила, облившего своим светом огненно-красные черепичные крыши испанских домов, белые продолговатые мавританские постройки и серую громаду величественного дворца Алькасар, резиденции их величеств короля Фердинанда Арагонского и королевы Изабеллы Кастильской. К городу Толедо со всех сторон тянулись жители окрестных деревень, пешие либо верхом на лошадях, мулах, ослах и даже на телегах, запряженных волами. Все дружно обсуждали предстоящее действо, предвкушая сожжение ужасной ведьмы, которая, как говорят, превратилась в громадную пятиглавую собаку, откусившую головы сорока монахам и съевшую тридцать три инквизитора. Сам Торквемада, говорят, пострадал…

Если бы Женя слышал все эти бредни и домысли, на которые стремительно наслаивались новые, еще более ужасные подробности, он, быть может, рассказал бы им свой любимый анекдот про «испорченный телефон» – очень характерный для обывательской массы. Итак: «Выходит Пушкин со светского раута и, влезая в карету вместе с женой, поскальзывается и чуть не падает. Свидетель этого незначительного происшествия рассказывает приятелю: „Ну, значит, выходит Пушкин из присутствия, а выпил он, наверно, так что, садясь в карету, едва не упал в лужу“. Приятель рассказывает третьему уже с чужих слов: „Пушкин-то недавно напился. Вышел, стал лезть в карету, да и бух в лужу!“ Пятый – шестому: „Слыхал? Пушкин недавно нажрался, как свинья! Выволокла его жена, стала сажать в карету, а он ей хлоп по морде и бух в лужу! Ну и пьяница!“ Пятнадцатый – шестнадцатому: „Пушкин с Баратынским напились до зеленых чертей и давай всех дам в лужи бросать из окон! Вот безобразники!“ Девяносто девятый – сотому: „Слыхали? Сидит Гоголь на болоте и лягушек глушит!“

Но Жени не было рядом с испанскими ротозеями, чесавшими языки, а до рождения Пушкина, Гоголя и Баратынского оставалось еще три века с лишним…

Торжественная процессия вышла из врат Священного дома и двинулась по улицам к площади Сокодовер, где должна была состояться первая часть церемонии. На площади заблаговременно установили эшафот с широкими ступенями, с клеткой посреди. Напротив клетки на эшафоте стояла кафедра, с которой должны были выкликать вины и приговоры. У дальнего конца площади, между рядами деревянных скамеек, расположился алтарь, увенчанный большим крестом и задрапированный в пурпур. Чуть поодаль от алтаря виднелся изящный небольшой павильон с золоченым куполом, с которого свисали занавесы, окрашенные в цвета Испании – красно-желтые. Над занавесами виднелись два щита, каждый из которых нес на себе символ: на одном герб Испании, на другом – зловещий зеленый крест инквизиции.

У эшафота, ограниченная стенами домов с одной стороны и баррикадой, отсекающей пространство возле эшафота от остальной площади – с другой, бурлила, кипела толпа, напоминающая чудовищный муравейник, в который бросили камень. Открытые окна, балконы и даже крыши домов были усеяны людьми. Балконы задрапированы черным, люди, стоящие на балконах и в окнах – тоже в черном, как мужчины, так и женщины. Правда, их настроение отнюдь не соответствовало цвету их одежд: там и сям мелькали улыбки, звучал смех, девушки беседовали о том, как кому идет черный цвет, стройнит или старит, выискивали в толпе симпатичных юношей и швыряли им цветки. Некоторые испанки доходили до того, что бросали розы даже тем, кто шел в желтой самарре с восковой свечой в руке – то есть тем, кто покается и должен быть прощен и, быть может, даже отпущен.

Всё это с усмешкой объяснил Афанасьеву Джованни Джоппа, прекрасно понимавший по-испански. Тут на голову Жене свалилась красная роза, и он, задрав голову, увидел на балконе толстую усатую даму, усиленно улыбавшуюся ему и махавшую рукой. Начальник конвоя, сержант альвасилов, небритый тип с выпученными глазами и красный, как будто он уже подрумянился на солнышке, заорал на нее, но это нисколько не смутило пылкую даму. Неизвестно, чем бы кончилось это своеобразное ухаживание, если бы процессия не миновала злополучный балкон и не вышла на площадь, где должно было состояться аутодафе.

– Идиотизм какой, – глубокомысленно заметил Владимир Ильич, который в желтой самарре и со свечкой в руке походил на сельского сумасшедшего. Он отпустил еще что-то о тлетворном влиянии суеверий и мракобесах, но Женя и Джованни Джоппа уже его не слушали. Процессия вступала на площадь… Первыми, как и полагается, на Сокодовер вступили солдаты инквизиции, отряд копьеносцев в черных мундирах, в шлемах и с протазанами на плечах. Далее следовали хористы в стихарях, завывающие католическое песнопение «Miserere» («Помилуй»). Вслед за доминиканцем со знаменем инквизиции важно шагали архиепископ доминиканского ордена, затем приор монастыря Святой Девы Алькатрасской, монахи, светские терциарии ордена Святого Доминика и члены братства Святого Петра-мученика, ну и прочая церковная номенклатура. Звонил соборный колокол… За лицами духовного звания потянулись парами полсотни конных толедских дворян, с таким мрачными лицами, как будто их самих должны немедленно казнить. Однако вырядились они помпезно: золотые цепи и блеск драгоценных камней на фоне роскошных черных камзолов, к тому же благородные идальго напялили на лошадей черные бархатные попоны.

Следил за ними ехал на молочно-белом жеребце сам Торквемада. Единственный из всех присутствующих, он был во всем белом, с ярко сверкающим серебряным крестом поверх одеяния. Тремя пальцами высоко поднятой руки он благословлял собравшихся. И снова у Жени мелькнула безумная мысль рвануться к Торквемаде и… Впрочем, окружавшие Великого инквизитора свирепые алебардщики не дали бы Жене ступить и двух шагов.

Кающихся, помимо двух наших путешественников, а также известных нам Джованни Джоппы и дона Педро де Сааведры, было человек тридцать. Они шли, низко опустив головы, держа в протянутых перед собой руках желтые восковые свечи, которые должны быть возжжены перед алтарем после церемонии покаяния. Владимир Ильич уже несколько раз хотел выкинуть свечу, ссылаясь на свой атеизм и марксистское мировоззрение, однако ему так дали по шее тупым концом копья, что он утихомирился и более не решался на акции протеста.

Вслед за кающимися шел еще один отряд солдат инквизиции, а дальше монахи пронесли с десяток чучел в человеческий рост. Чучела встряхивали головами и конечностями в такт шагам, и казалось, что они танцуют какой-то медленный унылый танец. Красочное оформление чучел ясно показывало, что и доминиканцы не чужды художественной самодеятельности. На чучел были напялены самарры с изображением языков пламени, а также демонов отвратной наружности и драконов, похожих на мутировавших древесных ящериц. Эти чучела должны были сжечь вместо тех преступников, которых еще не поймали, но заочно приговорили к смерти. Монахи вполголоса обсуждали, кто из них оформил самое страшное чучело.

А уже вслед за этим своеобразным смотром художественной самодеятельности шли приговоренные к сожжению; правда, их должны были сжигать не здесь, на площади, а за городом, на берегу Тахо, в специально отведенном для того месте. Среди них шла и Инезилья. На ее шее звенели тяжелые цепи, и она сгибалась под их тяжестью. Во рту виднелся деревянный кляп, руки скованы. За ними шагал двойной отряд монахов и солдат. Один из доминиканцев, шедший за ведьмой, нес над ней большой крест, под сенью которого у нее не было ни единого шанса превратиться в….

Члены процессии входили на площадь и занимали отведенные для них места. Женя поймал себя на мысли, что ему не столько страшно, сколько досадно… Всё-таки было во всём этом что-то от жестокой детской игры – а детские игры всегда жестоки.

Детям вечно досаден их возраст и быт,

И дрались мы до ссадин,

До смертных обид,

– как пел один бард, до чьего рождения оставалось всего-навсего полтысячелетия, разве чуть меньше.

Дальнейшие подробности начавшегося аутодафе доходили до Афанасьева как в тумане: пение хористов, возносившийся над алтарем характерный запах ладана, от которого Владимир Ильич недовольно дергал носом (полуинфернал!), тощий прыщавый нотариус с сальными волосами, зачитывающий по длинному свитку приговоры… Очнулся Афанасьев от того, что прыщавый, нещадно коверкая каждый слог, произнес его, Жени, имя, а здоровенный альгвасил ухватил Афанасьева за плечо и буквально вознес в воздух, заставив подняться со скамьи. Та же процедура повторилась и в отношении Владимира Ильича.

– …приговариваются Святой палатой к шести годам каторжных работ на галерах их величеств, – прочитал нотариус, а Торквемада еле заметным кивком подтвердил этот приговор. – Осужденные передаются Святой палатой в руки светских властей, а именно коррехидору из Кадиса, который доставит их в Кадис либо Уэльву, портовые города, в которых эти двое осужденных будут доставлены на галеру и начнут отбывать отмеренное им наказание.

– Идем! – сказал альгвасил, хватая Афанасьева и сажая его на осла, а вслед за этим – водружая Владимира Ильича на спину того же осла.

Вскоре к ним присоединился бедный Джованни Джоппа, которому вкатили семь лет галер, на год больше, чем нашим путешественникам, а жабу Акваторию, явившуюся источником всех бед венецианца, торжественно конфисковали.

– Сколько лет? – пробормотал Афанасьев. – Шесть лет? За что?

– А мне семь, – тихо ответил Джоппа. – Что ты нос повесил? Легко отделались! Радуйся, что не пытали и не сожгли!

– Девчонку жалко, – шептал Афанасьев.

– Да она ж, товарищ Афанасьев, нас сожрала бы, если бы мы ее жалели, – вмешался Владимир Ильич, который, казалось, и не смутился относительной суровостью приговора. – Жалость, товарищи, – архивредное чувство, оно воспитывает ханжей и двурушников, а также мягкотелых приспособленцев и паразитов на теле общества!

– Молчать! – рявкнул зловредный альгвасил и толкнул в бок ни в чем не повинного осла, на котором как два болвана неловко восседали Владимир Ильич и Женя Афанасьев.

В сопровождении монахов-доминиканцев солдаты коррехидора уже собирались увозить их с площади, благо первая часть аутодафе, та ее часть, что проходила на площади, заканчивалась. Но тут к ним протолкался фрей Хуан и знаком велел солдатам подождать. Он сделал это как раз в тот момент, когда Владимир Ильич красочно рассуждал о том, что ничего страшного он не видит, а вот товарищ Сталин то ли шесть, то ли семь раз убегал из тюрем и ссылок. Фрей Хуан сказал:

– Послушайте, что сейчас скажет нотариус. Он зачитает королевский указ…

Заревели трубы, заглушая последние слова фрея Хуана. Прыщавый нотариус, казалось бы уже окончательно оставивший кафедру, с которой он оглашал приговоры, снова взобрался на нее своими короткими кривыми ножками. Торквемада уже откинулся было назад в своем кресле, куда он пересел с белого жеребца, но вдруг подался вперед и насторожился. По лицу Великого инквизитора можно было смутно догадываться, что ни о каком королевском указе он и не подозревает.

– Указ их королевских величеств – его величества короля Фердинанда Арагонского и ее величества королевы Изабеллы Кастильской! Их королевские величества милостиво повелевают дать амнистию всем, кто отбывает или должен отбывать наказание на галерах, принадлежащих испанской короне, либо в тюрьмах и тюремных поселениях, относящихся к юрисдикции испанской короны. Амнистия будет дана такому человеку при условии, что он примет участие в деле государственной важности – экспедиции Кристобаля Колона, имеющей целью достижение Индий путем неуклонного продвижения на запад, к заходящему солнцу. Сие предприятие, без сомнения, чрезвычайно опасно, но сеньор Колон обещает экипажу восьмую долю всех ценностей, которые он планирует обнаружить в открытых землях…14.

– Если они существуют! – крикнул кто-то из толпы.

– Я слышал об этом, – подал голос один из осужденных на галеры, – говорят, этот Колон сумасшедший и лезет прямиком в пасть дьявола. Он хочет плыть на край света, а обратного пути нет, потому что все ветра дуют только на запад.

– А еще говорят, что дорога туда кишит чудовищами, мороками и василисками, охраняющими свои владения, – добавили сбоку. – Ну уж нет, я лучше отработаю веслом на галере пять лет, чем стать игрушкой дьявольских сил!

– И я тоже!

– К свиньям Колона!

– Ищите дураков!!!

– Погоди… – пробормотал Афанасьев, который, даже и не зная испанского языка, начал понимать, о чем речь. – Неужели… неужели сейчас 1492 год, конец июля или начало августа? Ведь Кристобаль Колон – это испанская форма имени Христофора Колумба!!!

– Да, конечно, – подтвердил образованный вождь мирового пролетариата, – подождите, товарищ Афанасьев… что за мысль пришла вам в голову?

– Да очень просто, Владимир Ильич! – воскликнул Женя. – Я действительно припоминаю, что читал об экспедиции Колумба что-то наподобие. Что моряки Уэльвы и собственно Палоса – города, откуда он отправился в экспедицию…

– Третьего августа тысяча четыреста девяносто второго года, – не преминул блеснуть эрудицией товарищ Ульянов-Ленин.

– Ну да! Так, у него вышли большие трудности с набором экипажа, потому что моряки – народ суеверный, говорили, что они не поплывут на верную гибель туда, где кончаются воды великого океана и начинается преисподняя.

– Глупые средневековые предубеждения! – фыркнул Владимир Ильич и брезгливо оправил самарру, сползающую ему на лоб.

– Вот я о чем и говорю! Тут даже объявили амнистию всем, кто пожелает поплыть вместе с Колумбом!

– Да, публика там подберется еще та! Сплошной люмпен, батенька, абсолютно деклассированные элементы! – дудел в свою занудную дуду Ильич.

Женя посмотрел на того со сдержанным удивлением, переходящим в раздражение.

– Вы прикидываетесь дурачком, уважаемый товарищ Ленин, или хотите еще больше испортить мне настроение? Так вот, скажу: дальше портить уже некуда!

– Да нет же, я вас прекрасно понимаю, – заявил Владимир Ильич, – вы предлагаете попасть под эту амнистию и поплыть вместе с Колумбом открывать его Америку? Вы имеете в виду, товарищ Афанасьев, что все эти испанские товарищи находятся во власти суеверий и боятся плыть с Колумбом, в то время как мы с вами уже знаем, что вся эта затея с путешествием закончится благополучно?.. Так, да?

– Совершенно верно, – сказал Женя, – уж не собираетесь ли вы шесть лет гнить на галерах? Вы ведь за всю жизнь ни разу не работали физически, если не считать того дурацкого бревна на субботнике! А тут – шесть лет и галеры! Нет, я не говорю, что на каравеллах Колумба будет здорово. Каравелла – это, если мне не изменяет память, такая посудина, размером чуть побольше корыта. Самая маленькая каравелла Колумба была такая маленькая, что ей даже дали прозвище «Нинья», или «детка», хотя на самом деле она называлась «Санта-Клара». Так она была в длину семнадцать метров, чуть побольше троллейбуса, понятно, что на такой хреновине плыть через Атлантику боязно! Но лучше «детка», чем галера и весло каторжника!

Несмотря на то что Афанасьев говорил по-русски, создалось такое впечатление, что Джованни Джоппа понял его. Он спрыгнул со своего осла, несмотря на окрики альгвасила, и тронул Женю за локоть. Тот обернулся.

– А что, сеньор, – весело произнес бывший владелец говорящей жабы с таким морским именем Акватория, – может, не наше дело сидеть прикованными к галерному веслу? Я слыхал, что сеньор Колон рисковый человек и плывет, как говорят эти дурни, – он кивнул на закипевшую толпу, – прямиком в пасть к дьяволу! А по мне, так этот дьявол на фоне сами знаете кого, – он неуловимо взглянул в направлении Торквемады и окружающих его чопорных доминиканцев, – может оказаться весьма обходительным, покладистым и вежливым господином.

– Кто запишется в экипаж, плывущий по воле их величеств на открытие Индий, подходи к кафедре и записывайся! – провозгласил нотариус. – Коррехидор дон Франсиско де Нарваэс выступит наблюдателем со стороны светских властей, а фрей Хуан Арансуэло – со стороны святой инквизиции.

И он кивнул на того самого инквизитора, который был спасен Афанасьевым и Владимиром Ильичом от оборотня и принял участие в «смягчении» участи осужденных.

– Ну, кто?.. – повторил нотариус.

Женя решительно спрыгнул с осла и, уже с полным на то правом раздвинув строй альгвасилов, решительно направился по ступеням эшафота к кафедре, за которой вертелся прыщавый глашатай.

– Я! – объявил он.

– Интересно с ним познакомиться, батенька, всё-таки историческое лицо.

– Вы – тоже историческое лицо, Владимир Ильич. Только с вами постоянно рискуешь влипнуть в куда более скверную историю, нежели это возможно с сеньором Колоном, – ехидно парировал Женя Афанасьев.

Афанасьев, Владимир Ильич Ульянов-Ленин и венецианец Джованни Джоппа всё-таки записались добровольцами в экипаж одной из каравелл сеньора Кристобаля Колона, в нашей стране традиционно именуемого Христофором Колумбом. И в данный момент под конвоем десятка вооруженных стражников и в компании полудюжины таких же добровольцев направлялись на южное побережье Испании, в портовый городок Палос, где Колумб готовил свои каравеллы к плаванию. Помимо добровольцев и конвоя с ними ехал и инквизитор из дружной команды Торквемады, фрей Хуан. Но об истинной причине его путешествия в Палос пока что никто и не догадывался.

Палос де ла Фронтера, портовый городок на Средиземном море в нескольких милях от Уэльвы, был избран местом отплытия не случайно. Король Фердинанд, который был настолько скуп, что лично контролировал процесс приготовления королевской трапезы, опасаясь, что повара растратят слишком много продуктов, – так вот, король Фердинанд лично указал Колумбу на Палос.

Дело в том, что в свое время на этот городок был наложен штраф за какое-то административное прегрешение. Палосу было вменено в обязанность обеспечить полное снаряжение двух кораблей. Вот за эту-то возможность прокатить Колумба в будущую Америку на халяву и ухватился скупой король Фердинанд. Дескать, чего запускать руку в и без того скудную королевскую казну, когда можно взять даром?..

Дорога от Толедо до Палоса заняла у нашей не самой дружной компании примерно около недели. Сначала ехали на ослах и в повозках, потом, добравшись до Кордовы, пересели на галеру и стали сплавляться вниз по Гвадалквивиру. В Кордове к толедцам присоединилось несколько новых рекрутов на корабли Колумба. При том у всех были настолько бандитские морды и такие воровские или головорезские ухватки, что Афанасьев начал понимать, отчего открытие Америки протекало с таким трудностями. Путешествие из Толедо в Палос можно было назвать каким угодно, но скучным оно точно не было. Да уж!.. В первый же день отплытия из Кордовы вниз по реке с прихотливым и извилистым, как течение, названием Гвадалквивир несколько кордовцев попытались сбежать, убив таким образом двух зайцев: увильнув от правосудия и избавившись от необходимости плыть с каким-то Колоном к черту на рога. Следует заметить, что вместо зайцев прикончили их самих. К общему облегчению всех присутствующих, потому что кордовские головорезы умудрились достать всех за те несколько часов, что прошли от отправки из Кордовы до момента побега.

Вторым фактором, сглаживающим некоторое однообразие пути, был Джованни Джоппа. Этот бравый итальянец выступил в роли гида и трещал без умолку на всем протяжении маршрута Толедо – Кордова, Кордова – Севилья и Севилья – Палос (удивительно напомнив Жене Афанасьеву месье Пелисье, тоже любившего с поводом и без повода ковыряться в своей эрудиции):

– Кордова, друзья мои, один из величайших городов мира. Не так давно Кордова входила в созвездие трех так называемых больших «К» Европы – Константинополь, Кордова, Киев.

– Или Карпов, Каспаров, Крамник, – пискнул Афанасьев, оставшись, впрочем, непонятым всеми.

– Кордова, друзья, – продолжал новоявленный гид, – бывшая столица Кордовского халифата, жемчужина Пиренеев!.. Кордова славится своей архитектурой в стиле «мудехар»…

Афанасьев, слух которого притупился от малопонятной ему итальянской речи Джованни Джоппы, встрепенулся, услышав какие-то знакомые созвучия. Владимир Ильич скептически ухмыльнулся.

– «Мудехар» – это такой стиль зодчества, который… гм… для него характерны узорчатая кирпичная кладка, подковообразные арки, сводчатые перекрытия, образующие в плане звезду, потолки с богатым декором из цветных изразцов, резьба по алебастру и стуку… я в свое время торговал строительными материалами, так что…

Один из стражников замахнулся на Джоппу здоровенным кулачишем, после чего Джованни Луиджи умолк аж до самой Севильи.

– Севилья, друзья мои, один из самых красивых городов Испании, конечно, моя родная Венеция…

Кончилось тем, что сами стражники, личности в общем-то неотесанные и невежественные, с интересом слушали Джованни Джоппу, а присутствующий тут же фрей Хуан даже что-то заносил в свиток. Вид у него при этом был самый серьезный.

Заключительным аккордом путеводительской песни сеньора Джоппы стала следующая познавательная речь, произнесенная на пути из Севильи в Палос, когда партия рекрутов, конвоируемая альгвасилами, снова пересела на ослов, мулов и телеги:

– А сейчас, не доезжая пяти морских миль до Палоса, мы встретим толстые крепостные стены, которые некогда были выстроены арабами вокруг небольшого городка Ниебла…

Афанасьев, уже начавший считать Джоппу культурным человеком, встряхнулся, но тут же вспомнил, что Джованни ну никак не может знать современного русского языка.

– …что в переводе означает «туман», – вещал Джоппа, не заметив короткого замешательства Жени. – Во времена арабского правления город Ниебла был столицей одного из халифатов. Это место известно еще и тем, что здесь века три назад15, когда христиане в течение девяти месяцев осаждали город, впервые в Европе был использован порох. Кстати, недалеко отсюда протекает удивительная река Тинто, названная так потому, что воды ее темно-красного цвета.

– Ага, «тинто» – это такое превкусное испанское вино, – сказал Владимир Ильич. – Понятненько, батеньки!

Наконец приехали. Палос оказался маленьким и грязным портовым городком, кишевшим пьяными моряками самого разного, но почти всегда отвратительного, пошиба. Алькальд, то бишь градоначальник Палоса, мутноглазый толстяк с рожей отпетого пьяницы, в ответ на вопрос о местонахождении сеньора Кристобаля Колона отвечал следующим замечательным образом:

– А мне… ик!.. всё равно, где сейчас этот… ик!.. мерррр…завец! Грррр…абитель! Ик! Надеюсь, что он уже провалился в преисподнюю! Это… этого проклятого Колона… да чтоб я!.. И-ых!

И алькальд упал под стол, откуда уже через несколько секунд донесся его могучий храп.

Фрей Хуан осуждающе покачал головой, поджимая свои тонкие губы и морща утиный нос. Фрей Хуан недавно переоделся, и теперь на нем было белое облачение, которого раньше не видел у него Афанасьев. Инквизитор взял поиски Колона на себя, и вскоре искомая персона была найдена в монастыре Ла-Рабида неподалеку от Палоса. Колумб, приземистый седеющий человек неопределенного возраста, одетый кое-как, сидел в роскошном обществе бровастого типа, сильно похожего на Леонида Ильича Брежнева в самом начале его правления. Помимо светских особ присутствовал также аббат монастыря Ла-Рабида, тезка толедского инквизитора фрея Хуана, фрей Хуан Перес де Марчена. Все трое пили вино и громко, не слушая друг друга, галдели.

При появлении фрея Хуана Арансуэло в сопровождении сержанта альгвасилов все трое замолкли и уставились на вновь пришедших недовольными взглядами. Толедский фрей Хуан, минуя мирских, обратился к своему тезке и коллеге, фрею Хуану из Ла-Рабиды:

– Брат мой, я хотел бы видеть сеньора Кристобаля Колона. Мне сказали, что он в этой обители?

– Я, – коротко ответил седеющий тип и извлек из-под стола ногу в грубом сапоге с налипшей грязью. – Че надо?

Фрей Хуан не привык к такому нежному обращению, но тем не менее сохранил прежний тон:

– Мы привезли вам, сеньор Колон, около двух десятков добровольцев, которые готовы плыть с вами. Они дожидаются в Палосе. Вам следует немедленно ехать туда.

– Ты что, папаша, прямо так срочно? Не видишь, мы тут беседуем. Мартин, у тебя язык щас лучше работает, объясни этому, что мы заняты! А то прямо побежал я в Палос, как же! Поди, дохлятины разной каторжной приволокли, которую прямо на реях развесить за шейки?..

Фрей Хуан даже попятился. Бровастый тип, сидевший рядом с Колумбом, встал и сказал:

– Меня зовут Мартин Алонсо Пинсон, я отвечаю за набор экипажа. Поехали, что ли, что уставился, папаша?

Фрей Хуан заморгал:

– А сеньор Колон?

– Да на черта я вам сдался? – грубо заорал упомянутый последним индивид, который оказался столь далек от своего канонического образа тихого, интеллигентного и уравновешенного человека. – Мартин щас всё обстряпает, поглядит на вашу каторжную вонь! Кто полное дерьмо и ни в какое плавание не годится, Мартин его спишет обратно на галеру, или откуда там всю эту ватагу ко мне приперли?..

Впрочем, после недолгого раздумья вздорный сеньор Колон спонтанно изменил решение и решил ехать в Палос посмотреть на пополнение экипажа. Так состоялось историческое знакомство Христофора Колумба и Владимира Ильича Ленина, по понятным причинам не к вошедшее ни в одну энциклопедию или справочник.

…Сеньор Колон прошелся вдоль шеренги из приблизительно двадцати человек, прибывших в Палос днем. Почти перед каждым он останавливался и, оглядев с головы до ног, отпускал какое-нибудь колкое замечание, в девяти случаях из десяти сопровождаемое грубой, хотя и не лишенной фантазии, бранью:

– Клянусь святым Яго Компостельским, даже дохлый мул, валяющийся в овраге, больше похож на моряка, чем этот ушастый кретин!

– А этот стручок так тощ, что его перешибет первой же волной надвое!

– Что ты скалишься, черт плешивый? Ну-ка… и чем ты собираешься жевать корабельные сухари, дурень? Мартин, это же сброд оборванцев, а не пополнение экипажа! Посмотри вот на эту скотину! Типичный уголовник и бандит! К нему спиной не повернись, поди, тотчас же нож между лопаток засадит!

– А это что за хлыщ? Ты что, учитель танцев? Экая у тебя морда, приятель! Знаешь, что такое морская болезнь? Ты же, поди, из трюма вылезать не будешь, заблюешь все шпангоуты!

Последняя фраза относилась к Жене Афанасьеву, чье интеллигентное лицо резко выделялось на фоне харь предыдущих кандидатов в матросы, просмотренных будущим первооткрывателем Америки.

Афанасьев примерно понял смысла сказанного. За те полторы недели, которые он провел в средневековой Испании, он уже достаточно нахватался разговорных форм, чтобы понимать и с грехом пополам отвечать. Ответил он, впрочем, на итальянском – на языке, в котором достаточно напрактиковался под мудрым руководством Джованни Луиджи Джоппы:

– Возможно, я и похож на учителя танцев, синьор Коломбо, однако же, в отличие от всех этих молодцов, уверен, что мы поплывем совсем не в ад, а на славное открытие новых земель, которые, как я уверен, там непременно будут! Полные золота и населенные гостеприимными туземцами, которые охотно признают власть испанской короны и ваш вице-королевский титул обеих Индий, синьор Коломбо16.

Это оказалось настолько неожиданным для мореплавателя, что он вздрогнул и, покрывшись красными пятнами, вопросительно взглянул на Пинсона, потом на фрея Хуана, а затем вернул взгляд налившихся кровью серых, с желтоватыми прожилками глаз на Афанасьева.

– Это… ты кто такой?

Женя охотно представился. Его диковинное в местных условиях имя вызвало на лице Колумба некоторое замешательство, потом он сказал:

– Ты – ученый?

– Ну, можно сказать, что и так, – особо не привирая, ответил Женя. По меркам стоявших в шеренге невежественных головорезов он был просто светочем знаний. – Могу сказать, синьор Коломбо, что вы совершенно правы, что хотите плыть на запад и…

– Довольно! – проревел Колумб. – Этого берем!

Следующий за Афанасьевым Джованни Джоппа также вызвал одобрение будущего великого путешественника, без запинки назвав парусную и такелажную оснастку каравеллы. Даже Мартин Алонсо Пинсон одобрил:

– Дельно!

И в знак поощрения наградил Джоппу дружеским подзатыльником.

И вот – Колумб остановился напротив Владимира Ильича. Последний вертелся на месте, переминаясь с ноги на ногу, и пытался заложить пальцы больших рук за лацканы пиджака, как это он любил делать на заседаниях Совнаркома. Это не удавалось, так как пиджака не было, а была рваная блуза, вся в опилках, с плеча то ли плотника, то ли столяра, которой Ильича снабдили в Толедо. Взамен самарры, разумеется.

– А это еще что за гриб? – наконец спросил дон Кристобаль, с кривой усмешкой поворачиваясь к фрею Хуану. – Ты, приятель, не из бывших монахов, случаем? А то рожа у тебя, я смотрю, какая-то иезуитская.

– Вы, товарищ Колумб, ошибаетесь, – немедленно следовал ответ. – Меня постоянно принимают не за того, кто я есть. Вот однажды ко мне пришли ходоки, и один сказал, что видел меня под Нижним Новгородом, где я помогал пахать землю. А один красноармеец рассказал, что в бою, когда его отряд сражался с превосходящими силами белых, к ним на помощь прискакал всадник и давай рубить врага. Всех порубил!.. А когда у него спросили, кто он такой, он ответил: «Я – Ленин». А это, батенька, чистейшая провокация, потому что в этот момент я был в Кремле и готовил декрет!

– Этот человек постоянно говорит какие-то странные слова, но он один из двух храбрецов, что победили ужасного оборотня, ведьму, сожженную недавно в Толедо, – заметил фрей Хуан. – Так что если, дон Кристобаль, ваш путь к открытию новых земель в самом деле будет изобиловать разными чудовищами и порождениями дьявольских сил, то этот рекрут будет как нельзя кстати. Возблагодарим Господа!

Владимир Ильич хотел возразить, что никакого дьявола не существует, а уж его порождений – тем более, что всё это выдумки попов и помещиков, которые пудрят голову трудовому народу, чтобы ловчее его эксплуатировать. Но вспомнил недавнее происшествие в зале суда инквизиции, вспомнил окровавленный том Иоанна Златоуста и Женю Афанасьева, колотящего по башке ужасную тварь, – и, о чудо, промолчал.

На следующий день Женя Афанасьев, Джованни Джоппа и Владимир Ильич уже грузили на каравеллы необходимое в путешествии снаряжение: оружие, в частности – бомбарды и фальконеты.. чьи свинцовые и каменные ядра служили судам в том числе и в качестве балласта; в трюм загружались продукты питания, как то: бочки с солониной, рыба, копченое мясо, мешки с мукой, сыр, оливки, вино. Погрузкой последнего руководил лично сеньор Колон, причем, судя по всему, он уже успел продегустировать содержимое одного из бочонков почти до полного нестояния на ногах. За продуктами питания следовали запасные снасти и паруса, а также сменные части рангоута. А еще через неделю, отстояв службу в палосской церкви Сан-Хорхе, Колумб, Пинсон и экипажи всех трех каравелл отплыли на запад. На борту самой крупной каравеллы, известной всем «Санта-Марии», плыли Женя Афанасьев, товарищи Ульянов и Джоппа.

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ Выдержки из дневника Жени Афанасьева во время плавания с Колумбом, или Несколько неизвестных подробностей из взаимоотношений товарища Ленина и американского империализма

– Верной дорогой плывете, товарищи! – кричал Владимир Ильич, болтаясь на бушприте и тыча указующим перстом в неизведанный горизонт.

– А ну, слазь!

– Вы не смеете мне тыкать! Вы – оппортунист! – на чистом русском отвечал товарищ Ульянов.

Эта примечательная сцена имела место быть спустя несколько часов после отплытия из Палоса.

Сразу же после отплытия экипаж «Санта-Марии», на которой оказалось больше всего амнистированных, вышиб днище из нескольких бочонков с вином и стал целенаправленно и последовательно напиваться. Наверно, сказалась береговая нервотрепка, предшествующая отбытию из порта. Даже офицеры не препятствовали этому предосудительному в морских условиях занятию. Более того, посильное участие в этом приняли и Колумб с братом командира второй каравеллы Висенте Пинсоном. Те, кто отказывался пить, тотчас же оказывались за бортом, откуда их вытягивали талями только после обещания немедленно выпить. Боцман Аранда, который сначала хотел поддерживать хотя бы относительный порядок, вскоре отказался от этого бесплодного занятия и махнул рукой: паруса поставлены, курс задан, снасти закреплены как следует, рулевой трезв – слава всем святым, каравеллы будут идти вперед безотносительно к тому, загружены ли они трезвыми матросами или же пьяно гомонящим людом.

Подпоили даже непьющего Владимира Ильича, в результате чего он и полез на бушприт, откуда выкрикивал приведенные выше фразы.

Так начиналось великое путешествие. Вскоре на всей «Санта-Марии» осталось лишь несколько вменяемых людей: штурман Педро Хуан де ла Роса, стоявший у руля; боцман Васко Аранда, следивший за исправностью парусов и снастей, и – фрей Хуан Арансуэло. Да, да!.. Инквизитор из Толедо тоже отправился в далекий путь, который многие именовали дорогой в пасть дьявола. Наверно, подручный Торквемады, поднаторевший в деле борьбы с дьяволом, надеялся оказать экспедиции посильную помощь в этом нелегком деле.

Итак, плавание началось. С первых же дней интрига событий, протекающих на кораблях, в частности на каравелле «Санта-Мария», закрутилась до отказа. Напившиеся в первый день скоты решили продолжить банкет и наутро, наверно, слабо сознавая, где они находятся. Пришлось прибегнуть к профилактическим мерам. Дон Кристобаль Колон действовал по рецептуре, данной в известной песне куда как позднейшего периода человеческой истории: «…двух негодяев вздернули на рею, но – мало, нужно было четверых». Надо сказать, что больше половины из восьмидесяти трехчленов экипажа «Санта-Марии» Афанасьев квалифицировал как полнейших идиотов, чей жизненный опыт и познания сводились к мелко уголовным деяниям, средне-мелкому хулиганству, попрошайничеству или, напротив, разбою и грабежам. Только жестокий кадровый голод мог побудить Колумба, а также Мартина Пинсона и штурмана «Санта-Марии» де ла Росу набрать под свое начало таких ублюдков.

Женя Афанасьев с первых же часов похода решил вести дневник. В его мозгу еще теплилась слабая надежда на то, что он сумеет вернуться назад, в свою эпоху, какими-нибудь особенно прихотливыми и извилистыми лабиринтами времени. Будет чем похвастать, если он вернется!.. Всё-таки не каждый может сказать о себе, что он участвовал в открытии Америки.

Составлению дневниковых записей способствовало и то, что Колумб приставил Женю к ведению бортового журнала на пару с Владимиром Ильичом Лениным. Теперь у Афанасьева был доступ к письменным принадлежностям и условия, в которых удобнее писать. Спасибо Колумбу!.. Грубоватый мореход быстро разобрался что к чему, кто в его экипаже наиболее сведущ в грамоте. Сам он приложил руку только к первой странице бортового журнала, написав кривыми буквами, напоминающими отпечатки гусиных лапок: «С Божьей помощью отплыли…» Дальше Женя не разобрал, почерк был чудовищен, а последующие страницы журнала составляли уже он и Владимир Ильич.

Свой же дневник Женя вел на русском языке. Во-первых, чтобы не прочитали, во-вторых… как это помягче… словом, Афанасьев чувствовал, что в условиях чуждой ему эпохи родной язык отторгается из памяти и сознания как ненужный сор. Однажды он с ужасом поймал себя на том, что начал думать… на средневековом испанском. Это было чудовищно, и потому Женя поставил себе целью упражняться в родной речи: писал дневник, а на шестой день плавания поймал в трюме пьяного переводчика, еврея-выкреста Торреса, и стал читать ему стихи Пушкина, Блока, Пастернака и Есенина вперемежку. Маран тряс головой и пытался вырваться, но Женя не пускал, пока не прочитал все, что вспомнил. А дневник…

ДНЕВНИК ЖЕНИ АФАНАСЬЕВА, ПИСАННЫЙ ИМ НА БОРТУ КАРАВЕЛЛЫ «САНТА-МАРИЯ» В ПЕРИОД С АВГУСТА ПО ОКТЯБРЬ 1492 ГОДА

4 августа. Надо сказать, наш матросский кубрик мало чем отличается от общежития в Третьем Доме советов. Только люди тут попотрепаннее будут. А сегодня матрос Гомес, тупая обезьяна с рожей горгоны Медузы, объявил, что лично он намерен стать губернатором одной из открытых земель. Затеялась дискуссия с применением грубой физической силы, которую прекратил боцман Аранда. Душевный человек: двоих повесили. Сразу стало легче дышать.

10 августа. Слава богу, Колумб перевел меня в другое помещение, теперь живу в одном отсеке с боцманом Арандой, штурманом де ла Росой и Владимиром Ильичом, который ловко подвизался в роли писаря. Прибыли на Канарские острова, чтобы чинить «Пинту», у которой сломался руль. Только сейчас стал до конца осознавать, в какой заднице мы завязли. Вот напрягаю мозги, чтобы вспомнить, сколько человек ВЫЖИЛО после экспедиции Колумба. Насколько я помню, «Санта-Мария» разбилась где-то у берегов Кубы. Простите – разобьется. Фрей Хуан сказал:

– Великий инквизитор Торквемада поручил мне следить за душами отплывших, дабы те не вверглись в лоно дьявола.

Его тщетно пытались споить три матроса, которых он решил исповедовать. Нашел кого!..

Матросы – редкие скоты, за немногим исключением.

1 сентября. Три недели проторчали на Гран-Канарии, на Канарских островах. Всегда мечтал побывать на Канарах. Побывал, блин!..

Ночь душная. Боцман Аранда храпит так, как будто ему стянули горло удавкой, а Владимир Ильич взял архискверную моду разговаривать во сне и даже выкрикивать попугайским голоском какие-толозунги. Сегодня удалось разобрать:

– Товарищ Колумб!.. Архискверно! Как нам реорганизовать инквизицию?.. Товарищ Торквемада – оппортунист! Вся власть индейцам! Долой американский империализм!

А вот мне не спалось. Вспомнились ребята: Колян, Вася Васягин, Пелисье, даже этот хитрый черт Добродеев вспоминается с умилением. Каравелла раскачивается, хрипло стонут, скрипят шпангоуты, и такое впечатление, как будто расходятся накрепко просмоленные пазы корпуса и вот-вот хлынет вода! Как Колумб собирается на этой скорлупке пересекать Атлантику?.. И ведь это еще самая большая каравелла! «Нинья» вдвое меньше!

3 сентября. Наутро боцман Аранда приволок ко мне фрея Хуана на том основании, что я – ни больше ни меньше – одержим дьяволом. Оказывается, ночью я вывалился из гамака, размахивал руками, выкрикивал слова на неведомом языке, а потом вдруг запел слова какого-то дьявольского песнопения. Позже Владимир Ильич с хохотом поведал мне, каким дьяволом я одержим: оказывается, я пел «Дубинушку». Собственно, сам боцман Аранда еще та дубинушка… А от фрея Хуана едва удалось отделаться. Если откровенно, он надоел уже всей команде своими нудными проповедями о необходимости смирения плоти, покаяния и прочей чепухе. Оказывается, накануне матрос Сальседа, бывший подручный какого-то живописца, намалевал на стене картинку с голой бабой, и к нему было целое паломничество. В разгар всего этого безобразия явился фрей Хуан и пришел в ужас…

9 сентября. Последние из указанных на карте островов скрылись за кормой. Команда, кажется, сходит с ума. Причем процесс этот – очень шумный. Около трех десятков идиотов безвылазно сидят в кубрике, воют, стонут, плачут и рвут на себе волосы. Фрей Хуан спустился к ним с целью исцелить их души своими идиотскими нравоучениями, но его едва не выкинули за борт. Только вмешательство боцмана Аранды и самого Колумба немного пригасило страсти. Впрочем, хорошего ждать не приходится: помаленьку среди матросов начинает вызревать ядро бунтовщиков. Во главе которого стоят некто Иньяс, затем ирландец Айрис, бывший каторжник, очень приятный в обращении человек, особенно за едой, когда он чавкает так, что даже у бесчувственного боцмана Аранды кусок с трудом лезет в горло. Кажется, теперь я начинаю понимать, как происходил процесс эволюции человека. Только сейчас, в нашем случае, он идет в обратном направлении. Команда деградирует, хотя при отплытии казалось, что дальше – некуда. Однако проявил свой изобретательный нрав товарищ Ленин, который вообще удивительно легко находит общий язык с разными негодяями: он отвлек матросов от их страданий, научив играть в несколько карточных игр и устроив к тому же что-то вроде рулетки. Кубрик из дома скорби превратился в игорный дом, и эта новая лихорадка снова была вылечена христолюбивым сеньором Колумбом.

…На этот раз хватило одного повешенного. Если бы не некоторые обстоятельства, то им был бы зачинщик – Владимир Ильич.

Интересно поговорил с Колумбом за бутылкой вина. Были штурман де ла Роса и получивший отпущение грехов Владимир Ильич, а в углу сидел фрей Хуан и теребил свой злополучный катехизис. В подпитии чуть не рассказал сеньору Колумбу о том, что с ним будет дальше. Он неплохой мужик, а что касается стервозности и необузданности, так по-другому (будь он мягкотелым интеллигентом) он и не пробил бы экспедицию. Из того, что я слышал о короле Фердинанде, следует, что это редкая скотина и отъявленный скупец, считающий каждый грош, даже ломаный. А вот королева Изабелла обещала награду в десять тысяч мараведи тому, что первым увидит землю. Колумб объявил об этом уже в океане.

Ажиотаж поднялся страшный.

24 сентября. Вернуться бы, вернуться!.. Домой, к нашим, пусть даже там одни дикари! Сегодня услышал на шкафуте такой замечательный разговор. Беседовали Иньяс, Айрис и еще парочка таких же негодяев:

– Колон ведет нас к гибели. Лопни мои глаза!.. Плывем уже больше месяца, а никаких признаков земли.

– А что ты предлагаешь делать?

– Он сам, по-моему, не очень уверен в успехе своего дела. Сомневается. Недавно Диего подглядел в его каюте, что он сидит перед кувшином вина, разглядывает карту и колотит кулаком по столу. Бормочет что-то о том, что всё это – авантюра, бред, верная гибель!..

– И что?

– Да то, что Колон давно повернул бы назад, потому как он перетрусил после недавнего шторма. И штурман де ла Роса колеблется, и Висенте Пинсон, и его брат на «Пинте», а боцман Аранда – тупая скотина, мул, и делает всё, что ему скажут Колон и Пинсон.

– Отчего же Колон не повернет?

– А всё оттого, что у него советчики. Наушники. Те двое, которые приехали из Толедо. Говорят, что их хотели сжечь по обвинению в колдовстве, а тут подвернулось это дельце с плаванием. Вот их и посадили на нашу погибель на эту каравеллу.

– Что же ты предлагаешь делать, Айрис?

– А что тут думать? Что предлагать? Взять этих наушников и колдунов, и молодого, и второго, маленького и лысого…

– Ну и?..

– А что – ну? Ты совсем дурень, что ли? Ночи темные, каравеллу качает, того и гляди, кто за борт выпадет. А если Колон лишится советчиков, то авось передумает и повернет назад в Испанию.

– А что – дело! Нужно прикинуть, как бы лучше обстряпать это дельце.

Обо всём этом я сказал почтенному товарищу Ульянову, на что он замахал своими коротенькими ручками и стал вещать что-то эпохальное о провокаторах и методах работы с ними…

27 сентября. Избегаю выходить на палубу, а вот сегодня вышел. Правда, тут же вернулся в каюту и стал смотреть из открытого иллюминатора… Придавило. Ночь как ночь. Звезды проступили на черном бархате неба, как зловеще блистающие кончики игл, пронизавшие ткань. В открытом иллюминаторе вырастает полуобглоданный лик луны, кажущийся особенно четким в неожиданно холодном для сентябрьской ночи воздухе. Или холодно только мне?.. Свет ночного светила контрастен и ярок, по палубе шатаются тени, из углов вырастают шепотки и стоны, а снизу, из трюма, сочатся длинные, унылые скрипы расшатывающихся шпангоутов и пиллерсов… Даже де ла Роса, штурман, мечется во сне, и видно теперь, в каком постоянном напряжении эти люди, отчего так много пьет Колон и столько времени, подперев голову, проводит над картой океана. Видел эту карту. Ничего общего с настоящим бассейном Атлантики. Но у нас у каждого свой камень на шее. Они не знают о том, ЧТО им предстоит открыть, нам же это известно, но это знание еще хуже, чем самое темное, самое пещерное невежество. Неужели, неужели навсегда?

Выкинут за борт? Могут.

2 октября. Этот день едва не стал последним в личной биографии нелепых пришельцев из чужого мира – Евгения Афанасьева, журналиста, и Владимира Ульянова-Ленина, политика.

А всё началось с того, что какой-то пьяный идиот принял низкое облако, выросшее на горизонте, за землю.

– Земля, земля!

– Земля! Зе… где мои десять тысяч мараведи?!

Самое смешное, что этим придурком оказался тот самый Мануэль Грегорио, ремесленник из Мадрида, которого якобы сжег на костре его собственный работничек – будущий фрей Констанций по прозвищу Минус Двести. Оказывается, Мануэль выжил, а теперь таким же макаром, как и мы с Ильичом, попал на каравеллу и принялся восполнять убытки: вместо причитающихся двухсот от фрея Констанция потребовал десять тысяч от королевы через посредничество Колона. Владимир Ильич, который не умел жить спокойно, немедленно влез в происходящее и заявил, что это никакая не земля, а обычное облако. А напоследок обозвал Мануэля своим любимым словечком «оппортунист». Мануэль полез в драку. Впрочем, Владимир Ильич ловко увернулся и подставил Мануэлю подножку, да так удачно, что тот выпал за борт. Прибежал Колумб и стал орать на команду, обзывая матросов кучей ослиного дерьма, слепыми недоносками, неспособными отличить землю от облака, и прочими лестными терминами. Почему-то меня не удивило, что команда разобиделась на такие непарламентские выражения. Застрельщиком в бунте стал все тот же ирландский негодяй Айрис, который без околичностей заявил, что Колона околдовали два проклятых толедских колдуна, иначе он давно бы признал очевидное: там, на северо-западе – земля!

Свою содержательную речь он закончил предложением повесить меня и Владимира Ильича. Начало заварушки было впечатляющее, что тут и говорить.

– Повесить колдунов! – стали орать матросы.

– Утопить!

– Ядро на шею – и за борт! – Вышел боцман Аранда и рявкнул:

– А ну, марш в кубрик! Кому сказал!

Обычно зычный голос боцмана Аранды действовал на этих типов достаточно, чтобы они с ворчанием убрались с верхней палубы. Но оказалось, что на этот раз всё серьезнее. Между тем боцман орал:

– Что встали, стадо ослов и баранов? Быстро в кубрик, а вы пятеро – на мачты! Судя по этим облакам, идет шторм! Убавить паруса! Взять на гитовы бизань! Что встали?..

– Мы не двинемся с места, – сквозь зубы сказал ирландец Айрис и вдруг вынул нож, – пока на борту эти два ублюдка. Мы долго терпели их. Я готов плыть на одном корабле с ворами, грабителями, даже убийцами, но только не с колдунами! Думаете, никто не видел, какими бесовскими значками этот парень испещряет бумагу! – Его палец ткнулся в ту сторону, где у мачты стоял я. – Думаешь, никто не видел, как ты пишешь свои мерзкие бесовские буквы, которых никто не может понять? (Это он о моем дневнике.) Что это, как не заклинания! Он погубит нас!

– Айрис верно говорит! – послышались выкрики. Сказать, что я в эту минуту испугался – ничего не сказать. Ноги стали как ватные, какой-то ломкий холод ящерицей прополз по жилам, и я прислонился спиной к мачте. В этот момент на трапе появился Колумб, вооруженный кортиком. За ним, раскачиваясь на своих кривых ногах, бежал де ла Роса, в руках которого виднелся деревянный кофель-нагель – это такая штука для крепления такелажа. Они появились куда как вовремя, потому что в это мгновение я был буквально пригвожден к палубе и не мог даже пошевелиться. Айрис уже направился ко мне и к удивленно склонившему голову Владимиру Ильичу, когда Колумб крикнул проклятому ирландцу:

– Ты почему не выполняешь приказаний, собака?

– Это мы еще посмотрим, кто из нас собака… – сквозь зубы произнес Айрис и, возвысив голос, завопил: – Болваны! Нас ведут, как быков на убой, а мы и мычать боимся! Разве вы еще не поняли, что Колумб и его шайка колдунов и чернокнижников угробят нас всех до единого! Если мы не поможем сами себе, никто нам не поможет, вот так!…

– Что же вы не поете, Владимир Ильич, ведь он рассуждает точно по вашим рецептам? – пробормотал я.

– Вы о чем это, товарищ Афанасьев? – отозвался тот, в некотором замешательстве потирая лоб. – Что я должен петь, батенька?..

– …никто нам не поможет, кроме нас самих!.. – гремел Айрис.

– Да очень простую песню из вашего революционного репертуара!.. – прохрипел я. – «Никто не даст нам избавленья, ни бог, ни царь и не герой, добьемся мы освобожденья свое-е-ею собственной руко-о-о-ой!..» – отчаянно фальшивя, пропел я, и в этот момент Айрис двинулся прямо на Колумба. Тот взмахнул кортиком, бунтовщик пронырнул под рукой главы экспедиции и бросился на меня, сверкая ножом. Мне еле-еле удалось отпрыгнуть в сторону, и нож этого урода пропорол парус. Я последовал примеру штурмана де ла Росы, который затесался в толпу матросов и вовсю орудовал кофель-нагелем, раздавая сочные удары. Я вырвал штырь, крепящий одну из снастей бегучего такелажа, и уже наготове ожидал Айриса. К нему присоединился кто-то из матросов, и они втроем ринулись на меня и товарища Ульянова-Ленина. Айрис, Гомес и еще какой-то мерзкий тип, похожий на очеловечившегося муравьеда. И несдобровать бы нам, если бы сбоку не вынырнул верный Джованни Джоппа и со всего размаху не врезал Гомесу по башке, а Айриса оттолкнул ногой так, что тот упал, запутавшись в талях. «Муравьед» попытался пырнуть меня ножом, выпавшим из руки Айриса, но я был начеку и выбил нож, а матрос получил такой удар кофель-нагелем, что покатился по палубе, отчаянно воя.

Тем временем Колумбу, де ла Росе, боцману Аранде и нескольким офицерам, кажется, удалось навести порядок. При этом серьезно пострадали несколько матросов и – фрей Хуан, которому засадили клинок прямо в бок. Его новое белое одеяние, которое он не снимал с момента отплытия (и не терявшее своей белизны, хотя в те времена ни о каком «Тайде», разумеется, не слыхивали), – окрасилось кровью.

К нему приставили лекаря, он в тяжелом состоянии. Жаль. Несмотря на его принадлежность к инквизиции и превышающую все меры допустимого занудность, он – далеко не самый худший представитель рода человеческого на этой каравелле. Которую несет на запад, вот уж воистину – черт знает куда!.. Америка, Америка! Да есть ли она, эта Америка? Начинаю сомневаться во всём.

Ночью у Владимира Ильича снова удушливый бред: «Американские империалисты не посмеют!.. Ступить на берег! Товарищ Колумб, вам прямо и направо, спросить Рокфеллера!.. Звериный оскал…», и так далее, и тому подобное.

4 октября. Неисповедимы пути твои, Господи!

Да!!!

Чем дольше живу, чем больше убеждаюсь, что я ничего не понимаю в этом мире – ни-че-го! Как?.. Как такое могло случиться? Стечение обстоятельств? Наваждение? И надо же – ведь это были его ПОСЛЕДНИЕ слова!

Но обо всем по порядку.

Сегодня днем умер фрей Хуан. Печально. По-моему, прослезился даже несгибаемый наш Владимир свет Ильич, хотя и оплакивал он отнюдь не пролетария и не слугу трудового народа, а представителя религиозного культа, к тому же входящего в злобную и коварную инквизицию, ах!.. Но не это главное. Фрей Хуан пришел в себя только перед самой кончиной от вопля боцмана Аранды, руководившего сменой парусов: «Пора заканчивать, нерадивые свиньи!» Фрей Хуан сказал:

– Да, правда. Пора заканчивать со всем этим. Жалко. А ведь я хотел установить крест Господень на вновь открытых землях.

Конечно, я мог сказать ему, что и без него найдется немало желающих установить крест, а потом не без помощи этого креста выкачивать золото из населения Америки. Конечно, не стал. И тут он сказал… Сначала я не поверил собственным ушам:

– Жаль, жаль, что даже фрей Торквемада не сумел уберечь… уберечь. Ведь он не такой уж и изувер, каким его изображают. Он по-своему справедливый человек, человек большого чутья, но ослепленный… ослепленный чувством своего сурового долга. Да, он – человек долга. И он… Чтобы уберечь меня в этом опасном странствии, он подарил мне свой крест и свою… свою сутану, облачение, в котором я должен был крестить тех, кто в новых землях пожелает склониться под сень Христовой благодати…

И вот тут меня как током дернуло. «Подарил мне крест и СВОЮ СУТАНУ». Облачение! То самое облачение, в котором был фрей Хуан, когда его ранили! Облачение, принадлежащее самому Торквемаде! КЛЮЧ!!!

Быть может, еще не всё потеряно?..

8 октября. Насколько я помню, ровно через четыре дня Колумб должен открыть Америку. Официальная дата ее открытия – вроде как 12 октября 1492 года. А на корабле между тем тихая паника. Даже штурман де ла Роса не смотрит на Колумба, и в глазах его недоверие. Владимир Ильич пытался организовать что-то вроде разъяснительного мероприятия, дескать, не волнуйтесь, товарищи!.. Но его не стал слушать даже Джованни Джоппа, цвет лица которого всё ближе к цвету его несчастной говорящей жабы. А вчера я слышал, как штурман Висенте Пинсон и Колумб говорили в каюте о том, что координаты кораблей – на сто лиг западнее предполагаемого Сипанго. Так они называют Японию. Карта у них, конечно, подгуляла, но у меня был соблазн войти в каюту и сказать, что через четыре дня мы наткнемся на первый остров Карибского архипелага. Удержался. Сегодня я – рулевой. Целая ночь для размышлений. Пишу прямо на румпеле при свете кормового фонаря.

Не вылезает из головы то обстоятельство, КАК Колян Ковалев попал из Древнего Египта в Древнюю Русь. Провалился через несколько временных пластов. Я вот что думаю… Наш мир в своем пространственно-временном измерении подобен некоему яблоку, по поверхности которого ползают, скажем, некие черви. Для них нет других путей, как лишь по кожуре яблока. И нашлось несколько червей, которые вгрызлись в яблоко, найдя новые пути. Вот так и мы нарушаем временные пласты, как черви портят яблочную мякоть. В то время как червь Женя Афанасьев и червь Владимир Ильич Ленин прогрызли одну червоточину, другие червячки шустрят в другой червоточине… И выходит, что рано или поздно червоточины воссоединятся в результате преступной деятельности червячков… Ведь, нечаянно убив какого-то египтянина и нарушив тем самым причинно-следственную связь во временном потоке, Колян Ковалев вылетел из эпохи Древнего Египта – его просто отторгли! Но оказался он не где-нибудь в произвольном месте, а именно в той эпохе, которую посетили мы, – в Древней Руси. И никакой случайности тут нет. Значит, между эпохами, куда проникают гости из будущего, устанавливается некая прямая связь и…

Дух захватывает. Значит, если я нарушу какое-то важное звено здесь, в этом времени, меня вышвырнет… туда, где могут находиться мои друзья?.. Нет, конечно, старик Эйнштейн посмеялся бы над моими наивными выкладками, но посмотрел бы я, как этот самый Эйнштейн рассуждал бы, стоя за румпелем Колумбовой «Санта-Марии» и глядя в неведомое черное пространство перед бушпритом! Думать!

10 октября. Два дня до открытия Америки. Говорил с нашим вождем мирового пролетариата насчет «червоточин». Не исключаю, что Владимир Ильич принял всё это за не очень смешную шутку. Он, кажется, уже готовится переквалифицироваться из этих самых вождей пролетариата в вождя индейцев. Я даже предложил ему на выбор несколько имен: Лысая Голова, Указующая Рука и Светлый Путь. Юмора он не понял, хотя недавно блеснул: научил нескольких люмпенов, которых Колумб за буйство посадил под арест в трюм, играть в домино. За неимением костей понаделали деревянных доминошек, натыкали там нужное количество дырок, и теперь из трюма идет такой грохот, как будто там проламывают борта. По сути, такая постановка вопроса почти правильна. Действительно – колотят доминошками по днищу трюма и орут при этом «рыба» на самом что ни на есть русском языке: «Ррррибья!» Ай да Ильич, всегда думал, что он затейник, но чтобы до такой степени!! Впрочем, обеспечение досуга трудящихся тоже должно входить в первоочередные задачи партии и правительства!..

Сегодня слышал на шкафуте очередной перл в исполнении кого-то из команды:

– Скоро провалимся прямо в преисподнюю! Давно пора грохнуть этого Колумба!

Я даже остановился, услышав это. Нет, не то чтобы меня поразили слова касательно преисподней. Просто они озвучили ту мысль, которая мучает меня вот уже третий день.

Перебирал, ЧТО может выбросить нас с Владимиром Ильичом в другую эпоху, туда, где мы могли бы встретить дионов и уже с ними вернуться домой. И пришел к выводу, что нужно совершить нечто серьезное, чтобы нас отторгла эпоха… настолько серьезное, что… Словом, я видел только один способ выбраться отсюда. Нужен серьезный сдвиг причинно-следственных связей, временной парадокс… в общем, я должен сделать то, чего не должно было произойти. Да! Колумб! Если он… если его…

11 октября. Убить Колумба? Выбросить его за борт? И?..

12 сентября. Завтра… сегодня ночью. Проклятые уроды в трюме, грохот доминошек, вопли «ррибья», а я…

(На этом дневник Жени Афанасьева, который он вел на борту каравеллы «Санта-Мария», заканчивается.)

– Земля-а-а-а-а!!!

Крикнув это, матрос от радости свалился с мачты и сломал себе шею. Так королева сэкономила десять тысяч мараведи, а Колумб (Колумб ли?) открыл Америку.

Владимир Ильич Ленин так же, как и весь экипаж «Санта-Марии», пробудился от этого вопля. Неподалеку на своем корабельном сундуке лежал боцман Аранда, пепельно-зеленый со вчерашнего перепоя. Штурман де ла Роса уже натягивал обувь, а вот гамак Жени Афанасьева был пуст, несмотря на очень ранний час. Владимир Ильич вылез из-под одеяла и стал натягивать матросскую робу. Он вышел на палубу. К своему удивлению, он не застал здесь ни Колумба, ни Жени Афанасьева, которые вообще-то всегда были в первых рядах.

– А где товарищ Колумб? – спросил он у Висенте Пинсона.

Последний не ответил, так как руководил спуском шлюпки.

Владимир Ильич поднял глаза и увидел, что «Санта-Мария» на всех парусах входит в бухту удивительной красоты. Бухта была окаймлена широкой полосой светло-серебристого песка, за которой щедро поднимался лесной массив. Никогда еще Владимиру Ильичу не приходилось видеть такого леса. Пальмы, оплетенные лианами с лиловыми, красными и белыми цветами, горделиво вздымали свои кроны. Громадные сосны, каких Владимиру Ильичу Ленину не приходилось видеть даже в Шушенском, перемежались какими-то похожими на вязы деревьями, на которых, однако же, росли плоды, похожие на тыквы. Когда «Санта-Мария», выбрав место для стоянки, стала спускать якоря, лязг якорных цепей спугнул целые тучи птиц самых фантастических расцветок. Товарищ Ульянов откинул назад голову с величественно сияющей на солнце Нового Света лысиной и горделиво созерцал превосходное это зрелище. Об Афанасьеве он уже забыл. Да и о Колумбе тоже.

Вода в бухте была настолько прозрачна, что можно было видеть дно, обманчиво близкое, хотя по тому, насколько были выбраны вглубь якорные цепи, до него было не менее десяти метров. Бухта буквально кишела рыбой, и было видно, как целые косяки макрели, угрей и других рыб, названий которых прибывшие испанцы не знали, шныряли вокруг каравеллы, а жирный тунец пронырнул прямо под шлюпкой, ударив хвостом по воде и подняв тучу брызг. Товарищу Ленину повезло: он попал в первую шлюпку и, следовательно, получил шанс ПЕРВЫМ ступить на земли Нового Света. Упустить такой шанс он не мог. Взрезая девственно гладкую поверхность бухты, первая шлюпка пошла к берегу. Гребцы, среди которых был и Джованни Джоппа, и многострадальный Мануэль Грегорио, гребли слаженно и усердно. Всем хотелось попасть в этот земной рай, которого они наконец достигли, беспрестанно ожидая при этом ада. На носу шлюпки сидел похмельный штурман и держался рукой за горло, не в силах видеть своего отражения в кристально чистой воде. В первый раз в жизни ему было стыдно.

Наконец лодка мягко врезалась носом в песок. В этот момент из лесных зарослей вышли несколько смуглых мужчин, практически голых, если не считать обильных татуировок и перьев в густых иссиня-черных волосах. Владимир Ильич, опередив Висенте Пинсона, первым спрыгнул со шлюпки и воскликнул:

– Здравствуйте, товарищи индейцы! Хотелось бы побеседовать с вами, батеньки, о том, как не стоит поддаваться проискам злобных американских империалистов! Ах, да вы же еще о них ничего не знаете! Тогда очень вовремя указать вам на то, что примерно через три-четыре столетия чудовищная машина империализма и колониализма…

Не договорив, Владимир Ильич навернулся через какой-то корень и грохнулся наземь, однако не умолкая и в полете.

– Да завали хавалку, писарь! – завопил штурман де ла Роса, падая из шлюпки на песок и начиная осквернять его остатками своего вчерашнего ужина. Да, тяжело давалось открытие Америки даже таким проверенным морским кадрам, как штурман Педро Хуан де ла Роса и предполагаемый будущий вождь индейского пролетариата Лысая Голова…

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ И снова рыба!.. (косноязычный вопль Колумбовых каторжников, играющих в трюме в домино)

…Он открыл глаза. Зеленая трава щекотала ноздри, и он чихнул. При этом во всей голове грянул гром такой оглушительной боли, что Афанасьев снова зажмурил глаза и припал щекой к приятно прохладной траве. Он лежал и, собственно, даже не понимал, что же ему обо всём этом думать. Вместо памятных воспоминаний о вчерашнем (позавчерашнем?) вечере и ночи в голове вращались зубчатые колеса и, грохоча, звенели якорные цепи; и продирался сквозь эти индустриальные звуки мерзкий утробный голос, вопящий «Рррибья!»

Неужели он в трюме? Судя по общему состоянию, он накануне немного выпил со штурманом де ла Росой и… Что же было потом? В трюме?.. Что за глупости приходят ему на ум, разве в трюме растет трава?

И вдруг смутная, тревожная мысль как иглой пронзила мозг. Колумб?.. Если он, Афанасьев, здесь, на берегу какого-то водоема, кажется, мало похожего на Атлантический океан, то, значит, его выкинуло из эпохи Средневековья и начала великих географических открытий? Неужели он что-то сделал с Колумбом и…

Полная пустота. Женя ощупал пальцами голову и, подняв глаза, предпринял вторую попытку разглядеть местность, в которую его занесло.

Вне всякого сомнения, он находился на берегу озера. Оно выглядело тихим и пустынным. На противоположном берегу виднелась какая-то довольно густая растительность, а в том месте, где лежал Женя, узкий мыс, поросший олеандрами и какими-то колючими кустами, врезался в воды озера. Берега были чистые, без тины, и на них с приятным легким шумом накатывали низенькие волны.

На берегу метрах в ста от него стояла лодка, довольно нелепой формы длинный баркас. В нем сидел человек и сосредоточенно перебирал пальцами сеть, в то время как второй на берегу чистил рыбу, готовясь запускать ее в кипящий на костре котелок. Аромат приготавливаемой ухи донесся до ноздрей Афанасьева, и он почувствовал, что дико хочет есть. С похмелья чувство голода было особенно острым, а накануне, если судить по последствиям, члены экипажа каравеллы «Санта-Мария» Афанасьев и де ла Роса приняли на грудь молодецкие дозы спиртного.

Женя поднялся и, чуть пошатываясь, направился к рыбакам. Попутно он подбирал в голове слова приветствия на английском, французском, испанском, итальянском, русском и даже украинском языках. Мало ли куда могли завести его лабиринты времени? Или лабиринты тут ни при чем, просто Колумб высадил его за пьянство на берег? Да вот что-то эти ребята не очень-то похожи на туземное население Центральной Америки и островов Карибского архипелага.

Впрочем, до того, как он достиг рыбаков, он растерял все набранные по словечку фразы и ляпнул на чистом русском языке:

– Здорово, мужики! Не подскажете, куда это меня занесло? А то я с похмелья никак не могу определить, куда это я попал.

Рыбаки воззрились на него. Это были довольно простецкого вида товарищи с рыжеватыми бородами и всклокоченными волосами, до того похожие друг на друга, что не оставалось сомнения – это братья. Не близнецы, так погодки – уж точно. Женя удостоверился, что его не понимают (собственно, на это он особенно не надеялся). Он собрал свои лексические богатства воедино и неожиданно даже для себя самого проговорил:

– Хеллоу. Ай эм Юджин. Ай эм фром Раша. «Что это я несу? – мелькнуло у Жени. – Забористое винцо у этого треклятого штурмана де ла Росы. А рожи у них диковатые. Похожи на поморов из Архангельской области, только у поморов носики поменьше. Да и климат тут, прямо скажем, не архангельский… Гм».

Он ткнул пальцем себя в грудь и произнес:

– Евгений. Ев-ге-ний! – добавил он по слогам. Несмотря на лохматость бород и причесок, рыбачки оказались довольно сообразительными. Тот, что сидел в лодке, приложил ладонь к своей груди и низким, чуть надтреснутым голосом выговорил:

– Шимон.

– Ага, Семен? – обрадовался Афанасьев. – Семен, а тут такое… в общем, нет ли чего пожрать? А то у меня во рту маковой росинки от самой Америки не было, а у вас, я смотрю, трапеза такая аппетитная готовится. Я, честно говоря, уважаю ушицу. Особенно под водочку. Только, конечно, водки у вас тут нет. Ранний час, так сказать. Наверно, все мини-маркеты еще закрыты, – ухмыляясь во весь рот, закончил Женя всё на том же чистом русском языке. Конечно, он и не рассчитывал, что до рыбаков дойдет смысл его речи, потому что главную свою просьбу – касательно еды – он показывал знаками, понятными всем народам во все времена. Показывал на котелок и делал жевательные движения: в высшей степени выразительное средство засвидетельствовать свой голод.

Рыбаки оказались ребятами свойскими. Семен, или как там его звали, немедленно выделил Жене деревянную тарелку с похлебкой, а его брат дал пригоршню фиников и несколько крупных олив. Тут уж Афанасьев окончательно уверился, что он не в Архангельской губернии, если уж его оглушенный мозг не сумел сразу дойти до этого очевидного, в общем-то, вывода.

Поев и выпив какого-то прохладного, с кислинкой, терпкого напитка, верно, приготовленного на основе сока местных ягод, Афанасьев улыбнулся рыбакам и сказал:

– Ну ладно. Гадать, где я, бессмысленно, а вашего языка я наверняка не знаю. Благодарю за завтрак, Сема! М-м-м… – Он покрутил пальцем в воздухе, а бородатый

Сема, склонив голову, кротко рассматривал Женю своими голубовато-серыми, чуть навыкате, глазами. Потом произнес несколько слов на незнакомом Жене языке, затем перешел на другой, в котором Афанасьев узнал греческий (которого он, впрочем, тоже не знал). Женя уже было открыл рот, чтобы узнать, не владеет ли этот на редкость образованный рыбак итальянским, на котором так мастерски изъяснялся синьор Джованни Джоппа и научил тому же Афанасьева… Рыбак сказал:

– Сальве!

– Сало? – пробормотал Афанасьев. – Ты же вроде Сема. Хохол, что ли? Погоди… Salve?17 – произнес он с вопросительной интонацией. – Dicto lingua Latina?18

– Sic est. Ytor?19 – спросил рыбак, и было видно, что он тоже не без труда подбирает слова. У Афанасьева в голове образовалась чудовищная лингвистическая каша, и из всех известных ему латинских слов он мог выловить оттуда лишь какое-то «фиат люкс» («да будет свет!»). Да еще известное изречение императора Веспасиана «Pecunia non olet» («деньги не пахнут»), сказанное этим замечательным деятелем древнеримской эпохи после того, как он обложил двойным налогом римские уборные со всей канализацией в придачу.

Рыбак Сема что-то залопотал на чудовищной латыни, при звуках которой немедленно покончил бы с собой любой Гораций или Вергилий, не выдержав издевательства над любимым языком. Женя Афанасьев только моргал глазами. В университете он сдал зачет по латинскому языку только с пятого раза, да и то потому, что сварливой (преподавательнице надоела его вечно ухмыляющаяся рожа отпетого оболтуса (кем он в то время и являлся). А в Древнем Риме ему бывать не приходилось, в отличие, скажем, от Галлены, сержанта Васягина или хитрого инфернала Добродеева.

Афанасьев беспомощно оглянулся и вдруг увидел, что по берегу озера идет смутно знакомая фигура человека, который отличался от малорослых местных рыбаков примерно так же, как жирный тунец от вяленой трески. Увидев, Женю, доедающего рыбу и пытающегося найти общий язык с рыбарями, он остановился как вкопанный.

…Наш герой не смог не узнать коллегу по путешествиям.

– Черт побери! Альдаир, – обрадовался Афанасьев. – Я почему-то так и думал, что вы должны со мной встретиться! А где это мы? Есть хочешь? Я тут немного рыбки надыбал у Семы. Хороший парень, только я на его языке ни бе ни ме. Может, ты мне перекачаешь из его черепушки словарь местного наречия, а?

Афанасьев был настолько обрадован появлению могучего диона, что полез бы обниматься, если бы не общая слабость и не боязнь возможной неадекватной реакции со стороны светловолосого гиганта, который, как это Женя давно уяснил, не любил фамильярностей.

– Гм, – сказал Альдаир, который как будто нисколько не удивился, увидев Женю, – а ты тут откуда? А где этот… Ильич? Такой лысый?

– А, он! Да я не знаю. Скорее всего, доплыл с Колумбом до самой Америки. Но главное, чтобы он не начал учить индейцев основам марксизма, – заявил Женя Афанасьев. – Если в нашей стране из того бог знает что вышло, то среди диких ацтеков и майя… Но я так думаю, что Ильич с его моторчиком в заднице надолго в том времени не задержится. Выдаст какой-нибудь ляп и провалится в другой временной пласт. Только и гадай, куда его занести может. А ведь мальчиком я думал: так мирно, так тихо лежит в Мавзолее дедушка Ленин…

– Это точно! – раздался за его спиной звонкий голос.

Афанасьев резко обернулся и увидел двух молодых женщин. Они незаметно вышли из тени весьма внушительного дерева, одиноко росшего довольно близко к воде. Одной женщиной была Галлена, а второй… Почему-то мелькнул перед глазами зловещий облик громадной черной собаки, разинувшей окровавленную пасть, и тут же пропал, и его заслонила стройная фигура и тонкие черты лица улыбающейся Ксении. Как же она похожа на ту… на Инезилью, оставшуюся где-то там, за безгласной грудой веков, в средневековом Толедо, на берегу бурной реки Тахо…

– Женя, – сказала Ксения, подходя к нему на расстояние протянутой руки, – ты как сюда попал?..

Афанасьев вдруг затрясся всем телом, сухой комок прокатился по горлу, сминая и раздирая гортань, и на мгновение ему показалось, что не хватает кислорода и он задыхается. Он хотел что-то сказать, но губы пропустили только какое-то сдавленное кваканье, каким сопровождались иные фонетические трюки в исполнении говорящей жабы Акватории.

– Видок у тебя, прямо скажем, затрапезный, – сказала Ксения, окидывая его пристальным взглядом. – Что это ты на себя напялил? И почему ты в крови? Ты ранен?

– Это не моя кровь, – ответил Афанасьев машинально, хотя совершенно не был уверен в этом. Опустил глаза. И только сейчас понял, ЧТО на нем было надето. Белая шерстяная сутана с широкими рукавами и капюшоном, которая была на зарезанном инквизиторе. Сутана, подаренная самим Томасом де Торквемадой. – Я не надеялся, что встречу вас так быстро, – проговорил он.

– Наверно, что-то натворил в том времени? – предположила Галлена, в свою очередь тоже внимательно изучая его взглядом. – А то, что надето на тебе, это случайно не…

– Да, правильно, – перебил он. – Это один из Ключей. Облачение Великого инквизитора веры Торквемады.

– Сколько же ты там провел? Судя по твоему лицу, больше, чем два дня.

– Я там провел два с половиной месяца, если память не подводит. А с ней в последнее время случается. – И Женя снова попытался вспомнить, что же произошло в последнюю ночь перед прибытием в Новый Свет, но его усилия, как когти новорожденного котенка, лишь слабо царапнули отвесные стены глухого и темного провала в памяти. – Н-да… А вы тут сколько?

– Да практически только что тут появились. Сами толком разобраться не успели. Хотя Ксения утверждает, что знает эти места.

– Конечно знаю, – сказала девушка, откидывая со лба темные волосы, – я тут бывала. Правда, когда я тут отдыхала на пикнике, было куда жарче, не было такой растительности и вода была грязнее. Да и неудивительно, сколько лет прошло!

– Так где мы?

– На берегу Генисаретского, или Тивериадского, озера, – ответила она.

Женя сел на траву и пробормотал:

– Та-а-ак! Это что же получается? Если исходить из той замечательной теории, что нас сразу выкидывает к обладателю нужного нам Ключа или к тому человеку, который может нас на него вывести… – Он снова взглянул на рыбаков, которые, кажется, уже потеряли интерес к накормленному ими путнику и неспешно тянули сеть, и, тряхнув головой, почти весело бросил Ксении: – А наши на Каспии бойчей работают! Когда я был студентом, то мне приходилось видеть, как наша кафедра лингвистики в полном составе тянула бредень с лещами!

– Это ты к чему? – подозрительно спросила его Галлена. – К чему клонишь? При чем тут профессора? При чем тут бредень?

– Да так, – махнул он рукой, – есть у меня одна мыслишка… Правда, не уверен, что это правда, но, судя по всему… Альдаир, ну как насчет того, чтобы втемяшить местное наречие мне в голову? А то я уже даже по-английски с ними пытался говорить, не считая разных чисто русских рассуждений о водке под ушицу!

Альдаир протянул руку по направлению к рыбакам, сосредоточился, на его лице даже выступил пот. Наверно, сил у диона оставалось всё меньше, и не только от перемещений… Один из бородачей вдруг вздрогнул всем телом и на несколько секунд застыл на месте, а потом обратил к дионам, Афанасьеву и Ксении удивленное лицо с широко раскрытыми глазами. Альдаир повернулся к Афанасьеву, и тот ощутил легкое покалывание в голове, как будто тонкая нагретая металлическая сеточка оплела голову. Женя одобрительно кивнул головой, пробормотал под нос несколько пробных слов по-арамейски – именно на таком языке разговаривали в то время в том месте, на берегах Генисаретского озера и во всей древней земле Иудеи… Афанасьев продолжал уже по-русски:

– Я перебрал в голове все наши путешествия и уверен, что каждый раз мы оказываемся в непосредственной досягаемости от нужного нам объекта. Потому не исключено, что тот, кто нам нужен… – Он вопросительно взглянул на Ксению, на мгновение запамятовав, но та охотно подсказала:

– Понтий Пилат. В этот раз нам нужен кувшин, в котором омывал руки Понтий Пилат.

– Да, да, – кивнул Афанасьев, – кроме того, едва ли мы встретили этих двух рыбаков случайно, потому что в переплетении нитей, на которых подвешен этот мир, нет ничего случайного, а только закономерность, последовательная и безжалостная.

– Красиво заговорил, – усмехнулась Галлена. – И что же ты думаешь об этих рыбаках?

– Я не очень хорошо помню, как изображают этих людей на иконописных ликах, однако мне кажется, что они должны иметь прямое отношение и к Пилату, и к… – Женя запнулся. – Случайно они тут не оказались бы. А то, что они рыбаки – это как раз совпадает с историческими данными. К тому же, судя по сходству, они братья. Одного из них, который чуть повыше и поуже в плечах, с более светлой бородой – зовут Шимон. Симон. Это он мне сам сказал. А теперь совсем просто – рыбак с берегов Генисаретского, оно же – Тивериадское, озера, с братом, зовут Шимон! И как же именуют этого рыбака в Библии?

Ксения побледнела и растерянно посмотрела в ту сторону, где, ступая по бледно-желтому песку босыми ногами и перебирая руками сеть, шел бородатый человек не старше тридцати – тридцати пяти лет, с простецким лицом и взлохмаченными волосами.

– Да, – тихо проговорила она. – Понятно. Апостол Петр…

– То есть прототип апостола Петра, если говорить осторожнее, – заметил Афанасьев, – потому что в Библии и апокрифических текстах может быть написано совершенно иначе, чем это было на самом деле. Хотя то, что апостол Петр был распят в Риме и стал основателем римского епископата, это вроде как достаточно выверенные сведения. Гм… Кстати, а где наш основной знаток древности? Наш замечательный археолог и историк, мсье Пелисье? Ведь, если не ошибаюсь, он должен был отправиться вместе с вами.

– А он и отправился, – сказала Ксения, оглядываясь по сторонам. – Куда это он, интересно, подевался? Ведь он пошел вон в ту сторону и куда-то пропал.

И она указала направление, в котором ушел Пелисье. Все переглянулись, и в этот момент из-за бугристого валуна, который торчал в довольно отвесно поднимающемся склоне холма близ берега, буквально вывалился на них Жан-Люк Пелисье. Но что за видок у него был!.. В драной бледно-лиловой тоге, с венком на голове, натянутом аж на уши, с заплетающимися ногами и плавающе-мутным взглядом на мертвецки пьяной и глупой роже. Таким его еще не видели никогда. Жан-Люк Пелисье посмотрел сквозь остолбеневших путешественников, как смотрят через залитое дождем стекло, видя и не видя то, что за этим стеклом творится. Потом он подпрыгнул на одной ноге и несколько раз скакнул вперед и назад, загнусив под нос какой-то гимн на жуткой латыни. Кончилось тем, что Пелисье упал на песок и, упершись в землю плечами и пятками, приподнял корпус и стал вращать им, как участница соревнований по художественной гимнастике.

– Да-а-а, – сказала Ксения, – где это его угораздило? Ведь всего полтора часа отсутствовал. Ну, может быть, два. А ведь как нажрался-то, просто в лучших традициях русской школы винопития.

– Рингель, рингель, розенкранц! – завопил Пелисье, звездочкой распластавшись на песке. – Я тррре-бую… вы, месье, заблуждаетесь, говорят, что эта дама… Валера, налей цекубы! Ай, какой милый мальчик! А что это у него торчит между н-ног? Ах, это кувшин с фалернским он преданно зажал между колен, чтобы не уп-пустить?. Mademoiselle, же ву…. Пончик, дай поцелую!

– Опа! – выговорил Женя Афанасьев после минуты сосредоточенного молчания. – «Забил заряд я в пушку туго и думал: угощу я друга. Постой-ка, брат мусью!»… И кто ж тебя так угостил, милый пожиратель лягушек из городу Парижу?

– Политическая доктрина современной Франции, – вдруг суетливо заговорил Пелисье и начал пригоршнями совать себе в рот песок, – не приемлет юстиции в той степени, в которой она характерна для… А почему вы меня не слушаете? – капризно сломался его голос. – Эй, мим в первом ряду! Долой метаморфозы! Хэй, негрррр, налей вина…

Афанасьев тряхнул его за плечо, а потом он и Альдаир, переглянувшись и без слов поняв друг друга, взяли Пелисье за руки и за ноги, подтащили к кромке воды и, раскачав, бросили в воду. Сноп брызг высоко взлетел вверх. Рыбаки, тащившие сеть, обернулись. Пелисье барахтался на мелководье, забирая руками и ногами так, как будто он тонул и его утягивало в пучину метров тридцати глубиной – по меньшей мере.

– Ну и ну, – сказал Женя. – Я – мог, Колян – мог, Вася Васягин – самой собой, даже почтенный Вотан Борович – но чтобы пресловутый гурман, эстет и энциклопедист Пелисье так нажрался – да-а-а-а!!!

– А что – да? – вдруг заорал Пелисье, не переставая колотить ладонями и ступнями по воде и вздымая тучу брызг. – Ты еще не знаешь, как мы на… ррраскопках до состояния мумии! А что? Имею право! У меня мама русская, вот вам!

После этого он на четвереньках вылез из воды, отряхнулся по-собачьи, а потом принялся задирать тогу. По всей видимости, он собирался ее снять и выжать, а так как римляне не имели обыкновения носить нижнее белье…

– Так! – выдохнула Ксения и схватила Афанасьева за руку, потому что как раз в этот момент на свет божий показалась (пардон муа!) задница Пелисье, розовая и облепленная в нескольких местах песком. – Что это у него такое там? Родимое пятно? Странное оно какое-то, да и не видела я что-то у него раньше…

– Интересно, а где это ты раньше могла видеть голую задницу Пелисье? – ревниво вопросил Афанасьев, глядя на барахтавшегося на берегу Жан-Люка, пренебрегшего всеми правилами этикета.

– А мы же у Коляна в баню ходили! – ничуть не смущаясь, ответила Ксения. – У нас все по европейской системе: мужчины и женщины вместе, никакого стеснения, полное равноправие.

– Хорошенькая система, – буркнул Афанасьев. – Наверно, Колян был всеми конечностями за такую систему. А правда, что это такое на заднице у Пелисье?.. Исходя из его вида и сроков отсутствия, он напился где-то поблизости, а если судить по тоге, в которую его доброхотно завернули – напился он с римлянами. Насколько я знаю, резиденция римского прокуратора в ста километрах от этого озера, в Иерусалиме. Тут, наверно, какая-нибудь загородная вилла, а? Места-то живописные, этакие курортные.

Тут Пелисье выдал нечто еще более дикое. Ползая по берегу озера на четвереньках в чем мать родила, бравый французский археолог вдруг взбрыкнул ногами, как норовистый жеребец, и высоко подкинул свои, так сказать, объемистые чресла. И все ясно разглядели на коже Жан-Люка, в нескольких сантиметрах от копчика, надпись: PoPil. Под «ПоПил»ом честь честью красовалась эмблема в виде то ли неоперенной стрелы, то ли дротика, то ли короткого копья.

– Вот! – выдал Пелисье и принялся выжимать тогу. Кажется, купание в озере пошло ему на пользу: он несколько пришел в себя.

Афанасьев и Ксения внимательно рассматривали надпись на коже Пелисье. Судя по характерному покраснению, это было банальное тавро, клеймо, которое ставит на лошадях их владелец. Несмотря на скотское поведение Пелисье в данный момент, на коня он походил мало, так что сама собой напрашивалась мысль: те, кто пропечатал на ягодицах Жан-Люка это непонятное, по-русски звучащее словечко (словосочетание, сокращение?) был не менее пьян, чем бравый историк.

– Гм… PoPil… Что ты попил, Ванек, мы и так видим, – задумчиво проговорил Афанасьев. – Или, может, это набранное латиницей словечко на твоей заднице – не «попил», а – «попи»? Эвфемизированное обозначение мягкого места в поздней латыни, а? Впрочем, не парьтесь, месье Пелисье. Я вчера вообще так надрался, что с борта Колумбовой каравеллы «Санта-Мария», кстати, накануне открытия Америки! – попал точнехонько сюда, в древнюю Иудею!

Пелисье тяжело переводил дух, переминаясь с ноги на ногу. Ему явно грозила опасность грохнуться навзничь и уснуть, благо пьян он был просто грандиозно.

– М-м-м, – протянул он, не сводя с Афанасьева осовелых глаз, – а… а ты тут откуда взялся? Опять… исторические парадоксы? А Ильича где потерял?

– А черт его знает. Ты лучше скажи, где ты потерял штаны, рубашку, а с ними и остатки совести? И что это за клеймо у тебя на заднице, скажи всё-таки.

Пелисье горделиво выпрямился.

– Эт-то не клеймо, это от моего нового друга… можно сказать, автограф. У меня – историческое задание. М-между прочим, я даже в анналы истории могу войти! – гневно заорал Пелисье с такой интонацией, как будто ему упорно возражали и противодействовали по всем направлениям развития его мысли. Ах, душка Пелисье!

Афанасьев вздрогнул и еще раз бросил взгляд на клеймо, которое Пелисье тотчас же прикрыл выжатой наконец тогой.

– По… Пил… – задумчиво проговорил Афанасьев. – Нас всегда выкидывает к главному фигуранту, носителю Ключа… Кажется, я знаю, как зовут нового друга Пелисье, который столь своеобразным способом выражает дружеские чувства. И что же он тебе поручил, Ваня?

Жан-Люк Пелисье хитро подмигнул и принялся рассказывать, уснащая свой рассказ столь живописными подробностями, что это ну никак не могло быть выдумкой – человеку двадцать первого века такое просто в голову не пришло бы…

Попав в древнюю Иудею, Пелисье прежде всего вознамерился произвести рекогносцировку местности. Проще говоря, он откололся от основного отряда, попросив обессиленных перемещением дионов покейфовать на берегу под присмотром Ксении, а сам направился осматривать окрестности и наводить мосты. Собственно, он даже не стал просить Галлену или Альдаира вложить ему в голову знание языка местного населения. По-арамейски он немного разумел, а Иудея в то время вообще была римской провинцией, так что общение могло протекать и на латинском. А латинский язык Пелисье, как историк и археолог, знал довольно прилично.

Он прошел берегом озера и, оставив чуть в стороне какую-то довольно живописную рыбацкую деревню, вышел к небольшому заливу с поэтическими берегами и садом на противоположном берегу. В глубине сада он увидел особняк, построенный в стиле древнеримских вилл. Били фонтаны, аккуратно рассаженные в особом композиционном порядке цветы создавали впечатление строгой гармонии и яркой, цветущей красоты. На берегу располагалось несколько статуй, поставленных вдоль дороги для катания на лошадях или носилках (такая дорога – традиционная деталь римских загородных вилл). Статуи отражались в воде, легкий ветерок колыхал поверхность озера, в воздухе разливался терпкий аромат молодой клейкой зелени, к которому примешивались далекие запахи жареного мяса и специй. По всему было видно, что хозяева виллы выдвинулись пообедать на природе, вне дома, что способствует улучшению аппетита.

Вокруг залива шла обходная дорога, но Пелисье решил не пользоваться ею, а срезать путь. Он скинул с себя одежду и обувь, связав ее в тюк, вошел в воду и поплыл, придерживая свои вещи одной рукой над поверхностью воды, а второй неспешно гребя. Вода была чистой, прохладной, очень мягкой и приятной для тела, и Пелисье не сразу захотелось вылезать из озера. Прошло не менее получаса, прежде чем он выбрался на противоположный берег и, перемахнув через белокаменный парапет близ роскошной мансарды, вышел на дорогу. Он огляделся по сторонам, и тут раздался приближающийся цокот копыт. Пелисье увидел бешено несущегося во весь опор всадника, который вцепился обеими руками в шею лошади, отчаянно болтался на крупе понесшего животного, пытаясь удержаться… Перед Пелисье мелькнуло искаженное ужасом лицо.

– А-а-а-а!!!

Если бы при незадачливом всаднике были стремена, вне всякого сомнения, он имел бы шансы удержаться на лошади, которой неизвестно что взбрело в голову. К примеру, в американском фильме «Гладиатор» с Раскелом Кроу в главной роли римляне очень даже бодро ездили на лошадях в амуниции и со стременами. Но в том-то всё и дело, что в Римской империи образца первого века нашей эры НЕ БЫЛО и не могло быть стремян!.. Они появились позже, уже после покорения римлян гуннами, готами и прочими варварами. Так что всадник, на которого натолкнулся Пелисье, ну никак не мог воспользоваться этими самыми стременами, в результате чего на полном скаку слетел с лошади, ударился головой о статую, перелетел через парапет и свалился в озеро, где без промедлений утонул. Не помогло даже то, что Пелисье нырнул за ним. Место, куда упал незадачливый укротитель бешеного жеребца, оказалось довольно глубоким, но, верно, там были какие-то подводные течения, так что Пелисье не сумел найти даже тела бедного римлянина.

«Хорошенькое начало путешествия, – подумал Жан-Люк, содрогаясь в приступе тихой паники, – не успел попасть на место, как уже пожинает урожай трупов!.. Черт знает что такое! А этот проклятый конь, как нарочно, тут же встал. Угробил хозяина и остановился, скотина проклятая. А что? Может, он мне сгодится? – мелькнуло в голове у бережливого француза. – Утопленничку всё равно он уже ни к чему, а средство передвижения в пределах здешних мест, где с общественным транспортом туго, – куда как кстати».

Вопреки своему недавнему поведению, конь проявил устойчивое стремление к общению, незлобивость и толерантность. Он косил на Пелисье лиловым глазом и никуда не убегал. Пелисье похлопал его по боку, и конь тихонько всхрапнул. Видно было, что он проделал большой путь: бока взмылены и ходят ходуном, ноги в пыли и дрожат от напряжения… К седлу была приторочена какая-то сумка, и любопытный Пелисье, не сумев спасти ее законного хозяина, проявил желание ознакомиться с ее содержимым. Внутри оказались: мешочек с парой десятков аурей, золотых монет римской чеканки; фляга с вином, которое не замедлил продегустировать Пелисье; пергамент из козлиной кожи, на котором было написано несколько слов по-латински, но так неразборчиво, что Жан-Люк ничего и не понял.

Впрочем, при некоторой затрате времени он и сумел бы перевести то, что было написано в пергаменте, однако этого времени у него не оказалось, что выяснилось уже через минуту. Пелисье услышал какой-то шум и увидел, что из-за аккуратно подстриженных деревьев и купированных кустов рододендронов к нему направляется отряд из нескольких римских солдат. Во главе с высоченным молодцом в ярко-алом плаще, наброшенном на левое плечо, и в зашнурованной до колен обуви с толстенной подошвой. На нагруднике панциря свирепо скалились львы. Шлем сверкал, качались орлиные перья, а взгляд обращенных к Пелисье изжелта-серых глаз был строг не менее, чем короткие слова:

– Следуй за нами!

– Я прошу прощения, но куда и зачем я должен идти? – пробормотал Пелисье, но никто не стал давать ему прощения. По отмашке декуриона его взгромоздили на коня и повели животное под уздцы. Пелисье, ведомый таким замечательным образом и в относительном комфорте, несколько приосанился, подумав: «А что? Собственно, я и сам хотел попасть на эту виллу. А эти молодцы приведут меня к хозяину этого прекрасного сада, роскошных цветников и особняка, который я вижу там, в глубине…»

Дорога повернула в гору. Пелисье увидел перед собой прекрасный садово-парковый ансамбль со всеми характерными особенностями римского загородного строительства: беломраморными фонтанами, уставленными копиями греческих статуй, водяными каскадами, с перголами – аллеями, крытыми целым пологом вьющихся растений. Сады располагались поярусно и соединялись между собой лестницами и пандусами, выстроенными с истинно римским великолепием.

До самой виллы, белеющей в глубине садов, не дошли и свернули в боковую аллею, ведущую вдоль искусственного канала. Солдаты завели Пелисье в один из внутренних двориков и, довольно бесцеремонно стащив с лошади, ввели в двери арочного типа, богато инкрустированные золотом. Пелисье оказался в так называемом виридариуме – модном в то время среди римлян саду вечнозеленых растений под открытым небом, который часто использовали для вечерних пиршеств на вольном воздухе. Здесь за богато уставленными столами возлежали около двух десятков римлян обоего пола. Судя по обилию кубков, красным лицам и вольным позам пирующих, пиршество было в самом разгаре. Толстый римлянин с коротким носом, золотым обручем на плешивой голове, в ярко-красной греческой хламиде с застежкой у горла возлежал во главе стола. По всему было видно, что хозяин тут он. У ног его возлежал какой-то тощий тип, густо перемазанный соусом. На типе сидела голая танцовщица, обвешанная браслетами и цепочками, и играла амулетом на груди хозяина. Последний жевал жаркое, время от времени запивая трапезу вином из тяжелой, осыпанной лепестками роз чаши. Гости нестройно гомонили какую-то застольную песню.

– Тихо! – подняв руку с зажатым в ней куском ароматного мяса со специями, провозгласил хозяин. – Ты прибыл из Египта? – вопросил он Пелисье.

– Вообще-то я был в Египте, но… – проговорил Пелисье, однако его немедленно перебил начальник отряда солдат, приведших путешественника в виридариум:

– Благородный Валерий, вот что мы нашли при нем. Этот пергамент подтверждает, что перед нами тот самый человек, которого мы ждем для продолжения твоего спора с твоим дорогим гостем.

И он подал Валерию кусок пергамента, который тщился, но так и не успел прочесть Пелисье после гибели настоящего обладателя документа.

Публий Валерий Гарб, таково было имя достойного патриция, возглавлявшего пир и украшавшего его своей упитанной особой, был красив, умен и обладал видением и мышлением выдающегося государственного деятеля. Единственным недостатком Публия Валерия следовало признать только его чрезмерную скромность, которая единственно не давала ему причислить себя к богам. Впрочем, еще одним минусом благородного хозяина виллы следовало признать то, что красивым он казался только самым пьяным и щедро оплаченным танцовщицам, которых он волок в свою опочивальню, умным его почитал только один человек – это сам Публий Валерий Гарб. Что же касается государственного мышления, то император Тиберий (которого Валерий полагал своим близким другом), назначая Гарба прокуратором Иудеи, сказал: «Тамошние мудрецы считают себя самыми умными. Посмотрим, сумеют ли они убедить в этом самого тупоумного из моих подданных!.. Dixi!» Так Публий Валерий Гарб, прокуратор Иудеи, получил щедрую добавку к своему и без того пышному имени и теперь звался Публий Валерий Гарб Тардус, или Публий Валерий Гарб Тупоумный.

Суть правления Валерия Тардуса в Иудее сводилась к тому, что он, пробыв в главной своей резиденции в Иерусалиме с неделю или около того и поставив на уши и римскую администрацию, и Синедрион, уезжал на свою виллу у Генисаретского озера и пьянствовал тут месяц или два. Так замыкался цикл. Все дела он перекладывал на своих соуправителей, которые сообщались с прокуратором посредством нарочных и посыльных.

– Приляг, гость, верно, ты устал с дороги? – приветливо произнес Валерий, глядя на Пелисье тупыми крошечными глазками. – Эй, раб! Виночерпий! Налей гостю вина. Из этого пергамента следует, что тебя зовут Сервилий и ты один из лучших в деле сыска в городе Александрия Египетская. Узнай же, Сервилий, что привело тебя столь долгой дорогой в мой дом, и помоги разрешить спор, вышедший у нас с моим другом Понтием.

И он указал на мужчину плотного телосложения с синеватыми от бритья щеками и жесткой складкой у рта. У него были короткие, ежиком, темные волосы, широкое, костистое лицо и прямой, истинно римский нос. Услышав свое имя, он ухмыльнулся, показав неровные белые зубы, и запустил пустым кувшином в слугу, стоявшего наготове с новым кувшином вина. Вино, которое налито в него, было драгоценно, пятидесятилетней выдержки, с лучших виноградников Греции (сноб Валерий принципиально не пил италийского вина, считая греческие образцы более утонченными). Однако сам кувшин был еше дороже: серебряный, необычайно тонкой ковки, инкрустированный золотом и изумрудами с той безвкусной варварской роскошью, каковая отличала заевшихся римских патрициев, считавших себя образцом тонкого вкуса.

Публий Валерий Тупоумный между тем говорил:

– Я весьма искушен в деле управления сей провинцией. Однако подумал я, что пора склоняться на покой. Но меня умолили остаться, ибо под моим мудрым руководством Иудея цветет. (Валерий был настолько глуп, что лесть, льющуюся в его адрес из уст прихлебателей, повторял дословно – без купюр и сокращений.) И решил я вверить жребий воле случая. Нет, не богам – что могут эти мелкие завистники, которым наваяли статуи по всей земле?! Решил я испытать судьбу и вступил в состязание с моим молодым другом Понтием, а на кон поставил должность прокуратора Иудеи. Выигрываю я – остаюсь на прежней должности. Выигрывает он – я удаляюсь на покой и еду на Капри, к моему другу императору Тиберию, который, как поговаривают, скучает без меня. А вместо меня пост прокуратора Иудеи займет Понтий Пилат!..

Понтий кивнул, едва не угодив при этом мордой в стоявшее перед ним изысканно сервированное блюдо с красной рыбой. Пелисье вздрогнул, во все глаза разглядывая легендарного прокуратора, который сейчас, возлежа перед ним в пьяном состоянии, еще не был никаким прокуратором и даже не мог подозревать, как он войдет в историю и как будет поминаем (читай: проклинаем) потомками. Пелисье порылся в памяти, которую он заблаговременно загрузил нужными для данной миссии сведениями, и выудил дату: 26 год нашей эры. Да, именно в этот год, по римским источникам, Понтий Пилат стал прокуратором Иудеи. Двадцать шестой год нашей эры, угасание прежней и заря новой цивилизации…

Валерий врезал кулаком по столу, отчего тот едва не перевернулся, и продолжал свое повествование:

– Решили мы с Понтием состязаться со всем, чем наградили боги таких богатых и знатных, как мы, людей. Ик!.. Сначала хотели состязаться в скачках на колесницах, потом в чревоугодии, в плотских утехах, в гладиаторских боях… Вчера вот устроили мы бой: десять гладиаторов Понтия против моих десяти. Ничья! И теперь последнее состязание решит исход спора. Говори, Понтий.

– Решили мы испытать судьбу напрямую, – заговорил Пилат хрипловатым голосом, чуть заплетающимся языком, – при этом захотели воспользоваться местным колоритом. Иудеи – люди строптивые и упорно чтущие свой закон. Слышали мы с Валерием, что они ждут прихода какого-то мессии, который должен помочь их народу… Недавно декурион Деций слышал, что в округе появился какой-то чудодей, исцеляющий мертвых, снимающий самые страшные недуги…

– И пья… янст-во? – пискнул из-под стола какой-то древнеримский алкаш и пополз по направлению к вьющимся лозам, оплетшим решетку летнего сада.

– Да нет, тебя, жирный Бибул, не исцелит даже самый сильный иудейский пророк и чудодей, – смеясь сказал Валерий. – А ты пей, ешь, что по душе, – кивнул он Пелисье. – Вино услаждает желудок, открывает душу и утончает слух. Пей и ешь, а то обидишь меня. Продолжай, благородный Понтий.

– М-между прочим, решили мы с Публием Валерием позабавить себя и посмотреть на этого человека, которого они все называют машиахом, или мессией. Но это оказалось не так-то просто!.. Иудеи ничего не говорят. И тут нас с благородным Публием Валерием осенила одна и та же мысль!.. У него есть декурион Деций, который славится тем, что может найти муравья в складках кожи боевого слона и иголку в капрейских лесах императора. Ничто не укрыто от взора его!..

Декурион Деций, тот самый тип в накидке на левом плече, что привел Пелисье на эту древнеримскую тусовку, принял горделивую позу и напряг массивные мышцы длинных загорелых ног так, как будто на него навалилось что-то тяжеленное.

– А я узнал, что в Иерусалиме гостишь сейчас ты, Сервилий, прославившийся в Александрии Египетской как лучший сыскной чин города. Я послал за тобой, чтобы ты поспорил с Децием в искусстве сыска. Кто из вас первым найдет того, кого иудеи называют мессией, и приведет сюда, чтобы мы сами подивились, – тот и принесет победу кому-то из нас. Победит Деций – благородный Валерий останется прокуратором. Победишь ты, Сервилий, – я осыплю тебя золотом, и на церемонии моего вступления в должность ты будешь возлежать по правую руку от меня.

Только тут Пелисье понял, что от него хотят и ЧТО ему предлагают. Очевидно, человек, который так ловко свалился с лошади, проломил себе башку о статую и немедленно утонул в водах озера, и был тот сыскарь Сервилий, за которого принимают сейчас его, Жан-Люка Пелисье. Валерий между тем хлопнул в ладоши, и в виридариум впорхнула стайка танцовщиц в коротких розовых туниках и в цветочных венках. Грянули кифары и арфы музыкантов, задергались раскрашенные мимы, и полился какой-то дикий восточный танец, который римляне, владыки мира, переняли где-нибудь в Передней Азии или в Скифии. Понтий Пилат притянул к себе Пелисье, и, наклонившись к его уху, проговорил:

– Ну что, согласен?.. Иначе!..

– Что – иначе? – пролепетал Пелисье. В голову ему вступило осознание того, что ему предлагают едва ли не роль Иуды. Иуды? Кто произнес это имя?.. Иуды!

– А иначе – вот что! – прорычал Пилат и вдруг вцепился зубами в ухо Пелисье, а потом выхватил кинжал и сунул в ребра Жан-Люка так, что тот охнул. Кинжал вошел точно между шестым и пятым ребром примерно на сантиметр, и на одежде Пелисье проступила кровь. Пилат, словно собака кость, трепал мочку уха бедного француза, а тот боялся шевельнуться, потому что и помыслить не мог о том, что произойдет с ним в случае отказа через минуту-другую.

Пилат словно прочитал его мысли:

– У Валерия есть пруд, в котором мы очень любим плавать на лодке. Это прекрасный пруд. В нем мы разводим мурен. Это такая чудная морская рыба, которая вчень любит вкусных человечков. Я думаю, Сервилий, ты предпочел бы сам кушать рыбу, великолепно приготовленную поваром благородного Публия Валерия, чем чувствовать, как рыбы поедают тебя. Я прав, а?

Он выговорил всё это, не разжимая зубов, и лишь на последнем слове разомкнул челюсти. Публий Валерий хохотал, глядя на ужимки Пилата, и рывками сдирал тунику с самой ближней к нему танцовщицы, продолжающей бесстыдно извиваться под рев кифар и крики арф.

– Ешь! – кивнул Пилат. – Ешь до отвала, пей, пользуй девок! Или ты предпочитаешь мальчиков, как наш добрый император Тиберий? Так ты согласен, Сервилий?

Пелисье машинально кивнул головой. На эту голову тотчас же водрузили венок из роз, а виночерпий поднес громадный кубок с вином. Под пристальным взглядом Пилата Жан-Люк опрокинул в себя весь кубок, да так неловко, что зацепил локтем одно из блюд и опрокинул его содержимое прямо на белую тогу Пилата. Понтий замысловато выругался и крикнул:

– Эй, раб! Дай мне свежую тогу и принеси кувшин воды – омыть руки. Хотя нет, омой мне руки из вон того кувшина с вином…

– Господин, но там старое фалернское, которое хранится со времен… – начал было прислужник, но Пилат сорвал со стола кабанью голову и запустил в раба. Тому ничего не оставалось, как выполнить приказ и лить бесценное старое вино на перепачканные в соусе и подливах руки пьяного патриция. Пелисье смотрел и понимал, что на его глазах Пилат УМЫВАЕТ РУКИ. И не важно, что это не имеет отношения к Иисусу и его легендарной смерти на Голгофе, была ли она в действительности или нет!.. Пилат, умывающий руки водой ли, вином из кувшина!.. Вот он – Ключ Всевластия, Ключ Разрушения и Зла, один из семи необходимых Ключей! Пелисье потянулся всем телом, старясь успокоиться, и произнес:

– Благородный Понтий, я с радостью возьмусь за это дело, но не мог бы ты не в качестве оплаты вперед, нет, а в качестве подарка отдать мне вот этот кувшин, из которого раб только что поливал тебе на руки. Этот кувшин стал бы украшением моего дома на память о том, с какими людьми я имел счастье возлежать за одним столом!

Пилат глянул на Валерия, который во невменяемом состоянии пытался попасть кулаком в лицо стоявшего перед ним на коленях здоровенного эфиопа. После чего добрый Понтий захохотал и стал елозить на своем ложе со словами:

– А-а-а! Вот ты куда!.. Да ты, Сервилий, хитер! Вперед просишь! Впрочем, это не так уж и сложно! Кувшин принадлежит не мне, а благородному Валерию. Попроси у него, он подарит. Он доо-о-обрый!

Пелисье приблизился к нынешнему прокуратору провинции Иудея и, терпеливо подождав, пока эфиоп получит всё-таки удар по физиономии (повредивший ему не больше комариного укуса), произнес:

– Благородный Валерий. Твой друг Понтий Пилат просит в знак будущей службы, которую я должен ему сослужить, подарить мне вон тот кувшин. Из которого раб только что омыл руки доброго Понтия.

– К-кувшин? – проклекотал Валерий. Он силился понять, что говорит ему Пелисье, и разглядеть, кто же это перед ним такой, но в ушах стоял нестройный гомон, как от разрозненных криков сотен и тысяч птиц, а перед глазами плавали бледные пятна, похожие на кусочки теста в закипающем супе. – А т-ты кто такой? А? А-а-а… – протянул он, с блаженной физиономией грозя Пелисье пальцем, – ты, Помпилия, шалунья!.. Я знал, что ты приедешь из Рима навестить своего братца! П-по-годи, – забормотал он, уползая под стол и упираясь в него плечами, как Атлант, который держит на своих плечах край неба, – а п-почему ты отпустила бороду, Помпилия?.. Ты… кгррррм!..

Пелисье решил действовать решительно. Он отпихнул ногой какого-то пьяного гостя, согнувшегося в три погибели и сосредоточенно ковыряющего пальцем в собственном пупке, и полез под стол к Валерию. Тот уже забыл о Помпилии, якобы отпустившей бороду, и увлеченно комментировал гладиаторский бой, который, по его мнению, разворачивался где-то поблизости. Жан-Люку Пелисье речи прокуратора напомнили экзальтированную манеру ведения репортажей с футбольных матчей Владимира Маслаченко (в частности, с последнего чемпионата Европы, проходившего в Португалии):

– Вот участники выходят на… Начало! Первый удар! Мимо! Между прочим, это полный… полный… неумение держать м-мяч… меч!.. Э, ленивый болван! Как же ты бьешь? Лавиний, рази эту ленивую скотину! Бей! Отлично! Э, немного неточно! Галлы переходят в атаку! Замешательство в рядах фракийцев! Слава цесарю!.. Ик! выпускай африканских легионеров! Могучий эфиоп Икпеба!.. Вот он выходит и… ударрррр! Какой удар Икпебы, дорогие римляне! Подлый галл повалился, как будто его и не было! Крр… хррр…. чпок!..

– Эй, Валера! Ну ты, хрр-чпок! – перешел на более доверительную манеру общения Пелисье. – Как насчет кувшина? Сдаешь тару или нет?

Валерий мутно посмотрел на него, длинно, бессмысленно улыбаясь. Из всего сказанного он понял только слово «кувшин». Он каким-то чудом дотянулся до запечатанной глиняной амфоры, стоявшей неподалеку, и подтолкнул к Пелисье:

– П-пей!

– Но…

– А ну пей, иудейская твоя моррррда! – заорал Валерий и принялся колотить головой в столешницу. Будь стол деревянным, столешница могла бы и не выдержать таранных ударов головы самого Публия Валерия Гарба Тупоумного, но, как во всех приличных домах Римской империи, стол был изготовлен из прекрасного белого мрамора. Так что шансов у Валерия не было никаких. Однако же Пелисье, посмотрев на беснующегося пьянчужку, махнул рукой и, распечатав амфору умелой рукой археолога, решительно отпил здоровенный глоток. Да-а-а! Вино оказалось просто превосходным. Даже знаток бургундских и шампанских вин Пелисье давно не пробовал такого дивного букета. А уж как шибануло в голову!.. Пелисье ухмыльнулся, почувствовав неизъяснимое облегчение, и обратился к хозяину виллы уже запанибрата:

– Валера, подари кувшин вон тот, а? А то гостя не уважишь…

– Э-э, забирай! – завопил Валерий и вдруг принялся рыдать. – Всё забирайте, разорители! Я-то знаю… я – добрый… меня можно обижать! Вот и император Тиберий… мой друг… а-а-а… пейте, ешьте, ломайте… да-а-а! Валерий за всё платит! У-у-у!

Валерий бился и ревел, как боевой слон карфагенского полководца Ганнибала, перед которым примерно три века назад трепетал весь Рим. Слуги, очевидно привыкшие к таким выходкам своего господина, хладнокровно извлекли его из-под стола и понесли в покои – отдохнуть после бурной трапезы с возлияниями. Попытка Пелисье выклянчить кувшин не удалась. Именно в этот трагический момент на горизонте появился здоровенный тип со зверской рожей, работавший, как оказалось, на скотобойне, и вволок в виридариум небольшую жаровню, под которой немедленно развел огонь. После этого он вынул металлический предмет, в котором более или менее вменяемая (малая) часть присутствующих признала нечто роде тавро. Пилат смотрел на эти приготовления сквозь пальцы, причем в буквальном смысле: он прикрыл глаза растопыренной пятерней, перемазанной в чем-то красно-буром. Под столом копошилась танцовщица. Пилат блаженно крякнул и проговорил:

– Ну, довольно, довольно, Мемендрий. Раскаливай.

Работник скотобойни, которого звали вот таким дурацким, похожим на блеяние козы имечком, сунул печать в огонь. Он подержал ее примерно с минуту; Пилат махнул рукой, и в ту же секунду двое рослых солдат схватили Пелисье и, перевернув вверх тормашками, стали вытряхивать из штанов. Проделав это, они содрали с него и остатки одежды, после чего поставили на четвереньки, а самый толстый из слуг Валерия сел сверху, припечатав бедного француза к полу. Пелисье, в голове которого мгновенно вырисовалась вся картина развращенных нравов в Римской империи и увеселения изнеженных патрициев, обожравшихся даже птичьего молока, – похолодел.

– Что… что вы делаете? – пискнул он, колыхнув животом.

– Да ничего страшного, – махнул рукой Пилат, по-доброму улыбаясь. – Просто за те деньги, которые я тебе заплачу, можно пойти на некоторые мои условия. В обшем, чтобы знали, что ты действуешь от моего имени, тебе выдадут удостоверение личности. Кроме того, чтобы ты никуда не скрылся… в-вот. Мемендрий, Деменций!.. Держите сыскаря! А то улепетнет, а я не люблю, когда нарушают договоренности!

Из-под одного из столов выпростался какой-то пьяный гость и пролепетал шлепающими губами:

– Ы-ыф! М-малая толика ощущений… благородный Валерий… пи-ри-красное вино!

И снова упал.

– Вот-вот, – ухмыльнулся добрый Понтий и принялся теребить грудь танцовщицы, уже севшей к нему на колени, – толика ощущений. Прижигайте, эй, вы, ленивые плуты, Мемендрий, Деменций!

Мемендрий вынул из жаровни накаленное тавро и приложил к мягкому месту несчастного археолога.

О-ох!!! После того как Пелисье вкусил «малую толику» этих ощущений, а вслед за ними навалилась лавина боли, помутившая сознание, – он заорал и подпрыгнул вверх, как дикий мустанг, получивший кнутом по крупу. Венок из роз соскользнул с его головы. Жирный раб, который навалил на него свое тучное, в увесистых жировых складках тело, свалился набок, как шкаф (если бы в римских особняках знали, что такое шкаф). Пилат снисходительно смотрел мутными глазами, а потом махнул рукой и упал на руки набежавшим слугам. Таковы были римляне, хозяева мира, таковы были прокураторы Иудеи, нынешний и будущий!.. Пелисье корчился от дикой боли, на него никто не обращал внимания, и только один слуга, наверно самый сострадательный, подхватил его под мышки, перевел в вертикальное положение и сказал;

– Господин, ты не расстраивайся. Это еще ничего!.. Наши господа куражатся так, что небо темнеет. Недавно благородный Валерий заставил свою любимую наложницу засунуть себе угря в…

– Хватит!.. – прохрипел Пелисье. – Я вижу, у вас очень душевные господа.

– Да, Сервилий, – сказал болтливый раб, называя Пелисье по имени сыскаря из Александрии Египетской. – Они хорошие. Недавно добрый Понтий запустил трех рабов в пруд с муренами и хохотал над тем, как те боролись с рыбами. Счет оказался в пользу мурен: двоих рабов съели, а третий стал евнухом, потому что муренам очень полюбились его…

– Хватит!..

– Добрый Понтий кидал муренам жаркое и куски красной рыбы, которую выловили в здешнем озере, чтобы развить им аппетит. Хотя, господин, – продолжал словоохотливый раб, – аппетит у мурен и без того прекрасный.

– Не сомневаюсь!.. – простонал Пелисье. – Прекрасный способ прикорма рыб! О, как мне…

– Больно?.. Это еще ничего. Ну, прижгли, ну, тавро. И что с того? Вот недавно прожорливого раба Деменция, вот этого самого урода, который сейчас с вами возился, наказывали за то, что он съел трехдневную трапезу господина. Так его накормили дохлыми улитками, при этом заставляли жевать их вместе с панцирем.

– И что же? – тупо спросил Пелисье, морщась от боли.

– Переварил!!!

– Ничего удивительного… – пробормотал заклейменный археолог, пытаясь подняться с четверенек и разглядеть, что же за значок у него на несчастном мягком месте. Разглядеть он толком не разглядел, зато увидел, как к нему приближается один из пьяных гостей и раб с тогой. Пелисье зажмурился. В этот момент раб бросил ему тогу и сказал:

– Одевайся. Благородный господин мой дарит тебе эту тогу вместо того чужеземного тряпья, что на тебе было.

Пьяный же гость, бормоча под нос какие-то словечки из серии «я вас любил, любовь еще, быть может…» и явно принимая Пелисье за кого-то другого (вариант – другую!), натянул ему на голову венок из роз. Венок номер два! Шипы царапнули проявляющуюся лысину, но Пелисье, наученный горьким опытом общения с выходцами из Древнего Рима, только скрипнул зубами. Взгляд его упал на кувшин, который валялся возле стола рядом с голыми ногами какой-то дамы. Мысль, простая и гениальная, пришла ему в голову, и Пелисье даже рассмеялся, потому что это было настолько очевидно!.. Зачем играть роль Иуды и выполнять просьбу Пилата, поданную в таком оригинальном оформлении, зачем, если можно взять кувшин прямо сейчас?.. СЕЙЧАС! Рабы заняты транспортировкой пьяных гостей благородного патриция Валерия Тупоумного, а охрана… что-нибудь можно придумать, в конце концов, изобрести какой-либо обходной маневр…

В этот момент к Пелисье подошел управляющий, жирный иудей в просторном, ниспадающем до пят одеянии. Он обмахивал платочком потную лысину. Пелисье взглянул вопросительно и в упор, ожидая очередного подвоха. Управляющий прогундосил насморочным голосом:

– Мне приказано разместить вас на отдых на втором этаже. Пойдемте, уважаемый Сервилий, я покажу вам отведенные вам покои. Отдыхайте. Если вам угодно, вам принесут вино, фрукты и приведут девушку для утех. Можно и двух девушек. Можно девушку и мальчика. Можно и…

– Спасибо, но я не собирался оставаться у вас ни на какой ночлег, – ответил Пелисье. – Тем более я не устал и не хочу спать. Зачем спать? Ведь сейчас день.

Иудей хитро пришурился и приложил палец к губам:

– Тс-с! Не так громко. Видите ли, уважаемый Сервилий, вы, быть может, не в курсе того, что в этом доме не принято отказываться от приглашений хозяина. Вы видели, что нравы у них, так сказать, очень своеобразные, не то что у нас, иудеев…

– С чего вы взяли, что я иудей? – резко спросил Пелисье.

Управляющий всё тем же насморочным голосом стал излагать Жан-Люку длинные, нудные липкие истины, сводящиеся к тому, что «свой своего таки всегда чует».

– Так что не вздумайте отказываться, у-у! – добавил управляющий. – У этих римлян есть весьма своеобразный обычай… Да вы кушайте, кушайте!..

И управляющий, доверительно склонившись к уху Пелисье, сообщил довольно интересную подробность из римского этикета, так сказать. Оказывается, у гостеприимных римлян был замечательный обычай: если гость не наедался и не напивался до такой степени, что всё поглощенное им за вечер или ночь не стремилось назад, то такой гость считался обидчиком хозяина дома. Дескать, обошел стороной угощения, отборные яства, не насытился, не испил вина вдоволь. «Вдоволь» – это до полного нестояния на ногах и веселой рвоты. Под последний процесс у богатых римлян даже имелось отдельное помещение, в котором велись весьма интересные и содержательные беседы. Утверждают, что самые основные понятия своей философии великий Луций Анней Сенека сформулировал именно в этом помещении, валяясь на полу мордой вниз. Рядом лежал глубокомысленный собеседник, и так далее.

Пелисье ничего не оставалось, как отложить осуществление своего замысла касательно умыкания кувшина до лучших времен, возлечь на ложе и взять огромную чащу с фалернским. Впрочем, некоторая склонность Жан-Люка к спиртному – и к хорошим винам в частности – победила и неловкость, и даже боль от ожога. Пелисье выпил несколько чаш вина и понял, что пьян. Гости пили такими темпами, что рабы выносили не менее чем по одному невменяемому товарищу в пять минут. Впрочем, для Пелисье количество присутствующих не уменьшилось, потому что от выпитого вина начало предательски двоиться в глазах. Выпив еще одну чашу и заев ее чем-то ослепительно вкусным, Пелисье установил, что в глазах уже троится. Это побудило археолога к решительным действиям: он встал и, пошатываясь, направился точно к кувшину, в который уже налили вина и поставили в угол, близ двух пьяных прелестниц, которым было уже достаточно… Пелисье оглянулся и, решив, что едва ли его поступок останется замеченным, вышел из виридариума.

Радуясь тому, что всё сошло так гладко, он несколько приободрился и зашагал уже более размашисто, не обращая внимания на то, что его мотало из стороны в сторону, а ноги заплетались. Он спустился по лестнице и, оглядевшись, вдруг увидел, что прямо к нему направляются два охранника виллы, оба с мечами и в шлемах. Будь Пелисье чуть потрезвее, он вылепил бы какое-нибудь удовлетворительное объяснение того, почему он не в виридариуме с чашей вина, а здесь и с ценным кувшином. Не исключено, что ему бы даже поверили: всё-таки на нем была тога, на голове венок из роз, так что он вполне мог сойти за одного из задушевных друзей нынешнего прокуратора Иудеи. Но предательски заплетавшиеся ноги как раз в этот момент проявили ненужную прыть – и, не посчитав нужным снестись с хозяином, вдруг понесли Пелисье с такой скоростью, что он сам удивился. Крики «стой!!!» в спину только ускорили передвижение археолога по территории загородной резиденции прокуратора Валерия Тупоумного. Охранники, вполне справедливо посчитав подозрительным такое поведение гостя, бросились за ним:

– Стой, стой, кому сказано!!! – Пелисье не внял. Он бежал так быстро, как не бегал никогда в жизни – из-за некоторого избытка веса и вследствие малоподвижной работы. Однако скоро выяснилось, что римские солдаты тоже умеют хорошо бегать. Он припустили за Пелисье, который был отягощен отнюдь не самым легким кувшином, и догнали бы его, когда б Жан-Люк не перемахнул через отделанный мраморной плиткой парапет. За парапетом был пруд явно искусственного происхождения, и Пелисье, чтобы срезать путь, решил форсировать его вплавь.

Однако охранники почему-то не последовали за прытким гостем из будущего. Они остановились у парапета и, переминаясь с ноги на ногу и стараясь отдышаться после бега, наблюдали затем, как Пелисье, одной рукой держа кувшин, мощно гребет второй. До похитителя пилатовского кувшина долетели несколько обрывков фраз, которые солдаты кидали ему вдогонку. Но он рассекал воду так интенсивно, что не расслышал сути сказанного. И не почувствовал тревоги, которая проскользнула в голосах отставших преследователей… Примерно на середине пруда несколько успокоившийся Пелисье немного снизил темп. И только тут заметил, что под ним скользят какие-то темные тени. Вода была довольно-таки прозрачной, и археолог наконец смог разглядеть, что, точнее, кто может вот-вот его побеспокоить!.. Если толерантный глагол «успокоить» вообще применим в подобном случае. Потому что пруд буквально кишел хищными рыбами, о которых Пелисье уже приходилось слышать на вилле у Валерия! Эксцентричный прокуратор разводил в искусственном пруду мурен, барракуд, небольших акул, была даже парочка электрических скатов, чьи широченные плавники, колыхаясь, промелькнули под похолодевшим Пелисье.

– Господи! – простонал Жан-Люк по-французски. – Вот меня угораздило, боже ты мой! Да что же это такое – из огня да в полымя!

Тем временем рыбы, заметив, что в водоеме появилась потенциальная закуска, заметно активизировались…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ Новые приключения Пелисье, или Курочка Ребе

– У-у-у-у!!!

Увидев, что одна из мурен прямым курсом идет на него, вот-вот готовая разинуть пасть и всадить в аппетитное бедро француза свои мелкие крючковатые зубы, Пелисье отчаянно задергался и, утянув кувшин под воду, загородился от хищницы. Она врезалась мордой прямо в драгоценный трофей, и Пелисье до груди вылетел из воды: такова была сила удара. Пелисье заколотил ладонями по воде, стараясь распугать рыб, сужающимися кругами плавающих вокруг него, однако это мало помогало: маленькая ранка, нанесенная кинжалом Пилата, кровоточила, а хищные рыбы необычайно чутко улавливают наличие крови в водной среде и стремятся на кровь безошибочно…

Пелисье поплыл к спасительному парапету, белевшему уже в каких-то двадцати метрах от него. Впрочем, уже через несколько лихорадочных гребков стало ясно: он плывет слишком медленно, и если не выпустить кувшин, то его – не кувшин, а его, его, Жан-Люка Пелисье! – вскорости используют таким же манером, как закуски, которые он сам недавно поглощал в виридариуме, и рыбные в том числе.

Пелисье зажмурился и, выдав длинное скомканное ругательство, выпустил кувшин, и он медленно пошел на дно. Очередной Ключ, который уже казался обретенным, был утрачен.

Оставалась мелочь: спастись. А это было еще вопросом, потому что одна из акул закончила предварительное ознакомление с потенциальной едой и пошла прямо на Пелисье. Он видел ее длинное веретенообразное тело, бессмысленные черные глаза и разинутую пасть с рядами острейших зубов. Акула была не то чтобы очень большая, от силы метра полтора, но руку или ногу могла оттяпать только так, и Пелисье прекрасно это сознавал. Потому он еще интенсивнее заколотил руками и ногами, стремясь к парапету. Акула нагнала его у самого бортика. Она разинула пасть, уже норовя вцепиться Пелисье в ногу, но археолог ловко пнул ее этой самой босой ногой прямо в тупую морду. А когда она повторила попытку цапнуть его за конечность, Жан-Люк извернулся, с неожиданной для себя самого легкостью пропуская ее под собой, и со всего размаху врезал в единственное уязвимое место хищницы – в глаз. Акула разогнулась со страшной силищей, как выстрелившая пружина, и, врезав хвостом по поверхности воды, подняла тучу брызг. Зацепило и Пелисье, отчего он вылетел из пруда не хуже того, как это делают осьминоги, выскакивающие из воды за счет реактивной струи.

Чудом спасшись, Пелисье бросился бежать. Уже выбежав на прогулочную дорожку, с которой и началось его знакомство с виллой Валерия, он увидел флягу с вином, принадлежавшую настоящему Сервилию. Она выпала во время скоропостижного «задержания» Пелисье стражниками прокуратора. Перенервничавший Жан-Люк припал к вину и немедленно уничтожил всё содержимое фляги. Тут его развезло окончательно, и он прибыл к нашим героям, ожидающим его на берегу Генисаретского озера в некотором отдалении, в том состоянии, которое уже живописалось выше…

– В-вот т-такие дела, – объявил Пелисье, завершая свой веселый рассказ.

– Н-да, – резюмировала Ксения, – с вами не соскучишься, месье Пелисье. То вас рыба чуть не покусала, то Пилат обидел – клеймит, как скотину из табуна. Значит, он еще не прокуратор?

– Нет, он пока что собирается стать прокуратором, из-за чего и спорит с нынешним управителем Иудеи, вот этим самым Валерием, – уже не так сильно путаясь в словах, произнес Пелисье. – Такое впечатление, что им совершенно нечем заняться. Выдумывают из головы… р-разный бред!

– То, что вы упустили кувшин, очень печально, – сказала Ксения, – но если нам годится любой кувшин, из которого омывали руки Понтию Пилату, то легче не вылавливать из пруда эту проклятую посудину, из-за которой вы чуть не влетели в такие неприятности, а добыть новый.

– Прийти к Пилату и сказать: почтенный Понтий, а не согласишься ли ты омыть руки жидкостью вот из этого кувшина, а то они у тебя грязные и сальные, – ядовито прокомментировал Афанасьев, а Альдаир согласно хмыкнул.

– Ну хорошо, а что предлагаете вы? – не замедлил взъерошиться Пелисье.

Галлена переглянулась с Альдаиром и проговорила:

– В свое время Эллер, Альдаир, Коля Ковалев и присутствующий здесь Женя Афанасьев сумели войти во дворец фараона, обнесенный огромными стенами и охраняемый сотнями воинов. Разве сейчас мы не сможем проникнуть на виллу этого пьяницы прокуратора и взять то, что нам требуется? Главное, что Пелисье установил местонахождение этого Пилата. Полдела сделано. К тому же, насколько я поняла, римляне не пируют помалу, стало быть, Пилат еще там.

– П-пончик! – буркнул Пелисье. – Такая сволочь…

– Ты же еще недавно называл его своим другом и утверждал, что он поручил тебе дело, из-за которого ты можешь войти в анналы истории, так? – съехидничал Афанасьев. – А теперь костеришь его на чем свет стоит.

– А сволочь – она и в Иудее сволочь, – сказал Пелисье. – Нет, если вы такие смелые, то, конечно, можно навестить Публия Валерия в его уютном гнездышке… И п-проследить за чистотой рук Пилата. Вот только лично я… д-да… лично я… я что-то туда пока не рвусь.

– Это понятно, – отметил Афанасьев. – Да и нам нужен небольшой отдых. Мне-то – это уж точно, а про месье Пелисье я и вообще скромно умалчиваю.

– Да, – кивнула Галлена, – нам с Альдаиром точно нужно собраться с силами. Собственно, до сумерек мы достаточно бы передохнули, чтобы сделать вылазку на виллу.

– Тут на полпути к вилле Валерия есть рыбацкая деревня, – заявил Пелисье, укладываясь ничком на песок. – Я проходил мимо нее. Наверно, вон те бородатые особы оттуда и будут. Спросите у них насчет того, чтобы разместиться на отдых в одной из хижин. Хотя, к-конечно… могут и отказать. Скажут: а шо мы таки за это будем иметь?

– Ты говоришь таким непочтительным образом и с абсолютно неуместным здесь одесским акцентом не о ком-нибудь, а о самом апостоле Петре, – заявил Афанасьев. – Понятно? Вон тот бородатый товарищ, который чистит рыбу. Как сказал бы мой недавний спутник, вождь мирового пролетариата товарищ Ульянов-Ленин, столп церкви в молодости был представителем трудящихся масс и только потом поддался религиозному дурману.

Пелисье выпучил глаза и, кажется, протрезвел. Еще несколько минут назад это казалось невозможным.

– Ап… ап-по… Петр? – переспросил он. – И… погоди… А с ним второй тип, который… которого…

– Да. Его брат.

– То есть… апостол Андрей Первозванный, что ли?

– Совершенно верно. Если верить Библии, конечно. Жалко, что тут нет Коляна. Он всё-таки служил на Балтике, а Андрей Первозванный считается покровителем Российского флота. Даже морской флаг Андреевским именуется. А что ты так удивляешься, Пелисье? Только что познакомился с живым Пилатом, а наличие на берегу озера двух будущих апостолов тебя так смущает? Ведь тебе Пилат, если я не ошибаюсь, поручил найти Иисуса Христа, Мессию, не так ли?

– Сам Пилат пока что и не подозревает, что мессию так зовут, – сказала Ксения. – Ведь вы говорили, господин Пелисье, что сейчас двадцать шестой год от Рождества Христова?

– По крайней мере Пилат стал прокуратором именно в этом году, – заверил новоиспеченный личный сыщик Понтия Пилата.

Пока шел этот разговор, Альдаир приблизился к рыбакам и произнес:

– Могли ли мы остановиться на короткий постой в вашей деревне? Всего на несколько часов, а потом мы тронемся в путь.

Будущие апостолы (или кто они там) переглянулись, и Шимон ответил:

– У нас маленькая хижина.

– Мы сегодня же уйдем, – высокомерно произнес Альдаир.

Андрей смерил взглядом мощную фигуру Альдаира, свернул сеть и отозвался гудящим, как пчелиный улей, голосом:

– Если вы сумеете разместиться, то мы будем рады добрым людям. Еды у нас немного, но на один хороший обед для всех найдем. Только хотелось бы просить вас вести себя тихо, потому что наша деревня не привыкла к посторонним, а ребе Биньямин очень строг и не любит чужеземцев, потому что они могут замутить чистоту закона. Но он строг, но суть справедлив.

– Что за крючкотворство? – весело произнесла подошедшая Ксения. – Ребе Биньямин строг, но справедлив? Об этом есть хорошая история, которую можно назвать почти правдой. Приходят к раввину два иудея и спрашивают его: ребе, рассуди нас. Один начинает доказывать свое, кричит, размахивает руками, раввин его выслушивает и говорит: «Хаим, ты прав». Тут выступает второй еврей и тоже принимается доказывать нечто противоположное, раввин выслушивает и говорит: «Ну что, Мойша, хватит. Ты тоже прав». Тут подходит третий еврей, Соломон, и говорит: «Это как же так, ребе? Хаим говорит одно – и ты говоришь, что он прав. Мойша говорит совсем-совсем другое, и ты и ему говоришь, что он прав! Как же так?» – «И ты прав, Соломон».

Никто не стал смеяться, и уже через минуту вся компания в сопровождении двух рыбаков шагала по направлению к деревне. Афанасьев косился на небо. Судя по всему, собиралась гроза. Низкие серые облака закрыли небосвод, а на западе уже наливалась тяжелым свинцом огромная грозовая туча; ее изрытые бока отливали нездоровой синевой, толстое брюхо провисало, вот-вот готовое разверзнуться и пролиться на землю могучим очищающим ливнем. Ветер стал порывистым, нервным. Белые барашки пены заходили по поверхности еще недавно спокойного озера, и заметались беспокойно кроны деревьев, заполоскали кипы кустарников, взвихрилась пыль, мешаясь с прибрежным песком. Когда показались первые хижины, вокруг потемнело так, будто на землю грузно свалилась ночь. Туча, закрывшая небо, прорвалась сразу и столь обильно, что уже через минуту по земле, змееподобно извиваясь, хлестали целые потоки. Вода билась и бушевала, ноги уходили в сразу размягчившийся грунт, на глазах превратившийся в грязь. Черное тело тучи раскололо несколько молний, и сразу же вслед за ними раскаты грома сотрясли округу. В бредовых отсветах молний Афанасьев, Пелисье и их спутники увидели маленькую рыбацкую деревню, оказавшуюся удивительно жалкой на фоне разбушевавшихся стихий. Шимон указал пальцем на одну из хижин и, стараясь перекричать раскаты грома, широко разинул рот…

Но это было еще не всё.

В тот момент, когда наши путешественники готовились наконец укрыться от дождя в рыбацкой хижине, на склоне холма, ограничивающего деревню с запада, появились несколько всадников. Они скакали во весь опор, словно и не замечая грозы и ливня, и грязь снопами летела из-под копыт мчащихся лошадей. В одном из всадников Пелисье узнал того самого декуриона Деция, который должен был конкурировать с ним, «Сервилием», в поисках иудейского мессии.

Пелисье перепугался не на шутку. Возможно, Деций выследил его и теперь скакал, чтобы расправиться с нежелательным конкурентом. Ведь, верно, Валерий и Пилат заломили неплохую цену в качестве приза за разрешение своего дурацкого спора!.. А для римлян, как убедился Пелисье, все средства были хороши.

Пелисье метнулся, как вспугнутый заяц, и, нырнув между двумя хижинами, помчался не разбирая дороги. Внезапно вспыхнувшая боль в обожженном месте и между ребрами, там, куда Пилат шуточно ткнул кинжалом, подгоняла его получше любого допинга. Наверно, если бы сейчас рядом был судья с секундомером, обслуживающий соревнования по бегу на пересеченной местности, он зафиксировал бы выдающийся результат.

Археолог едва не запутался в сетях, которые кто-то так неудачно вывесил сушить возле своей хижины и, споткнувшись, влетел головой в какой-то сарай. Прогнившая доска не выдержала и лопнула, и Жан-Люк ввалился внутрь. Ему повезло в том, что внутри сарая оказалось какое-то неимоверное тряпье, смягчившее падение.

Пелисье рухнул наземь и так замер, прислушиваясь к звукам непогоды, сотрясающей утлые стены и непрочную крышу несчастного сарая.

Он рискнул пошевелиться только минут через пять. Да и то потому, что ему показалось, будто в сарае есть кто-то ЕЩЕ. Пелисье медленно повернул голову в ту сторону, откуда донесся до него странный шорох. Он уже приготовил себя к тому, что может увидеть блестящий шлем и латы римского легионера, который охотится именно за ним, несчастным пришельцем из другого мира. Человеком, коего по недоразумению принимают за какого-то болвана Сервилия, а этот Сервилий, черти б его драли, даже на лошади-то толком ездить не умеет и проламывает себе голову на ровном месте!.. Впрочем, о покойниках aut bene aut nihil20, как говорят эти понимающие толк в трупах добрые римляне.

Впрочем, ничего из того, что надиктовало воспаленное и подогретое спиртным воображение Пелисье – латы, перья на шлеме, грозный меч! – он не увидел. Вместо этого он разглядел в полумраке, царившем в сарае, чье-то улыбающееся лицо с редкой бородкой, длинным носом и широко поставленными глазами, цвет которых пока что не представлялось возможным определить. Человек подвинулся, его черты попали в мгновенную полосу света от сверкнувшей молнии, просочившегося сквозь дырявые стены убежища. Разглядев своего собрата по несчастью, Пелисье вздохнул с облегчением. У соседа оказалось доброе, чуть простоватое лицо, большие синие глаза и длинные вьющиеся волосы. Бородка совершенно не шла к молодому, свежему лицу. Насколько мог судить Пелисье, сосед был значительно моложе его самого. Кстати, Жан-Люку недавно исполнилось тридцать четыре, но он справедливо полагал, что каждую неделю жизни, проведенную в погоне за «отмычками», можно считать за год.

«Лет двадцать пять, – подумал Пелисье, и тут сосед улыбнулся. – Да нет, двадцать два… Молодой. Интересно, он тут тоже прячется?»

Пелисье неловко повернулся и зацепил поврежденным ребром доску, которая торчала из проломленной самим же Пелисье стены сарая. Археолог скрипнул зубами, и тут же он услышал голос своего соседа. Приятный, чуть глуховатый, с ровными интонациями. Человек говорил по-арамейски с легким акцентом (сирийским?):

– У тебя болит рана? Если хочешь, у меня есть хорошее болеутоляющее снадобье. Я всегда его ношу с собой.

И, не дожидаясь ответа Пелисье, он потянул из-за пазухи какой-то сосуд, из которого ловко подцепил несколько остро пахнущих белых лепестков, перемятых с какой-то желтоватой вязкой массой. Он пододвинулся к Пелисье, и последний, подумав, что терять ему в общем-то нечего, потянул тогу, открывая рану в межреберье. Умелые пальцы случайного соседа обработали рану. Пелисье стиснул зубы, когда человек накладывал на нее свое средство.

– Потерпи, сейчас станет лучше. Подожди… – нахмурился он. – У тебя… еще что-то болит?

– Душа! – буркнул Пелисье.

Такой ответ ничуть не смутил длинноволосого врачевателя. Он сказал:

– Это подразумевается само собой, раз уж ты скрываешься здесь. Я разумею телесный недуг.

– Откуда ты знаешь, что я скрываюсь?

– Так это написано у тебя на лице. Но сейчас не до беседы, раз ты страдаешь. Где твоя вторая рана?

Пелисье вынужден был покориться этому всеведущему диагносту и с неохотой предъявил последствие знакомства с Понтием Пилатом. Человек осмотрел клеймо и занялся ожогом. Это продолжалось около минуты или двух, потом лекарь сказал: «Всё» – и велел лежать неподвижно. Пелисье хотел что-то спросить, но человек перебил его:

– Не нужно. Переждем бурю, а потом ты пойдешь куда нужно.

Пелисье всё-таки спросил:

– Я хочу узнать твое имя. Ты мне помог. Признаться, я здорово перепугался сейчас, а ты меня успокоил. Как тебя зовут?

Странное чувство проникло в душу археолога: ему показалось, что даже в своей далекой Франции, в своем рабочем кабинете, под защитой полиции и всего стройного, безукоризненно работающего государственного аппарата Французской республики он не был в большей безопасности, чем здесь – в сотрясаемом грозой ветхом сарае… В пролом в стене вкатываются волны холодного влажного ветра, снопом летят брызги, ручеек сбегает сквозь дырявую крышу, а рядом на грязном тряпье сидит какой-то бородатый бродяга, которого Пелисье видит в первый и, скорее всего, в последний раз. Откуда, откуда взялось это странное чувство защищенности, откуда, из каких снов выхватились, засияли эти синие глаза напротив него, глаза на простецком лице, окаймленном дурацкой, иначе не сказать, реденькой бородкой?..

– Как тебя зовут? – повторил Жан-Люк.

– Меня зовут так, как тебе удобно звать меня, – следовал ответ. – Я не хочу причинять людям неудобство, если им не понравится мое имя. Ты можешь звать меня любым именем. Даже разными именами. Мои родители называли меня по-разному, так что я привык, не стесняйся.

– А откуда твои родители?

– Отец и мать бежали из Гамалы, моего родного города, в Египет, – ответил человек. – Ибо старейшины обвинили их в нечестии и хотели выдать на суд римлянам в Ерушалаим.

– А ты что прячешься?

Человек, которого можно было называть любым именем, еле заметно повел худыми плечами:

– Зачем прятаться? Я остановился переждать грозу, гнев от стоп Божиих, а та гроза, что идет от уст и сердец ненавистников, меня не страшит.

– Красиво говоришь, – сказал Пелисье. – Вот рыбак Симон тоже красиво говорит. Да и рыба у него вкусная, как говорит Женя Афанасьев. А куда идешь?

– В Ерушалаим. Говорят, что в окрестности города пришел тот, кого ждут уже долго. Тот, кого называют мессией, призванным спасти нас и дать истину, светлую и живительную, как эти белые лепестки, которые я положил тебе на рану.

Пелисье и в самом деле чувствовал, что ему становится значительно легче. Дикая боль, которая словно разорвала края раны сразу после того, как сосед Жан-Люка по сараю положил на нее свое живительное средство, сменилась легким пощипыванием, которое перетекало в тянущее, но не болезненное ощущение…

Пелисье кивнул:

– Да, спасибо тебе. Мне полегчало. Ты – врач?

– Да, меня учила врачевать моя матушка. В Гамале она славилась как знатная целительница. Но и мне, и даже ей далеко до того, о ком говорят, что он способен воскресить из мертвых и затянуть даже самую страшную рану. И я иду к нему, чтобы он исцелил и меня.

Пелисье, у которого кроткий вид человека вызывал смешанное чувство сочувствия, восхищения и одновременно желания рассмеяться с облегчением, быстро спросил:

– А ты болен?

– Я не знаю, – ответил человек, – но что-то не дает мне покоя, как если бы внутри меня поселилась какая-то невыводимая зараза. Я не могу сидеть на месте. У меня ноет сердце и перехватывает дыхание, хотя я молод и здоров как бык. А как твое имя?

– Жан-Люк Пелисье.

Человек, склонив голову, рассматривал археолога.

– Ты издалека, – наконец сказал он. – Я не вижу на твоих стопах ни единой частицы иудейской земли.

Пелисье воспринял это буквально и уставился на свои босые ноги, торчащие из-под заляпанной мятой тоги и щедро облепленные грязью. А человек, сидящий напротив, продолжал:

– И еще мне кажется, что нам по пути. Другое сердце вложено в мою грудь, оно отказывается биться в такт со многими из тех, кто остается в Иудее и дышит ее воздухом.

Пелисье поднялся и произнес:

– Не понимаю, откуда тебе известны такие подробности обо мне, но я в самом деле мог бы пойти с тобой одной дорогой. Ты ищешь мессию?.. Я тоже должен найти его, но вряд ли я стану это делать. Нет, странный ты человек. Нам не по пути. Меня ждут мои друзья, они здесь неподалеку, в доме братьев Симона и Андрея.

– Неизвестны мне эти добрые люди, – сказал человек, – зато в доме рыбака Зеведея, который живет в этой же деревне, мне приходилось бывать. Зеведей и жена его Саломея, и сын их Иаков обрадуются нам, как родным. Пойдем, Иоханан…

– Как ты меня назвал, путник? – переспросил Пелисье и тут же вспомнил, что Иоханан – это древнееврейская форма имени Иоанн, что по-французски как раз и будет Жан.

– Я назвал тебя так, как ты сам велел тебя звать, – ответил человек. – Пойдем. Гроза заканчивается, а я голоден. О твоих друзьях не беспокойся, ты скоро соединишься с ними.

Повинуясь какому-то мгновенному порыву, Пелисье встал и последовал за человеком, этим юнцом младше себя лет на десять. И только снаружи, под струями уже утихающего дождя, он подумал, что этот странник, истово ищущий мессию, может оказаться одним из тех АПОСТОЛОВ, что призваны Христом, согласно библейским канонам, для «ловли человеков»…

Ребе Биньямин был чрезвычайно зол.

Во-первых, в синагоге прохудилась крыша, и в результате недавней грозы вода просочилась внутрь и намочила свитки Торы и хранящиеся прямо в синагоге опресноки, более известные современному читателю как маца. Во-вторых, среди рыбаков, которые чтили иудейский закон под мудрым руководством ребе Биньямина, пошли слухи о каком-то мессии и царствии небесном, которое тот обещал всем примкнувшим к его учению. Ребе Биньямин, не терпящий инакомыслия, уже наорал на старейшину деревни, старика Зеведея, однако тот только хлопал глазами. А в-третьих, у ребе Биньямина стащили любимую курочку, блюдо из которой ребе рассчитывал вскорости откушать. Весь сонм этих несчастий и недоразумений обрушился на седеющую голову мудрого ребе в самый неподходящий момент, когда к нему в дом явились римские солдаты и в непарламентской В форме рекомендовали указать местонахождение так называемого мессии, который должен бродить где-то в округе.

Ребе развел руками и, глядя на декуриона Деция, возглавлявшего небольшой отряд римлян, сказал жалобным голосом:

– Господин, ну что я могу сказать? Разве могу я знать, где находится тот, кто смущает мой народ и не чтит закон? Да я первый бы указал, где тот, кто богохульственно зовет себя мессией.

– Разве никто не появлялся в вашем поселении? – грубо спросил Деций. – Ведь я слышал, раввин, что этот бродяга, который якобы воскрешает из мертвых, исцеляет прокаженных и изгоняет бесов, ходит из города в город, из поселения в поселение…

– …и топчет иудейский закон! – с жаром воскликнул ребе Биньямин и, вспомнив об украденной курочке, озлился еще больше. – А в рыбацкой деревне у рыбака Зеведея и у братьев Шимона и Андрея, сыновей покойного Ионы из Вифсаиды, я слышал, остановились какие-то чужеземцы! Откуда взялись, из каких земель – то мне не известно, ибо весь я в заботах, благородный декурион! Не иначе как эти постояльцы украли мою курочку, потому что местные не посмели бы, боясь моего проклятия!.. Ибо наш иудейский закон сурово карает за воровство.

– А ну-ка, поподробнее про этих чужеземцев, – сказал Деций, бесцеремонно присаживаясь на табурет. – Кто такие, откуда и что тут делают. Да поживее, раввин, а то у меня мало времени!

– Ничего о них не знаю, – затараторил ребе, – известно лишь только, что они остановились у Зеведея и у братьев, сыновей Ионы – Шимона и Андрея. Я же сказал вам!

– Где живет Зеведей и эти братья?

– Да они живут рядом, через дом. – И ребе старательно объяснил, как пройти к жилищам людей, которыми интересуется благородный декурион Деций. – Зеведей живет с женой и с сыном Иаковом, больше там никого быть не может, если кто четвертый – тот чужак! А Шимон, прозываемый Кифа, и брат его Андрей живут вдвоем. Правда, у Шимона была жена, но она то ли умерла, то ли переехала в Капернаум к своим родителям. Правда, я не слышал, чтобы Шимон Кифа просил развода с той женщиной у меня или другого раввина, а у нас с этим строго.

– Понятно.

– И посмотрите, добрый Деций, нет ли там в хозяйстве Зеведея или Шимона лишней курочки, такой беленькой с черными пятнами на груди. Или принюхайтесь, не стряпают ли блюдо из курицы и…

– Да что ты такое несешь, еврей?! – заорал добрый Деций. – Я действую по указанию самого прокуратора, а ты мне плетешь небылицы о каких-то пропавших курицах!! Смотри у меня!..

И декурион хлопнул дверью так, что посыпалась побелка и отвалился увесистый пласт штукатурки. Ребе смотрел вслед ушедшим и машинально бормотал: «Ну что же, трудно курочку посмотреть, что ли?.. Всё равно будет погром… Курочку… Боже всеединый… ну… э-эх!» Не успел ребе пожаловаться Иегове на жизнь, как декурион вернулся. Ребе втянул голову в плечи и зажмурился. Декурион Деций, впрочем, не стал применять к ребе Биньямину физического воздействия, как опасался раввин. Он просто произнес, и даже не так грубо, как раньше:

– Вот что я хотел у тебя спросить, Биньямин. Не приходил ли к тебе такой человек… Довольно толстый, но подвижный, в розовой тоге, с намечающейся лысиной и бегающими глазками? Не спрашивал ли про… про то, точнее, про того, о ком спрашивал я?

– Н-нет, – помотал головой ребе и, решив воспользоваться счастливой переменой в настроении декуриона Деция, снова хотел ввернуть про пропавшую курочку, однако же посмотрел на мускулистые руки римлянина и его увесистый меч и передумал.

– Не было такого?

– Нет.

– А ведь он должен быть где-то поблизости, если верно то, что я слыхал про этого оборотистого Сервилия, – вслух размышлял Деций. – Ну ладно, бывай, раввин.

И добрый Деций ушел вместе со своими солдатами, оставив ребе Биньямина оплакивать судьбу своей курочки и проклинать злобных и нечестивых гоев, от которых все неприятности на головы народа Израилева. Ребе горевал, а Деций направился прямиком к братьям-рыбакам, параллельно поручив двум легионерам проверить дом Зеведея, в котором также могут оказаться подозрительные лица.

Войдя в хижину братьев Шимона и Андрея и, разумеется, сделав это без всякого стука или предупреждения, Деций увидел, что хижина пуста, и лишь в углу лежит какой-то человек и оглушительно храпит. Этим спящим оказался Альдаир (отнюдь не человек!), который мирно спал после утомительного перемещения в древнюю Иудею. Деций приказал немедленно разбудить диона. То, что этот белокурый здоровяк совершенно не походил на местного, было совершенно ясно декуриону, потому что он был далеко не глуп и умел отличить римлянина от еврея и египтянина от эллина. Правда, спящий в хижине тип едва ли мог принадлежать к одному из перечисленных народов, сообразил добрый Деций. Скорее он похож на одного из тех диких галлов или свирепых неотесанных кельтов, с кем воевал еще славный дед декуриона. Но что галл или кельт может делать в Иудее?.. С этим нужно разобраться.

Вооружившись этой мыслью, Деций принялся трясти спящего за плечо, а потом, удостоверившись, что тот продолжает спать с самым безмятежным и возмутительным видом, кольнул его мечом в бедро.

Только тут дион открыл глаза.

– Эй, варвар!.. – Таким замечательным манером любезный декурион Деций начал беседу.

Альдаир, которому приходилось натыкаться и на менее нежное обращение, нисколько не смутился. Он чуть приподнялся на своем ложе и заговорил в традиционной дионской манере, то есть выспренно и с известной ноткой высокомерия:

– А ты кто таков, чтобы вырывать меня из объятий сна, о воин? Смотрю, ты обнажил меч на безоружного? Наверно, ты очень храбр. Поднимется рука? В таком случае тебе пристало обнажать не меч, а то, что обычно поднимается при взгляде на женщину! И с этим не ко мне, а к какой-нибудь…

Тут дион применил соленое словечко, максимально конкретизировавшее его предыдущие слова. Альдаир не выспался и потому, согласно известному принципу «меня – будить?!», был очень язвителен.

– Где твои сообщники? – заорал взбешенный Деций.

– А они пошли на озеро. Там какой-то фокусник выступает, что ли. Или чудодей, я спросонку не разобрал, да мне и всё равно. Их всех Шимон, хозяин тутошний, взбаламутил. А теперь пошел вон, не мешай спать.

С сим Альдаир повернулся на другой бок и захрапел. Добрый Деций едва удержался от того, чтобы всадить ему в спину меч, однако удержался: вспомнились саркастичные слова этого сонного здоровяка о том, у кого и что должно подниматься…

Деций в сердцах плюнул на пол, осквернил воздух вульгарным ругательством, развернулся и, пнув ногой дверь так, что она вылетела на улицу, выскочил из хижины. Только на вольном воздухе он стал переваривать услышанное. Пошли на Генисаретское озеро слушать какого-то фокусника, чудодея?.. Послушайте, добрые римляне!.. А не тот ли это тип, которого ищут Пилат и Валерий и за коим должен охотиться этот хлыщ Сервилий? Нужно немедля проверить!

– Коня мне! – завопил Деций и дал пинка одному из легионеров. – Быстро коня, ленивые ротозеи! Не слышали, что ли, как с вашим начальником обращались в этой проклятой хижине? Ну, ничего, я тут со всеми разберусь! И с этими рыбаками, и с их ребе, и с их курицами, разрази меня Юпитер!.. Клянусь каменной задницей Юноны Капитолийской, всех распотрошу! На озеро, бездельники! За мной!

Бешено раздув ноздри, уже не очень добрый декурион Деций врезал мечом плашмя между ушей скакуна. Тот взвился на дыбы, едва не сбросив своего не в меру разгорячившегося седока, но декурион Деций не зря в свое время проходил службу в регулярной римской армии и командовал, согласно своему званию, декурией21 Так что на лошади он сидел получше покойного сыщика из Александрии Египетской, иудея Сервилия…

Конь пустился в такой опор, что вынес декуриона Деция на берег Генисаретского озера уже через пять минут. Декурион остановил жеребца у самой воды и, оглядевшись, увидел за небольшим холмом, у залива, лодку, возле которой собралась небольшая толпа. Прищурившись, декурион увидел в ней – о ужас! – того самого типа, который еще несколько часов назад так возмутительно повел себя у прокуратора Публия Валерия. Ну конечно же это тот самый тип, которому приветливый Понтий поставил личную печать на укромном месте! Сервилий! Та-а-к!!! А кто это там с таким умным видом сидит в лодке?

Еще больше напрягая зрение, декурион Деций снова стегнул коня и, сделав своим людям знак следовать за ним, поскакал по берегу к собравшимся.

– Что стоим? – заорал он уже на отдалении. – Кого ждем? А ты, хитрый Сервилий, сейчас поедешь со мной, только прежде разберемся, что тут за сборище!

…Первый раз храбрый декурион Деций, приближенный самого прокуратора Иудеи, видел такую реакцию на свое величественное и грозное приближение. Обычно, завидев Деция, все или в ужасе разбегались, или застывали на месте, как завороженные. Сейчас же на приблизившихся римских всадников оглянулись двое или трое, оглянулись как бы между делом, кто-то даже выпустил досадливое словечко и тотчас же потерял к римлянам всякий интерес. Деций, конечно, пожелал узнать о причинах такого равнодушия. Он спрыгнул с коня и направился к собравшимся. Среди последних были и Афанасьев, и Галлена, и даже Ксения. Конечно, нечего и говорить о том, что братья Шимон Кифа и Андрей, а также зажиточный рыбак Зеведей, старейшина деревни, и его жена и сын Иаков тоже были здесь. Чуть в стороне же, у самой кромки прибоя, стояли Пелисье и с ним невысокий длинноволосый человек, немного сутуловатый, немного простоватый, с молодым свежим лииом и яркими синими глазами. И этими глазами он неотрывно смотрел на ТОГО, КТО сидел в лодке. И говорил, говорил.

Деций сразу понял, что именно этот человек служит центром общего внимания.

– Нет, я не Илия, – говорил он громким, немного резким голосом, – я иной, но тот, кто идет за мной…

Декурион понял, что возмутительную сходку нужно немедленно разогнать. Кроме того, ему пришло в голову резонное соображение: если этого типа в лодке так внимательно слушают, быть может, он и есть тот самый загадочный мессия, из-за которого учинили пьяный спор Публий Валерий Гарб Тупоумный и его потенциальный преемник Понтий Пилат? Декурион Деций раздвинул круг слушателей, отпихнув Шимона Кифу так, что тот повалился на руки к Афанасьеву, и едва не сшиб Ксению и выдвинулся прямо к лодке. Поставив ногу в тяжелой, до колен зашнурованной обуви на борт, он обратился прямо к сидящему в ней:

– Это что за антиправительственная агитация? Ты кто такой?

Сидящая в лодке особа была высоким, широкоплечим мужчиной со светло-русыми, с легкой рыжинкой волосами. Лицо было оснащено длинным, с горбинкой, носом и большим, с чуть саркастичной кривинкой ртом.

Деций обратил внимание на мощные ключицы, видневшиеся из-под длинного светло-серого одеяния. Человек посмотрел на разъяренного декуриона спокойными темными глазами и отозвался:

– А что такое, добрый человек? Ты, наверно, заблудился и хотел спросить у меня дорогу?

Это откровенное издевательство (по крайней мере так показалось декуриону) взбесило Деция. Он вынул меч и, врезав по лодке так, что полетели щепки, заорал:

– Ты тот, кого иудеи называют мессией и ожидают как спасителя? А ну, отвечай! Я действую по поручению самого прокуратора, благородного Валерия Гарба, так что придержи язык!

– Тебя не поймешь, добрый римлянин, – сказал сидящий в лодке и, встав во весь рост, оказался на полголовы выше Деция и раза в полтора шире в плечах, а ведь боевого декуриона едва ли можно было причислить к незавидной категории слабаков и задохликов. – То ты требуешь отвечать, то кричишь, чтобы я придержал язык. Как тебя понять? К тому же ты горячишься и тем огорчаешь меня и моих добрых друзей. Прокуратор, конечно, достойный человек, но зачем же ломать лодку? Рыбаки – люди бедные.

– Ты не запудришь мне мозги! – закричал Деций, который после этих слов незнакомца почти убедился, что перед ним нужный ему человек. – Это ты воскрешаешь мертвых, исцеляешь смертельно больных и изгоняешь бесов без санкции официальных властей? Даже иудеи жаловались на тебя! Говорят, что ты вылечил какой-то труп в субботу, когда евреям нельзя работать?..

– Да, я целитель, – сказал тот, широко улыбаясь, – я могу всё из того, что ты перечислил, и еще многое.

Деций убрал меч в ножны.

– Очень рад, что ты не запираешься и не врешь, – сказал он. – Только вот что, хитрый иудей. Я не хотел бы опозориться перед прокуратором, приведя ему не того. Я должен быть уверен. Эй, Манлий, иди-ка сюда!.. Толстый солдат Манлий, который считался самым глупым, ленивым и бесполезным среди охранников вилы Валерия, подошел к декуриону Децию и глупо заморгал своими овечьими ресницами. Деций внимательно рассмотрел его отвислые щеки, его брюхо, под тяжестью которого стонал панцирь, перевел взгляд на меч, который висел у бедра Манлия так неуклюже и нелепо, как будто это была дубина. И вдруг…

…выхватил клинок из ножен стоявшего перед ним солдата и одним коротким движением вогнал сталь между пластин панциря. Манлий округлил глаза, на его губах запузырилась пена, он перегнулся вперед и упал на песок. Добрый Деций вытер меч о накидку Манлия и, повернувшись к сидящему в лодке человеку, сказал:

– А если ты ТОТ, так исцели вот этого болвана. Он еще не умер, нет. Но скоро умрет. Я до сих пор не понимаю, для чего его держали на вилле. Если хочешь, иудей, то ты можешь проявить свое искусство и вернуть прокуратору самого бесполезного из его слуг.

– Какая скотина, – протянул Афанасьев, повернувшись к Ксении, и сделал какое-то резкое движение, но девушка придержала его за локоть:

– Погоди, Женя. Этому злобному римскому уроду ничего не докажешь. Он тут всех перережет, если его разозлить. Даже Альдаир не спасет, он сейчас, кажется, еще с силами не собрался, остался в хижине рыбаков спать…

– Надеюсь, у меня еще будет шанс скормить этого Деция, чертова конкурента, муренам, – пробормотал Пелисье, а в глазах его молчаливо стоявшего спутника всколыхнулось что-то тревожное. Но как раз в этот момент сидящий в лодке выпрыгнул наружу и, приступив к лежащему на песке Манлию, сорвал с него амуницию так легко, как если бы это была ткань. Прочные кожаные ремешки, крепившие панцирные щитки, перервались, как гнилые бечевки. «Если он и есть Христос, – окоченело проступали мысли в голове Жени Афанасьева, – так он совершенно не похож на канонический образ. Этому в силовых аттракционах выступать надо – какая силища-то…»

Человек, вышедший из лодки, склонился над упавшим Манлием так низко, что его длинные волосы коснулись плеча раненого. Он возложил руку на рану и, подержав несколько секунд, прошептал несколько слов. Манлий изогнулся и взвыл. Значит, жив. И – здоров, что выяснилось уже через несколько секунд после того, как чудодей отнял ладонь от бока римлянина.

На теле толстяка не осталось ничего, кроме НЕБОЛЬШОГО ШРАМА!!!

Мертвое молчание воцарилось после явленного на их глазах чуда. Афанасьев прошептал:

– Ну и медицина у них тут!.. Не удивлюсь, если он сейчас еще и по воде прогуляется, аки посуху, как сказано в Библии…

– Вид у него только не библейский, а как у борца-тяжеловеса, – произнесла Ксения.

Борец-тяжеловес между тем поднял на пораженного Деция свои спокойные темные глаза и произнес:

– Вижу я, что должен исцелить еще одного человека.

– Кого же?

– Тебя!!!

С этими словами он вскинул руку с обращенной по направлению к Децию раскрытой ладонью. Декурион вздрогнул всем телом, выпучил глаза и вдруг затрясся, как будто к нему подключили ток переменного напряжения, как известно, отсутствовавший в быту древней Иудеи. Галлена подскочила к Жене Афанасьеву, и ее приглушенный голос донесся практически до всех свидетелей этой сцены:

– Ты – чувствуешь? Нет? Так в нем же наша сила, наша кровь… наша… наша энергетика! Как у меня, как у Альдаира, как у… старого Вотана или Эллера! Он наверняка потомок наших сородичей, которые безобразничали здесь еше несколько тысячелетий назад… и… и посмотри, с какой силой проявились в нем способности выходцев с Аль Дионны!

Афанасьев тяжело сглотнул…

Между тем странные метаморфозы происходили с декурионом Децием. Он подпрыгнул, завертелся на месте, завыл не своим голосом, и вдруг от него во все стороны повалили клубы негустого, но дурно пахнущего дыма. Шимон, стоявший ближе всех к декуриону, закрыл лицо руками, римские солдаты пороняли мечи, а Пелисье выпучил глаза. Из всех присутствующих, казалось, оставался спокоен только один человек – тот, кого Жан-Люк Пелисье встретил в грозу в сарае… Деций упал на песок и принялся корчиться так интенсивно, как будто ему платили по тысяче долларов за съемочный день. Шлем свалился с головы римлянина. Изо рта его вдруг высунулись клыки, кожа приобрела желтовато-лимонный оттенок, а волосы на голове вспыхнули и тотчас же сгорели неярким синеватым пламенем, распространившим сильный запах тухлых яиц. Из лысого черепа Деция вдруг стали расти рога, а обувь на обеих ногах полопалась, обнажив… копыта.

– Изыди!!!

В этот момент со стороны деревни раздались крики, и в круг остолбеневших поселян и гостей добрых рыбаков ворвалась здоровенная курица. На некотором отдалении от нее мчался ребе Биньямин, и его всклокоченные седые волосы реяли по ветру. Курица обежала два круга вокруг несчастного Деция, обнаружившего такие неприглядные особенности своей анатомии, и вдруг Деций вытянулся на песке и так застыл… Его рот перекосился, в углах губ выступила пена. Однако его бледное лицо выглядело просветленным, а на облысевшей голове уже не было рогов, клыки и копыта исчезли, и только дымился песок по контуру его распростертой на берегу фигуры…

Курица, которая бегала вокруг Деция, вдруг захохотала утробным басом, подпрыгнула так, что ей позавидовал бы иной греческий олимпионик, и, сбив с ног двух рыбаков и Пелисье в придачу, вдруг ринулась в воды Генисаретского озера. Тем самым опровергая устоявшее в зоологии мнение, что курица домашняя – птица отнюдь не водоплавающая.

Из глубин озера, куда только что бросилась сбесившаяся домашняя живность, вдруг донесся рев, как если бы под водой завыл пароходный гудок. Целитель сел обратно в лодку и сложил руки на могучей груди. Декурион Деций открыл глаза и окинул мутным младенческим взглядом осторожно обступивших его людей.

– Где… я? Что это… было?

– В тебе сидел бес, делавший тебя злобным, сильным и безжалостным, а я изгнал его. Бес вселился в курицу и ушел в озеро. Теперь он тебе не страшен, а ты здоров, добрый Деций.

– Опять козни инферналов… – произнес стоявший чуть поодаль Афанасьев. – Мало нам Добродеева и Владимира Ильича, так тут еще и местные бесы хулиганят. Интересно, а Добродеев может в меня вселиться или он по другой линии работает?..

– М-м-м, – неопределенно отозвалась Галлена. – Хорошо, что его тут нет, пожалуй. Нашего-то Астарота Вельзевуловича.

Деций поднялся с песка и выговорил слабым голосом, преданно глядя на того, кого он счел мессией:

– Тебя приглашал в гости прокуратор.

– С удовольствием приму его приглашение, – спокойно ответил тот. – И все мои братья и сестры последуют за мной, раз добрый Валерий Тарб пригласил нас.

Тут задыхающийся ребе Биньямин втесался в круг и, раздирая на себе волосы и без того не ах какие густые и ухоженные, закричал в отчаянии:

– Где моя курица? Моя курица! Она убежала! Улетела!

– Утонула, – заботливо подсказал Шимон.

– О горе мне! О горе мне! Разорен!

Афанасьев подмигнул Ксении и обратился к раввину.

– Да не печалься ты так, ребе, – заявил он, – да, утонула птица. Ну, представь только, что это была не курица, а, скажем, свинья. А тебе, кажется, нельзя есть свинину.

– Но это же была не свинья, а курица!.. – Ребе был безутешен.

– Ну прояви фантазию, представь, что это была всё-таки свинья! К тому же у тебя не может быть свиньи – ты же раввин!

– У меня был один знакомый католический монах, – сказал Пелисье по-русски, – который чтил все посты. К тому же у них в монастыре был очень строгий аббат, этакий буквоед. Так мой знакомый монах, чтобы не нарушать пост, брал в пост свининку или говядинку пожирнее, готовил прекрасное жаркое, а потом кропил эту свинину или говядину вином и говорил: «Поросенок, крещу тебя и нарекаю лещом». А это уже не скоромное. Рыба! Вот такой хитрый монах у меня в знакомых ходил.

Афанасьев поглядел на ребе Биньямина, который, понятно, ни слова не понял из рассказа Пелисье, но вдруг повеселел, перестал транжирить свой скудный волосяной покров и, махнув рукой, воскликнул:

– Э-эх! Ну хорошо, это была свинья! Пойду расскажу, как этот человек изгнал беса из декуриона в мою куроч… в чужую свинью, и та бросилась в море, возбуждаемая засевшим в ней бесом.

– А лучше скажи, что это было стадо свиней, – усмехнулся Афанасьев.

Ксения наклонилась к его уху и прошептала:

– Мне кажется, что он так и сделает. Последует твоему совету, да и другие очевидцы тоже. Или их подредактируют в позднейшие века. Тут такая штука… Дело в том, что эта курочка, кажется, вошла в Библию. Правда, не под своим именем. Помнишь притчу из Евангелия о том, как Иисус изгнал бесов из двух бесноватых в стадо свиней, после чего всё стадо бросилось в море и утонуло?..22 Тебе это ни о чем не напоминает?

Афанасьев хлопнул себя ладонью по макушке и воскликнул:

– А ведь ты права!

– А как же, – лукаво ответил она. – У меня у самой дедушка был раввин. Не хуже вот этого ребе с его бесноватой курочкой…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ Три коротеньких шажка к истине

Понтий Пилат и его добрый друг, прокуратор Иудеи Валерий Тупоумный, дрыхли без задних ног в своих опочивальнях, когда их разбудил домоправитель и, трясясь всем своим студенистым телом, доложил, что на виллу пожаловали новые гости.

– Так в триклиний их!.. – махнул рукой гостеприимный Валерий. – Накормить, напоить… В-валерий добрый, Валерий за всех… за всех заплатит! В-ва… лерий!.. Он – да!..

Однако управляющий и не думал уходить. Хотя указание хозяина, казалось бы, было максимально ясным и исчерпывающим.

– Благородный Валерий, они хотят видеть вас и вашего гостя, доблестного Понтия. Они говорят, что это касается вашего спора с Пилатом, когда вы поставили на кон должность прокуратора Иудеи.

– Да отвяжись ты от меня… – сонно бормотал Валерий, закрывая один глаз. – Не видишь, я утомлен, я не выспался…

– Ты спал уже пятнадцать часов, благородный Валерий, – сообщил управляющий. – К тому же с ними декурион Деций и тот приезжий, которого вы называли Сервилием, а Понтий Пилат поставил свою личную печать у него на…

– Что?!!

Только тут до Валерия, одурманенного похмельной сонливостью, да и без оной не отличавшегося сообразительностью и быстротой мышления, дошло, о чем говорит ему управляющий. И – о ком!

Прокуратор Иудеи дернулся так резко, что упал со своего ложа прямо на мозаичный пол, на котором виднелись разводы от пролитого накануне вина. Осоловело посмотрев на домоправителя, он взъерошил волосы на затылке и поинтересовался, какой сейчас день и час, а также давно ли пришли эти… гости. Управляющий ответил:

– Сейчас раннее утро, о благородный Валерий. Пришли они только что, и позволь тебе напомнить, что накануне днем один из них, Сервилий, прискакал на твою виллу, чтобы…

Первое лицо провинции Иудея скривило рот и прервало своего верного слугу нервным смешком:

– Да я помню, помню! Совсем меня за недоумка держишь, что ли? Иди буди Пилата!

– Он уже ждет вас в триклинии.

– Ну, так веди туда же этих… посетителей, – проворчал Валерий, несколько успокаиваясь, – посмотрим, с чем они пожаловали…

В триклинии он встретил Пилата. Тот с мрачным опухшим лицом и в свежей тоге тянул из чаши легкое розовое вино, способствовавшее улучшению самочувствия. Валерий огляделся по сторонам и, пошатнувшись, оперся о бортик небольшого мраморного фонтана, устроенного прямо в триклинии. В то время, когда пиршественная зала пустовала, в фонтанчике обычно плавали золотые рыбки и небольшие плоские чаши с ароматическими веществами, пропитывающими воздух в триклинии и делавшими его легким и благовонным; в моменты пиров к рыбкам и чашам зачастую присоединялись пьяные гости.

– Как самочувствие, Понтий? – спросил прокуратор.

– Башка болит, – сказал Пилат. – Вино молодое, что ли?

Валерий ничего не ответил, да и не стал отвечать, потому что как раз в этот момент в сопровождении декуриона Деция и двух солдат вошли несколько нежданных посетителей. Из всех Валерий и Понтий Пилат знали только одного «Сервилия», он же Иоханан, он же Жан-Люк Пелисье. Прочие – Галлена, Ксения, Афанасьев, Альдаир, а также двое одетых по-местному бородатых мужчин – были незнакомы римлянам.

Тут выступил вперед рослый мужчина с приметным носом и выпуклыми темными глазами, во всём облике которого было какое-то величавое и доброжелательное спокойствие. Он сказал:

– Твой декурион Деций передал мне твое приглашение, прокуратор Иудеи. Быть может, оно предназначалось и не мне, но я слышал, что вы двое искали иудейского мессию. Твой слуга подумал, что это я, потому что я исцелил его солдата и его самого.

– Да, благородный Валерий, так оно и было, – пробормотал Деций.

Эту ночь он провел в рыбацкой деревне, потому что был настолько слаб, что не мог ходить. Наверно, выписываясь из его тела, бес захватил с собой слишком много энергии. Пришельцы из другого мира тоже отдохнули и собрались с силами перед решающим походом на виллу к Пилату, но, конечно, ни о каком сне не могло быть и речи. Надо признать, что и Афанасьев, и Ксения, сначала воспламенились ощущением того, что рядом с ними проповедует, быть может, тот, который войдет в историю под великим именем Христа. Но оказалось, что могучий целитель, способный движением ладони заживить самую жуткую рану и изгнать бесов, не ах как хорош в роли собеседника. Он ограничился тем, что предложил покаяться и ожидать царствия небесного, много и мутно рассуждал о том, что такое мессианство… Женя подумал, что в нем действительно течет дионская кровь, потому что примерно так же занудно и высокопарно изъяснялся, скажем, почтенный Вотан Борович. Кончилось тем, что разочарованный Афанасьев отправился погулять по окрестностям, а Ксения задремала. Никто и не подозревал, какое открытие ждет их всех на следующее утро, вскоре после того, как с первыми лучами солнца они отправились на виллу к нынешнему и будущему прокураторам Иудеи.

…Валерий Гарб и Понтий Пилат переглянулись, а потом последний сказал, глядя на Пелисье:

– Значит, Сервилий, ты проиграл для меня спор?

– Он нашел его раньше меня… – выговорил Деций, который, расставшись со своим личным бесом, кажется, утерял и способность культурно и выгодно для себя врать.

– Значит, выиграл? Ты, Сервилий, молодец. Получай свою награду. Ты, кажется, хотел получить какой-то там кувшин?

– Любой кувшин, из которого ты, благородный Понтий, омыл бы руки, – слабым голосом ответил Пелисье.

– Погоди его награждать-то! – вмешался Валерий, который понял, что реально встал перед перспективой потери хлебной должности, которую он по дурости и по пьянке выставил на кон. – Может, этот здоровенный тип, который как будто кого-то там исцелил и воскресил, никакой и не… это… м-м-м…

– Мессия, – подсказал Пилат.

– Ну да! Вот именно. Мессия – это по-арамейски… по-еврейски, кажется, машиах, а по-гречески… гм… – Валерий прищелкнул пальцами и вдруг вспомнил: – А, ну да! По-гречески «мессия» – Христос! Ты – Христос? – прямо обратился он к чудо-целителю.

Тот качнул головой и ответил в том же духе, что и накануне, чем донельзя утомил его, бедного:

– Я лишь прошу чуда у Бога, и он дарует мне силу. Я совершаю крещение покаяния для прощения грехов, – длинно продолжал он, – но стоит среди вас Некто, кого вы не знаете. Он-то идущий за мною, и я недостоин развязать ремень у обуви Его…

– Так!!! – визгливо перебил его Публий Валерий Гарб Тупоумный. – Что ты мне тут говоришь? То ты тот, то ты не тот, ты меня что, за дурачка принимаешь, что ли? За дурачка?

Прокуратор был очень гневлив, особенно по утрам, когда его будили ни свет ни заря, да еще с похмелья, а с похмелья он, как это было свойственно всем обитающим на имперской периферии римским чиновникам, просыпался фактически каждый день.

– Как твое имя? – спросил он, чуть спустив пар.

– Иоханан, – ответил тот, кто изгнал беса из декуриона Деция и одним прикосновением затянул ужасную рану толстяка Манлия.

Пелисье вздрогнул. Ему почудилось что-то зловещее в том, что это изумительное существо с частью дионской крови в жилах звали так же, как и его, Пелисье. Хотя имя Иоханан в древней Иудее было распространено не меньше, чем имя Иван в русских деревнях.

– Ага, Иоханан, – повторил Публий Валерий, – дурацкие какие у вас имена. Ладно, сейчас мне нужно поспать, а потом разберемся, кто из вас мессия, а кто дурак. Эй, солдаты! Деций, болван, кликни легионеров!!! Эй, кто там?!

– Прокуратор… – тихо начал Деций, но Валерий не стал его слушать:

– Ты со мной спорить будешь? Забыл, кто тут гл… главный? Ва… Валерий за вас всех платит… вас всех – кормит!.. А ну… бррр… забрать – всех – немедленно-быстро?!

И, не удосужившись дождаться, чтобы хоть кто-то отреагировал на этот сумбурный приказ, Валерий схватил довольно тяжелую статуэтку бога Марса и швырнул в Деция. Конечно же, он и сам толком не отдавал себе отчета в том, зачем это делает. Правда, рука его была неверна, так что вместо Деция он угодил непосредственно в высоченного Иоханана, стоявшего впереди всех. Статуэтка бога войны угодила в его предплечье и глубоко поранила руку. По коже зазмеилась струйка крови, пробороздила ладонь и каплями потекла с кончиков пальцев. Иоханан тряхнул кистью, и брызги крови, как целая гроздь спелого красного винограда, упали на выложенный дорогущей керамической плиткой пол. Женя Афанасьев машинально посмотрел туда, где натекла кровь целителя: там, как последний писк римской моды того времени, виднелись нанесенные на керамическое покрытие изображения огрызков, остатков трапезы, недоеденных кусков мяса, опрокинутых чаш с пролившимся вином; при том изображения эти были сделаны столь искусно, что казались натуральными. Неизвестно почему, но это соседство живой крови с нарисованными остатками жратвы пресыщенных римлян взорвало Афанасьева. Хотя он никогда не считал себя вспыльчивым человеком, каковым был, к примеру, отсутствующий здесь Колян Ковалев.

Женя повернулся к Альдаиру и бросил ему:

– Вот что, дорогой. Давай-ка возьмем вон того урода и тот кувшинчик и ополоснем ему ручки, потому что понтов у Понтия много, а вот руки, видно, он сегодня еще не мыл, а? А то наши друзья с берега Генисаретского озера, – он кивнул на окровавленного Иоханана и мельком глянул на спутника Пелисье, стоявшего неподвижно, – уж слишком миролюбивы!

– А что? – кивнул воинственный дион. – Мне тоже кажется, что эти пропитые людишки слишком много себе позволяют. Что нам нужно взять? Вон тот кувшин?

– Да что угодно, из чего он умоет руки. Точнее, из чего МЫ умоем ему руки, а это не так уж и сложно. У моей двоюродной сестры был сын по имени Паша, он очень не любил чистить зубы и мыть руки, так что мне приходилось делать это насильно. Правда, Паше было пять лет, а этой римской скотине – не меньше сорока!

Несмотря на то что ни Пилат, ни Валерий, ни Деций ничего не поняли, так как разговор этот велся на чистом русском языке, все они прекрасно уловили нотки нетерпения и скрытой угрозы в голосе Афанасьева и угрюмоватую, спокойную решимость в тоне Альдаира и во всех движениях его огромной фигуры. Валерий хлопнул в ладоши, и тотчас же появились рабы, один из которых, словно угадав желание хозяина, подал ему короткий прямой меч. Прокуратор Иудеи насмешливо глянул на Пилата и сказал:

– Видимо, Понтий, наши слуги недостаточно понимают по-латински. Придется поработать самим. Ну-ка!..

Альдаир отстранил Деция, который пытался его удержать, и решительно направился к Пилату. Валерий попытался преградить ему путь, подзадоривая себя воинственными выкриками в адрес диона, но Альдаир просто отстранил прокуратора, да так, что тот отлетел аж к стене, по пути потеряв меч и обе сандалии, а также порвав тогу и расквасив себе и без того не ах какой красивый и изящный нос

Альдаир схватил Пилата, как щенка, и скрутил его. Афанасьев взял первый попавшийся сосуд и, зачерпнув из фонтана, стал лить на руки Пилата, который изо всех сил пытался вырваться.

– Довольно! – сказал Афанасьев спустя несколько мгновений. – Идем. Ключ должен обрести свою силу.

– Да, – кивнул Альдаир.

Увлекшись помывкой Пилата, они совсем забыли о Публии Валерии Гарбе Тупоумном. Прокуратор отполз от стены и, подбежав к Альдаиру, ударил его мечом. Крики предостережения были уже запоздалыми. К счастью, меч перевернулся в руке Публия, и удар пришелся плашмя. Впрочем, и этого хватило диону для того, чтобы на минуту потерять ориентацию в пространстве. Он привалился к бортику бассейна…

– Альдаир! – прошептала Галлена, но Пелисье схватил ее за руку и заставил остановиться.

– Ах ты, сука! – прохрипел Афанасьев и, схватив тяжелый барельеф с изображением битвы кентавров, швырнул им в Публия Валерия. Тот едва успел уклониться, но всё же не совсем. Барельеф краем зацепил по коленке Валерия, нога подломилась, и Валерий тяжело упал на пол. Меч, кувыркаясь и звеня, покатился по полу. Афанасьев нагнулся, и еще теплая после руки прокуратора рукоять меча плотно легла в ладонь. Где-то вдали прокатились тревожные голоса, и Женя услышал явственный топот множества ног. Это рабы и солдаты спешили на помощь к своим хозяевам. Валерий, всё так же лежа на спине, оскалился, и тут…

– Сзади-и-и-и!!! – прозвенел, метнулся бешеный девичий крик, в котором Женя не успел даже узнать голос Ксюши. – Женя-а-а-а!!!

Афанасьев словно окаменел. Губительная, предательская неподвижность вдруг сковала все его члены, и он с трудом сподобился на то, чтобы окоченело повернуть голову. Промелькнуло летящее лицо Ксении, глубоко перепаханное страхом, с широко распахнутыми глазами, в которых, казалось, застыло перевернутое и онемевшее небо. Лишь в последний момент Женя успел выскользнуть из-под гибельного выпада Пилата, атаковавшего его сзади, и лезвие меча прошло у его виска, слегка поцарапав кожу и грубо срезав прядь увлажнившихся волос. Пилат имел и вторую возможность убить Афанасьева, который никак не мог побороть оцепенение, но Ксюша сорвалась с места, в руках ее непонятно откуда возник легионерский щит – и этим щитом она что есть силы ударила по голове Пилата. Будущий прокуратор пошатнулся, поднял меч и скрестил его с мечом в руке Жени. Пилат упал. Его глазные яблоки провернулись в глазницах, мутнея и замедляясь; не помня себя от ярости (откуда, откуда взялось это всепожирающее чувство?), Афанасьев возник над упавшим римлянином и занес меч для последнего удара… Удара, который изменил бы историю. Но не об этом помнил сейчас Афанасьев. Он убил бы этого самодовольного и жестокого римского чиновника, который хотел убить его, хотел убить Ксению, да и мало ли! – но тут чья-то рука легко сомкнулась на запястье Жени. Афанасьев обернулся, и тотчас же словно холодная простыня запеленала его плотно, как в кокон. Он выронил меч, мгновенно устыдившись своей ярости, и секунду смотрел в кроткие синие глаза человека, который только что спас жизнь будущему прокуратору Иудеи.

– Нужно уходить отсюда, – сказал человек, – сюда идут, и не миновать пролитой крови, если мы задержимся. Не тронь этого римлянина.

– Но он… он хотел убить меня!

– Но ты жив. – Он улыбнулся и перевел взгляд на Ксению: – Эта женщина спасла тебя. Будь благодарен ей и Богу за возвращенную тебе жизнь и не разменивай ее на ярость и злобу. А уверен ли ты, что это – ТА цена за твою жизнь и жизнь твоей женщины?..

«Твоей женщины». Афанасьев сразу не понял, что хочет сказать ему этот нескладный, простоватый молодой человек со старомодной манерой речи и с такими синими глазами. Да и не было времени понимать. В зал хлынули вооруженные люди, и нужно было срочно спасаться бегством.

Дальнейшее прошло как в тумане. Кто-то за спиной кричал надсадным голосом: «Лови их!», Женя задыхался на бегу и видел перед собой одно и то же – широкую спину Альдаира, уносящего с собой драгоценный кувшин. Рядом бежала Ксения, и сознание уже мутилось от этой гонки, от стремления во что бы то ни стало – вырваться, вырваться, вырваться!.. А внутри кто-то неверной рукой играл на струнах души и одну за другой рвал их с легким, желобным теньканьем или низким басовым гудением: струна-боль, струна-гнев, струна-сожаление, еще, еще… И – последняя, самая тонкая струна, звука которой Женя уже не услышал, потому что на всем бегу врезался в каменную стену, у которой, уже до половины, до пояса обратившись в стремительный вихрь УХОДА, стоял Альдаир…

Пелисье открыл глаза. Его подташнивало. Он вспомнил, что уже один раз очнулся, чтобы наскоро съесть какую-то еду и снова провалиться в утомительный, душный сон-забытье.

Он повернул голову и увидел своего давнего спутника. Тот сидел возле его изголовья и пристально смотрел на то, как беззвучно шевелятся бледные губы Пелисье. Археолог шумно выдохнул. Его спросили:

– Ты поел? Саломея принесла тебе еды? (Пелисье машинально кивнул.) Хорошо. Наверно, ты не знаешь, где ты. Ты в доме рыбака Зеведея. Нам удалось благополучно убежать с виллы прокуратора, хотя за нами гнались солдаты и рабы, вооруженные дротиками. Куда делись твои друзья?

– Н-не знаю, – стуча зубами, ответил Пелисье. – То есть знаю… но мне теперь… я теперь останусь здесь. Наверно, навсегда.

– Так откуда ты? Расскажи. Я пойму. Ты только расскажи, а я, быть может, посоветую, что тебе делать.

Пелисье посмотрел в его синие глаза и вдруг выложил всё, что он знал об этой жутковатой истории с Ключами Всевластия, опрокинувшими мир, и о том, как можно вернуть былое положение вещей. Он слабо отдавал отчет в том, как поймет его этот двадцатипятилетний молодой человек из Гамалы, который не может знать ни о Ленине, ни о Торквемаде, ни о хане Батые, ни о многих других… но Пелисье говорил и говорил, не будучи способен остановиться. И когда он начал описывать то, что произошло в результате одичания всего человечества, собеседник перебил его ровным голосом:

– Я верю, верю. Огромные и страшные знания вручены тебе. Когда произойдет конец света?

– Почти через два тысячелетия, – ответил Пелисье. – С неба будут падать огненные горы, и вода в море будет гореть, как сухая трава в выжженной солнцем степи.

Его собеседник выпрямился, вдохновенно блеснули синие глаза, и невысокий уроженец Гамалы показался выше ростом:

– Ты должен оставить память об этом, Иоханан. Предупреждение о том, что может произойти через два десятка веков. Бог вручил тебе Слово печали и гнева, и оно станет бессмертным. Не утрать Слово Бога…

Слово Бога… Бога – Слово… Страшная боль вдруг пронзила сразу обмякшее тело археолога, потому что он ПОНЯЛ… Пелисье обхватил голову руками, чувствуя, как на седеющих висках проступает крупными каплями пот, холодный пот, обжигающий, как эта жуткая ночь над тысячелетней Иудеей… Звезды, пепел черного неба, остывающие за грядой веков глаза любимых друзей, которые никогда не увидеть, не понять, не вернуть!.. Пелисье судорожно вцепился ладонью в лоб, собирая мучительные кожные складки, как будто это отчаянное усилие могло собрать по крупицам ускользающую память… Он резко выпрямился и понял, что не помнит ни слова из Апокалипсиса, Откровения Иоанна Богослова – из книги, которую он давным-давно, в звонкой парижской жизни, помнил наизусть. Ни слова!.. Ни вздоха! Он не мог вспомнить и воссоздать, потому что эту книгу еще ПРЕДСТОЯЛО написать Иоанну Богослову. Ему. Жану Пелисье. Иоханану с берегов Гени-Исаретского озера. Ему – Иоанну Богослову.

Он поднял глаза на кротко улыбавшегося ему человека и спросил:

– Я могу звать тебя любым именем? Но ведь твое настоящее имя – Иешуа? Так? Или, как сказал бы эллин, – Иисус?

– Да.

– Тебе двадцать пять или двадцать шесть лет?

– Да.

– Твою мать зовут Мария? – не в силах остановиться, говорил Пелисье. – И тот громадный человек, исцеливший римлян, человек по имени Иоханан – он окрестит тебя в реке Иордан и назовется Иоанн Предтеча, или Иоанн Креститель?! И пройдет несколько лет, и твое имя прогремит на всю Иудею, а потом – когда тебе будет тридцать три года, – ты снова встретишь Понтия, доброго, доброго Понтия Пилата… и!..

– Иоханан!!!

– Ученики обступят тебя на горе, и я буду среди них, потому что некуда деться, а потом Петр трижды отречется от тебя, и я буду стоять у креста, – Пелисье бормотал всё быстрее и неразборчивее, и его молодой собеседник едва ли мог понять хотя бы треть из сказанного, – и слава твоя обрастет веками… камни будут корчиться от боли, и у змей вырастут крылья…

Тревога появилась в синих глазах Иешуа из Гамалы. Он приложил свою руку ко лбу Пелисье и произнес:

– Ты весь пылаешь. У тебя может начаться бред. Нужно уложить тебя в постель.

Пришла жена Зеведея, добрая пышноволосая Саломея и уложила Жан-Люка в постель. И ему снился сон о том, что он сидит в Гефсиманском саду и пишет письмена предупреждения друзьям, а потом прячет их в ларец и зарывает… Чтобы через две тысячи лет – по страшному, неизъяснимому парадоксу истории! – он сам отрыл их и…

И никогда не кончится этот сон.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ Последняя передышка

– Дома-а-а-а!!!

Этот крик, который более пристал бы одичавшему обитателю планеты Земля после грандиозного катаклизма, а не Жене Афанасьеву, вполне еще цивилизованному, машинально вырвался из его глотки в тот момент, когда он оторвал голову от прибрежной травы, увидел покосившийся столб с трансформаторной будкой и прикрепленным к ней металлическим щитом… А на этом щите была надпись на русском языке, которая сразу дала понять Жене, что он действительно дома: «Не влезай! Убьет!»

– Дома, дома… – бормотал Женя. – Торквемада, Владимир Ильич, открывающий Америку… Христос и рыбацкая деревня… Бред, но такой явственный, такой настоящий! Пелисье… а где Пелисье?

– Наверно, он остался там, – ответил кто-то.

– Там? Ерунда, не может… не может такого быть.

– А вот это? Тоже ерунда? – вдруг прозвучал голос поднимавшейся с травы рядом с Афанасьевым Ксении, и она коснулась рукой его плеча. – Вот это, Женя? Посмотри…

– Да-а-а! – протянул Альдаир, словно спросонок трущий глаза.

Одна Галлена промолчала, но вытянула перед собой руку, указывая на обгорелые развалины какого-то большого дома, обнесенного покосившейся и кое-где завалившейся металлической оградой. Афанасьев глянул и тотчас же узнал в этих развалинах то, что еще не так давно считалось гордостью Коляна Ковалева – его дачу, его, Коляна, загородный дом. Конечно, она и в подметки не годилась вилле прокуратора Иудеи Публия Валерия Гарба на берегу Генисаретского озера, однако то, что имелось, предоставляло Ковалеву достаточно оснований для понтов и выпендрежа.

И вот теперь дом Коляна лежал в руинах. Верно, недавно прошел дождь, и лишь несколько издыхающих струек дыма просачивались откуда-то из самого нутра мертвых развалин. В первое мгновение Афанасьев хотел кинуться к развалинам, перемахнуть через разрушенную ограду и начать пласт за пластом отворачивать эти проклятые обломки стен, сложившихся безвольным карточным домиком, прогоревших до углей… Мало, дескать, одного Пелисье, оставшегося где-то там, на берегу далекого озера!.. Но опыт множества потрясений сделал свое: Афанасьев взял себя в руки и, повернувшись к Галлене, спросил:

– Как же так? Они?..

– Едва ли погибли, – опережая его вопрос, тут же отозвалась она. – По крайней мере не все… Ведь тут оставались Вася Васягин, Коля Ковалев, наш доморощенный бес, кандидат сатанинских наук Добродеев Астарот Вельзевулович… Они оставались с Вотаном Боровичем и Анни, а старый Вотан и Анни – дионы, и Лориер не может причинить им вреда, потому что тем самым он подточит и собственное могущество!.. Он не может посягать на собственную кровь, нет! Так что если с кем-то что и случилось… – Голос Галлены прервался, – то не все… не все…

– Не все, – эхом откликнулся Афанасьев, и Ксюша машинально повторила за Женей эти два коротких слова.

– И что делать?

– Если дача Ковалева сгорела, точнее, ее сожгли, потому что в момент нашего отбытия к Торквемаде, а вашего, соответственно, к Пилату, – замысловато и чуть нараспев, словно разгоняясь, начал Афанасьев, – эти дикари начинали подготовку к штурму… Значит, если предположить…

Вялые и невнятно формулируемые положения Афанасьева не получили дальнейшего развития. Невдалеке затрещали кусты, послышался шум мотора, и прямо на берег реки выкатился армейский бронетранспортер! Женя даже зажмурился, предположив на секунду, что мезолитические товарищи научились управлять этой техникой… Особенно если учесть, что солдаты-новобранцы порой не сильно отличались по своему развитию от нынешних обитателей уроненной во мрак планеты.

Впрочем, уже в следующие несколько секунд он уверился в своем заблуждении. Нельзя было ошибиться, увидев этот бронетранспортер вблизи!.. Потому что поперек него была криво намалевана белой краской аббревиатура ППС, на башне корчил рожу зеленый чертик с красными бельмами и белыми рожками, в физиономии которого Женя и его товарищи уловили даже какое-то портретное сходство с… М-м-м… А довершал этот эксцентричный дизайн бэтээра кумачовый плакат, содержание которого никто не успел прочитать. Потому что крышка бэтээра откинулась и оттуда, как инфернал из табакерки, выскочил не кто иной, как сержант Васягин собственной персоной!..

– Васек!!! – обрадованно закричал Женя.

Вася Васягин неспешно распрямился, строго шмыгнул носом, посмотрел на часы и сказал:

– Опаздываете, товарищи.

– Когда это ты таким бюрократом успел стать? – весело спросила его Галлена, расплываясь в улыбке. – Как наши? Все живы-здоровы? Эллер и Поджо вернулись из средневековой Испании? А мы тут еще две «отмычки» приволокли – облачение Торквемады, вон, на Женьке, и кувшин Понтия Пилата.

– Поджо и Эллер прибыли уже две недели назад. Более того, Поджо, как наиболее сохранивший силы, вместе с Коляном Ковалевым и Астаротом Вельзевуловичем, товарищем Добродеевым, побывали в фашистской Германии, где добыли еще одну «отмычку», а именно усы этого задохлика Шикльгрубера, он же Гитлер. Такая сволочь!.. Пусть потом никто не жалуется, что мы испортили дипломатические отношения Германии с СССР! – хихикнул Васягин, потом, практически сразу же став серьезным, продолжал: – Так что твое возмутительное опоздание ни в какие ворота не лезет. Дело-то к концу подходит, а ты, Женя, безобразничаешь! Нужно теперь думать о Китае, где добыли первый кирпич из Великой Китайской стены, – хмуро закончил сержант Васягин.

– Сам ты кирпич! – обиделся Женя. – Ты что, Васягин, не рад нас видеть? Мы еле ноги унесли. Я – так вообще из двух миров сразу. Я от Торквемады ушел, я от Колумба ушел, от Пилата ушел, а от тебя, дурень ты этакий, и подавно уйду, если не закончишь свои протокольные шуточки…

Васягин спокойно выслушал гневную тираду Афанасьева и только после этого, повторно шмыгнув носом, промолвил:

– Какие тут шуточки. Вы прибыли на две недели позже, чем было рассчитано. А тебя, Афанасьев, мы вообще не рассчитывали увидеть. Если бы нас не предупредили, то, быть может, мы тебя и ждать бы перестали…

– Ага! – рявкнул Афанасьев. – Жди меня, и я вернусь, только очень жди!.. И кто же вас предупредил, что еще есть смысл ждать заблудшего члена концессии, Афанасьева Евгения?!

– Да, собственно, это был я, товарищ Афанасьев.

Женя поднял глаза и почувствовал, как у него медленно отвисает челюсть. Стоящая рядом с ним Ксения округлила глаза, и даже невозмутимые дионы сделали какое-то резкое поступательное движение по направлению к бронетранспортеру. Еще бы!.. Ведь на бэтээре появилась фигура, которую можно увидеть разве что в американских комиксах, где наблюдается эклектичное смешение всех жанров, помноженное на тотальную невежественность создателей этих самых комиксов. Появился Владимир Ильич Ленин. Собственной персоной.

Конечно, явление Ильича на бронетехнике – факт достаточно хрестоматийный. Однако сейчас вождь мирового пролетариата выглядел по меньшей мере странно: на нем было какое-то невообразимого фасона рубище, сшитое из дубленой оленьей шкуры и открывавшее татуированную грудь. Впрочем, к чести Владимира Ильича следовало заметить, что была видна только часть татуировки, да и то прикрытая вульгарным ожерельем из бирюзы и просверленных ракушек – чрезвычайно модным украшением в индейских племенах.

Товарищ Ленин поправил прическу. В редких волосах, отражаясь в лысине, торчало белое перо. Возвращаясь же к татуировке, следует сказать следующее. Если бы Владимир Ильич снял верх своего «обмундирования», то все увидели бы изображение мускулистого индейца, который метлой смахивал с земного шара (земной шар напоминал при этом татуированного Колобка из русских сказок) пузатого капиталиста в цилиндре и попа в соответствующем облачении. Портретное сходство духовного лица, изображенного на тату, с фреем Торквемадой было несомненным. Под татуировкой виднелась надпись на русском и испанском языках, довольно-таки бессмысленная: «Вся власть индейскому пролетариату!» Афанасьев прищурился и только тут разглядел и другую надпись, а именно, лозунг на кумаче, прикрепленном к борту бронетранспортера: «Каждая скво должна уметь управлять государством!»

Владимир Ильич спрыгнул с бэтээра, энергично потряс руку Афанасьеву, поздоровался со всеми прочими возвращенцами, при этом держа в руке гранатомет «Муха». И заговорил в своей обычной манере:

– Здравствуйте, здравствуйте, товарищи!.. Признаться, очень рад вас видеть! Вот вас, товарищ Афанасьев, я, откровенно говоря, не чаял увидеть так скоро. Вы ведь так скоропостижно исчезли с корабля товарища Колумба. Я об этом немного наслышан, расскажу чуть попозже. А что насчет меня, так я, признаться, принял участие в открытии Америки, гм-гм, да, товарищи! Я сразу же начал разъяснительную и агитационную работу среди местного населения! Товарищ Колумб и его прихвостни с ходу начали бессовестный обман наивных индейцев, выменивая бусы, разные мещанские побрякушки и колокольчики на чистое золото!.. Я попытался указать товарищам индейцам на неравноценность такого обмена, потому что уж кто-кто, а я хорошо знаю, к какому ограблению трудящихся масс приведет открытие Нового Света. Конечно, товарищу Колумбу не понравилась такая моя инициатива, и он распорядился меня повесить. Уф! – Владимир Ильич даже подпрыгнул от возмущения, словно стараясь казаться выше ростом. – Но, к счастью, рея, на которую меня ловко вздернули по распоряжению этого эксплуататора, несколько пообветшала и поиздержалась за время длительного путешествия через Атлантику, так что она не замедлила обломиться. Архивезение! Я упал в воду и добрался до берега, где был встречен гостеприимными индейцами. Они приняли меня в свое племя, и очень скоро я стал вождем.

– Я же говорил, что вы переквалифицируетесь!.. – весело воскликнул Афанасьев. – Всё-таки вождь мирового пролетариата и вождь индейского племени – это сходные профили! И как же вас там именовали? Указующая Рука, как я и предрекал?

Владимир Ильич важно посмотрел на Женю и ответил:

– Мне дали имя Кальфоукоуру Солнечная Голова.

– Солнечная Голова – это, наверно, за то, что им понравилось, как лучи солнца играют на вашем сократовском лбу, – не унимался Женя.

– Не ерничайте, товарищ Афанасьев. Эти меньшевистские штучки со мной не пройдут. Да, меня прозвали Кальфоукоуру Солнечная Голова. «Кальфоукоуру» в переводе означает «бледнолицый воин, вышедший из волн великого океана со стороны восходящего светила, рекущий только правду и ничего, кроме правды…» Ну, и так далее, я дальше забыл, а там еще есть. Архимудреное имя, товарищи. Впервые в моей революционной деятельности такое мне дали. Ну так вот, я широко развернул в своем племени революционную агитацию. Мне даже удалось создать первичную партийную организацию, в которой я внедрял азы политграмоты…

– Я же говорил, что он будет учить индейцев марксистско-ленинской философии и прочей диалектике… – склонившись к самом уху Ксении, насмешливо выговорил Афанасьев.

Владимир Ильич, как оказалось, имел чрезвычайно чуткий слух. Он с живостью обернулся и, одной рукой придерживая гранатомет, а второй потрясая в воздухе, воскликнул:

– А что же вы думали, товарищ Афанасьев? Именно так, именно так, батенька! В моем племени жил любознательный старик-индеец, по имени Сухорукий Муравьед. Однажды он пришел ко мне в вигвам и сказал: «Вождь Солнечная Голова, вот ты употребил слово „логика“ и еще – „диалектика“. Сухорукий Муравьед не хочет уйти к праотцам, не узнав, что это такое». Я сказал: «Конечно, товарищ, я вам всё объясню на очень простом и общеизвестном примере. Так вот, представьте, что идут к ручью два индейца: один чистый, другой грязный. Который из них будет мыться в ручье?» Старик отвечает: «Конечно грязный, потому что он грязен, а ведь он не может прийти к своей скво грязным и вонючим, как хорек, потому и должен вымыться». – «Правильно, товарищ Муравьед. Теперь объясню, что такое „диалектика“, на том же примере. Идут к ручью два индейца, один грязный, а другой чистый. Казалось бы, мыться должен грязный. Но он оттого и грязный, что не моется и является неряхой и грязнулей. Значит, мыться идет чистый индеец. Вот это и есть диалектика».

– Кажется, я знаю, чем всё дело кончилось!.. – смеясь, воскликнул неуемный Афанасьев, который с момента возвращения и встречи с друзьями вообще пребывал в превосходном настроении. – Этот ваш Криворукий Мозгоклюй…

– Сухорукий Муравьед! – топнул ногой товарищ Ульянов.

– Ну да, именно так я и хотел сказать, Сухорукий Муравьед. Наверно, он при таком вожде не мог не узнать, что такое «философия». А вы ему стали объяснять на том же примере: «Слушай, Сухорукий Муравьед. Идут к ручью два индейца, один чистый, другой грязный. Известно, что один из них идет мыться. Так кто же всё-таки идет мыться, а?» Тут ваш копченый старик-индеец хватается за свою башку и, вконец запутанный, стонет: «А хрен его знает!» – «Правильно. А вот это и есть философия».

Все захохотали. Уж больно заразительной оказалась веселость, звучавшая в рассказе Афанасьева. Не смеялся один Владимир Ильич, который усмотрел в словах Жени попрание своих партийных принципов. Он неодобрительно сморщил лоб и проговорил:

– Всё шутите, товарищ Афанасьев, всё шутите. А вот мне было не до шуток. Впрочем, у вас были еще те шутки. Известно ли вам, каким манером вы исчезли с каравелл Колумба и, судя по всему, провалились в другой временной пласт, как это мне уже объяснили товарищи? (Женя насторожился.) Неизвестно? Нет? Так я вам, батенька, расскажу, гм-гм. Накануне прибытия в Новый Свет вы напились со штурманом де ла Росой, маргинальным типом и вообще пьяницей. Шлялись по палубе и под конец поссорились с одним из членов команды и случайно уронили его за борт. Знаете, кто это был? А это был не кто иной, как Висенте Пинсон, первый помощник товарища Колумба на «Санта-Марии»! Благодаря вашему пьяному усердию товарищ Пинсон так и не открыл устье Амазонки и Ориноко, атлантическое побережье Бразилии и вообще половину Южноамериканского континента! Он так и не стал адмиралом Испании, а всё потому, что в невменяемом состоянии наткнулся на вас, веселый товарищ Афанасьев, и вывалился за борт, где преспокойно пошел на дно. Вас, понятно, за такие штучки тотчас же выбросило из той эпохи, потому что Пигсона вы утопили, и открывать Южную Америку вменилось в обязанность кому-то другому, вот так, батенька! – Владимир Ильич снова выбросил вперед руку с чуть отставленным большим пальцем и продолжал свою речь: – Вот так вы пошутили, товарищ Афанасьев. А вот мне, признаться, вскоре стало не до шуточек. Я прожил среди индейцев несколько месяцев, вполне подготовил их к борьбе с испанскими колонизаторами, и тут прибыла вторая экспедиция Колумба. Целая флотилия на семнадцати кораблях! Меня всё-таки выловили и повесили. Да-с, батеньки, именно повесили, повесили за шею и за антииспанскую агитацию и призывы к восстанию! Впрочем, я не умер, а оказался на берегу этой реки, примерно в том же месте, где мы вот сейчас, патрулируя окрестности, обнаружили вас.

Афанасьев оглядел воинственную фигуру вождя индейского пролетариата и произнес:

– Ну, еще бы вас не выбросило из той эпохи, Владимир Ильич. Большего исторического парадокса, чем сеньор Колумб, вешающий товарища Ульянова-Ленина за призывы к бунту против испанского самодержавия, и придумать трудно!

Товарищ Ленин, казалось бы, не обратил внимания на последние слова Жени. Он зыркнул своими быстрыми узкими глазками куда-то за спину стоявшим полукругом путешественникам. Легко тронул за плечо Ксению, призывая ее посторониться, и быстро проговорил:

– Чуть в стороночку, товарищ Ксения, чуть в стороночку! Дайте-ка мне переговорить с контрреволюционным элементом!

«Переговоры» оказались довольно короткими: товарищ Ульянов вскинул на плечо гранатомет «Муха» и, почти не целясь, выстрелил в сторону лесополосы, отделяющей реку от основного жилого массива дачного поселка. Грохнул взрыв. Из гущи переплетшихся горящих ветвей, падающих стволов и ломающихся сучьев выбило целые снопы красно-желтых осенних листьев. Вслед за взбитыми листьями, вращающимися и бьющимися в клубах густого дыма, деревья исторгли из своих нестройных рядов несколько вопящих дикарей. Взрывом их разметало на несколько метров в стороны, и вскоре всё утихло, только горели, треща и извиваясь, ветки и дымилась осевшая груда листьев.

Владимир Ильич деловито сбросил гранатомет с плеча, любовно похлопал рукой по еще дымящемуся стволу и произнес, глядя на Ксению:

– Хорошая штучка, матушка, знаете ли! Жаль, что у нас в Красной армии товарищ Троцкий не имел возможности, поставить этакое ружьецо на вооружение!

– Только гранатометов вам в Гражданскую войну и не хватало в придачу к вашему товарищу Троцкому… – отозвалась Ксения без особого энтузиазма. Товарищ Ульянов ничуть не смутился и кивнул:

– Гм-гм, да что мы тут прения развели? Да вы влезайте на борт, товарищи, влезайте! Тут стоять столбами небезопасно. Надеюсь, сейчас я привел вам убедительный пример.

И юркнул внутрь бэтээра.

– Кепочкой махать – можно, пальцем в светлое будущее тыкать – видел, но чтобы Ильич стрелял из гранатомета – это, братцы, перебор, – ворчал Афанасьев, карабкаясь на бронетранспортер.

– Да ты на Ильича не тяни, – остановил его Вася Васягин, – он дядька неплохой, только с придурью, конечно, да и чокнутый на всю голову. А вообще он со мной в патруль уже третий день ездит. Колькину-то дачу спалили ко всем чертям.

– Кто? Дикари?

– Ну да. Мы еле умотали. Если бы Колян не знал местных окрестностей, то нам кранты могли бы настать. А так – ничего. Нам удалось пробраться на брошенную военную базу, она тут, в пяти километрах. Зачистили ее от этих… необразованных. Там нормально. Правда, когда мы туда только пришли, там шлялось этих троглодитов пещерных штук сорок, но мы их оттуда быстро выкурили. Они ж ни хрена не понимают!

Бронетранспортер тронулся с места и пошел от реки, набирая ход. Вася Васягин продолжал с несвойственной ему словоохотливостью:

– Там раньше была церковь, ее при коммунистах оборудовали под военный склад и построили вокруг нее военную базу, а при демократах церковь снова переделали в действующий храм. Вот такие дела. Жратвы там навалом!.. Всё продуктовое довольствие было в консервы закатано, а у дикарей ума не хватило, чтоб, значит, научиться банки открывать! Так что у нас там жратва хоть и однообразная, но обильная!

– Ишь ты, – сказал Афанасьев. – Речь-то у тебя какая круглая стала, даром что мент чистопородный. Три дня патрулирования с товарищем Ульяновым бок о бок зря не прошли.

– Да ладно тебе! Мы с ним каждый день выезжаем на реку, проверяем, не появитесь ли вы, болваны!

– А сколько тут до базы, ты говоришь?

– Да километров пять.

– Значит, если бы пешком идти, то…

– Пешком вы тут и трехсот метров не прошли бы! – сердито перебил Васягин.

Не прошло и нескольких минут, как его слова получили полное вещественное доказательство. Бронетранспортер мчался по лесостепной дороге; местность была холмистая, с перелесками, с пологими склонами, густо поросшими кустарником, дорога то круто поворачивала, огибая холм, то ныряла в низинку, то взмывала на гребень возвышенности. И уже несколько раз Женя Афанасьев наметанным глазом видел, как то из леска, то из гущи кустарника выныривали небритые свирепые физиономии. А пару раз было и так, что полусогнутые фигуры, размахивая руками, вышатывались от одного ствола к другому, и сверкали из-за полуоблетевших ветвей дикие глаза. Дикари двигались короткими перебежками, следя за стремительно двигавшимся бэтээром.

Припадали к земле, ползли в густой траве, сливаясь с местностью… Когда же бэтээр проезжал небольшой мосток, переброшенный через бегущий в узком овражке заболоченный ручей, на перила моста вдруг с дикими воплями вспрыгнули двое. Один в прошлой жизни был, по-видимому, сантехником, потому что держал в руке кусок водопроводной трубы, а второй вовсю размахивал вырванным из земли дорожным знаком и рычал при этом не хуже иного недокормленного в зоопарке тигра.

– Наверно, бывший автоинспектор, – равнодушно промолвил Васягин, которому, видно, не впервой были подобные выходки диких аборигенов, и, привстав, рявкнул на них:

– А ну, пшли отсюда, охотнички!!! Соловьи-разбойники, бля!

И дважды выстрелил из пистолета в воздух.

Тех как выкорчевало с перил моста – они сорвались вниз и рухнули в овражек, прямо в холодную осеннюю воду ручья. От берегов вскипела взбаламученная тинистая муть и закачалась болотистая ряска… Храбрецы-«охотнички» окунулись в воду по самые глаза и сидели так до тех пор, пока бэтээр не отъехал на достаточное расстояние…

– А ты, Женя, говоришь – пешком, – произнес Васягин, пряча пистолет в кобуру. – О… почти приехали!

Вскоре бронетранспортер остановился у высокой, метра три с половиной, бетонной стены, по верху обнесенной колючей проволокой. Владимир Ильич вырулил к железным воротам, окрашенным в цвет перезрелого горошка, и посигналил. Вася Васягин, не удовлетворившись этим звуковым упреждением о своем прибытии, закричал:

– Эй, кто там! Открывай! Мы тут не пустые! Принимай гостей, говорю!

Ворота загудели, и массивная металлическая створка начала отъезжать в сторону. Афанасьев поднял глаза… и у него снова, в который уже раз, отвисла нижняя губа. Хотя, казалось бы, такие милые инциденты последнего времени, как драка у Пилата и исцеление бесноватого декуриона Деция должны были начисто излечить пагубную и бессмысленную привычку удивляться чему бы то ни было.

У ворот, у самого входа в будку контрольно-пропускного пункта, стоял огромный жирный офицер СС. На эсэсовце был черный мундир, на рукаве виднелась красная повязка со зловещим черным крестом-свастикой. Кроме того, на нем красовалась высокая черная фуражка с серебряным имперским орлом, дымчатые очки и элегантные черные сапоги, начищенные до зеркального блеска. Эсэсовец колыхнул брюхом и, замахав руками, принялся орать:

– Нах форн, шнеллер! Нах форн!

– Черт возьми… – пробормотала за спиной Афанасьева Ксения.

Офицер СС был не кто иной, как толстый дион Поджо.

Бронетранспортер въехал в ворота, и тут появился Колян Ковалев. Этот тоже был одет живописно. На нем были мятые тренировочные штаны «адидас», розовые тапочки и подполковничий мундир, перепачканный то ли сметаной, то ли майонезом. На пальце Колян крутил гранату Ф-1, и Афанасьев не поручился бы за то, что это безобидный муляж.

В отличие от Васягина, Колян Ковалев бурно обрадовался прибытию дорогих и долгожданных гостей:

– О, Женек, Ксюха!.. Здорово! Рад вас видеть! А у нас, видишь ли, уже новоселье почти как две недели! Тут такие дела без вас творятся, ребята! Ну да ладно, о делах позже, вам с дорожки отдохнуть нужно, закусить, выпить, в баньку сходить! – хитро подмигнул «подполковник» Ковалев. – Идем, идем! Ты, эсэсовская морда, закрывай ворота! – заорал он на Поджо. – Или хочешь, чтобы местные обезьяны нам на хвост прыгнули и влезли на территорию базы?.. Ы-ых!

– Ты, Коля, я смотрю, вжился в роль коменданта, – улыбнулась Галлена.

Галантный Афанасьев подал руку сначала ей, потом Ксении, помогая им спуститься на землю. Колян посмотрел на джентльменские ужимки своего друга, махнул рукой и сказал:

– Да тут вообще веселуха. Дачка моя сгорела. Не, я ничего, жаба не душит, а только всё равно жалко. Погоди… – остановился он. – А где… а где Ванек? Где Пелисье-то? – Все замолчали. Ответила Галлена:

– Он остался ТАМ, Коля. В древней Иудее. Ты не печалься. С тобой ведь тоже такое бывало. И с Женей, и с Владимиром Ильичом.

– Вернется он, – сказал Афанасьев умирающим голосом. И тут же замолчал, потому что дернулось под ложечкой что-то колючее, острое, и шершавый ком залепил горло. И, как ни отмахивайся, не оставляла, не отпускала, не разжимала цепких и хватких челюстей проклятая тварь – интуиция: «Не придет. Не увидишь. Никогда».

«Да, – подумал Афанасьев, – конечно, бывало. Вот только чтобы вернуться, нужно как минимум или погибать самому и тем создавать исторический парадокс, как наш великий товарищ Ульянов. Или – идти на убийство исторически значимой личности… А кто такой Пелисье, чтобы ради него менялся, даже неуловимо, целый пласт истории?.. Никто».

Наверно, все эти пессимистические мысли были написаны у Жени на лице, потому что Колян взглянул на него горячо и требовательно – и вдруг отвернулся, уткнувшись носом куда-то в плечо. Выпустил из губ ни к чему не обязывающие дряхлые слова:

– Но я на этих уродах отыгрался и еще отыграюсь… Мы еще… посмотрим еще… сволочи!.. Ну, хорош пока о делах скорбных, – тряхнул он головой. – Пойдем-ка, поздороваемся с братвой. Вон Вотан Борович вылез! – указал он в сторону приземистого серого здания в тридцати метрах от них. В окне второго этажа, высунувшись едва ли не до пояса, появился древний дион и приветственно махал своей чудовищной жеваной шляпой… Реяли, текли по ветру седые космы.

Спустя некоторое время освежившиеся, успевшие перехватить закуски и даже пропустившие кто по сто, кто по сто пятьдесят граммов путешественники сидели в довольно просторном помещении, которое раньше, по всему видно, являлось офицерской столовой. Колян с деловитым видом осмотрел накрытые столы и, хлопнув в ладоши, рявкнул:

– Эй, салаги! А ну-ка тащите сюда еще хавчика и бухла!

Афанасьев пересчитал всех присутствующих, убедился, что не хватает только Поджо, стоявшего на КПП у ворот и насвистывающего какой-то бодрый марш, и Добродеева, которого еще не видели. Ксении пришли в голову те же соображения, потому она взглянула поперек офицерских погон Ковалева на присвоенном тем мундире и, лукаво улыбнувшись, спросила:

– А что, товарищ подполковник, вы призвали Астарота Вельзевуловича на действительную военную службу?

Колян хитро усмехнулся.

– Не-а, – сказал он. – Вельзевулыч у меня интендант. Сидит на складе, ведает пищевым довольствием и учетом боеприпасов. А что? Хороший такой интендант, не ворует, да и к чему ему воровать? На службу я других призвал! Эй, Корытько, Ушастов, Бекбарбайметов!

В столовую довольно четким строевым шагом – почти в ногу – вошли три солдата. Видок у них был довольно дикий и взгляды бессмысленные, однако они смотрели на Ковалева хотя и не без свирепости, но с осознанной готовностью подчиняться.

– Вот! – сказал Ковалев. – Здесь служили, пока не одичали. А что? Я Корытько и раньше знал, он пацаном в моем дворе бегал. Тупой, как валенок. А Бекбарбайметов, – кивнул он на злобного тощего азиата, – даже поумнел с этим катаклизмом, как мне кажется. Мы когда выгоняли остатки личного состава одичавшей части с базы, я подумал: а что, если кого-нибудь выдрессировать и оставить на службе? Рабочие руки у нас не лишние. Вот я этих троих и рекрутировал и теперь занимаюсь с ними повышением воинской дисциплины, а также боевой и политической подготовкой! Как стоите, олухи?! – повернувшись к солдатам, рявкнул Колян. – Я хоть и во флоте служил, но армейского пороху нюхнул и вас научу, долбозвоны! Как говорил мой флотский корабельный старшина Казаков, тут вам армия, а не сбор парижских богоматерей!!! Смиррррна!!! Брюхо подбери, баран! Что уставился, салага? Тебе всё понятно? Нет, вам всё понятно?

Троица разинула рты и издала нечленораздельный вопль, вызывающий прямые ассоциации со звуком полупустой булькающей бочки, катящейся под уклон по брусчатой мостовой. Из этого грохота Жене Афанасьеву, впрочем, удалось вычленить словоформы «тыврр-ртыщщщ» и «тьоктввщно», долженствующие, очевидно, означать соответственно «товарищ» и «так точно» – понятия, предписанные воинским уставом.

– То-то же, вонючки, – сказал довольный Ковалев. – Попомните у меня. За тушенкой и скумбрией консервированной – шаго-о-о-о-ом…. арррррш!!!

– Н-да, – сказал Афанасьев, глядя вслед удаляющимся солдатикам. —Личный состав части у тебя подгулял, прямо скажем.

– А что? Эти еще самые смирные. Остальные вообще дрессировке не подлежали, пришлось выкинуть с базы. Напугали их ракетницей, – сказал Ковалев. – А чем тебе мои рекруты не нравятся? Ну да, туповаты и язык не ворочается. Так это что! Солдату мозги и язык разве что только в супе пригодятся. А то, что они Пушкина от Пизанской башни отличить не могут и таблицу умножения со словарем разбирают, так это мелочь. У меня в девяносто седьмом был в бригаде один братуха, Валек Слон погоняло у него было. Так этот Слон не то что разных там гоголей-моголей, а и собственного папашу не знал, как по имени-отчеству. А звал его по зоновской кликухе: Ржавый. Вот и прикинь!.. И на хрена ему упали разные там Достоевские и всякие… которые мелодии для мобил пишут… Моцарты там, Бетховены?.. Он и без них по жизни как сыр в масле катался, а по городу катался на «паджерике». Катался, пока вместе с этим «паджериком» не взорвали ко всем чертям! Так что мои салаги еще ничего.

– Кстати, о чертях, – сказал Афанасьев. – Где там Добродеев?

– На складе.

– Нужно позвать. У нас тут серьезный разговор намечается.

Колян помрачнел.

– Да знаю я, полное фуфло ситуация, – отозвался он. – Я себе этих мартышек в обмундировании только завел, чтобы как-то развеиваться, отвлекаться. У самого башка пухнет. Поговорить – да, есть о чем. Щас кликну Вельзевулыча. Придет через минуту.

…Они сидели в полном составе, завернутые, как в тонкую влажную простыню, в такую тишину, как если бы даже звук дыхания признавался святотатственным. Все были в сборе: Афанасьев, Ковалев, Альдаир, Галлена, Эллер, старый Вотан Борович, Вася Васягин, инфернал Добродеев, Ксения, Поджо и Анни. Не было только Пелисье, выпавшего из их слаженной команды, Пелисье, замененного другим. И этот другой сидел тут же – сидел как воплощение абсурдности тех поисков, которыми все присутствующие выматывали себя вот уже столько времени. Сидел татуированный вождь индейского пролетариата Кальфоукоуру Солнечная Голова, сподвижник Колумба и идейный оппонент инквизитора Томаса де Торквемады, он же символ мировой революции Владимир Ильич Ульянов-Ленин, ныне научившийся водить бэтээр и стрелять из гранатомета «Муха». Каковые умения и пригождаются ему ежедневно во время патрулирования местности – пятачка огромной, дикой, скатившейся во мрак планеты…

На столе лежали: письменные принадлежности Ленина, шлем Александра Македонского, сутана Торквемады с навеки расплывшимся на ней пятном крови фрея Хуана; маленький полиэтиленовый пакетик, в котором лежала щеточка черных волос – усы Адольфа Гитлера. Чуть в стороне стоял кувшин Пилата.

Кряхтя, поднялся во весь рост Вотан Борович, который всегда начинал в качестве первого докладчика, сам себе отводя эту роль. Конечно, никто не прекословил. Зачем? Вотан Борович натянул шляпу до самых ушей и, сверкая из-под повисших полей, повел такую речь:

– Радостно мне думать, что собраны пять из семи Ключей, при помощи которых можно мысленно низвергнуть коварного Лориера, погубителя, выдавливающего из нас по капле жизнь. Горько мне думать, что силы наши давно не те и тают, аки пчелиный воск на солнце. Успеть бы, успеть!.. – хрипло вырвалось из его широкой груди, старый дион закашлялся и, согнувшись вдвое, почти рухнул на свое место.

Астарот Вельзевулович Добродеев, чье и без того не самое худое личико за то время, пока он занимал сытный пост интенданта, заметно округлилось, – поднял руку и сказал:

– Не понимаю, уважаемый Вотан. Кто отнимает у нас время? Времени у нас целая пропасть. Все прошлые века к нашим услугам. К тому же осталась только одна отмыч… то есть – Ключ. Я понимаю, что мой бывший босс Лориер коварен и силен, но осталось всего чуть-чуть. Да, мы не знаем седьмого Ключа, в пергаменте так невнятно всё это прописано… но тем не менее… клянусь копытами своего дедушки!!

Подала голос Галлена:

– Мы, дионы, были неправы, что не сказали вам, коренным жителям этого мира, сразу… Наверно, не хотели показывать свои слабости. Но, так или иначе… Словом, у нас на исходе силы. У меня, у Альдаира, даже у Эллера и Поджо, а менее всех сил осталось у Вотана… Лориер закрыл для нас источник силы, и мы варимся в собственном соку.

– К-какой источник? – протянул Колян Ковалев. – При чем тут Лориер? Жратвы у нас полно, верно, Вельзевулыч?

– Точно так, – подтвердил кандидат сатанинских наук.

Галлена покачала головой:

– Да не в этом дело. При чем тут еда? Нет, конечно, мы тоже не можем без пищи, хоть наши физические возможности несравненно выше, чем у людей. Помните, Альдаир не так давно перевернул КамАЗ? Так вот, он и сейчас, возможно, сумеет это сделать, однако я говорю о другой СИЛЕ. Той, от которой питаются все наши возможности – в том числе проникать в прошлое, телепортироваться, становиться невидимыми… Мы черпаем эту силу непосредственно из мирового эфира, из космоса…

– Что она такое несет? – пробормотал Колян.

– Тише ты! – так же шепотом одернул его Афанасьев.

– А с тех пор как Лориер стал править этим миром, он перекрыл нам каналы Силы. С нами остался некий запас, который был у нас в тот момент, когда мы активировали те, ПЕРВЫЕ, Ключи. Понимаете? Ну это… как если бы ныряльщик ушел в воду, имея с собой некоторый запас кислорода, и вот кислород уже кончается – и горло начинает сводить удушье. Вот такое удушье подступает к нам. И каждый НЫРОК – туда, в прошлое, за каждым из Ключей – съедает какую-то часть кислорода, а пополнить его негде: всё в руках Лориера. Вот… – Она опустила глаза. – Вот теперь я сказала… всю правду.

– Ну, что скажете, товарищи люди? – прямо-таки в манере товарища Ульянова-Ленин а проговорил Альдаир. – Вот ты, Афанасьев. Ты же вроде умный.

– А что я могу сказать? – выговорил Женя. – Конечно, я видел, что с вами делалось… Что в последние перемещения вы ТАМ, в мирах Ключей, ничего толком и делать не могли, только… уж позвольте говорить откровенно…

– Говори!!! – бухнул Вотан.

– Ничего делать не могли, да и не делали, а только отлеживались да пузыри пускали, – договорил Афанасьев и добавил про себя: «Если вы теряете свои экстраординарные способности, то, значит, и мысли мои уже читать не можете, и перекачивать информацию из мозга? Ну-ка!»

И вздрогнул, потому что кто-то тронул его за плечо. Он повернулся. Сзади, неслышно встав со своего места и подойдя со спины, стояла Галлена. Она наклонилась к самому его уху и тихо выговорила:

– Ты правильно догадываешься. Почти не можем. Обрывки, урывки… фрагменты. С трудом. Скоро мы станем как обычные люди. Равные вам и даже слабее вас. Не физически, нет. Но…

– Я понял, – в тон откликнулся Афанасьев.

– Что вы там бормочете? – громыхнул Эллер. – Громче!

«Вот видишь, – гулко прозвучало в словно опустевшем черепе Афанасьева голосом Галлены, – он уже переспрашивает.. А раньше ему, чтобы слышать, не нужны были уши и не нужны слова, высказанные вслух…»

– Я скажу! – взвинтила она голос на три тона. – Я скажу!!! Самое главное, самое важное! Нам остался последний Ключ, и мы должны отобрать тех, кто за ним отправится, – тех, кто сохранил сил более остальных. Но те, кто останется… Видите ли…

– Что? – друг привстав, спросила Ксения, и обе женщины, чем-то неуловимо похожие, впились в зрачки друг друга. Галлена первая отвела взгляд и выговорила:

– Недавно я прочитала очень красивую земную легенду о Прометее. Вероятно, это был один из наших родственников, своевольный и строптивый. Он отбился от рук, а фантазия людей обожествила его и сделала из него героя. Так вот, по легенде, Прометей украл с Олимпа божественный огонь и по лепестку принялся раздавать его людям. Но пока у него оставалась хоть самая малая частица божественного огня, Зеурс, отец Альдаира – тот, кого древние люди звали Зевсом, – не мог его тронуть. Божественный огонь – это, верно, та Сила, которая есть у дионов и которой не обладают люди. И пока у нас – хоть у кого-то: у меня, у Вотана, у Альдаира, у кого-то из нас – есть хоть чуть-чуть этой Силы, Лориер не может нас тронуть. Он может высылать мелкие отряды дикарей, строить козни, но он не может тронуть нас напрямую – таков Закон, и даже великий Лориер… даже Люцифер не может его нарушить!!!

Афанасьев кашлянул. Он глянул на непривычно тихую и скованную Галлену, на молчаливых дионов и проговорил, запинаясь:

– То есть Лориер ждет, пока вы иссякнете… а этого недолго ждать… и тогда он бросит на нас всю свою дьявольскую мощь?! Все… все черные силы, которыми он повелевает? И – сотрет нас в порошок?

– Да.

Снова замолчали. Только Колян бормотал себе под нос что-то малоразборчивое, которое вполне подошло бы к словарному запасу его мезолитических рекрутов. Подал голос Владимир Ильич, от которого, если признаться, менее всего ждали какого-то дельного совета. Хотя уж кто-кто, а товарищ Ульянов в свое время поднаторел в вопросах борьбы с превосходящим противником, к тому же наваливающимся сразу на нескольких фронтах.

– Тут вот такое дело, товарищи. Значит, этот недобитый товарищ Лориер, который нам не товарищ… значит, он выжидает, что мы совершенно выбьемся из сил, так? Но ведь осталась только одна задача, которую решить – вполне в нашей компетенции. А недостающий, седьмой, Ключ – это уже следующая задача. А задачи, товарищи, лучше всего решать по мере их поступления.

Это непреложная истина классовой борьбы. Сейчас предлагаю избрать состав той группы, которая отправится к нашим китайским друзьям.

– За кирпичами, – задушенно ухнул Поджо, сидевший всё в той же эсэсовской форме и рассматривающий живописные нашивки.

– Вот именно, вот именно, батенька! За кирпичами! А для этого следует перегруппироваться и выяснить, кто меньше всех сил потратил в предыдущие миссии!

– А ведь дельно, – сказала Галлена. – И очень просто.

– Товарища Ковалева я сразу предлагаю оставить здесь, потому как он совершенно незаменим в своей коли руководителя данного фортификационного укрепления, – продолжал ораторствовать Владимир Ильич.

– Владимира Ильича следует тоже оставить здесь, – не остался в долгу Колян Ковалев, – в роли заместителя командира по политико-воспитательной работе! Замполита, короче! Женьку, Ксюшку, Галлену и Альдаира посылать никуда не следует: они и так еле на ногах стоят, а отдыхать некогда, я так понимаю.

– И кто же остается? – тихо отозвался Женя.

После не очень длинного, но бурного обсуждения пришли к выводу, что наиболее сохранившими силы дионами следует признать рыжебородого Эллера с его молотом Мьелльнир, а также его брата Поджо. Последний хоть и вернулся недавно из путешествия в гитлеровскую Германию, где сыграл немаловажную роль в осуществлении миссии по проникновению в секретный бункер фюрера, – но выглядел достаточно свежо, хотя непрестанно жрал. Рацион у него был до крайности убогий – тушенка вместе с содержащими ее консервными банками, – но он никогда и не строил из себя гурмана. Сыновья скандинавского бога Тора, внуки Вотана Боровича, тотчас же выразили готовность отправиться в Древний Китай. Впрочем, вскоре Поджо был забракован по профнесоответствию, и вместо него в миссию кооптировали Анни. Вывод Поджо из состава миссии объяснялся двумя моментами:

1) тесты, проведенные Галленой по какой-то ее хитрой методике, выявили у него почти полное отсутствие СИЛЫ (отсюда следствие – он мог застрять в Древнем Китае как простой человек, вот так);

2) Поджо наотрез отказывался снимать с себя форму офицера СС, даже под страхом самых страшных кар, которые перечислил и детально описал ему сначала Вотан, а потом разозлившийся Эллер. Толстому диону настолько понравился мундир штандартенфюрера СС, что он намеревался отправиться в нем в древнюю Азию. Сложно представить, как смотрелось бы обмундирование кадрового офицера гитлеровских спецслужб на фоне древнекитайских одежек, разных там штанов, именуемых «ку», расшитого узорами костюма «ишан» и пояса кожаного «гэдэй», к которому подвешивались украшения из нефрита, именуемые «шоу»…

– Да пошел ты к черту! – сказала Галлена. – Отправится Анни! А ты, Поджо, прей тут в своем идиотском мундире! Пошел ты к черту! – повторила она еще раз.

Астарот Вельзевулович Добродеев и Владимир Ильич Ульянов-Ленин тотчас подали ноту протеста на фразу «пошел ты к черту». Замяли.

К избранным в миссию Эллеру и Анни были приданы двое недионов, а именно: сержант Васягин и недавний протестующий инфернал – Астарот Вельзевулович Добродеев. Последний, впрочем, принялся усиленно отказываться от высокой чести, давя на то, что он не любит китайскую кухню и вообще далек от ориентализма, но его не послушали. А за «ориентализм» он чуть не получил по морде от Ковалева, не ожидавшего от своего интенданта таких крепких выражений.

– А кто же консервы учитывать будет и выдавать продукты? – жалобно спросил Добродеев.

– Я!!! – выкатив грудь и по-военному выпучив глаза заорал Колян Ковалев. – В военное время комендант должен быть и жнец, и этот… кузнец, и на дуде игрец! Понятно тебе, Вельзевулыч? А если будешь пузыриться, я тебе как прочту «Отче наш»!

– Так вы же не помните, Николай Алексеевич, – вежливо ответил Добродеев, что-то рисуя на полу кончиком туфли.

Колян скорчил показательно свирепую мину и прорычал:

– Мне Женек подскажет! Тем более они с Ксюхой и товарищами только оттуда вернулись… САМОГО видели! Кстати, как он из себя?

– А мы и не поняли, кто из них Иисус, – за Женю ответила Ксения. – Был такой один чудесный целитель… Но мне кажется, что это не он!

– Стоп, стоп, стоп, Ксения Израилевна! – запротестовал Добродеев. – Вот только не надо говорить о нем! Это вы меня ниже пояса бьете! Я же, к примеру, не кричу: «Бей жидов!!!»

– Ладно, Вельзевулыч, кончай разводить эту хреновину. Полчаса тебе на сборы. И тебе, Васягин, тоже. Кстати, Васек, ты как насчет китайской грамоты? – И, не дожидаясь ответа, Ковалев высунулся в окно и заорал так, что его голос раскатился по всей территории базы, разросся до упругой звуковой волны и, ударив в бетонную стену, рассредоточился на множество отголосков:

– Рррядовой Корытько! Начистить мои сапоги до зеркального блеска, не хуже, чем у штандартенфюрера СС Поджо! Рядовые Ушастов и Бекбарбайметов, немедленно вымыть бронетранспортер. Руководство над вами, болванами, поручаю сержанту Васягину! Иди, Вася, поцелуйся со своей машиной!.. Давай, братуха, давай, что ты загрустил!

Через час два бронетранспортера выехали из ворот военной базы. Они направились к берегу реки – обычного и неотъемлемого компонента ПЕРЕМЕЩЕНИЙ. Ксения сидела на борту бэтээра, свесив ноги. Рядом расположился Женя Афанасьев: он вставлял патронный рожок в АКМ. С соседней бронемашины слышались недовольные реплики Добродеева, который заявлял, что он ненавидит рис, а если китайцы его будут обижать, он изобретет им не только порох, но и тринитротолуол и гексоген. Ксения повернулась к Афанасьеву и уронила:

– Женя!

– Что? – Он поднял голову.

– А как ты сам думаешь?..

– Что? – повторил он.

– Был ли среди них, там, на вилле прокуратора… был ли среди них Иисус?

Он склонил голову набок и взглянул ей в глаза. Потом криво усмехнулся и отозвался:

– Я не хочу об этом думать. У меня и так мозги набекрень, а тут думать о том, что, быть может, рядом с тобой стоял живой Христос… Но если честно, Ксюша: я до сих пор вижу глаза этого смешного парня с клочковатой бородкой, а запястье… Он меня ухватил за запястье, чтобы я не…

– Да, я помню.

– У меня до сих пор ноет рука, как будто он пустил кость на излом. А ведь он еле коснулся меня пальцами. Значит, не в силе, с которой он сжал мою руку… не в ней дело.

Бронетранспортеры выехали на берег реки.

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ Ключ номер семь

– Как же это?..

«Тот, кто прочтет сии строки, подумает: кто есть мы и какова цена искупления? Спроси ветер, спроси небо, спроси мглу, спроси солнце, вопроси и звезды, пронизывающие твердь небесную; спроси мать, спроси отца и крышу твоего дома, спроси любовь, восходящую в глазах, как высокое светило именем Божиим озаряет небосвод; спроси женщину, стоящую перед тобою, женщину любимую и единственную, и скажи, сумеет ли она понять, кто из вас отдаст свою кровь за молодость и свет мира сего! И если померкнет небо, а звезды упадут каменными иглами, остывая в теле земли, – спроси сердце свое, готово ли оно разорваться от любви к этой земле?..»

– Что мы должны сделать?..

И Афанасьев вопросительно взглянул на Ксению. Она сидела напротив него и держала в руках перевод пергамента.

– Эй, вы, парочка! – крикнул комендант Ковалев, стоявший на сторожевой вышке, возвышавшейся в тридцати метрах от основного корпуса базы. – Заканчивайте ваши эти… как их… воздыхания!

– Да какие воздыхания? – возмутился Афанасьев. – Мы тут пытаемся расшифровать, что разумеется под Ключом номер семь! А то, может, ребята уже нашустрили в Китае и добыли этот чертов кирпич от Великой Китайской стены, а мы тут дурака валяем!

– Э, Женя! – скептически отозвался Колян Ковалев. – Почему ты говоришь о них во множественном числе? Видел бы ты, – говоря это, он поднес к глазам бинокль, – видел бы ты, сколько этих дураков тут в окрестностях ошивается. Еще неизвестно, кто кого валять будет! Вон за тем леском не меньше тысячи в засаде сидит, а в низинке, что за холмом на северо-запад, так и вовсе готовятся чуть ли не штурмовые колонны! Кстати, мне удалось там разглядеть несколько необычных таких типов! Если вообще мы еще что-то необычным можем называть – после всего того, что творится в последние месяцы!

– А что там?

– Да, что там? – вторила Афанасьеву Ксения. Вместо Коляна ответила Галлена, неожиданно появившаяся на вышке рядом с Ковалевым:

– А там, Женя и Ксюша, уже вовсю орудуют прямые подручные моего любезного батюшки: инферналы. Только они совсем не такие любезные и предупредительные, как Астарот Вельзевулович Добродеев и товарищ Ленин. Я тут разглядела в лощинке отряд пещерных чертей. Они, конечно, тоже дикие и некультурные, соответственно эпохе… Но коллективное сознание у них приличное – как у муравьев. В спайке с ними и мезолитические люди могут натворить та-аких дел! А командует осадной армией, по-видимому, вон тот тип с рогами! – сказала она и указала Коляну на толстого инфернала в черном плаще с красным подбоем, с похожим на кабаний пятак носом и желтыми клыками, высовывающимися из-под верхней губы. Главный черт крутил головой, усиленно размахивал обеими пятернями, и по каждому взмаху этих волосатых пятерней то один, то другой отряд диких чертей и пещерных людей срывался с места и короткой перебежкой преодолевал расстояние метров в сто. Так мало-помалу армия приближалась к военной базе, где засели последние на Земле существа, еще способные мыслить свободно…

– Женек, ты подключил ток к колючей проволоке, которая обносит стены по верху? – крикнул Ковалев. – Или у тебя одни муси-пуси на уме?

– Да подключил! – отозвался Афанасьев. – А Владимир Ильич к тому же уже осуществил руководство отрядом Красной армии из четырех человек, организованно проведшим подготовку бэтээров к боевым вылазкам.

– Именно так, товарищ Ковалев! – отозвался стоящий на бронетранспортере и отдающий указания трем диким рекрутам и примкнувшему к ним штандартенфюреру Поджо Владимир Ильич. – Правда, мне кажется, наша обороноспособность еще недостаточна!

– Да знаю, – проворчал Колян. – Сам не хуже вас понимаю, что всё это смехотворно… Курам на смех…

Колян не был в Древней Иудее и не знал, каким басовитым смехом может заходиться курочка ребе Биньямина, в которую вогнали беса. Но это к слову. А теперь – об обороноспособности базы. Ковалев уже досконально изучил местоположение базы и подступы к ней. С юга и юго-запада территория была обнесена стенами, приблизиться к которым было крайне затруднительно из-за большого оврага, из которого можно было подняться к стене только по двум или трем тропкам. Все они уже были заминированы Коляном, который научился понимать в минном деле не столько во время военной службы, сколько из опыта боевой бандитско-бригадной молодости. С восточной стороны открылся вид на довольно просторный ровный участок местности, так что Ковалев велел установить на крыше складских помещений два миномета, отрытых еще интендантом Добродеевым. За минометы усадили Ксению и Афанасьева, которые, пользуясь затишьем, и вели приведенный выше разговор.

На колокольне храма, бывшего склада, оборудовали пулеметную точку, куда усадили Вотана Боровича, обнаружившего невиданный талант обращения со скорострельным оружием. Шутка ли, он научился за полчаса стрелять из пулемета и перезаряжать его. И теперь одноглазый бог древнего мира, угрожающе посверкивая единственным – но метким! – глазом, поджидал врагов на колокольне.

Два бронетранспортера, полностью заправленных и вооруженных (всего бэтээров было девять, но не хватало людей для экипажей) стояли возле ворот, готовясь в любой момент совершить марш-бросок. Здесь были Владимир Ильич, Поджо и трое рекрутов. Галлена и Ковалев образовали штаб и наблюдали за противником с вышки, а единственный защитник базы, кто еще не получил распределение по обязанностям, Альдаир, вовсю использовал свою кошмарную физическую силу. А именно, затаскивал на крышу бокового корпуса, примыкавшего к северной стене, доски, блоки и куски железобетонных плит из остатков только что разваленного им до фундамента хозяйственного помещения. Всем этим хламом Альдаир собирался кидаться в наседающих противников, представив собой, таким образом, нечто вроде живой катапульты.

– А что они медлят? – спросил Ковалев у Галлены и глянул с вышки вниз, проверяя, все ли занимают отведенные им места. – Я имею в виду, типа… что эти черти Лориера медлят? Их там народу до хрена! Давно бы уже атаковали! Правда, у нас тут боеприпасы, а у них дубины…

– Лориер ждет до последнего, – отозвалась Галлена, – он здесь, поблизости, я чувствую его присутствие. Это… это аура такого чудовищного могущества… Если бы в нас, дионах, уже совсем не осталось силы и мы стали подобны вам, людям, он уничтожил бы нас всех, лишь шевельнув пальцем. Все эти армии дикарей – всего лишь глупый фарс, театральная постановка, которой он забавляется. Он вообще любит балаган. Собственно, он не будет против, если нас всех поубивают эти неотесанные болваны, которые ждут там, за стенами!.. – скрипнула зубами Галлена. – Он расчетлив, мой милый папочка, очень расчетлив! Одно слово: Сатана! Собственно, он может ничего и не делать, – продолжала она, глубоко вздохнув, – если Эллер и те, остальные, не принесут шестую «отмычку», то… У нас просто не останется сил для нового перемещения, для повторения попытки. А ведь есть еще и СЕДЬМАЯ! И что это такое – пока непонятно!

– Женька и Ксюха там, у себя, как раз над этим и корпят, – пробормотал Ковалев, не отрывая подзорной трубы от приближающихся головных отрядов противника. – Пытаются понять, о чем говорится в этом проклятом пергаменте, который мы отрыли там, в Гефсиман…

Дикий вопль нескольких сотен глоток оборвал Ковалева. С севера, северо-востока и с восточной стороны, размахивая дубинами, железками и прочими зубодробительными подручными средствами, на равнину высыпало сразу несколько тысяч дикарей. И людей, и инферналов. В гуще наступающих ехал на диковинном железном коне, на колхозном тракторе «Беларусь» (который какая-то светлая пещерная голова умудрилась завести!!!) главный черт в черном плаще с красным подбоем. Его глаза горели желтым маргариновым пламенем. Штурм начался.

– Батенька, разве вы не видите, что я архизанят? – спросил товарищ Ульянов и метнул разряженным автоматом в башку рогатого инфернала, командующего очередной штурмовой колонной. Инфернала к тому же дернуло током, так как он напоролся на вольтированную колючую проволоку, идущую по верху бетонных стен базы. В ту же секунду АКМ врезался ему в рожу и сбросил вниз вместе с полудесятком других мезолитических товарищей.

– Владимир Ильич! – не унимался между тем Колян Ковалев. – Пора на выезд, между прочим! Ваш бронетранспортер готов? Нужно ехать немедленно! Мы таким манером продержимся еще максимум час!..

Колян Ковалев явно видел всё в розовом свете. Он считал, что ситуацию, в которую они попали через полтора часа после начала штурма, следует именовать очень трудной. Галлена полагала, что ситуация чудовищная. Женя Афанасьев подобрал для характеристики существующего положения вещей колоритное словосочетание «полный пинцет». И, наконец, все они были прекраснодушными оптимистами на фоне того, что творилось НА САМОМ деле. А творилось вот что.

…Первая атака дикарей захлебнулась вследствие их непросвещенности в сфере электротехники. Какая-то добрая душа прислонила к стене длиннющую ржавую железную лестницу, видно, найденную где-то в овраге. Лестница соприкоснулась с колючей проволокой, которую заботливый Женя Афанасьев давно уже подключил к трансформатору. И – пожалте!.. На лестницу вспрыгнуло сразу несколько штурмующих – и тут же затрещали искры, запахло жареным, а волосы дикарей встали дыбом. Все остолбенели и повалились замертво. Впрочем, этот локальный инцидент произвел впечатление только на тех, кто являлся его непосредственным свидетелем. А так как вояки шли на приступ базы широким фронтом, то мало кто оказался в курсе происшедшего. Впрочем, Колян показал себя мудрым руководителем и не стал сразу же расходовать боеприпасы. Он дал отмашку Альдаиру, и тот швырнул через стену пару здоровенных бревен, которые придавили и покалечили пару десятков дикарей обеих рас – и человеческой, и инфернальной. А после того как Ксения и Афанасьев принялись долбать минами по шеренгам наступающих, атака и вовсе захлебнулась и откатилась. Суперстрелок Вотан Борович даже умудрился попасть в трактор «Беларусь», который с грохотом, скрежетом и вонью вез на себе предводителя всего воинства, помпезного пузатого инфернала в черном плаще. Впрочем, большого вреда Вотан нанести не сумел.

Вторая атака также захлебнулась, причем в буквальном смысле: дикари полезли с юга, через овраг, где протекал грязный и довольно глубокий ручей, и стали карабкаться по тропкам наверх, где серели вожделенные бетонные стены. Идущие первыми немедленно наткнулись на мины, установленные Ковалевым. Бабах!!!

Взрывом вспороло целый пласт земли. Головной отряд расшвыряло в стороны. В полном соответствии с принципом лавины первые падающие увлекли за собой в овраг идущих вторыми и третьими, переплетенная груда вопящих и извивающихся тел, срываясь по склону, нарастала, как снежный ком, и в ручей бухнулась уже целая орава. Те счастливчики, что оказались сверху, выбираясь, немедленно втоптали в болотистое дно и утопили в холодной воде вторую половину отряда. Колян, войдя в раж, приказал было Жене Афанасьеву выпустить в эту кучу-малу пару мин, но тотчас же затопал ногами и, едва не сорвавшись со своей смотровой вышки, визгливым и срывающимся голосом отменил приказ:

– Стоять, Женек! Пускай их… пусть выберутся! И так перепало им на орехи!

– Что это ты сегодня такой человеколюбивый, Николай? – насмешливо спросила Галлена. – Уж они бы тебя не помиловали. Тем более у них время обеденное подходит, как раз сгодился бы им на шницели.

– А знаешь что? – ответил Колян. – Среди этих людей, которые… которых мы, между прочим, САМИ сделали такими… могут быть м-мои друзья, родственники, да и вообще!.. Я не хочу убивать своих, не хочу, понимаешь?

– А-а, малой кровью хочешь? – прищурилась она. – Только, боюсь, может не получиться. Что это у тебя вдруг совесть вспыхнула? Да нет, Коля. Теперь мы в одной связке до конца, и тут или они нас, или мы их. В конце концов, если мы победим, может так статься, что ничего этого НЕ БЫЛО!

– Не понял…

– Я говорю о том, что если семь Ключей Всевластия, врученные Лориеру, дали ему власть, то следующие семь Ключей Разрушения и Зла, как написано в том пергаменте… могут уравновесить последствия катаклизма, вызванного действием первых Ключей. Понимаешь? То есть всё станет как раньше… ничего не было, никто не убит, и всё забыто!

Ковалев внимательно смотрел на Галлену, а потом выговорил:

– Ты и вправду так думаешь?

Она помолчала. Облизнула губы. Вымолвила:

– Не знаю, Коля. Это только мое предположение. А сейчас – сейчас мы должны драться. Тем более в бой введены свежие части. Видишь тот рогатый батальон? Не иначе это инфернальная гвардия пошла в атаку!

Слова Галлены, произнесенные не без доли горькой иронии, оказались совершенной правдой. В бой ринулись колонны, укомплектованные только инферналами. Очевидно, главный черт, представитель Лориера в этой локальной битве, счел, что пещерные люди дерутся слишком вяло, очень мало умеют и обладают слишком неразвитым коллективным сознанием для того, чтобы слаженно идти на штурм.

Черти шли во всей красе. По всей видимости, для того, чтобы вооружить этот отряд приблизительно из двухсот инферналов, потребовалось разграбить склад садово-огородного инвентаря. Вооружены они были очень пестро: в их кривых вертких руках были и вилы, и лопаты штыковые и совковые, и тяпки, и мотыги, а самый огромный черт вооружился бензопилой, которую он, впрочем, не умел включать и потому нес наперевес, как бревно.

Позади них ехал всё тот же штаб на колесах, трактор «Беларусь», в котором сидел командующий и выкрикивал что-то сиплым, неприятным, безбожно тянущим гласные басом.

– Женек! Ксюха! – заорал Колян и замахал рукой. – Разворачивайте минометы! Вотан Борыч! По наступающей нечисти прррямой наводкой – пли!!!

– Ага, – проговорил себе под нос Женя, наводя миномет, – вооруженные нечистые силы! Очень хорошо! Нечистые! Да и с чего бы этим диким бесам быть чистыми, они же не американские морские пехотинцы, за которыми по иракской пустыне возят автобус с душевыми кабинками, чтобы эти чудо-вояки три раза в день принимали душ!

– Что, правда? – бросила Ксюша, закрывая один глаз и прицеливаясь.

– А то! Как же ты, Ксения, жила в Израиле, а не ведала, что под боком творится, блин!

– …Пли!!! – скомандовал Ковалев, и Женя выстрелил.

А вслед за ним и Ксения. Промахнуться на таком расстоянии было достаточно сложно, так что мины легли точно в первую шеренгу наступающих. Чертей расшвыряло в разные стороны, от некоторых из них в прямом смысле остались рожки да ножки; однако прочие достигли стены и принялись на нее карабкаться. Делали они это слаженно и отрепетированно: один нагибался, второй вспрыгивал на плечи, третий лез по первым двум… Тем удобнее было электрическим разрядам прошить насквозь всю эту пирамиду, как только верхний черт коснулся волосатой рукой проволоки.

Черт повис на стене, свесив ножки по одну сторону, а голову окунув вовнутрь огражденной территории базы. Впрочем, уже следующий черт перелез через висящего на проволоке, отделавшись несколькими легкими уколами тока (звериные шкуры, надетые на инферналов в качестве воинского обмундирования, сослужили роль изоляции), и перепрыгнул через стену. Он еще разгибался после удачного прыжка, стоя уже по ту сторону, как подоспел Альдаир с бревном в руке и легонько зацепил бедного инфернала так, что тот перелетел обратно, как теннисный мяч, пущенный опытным игроком, перелетает через сетку. Владимир Ильич завел бронетранспортер и ждал приказа, чтобы перейти в контратаку. Время от времени он наводил автомат на головы и тела появляющихся над краем бетонной стены чертей и стрелял. Рядом лежали еще несколько автоматов, заботливо перезаряженных рекрутом Ушастовым.

Но вот тут Колян и начал кричать, чтобы товарищ Ульянов немедленно выезжал на берег реки, прорвав окружение…

– Вла-а-адимир Ильич!!!

Товарищ Ленин поднял голову и ахнул. Не так далеко от них, над неровной кромкой леса, увеличенное непонятно каким оптическим ухищрением, в налитом звоном и воплями борьбы осеннем воздухе повисло гигантское изображение рыжеволосого человека неопределенного возраста, бледного, с темными глазами и кроткой, почти доброй полуулыбкой. Сквозь огромный силуэт просвечивало клонящееся к закату солнце, и рыжие волосы, казалось, воспламенились изнутри глубоким, искренним, живым огнем. Фигура была огромной, ибо самые высокие деревья доходили до колен полупрозрачного силуэта… Стоявшая на вышке Галлена побледнела так страшно, что Колян машинально схватил ее в объятия – и, как оказалось, очень вовремя, потому что у нее подогнулись ноги.

– Он… – выдохнула дионка. – Если он решил показаться нам так беспардонно и нагло и при этом улыбаться… значит, плохи наши дела. Нет ничего хуже, когда Лориер улыбается. Уж я-то знаю… Его кровь у меня в жилах.

– Н-да, – сказал Колян. – Ни хрена ж себе размерчик у него сегодня. В прошлый раз поменьше был. А сейчас прямо как высотка этажей в сорок. А улыбочка у него в самом деле мерзкая. У меня так один знакомый улыбался, когда по его распоряжению человечка асфальтоукладчиком под асфальт закатывали. Душевный был человек.

– Нужно на берег реки… – сказала Галлена. – Как можно быстрее!.. Если не Ключи, то против него уже нет иной СИЛЫ! Владимир Ильич, заводите движок, ну же!..

– Архиспешка нужна только при ловле меньшевистских блох, – ворчал Владимир Ильич, кидая в голову лезущего через стену настырного черта автомат Калашникова, как это уже описывалось выше. После этого Ильич огляделся вокруг себя и, взяв гранатомет «Муха», уже опробованный им на «контрреволюционных элементах», прицелился и выстрелил. Граната перелетела через стену и угодила точно в трактор «Беларусь», который лавировал вдоль бетонки, как бывалый моряк дефилирует по набережной взад-вперед в поисках дамы на вечер.

Трактор взорвался с чудовищным грохотом; плюясь огненными сгустками горящей соляры, он опрокинулся набок, давя вопящих чертей. Главный инфернал с горящим задом вылетел из кабины и принялся интенсивно кататься по земле. Владимир Ильич, который не мог видеть всего этого безобразия, между тем деловито перезаряжал свое ставшее излюбленным оружие. И тут…

…горящий обломок трактора «Беларусь», перелетев стену, предпринял оскорбительное для трудящихся и индейцев всего мира деяние: он упал точно на голову товарищу Ульянову. Доблестный защитник упал с бронетранспортера и покатился прямо к ногам Альдаира, который заготавливал очередное оборонное бревно.

– Ну вот, – упавшим голосом сказал Женя, увидев, как два диких рекрута, Корытько и Ушастов, по команде Альдаира несут потерявшего сознание вождя в главный корпус, куда уже ринулся Поджо, выступающий в роли медбрата. – Ильича ранили. Кто же теперь поведет бронетранспортер?

– А ехать надо, – твердо сказал Галлена, – ОНИ могут не прибыть из Китая ни сегодня, ни завтра, ни через неделю, но наш последний шанс – если они прибудут СЕГОДНЯ! Сейчас! И мы не можем упускать этот единственный шанс, иначе всё пропало! Значит, так: Вотан, Альдаир и Поджо остаются под твоим началом, а также Ксения в придачу, а я и Афанасьев выезжаем немедленно. Он умеет водить, я в него верю… он парень с головой!

– Но Афанасьев будет нужен мне здесь! – буквально взвыл Колян. – Ты что же, хочешь меня оставить начальником над тремя вконец отупевшими божками, тремя дегенератами и одной стервозной бабой… а ей командовать еще труднее, чем сотней мужиков! Ты и Афанасьев – единственные, у кого остались хоть какие-то мозги, а ты отнимаешь у меня…

– Хватит! – заорала Галлена. – Иди руководи обороной и обеспечь безопасность ворот, пока мы будем проезжать. Женя!!!

– Да? – откликнулся с крыши складского помещения Афанасьев.

– Мы едем на берег реки!

И Галлена, подняв глаза на громадный призрак Лориера над темнеющим лесом, вдруг увидела, как саркастически искривился угол его большого рта и еще веселее вспыхнули рыжие волосы в лучах заходящего солнца.

Бронетранспортер выехал на пустынный берег реки.

Нет, нельзя, сказать, чтобы Афанасьеву и Галлене удалось с большим трудом преодолеть атакующие порядки диких инферналов и пещерных людей, которых капризная воля Лориера швыряла о стены военной базы, как пенные барашки волн на приступ каменистого берега. Нет, бэтээр прошел через позиции противника с еще большей легкостью, чем нож проходит сквозь масло. Но было в этой легкости что-то зловещее.

Бронетранспортер выехал на берег реки, окунувшись во влажные предночные сумерки. Глухо шелестели опадавшие листья, и ветер, обессилев, стелился к земле точно так же, как если бы не было всего этого кошмара, одурманенного мира и последнего боя. Афанасьев спрыгнул на землю и стал жадно слушать тишину. Такой тишины никогда не бывает в цивилизованном мире даже в глубине самого густого и непроходимого леса. Всегда найдется что-то, что стряхнет это оцепенение абсолютной тишины, как стряхивают ртуть в градуснике. Пролетит ли самолет, прорвется ли звук шин на далеком шоссе или забьется гудок теплохода – всё напомнит о том, что ты не можешь остаться совсем один. А тут… Афанасьев резко обернулся к Галлене, чтобы убедиться, что она еще с ним. На ее лице промелькнула кривая улыбка: наверно, своей угасающей способностью читать мысли она всё-таки подхватила то, о чем он подумал, выйдя на берег реки…

– Даже если мы проиграли, – сказал Женя, – нужно идти до последнего… Как ты думаешь, Галлена, какие у нас шансы?.

– Честно?..

– Да ладно, не надо, – махнул рукой Афанасьев, вынимая пистолет и на всякий случай перезаряжая обойму. – Галлена, а что мы сидим на этой базе, как в крысоловке? Может, сесть на бронетранспортеры и рвануть оттуда куда глаза глядят?

– Именно так посоветовал бы тебе мой папенька, буде имел такую возможность. Впрочем, он совсем скоро и будет иметь ЛЮБУЮ возможность. Всё, что ему захочется. Кстати, а кто сказал, что он нас уничтожит? ОН, быть может, возьмет всех нас в свой штат. Ему же тоже грамотные помощники нужны. Чертей дрессировать, ковать кадры…

– Хрена с два! – поспешно сказал Афанасьев. – Буду я ему служить, да! Он всё равно нас угробит, не сейчас, так после.

Галлена хотела что-то сказать, но в темнеющем небе вдруг возник какой-то неясный звук, он разросся до слепящего свиста… белая линия располосовала глубокий темно-синий бархат небосклона, и что-то тяжело ухнуло, повалившись в ближний подлесок и распавшись на сотню отголосков, шепотков и отзвуков. Воздушная волна пригнула молодой ивняк, но уже через несколько мгновений все успокоилось.

– Метеор, – сказала Галлена.

– Да, – отозвался он. – Даже до таких подробностей угадано…

– Ты о чем?

– Я – о пергаменте! Всё о той же проклятой седьмой «отмычке», зашифрованной в этих кудрявых словах! Помнишь?

Галлена повернулась к огромной неподвижной фигуре Лориера, растворяющейся в сумерках над громадой серого холма и неровной щетиной леса, Афанасьев невольно последовал ее примеру. «…И если померкнет небо, а звезды упадут каменными иглами, остывая в теле земли, – спроси сердце свое, готово ли оно разорваться от любви к этой земле?..» – вдруг вспомнилось Жене, и он, резко отвернувшись от громадной фигуры Властителя, застывшей словно между небом и землей, вдруг отчего-то воочию, словно живые и близкие, увидел чистые синие глаза человека из древней Иудеи.

И тут – снова совпадение?.. Вновь глухо зашелестела трава, порыв ветра шевельнул волосы на макушке Афанасьева, и он увидел, как метрах в ста от бэтээра из лимонного сияния, полукругом легшего на вечерние воды, высвобождаются одна за другой четыре фигуры. Афанасьев подпрыгнул, желая верить своим глазам, и закричал, чтобы поверить еще и ушам своим, и голосу:

– Галлена, они!.. Галлена, есть!.. Смотри, Анни, Эллер! А какой важный Астарат, с косичкой на темечке! А что это на Васягине? Да-а-а! У него на щеке намалевана тушью какая-то картинка, что ли? Васек, это что у тебя такое?

– Что ты орешь? – с досадой спросила Галлена.

– Знаешь что… – произнес Афанасьев с веселой мальчишеской злостью, – знаешь что, Галлена? Как тебя сокращенно? Галя…. Лена? Ну что мне, плакать в два ручья и сопли по пузу размазывать, что ли? Помирать, так с музыкой! Эллер! Смотри, он нам машет какой-то чушкой! Кирпич! Чтоб мне провалиться, кирпич от Великой Китайской стены, да! Я, конечно, навскидку не могу определить, но они вряд ли будут таскать из древнего Китая разные левые стройматериалы!

Путешественники из древнего Китая приблизились к ожидающим их Галлене и Жене Афанасьеву. Все они были одеты во что-то среднее между утепленным красно-черным халатом и длинным пальто с отложным вышитым воротником. Как оказалось чуть позже, это – типичная для северокитайской зимы одежда «дзяпао». Длинные волосы дионов были скручены в узел на темени, а надо лбом, на висках и на затылке – тщательно приглажены. Хитрое круглое лицо Добродеева, как уже успел заметить Женя, было украшено рисунком тушью на правой щеке. На ярко-красном наряде Анни были вышиты цветные круги, внутрь которых помещены искусные изображения лотоса, китайского павильона и почему-то летучей мыши.

– Ух ты! – воскликнул Афанасьев. – Здорово выглядите! Особенно ты, Анни. На тебе не иначе как женился сам император Поднебесной, великий Цинь Шихуанди?

Анни лукаво улыбнулась. Добродеев старательно щурился – верно, никакие мог отвыкнуть. Галлена с чисто женским любопытством, которое не угаснет даже перед концом света, грозящим вот-вот нагрянуть! – рассматривала узоры на одежде подруги.

– А почему летучая мышь? – спросила она.

– А-а, это потому, что слова «счастье» и «летучая мышь» на китайском языке звучат одинаково, – ответила та.

Галлена помрачнела.

– Счастье… – неопределенно сказала она. – Ладно, грузитесь. Где камень? Вот этот? Вы что, присутствовали на церемонии его закладки? Ладно, потом расскажете… если время будет.

Уже управляя бронетранспортером, Афанасьев спросил сидящего рядом важного Добродеева, похожего на заевшегося китайского мандарина:

– А у тебя, Астарот Вельзевулыч, что это намалевано на щеке?

– Это не намалевано, – ответил тот не без заносчивости. – Между прочим, нас так встретили благодаря мне. Я заслужил уважение… Я… Я…

– На щеке-то что, ексель-моксель?!

– Эта роспись на правой шеке означает, что ее носитель, то есть я, – человек неподкупный. Меня даже прозвали почетным именем Дунь Сунь Вынь, что означает «Неподкупный мудрец, преклонивший слух вечности».

Как ни был загружен проблемами Афанасьев, он прыснул от смеха. Конечно, в ответ на такое важное пояснение он не полез за словом в карман:

– Да-а, Вельзевулыч! Я думаю, что ты легко найдешь общий язык с другим замечательным человеком, прозванным Кальфоукоуру Солнечная Голова. Как это будет в переводе, я сам не помню, но там абзаца два перевода намотано. Никак не меньше!

Впрочем, стоило выехать на гребень холма, откуда открывался вид на военную базу и подступившие к ней толпы пещерных людей и одичавших инферналов, всю веселость как рукой сняло. Особенно когда удалось разглядеть, что ворота базы не только открыты, но и сорваны и валяются на земле, а прямо по ним вливается внутрь базы толпа инферналов и мезолитических вояк. Все размахивают дубинами и сельскохозяйственным инвентарем с риском поранить друг друга, орут и толкаются… Все сидящие в бэтээре похолодели, увидев, что база, кажется, взята.

Афанасьев выжал из бэтээра максимальную скорость. Бронемашина летела по дороге, окутываясь клубами серой пыли, и два световых клина от фар впарывались в тучное тело заваливающегося вечера. «Нет, нужно со всем этим заканчивать, – думал Афанасьев, – шестой Ключ есть… Седьмая, седьмая „отмычка“!.. Но если моя догадка верна, то… то…»

По броне разом ударило несколько камней, зазвенел металл: это дикари, увидев, что из сгущающихся сумерек на них выкатывается бронированное чудовище с двумя огненными глазами, стали бомбардировать бэтээр всем, что ни попадется под руку. Однако быстро удостоверились, что толку от этого мало, и стали с воплями расступаться, давая дорогу. Почти не снижая скорости и сбив несколько захватчиков, бронетранспортер вкатился на территорию базы.

– К церкви, Женя, к церкви!.. – закричала Галлена. – Наши все там! Наверно, эта нечисть всё-таки не может войти внутрь храма, а для троглодитов-людей существует, кроме креста и молитвы, такая нежная штука, как пулемет!

Галлена оказалась совершенно права: не выдержав натиска превосходящих сил соперника, Коляново воинство под руководством коменданта организованно отступило в самое прочное здание на территории базы – храм. Бывший склад. И здесь забаррикадировалось.

– Коля-а-а-а-ан!!! Колян, мы! Ребят привезли из Китая!

Звякнуло окошечко в боковом притворе царских врат, и высунулась физиономия Ковалева:

– Из Китая? Быстро доехали. Ну, входите, только скорее, вишь, они как наседают, хотя к храму боятся приблизиться вплотную. Иосифыч нас бережет, что ли! Подождите… Вотан Борович, дорогой, подчисть-ка подходы к царским вратам, чтобы ребятам дать дорогу.

Брызнула пулеметная очередь, подметая всё на своем пути. Несколько особо продвинутых «штурмовиков» упали замертво, толпа отхлынула… бэтээр подкатил вплотную к входу в храм, и через минуту все члены последней миссии, а также сопровождавшие их Афанасьев и Галлена оказались внутри осажденной церкви. Лязгнул, затворяясь, массивный засов. Ни запиравший церковь Колян, ни только что вошедшие, ни те, кто уже были здесь, не видели, как на стене, словно черный развод, сгустилась тень и скользнула в храмовое помещение, туда, где на алтаре лежали пять Ключей. И уже присоединился предпоследний – шестой…

Никто не заметил, только Галлена подняла голову и, тревожно шевельнув тонкими ноздрями, сказала несколько слов на своем родном – тягучем и опьяняющем, как выдержанный мед, – языке.

– И что же? Вот они, шесть Ключей, а за стенами толпа головорезов и нечисти, и уже нет сил, чтобы сопротивляться…

– Ну ты, родная, скажешь, – глядя на мрачную Галлену, выпустившую обойму этих убийственных слов, отозвался Колян. – Сейчас пойду и немедленно повешусь. А если в натуре, то нечего киснуть. В той ксиве ведь сказано что-то по поводу седьмой «отмычки»? Ну, вот и кумекайте! Эх, нет Ваньки Пелисье, братана моего двоюродного, кузена, если по-ихнему. Он любой текст враз бы расколол! – сокрушался Колян. – Особенно сейчас, когда жареный петух уже всю задницу исклевал!

Галлена посмотрела на Ковалева и произнесла:

– Странные вы все.

– Кто?

– Люди. Нет никакой надежды, а вы улыбаетесь, как будто вам приснился самый прекрасный, самый розовый и цветущий сон этой земли. Вот и ты, Коля…

И Галлена отвернулась.

– Была бы ты человеком, нормальной бабой, а не этой… кандидаткой в богини со всеми прилагающимися понтами, – вдруг глухо выговорил Колян, – я бы тебе объяснил, почему мы, люди – такие…

– Может, еще и будет, – отозвался Афанасьев, устанавливая кирпич из Великой Китайской стены прямо на алтарь.

– Едва ли… – вдруг прошелестел тихий голос, и тень, спорхнув из-под купола храма, распласталась у ног Жени. Сделалась выпуклой, разрослась и разогнулась – и вот рядом с Афанасьевым стоял ОН. Тот, кого так долго ждали. На его плече сидел ворон, а вокруг левого запястья обвилась маленькая бронзовокожая змейка. Лориер криво улыбнулся, показывая обломанный полторы тысячелетия назад левый клык, и произнес:

– Едва ли будет у вас такая возможность. Нет. Ваши силы иссякли. Да, вы сделали максимум из того, что могли. Собрать шесть Ключей Разрушения и Зла – это огромный риск. Вы четко следовали инструкции, которую написал для вас почти две тысячи лет назад Иоанн Богослов и зарыл в Гефсиманском саду. Да нет, Иоанном Богословом он стал позже, когда написал Апокалипсис; а в тот момент, когда он копал ямку, а его подельник, Иешуа из Гамалы, укладывал ларец с пергаментом, – он был всё тем же Пелисье, каким вы его знали здесь и ТАМ.

– Почему ты вспомнил Иешуа из Гамалы, Люцифер? – вдруг глухо спросила Ксения, и впервые разнеслось под сводами храма имя Властителя. Глухо застонало эхо, забившись в самые дальние и темные уголки.

– Почему? Да потому что он единственный, кто мог бы помочь вам обрести Ключ номер семь! Он прямо указал на этот Ключ, но вы оказались слишком малодушны, чтобы понять, ЧТО от вас требуется!!

Голос Лориера загремел, и его рыжие волосы вспыхнули, трепеща и волнуясь, хотя в церкви не было и не могло быть никакого ветра – и показалось, будто голова Сатаны охвачена пламенем! Он поднял руку, сделал неуловимое движение пальцами, и врата церкви, так тщательно запертые Ковалевым, рухнули с ужасающим грохотом. Толпа окровавленных дикарей и скалящихся инферналов, чьи глаза тускло светились в полумраке, вкатилась в храм и остановилась в нескольких метрах от алтаря. Впереди громоздился тот самый жирный черт, которого взорвал вместе с трактором «Беларусь» Владимир Ильич Ульянов-Ленин метким выстрелом из гранатомета. Рожа у черта была самая что ни на есть свирепая, и было видно, что по первому же знаку Лориера он прикажет своим ублюдкам разорвать в клочья всех защитников базы и – дотлевающего СВЕТЛОГО мира…

Лориер осклабился.

– Вот видите, – сказал он, – теперь даже инферналы не боятся вступать в православный храм, осененный именем Иисусовым. Ау-у! Астарот Вельзевулович, Владимир Ильич, можете войти! Я же знаю, что вы на крыше, так как не можете себе позволить попасть внутрь церкви! Теперь этот запрет снят! Да идите сюда, все равно я до вас, скотов, доберусь!!!

Это был первый случай, когда Лориер позволил себе откровенно гневаться. С его скрюченных пальцев левой руки сорвался сполох яркого, туго закрученного пламени, и треснул, расходясь, каменный настил пола. Лориер поднял голову. Его глаза мерцали магическим лимонным отсветом. Он стал выше ростом по меньшей мере вдвое.

– Ну что же, мои БЫВШИЕ соплеменники, – произнес он. – Пора готовиться к каникулам. Вечным каникулам! Вы сделели почти невозможное, – кивнул он на груду «отмычек», показавшихся вдруг ненужным пыльным хламом на фоне великолепия и мощи Владыки, – но это «почти» вас и сгубило. Ибо сказано в седьмом пункте…

– Ну так что же! – вдруг прозвучал чей-то звонкий голос, и Афанасьев сделал несколько шагов вперед и оказался перед ликом Светоносного. У него оборвалось дыхание, но Женя помедлил только секунду: – Мы помним, Лориер! «Тот, кто прочтет сии строки, подумает: кто есть мы и какова цена искупления? Спроси ветер, спроси небо, спроси мглу, спроси солнце, вопроси и звезды, пронизывающие твердь небесную; спроси мать, спроси отца и крышу твоего дома…» – Голос Афанасьева на мгновение пресекся, и он увидел, что все вокруг стоят в каком-то странном пугающем оцепенении и ждут, ждут. Женя продолжал с отчаянно кружащейся головой:

– «…спроси любовь, восходящую в глазах, как высокое светило именем Божиим озаряет небосвод…»

– «спроси женщину, стоящую перед тобою, женщину любимую и единственную, — вдруг раздалось сбоку, и Афанасьев увидел Ксению, вставшую рядом с ним; она была страшно бледна и почему-то прятала руки под одеждой, – и скажи, сумеет ли она понять, кто из вас отдаст свою кровь за молодость и свет мира сего! И если померкнет небо, а звезды упадут каменными иглами, остывая в теле земли, – спроси сердце свое, готово ли оно разорваться от любви к этой земле?..» Да, мы невелики и малодушны, но всё-таки… но всё-таки…

Слова застыли на губах Ксюши, слова кончились, она высвободила руки, и Афанасьев увидел, ЧТО она прятала под одеждой. Это был обычный армейский нож, но уже в следующую секунду Женя понял, каким образом этот нож может превратиться в… КЛЮЧ НОМЕР СЕМЬ!!! Он протянул руку, то ли малодушно отгораживая от себя Ксению, то ли пытаясь ей помешать. Она бледно улыбнулась и, вздохнув, всадила нож себе в грудь.

Да!!!

Лориер вдруг пошатнулся, как будто этот нож вошел между его бессмертных ребер, а не в нежное тело девушки. Она вскинула ресницы и, повернув голову к Афанасьеву, выговорила уже прерывающимся голосом:

– Ты ведь… хотел это сделать сам?.. Не… вот… вот и седьмая… Нужна жизнь одного из нас – это и есть… это и есть седьмой Ключ!..

Афанасьев подхватил падающую девушку и, уже слабо осознавая, что делает, вырвал окровавленный нож из ее груди и бросил на алтарь – к шести другим Ключам Разрушения и Зла. И вскинул глаза на Лориера.

– Ты не верил, что кто-то из нас может сделать ЭТО?! – крикнул Женя. – Так получи!!!

Лориер коснулся взглядом груды «отмычек» на алтаре, забрызганных человеческой кровью. В его взгляде вдруг вспыхнул ужас, он поднял вверх обе руки, и вздыбились волны ужаса, как прибой, круша всех стоявших в церкви. С мышиным попискиванием падали наземь инферналы и люди, Афанасьев успел заметить, как мелькнуло перекошенное диким животным ужасом лицо Коляна Ковалева, попали в бредовый отсвет окаменевшие черты Галлены, метнулась болтающаяся, как у тряпочного паяца, голова Добродеева. Из ушей его валил дым, а сам Астарот Вельзевулович, схватив себя за виски, беззвучно вопил на одной ноте.

С Лориером происходило что-то жуткое. Он разросся до такой степени, что заполнил собой всё пространство храма… При этом он светился все ярче, а Ключи на алтаре словно раскалились, как металлические чушки в жаре кузницы. Бредовое сияние наполнило церковь, и Афанасьеву, державшему на руках Ксению, показалось, что сквозь камень настила начинают прорастать дикие, варварски яркие, остро пахнущие цветы… Лориер завопил, его силуэт начал размазываться, гасить очертания, таять в густеюшем воздухе. Афанасьев привалился к алтарю, держа на коленях голову Ксюши…

Грохот страшного взрыва донесся до него далеким глухим звуком, стуком деревянной ложки, упавшей на пол. Выли скрипки, и кто-то опускал прямо перед глазами багровый, в темных складках занавес, похожий на закат.