Антология зарубежного фантастического рассказа [компиляция]

Машина, как назло, сломалась, а в одиннадцать я должен был читать лекцию. Потому пришлось ехать рейсовым автобусом.

Все прошлое лето я провел в лесах; ползал с кинокамерой и магнитофоном по зарослям, снимал и записывал на пленку последнюю оставшуюся на Земле пару белоклювых дятлов. Этот фильм вы можете увидеть теперь в любом местном отделении Одюбоновского общества.

В этом году я планировал что-нибудь столь же запоминающееся для науки, но менее утомительное лично для меня. Может быть, изучение популяции бермудских тайфунников или новозеландской птицы, которая называется пастушок такахе. Месяц (с небольшим) пребывания под теплым (но не горячим) солнцем мне бы совсем не повредил. Опять же и для науки польза…

В дороге я перелистывал книгу Гринвэя «Вымершие и исчезающие птицы планеты». Автобус петлял по фешенебельному району Остина, то и дело останавливаясь, чтобы выпустить мексиканок, негритянок или вьетнамок, работающих на кухнях или в садах владельцев богатых домов.

— Давненько я не видела этих гадких цыплят. — Через проход для пассажиров в мою сторону наклонилась седовласая женщина. Я посмотрел сначала на нее, потом огляделся. Может быть, эта женщина отправлялась за покупками и просто произнесла вслух то, о чем в тот момент думала… Но, вновь взглянув на нее, понял, что слова были адресованы именно мне.

— Когда я была совсем девочкой, по соседству с нами жили люди, которые держали таких вот птиц, — пояснила она и показала пальцем.

Я перевел взгляд на раскрытую книгу. Конечно, мне следовало сказать: «Это невозможно, мадам. Здесь изображена вымершая птица с острова Маврикий. Это, вероятно, самая знаменитая исчезнувшая птица в мире. Может быть, вы спутали ее с какой-нибудь другой редкой птицей, вроде азиатской индейки, павлина или фазана. Извините, мадам, но вы наверняка ошибаетесь».

Мне следовало так сказать…

— О, моя остановка! — спохватилась вдруг женщина и заторопилась к выходу.

Меня зовут Пол Линдберл. Мне двадцать шесть лет. Аспирант Техасского университета, младший преподаватель. Занимаюсь орнитологией. И в этой области мое имя уже достаточно известно. У меня есть, конечно, и свои причуды, и свои недостатки, но я не считаю, что глупость относится к их числу.

Конечно, было глупо с моей стороны догонять эту женщину, когда она поспешила к выходу… Но я все же пошел за ней.

Я влетел в кабинет, подняв со столов вихрь бумаг, и закричал:

— Марта! Марта!

Она выглянула из комнатушки, где хранились учебные пособия.

— Боже, Пол! Что случилось?

— Где Кортни?

— На конференции в Хьюстоне. Ты же знаешь. И ты опоздал на лекцию… Что случилось?

— Выпиши мне скорее денег из факультетского фонда!

— Ты же получил деньги только неделю назад. Если же можешь…

— Это для дела! — В нетерпении я забегал по комнате. — Пойми, Марта! Это и слава, и приключение, и единственный шанс в жизни! Это долгое морское путешествие, которое… Кстати, билет — на самолет! Или до Джексона, штат Миссисипи, или до Мемфиса. Нет, лучше до Джексона. Корешки билетов я привезу! Я буду знаменит! Кортни будет знаменит! Даже ты будешь знаменита! И этот университет получит гору денег! Дай мне лист бумаги. Мне надо написать Кортни записку. Когда улетает ближайший самолет, не знаешь? Ты сможешь договориться с Мэри и Чаком, чтобы они заменили меня на лекциях во вторник и в среду? Если не случится ничего неожиданного, я постараюсь вернуться к четвергу. Кортни возвращается завтра, да? Я позвоню ему из… ну, в общем, откуда-нибудь позвоню. Кофе у тебя есть?..

Марта смотрела на меня как на сумасшедшего, но быстро заполнила бланк денежной заявки.

— Что я скажу Кемеджиану, когда буду у него это подписывать?

— Марта, крошка, лапушка. Скажи ему, что я помещу его фото в «Сайентифик Америкэн».

— Он его не читает.

— Тогда в «Нейчур».

— Ладно, попробую.

Женщину, за которой я вышел из автобуса, звали Джолин Джимсон, и то, что она мне рассказала, оказалось настолько невероятным, что просто не могло быть выдумкой. Она посвятила меня в такие подробности, которые мог знать только специалист или кто-то, кто сам видел этих птиц. Я узнал от нее имена и еще много всяких мелочей.

Плюс год — 1927.

И место. Север штата Миссисипи.

Я подарил ей свой экземпляр книги Гринвэя, сказав, что позвоню, как только вернусь. Затем я убежал, оставив ее возле дома той дамы, где она дважды в неделю делала уборку. Джолин Джимсон перевалило уже за шестьдесят.

Чтобы получить представление о том, как выглядит дронт, вообразите себе гренландского тюленя в перьях. Я знаю, это далеко не точное сравнение, но для экономии времени подойдет и оно.

В 1507 году на пути в Индию португальцы открыли в Индийском океане (тогда еще безымянные) Маскаренские острова. Три острова, расположенные на расстоянии в несколько сот миль друг от друга к востоку от Мадагаскара.

Но только в 1598 году, когда старый морской волк, голландский капитан Корнелиус ван Нек вновь наткнулся на них, острова получили названия. Названия эти менялись на протяжении веков несколько раз, когда голландцы, французы и англичане переименовывали острова почти после каждой войны. Теперь они называются Родригес, Реюньон и Маврикий.

Острова эти прославились благодаря большой нелетающей, глупой, уродливой и дурной на вкус птице. Ван Нек и его люди называли их dodaarsen, dodars («глупыми птицами») или пустынниками.

Всего их было три вида: дронты острова Маврикий — серо-коричневые неуклюжие создания с загнутым клювом, которые весили больше двадцати килограммов; другие немного меньше их — белые дронты острова Реюньон, и пустынники, обитавшие на островах Родригес и Реюньон и походившие на очень толстых и очень глупых гусей со светлыми перьями.

У всех дронтов были толстые ноги, приземистые тела раза в два крупнее, чем у индюков, лысые головы и большие, загнутые крючком клювы, напоминающие нож с ложбинкой для резки линолеума. Способность летать они потеряли очень давно, и крылья их превратились просто в лоскутки кожи размером с человеческую ладонь, из которых торчало по три-четыре пера. Довершают описание пушистые хвосты, словно воткнутые в гузку птице по воле ребенка, решившего напоследок немного ее украсить. Естественных врагов у дронтов не было никаких, яйца они высиживали прямо на открытой местности, а неслись где им вздумается.

Врагов у дронтов действительно не было, пока не появились ван Нек и ему подобные. Голландские, французские и португальские моряки, которые останавливались на Маскаренских островах, чтобы запастись свежими продуктами, быстро выяснили, что дронты не только выглядят глупо. Человек мог подойти вплотную к сидящей птице и ударить ее палкой по голове. Или — что еще удобнее — их можно было сгонять в какое-нибудь одно место, словно стадо овец. В судовых журналах тех лет немало записей вроде этой: «Десять человек высадились на берег. Согнали в лодку около полусотни больших, похожих на индюков птиц. Перевезли на корабль, где выпустили их на палубу. Трех птиц достаточно, чтобы накормить команду в 150 человек».

Правда, мясо дронтов почти целиком, кроме грудины, не отличалось кулинарными достоинствами. И потому, вероятно, голландцы называли их walghvogel, что означает «противная птица». Но на корабле, который уже три месяца находится в пути из Гоа в Лиссабон, выбирать особенно не приходилось. Сообщалось, однако, что даже продолжительная варка этого мяса нисколько не улучшала его вкуса.

Несмотря на все это, дронты выжили бы, если бы Маскаренские острова не превратились в место, куда стекались люди, спасающиеся от религиозных преследований. На плантациях они там выращивали сахарный тростник и другие экзотические культуры.

С колонистами прибыли на острова кошки, собаки, свиньи, коварные Rattus norvegicus¹ и цейлонские макаки-резусы. Тех дронтов, что еще остались после голландских моряков, травили на открытой местности собаки (дронты — птицы глупые, но, если надо, бегать они могли довольно быстро). А когда они высиживали яйца, их убивали даже кошки. Сами яйца воровали и пожирали обезьяны, крысы и свиньи. Кроме того, дронтам приходилось соперничать со свиньями из-за кормов — всего того, что росло низко или ползало по земле.

Последнего дронта, обитающего на острове Маврикий, видели в 1681 году. Последний белый дронт упоминается 1720 годом. Пустынники островов Родригес и Реюньон, последние птицы из этого рода (и вида), продержались, возможно, до 1790 года. Точно никто не знает.

Так настал тот день, когда люди огляделись вокруг и неожиданно для себя обнаружили, что живых дронтов нет уже нигде.

Поворот на грунтовую дорогу с подсыпкой из гравия, которую мне отметил на карте человек с заправочной станции, я едва не проскочил. Дорога эта выходила на шоссе буквально ниоткуда, прямо из полей. Лето еще не наступило, но погода стояла жаркая, и каждый раз, когда гравия на дороге становилось меньше, машину буквально заволакивало облаками пыли. Потом дорога превратилась в разбитую тропу, чуть шире, чем сама машина, и к тому же зажатую с обеих сторон забором из провисающей колючей проволоки в три ряда.

С левой стороны теперь простиралось поле, дикое, заброшенное и выглядевшее примерно так, как будет выглядеть все, если мы сметем самих себя с лица земли. Справа поднимался лес — сосны, дубы, эвкалипты и дикая слива, разумеется, в это время года еще без плодов.

Я начал задаваться вопросом: что же, собственно, тут делаю? Вдруг мисс Джимсон — просто чокнутая старуха с богатым воображением, которая… Впрочем, нет. Я не хотел сомневаться ни в ней, ни в своей оценке ситуации. И потому полз теперь по ухабам грунтовой дороги в штате Миссисипи, проведя целые сутки без сна на обрывистом, неровном краю своей мечты. Мне оставалось только верить.

Теперь по обеим сторонам дороги теснились деревья — настоящий первобытный девственный лес, а проволочный забор куда-то исчез. Потом лес придвинулся еще ближе и полностью поглотил дорогу. Ветки заскребли по окнам и крыше машины. Мне показалось, что я падаю в каком-то темном, длинном, лиственном тоннеле. Дорога здесь, должно быть, состояла из вековых отложений перегнившей листвы, но я все же пробивался вперед, не убирая ноги с педали газа.

И чуть не налетел на дом.

Дом стоял, может быть, в десяти метрах от стены деревьев. Дорога кончалась прямо под одним из его окон. Я успел заметить краем глаза, что кто-то машет мне рукой, и надавил на тормоз.

У машины, заглядывая в окно с моей стороны, стоял мужчина огромного роста. Наверно, человека такого мощного телосложения я за всю свою жизнь не видел. Каждая ладонь у него была размером с рукавицу для игры в бейсбол, и у меня создавалось впечатление, что их обладатель никогда не брал в руки ничего меньше рукояти топора.

— Как оно там? — спросил он вместо приветствия.

— Нормально, — ответил я, выбрался из машины и протянул руку. — Моя фамилия Линдберл.

Мужчина пожал мою руку, и в голове у меня пронеслось несколько сравнений с медвежьим капканом, челюстями акулы и закрывающимися дверями лифта.

— Это ферма Гаджеров? — спросил я.

— Не-е. — В серых глазах мужчины отразилось недоумение. — Меня зовут Джим Боб Крайт. Это моя жена Дженни, а это Люк, Скино и Шерл. — И он указал рукой в сторону крыльца, где собралось, видимо, все его семейство.

Люди на крыльце закивали, приветствуя меня.

— Значит, говорите, Гаджеры нужны? — продолжил он. — Насколько я знаю, нет в здешних местах никаких Гаджеров. Хотя я здесь вроде как новичок.

По моему мнению, это означало, что в этих местах он прожил всего лет двадцать или около того.

— Дженнифер! — крикнул он. — Ты знаешь кого-нибудь по фамилии Гаджер? — Потом пояснил мне — Жена прожила тут всю свою жизнь.

Дженнифер спустилась до второй ступеньки крыльца.

— Я думаю, это те, что жили на ферме Спрадлинов еще до самих Спрадлинов. Но Спрадлины уехали во время корейской войны. А самих Гаджеров я не знала. Мы тогда жили в Водяной долине.

— Так говорите, что ищете Гаджеров? — продолжил вопросы Джим Боб Крайт.

— Только их дом. Насколько я понял со слов вашей жены, они уехали из этих мест… Надо полагать, во времена Депрессии?

— Да, у них, должно быть, водились деньжата. В здешних местах никто не был достаточно богат, чтобы уехать во время Депрессии, — пояснил мистер Крайт, потом крикнул — Люк!

Его старший сын неторопливо спустился с крыльца. Растрепанный, в рубашке фасона еще тех времен, когда в моде был твист. Сунув руки в карманы, он остановился рядом с нами.

— Покажешь мистеру Линдбергу…

— Линдберлу.

— …мистеру Линдберлу дорогу до старой фермы Спрадлинов. Проводишь его до бревенчатого моста, а то он заблудится.

— Мост рухнул, папуля.

— Когда?

— В октябре, папуля.

— А, черт. Опять работы прибавилось! Ну тогда до ручья. — Мистер Крайт повернулся ко мне. — Без него вы заблудитесь. И смотрите, там змеи, могут укусить.

— Я думаю, все будет в порядке.

— Не возражаете, если я спрошу, зачем вам туда нужно? — Заметно было, что, задавая вопрос, он чувствует себя неловко, потому что обычно такие вещи всплывают в разговоре сами собой.

— Я… э-э-э… специалист по птицам. Я их изучаю. И к нам поступили сведения… нам сообщили, что на старой ферме Гаджеров и в окрестностях… Короче, я ищу одну очень редкую птицу…

— Как «добрый боженька»? Я видел одного лет двадцать пять назад неподалеку от Бруса, — сказал он.

«Добрый боженька» — это одно из простонародных названий белоклювого дятла, редчайшего вида дятлов в мире. В любое другое время у меня бы челюсть отвисла от удивления, поскольку считается, что в штате Миссисипи птицы эти вымерли еще в начале века.

— Машина не будет здесь мешать? — спросил я.

— Не-е. Все в порядке, — ответил Джим Боб Крайт. — Если к закату не вернетесь, пойдем вас искать, о'кей?

Я не сразу сообразил, наказ это или проявление заботливости.

Ручей, к которому мы вышли, огибал поросший лесом холм. Поперек ручья лежало сгнившее бревно, и получалось что-то вроде небольшой плотины: с одной стороны вода была с метр глубиной, а с другой — вполовину меньше.

— Видишь тропинку? — спросил Люк.

— Вижу.

— Пойдешь по ней до холма, потом еще через одно поле. Потом снова будет ручей — там можно перебраться по камням — и еще один холм. Тропинка дальше расходится: нужно идти по левой. И то, что осталось от дома, находится немного не доходя до вершины холма. Если дойдешь до большой голой скалы, значит, проскочил мимо. Понятно?

Я кивнул. Люк повернулся и двинулся обратно.

Как сказала мисс Джимсон, дом напоминал собачью будку, а теперь он еще и завалился набок. Кругом росли сорняки. От заборов остались только следы, а на том месте, где когда-то стоял сарай, лежала плоская куча досок. За домом располагались остатки того, что когда-то было уборной. На заднем дворе торчал из земли проржавевший водяной насос. Чуть более ровное место указывало, где раньше был огород: на земле лежал один-единственный выросший тут дикий томат. Исклеванный птицами и уже загнивший. Я прошел дальше и обнаружил еще три кучки древесины, оставшиеся от трех подсобных строений: доски почти сгнили и поросли зеленым мхом. Одно строение служило когда-то коптильней и дровяным складом одновременно. Два других — курятниками. Один из них выглядел немного больше другого, и именно здесь я начал копать…

Я ковырялся в земле, передвигаясь по участку, словно сеттер, разыскивающий куропатку по запаху. Мне нужны были находки, еще и еще. Я не мог удовлетвориться малым.

Когда я с огромным мешком на спине добрался наконец до участка Крайтов, наступили сумерки, правильней даже будет сказать, что уже стемнело. Я устал, пропотел насквозь и перемазался в пятидесятилетних отложениях куриного помета. Крайты сидели на крыльце. Джим Боб, похожий на добродушного великана, спустился по ступеням и двинулся ко мне. Я не стал у них задерживаться. И на прощание подарил Джиму Бобу ксерокопию с репродукции рисунка, изображающего дронта, оставил адрес и номер телефона, где меня можно найти.

Потом сел в машину и, следуя совету Дженнифер Крайт, двинулся в Водяную долину. Там я первым делом отправился к дому почтмейстерши, которая уже собиралась ложиться спать. Начал задавать вопросы. Она села за телефон… Короче, я дергал людей до часа ночи. Затем — снова за руль.

Рядом со мной, на переднем сиденье, находился мешок, набитый костями, клювами, лапами и кусочками яичной скорлупы дронтов.

Знаете ли вы, что один из музеев обменял в свое время на скелет дронта целый скелет синего кита?

Итак, вперед, вперед…

Время от времени в моем воображении представала одна странная картина. Впервые она привиделась мне задолго до того, как началось все это сумасшествие. И чаще всего — когда я читал, конечно же, не современную литературу или слушал классическую музыку, скажем, «Канон ре мажор» Пахельбеля…

В Гааге сумерки. Свет как на картинах Франса Халса или Рембрандта. Королевская семья и ее гости сидят за ужином в огромном зале и негромко переговариваются. По углам зала стоят стражники с пиками и алебардами.

Вокруг стола расположились по порядку: король, королева, принцессы, принц, еще несколько детей и двое-трое приглашенных дворян. Входят и выходит слуги с блюдами и кубками.

На приподнятом помосте в одном конце зала играет оркестр: клавесин, альт, виолончель, три скрипки и несколько духовых инструментов. Один из королевских карликов сидит на краю помоста и время от времени трогает ногой собаку, которая спит рядом с ним.

Музыка Пахельбеля то затихает, то снова становится громче, и вскоре в зал входит, неуклюже переваливаясь, дронт. Останавливается, наклоняет голову с блестящими, словно капли смолы, глазами, поворачивается, осторожно поднимает одну ногу, потом другую и покачивается под звуки виолончели.

Тут вихрем пролетает по залу мелодия скрипок, и дронт начинает танцевать. Теперь уже его неуклюжее тело исполнено грациозности. К нему присоединяются еще две птицы, которые появляются в этот момент в зале, и все три дронта выстраиваются, поворачиваясь, в круг.

Вступает клавесин. Четвертая птица, белый дронт с осторова Реюньон, снимается со своего места под столом и тоже присоединяется к танцующим. Эта птица грациознее остальных: когда те лишь поворачиваются из стороны в сторону и наклоняются, белый дронт делает полные обороты.

Музыка становится громче. Человек, играющий первую скрипку, замечает птиц и подает знак королю. Но и он, и другие за столом уже обратили внимание на танец птиц. Молча, зачарованно наблюдают они это зрелище, даже слуги замерли, позабыв про горшки, котелки и блюда в руках.

А дронты продолжают танцевать, покачивая и кивая своими уродливыми головами. Белая птица наклоняется, делает полшага, затем следует пируэт на одной ноге и снова кружение.

Король без слов берет королеву за руку, они выходят из-за стола, словно дети перед спектаклем, и присоединяются к танцу, вальсируя (это, конечно, анахронизм) среди дронтов, а их родственники, гости и стражники смотрят и кивают в такт музыке.

Затем видение пропадает, оставляя лишь смутное воспоминание о мерцающем камине и танцующих птицах…

Дронтов доставляли в Европу морем. Первых двух, о которых имеются сведения, привез все тот же капитан ван Нек в 1599 году: один из них был подарен штатгальтеру Нидерландов, а второй попал в зверинец императора Священной Римской империи Рудольфа II, где и были сделаны первые рисунки этой птицы.

А голландский художник Рулант Саверей, по чьему-то меткому выражению, буквально «сделал на дронтах карьеру». Он рисовал и писал маслом этих птиц много раз: без сомнения, дронты его просто заворожили. Я бы даже сказал, завладели его мыслями.

Однако наиболее точное изображение, как уверяют специалисты, пришло к нам через полмира: существует индийская миниатюра с изображением дронта, которая хранится сейчас в одном из музеев России². Возможно, голландцы или португальцы завезли этих птиц в Индию во время плаваний в Гоа или к берегам полуострова Индостан. А может быть, их доставили туда на несколько веков раньше арабы, которые издавна пересекали Индийский океан на своих кораблях с треугольными парусами и потому могли наткнуться на Маскаренские острова задолго до того, как европейцы собрались в свой первый крестовый поход.

Как-то раз, еще когда я только начинал увлекаться орнитологией (после того, как перестал охотиться на птиц с духовым ружьем, но прежде, чем получил специальное образование), я сел и подсчитал, где оказались все известные истории дронты.

Судьба первых двух, что прибыли с ван Неком, нам уже известна. Еще один жил в 1600 году в парке графа Солмса. Исторические документы упоминают «еще одного в Италии, одного в Германии, несколько штук в Англии и восемь или девять в Голландии». Виллем ван Хоорн знал об «одном, привезенном в Европу в 1640 году, и еще об одном — в 1685-м». Про последнего из них он писал, что тот «также зарисован голландским художником». Еще про двух сообщалось, что они «содержатся при дворе правителя Индии». Один из этих дронтов, возможно, и изображен на индийской миниатюре. Даже при неравнодушном подсчете, считая, что «несколько» — это как минимум три, получается всего двадцать дронтов.

А должно быть гораздо больше, если их в свое время загоняли на корабли десятками.

Что же мы знаем о дронтовых? Несколько судовых журналов да кое-какие отчеты, составленные путешественниками и колонистами… Весьма интересовала эта птица англичан. Сэр Хеймон Лестрейндж писал о том, что видел в клетке «додара с острова Маврикий… Будучи столь больших размеров, он не способен летать». Когда птица умерла, из нее сделали чучело, которое хранилось в Оксфорде, но через некоторое время оно пришло в негодность, и его сожгли, оставив только одну лапу и голову.

Франсуа Лега, гугенот, проживший на Реюньоне несколько лет, написал отчет о своих путешествиях, в котором упоминал, в частности, и дронтов. Отчет был опубликован в 1708 году (когда дронты острова Маврикий уже исчезли) и содержал информацию о том, что «некоторые мужские особи достигают веса в сорок пять фунтов…»

В 1761 году Маскаренские острова посетил аббат Пингре. Он застал последних пустынников на Родригесе и собрал информацию о птицах, обитавших на Маврикии и Реюньоне.

После этого остались лишь мемуары колонистов да научные споры относительно того, куда именно в таксономической схеме должны относиться Raphidae: одни утверждали, что к голубиным, другие — к пастушковым. Но вскоре даже эти мелочные споры утихли. О дронтах забыли.

И когда Льюис Кэролл написал в 1865 году «Алису в стране чудес», читатели решили, что дронтов придумал он.

На заправочной станции, откуда я звонил, творилось бог знает что. Дверной колокольчик звякал и брякал непрерывно, и я едва расслышал ответ, когда все же дозвонился.

Ответил мне тип по фамилии Селведж, с которым я долго не мог найти общего языка. Сначала он принял меня за агента по продаже недвижимости, затем за адвоката. Еще через некоторое время он решил, что я просто мошенник. Только с большим трудом удалось узнать от него: мисс Анни Мэй Гаджер (подруга детства Джолин Джимсон) стала теперь (и уже давно) уважаемой мисс Анни Мэй Радвин, а этот тип Селведж ошивался у нее в качестве то ли секретаря, то ли приживалы.

Но вот в трубке что-то щелкнуло.

— Молодой человек, вы утверждаете, что разговаривали с некой Джолин? — задал вопрос. Это был голос пожилой женщины, южный и очень чистый. — Вы имеете в виду Джолин Смит?

— Да! Мисс Радвин, ведь вы — мисс Анни Мэй Радвин и раньше носили фамилию Гаджер? Я разговаривал с Джолин Смит — теперь она стала Джолин Джимсон, — которая прежде жила в Водяной долине в штате Миссисипи…

— Молодой человек, — снова обратился ко мне женский голос, — вы уверены, что вас направила сюда не моя противная сестра Альма?

— Кто? Нет, мадам. Я встретил женщину по имени Джолин…

— Я хотела бы поговорить с вами, молодой человек, — наконец-то услышал я. Потом голос добавил небрежно:

— Селведж, объясните молодому человеку, как ему доехать.

Дом мисс Радвин оказался большим красивым особняком. За сорок лет — от хижины на склоне холма в штате Миссисипи до вот такого… Есть разные способы достичь успеха, и я невольно задумался над тем, как именно Анни Мэй Гаджер добилась этого. Удача? Вероломство? Вмешательство свыше? Напряженный труд? Судебные тяжбы?

Селведж провел меня в залитую солнцем комнату. Вся мебель в доме была изготовлена где-то между началом века и пятидесятыми годами — у таких вещей словно нет возраста. Они никогда не выглядят очень хорошо, никогда не выглядят слишком плохо, и каждый стул обязательно удобен.

Ко мне вышла очаровательная леди в зеленом брючном костюме. Ей было за шестьдесят. Пшеничного цвета волосы, причем я решил, это их естественный цвет. Голубые глаза, как у моей учительницы в первом классе. Ей удалось сохранить стройность и гибкость, и вообще выглядела она так, будто слово «полнота» в ее словарном запасе отсутствовало.

— Доброе утро, мистер Линдберл. — Хозяйка особняка поздоровалась со мной за руку. — Хотите кофе? Судя по вашему виду, кофе вам совсем не повредит.

— Да, благодарю вас.

После того как я проглотил полчашки кофе одним глотком, хозяйка произнесла:

— То, из-за чего вы хотели меня увидеть, должно быть, очень важное дело…

— Прошу прощения за ранний визит, — сказал я. — Я — аспирант Техасского университета и специализируюсь по биологии. Еще точнее, я орнитолог. И сейчас работаю над диссертацией. Два дня назад я встретился с мисс Джолин Джимсон…

— Как она? Я не видела ее — о, боже! — должно быть, лет пятьдесят. Как бежит время!

— Похоже, она в порядке. Но я разговаривал с ней только полчаса или около того… э-э-э, о тех птицах, что ваша семья держала на ферме, когда вы все жили в Водяной долине.

Мисс Радвин пристально взглянула на меня, потом улыбнулась:

— Вы имеете в виду «гадких цыплят»?

Я тоже заулыбался и даже чуть не рассмеялся от радости, потому что возлюбил эту пожилую леди.

Отменив все другие дела, Анни Мэй Гаджер рассказывала почти четыре часа, отвечала на мои вопросы, посвятила меня в историю своего семейства.

Ее дедушка Гаджер служил некогда надсмотрщиком на плантации полковника Крисби неподалеку от Мак-Кома в штате Миссисипи. Сам полковник Крисби был наследником семьи мореплавателей, занимавшихся торговлей ливанским кедром и египетским хлопком. А также чаем, специями и вообще всем тем, что сулило прибыли и попадалось под руку.

Когда дед полковника Крисби достиг совершеннолетия в 1802 году, он распрощался со штатом Южная Каролина и двинулся на запад, в леса. Вскоре у него родился сын, будущий отец полковника Крисби, который позже распорядился перевезти из Южной Каролины на новое место все, чем владел отец: рабов, фургоны, лошадей, скот, цесарок, павлинов и дронтов. Последних все принимали за каких-то невероятно уродливых домашних птиц, которых один из дядюшек-мореходов купил у французского купца еще в 1721 году. (Я полагаю, что это были белые дронты с острова Реюньон, если только их не вывезли немного раньше. Дронты с острова Маврикий к тому времени уже вымерли.)

А когда у отца полковника Крисби родился полковник Крисби, он продал факторию и перенес плантацию еще западнее, в Мак-Ком.

Здесь-то в этой семье и появился Гаджер-дедушка, который занимался плантацией в то время, пока полковник Крисби воевал за независимость Юга. Однако полковник вернулся в Мак-Ком раньше других, поскольку ему не посчастливилось: он грудью остановил залп картечи во время разведки боем при осаде Виксберга. Угасал он постепенно и, немного свихнувшись, освободил своих рабов за неделю до смерти. А поскольку рабов не стало, надсмотрщик семье тоже был не нужен.

Так семья Гаджеров оказалась в окрестностях Водяной долины (в те времена ее так еще не называли), погоняя перед собой стаю дронтов, которых полковник Крисби отписал своему бывшему надсмотрщику за верную службу.

Альма и Анни Мэй — второй и пятый ребенок в семье папаши Гаджера — родились с разницей в три года и, похоже, возненавидели друг друга с того самого момента, когда Альма впервые заглянула в колыбельку Анни Мэй. Ссорились они постоянно, и то обстоятельство, что Альма, старшая дочь, была любимицей обоих родителей, отнюдь не помогало улучшению их отношений. Для Анни Мэй жизнь превратилась в типичный для нежеланного ребенка в белой бедняцкой семье ад, и она еще в раннем возрасте дала себе слово убежать из дома и в тринадцать лет это обещание выполнила. Единственной подругой Анни Мэй в то время была Джолин Джимсон.

Все это я узнал сегодня утром.

— Отец ненавидел этих птиц, — сказала мне Анни Мэй Радвин, урожденная Гаджер. — Он всегда говорил, что когда-нибудь избавится от них, но так и не решился на это.

А ведь сколько было с ними хлопот! Нам всегда приходилось запирать их на ночь и ходить искать яйца. Они иногда откладывали их где-нибудь на улице, а потом забывали, где именно. Случались годы, когда у нас совсем не рождались новые птенцы. И потом, они были так уродливы! Я имею в виду, что раз в год они выглядели просто ужасно, словно вот-вот помрут. У них выпадали все перья, как будто они заболевали чесоткой или чем-то другим. К тому же у них отваливалась передняя часть клюва или, еще хуже, болталась, не отпадая, неделю, а то и две. Птицы эти выглядели тогда как большие голые голуби. После этого они теряли в весе, фунтов до двадцати-тридцати, и оставались такими до тех пор, пока у них не отрастали новые перья. Нам все время приходилось убивать лис, которые забирались в «индюшачий дом» — так мы называли курятник, куда загоняли этих птиц на ночь. Я думаю, что они не смогли бы его найти, даже стоя в десяти футах в стороне.

Мисс Радвин остановилась и взглянула на меня.

— Вот о чем я думаю… Отец сохранял этих птиц как своего рода символ. Пока они оставались в семье, отец считал себя не хуже других. Эти птицы помогали ему сохранять достоинство даже тогда, когда ничего другого у него не оставалось.

Я поинтересовался, что стало с дронтами. Мисс Радвин не знала этого. Однако она сказала, что знает того человека, кто может сказать о судьбе птиц.

Поэтому теперь мне снова придется звонить по телефону.

— Добрый день, доктор Кортни. Доктор Кортни? Это — Пол. Я — из Мемфиса, Теннесси… Слишком долго объяснять. Нет, конечно, нет… Нет еще. Но у меня есть дока-зательства… Что?.. Ладно, а что вы думаете про вертелы, цевки, оболочки клювов и сами клювы?.. Как откуда? Из Их курятника. Где бы вы стали держать своих дронтов?.. Извините. Я не спал два дня. Мне нужна помощь… Да-да. Деньги. Много денег… Наличными. Триста долларов, пожалуй. На почтовое отделение «Уэстерн Юнион» в Мемфисе, штат Теннесси… На то, которое ближе к аэропорту. И мне нужно, чтобы факультет заказал для меня место до Маврикия… Нет, нет. Какой журавль в небе? Дронты! Я знаю, что на Маврикии нет дронтов. Знаю… Я могу объяснить… Понимаю, что это означает больше двух тысяч, но… Послушайте, доктор Кортни, вы хотите, чтобы ваше фото появилось в «Сайентифик Америкэн» или нет?

Сейчас я сижу в кафе аэропорта в Порт-Луи на Маврикии. Прошло еще три дня, то есть уже пять дней с того знаменательного утра, когда не завелась моя машина. Боже, благослови ее создателей! И проспал, сидя в разных самолетах, на разных местах, все двадцать четыре часа дороги от аэропорта Кеннеди через Париж и Каир до Мадагаскара, и сразу почувствовал себя человеком.

…Я только что вернулся из дома «противной сестры Альмы», расположенного в фешенебельном районе Порт-Луи, где раньше жили французские и британские чиновники.

Фотография Кортни, конечно, появится в «Сайентифик Америкэн». Моя тоже. Несколько недель еще будут выходить газетные статьи, меня будут показывать в различных телевизионных программах. И я уверен, Анни Мэй Гаджер Радвин в одном конце света и Альма Чандлер Гаджер Мольер — в другом обязательно, примут в них участие, чтобы получить свою долю славы.

На столе передо мной лежит пакет документов, газетных вырезок и фотографий. Получается, я пересек половину земного шара только ради них. Я смотрю на пакет, потом перевожу взгляд на окно, откуда открывается вид на громаду горы Монт-Питер-Бот, возвышающуюся над городом и его знаменитым ипподромом.

Может быть, мне следовало сделать что-нибудь символическое. Сдать билет, взобраться на гору и взглянуть оттуда сверху вниз на человека и его свершения. Прихватить с собой бутылку мартини. Сесть под ярким полутропическим солнцем (здесь сейчас начало сухой зимы) и медленно выпить мартини, произнося тосты во славу Каюка, бога Вымирания. Это — за бескрылую гагарку! Это — за каролинского попугая! Это — за странствующего голубя! И за тетерок! А самое главное — за каждого из дронтов Маврикия, за белого дронта Реюньона, за пустынника Реюньона и за пустынника Родригеса! За вас, за великих дронтовых, которыми вы были в прошлом!

Как символично, что история дронтов закончилась на том же самом острове, где она и началась. Жизнь имитирует дешевое искусство. Словно ксерокс с ксерокса плохого романа. Я и не ожидал найти здесь живых дронтов (в единственном месте на земле, где бы их наверняка заметили), но до сих пор не могу поверить в то, что Альма Чандлер Гаджер Мольер прожила тут двадцать пять лет и ничего не знала про дронтов, что она ни разу не зашла в музей Порт-Луи, где хранятся скелеты этих птиц и огромное чучело.

После того как Анни Мэй убежала из дома, семейству Гаджеров привалила удача. Случилось это в 1929 году. Тогда Гаджер окунулся в политику, оказывая поддержку человеку, который знал другого человека, который работал на Теодора Билбо, у которого везде были связи и который познакомил Гаджера с Хью Лонгом незадолго до того, как этот джентльмен в очередной раз проиграл выборы на пост губернатора Луизианы… Мало-помалу он поднимался по бюрократической (и политической) лестнице штата и умер уже очень богатым человеком. К тому времени Альма Чандлер Гаджер вышла в свет, познакомилась с Жаном Карлом Мольером, единственным наследником семейства, владевшего богатыми плантациями риса, индиго и сахарного тростника, и вышла за него замуж. Жили они счастливо и переехали сначала на острова Вест-Индии, а затем на Маврикий, где находились принадлежащие семейству богатые плантации сахарного тростника. Жан Карл умер в 1959 году, а Альма осталась его единственной наследницей.

Я открываю лежащий передо мной конверт…

Мисс Альма Мольер вежливо выслушала мой рассказ (из университета позвонили директору музея в Порт-Луи, который был знаком с мисс Мольер, и договорились, что меня представят) и, в свою очередь, поведала мне все, что могла вспомнить. Потом она послала слугу к одному из подсобных строений на территории поместья (каждое из которых не уступало по размерам двухквартирному дому), и через некоторое время он и еще двое слуг вернулись с грудой коробок, где хранились альбомы с вырезками из газет и семейные фотографии.

— Я не просматривала их с тех пор, как мы уехали с Сент-Томаса, — сказала она. — Давайте посмотрим вместе.

У нас совсем мало снимков. До переезда в Луизиану мы жили невероятно бедно и не знали практически никого, у кого была бы фотокамера. О, посмотрите! Вот фотография Анни Мэй. Я думала, что выкинула все после того, как умерла мама.

Вот эта фотография. Должно быть, ее сделали году в 1927-м. На Анни Мэй какое-то бесформенное одеяние, которое только условно можно назвать платьем. Она стоит, опираясь на мотыгу, и улыбается кривозубой улыбкой. На вид ей лет десять или одиннадцать. Глаза ее скрывает тень от рваной соломенной шляпы. Она стоит босиком на свежевспаханной земле. В нескольких футах позади Анни Мэй огромный дронт-самец выклевывает что-то из земли. На снимке хорошо видны его шутовские крылья и загнутые вверх перья хвоста. Одна нога тоже попала в кадр: очевидно, птица только что выцарапала что-то из свежего кома земли, наверное, червяка. Судя по темной окраске, это серый дронт с острова Маврикий.

Рисунки В Неволина

Альма сказала, что к тому времени у них оставалось только шесть или семь «гадких цыплят»: два белых, остальные — серо-коричневые.

Рядом с фото лежат две вырезки: одна из выходившей в Брусе газеты «Баннер тайме», другая из оксфордской газеты. Обе заметки написала одна и та же женщина, освещавшая «новости Водяной долины». Обе заметки оповещают об отъезде семейства Гаджеров на поиски своей судьбы в болотистый штат на западе и с сожалением отмечают, что их здесь будет недоставать. Есть еще одна вырезка с небольшим сообщением о «Прощальном Застолье семейства Гаджеров из Водяной долины в прошлое воскресенье» (газета датирована 19 октярбря 1929 года).

Я спросил, сколько людей пришло тогда к ним.

— Четыреста или пятьсот человек, — ответила она. — Все, кто присутствовал, выстраивались рядами и позировали перед камерой. Только в тот раз не все поместились, и мы сделали две фотографии. Вот на этой мы сами.

Одну из этих фотографий я захватил с собой. Из-за того, что было изображено на ней на переднем плане.

На снимке просто невероятное количество еды: окорока и говядина, цыплята и куропатки, фасоль и ямс, ирландский картофель и кукуруза, баклажаны и горох, репа и масло, хлеб и печенье, патока и томатный соус…

И пять гигантских птиц, каждая раза в два больше индейки. Их ножки, похожие на бицепсы Шварцнеггера, завернуты в бумажные салфетки, как делают на день Благодарения. Птицы зажарены целиком и лежат ножками кверху на огромных, словно столики для коктейлей, блюдах.

По лицам людей на снимке видно, что они здорово проголодались.

— Мы ели несколько дней подряд, — сказала Альма.

Я уже придумал название для статьи в «Сайентифик Америкэн». Она будет называться «Дронт по-прежнему мертв».

Перевел с английского А. Корженевский

Анна появилась в его жизни однажды весной, после полудня — без приглашения и вопреки его воле. В тот день Гордон открыл дверь клиенту, пришедшему по предварительной договоренности, и обнаружил в холле еще одного человека.

— Вы ко мне?

— Гордон Силлс? Я без приглашения, но… Вы не возражаете, если я подожду?

— К сожалению, у меня нет приемной.

— Ничего. Я подожду здесь.

Человеку было около пятидесяти, и выглядел он весьма преуспевающе: пепельно-серый костюм, неброский серо-голубой галстук, шелковая рубашка. Гордон сразу решил, что изумруд в перстне настоящий — три карата, не меньше.

— Хорошо, — согласился он и провел ожидавшего его клиента в квартиру. Миновав прихожую, они прошли в кабинет, который был перегорожен тремя ширмами из рисовой бумаги, украшенными китайскими иероглифами. За ширмами стоял стол, два кресла для посетителей, его собственное кресло и до предела набитый книгами шкаф. На полу тоже лежали стопки книг.

Когда клиент уходил, в холле никого не было. Гордон пожал плечами и вернулся в кабинет. Затем пододвинул к себе телефон, набрал домашний номер бывшей жены, выждал двенадцать гудков и положил трубку. Откинувшись на спинку кресла, задумчиво потер веки. Сквозь жалюзи в комнату полосами пробивался послеполуденный свет. «Бросить бы все и уехать на несколько недель, — подумал Гордон. — Закрыть лавочку и не появляться до тех пор, пока не начнут приходить уведомления о превышении кредита и просроченных платежах». Три недели, сказал он себе, не больше. А этот, который приходил без приглашения… Что ж, его трудности… Гордон подумал о нем без особого сожаления. Работы и так на месяц вперед, а когда он с ней разберется, появится новая…

В свои тридцать пять лет Гордон Силлс был ведущим специалистом по графологии и, как довольно часто напоминала ему бывшая жена, мог бы стать очень богатым человеком. Если не выберешься наверх до сорока лет, говорила жена — и, пожалуй, делала она это слишком часто — то уже не выберешься никогда. Но почему-то его эти вещи не заботили — ни деньги, ни положение, ни свое будущее, ни будущее детей…

Резко поднявшись из-за стола, Гордон прошел в гостиную. Как и в кабинете, здесь царил беспорядок: кругом валялись газеты последних дней, журналы, с полдюжины книг. Он вообще с недоверием относился к аккуратным, прибранным квартирам. Своя же собственная казалась ему удобной и уютной. Здесь, в гостиной, висели два его любимых японских пейзажа.

Прозвенел звонок. Гордон открыл дверь. В холле стоял все тот же незваный преуспевающий посетитель. В руке он держал большой кейс из замши.

Гордон распахнул дверь пошире и жестом пригласил незнакомца пройти сразу в кабинет. Теперь полосы света от окна исчезли: солнце скрылось за небоскребом, стоявшим на другой стороне Амстердам-авеню. Гордон указал гостю на одно из кресел, а сам сел за стол.

— Я приношу свои извинения, что не договорился о встрече заранее, — сказал посетитель, потом достал из бумажника визитную карточку и передал ее через стол Гордону. — Меня зовут Эйвери Рода. Я здесь по поручению моей компании. Хотел бы получить консультацию в связи с несколькими письмами, которые оказались в нашем распоряжении.

— Это по моей части, — ответил Гордон. — А что за компанию вы представляете, мистер Рода?

— «Дрейпер Фосетт».

Гордон медленно кивнул.

— И вы…

— Вице-президент, — на лице Рода появилось недовольное выражение. — Я курирую исследования и новые разработки, но в настоящий момент мне пришлось возглавить расследование, которое компания решила предпринять самостоятельно. Первым делом я должен был разыскать достойного специалиста-графолога, и мне рекомендовали именно вас, мистер Силлс.

— Прежде чем мы продолжим разговор, — сказал Гордон, — я должен предупредить, что существуют определенные категории дел, в которые я никогда не вмешиваюсь. Например, установление отцовства. Или конфликты руководителей с подчиненными по поводу авторских прав…

Щеки Рода налились краской.

— Или шантаж, — закончил Гордон спокойным тоном. — Именно поэтому я до сих пор не разбогател, но таковы мои условия.

— Дело, которое я хотел бы обсудить, не имеет ничего общего с упомянутыми вами, — резко ответил Рода. — Вы читали о взрыве, случившемся на нашем предприятии на Лонг-Айленде два месяца назад? — Не дожидаясь ответа Гордона, он тут же продолжил: — Мы потеряли очень ценного сотрудника, одного из лучших ученых в стране. И теперь не можем разыскать некоторые его бумаги — заметки, касающиеся проводимой им работы. У него были близкие отношения с одной женщиной, и бумаги вполне могут до сих пор храниться у нее. Мы хотим найти эту женщину и вернуть записи.

Гордон покачал головой.

— Вам следует обратиться в полицию. Или к частным детективам. Или привлечь свою собственную службу безопасности.

— Мистер Силлс, вы недооцениваете нашу решимость и наши ресурсы. Все это мы, разумеется, перепробовали, но отыскать ту женщину никто не смог. На прошлой неделе мы провели очередное совещание и приняли решение сменить направление поисков. От вас мы хотим получить как можно более полный анализ почерка незнакомки. Не исключено, что это принесет какую-то пользу. — По интонации, с которой Рода произнес последнюю фразу, было ясно, что сам он в этом сильно сомневается.

— Насколько я понимаю, анализ текста не дал никакого результата?

— Вы правильно понимаете, — чуть раздраженно ответил Рода, затем открыл кейс, достал оттуда несколько листков и положил на стол перед Гордоном.

Со своего места Гордон сразу заметил, что это не оригиналы, а ксерокопии. Он скользнул взглядом по перевернутым строчкам письма и покачал головой.

— Для работы мне потребуются сами письма.

— Это невозможно. Они хранятся под замком.

— С таким же успехом вы можете предложить дегустатору вин подкрашенную воду.

Голос Гордона оставался спокойным, но письма словно приковывали его взгляд. Он протянул руку, перевернул верхний лист и взглянул на подпись. «Анна». Красивая подпись. Даже на ксерокопии она выглядела изящно — ничуть не хуже, чем образцы китайской каллиграфии на ширмах. Гордон поднял глаза и встретил настороженный взгляд Рода.

— По этим копиям я тоже могу сделать какие-то выводы, но для настоящей работы мне понадобятся оригиналы. Позвольте, я покажу вам свою систему охраны.

Он провел посетителя в ту часть комнаты, где стоял длинный рабочий стол. Тут же размещались копировальная машина, увеличитель, огромный стол с нижней подсветкой, картотечные шкафы. Еще на одном столе стоял компьютер с принтером. Все здесь было безукоризненно чисто и аккуратно.

— Шкафы несгораемые, — сухо сказал Гордон. — Сейф, разумеется, тоже. И если вы наводили справки обо мне, вам должно быть известно, что мне приходилось иметь дело с действительно бесценными документами. Все они хранились прямо здесь, в кабинете. Вы можете оставить копии. Я начну с них, но завтра мне потребуются оригиналы.

— Где у вас сейф?

Пожав плечами, Гордон подошел к компьютеру, ввел свой личный код, затем направился к стене за рабочим столом и отодвинул в сторону панель, скрывавшую дверцу сейфа.

— Я не собираюсь открывать его для вас, но вы и без того видели достаточно.

— Компьютерная охрана?

— Да.

— Очень хорошо. Завтра я пришлю вам оригиналы. Но вы сказали, что уже сейчас можете сделать кое-какие выводы…

Они вернулись в нерабочую половину комнаты.

— Сначала я задам несколько вопросов. Кто вырезал эти фрагменты? — спросил Гордон, показывая на верхнее письмо.

Все письма были обрезаны сразу над приветствием, а в текстах то и дело попадались белые прямоугольные пробелы.

— Мы нашли их в таком виде, — сказал Рода, тяжело вздохнув. — Должно быть, Мерсер сделал это сам. Один из детективов утверждает, что текст вырезан бритвенным лезвием.

Гордон кивнул.

— Все любопытнее и любопытнее… Однако если вас интересуют мои предположения на этой стадии, то автор писем скорее всего имеет отношение к прикладному искусству. Я бы сказал, что она художница.

— Вы уверены?

— Конечно, я не могу быть полностью уверен. Это только предположение. И в дальнейшем вы получите от меня только предположения. Но — аргументированные предположения. Эго все, что я могу вам обещать, мистер Рода.

Посетитель обмяк в кресле и протяжно вздохнул.

— Как много времени вам потребуется?

— Сколько у вас писем?

— Девять.

— Две-три недели.

Рода медленно, задумчиво покачал головой.

— Результаты нам нужны как можно скорее, мистер Силлс. Мы готовы удвоить ваш обычный гонорар, если вы согласитесь взяться за эту работу сразу же и до ее окончания не отвлекаться на другие предложения.

— Вы поможете мне?

— Что вы имеете в виду?

— Меня интересует и его почерк тоже. Мне будут нужны по крайней мере четыре страницы, написанные им от руки.

Рода взглянул на Гордона с недоумением, и эксперт пояснил:

— Зная, с кем переписывалась эта женщина, я смогу лучше понять ее.

— Ладно.

— Сколько ему было лет?

— Тридцать.

— Ясно. Хотите добавить что-нибудь еще?

Рода на некоторое время задумался. Глаза его превратились в узкие щелочки. Он застыл, собираясь с мыслями, потом, вздрогнув, поднял взгляд и кивнул.

— То, что вы сказали об этой женщине, уже важно. В одном из писем упоминается «показ», и мы решили, что она, возможно, имеет отношение к зрелищному бизнесу — манекенщица, танцовщица или что-нибудь в том же духе. Я немедленно отдам распоряжение проверить и этот вариант. Художница… Не исключено, что он окажется верным.

— Мистер Рода, я хотел бы задать еще несколько вопросов. Насколько важны эти бумаги? Представляют ли они для кого-нибудь коммерческий интерес? Знает ли кто-нибудь еще, кроме сотрудников вашей компании, об их ценности?

— Это очень ценные документы, — ответил Рода таким бесцветным голосом, что Гордон мгновенно насторожился. — Если мы не вернем их в самое ближайшее время, нам придется призвать на помощь ФБР. Речь, возможно, идет о национальной безопасности. Но мы, разумеется, хотели бы уладить все своими силами.

Тем же самым монотонным голосом он добавил:

— Я не сомневаюсь, что русские заплатили бы за эти бумаги миллионы. Мы сами заплатим сколько потребуется. Бумаги наверняка у той женщины. Она упоминала об этом в одном из писем. И нам нужно найти ее во что бы то ни стало.

Гордон на мгновение усомнился, стоит ли браться за такую работу. «Дело серьезное, — подумал он, — можно огрести много неприятностей…» Потом взгляд его скользнул по письму, лежавшему сверху, остановился на подписи, и он сказал:

— Ладно. Обычно я использую стандартный бланк для контракта…

Когда Рода ушел, Гордон несколько минут сидел, разглядывая первое письмо, — не читал, а просто изучал почерк на верхнем листке.

— Здравствуй, Анна, — сказал он наконец тихо, затем сложил все письма в папку и убрал в сейф. Гордон и не собирался начинать работу до получения оригиналов, но решил, что так будет спокойнее для клиента: пусть считает, что он уже взялся за дело.

На следующий день, еще до двенадцати, Рода прислал оригиналы писем и несколько страниц с образцом почерка Мерсера. Три часа кряду Гордон изучал их внешний вид. Письма Анны он разложил на своем рабочем столе под лампой на «гусиной шее», долго вертел их так и этак, время от времени делая пометки, но по-прежнему не читал. Как Гордон и подозревал, буквы везде оказались некрупными, изящными, с красивыми росчерками. Анна не пользовалась ни фломастером, ни шариковой ручкой — только перьевой и настоящими чернилами. Каждый элемент букв радовал глаз, словно законченное произведение искусства. Одно письмо было на трех страницах, четыре — на двух, остальные — на одной страничке, но нигде не сохранилось дат, адресов или полных имен. Гордон молча проклинал человека, который изуродовал письма лезвием. Переворачивая их по очереди, он осмотрел обратную сторону каждого листка и сделал пометку: «Нажим — от легкого до среднего». Другие записи были столь же краткими. «Беглый, быстрый, нестандартный, пропорции — один к пяти». Такие характеристики указывали на европейский стиль, но Гордон полагал, что женщина вряд ли из Европы, хотя это требовало более детальной проверки. Заметки фиксировали лишь первые впечатления, это были своего рода путеводные знаки, указывающие направление поисков. Работая, Гордон бездумно что-то насвистывал, и, когда зазвонил телефон, он невольно вздрогнул.

Оказалось, это Карен. Решила-таки поговорить с ним после стольких его звонков. Дети будут в субботу к шести, а к семи вечера в воскресенье он должен будет их вернуть. В голосе бывшей жены не чувствовалось ни капельки тепла, словно она отдавала распоряжения приемщице прачечной. Гордон согласился и положил трубку, осознав с удивлением, как слабо на него это подействовало. Раньше каждый разговор с Карен болью отдавался в сердце, порождая мучительные переживания. И он всегда интересовался ее делами, расспрашивал обо всем. Как она сама? Работает ли? Что дома?.. Дом на Лонг-Айленде остался за ней, но Гордона это вполне устраивало: последние годы он все равно проводил в городе все больше и больше времени. Однако они покупали его вместе, и он постоянно чинил там что-нибудь, ставил и снимал перегородки, сражался с водопроводом и канализацией…

В тот вечер он повел детей в греческий ресторан. Восьмилетний Бастер заявил, что там слишком шумно, и Дана — ей исполнилось уже десять — тут же обозвала его сопливым мальчишкой. Гордону удалось предотвратить ссору, сказав, что он купил им новую «Монополию». Бастер всегда любил выигрывать. Внешне Дана очень походила на мать, но на самом деле все ее качества унаследовал Бастер. Карен тоже любила выигрывать.

Они побывали в музее «Клойстерс» и долго обсуждали увиденное, выдумывая всякие средневековые приключения, потом играли в «Монополию», а в воскресенье Гордон повел детей в кукольный театр и к концу дня отвез домой. Устал он невероятно, а когда вернулся к себе и окинул квартиру взглядом, к усталости добавилось ощущение глубокой подавленности. В раковине и на столе в гостиной стояли грязные тарелки. Карен сказала, что дети уже выросли и им лучше спать в разных комнатах, поэтому Бастер спал ночью на диване — постельное белье, смятое и перекрученное, так и осталось неубранным. В спальне Даны тоже царил полный беспорядок. Кроме того, она забыла пижаму и шлепанцы.

Гордон торопливо собрал белье в гостиной, отнес все это в спальню и, швырнув на кровать, захлопнул дверь. Потом затолкал тарелки в посудомоечный агрегат, включил его и, вернувшись в кабинет, открыл наконец сейф.

— Здравствуй, Анна, — произнес он тихо, и усталость тут же покинула его. Головная боль, притаившаяся где-то сразу за глазными яблоками, исчезла. Он забыл и транспортные пробки по дороге из Лонг-Айленда, и бесконечные ссоры детей.

Перенеся письма в гостиную, Гордон уселся поудобнее и прочитал их впервые с тех пор, как они к нему попали. Любовные письма, страстные, иногда с юмором, проницательные, глубокие. Не имея дат, их было трудно расположить в хронологическом порядке, но общая картина тем не менее возникала вполне понятная. Анна встретилась с Мерсером где-то в городе. Они гуляли, разговаривали, потом он ушел. Вернулся, и на этот раз они провели вместе два выходных дня. Стали близки. Анна отправляла письма на абонентный ящик. Мерсер ей совсем не писал, только оставил на хранение бумаги с какими-то совершенно непонятными записями. Анна была замужем или жила с кем-то, но везде, где она упоминала этого человека, его имя было старательно вырезано лезвием. Мерсер его знал, виделся с ним. Очевидно, они даже дружили и не раз вели долгие, серьезные разговоры. Анна боялась за Мерсера, потому что он занимался какими-то опасными исследованиями, но ей было невдомек, какими именно. Она называла его «таинственным незнакомцем» и часто высказывала в письмах шутливые предположения о его тайной жизни, о семье, о безумной жене или отце-тиране, о странных его появлениях и исчезновениях.

Гордон улыбнулся. Анна не поддавалась унынию, не впадала в тоску, хотя была безнадежно влюблена в Мерсера и при этом не знала, где тот живет, где работает, какая опасность ему грозит. Знала только одно: когда Мерсер рядом, ей хорошо, она счастлива, она живет настоящей жизнью. И этого было достаточно. Муж Анны понимал, что происходит, но хотел жене только счастья, а ее такая ситуация мучила беспрестанно — она знала, как ему больно, и ничего не могла с собой поделать.

Гордон в задумчивости вытянул губы трубочкой и перечитал одно из писем. «Дорогой мой, я так не могу. Я действительно больше не могу. Я мечтаю о тебе, вижу тебя в каждом прохожем на улице, слышу твой голос каждый раз, когда снимаю телефонную трубку. Когда мне кажется, что я слышу твои шаги, ладони мои становятся влажными, и я вся горю. Ты мне снишься. И сегодня я спросила себя: «Что со мной происходит?» Разве я глупая школьница, влюбившаяся в звезду телеэкрана? Мне уже двадцать шесть! Я собрала все твои бумаги, сложила в коробку, начала писать адрес, но когда выводила номер абонентного ящика, меня вдруг разобрал смех. И в самом деле, разве можно посылать прощальное письмо на абонентный ящик? Вдруг ты не сможешь забрать его вовремя и письмо в конце концов вскроет почтовый инспектор? Мне совсем не хочется, чтобы мои мысли доставляли удовольствие такому типу. Они, эти инспектора, ты же сам знаешь, все серые и высушенные, словно мумии. Так что уж пусть развлекаются за счет кого-нибудь другого. И еще я подумала: что, если они расшифруют твои загадочные закорючки и откроют тайну Вселенной? Разве заслуживает кто-то из них такого дара? Нет! И я снова спрятала все у (вырезано) в сейфе…»

«Мерсер отнюдь не «таинственный незнакомец», — подумалось Гордону. На самом деле это определение больше подходило для другого человека — того самого неизвестного, в чьем сейфе хранились бумаги Мерсера. Кто он? Гордон покачал головой, раздумывая над сложившимся треугольником, и продолжил чтение: «… а потом пришел (вырезано), и я расплакалась у него на груди. Он повел меня обедать, и оказалось, что я ужасно голодна».

Гордон рассмеялся, положил письма на кофейный столик, откинулся на спинку кресла и, заложив руки за голову, стал разглядывать потолок, который давно уже нуждался в побелке.

Следующие две недели он работал над письмами и образцами почерка Мерсера. Фотографировал, увеличивал фрагменты, выискивая признаки слабостей или болезней. Затем закодировал письма и ввел в компьютер, запустив программу, специально им разработанную, чтобы выискивать необычные сочетания, комбинации элементов письма, характерные для иных стран или регионов, — вообще все привлекающее внимание или открывающее ему что-то новое. Про Мерсера Гордон решил, что тот родился в пробирке и никогда не выбирался из класса или лаборатории до тех пор, пока не повстречался с Анной. Сама она была родом со Среднего Запада. Очевидно, из небольшого городка где-нибудь в окрестностях Великих Озер. Имя, старательно вырезанное из всех писем, состояло из шести букв. Один раз Анна упомянула, что ходила на открытие выставки, но фамилия художника тоже оказалась вырезанной. В ней было девять букв. Даже без отзывов о художнике Гордон понял, что работы произвели на Анну сильное впечатление — это чувствовалось по почерку. Он измерял расстояния между словами, определял размеры букв, углы наклона, пропорции и сочетания всевозможных элементов. В каждой черточке ощущались изящество, ритм. Соединенные словно в гирлянды буквы — открытые, доверчивые — означали, что Анна человек честный. Тоненькие связующие нити — слова будто нанизывались на них — свидетельствовали о скорости письма и развитой интуиции.

По мере продвижения работы записи Гордона пополнялись новыми развернутыми характеристиками, и портрет Анны начал оживать.

Сделав предварительную оценку почерка Мерсера, Гордон к нему больше не возвращался. Все ясно — ученый, технарь, точный и безупречно честный, гениальный, немного заторможенный, крайне замкнутый, типичный одиночка. В его характере чувствовалось что-то знакомое.

Когда Рода пришел за результатами, Гордон решил, что уже знает об этих двоих больше, чем могла бы рассказать о каждом из них родная мать. Хотя, конечно же, он по-прежнему не знал, как они выглядят, или где сейчас Анна, или где находятся бумаги, которые она прятала в сейфе мужа.

Пока Рода проглядывал отчет, Гордон внимательно наблюдал за его реакцией. За окном — серая пелена дождя. Воздух казался густым и липким.

— Это все? — требовательно спросил Рода, ознакомившись с заключениями.

— Да.

— Мы проверили все выставочные залы в штате, — сказал Рода с недовольной гримасой на лице, — но так и не нашли эту женщину. Кроме того, у нас есть доказательства, что Мерсер просто не мог проводить с ней столько времени, сколько получается по письмам. Очевидно, нас разыграли. И вас тоже. Вы уверяете, что Анна честная, высоконравственная женщина, а мы убеждены, что она чей-то агент. Подцепила его на крючок и выманила бумаги, а сами письма — не более чем подделка. Все до единого!

Гордон покачал головой.

— В этих письмах нет ни строчки лжи.

— Тогда почему же она не объявилась, когда Мерсер погиб? В прессе о нем писалось достаточно. Мы специально об этом позаботились. И я могу точно сказать, что он не проводил с ней столько времени. Мы отыскали Мерсера еще на последнем курсе колледжа, и с тех пор он оставался в своей чертовой лаборатории — все семь дней в неделю, четыре года подряд. У него не было времени на такие сложные отношения с женщиной, как она описывает. Все это сплошная липа. Выдумка. — Рода обмяк в кресле. Лицо гостя посерело и стало почти такого же цвета, как его добротный костюм. Он словно состарился сразу на несколько лет за эти две с небольшим недели.

— Они выиграли, — сказал Рода тихо. — Эта женщина и ее партнер. Возможно, они уже уехали из страны. Может быть, сделали это на следующий же день после аварии. Бумаги заполучили, работа закончена. И закончена блестяще. Черт бы побрал этого простодушного идиота!

Некоторое время Рода смотрел в пол, затем выпрямился, и когда он снова заговорил, голос его стал жестким, фразы короткими и отрывистыми:

— Я с самого начала был против графологической экспертизы. Пустая трата времени и денег. Чушь, хиромантия. Однако что сделано, то сделано. Счет отправьте почтой. Где ее письма?

Гордон молча подвинул ему через стол папку. Рода внимательно пересчитал страницы, положил папку в кейс и встал.

— На вашем месте, Силлс, я бы не стал никому говорить о сотрудничестве с нашей фирмой. — Он оттолкнул от себя отчет Гордона. — Это нам не пригодится. Всего хорошего.

Гордон понимал, что история на этом должна закончиться, однако случилось иначе. «Где ты, Анна?»— спрашивал он молча, обращаясь ко всему миру, утонувшему в холодном дожде. Почему она не объявилась, не пришла на похороны, не вернула бумаги? Ответов у него не было, но он знал, что Анна все еще где-то там, в этом мире, пишет свои картины и живет с человеком, который ее очень любит. Любит настолько, что даже не помешал ей полюбить другого. «Будь с ней внимателен, — думал Гордон, мысленно обращаясь к этому человеку, — будь нежен и терпелив, пока заживает ее сердечная рана. Ты же знаешь, ей нет цены».

Он прижался лбом к холодному стеклу, чувствуя, как приходит успокоение, и произнес вслух:

— Ей нет цены.

— Гордон, у тебя ничего не случилось? — спросила Карен по телефону. Снова настали «его дни», дни, когда он мог видеть детей.

— Все в порядке. А что?

— Да так, ничего. У тебя появилась женщина? Мне показалось, ты как-то странно разговариваешь.

— Боже, Карен, что тебе от меня нужно?

Голос ее вновь стал холодным и строгим. Сухо, по-деловому они договорились, как он получит детей и когда их возвратит. «Словно библиотечные книги», — невольно подумал он.

Повесив трубку, Гордон оглядел комнату и несколько встревоженно заметил, как неприбранно она выглядит, как неуютно, необжито у него дома. «Сюда нужна еще одна лампа, — решил Гордон. — По крайней мере, одна. Может быть, две». Анна любила, когда в комнате светло. «У меня появилась женщина?» Ему хотелось плакать и смеяться одновременно. Да, у него есть ее подпись и копии нескольких любовных посланий, адресованных другому мужчине. Она является к нему в снах и говорит с ним фразами из писем. Женщина! Он закрыл глаза и снова увидел ее имя. «Анна». Прописная А — как пылающий вулкан, вознесшийся своей вершиной в стратосферу. Дальше две ровные, изящные «н» и в конце забавная маленькая «а»: она с трудом удерживалась на месте — вот-вот взлетит. Но буква оставалась, а из нее вылетал стремительный плавный росчерк, который огибал подпись сверху, пересекал прописную букву, превращая ее в А, и возвращался назад. Получалось что-то наподобие палитры — своего рода графический образ Анны, художницы, парящей над землей и каждым своим движением, даже одним дыханием творящей искусство. «Твоя навеки — Анна». Твоя навеки.

На следующий день он приобрел новую лампу, а по пути домой заглянул в цветочный магазин и купил шесть горшков с цветущими растениями. Анна как-то писала, что солнечный свет превращает цветы на подоконнике в маленькие драгоценные камни. Гордон поставил их на подоконник, поднял жалюзи, и… цветы действительно превратились в сверкающие драгоценности. Руки его болезненно сжались, он отвернулся от окна.

Работа брала свое. Вскоре весна незаметно уступила место лету, жаркому, душному лету, какое бывает только в Нью-Йорке. Неожиданно для себя Гордон начал посещать выставки и вернисажи. Он посмеивался и ругал себя, но по-прежнему ходил на премьеры, разглядывал работы молодых художников, изучал подписи — снова, и снова, и снова. Если уж ее не смогли разыскать опытные детективы, говорил он себе, если это не удалось даже людям из ФБР, то у него нет абсолютно никаких шансов, и просто глупо на что-то надеяться. Однако он по-прежнему ходил на выставки. Мне одиноко, уверял себя Гордон, и я хочу встретить женщину, которая смогла бы меня увлечь, любую другую женщину… И продолжал ходить.

Как-то осенью он отправился на открытие выставки нового художника, преподавателя, не так давно закончившего художественную школу. После чего отругал себя за то, что не додумался до этого сразу. Ведь Анна вполне могла и преподавать живопись. Гордон составил список школ и принялся навещать их одну за другой, по ходу дела отрабатывая легенду.

Возможно, она уродлива, говорил себе Гордон. В конце концов, что за женщина может влюбиться в Мерсера? Заторможенный, зажатый, никакого изящества. Гений, конечно, но эксцентричный и преисполненный удивления перед миром. Видимо, именно это последнее почувствовала в нем Анна. Именно это привлекло ее. Она сумела пробиться через все защитные барьеры и обнаружила там, в душе, по-настоящему привлекательного мальчика-мужчину. А он ее просто боготворил. Это ощущалось в письмах Анны: ведь чувство было взаимны. Почему же он лгал ей? Почему не сказал прямо, кто он и чем занимается? Второй мужчина не препятствовал их любви — это тоже было видно из писем. Оба они нравились друг другу, и оба любили Анну. Гордон часто и подолгу размышлял о ней, о Мерсере, об этом неизвестном. И продолжал посещать выставки. Вскоре его начали узнавать в студиях и школах, где он собирал автографы. Возможно, признавал он, в этой одержимости есть что-то нездоровое, может быть, даже признаки невроза или чего-нибудь похуже. Самое настоящее безумие — влюбиться в чью-то подпись, в любовные письма к чужому человеку.

И не исключено все-таки, что он ошибается. Вдруг Рода прав?.. Но подобные сомнения жили недолго.

Пришли холодные октябрьские дожди. Карен сообщила, что помолвлена с весьма состоятельным человеком.

Визиты детей стали проходить легче, потому что Гордон уже не пытался придумать, чем их развлечь каждую минуту. Он наконец сдался и купил цветной телевизор с несколькими видеоиграми в придачу.

Как-то в октябре Гордон решил навестить Рика Гендерсона, с которым они подружились два или три месяца назад, прямо в Академии художеств, где тот преподавал технику акварели. Гордон сидел у него в кабинете, дожидаясь, когда закончится критический разбор, и вдруг увидел ту самую букву А. Прописную букву А в имени Анны.

На столе у Рика лежал надписанный конверт, и Гордон мгновенно почувствовал, как вспотели у него ладони, как закололо в плечах, как сжалось что-то в животе. Почти со страхом он повернул конверт к себе и взглянул на рукописные строчки. Буква А в слове «Академия» действительно выглядела как вулкан, вознесшийся высоко в стратосферу и лихо перечеркнутый небрежной линией — словно сомбреро набекрень. Без сомнения, ее А. Буква не парила, палитры тоже не было, но здесь, в адресе на конверте, ей быть и не полагалось. Так буква могла выглядеть только в личной подписи Анны.

Гордон расслабился, сел поглубже в кресло у стола Рика и сделал глубокий вздох. Конверта он больше не касался, но, когда Рик пришел, указал на него кивком головы и спросил:

— Послушай, а кто это написал?

От волнения голос его звучал хрипло, но Рик, похоже, ничего не заметил. Он открыл конверт, взглянул на записку и передал Гордону. Почерк определенно ее, тут же отметил Гордон. Не совсем такой, как ему помнилось, но, без сомнения, ее. В этом он был уверен на сто процентов, даже несмотря на отличия. И расположение строк на странице, и размах букв, и стремительная грациозность… Все, как у его Анны, но чуть-чуть не так. А в имени тоже выглядела другой. Отличия озадачили Гордона, но он почувствовал, что письмо все равно написала его Анна. В письме она сообщала, что пропустит несколько дней занятий. Дата — четыре дня назад.

— Студентка. Молоденькая, — сказал Рик. — Только-только из Огайо. Решила отпроситься с занятий. Странно еще, что письмо не подписала ее мать.

— Можно мне с ней увидеться?

— Зачем?

— Хочу, чтобы она мне расписалась.

— Ну ты и в самом деле ненормальный, — рассмеялся Рик. — О чем речь? Она в студии, отрабатывает пропущенные дни. Пошли.

Гордон остановился в дверях, глядя на молодую женщину у мольберта. Лет ей было около двадцати, и выглядела она очень худой, едва ли не оголодавшей… Поношенные теннисные туфли, старые выцветшие джинсы, мужская рубашка в клеточку. Совсем не та Анна, что угадывалась в письмах. Пока еще не та.

Почувствовав, что у него кружится голова, Гордон ухватился за косяк и тут только понял, над чем работал Мерсер, что он открыл. Мысли его неслись, обгоняя друг друга, формируя объяснения, и Гордон чувствовал себя так, словно сам переместился во времени. И тут же, как, бывает, приходят воспоминания, пришло ясное понимание всей этой загадочной истории, всей цепочки событий. Записи Мерсера свидетельствовали о его гениальности, одержимости — одержимости проблемой времени — и скрытности. Рода полагал, что эксперимент Мерсера не удался — ведь он погиб, когда произошел взрыв в лаборатории. Должно быть, и все так решили. Да, он погиб. Но эксперимент удался. Мерсер научился переноситься в будущее на пять лет, от силы на шесть — в тот период, когда Анне было уже двадцать шесть. Он путешествовал в будущее. И Гордон вдруг понял, что в письмах Анны вырезано его имя. Тут же всплыли в памяти несколько фраз из ее посланий. Анна упоминала японский подвесной мост на одной из его картин, цветы на подоконнике и даже солнце, исчезающее ближе к вечеру за зданием на противоположной стороне улицы.

Он подумал о Рода и целой армии агентов, разыскивающих бумаги Мерсера, которые были — или будут — спрятаны в самом надежном на Земле месте. В будущем. И сейф, где Анна их спрячет, — это его, Гордона, сейф. Он крепко зажмурился, почувствовав боль и горечь, которые, он знал, придут, когда Мерсер поймет, что его ждет смерть, что он уже мертв. Потому что для Мерсера не могло быть любви настолько сильной, чтобы заставить его бросить работу.

Гордон знал, что он и Анна будут вместе, что она будет взрослеть на его глазах, превращаясь в ту Анну, из писем. А когда через свою дверь во времени проникнет в их будущее Мерсер, он по-прежнему будет любить Анну, и ждать ее, и помогать справляться с болью после страшной утраты.

Рик кашлянул, и Гордон, отпустив дверной косяк, шагнул в студию. Анна заметила его и, уже не в силах сосредоточиться на работе, подняла взгляд. Глаза у нее были темно-голубые.

— Здравствуй, Анна.

Перевел с английского А. Игорев

На полу виднелся ряд светлых пятен. Снорг любил наблюдать, как они медленно перемещаются по матовой поверхности. Он давно уже обнаружил, что свет проникает сквозь небольшие отверстия на потолке. Сноргу было приятно лежать на полу, греясь под этими теплыми лучами. Он попробовал шевельнуть руками, но тут же свалился с постели.

— Дате… — прошипел он, не разжимая зубов. Одеревеневшие челюсти не слушались его.

— Дааагс…

Один из Дагсов оторвался от экрана визора. Он среагировал скорее на шум падения, чем на голос Снорга. Опираясь на руки, Дагс в несколько прыжков добрался до Снорга и влепил ему крепкую затрещину. У Дагсов были очень сильные руки, и оба они почти не пользовались недоразвитыми ногами.

— Вле… вле… — пробормотал Дагс и энергично задвигал плечами, объясняя, что Снорг скоро сможет шевелить руками. Второй Дагс тоже подполз и изо всех сил дернул Снорга за волосы. Было ужасно больно, но именно это радовало больше всего.

«Голова… голова… — билось у Снорга под черепом, — Хорошо… это хорошо».

— Тавегнер!.. Рассказать тебе сказку? — раздался вдруг голос Пекки. Снорга всегда удивлял его выговор. Вот и сейчас он ясно слышал каждое слово, хотя отсутствие ушных раковин ограничивало слуховые возможности Снорга.

Ответом на слова Пекки было громкое бульканье. Тавегнер всегда лежал неподвижно и лишь бульканьем давал о себе знать. Но если бы он встал, то наверняка оказался бы выше всех, даже выше Тиб и Аспе. Тиб всегда стояла и только поэтому была самой высокой.

«Может быть, и я оказался бы выше Тиб, если бы встал», — подумал Снорг. Он радовался, что ощущает сегодня всю голову, и считал, что обязан этим Дагсам, ежедневно оказывавшим ему маленькие услуги.

— Пекки, заткнись! — крикнула Моози. — Потом будешь рассказывать… сейчас я пою…

Ладони Снорга ничего не чувствовали, однако двигались все-таки по его воле. Снорг сорвал с себя путаницу проводов и трубок, сильно ущипнул свое плечо, но боли не было.

«Хорошо хоть руки двигаются», — подумал Снорг. Он осмотрел раны и ссадины на теле. Большинство уже заживало, зато прибавились две новые царапины: это когда он свалился с постели. Телесные повреждения были кошмаром Снорга. Минутная рассеянность, неуклюжее прикосновение к мебели — и он рвал на себе кожу, даже не замечая этого. Снорг всегда боялся, что не заметит вовремя ранку, и тогда начнется заражение. Он подполз к визору. Рядом неподвижно стояла Тиб, а один из Дагсов старался снизу стянуть с нее рубашку.

«Кто ее одевает?..» — подумал Снорг. Каждый день Дагсы проделывали одно и то же, и каждый день с утра Тиб была снова одета.

Тиб всегда казалась Сноргу очень большой, ведь он смотрел на нее только с пола. Сноргу ужасно хотелось когда-нибудь поговорить с Тиб. Она была единственной в Комнате, с кем ему никак не удавалось установить контакт. Даже от Тавегнера, который лежал неподвижно, как огромный кусок мяса, и не мог вымолвить ни слова, можно было узнать много интересного. Тавегнер занимал почти половину Комнаты, и все долго считали, что он такой же молчальник, как и Тиб. Только Пекки догадался, как можно с ним общаться. Сначала Дагсы обнаружили, что Тавегнер реагирует на прикосновение, так как они очень любили сидеть на его теплом и мягком теле. А Пекки вообще был очень мудрый. Вот он и придумал, чтобы Тавегнер булькал «да» на нужной букве алфавита, а если же хочет закончить слово, то еще два бульканья в придачу.

«Я — Тавегнер», — сообщил тогда Тавегнер. А потом поведал еще много интересных вещей… Он говорил, что любит Дагсов, благодарил Пекки и просил, чтобы его немного передвинули, так как плохо видит экраны.

— Пекки, ты мужчина иди женщина? — спросил как-то Снорг и начал разворачивать простынку.

— Отцепись, Снорг… отвали, пошел к чертям… Я просто Пекки… — Маленькое тельце пыталось вырваться. Снорг распеленал Пекки до конца и сразу же начал заворачивать снова.

— Ты действительно просто Пекки, — сказал он.

— Дурень, я сразу тебе это сказал. — Пекки презрительно скривил губы. У него была прекрасная голова, даже больше головы Снорга, и форму она имела необычайно правильную, еще более правильную, чем головы тех, кого они наблюдали на экранах.

— У тебя отличная голова, Пекки, — сказал Снорг, чтобы хоть немного польстить ему. Пекки даже покраснел.

— Я знаю это. А у тебя отвратительная, хотя тоже почти правильная, только без ушей… — ответил он. — И я намного умнее, — продолжал он, — и я долго еще буду существовать, даже когда вас уже ликвидируют…

— Что ты говоришь? — спросил Снорг.

— Ничего… подай мне присоску.

Снорг вытянул из стены шланг для удаления выделений, прикрепил к Пекки и отодвинулся. Визор показывал деревья, много деревьев. Они были красивые и ритмично шевелились. Визор всегда показывал красивые вещи; обширные ландшафты, правильно сложенных людей. Визор также обучал разным полезным вещам. Однако Снорг испытывал чувства обиды и вины. Обиды на то, что он не такой красивый, как люди на экране, выполняющие разные сложные действия. Они казались почти совершенными. Снорг был уверен: в том, что он не такой, как прекрасные люди на экране, виноват он сам, но почему это его вина — не знал. Гдядя на экран, Снорг забывал обо всем. Он впитывал глазами образы и знания. Благодаря визору он видел и знал много такого, чего никогда не было в Комнате. Вот на экране показалась женщина. Она стояла неподвижно, демонстрируя, какие пропорции должно иметь тело правильно сложенной женщины. Рядом с экраном застыла Тиб и смотрела перед собой остекленевшим взглядом. Снорг сравнил ее с женщиной на экране. Тиб была лысая, совершенно лысая, и потому ее голова отличалась от головы той женщины, но Снорг попробовал представить волосы на голове Тиб, и это выглядело неплохо. Ее тонкие, чуть оттопыренные ушные раковины просвечивали на свету. Этим ушам Снорг завидовал больше всего. На экране появились линии, обозначающие правильные пропорции тела, и Снорг подполз к Тиб, чтобы измерить ее шнурком. Мало того, что обе ее руки были одинаковой длины, так же, как и ноги, мало того, что руки были короче ног, — но и в мельчайших подробностях ее фигура соответствовала образцу. Чтобы сравнить еще и размеры ее головы с телом, Снорг приподнялся, встал на колени и вытянул руки вверх. Все совпадало — он смотрел на Тиб с удивлением.

«У нее совершенно правильное тело», — подумал он и вдруг осознал, что ему удалось встать на колени парализованных ног.

Пекки должен был рассказывать сказку. Дагсы прикрепили ему руку — управляя ею, он мог совершать несложные действия. Пекки сразу же начал чесать лицо.

— Это великолепно… это прекрасно… — в экстазе повторял он. — Вы не умеете пользоваться своими телами…

Несколько затрещин Дагсов привели его в чувство. Он начал рассказывать…

— Это был прекрасный сон… — Пекки прикрыл глаза. — Я поднимался в воздух… было чудесно… у меня были такие черные плоские крылья по бокам, что показывают иногда в визоре… Воздух двигался вместе со мной… было чудесно прохладно… — он говорил все тише, как бы размышляя вслух. — Рядом летела Моози… у нее были яркие зеленые крылья… четыре крыла… и она так трепетала ими, что мне стало жаль, что я всего лишь Пекки…

Из угла донеслось звучное бульканье.

— Тавегнер просит, чтобы ты говорил громче, — и глухое бульканье подтвердило правоту этих слов.

— Хорошо… я буду говорить громче, — Пекки словно встряхнулся. — Комната была все меньше и меньше, — продолжал он, — и все становилось зеленым. А внизу летели оба Дагса, летели туда же, куда и мы… и было чудесно. Небо, к которому я летел, было большим экраном визора… и я мог передвигаться в любом направлении…

Из угла, в котором стояла коробка с Моози, раздалось тихое всхлипывание. Снорг подполз к ней.

— Тебя расстроил его рассказ? — спросил Снорг, приглядываясь к Моози. В отличие от Пекки у нее были все конечности, правда, хилые, недоразвитые.

— Дело не в Пекки, а в Тавегнере, — проговорила она сквозь слезы. — Во время рассказа Тавегнер попросил, чтобы я перевела слова Пекки по буквам… и знаешь, он сказал…

Снорг выжидательно кивнул.

— Он сказал, что хочет идти на размол вместо Пекки…

— На размол? — не понял Снорг.

— Пекки это давно уже открыл, — сказала Моози. — Он внимательно анализирует все, что говорят в визорах. Из нас выберут только лучших… тех, кто сложен более правильно, а остальных — на размол.

— Так, как показывают на экранах, когда говорят, что это война? — уточнил Снорг.

Она кивнула головой.

— Положи меня рядом с Пекки… — сказала Моози. — Дойдя до конца своего прекрасного сна, он всегда расстраивается.

Снорг с большим трудом вытащил Моози из коробки, перенес в уголок, где лежал Пекки, и тут же поспешил вернуться — Тиб начала пачкаться. Он присоединил к ней присоску. Потом изо всех сил ухватился за ее бедра и, приподнявшись, встал на колени.

— Не делай больше так, хорошо?.. — сказал он, глядя на Тиб. Она наклонила голову и посмотрела в его лицо, искаженное от напряжения. Ее оттопыренные ушные раковины просвечивали на свету. Они показались ему необычайно прекрасными. Снорг сильнее стиснул одеревеневшие челюсти, ухватил Тиб за плечи и почувствовал, что она ему помогает, не отодвигается, а изо всех сил старается держаться прямо, чтобы служить опорой. Она по-прежнему смотрела в его лицо. В ее приоткрытом рту были видны зубы. Снорг почувствовал себя большим, громадным… Он стоял, впервые в жизни стоял на своих парализованных ногах. Он смотрел теперь на нее даже немного сверху вниз… на высокую, до потолка, Тиб.

Все умолкли. Снорг решил сделать шаг. Он чувствовал в себе силы… И вдруг увидел, как одна из ног перемещается в ее направлении…

— Тиб!.. Иду!.. — Это должен был быть крик, а вышел всхрап или всхлип. Вдруг все закачалось, и Снорг рухнул на пол как подкошенный.

В Комнате были еще два других постоянных обитателя, с которыми Снорг никогда не общался, хотя они использовали одну и ту же аппаратуру: когда Снорг был активен, они спали. Их звали Аспе и Дульф. Аспе формой напоминала Тавегнера, правда, была меньше его. Пекки говорил, что она очень сообразительная и зловредная. Она никогда не снимала искусственных рук и часто досаждала с их помощью Пекки или Тавегнеру. Снорг очень хотел поговорить с ней или с Дульфом, который лежал неподвижно, свернувшись, как эмбрион, и его необычайно морщинистая кожа наводила на мысль о дряхлой старости, хотя он был того же возраста, что и все.

Тиб перестала пачкать в Комнате, она научилась подходить к Сноргу, когда испытывала нужду, и Снорг обычно успевал с присоской. Тиб начала реагировать на него: случалось, она переходила в ту сторону Комнаты, где лежал Снорг, подолгу стояла поблизости, глядя на него. Она стала значительно активнее, чем раньше.

— Я недооценивал тебя, Снорг, — сказал как-то Пекки. — Ты молодец… сумел установить контакт с этой худой… — Он никогда не говорил о Тиб иначе, как «эта худая». — Мне это не удалось, хотя я очень старался… Ты изменился, Снорг, — продолжал он. — Раньше ты напоминал окровавленного зверя… теперь на твоем лице видна мысль.

Зверь — это что-то жестокое, бессмысленное и чудовищно сильное… Снорга обрадовало мнение Пекки, и он знал, почему Пекки так считает. Снорг начал воспитывать в себе упорство и силу воли. С того момента, когда он заставил беспомощные ноги сделать первый шаг, воля стала для него наиважнейшим помыслом. Вскоре он мог уже делать много шагов, хотя часто это кончалось рискованным падением.

— На моем лице видна воля, — ответил он на слова Пекки.

Пекки лежал, приподняв голову, и смотрел на него.

— Это правда, — сказал он, — черты твоего лица отвердели, уголки рта опустились… Ты должен спешить, Снорг. Я чувствую, нам недолго осталось быть вместе.

Снорг решил научить Тиб говорить. Пекки посоветовал ему сделать так, чтобы она почувствовала вибрацию голосовых связок на гортани. Снорг ухватился за ее бедра, чтобы встать, но сделал это очень резко, и Тиб упала. Впервые он видел ее лежащей.

Вскоре Тиб пришла в себя и села. Снорг взял ее за руку и положил ладонь Тиб себе на горло.

— Тиб, — сказал он, показывая на нее пальцем.

Она по-прежнему молча смотрела на него.

— Тиб, — повторил он.

Казалось, она была испугана.

Снорг погладил ее по щеке, коснулся розового ушка и остолбенел: у Тиб не было ушного отверстия.

— Пекки! — закричал он, и челюсти его послушались. — Ты гений!.. Она совсем глухая… только на ощупь… ты был прав…

С новыми силами Снорг начал повторять ее имя. Наконец после долгих попыток губы Тиб шевельнулись, и она издала звук «грхб» — сдавленный и глухой. Она встала и несколько раз повторила его.

— Гырдб… гхдб… — говорила Тиб все громче, расхаживая по Комнате.

Тиб училась быстро. Вскоре она уже выговаривала свое имя, имена Снорга и Пекки и несколько других слов. Пекки считал, что зрение у нее недоразвито и большую часть информации она получает осязанием. Однако Пекки признавал, что не может разобраться, то ли это физиологический недостаток, то ли мозг Тиб не в состоянии должным образом обрабатывать зрительную информацию.

Все чаще начал пробуждаться Дульф. Он никогда не менял своего положения на полу, хотя шевелил веками и даже говорил. Речь Дульфа была смешной: он заикался и с трудом подбирал нужные слова. Снорг хотел узнать, как тот умудряется обходиться без помощи аппаратуры, но Дульф не понимал значения слова «воля», и дискутировать с ним пока было не о чем. Дагсы как-то попробовали распрямить Дульфа на полу, но оказалось, что у него ноги срослись с грудью. Пекки утверждал, что такого не может быть, и считал, что Дульф — это два сросшихся близнеца, и в районе живота там есть маленький братишка.

— Однако, Снорг… — сказал Пекки, поднимая свою единственную искусственную конечность над клавиатурой, — ты замечаешь, как быстро меняется наша жизнь?.. Раньше я думал, что все идет по установленному порядку: ты копошился на полу, Тиб стояла как колода, Дульф говорил только тогда, когда ты был неподвижен… А теперь?

— К чему это ты, Пекки?

— Грядут серьезные перемены… очень серьезные… Ты помнишь, что было раньше, давным-давно?

Снорг кивнул.

— Раньше перед каждым из нас был экран, который всему учил и показывал мир, какой он есть и каким должен быть… Каждого опутывала паутина проводов, которые заставляли сокращаться наши мышцы, воздействовали на наши органы, на весь организм… И все это для того, чтобы поддерживать в нас жизнь…

— Я помню провода… Помню… Как в тумане… — прервал его Снорг.

— Вот именно! — оживился Пекки. — На нас действуют наркотиками или другими средствами. Мы забываем… А может быть, они хотят, чтобы это знание сидело где-то глубоко в нас… в подсознании…

Снорг заметил, что Пекки выглядит очень плохо: на его прекрасном лице отпечаталась усталость, под глазами темные синяки, он был очень бледен.

— Ты слишком много времени проводишь за экраном. И выглядишь все хуже… — сказал Снорг.

Тотчас же один из Дагсов проявил интерес к Пекки. По всей видимости, он хотел перенести его в другое место, но пока только легко поглаживал по лицу и тянул за волосы.

Рисунки С. Дергачева

Пекки многозначительно посмотрел на Снорга.

— Видишь… — сказал он. — Они все-таки многое понимают. Я сам недавно в этом убедился… Только не могу представить, почему Дагсы хотят казаться такими кретинами.

Дагс в гневе влепил Пекки пощечину и запрыгал в другую часть Комнаты. Пекки улыбнулся.

— Ты думаешь, Снорг, что я развлекаюсь… что достаточно посадить Пекки перед экраном, прикрепить ему его искусственную руку — и он будет доволен, не так ли?

Снорг растерялся.

— Снеогг, — сказала Тиб. Она научилась вытягивать шланг из стены и уже не пачкала в Комнате, но еще не могла вернуть шланг на место. Снорг помог ей и вернулся к Пекки.

— Благодаря визору я узнал массу новых вещей… Знаешь, Снорг, что таких комнат, как наша, великое множество? Живут в них такие же, как мы… Одни более, другие менее развиты… Эти комнаты можно осматривать, везде есть не только экраны, но и видеокамеры… За нами тоже постоянно наблюдают… Мне кажется, объективы расположены где-то у потолка, но их трудно заметить… Знаешь, в одной из комнат, она темно-голубая, живет такой же Пекки, как и я… его зовут Скорп. Мы познакомились: он видел на экране меня, а я — его… У него тоже искусственная рука.

— Может быть, мы не заслужили такой жизни, какой живут правильно сложенные люди? Те, которых показывают на экранах… — сказал Снорг.

Пекки даже фыркнул от злости.

— Перестань!.. Тебя уже обработали… ты чувствуешь себя виноватым… — от резких движений расстегнулся ремешок, крепящий искусственную конечность, и Снорг поправил крепление.

Пронизывающие глаза Пекки продолжали метать молнии.

— Это они пробуждают в нас чувство вины, — выкрикнул Пекки. — Я еще не знаю, зачем они это делают… но доберусь до сути… ведь я и так уже вытянул из этих чертовых экранов значительно больше, чем должен был знать…

Снорг был поражен силой веры, которую источал Пекки. «Прежде я считал, что воля — это по моей части…»— подумал он. На его лице отразилось удивление, которое, видимо, можно было принять за недоверие, потому что Пекки стал убеждать Снорга дальше.

— Обрати внимание, каждая программа… вся информация, каким человек должен быть… руки… такие и такие… ноги… такие и такие… Ведь хорошо, да? А мы?., а я?… обломок человека… это разве моя вина?.. Ты понимаешь?! Зачем они нам это все время повторяют?

Снорг молчал. Он отметил, что Пекки необычайно умен, у него можно научиться смотреть на вещи по-другому и видеть иначе, чем раньше. Рядом села Тиб и начала прижиматься лицом к его лицу. Это нежное прикосновение Снорг любил больше всего на свете.

— Я боюсь, что уже не успею узнать обо всем… времени осталось слишком мало… — закончил Пекки тихо, видя, что Снорг уже не слушает его.

— Пекки! — закричала Моози.

— Перестань… он спит, — сказал Снорг.

— Тогда подойди сюда и посмотри на Аспе, — попросила Моози, — она не дышит.

Подъем собственными силами стоил Сноргу нескольких секунд страшного напряжения. Казалось, что Аспе лежит как обычно: полусогнувшись, подсунув маленькие ручки под большое плоское лицо.

— Она спит…

— Ты ошибаешься, Снорг. Приглядись внимательней.

Перевернуть Аспе лицом вверх было выше его сил. На счастье, поблизости появились юркие Дагсы. Сообща им удалось перевернуть Аспе. Тело было холодным и уже окоченело.

— Черт… ты была права… — глухо сказал Снорг. — А я даже ни разу не поговорил с ней… Она всегда спала… Разбудить Пекки?

— Нет. Он и так узнает, — ответила Моози. — Я не понимаю этой смерти. Это не соответствует тому, что говорил Пекки, — добавила она.

Тело Аспе исчезло, когда все спали, и никто не мог сказать, как это было сделано.

— Смерть Аспе не противоречит моим наблюдениям, — сказал Пекки Сноргу. — Законы, по которым мы живем, действуют статистически… Проще говоря, нас сначала всесторонне изучили и затем выбрали тех, кто способен выжить… А может, другие просто умерли… Затем отбросили тех, кто не способен учиться, совершенных кретинов, а нас интенсивно учили разными способами…

Снорг посмотрел на резвящихся Дагсов, потом на Пекки, который ответил ему улыбкой.

— Именно это я и хотел сказать, — продолжал Пекки. — Аспе умерла, потому что их исследования были не слишком точны… А может, выживание попросту является тестом…

— И что будет дальше? — спросил Снорг.

Пекки всем своим видом выразил полную беспомощность.

— Я уверен, Ничего хорошего… Во всяком случае, для меня… — сказал он нерешительно. — Видишь ли, Снорг, мне удалось войти в систему информационного центра, который нас обслуживает… Я видел разные комнаты… В каждой из них живут люди… — Произнеся слово «люди», он бросил быстрый взгляд на Снорга. — Люди в нашем возрасте или моложе… Те, что помоложе, сидят перед экранами и загружаются знаниями; те, что в нашем возрасте, живут, подобно нам: наблюдают… общаются… Но я ни разу не нашел комнаты с людьми старшего возраста… Есть какой-то информационный барьер… На непосредственные вопросы система не отвечает… Но в ближайшее время все выяснится, я чувствую это, Снорг…

В глаза Снорга ударил яркий свет. С минуту он ничего не видел. Потом понял, что находится уже не в Комнате. Он лежал на чем-то твердом в помещении, которое казалось огромным. Ему стало одиноко, вокруг не было никого из обитателей Комнаты. В другом конце сидел незнакомый мужчина. Он казался необычайно старым, хотя на самом деле был просто старше тех, кто до сих пор окружал Снорга. Мужчина заметил, что Снорг проснулся, и подошел, протягивая руку.

— Мое имя — Баблиояннис Конобоблоу, — сказал он.

Снорг медленно, усилием воли приподнялся с лежанки.

— Приветствую, Снорг. Сегодня вы стали человеком. Вы были лучшим… — Снорг смог пожать ему руку. Очень хотелось узнать, какова эта рука на ощупь.

— Вот свидетельство информационного центра, — мужчина взял со столика несколько листков, — и положительное решение комиссии, в которую входят люди. Вы получите удостоверение личности и сможете выбрать себе имя.

— Ч-что? — пробормотал наконец Снорг.

Мужчина казался любезным чиновником, который делает довольно приятное, но рутинное дело.

— Я посмотрел ваши результаты, — Баблиояннис разглядывал бумаги, — сто тридцать два балла… Неплохо. Когда-то я, в своем тесте, получил сто пятьдесят четыре, — похвалился он. — Этот Пекки опасно приблизился к вам, у него было сто двадцать шесть баллов. Но отсутствие конечностей, половых органов… Это трудно заменить умственными способностями. Да оно и к лучшему, что выбрали вас, а не какого-то там головастика.

«Вмазать бы тебе по морде, мозгляк», — подумал Снорг.

— Пекки — мой друг, — сказал он, чувствуя, как знакомо деревенеют щеки.

— Лучше не заводить друзей, пока не станешь человеком, — наставительно заметил Баблиояннис. — Вам интересно узнать результаты других? — Снорг промолчал, и Баблиояннис сам ответил на свой вопрос: — Моози — восемьдесят четыре, Тиб — семьдесят два, Дульф — тридцать… У остальных почти ничего: Дагсы — по восемнадцать, у этого мешка, Тавегнера, — двенадцать…

Снорг слышал презрение в голосе Баблиоянниса и чувствовал нарастающую ненависть к этому человеку. Ему казалось, он мог бы даже убить его.

— Что теперь будет со мной? — спросил он. Судорога по-прежнему сводила его челюсти.

— Как человек вы имеете возможность выбора. Вы вступаете в нормальную жизнь в обществе. Короткие подготовительные курсы… потом сможете продолжить образование или пойти работать. Сегодня вы также получите финансовый кредит в размере пятисот монет — это причитается каждому, кто стал человеком. Но лично я советую вам перед тем, как начнете работать, сделать косметическую операцию. В конце концов, ушные раковины не так уж важны… — Он бросил на Снорга многозначительный взгляд. — Позднее вы найдете что-нибудь экстра… Всегда есть большой… выбор.

Снорга прошиб озноб: перед глазами у него возникла Тиб.

— А что будет с остальными? — выжал он из себя.

— Ах, да… что ж, вы имеете право знать это, — Баблиояннис, казалось, был раздражен. — Всегда рождается гораздо больше особей, чем потом становится людей… Они пойдут на трансплантаты. Там можно выбрать неплохие уши, глаза, печень. Хотя некоторые даже на это не годны. Тавегнер, например, пойдет лишь как материал для тканевых культур.

— Это бесчеловечно! — вырвалось из сжатых уст Снорга.

— Что — бесчеловечно? — Баблиояннис побагровел. — Бесчеловечно было начинать войну! Сейчас сто процентов популяции рождаются неполноценными физически, а три четверти — психически… Да и те рождаются искусственно. Претензии вы можете адресовать лишь к нашим предкам.

Снорг не выразил этого желания, и Баблиояннис продолжил:

— Количество рождений увеличено до максимума, чтобы повысить вероятность появления индивидуумов, приближающихся к норме, — он изучающе посмотрел на Снорга. — А остальные — это самый дешевый способ получения материалов. Ведь избранные тоже не вполне нормальные, не правда ли, Снорг?

Снорг молчал.

— Я работаю в отрасли уже семь лет, — напирал Баблиояннис, — и уверен, что лишь этот путь правилен…

— Но вы тоже несовершенны. Вы хромаете на левую ногу, ваше лицо частично парализовано, — возразил Снорг.

— Знаю, что это заметно, — у Баблиоянниса был готов ответ, — но я хорошо зарабатываю и скопил деньги почти на целую ногу… на трансплантат.

Тибснорг Пеккимоози начал работу в Центральном Архиве Биологических Материалов. Одновременно он продолжал учебу. У него была довольно высокая заработная плата, но после удержания налогов за прежнюю опеку денег оставалось немного. Оплата питания и небольшой сумрачной комнатки сводила оставшееся практически к нулю. Кормился Тибснорг в общественной столовой, где подавали блюда из синтетических продуктов. Но и это было лучше прежнего капельного вливания. В столовой он постоянно встречал одних и тех же людей, ему было скучно, однако выбора пока не было. С людьми, которых он видел в столовой, Тибснорг почти не разговаривал. Все они были старше его. Некоторые приезжали в колясках, большинство приходило своими ногами. Тибснорг внимательно наблюдал за ними и не встретил никого, кто был бы сложен вполне нормально, — у каждого имелись какие-нибудь дефекты.

Тибсноргу еще повезло: если бы при тестировании он получил менее 120 баллов, то не смог бы учиться дальше. Работать он пошел потому, что боялся воспоминаний, они не давали бы ему покоя в свободное время. Теперь за любую медицинскую процедуру нужно было платить, а он еще помнил, благодаря кому смог встать на ноги и победить паралич тела. Как человек он имел право знать правду и, кроме того, мог видеть — имел право видеть, — как выглядит мир сейчас. Раз в пять дней после окончания работы Тибснорг выезжал на поверхность и с высокой башни обозревал окрестности. Это была серо-бурая пустыня, по которой неустанно кружили серые массивные вездеходы, перевозившие сырье из многочисленных рудников. Он знал, что вездеходами управляют люди, которые не могут иметь потомства, потому что уровень излучения в пустыне был очень высок. В столовую приходил один такой водитель. Выглядел он вполне нормально и зарабатывал в три раза больше, но Тибснорг не поменялся бы с ним местами.

Исследования, которые Тибснорг оплатил первыми сэкономленными деньгами, показали, что он способен к размножению, правда, только пассивно, за счет отбора семени. Вскоре он овладел навыками работы с компьютером и немного продвинулся по службе. Его новая деятельность заключалась в том, чтобы контролировать решения информационного центра касательно выбора из сохраняемых экземпляров соответствующего материала для трансплантатов. Решения центра были ясными, понятными, логичными и, как правило, не требовали поправок. За обнаружение ошибок была назначена дополнительная награда, и Тибснорг работал очень внимательно. Материалы подбирал как для госпиталей всеобщей медицинской службы, так и для лиц, которые за соответствующую плату желали уменьшить свои недостатки. Работы было много: каждый день — по нескольку десятков запросов и связанных с ними решений, которые нужно было изучить и обдумать. Вскоре Тибснорг приноровился к этой работе и стал выкраивать свободное время, которое использовал для диалогов с машиной и получения различной информации.

Он помнил слова Пекки, который говорил, что, поскольку информация является привилегией, ею необходимо по мере возможности пользоваться. Он узнал, что решение о признании какой-либо особи человеком основывается на сложной системе оценок и здесь возможен очень большой разброс мнений, а значит, и ошибок. Он узнал также, что своей судьбой обязан лично Баблиояннису, который изменил решение центра, отдавшего предпочтение Пекки. В действительности количество баллов, которые Пекки получил за интеллектуальные способности, превышало сумму, набранную Сноргом за физическое развитие, правильность строения тела и интеллект. Когда он узнал, что Тиб получила за способности ровно ноль баллов, то сквозь зубы выругался. Его всегда интриговал свет, попадавший днем в Комнату, теперь же он узнал, что это была всего лишь лампа, светившая в видимом спектре и немного в ультрафиолете, которую периодически включали и выключали. Комната находилась глубоко под землей. На поверхности он лишь единожды увидел солнце: светло-серый диск, просвечивающий сквозь густую мглу. Раньше, когда землю покрывали снега, солнце вообще никогда не пробивалось сквозь тучи.

Тибснорг Пеккимооэи все подробнее знакомился с системой учета биологических материалов. Тиб, Пекки и другие получили порядковые обозначения от ATG44567743 до АТО44567749 и уже лишились имен. Вскоре у номера 44567746, то есть у Моози, забрали глаз, нос и одну почку для пересадки. Тибснорг протестовал против использования номера АТ044567746 для этой операции, но его мнение проигнорировали, потому что другие эксперты голосовали иначе. Тибснорг болезненно пережил это, так как по-прежнему чувствовал связь с Моози и другими. Следующим был Дагс с номером 44567748. Операция была летальной: у Дагса забрали пищевод, желудок, печень, кишки, обе руки и внешние половые органы, без желез.

«Интересно, какой номер получил бы я, если бы не Баблиояннис? — размышлял он. — Может, по соседству с Тиб?»

В столовой он сидел уже не один. Установил контакт с водителем, который работал на перевозках железной руды. Его звали Абрахам Дрингенбум. Это был высокий грузный мужчина, очень гордившийся своим именем, выбранным из какой-то исторической книги. У Дрингенбума был низкий, зычный голос, и он очень громко говорил, что конфузило Тибснорга, потому что в столовой обычно было тихо. Ему казалось, что все смотрят на них, хотя на самом деле никто не проявлял к собеседникам интереса, тем более что у многих были дефекты слуха.

— Тибснорг Пеккимоози? — пробасил Дрингенбум. — Странное сочетание… Почему ты выбрал именно такие имена?

— Меня многое связывает с ними, — тихо сказал Снорг.

— Хмм… — громыхнул Дрингенбум. — Ты так думаешь? Нехорошо привязываться к жителям Комнаты. — Он вдруг сменил тему. — Ты знаешь, теперь средняя продолжительность жизни человека достигла уже двадцати четырех лет… Не могу поверить… это слишком хорошо… Думаю, они несколько сглаживают данные, чтобы не портить нам настроение…

— А как они это подсчитывают?.. — поинтересовался Тибснорг. — Учитывают всех, кто рождается, или только людей?

— Ты сдурел?.. Людей, конечно же, людей, ведь живым рождается разве что каждый десятый…

Тибснорг внимательно посмотрел на Дрингенбума. Водитель почти не имел изъянов. Правда, на нем были брюки и серая куртка, которые скрывали тело, но, кроме зашитой заячьей губы, которую прикрывали седеющие усы, ничто не указывало на отклонения от нормы.

Как бы угадав его мысли, Дрингенбум шевельнулся.

— Все тело у меня было покрыто бородавками на противных длинных ножках, но их мне уже удалили… Самое большое отклонение в подштанниках, — Дрингенбум скривился. — Но ничего, Тибснорг… Я куплю себе все, что надо… У меня уже отложены тысяча шестьсот двадцать монет, — добавил он, прочитав недоверие на лице Тибснорга.

1620 монет были невообразимо большой суммой: Тибснорг мог отложить 22, от силы 24 монеты из своего десятидневного заработка. Денег, накопленных Дрингенбу-мом, хватило бы, чтобы выкупить всю Тиб — конечно, как биологический материал. Все чаще перед глазами Тибснорга вставала ее стройная, изящная фигура с копной шелковистых волос. Сны неизменно возвращали Тибснорга в Комнату, где были его близкие. А Тиб присутствовала в снах всегда.

Тибснорг снял квартирку получше — с видом на поверхность. Такие квартиры были редкостью, и он удивлялся, что его новое помещение (правда, чуть поменьше предыдущего и с двумя, а не тремя визорами) стоило только на восемь монет дороже. Он понял причину этого, лишь когда выяснил, насколько выше здесь уровень излучения. Но все равно окно многое компенсировало. Тибснорг часами всматривался в непроницаемые оловянные тучи над серо-бурыми пустынными холмами. Край материкового ледника не просматривался из окна, его можно было разглядеть лишь с башни обозрения в очень ясные дни или в хороший бинокль. Этот пейзаж, столь резко отличавшийся от красот, синтезированных в визоре, тем не менее тянул к себе с неодолимой силой. Наверное, именно поэтому Тибснорг решил устроиться на работу водителем внешних перевозок. Интересовали его и высокие заработки, позволявшие относительно быстро накопить большую сумму.

В транспортном бюро Тибснорга принял чиновник, сидевший в инвалидном кресле. Его почти не было видно за столом, но в глазах инвалида сквозило что-то такое, что заставляло быть настороже. Когда Тибснорг изложил свое предложение, чиновник изучающе посмотрел на него.

— Вы нейтральны?

— Да… — солгал Тибснорг, зная, что невозможность иметь детей — обязательное условие при приеме на эту работу. Чиновник любезно кивнул и непропорционально маленькой ручкой что-то набрал на клавиатуре. Затем посмотрел на экран, и лицо его посуровело. Прежде чем он открыл рот, стало ясно, что разговор окончен.

— Нельзя так бездумно распоряжаться своими возможностями… — Чиновник развернулся в кресле, тем самым закончив прием.

Дрингенбум чуть не ударил Тибснорга, когда узнал об этом. Он со злостью вытащил из кармана комбинезона свой индикатор — небольшую розовую пластинку.

— Смотри, идиот! — он ткнул в нее пальцем. Когда Дрингенбум нервничал, у него сильно тряслись руки. Сейчас его палец скакал во все стороны вокруг розового прямоугольника. — Как только он станет красным, мне конец… — Светлые глаза Дрингенбума блестели на загорелом лице, которое сейчас было совершенно красным.

— Куда ты лезешь? В пески?! Ну и дурень! Ты можешь иметь кучу баб… даже если у тебя нет ничего, кроме желез. Железы самое дорогое. Все остальное стоит не больше шестисот-восьмисот монет.

— Физически у меня все в порядке, — пробормотал Тибснорг, — только нарушения периферической нервной системы.

— Это еще дешевле. Не отобьешься от баб, разорвут тебя на кусочки! Жить — не умирать! Эх, парень…

Тибснорг подумал — может, рассказать ему о Тиб, но не решился, и на этом разговор закончился.

Аб Дрингенбум был единственным человеком, с которым Тибснорг поддерживал постоянный контакт, если не считать обмена банальными приветствиями со случайными знакомыми в столовой. Тибснорг искал контактов с другими людьми, жил воспоминаниями. Женщины, которых он встречал в столовой или коридорах, не могли равняться с Тиб: они были или некрасивы, или просто уродливы. И хотя Тибснорг стал, в соответствии с правилами, носить красную нашивку, которая означала, что он не нейтральный, это ни в малейшей степени не изменило его поведения. Разве что стал суше обращаться с женщинами, которые теперь чаще заговаривали с ним. Может быть, если бы он носил две нашивки, означающие полные возможности, и в самом деле происходило бы то, о чем говорил Дрингенбум, но так по крайней мере ему жилось спокойней.

Через несколько дней Аб принес мрачную весть.

— У меня рак, — глухо сказал он, глядя в тарелку с невкусным, слизистым супом, содержащим полный комплект витаминов и микроэлементов.

— Ну и что? У половины людей рак, — Тибснорг пожал плечами.

— У меня уже в фазе «С», — добавил Дрингенбум.

— Но ведь у тебя есть тысяча шестьсот двадцать монет. Вылечишься… — Снорг не казался слишком взволнованным.

— Тысяча шестьсот сорок восемь монет, — поправил его Дрингенбум, — но и этого мало… Очень быстро прогрессирует. На лечение уйдет по крайней мере полторы тысячи. И я никогда не куплю себе…

Тибснорга раздражала вульгарность Аба.

— А почему дотянули до фазы «С»? Болезнь слишком запущена. Ты можешь подать жалобу на медицинский отдел.

— Это моя вина, — сказал Дрингенбум. — Я не обследовался, слишком дорого, а мне хотелось собрать побольше денег, пока индикатор совсем не покраснел.

— Но ведь тебе полагается бесплатная медицинская опека, как любому человеку…

— Благодарю… — Глаза Дрингенбума были матовыми и угасшими, выговор нечеткий, сказывалась плохо прооперированная заячья губа. — Оставят мозг, глаза и часть нервной системы, а все прочее удалят и сожгут, скажут, что для пересадки не годится из-за заражения. Потом посадят управлять экскаватором в шахте или загонят на конвейер…

После этого разговора Дрингенбум изменился — стал более скрытным и менее уверенным в себе. Когда Тибснорг рассказал ему о Тиб, Аб принял новость неприязненно, но спокойно. Он считал, что в этой мечте нет ни малейшего смысла и Тибснорг должен искать женщин среди людей, а не в биологических материалах. Тем более что стоимость всей Тиб очень высока, на нее нужно копить всю жизнь, а за это время другие раскупят разные части ее тела.

Зато он согласился взять Тибснорга с собой в поездку. Аб возил добычу из ближайшего карьера на большом грузовике.

Машина довольно долго шла по пыльной дороге, виляющей между серыми, покрытыми той же пылью холмами. Ветер бросал серую взвесь на грузовик.

— Достаточно нескольких вдохов этой дряни… — Дрингенбум ощерил зубы за несимметричными губами.

Тибснорг со страхом посмотрел на него.

— У меня хорошие фильтры, хватит на несколько тысяч вдохов… — рассмеялся Дрингенбум.

Карьер представлял собой руины старого города, из которых извлекали металл. Огромный экскаватор вгрызался в разрушенную железобетонную конструкцию давнего здания или фабрики. Дрингенбум ждал в очереди таких же машин. Наконец несколько ковшей железобетона, пыли и щебня было загружено и в его машину.

— Каждый день я делаю четыре-пять ездок… Из информационного центра мне всегда сообщают оптимальную трассу, на которой самый низкий уровень излучения… Но он часто меняется — когда дует ветер или идет дождь или снег…

Дрингенбум показал пальцем на экранчик.

— А это реальный уровень излучения. Сегодня он низкий, а иногда звенит так что страшно ехать. В такие дни нам платят две-три монеты дополнительно.

На обратной дороге Аб разрешил Тибсноргу немного повести машину. Управление сводилось к выдаче поправочных указаний, потому что грузовиком правил непосредственно процессор.

— В случае чего компьютер сам доведет машину, — сказал Дрингенбум, — если я ослабну или вдруг помру; сырье должно поступить по назначению…

На одном из холмов стоял одинокий домик, наполовину занесенный пылью. Он хорошо сохранился, целы были крыша, двери и стекла в окнах.

— Хотел бы я жить в этом домике, — сказал Дрингенбум, — а не в городе…

— На поверхности?

— Твоя квартира тоже расположена на поверхности, Тибснорг. Под соответствующим прикрытием жить можно…

Наконец наступил день, который должен был когда-нибудь наступить. День, который Тибснорг представлял себе во множестве различных вариантов, но никогда не думал, что он застанет его таким неподготовленным. Тибснорг работал, как обычно, перед экраном визора. Его сбережения составляли 48 монет и 320 монет отложенного кредита. На экране появилось очередное предложение. Ряд четких зеленых букв и цифр гласил: руки, ноги и туловище вместе с шеей номера АТ044567744 намерен приобрести один реципиент, а голову — другой. Мозг должен быть ликвидирован, а номер — снят с учета.

«Кому-то пришлось тяжко работать за такое тело… — подумал Тибснорг с иронией. — А этой второй наверняка понравились в каталоге миловидное лицо и голубые глаза… И очень понравились, коли она согласна быть глухой… А может быть, у нее есть деньги еще и на уши…»

— Сволочи… чертовы сволочи… — повторял он, обгрызая ногти. Тибснорг давно уже знал, что это произойдет, а теперь медлил с решением. Ему казалось, что к нужному сроку он успеет собрать больше денег. Теперь следовало принять быстрое решение в ситуации, которая уже наступила, а не в той, которую он представлял.

— Сволочи… чертовы сволочи… — бормотал он.

Тибснорг попросил у системы дополнительное время на размышление, мотивируя это тем, что нужно связаться с реципиентом, который хотел бы приобрести целый экземпляр АТ044567744, но до сих пор не решался на покупку из-за дороговизны. Он выключил камеры, встал из-за пульта и вышел. Ходил он уже уверенно и довольно быстро. Напряжение воли перед каждым шагом давно стало привычным. До склада биологических материалов было недалеко. Еще раньше он выяснил через систему расположение помещений. Там же узнал и коды, дающие возможность входа и выхода. Сонный охранник перед массивными металлическими дверями не чинил препятствий. Тибснорг вспотел от волнения. Лифт поднимался ужасно медленно. Наконец остановился на нужном этаже. Коридор с десятками одинаковых дверей тянулся в бесконечность. Тибснорга мучили сомнения, правильно ли он делает. То, что он задумал, было неслыханным делом. Наконец дверь с номером АТ044567. Открылась автоматически. Другой коридор, вдоль стен — ниши с биологическими материалами: десятки индивидуумов различного роста и с разным уровнем деформации. Все без одежды, все в путанице проводов и электродов. Сначала он нервно пересчитывал индивидуумов, потом заметил номера у каждой ниши. Долгий путь, но он его прошел. Тиб стояла с открытыми глазами. Их взгляды встретились. Она узнала его. Две минуты на то, чтобы отцепить провода, чуть дольше длилось отсоединение захватов, которые держали ее руки и ноги.

Она тотчас прильнула к нему, прижалась лицом.

— Ты вейнулся, Снеогг, я знаала… — тихо сказала она.

— Быстро, Тиб, быстро, — он потянул ее за руку.

Он знал, что ее мышцы в отличном состоянии — результат электрической стимуляции, ведь никто не стал бы покупать атрофированное тело.

— Пекки, — она показала на небольшой клубок проводов.

Вместе они освободили Пекки, который тотчас проснулся.

— Оставь меня, Снорг, это не имеет смысла, — сказал он.

Снорг нес его одной рукой и тащил за собой Тиб другой. Он облегченно вздохнул только в лифте.

— И что ты теперь сделаешь? — спросил Пекки.

Тиб все время прижималась щекой к Сноргу.

— Я знаю все пароли в системе, — сказал Снорг. — Будем рассчитывать на внезапность, у нас есть шанс…

В караульной стражник не проявил к ним никакого внимания. Ему и в голову не пришло, что двое из выходящих — просто биологический материал. Он ввел в систему пароль, названный Сноргом, посмотрел на экран и кивнул, чтобы проходили.

Выйдя со склада, они побежали. Снорг остановил маленький автокар, и все уселись. До квартиры Дрингенбу-ма было очень далеко даже на транспорте. Всю дорогу в коридорах стояла зловещая тишина.

Они застали Аба в квартире: он еще спал.

Один удар, и камера тоскливо повисла на кабеле. Мощный рывок довершил начатое.

— Аб! Вставай! — Снорг похлопал его по плечу. — Я с Тиб. Идешь с нами?

Дрингенбум тер заспанные глаза. Посмотрел на них.

— Не терплю я этого Аб… Я — Абрахам, — сказал он. — А она и вправду красивая, — добавил он, глядя на Тиб. — Нет, я не пойду с вами. Возьми карту моего грузовика и стукни меня чем-нибудь по голове, — продолжал он. — Например, вот этой книжкой… Но так, чтобы пошла кровь… И бегите из города как можно дальше. Это единственный шанс.

— Я тебя еще и свяжу. Так будет выглядеть правдоподобнее.

Это продолжалось довольно долго, потому что Снорг боялся причинить другу излишнюю боль. Наконец Абрахам Дрингенбум рухнул без сознания, связанный, на свой диван, а из рассеченной на лбу кожи у него даже вытекло несколько капель крови.

Они уже подъезжали к залу транспорта, когда весь коридор заполнил вой сирен. Началось. Тут и там вспыхивали красные лампы. Камеры в коридоре вращались. Они успели въехать в зал прежде, чем были заблокированы двери. Снорг узнал грузовик Дрингенбума. Он сунул карту в щель, автомат включился. Все трое встали на платформу подъемника и через минуту были уже в кабине управления. Снорг вывел машину из зала. День был мрачный, небо закрывали сплошные серые тучи. Снорг включил визор. Как раз передавали информационное сообщение:

«…Возмутительная кража биологического материала на общую сумму свыше 4500 монет! Неслыханное дело с незапамятных" времен! Продолжается интенсивный розыск виновника, каковым является служащий уровня ДГ Архива Биологических Материалов по имени Тибснорг Пеккимоози. В розыске принимает участие оперативная группа сил самообороны. Ее использование гарантирует возвращение украденного имущества без малейшего ущерба, а также эффективное задержание виновного».

На экране шли кадры, снятые стационарными камерами: Снорг, несущий Пекки, и Тиб, идущая рядом.

Снорг присвистнул:

— Оперативная группа — это несколько сот дьявольски крепких специалистов, натренированные глыбы мышц…

Пекки оторвал взгляд от экрана.

— Думаю, у нас нет ни малейшего шанса, — сказал он, — но я благодарен тебе за то, что смог это увидеть… — он показал глазами на окно. — Я уже потерял счет времени, стоя в этих проводах… Укол ко сну… Укол пробуждающий… И так без конца.

Тиб тоже без слов глядела в окно с той минуты, как они выехали из зала транспорта.

— К счастью, напротив меня стоял малый такого же роста и мы могли переговариваться, — продолжал Пекки, — этот малый разговаривал и с Тиб, чтобы она не забыла то, чему научилась… Я ведь не мог с ней общаться — она не видела моего рта и, стало быть, ничего не разбирала. И знаешь, она стала сообразительней… во всяком случае, так говорил тот малый.

Снорг подвел грузовик к экскаватору.

Пекки внимательно смотрел, как мощный грейфер набирает обломки руин, которые когда-то были зданием.

— Здесь когда-то жили люди? — спросил он.

Снорг кивнул.

Очередная порция бетонных обломков оказалась в кузове грузовика.

— Значит, так жили люди до войны… — сказал он. — Наверное, они чувствовали себя Одинокими в таких разрозненных строениях.

Машина была загружена, И Снорг развернул ее.

— Возвращаемся? — обеспокоенно спросил Пекки.

Снорг кивнул.

— У меня есть план, — сказал он.

Машина шла с максимальной скоростью.

— Тиб, возьми маску себе и Пекки, — сказал Снорг, кивком показывая на ящичек. Однако она не шевельнулась: Снорг говорил, глядя вперед, и Тиб не видела, как шевелятся его губы. Он повторил еще раз, повернувшись к ней лицом. Тиб вынула маски и комбинезоны, оделась сама и одела Пекки. Она сделала это быстро и четко, с неожиданной сноровкой. Снорг тоже надел маску. Они приближались к холму, на котором стоял одинокий сохранившийся дом. Снорг остановил грузовик, и подъемник опустил их на грунт. Счетчик в руках Снорга трещал. Тиб несла Пекки на руках, как ребенка. На всех была защитная одежда из прозрачного пластика. Пекки был слишком маленький, и Тиб завернула его в свисающие полосы материала. Они должны были пройти расстояние намного больше, чем то, что проходили когда-либо в жизни. К тому же идти предстояло по щиколотку в пыли. Некоторое время они неподвижно смотрели на уменьшающийся контур грузовика, который удалялся, управляемый автоматом. Наконец машина исчезла за горизонтом. Они пошли. Шли медленно, увязая в сыпучей пыли. Путь был долог, но, залитые потом, они все же добрались до развалившегося забора. Тиб устала чуть меньше — ее мышцы, получавшие электрическую стимуляцию, были в хорошем состоянии.

Они осмотрелись. Сохранились калитка и солидные деревянные двери, ведущие в дом. Снорг по-прежнему надеялся, что им удастся уйти от Погони, хотя Пекки считал, что выход из грузовика был принципиальной ошибкой. Он утверждал, что нужно было гнать как можно дальше от города и оперативной группы. Может быть, от погони отказались бы, если бы им удалось отъехать очень далеко. Но Снорг не мог решиться совсем порвать связи с городом и принял другой план. Даже теперь он чувствовал себя одиноким;.

Они не стали снимать защитную одежду, потому что везде было полно пыли и ее нельзя было убрать. Тиб села и посмотрела на Снорга.

— Я верила, что ты вейнешься за мной… — проговорила она медленно.

Он неуверенно улыбнулся ей.

— Это был сон… во сне меня увезли из Комнаты… Столько света… и чужие вокруг… Потом они поставили меня там, рядом с Пекки… Хорошо, что ты снова есть… — говорила она, все время глядя на его губы.

— Кто не может говорить, тому больше всех хочется, — жестоко прервал ее Пекки. — Сейчас наверняка скажет об уколах… Действительно сбоку высовывался шприц с иглой. Бац! — и спишь… Бац! — и возвращается действительность… Словно выключатель какой-то. И только эти тележки, которые ежедневно проезжали мимо… Трехъярусные тележки… Их всегда тянули одни и те же люди в одинаковых серых халатах. И всегда на этих тележках кого-то везли… вывозили… Редко кто возвращался… всегда в бинтах… снизу мало что видно. Это был всегда один из нас. Разговаривать было трудно, каждый второй в ряду спал, а кричать тоже нельзя, сразу же укол… Но мы все равно переговаривались… по цепочке… таким голосом, чтобы можно было услышать, но чтобы сбоку не появился шприц… Хуже всего, если в ряду попадался глухой… Потом эти, в серых халатах, снимали с них бинты… И у них не было рук… ног… или еще чего-нибудь… Хуже всего, когда тележка останавливалась перед тобой… Мы думали, что она останавливается… Нет, эти, в Серых халатах, не были садистами… Но у тележек были такие маленькие колесики… Они старались проводить тележки ровно… Ведь они знали, что мы чувствуем… Но иногда колесико застревало, и тележка останавливалась… А я не хотел, чтобы меня в случае чего привезли назад… У меня ведь и так почти ничего нет…

— На этих тележках всегда вывозили трех людей, — прервала его Тиб, которая давно уже смотрела в лицо Пекки. — А назад привозили обычно двоих, иногда одного… — Тиб, когда волновалась, начинала пропускать буквы и заикаться. — Я помню, как привезли Моози… Только один глаз блестел из-под бинта… Но это была она… Кольфи говорил, что это она вейнулась… и рассказал, как с нее потом сняли эти бинты…

— Перестань! — снова прервал ее Пекки. — Я не хочу опять слушать об этом, я знаю, как она выглядела тогда… А потом ее взяли во второй раз… и она не вернулась.

— Моози? — удивился Снорг. — Да… Конечно… это могло быть в другую смену, — он говорил уже сам с собой. — Черт, как я рисковал… Ее тоже могли… Но, к счастью, это случилось в Мою смену… Такое счастье…

— Какое счастье? — хрипло спросила она.

— Что ты здесь со мной… я не принимал во внимание многого…

— Я не могла так стоять… И эти судороги, после которых я былаа так измучена… И разговоры с Кольфи, а губ Пекки я не могла видеть… Когда-нибудь я сошла бы с ума… Я не успела помешаться, но еще неемного, и навей-няка…

Они с Пекки говорили, прерывая друг друга. Пекки бесцеремонно врывался в речь Тиб, а она лишь через минуту понимала, что он говорит, и замолкала. Потом снова прерывала Пекки и продолжала рассказ хрипловатым ломающимся голосом. Трудно было вместить столько дней в этот рассказ. Затем Пекки отключился и посмотрел на тяжелые бурые тучи, стелющиеся низко над головой. Он смотрел сосредоточенно, и на его лице появились какие-то восторженные выражения, что наверняка удивило бы Снорга, если бы он хоть раз посмотрел на Пекки.

— Перестаньте шелестеть пластиком, — наконец сказал Пекки. Оба посмотрели на него.

— Слушай, Снорг… Я тебе говорю, а эта худая все равно уставилась в твой самоуверенный рот… — продолжал он, и его голос зазвучал так по-давнему, так родственно, что Снорг улыбнулся.

— Я чувствую… знаю… Когда-нибудь я полечу в массе этих туч… на крыльях… высоко над землей… И это будет лучшее время моей жизни…

— Может, тебя используют для управления машиной… Тело-то у тебя ни на что не годится, а мозг вполне, вполне… Но сначала они должны нас схватить, а это не так-то просто… Ни одна камера не видела, где мы вышли…

— А что произойдет, если нас схватят, в чем я, к сожалению, уверен? — Пекки было недостаточно предыдущих объяснений.

— Заткнись, Пекки!.. — Снорг впервые услышал, как говорят таким тоном. — Разве ты мечтаешь об этих уколах, там…

— Я говорю, что хочу…

— Об этом стоит подумать, — сказал Снорг после минуты размышлений. — Я думаю, нам не грозит ничего страшного, поскольку таких прецедентов не было… Мы это переживем, хотя и по-разному… Мне наверняка ничего не будет, так как право сохранения жизни — основное право каждого человека. Даже более того… единственный действующий закон гласит, что если уж кто-то раз был назван человеком, то не перестает им быть, а значит, я не превращусь из работника Архива Биологических Материалов в экземпляр на складе… Пекки тоже будет неплохо… исполнится его мечта: будет смотреть свысока и управлять работой экскаватора — такое его использование обязательно, надо ведь компенсировать затраты, которые понадобятся, чтобы нас схватить…

— А я, Снеогг? — спросила Тиб, всматриваясь в его губы.

— Тебя, только тебя, — повернулся он к ней лицом, — ждала бы трагическая судьба… Тело твое пожелала одна… голову и лицо — другая, богатая и, наверное, заслуженная женщина… Но я предпочту умереть, чем допущу, чтобы так произошло.

Пекки молча выслушал это и перестал вмешиваться в разговор. Он смотрел в небо, на быстро летящие облака. Когда серый сумрак дня сменился мраком ночи, они уснули, прижавшись друг к другу, голодные и замерзшие.

Их пробудил серый и холодный рассвет. Тиб по-прежнему была словоохотлива, как никогда. Она изумляла Снорга. В его воображении Тиб была красивой, но не слишком смышленой. Он убедился, что все они постоянно развивались в умственном отношении, все, а не только он сам, именуемый человеком Тибсноргом Пеккимоози.

«Может быть, они все могли бы стать людьми, если бы им дать больше времени?..» — подумал он.

Все время они ждали прибытия Дрингенбума. Снорг рассчитывал, что Аб приедет на своем гигантском грузовике, привезет им еду, и сообща они решат, что делать дальше. Дрингенбум был их единственным шансом. Они ждали долго, наблюдая за потоком проезжающих вдали машин с грузом для города. Голод докучал все сильней. Около полудня через тучи пробилось желтое солнце. Тиб и Снорг стояли рядом в лучах света и смотрели на тени, которые отбрасывали. Такое чистое солнце они видели впервые в жизни.

— Если бы они использовали меня для управления машиной, я смог бы видеть это чаще?.. — спросил Пекки, поглядывая в окно.

— Не знаю… Может быть, тебе и оставили бы глаза… — сказал Снорг нерешительно. — Ты не назван человеком, значит, твой мозг считается материалом… Право на сохранение глаз имеют лишь люди, которые потеряли тело в результате неизлечимой болезни, но не исключено, что тебя установят в большой экскаватор, а там сохраняют глаза… С твоим интеллектом… Кто знает?..

Его прервал гул двигателей, который явно не походил на гул проезжающих грузовиков. Снорг побледнел. Он понял, что Дрингенбум никогда не привезет им еды. Рев нарастал, они почувствовали, как дрожит земля. Вокруг дома приземлялись многолопастные тяжелые летающие машины оперативной группы.

— Один… два… три… — Снорг считал, чувствуя, как деревенеет его лицо. Тиб крепко прижалась к нему.

— Они все же возвращаются… все это не имело смыс-лаа… — прошептала она, глядя на приземляющиеся бронированные машины.

Со всех сторон появлялись фигуры в серых мундирах, шлемах и черных пуленепробиваемых жилетах. Они ловко выпрыгивали из машин и ползли к дому. Снорг заметил, что они вооружены автоматами, а некоторые несут даже лазеры.

«И все эти пушки для меня?.. — подумал он с иронией. — Или они хотят разрушить весь дом?»

Он даже не пытался считать десантников.

— Тибснорг Пеккимоози! — раздался вдруг очень громкий крик. — У тебя нет никаких шансов. Сдавайся. Выдай украденный биологический материал. Это будет смягчающим обстоятельством. Твой сообщник Абрахам Дрингенбум арестован…

Тиб внимательно смотрела на него, видимо, что-то почувствовала.

Он повторил ей то, что произнес громкоговоритель, так, чтобы она видела его губы.

— Тибснорг Пеккимоози!.. — возобновил свой рев громкоговоритель.

Пекки молчал, в его глазах был ужас.

— Сволочи… чертовы сволочи… — повторял Снорг, стоя неподвижно в центре комнаты и прижимая к себе Тиб.

— Ведь мы хотим только жить… — прошептала она, глядя на него.

— …будет смягчающим… — раздавалось из громкоговорителя. И тут они услышали шевеление за дверями. Сильный взрыв разнес двери вдребезги. Два десантника молниеносно впрыгнули внутрь и упали на пол, целясь в Снорга.

«Они неплохо натренированы…» — успел подумать он.

Десантники были ошеломительно ловки. Через долю секунды в дымящемся еще отверстии появился третий, с разноцветным крылатым чудовищем, нарисованным на пуленепробиваемом жилете. Он стоял неподвижно на раскоряченных мускулистых ногах, целясь в Снорга из револьвера с длинным стволом, который держал в вытянутых руках. Вместо носа у него зияла черная дыра, короткие губы обнажали зубы, что в соединении с отсутствием век придавало лицу вид черепа.

«Ты был первым, сволочь… — подумал Снорг. — За это купишь себе новое лицо… разве лишь первенство отдадут вот тем…» — Снорг перевел глаза на лежащих десантников. Тот, что стоял в проеме, следил за его взглядом. Новые десантники вскакивали в комнату и немедленно припадали к полу. Стоящий, словно читая мысли Снорга, снова оглядел лежащих солдат. Вдруг он застыл и еще долгую минуту сквозь прозрачное пластиковое забрало сверлил Снорга взглядом лишенных век словно выколотых глаз.

И хотя ни один из беглецов не сдвинулся с места ни на миллиметр, раздался хлопок выстрела, и тело Тиб, которая в последний миг заслонила Снорга собой, беспомощно повисло на его руках. Он почувствовал, как что-то сжимает ему горло. Второго выстрела Снорг уже не услышал. Желтая вспышка перед глазами сменилась знакомым рядом светлых пятен, и все погасло.

Перевел с польского Владимир Борисов

Однажды, когда у него были свободные деньги, Матюрен Морс проезжал через парижский пригород Уй и увидел кинотеатр. На дверях его висела табличка: «ПРОДАЕТСЯ».

Он остановил машину, вылез и оглядел неприветливую улицу. Огромные склады животного жира слева и колоссальное газохранилище справа нависали над когда-то веселеньким зданьицем. Зданьице уже давно потеряло прежний вид — его разъели кислотные дожди, окись углерода и сульфаты из выбросов промышленной окраины. Двустворчатая дверь с заросшими пылью стеклами была выкрашена в некогда всеми любимый ярко-красный цвет, а две ручки опутывала ржавая цепь, на которой висел новехонький замок. Крохотный кинотеатр походил на мрачного клошара, попавшего в руки жандармов.

Матюрен сразу понял, что купит кинотеатр. По его телу пробежала горячая волна — наконец-то в руках у него окажется то, что позволит ему отомстить за сорок лет бесцветной жизни. И поможет ему в этом крохотный кинотеатр, похожий на уголек от яркого костра прошлых лет, когда внутри его, над приподнятой сценой, взлетал зеленый бархатный занавес и перед сеансом выступали жалкие клоуны пригородов, затянутые в трико эквилибристы и потерявшие иллюзии иллюзионисты, извлекавшие из своих цилиндров миксоматозных кроликов.

Морс знал, что такие места существуют и словно созданы для таких, как он.

Матюрен вдруг вспомнил детские годы: когда-то и он был ребенком и не знал ничего прекраснее, чем сухая дробь барабана, под которую на маленькой мокрой сцене дергался вышедший из моды эстрадный певец, вынужденный соглашаться на все из-за вечной нехватки денег и полного отсутствия таланта. Сегодняшний Матюрен Морс, тот, который когда-то не решался пойти в артисты, тот, кто не поверил заключенной в его душе свободной личности и стал просто Матюреном Морсом, лояльно прожившим свои сорок лет, оказывая людям дрянные услуги, разглядел, что кинотеатр назывался «Селект», хотя мальчишки камнями разбили все «е». От названия остались лишь согласные: «С…л…кт».

И это название, напомнившее о былом, зазвучало в унисон с его внутренним состоянием и окончательно склонило к решению о покупке.

Кинотеатр принадлежал внуку Жильбера Тосс-Ламбийота, короля немого кино, пользовавшегося когда-то громкой славой. Эрнст Тосс признался, что отец развалил дело деда, а сам он проявил полную бесхозяйственность и довел кинотеатр до полного краха. Короче говоря, «Селект» был назначен к продаже десять лет назад. Вернее, речь шла об уплате недоимок, которые следовало внести в кассу местной коммуны.

Ловкий делец Матюрен Морс совершил в тот день удачную сделку. А потому вечером, закрывшись в своем кабинете на шестьдесят восьмом этаже небоскреба в квартале Дефанс, он открыл бутылку вина и чокнулся с отражением в зеркале.

На следующий день Морс обзвонил подрядчиков, занимающихся переоборудованием зрелищных заведений, и принял их одного за другим в своей машине, стоявшей напротив «Селекта». Матюрен изложил им свои планы, выбрал самого дорогого, но и заставил подписать драконовские обязательства.

10 мая в восьми ведущих ежедневных газетах парижского округа появилось черно-белое рекламное объявление высотой 200 мм. В заказе на рекламу, подписанном Матюреном Морсом, уточнялось, что объявление должно в течение двух недель ежедневно появляться на одном и том же месте газет, как в дневных изданиях, так и в последнем специальном выпуске, и что любое сокращение площади рекламы повлечет за собой штраф, в сто раз превышающий сумму, выложенную заказчиком. Речь шла о сотнях тысяч франков, и даже самая крупная и влиятельная газета не могла себе позволить отказаться от дальнейшей публикации рекламы. Каждому главному редактору пришлось смириться с потоком протестов БПР (Бюро проверки рекламы), лиг охраны семьи и прочих организаций, пекущихся о защите человеческой личности. Две недели газеты публиковали рекламу Матюрена Морса:

Вечером назначенного дня в зеленом сумраке, разбавленном светом ртутных ламп промышленного пригорода, новый кинотеатр распахнул свои двери. Две мощные батареи кварцевых прожекторов высветили розовый фронтон с белой отделкой. В витринах, по обе стороны заново окрашенной двери, висели огромные черно-красные афиши с мрачным предупреждением:

«ОДИН ФИЛЬМ, ОДНА СМЕРТЬ!»

Мигнул и засиял кровавый неоновый свет — на свежей известке фронтона вспыхнули буквы «Селект».

По маленьким извилистым улочкам потекли люди.

Мужчины, женщины, мужчины и женщины, тянувшие за собой примолкших, кусающих ногти от страха и возбуждения детишек. Старики с крикливо сияющими глазами; нагло виляющие задницами юнцы; держащиеся за руки длинноногие девчонки-юбчонки и шоколадные негры из гетто. Все они походили на вышедших из леса волков. Сотни волков. Излишне громко переговариваясь, они шли и как бы считали каждый шаг.

Но вот кто-то рванулся вперед, чтобы оказаться у кассы первым. И сразу затопали сотни ног — вслед за смельчаком бросилась вся толпа.

Через семь минут сто билетов по тысяче франков каждый были раскуплены. Двери «Селекта» захлопнулись, и два красных огня погасли. Тьму крохотного бело-розового зала с рядами красных бархатных кресел прорезал яркий луч, упершийся в экран. Сто пар глаз, похожих на белые луковички в банке с маринадом, разом повернулись в одну сторону и уставились в одну точку. От тоскливого предчувствия заныли сердца.

Во мраке захрипела Мелани Жане.

Ровно в полночь двери распахнулись, бросив на освеженный дождем булыжник красноватый отблеск. Первые зрители вышли спотыкаясь, их одежды буквально вымокли от пота, а шеи свело от ожидания смерти. Несколько десятков зевак стояли снаружи, образовав двойную цепь. Они вслух пересчитывали живых, громко смеясь и крича: 92, 93, 94, 95… Молчание. 96, 97. В Пламенной глотке «Селекта» еще двигались тени. Наконец вышли последние: 98, 99.

Толпа вздрогнула от неожиданного порыва холодного ветра.

Какая-то женщина застонала.

Мужчины вытянули шеи. Кто-то, нерешительно переваливаясь с ноги на ногу, двинулся вперед, засунув руки в карманы. Наконец люди отважились войти внутрь.

Мелани Жане, сорока двух лет, специалист по информатике из Версаля, лежала в кресле с ножевыми ранами на теле. Ее судорожно сведенные пальцы сжимали желтый билетик, ее пропуск в ад.

Обстоятельства смерти попали в газеты Уя, Сартрувиля и Аньера. Но поскольку начиналось лето, парижские газеты, словно сговорившись, поместили сообщение на восьмой странице. В тот же день началось судебное расследование.

Морс поднял с пола синюю повестку, которую мотоциклист из префектуры департамента Ивелин подсунул ему под дверь, и пристроил ее между стаканом для полоскания рта и коробкой из зеленого пластика, где держал бритву «Жилетт» с двойным лезвием и кисточку для бритья. Затем выпил стакан воды, поздравил себя с гениальной идеей. Он был уверен, что отныне зал всегда будет полон.

Вечером у «Селекта» собралась толпа из двух или трех тысяч человек.

Матюрен снял афиши фильма «Психоз», тщательно свернул их в трубочку и заменил афишами, изображавшими уходящее под воду судно и тонущих людей с черными провалами ртов и руками, протянутыми в сторону какого-то невидимого спасителя. Затем занял место в кассе.

В период между 26 мая и 1 июля, когда полиция закрыла заведение, умерли по порядку: Жози Ренольд, модельер-ша из Бри-сюр-Сен (ее нашли утонувшей в кресле после показа не признанного критиками «Титаника»); Леон Меркаде Буассо, банкир из Ливорно (случайно пришел на «Собор Парижской богоматери» и разделил участь Феба: он лежал в третьем ряду, наповал сраженный ударом кинжала); Зельда Тон, бакалейщица-пенсионерка из Ферте-Мишар (заплатила 1000 франков, чтобы увидеть «Айседору», и умерла, как героиня, задушенная собственным шерстяным лилово-бежевым шарфом); цыган Чокнутый Шкаф (когда зажегся свет, он лежал с дыркой в черепе, совсем как президент в «Хищнике» с Лино Вентура в главной роли); Шарлотта Метан, парикмахерша из Уя (ее прекрасное молодое тело было пришпилено к красному бархату стрелой, очень похожей на те, что со свистом рассекают воздух и убивают в «Форте Апач»); Эстер Розуар, кружевница с улицы Сантье (ей было двадцать лет, когда она вошла в кинотеатр, и более ста, когда ее вынесли с «Маленького большого человека»); Робер Лелон, печник из Энен-Льетара (прошитый сорока восемью пулеметными пулями и без единой целой кости, словно после падения с ужасной высоты, — ему очень хотелось вновь посмотреть «Кинг-Конг»); Манстер Ростен, держатель ночного бара в лесу Шантий (умер после нескольких очередей из «томсона» и пятнадцати попаданий из браунинга, как и его любимый герой, бандит, о жизни и смерти которого рассказано в знаменитом фильме «Лицо со шрамом»). Затем наступила очередь Жанин Орсенар, цветочницы из Тулона, бывшей замужем за учителем английского языка (она обожала Алена Делона и не однажды пересекала Францию, чтобы вновь и вновь увидеть «Непокоренного» Алена Кавалье. Она получила в бок такую же рану, как и ее идол, и умерла счастливой в первом ряду). На следующий день Н.-Л. Торк, управляющий супермаркета, разделил ужасную участь героя «Резни мотопилой в Техасе». (В фильме, если вы помните, режиссер Тоб Хупер показал, как механической пилой разрезают убитого выстрелом в спину дровосека.) Сбор и вынос останков Н.-Л. Торка дали вечерним газетам повод разразиться серией многословных статей и опубликовать фотографии шестнадцати полицейских с носилками, на которых лежали окровавленные части Торка. На следующий день местные радиостанции транслировали вопли вдовы, которая со всхлипываниями рассказывала, как муж накануне покинул ее, оставив с трясущимися от страха детьми перед телевизором, чьи передачи вдруг стали для него пресными.

Но вместо того, чтобы сбить нездоровое вожделение толпы, страдания вдовы пробудили особый интерес: теперь перед кинотеатром по вечерам собиралось не менее пятнадцати автобусов телестудий, десятки машин с СВЧ-передатчиками национальных и зарубежных радиостанций, которые снимали и записывали интервью с тысячами обезумевших людей, решивших рискнуть своей жизнью. «Селект» был рассчитай только на сто зрителей, а потому с семи часов вечера у кассы начиналось столпотворение любителей острых ощущений, вооруженных шляпными булавками или ножами. Раненые насчитывались десятками к тому времени, когда прибывало подразделение жандармов и устанавливало заграждение.

5 июня в зал удалось проскользнуть некоему журналисту По имени Константен Обло, работавшему в Эн-би-си. Демонстрировался «Бунтовщик без идеала». Обло вел прямой репортаж с помощью крохотного микрофона. Описание атмосферы, царившей внутри «Селекта», захватило слушателей передачи. Однако ее конец был скомкан, шум зала заглушил выдох — то был последний выдох Константена Обло, которого нашли после окончания фильма с рулевым колесом «олдсмобиля» в грудной клетке. Его бледное, запачканное засохшей кровью лицо выражало безмерное удивление.

А лицо Леоноры Смйт-Тобелл, дочери известного панамского миллиардера, наоборот, было искажено ужасом, когда ее снимали с кресла, на котором Леонору распяли во мраке, как рабов в «Спартаке» Стенли Кубрика. На следующий день из зала вынесли труп Ангуса Мийара, австралийского студента, решившего испытать судьбу на «Империи чувств» (он был задушен и оскоплен и не мог рассказать, какие чувства при этом испытал). Впрочем, как и Антуан Лубуа, учитель из Иври, который до этого ни разу не видел «Челюсти» (челюсти не миновали его, разрезав надвое в бархатном полумраке «Селекта»).

Рисунки Н. Бальжак

В четверг вечером давали «Клот» с Джейн Фонда. Ахмед Раши, культурный атташе посольства в Бонне, упал, не покидая кресла, с двухсотметровой высоты и лежал, усыпанный осколками оконного стекла. После сеанса зал походил на фарфоровую лавку, которую посетил слон. В пятницу цена за место в «Селекте» подскочила до 2000 франков, а Матюрен Морс покрыл кресла моющимся пластиком, гарантируя гигиену и облегчая труд уборщиц. И как раз вовремя, поскольку Эме Кракос подорвался на мине, как Морис Биро в «Такси в Тобрук» — бархат кресел не испачкался.

Эме Кракос мог позволить себе дорогую смерть. Как и Силом Разхе, импортер бамбуковых игрушек, расстрелянный из автомата, подобно герою «Мостов у Токо-Ри». Утром того же дня «Юманите» опубликовала злую статью, перепечатанную в полдень всей левой прессой: по какому праву пролетариат лишили права на страх в «Селекте»? Неужели смерть-как-в-кино — удел лишь богачей? Под палочкой умелого дирижера и при поддержке крупных кинематографических трестов, которым подчинялись прокатчики и пресса, разгорелся скандал, поднялась волна негодования: последовал запрос в парламент, началась закулисная борьба влиятельных сенаторов, были задушены в колыбели инициативы комиссара полиции Уя, следственного судьи и службы контрразведки. Матюрен Морс собирал синие повестки, письма с оскорблениями, которые даже не вскрывал, вызовы в мэрию и складывал все это в гильзу от снаряда, которая досталась ему от деда и служила подставкой для зонтиков.

Каждый вечер он выходил из квартиры, спускался в лифте в гараж и, сев в старый проржавевший «фиат», катил в пригород. Он был счастлив. Его сердце радостно билось при мысли о тех неприятностях, что он доставил людишкам. Матюрен открывал кассу в восемь часов, за десять минут продавал сто билетов, затем запирал двери с круглыми стеклами и шел в кинобудку. Бобины с вечерним фильмом уже лежали наверху. Неловкими движениями он ставил первую бобину на блестящую ось, вытягивал дьявольский серпантин, в котором пряталась смерть, цеплял его за зубцы привода и опускал рукоятки. Ровно в 21.00 голубоватый луч пронизывал черную сердцевину задымленного зала, исторгая из уст зрителей стон ужаса.

Прошедшая в июне серия фильмов о Дракуле погубила восемь человек! Мишеля Лансье, Франсуазу Ледюк, Ли-воса Ваала, Гортензию Кразюки, Бернара Нуара, Роже-Луи Андревона, Филиппа Лузена и Д.-Т. Шолстица. Улыбка Матюрена превратилась в оскал, когда от чехла отклеивали самого известного из критиканов — Луи Миньона Ха-либи: он умер смертью одного из преследователей Дэвида Каррадина из «Змеиного яйца» Бергмана. Словно по сигналу появились злые критические статьи сначала в одном, а затем в другом еженедельнике, где печатались кинопрограммы.

Совершенно малозначительной сочли смерть Анжила Мезакона во время просмотра «Дай мне убежище», поскольку даже интеллигенция не признала эту ленту достойной внимания. Теодор Батик, дворник-сенегалец, умер в атмосфере полного равнодушия, но ужасная гибель Паулы Негро произвела эффект электрошока.

Эта кинозвездочка-метиска, едва умевшая связать два слова и испытавшая массу унижений, за один вечер могла стать надеждой и опорой французского кино, если бы ее буквально чайной ложечкой не собрали с пола под креслами. В тот вечер крутили «Безумного Пьеро» Годара, в котором Бельмондо на свой манер разряжает взрывоопасную ситуацию. В Азии закончилась война. На Ближнем Востоке на убыль пошел разгул терроризма. Паула Негро стала героиней мировой прессы, а о «Селекте» заговорили на страницах газет от Лос-Анджелеса до Архангельска.

Словно по тонкому расчету, смерть следующих зрителей была завидно легкой: Роже Лапуант, фермер, мирно уснул вечным сном на откидном сиденье, как отец Джеймса Дина в фильме «К востоку от рая». Сенсо Лорренци, звукооператор из Греольера, отошел в мир иной с экстатической улыбкой на устах, как самоубийца с перерезанными венами из картины «Дьявол в миссис Джонс».

Когда страсти утихли, нормальное положение разом восстановилось: Андре Пенсо, упаковщица с завода электронных компонентов, сгорела заживо, смотря «Страсти Жанны д'Арк» Дрейера. Она экономила на всем, чтобы купить себе место за 3000 франков. На порыжевшее кресло надели новый чехол, а на следующий день билеты буквально расхватала сотня истеричек. Судьба нанесла Аделине Маузер удар стрелой в спину: демонстрировали «Избавление».

Стоимость одного места подскочила до 4000 франков. Узнав об этом, премьер-министр произнес разгромную, но бесполезную речь. Несколько месяцев назад он сам принял решение о свободе цен, и это помогло Матюрену Морсу. Жертвой очередного вечера была некая беременная безработная, которая только накануне отказалась от места контролера на заводе безалкогольных напитков. Вместо того, чтобы, стоя у конвейера, истирать в кровь пальцы, она предпочла пойти на «Механический апельсин» и распрощалась с жизнью под ударами трости, как бродяга под мостом. Людей, даже тех, кто из вежливости пропустил без очереди эту не желавшую работать женщину, охватило тягостное недоумение.

В субботний вечер в конце июня у невысокого крылечка «Селекта» остановилось с десяток серых и черных лимузинов. Из них вылезли министр внутренних дел и тринадцать его ближайших сотрудников. Они вошли внутрь крохотного здания, заплатив четырнадцать раз по 5000 франков (новых), взятых из «черной» кассы министерства, и уселись в четырнадцать кресел, которые услужливо придержали для них жандармы. Они сидели, словно проглотив линейки. Презрительно выставив вперед подбородки и не разжимая губ, они от начала до конца просмотрели «Месье Верду». От них, как сказал позже один из зрителей, разило лимонным лосьоном и чернилами от Ватермана.

За минуту до полуночи на пиджак министра внутренних дел хлынул кровавый поток: юный Лионель Бренуа лишился головы в тот момент, когда Чарли Чаплин шагнул к гильотине…

Побледневший министр и тринадцать его сотрудников встали и механическим шагом направились к выходу. Так было покончено с единственной версией, выдвинутой для обвинения негодяя-владельца «Селекта» и могущей дать логическое объяснение необъяснимой серии убийств. Ибо именно они сидели вокруг несчастного ребенка, к которому не мог подобраться ни один убийца. На следующий день все они вручили президенту республики совместное прошение об отставке, которая была тут же принята. Но было слишком поздно. Под сводами Бурбонского дворца разразился невиданный парламентский кризис: чем занимается полиция? До какой степени падения мы дошли, если ребенка обезглавливают при стечении публики и на глазах высших представителей власти? Кто виноват???

«Селект» превратился в объект паломничества. С пяти часов вечера маленький кинотеатр сиял нежными огнями в окружении черного кольца зевак. Предприимчивые дельцы купили завод и газовый склад, снесли их и построили гигантские трибуны, откуда хорошо просматривался кубик, покрытый розовой известкой, и его сияющий фронтон. Поспешно достраивался десяток ресторанов с видом на вход «Селекта» (на десерт — вынос трупа; сдаются внаем бинокли), укладывалась ВПП для легких самолетов, заканчивалась отделка для спального корпуса на восемь тысяч мест и прокладывалась дорога, соединяющая пригород с национальным шоссе. Матюрен Морс в смокинге из розового фая с серебряными галунами, в кроваво-красном галстуке и перчатках цвета сливочного масла высадился из вертолета на крышу «Селекта» под громкие крики толпы и вошел в свою дьявольскую клетку-кассу. Именно там его и арестовали шестнадцать полицейских из бригады борьбы с бандитизмом. Это случилось во вторник 1 июля в 20.00.

Он заработал к этому дню 16 826 329 франков. Целая бригада налоговых инспекторов бросилась изучать школьные тетрадки, служившие Матюрену Морсу бухгалтерскими книгами: записи были точны до последнего сантима. Разведка разослала своих людей по всей стране от Коммерси-ан-Минервуа (где родился владелец кино-которое-убивает) до Сен-Жан-д'Арни (где он учился в лицее), а также прочесала Париж, куда двадцатидвухлетний Матю-рен Морс прибыл, чтобы работать, как все люди. Два раза он выиграл в лото смехотворные суммы, однажды посетил Америку чартерным рейсом, проводил отпуск в Вандее на мельнице, которую откупил у дяди по материнской линии, почти не имел друзей, его родители давно скончались, политические взгляды и половая жизнь Морса были покрыты мраком тайны, а кроме того, он не верил в бога. Существо, как вы и я, которое умело прятало от других свои чудовищные наклонности. Жизнь обошлась с ним не очень сурово. Он вел малоинтересную и довольно пустую жизнь с редкими вспышками бунтарства, какую ведем все мы. Ничто в его жизни не предвещало, что однажды он купит этот маленький кинотеатр и превратит его в эпицентр гигантского умопотрясения.

Ничто! Однако в морг уже свезли тридцать два трупа.

Газета «Матен» от 3 июля писала:

«Матюрен Морс, владелец кинотеатра-убийцы, предлагает следственному судье заменить его в «Селекте»!!!

Неожиданный поворот в деле «Селекта» — Матюрен Морс, содержащийся под стражей по требованию прокурора департамента Ивелин, предлагает следственному судье Жоржу Ола занять его место в кинобудке «Селекта»! Таким образом он пытается доказать, что его присутствие там, где произошли тридцать два убийства, вовсе не означает, что он был инициатором преступлений или их исполнителем. С момента ареста бригадой борьбы с бандитизмом Матюрен Морс отрицал свое участие в этих убийствах. Не возражая, что идея пресловутой рекламы «ОДИН ФИЛЬМ, ОДНА СМЕРТЬ!» пришла в голову именно ему, он утверждает, что это был всего лишь рекламный трюк и не более. Решение следственного судьи Ола будет объявлено завтра. (От нашего специального корреспондента Гидеона Муано)».

4 июля в пять часов пополудни караван автобусов и полицейских машин миновал ворота Дворца правосудия и направился в Уй.

В бронированном фургоне «пежо» сидели жандарм-водитель, следственный судья Жорж Ола, помощник прокурора, Матюрен Морс меж двух жандармов, председатель коллегии адвокатов и адвокат, назначенный для защиты владельца «Селекта».

Огромная толпа четвертые сутки дневала и ночевала у «Селекта». Накрапывал дождь. Матюрен Морс вышел из машины, и небо осветилось от несметного множества фотовспышек. Небольшая группа направилась к киноте-атру, утонувшему в гигантской толпе и скопище машин, тянувшемся до самого горизонта. Оказавшись у двустворчатой двери со стеклами-иллюминаторами, Матюрен Морс с горечью заметил, что слой красной краски исцарапан и исписан сверху донизу. Штукатурка была ободрана — сотни маньяков растаскали ее на сувениры. А в новенькой неоновой надписи опять отсутствовали два «е», и название снова читалось: «С…л…кт».

«Слкт», «слкт»… Именно такой звук издавали подошвы, когда маленькая группка официальных лиц входила в заднюю дверь «Селекта». Матюрен Морс с усталым видом щелкнул выключателем, и маленький зал оскалился пастью с зубами-креслами, укутанными в пластик. В воздухе висел запах дешевого одеколона, но и он не мог перебить сладковатого аромата крови. Следственный судья повернулся к Матюрену Морсу и строгим взглядом уставился на него. Матюрен Морс отвел глаза в сторону.

Все сели.

«Уих-х-х» — зашелестели чехлы.

Киномеханик префектуры гремел железом за окошечками кинобудки. Матюрен Морс откашлялся:

— Господин судья, я думаю, для удобства демонстрации и объективности заключения стоило бы заполнить зал. Ибо, если злая участь должна сразить одного из ста зрителей, все должно происходить в совершенно… э… нормальных условиях… Единственная разница будет состоять в том, что я буду здесь, а вы, господин судья, будете играть роль того гипотетического убийцы, которую без всяких доказательств навесили…

Два жандарма по его бокам дернулись и смущенно посмотрели на судебного чиновника… Судья пожал плечами, встал и скинул плащ. Потом сухо промолвил:

— Будь по-вашему.

И удалился. Чуть позже в зал вошли несколько десятков жандармов, офицеры полиции, разведки, а также стукачи и сотрудники контрразведки. Когда зал наполнился, свет погас — только неярко светились желтые и зеленые лампочки над запасным выходом.

Матюрен Морс наклонился к соседу:

— Что сегодня дают?

Полицейский нервно дернул цепочку наручников и пробормотал:

— Не знаю.

Кто-то в конце ряда шепнул:

— «Три поросенка» Уолта Диснея.

Волна истерического хохота прокатилась по рядам, заполненным официальными лицами, жандармами и тайными агентами всех видов. Матюрен Морс побледнел:

— Это шутка?

Он повернулся к квадратным окошечкам кинобудки и крикнул:

— Вы шутите, господин судья? Вам хорошо известно, что в фильмах Уолта Диснея никогда не бывает убийств!!! Вы хотите любым способом доказать, что убийца — я! А если сегодня никто в зале не погибнет насильственной смертью? Нечестный прием! Я…

Жандармы силой усадили Морса на место. Тот, что был слева, прошипел:

— Заткнись, Морс. Ты не видел фильма.

Экран засветился. Раздались звуки хорошо известной песенки:

«Нам не страшен серый волк, серый волк…»

В неясном свете луча Матюрен различал призрачные лица, покрытые испариной страха, — все сегодняшние зрители «Селекта» смотрели в его сторону.

Ждать долго не пришлось. Посетило его сомнение или нет? Он был уверен, что злой волк не съест ни одного поросенка! Кадры фильма прыгали в его глазах, а песенка буквально ввинчивалась в спинной мозг, как ледяная игла. И когда он увидел сцену, в которой злой волк мечтает о зажаренном с яблоком в зубах поросенке, когда он увидел сладострастные движения злобного гурмана, облизывавшего красным языком острые белые зубы, он вдруг понял. Он понял, что настал его час. Матюрен Морс раскрыл рот, чтобы закричать.

Но тут распахнулись стальные дверцы адского крематория. Яростное пламя загнало неродившийся крик обратно в глотку Матюрена Морса.

Кто-то завопил, в воздухе разнесся противный запах горелого мяса. Вспыхнул свет, пробивший клубы густого дыма. Матюрен Морс еще слышал, как вокруг него поднялся ужасающий шум, в который вплелись отрывистые приказы, свистки, топот ног. Звуки отразились от стен зальца, вернулись назад и утонули в обгорелом отверстии, которое когда-то служило ему ртом. Свет мигнул, ударил невыносимой болью по выпученным глазам.

Мрак. Боль. Шум.

Что-то мешало сомкнуться его челюстям, что-то горячее и сладкое. Потом его зубы сомкнулись, над ним склонились следственный судья, полицейский, адвокат, перепуганные зрители, не сумевшие сдержать приступы рвоты. Все это он ощущал, падая на дно колодца, где предстояло растаять его сознанию и погаснуть холодеющей искорке жизни. Он испуганно выдохнул:

— Мама…

И из последних сил, из последних сил измученной плоти выкрикнул:

— Это не я! Не я! Вам не понять! Я ни при чем, ни при чем! Это был рекламный трюк. Рекламный трюк…

Чуть позже полицейский, охранявший его подрумянившееся тело, похожее на зажаристого поросенка из мультфильма, заметил, что держит в руке яблоко. Печеное яблоко. Он нерешительно глянул на него, впился зубами в сладкую мякоть.

И обжег язык.

Перевел с французского А. Григорьев

На Мэпл-стрит было воскресенье, время послеполуденное. Солнце сохраняло еще что-то от теплоты «индейского лета», и люди, жившие на тихой улочке, пользовались этим. Они подстригали газоны, мыли машины, а дети играли в «классы» на тротуаре. Мистер Ван-Хорн, патриарх улицы, вытащил на свою лужайку электрическую пилу и стал нарезать колья для изгороди. Времени было 4.40. На одном крыльце стоял транзисторный приемник, из которого вопил футбольный комментатор. Мэпл-стрит. Октябрь. 4.40 пополудни. Мэпл-стрит в последние спокойные минуты — перед тем, как появились чудовища.

Стив Брэнд, лет ему было около сорока, крупный мужчина в затасканной форме морского пехотинца, мыл свою машину, когда в небе что-то ярко блеснуло. Все, кто был на улице, подняли головы, обратив внимание на вспышку, которая затмила солнце.

— Что это было? — прокричал Стив своему соседу Дону Мартину, который выправлял погнувшуюся спицу на велосипеде сына.

Мартин, как и остальные, смотрел из-под руки на небо. Он прокричал Стиву в ответ:

— Похоже на метеор, а? Удара я не слышал, а ты?

Стив покачал головой:

— Тоже нет. Только вой при полете.

На переднее крыльцо вышла жена Стива.

— Стив, — позвала она. — Что это было?

Завернув водопроводный кран, он ответил:

— Наверно, метеор, милочка. Но пролетел-то как близко…

— Слишком близко, по-моему, — заметила его жена. — Слишком.

Она вернулась в дом и вдруг что-то заметила… По всей Мэпл-стрит люди замирали и начинали переглядываться, потому что отмечали то же самое. Все звуки угасли. Все. Стояла полнейшая тишина. Не работало ничего. Ни радио. Ни газонокосилки. Ни дождевальные машины. Тишина.

Миссис Шарп, пятидесяти пяти лет, диктовала по телефону рецепт торта. Кузина попросила повторить, сколько нужно яиц, но ее голос оборвался посреди фразы. Миссис Шарп, которая не относилась к числу самых выдержанных женщин, стала колотить трубкой по рычагу. Телефон молчал.

Пит Ван-Хорн громко выругался, когда его электрическая пила остановилась. Он проверил вилку, розетку, потом пробки на стене. Все было в порядке, просто не было электричества.

Жена Стива Брэнда, Агнес, опять вышла на крыльцо и сообщила, что электропечь перестала работать. Тока нет или еще что-нибудь. Может быть, Стив посмотрит? Но Стив не мог сейчас заниматься плитой: он обнаружил, что мотор не подает воду в шланг.

Живший через улицу Чарли Фарнсуорт, толстяк в яркой гавайской рубашке, громко проклинал фирму, выпускающую дрянные транзисторные приемники. Его радио нагло умолкло посреди репортажа с футбольного матча.

Раздавались и другие голоса — тишины больше не было. Слышны были вопросы и возмущенные возгласы, жалобы на недожаренное мясо, недополитые лужайки, недомытые машины, недоконченные разговоры по телефону. Вероятно, во всем виноват метеор? Это был главный вопрос — его задавали чаще всего. Пит Ван-Хорн с отвращением отбросил электропровод и сообщил группке людей, собравшихся у машины Стива Брэнда, что пойдет на Беннет-авеню проверить, не отключилось ли электричество и там.

Стив Брэнд, озадаченно морща лоб, прислонился к машине и оглядел соседей.

— Это просто не имеет смысла, — сказал он. — Почему исчезло электричество и замолчал телефон в одно и то же время?

Дон Мартин с задумчивым видом стирал с пальцев машинное масло:

— Может, какая там электрическая буря?

— Это уж никак, — пропищал толстяк Чарли своим неприятным высоким голосом. — Небо-то голубое. Ни облачка. Ни молнии. Ни грома. Ничего. Какая может быть буря?

Лицо миссис Шарп было изборождено морщинами, но еще больше — тоскою раннего вдовства.

— Ну, это просто ужасно, если телефонная компания не следит за своими линиями, — пожаловалась она. — Это ужасно.

— А мое радио! — От возмущения глаза у Чарли стали совсем круглыми. — Там же футбол!

Люди переглядывались и качали головами.

— Стив, — продолжил Чарли своим высоким голосом, — может, пойдешь и спросишь в полиции?

— Да ну, еще подумают, что все мы тут свихнулись, — сказал Дон Мартин. — Что-то на электростанции сломалось, а мы…

— Это не электростанция, — помотал головой Стив. — Тогда бы транзисторное радио работало.

Все согласно закивали.

Стив открыл дверцу своей машины:

— Съезжу все-таки в полицию. Надо выяснить, в чем дело.

Он уселся за руль, повернул ключ зажигания, утопил кнопку стартера. Мотор молчал. Он попробовал еще два раза — по-прежнему ничего.

— Вот это да. Машина только что прекрасно работала.

— Бензин кончился, — предположил Дон.

— Нет, — отрезал Стив. — Я недавно заливал.

— Что бы все это значило? — прошептала миссис Шарп.

Маленькие свинячьи глазки Чарли Фарнсуорта широко раскрылись:

— Просто… Просто все остановилось вдруг… Тебе придется сходить в полицию, Стив.

— Я пойду с тобой, — предложил Дон.

Стив вылез из машины, закрыл дверцу и повернулся к Дону.

— Не мог это быть метеор, — уверенно сказал он. — От метеора таких вещей не бывает.

Вдвоем они направились в сторону полицейского участка, когда услышали голос. Принадлежал он Томми Бишопу, мальчишке двенадцати лет.

— Мистер Брэнд! Мистер Мартин! Вы лучше останьтесь…

Стивен сделал шаг назад:

— Почему?

— Они не хотят, чтобы вы шли туда, — заявил Томми.

Стив и Дон переглянулись.

— Кто не хочет, чтобы мы туда шли?

Томми показал на небо:

— Они.

— Они? — переспросил Стив.

— Кто — они? — пискнул Чарли.

— Те, кто был в той штуке, которая пролетела над нами, — взволнованно проговорил Томми.

Стив подошел к мальчику:

— О чем это ты, Томми? Объясни.

— Те, кто был в той штуке, которая пролетела над нами… — повторил Томми. — Я думаю, они не хотят, чтобы мы ушли отсюда.

Стив нагнулся над мальчиком:

— Никак не пойму, что ты хочешь сказать.

— Они не хотят, чтобы мы ушли куда-нибудь, поэтому все и выключили.

— Откуда ты это взял? — В голосе Стива звучало раздражение.

Миссис Шарп приблизилась к ним.

— Никогда не слышала подобной чепухи! — громко заявила она.

Томми чувствовал, что ему не хотят верить.

— Но так всегда бывает, — настаивал он. — Во всех книгах про то, как садится космический корабль!

Чарли Фарнсуорт презрительно фыркнул.

Солли Бишоп покраснела и схватила сына за плечо.

— Томми, — тихо проговорила она. — Не болтай глупостей, милый.

Стив не сводил глаз с лица мальчика.

— Все в порядке, Томми. Мы скоро вернемся. Вот увидишь. Это не корабль был, ничего подобного. Просто… метеор или еще там что-нибудь такое… — Он повернулся к остальным и проговорил с оптимизмом, которого не ощущал: — Конечно, этим все и объясняется. От метеоров чего только не бывает. Как от солнечных пятен.

— Это верно, — сказал Дон, чтобы поддержать его. — Как солнечные пятна. По всему миру радио выходит из строя. А эта штуковина пролетела так низко — чему уж тут удивляться.

Мужчины опять направились в сторону полицейского участка.

— Мистер Брэнд! — Голос Томми звенел от напряжения. Он побежал за ними:

— Пожалуйста, мистер Брэнд, не уходите отсюда.

Все, кто присутствовал при этом, насторожились. В поведении и облике мальчика было что-то непонятное… Что-то трудно определимое виднелось в напряженном побелевшем лице… В словах его была такая вера и такой страх… Они слышали его слова и отвергали их, потому что логика и интеллект не оставляли места для космических кораблей и зеленых человечков. Однако раздражение, которое поблескивало в их глазах, перешептывание и поджатые губы не имели ничего общего с разумом. Подросток всколыхнул страхи, которые лучше не будить в душе человека, а люди с Мэпл-стрит ничем не отличались от жителей таких же улиц. Порядок, разум, логика быстро отступали под натиском нелепой фантазии двенадцатилетнего мальчишки.

— Надо бы его отшлепать, — пробормотал кто-то.

А Томми Бишоп опять заговорил:

— Может, вы уже и не можете уйти отсюда. Так было в том рассказе. Никто не мог. Кроме…

— Кроме кого? — спросил Стив.

— Кроме тех, кого они послали впереди себя. Те были совсем как люди. И только когда корабль приземлился…

Мать схватила его за руку.

— Томми, — прошептала она, — пожалуйста, не говори больше ничего, милый.

— Да, пусть лучше помолчит, — сказал мужчина, стоявший ближе всех. — А мы-то хороши — слушаем его. Черт знает что! Мальчишка пересказывает какую-то книжку, а мы…

Мужчина смолк, потому что Стив выпрямился и повелительно оглядел толпу. Страх может вызвать у людей панику, но он же может выделить из их среды вождя, и в эту минуту таким вождем стал Стив Брэнд.

— Говори, Томми, — обратился он к мальчику. — Что это был за рассказ? Кого они послали впереди себя?

— Они так готовились к высадке, мистер Брэнд, — возбужденно проговорил Томми. — Они послали четырех человек. Одну семью. Мать, отец и двое детей — все они выглядели как люди. Но людьми они не были.

Кое-кто рассмеялся, но это был невеселый смех.

— Ну что же, — произнес Стив, — нам надо всех проверить… Увидим, кто из нас действительно человек.

Его слова будто открыли шлюзы: послышался громкий хохот. Однако он сразу замер. Люди смотрели друг на друга иными глазами. Мальчик заронил зерно, и сейчас оно проросло…

Вдруг послышался шум автомобильного стартера, и все головы повернулись разом. На другой стороне улицы сидел в своей машине с откидным верхом Нед Роузин и пытался завести ее, однако ничего не получалось, кроме натужного безнадежного звука — да и тот постепенно угас. Нед Роузин, худой человек лет тридцати, вылез из машины и злобно хлопнул дверцей.

— Что, не заводится, Нед? — окликнул его Дон Мартин.

— Никак, — ответил Нед. — А странно: утром все было в порядке.

Вдруг, сама по себе, машина завелась, и мотор стал нормально работать на холостом ходу, испустив облачко выхлопных газов. Нед Роузин испуганно повернулся к машине, глаза его расширились. Потом, столь же неожиданно, как и завелся, мотор заглох.

— Сама завелась! — взволнованно пропищал Чарли Фарнсуорт.

— Как она это сделала? — спросила миссис Шарп. — Разве машина может завестись сама?

Все молча смотрели на Неда Роузина, а тот переводил взгляд с машины на людей и обратно.

— Пусть кто-нибудь мне объяснит… — неуверенно проговорил он. — Я такого еще в своей жизни не видел!

— А ведь он не вышел посмотреть на эту штуку, которая пролетела над нами, — со значением проговорил Дон Мартин. — Ему это было неинтересно…

— Давайте зададим ему несколько вопросов, — с важным видом предложил Чарли Фарнсуорт. — Я хотел бы знать, что тут происходит!

Послышались согласные голоса, и все двинулись к Неду Роузину. У них появилась цель. Они что-то делали. Что именно, никто из них еще толком не знал, но Нед Роузин был из плоти и крови, его можно было видеть, слышать, осязать.

Нед Роузин с тревогой посмотрел на приближающихся людей, потом ткнул пальцем в свою машину:

— Я сам ничего не понимаю так же, как и вы! Я хотел ее завести, а она не заводилась. Вы все это видели.

Люди столпились вокруг Неда, и ему вдруг стало трудно дышать. Вперед выступил Чарли Фарнсуорт.

— Вот ты нам объясни… — потребовал он. — Ничего не работает на нашей улице. Ничего. Электричества нет, транзисторное радио не действует. Ничего не работает, кроме одной машины — твоей!

В толпе зашептались. Стив Брэнд стоял в стороне и молчал. Ему не нравилось происходящее. На мирной улице росло нечто, грозившее выйти из-под контроля.

— Ну, Роузин, выкладывай! — скомандовал Дон Мартин. — Объясни нам, как это твоя машина завелась сама собой!

Нед Роузин не был трусом. Он всегда был тихим, спокойным человеком, не любил насилия и никогда ни с кем не дрался. Но и не любил, когда его задирали. И сейчас он разозлился.

— Погодите! — закричал Нед. — Погодите, не подходите ближе. Это всех касается. Ну ладно, у меня машина, которая заводится сама. Конечно, это странно — не спорю! Но разве это делает из меня преступника? Я не знаю, почему моя машина сама заводится — вот и все!

Выслушав Роузина, толпа не успокоилась, но никаких действий пока не предпринимала. Люди продолжали перешептываться, и Роузин стал оглядывать лица одно за другим, пока взгляд его не упал на Стива Брэнда. Роузин хорошо знал Стива. Из всех на этой улице он казался самым разумным.

— В чем дело, Стив? — спросил Нед.

— Мы все помешались на идее чудовищ, — тихо ответил тот. — Похоже, все думают, что «одна семья» — вовсе не то, за кого ее принимали. Семья — инопланетяне, откуда-то оттуда… — В голосе Стива Брэнда звучала насмешка. — Ты не знаешь кого-нибудь, кто прячет рога за шляпой?

У Роузина сузились глаза.

— Это что, шутка? — Он опять разглядел всех по очереди. — Розыгрыш, что ли?

И тут же, без какой-то видимой причины, его машина снова завелась, поработала немного на холостом ходу и заглохла.

Одна из женщин закричала, а мужчина смотрел на Роузина холодно и угрожающе. Роузин поднялся на крыльцо и встал лицом к соседям.

— Послушайте, — сказал он другим тоном, — вы все меня знаете. Мы прожили здесь четыре года. В этом доме. Мы ничем не отличаемся от вас! — Нед протянул к толпе руки. Но люди, на которых он смотрел, уже едва напоминали тех соседей, рядом с которыми он прожил эти четыре года. Казалось, кто-то взял кисть и несколькими злыми мазками сменил лицо каждого.

— Ну, мистер Роузин… — протянула миссис Шарп, — если это и так, то, может быть, вы объясните…

— Что объяснить? — устало спросил Роузин.

— Ну, иногда я ложусь спать очень поздно, — с явной неохотой проговорила миссис Шарп. — И вот раза два… да, два раза я выходила на крыльцо и видела, как вы, мистер Роузин, стояли глубокой ночью у своего дома и смотрели в небо. — Она помолчала, оглядываясь на соседей. Потом, решившись, запричитала:

— Как будто он чего-то ждал!

«Последний гвоздь в крышку гроба, — подумал Стив Брэнд. — Одна глупость, сказанная в критический момент, и…» Толпа загудела. Нед Роузин побледнел. На крыльцо вышла его жена, Энн. Она взглянула на толпу, потом на лицо мужа.

— В чем дело, Нед? — спросила она.

— Я не знаю, — махнул рукой Нед. — Я просто не знаю. Но я вот что тебе скажу, Энн. Мне не нравятся эти люди. Мне не нравится то, что они делают. Мне не нравится, что они стоят в моем дворе. И если кто-нибудь из них приблизится к моему крыльцу еще хоть на шаг, я сломаю ему челюсть. Вот как перед богом клянусь, сломаю. А теперь убирайтесь, убирайтесь отсюда, все вы!

— Нед… — У Энн от ужаса перехватило дыхание.

— Вы меня слышали! Убирайтесь отсюда! — закричал Нед.

Никто не спешил перейти к конкретным действиям, и люди начали отступать. Однако у них появилось неопределенное чувство удовлетворения. По крайней мере, перед ними был противник. Кто-то непохожий на них. И это придавало им силы. Враг уже не был бесформенным и неопределенным. У врага есть дом, двор и машина. И этот враг вслух угрожает им…

Они медленно пошли обратно, забыв на время о том, с чего все это началось. Забыв, что нет электричества и не работают телефоны. Забыв даже, что над ними совсем недавно пролетел метеор.

И лишь много позже кто-то задал вопрос.

Старик Ван-Хорн ушел на Беннет-стрит. И не вернулся. Где он?

А сейчас никто об этом не думал. Никто из тридцати или сорока человек, которые сидели рядом со своими домами и смотрели, как приближается ночь.

К десяти часам у всех домов на Мэпл-стрит горели керосиновые фонари, а за окнами гостиных светились язычки свечей. Люди стояли на улице группами, негромко переговаривались и все поглядывали в одну сторону — на крыльцо Неда Роузина.

Сам Нед сидел на перилах и всматривался в темноту, испещренную светлыми пятнами. Он знал, что окружен ичто его не пощадят. Энн принесла ему стакан лимонада и осталась стоять рядом.

Мэпл-стрит сильно изменилась с темнотой. Мерцающие огни сделали что-то странное с ее привычным обликом. Улица казалась странной, угрожающей, совсем-совсем другой. Чужой.

Нед Роузин и его жена услышали шаги, приближающиеся к их дому.

— Кто бы там ни был, остановитесь! — привстав, прокричал Нед. — Я не хочу никому неприятностей, но если кто-то ступит на мое крыльцо…

Но тут он увидел Стива Брэнда и сразу успокоился.

— Нед… — начал Стив.

Роузин оборвал его:

— Я уже объяснял кому-то из ваших… У меня бывает бессонница, и тогда я выхожу прогуляться. Посмотреть на небо. На звезды…

— Так оно и есть, — подтвердила Энн. — А люди… люди прямо взбесились. Это просто сумасшествие какое-то.

Стив Брэнд кивнул с мрачным видом:

— Да, так оно и есть — массовое умопомрачение. Никогда такого не было.

— А ты рискуешь, Стив, общаясь с подозрительными людьми, — послышался злобный голос Чарли Фарнсуорта из соседнего двора. — Пока мы все не прояснили, ты и сам не совсем вне подозрений.

Стив резко повернулся на голос.

— Как и ты, Чарли, — прокричал он. — Как и все остальные!

К Стиву Брэнду подошел Дон Мартин, держа зажженную лампу в руках. Вид у него был неуверенный.

— Я думаю, пора всему выйти наружу, — заявил Дон. Он замолчал, и за это время вокруг него успела собраться группа соседей. — Твоя жена много говорила о том, какой ты странный, Стив, — продолжал Дон.

Стив Брэнд знал, что рано или поздно это произойдет. Сейчас он не был удивлен — скорее он чувствовал растущий в нем гнев.

— Выкладывай! — потребовал он. — Что говорила моя жена? Выкладывай все. — Он оглядел соседей. — Давайте будем обсасывать все наши странности. У мужчины, женщины и ребенка на этой улице. Не останавливайтесь на мне и Неде. А на рассвете всех подозрительных можно будет расстрелять!

Переминаясь с ноги на ногу и поеживаясь, Дон начал:

— Ну, понимаешь, так уж получилось, что Агнес говорила про тебя… Ну, что ты по вечерам проводишь много времени в подвале, делаешь какой-то радиоприемник или еще что-то. И никто из нас никогда не видел это радио…

— Ага, Стив! — завопил Чарли Фарнсуорт. — Какое такое радио делаешь? Я его не видел. И никто не видел. С кем ты говоришь по этому радио? И кто говорит с тобой?

Стив горько улыбнулся.

— Ты меня удивляешь, Чарли, — негромко проговорил он. — Вот ей-богу. Почему ты вдруг стал таким тупым? С кем я говорю? Да с чудовищами из космоса. С трехголовыми зелеными человечками, которые пролетают над нами в штуках, похожих на метеоры!

Агнес Брэнд подошла к мужу, мягко взяла его за локоть.

— Стив! Стив, успокойся… — умоляюще проговорила она. — Это всего лишь любительский передатчик, — попыталась она объяснить толпе. — Вот и все. Я сама купила ему руководство, чтобы он собрал его из деталей. Такие передатчики есть у многих. Я могу вам показать. Он в подвале.

Стив высвободил руку:

— Ничего ты им не покажешь. Если они хотят осмотреть наш дом, пусть предъявят ордер на обыск!

Тут закричала миссис Шарп. Все повернулись к ней и увидели фигуру, внезапно материализовавшуюся на темной улице, и услышали мерный звук приближающихся шагов. Солли Бишоп приглушенно всхлипнула и схватила Томми за плечо.

— Это чудовище! — завопил Томми. — Это чудовище!

Люди стояли, окаменев от ужаса, а что-то неизвестное шло к ним по улице. Дон Мартин скрылся в своем доме и через мгновение выбежал с ружьем. Он прицелился в приближающуюся фигуру. Стив выдернул ружье у него из рук.

— Черт возьми, почему никто не хочет думать? — возмутился он. — Что можно сделать с ружьем против…

Дрожащий, до смерти напуганный Чарли Фарнсуорт, в свою очередь, выхватил ружье у Стива:

— Не нужно ничего говорить, Стив. Твоя болтовня уложит всех нас в могилу!

Он быстро прицелился и выстрелил. Звук был оглушительный, он расколол ночь пополам. Фигура, бывшая уже ярдах в ста, замерла на долю секунды и затем упала. Люди со всех сторон стали сбегаться к ней.

Стив оказался на месте первым. Он встал на колени, перевернул тело и посмотрел на лицо.

— Ну вот, уважаемые соседи, — тихо сказал он. — Это свершилось. Первая жертва — Пит Ван-Хорн!

— Боже мой, — прошептал Дон Мартин. — Он же уходил, чтобы узнать про электричество…

Лицо Чарли Фарнсуорта было похоже на тесто, оно подергивалось в свете фонарей.

— Я же не знал, кто это, — пытался он объяснить. Слезы катились по его толстым щекам. — Кто-то вдруг появляется из темноты — я не мог знать! — Он лихорадочно огляделся и схватил Стива за руку. Стив умел растолковывать вещи людям. — Стив! — завизжал он. — Ты знаешь, почему я стрелял! Откуда мне было знать, что это не чудовище какое-нибудь?..

Стив отвернулся.

— Я знал, что наш страх убьет кого-нибудь из нас, — сквозь зубы пробормотал он.

Чарли повернулся к Дону:

— Мы все боимся одного и того же. Да. Я всего лишь пытался защитить свой дом, вот и все. Послушайте, соседи, ведь это единственное, что я пытался сделать!

В доме Чарли Фарнсуорта зажегся свет, и люди почувствовали себя обнаженными. Они смотрели друг на друга, усиленно моргая и приоткрыв рты.

— Чарли, — сказала миссис Шарп голосом судьи, выносящего приговор, — почему это только в твоем доме горит свет?

Нед Роузин согласно кивнул.

— Я тоже хотел бы это знать, — что-то в душе пыталось удержать его от дальнейших слов, но гнев превозмог. — Почему, Чарли? И отчего это ты умолк? Нечего сказать? Нет, ты уж выкладывай! Мы хотим знать, почему только у тебя в доме есть электричество!

Послышался хор голосов в поддержку Роузина. А он продолжал:

— Ты не медлил, убивая человека, и ты поспешил сообщить нам, кого мы должны остерегаться. Ну, может быть, тебе необходимо было убить. Может быть, Пит Ван-Хорн, да упокоит господь его душу, пытался сказать нам что-то. Может, он-то и знал, кого нам следует остерегаться…

Чарли пятился, пока не натолкнулся на куст, росший рядом с его домом.

— Нет, — выдавил он из себя. — Нет, нет. — Пухленькие ручки пытались говорить за него умоляющими жестами — Это не я, не я!..

Камень ударил ему в лицо, потекла кровь. Чарли Фарнсуорт закричал, а люди стали смыкаться вокруг него. Напоминая сейчас гиппопотама в цирке, он полез через куст, разрывая одежду и царапая лицо и руки. Жена бросилась к нему, но кто-то подставил ей ногу, и она упала, ударившись головой о тротуар. Новый камень разбил лампу над крыльцом.

— Это не я! — кричал Чарли. — Это не я! Но я знаю, кто это, — сказал он вдруг не подумав. Но сразу же понял, что сказал единственно возможную вещь.

Люди остановились, замерев как статуи, и послышался чей-то голос:

— Ну, Чарли, кто это?

Чарли улыбался сквозь слезы и кровь, стекавшие по лицу:

— Да, я скажу. Потому что знаю. Я действительно знаю…

— Говори, Чарли, — скомандовал тот же голос. — Кто — чудовище?

Чарли лихорадочно думал. Нужно было назвать чье-то имя.

— Это мальчишка! — завопил он. — Вот кто это! Мальчишка!

Солли Бишоп вскрикнула и схватила Томми, прижала к себе.

— Вы с ума сошли, — сказала она людям, которые сейчас все смотрели на нее. — С ума сошли. Он же еще ребенок.

— Но он знал, — со значением отметила миссис Шарп, — он один знал… И рассказал нам. А как он мог знать, а?

Другие голоса поддержали ее:

— Вот именно, как? Кто ему сказал? Пусть мальчишка ответит. — Да, на Мэпл-стрит царило безумие…

Томми вырвался и побежал. Кто-то пытался остановить его, кто-то бросил камень… Потом все побежали за мальчиком — толпой, с воплями. Лишь один голос попробовал что-то возразить, единственный нормальный голос среди безумия — это был голос товарища Томми, такого же двенадцатилетнего мальчика. Но, конечно, никто не услышал его.

Вдруг свет вспыхнул в другом доме — это был двухэтажный оштукатуренный дом, принадлежавший Бобу Уиверу. Один из мужчин закричал:

— Это не мальчишка! Посмотрите на дом Боба Уивера!

Над крыльцом миссис Шарп зажглась лампа, и Солли Бишоп срывающимся голосом произнесла:

— Это не Боб Уивер! Вот, вот, у миссис Шарп горит свет!

— А я говорю, что это мальчишка! — не сдавался Чарли.

Вдруг по всей улице стали зажигаться и гаснуть огни. А газонокосилка завелась и поехала сама по себе, прорезая неровную тропу в траве, пока не ударилась о стену дома.

Люди бегали туда-сюда, от одного дома к другому. В воздухе просвистел камень, еще один. А огни зажигались и гасли. Чарли Фарнсуорт упал — ему пробил голову обломок кирпича. Миссис Шарп сбили с ног, и она уже не смогла подняться.

С расстояния в четверть мили, с вершины холма, Мэпл-стрит выглядела так: длинная, усаженная деревьями улица, где беспорядочно вспыхивали и гасли огни и бегали люди. Мэпл-стрит была настоящим сумасшедшим домом. Повсюду били окна и уличные фонари, осколки стекла сыпались на головы женщинам и детям. Ни с того ни с сего заводились газонокосилки и автомобили.

На вершине холма, скрытые тьмой, два человека стояли у космического корабля и смотрели вниз на Мэпл-стрит.

— Теперь понимаешь наш метод? — сказал один из них. — Нужно остановить их автомобили, обесточить газонокосилки и телефоны. Погрузить в темноту на несколько часов — все остальное они сделают сами.

— И всегда бывает одно и то же? — спросил второй.

— С небольшими вариациями, — последовал ответ. — Они выбирают самого опасного врага, которого могут найти. А это они сами. Нам остается просто сидеть и ждать.

— Значит, судя по всему, — сказал второй, — это место, эта Мэпл-стрит не одна такая?

Первый тряхнул головой и рассмеялся:

— Ну конечно! Этот мир полон таких вот Мэпл-стрит. Мы будем перелетать от одной к другой, и жители сами себя уничтожат…

Когда солнце поднялось на следующее утро, Мэпл-стрит была погружена в тишину. Почти все дома сгорели. На земле лежало множество тел. В живых не осталось никого.

А примерно через неделю на Мэпл-стрит появились новые жители. Они были очень красивы, и особенно изящными, скульптурными были у них головы. По две на каждого жителя.

Перевел с английского Л. Дымов

Эстебан Каакс не показывался в городе уже почти целый год и отправился туда только потому, что его жена задолжала Онофрио Эстевесу, торговцу аппаратурой и предметами быта. Больше всего на свете Эстебан ценил услады спокойной деревенской жизни. Неторопливые заботы крестьянского дня только придавали ему сил, а вечера, проведенные за разговорами у костра или рядом с Инкарнасьон, его женой, доставляли огромное удовольствие.

Однако в то утро выбора у Эстебана не было. Инкарнасьон без его ведома купила у Онофрио в кредит телевизор на батарейках, и теперь торговец грозился забрать в счет невыплаченных восьмисот лемпир⁴ трех дойных коров Эстебана. Взять телевизор назад Онофрио отказывался, но передал, что готов обсудить и другой вариант оплаты. Если бы Эстебан потерял коров, его доходы опустились бы значительно ниже прожиточного минимума, и тогда ему пришлось бы вернуться к старому занятию, ремеслу гораздо более обременительному, чем фермерство.

Инкарнасьон всегда отличалась легкомысленностью, и он знал это, еще когда женился на ней. Но телевизор стал теперь своего рода вершиной барьера, который возник между ними с тех пор, как выросли дети. Инкарнасьон принялась строить из себя солидную дуэнью с изысканным вкусом, начала смеяться над деревенскими манерами Эстебана и постепенно вошла в роль предводительницы небольшой группы пожилых женщин, в основном вдов. Каждый вечер они собирались у телевизора, стремясь перещеголять друг дружку тонкостью и остротой суждений по поводу американских детективных фильмов. В таких случаях Эстебан выходил из хижины и сидел снаружи, погружаясь в мрачные раздумья о семейной жизни. По его мнению, Инкарнасьон, начав активно общаться со вдовами, таким образом давала ему понять, что она тоже не прочь приобрести черную юбку и черную шаль и что теперь, выполнив свою функцию отца, муж стал для нее помехой. В сорок один год (Эстебану исполнилось сорок четыре) интимные отношения почти уже перестали интересовать Инкарнасьон; теперь супруги довольно редко радовали друг друга ласками, и Эстебан считал одной из главных причин того обиду жены на то, что время отнеслось к нему значительно добрее. Он по-прежнему выглядел молодо, словно индеец из древнего племени патука: высокий, точеные черты лица, широко посаженные глаза, медного цвета кожа почти без морщин, иссиня-черные волосы. У Инкарнасьон пепельные пряди появились уже давно, а чистая красота ее тела постепенно растворялась в неопрятной дряблости. Эстебан понимал, что жена не может остаться красавицей на всю жизнь, и пытался уверить ее, что любит ту женщину, которой она стала, а не ту девушку, какой она когда-то была. Но эта женщина умирала, пораженная той же болезнью, что и весь Пуэрто-Морада, и, возможно, любовь Эстебана умирала тоже.

Пыльная улица, на которой располагался магазин, проходила позади кинотеатра и отеля, и, двигаясь по дальней от моря стороне улицы, Эстебан хорошо видел две колокольни храма святой Марии Ондской, торчавшие над крышей отеля, словно рога огромной каменной улитки. Будучи молодым, Эстебан подчинился желанию матери, мечтавшей, чтобы сын стал священником, и три года провел в этом храме, словно в заточении, готовясь к поступлению в семинарию под присмотром старого отца Гонсальво. Об этом этапе своей жизни Эстебан жалел более всего, потому что академические дисциплины, которые он постиг, словно бы остановили его на полпути между миром индейцев и современным миром: в глубине души он сохранял наставления предков — верил в таинства колдовства, помнил историю своего племени стремился к познанию природы — и в то же время никак не мог избавиться от чувства, что подобные взгляды либо отдают суеверием, либо просто не имеют в этом мире никакого значения.

Дальше по улице размещался бар «Атомика» — пристанище обеспеченной молодежи городка, а напротив стоял магазин, где продавалась аппаратура и предметы быта, — желтое одноэтажное оштукатуренное здание с опускающимися на ночь жалюзи из гофрированного железа.

Когда Эстебан вошел в магазин, за прилавком, подбоченясь, стоял Раймундо Эстевес — бледный молодой человек с пухлыми; щеками, тяжелыми набухшими веками и презрительным изгибом губ. Он ухмыльнулся и пронзительно свистнул. Через несколько секунд в торговом зале появился его отец, похожий на огромного слизня и еще более бледный, чем Раймундо. Остатки седых волос липли к покрытому пятнами черепу, накрахмаленная рубаха едва вмещала нависающий над ремнем живот. Онофрио заулыбался и протянул руку.

— Как я рад тебя видеть! — сказал он. — Раймундо, принеси нам кофе и два стула.

Хотя Эстебан всегда относился к Онофрио неприязненно, сейчас он был не в том положении, чтобы проявлять свои чувства, и пожал протянутую руку. Раймундо, разозлившись, что его заставили прислуживать индейцу, надулся, принес и с грохотом поставил стулья, потом нарочно пролил кофе на блюдца.

— Почему ты не хочешь, чтобы я вернул телевизор? — спросил Эстебан, садясь, и тут же, не в силах удержаться, добавил: — Или ты решил больше не обманывать мой народ?

Онофрио вздохнул, словно сокрушаясь, до чего же трудно объяснять простые вещи такому дураку, как Эстебан.

— Я придумал способ, который позволит тебе оставить телевизор без дальнейших выплат и тем не менее погасить задолженность.

Спорить с человеком, обладающим такой гибкой и эгоистичной логикой, было просто бесполезно.

— Чего ты хочешь? — спросил Эстебан.

Онофрио облизнул губы, напоминающие сырые сосиски, и сказал:

— Я хочу, чтобы ты убил ягуара из Баррио-Каролина.

— Я больше не охочусь.

— Говорил же я тебе, что индеец испугается, — сказал Раймундо, встав за спиной отца.

Онофрио отмахнулся от него и снова обратился к Эстебану:

— Это неразумно. Если я заберу коров, тебе так и так придется охотиться на ягуаров. Но если ты согласишься, тебе нужно будет убить только одного ягуара.

— Который убил уже восьмерых охотников. — Эстебан поставил чашку на стол и поднялся. — Это особенный ягуар.

Раймундо презрительно рассмеялся, и Эстебан впился в него уничтожающим взглядом.

— Правильно, — сказал Онофрио, льстиво улыбаясь, — но никто из охотников не пользовался твоим способом.

— Прошу меня извинить, дон Онофрио, — с издевкой произнес Эстебан. — У меня много других дел.

— Я заплачу тебе пятьсот лемпир и прощу долг, — сказал Онофрио.

— С чего бы это? — спросил Эстебан. — Извини, я как-то не верю, что ты начал заботиться о людях. — Эстебан увидел, что лицо Онофрио потемнело, жирные складки на горле задвигались: — Впрочем, это неважно. Такой суммы все равно недостаточно.

— Хорошо. Тысячу лемпир. — Онофрио старался говорить спокойно, но голос выдавал его волнение.

Ситуация заинтересовала Эстебана, и он, решив ради любопытства выяснить, насколько важно для Онофрио это предложение, сказал наугад:

— Десять тысяч. Вперед.

— С ума можно сойти! За эти деньги я смогу нанять десяток охотников! Два десятка!

Эстебан пожал плечами.

— Но ни один из них не знает моего способа.

Несколько секунд Онофрио сидел, нервно выламывая переплетенные пальцы рук. Он словно бы истово молился о чем-то, потом произнес сдавленным голосом:

— Хорошо. Десять тысяч.

Неожиданно Эстебан догадался о причинах столь сильной заинтересованности Онофрио в ягуаре из Баррио-Каролина. Он понял, что эти десять тысяч, возможно, мелочь по сравнению с той прибылью, которую получит Онофрио. Но Эстебана захватила мысль о том, что могут дать десять тысяч ему самому: стадо коров, маленький грузовичок, чтобы возить продукцию фермы, или — он осознал, что это, может быть, наиболее удачная, близкая сердцу мысль — маленький оштукатуренный домик в Баррио-Кларин, который давно облюбовала Инкарнасьон. Возможно, если у них будет домик, она даже смягчится и станет добрее к мужу…

— Я подумаю, — бросил Эстебан через плечо. — Ответ будет завтра утром.

В тот вечер по телевизору показывали детектив под названием «Нью-йоркский отдел расследования убийств» с каким-то лысым американским актером в главной роли. Вдовы расселись, скрестив ноги, по всему полу и заняли хижину настолько основательно, что гамак и угольную печурку пришлось вынести на улицу. Эстебану, остановившемуся в дверях, показалось, что его дом заняла стая больших черных птиц в капюшонах, которые прислушивались к зловещим инструкциям, доносившимся из серого магического кристалла с мелькающими тенями. Без всякого энтузиазма он протолкался между вдовами, добрался до полок, подвешенных к стене за телевизором, и достал сверху длинный предмет, завернутый в несколько промасленных газет. Краем глаза Эстебан заметил, что Инкарнасьон наблюдает за ним, изогнув тонкие губы в улыбке, и эта улыбка, похожая на шрам, уязвила его в самое сердце. Инкарнасьон знала, что собирается делать Эстебан, и это ее радовало! Она абсолютно не беспокоилась! Может быть, она знала о планах Онофрио убить ягуара, а может быть, устроила мужу ловушку вместе с Онофрио. Охваченный яростью, Эстебан выбрался на улицу, расталкивая вдов, которые тут же возмущенно загомонили, и отправился к своей банановой плантации, где уселся на большой камень, лежавший в гуще посадок. Признавая, что он, может быть, не самым лучшим образом оправдал надежды Инкарнасьон на замужество, Эстебан все же никак не мог понять, что он сделал такого, что вызвало на ее губах эту полную ненависти улыбку.

Он развернул газеты и достал из свертка мачете с тонким лезвием — из тех, которыми срубают банановые грозди. Эстебан использовал его для охоты на ягуаров. Взяв мачете в руку, он тут же почувствовал, как возвращаются к нему уверенность и сила. Последний раз он охотился года четыре назад, но чувствовал, что не потерял сноровки. Его называли самым великим охотником провинции Нуэва-Эсперанца, как когда-то называли его отца. И охотиться Эстебан перестал не из-за возраста или потери сил, а из-за красоты ягуаров. Причин убивать ягуара в Баррио-Каролина у него тоже не было: зверь не угрожал никому, кроме тех, кто охотился на него, кто посягал на его территорию. Смерть ягуара будет выгодна только бесчестному торговцу да ворчливой жене и лишь ускорит заражение Пуэрто-Морада. А кроме того, это черный ягуар.

— Черные ягуары — создания Луны, — говорил Эстебану отец. — Они принимают разные формы, и мы не должны вмешиваться в их магические замыслы. Никогда не охоться на черных ягуаров!

Отец не утверждал, что черные ягуары живут на Луне, просто они используют ее могущество. Но, когда Эстебан был еще ребенком, ему приснился сон, в котором среди лесов из слоновой кости, по серебряным лугам стремительно, словно черный поток, текли ягуары. Он рассказал об этом отцу, и тот заметил, что эти сны — отражение истины, рано или поздно Эстебан узнает скрывающуюся в них правду.

Но, размышляя о предстоящей охоте, Эстебан пришел к выводу, что, убив ягуара, он, возможно, разом решит все свои проблемы. Он пойдет против наставлений своего отца, убьет свои сны, свое индейское восприятие мира и тем самым, может быть, сумеет воспринять мир своей жены. Эстебан долго стоял на перепутье между двумя мирами, и теперь пришло время выбирать. Хотя на самом деле выбора ему не оставили. Он жил в этом мире, а не в мире ягуаров, и если для того, чтобы принять как истинные радости жизни телевидение, поездки в кино и оштукатуренный домик в Баррио-Кларин, требуется убить магическое существо, что ж, он уверен в своем способе охоты…

Эстебан разбудил Инкарнасьон рано утром и заставил пойти с ним к магазину. Мачете в кожаном чехле раскачивалось у него на боку, в руке он нес джутовый мешок с запасом еды и травами, необходимыми для охоты. Инкарнасьон молча семенила рядом, спрятав лицо под шалью. Придя в магазин, Эстебан заставил Онофрио оттиснуть на квитанции штемпель «Оплачено полностью», затем передал квитанцию и деньги Инкарнасьон.

— Если я убью ягуара или ягуар убьет меня, — сказал он сурово, — это твое. Если не вернусь через неделю, можешь считать, что я уже никогда не вернусь.

Инкарнасьон отступила на шаг, и на ее лице отразилась тревога, словно она увидела мужа в новом свете и впервые осознала последствия своих действий. Но, когда Эстебан двинулся к двери, она даже не попыталась остановить его.

Район Баррио-Каролина лежал за мысом Манабике, ограничивающим залив с юга. К морю выходила пальмовая роща, здесь был лучший во всей провинции пляж — изогнутая полоса белого песка, полого спускающаяся к мелким зеленым лагунам. Сорок лет назад там размещалось правление экспериментального хозяйства фруктовой компании. Проект был задуман с размахом — вокруг хозяйства вырос небольшой городок: ряды белых каркасных домов с черепичными крышами и зелеными террасами, наподобие тех, что можно увидеть в журналах на фотографиях, изображающих сельскую Америку. Компания называла проект «ключом к будущему страны» и обещала вывести высокопродуктивные сорта сельскохозяйственных культур, которые навсегда искоренят голод. Однако в 1947 году на побережье разразилась эпидемия холеры, и город оказался заброшенным. А к тому времени, когда паника, вызванная эпидемией, утихла, компания уже заняла прочное место в национальной политике, и необходимость поддерживать в сознании публики прежний образ щедрой и доброжелательной организации отпала. Проект забросили окончательно, отведенные под него территории постепенно пришли в запустение, и наконец земли скупили люди, планировавшие построить там крупный курорт. Случилось это в тот год, когда Эстебан перестал охотиться. Тогда и появился ягуар. Хотя он не убил ни одного рабочего, но навел на них такой ужас, что подрядчики отказались от строительства. В джунгли пошли охотники, и ягуар их убил. Последняя группа взяла с собой автоматические винтовки, но ягуар подстерег их поодиночке и расправился со всеми. В конце концов и этот проект забросили, а потом прошел слух, что земли снова перепроданы (теперь Эстебан знал — кому) и что идея создания курорта возрождается.

Дорога от Пуэрто-Морада оказалась долгой, жаркой и утомительной. Добравшись до места, Эстебан устроился под пальмой и съел несколько холодных банановых оладий. Белые, словно зубная паста, волны разбивались о берег, но здесь не было мусора, оставляемого людьми, — только мертвые ветки, щепки да кокосовые орехи, рее дома, кроме четырех, стоявших ближе к морю, поглотили джунгли, да и эти четыре лишь выглядывали из зарослей, словно догнивающие ворота в черно-зеленой стене растительности. Даже при ярком солнечном свете они выглядели так, будто там водятся привидения: сорванные, поломанные ставни, серые от времени и влаги доски, лианы, оплетающие фасады. В одном месте манговое дерево проросло прямо сквозь крыльцо, и на его ветвях, поедая плоды, рассиживали дикие попугаи. Последний раз Эстебан бывал здесь в детстве: тогда руины напугали его, но сейчас они даже показались ему привлекательными — яркое свидетельство торжества природы и ее законов. Эстебана угнетало то, что он помогает уничтожать эту природу. Если он справится с задачей, то в скором времени попугаи здесь будут прикованы цепочками к насестам, от ягуаров останется только рисунок на скатертях, везде понастроят бассейнов и некуда будет ступить от туристов, которые понаедут, чтобы высасывать через трубочки кокосовые орехи.

Подкрепившись, Эстебан отправился в джунгли и вскоре обнаружил дорогу, по которой ходил ягуар, — узкую тропку, петлявшую между опутанными лианами пустыми оболочками домов, а затем выходящую к Рио-Дульсе. Река, извивавшаяся среди стен джунглей, казалось, несет зеленую воду еще более темного оттенка, чем морская. По всему берегу на песке отпечатались следы ягуара. Особенно много следов зверь оставил на бугристом холмике, возвышающемся метра на полтора над самой водой. Эстебана это несколько удивило, но, решив, что ответа на эту загадку ему все равно не найти, он пожал плечами и спустился на пляж, а поскольку ночью собирался устроить наблюдение, то прилег под пальмой поспать.

Через несколько часов, уже во второй половине дня, Эстебана окликнули. Он проснулся. Высокая стройная женщина с отливающей медью кожей, в платье темнозеленого цвета, почти такого же, как стена джунглей, шла прямо к нему. Платье до половины открывало высокую грудь, а когда женщина подошла ближе, Эстебан разглядел ее лицо; хотя оно и обладало чертами, характерными для народа патука, но отличалось редкостной для людей его племени красотой и тонкостью. Словно прекрасная точеная маска: щеки с нежными ямочками, полные резные губы, тонкие брови из эбенового дерева, глаза из черного и белого оникса, — но всему этому придана живость человеческого лица. Мелкие капельки пота блестели на ее груди. Одинокий локон черных волос лежал на плече столь изящно, что, казалось, уложен так специально. Женщина опустилась рядом с охотником на колени, бесстрастно взглянула на него, и Эстебана буквально поглотила окружающая ее горячая аура чувственности. Морской бриз донес ее запах — сладковатый, мускусный, напоминавший аромат плодов манго, оставленных дозревать на солнце.

— Меня зовут Эстебан Каакс, — произнес он.

— Я слышала о тебе, — сказала она. — Охотник на ягуаров. Ты пришел, чтобы убить ягуара, живущего здесь?

— Да, — ответил он и устыдился собственного признания.

Она набрала горсть песка, потом пропустила его между пальцами.

— Как тебя зовут? — спросил Эстебан.

— Если мы станет друзьями, я скажу тебе свое имя, — ответила она. — Зачем ты хочешь убить ягуара?

Эстебан рассказал ей про телевизор, а потом вдруг, к своему удивлению, начал рассказывать о трудностях с Инкарнасьон, объяснять, как он собирается приспособиться к ее миру. Это было не совсем то, что принято обсуждать с незнакомыми людьми, но Эстебана почему-то потянуло на исповедь. Ему казалось, что между ним и незнакомкой есть что-то общее, и это заставляло рисовать семейную жизнь более мрачными красками, чем на самом деле. Ему никогда не случалось изменять Инкарнасьон, но сейчас такую возможность он, наверное, только приветствовал бы.

— Здесь живет черный ягуар, — сказала женщина. — Ты, вероятно, знаешь, что это не обычные звери и мы не должны вмешиваться в их магические замыслы.

Эстебан вздрогнул, услышав из уст незнакомки слова отца, однако, решив, что это просто совпадение, ответил:

— Может быть. Но ведь это не мои замыслы.

— Ошибаешься, — сказала женщина. — Ты просто решил не замечать этого. — Она снова набрала горсть песка. — Как ты собираешься охотиться? У тебя даже нет ружья. Только мачете.

— У меня есть еще вот что, — сказал Эстебан. Он достал из мешка маленький пакетик с сушеными травами и передал женщине.

Она открыла пакет и понюхала.

— Травы? Ты хочешь усыпить ягуара…

— Не ягуара. Себя. — Он взял у женщины пакет. — Эти травы замедляют сердцебиение, и кажется, что человек умер. Охотник впадает в транс, но от него можно избавиться мгновенно. Я пожую трав, потом лягу около того места, где ягуар ходит на ночную охоту. Он подумает, что я мертв, но не станет есть, пока не убедится, что моя душа покинула тело. А чтобы определить это, ягуар должен усесться на меня и почувствовать, как отлетает дух. Когда он начнет усаживаться, я сброшу транс и всажу мачете ему между ребер. Если моя рука не дрогнет, он умрет мгновенно.

— А если дрогнет?

— Я уже не боюсь этого — я убил почти пятьдесят ягуаров, — сказал Эстебан. — Таким способом охотились в моем роду на ягуаров еще во времена древнего народа патука, и этот способ никогда, насколько я знаю, не подводил.

— Но черный ягуар…

— Черный или пятнистый — не имеет значения. Все они подчиняются инстинктам и похожи один на другого, когда дело касается пищи.

— Что ж, — сказала женщина, вставай и отряхивая платье. — Я не могу пожелать тебе удачи, но зла тебе тоже не желаю.

Эстебан хотел попросить ее остаться, но гордость не позволила ему это сделать, и незнакомка рассмеялась, словно прочитала его мысли.

— Может быть, мы еще увидимся и поговорим, Эстебан, — сказал она. — Будет жаль, если не удастся, потому что у нас есть о чем поговорить.

Быстрой походкой она удалилась по берегу. Сначала превратилась в маленький черный силуэт, а затем просто растворилась в дрожащем горячем воздухе.

В тот вечер Эстебан долго искал место, откуда мог бы вести наблюдение. Наконец взломал сетчатую дверь одного из коттеджей и пробрался на террасу. Бросились по углам хамелеоны, с заржавленного шезлонга, затянутого паутиной, соскользнула игуана и скрылась сквозь дыру в полу. В доме царил неприютный полумрак, и только из ванной с обвалившимся потолком сквозь сито из лиан сочился серо-зеленый свет. В треснувшем унитазе была лужица дождевой воды, где плавали мертвые насекомые. Мучимый предчувствиями, Эстебан вернулся на террасу, смахнул с шезлонга паутину и сел.

Небо и море сливались на горизонте в себеристо-се-ром мареве. Ветер утих, пальмы стояли неподвижно, будто изваянные. Несколько пеликанов вереницей пролетели над самой водой, словно черная строчка из какого-то непонятного текста. Но чарующая красота окружающей природы не трогала Эстебана. Он никак не мог забыть незнакомку. Воспоминание о том, как перекатывались под платьем ее бедра, когда она уходила по берегу, снова и снова всплывало в мыслях, а когда Эстебан пытался сосредоточиться на деле, картинка вспыхивала еще ярче и призывнее. Эстебан не мог понять, почему женщина так подействовала на него. Может быть, думал он, его задели слова незнакомки в защиту ягуара, ее способность вызывать в памяти то, что он хотел оставить позади… Но тут пришло понимание, й Эстебану почудилось, будто его окутал ледяной покров.

В племени патука верили, что одинокого человека, которому вскоре суждено неожиданна умереть, должен навестить посланник смерти и, заменив семью и друзей, подготовить его к этому событию. Теперь Эстебан не сомневался, что незнакомка и есть такой посланник и ее обманчивая прелесть предназначалась именно для того, чтобы привлечь внимание Эстебана к его неизбежной судьбе. Он снова рухнул в шезлонг, оцепенев от неожиданной догадки. И то, что женщина знала о словах отца, и ее странные речи, и признание, что им о многом еще надо поговорить, — все это в точности соответствовало древним верованиям. Посеребрив пески побережья, поднялась луна в три четверти, а Эстебан, прикованный страхом перед смертью, все еще продолжал сидеть неподвижно.

…Несколько секунд он смотрел прямо на ягуара, прежде чем осознал, что видит перед собой. Вначале Эстебану показалось, будто на песок вдруг опустилась полоска ночного неба. Потом она шевельнулась, повинуясь порывистому бризу. Но вскоре охотник понял, что это ягуар. Зверь медленно двигался, словно подкрадывался к жертве, затем высоко подпрыгнул, изворачиваясь в воздухе, и принялся носиться взад-вперед по пляжу: озерцо черной воды, стремительно переливающееся по серебристому песку. Никогда раньше Эстебан не видел играющего ягуара, и одно это уже изумляло, но больше всего охотник поразился тому, как точно воспроизвелись в жизни его детские сны. Словно он видел перед собой серебристую лужайку Луны и подглядывал за одним из ее волшебных созданий. Зрелище развеяло страх, и, как ребенок, Эстебан прижался носом к сетчатой двери, стараясь не моргать, чтобы не пропустить ни единого мгновения.

Спустя время ягуар наигрался и, крадучись, двинулся вдоль пляжа к джунглям. По его ушам и походке Эстебан определил, что зверь отправляется на охоту. Ягуар остановился у пальмы в пяти метрах от дома, поднял голову и принюхался. Лунный свет, струившийся сквозь листья пальмы, играл жидким блеском на его боках. Желто-зеленые глаза сверкали, словно Маленькие окна, манящие в другое огненное измерение. От красоты ягуара — самого воплощения совершенства — замирало сердце, и Эстебан, сравнивая эту красоту с бледным убожеством своего работодателя, с теми уродливыми принципами, что заставили его взяться за работу, начал сомневаться, что он когда-либо убьет этого зверя.

Весь следующий день Эстебан спорил сам с собой и надеялся, что женщина вернется. Он уже отверг мысль, будто незнакомка — посланница смерти, и решил, что само это заблуждение было вызвано таинственной атмосферой, царившей на побережье. Эстебан чувствовал, что, если женщина снова начнет защищать ягуара, он, пожалуй, позволит убедить себя. Однако незнакомка не появилась, и Эстебан, сидя на песке и наблюдая, как солнце, играющее на волнах невероятными бликами, опускается сквозь темные слои оранжевых и лиловых облаков, снова осознал, что выбора у него нет.

Охотник дождался, когда взойдет луна, принял снадобье и лег под пальмой, где предыдущей ночью в последний раз видел ягуара. В траве рядом с ним шелестели ящерицы, на лицо вспрыгивали песчаные блохи — он почти ничего не замечал, все глубже и глубже погружаясь в оцепенение, даруемое снадобьем. Пепельно-зеленые в лунном свете листья пальмы колыхались и шуршали над головой, а звезды, видимые в просветах, тревожно мерцали, словно бриз раздувал угольки. Эстебан растворялся в окружающем, впитывал запахи моря и гниющих листьев, разносимые ветром по пляжу, вживался в этот ветер, но, услышав мягкие шаги ягуара, весь превратился во внимание. Сквозь щели полуприкрытых глаз он увидел зверя, сидевшего всего в дюжине футов от него: могучая тень, вытягивающая шею в его сторону. Потом ягуар принялся ходить кругами — каждый круг чуть меньше предыдущего, — и когда он исчезал из поля зрения, Эстебан с трудом останавливал в себе ручеек страха. Ягуар в очередной раз прошел со стороны моря — теперь уже совсем близко, — и Эстебан вдруг уловил его запах — сладковатый мускусный запах, напомнивший аромат плодов манго, оставленных дозревать на солнце.

Страх взметнулся в охотнике. Эстебан попытался заглушить его, уговаривая себя, убеждая, что этого не может быть. Ягуар зарычал, и звук острым лезвием вспорол мирный шепот ветра и прибоя. Поняв, что ягуар почуял его страх, Эстебан вскочил на ноги и взмахнул мачете. Стремительно повернувшись, он увидел, как зверь отпрыгнул назад. Закричав и снова взмахнув мачете, Эстебан бросился к дому, откуда вел наблюдение прошлой ночью. Проскользнув в дверь, он, шатаясь, вбежал в гостиную. Позади раздался треск, и, обернувшись, Эстебан успел заметить огромную черную лапу, вырывающуюся из путаницы лиан и порванной сетки. Эстебан метнулся в ванную, сел спиной к унитазу и уперся ногами в дверь.

Грохот у входа затих, и охотник подумал, что ягуар сдался.

Но тут верхняя панель двери буквально взорвалась от удара черной лапы. Прогнившие щепки полетели Эстебану в лицо, и он закричал. С рычанием в дыру просунулась гладкая морда ягуара: сверкающие клыки, бархатистая красная пасть. Почти парализованный страхом, Эстебан ткнул в сторону двери мачете. Ягуар отпрянул, но потом протянул в дыру лапу, стараясь уцепить охотника за ногу. Лишь по чистой случайности Эстебану удалось задеть ягуара, и черная лапа исчезла. Охотник услышал, как зверь рассерженно урчит в гостиной, потом, через несколько секунд, что-то тяжело ударило в стену за спиной Эстебана, и над краем стены появилась голова ягуара: он повис на передних лапах, пытаясь взобраться наверх, чтобы потом спрыгнуть в комнатушку. Эстебан вскочил на ноги и бешено замахал над головой мачете, рассекая лианы. Ягуар с мяуканьем отпрыгнул. Какое-то время он еще бродил, урча, вдоль стены, потом наступила тишина.

Когда сквозь лианы пробилось наконец солнце, Эстебан вышел из дома и направился берегом в Пуэрто-Морада. Он шел, опустив голову, и в отчаянии размышлял о мрачном будущем, ожидающем его после того, как он вернет Онофрио деньги; об Инкарнасьон, которая с каждым днем становится все ворчливее и ворчливее; о не столь знаменитых ягуарах, которых ему придется убивать, чтобы заработать хотя бы немного денег. Эстебан настолько погрузился в свои угрюмые мысли, что заметил женщину, только когда она его окликнула. Женщина в просвечивающем белом платье стояла, прислонившись к пальме, всего в десяти метрах от него. Эстебан вытащил мачете и сделал шаг назад.

— Почему ты боишься меня, Эстебан? — спросила женщина, приближаясь.

— Ты обманом выведала мой секрет и пыталась меня убить, — ответил охотник. — Разве этого недостаточно, чтобы испытывать страх?

— Когда я перевоплотилась, я уже не знала ни тебя, ни твоего метода. Знала только, что ты охотишься на меня. Но теперь, когда охота закончена, мы можем быть просто мужчиной и женщиной.

— Кто ты? — спросил Эстебан, не опуская мачете.

Она улыбнулась.

— Меня зовут Миранда. Я из племени патука.

— У людей из племени патука не бывает черной шкуры и клыков.

— Я из древних патука, — сказала женщина. — Мы обладаем способностью перевоплощаться.

— Не подходи! — Эстебан занес мачете над головой, и она остановилась всего в нескольких шагах, но чуть дальше, чем охотник был в состоянии дотянуться.

— Ты можешь убить меня, Эстебан, если пожелаешь, — женщина развела руки в стороны, и ткань платья на ее груди натянулась. — Ты теперь сильнее. Но сначала выслушай меня.

Он не опустил мачете, однако страх и злость в нем постепенно уступали перед более спокойными эмоциями.

— Давным-давно, — сказала Миранда, — жил великий целитель, который предвидел, что когда-нибудь патука потеряют свое место в мире. С помощью богов он открыл дверь в другой мир, где племя могло бы жить, процветая. Но многие люди из племени испугались и не последовали за ним. Однако дверь осталась открытой для тех, кто пожелает прийти позже. — Женщина махнула рукой в сторону разрушенных домов. — Дверь эта находится как раз в Баррио-Каролина, и ягуар приставлен охранять ее. Но скоро сюда придет лихорадка, уже охватившая почти весь мир, и дверь закроется навсегда. Хотя наша охота закончилась, другим охотникам, их алчности не будет конца. — Миранда шагнула к охотнику. — Если ты прислушаешься к голосу своего сердца, то поймешь, что я говорю правду.

Эстебан частично верил ей, но одновременно верил и в то, что ее слова скрывают какую-то еще более горькую правду, укладывающуюся в первую так же аккуратно, как входит в ножны мачете.

— Что-то не так? — спросила женщина. — Что-то беспокоит тебя?

— Я думаю, ты пришла подготовить меня к смерти, — ответил Эстебан. — Твоя дверь ведет только к смерти.

— Тогда почему ты не бежишь от меня? — Миранда указала в сторону Пуэрто-Морада. — Смерть там, Эстебан. Крики чаек — это смерть. И когда сердца любящих останавливаются в момент величайшего наслаждения — это тоже смерть. Этот мир не более чем тонкий покров жизни на фундаменте смерти, словно мох на камне. Может быть, ты прав, может быть, мой мир лежит за смертью. Здесь нет противоречия. Но если я для тебя — смерть, Эстебан, тогда ты любишь именно смерть.

Он отвернулся в сторону моря, чтобы женщина не видела его лица.

— Я не люблю тебя, — сказал он.

— Любовь ждет нас впереди, — возразила Миранда. — И когда-нибудь ты последуешь за мной в мой мир.

Рисунки Е. Силиной

Эстебан снова взглянул на нее, собираясь сказать: «Нет», — но от неожиданности промолчал. Платье ее скользнуло на песок. Миранда улыбалась. Гибкость и совершенство ягуара отражались в каждой линии ее тела. Женщина шагнула ближе, отстранив мачете. Ладони ее обхватили лицо Эстебана, и он, ослабев от страха и желания, словно утонул в ее горячем запахе.

— Мы одной души, ты и я, — сказала Миранда. — У нас одна кровь и одна правда. Ты не можешь отвергнуть меня.

Шли дни — Эстебан даже не очень хорошо представлял себе, сколько их было. Чередование дней и ночей служило как бы незаметным фоном, лишь окрашивающим их с Мирандой любовь то солнечным блеском, то призрачным светом луны. Тысячи новых красок добавились к ощущениям Эстебана, — никогда раньше он не испытывал подобного блаженства. Порой, глядя на обветшалые фасады домов, Эстебан начинал верить, что они действительно скрывают тенистые аллеи, ведущие в другой мир, но, когда Миранда пыталась убедить его следовать за ней, он отказывался, не в силах преодолеть страх и признаться даже самому себе, что любит ее. Он пробовал сосредоточиться на мыслях об Инкарнасьон, надеясь, что это разрушит чары Миранды и позволит ему вернуться в Пуэрто-Морада, однако обнаружил, что не может представить себе жену иначе как в образе сгорбленной черной птицы, сидящей перед мерцающим серым кристаллом. Впрочем, Миранда тоже казалась ему временами совершенно нереальной. Однажды, когда они сидели на берегу Рио-Дульсе, Миранда указала на плавающее в воде отражение почти полной луны и произнесла:

— Мой мир почти так же близко, Эстебан, он так же доступен. Ты, может быть, думаешь, что луна реальна только наверху, а здесь всего лишь отражение, но на самом деле реальнее всего и показательнее вот эта поверхность, что дает иллюзию отражения. Больше всего ты боишься пройти сквозь эту поверхность, хотя она столь бесплотна, что ты едва заметишь переход.

— Ты похожа на священника, который обучал меня философии, — сказал Эстебан. — Его мир и его рай — тоже философия. А твой мир? Это просто идея, воображение? Или там есть птицы, реки, джунгли?

Лицо Миранды, наполовину освещенное луной, и голос не выдавали никаких эмоций.

— Так же, как здесь.

— Что это означает? — рассерженно спросил Эстебан. — Почему ты не хочешь дать мне ясный ответ?

— Если бы я стала описывать тебе мой мир, ты просто решил бы, что я ловко лгу. — Женщина опустила голову ему на плечо. — Рано или поздно ты сам поймешь. Мы нашли друг друга не для того, чтобы испытать боль расставания.

Как-то в полдень, когда солнце светило столь ярко, что нельзя было смотреть на море не прищуриваясь, они доплыли до песчаной отмели, которая с берега казалась узкой изогнутой полоской белизны на фоне зеленой воды. Эстебан барахтался и поднимал брызги, зато Миранда плавала, словно родилась в воде: она подныривала под охотника, хватала за ноги, щекотала и каждый раз успевала ускользнуть, прежде чем ему удавалось дотянуться до нее. Они бродили по песку, переворачивали ногами морских звезд и собирали моллюсков-трубачей, чтобы сварить на обед. Потом Эстебан заметил под водой темное пятно шириной в несколько сот метров, движущееся за песчаной косой, — огромный косяк макрели.

— Жалко, что у нас нет лодки, — сказал он. — Макрель на вкус гораздо лучше, чем моллюски.

— Нам не нужна лодка, — ответила Миранда. — Я покажу тебе один старинный способ рыбной ловли.

Она вычертила на песке какой-то сложный рисунок, затем отвела Эстебана на мелководье и повернула к себе лицом, встав на расстоянии полутора метров от него.

— Смотри на воду между нами, — сказала она. — Не поднимай глаз и не двигайся, пока я не скажу.

Миранда затянула незнакомую песню со сложным ломаным ритмом, который показался Эстебану похожим на неровные порывы задувающего с моря ветра. Слов он по большей части разобрать не мог, но некоторые оказались из языка племени патука. Через минуту Эстебан почувствовал странное головокружение, словно его ноги стали длинными и тонкими и он смотрел на воду с огромной высоты, дыша при этом разреженным воздухом. Потом под водой между ним и Мирандой возник крошечный темный силуэт, и ему вспомнились рассказы дедушки о древних патука, которые в считанные мгновения могли с помощью богов уменьшать мир, чтобы перенести врагов поближе. Но ведь боги умерли, и их сила оставила этот мир… Эстебан хотел оглянуться на берег и посмотреть, действительно ли они с Мирандой превратились в меднокожих гигантов ростом выше пальм.

— Теперь, — сказала женщина, обрывая пение, — ты должен опустить руку в воду — так чтобы косяк оказался между ней и берегом — и медленно пошевелить пальцами. Очень медленно! Поверхность воды должна оставаться спокойной.

Но, начав наклоняться, Эстебан потерял равновесие и ударил рукой по воде. Миранда вскрикнула. Подняв голову, охотник увидел катящуюся на них зеленую стену воды, испещренную мечущимися силуэтами макрели. Прежде чем Эстебан успел сдвинуться с места, волна перекатилась через косу, накрыла его с головой, протащила по дну и выбросила в конце концов на берег. На песке тут и там лежала, дергая хвостом, макрель. Миранда смеялась над ним, плескаясь на мелководье. Он тоже засмеялся, но только чтобы скрыть вновь нахлынувший страх перед этой женщиной, которая обладала могуществом ушедших богов.

Во второй половине дня, когда Эстебан чистил рыбу, а Миранда отправилась собирать бананы для гарнира — маленькие сладкие бананы, что росли на берегу реки, — со стороны Пуэрто-Морада появился «лендровер». Подпрыгивая, он мчался по пляжу, и на его ветровом стекле танцевали отблески оранжевого огня от заходящего солнца. Машина остановилась около Эстебана, с пассажирского сиденья слез Онофрио. На его щеках играл нездоровый румянец, лоб вспотел, он принялся вытирать его носовым платком. С водительского сиденья сошел Раймундо. Прислонившись к дверце машины, он бросил на Эстебана взгляд, полный ненависти.

— Прошло уже девять дней, а от тебя ни слова, — угрюмо произнес Онофрио. — Мы думали, тебя уже нет в живых. Как идет охота?

Эстебан положил на песок рыбину и встал.

— У меня ничего не вышло, — сказал он. — Я верну тебе деньги.

Раймундо насмешливо фыркнул, а Онофрио проворчал, словно сказанное его удивило:

— Это невозможно. Инкарнасьон потратила их на дом в Баррио-Кларин. Ты должен убить ягуара.

— Я не могу, — сказал Эстебан. — Деньги я как-нибудь выплачу.

— Индеец испугался, отец. — Раймундо плюнул на песок. — Разреши, мы с друзьями устроим охоту на этого ягуара.

Представив себе, как Раймундо и его бестолковые друзья ломятся через джунгли, Эстебан не смог удержаться от смеха.

— Ты бы вел себя поосторожнее, индеец! — Раймундо хлопнул ладонью по крыше автомашины.

— Осторожнее следует действовать вам, — сказал Эстебан, — потому что скорее всего случится наоборот: охоту на вас устроит ягуар. — Он поднял с земли мачете. — Впрочем, тот, кто захочет поохотиться на ягуара, будет иметь дело еще и со мной.

Раймундо наклонился к водительскому сиденью, потом обошел машину и встал у капота. В руке у него блестел автоматический пистолет.

— Я жду ответа, — сказал он.

— Убери! — Онофрио сказал это таким тоном, словно разговаривал с ребенком, угрозы которого едва ли стоит принимать всерьез, однако в выражении лица Раймундо проступали совсем не детские намерения. Пухлая щека его нервно подергивалась, вены на шее вздулись, а губы искривились в некоем подобии безрадостной улыбки. Эстебан как зачарованный наблюдал за этим превращением: на его глазах демон сбрасывал личину. Фальшивая мягкая маска переплавлялась в истинное лицо, худое и жестокое.

— Этот ублюдок оскорбил меня! — Рука Раймундо, сжимавшая пистолет, дрожала.

— Ваши личные разногласия могут подождать, — сказал Онофрио. — Сейчас дело важнее. — Он протянул руку. — Дай мне пистолет.

— Если он не собирается убивать ягуара, какой от него толк? — спросил Раймундо.

— А вдруг нам удастся переубедить его? — Онофрио улыбнулся Эстебану. — Ну, что скажешь? Может, разрешить сыну отомстить за свою честь, или ты все-таки выполнишь уговор?

— Отец! — обиженно произнес Раймундо, на секунду взглянув в сторону. — Он…

Эстебан бросился к стене джунглей. Рявкнул пистолет, раскаленная добела когтистая лапа ударила охотника в бок, и он полетел на землю. Несколько мгновений Эстебан даже не мог понять, что произошло, но затем ощущения постепенно начали возвращаться к нему. Он лежал на раненом боку. Рана пульсировала яростной болью. Корка песка облепила губы и веки. Но упал он, буквально обняв мачете, все еще сжимая в кулаке рукоять. Откуда-то сверху донеслись голоса. По голове Эстебана прыгали песчаные блохи, но, совладав с желанием стряхнуть их рукой, он продолжал лежать без движения. Пульсирующую боль в боку и его ненависть питала одна и та же сила.

— …сбросим его в реку, — говорил Раймундо, и голос его дрожал от возбуждения. — Все подумают, что его убил ягуар.

— Идиот! — сказал Онофрио. — Он, может быть, еще убил бы ягуара, а ты мог бы устроить себе и более сладкую месть. Его жена…

— Эта месть достаточно сладка, — ответил Раймундо.

На Эстебана упала тень, и он почувствовал дыхание Раймундо. Чтобы обмануть этого бледного, рыхлого «ягуара», склонившегося над ним, не нужны были никакие травы. Раймундо принялся переворачивать охотника на спину.

— Осторожнее! — крикнул Онофрио.

Эстебан позволил перевернуть себя и тут же взмахнул мачете. Все свое презрение к Онофрио и Инкарнасьон, всю свою ненависть к Раймундо вложил он в этот удар, и лезвие, со скрежетом задев кость, утонуло в боку Раймундо. Тот взвизгнул и, наверное, упал бы, но Эстебан крепко держал мачете. Руки Раймундо порхали вокруг мачете, словно он хотел передвинуть лезвие поудобнее, в широко раскрытых глазах застыло неверие в происходящее. По мачете пробежала дрожь, и Раймундо упал на колени. Кровь хлынула у него изо рта. Потом он ткнулся лицом в песок и так и остался стоять на коленях, словно мусульманин во время молитвы.

Эстебан выдернул мачете, опасаясь, что на него нападет Онофрио, но торговец уже втискивался в «лендровер». Двигатель завелся сразу, колеса прокрутились, потом машина рванула с места, развернулась, слегка заехав в воду, и помчалась к Пуэрто-Морада. Оранжевый отблеск вспыхнул на заднем стекле — словно дух, который заманил машину на побережье, теперь гнал ее прочь.

Пошатываясь, Эстебан поднялся на ноги и отодрал рубашку от раны. Крови натекло много, но оказалось, что это скорее царапина. Не оборачиваясь к Раймундо, он прошел к воде и остановился, глядя на море. Мысли его перекатывались, как волны, — не мысли даже, а приливы эмоций.

Миранда вернулась с наступлением сумерек, неся целую охапку бананов и диких фиг. Выстрела она не слышала, и Эстебан рассказал ей о происшедшем, Миранда тем временем сделала ему повязку из трав и банановых листьев.

— Это пройдет, — сказала она о ране. Потом кивнула в сторону Раймундо. — А вот это нет. Тебе надо уходить со мной, Эстебан. Солдаты убьют тебя.

— Нет, — сказал Эстебан. — Они придут сюда, однако они все из племени патука… Кроме капитана, но это пьяница, одна оболочка от человека. Я думаю, ему даже не станут сообщать. Солдаты выслушают меня, и мы договоримся. Что бы там Онофрио ни выдумывал, его слово против их не потянет.

— А потом?

— Может быть, мне придется сесть на какое-то время в тюрьму или уехать из провинции. Но меня не убьют.

С минуту Миранда сидела молча. Только белки ее глаз светились в наступивших сумерках. Затем она встала и пошла прочь.

— Куда ты уходишь? — спросил Эстебан.

Она обернулась.

— Ты столь спокойно говоришь о том, что мы расстанемся…

— Но это не так!

— Не так? — Она горько усмехнулась. — Может быть, и не так. Ты настолько боишься жизни, что называешь ее смертью. Ты даже готов предпочесть настоящей жизни тюрьму или изгнание. До спокойствия тут далеко. — Миранда продолжала смотреть на него — на таком расстоянии трудно было понять выражение ее лица. — Я не хочу терять тебя, Эстебан.

Она снова двинулась вдоль берега и на этот раз, когда он позвал ее, уже не обернулась.

Сумерки сменились полутьмой. Медленно надвигающиеся серые тени превратили мир в негатив, и Эстебан чувствовал, как такими же серыми и темными становятся его мысли, перекатывающиеся в такт тупому ритму отступающего прилива.

Поднялась полная луна, пески загорелись серебром. Вскоре прибыли на джипе четверо солдат из Пуэрто-Морада — маленькие меднокожие мужчины в форме цвета ночного неба, без украшений и знаков различия. Хотя они и не были близкими друзьями, Эстебан знал всех четверых по именам: Себастьян, Амадор, Карлито и Рамон. В свете фар труп Раймундо — удивительно бледный, с засохшим в сложном рисунке ручейками крови на лице — выглядел экзотическим существом, выброшенным на берег из моря, и то, как солдаты обследовали место преступления, походило скорее на удовлетворение любопытства, чем на поиски вещественных доказательств. Амадор поднял пистолет Раймундо, взглянул поверх ствола на джунгли и спросил Района, сколько, тот думает, пистолет может стоить.

— Возможно, Онофрио даст тебе за него хорошую цену, — сказал Рамон, и все засмеялись.

Они разожгли костер из плавника и скорлупы кокосовых орехов, расселись вокруг, и Эстебан рассказал о происшедшем. О Миранде и ее родстве с ягуаром он говорить не стал, потому что эти люди, оторванные от племени правительственной службой, стали консервативны в своих суждениях. Ему не хотелось, чтобы они сочли его сумасшедшим. Солдаты слушали, не перебивая. Огонь костра окрашивал их лица в красно-золотой оттенок и блестел на стволах ружей.

— Если мы не станем ничего делать, Онофрио подаст в суд в столице, — сказал Амадор, когда Эстебан закончил рассказ.

— Он может сделать это в любом случае, — возразил Карлито, — и тогда Эстебану придется несладко.

— А если в Пуэрто-Морада пришлют инспектора и он увидит, как тут идут дела при капитане Порталесе, они заменят капитана кем-нибудь другим, и тогда нам тоже придется несладко.

Глвдгна огонь, солдаты долго рассуждали о возникшей проблеме. Эстебан спросил у Амадора, жившего на горе неподалеку от него, не видел ли тот Инкарнасьон.

— Она очень удивится, узнав, что ты жив, — ответил Амадор. — Я видел ее вчера у портного. Она примеряла там перед зеркалом черную юбку.

Мысли Эстебана словно окутало черным полотном юбки Инкарнасьон. Опустив голову, он принялся чертить своим мачете линии на песке.

— Придумал! — воскликнул Рамон. — Бойкот!

Никто ничего не понял.

— Если мы не будем покупать у Онофрио, то кто тогда будет? — спросил Рамон. — Он потеряет дело. Если ему этим пригрозить, он не станет обращаться к властям и согласится, что Эстебан действовал в порядке самообороны.

— Но Раймундо у него единственный сын, — сказал Амадор. — Может быть, в этом случае горе перевесит его алчность.

Снова все замолчали. Эстебана перестало волновать, к чему они придут. Он начал понимать, что без Миранды в его будущем не будет ничего интересного. Взглянув на небо, Эстебан заметил, что звезды и костер мерцают в одном и том же ритме, и ему представилось, что вокруг каждой звезды сидят кругом маленькие меднокожие люди и решают его судьбу.

— Придумал! — сказал Карлито. — Я знаю, что надо делать. Мы всей ротой придем в Баррио-Каролина и убьем ягуара. Алчный Онофрио не устоит против такого искушения.

— Этого нельзя делать, — сказал Эстебан.

— Почему? — спросил Амадор. — Может быть, мы его и не убьем, конечно, но, когда нас будет так много, мы уж, по крайней мере, прогоним его отсюда.

Прежде чем Эстебан успел ответить, раздалось рычание ягуара. Зверь подкрадывался к костру — подвижное черное пламя на сверкающем песке. Уши ягуара были прижаты к голове, в глазах горели серебряные капли лунного света. Амадор схватил винтовку, встал на одно колено и выстрелил: пуля взметнула песок метрах в трех слева от ягуара.

— Стой! — закричал Эстебан и сшиб Амадора на землю.

Но остальные тоже начали стрелять, и в конце концов кто-то попал в ягуара. Зверь подпрыгнул высоко вверх, как в ту первую ночь, когда он играл, но на этот раз упал без всякой грациозности, рыча и пытаясь укусить себя за лопатку. Потом вскочил и двинулся к джунглям, припадая на правую переднюю лапу. Окрыленные успехом, солдаты пробежали несколько шагов за ним и снова начали стрелять. Карлито припал на одно колено, тщательно целясь.

— Нет! — крикнул Эстебан и швырнул в Карлито мачете в отчаянной попытке помешать ему. Охотник уже понял, какую ловушку приготовила для него Миранда и какие последствия его ожидают.

Лезвие полоснуло Карлито по ноге. Солдат упал на землю и закричал. Амадор, увидев, что случилось, выстрелил не целясь в Эстебана и крикнул остальным. Эстебан бросился к джунглям, стремясь добраться до тропы ягуара. Сзади грохотали выстрелы, пули свистели прямо над головой. Каждый раз, когда он спотыкался на мягком песке, залитые лунным светом фасады домов, казалось, бросались ему наперерез, стремясь преградить дорогу. И уже у самой стены джунглей в Эстебана все-таки попали.

Пуля толкнула его вперед, но он удержался на ногах. Шатаясь, Эстебан бежал по тропе, с шумом вдыхая и выдыхая воздух, его руки мотались из стороны в сторону. Листья пальм хлестали по лицу, лианы путались под ногами. Боли Эстебан не чувствовал, была только странная усталость, пульсирующая где-то в пояснице. Ему представлялось, как открываются и закрываются, словно рот актинии, края раны. Солдаты выкрикивали его имя. Эстебан понимал, что они, конечно, пойдут за ним, но осторожно, опасаясь ягуара, и решил, что сумеет пересечь реку, прежде чем солдаты нагонят его. Однако у самой реки он увидел замершего в ожидании зверя.

Ягуар сидел на бугристом холмике, вытянув шею к воде, а внизу, в четырех метрах от берега, плавало отражение полной луны — огромный серебряный круг чистого света. На плече ягуара алела кровь, выглядевшая как приколотая свежая роза, и от этого зверь еще больше походил на воплощение божества. Ягуар спокойно поглядел на Эстебана, низко зарычал и нырнул в реку, расколов отражение луны и скрывшись под водой. Через какое-то время вода успокоилась, на ней снова появилась луна. И там, в отражении, Эстебан увидел фигурку плывущей женщины — с каждым взмахом руки она становилась все меньше и меньше, пока не превратилась в крохотный силуэт, будто вырезанный на серебряной тарелке. Он увидел, как вместе с Мирандой уходят от него таинство и красота, и понял, что был слеп, что не разглядел правду, скрытую в правде смерти, которая, в свою очередь, скрывалась в правде о другом мире. Теперь ему все стало ясно. Правда пела ему его собственной болью, каждый удар сердца — один слог. Правду описывали угасающие круги на воде и качающиеся листья пальмы. Правдой дышал ветер. Правда жила везде, и Эстебан всегда знал ее: если ты отвергаешь таинство — даже в обличье смерти, — ты отвергаешь жизнь и будешь брести сквозь дни своего существования, словно призрак, которому не суждено узнать секреты беспредельности чувств — глубины печали и вершины радости…

Странное ощущение, что боль, расцветающая в спине, проходит, породило новую фантазию — словно бы во все его члены потянулись маленькие тонкие щупальца. Крики солдат становились все громче. Миранда превратилась в крошечную черточку на фоне серебряной бесконечности. Еще мгновение Эстебан не мог решиться — вернулся страх, — но потом в его памяти возникло лицо Миранды, и все чувства, которые он подавлял девять дней, вырвались, сметая страх, наружу. Серебристые, безупречной чистоты чувства, кружащие голову и поднимающие в небо. Словно слились воедино и закипели у него в душе гром и огонь. Необходимость выразить это чувство, перелить в форму, достойную его мощи и чистоты, буквально ошеломила Эстебана. Но он не был ни певцом, ни поэтом. У него остался лишь один способ выразить себя. Надеясь, что он еще не опоздал, что дверь в мир Миранды еще не закрылась навсегда, Эстебан нырнул в реку, разбив отражение полной луны, и с закрытыми после удара о воду глазами поплыл из последних своих сил.

Перевел с английского А. Корженевский

Рисунок К. Улановой

Венцислав Марков, долговязый восьмиклассник с бронзово-рыжими, цвета крепкого индийского чая, волосами и зелеными глазами, закрыл ворота гаража. Январский морозец тут же стал щипать его лицо, по спине побежали ледяные мурашки. Прямо перед ним возвышалась гора Витоша, хмуро проглядывавшая сквозь клубящуюся мглу. Юноша накинул капюшон куртки и зашагал вверх по пустынной улочке — вдоль нее с двух сторон тянулись уже спрессовавшиеся грязно-белые сугробы, сползавшие на мостовую. Там, на сером полотне проезжей части, поблескивали мазутной амальгамой заиндевевшие лужи. Воздух, тяжелую гущу которого непрерывно пронзали мчавшиеся по Перникскому шоссе машины, давил на плечи и, казалось, оседал в легких.

Но на душе у юноши было легко. Он представлял свою душу гигантской бабочкой, яркой и теплой, расправившей крылья во всем его существе. Теперь Венцислава уже не беспокоила мысль о том, что его пистолет даст осечку. Что самодельный механизм дает только глухой щелчок, и сотни часов, проведенные в гараже, были ни к чему. Внизу шумела Владайская река — мертвая вена природы.

«Милая моя, я спешу к тебе в гости, — думал Венцислав Марков. — Я несу тебе подарок…» Пальцами он коснулся довольно странной штуковины, лежащей у него в кармане, — пистолета. Пистолет? Но разве можно было так назвать этот прибор, о существовании которого человечество даже не подозревало? Например, на ощупь он сильно походил на замороженную рыбину. Тут Венцислав вновь ощутил бабочку в своей груди. Она вздрогнула, ее крылья сказочно засияли… Восьмиклассник вдруг вспомнил о древнем путешественнике Евлии Челеби.

Это было, он отлично помнил дату, в 1652 году. Тогда Евлия Челеби, географ-любитель, путешественник и секретарь визиря Малика Ахмед-паши, побывал именно в этих местах. И наверняка вкушал чистые дары того далекого прекрасного — каракачанского ягненка, дивные плоды деревьев и земли, различную рыбу, жаренную на сливочном масле… О, Евлия-эфенди, неужели это правда, что в витошских водах ты ловил форель по 6–7 ока⁵ каждая — существо, выскальзывавшее даже из-под твоего пера?..

Пока юноша перебирал в памяти путевые заметки турецкого путешественника, улочка резко свернула вниз и потянулась вдоль Владайской речки.

Венцислав пересек полянку, заиндевевшая трава которой показалась ему старым серебром. Дальше открылась свалка, где громоздились проржавевшие останки машины. Потом миновал покосившуюся лавочку, щербатый забор и унылые кусты и вышел к намеченной цели. Теперь, присев на корточки, Венци мог опустить ладонь в воду. Река здесь была не шире трех метров, жалкая, незащищенная. По дну, извиваясь, ползали длинные ошметки картона и нейлоновые чулки, зеленым пятном выделялся пластмассовый таз, чуть подальше, среди камней, хищно поблескивала красная резина автомобильного щитка, а рядом — обод мотоциклетного колеса.

Сжав зубы, Венцислав Марков оглядывал речную коллекцию. Как быстро и щедро она увеличивалась! Картонные пакеты из-под молока, апельсиновые корки, тряпки, скелет какой-то железной птицы с запутавшимся в нем старым бельем, куски застоявшейся пены, игрушечный грузовик. Несло трупной, ядовитой вонью. Юноша достал свой прибор. Январское солнце весело сверкнуло на поверхности рыбообразного пистолета. Еще в гараже Венцислав поставил временной механизм на определенное число. Оставалось только нажать на спуск: почти неуловимое движение пальца, прыжок в тайну. Подул ветерок и, скинув легкий капюшон, взъерошил темно-рыжие, цвета индийского чая, волосы юноши.

Янко Михов, невзрачный человек, обладал незаурядным журналистским талантом, и не было ничего удивительного, что он был буквально завален разнообразными обязанностями.

Пронзительной трелью звенел телефон в единственной комнате редакции. Мягкой, трепетной электронной улыбкой ему вторила внутренняя селекторная установка. В ближайшем левом углу бормотал что-то телевизор, в дальнем — в двух шагах от начальника — машинистка с пламенеющими, как спелая клубника, ушками выстукивала очередную сенсационную «бомбу». В дальнем правом углу дежурный редактор, четверо постоянных сотрудников и художник яростно спорили, перескакивая с одной темы на другую, а перед самим Миховым, облокотившись на стол, маячил ответственный секретарь:

— Шеф, докладываю по номеру девятнадцать. На первой странице — «Когда в Софии появятся европейские закусочные?», «Где же планетарий Софии?», с переносом на седьмую страницу, «Музей Фэна номер один…».

— Откуда еще этот фэн взялся? — застонал Янко Михов.

— Фэн номер один — это Форест Аккерман из Голливуда. С его частным музеем фантастики читателей знакомит Любен Дилов. Сто тридцать восемь строк, три фото и автограф. Я оставил для репортажа место на второй странице…

Главный редактор газеты «Пришло мне в голову…» нервно пригладил разбросанные по столу листы. Только что он получил письмо с давно ожидаемой блицанкетой, которую ему хотелось включить в очередной номер. «Горячий парень, — подумал редактор о секретаре. — Как бы с ним поступить погуманнее? Может, отправить в командировку? И сам свет повидает, и мир его увидит. Но куда? Ага, придумал…»

Мельком Михов пробежал первый абзац анкеты: «Если к вам явятся инопланетяне и пожелают забрать все ядерное оружие Земли, что вы им скажете? Этот вопрос я задал группе школьников в Пловдиве».

Очень скоро ответственный секретарь уже заполнял командировочное удостоверение, и Янко Михов, пощипывая свою бородку, смог продолжить чтение: «С. Б.: «Это довольно интересная проблема. Конечно, на первый взгляд кажется, что для нас будет лучше, если мы отдадим пришельцам весь наш ядерный арсенал. Но, если задуматься всерьез, мы поймем, что этого нельзя делать ни в коем случае. Ведь в нашем ядерном запасе скрыт огромный ресурс энергии, которой может хватить на миллион лет». Ну да уж, на миллион!

Одной рукой главный редактор подписал командировочное, которое ему подсунул секретарь, другой — поочередно обслужил оба рассвирепевших телефона. Доставили заказанные фотоиллюстрации, позвонили из АПН и БАН⁶, свалились на голову два автора фантастических рассказов (их печатали в приложении). Однако Янко Михов, углубившись, уже не отрывался от анкеты:

«В. Ж.: «Пусть забирают все наше ядерное оружие, но при одном условии — чтобы они не использовали его для нападения на землян или других братьев по разуму во Вселенной».

П. С. был категоричен: «Это невозможно! Зеленых человечков нет! К тому же болгарский язык очень труден для иностранцев». Гм, действительно, наши артикли, времена глаголов и 101 рецепт употребления множественного числа…

К. М. видел громадные заголовки в газетах: «Ядерный потенциал Земли исчез!!!» Ах, как бы я был рад наяву увидеть это!»

Ц. И. также проявила щедрость: «Конечно, если бы это зависело от меня, я бы отдала им все ядерное оружие. Людям оно не нужно, потому что из-за него весь мир живет в постоянном страхе. Нам нужно другое оружие — например, для борьбы с вредителями растений и кислотными дождями».

Короче всех ответил Б. Д.: «Великолепный выход из безвыходного положения! Они, очевидно, уже прошли этот этап и теперь хотят помочь нам». Но пространнее всего были рассуждения О. Г.: «Считаю, что эта проблема непосредственно от меня не зависит. Предложение инопланетян будет обсуждать множество выдающихся ученых, политиков, военных, людей искусства и представителей самых разнообразных профессий. Разгорятся споры, начнутся дебаты, и пришельцам все это может надоесть — они, чего доброго, откажутся от своей затеи. Тем не менее подобный контакт не повредит нашему дальнейшему развитию». Молодец О. Г.!

Янко Михов поднял взгляд от бумаг. В редакции наступили благоприятные перемены — из человеческого улья удалились ответственный секретарь, четверо постоянных сотрудников и даже машинистка. В дальнем правом углу, весь в огненных пятнах гнева, безмолвно сидел художник и яростно черкал по макету газеты. «Не очень тактично сейчас его трогать», — решил главный редактор и набросал на листке бумаги: «Инициалы расшифровать. Указать, какой именно класс. Побольше разговорной интонации. Отсутствует авторское обобщение. Где фотографии?»

В тот момент, когда редактор пришпиливал свой листок скрепкой к анкете, появилась машинистка. Ах ты, душа моя, прелесть ненаглядная! Купила его любимые эклеры и приготовила кружку кофе! Редактор с удовольствием заметил, что поверх кофе дымится пушистая шапка прелестной бежевой пенки. Пока машинистка ставила перед ним кружку, Михов вдруг подумал, что ни разу не разговаривал с ней серьезно. Но ведь вокруг него такое количество людей, всегда так много задач на его одну-единственную душу населения, что… И целый океан информации, из-за которой, по сути, он и стал главным редактором еженедельника.

Прекрасный кофе! Михов с наслаждением прихлебывал напиток, когда раздался мягкий, чуть осипший, как мартовская капель, звонок. И опять. И опять. Янко Михов поднял трубку внутреннего телефона: ничего, длиннный гудок. Может, звонил прямой? Откуда-то из глубины вновь рассыпалась мартовская капель звонка. Ба, как же он сразу не догадался?! Его вызывали с корабля, и никто в редакции не услышал, как очень странный голос на еще более странном языке сообщил:

— Здесь Сое Фе. Здесь Сое Фе. Все ко мне. Все ко мне. Чрезвычайные перемены.

Густо оплетенный силовыми спиралями, похожий на гигантский шелковый кокон, корабль Объединенных звезд был невидим для земных приборов. Приземлившись в Сахаре, он уже в течение десяти часов принимал своих посланников. Прилетали из морозных пространств Сибири и горячей Аргентины, из миниатюрных райских уголков тихоокеанских атоллов и многоэтажного Нью-Йорка, с берегов Бенгальского и Мексиканского заливов, дымящихся джунглей и из самого сердца кокетки Европы.

Всего их было около трехсот — существ из дальних краев галактики: гуманоиды, минералиты, флорозавры, энергоконцентраты, перепончатокрылые… — целый полк изобретений неуемной природы. В числе последних прибыл Янко Михов, который посчитал своим долгом завизировать хотя бы самые спорные материалы очередного номера «Пришло мне в голову…» и оформить краткосрочный внеочередной отпуск.

Пожав плечами — «Гуманная профессия, но до инфаркта недалеко!», — Михов поспешил скользнуть в камеру пластической реконструкции. Там он ловко стянул с себя биологический скафандр, который последнее время начал действовать ему на нервы, затем освежил свои природные органы, чтобы из умеренно невзрачного человека превратиться в элегантного сине-зеленого фомальгаута (индекс гуманоидности 6,26). В длинном коридоре, ведущем в конференц-зал, его внимание привлекла выставка пастелей.

— Говорит Сое Фе, — послышалось с потолка. — Говорит Сое Фе. Начинаем через пятнадцать земных минут.

У бывшего Янко Михова не было времени насладиться виртуозной техникой пастели, в которой были выполнены портреты наиболее экзотических членов экипажа и зафиксированы некоторые странные мотивы Сахары. Придя в зал, он нашел удобное местечко, где можно было спокойно опереться и дать отдых усталой спине. Постылая телепортация истощает, как ночь любви. Не успел он обменяться несколькими фразами с соседкой — бабочкообразной альдебаранкой с довольно хорошо сохранившейся окраской, — как весь форум неожиданно затих. Послышалось веселое поскрипывание, всех громче и ближе, и, наконец, катясь на своих колесиках, в зал въехал Сое Фе. Он немедленно занял центральное место и без всякого вступления начал:

— Прибыл курьерский зонд из Ярчайшей Академии Объединенных звезд. Не стоит скрывать — новости очень тревожные. Девять кинетических орудий не выдержали последних испытаний, потеряно безвозвратно значительное количество энергии, и подготовка Мегаопыта стремительно идет ко дну. Нам следует немедленно переходить на вариант «а-двадцать два».

— Значит, никаких переговоров не будет? — вскочил со своего места сиреневатый флорозавр со Спики, который внедрился и до сего времени хорошо работал в ЦРУ.

— Никаких переговоров. Никаких дебатов. Никаких обсуждений, — отрезал Сое Фе. — Считаю, что так даже лучше. На них уходит очень много времени, и к тому же мы не знаем, как отреагируют земляне. А если они предпочтут передраться между собой, вместо того чтобы оказать нам услугу? Наша Ярчайшая Академия знает немало примеров, когда от планет оставались лишь сгустки пепла и шлака.

— Однако компенсация остается обязательной! — напомнил один энергоразум (в данный момент овеществленный в виде паутины). Здесь, на Земле, он работал в Генеральном штабе французских сухопутных войск.

Сое Фе нетерпеливо покрутил своим средним колесиком.

— По данной позиции велись подсчеты. Я отправил сводку о совокупном земном потенциале. Ярчайшая Академия вычислила, каким количеством тонн золота может быть выражен наш долг. Вы же знаете, желтый металл здесь по-прежнему безупречен с финансовой точки зрения. Что еще?

— Я представляю себе великолепную золотую статую, высотой с Родосского колосса… — мечтательно промурлыкала бабочкообразная альдебаранка, сидевшая рядом с бывшим Янко Миховым.

— Коллега, поменьше эмоций и ассоциаций! — посоветовал ей Сое Фе. — Надо учитывать, что не все здесь выступали в роли греческого подполковника, как ты… Да, раз уж мы заговорили о компенсации, прошу сообщить, не заметили ли вы каких-либо перемен во мне?

— О, да! Да, Сое Фе! — воскликнул фомальгаут — бывший глава еженедельника «Пришло мне в голову…» еще сохранил свои искрометные дарования. — Сразу бросается в глаза, что движения у тебя стали такими же свободными, как раньше, ты излучаешь свою собственную волну, а не пользуешься компьютерным голосом. Тактановый костюм сияет так, будто его только что отлили, и, несомненно, фасетки твои — как новенькие!

Огромный, как рыцарский щит, тигровый жук Сое Фе одобрительно развернул обе пары своих антенн:

— Правильно. Я уже полностью восстановился после Друмбезийской катастрофы. И вот еще что, выставка, которую вы видели в коридоре, — это мои произведения. Все картины созданы всего лишь за сутки и исключительно по памяти. Должен признаться, давно я не испытывал такой радости при создании пастелей!

— За одни-единственные сутки?! Такие роскошные картины?! — удивился белый мицарский гуманоид (индекс 9,45). Он первым телепортировался сюда непосредственно с ядерного полигона в Семипалатинске.

— Тише! Сейчас все объясню. — Фасетки Сое Фе дьявольски сверкнули рубиновыми и изумрудными искрами. — В Ярчайшей Академии тоже думали о варианте «а-двадцать два». И с курьерским челноком прислали особую компенсацию для землян, которая гораздо ценнее, чем тонны золота.

Бывший Михов почувствовал необходимость тут же включить диктофон или, по крайней мере, застенографировать речь командира (увы, здесь такие рефлексы были ни к чему).

— Я говорю о новом открытии — гениалине. У него лучевая природа, и пригоден он лишь для белковых существ. Как вы понимаете, само название говорит, что препарат обещает своим потребителям возможность стать гениальными. Конечно, это лишь возможность, гениальность появляется не на пустом месте. Я позволил себе принять скромную дозу препарата. И вот видите — сразу выздоровел, занялся живописью с необыкновенным для меня пылом и вообще… Правда, я не стал гением, но… Просто считаю, что еще не имею права на это.

— Сое Фе, — забубнил один крупный энергетический сгусток, отличный специалист по Южной Америке. — Скольким землянам будет подарена гениальность?

— Уместный вопрос. Число новых гениев Земли, в том числе и областей, в которых они себя проявят, будем решать мы сами, всем экипажем. Пусть каждый выскажет свои предложения. Это во-первых. Во-вторых, нужно привести в рабочую готовность роботы БЛО, наметить каждому конкретные маршрут и цель и запустить в кратчайшие сроки. А в-третьих, возвращайтесь на свои рабочие места на этой планете и готовьтесь к тому, чтобы в скором времени покинуть ее.

— Как — покинуть? — переспросил сине-зеленый фомальгаут, которому под видом Янко Михова предстояло вернуться в кооперативный еженедельник «Пришло мне в голову…»

— Да, именно так. Через две недели. Но перед тем мне предстоит выполнить одну специальную задачу.

Трепетали серебряно-черные струны созвездия Лиры. Сияла нежная, как у фиванской музыкантки, рука с пульсирующей жилкой на запястье, с перстами, вдоль которых можно лететь сотни световых лет, с ноготками из лазурных солнц, наподобие дивной Веги…

На Земле тогда блистательно-мгновенно жил фараон Тутанхамон, а на планете Пин, что обращается вокруг Веги, обитал кристаллоидный юноша Це Ер Ал. Его только что произвели в ефрейторы и поставили охранять склад с ядерными боеприпасами. И пока земной Тутанхамон восседал на великолепном троне, занимался охотой и любовью или принимал посланцев, прибывших из дальних стран, Це Ер Ал на своей планете караулил дремлющую страшную смерть. После одного из учений он занемог, лечение шло трудно, воин еле-еле выкарабкался из лап смерти, а когда вернулся в часть, глубокая агатовая борозда пересекла его чело.

В дальней дали от струн Лиры Тутанхамон уже почил в бозе. Его охраняли статуи юных богинь, и букетик незабудок, оставленный супругой, высыхал на крышке саркофага. Довольно сильно переменился и Це Ер Ал. Его глаза стали видеть странные цветные пятна, пышные, как украшения фараонского престола. И хотя у Це Ер Ала не было доступа в секретные склады, по этим пятнам ефрейтор безошибочно узнавал, что где находится: «Вон там сто три авиационные бомбы… В правом углу лежат восемь плутониевых фугасов. У одного из них фабричный дефект в запале. В следующем помещении полно артиллерийских снарядов ПХ…»

Именно, именно… Изобретательная природа пробудила у ничем не примечательного парня способность видеть сквозь стены, определять при этом толщину брони, мощность ядерных зарядов пинского оружия. И к группе диагностов, работающих без аппаратуры, к лозоходцам и операторам биолокации прибавился экстрасенс нового типа.

Сыновья Це Ер Ал не унаследовали от отца даже малой толики его качеств, но зато внук Де Зен Ал не только безошибочно называл эквивалент тротила в строго охраняемых боеприпасах, но мог спокойно черпать для себя их потенциальную энергию. И получал ее так много, что мог жонглировать несколькими танками, ловя их своими тремя конечностями, словно то были детские кубики.

Юноша стал цирковой знаменитостью, но всего лишь на несколько месяцев, — вскорости ученые заперли Де Зен Ала в лаборатории и подвергли бесконечным обследованиям. Сначала над ним колдовала небольшая коллегия, затем — специально созданный институт. А уж потом — целая цепь институтов. Наконец Де Зен Алом занялись все цивилизации, вращающиеся вокруг лазурных светил. И сообща они расшифровали способности удивительного юноши.

Затем головокружительно завертелся калейдоскоп всевозможных технологий, которые тысячекратно усилили наследие Де Зен Ала, чтобы в конечном итоге вложись все это в новейшее супероружие — роботы БЛО первого поколения…

И вот сегодня с борта корабля Объединенных звезд, приземлившегося в пустыне Сахаре, вылетели на выполнение задания роботы БЛО двадцать второго поколения. Начался вариант «а-двадцать два». Маршрут первого БЛО охватывал Балканский полуостров, а затем всю Восточную Европу. Через мгновенье робот уже достиг Эгейского моря и пронесся над его оливковыми водами, покрытыми ядовито-зелеными и темно-фиолетовыми пятнами. За первым стартовала еще дюжина роботов БЛО, также невидимых в доспехах из силовых полей.

В 20.50 по Гринвичу телевизионные программы всего человечества были резко пресечены одним взмахом, словно по каналам прошлась исполинская бритва. Протекло несколько секунд, ровный звуковой фон сопровождался хаотическим танцем пестрых полос, затем на экранах вновь появилось изображение. Но какое изображение?! О, муза голубого экрана! В миллионах телевизоров возник Сое Фе:

— Приветствую всех землян! Это не рекламный трюк. И я — не герой фантастической кинокартины. Приготовьтесь, люди!

Очень скоро я вам все объясню. Приготовьтесь!

Безупречный перевод на все языки, чистый сильный баритон приковали к экранам чуть ли не все человечество. Конечно, тигровый жук и раньше выступал с важными речами в других мирах, но к этой обязанности он всегда относился очень серьезно. На экранах тем временем опять пошли земные программы, не ощущалось никакой паники. В 21.05 по Гринвичу исполинская бритва вновь обрезала все телепередачи мира.

— Теперь по существу, — приветливо засиял своими фасетками инопланетянин. — Люди, вы, наверное, уже убедились, что не можете убрать мой образ с ваших экранов, если только не отключите аппараты. Меня зовут Сое Фе, живу недалеко от красной звезды, названной вами Процион. Я — командир корабля Объединенных звезд, откуда и идет передача непосредственно в ваш эфир. Корабль находится в Сахаре, он надежно охраняется. Сюда прилетели представители разных цивилизаций, которые после соответствующих биологических преобразований были внедрены в сотни районов вашей планеты. Перед нами стояли две задачи.

По экранам пробежала череда кадров: кокон чужого корабля близ Солнца, инопланетный космический аппарат на гигантских опорах посреди Сахары, внутренние помещения — незнакомый двигатель, сделанный словно из шариков разноцветного мороженого, каюта Сое Фе, конференц-зал, где разместились поразительные создания природы.

— Первой нашей задачей было, — продолжал Сое Фе, — выяснить, созрело ли человечество, чтобы вступить в Объединение звезд? И второе — то, что особо привлекло наше внимание, — энергия, энергия, энергия, в которой мы очень нуждаемся. Вы, очевидно, удивлены. Как так? Такой могучий союз, такой уровень развития — и чтобы не хватало самого необходимого!..

Люди, — Сое Фе развернул все свои пять пар антенн. — Вы знаете о Большом Взрыве. О взрыве, поразившем нашу Вселенную. Так вот, предстоит еще один взрыв. Говорю «предстоит», так как именно Объединенные звезды и взялись обеспечить его и фитилем, и пламенем. Впрочем, не буду прятаться за метафорами. До недавнего времени в наш союз входила цивилизация мифридов, которая завещала нам волшебный шар. Именно при попытке взорвать его мифриды и погибли. Почему же мы назвали шар волшебным?

На экран выплыла искрящаяся сфера. Трудно было определить ее величину. Шар пульсировал как человеческое сердце, то обливаясь золотистой лавой, то играя мерцающими клубничными и персиковыми огоньками. Позднее многие утверждали, что при появлении волшебного шара вдруг повеяло ароматом великолепного торта, да такого, какой может привидеться только во сне.

— Почему волшебным? — повторил тигровый жук из Проциона. — Потому что в создании этого шара принимали участие тысячи поколений мифридов — от ярчайших умов до тихо светящих рядовых жизни. И что, вы думаете, они вложили в его атомы? Всю свою жажду бессмертия. Всепоглощающее желание создавать миры. Великое единоборство с тоской. Мечту — сотворять самих себя, Познавших тайны мироздания.

Сое Фе в возбуждении крутанул всеми своими колесиками. Он подходил к самой сути второй цели экспедиции. Ах, как далеко завели его мифриды.

— Да. Так вот, предположим, сказочный шар взорвался… Предположим, нашлось достаточно энергии для Большого Взрыва. Тогда родится новая Вселенная. Причем построена она будет при помощи и по образцу Дерзновенного Разума! Родится Вселенная с молодыми, совсем юными законами: мир для каждого, мир, распахнутый перед каждым, мир, переполненный всем тем, что природа показывает нам только лишь как детишкам: «Смотрите, можете отломить себе, но только маленький кусочек, а то я страшно спешу!»

Итак, сохраните самообладание. Мы забираем весь военно-ядерный потенциал Земли. Эта энергия вольется в общий залп по волшебному шару, и вы сможете гордиться, если намеченный Мегаопыт окажется удачным. В настоящее время все ваше ядерное оружие — бесполезный и бессмысленный прах, все боеголовки пусты. Как мы этого достигли? Если не касаться деталей, скажу просто — с задачей справились наши роботы. Вот и все. Насчет компенсации? Конечно, вы ее получите. Ну а если вам обязательно хочется себя уничтожить, то для этого есть много других способов, вполне реальных. Уверяю вас!..

В эти мгновения, наблюдая за экраном, сине-зеленый фомальгаут, бывший Янко Михов, главный редактор «Пришло мне в голову…», представил, сколько телефонов — и простых, и секретных — неистово зазвенели. С какой скоростью росла огромная красная колонна — столб кровяного давления человечества! Представил срочные проверки на строго охраняемых базах. Отвисшие челюсти глав государств. И, главное, необычайные чувства, нахлынувшие в миллионы человеческих душ!

— Вот сейчас, сию минуту, — опустил свои антенны Сое Фе, — мы упаковываем капсулы с земной ядерной энергией и вскоре выстрелим их в космос. Наши кинетические пушки с нетерпением ждут эту энергию, хотя она и являет собой лишь каплю в общем потоке.

Несколько слов о компенсации. Люди, мы предлагаем вам подобрать из своего племени представителей (общим весом не более четырех тонн), которых мы могли бы взять с собой на корабль. Ваши представители окажутся в нашем мире, будут присутствовать при проведении Мегаопыта и вместе с транспортной ракетой, груженной золотом, вернутся на Землю. Вы сможете их встретить через семь-восемь лет. Они же принесут вам весть — принято ли человечество в союз Объединенных звезд.

Мы предусмотрели еще одну компенсацию, плоды который вы ощутите в начале грядущего года. Пользуясь новым открытием, мы облучили десять землян. Большинство из них станут гениями такого масштаба, что со временем их имена будут упоминаться даже в самых кратких ваших энциклопедиях. Спокойной ночи, счастливых дней вам, люди! У вас нет причин для плохих сновидений, не пострадала и ваша гордость. Не советую вам беспокоить нас, наша защита неуязвима для местной техники… О, чуть не забыл! Диктую координаты, куда 15 мая между 14.00 и 14.30 по Гринвичу должны прибыть ваши избранники…

Венцислав Марков все еще колебался, оглядывая прибывающую речную коллекцию. Серо-зеленые волны Владайской реки несли полиэтиленовые пакеты, новогоднюю елку с остатками мишуры, женский сапог с оторванным каблуком, банановые шкурки, обломки детской настольной игры «Дядя доктор», желтовато-серую пену, тряпки… «Сейчас, милая, сейчас. Может, тебе хотя бы ненадолго полегчает, может, душу отведешь…» — и Венцислав нажал наконец на спуск.

Ничего! Опять ничего! Рыбообразный пистолет не издал никакого звука. Вновь осечка? Поблескивающий в руках восьмиклассника, чуть потеплевший предмет — бесполезен? Неужели все сжигающее вдохновение, сотни часов, проведенные в гараже, были напрасны? А ведь он так поверил в порхающую бабочку удачи. В десяти метрах от реки по Перникскому шоссе с гулом проносились автомобили, появился и растаял вдали силуэт одинокого пешехода.

Но вдруг Венцислав заметил — прямо перед ним в реке образовался быстро светлеющий квадрат площадью с их кладовку. Несмотря на туман, укутавший Витошу, несмотря на облачный занавес, скрывший солнце, квадрат в реке засиял ярким светом — вода была чистой, без отбросов, струи ее оживились, казалось, розово-персиковый свет озарил их изнутри. В этом маленьком бассейне, появившемся среди цементных волн реки, метнулась первая тень. Юноша тихонько ахнул от восторга и присел, чтобы насладиться видением поближе.

Мелькающих теней становилось все больше — серебристые рыбы с черными и алыми капельками. Форель! Значит, географ-любитель прав? Значит, путешественник и секретарь визиря Евлия Челеби не соврал, описывая эти земли 350 лет назад?! Венцислав Марков любовался мечущимися живыми торпедами с прозрачными плавниками и переливающейся чешуей… «Да, действительно, они довольно крупные, — с удовольствием отметил юноша. — Наверняка в них будет по шесть-семь ока в каждой. Ах, Евлия-эфенди, спасибо тебе. Твое путеводное перо привело меня к цели. Ну а ты, моя милая, рада, что опять похорошела?»

Но, оставаясь все же частью природы, река вскоре опять померкла. Нырнули и исчезли в ядовитом мраке форели, потемнел и исчез солнечный бассейн, появившийся после «выстрела» пистолета. Все кануло в средневековье. Ну что же, длй первого раза и этого довольно. Юноша вздохнул и спрятал свое необычное оружие в карман куртки. Выпрямился — долговязый, с зелеными глазами, с темными, отливающими красным волосами цвета свежезаваренного индийского чая.

Очень скоро о нем будут упоминать даже в самых кратких энциклопедических словарях.

Перевела с болгарского Н. Полянская

Рис. Е. Силиной

Они никогда не выходили из дома.

Обычно первым вставал человек по имени Харли. Иногда он предпринимал обход всего здания, будучи еще в пижаме, — температура в комнатах была умеренной и никогда не менялась. Затем будил Кальвина, красивого широкоплечего человека, в котором, по виду, таился добрый десяток разных дарований, никогда, впрочем, не проявлявшихся. Он один воплощал в себе все общество, в котором нуждался Харли.

Дэппл, черноволосая девушка с восхитительными серыми глазами, спала очень чутко, и слова, которыми обменивались мужчины, обычно будили ее. Встав с постели, она шла поднимать Мэй. Затем обе спускались на нижний этаж, чтобы приготовить завтрак. Тем временем просыпались два других обитателя дома — Джаггер и Пиф.

Так начинался каждый «день» — не тогда, когда появлялся проблеск чего-то, похожего на рассвет, а лишь тогда, когда все шестеро переходили от сна к бодрствованию. Они никогда особенно не напрягались в течение дня, но отчего-то, забравшись вечером в постели, крепко засыпали.

Единственным сколько-нибудь волнующим событием за весь день была минута, когда они впервые открывали дверь в кладовку. В этом маленьком помещении между кухней и голубой комнатой, у дальней стены, располагалась широкая полка, от которой зависело самое их существование. Туда «прибывали» все необходимые припасы и вещи. В это утро Дэппл и Мэй управились с завтраком раньше, чем четверо мужчин спустились в кухню. Дэппл даже вынуждена была подойти к лестнице и крикнуть — только тогда появился Пиф, — так что открытие кладовки пришлось отложить до окончания завтрака. И дело не в какой-то там церемонии, просто женщины нервничали, если им выпадало заходить туда одним. Были, были в доме кое-какие странности…

— Надеюсь, что там есть табак, — произнес Харли, открывая дверь. — У меня почти весь вышел.

Все шестеро вошли внутрь и уставились на полку. Там было почти пусто.

— Еды нет, — отметила Мэй, сложив руки на животе. — Сегодня придется урезать порции.

Такое случалось не первый раз. Однажды — когда же это было? — они не следили за ходом времени — еда не появлялась целых три дня, полка оставалась пустой, но обитатели дома спокойно отнеслись к урезанному рациону.

— Ну что же, Мэй, — сказал Пиф, — прежде чем умереть с голоду, мы съедим тебя… — И все рассмеялись, принимая шутку, хотя Пиф лишь повторил то, что сказал и в прошлый раз. Это был невзрачный маленький человечек — не из тех, кого выделишь в толпе. Бесхитростные шуточки, которые он время от времени отпускал, были его самым ценным достоинством.

На полке лежали только два пакета. В одном был табак для Харли, во втором — колода карт. Харли с ворчанием опустил табак в карман и продемонстрировал всем колоду, сорвав с нее обертку и развернув карты веером.

— Во что играем? — спросил он.

— Покер, — заявил Джаггер.

— Не сейчас, — сказал Кальвин. — Скоротаем время вечером.

Карты заключали в себе определенный вызов: ведь чтобы играть, надо рассесться вокруг стола и оказаться лицом к лицу с остальными. Собственно говоря, эту шестерку ничто не разъединяло, но в то же время, кажется, не существовало силы, которая могла бы удержать их вместе после утренней процедуры открывания кладовки.

Джаггер пропылесосил холл рядом со входной дверью, которая никогда не отворялась, а затем потащил пылесос по лестнице на второй этаж, чтобы прибраться и там. Не то чтобы наверху было грязно, но ведь уборка — это некая операция, которую в любом случае надо делать по утрам. Женщины какое-то время сидели с Пифом и сумбурно обсуждали, как лучше распределить оставшиеся продукты, однако и они вскоре утратили интерес друг к другу и разбрелись по своим углам. Кальвин и Харли еще раньше разошлись в противоположных направлениях.

Дом был непонятен. Имелось несколько окон, но толку от них было мало, поскольку они никогда не открывались, а небьющиеся стекла не пропускали света. Повсюду царил мрак — свет из невидимого источника разгорался лишь в том случае, если кто-то входил в комнату, так что приходилось делать шаг в темноту, прежде чем можно было что-то увидеть. Комнаты были, разумеется, обставлены, но мебель являла собой странное зрелище — никакой связи между предметами не существовало, как будто помещения меблировали без всякого смысла. Возникало ощущение, что комнаты предназначались для каких-то совершенно бестолковых существ.

Ни малейшего замысла не просматривалось ни в первом, ни во втором этажах, ни в обширном пустом чердаке. Харли долгое время бродил по дому, засунув руки в карманы. В одном месте он наткнулся на Дэппл. Грациозно склонившись над альбомом, девушка срисовывала картину, висевшую на стене. Картина изображала ту самую комнату, в которой они сейчас находились. Обменявшись несколькими словами с Дэппл, Харли побрел дальше.

Какая-то мысль притаилась на краю его сознания, как паук в углу своей паутины. Он шагнул в помещение, которое они называли фортепьянной комнатой, и только тут осознал, что же именно его беспокоило. Пока рассеивалась темнота, он украдкой огляделся, а затем перевел взгляд на фортепьяно. Время от времени на полке в кладовке появлялись весьма странные вещи, и их потом расставляли по всему дому, — одна такая вещица стояла теперь на фортепьяно.

Это была полуметровая модель космического корабля — тяжелая, приземистая, со сглаженными формами, острым носом и четырьмя стабилизаторами. Харли знал, что это такое, — модель грузовика класса «земля — космос», мощной машины, доставляющей на орбиту все необходимое.

В свое время появление этой вещи выбило их из колеи сильнее, чем даже возникновение в кладовке фортепьяно. Не сводя глаз с модели, Харли уселся на винтовой табурет и застыл в напряжении, силясь извлечь из глубин сознания нечто… нечто, связанное с космическими кораблями.

Что бы это ни было, оно было неприятным и ускользало всякий раз, когда Харли казалось, что он мысленно уже схватил нечто. Если бы только удалось хоть с кем-нибудь обсудить эту проблему, тогда можно было бы выманить нечто из его тайника. Очень неприятно — ощущать неясную угрозу и в то же время подозревать некую притягательную тайну, скрытую в этой угрозе.

Если бы только удалось добраться до нечто, смело встретиться с ним лицом к лицу, тогда Харли смог бы сделать что-нибудь определенное. А пока он не поймал его, то не в состоянии был даже выразить, в чем же заключалось бы это «определенное».

Звук шагов за спиной. Не оборачиваясь, Харли проворно откинул крышку фортепьяно и провел пальцем по клавишам. Лишь затем рассеянно оглянулся через плечо. Позади, засунув руки в карманы, стоял Кальвин, воплощение солидности и покоя.

— Шел мимо и увидел здесь свет, — непринужденно сказал он. — Вот и подумал, дай-ка загляну.

— Я собирался немного поиграть на фортепьяно, — с улыбкой ответил Харли. Нечто не подлежало обсуждению даже с таким близким знакомым, как Кальвин, потому что… потому что это было в природе самого нечто… потому что надо было выглядеть нормальным, ничем не обеспокоенным человеком. Да, эта мысль была и здоровой, и понятной: надо вести себя как нормальный человек.

Успокоившись, Харли извлек из клавиатуры ряд мягких беспорядочных звуков. Он хорошо играл. Они все хорошо играли — Дэппл, Мэй, Пиф… Как только у них появилось фортепьяно, они все стали хорошо на нем играть. Естественно ли это?

Харли еще раз бросил взгляд на Кальвина. Этот крупный мужчина стоял, облокотившись на крышку фортепьяно, спиной к будоражащей воображение модели, и ничто на свете не могло его обеспокоить. На лице Кальвина не отражалось ничего, кроме вежливой любезности. Да, они все были неизменно любезны друг с другом, и никто никогда не ссорился.

За скудным ленчем собрались все шестеро, и их оживленная беседа понеслась по наезженной колее. Затем последовал день — ничем не отличающийся от утра, от всех прочих дней — безопасных, уютных, бесцельных… Только для Харли эта одинаковость была уже чуть-чуть нарушена, картинка словно бы вышла из фокуса: он получил ключ к мучившей его проблеме. Крохотный ключик, но в мертвом покое однообразных дней он казался весьма большим.

Ключ подбросила Мэй. Когда она накладывала себе в тарелку желе, Джаггер, смеясь, обвинил ее в том, что она взяла больше, чем положено по справедливости. Дэппл, всегда защищавшая Мэй, тут же заявила: «Куда там, она взяла меньше твоего, Джаггер».

— Нет, — поправила Мэй, — у меня действительно больше, чем у кого бы то ни было. Таково мое внутреннее чувство.

Это было нечто вроде словесной игры, в которую они время от времени беззаботно играли. Однако Харли отнесся к словам Мэй серьезно и запомнил их, чтобы обдумать на досуге. Теперь он ходил кругами по одной из тихих комнат. Внутреннее чувство, внешнее чувство… Разделяли ли остальные беспокойство, которое ощущал он? Были ли и у них причины скрывать свою тревогу? А вот еще вопрос: что такое «здесь»?

Харли резко оборвал себя.

Решай проблемы по очереди. Продвигайся с максимальной осторожностью, иначе сорвешься в пропасть. Раскладывай свои знания по полочкам.

Первое. Земля постепенно втягивалась в наихудшую стадию «холодной войны» с Найтити.

Второе. Найтитяне обладали качеством, которое не могло не вызывать тревоги, — они умели принимать облик, не отличимый от внешности их врагов.

Третье. Это качество позволяло им проникать в человеческое общество.

Четвертое. Земля была лишена возможности изучать найтитянскую цивилизацию изнутри.

Изнутри… Волна клаустрофобии захлестнула Харли, когда он осознал, что эти важнейшие факты ни в коей степени не были связаны с его маленьким внутренним миром. Знание пришло — неизвестно каким способом — извне, из той колоссальной абстракции, которую никто из них в жизни не видел. Перед его мысленным взором возникла картина усеянного звездами пространства, в котором плавали или сражались люди и монстры, но Харли быстро стер ее. Такие видения никак не сочетались со спокойным образом мыслей его товарищей. Впрочем, тот факт, что они никогда не разговаривали о внешнем мире, еще не свидетельствовал о том, что они никогда и не размышляли о нем.

С нарастающим беспокойством Харли ходил по комнате, паркетный пол эхом отражал нерешительность его шагов. Он перешел в бильярдную и, мучаясь раздвоенностью, ткнул пальцем в один из шаров. Белые сферы столкнулись и раскатились по зеленому сукну. Точно то же самое произошло и с двумя половинками его сознания. Явное противоречие: он должен остаться здесь и смириться с действительностью, и… он не должен оставаться здесь (поскольку Харли не помнил того времени, когда его здесь не было, он не мог сформулировать вторую часть рассуждения более точно). Игра словами «здесь» — «не здесь» наводила еще и вот на какую мысль: судя по всему, это были не части единого целого, а два взаимоисключающих понятия.

Шар нехотя скатился в лузу. В этот момент Харли принял решение. Сегодня ночью он не будет спать в своей комнате.

Вечером они сошлись из разных концов дома, чтобы выпить перед сном. С общего молчаливого согласия карты отложили на потом: в конце концов, этого «потом» у них было очень много.

Они болтали о разных пустяках, из которых складывался день: о макете одной из комнат, что сооружался Кальвином и декорировался Мэй; о неисправном освещении в коридоре на втором этаже, где слишком медленно разгорался свет. К вечеру все бывали обычно подавленными, потому что приходила пора ложиться спать, а во сне — кто знает, какие сны приснятся⁷. Тем не менее они должны бы ли спать. Харли знал — интересно, знали ли остальные, — что с темнотой, наступающей, как только они забирались в постели, следовал неумолимый приказ спать.

Весь в напряжении, он стоял в дверях своей спальни, отчетливо осознавая необычность собственного поведения. В голове стучала кровь, и, чтобы унять гул, он прижал холодные ладони к вискам. Было слышно, как остальные один за другим расходятся по своим спальням. Пиф пожелал ему спокойной ночи, Харли ответил тем же. Наступила тишина.

Все. Сейчас!

Как только Харли, сильно нервничая, ступил в коридор, вновь зажегся свет. Он возвращался в спальню медленно — как бы нехотя. Сердце в его груди заколотилось быстрее. Но Харли решился. Он еще не знал, что делать дальше, не представлял, что могло случиться, но главное — он решился. Уклонился от выполнения приказа спать. Теперь нужно было затаиться и выжидать.

Не так-то легко спрятаться, когда свет повсюду преследует тебя. Но, войдя в укромный закоулок, ведущий к нежилой комнате, и слегка отворив дверь, чтобы встать в проеме, Харли обнаружил, что свет в коридоре начал тускнеть, и вскоре все погрузилось во тьму.

Харли не чувствовал ни радости, ни облегчения. Его сознание раздирал конфликт, суть которого он едва понимал. Мысль, что он нарушил порядок, сильно тревожила Харли, а темнота вокруг, населенная какими-то скрипами, пугала до дрожи в коленках. Однако тревожное ожидание длилось недолго.

В коридоре опять вспыхнул свет. Джаггер вышел из своей спальни, нисколько не заботясь о соблюдении тишины. Дверь позади него громко хлопнула. Харли удалось на мгновение увидеть его лицо, — прежде чем Джаггер свернул и пошел по направлению к лестнице, — оно было невыразительным, но спокойным, как у человека, закончившего работу. Легкой, беспечной походкой Джаггер спустился по лестнице.

Как же так? Джаггер должен был спать в своей постели. Он нарушил закон природы!

Харли без колебаний последовал за ним. Он был готов к чему-то подобному, и вот «что-то подобное» произошло, но от испуга у него пошли мурашки по коже. В голову пришла бредовая мысль, что он может распасться на части от страха. Тем не менее Харли продолжал красться вниз по лестнице, бесшумно передвигаясь по толстому ковру.

Джаггер свернул за угол. Он шел, тихонько насвистывая. Харли услышал, как он отпирает дверь. Это могла быть только кладовка — ни одна другая дверь в доме не запиралась. Насвистывание стихло.

Кладовка была открыта. Оттуда не доносилось ни звука. Со всеми предосторожностями Харли заглянул внутрь. Дальняя стена была повернута вокруг центральной оси, и за ней открывался проход. Остолбенело уставившись в этот проход, Харли несколько минут не мог заставить себя сдвинуться с места.

Наконец, едва не задыхаясь от волнения, он ступил внутрь. Джаггер прошел здесь. Значит, Харли тоже пройдет. Туда, в неизвестность… туда, о существовании чего он и не подозревал… Куда-то туда, что уже не было домом. Проход был коротким. В конце обнаружились две двери. Одна — в торце, похожая на дверцу клетки (увидев впервые в жизни лифт, Харли не узнал его), вторая — сбоку, узкая и с окошком.

Окошко было прозрачным. Харли взглянул сквозь стекло и отшатнулся, задыхаясь. У него закружилась голова, и словно невидимая рука сжала горло.

Снаружи сияли звезды.

С усилием совладав с собой, он проделал обратный путь наверх, пошатываясь и хватаясь за перила. Они все жили в страшном заблуждении…

Харли ворвался в комнату Кальвина. Зажегся свет. В воздухе ощущался едва заметный душистый аромат. Кальвин крепко спал, лежа на спине.

— Кальвин! Проснись! — закричал Харли.

Спящий даже не шевельнулся. Харли вдруг осознал свое полное одиночество перед лицом зловещего ужаса, который стал вселять в него этот огромный дом. Нагнувшись над кроватью, он яростно встряхнул за плечи спящего Кальвина и хлестнул его по щеке.

Кальвин застонал и открыл один глаз.

— Дружище, вставай! — кричал Харли. — Происходит что-то ужасное.

Опираясь на локоть, Кальвин приподнялся. Передававшийся от Харли страх полностью разбудил его.

— Джаггер вышел из дома, — говорил Харли. — Выход наружу существует. Мы… мы должны выяснить, кто мы такие. — Его голос сорвался на истерическую ноту. Он опять начал трясти Кальвина. — Нам нужно понять, что здесь не так. Или мы жертвы какого-то жуткого эксперимента, или все мы — чудовища!

И пока он произносил эти слова, перед его широко открытыми глазами, под его судорожно стиснутыми руками Кальвин начал сморщиваться, сворачиваться, съеживаться, его большое тело словно бы дало усадку, а глаза сошлись вместе. Вместо Кальвина формировалось что-то иное — живое, полное жизненных сил.

Харли прекратил вопить только внизу, когда, сбежав по лестнице, сквозь маленькое окошко двери вновь увидел звезды. Это зрелище привело его в чувство. Он должен был выбраться наружу, какой бы ни оказалась эта «наружность».

Он распахнул дверцу и ступил за пределы дома, омываемый прохладным ночным воздухом.

Глаза Харли не умели оценивать большие расстояния. Потребовалось некоторое время, чтобы оценить окружающую его обстановку, понять, что горы стоят вдалеке, выделяясь на фоне звездного неба, что сам он помещается на какой-то платформе на высоте около четырех метров от земли. Поодаль сияли огни, свет от них яркими прямоугольниками ложился на покрытие шоссе.

К краю платформы была прислонена железная лестница. Кусая губы, Харли подошел к ней и неуклюже спустился на землю. Его бешено трясло от холода и страха. Как только ноги коснулись твердой почвы, Харли пустился бежать. Лишь один только раз он оглянулся — дом возвышался над платформой, словно лягушка, наживленная над крысоловкой.

Очутившись в полной темноте, Харли внезапно остановился. От отвращения его едва не стошнило. Высокие, словно бы потрескивающие звезды и бледные зубцы гор завертелись вокруг него, и он с силой сжал кулаки, чтобы не потерять сознание. Этот дом, чем бы он ни был на самом деле, воплощал космический холод, поселившийся в его душе. «Я не знаю точно, что со мной сделали, — сказал про себя Харли, — но меня обманули. Кто-то так искусно ограбил меня, что мне даже невдомек, что именно увели. Но все равно это обман, гнусный обман…» Он едва не задохнулся от гнева при мысли о всех украденных у него годах. Мыслей не было: мысли, обуглив нервные окончания, протекли, словно кислота, сквозь мозг. Действовать! Только действовать! Ноги Харли снова пришли в движение.

Над ним возвышались какие-то здания. Харли побежал на свет ближайшего дома и ворвался в первую попавшуюся дверь. Там он остановился, тяжело дыша и щурясь от резкого света.

На стенах комнаты висели схемы и диаграммы. В центре помещался широкий стол с видеоэкраном и репродуктором. Это явно был рабочий кабинет, о чем свидетельствовали деловой беспорядок и переполненные окурками пепельницы. Худой человек с тонкими губами напряженно следил за пультом.

В комнате находилось так же четверо хорошо вооруженных людей. Никто из них, казалось, не удивился вторжению Харли. Четверо стоявших были в форме, а сидевший за пультом — в аккуратном гражданском костюме.

Харли прислонился к косяку и издал всхлипывающий звук. Он не мог вымолвить ни слова.

— Вам потребовались четыре года, чтобы выбраться оттуда, — сказал тонкий человек. Голос у него тоже был тонкий.

— Подойдите ближе и взгляните, — сказал он, показывая на экран.

Сделав усилие, Харли подчинился — его негнущиеся ноги более всего напоминали расхлябанные костыли.

На экране было четкое изображение спальни Кальвина. Вместо наружной стены комнаты образовался большой проем, сквозь который два человека в форме тащили странное создание механического вида — похожее на конструкцию из проволоки существо, которое прежде называлось Кальвином.

— Кальвин — найтитянин, — тусклым голосом констатировал Харли. Его собственное замечание вызвало у него что-то вроде глуповатого изумления.

Худой одобрительно кивнул.

— Тайное проникновение врагов представляло собой кошмарную угрозу, — сказал он. — На всей Земле не было места, где можно было бы чувствовать себя в безопасности: убив человека и отделавшись от трупа, найтитяне способны превращаться в точную копию жертвы. Бороться с этим сложно… В результате многие государственные тайны были нами утрачены. Однако космические корабли найтитян должны все-таки приземляться на планете, чтобы доставлять новые партии нелюдей и забирать тех, кто уже выполнил задание. Это единственное слабое звено в их цепи… Мы перехватили один из таких транспортных кораблей и выловили найтитян поодиночке уже после того, как они приняли человеческий облик. Мы подвергли их искусственной амнезии и в целях изучения разбили на небольшие группки, создав для каждой особые условия. Кстати, сейчас мы находимся в Военном институте по изучению нелюдей. Мы многое узнали… вполне достаточно, чтобы бороться с угрозой… Ваша группа была одной из тех, о которых я упомянул.

— А почему же вы меня зачислили в неё? — скрипучим голосом спросил Харли.

Прежде чем ответить, худой сунул кончик линейки меж зубов и выбил короткую дробь.

— Несмотря на все телекамеры и сканирующие устройства, наблюдающие за найтитянами снаружи, мы включили в каждую группу по человеку. Понимаете, найтитянину требуется очень много энергии, чтобы сохранять человеческий облик. Обретя его, пришелец в дальнейшем поддерживает внешность с помощью самогипноза, который может дать сбой только в случае стресса, а пороговый уровень стресса разнится от одной особ к к другой. Помещенный в группу человек способен ощущать эти психологические напряжения… Очень утомительная работа… Поэтому мы всегда держим на ней дублеров — каждый человек день работает, день отдыхает…

— Но я-то всегда находился там…

— В вашей группе человек — Джаггер, — отрезал худой. — Точнее, два сменяющих друг друга близнеца, которых вы считали за одного Джаггера. Одного из них, сменяющегося с дежурства, вы и подстерегли.

— Чушь какая-то! — выкрикнул Харли. — Вы хотите сказать, будто я…

Он подавился словами. Что-то мешало ему произносить звуки. Он почувствовал, как внешняя оболочка осыпается с него, словно песок, и увидел дула револьверов, направленные на него с противоположной стороны пульта.

— Ваш пороговый стрессовый уровень необычайно высок, — продолжал худой, отводя глаза от омерзительного зрелища. — Но там, где слабо, там и рвется. Так же, как у земных насекомых, имитирующих растения, ваше умение приспосабливаться губит вас. Вы можете быть только углеродными копиями. Поскольку Джаггер ничего не делал в доме, то и все остальные инстинктивно имитировали его поведение. Вам не было скучно, вы даже не пытались приударить за Дэппл — самой привлекательной из всех нелюдей, каких я встречал. Даже модель космического корабля не вызвала у вас сколько-нибудь заметной реакции.

Отряхивая свой костюм, он поднялся, глядя на скелетообразное существо, скорчившееся в углу.

— Отсутствие человеческого внутри всегда будет выдавать вас, — сказал он ровным голосом. — Какой бы человеческой внешностью вы ни обладали.

Перевел с английсного А. Агишов

Рисунок К. Улановой

Иззубренная голубая молния, разорвав катящиеся по небу красные тучи, оставила оранжево-желтый след, который через несколько секунд начал бледнеть и вскоре исчез совсем.

Тисон удивился. Что бы это могло быть? Обман зрения? Какое-нибудь атмосферное явление или же нестабильная химическая реакция, вызванная действием молнии?

Он устремил свое бестелесное «я» вперед, прямо к подножию отвесных черных утесов, величественно вздымающихся над бесконечными безликими песками.

Там, среди скал, затаилось нечто непонятное. Тисон чуял это нутром. То самое нечто, чье присутствие он ощущал и раньше в трех других местах. Тисон испытывал странную смесь любопытства и страха. Любопытство толкало его к скалам, и в то же время какая-то сила тянула назад. Сила, возрастающая по мере приближения к утесам. Он понял, что эта сила — страх.

Тисон испытывал страх и раньше, в трех последних Путешествиях. Там тоже он ощущал это нечто. И в Месте, где звезды висели над полями из твердой коричневой лавы; и в Месте, где над бесконечной, слепящей ледяной равниной сверкали десять огромных солнц; и в Месте, где росли деревья высотой в тысячу футов.

Страх возникал от неизвестности. Не страх неизвестности как таковой, нет — все Путешественники попадали в незнакомые Места, и еще никто не появлялся в одном и том же Месте дважды. Просто нечто было таким же чуждым и непонятным, как и сами Места, в которых оказывался Тисон. Когда он чувствовал, что нечто где-то здесь, рядом, его переполнял страх, ибо то, что ждало у черных скал, принадлежало реальности не больше, чем сам Тисон.

Мысленно стуча от страха зубами, которых не было, как, впрочем, не было и всего остального тела, Тисон еще ближе придвинулся к утесам. Когда он перемещался, желтый песок струился, будто под ногами идущего человека, хотя, находясь в Местах, Тисон никогда не имел ног. Казалось, его «я» неразрывно связано с телом, но ведь само тело оставалось далеко, очень далеко…

Он снова переместился в направлении утесов, двигаясь медленно, подобно лодке, плывущей не по воде, а по вязкому тягучему сиропу. Страх усиливался.

И тут песок стал таять, словно скрываясь в тумане. Черные скалы начали испаряться, превращаясь в клубы черного дыма. И сам дым уже рассеивался…

Затем — темнота, пустота и вихри, крутящиеся во всех направлениях сразу…

Барт Тисон ощущал мягкий поролон кушетки под безвольным телом, легкие покалывания в теле. Возвращались чувства.

Он открыл глаза. Над ним зависло вытянутое обеспокоенное лицо Ярмолинского.

— Ты в порядке, Барт? — по привычке произнес Ярмолинский.

— Конечно, Ральф, — ответил Тисон и улыбнулся, осознав, что может управлять мышцами лица. — Ведь пока еще Путешественники не терялись, а?

— Нет. Пока еще… — сказал Ярмолинский, лукаво улыбаясь.

Отъявленный пессимист Ярмолинский давно уже стал у сотрудников Проекта объектом шуток. Да он и сам, случалось, посмеивался над собой.

— Бодрее, Ральф, — сказал Тисон. — Рано или поздно это произойдет. Мы еще доставим тебе массу хлопот.

Теперь Тисон обрел полный контроль над телом. Он приподнялся и сел на край кушетки. Затем поболтал ногами, проверяя, как они слушаются.

— Что на этот раз? — спросил Ярмолинский, включая магнитофон.

— Ничего особенного, — ответил Тисон. — Красные тучи, желтая пустыня, черные скалы. Никакой растительности, никакой жизни вообще…

— По описанию похоже на Место, куда в прошлый раз попал Джек, хотя уверенности, конечно, нет.

— Ральф…

— В чем дело, Барт? — спросил Ярмолинский, заметив, как внезапно потемнело лицо Тисона.

— Оно снова там было, — тихо ответил Тисон.

— Ты что-нибудь видел?

— Нет.

— Слышал?

— Там никогда ничего не слышно.

— Запах? Вкус? Что-то еще?

— Нет! — дернулся Тисон. — Черт побери, Ральф, просто оно там было. Я, Место и оно. Чтобы понять, нужно самому стать Путешественником. Мне ясно одно: это нечто — не часть меня и не часть того Места. Вот все, что я могу тебе сказать, ибо это все, что я знаю.

— Чем оно может быть? У тебя есть какие-нибудь соображения?

— Зануда чертов! Мы даже не знаем, что такое Места! Планеты? Другие измерения? Иное время? Какой смысл предполагать, чем может быть оно?

— Успокойся, Барт. Ты ведь знаешь, все возвращаются. Наверное, у тебя это просто проявление какого-то побочного эффекта.

— Нет, Ральф, тут что-то другое. Послушай, я проделал тридцать шесть Путешествий. Тридцать два из них — обычные, если можно применить такое идиотское слово для описания Путешествия, но в четырех из тридцати шести случаев я чувствовал нечто. Нервы здесь ни при чем. Когда я там, то нутром чую, что оно — самое главное в Путешествии, и в то же время не могу приблизиться.

— Боишься, что ли? — спокойно спросил Ярмолинский.

Тисон вздохнул.

— Не дашь сигаретку? — попросил он.

Ярмолинский прикурил и протянул ему сигарету. Тисон глубоко затянулся и выпустил дым через нос.

— Да, Ральф, боюсь. Не знаю почему, но боюсь.

— У меня есть теория, — сказал Ярмолинский. — Хочешь послушать?

— Давай.

— Хорошо. Допустим, Места реально не существуют. Пока никто не доказал обратного. Допустим, «Психион-36» открывает Путешественникам доступ к собственному подсознанию. Путешественник «посещает» свои тайные мысли. И тогда нечто, очень возможно, именно то, с чем человек подсознательно боится встречи. У каждого в глубине сознания найдется что-нибудь пугающее, Тогда можно объяснить и страх, и почему он становится сильнее при приближении к твоему нечто. Элементарная вещь, известная всем психоаналитикам: чем ближе пациент подбирается к причине своего невроза, тем сильнее испытывает страх, а чем больше он боится, тем ему труднее добраться до причины.

— Очень хорошо, — сказал Тисон. — Но в твоей гипотезе есть один недостаток: по-твоему, выходит, Места — чистый вымысел Путешественника. Не берусь утверждать, существуют ли Места в том же смысле, в каком существует, например, вот эта кушетка или, скажем, Земля, но они — не галлюцинации. Иначе чем объяснить такой факт: разные Путешественники побывали, вероятно, в одних и тех же Местах?

— «Вероятно» — именно то слово, Барт. Пока у Путешественников нет возможности вести объективную запись своих наблюдений, мы не можем с уверенностью утверждать, что хотя бы двое из них попадали в одно и то же Место.

— Ты изложил свою теорию, Ральф, — сказал Тисон. — Теперь послушай мою. А вдруг нечто — просто еще один Путешественник?

— Исключено! Вас в проекте всего семнадцать человек, и мы никогда не работали с вами одновременно.

— Конечно, — отозвался Тисон. — А если Места существуют в другом времени? И если во всех Местах оно всегда одно и то же? Тогда два Путешественника — пусть даже здесь с ними работали в разное время — могут встретиться. Должны встретиться, если попадают в одно и то же Место…

— Твоя теория сильно расходится с моей, — сказал Ярмолинский, — но в логике ей тоже не откажешь. Только при чем здесь тогда страх?

— Возможно, мы не узнаём друг друга. Мы чувствуем присутствие чего-то чуждого, не свойственного Месту, но не понимаем, что это, поскольку не ожидаем появления другого Путешественника, так же чуждого нам самим.

— Мне кажется, — сказал Ярмолинский, — твои предположения относительно Мест сомнительны, как, впрочем, и мои.

— Ну, — Тисон тяжело вздохнул, — ведь в этом-то и суть Проекта «Путешествие», не правда ли?

«Черт возьми, а в чем действительно суть Проекта?» — подумал Барт Тисон, снимая усталость под горячим душем.

Трудности с определением конечной цели Проекта возникли по мере развития самого эксперимента. До поры еще можно было называть целью Путешествия как таковые, но…

«В действительности, — думал Барт, — главная цель заключается в выяснении сущности Путешествия и точном знании, что такое Места. Но пока никто не знает ответов на эти вопросы. Все знание о Путешествии сводится только к тому, как его совершить…»

Путешествия возникли из обычных галлюцинаций. «Психион-36» — так назывался один из десятка малоизученных, так называемых «высвобождающих сознание» препаратов, разработанных в конце шестидесятых — начале семидесятых годов. У людей, которым вводили «Психион-36», возникали галлюцинации, как и под действием обычных наркотиков. Но галлюцинации, вызываемые «Психионом-36», сильно отличались от прочих. Они были Путешествиями: во время действия препарата добровольцы представляли себя в виде бестелесного «я», появляющегося в неких Местах. Примерно час, пока тело неподвижно лежало на кушетке, сознание человека блуждало по фантастическим ландшафтам.

Отличие таких галлюцинаций от обычных состояло в следующем: хотя никто еще не был дважды в одном и том же Месте, имелись серьезные основания предполагать, что разные Путешественники бывали в одних и тех же Местах. В результате появился проект «Путешествие».

Тисон пустил горячую воду, потом постоял под колючими струями холодной воды и почувствовал, что приходит в себя. Путешествие всегда отнимало много сил.

«Странно, — думал Тисон, — ведь нет никакого перехода от этой реальности к Месту. Ни точки соприкосновения, ни мостика, связывающего два уровня существования. Места могут находиться где угодно — в другом измерении, в ином времени… или, может быть, это все-таки галлюцинации?»

У каждого участника Проекта была собственная теория. Но никто не мог доказать свою или опровергнуть чужую.

А теперь еще и нечто или даже целый класс подобных друг другу нечто, появляющихся все чаще и чаще в разных Местах одновременно с Путешественниками. Сначала одно нечто на тридцать Путешествий, затем одно — на двадцать, потом — на десять… Словно жуткая взаимосвязь Путешественника и нечто определялась неизвестным механизмом человеческого сознания, выбирающим Место и отдающим предпочтение именно тому Месту, где находилось нечто, заставлявшее Путешественника испытывать непонятный страх…

— Стоит ли отправляться в Новое Путешествие так скоро? — спросил Ярмолинский, когда Тисон устроился на кушетке.

— Я в порядке, Ральф, — отозвался Тисон. — Хочу выяснить, что такое нечто. Чувствую, я снова с ним столкнусь. Что-то подсказывает мне: нечто, чем бы оно ни было, важнее и Путешествий, и Мест. Я обязательно должен выяснить, что же это такое.

— Надеюсь, ты хорошо подумал, Барт, — сказал Ярмолинский. — А если ты действительно вступишь с ним в контакт? Вдруг это опасно?

— Брось, — засмеялся Тисон. — Какая, к черту, опасность? Тело здесь, под твоим отеческим присмотром. Какой мне можно причинить вред, если в действительности там меня нет?

— Кто знает…

— Хватит, Ральф. Не говори ерунды. Лучше делай свое дело.

Ярмолинский пожал плечами, протер руку Тисона спиртом и ввел «Психион-36».

Тисон закрыл глаза. Сначала он перестал ощущать пальцы на руках и ногах, затем сами руки и ноги, туловище… шею…

Он стал разумом, лишенным тела. Он не дышал, ничего не слышал… Просто некая точка, плывущая в иллюзорном море, сгусток сознания, обладающий способностью видеть. Путешествие началось.

Стало темно, затем еще темнее. Звенящая тишина в несуществующих ушах. Движение во всех направлениях сразу…

Внезапно темнота исчезла.

Место представляло собой приятный глазу ландшафт с покатыми зелеными холмами и долинами, тянущимися до горизонта. В небе поразительной голубизны висели три солнца — голубое, желтое и красное.

Тисон словно бы нагнулся, и взгляд его заскользил у самой земли. Хотя тело отсутствовало, возможность перемещения точки, откуда падал взгляд, ограничивалась возможностями человеческого организма. Тисон мог смотреть с высоты, ограниченной его ростом. Перемещение по Месту походило на ходьбу. Сознание определяло направление движения и непонятным образом приводило в действие и не поддающийся определению механизм перемещения. Сознание переводило простые желания идти, бежать или наклоняться в соответствующие перемещения некой точки, являвшейся как бы глазами наблюдателя.

Всю землю, заметил Тисон, покрывал роскошный мшистый ковер толщиной менее полудюйма. Тисон передвигался в соответствии с рельефом местности: поднимался на холмы, спускался в маленькие долины. Довольно однообразное Место — только мох и небо, небо и мох…

Переведя взгляд, Тисон заметил черные пятна, разбросанные по мшистому полю на больших расстояниях друг от друга. Он направился к ближайшему и обнаружил, что пятно представляет собой абсолютно круглое отверстие примерно двадцати футов диаметром. Оно казалось бездонным — во всяком случае, Тисон так подумал. Будь у него руки и какой-нибудь предмет, который можно было бросить, он попробовал бы определить примерную глубину. Но ни того, ни другого не было.

«Странная дырка, — размышлял Тисон. — Вообще, это Местечко чертовски напоминает гигантский бильярдный стол. Зеленое покрытие, отверстия… Впрочем, все Места жутковаты по-своему. И каждое из них — новое приключение. Этим-то, видно, Путешествия и привлекают…»

Тисон снова двинулся вперед — наугад, не выбирая конкретного направления. Не очень-то много увидишь в таком Месте. Все одинаковое… Может, за горизонтом?..

Он приблизился к другому отверстию.

И тут его охватил страх. Оно здесь! В черной глубине ямы что-то пряталось. Оно!

Тисон с трудом овладел собственным сознанием, кричавшим: «Уходи! Уходи!» Очередное нечто оказалось совсем рядом. Ближе, чем когда-либо раньше. Еще никто из Путешественников не подбирался так близко…

Он испытывал невыносимый, всеохватывающий ужас. В глубине сознания бился беззвучный вопль. Тисон кричал, кричал, кричал, но оставался на месте. Пересиливая себя, он придвинулся к краю дыры, на дне которой ждало нечто. Заглянул вниз, в черноту, ничего не увидел, но беспричинный страх уже теснил все другие желания Тисона. Он подался назад. Затем, пересилив себя, снова вперед. И опять страх отбросил его прочь от бездонного колодца.

Снова вперед, сражаясь с собственным сознанием. Он просто должен увидеть нечто. Должен…

Тисон почувствовал, как оно медленно, то и дело останавливаясь, прилагая отчаянные усилия, начало подниматься из глубины ямы. Что-то совершенно чужое и ужасное. Казалось, все Место заполняется первобытным страхом. Невыносимое ощущение — ни один человек не выдержал бы встречи с нечто.

И Тисон отступил.

Он почти летел над мшистыми холмами и зелеными долинами. Ничего не соображая, охваченное ужасом «я» Барта Тисона убегало.

Но нечто следовало за ним. Чужеродность уже проникала в сознание Тисона, он чувствовал полу оформленное желание, исходившее от нечто, — что-то размытое, почти манящее, но все равно ужасное.

Тисон убегал. Крошечная часть сознания напоминала ему: «Хочу остановиться, повернуться, встретить преследователя…» Но страх был настолько велик, что прежнее намерение Тисона казалось далеким и невыполнимым. Он гнал свое «я» со скоростью бегущего во весь опор человека, отчаянно желая, чтобы непредсказуемые законы Путешествия не ограничивали быстроту перемещения физическими возможностями человека, но увы… Его даже начала одолевать усталость — словно он и в самом деле бежал.

«Нет! Нет! Нет» — мысленно кричал Тисон.

Нечто догоняло. Что произойдет, если оно его настигнет? Какой неописуемый ужас оно принесет, какую страшную смерть?

Тисон пытался образумить себя: ведь тело находится в безопасности, в комнате Путешественников, под присмотром Ярмолинского, Но безуспешно: он здесь, в этом Месте, с его зеленым мхом, холмами и долинами, черными ямами, и это невообразимое нечто уже догоняет его, догоняет…

Но вот наконец зеленый мох и холмы начали уходить в туман. Солнца замерцали и исчезли…

Путешествие завершалось. Еще мгновение, и нечто наверняка догнало бы его. Но Путешествие все-таки закончилось вовремя…

«Слава Богу! — думал Тисон, погружаясь в темноту. — О господи, спасибо… спасибо… спасибо…»

— Спасибо! Спасибо! — кричал Тисон.

— Барт! Барт! Очнитесь. Все кончилось. Это я, Ральф.

Ярмолинский тряс дрожащее тело Тисона. Путешественник открыл глаза, в них читался дикий страх.

— Успокойся, Барт, успокойся, — повторил Ярмолинский, затем прикурил сигарету и воткнул ее в трясущиеся губы Тисона.

— Ральф… Ральф… — Тисон долго и жадно затягивался.

— Теперь порядок? — спросил наконец Ярмолинский.

— Да, — пробормотал Тисон. — Теперь я в норме… Боже…

— Что случилось?

— Снова нечто. На этот раз оно меня почти догнало, когда Путешествие окончилось. Оно было совсем рядом.

— Барт, — мягко произнес Ярмолинский, — думаешь, все-таки оно? Ты совершил тридцать семь Путешествий. Больше всех остальных. Ты чувствовал нечто пять раз. Тоже больше любого другого Путешественника. А может, существует какой-то предел количества Путешествий, которые может совершить один человек?

Тисон молча уставился в потолок, разглядывая медленно поднимающиеся завитки табачного дыма.

— Нет, Ральф, — наконец отозвался он. — Нет! Мы должны выяснить, что это за нечто. Мы не можем все время убегать от него. Я не могу. Раньше или позже кто-нибудь все-таки встретится с ним и узнает.

— Но почему именно ты?

— Да потому. Ты же сам сказал, я был рядом больше других. А теперь я сталкиваюсь с ним уже подряд в двух Путешествиях. Думаю, я как-то притягиваю его… или, наоборот, оно меня, или же мы оба друг друга. Возможно, оно каким-то образом настраивается на частоту моего мозга, или же это происходит потому, что я путешествовал больше остальных. Какой бы ни была причина, я думаю, теперь почти всегда буду появляться в тех же Местах, что и оно. Кто-то должен остановиться — встретить нечто. А я для такого дела — самый подходящий Путешественник.

— Но что произойдет, если ты его встретишь? — спросил Ярмолинский.

— Не знаю, — сказал Тисон. — Просто не знаю. Полагаю, именно это и нужно выяснить. Если бы только я мог остаться на месте, если бы не этот проклятый страх…

— Но, Барт, возможно, ты боялся не без причины. Вдруг оно нагонит тебя еще до конца Путешествия?

Тисон вздрогнул. Если Путешествие не закончится и нечто настигнет его… Еще несколько минут в том Месте…

— О чем ты думаешь, Барт?

Тисон выдохнул облако дыма.

— У меня есть идея, Ральф… — медленно проговорил он. — Она и меня самого чертовски пугает, но должна сработать. Если я пересилю себя… Если мне хватит силы воли…

— Ну-ка, ну-ка. Договаривай.

— Не сейчас, — сказал Тисон. — Включи меня в расписание завтрашних Путешествий. Тогда и расскажу, если, конечно, решусь пойти на такое…

— Ты уверен, что действительно хочешь этого? — спросил Ярмолинский, протирая спиртом руку Тисона. — Если передумаешь там, будет уже поздно.

— Уверен, — мрачно сказал Тисон. — Это единственный путь. Меня нужно насильно заставить встретиться с этим нечто. Иначе я не способен. Поэтому через час после начала Путешествия ты введешь мне вторую дозу «Психиона-36». Двойное время Путешествия. Если в последний момент действия препарата ты сделаешь мне еще один укол, Путешествие продолжится. Я останусь, оно догонит меня, и…

— И что? Черт возьми, Барт, мы ведь не знаем…

— Пожалуйста, Ральф! В этом вся суть. Мы ничего не знаем ни про Места, ни про нечто. Это единственная возможность выяснить. Давай, Ральф.

Ярмолинский пожал плечами.

— Как говорится, твои похороны — тебе и решать, — сказал он, вводя первую дозу.

Тисон почувствовал знакомое оцепенение. Казалось, оно охватывает само сознание; оцепенение от страха, страха перед страхом.

Он закрыл глаза, пытаясь прогнать страх, и позволил сознанию спокойно погружаться в сгущающуюся темноту, в бесконечность, в водоворот бесчувственного хаоса…

Путешествие началось.

Тисон очутился прямо в центре огромного кратера. Его окружала высоченная стена из сверкающего черного вулканического стекла. В таком же черном безжизненном небе сияло огромное желтое солнце. Тисону еще не приходилось видеть такого Богом забытого Места. Черное вулканическое стекло, черное небо, жесткое солнце, никакой атмосферы. Безжалостное Место. Место, где негде скрыться.

Не собираясь ничего исследовать, Тисон угрюмо ждал нечто. Под черным холодным небом и жестким желтым светом, один, переполненный страхом, он ждал…

И вдруг почувствовал: оно здесь. Снова тот же самый непонятный беспричинный страх: нечто — в кратере. Никаких сомнений.

На мгновение Тисон дрогнул, и снова какая-то малая часть сознания стала убеждать его, что бояться нечего, что он не может погибнуть здесь, в несуществующем Месте, — ведь его тело находится в комнате Путешествий под заботливым присмотром Ральфа Ярмолинского…

Однако решение встретиться с нечто тонуло в паническом страхе. Тисон бросился к дальней стене кратера. Бездумно, ничего, кроме страха, не чувствуя, забыв о незыблемых законах Мест, не позволяющих бестелесному «я» совершать перемещения, невозможные для материального тела, он старался устремить свое «я» вверх и перемахнуть через стену кратера. Разумеется, безуспешно. Иллюзия тела, позволяющая сохранить психическое равновесие в Путешествиях, превратилась в западню.

Тисон ничего не видел, только чувствовал — оно приближается. Путешественник метался у стены кратера. Нечто остановилось вроде бы в нерешительности, затем двинулось к нему. Тисон кружил по дну кратера, словно подхваченный дикой чудовищной каруселью.

«Подожди… подожди…» — как бы вскрикивало что-то в его мозгу между накатывающимися волнами страха. Тисон попытался собраться с духом, повернуться и встретить нечто, которое, казалось, умоляло: «Подожди… подожди…», но не смог. Любопытство не пересилило безотчетный ужас.

Тисон убегал. Сверкающая черная стена кратера превратилась в слепящее кольцо — так бешено он кружился. Нечто догоняло медленно, но непреклонно, и волны страха буквально захлестывали сознание Тисона.

Круг за кругом, до бесконечности… но оно уже почти рядом. Еще чуть-чуть, и…

И кратер начал таять, затуманиваться, мерцать. Действие препарата прекращалось! Путешествие заканчивалось!

Тисон почувствовал облегчение. Путешествие вот-вот завершится, и он вернется назад, в безопасность комнаты Путешествий… Но, кажется, он что-то забыл и…

…И вдруг вспомнил. Еще одна доза «Психиона-36»! Ярмолинский должен сделать следующий укол!

Мерцание прекратилось. Снова вернулось вулканическое стекло кратера: холодное, твердое и ужасающе реальное. Путешествие будет длиться еще час.

Он попался. Теперь точно — попался. И нечто почти рядом.

«Я влип, — обреченно подумал Тисон. — Ни скрыться, ни смыться! Ну и пусть! По крайней мере, встречу его как человек, а не как скулящий пес!»

Он остановился, ожидая, пока нечто приблизится, и ощутил чудовищный прилив страха. Но оно тоже колебалось: постояло, отступило, снова начало приближаться к Тисону и отступило опять.

Страх стал невыносимым.

И вдруг Тисон понял — он чувствует не только свой страх. Оно тоже боялось его. И излучало страх. Они оба заряжались страхом друг от друга.

«Конечно, — подумал Тисон, — я так же чужд ему, как и оно мне!»

Тисон почувствовал укол совести.

«Чем бы оно ни было, — подумал он, — но я пугаю его. А оно — меня».

И словно в ответ на его мысли атмосфера ужаса начала рассеиваться. Боясь передумать, Тисон бросился навстречу неведомому. Он ничего не видел, не слышал, не чувствовал, кроме какого-то двойного беззвучного крика своего и нечто.

И вот в Месте, которое, может, существует, а может, и нет, соединились в одной точке два бестелесных разума — Тисона и чужака.

«Кто? Кто? Кто?» — кричало нечто в сознании Тисона. Нечто живое, незнакомое, перепуганное.

«Я! Я! Я!» — откликался Тисон, постепенно приходя в себя.

«Кто? Кто? Кто? Кто ты? Что ты?»

В сознании Тисона вдруг возник образ рептилии, но он переборол инстинктивный страх. Страх бедствен и для него, и для чужака.

«Путешественник! — подумал про него Тисон. — Путешественник! Из другого… времени? места? измерения? реальности? Кто ты?»

«Да, — подумал чужак уже спокойнее. — Да… Путешественник… Путешественник… исследователь… я тоже — Путешественник… Почему ты меня боишься? Я не собираюсь причинить тебе вреда…»

«А почему ты боишься меня?» — почти радостно подумал в ответ Тисон.

«Не знаю. Не знаю. Наверное, потому что чувствую твой страх».

«И я тоже, — отозвался Тисон. Затем неожиданно для себя добавил: — Мы коллеги: Путешественники, исследователи, искатели приключений… Мы не должны бояться друг друга».

«Да, — подумал чужак спокойнее. — Мы не должны бояться друг друга».

«Ты тоже здесь чужой? Это не твой мир?» — мысленно спросил Тисон.

«Нет, не мой. Даже, возможно, не моя Галактика или даже не моя Вселенная».

«И я не отсюда, — подумал Тисон с растущим чувством симпатии к чужаку. — Я был во многих Местах».

«Я тоже».

«Что такое Место? — с надеждой спросил Тисон. — Ты не знаешь?»

«Нет. А ты?»

«Нет, — мысленно сказал Тисон, — мы не знаем. Некоторые из нас считают Места обычными галлюцинациями. Но теперь, когда мы встретились, совершенно ясно, что это не так».

«У нас некоторые думают так же, — отвечал чужак. — Но только не Путешественники. Возможно, эти Места — в другой Вселенной, в ином времени… Мы попадаем в них при помощи особых препаратов, хотя и не понимаем их действия».

«И мы тоже, — отозвался Тисон. — Места — загадка».

«Да».

«Места — в вашей Вселенной?»

«Как узнать? Возможно, это планеты в других солнечных системах нашей Галактики. Мы не знаем. Ведь мы пока не летаем к другим звездам».

«И мы, — ответил Тисон. — А вдруг… — подумал он с растущим волнением, — вдруг мы живем в одной Галактике?!»

«Не исключено, — откликнулся чужак. — Хотелось бы надеяться. Но как узнать? Известно только, что две расы встретились здесь, в Месте, чужом для них обоих. Два бестелесных разума в Месте, которого, может, даже и не существует. Но мы встретились. Два разума вступили в контакт, хотя наши тела привязаны к планетам».

«Я рад, что мы встретились, — подумал Тисон. — Наши народы могут стать друзьями».

«Да, — ответил чужак. — Друзьями. Друзьями в борьбе с неведомым».

«А может быть, — подумал Тисон, ощутив новое, незнакомое чувство: что-то вроде страха, смешанного с надеждой, — наши народы встретятся, когда полетят наконец к звездам? И когда-нибудь мы посетим планеты друг друга!»

«Может быть. Если мы живем в одной Вселенной, — откликнулся чужак и как-то печально добавил: — Разве мы узнаем?»

«Места! — мысленно воскликнул Тисон. — Наши народы сталкивались здесь и раньше, только больше напоминали испуганных животных в темноте. Теперь бояться нечего. Мы снова встретимся в… других Местах, реальны они или нет. Они будут территорией, где мы станем встречаться, — до тех пор, пока когда-нибудь наши космические корабли не встретятся во Вселенной…»

«Да, — подумал незнакомец, но уже не чужак. — Мы снова встретимся здесь, где мы оба чужие, и эти Места станут местом наших встреч».

«Не исключено, что когда-нибудь мы вместе выясним наконец, что же такое Места на самом деле».

«Да, — мысли незнакомца тускнели в сознании Тисона. — Вместе. Хорошая идея. Место уже исчезает. Действие препарата заканчивается. Я возвращаюсь в свой мир. До свидания… до встречи… в Местах… до встречи…»

«До встречи, — мысленно попрощался Тисон. — До свидания, славный парень Путешественник».

Незнакомец пропал. На какое-то время Тисон остался один, ожидая окончания действия «Психиона-36», чтобы вернуться на Землю, которая уже не могла быть прежней.

Он был один, но теперь его переполняли совсем иные чувства. Где-то, в каком-то неизвестном мире, обитала другая разумная раса — уже не чужаки, а скорее друзья.

И в этом загадочном Месте — неважно, существует оно в действительности или нет, — две разумные расы вступили в контакт. В крохотный пробный контакт — каждый только и узнал о существовании другого. Пока немного.

Но это — лишь начало.

Перевел с английского Михаил Черняев