Антология фантастических рассказов

Пролог

Лета господня 1593 богобоязненные жители Кондовихта тяжкому испытанию подвергнуты были. Зима в том году выдалась на удивление мягкая, уже на Трех Королей лужайки покрылись свежей зеленью, а на Обручение Пресвятой Девы солнце припекало словно в день Тела Господня. Говорили также, что сразу после Воскресения Христова птицы стаями бор Опатовский, позже Чертовым называемый, покидали, и был то первый знак, что некое зло там творилось.

Когда же свет, необычайный и красный, аки зарево пожара, над лесом появился, никто не отважился к бору оному подступить. Токмо один смельчак сыскался, и был то лекарь и алхимик Матеус Рылюс. Именно он на другой же день после того, как свет оный появился, к бору поспешил, дабы, как позже на пытках признал, верноподданнический поклон посланникам ада учинить. Но о мэтре Матеусе давно уже по углам шептались, будто был он со дьяволом в сговоре и токмо благодаря заступничеству пресветлого бургграфа, коему свинец в золото преобразить обещал, ранее на костре спален не был.

Однако же когда, несмотря на молитвы неустанные и звон колокольный, дьявол бор Опатовский покинуть не пожелал и даже, обнаглев, образ огромного, аки глава воловья, паука приняв, мирных жителей ночью, а то и днем наведывать почал, бургграф дало оттягивать не мог и Его Святейшеству Епископу вместе со отцами духовными свиток со просьбою о заступничестве выслать соизволил. Незамедля явился в Кондовихт отец Модестус, один из знаменитейших инквизиторов графства, коий не одного черта изгнал и множество ведьм, чародеев и еретиков на костер очищающий отправил. И теперь, выслушав свидетелей посещений дьявольских, а вечером собственными очами свет над бором Опатовским узрев, всю ночь в ревностной молитве, крестом пред алтарем собора Святого Иосифа лежа, провел, а наутро приказал оного мэтра Матеуса изловить и пред очи свои доставить.

Мэтр Матеус пытался вначале с отцом инквизитором в диспут вступить, отрицая, что в сговоре с сатаной был, однако же признал, что к бору Опатовскому хаживал и там преогромный и светящийся гриб, из земли выросший, видел и, тревогой охваченный, ушел. Дьявольские пауки копошились вкруг гриба оного, по воздуху, аки осы, летая, но ни один на лекаря внимания не обратил и кривды какой-либо протекции оному не оказал. И посему он, лекарь, еретически утверждал, якобы то не посланцы ада, а токмо неизвестные оку человеческому творения Природы. Однако же отец Модестус на эти хитроумные выверты внимания не обратил, а, наоборот, ясно указал, что Матеус Рылюс со дьяволами, несомненно, стакнулся, ибо иначе они не выпустили бы оного из Опатовского бора.

Признав тогда, что мэтр Матеус достаточно доказательств супротив себя нагромоздил, инквизитор Мюнх еще раз принялся его по-отцовски увещевать и просить, дабы тот в своих сговорах с дьяволом признался, иных сообщников либо же сообщниц черта назвал и бога о милосердии молил. Поелику же и это не помогло — с тяжким сердцем согласие на пытки дать вынужден был. Мэтр Матеус вину свою на муках признал, однако же сотоварищей либо сотоварок не назвал. Когда же пред судом предстал, начал запираться, еретические мысли возглашать и дьяволов оборонять так, что трибунал святой не мог иного приговора вынести, как только спалить его живьем и пепел по дорогам развеять.

Когда мэтр Матеус уже на плацу базарном у столба встал и палач огонь подложил, налетели оные дьявольские пауки из-за леса и, видно, хотели своего куманька вызволить, ибо долго над плацем кружили. Люд собравшийся, стража градская и даже сам бургграф со супругою в панику впали, в соборе Святого Иосифа укрылись, и токмо бесстрашный отец Модестус крестом святым чертей отгонял дотоле, доколе лишь пепел от Матеуса Рылюса остался, а дьявольские кумовья обратно в бор улетели.

В то время весь вечер и всю ночь в колокола звонили и во всех церквах народ господа бога нашего молил дать ему победу над сатаной, а когда начало светать, двинулась к бору Опатовскому процессия. Вел ее отец инквизитор в сопровождении приора, всех отцов и братьев ордена. И чем глубже в бор заходили, тем больший всех страх охватывал, однако же большинство дошло до поляны, о коей Рылюс суду говорил. И истинно, не покривил душой чернокнижник: стоял там оный гриб дьявольский, из земли как бы выросший. Отец Модестус наказал всем остановиться, а сам токмо со крестом и кропильницею смело на поляну вышел, знак святой муки господней к оному чертову диву обратил и, восклицая «Изыди», черта изгонять почал.

Страх охватил верующих, ибо разверзлось чрево гриба оного и вылетели оттуда два дьявольских паука и к отцу инквизитору по воздуху устремились. Тут страх всех зело сильный обуял, что черти отца Модестуса на части раздерут, однако же устоял святой отец и даже начал продвигаться шаг за шагом исчадиям ада насупротив, литанию громко возглашая, и дьяволы не токмо не могли его испугать, но и сами понемногу к оному чреву разверстому заотступали. Отец инквизитор шел за ними и был уже почти на расстоянии броска камня от дива адского, когда из-под гриба выползла туча бурая, огромная и отца Модестуса охватила.

Кинулись верующие бежать. Никто никого не удерживал, такой страх людей обуял. Да и не диво, ибо тут же вихрь адский в лес ударил, а потом разнесся далеко сначала свист дикий, а за ним грохот непрестанный, словно бы сто громов ударило в поляну дьявольскую.

Ни один из бегущих обернуться не посмел, но те, кто в городке остался, видели, как в оный момент над бором огромное растущее облако вознеслось и в небесах исчезло, оставляя только длинную светлую полосу, видимую еще в полдень, когда звонили к обедне.

Отец же Модестус не вернулся. Сначала говорили, что сам Люцифер завлек инквизитора в ад, но отец епископ заверил, что, видно, святой муж после изгнания им чертей был в награду живым на небо вознесен.

Лишь спустя много лет первые свидетели отважились в Опатовский бор углубиться и к адской поляне приблизиться.

Единственным следом дьявольского посещения остался там неглубокий, но длинный ров, лесным молодняком поросший.

I

День был теплый и солнечный. Прозрачная вуаль тумана, покрывавшая утром горы, уже совсем рассеялась, и только на самых высоких пиках Карконоши висели в воздухе одинокие облака, похожие на хлопья ваты. От обсыхающего после вчерашней грозы леса шел аромат влажной хвои.

Стеф Микша поставил селектон в траву и, присев на замшелый камень, разложил карту. Поиски, которые он вел с самого рассвета, не дали результатов, хотя он тщательно прочесал весь район, очерченный радарными засечками. Вероятно, в замеры вкралась ошибка.

Микша как раз вычерчивал на карте новые границы поиска, когда шелест листьев и хруст ветвей привлек его внимание.

В первый момент метеоритолог подумал, что у него за спиной пробирается какой-то зверь. Он встал, оглянулся, потом сделал несколько шагов к ближайшим зарослям и остановился.

Из кустов глядели два человеческих глаза.

— Эгей! — окликнул Микша, немного удивленный неожиданной встречей.

Ветки снова зашумели, и перед Микшей появилась странная фигура с волосами, спадающими на плечи, и давно не стриженной темной бородой. На мужчине была длинная, почти касавшаяся земли, одежда, черный плащ. Широкий, сползший с головы капюшон, толстый шнур, опоясывавший одежду, и сандалии на босу ногу дополняли этот необычный наряд.

«А этот еще откуда взялся?» — подумал метеоритолог. Объяснение удивительного маскарада, по его мнению, могло быть только одно: где-то поблизости снимали костюмированный телефильм. Ему тут же пришло в голову, что среди участников съемочной группы могут оказаться случайные свидетели полета болида и они помогут ему более точно определить место падения метеорита. Поэтому, не откладывая дела в долгий ящик, он тут же приступил к «допросу».

— Я Микша, метеоритолог. Ищу метеорит. Ты случайно не видел? Он упал вчера вечером во время грозы. А ты давно тут бродишь?

Незнакомец молчал, уставившись на астронома глазами, полными удивления и беспокойства.

Микша тоже непонятно почему почувствовал себя не в своей тарелке.

— На съемку прилетел? — спросил он спустя минуту, хотя совершенно не сомневался, что перед ним актер или статист.

— Откуда ты, господин? Кто ты? Скажи мне, прошу… — дрожащим голосом отозвался незнакомец. К огромному удивлению Микши, слова эти он произнес по-латыни. Правда, это не был язык Овидия, тем не менее в нем звучал отголосок каких-то давних времен.

— Шесть часов назад я сел неподалеку отсюда, на поляне. Я ищу метеорит… Он вчера упал где-то тут, — ответил Микша на интерязе, но по выражению лица незнакомца можно было легко догадаться, что тот не понимает. «Не понимает интеряза? Странно. Взрослый человек, житель Земли, не знает международного языка!»

— Откуда ты, господин? — повторил незнакомец по-латыни.

— О небо, да сверху же! Шесть часов назад… там, на поляне. — Тут Микша сделал движение рукой, изображая посадку. Увы, его знание латыни было не столь основательным, чтобы бегло пользоваться этим языком.

На лице незнакомца отразилось возбуждение.

— Хвала господу нашему на небеси! — воскликнул он взволнованно. Колени у него сами собой подогнулись, и он повалился в траву к ногам метеоритолога.

Микша, решив, что незнакомцу дурно, достал из сумки плоскую бутылочку с подкрепляющим напитком и, слегка подтолкнув бородача, прижал флакон к его губам. Тот с трудом сделал несколько глотков, и в его глазах засветилось удивление.

«Бедняга, — подумал Микша. — Видно, он был где-то поблизости от места падения метеорита. Шок. Может, он голоден и ослаб?»

Астроном вытащил коробочку с регтоном и подал бородачу таблетку. Незнакомец подобострастно принял ее.

Бодрящее средство подействовало быстро. Бородач явно ожил, немного осмелел и то и дело с каким-то радостным ожиданием поглядывал на Микшу.

— Хвала господу! — прошептал он.

— Хвала господу! — повторил Микша, думая, что незнакомец, вероятно, употребляет это выражение взамен приветствия.

— Господин, возьмешь ли ты меня с собой? — спросил бородач, умоляюще глядя на астронома.

— Возьму, — сказал Микша, кивнув головой, и одновременно подумал, что, конечно же, не оставит его тут, в лесу.

— Откуда ты взялся? — спросил он по-латыни. — Заблудился?

Глаза незнакомца потухли.

— Не знаю, господин, заблудился ли… — тихо ответил он. — Всегда, как умел, я старался служить во славу господа всеведающего…

— Да, да, — успокоил его Микша. — А может, ты помнишь, где был, прежде чем оказался здесь?

Незнакомец задрожал. В его глазах снова появился страх.

— Был… Я был… в пекле… — с трудом прошептал он. — Господин, будь милостив к грешнику…

— Ты видел огонь? — подхватил Микша, подумав, что незнакомец действительно был свидетелем падения метеорита. — Где это произошло?

— Не знаю, господин… Дьяволы, образ пауков приняв, мучали мою душу несчастную… Видно, согрешил я зело, поверив в силу свою, а не в могущество всевышнего. Но бог милосердный…

Было ясно, что дальнейшие расспросы ни к чему не приведут. Бородач упорно возвращался к своим бредням. Тут прежде всего нужен был врач.

То, что незнакомец знал средневековую латынь и был в курсе религиозных представлений того времени, не вызывало особого удивления Микши. Сейчас, когда обязательный рабочий день сократился до трех часов, люди порой занимались самыми необычными вещами. Если он сам когда-то пытался переводить Овидия, почему бы этому человеку не изучать историю христианской религии? Впрочем, могло быть и так, что под влиянием нервного потрясения бедняга продолжал играть роль, предназначенную ему сценарием. А может, он просто психически болен и его надо как можно скорее передать медицинскому центру?

Микша уже собирался подать сигнал связи на ближайший пункт медицинской скорой помощи, когда случайно взглянул на часы, и ему в голову пришла новая мысль: Кама должна быть сейчас в институте. Почему бы не попросить ее помочь найти врача, который займется незнакомцем? Или, может быть, она сама захочет его исследовать. В конце концов психиатрия — ее специальность. Впрочем, лучше поставить ее перед свершившимся фактом. Сто двадцать километров — это всего полчаса полета…

— Ну, пошли! Полетим! — астроном взял незнакомца под руку и повел к тропинке.

— Хвала господу!

— Хвала, хвала…

Они вышли из зарослей на поляну. Только теперь незнакомец заметил машину и как будто заколебался.

— Не бойся. Она поднимет нас обоих! — ободряюще улыбнулся Микша.

Они подошли к машине. Астроном поднял ветрозащитный колпак, выдвинул запасное сиденье.

— Сядешь здесь.

— Я верю тебе, господин…

Однако, несмотря на заверение, бородач нервно дрожал, когда Микша, усадив его в машину, застегивал пояс.

Ротор протяжно завыл, и гелиорот поднялся в воздух. Незнакомец судорожно сжал пальцы на рукаве комбинезона метеоритолога, а его губы беззвучно шептали молитвы.

Поднявшись на триста метров, Микша увеличил скорость.

Темное пятно леса, покрывающего склон Шреницы, спряталось за горами. Машина мчалась над цветной мозаикой домов зоны отдыха, разбросанных среди садов и лесных парков. Там и тут блестели светлые прямоугольники плавательных бассейнов и посадочные площадки аэробусов.

Сразу за Еленьей Гурой вышли на радиошоссе восток-запад, и Стеф передал управление службе движения.

В воздухе было полно машин. То и дело проносились огромные сигары аэробусов и пузатые веретена колеоптеров. Однако бородача изумляли больше всего не они, а летящие параллельно гелиороту Микши другие легкие машины. Сквозь их прозрачные ветрозащитные купола, напоминающие мыльные пузыри, подвешенные под вращающимися дисками роторов, были видны силуэты людей… На щеках у незнакомца выступили красные пятна, а полуоткрытый рот и блестящие глаза попеременно выражали то изумление, то немое восхищение. Казалось, весь мир перестал для него существовать.

Так они пролетели больше ста километров. Из-за горизонта начали появляться вершины стреловидных домов Радова. Теперь они летели над шахматной доской коллектора промышленных плантаций водорослей и огромными фабриками синтеза пищевых продуктов, с их будто вырастающими из-под земли высокими и стройными, наподобие карандашей — башнями абсорбции.

Промышленное кольцо, доставляющее огромному городу пищу, воду и кислород, уступило место жилым корпусам. Блестевшие на солнце радужными бликами строения вздымались все выше и выше. Пересеченные многоярусными улицами и тротуарами, они постепенно поглощали пространство и, наконец, заполнили его по самый горизонт.

Незнакомец теперь уже не смотрел на воздушные машины, пролетающие вблизи, а широко раскрытыми глазами пожирал эту новую картину.

Вдруг он резко схватил руку астронома и, с беспокойством глядя ему в лицо, спросил:

— Я… я… не умер?

— Я думаю, ты… был без сознания. Некоторое время. Но это не страшно…

— Так, значит, я живой человек?

— Наверняка! — подтвердил Микша, раздумывая над тем, куда клонит незнакомец.

— А кто ты, господин?

— Я уже говорил. Метеоритолог. Как бы тебе это объяснить? Я собираю такие… осколки небесных тел. Упавших с неба на Землю.

— Мне, господин, трудно понять, чем ты занимаешься на небе… — после минутного молчания начал бородач. — Скажи мне, если это можно, где я? На Земле или тоже на небе?

Микша с трудом подавил улыбку.

— Пока что мы… в воздухе! Но скоро спустимся на Землю.

— А это город?

— Город.

Лицо незнакомца расцвело.

— А это город… это город… о котором святой Иоанн Евангелист…

— Да! Да! — Микша не хотел продолжать разговор, потому что машина уже вышла на окружной путь и сигнальная лампочка показывала, что начинается посадка.

Под ними распростерлось огромное здание с блестящим посадочным эллипсом на крыше.

Незнакомец в каком-то радостном возбуждении принялся нараспев декламировать:

- «И вознес меня на великую и высокую гору и показал мне великий город, святой Иерусалим. Он имеет славу божию; светило его подобно драгоценнейшему камню, как бы камню яспису кристалловидному; он имеет большую и высокую стену, имеет двенадцать ворот, и на них двенадцать ангелов; стена его построена из ясписа, а город был чистое золото, подобен чистому стеклу, а двенадцать ворот — двенадцать жемчужин; каждые ворота были из одной жемчужины; храма же я не видел в нем, ибо Господь Бог Вседержитель — храм его…»

II

— Стеф!

Он очнулся. Пред ним стояла Кама Дарецкая, уже в плаще, готовая идти.

— Кажется, я заснул… — неуверенно пробормотал Микша и оглянулся. — Сколько сейчас?

— Около часа.

— Невероятно! — удивился он. — Стало быть, я спал почти четыре часа?

Девушка улыбнулась.

— Ты ждешь меня?

— Да. Я здорово устал. Просто не знаю, как уснул.

— Мог хотя бы сказать, что ждешь. Если б я тебя не заметила…

— …то я спал бы в этом кресле до утра, — докончил он, вставая.

Они вышли на улицу. Ночь была холодной. Улица, днем и вечером кипевшая жизнью, сейчас, во время четырехчасового периода ночного отдыха, была почти совершенно пуста. Погасли разноцветные огни, только стены домов, излучающие зеленоватый свет, казалось, имитировали предвечерний сумрак.

Они спустились с главного тротуара на бульвар. Тут было еще темней: аллея тенистых тополей, бегущая по краю бульвара, отгораживала его от огней города. Только в черном зеркале Одры отражались освещенные желтоватым светом нижние этажи высотных зданий на противоположном берегу.

Несколько минут шли молча. Кама заговорила первой:

— Ну, отыскался твой метеорит?

— Нет. Как в воду канул. Ни следа… Словно его вообще не было.

— Он мог испариться…

— Нет, не мог. Замеры, сделанные перед самым падением, когда он был на высоте около трехсот метров, показали, что метеорит имел диаметр около трех метров. Гигант. Разве что замеры были ошибочными…

— Возможно.

— И все равно должен быть какой-то след, — задумался метеоритолог. — Правда, с этим объектом были хлопоты с самого начала. Из предварительных вычислений получалось, что его траектория пересечется с поверхностью Земли в районе Северной Атлантики. Однако это было лишь начало. Потом пришли поправочные данные, а за ними следующие, так что точка предполагаемого падения все больше перемещалась на восток. Получалось, что метеорит вместо того, чтобы увеличить, уменьшил скорость. Но это была, пожалуй, ошибка в вычислениях. Впрочем, раздумывать было некогда. Последние данные, которые я получил за две с небольшим минуты до столкновения болида с Землей, говорили, что вероятнее всего точка эта будет находиться в районе Карконоши, а стало быть… в моем секторе. Конечно, о том, чтобы успеть добраться туда раньше метеорита, нечего было и думать. Тогда я связался с обсерваторией на Снежке, чтобы хоть на экране наблюдать явление. Однако оказалось, что плотный туман делает оптические наблюдения невозможными. На то, чтобы разогнать тучи, уже не хватало времени. Пришлось ограничиться радаром и инфракрасными лучами.

— И диаметр метеорита тоже определили так?

— Да. Но результаты наблюдений и замеров оказались на удивление скупыми. Никаких световых или термических эффектов. На пленках нет и следа инфракрасного излучения. Сравнительно больше информации дали радарные замеры. Скорость метеорита упала на последних десятках километров почти до нуля. Что еще удивительней, некоторые данные указывают на горизонтальные перемещения. К сожалению, пункт падения находился за пределами поля видимости станции на Снежке, так что его удалось локализовать только с точностью до трех километров. Но, наверно, и это неточно. Вдобавок ко всему сразу после падения разразилась адская гроза и еще больше затруднила поиски. Если бы этот бородач мог хоть приблизительно указать место падения.

— К сожалению, вынуждена тебя огорчить: он не видел твоего метеорита.

— Ты уверена? Но ведь он говорил об огне…

— Я провела специальные фантовизионные испытания. Никакой реакции связи. Он никогда не видел падения какого-либо болида. Со всей этой историей у него нет ничего общего.

— Значит, опять все сначала… — вздохнул Микша. — А я рассчитывал…

Она подала ему руку.

— Не знаю, откуда ты выкопал этого типа, но я тебе благодарна за то, что ты привез его ко мне. Это действительно необычайный случай галлюционального комплекса.

— Я нашел его в лесу. В Карконошах. Я же говорил…

— Ну да. Однако дело в том, что мы до сих пор ничего о нем не знаем. Персонкод он потерял… где-нибудь в лесу. Но для того чтобы отыскать его сигнал, надо знать, кто этот человек.

— Словом, порочный круг!

— Сегодня утром анализатор из СЛБ снял с него персограмму. Данные мы выслали в Глобинф. Завтра должен прийти ответ.

— Наделал я вам хлопот.

— Не в хлопотах дело. Идентификация — вопрос скорее чисто формальный, и если бы дело сводилось только к этому, можно было бы твоего бородача передать ближайшему управлению СЛБ. Однако это настолько любопытный случай, что мы хотим обязательно задержать незнакомца в институте. Завтра из Варшавы прилетает Гарда.

— Сами не справитесь? Отберут его у тебя!

— Ты не знаешь Гарды, — возразила Кама. — Я проходила у него практику. Четыре года — немалый срок! Это он сделал из меня специалиста. После института я, честно говоря, даже мыслить самостоятельно не умела…

— И в чем же он должен тебе помочь?

— Я хочу, чтобы Гарда сказал, в чем моя ошибка.

— Твоя ошибка?! Не понимаю! — удивленно поднял брови Стеф.

— У меня складывается впечатление, что мы имеем дело с феноменом. Результаты наших работ могут заставить нас пересмотреть все, на чем зиждется физиология основ памяти. Правда, это звучит не очень правдоподобно, поэтому я и думаю, что где-то допускаю ошибку. Но где? В этом я разобраться не могу!

Кама подошла к самому берегу и загляделась на темную воду реки.

— Феномен, — немного помолчав, заговорил Микша. — Ты имеешь в виду его выдумки? А раньше такие вещи случались?

— Галлюцинации — явления вторичные. Суть-то в том, что результаты исследований заставляют думать, что… как бы это сказать… что он почти… первобытный. Как с точки зрения физиологии, так и психики.

— Первобытный? В каком смысле? Правда, его поведение и внешность… Я думал, это актер, который под влиянием шока…

— Нет, он не актер. В этом я убеждена. Ты видел его кожу, зубы, волосы?… Все выглядит так, будто он долгие годы жил вне цивилизованного мира, был лишен самых элементарных медицинских и косметических средств… Но дело не только в его внешнем виде. Он совершенно не умеет пользоваться санитарными устройствами. Его всему приходится учить. Началось с ванны. Он не хотел раздеваться донага. А грязный был — ужасно.

— А ты не думаешь, что это просто психически больной, долгое время, может быть несколько лет, скрывавшийся в закрытых для туризма участках заповедника? Может, ему казалось, что он отшельник?

— Думали мы и об этом, но самые тщательные исследования не подтверждают этого. Я провела ряд тестов и зондажей. Дело именно в том, что…

Кама не докончила. Под телефонным браслетом, который она носила на запястье левой руки, почувствовала легкий укол. Привычным движением поднесла к уху руку.

«Ноль, ноль, ноль, слушаю», - мысленно произнесла она пароль связи и тотчас услышала голос дежурного автомата:

— Пациент проснулся. Он неспокоен. Вышел в коридор. Прошу дальнейших инструкций.

«Передавайте информацию о его местонахождении», - мысленно сказала Кама. Потом взглянула на Стефа.

— Придется возвращаться. Звонили из института. Наш гость вышел на прогулку. До свидания.

Она подала ему руку и пошла, все ускоряя шаг.

Он догнал ее.

— Я пойду с тобой.

— Лучше не надо. Я хочу, чтобы он снова лег в постель. Ему необходим сон.

— Снотворного ему не даешь?

— Пока нет. А теперь прости, пришло сообщение, что он поднимается по лестнице на второй этаж. Правда, автоматы получили инструкцию следить за ним, не вмешиваясь в его действия.

— А ты не можешь с ним связаться?

— Не хочу его беспокоить. Загляни ко мне завтра вечером или позвони. Если тебя все это интересует…

— Утром позвоню.

— Завтра я хочу провести дополнительные тесты. Пополудни прилетает Гарда, и мы, видимо, проговорим до вечера.

III

— Не согласен! Состояние, в котором находится этот человек, не похоже на психоз. Характер кривой «альфа-37» вовсе не говорит о дементуальном смещении точки равновесия.

Кама подняла голову, склоненную над графиками, и откинула рукой упавшую на лоб прядь светло-рыжих волос. Сидящий напротив диагнометрист Ром Балич недоверчиво пожал плечами.

— И, однако, в его поведении налицо все признаки парафренического галлюциативного комплекса. Совершенно очевидно, что это парамнезия.

— Иначе не объяснишь… Но это чрезвычайно редкий случай. Не помню, чтобы я когда-либо слышала о чем-нибудь подобном. Никаких функциональных аномалий в ретикулярной системе. Кривая Петрова абсолютно правильная. Лучшей и желать нельзя.

Концептолог Гарда поднялся с кресла и подошел к столу. Некоторое время просматривал пленку. Наконец нашел то, что искал.

— Рефлекс Симонса-Калиского тоже совершенно нормален, — кивнул он Каме. — Ну, а как прошли испытания?

— В принципе обнадеживающе. Правда, показатель интеллекта ниже среднего, но это еще ни о чем не говорит. Связи правильные. «Свежая память», можно сказать, изумительная. Я не обнаружила никаких нарушений.

— Кама готова утверждать, что этот тип — образец психического здоровья, — ядовито заметил Балич. — Как можно говорить об изумительной памяти человека, не помнящего даже, кто он?

Брови Камы изогнулись гневной дугой.

— Сейчас я говорю о результатах тестов, — холодно ответила она. — Не вижу противоречия. «Свежая память» может быть прекрасной, так как амнезия имеет регрессивный характер.

— Стало быть, ты считаешь, что потеря памяти наступила в результате потрясения, вызванного падением метеорита? — спросил Гарда. — Никаких следов механического или термического поражения не отмечено…

— Я думаю скорее о психическом потрясении.

— Я хотел бы вернуться к основному вопросу, — начал Балич. — Кама считает, что пациент — совершенно нормальный человек, потерявший память. Парамнезию в такой форме, как в данном случае, нельзя считать последствием шока. Может ли психически нормальный человек верить, что он средневековый монах? Тут совершенно явно проявляется утрата способности критически оценивать факты. В системе его памяти закрепились стереотипы, являющиеся слепком болезненных галлюцинаций, архаических сведений и деформированных фрагментов действительности. Мне кажется, большинство признаков говорит о парафрении. Кроме того, страх… Ведь он постоянно чего-то боится!

— Вот-вот — подхватила Кама. — Ром исследовал больного только раз, я наблюдаю за ним уже четвертый день. Это, несомненно, субъект с психопатическими наклонностями, но, кроме того, он ведет себя так, будто его галлюцинации являются реальностью — других патологических признаков я не наблюдала. Я пыталась применить двунаправленную терапию. Безрезультатно. Депрессивная реакция, как у нормального человека. Уверяю тебя, Ром, это наверняка шизофрения.

— А может, он просто притворяется? — вставил концептолог.

— Нет. Вначале я тоже думала… Но нет. Его галлюцинации весьма связны и представляют собой логическое целое. Правда, я не специалист в области истории религиозных верований, обычаев и языка шестнадцатого века, но до сих пор я не обнаружила у него ни одной реакции, противоречащей галлюцинациям. Нормальный человек не может с такой железной последовательностью играть роль средневекового монаха. Именно это, мне кажется, говорит о том, что в данном случае мы имеем дело с необычным феноменом. Скажу больше, — оживленно продолжала Кама, — зондирование подсознания тоже не принесло ничего нового. Тот же круг понятий, тот же словарь. Я проверяла кодовые ассоциации. То же самое. Реакции такие, словно он действительно никогда не знал интеряза.

— Невероятно! — воскликнул диагнометрист.

— Однако это так. Можешь проверить записи. Характерные изменения кривой вызывают только латынь и немецкий язык шестнадцатого века. Реакция на интеряз, итальянский, английский, французский, польский или русский появляется только в случаях аналогичного с латынью или немецким звучания слов. Я передала ленту лингвоанализатору…

— Ну и как?

— Представь себе, он действительно бегло говорит на средневековой латыни и немецком!

— Это только подтверждает гипотезу, что он отличный знаток того периода.

— Он утверждает, что его зовут Модестус Мюнх.

— Модестус Мюнх? — повторил Гарда и задумался.

— При нем не оказалось персонкода, — заметила Кама.

— Знаю, — кивнул ученый. — Странно, конечно, но это не наша забота. Придет ответ Глобинфа, и все выяснится. Скажи, с ним можно сейчас побеседовать?

— Конечно. Перевод с латыни на интеряз и обратно уже запрограммирован.

— Что он сейчас делает?

— Лежит на полу лицом вниз. Наверно, молится.

Кама подошла к столику и включила визию. На экране появились просторная комната и мужчина в голубом больничном халате, лежащий крестом на полу.

— Интересно, — пробормотал Гарда и, обращаясь к Каме, спросил: — Он вообще не покидает свою спальню?

— Очень неохотно. Выходит только на террасу и часами смотрит вниз на город.

— Интересно, — повторил концептолог.

Когда они входили в комнату, мужчина стоял на террасе и смотрел вниз.

— К тебе гости, — бросила с порога Дарецкая.

Он медленно повернул голову, и на его лице, сосредоточенном и напряженном, отразился страх, смешанный с радостью.

— Это профессор Гарда. Познакомьтесь! — представила ученого Кама.

Мужчина сделал шаг вперед и уже собрался было упасть на колени, но девушка подхватила его под руку и, подводя к Гарде, укоризненно сказала:

— Зачем это? Я же тебе говорила, не надо становиться на колени. Не надо.

— Да, госпожа, — покорно кивнул он.

— Доволен ли ты комнатой, брат Модест? — спросил концептолог.

Но мужчина в больничном халате не понял вопроса, хотя лингвистический автомат перевел слова Гарды безошибочно.

— Я слушаю тебя, господин.

— Я спрашиваю, нравится ли тебе у нас? Как ты себя чувствуешь?

— Разве могу я не ликовать? — оживленно ответил мужчина. — Мог ли я надеяться, что очи столь ничтожного червя, как я, узрят царство божие на Земле?

— Доктор Дарецкая говорила, что ты прошел сквозь ад? — подхватил Балич.

— Ты сказал, господин. Мыслю, однако, что то был не ад, а только чистилище. Ибо вышел из него. Видно, такова воля господня. Был там, бо заслужил, ибо грешник есьм и человек, духом слабый. Однако же удалось мне устоять против демонов и пособников их.

— И ты видел сатану? С рогами и хвостом? — допытывался диагнометрист.

— Видел, как тебя по воле божьей зрю! Но у чертей оных ни рогов, ни хвостов не было: пауков вид приняли они.

— Вот! Опять постоянно повторяющийся мотив дьявола-паука, — заметила Кама по-польски.

— И долго мучили тебя эти пауки?

— Не знаю, господин. Бывши там, думал я, что уходят лета, теперь же помню только как бы дни… Но то были века. Когда я был теми дьяволами изловлен, шло лето господне 1593. Ныне же, как поведала мне госпожа, — он взволнованно показал на Каму, наклоняя голову, — от рождества господа нашего, Иисуса Христа, ушло уже лет 2034.

— Твое пребывание в чистилище длилось больше четырехсот сорока лет?

— Ты сказал, господин.

— Скажи нам еще, брат, — начал Гарда, но не окончил, потому что Кама подняла руку, давая знак, что получила сигнал телефонного аппарата.

Наступила тишина.

Гарда и Балич, а потом и «монах» напряженно смотрели на Каму, словно хотели прочесть на ее лице, что происходит в ее мозгу. Впрочем, ясно было одно: с каждой минутой лицо девушки выражало все большее удивление.

Наконец она опустила руку.

— Пришел ответ из Глобинфа, — обратилась она к Гарде и Баличу по-польски. — Трудно поверить, но поиски дали отрицательный результат. Они перерыли все реестры. Такой свойствограммы не нашли.

— Но это же невозможно! Ни один человек, живущий в Солнечной системе, не может оказаться вне реестра!

— И однако…

— Значит, система небезотказна.

— А может, просто он не был вписан? — Кама искала объяснения загадки. — Тогда становится понятным, почему при нем не оказалось персонкода.

— Не знаю, что и подумать, — пожал плечами Балич. — Ясно, что с точки зрения права этот твой брат Модестус — человек несуществующий. — И, улыбнувшись, добавил: — А может, он действительно пробрался к нам из 1593 года? С помощью какой-нибудь чудесной машины времени?

Гарда неодобрительно взглянул на Балича.

— Не надо шутить, коллега, — сказал он. — Нам нужно решить, в каком направлении продолжать исследования. Но не здесь… — Он кивнул в сторону Модестуса, который вначале удивленно, а потом с явным беспокойством наблюдал за оживленным диалогом ученых, который они вели на незнакомом ему языке.

— Пойдемте в лабораторию, — согласилась Кама. — До свидания, Модест, — обратилась она к монаху, переходя на интеряз.

— А ты… ты вернешься сюда, ко мне? — тревожно спросил тот.

— Вернусь. Скоро вернусь. Не волнуйся, — улыбнулась она и дружески протянула ему руку.

Он быстро наклонился и поцеловал край ее рабочей куртки.

— Модест, я же тебе говорила…

Он опустил глаза, как маленький напроказивший мальчишка.

IV

Как сообщает наш корреспондент, загадка «Человека из ниоткуда» по-прежнему остается неразгаданной, хотя работы над ее решением за последнее время значительно продвинулись вперед. Сообщают, что руководитель коллектива ученых, занимающихся этой проблемой, член Всемирной Академии Наук Е.Гарда собрал весьма интересные факты, по всей видимости указывающие на то, что история, которую упорно повторяет Мюнх, не является исключительно продуктом его больного воображения. Из этих фактов следует, что во второй половине XVI века действительно жил доминиканец с таким именем, выступавший в роли обвинителя на многочисленных инквизиторских процессах. Упоминания о нем можно найти в архивах нескольких епископств, в частности в Бамберге, а также в монастыре, расположенном неподалеку от Кондовихта, о котором вспоминает «Человек из ниоткуда».

В городке с таким названием в 1593 году при довольно загадочных обстоятельствах умер патер Модестус. Умер, если так можно выразиться, «при исполнении служебных обязанностей». К сожалению, показаний свидетелей случившегося обнаружить не удалось, так как в период Тридцатилетней войны монастырь был сожжен, все документы погибли. Лишь спустя примерно сто лет была написана история этого случая, однако в ней нет фамилии инквизитора, а повторяется лишь имя — Модестус. Сопоставляя этот исторический документ с отчетом, находящимся в Ватиканской библиотеке, профак Гарда выявил полное совпадение места и времени происшествия.

Отсюда сам собой напрашивается вывод, что таинственный «Человек из ниоткуда» располагал указанными документами. Однако оказалось, что с отчета, хранящегося в Ватиканской библиотеке, вообще не снимали копий, а последняя запись в картотеке была сделана много лет назад, когда эта часть архива еще не была доступна Всемирному институту изучения религии.

Разумеется, профак Гарда отнюдь не утверждает, что упомянутый Мюнх, обнаруженный в Карконошах, имеет что-либо общее с доминиканцем XVI века. Он скорее считает, что несколько десятков лет назад с документа была тайно снята копия, которая позже каким-то образом попала в руки «Человека из ниоткуда».

Из Радова сообщают, что магистр Стеф Микша произвел исследования, касающиеся происхождения и времени возникновения некоторых предметов, принадлежащих Мюнху, а именно: рясы, шнура, сандалий и деревянного креста. Предметы эти изготовлены из естественных материалов и поразительно напоминают кустарные изделия XVI века. Из определений, сделанных изотопным методом, следует, что возраст креста примерно 15 лет, рясы около 4 лет, а сандалий и шнура не более чем 3 года.

Во время пресс-конференции, организованной Академией и учеными, занимающимися загадкой «Человека из ниоткуда», наш корреспондент спросил: «А нет ли связи между метеоритом, упавшим в карконошском заповеднике, и появлением в указанном районе неизвестного человека, выдающего себя за инквизитора XVI века?»

На вопрос нашего корреспондента ответил метеоритолог С.Микша, обнаруживший «Человека из ниоткуда». Он полушутя сказал, что, быть может, М.Мюнха подбросили на Землю из Космоса, чтобы наделать хлопот нашим ученым.

Разумеется, Микша рассматривал это как шутку, но разве нельзя принять хотя бы в качестве рабочей гипотезы, что «Человек из ниоткуда» что-то вроде искусственно созданной копии инквизитора Мюнха, «подкинутой» в результате ошибки или какого-то просчета в вычислениях не в тот период земной цивилизации?

На сегодняшнюю нашу встречу мы позволили себе пригласить в студию известного специалиста-психофизиолога доктора Каму Дарецкую — ученую, которая, несмотря на юный возраст, является автором ряда ценных научных работ, в частности теории, касающейся предела ошибки в статистически-выборочном методе психозондирования. Темой нашей беседы будут исследования загадки Модеста Мюнха, которые доктор Дарецкая в течение трех месяцев проводит в Институте мозга в Радове. Доктор Дарецкая занимается зондированием психики этого человека, а также экспериментами в области перевоспитания и адаптации.

Втв: За последнее время в некоторых газетах появились сообщения о том, что в результате исследований, проводимых вами, вы пришли к выводу, будто найденный в карконошском заповеднике человек — это инквизитор Модест Мюнх, умерший в шестнадцатом веке. Реально ли это с точки зрения физиологии?

Кама Дарецкая: Я сразу же хотела бы развеять некоторые недоразумения, которые, как я думаю, были причиной появления ряда неверных сообщений в газетах. Прежде всего я никогда не утверждала, что человек, найденный метеоритологом Микшей, и инквизитор шестнадцатого века Модестус Мюнх — одно и то же лицо. Данная проблема, достаточно интересная сама по себе, не входит ни в область моих исследований, ни в круг научной компетенции. Этим вопросом занимались доктор Балич и магистр Микша. Как известно, результаты их исследований в принципе дают отрицательный ответ. Я занималась и занимаюсь современным состоянием индивидуальности этого человека, объемом информации, которая, говоря популярно, запечатлялась в его мозгу на протяжении тридцати с лишним лет жизни. Так вот, объем информации, начиная с элементарных впечатлений и кончая наиболее сложными комплексами навыков, представлений и понятий, указывает на то, что этот человек не мог прожить тридцать четыре года в двадцать первом веке. Более того, данные зондирования над и под пределом его сознания поразительно совпадают с тем, что он говорит о себе. Содержание информации в его мозгу в точности такое, каким, по моим представлениям, должен обладать Модест Мюнх шестнадцатого века. Даже самое глубокое зондирование не дает оснований думать иначе. Однако я не утверждаю, что это тот же самый человек.

Втв: Понимаю. Есть принципиальное различие между формулировками «тот же» и «такой же», но на слух оно представляется столь незначительным, что легко ошибиться. А теперь я хотел бы просить вас, уже совершенно неофициально, ответить на вопрос, не связанный с вашей специальностью. Что вы лично думаете о происхождении человека, найденного в карконошском заповеднике?

Кама Дарецкая: Прежде всего я должна отметить, что не умею делить свои взгляды на личные и официальные. Но если уж вы хотите знать, что я, думаю о происхождении этого человека, то скажу вам: я все время колеблюсь. Результаты зондажа говорят за то, что Мюнх пришел к нам из шестнадцатого века. Однако эта гипотеза столь необычна, что рассудок отказывается ее принять. Впрочем, это никак не влияет на ход моих исследований и экспериментов.

Втв: Разрешите сформулировать иначе: какая из гипотез, по вашему мнению, ближе к истине?

Кама Дарецкая (смеется): Коварный вопрос! Ответ на него можно, пожалуй, предвидеть заранее! Я считаю, что даже те, кто упорно и последовательно отстаивает гипотезу современного происхождения нашего Мюнха, предпочитали бы, чтобы это был… настоящий инквизитор Модестус Мюнх. Но наши желания в данном случае не имеют никакого значения.

В результате тщательных поисков метеоритологу Стефану Микше удалось, наконец, напасть на след космического объекта, упавшего в карконошском заповеднике. В небольшой котловине, склоны которой покрыты густым лесом, в восьмистах метрах от места встречи с М.Мюнхом, на поляне совершенно отчетливо выделяется круг, на котором из-под высохшей травы пробивается свежая зелень. Диаметр круга около трех метров, а почва в его пределах усыпана миллионами крохотных стальных диполей, представляющих собой как бы остатки какой-то сложной конструкции. Диполи, которых собрано около двух килограммов, отличаются очень высокой сопротивляемостью коррозии. Исследования показали, что растительность погибла около трех месяцев назад, то есть именно тогда, когда упал таинственный космолит. Наиболее интересно то, что растительность погибла не от воздействия высокой температуры, а как раз наоборот — под влиянием переохлаждения. Странно и то, что отсутствуют следы какого-либо механического воздействия со стороны упавшего объекта. Создается впечатление, будто «космический гость» не столкнулся с поверхноствю Земли и не взорвался в атмосфере, а плавно опустился на поляну и в течение нескольких часов почти полностью испарился.

Когда Модеста Мюнха привели на это место, он утверждал, что именно здесь пришел в сознание после пребывания в «чистилище». Однако хотя таинственные диполи и напоминают искусственные образования, тем не менее подобный шаг, предпринятый какими-то неизвестными разумными обитателями Космоса, представляется нам по меньшей мере странным. Кроме того, то, что предполагаемый корабль почти целиком испарился, заставляет нас считать, что техника, которой располагают эти существа, абсолютно отличается от земной. Таким образом, вопрос пока остается открытым.

V

На стенах попеременно сменялись иллюстрации и надписи:

Мюнх нажал кнопку, и надпись на экране остановилась.

— Не понимаю, что значит «самодействующий»?

— Работающий без участия человека, — объяснила Кама. — Механизм самостоятельно выполняет данный человеком приказ. Так же, как механические часы. Только гораздо точнее. Понимаешь?

— Да. Как часы. А это… автомат? — Мюнх показал на пульт дидактомата.

— Конечно. Когда ты нажимаешь кнопку, автомат получает от тебя приказ. Ты только что приказал ему остановить проекцию. Движение изображения, — пояснила Кама.

— Да. Мой приказ… А кто сделал этот автомат?

— Его изготовили другие автоматы.

— Изготовили?… Другие автоматы?… А кто… изготовил другие?

— А, понимаю, — догадалась Кама. — Первые автоматы человек создал своими руками. Но это было давно. Теперь машины сами создают другие машины. Но по программе, которую вкладывает в них человек. Существуют механизмы, способные самостоятельно разработать проект другой машины. В соответствии с программой, заложенной в них человеком.

— Не понимаю.

— Это очень сложно. Но постепенно ты поймешь и то, как действуют наиболее сложные автоматы. Наберись терпения…

— Я терпелив… И… верю тебе…

Кама дружески пожала ему руку.

— И то хорошо. Для начала, — добавила она с улыбкой. — Продолжим тему?

Он отрицательно покачал головой.

— Может быть, для разнообразия займемся историей? Нажми «четверку».

— Я должен?

— Нет. Если не хочешь, можно прервать лекцию. Хочешь — прогуляемся по городу? Как вчера.

— Не хочу.

— Ты сегодня не в настроении. Плохо себя чувствуешь?

— Нет. Не то… Прости.

— Тебе не в чем извиняться.

— Я не хочу видеть людей.

— Тогда, может, полетим за город? Погода изумительная.

Он не ответил.

Кама нажала кнопку под пультом дидактомата. Комнату залили теплые лучи солнца.

— Нет. Нет. Не надо…

— Почему?

Кама обеспокоилась.

За те четыре месяца, что Мюнх находился в Институте мозга, он очень изменился. Из запуганного старца, с лицом, покрытым морщинами и пятнами, с темными крошащимися зубами, кудлатой, седеющей бородой он превратился в еще молодого мужчину с гладкой кожей, здоровыми зубами и густыми темными волосами. Он носил черно-белый костюм, немного напоминающий сутану, но не очень контрастирующий с требованиями современной моды. Теперь он носит короткую стрижку и небольшую бороду.

Это был не только результат медицинских и косметических процедур, но и заслуга адаптирующего влияния Камы. В поведении Мюнха также наступили явные перемены. Он стал гораздо спокойнее, а его взгляд приобрел более естественное выражение. Он больше не походил на ребенка, затерявшегося в таинственном и грозном мире. Он уже несколько освоился со своим новым положением: начинал набираться смелости, порой даже самоуверенности, поразительной для тех, кто столкнулся с ним в первые дни его пребывания в Институте.

Большое влияние на ускорение процесса адаптации оказало то, что с помощью обучения во сне Мюнх овладел интерязом и уже мог разговаривать с окружающими без переводческих автоматов. Он охотно учился, проявляя особо живой интерес к географии и истории. Это не значит, что он легко усваивал сообщаемые Камой сведения, несмотря на то, что информация была соответствующим образом подобрана и дозирована. Порой Кама ясно чувствовала, что Мюнх пытается скрыть от нее свои мысли, а его заверения, будто он убежден в реальности всего, что слышит и видит, не всегда звучали искренне.

Сегодня в поведении Мюнха она отметила какую-то непонятную перемену. И раньше случалось, что у него пропадало желание гулять, заниматься или беседовать. Но до сих пор он обычно говорил, чего хочет. Сейчас было иначе. Необходимо было найти причины.

Она коснулась пальцами клавиша, и стенные поляризаторы ослабили дневной свет.

— Так хорошо? — спросила она.

— Хорошо.

— Ты хочешь остаться один?

— Нет! — поспешно возразил он. — Я хочу… — он не докончил и быстро отвернулся, пытаясь скрыть замешательство.

— Да?

— Я хотел просить… — начал он, замялся и лишь немного погодя докончил: — Расскажи… о тебе…

Кама была немного удивлена. Впрочем, этого вопроса уже давно следовало ожидать.

— Ты хотел сказать: «расскажи о себе», — поправила она и одновременно подумала, что он всегда начинает ошибаться, когда особенно сильно переживает что-то. Но почему именно теперь?

— Да, расскажи о себе, — повторил он.

— Охотно. Что бы ты хотел обо мне знать?

— Все.

Она рассмеялась немного искусственно.

— Я думаю, это было бы и сложно и неинтересно.

— Расскажи о себе. Сначала.

— Понимаю. Ты хочешь, чтобы я рассказала тебе о своем детстве?

— Да, — он кивнул. Но в этом жесте чувствовалось что-то вроде сомнения. — О детстве тоже…

— Ну что ж… Я была совершенно обыкновенным ребенком. Как и большинство. Родилась я в Варшаве в 2012 году. Мои родители все еще живут там. Оба врачи. Если хочешь, навестим их. В Варшаве я окончила школу, а затем изучала психофизиологию. После института проходила практику у профессора Гарды. Потом приехала в Радов, в Институт мозга. И тут осталась…

— Ты говоришь, училась. Чему тебя учили?

— Я же говорю — изучала психофизиологию. Это наука о мозге, о нервной системе, о законах ее функционирования. Она пытается ответить на вопрос: каким образом воспринимаются ощущения, как человек видит, слышит, обоняет… Что происходит в мозге, когда мы думаем. Что такое память. Одним словом, что такое, по сути дела, душа.

— И ты знаешь? — взволнованно спросил он.

— Знаю. Правда, до полного понимания всех наблюдаемых явлений еще далеко, однако я знаю уже очень много.

— Но ты не можешь об этом сказать? Да?

Она не поняла вопроса.

— О чем я не могу сказать?

— Как выглядит… душа.

Она улыбнулась.

— Было бы довольно затруднительно сказать, как она… выглядит.

— Значит, не можешь… — вздохнул он.

— Почему же! Могу! Я могу объяснить тебе, что такое твое мышление, воля, ощущение, — быстро сказала она, — только для этого потребуется очень много времени.

— Но ты скажешь?

— Конечно.

— Откуда ты все это знаешь?

— Я училась.

— Понимаю… Но… но ты еще такая молодая…

— В наше время люди обучаются гораздо быстрее, чем, скажем, сто лет назад. Когда-то приходилось затрачивать массу времени только на то, чтобы запомнить различные данные, названия, определения, числа, математические формулы. Теперь усвоение информации почти полностью происходит во время сна. Я окончила основной курс в семнадцать лет. На год позже большинства моих сверстников. Однако лишь практика формирует профессиональные навыки… Моим руководителем был профак Гарда. Четыре года.

— Но это было не здесь?

— Нет. В Варшаве.

— Варшава… город? Такой же, как и этот?

— Раз в шесть больше! Ты не слышал о нем?

— Слышал. Сигизмунд… король польский, защитник веры католической, двор свой туда перенести собирался. Так говорили.

— И перенес. В самой древней части Варшавы есть даже памятник этому королю.

— Я хотел бы побывать там…

— Можем полететь в Варшаву хоть… завтра. Обычной машиной. А может, полетим втроем: ты, я и Стеф Микша?

— Да… Втроем… Тебя зовут Кама? — неожиданно сменил он тему.

— Кама. А почему ты спрашиваешь?

— Что это за имя?

— А, понимаю. Это целая история… Отец моей матери родился далеко отсюда, в городе на реке Каме. Мама очень любила моего деда. Я его плохо помню, я видела его всего несколько раз, да и то, когда еще была ребенком. Он погиб во время второй Марсианской экспедиции.

— Марсианской?

— Да. Он полетел за пределы Земли на планету Марс. И не вернулся.

— И твое имя — это река?

— Да.

— Твое имя… языческое? — докончил он по-латыни.

— Существует обычай давать детям имена, позаимствованные от названий рек, озер, цветов… «Кама» может быть также сокращением от «Кампла», - уклончиво ответила она.

— Но ты не язычница? — тревожно спросил он.

— Это определение давно потеряло смысл. Когда ты лучше узнаешь наш мир — убедишься. Ты был поражен, узнав, что больше уже нет королей и подданных, нет богачей и бедняков. А ведь потом ты понял, что это хорошо. Наша жизнь еще очень далека от совершенства, но уже многое исправлено на Земле. Ценность человека определяется не его происхождением и именем, а прежде всего знаниями и работой, приносящей пользу не только ему, но и другим… Ты считаешь, что должно быть иначе?

— Томас Мор, святой мученик единой церкви божьей, писал об острове таком… Христос тоже так учил… Это я понимаю… Это не противоречит вере и заветам господа бога нашего… Но тут… нечто иное…

— Так об этом ты и хотел меня спросить?

Он поднял на нее глаза и некоторое время смотрел ей в лицо.

— Нет. Не только об этом… Я хотел, чтобы ты рассказала мне… о себе. О своей жизни. Почему ты такая…

— Какая?

— Не такая… как…

— Как кто?

— Как я. Ты не… обычная.

— Я не совсем тебя понимаю. Я такой же человек, как и ты. Только родилась я позже, чем Модестус Мюнх, и мир, в котором я воспитывалась, другой: более мудрый, хороший, а прежде всего свободный от страха.

Он беспокойно пошевелился.

— Не знаю… лучше ли этот мир. Не знаю… пока еще, — поправился он. — Но ты другая. Знаю. Это я знаю наверняка. Ты говорила: «Я была обыкновенной девочкой. Я обыкновенный человек… Как ты». Я тебе верю, но это… не так. Ты не хочешь себя возвеличивать. Понимаю, грех высокомерия. Ты не можешь… иначе.

— О чем ты?! Может быть, тебе кажется странным, что я, женщина, ученый, доктор? Но в наше время таких женщин-ученых миллионы. А впрочем, и столетия назад, в твое, как ты говоришь, время, тоже были женщины образованные. И даже раньше. Ты, наверно, слышал об Элоизе?

— Элоиза? Я… — он замолчал.

Вдруг, словно ослепленный ярким светом, он прикрыл глаза рукой.

— Не говори так… — едва слышно прошептал он. — Я не поэтому… Не потому, что ты мудрости полна… или прекрасна, как… ангел. Не в этом дело. Я знаю, бывали прекраснолицые и мудрые. Но ты другая! Скажи, почему ты такая… добрая… ко мне? Почему?

Она не знала, что ответить.

— Но… Я такая, какая есть.

В его глазах появился какой-то непонятный блеск.

— Да. Ты говоришь, а я слушаю. И верю. Верю тебе. Хотя… порой ты говоришь странные вещи… Даже страшно. Ты говоришь, а я чувствую, что это правда. Смотрю на тебя, и… мне хорошо. Так, словно я… — он осекся и только спустя минуту добавил: — Когда тебя нет, мне плохо. Профак Гарда, Стеф Микша, Сан и даже Ром Балич тоже добры ко мне. Но это не то. Скажи, почему именно ты?

— Не понимаю. Я… просто я помогаю тебе приспособиться к жизни в нашем мире. Забочусь о тебе. Такова моя задача. Я стараюсь делать это как можно лучше, вот и все.

— Кто приказал тебе это делать? А может быть, об этом нельзя спрашивать? — неожиданно смутился он.

Она улыбнулась.

— Почему же! Тут нечего скрывать. Я сама добивалась, чтобы мне поручили наблюдение за тобой. Ученый Совет Института согласился, поэтому я…

— Ты сама хотела? — живо подхватил он.

— Хотела. Не удивляйся. Твой случай очень интересен… Совершенно необыкновенен!

— Случай? Необыкновенный? Да. Необыкновенный! И ты тоже…

Прозвучал сигнал визофона.

— Пять! — произнесла Кама пароль, и на экране появилось лицо доктора Балича.

— Привет тебе, о Кама, далекая река!

— Не глупи! Что тебе?

— Не могла бы глубокоуважаемая мадам быть столь любезной и передать мне на часок своего подопечного?

— Сейчас?

— Осмелюсь покорнейше просить… Ты могла бы пока сбегать в бассейн. Я как раз оттуда. Вода и солнце… мечта. Кроме того… — он многозначительно понизил голос, — я встретил там Микшу. Стеф был бы в восторге…

— Не знаю, смогу ли.

Она взглянула на Мюнха вопросительно, но тот лишь опустил глаза. Она подумала, что в принципе хорошо бы прервать беседу и продумать дальнейшую тактику.

— Вижу, я выбрал не совсем удачный момент, — вздохнув, заметил Балич, решив, что молчание Камы означает отказ.

Однако он ошибся.

— Слушай, Мод! Ты можешь сейчас побеседовать с доктором Баличем? — спросила Кама монаха.

— Будет так, как ты пожелаешь, — ответил уклончиво Мюнх. Он не очень симпатизировал Баличу, но боялся показать это в его присутствии.

— Я думаю, мы могли бы сейчас прервать нашу беседу. Доктор, видно, хочет сообщить тебе что-то интересное.

— Я хотел бы поговорить об… аде, — сказал Балич. — А может, у тебя нет желания, брат Модест?

Мюнх беспокойно пошевелился.

— У меня есть желание, — поспешно согласился он. — Ты можешь прийти сюда?

— Уже иду!

— А может быть, мне тоже остаться? — спросила Кама, но Ром недовольно поморщился.

— Нет. Пожалуй, нет. Об аде лучше разговаривать с глазу на глаз, — многозначительно сказал он. — Не правда ли, брат Модест?

Монах кивнул.

Кама встала с кресла.

— Ну, так как? Я на часок уйду.

— Но мы сегодня… еще увидимся? — спросил Мюнх.

— Обязательно. А я воспользуюсь случаем и договорюсь со Стефом относительно поездки в Варшаву. Может, завтра втроем слетаем на пару часов.

— Да. Завтра.

Балича она встретила у лифта.

— Модест сегодня не в духе. Постарайся особенно его не донимать.

— Не бойся, пастырь заблудших душ. Я хотел бы только кое-что проверить. Твое присутствие может изменить реакции Модеста. Понимаешь?… Он очень считается с твоим мнением. Если говорить честно, даже чересчур… Боюсь, тут что-то большое, чем авторитет.

— Меня это тоже беспокоит.

— Хорошо, что ты это понимаешь. А тебе не кажется, что не мешает более эффективно воспротивиться усилению этого… аффекта?

Она сделала вид, что не заметила иронии.

— Делаю, что могу… Но все не так просто, как тебе кажется. Я стараюсь, чтобы он смотрел на меня как на обычного человека. Прошу тебя, не мешай, помогай мне!

— Твои желания — закон для меня, о пресветлая! — засмеялся Балич и помахал на прощание рукой.

— Значит, через час я вернусь.

— Скажем, через полтора, если будет на то воля…

— Ладно. Через полтора часа.

VI

Балич открыл дверь лекционного зала и вошел. Монах сидел в кресле и шептал слова молитвы.

— Тут немного темновато, — заметил с порога Балич. — А я хотел показать тебе один документ.

— Если надо, господин… — Мюнх потянулся к переключателю и зажег стены.

Балич сел рядом с ним в кресло, раскрыл тощую папку и вынул из нее заправленный в прозрачный пластик пергамент.

— Как тебе это нравится? Скажи, брат Модест, — спросил он, подавая листок монаху.

Мюнх некоторое время смотрел на пергамент, потом осторожно положил его на пюпитр и перекрестился.

— Это еретическое письмо, господин. Или даже… договор с сатаной. Перевернутым письмом писано… Кто не знает — не прочтет. Нужно зеркало.

— Знаю, — кивнул Ром. Он полез в папку и вынул фотокопию документа. — Это действительно цирограф. Вот тебе прямое изображение. Дата говорит, что письмо было написано в 1639 году. Анализ подтверждает эту дату. Документ написан несколько позже «твоего» времени, но в данном случае это не имеет значения. Уверен ли ты, как специалист, что это истинный договор с сатаной?

Мюнх внимательно осмотрел копию и, пересиливая отвращение, потянулся к пергаменту. Долго, внимательно сравнивая оригинал и копию, расшифровывал подпись.

— Истинный, — наконец сказал он совершенно серьезно. — Тут в конце написано: «Как обусловлено в сим договоре, будет он, нижепоименованный Иоахим фон Грюнштейн, тридцать пять лет счастливо жить на Земле среди людей, а потом прибудет к нам, дабы с нами вместе бога проклинать». А еще ниже: «В аду на дьявольском совете утверждено». И подписи: «Сатана, Вельзевул, Люцифер, Левиафан». А тут, видишь, господин, — Мюнх показал пальцем, — продолжение. Собственной рукой Иоахима фон Грюнштейна сотворено. Что служить будет Люциферу… всю жизнь, во все времена…

— В свое время ты, Модест, видел подобные цирографы?

— Видел. Дважды. Это случается редко. Не с каждым сатана договоры составляет. Немногие писать умеют… А если даже и умеют… не всегда вступает он с ними в сговор. Какой-нибудь богатый человек… или алхимик… Да и то трудно найти. Тот, кто дьяволу душу продает, не любит оставлять доказательств.

— Как же такой документ мог попасть в распоряжение суда инквизиторов?

Мюнх снисходительно улыбнулся.

— Ты не знаешь, господин? Есть способы. Кто знает, тот… знает… Порой среди книг и писем отыскать можно. Порой укрыты… в тайном месте. Искать надо… А то и подстрекатель принесет. Как доказательство, что правду говорит.

— Кто?

— Подстрекатель! Тот, что доносит и процесс починает.

— Так. Но как такой документ попадает в руки?

— По-разному бывает. Порой случайно найдет… Порой и выкрадет…

— А бывали случаи, чтобы обвиняемый сам указывал место, где спрятан цирограф? Можешь ты привести такой пример?

Модест на минуту задумался.

— Нет. Не припоминаю. Но случалось… иногда. Редко… но случалось. Я слышал…

— А как ты проверял, что цирограф не подложный? Ведь подпись обвиняемого могла быть поддельной?

— Я видел настоящий, — подчеркнул Мюнх, напряженно глядя в глаза Баличу. — Генрих фон Булендорф подписывал. В конце концов он сам признался.

— В конце концов… — повторил Ром.

Мюнх не заметил иронии в голосе Балича.

— Он долго отрицал. Упирался. Но в конце концов признал… Все! Как встретился с посланцем самого князя ада… Как тот пообещал ему десять тысяч фунтов золота и долгую жизнь… Часть этого золота нашли.

— А тебе никогда не приходило в голову, что такие доказательства могли быть специально, искусственно подделаны теми, кому нужна была смерть обвиняемого? Чтобы завладеть его имуществом или из личной мести? Кто обвинил Генриха?

В глазах Мюнха появилось беспокойство.

— Кто? — спросил он риторически. — Имя доносчика охраняется тайной святой присяги.

— И цирограф тоже передают при условии, что имя его доставщика будет сохранено в тайне?

— Да, господин.

— Но ты-то знал, кто был доносчиком?

— Знал… Особа… вполне достойная доверия.

— Действительно! — саркастически засмеялся Балич.

Глаза Мюнха наполнились страхом.

— Господин… почему ты смеешься? Ты думаешь, я… лгу? Но я говорю правду.

— Ты хочешь меня убедить, что каждый донос был истинным? Что не фальсифицировали доказательств?

— Иногда… бывало и так… Много зла в человеке. Порой даже среди тех, которые господу служили… Но чаще среди черни бывало… Из корыстолюбия… либо из зависти. Не раз такого ложного доносчика суду предавали. Однако верь мне, господин: когда я ведьм пытал, всегда мог узнать… кто они в действительности.

— Каким образом?

— Есть разные способы… И в книгах тоже написано…

— Значит, ты утверждаешь, что этот документ, — Балич показал на пергамент, возвращаясь к теме, — подлинный договор с сатаной.

— Да, господин. Ты же сам говоришь, что ему много лет… Тебе странно, что его не сожгли вместе с тем сатанинским ублюдком? Видно, оставили… как доказательство и предостережение… для других.

— Возможно. Но меня интересует не это. Документ написан на пергаменте, с которого убрали более ранний текст. За исключением подписи Иоахима фон Грюнштейна. — Ром полез в папку и вынул два снимка. — Посмотри! — подал он снимки монаху. — Есть методы, дающие возможность прочесть старые записи. Подпись не была затронута. Кстати, именно поэтому она и не перевернута. Взгляни на то, что было записано перед тем, как стерли текст. Это письмо Грюнштейна, адресованное…

— Это дьявольские штуки! — воскликнул Мюнх, вскакивая с кресла. Снимки упали на пол.

Балич наклонился. Поднял снимки, потом медленно подошел к монаху и взял его за руку.

— Успокойся. Можешь мне поверить: в том, как были получены эти снимки, нет ничего сверхъестественного и тем более дьявольского.

Мюнх немного смутился, но отступать не собирался.

— Сатана мог специально воспользоваться письмом к приору.

— Ты думаешь, дьявол выкрал письмо, убрал старый текст в дописал содержание договора? В таком случае это был бы документ, подделанный сатаной, а стало быть, грош ему цена!

На лице Мюнха отразилась неуверенность.

— Может, это сделал сам Грюнштейн?

— Зачем? Он вполне мог составить документ на другом пергаменте.

Монах беспокойно поежился, но не ответил. Некоторое время оба молчали.

— Так, может быть, ты все-таки согласишься, что этот цирограф фальшивый?

Мюнх медленно поднял глаза на Балича и вдруг словно под влиянием новой мысли воскликнул:

— Нет! Не поддавайся видимости, господин! Сатана умеет ослепить нас! Все так… как я сказал! Дьявольская штука… Не тогда содеянная, а сейчас, когда ты, делал эти снимки. Я знаю, на что он способен! Разве он не мог это письмо написать сейчас?… Чтобы посеять сомнение… в твоей и моей душе…

— Исследования показали, что письмо к священнику было написано четыре века назад.

— Ты молод и легковерен… Принимаешь видимость за истину. Ты не знаешь сатаны и его коварства. Подумай как следует… и ты поймешь свою наивность.

— Подумаю, — кивнул Балич.

У него не осталось никакого желания продолжать разговор с человеком, столь чуждым ему. Кама была права: это человек не больной, и, однако, его мышление не способно вырваться за пределы заклятого круга понятий четырехвековой давности.

— Ну, мне надо идти. Доктор Дарецкая скоро вернется, — сказал Балич, прерывая затянувшееся молчание.

— Ты хотел, господин, поговорить со мной об аде, — напомнил Мюнх.

— Я имел в виду цирограф. Но не только… — добавил Балич быстро, так как разочарование, отразившееся на лице монаха, подсказало ему одну мысль. — Хотя… Ты не устал?

— Нет, господин, я внимательно слушаю.

— Как инквизитор и специалист по дьявольским делам, ты, видимо, хорошо знаешь, как выглядит сатана? Ты читал множество книг, в которых рассуждают об этом предмете, да и ведьмы и чародейки, наверно, не раз говорили об этом во время «следствия»?

— Говорили, — подтвердил Мюнх, кивнув головой.

— Так почему ты сам, брат Мод, когда тебя захватили эти обитатели ада, а также несколько раньше, когда ты сжигал алхимика Матеуса, видел вместо дьяволов в их обычном образе только, как ты говоришь, летающих пауков?

— Сатана… может принять любой образ. Ты же это знаешь, господин.

— Ну, хорошо. Но почему никто до этого, кроме тебя, их не видел в таком облике?

— Видели и другие… Добрые жители Кондовихта… и отцы ордена и братья… и даже отроки видели!

— Правда. Но раньше никто дьявола в таком обличье не видел?

— Черт может принять облик любой погани…

— Но уверен ли ты сейчас, когда уже видел различные машины, автоматы, которые явно сделаны не сатаной, Что это были черти? Можешь ли ты поручиться, что те летающие чудища были злые духи, а, скажем, не машины?

— Не строили люди тех «машин»… Это не машины… а если даже… Сатана может принять и образ машины!

— Слушай, Мод. Кама говорила тебе, что обитаема не только наша Земля? Ты видел изображения планеты Марс? Очень далеко от Земли, в глубинах неба существуют иные солнца и иные земли, возможно, более древние, чем наша… Возможно, там живут мудрые существа, которые создали эти машины много веков назад! Церковь уже в прошлом веке перестала отвергать такую возможность, — добавил он, чтобы ликвидировать сомнения доктринального характера.

— Я слышал. Это не умещается в голове… Но Кама говорила… Значит, так может быть… Я не возражаю…

— Ты еще говорил, что когда тебя захватили и заперли в пустой белой келье, внутри так называемого «гриба», то больше ты уже этих пауков не видел?

— Не видел. Но мук моих это не уменьшило… На стенах знаки-призраки появлялись… пытались искушать…

— Именно это меня и интересует. Эти стены могли быть попросту большим экраном, наподобие того, который установлен здесь, в зале. Что это были за знаки?

— Разные. Круги, треугольники, зигзаги… улитки какие-то дивные… Но это вначале… Потом были картины… Словно бы среди неба черного был я подвешен… Горы какие-то, долины… А чаще всего дивы адские, желтые и красные… на пламя похожие. Чудовища мерзкие… красные, желтые, иногда коричневые и, черные… Стопалые лапы ко мне протягивающие… Страшные картины! Воистину адские. Но я молился и крестом святым защищался… тогда они исчезали.

— И часто возвращались эти видения?

— Нет, господин. Сила молитвы и имени божьего велика. Им пришлось оставить меня в покое.

— Значит, эти изображения появлялись только вначале?

— Да, господин. Только вначале. Потом, когда я начал чертить на стенах знаки муки господней, они уже больше не появлялись.

— Чем ты чертил кресты?

— Крестом своим. А то и просто перстом… И стоило мне начертать один крест, как тут же появлялось множество таких же.

— Интересно. А ты не пытался чертить надписей?

— Пытался, господин! — подтвердил Мюнх живо. — Имя спасителя нашего Иисуса Христа и Божьей матери. И те надписи тоже они повторяли. Даже потом… когда я уже писать перестал.

— Ты думаешь, дьяволы могли чертить знаки креста и имя Христово?

— То могли быть знаки, господом данные.

— А если это были не посланцы ада, а существа из другого, неизвестного нам мира, прибывшие на Землю в странном корабле, который ты называешь грибом? Может быть, не зная человеческого языка, они пытались вступить с тобою в контакт и для этого повторяли знаки, которые чертил ты?

— А она тоже так думает?

— Кто?

— Кама Дарецкая.

Балич почувствовал, как в нем закипает злость: когда же, наконец, этот человек научится мыслить самостоятельно?

— Не знаю, что думает Кама, — ответил он, пожимая плечами. — Если хочешь, спроси у нее сам.

— Я спрошу, господин… как только она вернется.

— А если она подтвердит мои предположения, то ты готов будешь поверить, что так оно и было?

— Да. Готов.

— Ты так высоко ценишь ее мудрость?

— Не только мудрость, господин. Она святая!

Ром невольно прыснул. Правда, тут же взял себя в руки, но было уже поздно.

— Смеешься, господин? — прошептал Мюнх с обидой в голосе. — Почему ты смеешься?

— Нет, ничего. Ничего. — Балич пытался замять инцидент.

— Скажи, почему? — все настойчивее напирал монах. В его глазах появились злые искорки.

— Так… случайно.

— Не понимаю. Скажи, почему?

Ром понимал, что чем дальше он будет оттягивать ответ, тем труднее ему придется. Собственно, у него не было нужды лгать. Ведь Кама сама просила, чтобы он помог ей противодействовать зарождавшейся у этого человека страсти.

— Ты спрашиваешь, почему я смеялся? — начал Балич риторическим вопросом, чтобы выиграть время.

— Да. Почему?

— Совершенно непреднамеренно. Случайно. Поверь, я не хотел тебя обидеть. Когда ты сказал, что Кама святая… я сразу же подумал: как бы она реагировала на такое заявление.

— Но почему ты смеялся?

Уклониться от прямого ответа было невозможно.

— Я не представляю себе Каму в роли святой, — сказал Балич, одновременно понимая, что, давая такой ответ, он как бы прыгает в темноту.

— Почему? — голос Мюнха прозвучал холодно, враждебно.

— Святая — это особа серьезная, достойная, полная благородства, сторонящаяся земных радостей.

— А Кама? Она такая!

— Не совсем. Ты знаешь ее только по Институту. В личной жизни это веселая, не гнушающаяся развлечений девушка.

— Я знаю. Когда мы однажды шли… по лесу… она бегала за бабочкой. Как ребенок. Или здесь… Она хотела научить меня танцевать. Но это забавы юности… Святой Франциск тоже любил резвиться. Важно, чтобы… забавы не были… превыше… бога и спасения души. Смех и веселье… если они в меру, не всегда знак греха. Порой они могут служить во славу господа нашего.

— Возможно. Но Кама ничем не отличается от миллионов других девушек.

— Неправда! — гневно воскликнул Модест. — Ты лжешь! Либо… очи твои… ослеплены!

Это уж было чересчур. Балич почувствовал непреодолимое желание одним ударом опровергнуть миф, родившийся в сознании Мюнха.

— Ты бывал с Камой в парке на Острове?

— Нет.

— Хочешь, пойдем к ней. Сейчас же. И ты сам убедишься, что она такая же, как многие другие. Ну, хочешь?

— Хочу.

VII

Мало какой город Европы мог похвастаться такими коммуникациями, какими располагал Радов, построенный почти целиком за последнее десятилетие. Надземные улицы и эстакады, соединяющие высотные здания, выполняли только вспомогательные функции, служа местом прогулок и увеселений. Основное же городское движение проходило под землей, где движущиеся дороги выполняли роль метро.

Мюнх неоднократно посещал город с Камой. Он уже не только освоился с многоцветными потоками прохожих, мчащимися по пешеходным дорожкам сквозь ярко освещенные тоннели, полные выставочных витрин и реклам, но и приобрел определенный опыт в использовании коммуникационных устройств. Ловко перескакивая с дорожки на дорожку, Балич вел монаха сквозь подземный лабиринт самым кратчайшим путем, так что уже спустя несколько минут они были у цели.

Широкий эскалатор вынес их на поверхность, и они оказались в небольшом сквере, окруженном сосновым бором. Из укрытых среди деревьев домиков то и дело высыпали группки людей: взрослые, молодежь и дети, порой целые семейства. Смеясь и что-то крича, они устремлялись в глубь лесного парка, исчезали в тенистых аллеях, разбегающихся во всех направлениях.

Ром повел Модеста по узкой, менее людной аллейке. Перед ними шла пара: юноша полуобнимал девушку и, видимо, рассказывал ей что-то забавное, потому что она то и дело заливалась громким смехом.

Дорога то круто шла вверх, то полого опускалась. Лес поредел. Под ногами зашуршал песок.

Еще поворот, и аллейка кончилась у невысокого здания, вытянувшегося среди зелени наподобие ленты.

Паренек с девушкой скрылись за широкой двустворчатой дверью.

— Будешь купаться? — спросил молчавший все время Балич.

— Купаться? — Мюнх вопросительно взглянул на своего проводника.

— Искупаться в такой жаркий день — одно удовольствие. Это один из самых старых бассейнов в парке. А здесь — душевые, — показал Балич на продолговатое здание. — А ты вообще-то умеешь плавать?

— Не умею.

— Ну, тогда пошли дальше.

Балич толкнул дверь, пропуская монаха. С узкой террасы, защищенной козырьком, открывался вид на небольшую круглую площадку. Золотистый песок широкой полосой обрамлял эллиптический бассейн, над которым, словно вытянутая рука, вздымалась башня трамплина.

Мюнх медленно подошел к самому краю террасы и остановился, увидев людей. Их почти совершенно нагие, обожженные солнцем тела и странные позы, в которых они лежали на песке, вызывали в мозгу монаха воспоминания о виденных когда-то картинах, на которых были изображены грешники, обреченные последним судом на вечные муки. Впрочем, гул оживленных разговоров, радостные возгласы и доносившийся отовсюду смех никак не вязались с картинами ада. Женщины и мужчины, девушки и юноши, совершенно не стыдясь друг друга и нисколько не смущаясь, лежали рядом, гуляли, гонялись друг за другом. То и дело с трамплина, а то и прямо с берега бассейна какое-нибудь загорелое тело с плеском падало в воду. Юноши и девушки, искупавшись, взбирались на цветные плиты, окаймляющие бассейн.

— Ну, пошли! — торопил Балич.

Мюнх спустился на несколько ступеней и застыл.

По песку к ступеням, ведущим на террасу, шла молодая женщина в прозрачной купальной шапочке. Она была очень стройна и каждым движением, казалось, старалась еще больше подчеркнуть это. Ее обнаженное тело прикрывала лишь небольшая набедренная повязка. Еще влажная после недавнего купания миндального цвета кожа блестела на солнце.

Девушка поднялась на первую ступеньку и сорвала с головы шапочку. Волны медно-желтых густых волос рассыпались по плечам. Она откинула рукой локоны со лба, подняла голову, взглянула в сторону террасы и вздрогнула, увидев стоящего у лестницы Мюнха.

— Смотри, Кама! — воскликнул Ром.

Но Модест уже и так узнал ее. Он изумленно смотрел на девушку и не мог выдавить из себя ни слова.

Еще минуту назад он не был уверен, еще колебался. Теперь, когда их глаза встретились, он уже не сомневался… Это была она!

Он нервно сжал веки. Хотел отогнать от себя этот образ, это дьявольское наваждение.

Но образ не исчезал.

Ему оставалось только одно — бежать! Он резко повернулся и, перескакивая через ступени, бросился к выходу.

Балич догнал его уже в глубине аллеи.

— Мод! Что с тобой?!

Он схватил монаха за руку, но тот вырвался, будто рука Балича жгла его раскаленным железом.

— Отойди! Отойди! Не подходи ко мне! — почти кричал он.

— Мод! Успокойся! Что с тобой?

— Не мучай меня! Уйди! Во имя Отца и Сына…

— Успокойся! Давай сядем здесь, на траве. — Ром опять протянул к нему руку.

— Нет! Нет! Прочь! Прочь! Изыди! — Мюнх отчаянно шарил глазами по траве.

— Послушай, Мод…

Монах быстро наклонился и схватил лежащий у ног камень.

Ром не собирался отступать.

— Мод, это же глупо…

— Изыди! Изыди, не то… — предостерегающе крикнул Мюнх и замахнулся.

Ром отступил. Положение становилось серьезным.

— Что тут происходит?

Оба одновременно повернули головы.

Со стороны душевых к ним шел Микша.

— Стеф! — отчаянно закричал Мюнх и кинулся к нему. — Забери меня отсюда, Стеф! Забери! — он нервно схватил астронома за рукав.

— Хорошо. Пойдем. Так, пожалуй, будет лучше…

— Не ожидал я такой реакции, — начал было Балич, но Микша прервал его:

— Глупее не придумаешь!

— Я хотел…

— Уж лучше помолчи. Прошу тебя! Поговорим позже…

VIII

Микша долго не возвращался. Дарецкая несколько раз пробовала дозвониться до него, но напрасно.

Балич больше не пытался скрывать волнения. Он нервно метался по кабинету с такой отчаянной миной, что Кама не решалась укорами усугублять его и без того угнетенное состояние.

Наконец почти после двух часов ожидания коренастая фигура Стефа появилась в приоткрытых дверях.

— Однако я не такой уж плохой дипломат, — бросил он с порога. И, закрывая за собой дверь, добавил: — Пожалуй, что-нибудь из этого получится…

— Вы слишком долго говорили…

— Он меня дьявольски измучил, — вздохнул Микша, садясь. — Но я не жалею. Разговор был кретинский, но в общем-то дело не так уж скверно.

— Что ты хочешь этим сказать?

— Он ждет тебя, Кама! И с нетерпением.

— А есть ли смысл? Сейчас?

— Наверняка. Однако сначала мы должны поговорить втроем.

— Что он говорил обо мне? — неуверенно спросил Балич.

— Ой, Ром, Ром, заварил ты кашу!.. И тебе самому придется ее расхлебывать!

— Как это понимать?

— Тебе нельзя появляться ему на глаза. Во всяком случае, сейчас. Ты для него, мягко говоря, ученик дьявола!..

— Ты не пытался ему объяснить, что…

— Пытался, но впустую. Все гораздо сложнее, чем ты думаешь. Честно говоря, в этой стычке я вынужден считать тебя потерянной позицией. Во всяком случае, сейчас.

Брови Балича гневно сдвинулись.

— Вот как? Понимаю… — начал он укоризненно. — Спасая авторитет Камы, ты пожертвовал мною.

— Пожалуйста, не прерывай! Дело не в том, Кама это или кто-либо другой… Важно сохранить влияние на Модеста.

— Ты хочешь сказать, что тебе безразлично, кто будет продолжать исследования?

— Почему же? Не безразлично! Но…

— Дайте-ка сказать и мне, — вмешалась Кама. — Дело не в авторитете, а в доверии. Это во-первых. Во-вторых, я не намерена быть предметом культа и поэтому просила еще до этого глупейшего инцидента, чтобы Ром противодействовал таким тенденциям.

— Вот теперь уж и я не знаю, кто пытается сделать из меня идиота, — вздохнул Микша.

— Подожди! В-третьих, Ром поступил неправильно, затащив Мода на пляж. Чрезмерное рвение не рекомендуется.

— Кама! Бью себя в грудь! — Ром немного остыл. — Три ноль в твою пользу! Признайся, Стеф, она одним ударом положила на лопатки нас обоих. Но может, она готовит и четвертый удар?

— Да. Есть и четвертый. Боюсь, Стеф, ты испортил все, если пытался восстановить мой авторитет так, как ты говоришь.

Воцарилось молчание. Микша глядел на Каму и улыбался.

— Ты кончила?

— Да.

— Ну, а сейчас, если позволите, я попробую ответить. Итак, во-первых, вы оба пытаетесь мне вдолбить, что ради спасения позиций Камы я старался укрепить Мода в убеждении о ее божественном или небесном происхождении. Я вовсе не сказал, что именно таким образом пытался восстановить твое положение. Во-вторых, хоть я и считаю, что Ром сует нос в чужие дела, я вовсе не собирался его обидеть или приуменьшить его роль в выяснении загадки происхождения Модеста. Мой разговор с Модом лишь начало! Я бы сказал, первая разведка. Просто, обдумав все, я пришел к выводу, что в данный момент будет лучше, если Ром исчезнет из поля зрения Мода. Чересчур настойчивые попытки убедить его, что он должен верить тебе, Ром, могут привести к совершенно неожиданным результатам. Я посеял бы неверие в себя самого. Ты скажешь, что это эгоизм. Может, так оно и есть. Но зачем ставить на карту все? Не лучше ли двигаться вперед постепенно? Когда я расскажу вам, как обстоит дело, вы, вероятнее всего, согласитесь со мной.

— Так говори же наконец, — нетерпеливо сказал Балич.

— Я говорил тебе, Ром, что ты заварил кашу. Однако должен тебя утешить: нет худа без добра.

— Так, значит, ты признаешь… — обрадовался Балич. — Мое лечение шоком помогло?

— Не спеши. Последствия этого шока совсем не такие, каких ты ожидал. Сдается мне, я сделал одно открытие: из нашего с Модом разговора совершенно определенно следует, что мир, в котором он — а вместе с ним и все мы — сейчас живет представляется ему миром нереальным.

— Нереальным? — вопросительно протянул Балич.

— Это мир мнимый. Все, что Мюнх видит и слышит, не существует. Все это создано добрыми или злыми силами. Какими именно, он не знает. И именно это удручает его больше всего.

— Чепуха. В его поведении нет ничего, что давало бы основания выдвинуть такую странную гипотезу. Он знает, что живет на Земле в 2034 году. Учится пользоваться автоматами, разговаривает с нами, спрашивает, старается понять, говорит, что верит нам, или пытается отрицать то, что слышит от нас. В общем ведет себя нормально. Разумеется, по-своему, но нормально. Откуда такие предположения?

— Он сказал это сам! Видимо, в приступе откровенности после такого шока.

— Сам? В какой форме?

— Мне трудно точно повторить его слова. А записать разговор я не мог. Он просил, чтобы я выключил все аппараты. Он сказал: то, что он увидел на пляже, было для него страшным потрясением, но только потому, что на мгновение ему показалось, будто это реальный мир. Это было испытание, и он считает, что справился с ним не наилучшим образом. Однако самое скверное то, что он просто не знал, как должен был поступить. В одном он убежден: это был знак, что в мыслях своих он заблуждается. Он должен побороть в себе слабость. Когда я попытался его убедить, что во всем, что он видит и слышит, нет ничего таинственного и противоестественного, он спокойно выслушал мои доказательства и сказал, что знает: именно так мы все тут и должны говорить. Потом как будто сообразил, что сделал глупость, высказав мне это, потому что спросил, можно ли ему вообще об этом говорить. Разумеется, я уверил его, что абсолютно никто не будет упрекать его за откровенность. Однако в дальнейшем он был уже осторожнее. Он только дал мне понять, что меня и тебя, Кама, считает чем-то вроде ангелов-хранителей.

— А меня посланцем ада, — саркастически докончил Ром. — Что-то не очень мне хочется в это верить.

— И все-таки это так.

Кама встала с кресла и подошла к столу. Потянулась к лежащей среди бумаг записной книжке. Раскрыла ее, потом машинально захлопнула и опять положила на стол.

— Нам пора подумать о практических выводах, — сказал Ром. — Мне кажется, дело становится безнадежным, и Гарда был прав. Без физиологической терапии об адаптации нечего и говорить.

— Ты тоже так думаешь? — обратился Микша к Каме.

Она не ответила.

— Значит, да, — сказал Микша.

Кама медленно отвернулась от окна. Минуту смотрела на Стефа, потом отрицательно покачала головой. Опять подошла к столу и взяла блокнот.

— Утром мне звонил профак Герлах из Штутгарта. Он несколько лет вел археологические работы в районе монастыря в Урбахе. Герлах предлагает привезти туда Модеста. Ему хочется проверить, в какой степени «наш» Мюнх ориентируется в топографии монастыря. Средневековый инквизитор Мюнх провел там пять лет. Правда, от строения сохранились только юго-восточное крыло и руины северного, но и этого достаточно, чтобы определить, каким объемом сведений располагает Мод. Однако, может быть, мы получим таким образом не только доказательства «за» или «против» идентификации этих двух личностей.

— А что же еще?

— Может быть, непосредственное столкновение с прошлым, реальным прошлым позволит Модесту понять, что планета, по которой он ходит, это не иллюзия, а та же самая Земля, по которой он ступал четыреста пятьдесят лет назад. Если, разумеется, он вообще тогда ходил.

IX

Микша поставил машину перед небольшим автоматизированным павильоном. До монастыря оставалось еще около двух километров. Пешеходная тропа извивалась по заросшему лесом склону холма. Урбах находился в туристическом районе класса «С», закрытом для движения всех видов транспорта.

Профак Герлах предложил что-нибудь перекусить перед тем, как идти дальше, но Мюнх лишь выпил стакан сока, быстро вышел из бара и направился к тропинке, ведущей к монастырю. Дарецкая, Герлах и Микша вынуждены были, не откладывая, последовать за ним, тем более что не трудно было заметить, как серьезно он относится к этому походу.

Поднимаясь по склону, он то опережал товарищей, то задерживался у наиболее крупных валунов, опутанных фантастически искривленными корнями деревьев. На вопросы отвечал неохотно, порой, казалось, не слыша того, что ему говорили.

Такое поведение показалось Герлаху странным.

— Он определенно притворяется, будто узнает дорогу, — заметил Герлах колко. — В действительности дорога к монастырю через лес проложена лишь в девятнадцатом веке…

Микша тут же решил проверить предположения археолога.

Он догнал Мюнха, на минуту задержавшегося у какого-то ручья, и спросил напрямик:

— Ну как? Узнаешь?

Монах взглянул на него, словно очнувшись от сна.

— Ты спрашивал?

— Я говорю, узнаешь дорогу?

Мюнх отрицательно покачал головой.

— Нет… Сначала мне казалось, что узнаю… Но нет… Теперь точно знаю! Я помню. К монастырю надо было идти прямо… в гору.

— Верно! — подтвердил Герлах. — Но ты говорил, будто что-то вспоминаешь? — подозрительно добавил он.

— Я думал, что… узнаю, но… вырос лес… Нет, раньше этой дороги не было.

Он опять ускорил шаги.

— Об этом он мог читать… Хотя бы в моем труде, — добавил, понизив голос, археолог.

— Посмотрим, что он скажет наверху.

Руины монастыря неожиданно вынырнули из-за зарослей, образующих здесь непроходимую чащу по обеим сторонам тропинки. Выщербленная стена таращила глазницы пустых оконных проемов.

Мюнх, первым увидевший руины, бросился к ним, но уже на полпути остановился. Хотя остальные догнали его, он продолжал стоять, целиком поглощенный раскрывшимся перед ним видом.

Тропинка шла вдоль стены, сворачивая в пролом.

— Узнаешь это место? — спросила Кама.

Мюнх утвердительно кивнул.

— Но врата… были… не здесь! — начал он отрывисто. — Это только калитка в сад, — он показал на пролом. — Была калитка… — добавил он. — А здесь, — он очертил в воздухе круг, — сад.

Герлах нервно потер подбородок.

— Если тут был сад, то его, вероятно, окружала какая-нибудь стена?

— Да! — подхватил Мюнх. — Была стена. Высокая…

— Ты помнишь, как она шла? — спросил Микша.

Монах осмотрелся, потом решительно подошел к сохранившемуся участку стены, неподалеку от того места, где они стояли.

— Здесь! А дальше там! — он показал в глубь леса. — Потом направо и опять к монастырю… С той стороны! Недалеко от врат.

— Не осталось никаких следов… — заметила Кама.

— Нет, — обеспокоенно повторил Мюнх. — Не знаю… А может, не здесь?… Не знаю… Не знаю… Нет! Стена была здесь! Наверняка! Я помню.

— А врата, о которых ты говоришь? Где они должны быть? — спросил археолог, внимательно глядя на монаха. — И что это за врата?

— Врата монастыря, главные, врата.

— Ну, так отведи нас к этим вратам, — сказал Герлах, обмениваясь взглядами с Микшей и Дарецкой.

Мюнх подошел к пролому и свернул в развалины. Однако в проходе между стенами он остановился, внимательно осматриваясь вокруг.

— Что тут было? — спросил археолог.

— Коридор. А тут кухня, — показал Мюнх на дверной проем, заросший кустами… — А там, — он показал на отверстие в противоположной стене, — лестница в подвалы.

— Ты читал Бергманна?

Мюнх вопросительно посмотрел на Герлаха, потом сказал:

— Не понимаю.

— Я думал, ты читал работу Бергманна: «Отчет об исследовании средневекового монастыря доминиканцев в Урбахе».

— Кто такой Бергманн?

— Историк. Он несколько лет изучал эти развалины.

— И что?

— Ничего. Он тоже предполагал, что где-то тут должен быть вход в подвалы.

— Был. Я помню. Тут была лестница. — Мюнх подошел к пролому. — Все поросло кустарником.

— Пошли дальше.

Они вышли на просторную четырехугольную площадку, окруженную галереей. Две стены лежали в руинах, две другие хорошо сохранились или были реконструированы. В центре площадки возвышался колодец с большим воротом.

— Этого здесь не было! — сказал Мюнх.

— Но это очень старый колодец, — с сомнением заметил археолог.

— Его не было. Я хорошо помню. Колодец был в саду. Недалеко от въездных ворот.

— Слева или справа?

— Слева. Я сейчас покажу. — Модест пошел к большим окованным дверям в сохранившейся части здания. В них были прорублены другие, маленькие дверцы. Они тут же автоматически распахнулись перед Мюнхом, открывая мрачные сени.

— Если вы желаете, чтобы вас сопровождал голос гида, произносите в каждом помещении пароль «707», - донеслись из сеней тихие, но отчетливые слова.

Модест, который в этот момент как раз переступал порог, остановился, потом резко отступил.

— Кто-то что-то сказал. И открыл дверь. А никого нет. — Он беспокойно оглянулся на Каму.

— Не волнуйся. Это автомат. Машина, заменяющая экскурсовода.

— Машина… — неодобрительно повторил монах.

Они вошли в коридор. По обеим сторонам располагались двери. Однако внимание Мюнха привлекла противоположная стена, где в неглубокой нише белела слабо освещенная фигура божьей матери. Он подошел ближе, минуту стоял неподвижно, потом повернулся к товарищам. Было видно, что он чем-то глубоко взволнован.

— Где выход? — спросил он.

— Выход?

— Здесь был ход. Почему его замуровали?

— Пойдем, увидишь сам, — сказал Герлах и, взяв его за руку, слегка подтолкнул к ближайшей двери.

За дверью оказался длинный коридор с входами в кельи. Археолог открыл ближайшую дверцу.

Скромное ложе, скамейка, в глубине небольшое открытое оконце.

Монах подошел к окну. Отсюда была видна обширная долина, уже погруженная в предвечерний сумрак. Только далеко, на склоне противоположного холма еще горели в лучах заходящего солнца стены каких-то современных зданий. Росший по склонам монастырского холма лес лежал внизу, так что вершины деревьев кое-где выступали над краем бетонной плиты, поддерживающей старый фундамент монастырского строения.

— Что это? Зачем? — обратился Мюнх к Герлаху. — Тут же была дорога!

— Дороги нет. Тут когда-то был оползень, — объяснил археолог. — Часть склона рухнула. Кажется, еще в семнадцатом веке. Восемьдесят лет назад, чтобы предотвратить дальнейшее разрушение склона, была выложена бетонная подпорка.

— Когда был оползень?

— Лет триста назад. Тогда ворота заложили кирпичом и, видимо, сделали новый колодец во дворе. Потому что тот, в саду, был засыпан. Однако, я думаю, остались какие-нибудь следы, которые удастся обнаружить с помощью зондирования.

Они вышли в коридор.

— Где была твоя келья? — спросила Кама.

Мюнх поднял на нее глаза, но, видимо, вопрос не дошел до его сознания, потому что спустя минуту он спросил:

— Ты что-то сказала?

— Я спрашиваю, где была твоя келья?

По лицу Мюнха прошла нервная дрожь.

— Моя келья?… Не здесь. С другой стороны. Ближе к часовне.

Дверь в монастырскую часовню располагалась рядом с покосившейся колоколенкой, там, где сходились два уцелевших крыла здания. Мюнх остановился на пороге и опустился на колени на большой, выщербленной от времени плите.

Чтобы не мешать погруженному в молитву Мюнху, Дарецкая, Герлах и Микша, беседуя вполголоса, присели около колодца. Разумеется, тема могла быть лишь одна: как прошло испытание.

— Либо это какой-то крупный исследователь, о котором, как это ни странно, я ничего не слышал, — взволнованно сказал археолог, — либо… не знаю, даже что и подумать. Он прекрасно во всем ориентируется, словно действительно был здесь четыреста лет назад… В некоторых случаях его замечания проливают новый свет на спорные вопросы. Например, этот колодец в саду. Надо проверить.

— Значит, ты считаешь, что это действительно может быть инквизитор Мюнх?

— Этого я не говорю, но… — Герлах замолчал, так как именно в этот момент монах кончил молитву, наклонился, поцеловал каменную плиту и встал.

Герлах подошел к нему и спросил, показывая на плиту:

— Что это за камень?

— Тут лежит настоятель монастыря Альберт фон Градек. В юности он был великим грешником. Но господь простил его. Умирая, он приказал похоронить себя здесь, у порога. Чтобы все топтали его могилу.

— На плите была какая-то надпись. Теперь буквы стерлись…

— Тут были только инициалы: А.Ф.Г. И год: 1583. Больше ничего.

— Ты его знал?

— Да. Я был здесь, когда он умирал… Надпись выбил в камне брат Гильдебрандт. Плита была больше, гораздо больше… Но треснула… Брат Гильдебрандт сделал из обломка еще одну… Маленькую. С молитвой за упокой души отца Альберта. Ее вмуровали в колонну. В часовне.

— Ты можешь показать это место? — нервно прервал Микша.

Мюнх молча вошел в часовню.

В полумраке, почти вслепую, отыскал нужную колонну и табличку.

— Здесь! — он наклонился и коснулся плиты. — Мне казалось, она была выше, — удивленно заметил он. — А сейчас она у самого пола…

— Ты прав. Она была выше, — подтвердил археолог. — В восемнадцатом веке пол подняли на шестьдесят сантиметров.

Он сказал это шепотом, словно более громкий разговор мог нарушить тишину отдаленных веков, замкнутую в старых стенах святилища.

Уже наступила ночь, когда они спускались с холма. Герлах и Микша шли впереди, освещая фонариком дорогу. За ними Мюнх, последней шла Дарецкая.

Еще до посещения монастыря было решено, что они переночуют в павильоне отдыха. Теперь план изменили, так как Герлах хотел утром вернуться со своими ассистентами, чтобы провести подробные исследования и проверить точность информации Мюнха.

Шли молча. Говорить никому не хотелось. За все время Герлах и Микша перебросились лишь несколькими фразами.

Мюнх молчал. Кама все время старалась идти рядом с ним и, хотя в темноте не видела его лица, прекрасно понимала, что он ведет сам с собой какую-то отчаянную дискуссию. Несколько раз до нее долетали обрывки фраз, произнесенных шепотом по-латыни.

— Зачем? Зачем, господи?… Прости мне слабость мою… Дай знак… Смогу ли… Будь милосерден…

В самолете он, казалось, успокоился. Всю дорогу творил вечернюю молитву. Видимо, он уже принял какое-то решение, потому что перед самой посадкой в Радове схватил за руку сидящую рядом Каму и, молитвенно глядя ей в глаза, спросил:

— Мы можем сегодня поговорить?

— Конечно. Я зайду к тебе после ужина. Стефу тоже прийти?

— Нет, нет. Только ты.

Она чувствовала, что кризис, начавшийся, а может, только прорвавшийся наружу во время инцидента на пляже, начинает вступать в решающую фазу.

X

В таком состоянии Кама не видела Мюнха давно. Правда, она понимала, что по возвращении из урбахского монастыря ее ждет нелегкий разговор. Однако не ожидала, что реакция Модеста после встречи с прошлым будет столь бурной. Теперь, когда он стоял перед нею, воздев руки, он вновь казался тем же странным, полусумасшедшим монахом, которого несколько месяцев назад привез в Институт Микша.

— Ты мне скажешь! Поклянись, что скажешь! — нервно повторял Модест.

— Конечно, скажу. Если только смогу…

— Поклянись!

Он настойчиво смотрел на нее.

— Клянусь.

— Если позволит Он… Да… да… Все зависит от Него…

— Скажи же, наконец, в чем дело?

— Нелегко сказать… Не удивляйся… Я несчастный, глупый человек. Надломлен дух мой… Я думал… Я долго думал и… ничего не знаю… Не понимаю. Наверно, я не должен спрашивать… Нельзя спрашивать? Да?

— Чего ты не понимаешь?

— Зачем? Зачем? Зачем я здесь? Я знаю, что делаю не то… Пути всевышнего неисповедимы. И не мне пытаться понять их. Но я все время думаю… Я больше не могу… Спрашивать грешно? Конечно, грешно!

Пот выступил у него на лбу.

— Не грешно, — сказала Кама. — Спрашивать, Модест, надо всегда. Только не знаю, смогу ли я ответить на твои вопросы. Ты хочешь знать, как ты оказался здесь, среди нас? Как это случилось? Этого мы не знаем. Пока еще не знаем. Есть лишь предположения, но этого мало. Однако, я убеждена, мы найдем ответ и на этот вопрос.

Он отрицательно покачал головой.

— Нет! Нет! Не то. Как это произошло, я знаю. Я помню… Злые силы… Но я спрашиваю не об этом. Я спрашиваю: зачем, зачем я здесь?

— То есть как «зачем»? — нахмурила она брови. — Я тебя не понимаю. Попытайся объяснить понятнее.

— Господь наш ничего не делает без цели, — сказал он по-латыни. — Пути его неисповедимы. Так должно быть. Я понимаю, но… Наверное, ты знаешь зачем. А говорила: спрашивать не грех.

— Я еще не очень понимаю, о чем ты. Что я должна знать?

— Я видел сегодня там… в Урбахе. Это действительно был Урбах. Те же стены… Только прошли время… Это Земля… — пытался он объяснить. — Это тот же самый мир. Но другой… какой-то… не такой… Я не понимаю: почему? Ты говорила: мир изменился… И еще говорила, что это хорошо… Но тогда… в моей прежней жизни… я верил: правда божья победит. Царство божие… Где оно, это царство? Я не знаю… Не понимаю. Смотрю и вижу… Да. Это тот же мир. Те же стены, тот же дом божий, парк, галереи… Те же колонны в часовне, камень на могиле отца Альберта… Это ничего, что надпись стерлась. Я понимаю, время идет, прошли века… Но ведь есть же бог! Христос, его учение… А сейчас… я смотрю и не могу понять. Я думал это царство божие. Но нет. Потом я думал, что это мираж… дьявольское наваждение… искушения… Но нет. Пожалуй, нет. То, что я видел сегодня, было в действительности… Кто ты? — напряженно всматривался он в ее лицо. — Я не знаю, кто ты. Кто Стеф и кто доктор Балич… профак Гарда и другие достойные мужи? Вы добры… ко мне… Но… вы не говорите… никогда не говорите… о Нем!

— О ком?

— О боге. О господе нашем. Где Он? Если это мир без бога, то… — Мюнх осекся, и его глаза наполнились изумлением.

Кама давно ожидала этого вопроса. Она прекрасно понимала, что процесс адаптации, по сути дела, до сих пор носил лишь внешний, формальный характер. Она рассматривала его, как подготовку к решительной попытке преобразить психику этого человека. Но только сейчас она по-настоящему поняла, какие трудности ее ждут.

— Успокойся, — сказала она как можно мягче. — Мир, в котором мы живем, еще не совершенен, но он, несомненно, лучше, чем тот, в котором ты жил четыре века назад. Ты еще слишком мало живешь среди нас, слишком мало еще видел, чтобы судить о нем.

— Знаю. Я стараюсь понять, но это нелегко. Скажи, — схватил он ее за руку. — Скажи! Цель, какова цель?

— Цель? Чего?

— Того… что я… здесь. Чего хотел господь? Это награда? А может быть, кара?

— Это не награда и не кара. Каким-то образом ты оказался в нашем времени. Кто это сделал и для чего, мы не знаем. Но поверь мне, кара или награда здесь ни при чем.

— И все-таки… Те дьяволы… демоны…

— В нашем мире нет демонов. Я тебе уже говорила.

— Ну, да… — неуверенно согласился он. — Хвала господу, но… Это невозможно!

— Что невозможно? Что здесь нет дьявола?

— Нет. Нет. Я тебе верю. Стараюсь верить… Но невозможно, чтобы не было цели. Все имеет цель. Если не кара и не награда, то… задание. Скажи. Что я должен делать? Как служить Всевышнему?

— Попытайся понять…

— Да! — резко прервал он. — А ты? Как служишь ты? — он впился в нее взглядом. — Кому служишь?

— Людям.

— Человек — прах. Прах — тело его. Разве ты заботишься о душе человека?

— Да, — подняла она голову. — Да. Именно в этом моя задача.

Одновременно она подумала, как неверно он может истолковать смысл ее слов.

— И о моей душе тоже? — спросил он взволнованно.

— С того момента, как ты появился здесь, прежде всего о твоей.

— И ты борешься с сатаной?

— Можно сказать и так, — улыбнулась она своим мыслям.

— Нет, — покачал он головой. — Все не так, как ты говоришь! Я чувствую… Не так! Этот мир… мир греховный! Я видел…

— Что ты видел? — внимательно взглянула на него Кама.

— И ты еще спрашиваешь? Ты же знаешь… Там. в тех кущах… возле воды, на песке… То. что я там видел… это истина? Скажи?

— Истина. Ну и что из того, если увиденное тобой не было ни сном, ни сатанинским наваждением? Почему это должно быть доказательством греховности нашего мира?

На какой- то момент он словно бы смутился, потом ответил, избегая ее взгляда:

— Не о тебе… я хотел говорить. Ты должна быть такой же… как другие. Я уже понял… Значит, так нужно… Микша мне объяснил…

— Не уверена, что ты правильно его понял. За последние века многое изменилось, и то, что тебе кажется греховным, сегодня никого не возмущает. Да, мы обнажаем тело, но это продиктовано прежде всего заботой о здоровье человека. С этим ты должен согласиться.

— Все не так, как говоришь ты. Тело — источник греха. Разве годится наблюдать его обнаженным?

— В чем ты видишь этот грех?

Он ссутулился, словно под непомерным грузом, и, не глядя на Каму, сказал:

— Оно рождает плохие мысли.

— Уверяю тебя, во мне тело человека не пробуждает никаких дурных мыслей. Если вдобавок оно молодо, здорово, гармонично развито, закалено воздухом, солнцем и водой, оно может вызывать только хорошие мысли. И это правильно. А если оно в ком-то и пробуждает скверные мысли, значит источник этих мыслей не в обнаженном теле, а в больной душе того, кто не может на него смотреть как должно.

— Ты думаешь… больна моя душа? — прошептал он тревожно, поняв смысл намека.

Она утвердительно кивнула головой.

— А если все не так, как ты говоришь? — с трудом выдавил он.

— А как же?

— А если ваше время… это время… упадка? Я смотрю и вижу. Я ходил с тобой, я даже пытался сам… Эти люди — молодые, пожилые, даже дети… даже старики… Неужели это дети божьи?!

— С того времени, когда жил ты, произошли большие перемены, но ты убедишься сам, что человек стал лучше.

— Лучше?! Нет! Этот смех… Эта радость… Всюду: на улицах, в залах, в садах… Почему радость? Чему они радуются? Разве думают они о боге нашем? Нет! Только о себе! Об утехе тела! Никто не молится, никто не хвалит бога! А ты? — он внимательно смотрел на нее. — А ты молишься?

— Я же тебе говорила, мир изменялся, — пыталась она выбраться из щекотливого положения. — Когда-то, много веков назад, люди много молились. Постоянно говорили о боге и любви к ближнему. Ну и что? Разве не было зла, несправедливости, преступности? Хуже: разве во славу господню не убивали друг друга? Нет? Не грабили, не преследовали друг друга? Сейчас нет войн между людьми, нет преследователей, нет мучений и страха.

Он подозрительно взглянул на нее.

— Так ты говоришь. А что ты думаешь? Ты же знаешь: все зло от дьявола. Человек слаб, немощно тело его. Душу надо спасать. Душу! Ты говоришь так, словно не знаешь… Ведь когда приходилось пытать, отправлять на костер… то… ведь… это только потому, что душа, душа… важнее! Только поэтому. Чтобы отобрать добычу у сатаны…

— И ты никогда не сочувствовал своим жертвам? Тебя не мучили угрызения совести?

— Как ты можешь? — он смотрел на нее со страхом. — Ты не понимаешь?! Ты думаешь, у меня нет сердца? Ты думаешь, я не страдал вместе с ними?! Но ведь… я же сказал! Ради спасения их души. Из любви к ним, а не из ненависти. Не было во мне ненависти. Я ненавидел только сатану. Только его!

Найти общий язык с этим человеком было невозможно. Он был явно болен.

— Ну хорошо, — сказала Кама несколько иронически. — Я тебя понимаю.

Она ласково погладила его руку, но он резко вырвал ее, отскочил на середину комнаты.

— Нет! Нет! — истерично крикнул он.

Неожиданно, словно придя в себя, он овладел собою и покорно прошептал:

— Прости.

Потом подошел к креслу, тяжело опустился в него и спрятал лицо в ладонях.

— Я сказала, что понимаю тебя, — спустя минуту оказала Кама, пытаясь говорить как можно мягче. — Постарайся об этом не думать. Ты еще не все можешь понять, но особенно не отчаивайся. Тебе нужно лучше узнать наш мир.

Он медленно поднял голову. В глазах стояли слезы.

— Я хотел бы поехать… в Рим.

— Конечно. Это просто. Можно поехать хотя бы завтра.

— Да! Да! Завтра! — нервно ухватился он за назначенный ею срок. — Я увижу там настоящих священнослужителей, монахов… Ты говорила…

— Ну конечно же! Там интересуются тобой. Кардинал Перуччи хотел с тобой побеседовать.

— Кардинал! — неуверенность, отражавшаяся на лице Мюнха, сменилась возбуждением. — Завтра!.. Завтра же!..

— Ну, а теперь, пожалуй, пора и спать, — сказала она, направляясь к двери.

— Ты уходишь? Еще минуту, — остановил он ее у порога. — Прости меня.

Поездка в Рим, на которую Мюнх возлагал столько надежд, к сожалению, оттягивалась. Кама, и Ром и Стеф на следующее утро были вызваны в Нью-Йорк на всемирный симпозиум историков. Там развернулась оживленная дискуссия о Мюнхе, его странном неведении в Урбахе, и профак Гарда был вынужден не только полететь туда сам, но вызвал на помощь Дарецкую, чтобы бросить на чашу весов солидные доказательства, полученные в результате психофизиологических исследований.

Модест был так угнетен отсрочкой полета в Рим, что категорически отказался сопровождать Каму. Впрочем, она особенно и не настаивала, решив, что психическое состояние Мюнха оставляет желать лучшего, а неизбежные вопросы во время дискуссии могут отрицательно повлиять на его самочувствие.

Как и предполагалось, тезис Герлаха о том, что человек, найденный в карконошском заповеднике, это инквизитор XVI века Мюнх, вызвал всеобщее сопротивление. Запланированное на один день пребывание Дарецкой, Балича и Микши в Нью-Йорке затянулось на несколько дней, а конца дискуссии видно не было.

На третий день пребывания на симпозиуме Кама соединилась с Радовом, вызывая монаха к визофону.

Внешний вид Модеста весьма обеспокоил ее. Обведенные кругами, беспокойно бегающие глаза, бледное лицо и нервно сжатые губы говорили о том, что состояние Мюнха значительно ухудшилось.

— Когда… в Рим? — спросил он без всякого вступления, просительно глядя в глаза Каме.

— Уже скоро, — пыталась она его успокоить. — К сожалению, некоторые обстоятельства требуют моего и твоего присутствия в Нью-Йорке. Сегодня я прилечу за тобой.

— Нет, — отрицательно покачал он головой. — Я не хочу. Я не полечу.

— Сделай это ради меня, — пыталась она убедить его. — Прошу тебя. Мне необходимо твое присутствие.

— Сколько… дней? — спросил он неуверенно.

— Немного. Два, может, три.

— Я… хочу в Рим, — глухо повторил он. — Я должен там быть. Сейчас же. Обязательно!

— Хорошо. Я постараюсь поскорее закончить дела в Нью-Йорке. Но твое присутствие здесь необходимо. Сегодня вечером я прилечу за тобой. Хорошо?

Он нервно сжал веки, потом поднял на Каму глаза.

— Хорошо.

XI

В комнате было пусто. На террасе Модеста тоже но было. Кама пыталась отыскать его по сигналам персон кода, но «личный сигнализатор присутствия» не отвечал. Этот факт можно было объяснить двояко: либо владелец персонкода находится дальше, чем в трестах километрах от Радова, либо его сигнализатор поврежден. Это легко было проверить, подав через аварийную помощь сигнал на сеть спутников.

Через пятнадцать минут пришел ответ: за два часа до прилета Камы из Нью-Йорка аварийная служба приняла «сигнал повреждения» и тут же выслала местный поисковый патруль. По радиоактивным следам патруль отыскал поврежденный персонкод в зарослях на берегу Одры, вблизи последней станции западного радиуса радовской подземной дороги. Когда Кама сообщила номер персонкода Мюнха, оказалось, что это как раз и был тот самый аппарат.

О случайном повреждении нечего было и говорить. Походило на то, что Мюнх сознательно уничтожил сигнализатор, к тому же весьма примитивным способом, просто-напросто разбив его камнем.

Уничтожение персонкода было для Камы тяжелым ударом. Правда, в последнее время Модест все чаще бунтовал против того, что видел и слышал. Но одно дело сопротивление попыткам навязать ему чуждую концепцию мира, и совсем другое — активное выступление против этого мира.

— Пожалуй, ты все-таки преувеличиваешь, — пытался переубедить Каму Микша, когда она высказала ему свои опасения. — Ведь случается, что мальчишки, сбежавшие из дому, уничтожают персонкоды, чтобы родители не знали, где их искать. Модест тоже в какой-то степени напоминает ребенка. Может, он думал только об этом.

— Нет! Нет! Тут совершенно другое. Знаешь, чем был для него персонкод? Как-то я пыталась ему объяснить, но он совершенно не улавливал технической стороны дела. Для него персонкод — чудесный прибор, и даже не прибор, а образно выражаясь, еще одно воплощение… ангела-хранителя.

— По правде говоря, он в какой-то степени прав… Но будь так, как ты говоришь, он не уничтожил бы аппарата. Неужели ты допускаешь, что человек, непоколебимо верящий в ангела-хранителя со всеми его неземными свойствами, отважится его… убить?

— В том-то и дело! — подхватила Кама. — Я хорошо знаю Модеста, во всяком случае, мне кажется, я понимаю, что происходит в его голове. По его мнению, персонкод может служить либо силам небесным, либо… адским. Третьего не дано. До последнего времени мне казалось, что учитывать следует только первую возможность. Сейчас, увы, приходится признать и другую.

— Ну, хорошо. Пусть будет по-твоему. Уничтожая персонкод, он уничтожил какого-то там дьявола или, вернее, его инструмент. Ну и что? Разве это в чем-либо изменяет положение? Он скоро убедится, что это было бессмысленно.

— Он начинает сражение с нашим миром.

— Оно заранее проиграно. Не пройдет двух дней, и он капитулирует. Ты думаешь, когда его прижмет голод, он не воспользуется пищевым автоматом? Хоть и будет верить, что это сатанинская штучка?

— Ты не прав. Голодом его не возьмешь. Впрочем, дело не в этом. Не думаю, чтобы он попытался начать борьбу со всем миром техники. Суть дела не в этом. Неужели ты не понимаешь? Чтобы отважиться ударить камнем по персонкоду, нужна не только храбрость. Мы потерпели поражение! Мы все! И прежде всего я! Поступив так, Модест недвусмысленно показал, что не просто нам не доверяет, а считает нас представителями злых сил. Вернее, сил, которые, по его мнению, враждебны богу. Не могу простить себе, что приказала ему ждать, оставила его одного. Он просил, чтобы я вернулась… Ему нужна была помощь. Тогда еще не все было бы потеряно.

Микша насупился.

— Ты думаешь, он уже не вернется?

Она кивнула.

— Более того. Я начинаю опасаться, что дело вообще безнадежно, что без нейрофизиологической терапии не обойтись, не избежать вторжения в глубь его мозговой системы. Может, я и ошибаюсь. Может, просто выбрала не тот путь. Но как бы там ни было, эти не облегчит дальнейшей работы тем, кто примет ее после меня. Я только зря потратила время… Я должна была поехать с ним в Рим… Это может показаться тебе странным… но я привязалась к нему. Этот человек… как бы больной. Больной и очень несчастный. Он все время мечется. Он нигде не может найти покоя. На каждом шагу на него обрушиваются удары. Он не может найти себе места. Не умеет. Он жил и все еще живет в аду. В настоящем аду самоистязания. Разве мы… мы, люди двадцать первого века… отдаем себе отчет в размерах пропасти, отделяющей нас от времени Модеста Мюнха? Разве можем мы осуждать его за то, что он такой? Мне думается, мы должны ему сочувствовать. Я, например…

— Ты сгущаешь краски, — пытался утешить Каму Стеф. — Я думаю, он вернется, и довольно скоро. Во-первых, один он не справится, во-вторых, ты для него не только врач.

— Не знаю. Порой это вызывает совершенно обратную реакцию. А что касается того, что один он не справится, то это тоже не совсем верно. Мы с Модестом уже немало поездили по стране, а он достаточно разумен, чтобы использовать современные достижения техники. Он легко усваивает правила игры, пусть даже видя в ней бог знает что. Меня больше волнует другое: как бы он не совершил какой-нибудь глупости.

— Не успеет. Вряд ли он мог спрятаться так, чтобы его нельзя было отыскать за два-три дня. Впрочем, чем скорее он начнет действовать, тем скорее его отыщут. А ты и правда не догадываешься, где он может быть?

— Догадываюсь. Именно поэтому и волнуюсь…

— Ну, что он может сделать? Даже если уничтожит несколько автоматов… Для того чтобы вызвать какую-нибудь значительную катастрофу, необходимы солидные технические знания.

— Я имею в виду не это. Он слишком осторожен, чтобы попытаться так вот сразу разрушить мир, в котором живет. Даже если считает его делом рук дьявола.

— Значит, ты думаешь, он просто сбежал от нас?

— Не только. Скорее, он не бежит, а ищет…

— Что?

— Своего бога. Точнее: ответ на вопросы, которые вызывают у него все большее беспокойство.

— Почему же ты за него волнуешься?

— А ты думаешь, ответ будет таким, какого он ждет?

XII

Он молился долго и усердно. В часовне царил полумрак, свет лампадки перед алтарем и тишина вокруг действовали успокаивающе после заполненных нервным напряжением часов. Свет с улицы едва рассеивал тьму, и даже шум огромного города по каким-то таинственным причинам не переступал порога святилища.

Иногда ему казалось, будто все пережитое за последние месяцы было лишь кошмарным сном, будто ничто не изменилось, и он, как и прежде, одинокий, молится в ночные часы в соборе. К сожалению, сознание реальности постоянно возвращалось, нарушая покой, вливавшийся в его душу вместе со словами молитвы. Он хотел забыть о мире, существующем за соборными стенами, но одновременно его охватывал страх при мысли о том, что это желание — греховное бегство от того, что неисповедимые решения Провидения дали ему в удел. Не было ли испытанием то, что он нашел здесь, на Земле, во времена — как он их называл — «нового упадка»? А может, это не только испытание, но и миссия, которую он обязан исполнить, невзирая на слабость тела и духа? Иначе он предаст Всевышнего.

Эта мысль, в течение многих недель мучившая его, теперь целиком завладела им.

Двенадцать часов назад он с надеждой и доверием пересекал площадь перед базиликой. То, что он здесь нашел, превосходило самые смелые ожидания: вот она, столица Петрова, еще более прекрасная, чем та, которую он видел много веков назад. Тогда только еще возводился купол базилики, не было роскошного портика, статуй святых, взирающих на площадь с высоты. Не было прежде и гигантского обелиска, увенчанного крестом.

Он почти не обращал внимания на группы людей — как ему казалось, пилигримов, — снующих в различных направлениях.

Он шел, словно во сне, а уста его машинально шептали слова молитвы:

— Да прийдет царствие твое, да будет воля твоя…

Он не отдавал себе отчета, куда и зачем идет. Неожиданно он увидел перед собой алтарь и священника в ризе, поднимавшего чашу с дарами. Он кинулся на колени, не в силах произнести ни слова. Ничего, что ритуал молебна отличался от того, к которому он привык в своей прошлой жизни. Он уже успел освоиться с мыслью, что время будет оставлять следы. Главное — смысл богослужения остался прежним.

Коленопреклоненный, впитывая глазами каждое движение священника, он чувствовал, как в нем растет стремление сбросить с себя бремя грехов, давящих на него вот уже много месяцев. Чувствовал, что не достоин подступить к Престолу Господнему.

Направо, около стены, он увидел священника в исповедальне. Скамеечка перед решеткой была пуста. Разве он мог предвидеть, что эта исповедь превратится для него в новое тяжкое испытание?

Поступил ли он так, как должен был поступить? Был ли гнев, охвативший его после слов исповедника, гневом праведным? Давая пощечину этому подставному слуге божьему, он поступил так, как велел ему долг. И все-таки…

Но разве мог он поступить иначе? Разве имел он право оставаться равнодушным к ереси, возглашаемой в исповедальне?

Если б только знать, что это был лишь один сбившийся с пути брат… А если их много? Если сатана и здесь посеял свои отравленные семена? Ведь бывало уже не раз.

Скрип двери и приглушенный звук шагов неожиданно прервали поток мыслей монаха.

Кто-то медленно шел к алтарю. Наконец остановился в нескольких шагах от Модеста, тяжело опустился на молитвенную скамеечку.

Опять наступила тишина, прерываемая только ровным дыханием двух людей.

Они долго стояли молча, наконец Модест, не в состоянии побороть растущее нервное напряжение, повернул голову и взглянул на пришедшего.

Рядом с ним на коленях стоял старец в длинном светлом одеянии. Была ли это сутана или монашеская ряса, Мюнх сказать не мог.

— Во имя отца и сына и святого духа… — произнес старец по-латыни.

— Аминь! — докончил Модест, поднимаясь с коленей.

Старик тоже встал.

— Пройди сюда, к скамье, сын мой, — сказал он, указывая на стеллу. — Тут светлей.

Старец присел. Модест молча встал и лишь после того, как старец приглашающе кивнул головой, занял место рядом с ним.

— Ты хотел увидеть кардинала Перуччи?

— Это вы, Ваше преосвященство? — прошептал Мюнх, всматриваясь в лицо старца.

— Нет. Я не кардинал Перуччи. Он примет тебя завтра. Но скажи, сын мой, о чем ты хотел говорить с ним?

Модест беспокойно пошевелился.

— Я… — начал он и осекся. Потом вдруг его словно прорвало: — Я… я не знаю… Я вижу — и не понимаю… Я слышу — и ушам своим не смею верить… Все это… этот мир… Я не знаю… Может, я заблуждаюсь… Но ведь… Отец мой, я боюсь!

Он неожиданно умолк.

— Чего боишься ты, сын мой? Открой предо мной сердце, и, возможно, я смогу помочь тебе.

Старец серьезно и мягко смотрел на Модеста.

— Да, отец. Душа моя слаба и требует помощи.

— Мне говорили, что ты был на мессе.

— Был. Скажи мне, святой отец, ты, который наверняка близок к кардиналу, а может, даже лицезришь и Его Святейшество… Скажи мне: этот мир — мир божий? А церковь наша святая? Где границы власти ее. Ужели же здесь, в Риме?

— Видишь ли… — вздохнув, ответил старец, — многое изменилось… Ныне не то, что было прежде, когда ты видел мир молодыми очами. И задачи наши иные, хоть цели те же.

— Но ведь есть же пасторы! Есть епископы! Кардиналы! Отец святой!

— Да, но…

— Почему церковь не борется? Почему позволяет?

— Что позволяет, сын мой?

— Как это что, отец святой?! Ведь все не так! Где царство божие на Земле? Не дальше ли мы от него, чем дотоле?

— Не нам мерить путь, который предстоит пройти… Путь этот еще велик, но не так, сын мой, как тебе кажется. Скажу лишь: не все то, что в течение многих столетий привыкли мы считать признаком царства божьего, правильно понималось.

— Да, отче. Еретиков и богохульников тьма-тьмущая размножилась.

— Я не это имел в виду. Когда-то очень давно считали, что человек есть и вечно будет таким, каким создал его Творец. Но это не так. У человечества, как и у человека, есть свое детство, юность и зрелость… Пять веков назад человечество вступило в юность, сейчас переступает порог зрелости.

— Странно и непонятно говоришь ты, отец святой. Уж не хочешь ли ты сказать, что именно так должны исполниться заветы господа нашего, Иисуса Христа, о царстве божием? Этого не может быть!

— Еще не пришло время… Надо больше любить и больше понимать… Если сегодня мир не с церковью идет, а мимо нее, то только потому, что недостаточно сильна была воля любви нашей.

— Отец мой, разве может быть близок богу мир, который верит только в разум? Который не видит бога и не чтит его, как некогда завещал Спаситель? Ведь написано: «В ничто обращу мудрость мудрых, а разум разумных отвергну! Ибо мудрость мира сего глупостью у бога почитается».

— То, чему учил Иисус, — правда вечная. Она указывает путь нам, верящим в Спасителя. Но вечность правды в духе ее, а не в словах. Слова истолковывались по-разному, не всегда так, как следовало. Часто неведение, словно бельмо, глаза заслоняло. Порой и потребность минутная… Толковать слова господа нашего — дело не легкое, великого знания и мудрости требующее. Ты говоришь, что сейчас человек верит только в разум. Это не так. Неужели ты думаешь, что речь идет о мудрости ради самой мудрости? Разум позволяет человеку избрать добро и отвергнуть зло.

— Не всегда, отец. Ересь часто к разуму взывает… Если вера иссякнет, мудрость не поможет. «Не послал бог сына своего, чтобы судил он мир, а для того, чтобы мир был спасен им. Кто верит в него, не будет осужден. Но кто не верит, уже осужден тем, что не верит в имя единоутробного сына божьего». — Мюнх замолчал, выжидающе глядя на старца.

— Почему ты не продолжаешь? — спросил тот сурово. — Как говорится дальше?

Мюнх смутился.

— Не помню, отец мой.

— Так я тебе напомню: «И тот тебе суд, что свет снизошел на мир; но люди больше возлюбили тьму нежели свет, ибо были злы дела их. Ибо каждый, кто зло чинит, ненавидит свет и не идет на свет, дабы не были видны дела его, кто же правду творит, приходит к мудрости, дабы были ведомы дела его, ибо с именем божьим содеяны».

— К чему ты это говоришь, отец? — неуверенно спросил Модест.

— В чем ты видишь зло мира сего, сын мой? Ты говоришь, что церковь не борется? Где та несправедливость, которую она терпит? Назови ее!

— Отец я был в церкви и видел…

— Что ты видел?

— Я видел людей, которые не молятся! Я слышал из уст священнослужителей слова, которые в мое время мог смыть только огонь! Я хотел исповедаться… Очистить душу от греха… И не мог! Знаешь ли ты, отец, — Модест заговорил громче, — что тут, в самой столице Петровой, сами священнослужители… Нет! Разве можно этого не видеть! Зараза! Зараза! Выжечь! Уничтожить ее!

— Что ты хочешь уничтожить?

— Скажи, отец, а Святая Инквизиция? Может, уже не существует? — со страхом спросил он.

— Многое изменилось.

— Что? И ты тоже так говоришь?! Не понимаю. Я везде слышу эти слова! Они тоже так говорили!..

— Кто?

— Те… от которых я убежал… Может, я неправильно сделал? Может, нужно было остаться?… Бороться?…

— С кем?

— С сатаной! — Модест резко наклонился к старцу. — А ты… ты, отец, ты веришь в бога?!

— Верю.

— Где он?

— Везде.

— Неправда! Неправда! Там, где бога не хвалят, отверзается доступ адским силам! Разве может быть справедливость там, где преданы забвению заветы господни? «Будешь любить господа своего всем сердцем своим, всей душой своей, всеми силами своими, всеми мыслями своими!»

— А ближнего своего как себя самого.

— Да! Да!! Разве можно забывать о его душе? Скажи, отец! Я видел книги. Много книг. Страшных книг. Достаточно взглянуть на них, чтобы понять, чему они служат… С плохого зерна не соберешь хорошего урожая.

— Да, сын мой. Но только при полном свете можно увидеть, хорошо зерно или плохо.

— Этот свет суть истины, богом изреченные. Символ веры, на Соборе в Триденте принятый, гласит, что…

— Знаю, знаю, — прервал мягко старец. — Я не уверен, поймешь ли ты меня, но знай: хоть истина вечна и неизменна, сейчас церковь преследует иные цели, чем на Тридентском Соборе.

— Иные? — Модест со страхом вглядывался в лицо старца. — Значит, даже вот как… Я знал… Знал. Здесь, в стенах Рима, в стенах святыни Петровой… Слушай, святой отец, — Мюнх схватил старика за руки, — скажи мне, не видишь ли ты перста божьего в том, что я, слабый слуга церкви, оказался здесь?

— Ничто не творится против воли господа нашего.

— Да. Именно так. Я здесь, потому что бог этого хотел! Я здесь, чтобы защищать истину! Перед богом и миром! Разве можно допускать, чтобы подняла голову ересь? Чтобы силы дьявольские возвысились над людом божьим? «А кто не признает меня, тот не признает и ее пред Отцом моим!» Разве не так говорил господь наш, Иисус Христос? Не может быть мира между правдой и ложью! Между силами неба и ада! Ты уже стар, отец, может, не имеешь сил, остыл жар души твоей… Но я этот жар чувствую! И дойду хоть до самого папы!

— И что ты ему скажешь? — тихо спросил старец.

— Я скажу ему… Скажу, что готов отдать все силы свои, а если потребуется, и жизнь… чтобы защитить Истину! Пусть он только позволит, и я сделаю все, чтобы имя божье вновь засверкало над Землей! Пусть глас его из столицы Петровой встряхнет пастырей, которые позабыли о пастве своей!.. Пусть возвестит он новый священный крестовый поход против несправедливости мира сего! Пусть задрожат те, кто, поверив в силу свою, над церковью возвыситься посмели!

— В иные времена довелось нам жить, сын мой, — со вздохом сказал старец. — Не думай, что церковь наша не страдает, видя, что светские формы жизни получили в этом мире преимущества. Но разве не досталась нам лучшая доля? Гнев и возмущение, пусть даже они порождены самыми праведными суждениями, могут ни к чему не привести… Нужно много мужества и терпения. Легче потерять, нежели отыскать потерю. Подумай, сын мой…

Мюнх неуверенно смотрел на старца.

— Не знаю, что значат слова твои, отец святой.

Старик опустил голову на грудь и, закрыв глаза, долго сидел неподвижно.

— Ты спрашиваешь, сын мой, почему церковь не призывает к крестовому походу? — начал он наконец, как бы с трудом. — Было время, когда мир, столь возмущающий тебя, только еще зарождался. Тогда казалось, что человечество можно спасти для бога, лишь борясь с этим миром. Но хотя церковь наша не щадила сил — и верь мне, силы ее в то время были несравнимо могущественнее, чем сейчас, — немногого мы добились. Мир сегодняшний не в вере, а в разуме пути свои ищет, и тем не менее много зла и сомнений, веками человека преследовавших, истребить в нем удалось. И в этом его сила!.. Значит, не может он быть делом рук сатаны, как считаешь ты, сын мой. Слепым надо быть, чтоб не видеть этого и не сделать нужных выводов… Не о блеске славы церкви идет теперь речь, а о ее существовании… Неужели ты не понимаешь?

— Да, отец. Страшен смысл слов твоих…

— Не слабей верой! Пути Провидения неисповедимы…

— Знаю… Но… Если по воле Провидения я здесь… сквозь века перенесенный…

Старик нетерпеливо пошевелился.

— Слушай, что я тебе скажу: множество плевелу уже с твоего времени на Земле истреблено, и боюсь, да, боюсь я, чтобы, отыскивая его, ты хорошего зерна не растоптал.

— Уж не осмеливаешься ли ты утверждать, что мир этот может бога радовать?

— Думаю, сын мой, больше, чем тот, из которого ты пришел!

— Это ложь! — возмущенно воскликнул инквизитор. — Открой шире глаза и узришь! Этот мир не может быть господу нашему мил! Люди не бога ищут, а лишь удовольствий земных! Не Истины, а лишь ее отрицания! Им кажется, что они мудрее, чем сам бог! О наивные! Им кажется, что они овладевают природой, а не видят они, что это только дьявольское наваждение и миражи! Неужели ты не понимаешь, отец мой? Дошло до того, что никто на земле этой, даже сам отец святой, не может шага сделать без помощи дьявольских сил! Ни утолить жажды и голода, ни укрыть тела своего, ни спрятать главы своей пред тьмой ночи! Даже я, хоть глаза мои открыты и вижу зло, вынужден был воспользоваться помощью этих темных сил, чтобы добраться сюда, в Петрову столицу.

Старик отрицательно покачал головой.

— Ошибаешься, сын мой. Это не дьявольское дело. Это создал человек своим трудом и выносливостью. И бог благословил его.

— И ты можешь так говорить! Нет, я лучше тебя знаю!

— Гордыня говорит в тебе, сын мой. Гордыня и незнание.

Мюнх занес было руку, чтобы ударить старика, но опамятовался. Опустил покорно голову.

— Благодарю тебя, господи, за то, что ты уберег меня от греха. Я прах только и слизень. Но если господь наш пожелает… Отец! Не гордыня это! Нет! Ты не знаешь, что я пережил… Пучина чистилища — ничто! Хоть и там дано мне было пребывать. Тут, на Земле, начинается испытание! Труднее всего побороть самого себя… Ущербный дух свой и грешное тело. Знаешь ли ты, отец мой, что прежде, чем у меня открылись глаза, стоял я на краю пропасти адской?

— Сын мой. Откройся мне.

— Страшный грех лежит на моей душе. Каким покаянием могу я смыть его? Заслужил ли я прощения?

— Знаю, жизнь твоя не была легкой. На ней кровь и огонь… Но это прошло и не вернется. Да и не ты был виновен в этом…

— Не то, отец… Я согрешил… слабостью. Разве можно меня оправдать? Я не хотел знать Истины. Не хотел помнить, что совершенство тела редко идет в паре с совершенством души. Отец мой! Я любил ее как святую! Я целовал край ее одежды… Неужели я был так слеп? Сатана мог ослепить меня только потому, что я сам дал согласие.

— О чем ты? Я не понимаю.

— Я любил… ведьму! Бог простит меня?

— И поэтому ты убежал?

— Нет, отец, я не убежал. Я знаю, что обязан… спасти ее душу. Хотя бы и против ее воли… В ущерб ее телу!

Старик встал.

— Ты думаешь, бог ликовал, видя пылающие костры? — бросил он саркастически. — Думаешь, во имя его следует нарушать пятую заповедь?

Мюнх на мгновение опешил.

— Бог страдает, теряя душу человека. Тело же смертно и слабо… Не о нем следует печься… Наша цель — спасение души! Скажи, отец мой, что стало с церковью? Где ее сила и непреклонность в служении делу божьему? Растут ли ряды борющихся?

— Не в числе суть…

— Так каков же, по-твоему, смысл существования церкви?

— Помогать людям творить добро.

Модест изумленно смотрел в лицо старцу.

— И это говоришь ты?! И ты… тоже? То же самое… То же самое… Неужели ты слеп? Или продал свою душу? А может, ты скажешь, как тот лживый исповедник, что никогда не было и нет продавшихся дьяволу еретиков и ведьм? Что времена, когда церковь наша в полной славе и силе преследовала ересь и громила дьявола, это времена упадка?

— Пятая заповедь, сын мой! Даже во имя господне не следует ее нарушать!

— Значит, ты утверждаешь, что отцы святых соборов, покровитель ордена нашего святой Доминик, Верховная Конгрегация… — он осекся, пораженный собственной мыслью.

— Не нам их сегодня судить… — сказал старец, задумчиво глядя, на огонек лампады.

Воцарилось молчание. Инквизитор неподвижно стоял, упорно глядя в лицо пожилого человека, словно ожидая продолжения. Его губы беззвучно шевелились, и вдруг с них сорвалось только три слова, три слова, полных отчаяния и ужаса:

— Кто ты?! Скажи!

На губах старца появилась загадочная улыбка.

— Кто я? Ну, а как ты думаешь, сын мой? — ободряюще спросил он.

Глаза Мюнха расширились, в них появилось изумление. Он резко отскочил от старца, заслоняя руками лицо, а с губ его слетел хриплый вопль, отразившийся глухим эхом от стен и потолка часовни:

— Прочь! Прочь, сатана!!! Изыди!

Зажглись все лампы. Из ризницы выскочило несколько мужчин в сутанах. Двое подбежали к Модесту, пытаясь схватить его, третий подскочил к старцу.

— Ваше Святейшество! Он ничего не сделал с вами?

Старец стоял, опираясь спиной о колонну. Его бледное лицо внешне оставалось спокойным. Только рука, нервно сжавшая поручень кресла, говорила о том, что он пережил минуту назад.

— Я предупреждал Ваше Святейшество, что это сумасшедший! Хорошо что мы успели…

Старец поднял руку и с трудом проглотил комок.

— Ничего… Ничего страшного, — сказал он тихо. — Отпустите его! — приказал он священникам, державшим инквизитора за руки.

Мюнх стоял, словно окаменев, даже не пытаясь сопротивляться.

— Уже светает, — сказал старец, глядя в окно. — Пора на мессу. Пойдемте. И ты с нами, сын мой, — обратился он к Модесту.

Тот полубессознательно посмотрел на папу и вдруг, словно получив страшный удар, подскочил к двери, пинком распахнул ее и выскочил из часовни.

Он бежал все быстрее. Только бы подальше, только бы быстрее… Отзвуки ударов ботинок о паркет отдавались многократным эхом в пустых залах и коридорах, наполняя сердце страхом. Ему казалось, что его пытаются схватить тысячи рук… Они все ближе… ближе…

Наконец он выбрался на площадь. Из последних сил пробежал еще несколько десятков метров и упал у основания египетского обелиска, на вершине которого воинствующая церковь много веков назад поместила свой победный знак.

Он долго лежал без чувств. Солнце уже позолотило ватиканские холмы, когда он очнулся и осторожно поднял голову. В глубине, за фасадом гигантской церкви горел купол Базилики Святого Петра.

Чья-то рука коснулась его плеча. Он повернул голову и замер.

Рядом, на мраморной плите, сидела Кама.

— Ты пришла? Ты пришла за мной? — прошептал он.

— Да. Я прилетела за тобой.

Он промолчал. Нервно сжал веки, чувствуя, как кровь пульсирует в висках.

Он знал, что ему уже не освободиться. Разве что…

XIII

Профак Гарда положил свою широкую ладонь на руку Камы и тепло, по-отцовски пожал ее.

— Не унывай, девочка! — сказал он сердечно. — Ты сделала все, что могла.

Она смущенно взглянула на ученого.

— Если бы я была уверена…

— А чего ты еще хочешь? Будь он моложе или обладай природными способностями, может быть, существовал бы какой-то шанс… Впрочем, трудность не только в том, что его сознание тридцать с лишним лет оставалось в узком, замкнутом кругу мистических понятий и схем. Мы не требуем от него чего-то сверхъестественного. Вполне достаточно было бы йоты критичности, тогда адаптация была бы лишь вопросом времени.

— Ты думаешь, пять месяцев слишком короткий срок? Интенсивность поглощения информации с помощью примененных мною технических средств привела к тому, что эти пять месяцев были равноценны по меньшей мере двум или даже трем годам жизни.

— Два, три, даже десять лет не меняют дела. Нельзя забывать, что для него согласиться с современным состоянием мира значит больше, чем просто отказаться от многих устоявшихся схем и понятий. Ведь, как только он поймет, что все его деяния во имя бога были ошибкой, ему придется признаться, что он был не праведным судьей, а убийцей и мучителем невинных. Мы слишком многого от него требуем.

Кама молча встала из-за стола и начала собирать в дорожную сумку разбросанные на диване мелочи.

— Впрочем, зачем все это объяснять. Ты и сама прекрасно знаешь, — немного помолчав, сказал Гарда, — без физиологической терапии тут не обойтись. Я убежден, то же скажут и в Калькутте.

— Но уж очень обидно проигрывать.

— Независимо от окончательного результата твои исследования и попытки адаптации Модеста принесли много ценного. Впрочем, от эксперимента нельзя отказываться, даже если мы заранее уверены в отрицательном результате.

— Я знаю… но… это разные вещи.

— Понимаю. И все же так будет лучше для него.

Кама молча кивнула головой. Она прекрасно понимала, что Гарда прав, но ей трудно было согласиться с мыслью, что барьеры, существующие в мозгу Модеста, невозможно сломать ни языком фактов, ни логическими доказательствами и остается только обратиться к физическим средствам — к проникновению в структуру условных связей мозга.

Гарда думал о том же.

— Есть одно довольно серьезное соображение правового или даже морального характера, — сказал он, задумчиво глядя на Каму. — Мюнх никогда не согласится на операцию, если поймет, чего вы хотите. Если твой тезис о его полной вменяемости будет принят, ты потеряешь правовые основания для проведения изменений в его психике даже в ограниченном объеме. С другой стороны, он не способен к самостоятельной жизни в обществе, требует постоянной опеки, уже не говоря о том, что в определенных случаях он может представлять опасность для окружающих. Его изоляция, ограничение его свободы должны быть подтверждены либо медицинским заключением о его психическом заболевании, либо же судебным определением, что он является опасным элементом. Моральная проблема несколько проще. Для общества Модест едва ли опасен, с точки зрения научных исследований было бы полезнее оставить психику этого человека в теперешнем состоянии как объект эксперимента. В интересах самого Мюнха преобразование его психики, так как конфликт между Мюнхом и обществом является для Мюнха источником душевных мучений, и гуманней избавить его от этого. Однако способ, с помощью которого мы можем этого добиться, находится в противоречии с основными положениями свободы совести и личной свободы. Боюсь, в Калькутте вам придется нелегко.

— Что делать. Другого выхода нет, — вздохнула Кама.

XIV

Мюнх остановился на пороге.

Кабина самолета скорее напоминала небольшой холл в Институте мозга, чем салоны знакомых ему летательных машин. Мягкий ковер, застилающий пол, низенькие столики, кресла, небольшой автоматический бар с длинной стойкой и рядом высоких стульев, полки, полные книг и журналов, шкафчик для карманного чтеца, даже две картины на стенах. Все это, размещенное внутри серебристой машины, вызывало беспокойство и настороженность.

Кама заметила неуверенность Модеста.

— Ты впервые видишь такой самолет, правда? Не каждая воздушная машина должна походить на ступу или метлу ведьмы, — пошутила она, но выражение лица Мюнха оставалось серьезным и сосредоточенным. — До сих пор ты летал только на короткие расстояния, а это самолет дальнего радиуса. Правда, это не самое быстрое средство сообщения, зато очень удобное. Ну, иди! Не бойся.

— Почему ты думаешь, что я боюсь? — спросил он резко и шагнул внутрь кабины.

— Я не думала тебя обидеть. Просто мне показалось, что ты колеблешься… Если я тебе доставила неприятность, прости.

— Это ты… прости меня.

Он снял с плеча дорожную сумку и внимательно осмотрелся.

— Мы одни? — спросил он минуту погодя.

— Да, совершенно одни.

Она подошла к небольшому распределительному щиту в глубине кабины и нажала одну из кнопок.

На экране появилось лицо молодого мужчины.

— Вы готовы? — кратко спросил он.

— Да. Можешь включать. Когда мы пролетаем над Гималаями?

— Примерно в двенадцать двадцать всемирного времени.

— Будет что-нибудь видно?

— Во время полета над самыми высокими районами до захода солнца остается пятнадцать минут. Опустить машину для лучшей видимости?

— Об этом я и хотела просить.

— Принято. Есть еще какие-нибудь особые пожелания?

— Нет. Благодарю.

Человек на экране сделал какое-то незаметное движение, и почти в тот же момент раскрытая чаша входного купола начала медленно поворачиваться вокруг вертикальной оси.

Модест сделал шаг в сторону закрывающегося входа, но Кама подошла к нему и, взяв за руку, провела к ближайшему креслу:

— Сядем. Во время разгона лучше не ходить по кабине.

Купол закрылся. В кабине воцарилась тишина.

— Счастливого пути, — сказал юноша на экране и исчез.

Темный потолок центрального зала авиапорта сменило голубое небо. Кресла слегка задрожали, и почти в тот же момент серебристые машины, видимые сквозь прозрачные стены, поплыли куда-то вниз. Самолет набирал скорость.

Авиапорт исчез, уступая место разбросанным среди зелени промышленным сооружениям и далеким нагромождениям жилых массивов. Проплыла голубая лента Вислы и отдельные жилые здания, теряющиеся в тумане.

— Ну как? Ты рад? — прервала Кама молчание.

— Зачем ты солгала? — вместо ответа спросил Мюнх.

— Солгала? — недоуменно спросила она. — Я же тебе говорила, что этот полет необходим для твоего здоровья. Кроме того, ты познакомишься с новой страной. Ты хотел увидеть Индию… Туда мы и летим.

— Ты сказала, что мы одни…

— Но мы действительно одни!

— А он? — Мюнх показал на экран.

Кама улыбнулась.

— Это же только изображение. — Она встала с кресла и подошла к пульту. — Ты видел работника авиапорта в Варшаве. Кораблем управляет система автоматических приборов. Автоматов! Машин, работающих без помощи человека. Я когда-то тебе уже об этом говорила.

— Знаю, — не совсем убежденно кивнул он головой.

— Машины ведут корабль по заранее разработанной программе, а также в соответствии с приказами, поступающими с аэродромов.

— Но этот… человек… нас видит?

— Так же, как ты видишь меня, а я тебя, когда мы разговариваем по визофону.

— Я не об этом. Сейчас он нас видит?

— Нет. Но мы легко можем с ним связаться. Или же с кем-нибудь другим, — добавила она, заметив отрицательное движение Модеста. — Например, с Гардой. Сейчас он, наверно, еще в Институте.

— Нет. Не надо! — в глазах Мюнха появилось беспокойство.

— Как хочешь. Может, ты устал? Тогда измени форму кресла. Достаточно нажать кнопку с левой стороны. Как у тебя в комнате.

— Нет. Мне не хочется спать.

— Дать тебе еще таблетку бодрящего?

— Нет. Не хочу, — ответил он, брезгливо поморщившись.

Кама с беспокойством смотрела на него. После возвращения из Рима он стал очень нервным и даже агрессивным.

— Скажи, — спросил он снова, — они могут нас видеть? Наблюдать за нами? Слышать, когда мы этого не знаем?

— Кто?

— Ну, те… управляющие полетом. По визофону…

— Нет. Правда, они могут с нами связаться, но мы тут же узнаем об этом. Впрочем, если ты так уж хочешь, можно перейти на условную связь. Достаточно нажать вот здесь, — она показала на один из клавишей. — Тогда связь будет производиться только с нашего согласия.

Мюнх поднялся с кресла и как-то неуверенно подошел к Каме.

— Так сделай это!

— Если ты так хочешь…

Она нажала кнопку.

Он долго смотрел на щит, потом вдруг повернулся и подошел к столику, около которого стояла его дорожная сумка. Поставил сумку на столик. Открыл и машинально закрыл. Некоторое время задумчиво играл длинным ремешком.

Потом, словно забыв, зачем поставил сумку на стол, подошел к ближайшей полке с книгами. Потянулся за одной, открыл ее, перелистал, захлопнул и поставил на место. Взял, другую.

— Что ты ищешь?

Он не ответил. Отложил книгу на полку и подошел к бару. Коснулся рукой механического подноса со столовым сервизом. Взял вилку, отложил, потом нож…

— Может, ты что-нибудь съешь? Или выпьешь?

Он быстро отдернул руку, так что нож упал с подноса на пол.

— Самообслуживание в баре очень несложно. Достаточно сказать: «Блокада, прошу…», и сообщить номер блюда по меню. Автомат действует по сигналу голоса. Как некоторые автоматы на улицах. Например, я хочу мандаринового сока, — она взяла карточку и прочла: — «Мандариновый сок — 23». Значит, надо сказать: «Блокада, прошу 23».

В подносе с глухим шипением открылся клапан. На небольшой, напоминающей мольберт тарелочке стоял стакан с пенящейся жидкостью.

— Хочешь? — спросила Кама.

Он отрицательно покачал головой, но потянулся к подносу и взял тарелочку. С интересом рассматривал предмет, казалось, взвешивал в руке.

— Что тебя так заинтересовало? Обычная тарелка. С отверстием, чтобы удобнее нести, — объяснила она, но он ее не слышал. Он смотрел уже не на тарелку, а куда-то поверх головы Камы на противоположную стену, за которой виднелись темно-голубые бескрайние волны моря.

— Черное море! Я специально выбрала окольный путь…

Она подошла к окну и посмотрела вниз.

Тонкой белой линией горел на воде след водолета, мчащегося как лыжник по насту. Вдалеке две… три… четыре точки. Они кажутся неподвижными. Видимо, группа водно-воздушных яхт, стремительно скользящих над волнами.

Кама задумалась. Наверно, надо бы и Модеста взять на такую прогулку. Пусть видит, пусть наслаждается всем.

Она услышала за собой шум. Мюнх приближался к ней. Ее охватило какое-то непонятное беспокойство. Беспокойство усилилось. Она чувствовала, что должна повернуться… Сейчас же. Немедленно!

Но прежде чем она успела это сделать, над ее головой раздался, свист, закончившийся оглушительным грохотом, словно обрушился потолок.

Перед глазами замелькали круги. Она почувствовала, что падает на пол, но не могла ничего поделать. Словно в каком-то кошмарном сне, она на мгновение увидела перед собой перекошенное лицо Модеста, потом его плечи.

Словно сквозь туман, она наблюдала, как Модест бежит к стойке. Хватает на бегу сумку, стоящую на столике, рвет ремешок…

Она прикрыла глаза. Пыталась понять очередность событий. Но мысли беспомощно рвались… Она провела по лицу рукой и, опираясь на другую, попробовала сесть. Еще одно усилие… Еще немного…

Вдруг какая-то тяжесть навалялась на нее. Она чувствовала, что ее хватают… тяжесть прижимает ее к полу… Что происходит?… Она с трудом соображала: она в кабине самолета, летит с Модестом в Калькутту… Что он с ней делает? Зачем срывает телефонный браслет, выкручивает руки? Связывает ее?

Она пыталась вырваться, высвободить руки… Но сопротивление было уже бесполезно.

Модест схватил ее за плечи, поднял и бросил в кресло. Потом подошел к бару и принес стакан мандаринового сока.

Она почувствовала на губах прикосновение холодного стекла. Выпила несколько глотков освежающего напитка, и мозг начал работать живее.

Она уже почти полностью пришла в чувство, только очень ослабла, а утомительный шум в голове перешел в боль.

Мюнх стоял напротив и молча смотрел.

— Зачем? — с трудом спросила она.

Он проглотил комок, словно хотел что-то сказать. Однако промолчал, упорно глядя ей в лицо.

— Зачем ты это сделал?

— Ты знаешь…

— Ничего я не знаю. Не знаю.

Головная боль усиливалась.

— Мне плохо… Прошу тебя, развяжи мне руки…

— Нет!

— Но… Мне же… Это бессмысленно. Что ты делаешь?!

Он опять поднес к ее губам стакан с соком.

Она отрицательно покачала головой.

— Вот здесь, — она показала глазами. — В кармане на груди. Микроаптечка. Плоская коробочка. Дай мне таблетку. Голубую.

Он поспешно, а одновременно как бы со страхом, сунул руку к ней в кармашек и достал коробочку.

Он выполнил приказ, и в отверстии показалась голубая таблетка.

— Ну, дай мне! А потом сока.

Он стоял в нерешительности, глядя на таблетку.

— Прошу тебя, Мод!

Он подозрительно взглянул на нее и вдруг резким движением бросил микроаптечку на ковер.

— Что ты делаешь?! — испуганно воскликнула Кама.

Но он принялся изо всех сил топтать коробочку ботинками.

Разноцветные таблетки рассыпались по полу среди осколков сломанного телефонного браслета.

Только теперь она полностью поняла опасность. Усилием воли она пыталась побороть растущее беспокойство и заставить мозг работать как можно четче.

— Модест! — воскликнула она, стараясь придать голосу по возможности решительный, а одновременно спокойный тон.

Он застыл на месте.

— Модест! — повторила она. — Развяжи мне руки!

Он сделал движение в ее сторону, словно собирался исполнить приказ, но остановился на полушаге.

— Нет! Если сумеешь, освободись сама! Сумеешь?

Она молчала, инстинктивно чувствуя, что от ответа зависит многое. Но солгать она не могла.

— Не можешь освободиться? — начал он с явным удовлетворением. — Не можешь? А где твои покровители? Вызови их на помощь! Ну! Вызывай! — схватил он ее за руку.

— Что ты хочешь делать? — спросила она, пытаясь сохранить спокойствие.,

Он серьезно взглянул ей в глаза.

— Я хочу… спасти тебя!

— Меня? Не понимаю.

— Хочу спасти твою душу. Еще не поздно. Что ты так на меня смотришь? Ты, наверно, и сама не знаешь… Ты не можешь быть действительно такой… Это он говорит твоими устами! Но я опережу его!..

— Кого?

— Не притворяйся, что не знаешь, о ком я говорю. Скажи! Признайся во всем! Скажи всю правду. Сейчас же! Пришел твой час предстать пред Высшим Судией… Бог милосердный…

— Слушай, Мод! Зачем ты угрожаешь? Что ты от меня хочешь? Какой правды?

— Ты знаешь!.. Тебе меня не обмануть! Я все понял. В твоем теле… сидит зло. Только в нем… Ничто уже не спасет твоего тела! Но душа бессмертна! Ее нельзя загубить! Заклинаю тебя именем господа нашего! Помоги мне изгнать сатану из тела твоего. Спаси душу свою.

— Но…

— Повторяй за мной: «Во имя отца и сына…»

— Но, Мод! Я же тебе уже не раз объясняла…

— Ну и что?! Я так и знал! Ты не можешь молиться!

— Могу, но ведь дело не в том, чтобы я повторяла слова молитвы! Тебе кажется, что я посланница ада. Ведьма. Дьяволица. Это неправда. Я такой же человек, как и ты! Как остальные люди на Земле!

— Лжешь! — порывисто прервал он. — Ты обманывала меня! Было время, когда мне казалось, что ты ангел… Но я ошибался. Это была ложь! Ты притворялась, чтобы одурманить меня… Заковать в адские цепи! Чтобы я думал о тебе и забыл о боге! О цели, которой обязан служить!

Опираясь связанными руками, она села и опустила ноги на пол.

— Успокойся, — сказала она, возвышая голос. — Я никогда тебя не обманывала. Ты хочешь знать все? Так я тебе скажу. Нет ни ангелов, ни дьяволов! Что бы ты ни делал, где бы ты ни искал, нигде их не найдешь!

— Лжешь! Я был в чистилище! Я видел!

— Я говорила тебе уже: вероятно, ты столкнулся с представителями какой-то иной цивилизации, посещавшими Землю. Какие-то существа, населяющие иные миры…

— Твоими устами опять говорит он! — со страхом крикнул Мюнх. — Изыди! Изыди!

— Чего ты от меня хочешь? Чтобы я подтвердила все твои вымыслы? Представления давно минувших времен? Именно это было бы ложью!

Она соскользнула с кресла и встала, но он подскочил к ней, схватил за плечи и бросил на колени.

— Молись! Проси о прощении! Господь милосерден… Я хочу тебе добра. Не принуждай меня…

— Опять грозишь?

— Не грожу, а прошу… Я не хочу этого, — он закрыл лицо ладонью. — Но я не могу иначе…

— Значит, если я не скажу того, что ты хочешь услышать, ты вынужден будешь меня убить? — спросила она напрямик.

Он поднял на нее глаза и смотрел долго, словно собираясь с мыслями. Когда, наконец, заговорил, его голос был спокоен. Но в его тоне было что-то страшное.

Кама представила себе в этот момент, что должны были переживать люди, которых он преследовал четыре века назад. Она почувствовала, что ее начинает тошнить.

— Не понимаешь? — спросил он. — Да, пожалуй, ты не понимаешь… Смерть тела — это не все. О душе надо заботиться! Ты должна признаться перед смертью… Очистить душу! Ты должна покаяться…

Она с трудом скрывала страх. Украдкой взглянула на хронометр, расположенный над контрольным пультом. С момента старта прошло всего пятьдесят минут. Она понимала, что обязана выгадать время, затянуть разговор. Взывать к его совести было бессмысленно. Нужно было изменить тактику, перейти в наступление.

— Значит так, — иронически начала она, — смертный приговор уже вынесен. Я должна умереть. Вероятно, охотнее всего ты спалил бы меня на костре. Как ведьму. И сколько же ведьм ты уже сжег?

— Зачем тебе знать?

— Я думаю, это будет нелегкая работа, — с сарказмом бросила она. — По многим причинам. Во-первых, негде, да и не из чего соорудить костра…

Она осеклась, потому что Мюнх отвернулся, подошел к полке и взял с нее толстый том.

— Проклятые книги… — процедил он, блестя глазами.

Несмотря на трагизм положения, она иронически усмехнулась и отрицательно покачала головой.

— Нет. Тебе не сжечь ни меня, ни книг! Все это не горючий материал. Кроме того, откуда ты возьмешь огонь? Не говоря уж о том, что, разжигая костер в кабине, ты сгоришь вместе со мной. А это уже самоубийство… Ты неудачно выбрал место и средства. Надо было поискать другого случая!

— На Земле всюду они… Тут мы одни… Ты сама сказала… Впрочем, если бы ты могла, ты наверняка не ждала бы. Но ты не можешь. Здесь тебе никто не поможет.

— Слушай, Мод, почему ты так упорно твердишь, что не хотел бы делать мне зла? Может, только потому, что сам никогда не занимался пытками? За тебя это делали другие, правда? По твоим приказам. Но сам ты никогда не пачкал рук. Я понимаю твои сомнения…

Книга с грохотом упала рядом с креслом.

— Ведьма, — пробормотал Мюнх сквозь зубы, — ведьма!

На секунду ей показалось, что он кинется на нее, но он снова взял себя в руки. Подошел к окну, опустился на колени и начал молиться.

Кама смотрела на часы. Как медленно ползут цифры в секундном окошечке!

Если бы только удалось освободить руки!

Однако каждое движение причиняло сильную боль. Чем, собственно, он ее связал? Она осмотрелась и заметила лежащую около стула дорожную сумку. Ремешки были отрезаны! Рядом на полу блестел стальной клинок. Если бы только достать нож…

Осторожно, как можно тише, она передвинула колено, потом другое. Снова движение, еще одно и еще… Постепенно она приближалась к стойке, то и дело беспокойно посматривая на молящегося инквизитора.

Наконец добралась до цели. Наклонилась и осторожно, на ощупь начала искать на полу нож. Вот он!

То ли шум привлек внимание монаха, то ли он просто кончил молитву, но, когда она уже взялась за ручку ножа и попыталась перерезать путы, Модест вскочил и бросился к ней. Молниеносно вырвал у нее из рук нож, схватил ее и повалил на пол.

После этого резкого нападения, то ли стыдясь собственной грубости, то ли под влиянием какого-то нервного импульса, он кинулся перед девушкой на колени и мягко, словно прося прощения, провел пальцами по ее волосам.

Она задрожала. Он резко отдернул руку и, скрывая от нее лицо, быстро встал с пола.

Ей почудилось, что в его глазах заблестели слезы.

— Мод… — просительно прошептала она.

Их взгляды встретились.

— Не смотри на меня так! Не хочу! Не хочу! Не могу! — выдавил он.

— Развяжи мне руки! Прошу тебя, Мод!

Он опять наклонился над ней, коснулся пут, но тут же со страхом отскочил.

— Что ты со мной… сделала! Ты! Ты!..

Он не докончил. Стиснул руки и, прижимая их ко лбу, начал громко молиться дрожащим, прерывающимся голосом:

— Господи! Слаб я… Дай мне силы!.. Помоги мне! Позволь не чувствовать… не видеть… Я обязан… обязан…

Его голос делался все тише.

Он долго стоял неподвижно, закрыв глаза и низко склонив голову. Наконец выпрямился и осмотрелся, словно чего-то искал. Заметил брошенную около стула дорожную сумку Камы. Подошел, поднял ее и положил на стойку. Начал быстро выкидывать на пол находящиеся в сумке предметы. Было видно, как в нем растет беспокойство.

Сумка была уже почти пуста. Теперь он смотрел на лежащее около его ног, выброшенное из прозрачных пакетов белье, туфли, туалетные приборы, коробочки.

Быстро наклонился и поднял плоский, еще не открытый пакет. Там была тонкая противодождевая пелерина. Он развернул ее. Некоторое время размышлял, проверяя ее длину и прочность, потом потянулся за ножом. Разрезал пелерину вдоль на четыре части и связал их в виде длинной веревки.

Еще раз проверил прочность, потом подошел к Каме и начал вязать петлю. Его лицо стало холодным и решительным.

Она со страхом взглянула на часы. До посадки оставалось еще почти полтора часа.

— Слушай! — пыталась она продолжать начатую игру. — Я должна тебя кое о чем спросить.

— О чем?

— Скажи, почему ты желаешь моей смерти?

— Умрет только твое тело! Зато я спасу твою душу. В этом главная цель. Я думаю, мне это удастся… Я заставлю тебя признать все.

— За что ты меня так ненавидишь?

— Я тебя ненавижу?! — возмутился он. — Наоборот! Я страдаю за тебя… Поэтому и хочу тебя спасти!.. Потому что я люблю тебя… как… сестру…

— А знаешь, что я думаю? Это не совсем так, как ты говоришь.

— А как же? — беспокойно спросил он.

— Твое чувство — чувство земное. Убивая меня, ты хочешь убить в себе это чувство. Разве не так?

Он беспокойно пошевелился.

— Ты очаровала меня… Я знаю. Такие, как ты, могут… Это еще одно доказательство!

— Нет никаких дьявольских чар! Я обыкновенная женщина, а не посланница ада. Это просто твоя выдумка.

— Бог мне помогает.

— Тебе только кажется.

— Неправда! Есть рай и есть ад. Если я выберу плохой путь, я буду осужден, если хороший…

— Никакой пользы от моей смерти тебе не будет. Ничего она тебе не даст. Нет ни рая, ни ада. Есть только Земля. Есть вселенная, полная необычайных вещей, о которых ты не мечтал и во сне, есть мыслящий мозг человеческий, который хочет и может познавать тайны…

— Не болтай! Язык твой повторяет то, что нашептывает тебе сатана. Но просчитался князь тьмы! Душа твоя еще не в его власти. С помощью божьей я сумею изгнать его из тела, которым он пытается меня искушать! Молись, грешница! Бог свидетель, я не хотел подвергать тебя мучениям! Но вынужден! У меня нет выбора… Слишком зачерствело сердце твое.

— Ты собираешься меня пытать?

— У меня нет выбора. Верь мне, я не хочу этого. Впрочем, еще не поздно. Покайся во всем и проси господа о прощении. Не стыдись страха пред мукой. Не так уж много было упорных, которые не признались бы в руках палача.

— И тебе никогда не приходило в голову, что эти женщины лгали, обвиняли себя только затем, чтобы сократить мучения?

— Бог не допустит, чтобы суд, от имени его действующий, ошибался.

— И все-таки… Ведь бывали и неправильные обвинения?

— Горе лживым обвинителям! Их тоже карала рука божьего правосудия.

— А если рука божья не доставала?… Впрочем, даже допустим, что они понесли наказание, и притом самое суровое! Кто вернет жизнь замученным? Кто вознаградит ужаснейшие муки невинно истязуемых, сжигаемых на кострах?

— Кто? Господь наш, Иисус Христос, справедлив. И что страдания и смерть тела по сравнению с раем небесным, который познает душа бессмертная?

Круг опять замкнулся. Никакие аргументы не доходили до сознания этого человека. На любой у него был готов ответ по рецепту, изготовленному века назад.

Кама взглянула на часы. До посадки оставалось восемьдесят минут. Удастся ли протянуть этот диалог?

— Так ты считаешь, что все, что ты делал в своей прежней жизни, было правильным?

Однако инквизитор заметил движение девушки. Он тоже взглянул на часы и понял, что упускает время.

— Я считаю… — он оборвал начатую фразу, — что ты только затем спрашиваешь, чтобы выиграть время! — воскликнул он гневно. — Но тебе не удастся ввести меня в заблуждение. Я знаю, что пора кончать. Спрашиваю тебя последний раз: признаешь ли ты добровольно свои связи с сатаной? Все свои прегрешения?

— В чем я должна признаваться? — спросила она.

— Опять хочешь меня сбить… Думаешь, тебе это удастся? Нет! Нет!

Он схватил девушку за плечи и перевернул лицом к полу, прижимая ее спину коленями.

Она отчаянно сопротивлялась, пытаясь не дать накинуть себе петлю на ноги. Она понимала, что об освобождении не может быть и речи. Однако сопротивление затягивало реализацию планов Мюнха и увеличивало шансы на спасение. Увы, это не могло длиться долго. Она чувствовала, как шнур оплетает ей щиколотки, затягивается до боли.

Еще одна попытка сорвать узы, еще один резкий рывок, и она поняла, что дальнейшая борьба бесцельна.

Инквизитор встал. Она слышала над собой его громкое дыхание и чувствовала, как ее охватывает панический страх.

XV

Мюнх отпустил шнур, и тело девушки безвольно упало да ковер. У него в ушах еще звучал ее отчаянный крик.

В кабине стояла мертвая тишина, но ему казалось, что он все еще слышит этот крик, хоть он и старался заглушить его в своем сердце.

Он глядел на неподвижно лежащую Каму, на ее неестественно вывернутые руки, на лицо, опухшее от боли, на посиневшие, судорожно сжатые губы, и его охватил страх.

А если она умерла? Если это был не обморок, а смерть? Ведь случалось, что ведьмы не выдерживали пыток… Тогда обвиняли палача. Его излишнее рвение или неумение. Теперь обвинителем, судьей и палачом был он сам.

Но не сознание, что смерть Камы может отяготить его совесть, была причиной тревоги инквизитора. Речь шла о ней самой, о ее душе. Ведь это была единственная цель всего, что он делал, борясь со своим чувством к этой женщине. Если бы сейчас она умерла без чистосердечного раскаяния, без креста святого — это значило бы, что он потерпел поражение. Что победил сатана.

Пораженный этой мыслью, он кинулся к девушке и прижал ухо к ее груди. Он облегченно вздохнул, услышав слабые удары сердца. Значит, еще оставались шансы.

Быстро собрав обрывки одежды с пола, он накрыл ими обнаженное тело девушки и подошел к стойке за водой. Шепча молитву и сотворив над стаканом знак креста, он окропил лицо девушки и смочил ей губы. Она быстро пришла в себя. Вместе с сознанием возвратилась боль.

Она подняла веки, и глаза ее наполнились ужасом.

— Нет!!!

Она пошевелила головой и застонала от боли.

Он знал, что надо спешить.

— Ты ненавидишь меня? — спросил он тревожно. — Заклинаю, отбрось гордыню и помоги мне изгнать из тела твоего сатану!

— Не мучай меня… — прошептала она умоляюще.

— Я должен! Это зависит только от тебя. Ну, говори!

Она прикрыла глаза.

Он опустился перед ней на колени и начал развязывать ее руки. Она стиснула зубы, чтобы не стонать от боли, которую причиняло каждое движение. Но самое худшее было еще впереди.

Освободив от пут руки девушки, Мюнх начал вправлять выкрученные в суставах кости. Это была не меньшая пытка. Дикий крик теперь не прекращался ни на минуту. Самое скверное было то, что у Мюнха не было навыков, и хоть он хорошо знал очередность действий, наблюдая в свое время за тем, как это делал палач или цирюльник, он еще больше увеличивал мучения своей жертвы.

Когда он, наконец, кончил, Кама лежала на полу, бледная, изможденная, и с ужасом смотрела на своего мучителя.

Инквизитор принес воды и, поддерживая голову девушки, медленно вливал ей в рот холодную жидкость. Вдруг он задрожал. Его пальцы нащупали в волосах Камы маленький твердый предметик.

Он резко схватил его и рванул. Вместе с прядью вырванных волос он держал в руке похожий на брошь, серебристый кружок персонкода.

— Так вот почему ты!! — закричал он возбужденно. — Вот почему молчишь! Это проклятое око помогает тебе упорствовать. Этот проклятый знак! Может, ты вообще не чувствовала боли? Может, только притворялась?… Но теперь тебе уже не удастся! Ты меня больше не обманешь!

Он с бешенством швырнул персонкод на пол и принялся давить его каблуком. Персонкод не поддавался. Тогда он схватил нож, но нож сломался при первом же ударе.

Отчаянно ища какой-нибудь инструмент, он остановил взгляд на высоких стульях около стойки. Одним прыжком оказался рядом с ними. Рванул изо всех сил и, выломав один из стульев, принялся, словно в беспамятстве, бить металлической трубкой по блестящему глазку персонкода, так что, наконец, аппарат разлетелся на кусочки.

— Теперь уж тебе никто не поможет! Начнем сначала!

Он поднял с пола шнур и подошел к жертве, задыхаясь от бешенства и усталости.

Она не могла произнести ни слова, но чувствовала, что новых истязаний не перенесет.

— Почему ты молчишь? Говори! Он приказал тебе лгать? Ну, говори, не то…

На распределительном щите загорелась красная лампочка, глухо загудел динамик.

Кама с трудом приподняла голову.

На спутниках получили сигнал разрушения персонкода, Значит, еще есть надежда…

Мюнх тоже заметил огонек. Для него это было так неожиданно, что какое-то время он стоял словно окаменев, потом с диким криком схватил лежащий на полу стул и подскочил к щиту.

Первым же ударом разнес экран визофона. Вторым разбил распределительный щит. Контрольные лампочки начали беспорядочно мигать, но на них уже сыпались удары.

— Стой! Что ты делаешь?! — с ужасом крикнула Кама.

Но он бил все бешенее, перемалывая тонкую плиту и находящиеся под ней приборы.

Протяжный стон аварийного сигнала смешался с гулом ударов и треском лопающегося пластика.

— Ты же вызовешь катастрофу! Мы упадем!!!

Казалось, он не слышит.

— Модест!!!

Он еще раз замахнулся стулом, но в ту же секунду резкая смена скорости повалила его на пол и бросила к окну передней части салона.

Машина тормозила всей мощью двигателей. Невидимая сила прижимала инквизитора к стене, не позволяя свободно дышать. Он пытался перекреститься, но рука была тяжелой, как свинец.

Так, значит, адские силы перехватили воздушный корабль? Он со страхом взглянул на Каму, но ее положение было еще хуже. Привязанная ногами к столику, она лежала, бессильно вытянувшись в центре кабины, а в ее глазах застыл невыразимый ужас. Значит, не ведьме спешил на выручку сатана?… Было в этом что-то нелогичное, непонятное Мюнху. Теперь он ничего не понимал и чувствовал все возрастающее смятение.

Неожиданно в разбитой рулевой аппаратуре с треском загорелась искра электрического разряда, и самолет, послушный неуправляемым рулям, рухнул в глубь воздушного океана. Небо и земля в диком танце закружились вокруг корабля. Машина то взмывала вверх, то заваливалась носом вниз, ежесекундно теряя высоту.

Мюнх, несколько раз брошенный от стены к стене, наконец, смог ухватиться за перегородку. Привязанное шнуром тело Камы беспрестанно билось о пол и ближайшие предметы.

Земля неумолимо приближалась. Все чаще за окнами корабля проносились то освещенные вершины гор, то темные, погруженные во мрак ущелья с вторгающимися в них длинными лавинами ледников. Машина падала все ниже, но гомеостатическая система еще действовала, пытаясь предотвратить катастрофу.

— Христос! Господи! Будь милостив… Будь милостив! — со страхом повторял инквизитор, судорожно держась за книжную полку.

Земля была уже рядом. Рядом.

«Значит, конец!» — пронеслось в голове у Камы.

Она почувствовала новый, еще более болезненный рывок за ноги.

Самолет, взмыв вверх под управлением гомеостатического пилота, на мгновение повис в воздухе и снова упал к земле. Над самой поверхностью огненный сноп газа еще раз ударил вниз, но машина, зацепившись несущим кольцом за выступ скалы, перевернулась и с оглушительным треском зарылась в каменистый грунт.

Туча пыли на минуту поглотила корабль.

Наступила звенящая тишина. Потом слух Камы начал постепенно вылавливать из этой тишины далекий шум ветра.

Она висела на шнуре головой вниз и чувствовала, как что-то липкое стекает по ее лицу, заливая глаза.

Корабль лежал на боку так, что столик, к которому она была привязана, находился в этот момент над ней. Сквозь потрескавшиеся окна она видела небо и покрытые редкими пятнами горные склоны.

В глубине кабины, там, где когда-то находился распределительный щит, густеющее облако пара окутывало выдавленные силой ударов сплетения проводов.

«Утечка в генераторе», - отметила Кама с каким-то странным безразличием.

Она знала, что обязана сделать что-то, чтобы освободить ноги, из стягивающих их пут, но боялась пошевелиться. Правда, руки у нее были свободны, но стрех перед болью парализовал движения.

Ее опять начало тошнить, а впивающийся в тело шнур, казалось, жег, как раскаленное железо. Над ней на расстоянии вытянутой руки находилось кресло. Если бы удалось забраться на спинку, которая сейчас занимала горизонтальное положение, а потом выше, на край сиденья! Тогда она смогла бы освободиться от пут.

Постепенно, преодолевая боль в суставах, она протянула руку и схватилась за край спинки. Однако подтянуться было свыше ее сил. После нескольких попыток она в полном изнеможении снова упала.

— Иисусе… — неожиданно раздался в тишине приглушенный стон.

«Мюнх жив! — поняла она. — Но можно ли рассчитывать на его помощь?»

Стон повторялся, исходя словно из-под земли.

— Ты слышишь меня, Мод? — спросила она и с волнением ждала ответа.

Стоны прекратились. Некоторое время царила тишина, потом послышался приглушенный, неуверенный шепот:

— Умоляю тебя, помоги мне… Если можешь… Если тебе можно… помоги мне.

— Где ты? Что с тобой?

— Скорее! Скорее! Умоляю!..

Едва заметная дрожь прошла по кораблю.

— Спасите!!!

Кусая от боли губы, Кама ухватилась руками за кресло и начала подтягиваться. Сантиметр за сантиметром, несмотря на то, что мускулы уже отказывались слушаться, она подтягивалась вверх, напряжением воли преодолевая бессилие и боль.

Дикие крики не прекращались, подгоняя ее.

Наконец голова девушки оказалась на уровне спинки кресла. Еще одно отчаянное усилие, и тело легло на мягко прогибающуюся поверхность. Теперь можно было несколько секунд отдохнуть.

Перебраться со спинки на сиденье было уже гораздо легче. Теперь она могла освободить ноги.

Ну, вот и все. Но до чего ж она устала. Она не могла держаться на ногах и безвольно соскользнула с кресла. Сердце колотилось, снова началась резкая головная боль.

Она коснулась рукой лица и почувствовала под пальцами липкую влагу. Ладонь была в крови.

— Иисусе Христе!!! — снова послышался крик Модеста.

Крик все усиливался, переходя в хриплый визг.

Это вернуло Каму к действительности. Преодолевая слабость, она встала и, покачиваясь, пошла на голос.

Найти инквизитора было не трудно. В глубине кабины, там, где ударом о скалу разорвало стены корабля, среди кучи пластиката, обломков каких-то аппаратов, растрепанных журналов и книг, торчали две ноги, шевелящиеся как у насекомого, схваченного пауком. Когда Кама ухватилась за ноги и попыталась вытащить засыпанного человека, крики усилились.

— Нет! Не шевели! А! А! А! Нет! Голова!!! Моя голова!.. — сдавленный голос шел словно бы из стены.

Она с трудом начала отбрасывать нагромоздившиеся предметы, и глазам ее предстало ужасающее зрелище: из узкой щели между стеной и полом выступало тело Модеста. Голову видно не было. Она находилась по другую сторону щели.

Острые края плит касались шеи инквизитора, в любой момент грозя сойтись, словно лезвия гигантских ножниц.

Нельзя было терять ни минуты.

«Клин? Где взять клин?» — лихорадочно искала она способа спасения.

В свалке валялись толстые тома книг.

Единственное спасение.

Быстро, как можно быстрее, она начала запихивать их в щель рядом с шеей Мюнха, чтобы предотвратить сужение щели. Но это было только начало. Теперь надо было найти что-нибудь, что могло бы послужить рычагом.

Среди предметов, валявшихся рядом со щелью, она нашла стул, с помощью которого Мюнх вывел из строя аппаратуру. Ножку стула можно было использовать в качестве рычага. Кама засунула металлический стержень в щель и, навалившись на него всем телом, попыталась расширить отверстие.

Опять резкая боль пронзила измученные руки. Она закусила губы и сильней нажала на рычаг.

Сердце бешено колотилось, на лбу выступили капли пота.

Однако это усилие дало результат: миллиметр за миллиметром щель расширялась.

Каждая секунда казалась минутой, каждая минута — часом.

Кровь гудела у нее в висках. Она прекрасно понимала, что расходует последние силы. Еще сантиметр… Он уже вытаскивает голову…

Но Кама уже теряет последние силы. Если сейчас она отпустит…

Самое широкое место между плитами находится в метре от Камы. Мюнх резким движением передвигается туда, но она уже не в состоянии удержать рычаг. С ужасом она убеждается, что щель начинает сужаться.

Что делать? Он не успеет! Не успеет! Что делать? Ведь надо же что-то сделать! Она обязана!

Она резким движением сует ногу в щель…

Ужасная боль… Все вокруг погружается в какую-то пропасть…

XVI

Сознание возвращалось медленно.

Сначала было ощущение пустоты в голове. Тупая боль в ноге и плечах вызвала в памяти какие-то кошмарные сцены. Одновременно появилось новое ощущение: кто-то держал ее руки и нежно гладил их.

Наверно, она уже в больнице…

Она открыла глаза. В полумраке увидела склонившуюся над нею тень.

— Где я? — с трудом прошептала она.

Тень пошевелилась.

— Это я… Кама…

Она узнала голос Модеста и резко отдернула руку.

— Прости меня… — услышала она над собой его голос.

Но в этот момент она не думала о том, что было. Сознание опасности оттеснило переживания последних часов.

Она попыталась сесть, но не смогла.

— Ты ранен? — спросила она с трудом.

— Нет, Кама, у меня все в порядке.

— Хочешь мне помочь?

— Да, Кама! Что я должен делать?

— Мы должны уйти отсюда… Как можно скорее! Здесь нельзя оставаться!

— Почему? Почему нельзя здесь оставаться? — со страхом прошептал он.

— Утечка из генератора. Я видела… Это грозит облучением, — прерывисто объясняла она. — Невидимое излучение… Оно убивает…

— Куда?! Куда бежать?!

— Тут где-то должен быть аварийный люк. Их несколько… Такая… круглая плита… с красной окантовкой. В середине рычаг… Надо повернуть… два раза…

— Знаю… Я видел…

Он пополз, ощупывая в темноте стену.

Через несколько минут послышался глухой скрежет, и внутрь кабины ворвался холодный воздух.

Модест вернулся и осторожно взял Каму на руки.

Она увидела перед собой серый контур отверстия.

Корабль лежал на крутом склоне каменистого холма. Высоко над ними вздымался огромный горный массив, местами покрытый светлыми пятнами ледников.

Правда, ветер утих, но холод уже через несколько минут дал о себе знать. Пройдя несколько десятков метров, Модест положил Каму в углубление между каменными глыбами, снял с себя сутану и укрыл ею девушку.

Она лежала, скорчившись, дрожа от холода. На ней было лишь тонкое платьице.

Он пытался растирать ей замерзшие руки, но это почти не облегчало ее страданий.

Он смотрел, как наступающая тьма затушевывает черты лица девушки, и слезы навертывались у него на глаза. Он чувствовал, что в нем что-то надломлюсь что он уже не тот человек, который несколько часов назад бросил вызов силам ада.

То, что тогда было для него целью жизни, теперь потеряло всякий смысл. Ему казалось, будто после долгого плутания в темном и полном ужасов лесу он оказался на опушке. Он еще не видел перед собой дороги, но уже понимал, что возврата к тому, что было, нет.

Он все время думал о пережитом, и из перепутавшегося клубка проблем постоянно выделялся один и тот же вопрос, на который он старательно искал ответа, такого важного, такого решающего. Решающего все.

Кто такая Кама? Почему, когда он лежал, схваченный за горло дьявольскими — как он тогда думал — клещами и ждал с парализующим волю ужасом, что вот-вот под ним разверзнется пропасть, к нему на помощь поспешила та, от которой он никак не ожидал помощи? Могла ли она быть дщерью ада? Ведь он видел ее героические усилия, борьбу, которую она вела за его жизнь, за жизнь человека, принесшего ей муки и смерть.

Так, может быть, она посланница неба? Эта слабая, окровавленная, падающая от истощения девушка? Почему она не вызвала ангельских заступников, которые обязаны взять ее под защиту? Почему ради него она пошла на такие страдания? Было в этом что-то непонятное, а одновременно прекрасное и страшное.

А чем был он сам? Мечом в руке божьей? Или скорей… орудием сатаны?… Почему же он же оказался в руках Владыки Тьмы?

Ни на один из этих вопросов он не находил ответа.

Уже наступила ночь. Становилось все холоднее. Холод болезненно вгрызался в одеревеневшие руки и ноги, охватывал тело.

Порой он забывал о боли. Большей мукой были клубившиеся в голове мысли, этот мучительный диалог с самим собою. Он не мог и не хотел зачеркивать всего, что придавало смысл его жизни, но одновременно понимал, что от его убеждений остаются лишь крохи, обрывки. Это уже не было минутным сомнением, а сознанием, что путь, которым он шел до сих пор, вел… в никуда. Он пытался молиться, но скоро понял, что содержание механически повторяемых слов совершенно не доходит до его сознания.

Девушка с трудом пошевелилась.

— Они уже должны быть здесь… Должны прилететь, — услышал он ее шепот.

Он почувствовал комок в горле.

— Кто? Кто?! — со страхом и одновременно с надеждой спросил он.

— Они должны нас отыскать. Нас уже должны искать… Автоматы передали аварийный сигнал… На аэродромах получили… Наверняка получили…

— Я уничтожил… — прошептал он.

— Знаю, но… приборы еще действовали… иначе с нами было бы все кончено… Приборы успели послать сигнал… А даже если и нет… исчезновение сигнала тоже сигнал… Нас должны отыскать… Если нас найдут… в течение суток… то спасут. Мод! — крикнула она. — Свет! Свет! Смотри! Это наверняка они! Я не могу…

Он вскочил, внимательно осмотрелся вокруг, но мрак, окутавший горы, рассеивал только слабый свет Луны.

— Свет… отражение… я вижу… — нервно повторяла она.

— Это Луна…

— Смотри… смотри…

Он отошел на несколько шагов и вскарабкался на выступ скалы. Перед ним маячил в лунном свете изуродованный корпус самолета. Налево был виден темный рваный обрыв ущелья.

Вдруг кровь быстрее заиграла у него в жилах. Над самым краем обрыва он увидел мерно мерцающий красный огонек.

— Есть! Есть огонь! — радостно крикнул он.

Он спустился со скалы и побежал вниз, к Каме.

— Есть огонь! Есть! Я видел!

Он резко схватил ее руку и с ужасом почувствовал, что она холодна как лед. Он прижал ее руку к груди.

— Что ты говоришь? Что? — сонно спросила девушка.

— Есть свет! Я видел!

— Да… Я знала, что они… прилетят… Они нас спасут… Даже если… мы… замерзнем… Они вернут… нам жизнь… Жизнь…

— Скажи! Что я должен делать?!

— Я знала, что вы прилетите…

— Кама! Это я! Модест! — с ужасом закричал он. — Скажи, что делать?

— Модест! Чего ты от меня хочешь? — со страхом прошептала она. — Зачем ты меня мучаешь? Я сказала все. Всю правду…

— Что ты? Что тебе?

— Такова правда. Ты должен понять… Я не могу… ничего… Ничего другого я не скажу… Не скажу… Ты должен понять… Не хочешь мне верить? Почему? Я тебе не лгу… Нет ада… Нет рая…

Мюнх вскочил с земли и принялся кричать во весь голос. Потом долго прислушивался, но до него долетал только далекий шум ветра в горах.

Он снова призывал на помощь и прислушивался. Еще раз. И еще…

Наконец вернулся к Каме и, подняв ее с земли, двинулся к обрыву.

Вскоре он увидел свет. Свет был как будто выше и ярче. Модест шел в ту сторону, спускаясь все ниже по камням.

Он сам не заметил, как оказался под обрывом. Красный огонек теперь помигивал вверху, быстро передвигаясь по небу. Модест следил за его движением с сильно бьющимся сердцем и радостной надеждой до тех пор, пока огонек прошел зенит и начал перемещаться к северо-западу.

Теперь уже не надежда, а беспокойство возрастало в нем с каждой минутой. Когда, наконец, красная точка исчезла за вершинами гор, он понял: просто это одно из искусственных небесных тел, вращающихся вокруг Земли, какие уже не раз показывала ему Кама.

Он в отчаянии приложил ухо к груди девушки. Ему казалось, что он слышит слабеющие удары сердца. Но не ошибается ли он? Не обманывает ли его слух?

Он снова начал растирать ее тело. Оно оставалось холодным и неподвижным.

Тогда он подумал еще раз о боге, которому служил так верно и слепо… Он начал молиться, со всей страстью, умоляя небеса о спасении. Не о своем! Собственная судьба в этот момент казалась ему совершенно безразличной. Он думал только о ней.

Он не пытался разобраться в этот момент, является ли его любовь к Каме греховной или святой. Он чувствовал, что девушка умирает, и отчаянно искал спасения. Может, был в этом отчаянии страх потерять друга в этом чужом и странном мире. Может, было это раскаяние, ужас перед несправедливостью, которой никто и ничто уже не сможет исправить…

Но небо оставалось глухим.

Так, значит, бог отвернулся от него в этот страшный час?! А может, вся прошедшая жизнь действительно была ошибкой?… А если кровь, пролитая с его помощью, испепеленные тела сожженных, люди, осужденные им на муки, обвиняют его?… Обвиняют перед лицом бога?! Нет! Ведь он не творил этого от себя. Ведь он был только одним из многих безгранично преданных праведному делу… Это дело не могло быть неправедным, иначе кем был бы тот, кто его обманул? Почему он молчал, когда слуги его творили зло?

Он уже не молился, не просил, но обвинял и грозил тому, кто не хотел выслушать его мольбы. Наконец страшная мысль, от которой содрогнулось все его естество, возникла в его мозгу. Если не бог, то, может, сатана придет ему на помощь?… Эта мысль все глубже сверлила его разум, все настойчивее требовала проверки.

И когда в приступе отчаяния он начал призывать силы ада, он знал, что уже нет возврата. Он чувствовал, что разрывает последние связи со всем, чему был безгранично верен многие годы.

Однако напрасно он обольщался. Ад молчал.

Мюнх шел все медленнее. Он не чувствовал холода, только страшную усталость и сонливость.

Он спотыкался все чаще. Падал, поднимался и снова падал. Наконец, уже не в силах больше нести тело девушки, он упал и замер.

Он не слышал и не видел ничего: ни шума двигателей опускающейся машины, ни зажегшейся вдруг высоко над ущельем искусственной звезды, рассеивающей солнечным светом тьму ночи.