Аника

Финал

Некоторое время я сомневался в своей теории, ведь Аника не всех отправляла к колодцам. Туда шли лишь безнадежные больные, либо жены бесплодных мужей, либо принципиальные старые девы или вдовы, желающие непременно зачатия без участия мужчины. Остальным же она просто помогала. Что-то делала со… своей кровью. Не знаю. Но те женщины носили обычных детей, среди которых было среднее соотношение девочек и мальчиков. Поэтому я и верил в ее благие намерения долгое время.

Но потом стали пропадать беременные женщины. Ответ был так близок! Но я… я ведь говорил, что довольно туповат. Да еще и Аника мне заморочила голову своими прелестями… Словом, я мог бы остановить ее раньше…

- Я что-то не улавливаю, - произнес Коллум озадаченно.

- И я не улавливал, пока, листая дневник, не нашел выдержку из тех самых «Хроник Хатусаса», которую уже видел раньше!

«Найди почву плодородную, засей его живой плотью, наполненной живой плотью, и вырасти Храм свой. А потом ешь хлеб свой и воду свою пей до срока…»

- Корова! Беременная корова, ведь так?!– воскликнул Коллум и страшно смутился, что невольно включился в игру.

- Верно, Отче, - ответил тот, - Вот только моей коровы и ее теленка хватило лишь на то, чтобы поднять «храм» на поверхность. Думаю, это вышло случайно. Думаю, она, не до конца поняв туманные инструкции, сначала решила, что достаточно просто загнать своими «мантрами» живность в... особое болото. Извела на это кучу лесных зверушек, а потом решила, что зайцы и кабаны мелковаты, поэтому ничего и не получается. И тогда увела из деревни Питерова Шайра. Конь был, конечно, огромный, но «плодородная почва» его не приняла. Тогда она увела мою корову. Потому что боялась, что пропади еще чья-то крупная живность, деревня забурлит. А насчет меня она была уверена, что я пойму, кто виноват, и приду сразу к ней. Так и случилось. И в этом она была права и честно призналась тогда. Тогда же она поняла, что корова была стельная. И вот тут… думаю, у нее возник план…

Она снарядила меня в поход по деревням, где я собирал ей информацию о жителях. А она потом… не знаю, как. Ни разу я не видел ее среди людей, но она как-то входила в контакт со страждущими и делала свое дело. Первая партия тех, кому она «немного» помогла, успешно разродилась. Думаю, они и разнесли по своим женским каналам информацию о прекрасной, юной знахарке, живущей в лесу. А вторая и последующие партии рожениц пошли на кормление ее «храма». Конечно, далеко не все, иначе графство встало бы на дыбы намного раньше. Но самые неблагополучные и проблемные – пошли в расход. Именно поэтому ее байшин, бывший жалкой гнилой лачугой в течение длительного времени, вдруг стал стремительно цвести и разрастаться! Понимаете, Отче? Она решила, что красть по деревням крупных стельных животных гораздо хлопотнее и опаснее, чем заманивать в свое логово… несчастных женщин. Женщин с пьющими мужьями, женщин с порочными связями на стороне, женщин, которых бьют и унижают. Тех женщин, исчезновению которых со стороны и мужей, и населения будет найдено логичное и естественное объяснение. Я обошел вдоль и поперек все местные деревушки. Поверьте, Отец, таких женщин очень много… Было…

Те, кто носил обычное дитя, должны были являться к ней на регулярный осмотр. Одних на ранних сроках, других перед самыми родами она и скармливала байшину.

- Но… зачем ей был нужен этот байшин? – озадаченно спросил Коллум.

- Здесь все сложнее, - узник поскреб кудлатую бороду и скривился, словно признавая, что еще не до конца разобрался, - Вместе с байшином вырастала и дверь в ее мир, откуда она посредством земных женщин приводила своих сестер. Байшин также служил и выживальней. Вспомните забитый едой погреб и полную поленницу дров. Но, думаю, основная причина – книги. Они формировались последними… И только из этих книг она могла разобраться, кто она, откуда и зачем…

- Не пойму…, - Коллум нахмурился, - Разве не проще было найти старших «сестер» и спросить у них? Ведь ты утверждаешь, что их несметное множество со времен этих… как их… хуситов.

- А вот здесь…, - узник назидательно поднял указательный палец и улыбнулся, - и кроется ключ к нашему спасению! Продолжительность их жизни! Они не могут спросить своих сестер, потому что к тому времени, когда они начинают сознавать себя, их старшие сестры уже мертвы! Я подсчитал и пришел к выводу, что эти «девочки» живут и развиваются до первых кровей, как обычные, а потом начинают стремительно стареть. И средняя продолжительность их жизни не более 14 лет. Кто-то из них успевает найти «плодородное место», чтобы запустить следующий цикл, а кто-то просто не доживает до этого…

- Я потерял нить…

- Посчитайте сами! Дитя… рождается и первые лет пять живет на попечении у «приемной» матери, как обычный ребенок. К тому времени, когда сознает, что она иная, и у нее есть миссия, она проживает уже больше половины положенного ей срока. Возня с поисками «плодородной почвы» и выращиванием собственного байшина тоже занимает массу времени. К тому времени, когда поток запущен, девочка достигает критического возраста. У нее остается пару лет на то, чтобы выращивать мелких сестричек, а этого никак не хватает, ведь они должны, чтобы жить, ежегодно до первых кровей приходить к материнской груди… Без этого они быстро умирают. Ведь и байшин сохраняет свои особые свойства, лишь пока жива его основательница. После ее смерти он остается на месте, но становится просто домом. Еда постепенно заканчивается, дрова прогорают, а тело «сестры» гниет и разлагается. Если ее вынести из дома, байшин уходит вниз, если оставить в покое, он будет стоять столько, сколько будет избывать тело, а потом разрушится, как все рушится со временем.

- Но ведь… Аника выжила… и не только без материнской груди, но и, если верить твоему рассказу, без воды и пищи!… И прожила гораздо больше, чем 14 лет.

- Да… но бывают исключения, Отче… Девочки, оказываются, бывают двух видов. Амагой и Аника – это не имена, как я сначала думал, а… что-то вроде статуса. Амагои – рядовые, а вот аники – генералы. Последний автор в дневнике называет их «матками». Они гораздо сильнее, выносливее и живут намного дольше, чем остальные. Но, как и генералы, крайне немногочисленны. У этих цель другая – вернуться «домой», в эти колодцы и… метать икру.

- Так почему же… она не сделала этого?

- Есть у меня одна догадка, - из груди узника донеслось не то рыдание, не то всхрап, - Но ее вы поймете, когда я закончу рассказ. Осталось совсем немного.

…

- Обратный пусть у меня занял гораздо больше времени, хотя на выданные мне Аникой деньги я купил хорошего, молодого коня и крытую повозку. Но я решил сделать напоследок круг вдоль проклятого болота и объехать снова все городки и деревни. Аура тревоги и страха, которая только начала накаляться в день моего трусливого бегства из Керси, охватила все графство. Тут и там по окрестным лесам ходили вооруженные мужчины, но слава богу, на меня они не обращали внимания. Уж очень я отличался от того коряво нарисованного и размноженного портрета, который то и дело глядел на меня с древесных стволов.

Увидев его впервые, я остановился и сорвал листовку. Кто бы ни был автором этого художества, он явно не видел меня вживую и рисовал со слов других, но постарался придать моему лицу выражение хитрости и злобы, которыми я даже в мечтах никогда не обладал. Кудлатая борода, низкие брови, хищный нос, крошечные, глубоко посаженные глаза. Все черты убийцы и маньяка.

Текст листовки гласил: «РАЗЫСКИВАЕТСЯ за множественные убийства! Бенджамин Лоусон, приблизительно 25 лет отроду. Имя вероятно вымышлено. Рост – 6 футов 9 дюймов, волос – светлый, густой, нос – прямой, крупный, губы тонкие, глаза – маленькие, серые. Носит густые усы и бороду. Крепко сложен и физически очень силен. За поимку преступника – вознаграждение 300 гиней».

300 гиней, Отче!!! Это не просто вознаграждение! Целое состояние! Вероятно, каждая семья в графстве внесла свою лепту, чтобы собрать такую сумму!

Увидев этот опус в первый раз, я страшно разозлился и испугался. Вот оно! Круг замкнулся. Ведь когда-то я, спустившись с холмов Шотландии, опасался именно этого – увидеть свою криво намалеванную физиономию, прибитой к столбу. Но после второго и третьего объявления я только ухмылялся и поглаживал затянутой в отличную кожаную перчатку рукой свой гладко выбритый подбородок и аккуратные усы щеточкой. Да, я совершенно не походил на данного индивида, но и соваться в деревни не решался, не желая еще больше будоражить селян.

Только в Рэйвенвуде – небольшом поселке на западной кромке воображаемого кольца - я позволил себе ненадолго остановиться, поесть горячей еды и переночевать под крышей. Выбрал я эту деревню, потому что она была наиболее убогая, и, как мне показалось, единственная, где больше интересовались выживанием, чем каким-то маньяком, похищающим беременных женщин.

Постоялого двора в той деревне не было, но я нашел ночлег в продуваемой всеми ветрами лачуге на окраине, щедро заплатив хозяину – одноглазому старику – деньгами и лошадью с повозкой. Ошарашенный дед собрал поистине королевский стол и выделил мне собственную кровать, до которой не доставали гнилые сквозняки.

За ужином я аккуратно расспросил деда, как обстоят дела в графстве. Поймали ли преступника. Но тот отмахнулся, уверенно заявив, что это бабы-дуры придумали душегуба, чтобы прикрыть им собственные срам и блуд. Де, порядочные леди все живы-здоровы, ждут пополнения семейства, и только блудящие пропадают.

Наутро, неся в сердце убийство, я отправился к Анике. До усадьбы я дошел уже в ранних сумерках и… ничего не увидел. Никакой усадьбы. Только набрякший весенней влагой лес. Конечно, девочка не ждала меня. Найдя взглядом усыпанную щебнем тропинку, ведущую вникуда, я встал у ее основания, развернулся и, закрыв глаза руками, двинулся по ней спиной вперед, а через несколько секунд запнулся о порог и упал, распахнув спиной такую знакомую дверь…

На меня дыхнуло сухим теплом камина, запахом тимьяна, жареного мяса и свежезаваренного крепкого чая.

Аника изумленно глядела на меня поверх спинки любимого кресла у камина, которое заменило занозистую лавку, потом радушно улыбнулась.

- Бенни! – воскликнула она, - Ты сбрил бороду…

За эту теплую улыбку я был готов простить ей… все! Потирая затылок, я забормотал что-то смущенно, стал подниматься и застыл, увидев…

Стена пожирала женщину. Прямо под картинами, которые меня когда-то поразили своей меланхоличной, спокойной красотой. Из огромного влажно чавкающего пятна выступали голова, руки, живот и ноги несчастной. Она не кричала. Надеюсь, ей не было больно, но выражение ее глаз я не забуду никогда. Глаза моей Лу, когда она тонула в чертовом болоте!

Я подскочил и бросился на помощь, стал тянуть ее за руки, но в этот момент стена стиснула ее живот, и он лопнул, окатив меня фонтаном крови. На пол у моих ног что-то влажно шмякнулось. Младенец. Он вяло сучил ножками и пускал розовые пузыри. Но не долго. Стена подтянула его вверх за синюшную пуповину и засосала внутрь вслед за матерью.

Некоторое время из нее еще выступали пальцы его ног, рук его матери, какие-то лохмотья и куски кровавой плоти

Кажется, все это время я кричал и рвал на себе волосы, и скреб ногтями стену, и читал молитву, и молил в ней о смерти.

А потом передо мной осталась только стена с мирными картинами. Ни пятнышка, ни выпуклости, ни царапинки на атласных обоях. В изнеможении я откинулся с колен назад – на пятую точку – и зарыдал. А потом перевел взгляд на Анику.

Она отложила книгу, встала и чуть смущенно запахнула белоснежный шелк своего одеяния. Подошла ко мне, склонилась и легко коснулась теплыми губами моего рта. Помогла подняться.

Еще секунду назад мне казалось, что самое страшное в жизни я только что увидел, но тут же понял: вот оно – самое страшное! Ее выпирающий под тонким шелком живот.

- Это мальчик, Бенни, - она погладила живот, - Наконец-то будет сын!

…

Узник ушел в самый дальний угол темной камеры, отвернулся к стене и зарыдал.

- Я убил ее, святой Отец, - произнес он неразборчиво, - Выволок ее за волосы из дома и убил! Этими самыми руками свернул ее шею, а потом достал свой верный нож и еще долго кромсал все тело. И живот. Я старался изо всех сил, но она все не умирала… Нет, после того, как я сломал ей позвоночник, она не подавала признаков жизни, но этот чертов дом по-прежнему глазел на меня глазами окон, а над проклятой трубой поднимался белый дым. Я распарывал и крошил ее, и спустя вечность вдруг услышал долгожданный звук. Чавкающий. Словно сапог угодил в болотную жижу и с трудом вырвался на волю. Сначала один, потом еще – в отдалении. Потом звуки слились в одно бесконечное тяжелое чавканье. Я с трудом разлепил залитые кровью, зажмуренные глаза и глядел на то, как байшин, с неохотой и явным разочарованием, возвращается на дно. Земля, еще недавно казавшаяся такой прочной и незыблемой, расползалась и таяла. Я огляделся в поисках тропинки и, подняв тело Аники на руки, доковылял до ее основания. А потом смотрел, как байшин разваливается, из добротного каменного дома превращается сначала в грязную лачугу, а потом и вовсе в нагромождение болотного хлама, костей и гнилого мяса. Я упал на колени, прижимая к себе Анику, баюкая ее тело и вместе с ним - тело нашего маленького…

Когда меня скрутили, было уже светло. Я не сопротивлялся, но меня все равно сначала избили, а потом повели прочь. Шли мы долго и часто останавливались. Во время остановок меня продолжали бить. Я прекрасно их понимаю, ведь они нашли меня с растерзанным трупом беременной женщины на берегу огромного зловонного болота, полного раздувшихся трупов людей и животных. Я и не пытался найти какие-то слова, чтобы оправдаться. Не существует таких слов. Только просил, чтобы они убедились, что она мертва… и тогда меня били еще жестче. Кто-то выбил мне глаз. Я долго чувствовал, как остатки его елозят по моей щеке, пока какая-то низкая ветка не сорвала его прочь… А потом меня привели сюда. Говорили, что это единственная надежная тюрьма в графстве…

Отец Коллум поднялся и взял лампу, ожидая, что узник снова попросит его задержаться, попросит отпустить грехи. Но тот лишь горько всхлипывал в своем темном углу.

- Ты говорил…, - отец Коллум, сухо сглотнув, подошел к самой решетке, хоть это и было запрещено, и поднял лампу повыше, чтобы разглядеть среди сырых теней узника, - что единственное, что до сих пор не понял, это… про курицу и яйцо.

- Чтобы прийти, им нужен байшин. Но чтобы построить байшин, нужна одна из них… Так кто же вырастил первый байшин?

Коллум еще некоторое время ждал, но из камеры раздавались только всхлипывания и молитвы. Он отошел от решетки и стал подниматься по узкой винтовой лестнице, низко держа перед собой лампу, чтобы не запнуться о ступени. Когда он уже выходил из башни, снизу послышался отчаянный крик: «Отче! Проверьте ее, она может быть жива!»

Эпилог.

Отец Коллум некоторое время глядел на раскачивающееся за вишневыми и яблоневыми деревьями тело. Городские мальчишки баловались – по одному оттягивали его за ноги на сторону, а остальные старались пробежать под ним так, чтобы при качке он не коснулся их. Женщины отгоняли их, но без особого энтузиазма, мужичины с мрачными, но удовлетворенными, лицами шли в поля. Ветренное, серое небо ненадолго расступилось пропустив яркую синь. Солнце тут же залило город и его жителей теплом и духом свежего хлеба, какой бывает только в начале весны. Даже вездесущий, ядреный запах навоза на несколько мгновений померк. Отец Коллум придержал шляпу и задрал к небу голову, невольно улыбнувшись.

- Преподобный? Завтрак готов…, - послышался рядом почтительный голос, - сразу после вам подадут экипаж.

- Тела все подняли? – спросил он. Солнце ушло, и он опустил глаза на Смита.

- Надеемся, но болото слишком глубокое, - Тот поежился, - Хотим быть уверенными, что никто из бедняжек не остался на дне. Но преподобный Матеус уже начал службу, а бригада из десяти человек пошла раздирать новое кладбище. На церковное все не влезут, да и нельзя…

Коллум покосился за бешеной пляской трупа за деревьями и спросил:

- Э… кхм, Смит, в личных вещах девушки… той, что была с ним… не было книги? Вроде дневника, с замочком?

- Не знаю, Отче, лучше спросить доктора…

- Ладно…, - Коллум отмахнулся и отправился к крепкому зданию столовой, чтобы подкрепиться перед долгой дорогой, но вдруг замедлил шаг, - Выживших… нет?

Смит удивленно воззрился на Коллума. Он и не думал, что священник такого высокого сана может выглядеть и говорить так неуверенно и даже… стыдливо. Но вдруг встрепенулся и активно закивал.

- Есть, Преподобный! Это настоящее чудо!

- Чудо? – Коллум скривился. Это доброе слово за последнюю ночь ему совершенно разонравилось. Сердце наполнилось тоской и страхом.

- Да! Новорожденный выжил. Мальчонка! Совсем слабенький, но пока живой. Его доктор Чед забрал домой – выхаживает.

- Немедленно проводи меня к нему! – Коллум схватился за свои четки, - Неужели ты не понимаешь, что после стольких ударов ножом в живот ни одно дитя не…

- Бог с вами, Преподобный. Матушку его и не резал никто. Это миссис Джинни Барнс, дочка жестянщика нашего. На днях пропала. Когда мужчины пришли на болото и скрутили этого зверя, она еще жива была, цеплялась за плавающие тела и кричала. Ее сразу вытащили, но пока донесли до города, она скончалась. Доктор говорит, что сердце не выдержало потрясения. Но младенца он смог спасти. Сделал это… как его…

Смит изобразил пальцами ножницы, а Коллум выдохнул и отпустил четки.

- Значит, Джинни Барнс… А та девушка, что с ним была? На берегу?

Смита передернуло, и он бросил полный горечи взгляд на болтающееся в петле тело.

- От нее и от ребеночка ее мало что осталось, Отче… Очень ее жаль. Такая красивая и совсем молоденькая… Констебль сейчас занимается поисками ее родни. Но их много там таких было – не пойми чьих, ведь этот изверг по всему графству снимал урожай.

Плотно, но без особого аппетита позавтракав, преподобный Коллум в ожидании обещанного экипажа прогулялся до площади. Разогнал детей и ворон и, вяло отмахиваясь от запаха мочи и дерьма, в последний раз оглядел висельника. Еще накануне вечером крупный и сильный мужчина в петле выглядел совсем маленьким и сухим.

Через мгновение по брусчатке застучали колеса и подковы. Подъехал экипаж. Кучер спрыгнул с козел и почтительно распахнул перед священником дверь. Тот забрался в приятно пахнущее кожей нутро и машинально принялся читать молитву за усопших.

Он не заметил в тени ратуши маленькую группу женщин и детей. Женщины, оглушенные единым горем, жались друг к другу, с тоскливой растерянностью глядели на болтающийся в петле труп и прижимали к своим животам белокурые головки дочерей.