ТРЕТЬЯ СФЕРА

И явились два пресветлых мужа, каких никто не видывал на земле. Лица их сияли подобно солнцу, очи — будто горящие свечи, а из уст исходил огонь. Одеяния их напоминали пену морскую, тела переливались разноцветными красками, крылья были светлее золота, а руки — белее снега. Они встали у изголовья одра и окликнули меня по имени.

Книга Еноха


Келья сестры Эванджелины,

женский монастырь Сент-Роуз,

Милтон, штат Нью-Йорк.

24 декабря 1999 года, 00.01

Эванджелина подошла к окну и отодвинула тяжелые шторы. С четвертого этажа было ясно видно реку. Каждую ночь в одно и то же время темноту, подобно яркой молнии, разрезал пассажирский состав. Появление вечернего поезда успокаивало Эванджелину — оно было таким же незыблемым и постоянным, как послушание в Сент-Роузе. Поезд проезжал, сестры шли на молитву, грели батареи парового отопления, ветер стучал в оконные стекла. Вселенная равномерно вращалась. Через несколько часов взойдет солнце, и Эванджелина начнет новый день, следуя установленному распорядку — молитва, завтрак, месса, работа в библиотеке, обед, молитва, хозяйственные работы, работа в библиотеке, месса, ужин. Ее жизнь катилась по кругу, подобно бусинкам на четках.

Иногда Эванджелина смотрела на вагоны, и ей казалось, что она видит пассажира, осторожно пробирающегося по проходу. Поезд с человеком внутри проносился мимо с металлическим грохотом. Озаряя все вокруг неоновым светом, он спешил к неизвестному месту назначения. Эванджелине вдруг захотелось, чтобы там был Верлен.

Ее комната была размером с бельевой шкаф, и там сейчас вполне уместно пахло свежевыстиранным постельным бельем. Она недавно натерла сосновый пол, сняла из углов паутину и вытерла пыль с мебели, стен и подоконника. Хрустящие белые простыни на кровати, казалось, призывали снять обувь и лечь спать. Вместо этого Эванджелина взяла с бюро стакан, налила воды из кувшина и выпила. Потом открыла окно и сделала глубокий вдох. Воздух был холодным и густым, он успокаивал легкие, словно лед, приложенный к ушибу. Она так устала, что едва могла думать. Электронные часы показали, что наступила полночь. Начинался новый день.

Сев на кровать, Эванджелина прикрыла глаза и стала вспоминать события прошедшего дня. Она взяла связку писем, которые ей дала сестра Селестина, и пересчитала их. Там было одиннадцать конвертов, по одному в год, на каждом — незнакомый обратный адрес в Нью-Йорке. Бабушка отправляла послания с удивительной регулярностью, на штампе всегда стояла дата — двадцать первое декабря, с восемьдесят восьмого по девяносто восьмой год. Осторожно, чтобы не повредить лицевую сторону конвертов, Эванджелина вытащила открытки и стала рассматривать, раскладывая в хронологическом порядке на кровати, от первой до последней.

Четкие синие линии типографских оттисков не давали какого-то определенного образа; Эванджелина не могла понять смысла и предназначения рисунков. На одной открытке был их ангел, поднимающийся по лестнице, — изящная современная работа, без излишеств, свойственных ангельским ликам в церкви Девы Марии Ангельской.

Хотя многие сестры не соглашались с Эванджелиной, она предпочитала художественные изображения ангелов библейским описаниям, которые считала слишком жуткими. Колеса Иезекииля, например, если верить Библии, похожи на топазы, с сотнями глаз на ободах, и одно находится в другом. У херувимов, как рассказывали, было по четыре лица — человеческое, воловье, львиное и орлиное. Этот древний образ посланников Божьих был страшным, почти гротескным, если сравнивать с работами живописцев эпохи Возрождения, которые навсегда изменили представление об ангелах. Ангелы с трубами и арфами, со сложенными сзади изящными крыльями — такие ангелы воодушевляли Эванджелину, независимо от того, насколько они не соответствовали библейскому канону.

Эванджелина рассматривала открытки одну за другой. На первой, датированной декабрем восемьдесят восьмого года, был изображен ангел, играющий на золотой трубе, его белые одежды были украшены золотом. Раскрыв ее, она обнаружила закрепленный внутри обрывок кремовой бумаги. Сообщение, написанное темно-красными чернилами изящным бабушкиным почерком, гласило:

«Предупреждаю тебя, милая Эванджелина, понять значимость лиры Орфея оказалось необычайно трудно. Легенда так плотно окружает Орфея, что невозможно разобраться, как именно протекала его земная жизнь. Мы не знаем ни года его рождения, ни его истинного происхождения, ни реальной величины его таланта. Предполагается, что он родился от музы Каллиопы и речного бога Эагра, но, разумеется, это миф, и наша задача — отделить мифологию от истории, легенду от факта, волшебство от правды. Действительно ли он научил человечество поэзии? Нашел ли он лиру во время своего легендарного путешествия в подземный мир? Обладал ли такой огромной властью всю жизнь, как утверждает история? В шестом веке до нашей эры он был известен в греческих землях как великий певец и музыкант, но как у него оказался инструмент ангелов, историки до сих пор не знают, хотя и широко обсуждали этот вопрос. Работа твоей матери лишь подтвердила давние теории о важности лиры».

Эванджелина перевернула лист, надеясь увидеть продолжение. Очевидно, сообщение было фрагментом большого послания. Но она ничего не нашла.

Она окинула взглядом спальню — от усталости все расплывалось перед глазами. Потом снова вернулась к открыткам, развернула следующую, затем еще одну. К каждой были прикреплены одинаковые кремовые листочки с разрозненными отрывками текста. Из одиннадцати открыток только в одной содержалось нечто похожее на начало или конец письма. Непронумерованные страницы были подколоты вразброс, не в хронологическом порядке отосланных писем. Эванджелине казалось, что это просто какой-то бесконечный поток слов. Дело усложняло и то, что почерк был очень мелким, и ей приходилось напрягать глаза, чтобы прочитать письма.

Просмотрев страницы, Эванджелина разложила открытки по конвертам, ориентируясь по датам погашения марок. От напряженных попыток разобрать путаницу бабушкиных писем в висках запульсировало. Она плохо соображала, боль в висках усиливалась. Ей пора было заснуть несколько часов назад. Связав письма вместе, она аккуратно уложила их под подушку, чтобы не согнуть и не помять. Надо было поспать, чтобы восстановить силы.

Даже не надев пижаму, она сняла ботинки и рухнула на кровать. Простыни были восхитительно прохладными и мягкими, нежно касались кожи. Подтянув к подбородку стеганое ватное одеяло и поерзав ногами в нейлоновых чулках, Эванджелина провалилась в глубокий сон.


Железнодорожная линия Метро — Северный Гудзон,

где-то между Покипси и Гарлемом,

станция «125-я улица», Нью-Йорк

Верлен успел на последний вечерний поезд на юг. Справа от рельсов протекала река Гудзон; слева в ночное небо поднимались заснеженные холмы. В поезде было тепло, светло и пусто. Пиво, выпитое в милтонском баре, и медленное покачивание вагона успокоили его. Он смирился, даже почувствовал удовлетворение. Хотя мысль об оставленном «рено» приводила его в ярость, правда такова, что он больше не получит свою машину в рабочем состоянии. Это была модель с приземистым корпусом, ее простой дизайн напоминал ранние «рено» послевоенной эпохи. Подобные автомобили Верлен видел только на фотографиях, их никогда не импортировали в Соединенные Штаты, а сам Верлен никогда не был во Франции. Теперь же машина была разбита и распотрошена.

Но лишиться добытых сведений было еще хуже, чем потерять машину. На заднем сиденье, в сумке, которую похитили люди Григори, лежали не только тщательно систематизированные материалы, но и папка с его докторской диссертацией. Там были сотни страниц ксерокопий и прочих записей о связях Эбигейл Рокфеллер с Музеем современного искусства, которые он собрал за год, работая на Персиваля Григори. Он сделал копии с большей части материалов, но встречи с Григори и его людьми очень сильно выбили его из колеи. Он не мог вспомнить, сколько материалов о Сент-Роузе и Эбигейл Рокфеллер он дублировал, и не помнил, что именно сунул в сумку и оставил на заднем сиденье. Ему необходимо было попасть к себе в кабинет и проверить бумаги. Пока он только надеялся, что создал запас наиболее важных документов. Несмотря на все, что произошло за последние часы, у него оставалось некоторое утешение — во-первых, оригиналы писем Инносенты к Эбигейл Рокфеллер были заперты в его кабинете, а во-вторых, архитектурные чертежи монастыря Сент-Роуз были при нем.

Сунув раненую руку во внутренний карман пальто, он вытащил сложенные чертежи. Когда Григори пренебрежительно отнесся к ним в Центральном парке, Верлен почти поверил, что они ничего не стоят. Но зачем тогда Григори послал бандитов, чтобы взломать его автомобиль, если чертежи не имеют никакой ценности?

Верлен развернул бумаги на коленях, и его взгляд упал на печать с лирой. Ему очень хотелось понять странное совпадение изображения на печати с кулоном Эванджелины. Все, что касалось лиры, начиная от ее присутствия на фракийской монете и заканчивая появлением на эмблеме Сент-Роуза, казалось, имеет под собой мифологическую подоплеку. Как будто он смешал символизм и реальный смысл, которые вычленял в своих исследованиях. Возможно, он наложил свой личный опыт на ситуацию, вывел связи там, где их не существовало, нафантазировал и сделал из мухи слона. Теперь же, сев в поезд и успокоившись настолько, чтобы все обдумать, Верлен задавался вопросом, не слишком ли остро он отреагировал на кулон в виде лиры. Ведь оставался шанс, что люди, взломавшие его «рено», не имели отношения к Григори. Вполне возможно, что существовало другое, не менее логическое объяснение причудливых событий, случившихся в этот день.

Верлен взял фирменный лист бумаги Сент-Роуза и положил его поверх чертежей. Бумага была плотной, розовой, с искусно выполненной «шапкой» из роз и ангелов в пышном стиле Викторианской эпохи. Как ни странно, Верлену это весьма понравилось, несмотря на его любовь к модернизму. Тогда он промолчал, но Эванджелина ошибалась, говоря о том, что мать-основательница разработала эту бумагу двести лет назад, — изобретение химического метода изготовления бумаги из древесной целлюлозы и техническая революция, которая способствовала развитию почтовых услуг и позволила отдельным людям и компаниям делать индивидуальные бланки, произошла не раньше 1850 года. Почтовая бумага Сент-Роуза, скорее всего, была создана в конце девятнадцатого века, а для «шапки» использовались рисунки матери-основательницы. Такая практика стала необычно популярной во время «позолоченной эры». Светские личности, подобно Эбигейл Рокфеллер, любили делать меню званых обедов, визитные карточки, приглашения, личные конверты и бланки для писем с родовыми гербами и символами обязательно на бумаге высшего качества. За последние годы он продал на аукционе множество старинных наборов такой бумаги, изготовленной на заказ.

Он не указал Эванджелине на ошибку, как он сейчас понимал, потому что девушка застала его врасплох. Если бы это была въедливая старуха, несдержанная и чрезмерно опекающая архивы, ему бы ничего не стоило с ней договориться. За годы вымаливания доступа в библиотеки он научился завоевывать доверие библиотекарей или, по крайней мере, заручаться их расположением. Но, увидев Эванджелину, он растерялся. Она была красива, умна, готова прийти на помощь и, будучи монахиней, совершенно недоступна. Наверное, он ей немного понравился. Даже тогда, когда она собиралась выгнать его из монастыря, он ощущал странную связь между ними. Закрыв глаза, он попытался вспомнить, как она выглядела в милтонском баре. Она выглядела, несмотря на черную монашескую одежду, как обычный человек в свободное время. Казалось, он не сможет забыть, как она слегка улыбнулась, когда он коснулся ее руки.

Задремав, Верлен грезил об Эванджелине, когда вдруг что-то проскрежетало по стеклу. К окну прижалась огромная белая рука, пальцы растопырены, как лучи морской звезды. Верлен отпрянул. Вторая рука захлопала по толстому стеклу, словно пытаясь выдавить его из рамы. Бьющееся жилистое крыло с красными перьями задело окно. Верлен заморгал, пытаясь понять, сон это или явь. Но, вглядевшись повнимательнее, он увидел зрелище, от которого кровь застыла у него в жилах, — два громадных существа с большими крыльями летели рядом с поездом, не отставая от вагона, огромные красные глаза угрожающе смотрели на Верлена. Он перепугался. Он сошел с ума или эти странные существа действительно походят на бандитов, разгромивших его машину? К своему удивлению и ужасу, он понял, что это именно они.

Верлен вскочил, схватил пальто и побежал в туалет. Это был маленький закуток без окон, там пахло химикалиями. Глубоко дыша, он попытался успокоиться. Одежда промокла от пота, в груди образовалась непонятная легкость, и ему показалось, что он сейчас упадет в обморок. Такое с ним случалось лишь однажды, в средней школе, когда на выпускном вечере он слишком много выпил.

Верлен спрятал чертежи и почтовую бумагу глубоко в карман и быстрым шагом направился к голове поезда. Несколько пассажиров вышли в Гарлеме. На безлюдной станции его посетило жуткое ощущение, что он ошибся — может быть, пропустил остановку или, еще хуже, уехал не в том направлении. Он прошел по длинной платформе, спустился по железной лестнице и нырнул в темноту холодной городской улицы. Ему показалось, что за время его отсутствия в Нью-Йорке произошла катастрофа и по прихоти судьбы он вернулся в разоренный и пустой город.


Верхний Ист-Сайд, Нью-Йорк

Снейя велела Персивалю сидеть дома, но он прождал звонка Оттерли несколько часов и больше не мог оставаться один. Когда гости разъехались, он убедился, что мать уснула, тщательно оделся — он выбрал смокинг и черное пальто, словно собирался на торжество, — и спустился в лифте на Пятую авеню.

Раньше он был безразличен к внешнему миру. Юношей он жил в Париже, и ему приходилось противостоять смраду человечества — тогда он научился полностью игнорировать людей. У него не было нужды в непрерывной суетливой человеческой деятельности — неустанном тяжелом труде, празднествах, развлечениях. Ему это было скучно. Но болезнь переменила его. Он стал наблюдать за людьми, с интересом изучая их странные привычки. Он начал симпатизировать им.

Это были симптомы еще больших изменений — его предупреждали, что это произойдет, и он готов был принять это как естественное продолжение своей метаморфозы. Ему говорили, что у него появятся новые удивительные ощущения, и действительно, он стал сочувствовать страданиям этих жалких существ. Сначала это удивительное настроение вызывало у него нелепые эмоциональные приступы. Ему было очень хорошо известно, что люди — низшие существа, чьи страдания напрямую зависят от их положения во Вселенной. Это было как с животными, чье убожество лишь немного превосходило людское. И все же Персиваль начал видеть красоту в их ритуалах, их любви к семье, их преданности вере, их сопротивлении физической слабости. Несмотря на презрение к ним, он начал понимать всю трагедию их положения — они жили и умирали, как будто в этом был смысл. Если бы он поделился этими мыслями с Оттерли или Снейей, его бы безжалостно высмеяли.

Медленно, мучаясь от боли, проходил Персиваль Григори мимо соседних величественных жилых зданий. Он тяжело дышал, трость помогала ему передвигаться по обледенелым тротуарам. Холодный ветер не мешал ему — он лишь чувствовал, как скрипят ремни, опоясывающие грудную клетку, как горит в груди при каждом вдохе и как хрустят суставы, словно кости стираются в порошок. Он жалел, что не может снять пальто и освободить тело от ремней, чтобы холодный воздух успокоил горящую кожу. Искалеченные разлагающиеся крылья прижимались к одежде, превращая его в горбуна, чудовище, безобразное существо, избегающее мира. Во время таких ночных прогулок ему отчаянно хотелось поменяться местами с беззаботными здоровыми людьми, идущими мимо. Наверное, он согласился бы стать человеком, если бы это избавило его от боли.

Погуляв некоторое время, он сильно устал. Персиваль зашел в винный бар — солидное место, начищенная медь, красный бархат. Там было тепло и полно народу. Персиваль заказал шотландского виски и уселся за уединенный столик в углу, откуда мог наблюдать за весельем.

Едва он прикончил первый стакан виски, как в дальнем конце комнаты заметил женщину. Она была молода, с блестящими темными волосами и короткой стрижкой в стиле тридцатых годов. Она сидела за столом в окружении компании друзей. Хотя на ней была дрянная современная одежда — узкие джинсы и кружевная блузка с вырезом, — ее красота напоминала Персивалю женщин другой эпохи. Девушка как две капли воды походила на его возлюбленную Габриэллу Леви-Франш.

Целый час Персиваль не отводил от нее глаз. Он изучил ее жесты и выражения лица, заметив, что она походит на Габриэллу не только внешне. Возможно, рассуждал Персиваль, он слишком отчаянно хотел увидеть отличительные черты Габриэллы — в молчании девушки Персиваль обнаружил аналитический ум Габриэллы; в ее безмятежном взгляде он видел склонность Габриэллы хранить тайны. Девушка была сдержанна в компании друзей, так же как Габриэлла всегда была сдержанна среди людей. Персиваль предположил, что его добыча предпочитает слушать болтовню друзей о забавной чепухе, заполняющей их жизни, в то же время оценивая про себя их привычки и беспощадно систематизируя их силы и слабости. Он решил подождать, пока девушка останется одна, и заговорить с ней.

Ему пришлось пропустить еще немало стаканчиков виски, пока девушка наконец взяла пальто и стала пробираться к двери. Когда она поравнялась с ним, Персиваль преградил ей путь тростью. Блестящее черное дерево слегка коснулось ее ноги.

— Простите, что так решительно обращаюсь к вам, — сказал он и поднялся с места, возвышаясь над ней. — Но я настаиваю на том, чтобы угостить вас.

Молодая женщина с изумлением взглянула на него. Он не мог сказать, что именно удивило ее больше — сама трость или необычный способ попросить ее остаться с ним.

— У вас ужасный наряд, — проговорила она, уставившись на его смокинг.

У нее был высокий и волнующий голос, ее манера говорить совершенно не походила на холодную бесстрастную манеру Габриэллы, и эта непохожесть немедленно разрушила фантазии Персиваля. Он думал, что нашел Габриэллу, но эта девушка сильно отличалась от нее. Тем не менее ему очень хотелось общаться с ней, смотреть на нее, вспоминать прошлое.

Он указал ей на стул напротив него. Она мгновение поколебалась, снова взглянула на его дорогую одежду и села. К его разочарованию, вблизи она еще меньше напоминала Габриэллу. Ее кожу усеивали мелкие веснушки, а кожа Габриэллы была сливочной, без единого пятнышка. Глаза у нее были карие, а у Габриэллы — ярко-зеленые. Но оката ее плеч и того, как короткие темные волосы обрамляли щеки, было достаточно, чтобы не разрушить очарование. Он заказал бутылку шампанского — самого дорогого из имеющихся — и начал развлекать ее историями о приключениях в Европе, изменяя их так, чтобы замаскировать свой возраст, или, вернее, нестарение. Хотя он жил в Париже в тридцатых годах, ей он сказал, что жил там в восьмидесятых. Он утверждал, что управлял собственным предприятием, а на самом деле его бизнес полностью контролировал отец. Она вряд ли обращала внимание на мелочи и подробности. Казалось, ей неважно, что он говорил, — она пила шампанское и слушала, не сознавая, как сильно он разволновался. Не имело значения, что она была безмолвной, точно манекен, — сейчас она сидела перед ним, молчаливая и простодушная, частично веселящаяся, частично преклоняющаяся, ее рука небрежно лежала на столе, — мимолетное подобие Габриэллы, которую он знал. Значение имело лишь ощущение, что время повернуло вспять.

Он вспомнил, какую слепую ярость вызвало у него предательство Габриэллы. Они вместе собирались украсть сокровище, найденное в Родопах. План был разработан очень четко. Персиваль считал его безупречным. Их отношения основывались не только на страсти, но и на взаимной выгоде. Габриэлла поставляла ему сведения о работе ангелологов — подробные сообщения об их занятиях и местонахождении. Персиваль, в свою очередь, снабжал Габриэллу информацией, которая помогла ей с легкостью войти в высшие круги общества. Их деловые отношения — другого слова нельзя было подобрать для подобного обмена — заставляли его восхищаться Габриэллой. Жажда успеха делала ее в его глазах еще более желанной и необходимой.

От Габриэллы семья Григори узнала о второй ангелологической экспедиции. Персиваль и Габриэлла вместе устроили похищение Серафины Валко, определив маршрут, которым автомобиль поедет по Парижу, и сделали так, чтобы кожаный футляр остался в руках Габриэллы. Они рассчитывали, что обмен ангелологов на футляр с сокровищем будет немедленно одобрен советом. Доктор Серафина не только была всемирно прославленным ученым, но и женой главы совета Рафаэля Валко. Совет ни за что не позволил бы ей умереть, независимо от ценности найденного в Родопах предмета. Габриэлла убедила его, что план сработает. Он ей поверил. Но вскоре стало очевидно, что все пошло не так, как задумано. Поняв, что обмена не будет, Персиваль сам убил Серафину Валко. Она умерла, не проронив ни слова, хотя они сделали все, что могли, чтобы заставить ее выдать информацию о привезенном объекте. Но самое ужасное — Габриэлла предала его.

В ту ночь, когда она отдала ему кожаный футляр с лирой, он собрался жениться на ней. Он ввел бы ее в свой круг даже против воли родителей, которые давно подозревали, что она шпионка, посланная внедриться в семью Григори. Персиваль защищал ее. Но когда мать взяла лиру, чтобы отдать ее на исследование немецкому специалисту по истории музыкальных инструментов, человеку, который часто призывал проверять сокровища нацистов, оказалось, что лира была не чем иным, как превосходно выполненной копией, древним сирийским инструментом из рога. Габриэлла лгала ему. Его вера в Габриэллу была оскорблена и осмеяна.

Он порвал с Габриэллой все отношения, оставив другим разбираться с ней. Это решение далось ему нелегко. Позже он узнал, что ее очень строго наказали. Он хотел, чтобы она умерла — правда, дал указания, чтобы ее убили, а не замучили, — но ей повезло, и коллегам Габриэллы удалось спасти ее, рискуя жизнью. Оправившись, она вышла замуж за Рафаэля Валко. Этот брак помог ее карьере. Персиваль первым признал, что Габриэлла — лучшая в своей области, одна из немногих ангелологов, полностью постигших их мир.

Он не встречался с Габриэллой более пятидесяти лет. Как и за остальными, за ней непрерывно наблюдали, ее профессиональную и частную жизнь контролировали день и ночь. Он знал, что она жила в Нью-Йорке и продолжала работать против него и его семьи. Но о деталях ее личной жизни Персивалю было известно очень немногое. После провала операции и разрыва отношений его семья держала от него в секрете всю информация о Габриэлле Леви-Франш Валко.

Последнее, что он слышал, — Габриэлла продолжала бороться с неизбежным упадком ангелологии, противостоять безнадежности своего дела. Он подумал, что она уже старуха, с красивым, но увядшим лицом. Она не имела ничего общего с легкомысленной глупой девчонкой, сидящей напротив него. Персиваль откинулся на спинку стула и стал рассматривать девушку, ее нелепую блузку с глубоким вырезом и дешевые украшения. Она была уже пьяна — правда, она выпила более чем достаточно еще до того, как он заказал шампанское. Безвкусная особа, нисколько не похожая на Габриэллу.

— Идемте со мной, — сказал Персиваль, бросая деньги на стол.

Он надел пальто, поднял трость и вышел в ночь, держа девушку под руку. Она была высокой и стройной, более ширококостной, чем Габриэлла. Между ними возникло сексуальное влечение — испокон веку земные женщины становились жертвами ангельской привлекательности.

Эта не отличалась от других. Она охотно последовала за Персивалем, и несколько кварталов они шли молча, пока не добрались до безлюдного переулка. Тогда он взял ее за руку и повел в темноту. Невыносимое, почти животное желание, которое он к ней чувствовал, разжигало в нем гнев. Он поцеловал ее, занялся с ней любовью, а потом длинными холодными пальцами яростно обхватил тонкое теплое горло и сжал, пока кости не начали хрустеть. Девушка хрипела и отталкивала его, изо всех сил пытаясь освободиться от хватки, но было поздно — Персиваля Григори одолела жажда убийства. Экстаз от ее боли, сладкое удовлетворение от ее борьбы заставили его задрожать от желания. Он представил себе, что душит Габриэллу, и его охватила волна еще более острого удовольствия.


Монастырь Сент-Роуз, Милтон,

штат Нью-Йорк

Эванджелина проснулась в три утра, охваченная паникой. За годы она привыкла к строгому распорядку и терялась, если вдруг отклонялась от расписания. Еще во власти сна, она огляделась, и ей показалось, что вокруг вовсе не ее келья, а небольшая аккуратная комнатка с чисто вымытыми окнами и протертыми полками, которая ей снилась. Она вновь закрыла глаза.

Ей явились образы матери и отца в парижской квартире, в доме ее детства. Отец был молодым и красивым, гораздо более счастливым, чем Эванджелина помнила его после смерти матери. Мать — даже во сне Эванджелина едва могла разглядеть ее — стояла поодаль, фигура затемнена, лицо прикрыто шляпой от солнца. Эванджелина потянулась, отчаянно желая коснуться материнской руки. Она звала мать подойти ближе. Но чем больше она тянулась, тем дальше отступала Анджела, превращаясь в прозрачный иллюзорный туман.

Эванджелина проснулась во второй раз, пораженная отчетливостью и реальностью сна. На циферблате часов горели ярко-красные цифры — 4.55. Ее словно током ударило — еще немного, и она опоздает на поклонение. Заморгав и оглядев комнату, она поняла, что оставила шторы открытыми, в окно заглядывало ночное небо. Белые простыни казались серовато-фиолетовыми, словно покрытыми пеплом. Встав с постели, она натянула черную юбку, застегнула белую блузку и прикрепила к волосам накидку.

Она снова вспомнила сон, и ее накрыло волной тоски. Хотя прошло много времени, Эванджелина ощущала отсутствие родителей так же остро, как и тогда, когда была ребенком. Ее отец неожиданно умер три года назад — во сне остановилось сердце. Она каждый год поминала его, выполняя в его честь новену — специальную молитву, но все равно ей было трудно привыкнуть к мысли, что он не узнает, как она выросла и изменилась с тех пор, как дала обет, как сильно она стала походить на него, чего никто не ожидал. Он много раз говорил, что характером она в мать — обе были честолюбивыми и целеустремленными, обеих больше интересовал результат, чем средства его достижения. Но, положа руку на сердце, именно его личность повлияла на характер Эванджелины.

Эванджелина уже собралась уходить, когда вспомнила про открытки от бабушки, которые так разочаровали ее вечером. Она пошарила под подушкой, достала их и, несмотря на то что опаздывала к поклонению, решила еще раз попытаться понять запутанные тексты.

Вынув открытки из конвертов, она разложила их на кровати. Один рисунок бросился ей в глаза. Накануне она так устала, что не обратила на него внимания. Это было бледное изображение ангела, поднимающегося по лестнице. Она была уверена, что видела такое же раньше, хотя не могла вспомнить, где именно натолкнулась на него и почему оно показалось ей знакомым. Она положила рядом другую открытку, и как только она это сделала, в мозгу у нее прояснилось. Внезапно рисунки обрели смысл — изображения ангелов на открытках были фрагментами одной большой картины.

Эванджелина стала перекладывать части, по-разному перемещая их, пытаясь найти соответствие цветам и границам, как будто составляла мозаику, пока перед ней не возникла целостная картина — множество сияющих ангелов, поднимающихся по изящной винтовой лестнице к яркому небесному свету. Эванджелина хорошо ее знала. Акварель Уильяма Блейка «Лестница Иакова» она еще девочкой видела в Британском музее — туда ее водил отец. Ее мать любила Уильяма Блейка, собирала его поэтические сборники и картины, и отец купил в подарок Анджеле эстамп «Лестницы Иакова». После ее смерти они привезли картину с собой в Америку. Это был один из немногих рисунков, украшавших их простую бруклинскую квартиру.

Эванджелина взяла верхнюю открытку слева и вытащила оттуда прикрепленный листок бумаги. Затем взяла вторую открытку и сделала то же самое. Когда Эванджелина положила кремовые страницы по порядку, отрывочные слова объединились в понятные предложения. Вероятно, письмо когда-то написали, разрезали на куски и запечатали в конверты, которые Габриэлла отсылала каждый год. Бабушка нашла способ зашифровать послание.

Эванджелина разложила листки рядом друг с другом, и перед ней оказалось все письмо Габриэллы, написанное изящным почерком. Пробежав его глазами, она поняла, что не ошиблась. Фрагменты совпадали. Читая строчки, Эванджелина почти услышала спокойный уверенный голос Габриэллы:

«Когда ты прочтешь это письмо, ты будешь двадцатипятилетней девушкой, и, если все пройдет так, как запланировали мы с твоим отцом, ты будешь вести безопасную и созерцательную жизнь под присмотром сестер от Непрестанной Адорации в монастыре Сент-Роуз. Это письмо я пишу в 1988 году. Тебе сейчас двенадцать лет. Конечно, ты спросишь, как произошло, что ты получила письмо через столько лет после того, как оно написано. Возможно, я погибну прежде, чем ты его прочитаешь. Может быть, умрет и твой отец. Будущее никому неведомо. Нами владеет прошлое и настоящее. Именно на это я прошу тебя обратить внимание.

Ты можешь поинтересоваться, почему в последние годы меня не было в твоей жизни. Возможно, ты сердишься на меня за то, что я не навещала тебя в Сент-Роузе. Время, которое мы вместе провели в Нью-Йорке до твоего отъезда в монастырь, было для меня очень суматошным. Когда мы жили в Париже, ты была еще малышкой. Может, ты и помнишь меня в те годы, но я в этом очень сомневаюсь. Мы ходили гулять с тобой и твоей матерью в Люксембургский сад. Это были счастливые дни, о которых я до сих пор с нежностью вспоминаю. Ты была еще совсем крошкой, когда твою маму убили. Это преступление, что ее отняли у тебя в таком возрасте. Я часто спрашиваю себя, знаешь ли ты, как она любила жизнь, как она любила тебя. Я уверена, что твой отец, который обожал Анджелу, много о ней рассказывал.

Думаю, он рассказал о том, как сразу же после случившегося настоял на немедленном отъезде из Парижа, полагая, что в Америке ты будешь в большей безопасности. Поэтому вы уехали, чтобы никогда не вернуться. Я не виню его в том, что увез тебя так далеко, — он имел право защитить тебя.

Может быть, это трудно понять, но, хотя я очень сильно хочу тебя увидеть, у меня нет возможности связаться с тобой лично. Мое присутствие подвергло бы опасности тебя, твоего отца и, если ты послушалась его воли, добрых сестер в монастыре Сент-Роуз. После того что случилось с твоей матерью, я не могла взять на себя такой риск. Я могу лишь надеяться, что в двадцать пять лет ты будешь достаточно взрослой, чтобы понять, как о тебе заботились, и узнать правду о твоем наследии и твоей судьбе, которые в нашей семье являются двумя ветвями одного дерева.

Я не представляю, сколько и что именно тебе известно о работе твоих родителей. Насколько я знаю твоего отца, он не сказал тебе ни слова об ангелологии и пытался уберечь даже от основ нашей дисциплины. Лука — хороший человек, и его мотивы понятны, но я воспитала бы тебя совсем по-другому. Наверное, ты ничего не слышала о том, что твоя семья участвовала в одном из величайших тайных сражений Небес и земли, но все же талантливые дети все замечают. Мне кажется, что ты — такой особенный ребенок. Может, ты сумела разгадать тайну твоего отца? Или узнала, что место в Сент-Роузе было тебе приготовлено еще до твоего первого причастия, когда сестра Перпетуя, следуя требованиям ангелологических организаций, согласилась спасти тебя? Или тебе известно, что ты, дочь и внучка ангелологов, наша надежда на будущее. Если же ты ни о чем подобном не догадываешься, это письмо станет для тебя настоящим откровением. Пожалуйста, прочти мои слова до конца, дорогая Эванджелина, независимо от того, что ты сейчас чувствуешь.

Твоя мать начала работу в ангелологии в качестве химика. Она была блестящим математиком и еще более блестящим ученым. У нее был превосходный ум, способный одновременно генерировать как научные, так и фантастические идеи. В своей первой книге она высказала идею о том, что, по теории Дарвина, исчезновение нефилимов неизбежно из-за их межрасового скрещивания с людьми, в результате чего ангельские качества сходят на нет, превращаясь в рецессивные признаки. Хотя я не совсем понимала ее подход — мои интересы лежали в социально-мифологической сфере, — я смотрела на это с точки зрения материальной энтропии и древней истины о том, что дух всегда будет преобладать над плотью. Вторая книга Анджелы о скрещивании нефилимов с людьми, где говорилось о генетических исследованиях, обоснованных Уотсоном и Криком, поразила наш совет. Анджела быстро сделала карьеру. В двадцать пять лет она стала профессором — неслыханная честь в нашей организации, — ей предоставили лучшую лабораторию, оборудованную по последнему слову техники, и неограниченное финансирование исследовательских проектов.

С известностью пришла опасность. На Анджелу вскоре начали охотиться. Ее жизни постоянно угрожали. Уровень безопасности ее лаборатории был очень высоким — я сама в этом убедилась. И все же ее похитили именно оттуда.

Предполагаю, что отец не открыл тебе деталей похищения. Об этом больно говорить, и я сама никому об этом не рассказывала. Они не убили твою мать сразу. Агенты нефилимов увезли ее и несколько недель держали в тайном убежище в Швейцарии. Это их обычный способ — похищение важных ангелологических фигур ради обмена на что-нибудь не менее важное. Нашей политикой всегда был отказ от переговоров, но когда забрали Анджелу, я была в ужасе. Политика политикой, но я променяла бы весь мир на то, чтобы она вернулась живой и невредимой.

На этот раз твой отец со мной согласился. У него оставались многие ее записи, и мы решили предложить их в обмен на жизнь Анджелы. Хотя я мало что понимала в ее работах в области генетики, мне было хорошо известно, что нефилимы болеют, их становится все меньше и они хотят вылечиться. Я связалась с похитителями Анджелы и сказала, что имеются записи, содержащие секретную информацию, которая может спасти их расу. К моему восторгу, они согласились на обмен.

Наверное, я была слишком наивной, полагая, что они будут честными до конца. Когда я приехала в Швейцарию и отдала им записи Анджелы, мне передали деревянный гроб с телом моей дочери. Она была мертва уже много дней. Ее кожа была покрыта страшными кровоподтеками, волосы слиплись от крови. Я поцеловала ее в холодный лоб и поняла, что потеряла все. Боюсь, ее последние дни прошли под пытками. То, что происходило с ней в последние часы ее жизни, никогда не изгладится у меня из памяти.

Прости, что поведала эту ужасную историю. Я хотела молчать, скрыть от тебя страшные подробности. Но ты уже взрослая женщина, и приходит время, когда нужно увидеть истинную реальность. Надо понимать даже самые темные стороны человеческого существования. Надо бороться с силами зла, с его постоянством в мире, с его бессмертной властью над человечеством и с людской готовностью поддерживать его. Безусловно, мало радости сознавать, что ты не один в своем отчаянии. Для меня смерть Анжелы — самая темная из всех темных областей. Я слышу ее голос и голос ее убийцы в ночных кошмарах.

Твой отец не мог жить в Европе после случившегося. Он быстро улетел в Америку и в конце концов порвал связи со всеми родственниками и друзьями, включая меня, чтобы воспитать тебя в одиночестве и мире. Он обеспечил тебе нормальное детство — роскошь, доступная немногим, выросшим в семьях ангелологов. Но для его побега была другая причина.

Нефилимов не удовлетворила ценнейшая информация, которую я так глупо отдала в их руки. Вскоре после этого они обыскали мою квартиру в Париже и забрали важные для меня и наших целей предметы. Среди них был журнал с записями твоей матери. Дело в том, что я увезла в Швейцарию не все. Была одна папка, которую я оставила себе, полагая, что среди моих вещей она будет в сохранности. Это были любопытные материалы, которые твоя мать подбирала для своей третьей книги. Она только начала ее писать, поэтому собрание было неполным, но, прочитав бумаги, я поняла, какая это блестящая, опасная и очень ценная работа. Честно говоря, я думаю, что именно из-за этих теорий нефилимы забрали Анджелу.

Все мои попытки сохранить материалы в тайне оказались тщетными, эта информация тоже попала в руки нефилимов. Я очень переживала из-за потери, но меня утешало одно: я слово в слово переписала все в кожаный блокнот, который должен быть тебе очень хорошо знаком. Этот блокнот отдала мне доктор Серафина Валко, и этот самый блокнот я подарила тебе после смерти матери. Когда-то он принадлежал моему преподавателю. Теперь он у тебя.

В блокноте записана теория Анджелы о физических эффектах, которые оказывает музыка на молекулярные структуры. Она начала с экспериментов над низшими формами жизни — растениями, насекомыми, земляными червями и дошла до высших организмов, включая прядь волос ребенка-нефилима. Она проверила воздействие некоторых небесных инструментов — в нашем распоряжении было несколько, — используя генетические образцы нефилимов, например кусочки перьев из крыла и капли крови. Анджела обсуждала теорию с твоим отцом. Он понимал ее работу лучше других, и хотя подробности довольно сложны и я не очень осведомлена о научных методах, которые она использовала, твой отец объяснил мне, что Анджела доказала: музыкальные колебания могут оказывать самое невероятное воздействие на клеточные структуры. Определенные комбинации аккордов и последовательностей приводили к невероятным результатам. Фортепьянная музыка содействовала мутации пигмента у орхидей — этюды Шопена оставляли на белых лепестках круглые розовые пятна, после Бетховена лепестки становились желто-коричневыми. Скрипичная музыка увеличила количество сегментов земляного червя. Непрерывный звон треугольника заставил множество комнатных мух рождаться без крыльев. И так далее.

Можешь себе представить, как приковало мое внимание следующее событие. Некоторое время назад, через много лет после смерти Анджелы, я обнаружила, что японский ученый по имени Масару Эмото провел подобный эксперимент, используя воду в качестве среды, на которой проверял музыкальные колебания. С помощью передовых фотографических технологий доктор Эмото сумел запечатлеть изменения в молекулярной структуре воды. Он утверждал, что определенные мелодии создают в воде новые молекулярные формирования. В основном эти эксперименты совпадали с экспериментами твоей матери, подтверждая, что музыкальная вибрация действует на базовом уровне органического материала, меняя структурный состав.

Этот вроде бы незначительный эксперимент становится особенно интересным в свете работы Анджелы над биологией ангелов. Твой отец был излишне сдержан и отказывался говорить об экспериментах Анджелы. Но, перенося ее записи в блокнот, я поняла, что некоторые музыкальные инструменты могли изменить генетику клеток тканей нефилимов. Кроме того, определенные гармонические последовательности, исполняемые на этих инструментах, обладали свойством не только изменять структуру клетки, но и полностью уничтожать геном нефилимов. Я уверена, что Анджела отдала жизнь за это открытие. Вторжение в мою квартиру убедило твоего отца, что в Париже небезопасно. Было понятно, что нефилимам известно слишком много.

Но основная причина, почему я пишу это письмо, касается гипотезы, погребенной среди многих доказанных теорий Анджелы. Это гипотеза о лире Орфея. Твоя мать знала, что в сорок третьем году лиру спрятала в США Эбигейл Рокфеллер. Анджела предложила теорию, соединяющую ее научные открытия о музыкальных инструментах с лирой Орфея, которая, как считалось, была более могущественной, чем остальные инструменты, вместе взятые. Пока в руки нефилимов не попали записи Анджелы, они имели лишь самое общее понятие о важности лиры. Из работы Анджелы они узнали, что это главный инструмент и он может вернуть нефилимов в состояние ангельской чистоты, чего не было на земле со времен наблюдателей. Анджела обнаружила средство от болезни, уничтожающей нефилимов, в музыке лиры наблюдателей, известной в современную эпоху как лира Орфея.

Предупреждаю тебя, милая Эванджелина, понять значимость лиры Орфея оказалось необычайно трудно. Легенда так плотно окружает Орфея, что невозможно разобраться, как именно протекала его земная жизнь. Мы не знаем ни года его рождения, ни его истинного происхождения, ни реальной величины его таланта. Предполагается, что он родился от музы Каллиопы и речного бога Эагра, но, разумеется, это миф, и наша задача — отделить мифологию от истории, легенду от факта, волшебство от правды. Действительно ли он научил человечество поэзии? Нашел ли он лиру во время своего легендарного путешествия в подземный мир? Обладал ли такой огромной властью всю жизнь, как утверждает история? В шестом веке до нашей эры он был известен в греческих землях как великий певец и музыкант, но как у него оказался инструмент ангелов, историки до сих пор не знают, хотя и широко обсуждали этот вопрос. Работа твоей матери лишь подтвердила давние теории о важности лиры для успешной борьбы с нефилимами и привела к ее смерти. Теперь ты об этом знаешь. Но возможно, тебе неизвестно, что ее работа не закончена. Я всю жизнь стремилась ее закончить. И ты, Эванджелина, однажды продолжишь с того места, где я остановлюсь.

Не знаю, рассказал ли тебе отец об успехах Анджелы и ее вкладе в наше дело. Не в моей власти узнать это. Он закрылся от меня много лет назад, и нет надежды, что он снова станет доверять мне. Но ты — другая. Если захочешь узнать подробности о работе матери, он расскажет тебе все. Ты обязана продолжить традицию своей семьи. Это и есть твое наследие и твоя судьба. Лука познакомит тебя с тем, с чем не могу я, я в этом уверена. Тебе лишь надо попросить его. И, моя дорогая, ты должна продолжать упорно заниматься. С сердечным благословением я подталкиваю тебя к этому решению. Но ты должна быть хорошо осведомлена о своей роли в будущем нашей священной дисциплины и о серьезных опасностях, которые тебя ожидают. Многие желали бы уничтожить нашу работу, и они убьют любого, кто встанет у них на пути. Твоя мать погибла от рук семьи Григори, из-за их усилий до сих пор не окончена борьба нефилимов и ангелологов. Предупреждаю тебя: ты можешь оказаться в опасности. Остерегайся тех, кто желает тебе вреда».

Эванджелина чуть не заплакала от разочарования, когда письмо резко оборвалось. Объяснений, что делать дальше, не было. Она перебрала открытки и перечитала слова бабушки еще раз, отчаянно пытаясь обнаружить пропущенный отрывок.

История об убийстве матери доставила Эванджелине такую боль, что она с трудом дочитала письмо Габриэллы. Подробности были ужасными, и ей казалось жестоким, почти бессердечным, что Габриэлла рассказывает о страшной смерти Анджелы. Эванджелина попробовала представить себе тело матери, избитое и переломанное, ее искаженное лицо. Вытерев глаза тыльной стороной руки, Эванджелина наконец поняла, почему отец увез ее так далеко от страны, где она родилась.

Перечитывая открытки в третий раз, Эванджелина остановилась на отрывке, который касался убийц ее матери: «Многие желали бы уничтожить нашу работу, и они убьют любого, кто встанет у них на пути. Твоя мать погибла от рук семьи Григори, из-за их усилий до сих пор не окончена борьба нефилимов и ангелологов». Где-то она уже слышала это имя. И тут Эванджелина вспомнила, что Верлен работал на человека по имени Персиваль Григори. Она сразу же поняла, что Верлен, хотя и не хочет ничего дурного, работает на ее самого главного врага.

Осознав это, Эванджелина растерялась и ужаснулась. Как она могла помогать Верлену, когда он даже не понимал опасности, в которой оказался? Ведь он мог сообщить полученную информацию Персивалю Григори. Отправить Верлена обратно в Нью-Йорк и поспешить в Сент-Роуз, словно ничего не случилось, казалось ей наилучшим выходом, а на самом деле подвергало их смертельной опасности.

Она складывала открытки, скользя глазами по строчкам, и заметила нечто странное: «Когда ты прочтешь это письмо, ты будешь двадцатипятилетней девушкой». Эванджелина вспомнила, что Селестин просили отдать письма, когда ей исполнится двадцать пять лет. Поэтому послание, должно быть, было задумано и написано больше десяти лет назад, когда Эванджелине было двенадцать. Письма посылали в определенном порядке каждый год. Сейчас Эванджелине двадцать три. Это означало, что не хватает двух писем. Необходимо найти еще две части мозаики.

Снова взяв конверты, Эванджелина разложила их в хронологическом порядке и проверила даты гашения марок. Последнее письмо пришло перед прошлым Рождеством, двадцать первого декабря девяносто восьмого года. Штамп стоял на каждом конверте — письма отправляли за несколько дней до Рождества. Если письмо за этот год было отправлено тем же способом, то, наверное, оно уже пришло, может быть, лежало вместе с почтой за вчерашний день. Эванджелина сложила письма в стопку, сунула их в карман юбки и поспешила из кельи.


Колумбийский университет, Морнингсайд-Хайтс,

Нью-Йорк

От «125-й улицы», станции в Гарлеме, до офиса лежал неблизкий путь по морозу, но Верлен застегнул пальто и решительно двинулся навстречу холодному ветру. В кампусе Колумбийского университета было очень тихо и темно, совсем не так, как обычно. На праздники студенты, включая самых закоренелых «ботаников», разъехались по домам до Нового года. По Бродвею бежали машины. Поодаль возвышалась над самыми высокими зданиями университетского городка внушительная Риверсайдская церковь с освещенными изнутри витражами.

Затянувшийся было порез на руке открылся, и кровь просочилась сквозь шелковый галстук с лилиями. Пошарив в карманах, Верлен наконец нашел ключи от своего кабинета и вошел в Шермерхорн-холл, где располагался отдел истории искусств и археологии. Это было кирпичное здание рядом с часовней Святого Павла, тут когда-то размещались отделы естественных наук. Верлен слышал, что здесь начинали работу над «Манхэттенским проектом»,[45] и ему это очень нравилось. Он знал, что в здании никого нет, но не рискнул вызывать лифт, чтобы не оказаться в ловушке. Вместо этого Верлен побежал вверх по лестнице на свой этаж.

В кабинете он запер за собой дверь и вытащил из стола папку с письмами Инносенты, стараясь не касаться окровавленной рукой пересушенной хрупкой бумаги. Усевшись на стул, он щелкнул выключателем настольной лампы и в бледном пятне света стал изучать письма. Он читал их уже тысячу раз, отмечая про себя любые намеки и речевые обороты, в которых могло содержаться хоть какое-то объяснение. Но даже сейчас, читая и перечитывая их в зловещей тишине пустого запертого кабинета, он чувствовал, что письма были банальны. Хотя события прошедшего дня заставили его обращать особое внимание на малейшие подробности, все же в письмах не говорилось, что за тайна связывает этих двух женщин. В неярком свете настольной лампы письма Инносенты казались не больше чем спокойными беседами за чашкой чая о ежедневных ритуалах женского монастыря и о великолепном вкусе миссис Рокфеллер.

Верлен встал и начал складывать бумаги в пакет для почты, считая работу законченной. Внезапно он остановился. В письмах было что-то странное, хотя он не мог сказать точно, что именно не так. Непонятно, зачем Инносента делала миссис Рокфеллер весьма необычные комплименты. В конце нескольких посланий Инносента хвалила ее хороший вкус. Раньше Верлен пробегал глазами по этим строчкам, принимая их за простую вежливость. Он снова перечитал письма, на сей раз внимательно вчитываясь в строки, содержащие похвалы художественному вкусу.

Похвалы, по-видимому, касались какой-то картины или рисунка. В одном письме Инносента писала: «Пожалуйста, знайте, что Ваше безупречное художественное видение и мастерство импровизации отмечены и приняты». В конце второго письма Верлен прочел: «Наш восхитительный друг, нельзя не поражаться Вашим изысканным изображениям. Мы получаем их с великой признательностью и осмысливаем с благодарностью». И еще: «Как всегда, Ваша рука не ошибается, изображая то, что больше всего хочется созерцать глазу».

Верлен немного поразмыслил над этими строчками. Что значили все эти разговоры о художественных изображениях? Неужели в письма Эбигейл Рокфеллер к Инносенте были вложены рисунки или эскизы? Эванджелина вроде бы не находила в архивах приложений к письмам, но ответы Инносенты предполагали, что в послания ее покровительницы было что-то вложено. Если это были собственные рисунки Эбигейл Рокфеллер и ему удалось бы их найти, его карьера взлетела бы. Верлен так разволновался, что с трудом соображал.

Чтобы полностью понять слова Инносенты, ему надо было отыскать письма-первоисточники. Одно имелось у Эванджелины. Разумеется, остальные тоже должны были храниться где-то в монастыре Сент-Роуз, скорее всего, в архивах библиотеки. Возможно, Эванджелина обнаружила письмо от Эбигейл Рокфеллер, но не заметила вложения, а может, даже нашла конверт с письмом. Поскольку Эванджелина обещала ему поискать другие письма, ей вряд ли могло прийти в голову обращать внимание на что-то еще. Если бы только у него была машина, он бы вернулся в монастырь и помог ей. Верлен стал разгребать завалы на столе в поисках номера телефона монастыря Сент-Роуз. Если Эванджелина не сможет найти письма в монастыре, то, скорее всего, их уже никто не найдет. Это будет ужасной потерей для истории искусств, не говоря о карьере Верлена. Ему вдруг стало стыдно за свой страх и нежелание возвращаться в квартиру. Он должен немедленно взять себя в руки и вернуться в Сент-Роуз любым способом.


Пятый этаж, монастырь Сент-Роуз, Милтон,

штат Нью-Йорк

Еще вчера Эванджелина верила в рассказы о ее прошлом. Она доверяла историям, которые слышала от отца и сестер. Но после письма Габриэллы она поняла, что ничего не знала о своем детстве. И теперь Эванджелина никому не доверяла.

Собравшись с силами, она вышла в безукоризненно чистый и пустой коридор. Конверты она взяла с собой. У нее кружилась голова, ноги подкашивались, словно она только очнулась от кошмарного сна. Как случилось, что она никогда до конца не понимала важности материнской работы и, что еще более удивительно, ее смерти? О чем еще хотела рассказать ей бабушка? Как дождаться следующих писем, чтобы наконец-то во всем разобраться? Борясь с желанием побежать, Эванджелина спустилась по каменным ступенькам туда, где собиралась найти ответ.

Отдел миссионерства располагался в юго-западном крыле монастыря. Это были современные офисы с бледно-розовыми ковровыми покрытиями, многоканальными телефонами, прочными дубовыми столами и несгораемыми шкафами, в которых содержались личные дела сестер — свидетельства о рождении, медицинские и юридические документы, дипломы об образовании. Еще там лежали свидетельства о смерти тех, кто покинул этот мир. Центр по привлечению новых членов ордена, объединенный с кабинетом начальницы, заведующей новичками и послушницами, занимал левую сторону, а миссионерский отдел — правую. Вместе они казались руками, готовыми прижать внешний мир к бюрократическому сердцу монастыря Сент-Роуз.

В последние годы в миссионерском офисе кипела жизнь, а центр по привлечению новых членов ордена пришел в упадок. Когда-то молодежь стекалась в Сент-Роуз ради равноправия, образования и независимости, которые предлагал монастырь молодым женщинам, не желающим вступать в брак. Теперь же правила Сент-Роуза стали гораздо строже. Монастырь требовал, чтобы женщины давали обеты по собственной воле, без принуждения со стороны семьи, и только после полной переоценки ценностей.

Поэтому сейчас мало кто хотел принять послушание, и миссионерский отдел становился все более популярным. На стене висела большая ламинированная карта мира, красными флажками были отмечены страны, где находились миссионерские офисы: Бразилия, Зимбабве, Китай, Индия, Мексика, Гватемала. На фотографиях сестры в пончо и сари держали на руках младенцев, работали в больницах, пели хором с местными жителями. За последние десять лет разработали международную программу по обмену с общинами зарубежных церквей, в Сент-Роуз приезжали сестры со всех континентов, чтобы участвовать в Непрестанной Адорации, изучать английский язык и духовно расти. Программа пользовалась огромным успехом. За эти годы они приняли сестер из двенадцати стран. Их фотографии висели над картой — двенадцать улыбающихся женщин в одинаковых черных накидках, обрамляющих лица.

Придя сюда в такой ранний час, Эванджелина надеялась, что в миссионерском отделе никого нет. Но там обнаружилась сестра Людовика, самый старый член общины. Она сидела в инвалидном кресле и слушала утренний выпуск Национального общественного радио — у нее на коленях лежал пластиковый радиоприемник. Она была уже очень слабой, старческая кожа порозовела, из-под накидки выбивались седые волосы. Людовика посмотрела на Эванджелину блестящими темными глазами. Сестры знали, что Людовика теряет разум, с каждым годом все больше выпадая из реальности. Прошлым летом полицейский офицер Милтона остановил ее в полночь в инвалидной коляске на шоссе 9W.

В последнее время она увлеклась ботаникой. Ее беседы с растениями хотя бы не представляли опасности. Когда она ехала в коляске с висящей сбоку красной лейкой по монастырю, все слышали громогласный речитатив Людовики, цитирующей «Потерянный рай»: «Девятикратно время истекло, / Что мерой дня и ночи служит смертным, / Покуда в корчах, со своей ордой, / Метался Враг на огненных волнах, / Разбитый, хоть бессмертный».

Эванджелина знала, что в миссионерском отделе Людовику привлекали клеомы, или паучники. Они вырастали до огромных размеров, свисали со всех несгораемых шкафов. Сестры отрезали отростки и ставили в воду, пока не пустят корни. Пересаженные паучники вымахивали до таких же сверхъестественных размеров и давали невероятное количество отростков. Паучники можно было встретить по всему монастырю, на всех четырех этажах было полно перепутанных зеленых клубков.

— Доброе утро, сестра, — поздоровалась Эванджелина, надеясь, что Людовика ее узнает.

— О боже! — подскочила Людовика. — Вы меня напугали.

— Простите, что тревожу вас, но я вчера не успела забрать дневную почту. Сумка с почтой в миссионерском отделе?

— Сумка с почтой? — нахмурилась Людовика. — По-моему, вся почта попадает к сестре Эванджелине.

— Да, Людовика, — ответила девушка. — Я Эванджелина. Но я вчера не успела забрать почту. Ее должны были принести сюда. Вы ее видели?

— Разумеется! — энергично кивнула Людовика.

Старушка подъехала к шкафу возле стола, где на ручке висела сумка с почтой. Как всегда, она была полна доверху.

— Пожалуйста, отдайте это сестре Эванджелине!

Эванджелина отнесла сумку в укромный уголок, откуда ее не было видно. Она вывалила все на стол — обычная мешанина частных запросов, рекламных проспектов, каталогов и счетов. Эванджелине часто приходилось разбирать почту, и она настолько хорошо знала, как выглядят разные письма, что ей понадобилось всего лишь несколько секунд, чтобы обнаружить письмо от Габриэллы. Это был квадратный зеленый конверт, адресованный Селестин Клошетт. Обратный адрес не изменился — район Нью-Йорка, в котором Эванджелина никогда не бывала.

Выудив из груды бумаг, Эванджелина сунула письмо в карман и направилась к металлическому несгораемому шкафу. Он почти полностью скрылся за разросшимся паучником Людовики, и Эванджелине пришлось отодвинуть зеленые плети, чтобы открыть ящик, где лежало ее досье.

Эванджелина знала о существовании своего личного дела, но раньше ей никогда не приходило в голову взглянуть на него. Свидетельство о рождении и удостоверение личности понадобились единственный раз, когда она получала водительские права и поступала в колледж, но даже тогда она использовала удостоверение личности, выданное епархией. Просматривая досье, она в который раз изумилась, что всю жизнь слушала рассказы других — отца, сестер Сент-Роуза, а теперь и бабушки, — не потрудившись их проверить.

Когда она увидела досье почти в дюйм толщиной, намного больше, чем она думала, она даже испугалась. Она ожидала найти там свидетельство о рождении на французском языке, документы о принятии американского гражданства и диплом — учитывая юный возраст, других документов у нее быть не могло. Но в папке оказалась большая пачка скрепленных резинкой бумаг. Стащив резинку, она начала читать. Там были листы, казавшиеся ее неопытному глазу результатами лабораторных исследований, возможно анализами крови. Были страницы, исписанные вручную, похожие на записи о посещении врача, хотя Эванджелина не могла вспомнить, когда вообще была у доктора. Отец сам тщательно следил за ее здоровьем. В смятении она разглядывала черные пластинки с молочным отливом. Эванджелина поняла, что это рентгеновские снимки. На них она прочла свое имя — Эванджелина Анджелина Каччаторе.

Сестрам не запрещалось смотреть свои досье, и все же Эванджелина чувствовала себя нарушительницей строгих правил. На минуту поборов любопытство к медицинским документам, она обратилась к бумагам, касающимся ее послушничества, стопке обычных счетов, которые отец оплатил, когда привез ее в Сент-Роуз. При виде отцовского почерка ее затопила волна боли. В последний раз она встречалась с отцом много лет назад. Она провела пальцем по строчкам, вспоминая его смех, запах в его кабинете, его привычку читать перед сном. Как странно, думала она, что эти бумаги имеют власть вернуть его к жизни, хотя бы на мгновение.

Читая документы, она обнаружила некоторые сведения о своей жизни. Там был их адрес в Бруклине, старый телефонный номер, место ее рождения и девичья фамилия матери. И в самом низу, в конверте, подписанном «Контактное лицо при чрезвычайных ситуациях», она нашла то, что искала, — адрес и номер телефона Габриэллы Леви-Франш Валко в Нью-Йорке. Тот самый адрес, откуда отправляли рождественские открытки.

Не думая о последствиях, Эванджелина сняла трубку и набрала номер Габриэллы — нетерпеливое ожидание затмило все остальные чувства. Если кто-то и знает, что делать, то это ее бабушка. Раздался длинный гудок, за ним второй, а затем Эванджелина услышала резкий и повелительный голос:

— Алло?


Квартира Верлена, Гринвич-Виллидж,

Нью-Йорк

С тех пор как Верлен в последний раз вышел из своей квартиры, прошли всего лишь сутки, но ему показалось, что прожита целая жизнь. Только вчера он взял досье, надел любимые носки и сбежал по пяти лестничным пролетам, скользя по ступенькам влажными подошвами ботинок. Только вчера он был поглощен мыслями о том, как отказаться от рождественских вечеринок и что придумать на Новый год. Он не понимал, почему попал в столь странную ситуацию из-за собранной информации.

Он сложил в сумку копии писем Инносенты и большую часть блокнотов с записями, запер кабинет и направился в центр. Утреннее солнце освещало город, мягкие желто-оранжевые лучи разогнали тучи на зимнем небе. Несколько кварталов он шел по морозу. Посреди Восьмидесятых улиц он сдался и оставшуюся часть пути проехал на метро. К тому времени, когда он вошел в дом, он почти убедил себя, что события прошлой ночи ему почудились. Возможно, сказал он себе, это всего лишь сон.

Верлен отпер дверь в квартиру, закрыл ее пинком и бросил сумку на диван. Он скинул вконец разбитые ботинки, стащил влажные носки и босиком прошел в свое скромное жилище. Он ждал, что все будет разбросано и разбито, но все оставалось точно так же, как днем раньше. На неоштукатуренных кирпичных стенах лежала паутина теней, стопки книг высились на покрытом пластиком столе, бирюзовые кожаные пуфы, овальный лаковый журнальный столик — вся мебель в стиле пятидесятых, потрепанная и неудачно подобранная, ждала его в целости и сохранности.

Книги по искусству заполняли всю стену. Там были здоровенные, размером с журнальный столик, тома издательства «Фейдон пресс», книги в мягких обложках по искусствоведению и глянцевые фолианты с репродукциями его любимых модернистов — Кандинского, Сони Делоне, Пикассо, Брака. Книги не помещались в маленькой квартирке, но он отказывался продавать их. Он еще несколько лет назад решил, что квартира-студия не подходит для человека с собирательским инстинктом.

Осторожно отрывая присохшую ткань от раны, он снял шелковый галстук от «Хермес», которым перевязывал руку. Галстук можно было выбросить. Свернув, он положил его на подоконник. За окном пятого этажа виднелся кусок утреннего неба. Оно поднималось над домами, словно на сваях. Снег висел на ветках деревьев, сосульками сползал из водосточных труб. Водонапорные башни на крышах дополняли картину. Хотя в его собственности не было ни дюйма, ему казалось, что этот вид принадлежит только ему. Созерцание этого уголка города часто полностью поглощало его внимание. Но сегодня утром ему просто хотелось проветрить голову и сообразить, что делать дальше.

Кофе, подумал он, вот что сейчас нужно. В крошечной кухне он включил кофеварку, засыпал в фильтр тонко молотый кофе и, добавив из специального краника молочной пены, сделал себе капучино в старой глиняной кружке, одной из немногих, которые не успели разбиться. Как только Верлен сделал глоток кофе, он обратил внимание, что мигает автоответчик — в телефоне были сообщения. Он нажал кнопку и стал слушать. Кто-то всю ночь звонил и вешал трубку. Верлен посчитал — десять раз кто-то висел на линии, ожидая ответа. Наконец раздался голос. Это была Эванджелина. Он сразу же узнал ее.

— Если вы сели на полуночный поезд, то уже должны были вернуться. Я беспокоюсь, где вы и все ли с вами в порядке. Позвоните мне, как только сможете.

Верлен подошел к шкафу и достал старую кожаную спортивную сумку. Расстегнув молнию, он уложил чистые джинсы от «Хьюго Босс», трусы-боксеры от «Кельвин Кляйн», толстовку с эмблемой университета Брауна — его альма-матер — и две пары носков. Выудив из шкафа кеды фирмы «Олл стар», он надел чистые носки и натянул их. Не было времени размышлять, что еще может понадобиться. Он хотел взять напрокат машину и немедленно отправиться обратно в Милтон тем же маршрутом, каким ехал вчера днем, по мосту Таппан Зи и дальше по дорогам вдоль реки. Если поспешить, он будет там еще до обеда.

Внезапно зазвонил телефон. Звонок был таким резким и неожиданным, что Верлен выронил чашку с кофе. Она упала на подоконник и разбилась, капли забрызгали пол. Спеша поговорить с Эванджелиной, он оставил чашку там, где упала, и схватил трубку.

— Эванджелина? — выпалил он.

— Мистер Верлен.

Мягкий женский голос обратился к Верлену как к хорошему знакомому. В акценте женщины — он не мог точно сказать, итальянском или французском — слышалась небольшая хрипотца, и ему показалось, что ей уже за пятьдесят, а может, и больше, хотя это было просто предположение.

— Слушаю вас, — ответил он, разочарованный. — Чем могу помочь?

Он посмотрел на разбитую чашку и подумал, что его коллекция опять уменьшилась.

— Думаю, очень многим, — ответила женщина.

У Верлена мелькнула мысль, что это может быть специалист по телефонным продажам. Но его номера не было в справочнике, и подобные люди никогда ему не звонили. Кроме того, было ясно, что обладательница такого голоса вряд ли продает подписку на журнал.

— Это будет не так легко, — парировал Верлен, с ходу подхватив сдержанную манеру собеседницы. — Почему бы вам для начала не представиться?

— Могу я сначала задать вам вопрос? — ответила женщина.

— Можете.

Верлена начинал раздражать спокойный, настойчивый, почти гипнотический голос женщины, так непохожий на голос Эванджелины.

— Вы верите в ангелов?

— Простите?

— Вы верите в то, что ангелы живут среди нас?

— Послушайте, если вы из евангелистской общины, — начал Верлен, — то вы обратились не по адресу. Я сверхобразованный, с левыми взглядами, потребляющий соевое молоко пограничный метросексуал и либеральный агностик. Я верю в ангелов столько же, сколько в пасхального кролика.

Он говорил все это, нагнувшись возле окна и складывая друг на друга кусочки чашки. Пальцы испачкались мелким белым порошком неглазурованной глины.

— Замечательно, — сказала женщина. — А то мне показалось, что эти воображаемые существа угрожали вашей жизни.

Верлен перестал складывать черепки.

— Кто вы? — наконец спросил он.

— Меня зовут Габриэлла Леви-Франш Валко, — представилась женщина. — Я много лет искала письма, которые теперь находятся у вас.

Смутившись, он спросил:

— Откуда вы знаете мой номер?

— Я знаю очень многое. Например, я знаю, что существа, от которых вы убежали ночью, сейчас находятся возле вашей квартиры.

Габриэлла помолчала, словно давая ему время осознать ее слова, затем предложила:

— Если не верите мне, мистер Верлен, выгляньте в окно.

Верлен так и сделал. Ему на глаза упала прядь вьющихся темных волос. На первый взгляд все выглядело так же, как несколько минут назад.

— Не понимаю, о чем вы говорите, — пожал он плечами.

— Посмотрите налево, — велела Габриэлла. — Там стоит знакомый вам черный джип.

Действительно, слева, на углу Хадсон-стрит, маячил черный «мерседес»-внедорожник. Высокий человек в темной одежде — тот самый, который взломал накануне его машину и которого, если это была не галлюцинация, он видел за окном поезда — вышел из автомобиля и зашагал к уличному фонарю.

— Теперь посмотрите направо, — сказала Габриэлла. — Вы увидите белый джип. Я в нем и жду вас с раннего утра. Я приехала сюда по просьбе моей внучки, чтобы помочь вам.

— А кто ваша внучка?

— Эванджелина, разумеется, — усмехнулась Габриэлла. — Кто же еще?

Верлен вытянул шею и заметил белый джип, втиснутый в узкий переулок на другой стороне улицы. Переулок был далеко, и он едва видел машину. Казалось, собеседница разгадала его сомнения. Окно джипа опустилось, оттуда высунулась миниатюрная рука в кожаной перчатке и недвусмысленно помахала ему.

— Что все-таки происходит? — в замешательстве спросил Верлен. — Может, наконец расскажете, почему вы следите за моей квартирой?

Он подошел к двери, проверил задвижку и накинул цепочку.

— Моя внучка подумала, что вы в опасности, — спокойно ответила Габриэлла. — Она оказалась права. Теперь я хочу, чтобы вы взяли письма Инносенты и немедленно спустились. Но я не советую вам выходить из дома через парадный вход.

— Но здесь нет другого выхода, — растерялся Верлен.

— Может, по пожарной лестнице?

На углу здания темнел металлический каркас, но лестница выходила на переднюю стену дома.

— Пожарную лестницу видно от главного входа. Они увидят меня, как только я начну спускаться, — проговорил Верлен. — Можете объяснить мне, зачем…

— Дорогой, — прервала его Габриэлла теплым, почти материнским голосом. — Вам придется включить воображение. Советую убираться оттуда. Немедленно. Они явятся за вами в любую минуту. Вообще-то, им на вас наплевать. Им нужны письма. И как вам, наверное, известно, вряд ли они будут вежливы, забирая их.

Как будто подтверждая слова Габриэллы, второй человек, такой же высокий и белокожий, как первый, вышел из черного «мерседеса» и присоединился к товарищу. Вдвоем они пересекли улицу и направились к дому Верлена.

— Вы правы, — сказал Верлен. — Они идут.

Отвернувшись от окна, он схватил спортивную сумку, сунул под одежду бумажник, ключи и ноутбук. Затем вытащил папку с письмами Инносенты, положил ее в книгу репродукций Ротко, аккуратно спрятал в спортивную сумку и застегнул молнию.

— Что мне надо делать? — спросил он у Габриэллы.

— Погодите немного. Я их хорошо вижу. Просто следуйте моим указаниям, и все будет отлично.

— Может, позвонить в полицию?

— Ничего не делайте, — сказала Габриэлла до жути спокойным голосом, странно звучащим на фоне шума крови в ушах Верлена. — Они пока стоят у входа. Если уйдете сейчас, они вас увидят. Послушайте меня, мистер Верлен. Не выходите, пока я не скажу. Это очень важно.

Верлен поднял оконную раму. Порыв морозного воздуха ударил в лицо. Высунувшись из окна, он увидел мужчин у подъезда. Они разговаривали низкими голосами, а потом вставили что-то в замок, открыли дверь и вошли в здание. Тяжелая дверь хлопнула, закрываясь за ними.

— Письма у вас? — спросила Габриэлла.

— Да, — ответил Верлен.

— Тогда идите. Сейчас же. Вниз по пожарной лестнице. Я буду вас ждать.

Верлен положил трубку, повесил сумку через плечо и вылез из окна в объятия ледяного ветра. Металл прилип к теплой коже ладоней, когда он схватился за ржавую лестницу. Изо всех сил он дернул. Лестница загремела. Руку пронзила боль — это открылась рана от изгороди из колючей проволоки. Не обращая внимания на боль, Верлен спустился по ступенькам, скользя кедами по обледенелому металлу. Он услышал оглушительный треск. Дверь его квартиры взломали.

Верлен спрыгнул на тротуар, убедившись, что сумка надежно висит на плече. Как только он оказался внизу, к обочине подъехал белый джип. Дверца открылась, и миниатюрная черноволосая женщина со строгой стрижкой паж, с ярко-красной помадой на губах поманила Верлена.

— Садитесь, — сказала Габриэлла и потеснилась. — Быстрее.

Верлен залез в джип и сел около Габриэллы. Водитель рванул машину с места, свернул за угол и помчался в сторону окраины.

— Что, черт побери, происходит? — воскликнул Верлен и оглянулся через плечо, боясь увидеть преследующий их «мерседес».

Габриэлла положила тонкую, затянутую в перчатку руку на его холодную дрожащую ладонь.

— Я приехала, чтобы помочь вам.

— Помочь в чем?

— Мой дорогой, вы даже не представляете, какие серьезные неприятности навлекли на всех нас.


Пентхаус Григори, Верхний Ист-Сайд,

Нью-Йорк

Персиваль велел задернуть шторы, чтобы защитить глаза от света. Он пришел домой на восходе солнца, от вида бледного утреннего неба болела голова. Когда в комнате стало достаточно темно, он стянул одежду, бросил на пол смокинг, запачкавшуюся белую рубашку и брюки и вытянулся на кожаном диване. Без единого слова служанка-анаким расстегнула ремни вокруг его тела. Персиваль терпеливо вынес эту утомительную процедуру. Она смазала ему ноги маслом и стала массировать от лодыжек до бедер, разминая мышцы, пока они не начали гореть. Служанка была очень симпатичным и очень молчаливым созданием — это сочетание он считал подходящим для анакимов, особенно для женщин, которых находил исключительно глупыми. Персиваль смотрел, как ее короткие жирные пальцы движутся вверх и вниз по его ногам. Нестерпимая боль в горящей голове перекликалась с жжением в мышцах ног. Безумно утомленный, он закрыл глаза и попытался уснуть.

Точного происхождения его недомогания не знали даже самые опытные врачи, лечившие его семью. Персиваль нанимал лучших докторов, они прилетали в Нью-Йорк из Швейцарии, Германии, Швеции и Японии, но все, что они могли сказать ему, было давно известно — опасная вирусная инфекция, распространившаяся через поколение европейских нефилимов, атакует нервную и легочную системы. Они предлагали лечебные процедуры для заживления крыльев и восстановления ослабленных мускулов, чтобы ему было легче дышать и ходить. Массаж был одной из самых приятных процедур. Персиваль каждый день по нескольку раз вызывал к себе анакима, чтобы массировать ноги, и ее постоянное присутствие было для него так же важно, как виски и болеутоляющие препараты.

В обычных обстоятельствах он никогда не позволил бы презренной служанке входить в свои личные апартаменты — и многие сотни лет так и делал, пока не заболел. Но в прошлом году боль стала невыносимой, судороги были настолько сильными, что ноги скрючивались самым неестественным образом. Анаким вытянула каждую ногу, чтобы расслабились сухожилия, и массировала мышцы, останавливаясь всякий раз, когда он вздрагивал. Он наблюдал, как ее руки прижимаются к бледной коже. Она успокаивала его, и за это он был ей благодарен. Мать забросила его, считая инвалидом, а Оттерли выполняла работу, которую должен был сделать Персиваль. Кроме анакима, некому было помочь ему.

Расслабившись, он погрузился в дремоту. На краткий момент он вспомнил удовольствие, которое получил во время ночной прогулки. Когда девушка умерла, он закрыл ей глаза и смотрел на нее, проводя пальцами по ее щеке. После смерти кожа приобрела алебастровый оттенок. В восхищении, он отчетливо видел Габриэллу Леви-Франш, ее темные волосы и напудренную кожу. В этот миг он снова обладал ею.

Габриэлла явилась ему, подобно светящемуся ангелу-посланнику. Во сне она просила его вернуться к ней, говорила, что все простила, что они начнут с чистого листа. Она сказала, что любит его. Этих слов ему никто раньше не говорил — ни люди, ни нефилимы. Это было слишком больно, и Персиваль, должно быть, говорил во сне — вздрогнув и проснувшись, он увидел, что служанка-анаким пристально смотрит на него, ее большие желтые глаза сверкали от слез, как будто она понимала, в чем дело. Она стала массировать более нежно и сказала несколько утешительных слов. Он понял, что служанка жалеет его, и вероятность такой близости возмутила Персиваля. Он приказал существу немедленно удалиться. Она покорно кивнула, закрутила крышку на бутылочке с маслом, забрала грязную одежду и ушла, оставив его в коконе мрака и отчаяния. Он лежал без сна, чувствуя, как горит кожа после массажа.

Вскоре анаким вернулась и принесла на лакированном подносе стакан виски.

— Ваша сестра здесь, сэр, — сказала она. — Если желаете, я скажу ей, что вы спите.

— Зачем же лгать? Я вижу, что он проснулся.

Оттерли прошмыгнула мимо служанки и села рядом с Персивалем. Махнув рукой, она отправила анакима прочь. Взяв массажное масло, Оттерли открыла крышку и налила немного в ладонь.

— Перевернись, — сказала она.

Персиваль повиновался приказу сестры и перевернулся на живот. Пока Оттерли массировала ему спину, он думал, что случится с ней и с их семьей, когда болезнь унесет его. Персиваль был их надеждой, его величественные сильные золотые крылья обещали, что однажды он окажется на вершине власти, вытеснив даже алчных предков отца и благородных родственников матери. Теперь же он был бескрылым и немощным, семейным разочарованием. Он представлял себя великим патриархом, отцом бесчисленного количества детей-нефилимов. Его сыновья росли бы с разноцветными крыльями — наследием семьи Снейи, и великолепное оперение принесло бы Григори почет. У его дочерей были бы качества ангелов — они стали бы экстрасенсами, выдающимися созданиями, обучались бы небесным наукам. Но болезнь превратила его в ничто. Он понимал, как глупо потратил сотни лет в погоне за удовольствиями.

Оттерли тоже не принесла утешения семье, и от этого его недомогание становилось еще более роковым. Оттерли не позаботилась родить семье Григори наследника, а Персиваль не смог стать ангельским существом, чего так сильно желала его мать.

— Скажи, что пришла с хорошими новостями, — попросил Персиваль, вздрогнув, когда Оттерли провела по обнаженной кровоточащей плоти рядом с остатками крыльев. — Скажи, что ты вернула чертежи и убила Верлена и больше не о чем волноваться.

— Дорогой братец, — сказала Оттерли и наклонилась ближе, массируя плечи. — Ты действительно натворил дел. Сначала ты нанял ангелолога.

— Я этого не делал, — возразил Персиваль. — Он обычный искусствовед.

— Потом ты отдал ему карту.

— Архитектурные чертежи, — поправил Персиваль.

— А затем вылез на улицу посреди ночи и довел себя до такого жуткого состояния.

Оттерли погладила разлагающиеся остатки крыльев как раз тогда, когда Персиваль хотел отодвинуть руку сестры. Он нашел это ощущение восхитительным.

— Я не знаю, о чем ты говоришь.

— Мама знает, что ты уходил, и попросила меня проследить за тобой. А что, если бы ты упал в обморок прямо на улице? Как бы мы объяснили твое состояние врачам в Ленокс-Хилл?[46]

— Скажи Снейе, что ей не о чем волноваться, — ответил Персиваль.

— Но у нас есть причина для волнения, — возразила Оттерли, вытирая руки о полотенце. — Верлен до сих пор жив.

— Я думал, ты послала в его квартиру гибборимов.[47]

— Так и было, — сказала Оттерли. — Но дела приняли неожиданный поворот. Еще вчера мы просто беспокоились, что Верлен сбежит с информацией. Но теперь мы знаем, что он гораздо более опасен.

Персиваль сел и оказался лицом к лицу с сестрой.

— Как он может быть опасен? Наша анаким по сравнению с человеком, подобным Верлену, — просто исчадие ада.

— Он работает с Габриэллой Леви-Франш Валко, — проговорила Оттерли, бросая каждое слово, как камень. — Ясно, что он — один из них. Все, что мы делали, чтобы защититься от ангелологов, оказалось напрасным. Одевайся. Поедешь со мной.


Часовня Поклонения, церковь Девы Марии Ангельской,

Милтон, Нью-Йорк

Эванджелина окунула палец в чашу со святой водой, прошла по широкому центральному проходу между скамьями в церкви Девы Марии Ангельской и оказалась в тихой часовне Поклонения, где так хорошо было думать и созерцать. Девушка тяжело дышала. Она еще ни разу не пропускала поклонения — это немыслимый проступок, и она даже не могла себе представить, что когда-нибудь совершит его. Она превратилась в другого человека. Вчера Эванджелина солгала сестре Филомене. Сегодня пропустила свой час поклонения. Сестру Филомену, должно быть, изумило ее отсутствие. Эванджелина присела на скамью рядом с сестрами Мерседес и Магдаленой, партнерами по ежедневной молитве с семи до восьми утра, в надежде, что не помешает им. Она закрыла глаза и приготовилась к молитве. Ее лицо горело от стыда.

Молиться не получалось. Она открыла глаза и стала рассматривать часовню, скользя взглядом по дарохранительнице, алтарю, бусинкам четок в руках сестры Магдалены. Внезапно девушку поразили витражные окна с изображениями небесных сфер. Она будто впервые их увидела — их размеры, сложность, прекрасных, словно живых ангелов. Окна освещались небольшими галогеновыми лампами, расположенными вокруг них. Многочисленных ангелов на синих и красных стеклах окружали арфы, флейты, трубы — инструменты были рассеяны подобно золотым монетам. Печать, которую Верлен показал ей на чертежах, располагалась на этом самом месте. Она подумала об открытках Габриэллы и красивых изображениях ангелов на них. Как случилось, что Эванджелина так часто смотрела на эти витражи, но никогда не понимала их значения?

Под одним окном она прочла отрывок, вырезанный в камне:

«Если есть у него Ангел-наставник, один из тысячи, чтобы показать человеку прямой [путь] его, [Бог] умилосердится над ним и скажет: освободи его от могилы; Я нашел умилостивление.

Иов 33:23–24»

Эванджелина читала этот отрывок каждый день многие годы, и каждый день эти слова казались ей неразрешимой загадкой. В этом гладком и непостижимом изречении разум не находил ни единого крючка, чтобы зацепиться и вытащить скрытый смысл. Теперь же слова «наставник», «могила» и «умилостивление» встали на свои места. Сестра Селестина была права — однажды начав смотреть, она повсюду найдет живую дышащую ангелологию.

Ее потрясло, что сестры так много от нее скрывали. Вспомнив голос Габриэллы по телефону, Эванджелина подумала: наверное, надо собирать вещи и ехать в Нью-Йорк. Может быть, бабушка поможет ей во всем разобраться. Притяжение монастыря, которое властвовало над ней еще накануне, исчезло после всего, что она узнала.

Ей на плечо легла рука, прервав размышления. Сестра Филомена жестом приказала Эванджелине следовать за нею. В смятении и гневе Эванджелина повиновалась и покинула часовню Поклонения. Сестры не доверили ей правду. Как теперь могла Эванджелина доверять им?

— Идемте, сестра, — сказала Филомена, как только они вышли из часовни.

Филомена, должно быть, сердилась на Эванджелину из-за того, что та не пришла на поклонение, но она была необъяснимо вежливой и уступчивой. В поведении сестры Филомены сквозило лицемерие. Эванджелина точно знала, что это так, хотя и не могла сказать почему. Они прошли по главному коридору монастыря, мимо фотографий выдающихся матерей и сестер и портрета святой Розы из Витербо, и остановились перед знакомой деревянной дверью. Естественно, Филомена привела ее в библиотеку, где можно поговорить без посторонних. Филомена отперла дверь, и Эванджелина вошла в темную комнату.

— Садитесь, дитя, садитесь, — сказала Филомена.

Эванджелина устроилась на зеленом бархатном диване возле камина. В комнате было холодно из-за постоянных сквозняков. Сестра Филомена подошла к столу и включила электрический чайник. Когда вода закипела, она заварила чай в фарфоровом чайничке. Она заковыляла к дивану и поставила поднос с двумя чашками на низкий столик. Усевшись на деревянный стул напротив Эванджелины, она открыла жестяную коробку и предложила Эванджелине рождественскую выпечку СФНА — песочное печенье, которое сестры пекли, покрывали глазурью, упаковывали и продавали на ежегодном рождественском благотворительном базаре.

От аромата черного чая с сушеными абрикосами Эванджелину затошнило.

— Я не очень хорошо себя чувствую, — извиняющимся тоном сказала она.

— Вчера вы пропустили ужин, а сегодня утром — поклонение, — сказала Филомена.

Она взяла печенье в виде рождественской елки, покрытое зеленой глазурью, и налила в чашки чаю.

— Но я почти не удивлена. Думаю, это стало большим испытанием для Селестины.

Филомена выпрямилась на стуле и поставила чайную чашку на блюдце. Эванджелина поняла, что Филомена собирается приступить к сути дела.

— Да, — ответила Эванджелина, ожидая, что Филомена выкажет раздражение.

Филомена откашлялась и заговорила:

— Я знала, что вы обязательно когда-нибудь узнаете правду о своем происхождении. Я точно не знала как, но всегда чувствовала, что прошлое невозможно похоронить полностью, даже в столь закрытой общине, как наша. Мне кажется, Селестине было очень трудно молчать обо всем. Всем нам было трудно бездействовать перед лицом опасности, которая нас окружает.

— Вы знали о причастности Селестины к этому…

Эванджелина помедлила, пытаясь подобрать правильные слова. Она вдруг подумала, и мысль эта не доставила ей радости, что, по-видимому, она была единственной сестрой-францисканкой от Непрестанной Адорации, которая ни о чем не догадывалась.

— Этой… дисциплине?

— О да, — ответила Филомена. — Все старшие сестры знают. Сестры моего поколения много занимались изучением ангелов: Бытие 28:12–17, Иезекииль 1:1–14, Лука 1:26–38. Видит Бог, ангелы утром, днем и ночью!

Филомена устроилась поудобнее — деревянный стул заскрипел под ее тяжестью — и продолжала:

— Однажды я углубилась в программу, предписанную ангелологами из Европы, нашими давними наставниками, а на следующий день монастырь был почти разрушен. Все наши познания, все усилия по избавлению мира от нефилимской заразы показались тщетными. Неожиданно мы превратились в обычных монахинь, наша жизнь была посвящена только молитве. Поверьте, я долго пыталась снова вернуть нас к борьбе, объявить им войну. Те, кто считает, что это слишком опасно, — дураки и трусы.

— Опасно? — переспросила Эванджелина.

— Пожар сорок четвертого года не был несчастным случаем, — проговорила Филомена, сощурившись. — Это было прямое нападение. Можно утверждать, что мы небрежны, что недооценили кровожадную природу нефилимов здесь, в Америке. Они знали многое, если не все, об анклавах ангелологов в Европе. Мы ошибались, полагая, что Америка так же безопасна, как когда-то. Мне неприятно говорить об этом, но присутствие сестры Селестины подвергло монастырь Сент-Роуз большой опасности. Нападения начались после ее приезда. И не только на наш монастырь, заметьте. В том году произошло почти сто нападений на американские женские монастыри. Это были организованные усилия нефилимов, чтобы обнаружить, у кого из нас есть то, что им нужно.

— Но почему?

— Из-за Селестины, конечно, — объяснила Филомена. — Враги ее хорошо знали. Когда она приехала, я сама видела, какой больной и изможденной она была, в каких шрамах. Понятно, что ей пришлось многое вынести. И пожалуй, самое важное — она привезла матери Инносенте пакет, который надо было спрятать и сохранить здесь, у нас. У Селестины было нечто, очень им необходимое. Они знали, что она нашла убежище в Соединенных Штатах, но не знали где.

— И мать Инносента обо всем знала? — уточнила Эванджелина.

— Конечно, — удивленно подняла брови Филомена.

Эванджелина не поняла, относилось ли ее удивление к матери Инносенте или к самому вопросу.

— Мать Инносента была первым ученым в ее эпоху в Америке. Ее учила мать Антония, которая была студенткой матери Клары, нашей возлюбленнейшей аббатисы, а ее, в свою очередь, обучала мать Франческа. Она, к выгоде нашей великой нации, прибыла в Милтон, штат Нью-Йорк, из Европейского ангелологического общества, чтобы создать филиал в Америке. Монастырь Сент-Роуз был сердцем, центром Американской ангелологической программы, великого предприятия, гораздо более грандиозного, чем то, что Селестин Клошетт делала в Европе, прежде чем отправиться во вторую экспедицию.

Филомена говорила очень быстро, поэтому ей пришлось сделать паузу, чтобы отдышаться.

— На самом деле, — медленно произнесла она, — мать Инносента никогда бы так легко не отказалась от борьбы, если бы не погибла от рук нефилимов.

— Я думала, она погибла в огне, — удивилась Эванджелина.

— Мы дали именно такую информацию, но это неправда.

Филомена покраснела и тут же резко побледнела, словно воспоминания о пожаре заставили ее кожу вспыхнуть от воображаемого пламени.

— Когда начался пожар, я начищала трубы органа на балконе церкви Девы Марии Ангельской. Это ужасно трудная работа. У органа тысяча четыреста двадцать две трубы, двадцать регистров и тридцать рядов труб, и все это очень трудно вычистить, но мать Инносента назначила мне послушание — дважды в год полировать инструмент! Только представьте себе это! Я считала, что мать Инносента меня за что-то наказывает, хотя и не могла припомнить, что такого сделала, чтобы вызвать ее недовольство.

Эванджелина поняла, что Филомену одолела неутешная обида. Вместо того чтобы прервать ее, она сложила руки на коленях и приготовилась слушать, считая это епитимьей за то, что пропустила утром поклонение.

— Я уверена, вы не сделали ничего, что могло бы вызвать недовольство, — сказала Эванджелина.

— Я услышала необычную суматоху, — продолжала Филомена, словно не заметив поддержки Эванджелины, — и подошла к большому круглому окну позади хоров. Если вам приходилось начищать орган или участвовать в нашем хоре, вы должны знать, что из круглого окна виден центральный внутренний двор. В то утро во дворе собрались сотни сестер. Почти сразу я заметила дым и огонь на четвертом этаже. С балкона я ясно видела все, что творилось внизу, но понятия не имела, что происходило на других этажах монастыря. Позже я узнала, что повреждения были огромными. Мы потеряли все.

— Ужасно, — сказала Эванджелина, подавляя желание спросить, при чем здесь нападение нефилимов.

— Это действительно ужасно, — подтвердила Филомена. — Но я еще не все сказала. Мать Перпетуя заставила меня молчать об этом, но теперь я скажу. Сестру Инносенту убили. Убили.

— Что вы имеете в виду? — спросила Эванджелина, пытаясь понять, насколько серьезно обвинение Филомены.

Всего несколько часов назад она узнала, что ее мать погибла от рук этих существ, а теперь получается, что то же самое произошло с Инносентой. Внезапно Сент-Роуз показался ей самым опасным местом, куда отец мог привезти ее.

— С хоров я услышала, как хлопнула, закрываясь, деревянная дверь. Через секунду внизу появилась мать Инносента. Я видела, как она спешит через центральный проход церкви в сопровождении сестер — двух послушниц и двух принявших обет. По-видимому, они направлялись в часовню Поклонения, чтобы молиться. В этом была вся Инносента. Молитва была для нее не просто обрядом или ритуалом, а решением всего несовершенного в этом мире. Она так верила в силу молитвы, что, видимо, полагала, будто сможет остановить ею огонь.

Филомена вздохнула, сняла очки и протерла их свежим белым носовым платком. Нацепив чистые очки на нос, она оценивающе взглянула на Эванджелину, словно прикидывая, стоит ли рассказывать дальше, и продолжила:

— Внезапно из боковых приделов выступили две огромные фигуры. Они были необычайно высокими, широкоплечими и костлявыми. Даже на расстоянии было видно, что их вьющиеся локоны и белая кожа испускают мягкое сияние. У них были большие синие глаза, высокие скулы и пухлые розовые губы. Существа были одеты в брюки и дождевики — наряд джентльменов. Внешне они не отличались от банкиров или адвокатов. У меня мелькнула мысль, что это могут быть братья ордена Святого Креста, но они в то время носили тонзуры и коричневые одежды и не ходили в мирском. Я не могла понять, что это за создания. Теперь я знаю, что их называют «гибборимы». Они принадлежат к военной касте нефилимов. Это жестокие, кровожадные, бесчувственные существа, чей род — я имею в виду, со стороны ангелов — восходит к великому воителю архангелу Михаилу. Такое благородное происхождение этих жутких созданий объясняет их необычную красоту. Оглядываясь назад и зная теперь, кто они такие, я понимаю, что их красота была страшным проявлением зла, холодным и дьявольским очарованием, которое помогало им причинять больше вреда. Они были физически совершенны, но это совершенство не от Бога — пустая, мертвая красота. Возможно, Ева нашла ту же красоту в змее-искусителе. Их присутствие в церкви казалось абсолютно неестественным. Должна признаться — они застали меня врасплох.

Филомена снова достала из кармана носовой платок, развернула и прижала ко лбу, вытирая пот.

— С хоров все было очень хорошо видно. Существа выступили из тени в яркий свет нефа. Витражные окна искрились под солнцем, как всегда в полдень, и цветные лучи сияли на их бледной коже. При виде их у матери Инносенты перехватило дыхание. Оперевшись о спинку скамьи, она спросила, что им нужно. По ее голосу я поняла, что она их узнала. Может быть, даже ждала.

— Но может, она совсем не ждала их, — сказала Эванджелина, озадаченная тем, что Филомена описывает эту ужасную катастрофу как предопределение. — Она предупредила бы остальных.

— Не знаю, — ответила Филомена, снова вытерла лоб и скомкала потерявший свежесть кусок материи. — Прежде чем я поняла, что происходит, существа напали на моих дорогих сестер. Дьявольские создания обратили на них взоры, и мне показалось, что сестер заколдовали. Шестеро женщин уставились на существ, точно под гипнозом. Один положил руки на мать Инносенту. Это было так, словно сквозь ее тело пропустили электрический разряд. Она забилась в конвульсиях и упала на пол, будто из тела высосали душу. Твари нравился процесс убийства, как любому монстру. Казалось, убийство делает его сильнее, придает энергии, в то время как тело матери Инносенты изменялось.

— Но как такое возможно? — спросила Эванджелина и подумала о том, что ее мать, по-видимому, постигла такая же злая судьба.

— Не знаю, — ответила Филомена. — От ужаса я зажмурилась. Когда наконец я снова выглянула сквозь балюстраду, я увидела, что на полу церкви лежат мертвые сестры, все шестеро. За то время, пока я бежала с хоров вниз — около пятнадцати секунд, — существа исчезли, оставив изуродованные тела сестер. Они были иссушены до костей, словно из них выпили не только жизненные соки, но и самую их сущность. Тела съежились, волосы сгорели, кожа ссохлась. Это, дитя, и было нападение нефилимов на монастырь Сент-Роуз. В ответ мы отказались от работы против них. Я так никогда этого и не приняла. Мать Инносента — упокой, Господи, ее душу! — никогда не позволила бы оставить убийство наших людей неотмщенным.

— Но почему тогда мы остановились? — спросила Эванджелина.

— Мы хотели, чтобы они думали, что мы — обычное монашеское аббатство, — пояснила Филомена. — Чтобы сочли, что мы ослабели и не представляем угрозы их могуществу, и прекратили бы искать объект, который, как они полагали, находится у нас.

— Но у нас его нет. Эбигейл Рокфеллер до самой смерти так никому и не сказала, куда спрятала его.

— Вы действительно верите в это, дорогая Эванджелина? После всего, что от вас скрывали? После всего, что скрывали от меня? Селестин Клошетт склонила мать Перпетую к позиции пацифизма. Селестина не заинтересована в том, чтобы лиру Орфея нашли. Но я могу поклясться жизнью и душой, что она знает, где инструмент. Если вы поможете мне найти его, вместе мы избавим мир от этих чудовищных тварей раз и навсегда.

Солнечные лучи проникали в окна библиотеки, согревая ноги Эванджелины и освещая камин. Эванджелина закрыла глаза, сопоставляя эту историю с тем, что ей довелось узнать накануне.

— Теперь мне ясно, что эти чудовищные твари убили мою мать, — прошептала Эванджелина.

Она вытащила из кармана платья письма Габриэллы. Филомена выхватила их у нее из рук.

Филомена перебирала открытки, жадно прочитывая их.

— Здесь не все, — объявила она, дочитав последнюю. — Где остальное?

Эванджелина извлекла последнюю рождественскую открытку, которую обнаружила утром в мешке с почтой. Перевернув ее, она начала читать вслух бабушкины слова:

— «Я многое рассказала тебе о кошмарах прошлого и кое-что об опасностях, с которыми тебе предстоит столкнуться. Но ты почти ничего не знаешь о своей будущей роли в нашей работе. Я не могу сказать, когда эта информация пригодится тебе. Может быть, ты проведешь жизнь в мирном, спокойном созерцании, честно выполняя свою работу в Сент-Роузе. Но может, ты понадобишься для другой, более великой цели. Есть причина, почему твой отец выбрал монастырь Сент-Роуз в качестве твоего дома, и есть причина, почему ты обучалась в ангелологической традиции, питавшей нашу работу более тысячи лет.

Мать Франческа, аббатиса-основательница монастыря, в котором ты жила и росла целых тринадцать лет, построила монастырь Сент-Роуз с абсолютной верой и тяжким трудом, спроектировала каждую комнату и каждую лестничную клетку, чтобы удовлетворить потребности ангелологов в Америке. Часовня Поклонения стала верхом фантазии Франчески, великолепным даром ангелам, которых мы изучаем. Каждый кусочек золота был вставлен с почитанием, каждая стеклянная панель повешена во славу Божью. Но ты не знаешь, что в центре часовни находится небольшой, но бесценный объект огромной духовной и исторической ценности».

— Это все, — сказала Эванджелина, сложила письмо и положила в конверт. — На этом отрывок заканчивается.

— Я так и знала! Лира здесь, у нас. Идем, дитя, мы должны поделиться этой неслыханной новостью с сестрой Перпетуей.

— Но Эбигейл Рокфеллер спрятала лиру в сорок четвертом году, — заметила Эванджелина, смущенная ходом мыслей Филомены. — В письме ничего не говорится про лиру.

— Никто не знает наверняка, что именно Эбигейл Рокфеллер сделала с лирой, — ответила Филомена, встала и направилась к двери. — Скорее, надо сейчас же поговорить с матерью Перпетуей. В центре часовни Поклонения что-то есть. Что-то, очень нам необходимое.

— Погодите, — сказала Эванджелина звенящим от напряжения голосом. — Сестра, я хочу вам еще кое-что рассказать.

— Говорите, дитя, — сказала Филомена, остановившись в дверях.

— Несмотря на ваше предупреждение, я позволила кое-кому войти в нашу библиотеку. Человек, который спрашивал о матери Инносенте, приезжал вчера в монастырь. Вместо того чтобы прогнать его, как вы велели, я позволила ему прочесть письмо от Эбигейл Рокфеллер, которое я нашла.

— Письмо от Эбигейл Рокфеллер? Я искала его пятьдесят лет. Оно у вас с собой?

Эванджелина показала его сестре Филомене. Пока она читала, на ее лице проступало разочарование.

— В письме нет ни грана полезной информации, — сказала она, возвращая письмо.

— Человек, который приходил в архив, так не думал, — ответила Эванджелина, опасаясь, что Филомена заметит ее интерес к Верлену.

— А как отреагировал этот джентльмен? — осведомилась Филомена.

— С большим интересом и волнением, — призналась Эванджелина. — Он считает, что в письме говорится о большой тайне, которую ему велел раскрыть его наниматель.

Филомена прищурилась.

— Вы узнали причину подобного интереса?

— Думаю, его мотивы невинны, но я должна сказать: я только что узнала, что его наниматель — один из тех, кто считает нас опасными.

Эванджелина прикусила губу, неуверенная, стоит ли называть его по имени.

— Верлен работает на Персиваля Григори.

Филомена вскочила, уронив чашку на пол.

— Боже мой! — в ужасе воскликнула она. — Почему вы нас не предупредили?

— Пожалуйста, простите меня, — покаялась Эванджелина. — Я не знала.

— Вы понимаете, в какой мы опасности? — спросила Филомена. — Надо немедленно сообщить матери Перпетуе. Мы совершили ужасную ошибку. Враг стал сильнее. Одно дело — желать мира, но совсем другое — делать вид, что войны не существует.

С этими словами Филомена схватила письма и открытки и выбежала из библиотеки, оставив Эванджелину наедине с пустой жестянкой из-под печенья. У Филомены была болезненная навязчивая идея отомстить за события сорок четвертого года. Ее поведение говорило о том, что она много лет ждала такой возможности. Эванджелина поняла, что ни за что не должна была показывать Филомене личное письмо от бабушки или обсуждать такую опасную информацию с женщиной, которая всегда казалась ей немного неуравновешенной. В отчаянии Эванджелина попыталась понять, что делать дальше. Внезапно она вспомнила слова Селестины: «Когда прочтете их, приходите ко мне снова». Эванджелина встала и поспешила из библиотеки в келью Селестины.


Таймс-сквер, Нью-Йорк

Был час пик, и водителю приходилось лавировать между машинами. На углу Сорок второй улицы и Бродвея, у штаб-квартиры полицейского управления Нью-Йорка, движение почти застопорилось. Полицейские готовились к встрече миллениума. В толпе менеджеров, спешащих на работу, они огораживали крышки люков и устраивали контрольно-пропускные пункты. В сезон Рождества город наводняли туристы, канун Нового года всегда был истинным кошмаром.

Габриэлла приказала Верлену выйти из джипа. Голова закружилась от беспорядочного уличного движения, мерцания рекламных табло и нескончаемого потока пешеходов. Верлен поднял спортивную сумку на плечо, он боялся лишиться ее драгоценного содержимого. После того что случилось в его квартире, он не мог избавиться от ощущения, что за ними следят. Он подозревал каждого человека, оказавшегося поблизости, ему мерещилось, что агенты Персиваля Григори ждут их за каждым поворотом. Он огляделся, но увидел лишь бескрайнее море людей.

Габриэлла быстро шла вперед, Верлен едва поспевал за ней. Он заметил, что Габриэлла сильно выделялась среди окружающих. Она была миниатюрной, необычайно стройной женщиной, ростом всего в пять футов. Черное пальто в эдвардианском стиле — из модного теперь шелка, облегающее, приталенное, с рядом небольших обсидиановых пуговиц — идеально сидело на ней. Пальто было узким — наверное, под ним полагалось носить корсет. Белое, в тонких морщинках лицо Габриэллы выделялось на фоне темной одежды. Хотя, по-видимому, ей уже перевалило за семьдесят, у нее была осанка гораздо более молодой женщины. Прекрасные блестящие черные волосы, прямая спина, уверенная походка.

— Вы спросите, зачем я привезла вас сюда, в это безумие, — сказала Габриэлла. — Таймс-сквер во время Рождества — не самое подходящее место для прогулок.

В ее голосе слышалось то же спокойное хладнокровие, что и во время разговора по телефону. Этот тон казался Верлену одновременно жутким и очень успокаивающим.

— Обычно я избегаю этого места, — ответил Верлен. — Я не был здесь почти год.

— Когда грозит опасность, лучше всего скрываться в толпе, — заметила Габриэлла. — Трудно привлечь чье-то внимание, и излишняя осторожность не помешает.

Пройдя несколько кварталов, Габриэлла замедлила темп. Они прошли мимо Брайант-парка, где все было украшено к Рождеству. Свежевыпавший снег и яркий утренний свет придавали этой части Нью-Йорка настоящий рождественский вид, совсем как на картинах Нормана Рокуэлла, которых Верлен терпеть не мог. Около внушительного здания Нью-Йоркской публичной библиотеки Габриэлла снова остановилась, оглянулась через плечо и перешла улицу.

— Идемте, — шепнула она.

Перед статуей каменного льва у входа в библиотеку был незаконно припаркован черный легковой автомобиль. На нью-йоркском номерном знаке было выбито: «АНГЕЛ27». Завидев их, водитель включил двигатель.

— Вот и наша лошадка, — сказала Габриэлла.

Они свернули направо на Тридцать девятую улицу и поехали к Шестой авеню. На светофоре Верлен оглянулся, боясь увидеть сзади черный «мерседес». Но их никто не преследовал. Откровенно говоря, ему не нравилось, что в присутствии Габриэллы он чувствует себя почти спокойно. Он знал ее всего лишь сорок пять минут. Она сидела рядом с ним, глядя в окно, как будто уходить от преследования через Манхэттен в девять часов утра было для нее совершенно нормально.

На Коламбус-серкл водитель остановился, и Габриэлла с Верленом вышли на промозглый ветер, дующий из Центрального парка. Она стремительно шла вперед и внимательно глядела по сторонам, почти теряя непроницаемое спокойствие.

— Где они? — бормотала она.

Пройдя мимо журнального киоска, заваленного стопками ежедневных газет, они оказались в затененной западной части парка. Они прошли несколько кварталов и свернули в переулок.

— Опаздывают, — пробурчала Габриэлла себе под нос.

И в этот же миг из-за угла вырулил, визжа тормозами, старинный «порше». Он был белым, словно яичная скорлупа, и сиял в утреннем свете. На номерном знаке Верлен с удивлением прочитал: «АНГЕЛ1».

С водительского места выскочила молодая женщина.

— Прошу прощения, доктор Габриэлла, — сказала она, сунула в руку Габриэллы связку ключей и быстро ушла.

— Садитесь, — велела Габриэлла.

Верлен последовал приказанию, с трудом влез в автомобильчик и хлопнул дверцей. Внутри малышка была отделана лаковым кленовым капом, руль покрыт кожей. Он устроился на тесном пассажирском сиденье и снял с плеча спортивную сумку, чтобы накинуть ремень безопасности, но обнаружил, что его нет.

— Симпатичная машинка, — сказал он.

Габриэлла искоса взглянула на него и завела двигатель.

— Это самый первый «Порше-356». Миссис Рокфеллер купила несколько таких для организации. Удивительно — прошло столько лет, а у нас до сих пор сохранились крохи.

— Довольно роскошные крохи, — сказал Верлен, поглаживая кожаное сиденье цвета карамели. — Я и не подозревал, что Эбигейл нравились спортивные автомобили.

— Есть очень многое, чего о ней никто не подозревает, — сказала Габриэлла и, тронувшись с места, развернулась и направилась вдоль Центрального парка на север.

Габриэлла остановилась на одной из тихих, усаженных деревьями Восьмидесятых улиц. Зажатый между двумя одинаковыми зданиями особняк, казалось, вытягивает вверх невидимая сила. Габриэлла отперла входную дверь и жестом пригласила Верлена войти. В ее движениях было столько уверенности, что Верлен не смог возразить. Габриэлла захлопнула дверь и повернула ключ в замке. Через пару секунд Верлен начал согреваться.

Габриэлла прислонилась к двери, закрыла глаза и глубоко вздохнула. В холле было полутемно, но он видел, как она устала. Дрожащей рукой она убрала упавшую на глаза прядь волос и схватилась за сердце.

— Пожалуй, — негромко сказала она, — я становлюсь для этого слишком стара.

— Простите за любопытство, — сказал Верлен, не сумев совладать с собой, — но сколько вам лет?

— Достаточно много, чтобы вызвать подозрения, — усмехнулась она.

— Подозрения?

— В моем человеческом происхождении, — сказала Габриэлла, щуря глаза — потрясающие глаза цвета морской волны, густо подведенные серыми тенями. — Кое-кто в организации считает, что я одна из «них». Видимо, пора уходить. Меня подозревали всю жизнь.

Верлен оглядел ее с ног до головы, от черных ботинок до красных губ. Он хотел попросить ее объяснить, что случилось накануне вечером, зачем ее послали следить за его квартирой.

— Идемте, у вас нет времени выслушивать мои жалобы, — сказала Габриэлла, повернулась на пятках и стала подниматься по узким деревянным ступенькам. — Идемте наверх.

Верлен последовал за Габриэллой по скрипучей лестнице. На верхней площадке она открыла дверь и ввела Верлена в темное помещение. Когда глаза привыкли, он увидел длинную узкую комнату, заставленную мягкими креслами, книжными полками до самого потолка, лампами от Тиффани, возвышающимися на краю столов, как странные птицы с ярким оперением. На стенах висели картины в тяжелых позолоченных рамах, написанные маслом, но он не разглядел, что именно на них изображено. Потолок круто уходил вверх — комната находилась под самым скатом крыши. Штукатурка была в желтых пятнах — видимо, крыша время от времени протекала.

Габриэлла предложила Верлену сесть, а сама отодвинула шторы, и сквозь высокие узкие окна в комнату хлынул свет. Верлен подошел к ряду неоготических стульев с прямыми спинками, аккуратно поставил рядом спортивную сумку и опустился на очень твердое сиденье. Ножки стула заскрипели под его тяжестью.

— Буду говорить без иносказаний, мистер Верлен, — сказала Габриэлла, усаживаясь на такой же стул рядом с ним. — Вам повезло, что вы остались в живых.

— Кто это был? — спросил Верлен. — Что им было нужно?

— Совершенно случайно, — продолжала Габриэлла, игнорируя вопросы Верлена и его растущее волнение, — вам удалось скрыться от них целым и невредимым.

Бросив взгляд на его свежую рану, которая только начинала подсыхать, она добавила:

— Или почти невредимым. Вам повезло. Вы сбежали с тем, что им нужно.

— Вы, наверное, были там несколько часов. Откуда еще вы могли знать, что они следят за мной? Откуда вы знали, что они взломают дверь?

— Я не экстрасенс, — заметила Габриэлла. — Я ждала достаточно долго, и дьяволы явились.

— Вам позвонила Эванджелина? — спросил Верлен.

Габриэлла не ответила. Она не собиралась выдавать ему свои секреты.

— Мне кажется, вам известно, что они сделали бы, если бы нашли меня, — сказал Верлен.

— Забрали бы письма, разумеется, — холодно ответила Габриэлла. — Как только письма оказались бы в их руках, они бы убили вас.

Верлен несколько секунд раздумывал над сказанным. Он не понимал, почему эти письма настолько важны.

— У вас есть предположения, зачем им это нужно? — спросил он.

— У меня есть предположения обо всем, мистер Верлен, — в первый раз за время их краткого знакомства улыбнулась Габриэлла. — Во-первых, они верят, как и я, что в этих письмах содержится ценная информация. Во-вторых, эта информация им очень нужна.

— Нужна настолько, чтобы убить из-за нее?

— Разумеется, — ответила Габриэлла. — Они много раз убивали ради гораздо менее важной информации.

— Я не понимаю, — сказал Верлен. — Они не читали писем Инносенты.

Он поставил спортивную сумку к себе на колени — это защитное движение, как он мог видеть по вспышке в ее взгляде, не укрылось от внимания Габриэллы.

— Вы уверены?

— Я не давал их Григори, — объяснил Верлен. — Я не знал, что именно они собой представляют, когда нашел их, и хотел убедиться в их подлинности, перед тем как рассказать ему. В моей работе полагается проверить все заранее.

Габриэлла выдвинула ящик небольшого секретера, вынула из портсигара сигарету, сунула ее в лакированный мундштук и прикурила от маленькой золотой зажигалки. Комнату наполнил аромат пряного табака. Она протянула портсигар Верлену, и он закурил тоже. Сейчас ему не помешал бы и глоток чего-нибудь покрепче.

— Честно говоря, — наконец сказал он, — я понятия не имею, как ввязался во все это. Я не знаю, почему те люди, или кто они на самом деле, пришли ко мне домой. Признаюсь, я собрал кое-какую необычную информацию о Григори, работая на него, но всем известно, что человек — странное существо. Я уже начинаю думать — может, я просто сошел с ума? Вы можете объяснить, почему я здесь?

Габриэлла смотрела на него, словно подбирая подходящий ответ.

— Я привезла вас сюда, мистер Верлен, потому что вы нужны нам, — сказала она.

— Нам? — удивился Верлен.

— Мы просим, чтобы вы помогли нам вернуть кое-что очень ценное.

— Находку, сделанную в Родопских горах?

Габриэлла побледнела — ему удалось удивить ее.

— Вам известно о поездке в Родопы? — спросила она, вновь обретая самообладание.

— О ней упоминается в письме Эбигейл Рокфеллер, которое Эванджелина показала мне вчера. Тогда я подумал, что речь идет о какой-то древности, к примеру о греческой глиняной посуде или о произведении фракийского искусства. Но теперь я понимаю, что это гораздо более ценная находка, чем несколько глиняных кувшинов.

— Гораздо более ценная, — подтвердила Габриэлла, докурила сигарету и раздавила окурок в пепельнице. — Но ее ценность другая, нежели вам представляется. Ее ценность не определяется деньгами, хотя за последние две тысячи лет было потрачено очень много золота, чтобы заполучить ее. Давайте договоримся так — она имеет огромную ценность с древних времен.

— Это исторический артефакт? — спросил Верлен.

— Можно сказать и так, — кивнула Габриэлла и скрестила руки на груди. — Вещь очень старая, но это не музейная редкость. Сегодня она так же значима, как и когда-то. Она может затронуть жизни миллионов людей и, что еще более важно, по-другому направить ход истории.

— Звучит загадочно, — сказал Верлен и погасил сигарету.

— У нас нет времени разгадывать загадки. Ситуация намного сложнее, чем вы думаете. То, что случилось с вами сегодня утром, — очередное звено в цепи событий, которые начались много лет назад. Уж не знаю, как вы впутались, но благодаря письмам, которые находятся у вас, сделались главным действующим лицом.

— Не понимаю.

— Вам придется довериться мне, — проговорила Габриэлла. — Я обо всем расскажу вам, но мне нужен обмен. За это знание вы поплатитесь своей свободой. После сегодняшнего вечера либо вы станете одним из нас, либо вам придется скрываться. В любом случае вы проведете всю оставшуюся жизнь, опасаясь преследования. Как только вы узнаете историю нашей миссии и то, как с этим связана миссис Рокфеллер — а это лишь очень незначительная часть большого и сложного рассказа, — вы станете участником ужасной драмы, из которой нет выхода. Возможно, это звучит как крайность, но как только вы узнаете правду, ваша жизнь изменится безвозвратно. Пути назад нет.

Верлен отвел взгляд, осмысливая сказанное Габриэллой. Хотя он чувствовал себя так, будто его попросили встать на краю пропасти, а потом велели перепрыгнуть через нее, ему хотелось продолжения.

— Вы считаете, — сказал он, — что в письмах говорится о находке, сделанной во время экспедиции.

— Не о находке, а о том, что было скрыто, — пояснила Габриэлла. — Они отправились в Родопские горы, чтобы вернуть лиру. Точнее, кифару. На короткое время она оказалась в наших руках. Затем ее снова спрятали. Наши враги — чрезвычайно богатая и влиятельная группа — хотят найти ее так же сильно, как и мы.

— Это они были в моей квартире?

— Людей, проникших в вашу квартиру, наняли наши враги, все верно.

— Персиваль Григори принадлежит к этой группе?

— Да, — ответила Габриэлла. — Он очень важен для них.

— То есть, работая на него, я работал против вас.

— Как я уже говорила, вы для них на самом деле ничего не значите. Ему вредно и чрезвычайно опасно быть публичным, поэтому он всегда нанимал «одноразовых» — его слово, не мое, — чтобы провести для него расследование. Он использует их, чтобы раскопать информацию, а затем убивает. Это чрезвычайно эффективная мера безопасности.

Габриэлла зажгла следующую сигарету. В воздухе висели клубы дыма, словно туман.

— Эбигейл Рокфеллер работала на них?

— Нет, — сказала Габриэлла. — Как раз наоборот. Госпожа Рокфеллер работала с матерью Инносентой, чтобы найти подходящий тайник для футляра с лирой. После войны Эбигейл Рокфеллер прекратила с нами всякое общение, и мы не знаем почему. Из-за этого у нас возникло много проблем. Мы понятия не имели, куда она дела футляр. Одни считают, что лира спрятана в Нью-Йорке. Другие полагают, что она отослала ее обратно в Европу. Мы отчаянно пытались найти тайник, если он вообще существует.

— Я прочитал письма Инносенты, — с сомнением сказал Верлен. — Не думаю, что они расскажут о том, что вы надеетесь найти. Гораздо больше смысла отправиться к Григори.

Габриэлла сделала глубокий вдох, словно потеряв терпение.

— Я бы хотела кое-что показать вам, — сказала она. — Возможно, это поможет вам понять, с кем мы имеем дело.

Поднявшись, она сбросила пальто. Руки, испещренные прожилками вен, пробежались по пуговицам, и она сняла черную шелковую рубашку.

— Вот, — спокойно сказала она, — вот что случается с теми, кто попадает в руки противника.

Верлен смотрел, как Габриэлла поворачивается в свете солнца из окна. Ее тело покрывали толстые полосы шрамов, они пересекали спину, грудь, живот и плечи. Казалось, ее изрезали острейшим ножом мясника. Глядя на беспорядочные рубцы, Верлен предположил, что раны не были зашиты. Кожа казалась розовой и кровоточащей. Расположение шрамов говорило о том, что Габриэллу избивали или, еще хуже, резали ножом.

— Боже мой, — произнес Верлен, пораженный видом искореженной плоти, ужасным, но странно нежным розовато-перламутровым цветом шрамов. — Как это случилось?

— Я считала, что смогу перехитрить их, — сказала Габриэлла. — Я верила, что более мудра, более сильна, более искусна, чем они. Во время войны я была лучшим ангелологом во всем Париже. Несмотря на возраст, я быстрее всех сделала карьеру. Это правда. Поверьте — я всегда была лучшей в своем деле.

— Это произошло во время войны? — спросил Верлен, пытаясь осознать подобную жестокость.

— В юности я работала как двойной агент. Я стала любовницей наследника самой могущественной вражеской семьи. За моей работой наблюдали, и вначале мне удалось добиться больших успехов, но в конце концов меня разоблачили. Если кто-то и мог внедриться так глубоко, то только я. Посмотрите хорошенько на то, что со мной сделали, мистер Верлен, и представьте себе, что они сделают с вами. Ваша наивная американская вера в то, что добро всегда побеждает зло, не спасет вас. Гарантирую — вы будете обречены.

Верлен не мог смотреть на Габриэллу, но не мог и отвернуться. Его взгляд блуждал по извилистой розовой дорожке шрама от ключицы до бедра.

— Как можно надеяться победить их?

— Об этом, — сказала Габриэлла, надела блузку и застегнула пуговицы, — я расскажу после того, как вы отдадите мне письма.

Верлен поставил ноутбук на стол Габриэллы и включил его. Жесткий диск щелкнул, и монитор замерцал, оживая. Вскоре все файлы, включая исследовательские документы и отсканированные письма, возникли в виде иконок на красочном рабочем столе — разноцветные воздушные шары, плывущие в голубом небе. Верлен открыл папку «Рокфеллер/Инносента» и отошел от компьютера, уступив место Габриэлле. Сквозь запыленное окно просматривался тихий холодный парк с замерзшими прудами, безлюдным катком, заснеженными аллеями, укрытой на зиму каруселью. Множество такси мчались на север мимо западной части Центрального парка, развозя людей в жилые кварталы. Кругом царила обычная городская суматоха.

Верлен оглянулся на Габриэллу. Она читала письма, затаив дыхание, подавшись к экрану, как будто слова могли исчезнуть в любой момент. Зеленоватый свет монитора падал на ее лицо, подчеркивая морщинки возле рта и глаз, и придавал темным волосам фиолетовый оттенок. Она вытащила из ящика стола лист бумаги и стала что-то на нем набрасывать, не глядя ни на Верлена, ни на строчки, появляющиеся из-под ее пера. Внимание Габриэллы так пристально сосредоточилось на экране, где скан очень четко передавал все складки бумаги и замысловатый мелкий почерк матери Инносенты, что она обратила внимание на Верлена только тогда, когда он встал рядом, заглядывая через плечо.

— В углу есть стул, — сказала она. — Это удобнее, чем склоняться над моим плечом.

Верлен принес антикварный табурет для пианино, придвинул его к Габриэлле и сел.

Она протянула руку, словно ожидала, что Верлен ее поцелует, и проговорила:

— Сигарету, s’il vous plaît.[48]

Верлен достал сигарету из фарфоровой шкатулки, вложил в лакированный мундштук и подал Габриэлле. Не глядя, она поднесла сигарету к губам.

— Мерси, — поблагодарила она.

Наконец Верлен раскрыл спортивную сумку, достал оттуда папку и, рискнув оторвать Габриэллу от чтения, произнес:

— Мне надо было сначала отдать вам это.

Она повернулась от компьютера и взяла у Верлена письма.

— Подлинники? — спросила она, внимательно рассмотрев их.

— На сто процентов подлинный материал, украденный из семейного архива Рокфеллеров, — ответил Верлен.

— Спасибо, — сказала Габриэлла, открыла папку и пролистала письма. — Конечно, мне было интересно, что с ними стало, и я подозревала, что они могут быть у вас. Скажите, сколько всего у вас копий?

— Все здесь, — ответил Верлен. — Подлинники у вас в руках.

Он указал на отсканированные письма на экране компьютера:

— А это сканы.

— Очень хорошо.

Верлену показалось, что она хочет сказать что-то еще. Но она молча встала, вынула из ящика банку с молотым кофе и поставила турку на горячую плиту. Когда кофе вскипел, Габриэлла поднесла турку к компьютеру и без предупреждения вылила кофе на ноутбук. Кипящая жидкость растеклась по клавиатуре. Экран побелел и погас. Компьютер отвратительно защелкал, а потом затих.

— Что вы наделали?

— Мы не можем позволить себе иметь больше копий, чем необходимо, — пояснила Габриэлла, хладнокровно вытирая руки от кофейной гущи.

— Да, но вы уничтожили мой компьютер.

Верлен нажал кнопку «Старт», надеясь, что ноутбук оживет.

— Технические гаджеты легко заменить, — сказала Габриэлла без намека на оправдание.

Она подошла к окну и прислонилась к стеклу, сложив руки на груди с самым безмятежным выражением лица.

— Мы не можем допустить, чтобы кто-то прочитал эти письма. Они слишком важные.

Она разложила пожелтевшие листы на низком столе. Всего было пять писем, каждое на нескольких страницах. Верлен встал рядом с Габриэллой, разглядывая затейливый почерк. Изящный, весь в завитушках, исключительно неразборчивый, он покрывал тонкие измятые листки нелинованной бумаги, подобно ленивым голубым волнам. В тусклом свете его было почти невозможно прочесть.

— Вы можете прочитать это? — спросила Габриэлла, склонилась над столом и повертела страницу, словно с другого ракурса почерк мог стать понятнее. — Мне очень трудно разобрать.

— Надо немного привыкнуть, — сказал Верлен. — Но да, я могу прочитать.

— Тогда вы поможете мне, — ответила Габриэлла. — Необходимо определить, содержится ли в письмах то, что нам нужно.

— Я попытаюсь, — согласился Верлен. — Но сначала я бы хотел узнать, что именно искать.

— Упоминания об особенных местах, — объяснила Габриэлла. — Местах, куда Эбигейл Рокфеллер имела полный доступ. Может быть, учреждения, которые она могла посещать в любое время. С виду невинные ссылки на адреса, улицы, гостиницы. Охраняемые места, разумеется, но не слишком.

— Это может быть половина Нью-Йорка, — сказал Верлен. — Если мне надо что-то обнаружить в этих письмах, я должен точно знать, что вы ищете.

Габриэлла уставилась в окно и начала рассказ.

— Давным-давно группу непослушных ангелов, которых называли «наблюдатели», осудили на заточение в одной из самых отдаленных областей Европы. Архангелы, которым поручили заключить их в темницу, связали наблюдателей и столкнули их в глубокую пещеру. Когда наблюдатели упали, архангелы услышали, как они кричат от мук. Это были столь великие муки, что, поддавшись жалости, архангел Гавриил бросил несчастным золотую лиру — лиру, олицетворявшую ангельское совершенство, лиру, музыка которой была настолько удивительной, что заключенные могли провести сотни лет, умиротворенные ее мелодиями. Ошибка Гавриила имела серьезные последствия. Лира принесла наблюдателям не только утешение, но и мощь. Они не только развлекались в недрах земли, они стали более сильными и честолюбивыми в своих желаниях. Они узнали, что музыка лиры дает им необычайную силу.

— Какую силу? — поинтересовался Верлен.

— Силу играть, словно Бог, — пояснила Габриэлла.

Она прикурила очередную сигарету и продолжила:

— Это явление преподавали исключительно на семинарах по небесному музыковедению самым лучшим студентам в ангелологических академиях. Поскольку Вселенная была создана вибрацией голоса Бога — музыкой Его Слова, — то, следовательно, Вселенную можно изменить, усовершенствовать или полностью уничтожить музыкой Его посланников, ангелов. Лира, как и прочие небесные инструменты, созданные ангелами, может вызвать такие изменения. По крайней мере, мы так считаем. Уровень силы этих инструментов многообразен. Наши музыковеды полагают, что при правильно подобранной частоте могут произойти многочисленные космические изменения. Возможно, небо станет красным, море фиолетовым, а трава — оранжевой. Возможно, солнце станет охлаждать воздух, а не нагревать его. Может быть, континенты населят дьяволы. Считается, что, кроме всего прочего, лира может делать больных здоровыми.

Верлен уставился на нее в изумлении. До сих пор она казалась ему вполне разумной женщиной.

— Сейчас вы вряд ли что-то поймете, — сказала она, взяла письма-подлинники и отдала их Верлену. — Но прочтите мне письма. Я бы хотела услышать их. Это поможет мне думать.

Верлен нашел самую раннюю дату — пятое июня сорок третьего года — и начал читать. Хотя стиль матери Инносенты был трудным — каждое предложение было велеречивым, каждая мысль была загнана в письмо, словно железным молотом, — вскоре он поймал ритм ее сочинений.

Первое письмо содержало лишь вежливый обмен формальностями, оно было составлено в осторожном, нерешительном тоне, как будто Инносента пробиралась к миссис Рокфеллер по темному коридору. Тем не менее странное упоминание о мастерстве миссис Рокфеллер обнаружилось даже в этом письме: «Пожалуйста, знайте, что Ваше безупречное художественное видение и мастерство импровизации отмечены и приняты». Эта ссылка очень воодушевила Верлена. Второе письмо было более длинным и более личным. В нем Инносента выражала благодарность госпоже Рокфеллер за важную роль, которую та сыграла в их будущей миссии, и — что Верлен отметил с особым триумфом — обсуждала рисунок, который миссис Рокфеллер, должно быть, вложила в письмо: «Наш восхитительный друг, нельзя не поражаться Вашим изысканным изображениям. Мы получаем их с великой признательностью и осмысливаем с благодарностью». Тон письма намекал на какое-то соглашение, заключенное между этими женщинами, хотя в нем не было ничего конкретного и, конечно, ничего о том, что план осуществился. В четвертом письме нашлось еще одно упоминание о ее мастерстве: «Как всегда, Ваша рука не ошибается, изображая то, что больше всего хочется созерцать глазу».

Верлен начал было объяснять свою теорию о рисунках миссис Рокфеллер, но Габриэлла раздраженно велела ему продолжать чтение.

— Читайте заключительное письмо, — сказала она. — То, что датировано пятнадцатым декабря сорок третьего года.

Верлен перебрал страницы, чтобы найти письмо:

«15 декабря 1943 г.

Любезнейшая миссис Рокфеллер!

Ваше последнее письмо прибыло в подходящий момент, поскольку мы готовились к ежегодным рождественским праздникам и теперь полностью готовы восславить рождение Господа нашего. Благотворительный базар, устроенный сестрами, имел гораздо больший успех, чем ожидалось, и, полагаю, мы продолжим получать много пожертвований. Ваша помощь — источник большой радости для нас. Мы благодарим Господа за Ваше великодушие и поминаем Вас в наших ежечасных молитвах. Ваше имя долго останется на устах сестер Сент-Роуза.

Благотворительная помощь, о которой Вы писали в ноябре, была с большим одобрением встречена всеми обитательницами монастыря, и я надеюсь, что она поможет нам привлекать новых членов. После трудностей и тягот недавней борьбы, великих лишений и упадка прошлых лет мы видим впереди забрезживший свет.

В то время как проницательное око походит на музыку ангелов — точную, выверенную и непостижимо загадочную, — ее сила покоится среди света. Дражайшая покровительница, мы знаем, что Вы мудро выбрали изображения. С нетерпением ожидаем дальнейшего вдохновения и просим написать как можно скорее, чтобы известия о Вашей работе воодушевили нас.

Ваша соратница

Инносента Мария Магдалена Фиори, Ассоциация Святого Духа».

Когда он читал пятое письмо, внимание Габриэллы привлекла необычная фраза. Она попросила Верлена остановиться и повторить ее. Он вернулся на несколько строк назад и прочел: «…проницательное око походит на музыку ангелов — точную, выверенную и непостижимо загадочную, — ее сила покоится среди света».

Он опустил на колени стопку пожелтевших бумаг.

— Вы услышали что-то интересное? — спросил он, стремясь проверить свое предположение об отрывках.

Габриэлла задумалась, глядя мимо него, затем перевела взгляд на окно и оперлась подбородком на руку.

— Здесь половина, — наконец сказала она.

— Половина? — переспросил Верлен. — Половина чего?

— Половина тайны, — сказала Габриэлла. — Письма матери Инносенты подтверждают то, о чем я давно догадывалась, — они работали вместе. Мне надо прочитать другую половину переписки, чтобы убедиться. Но я думаю, Инносента и миссис Рокфеллер выбирали место. За несколько месяцев до того, как Селестина привезла инструмент из Парижа, и даже задолго до того, как его нашли в Родопах, они обсуждали лучший способ сберечь его. Благодарение Богу, Инносента и Эбигейл Рокфеллер оказались умны и предусмотрительны, они нашли безопасное место. Теперь только надо понять, как они рассуждали. Мы должны догадаться, где спрятана лира.

Верлен поднял брови:

— Разве это возможно?

— Я поверю в это, когда прочту письма Эбигейл Рокфеллер к Инносенте. Понятно, что Инносента была великолепным ангелологом, гораздо более умелым, чем она показывала. Она постоянно убеждала Эбигейл Рокфеллер обеспечивать будущее ангелологии. Инструменты были предоставлены заботам миссис Рокфеллер лишь после долгих раздумий.

Габриэлла прошлась вдоль комнаты, словно движение приводило ее мысли в порядок. Затем вдруг резко остановилась.

— Она должна быть здесь, в Нью-Йорке.

— Вы уверены? — спросил Верлен.

— Наверняка знать невозможно, но думаю, что она здесь. Эбигейл Рокфеллер должна была не спускать с нее глаз.

— Вы видите в письмах что-то, чего не вижу я, — проговорил Верлен. — Для меня они лишь собрание обменов любезностями между двумя старухами. Единственный потенциально интересный элемент время от времени упоминается в письмах, хотя впрямую о нем не говорится.

— Что вы имеете в виду? — спросила Габриэлла.

— Вы заметили, как часто Инносента возвращается к обсуждению каких-то изображений? Похоже, что это рисунки, эскизы или другие художественные изображения, которые Эбигейл Рокфеллер вкладывала в письма, — пояснил Верлен. — Эти изображения должны быть в другой части переписки. Или они утеряны.

— Вы правы, — сказала Габриэлла. — В письмах есть такие упоминания, и я уверена, что ваше предположение подтвердится, как только мы прочтем вторую половину переписки. Конечно, идеи Инносенты были усовершенствованы. Возможно, посылались новые предложения. И только когда мы положим рядом всю переписку, у нас будет целостная картина.

Она взяла у Верлена письма и снова перебрала их, перечитывая так внимательно, как будто хотела запомнить до последней строчки. Затем сунула их в карман.

— Нужно соблюдать чрезвычайную осторожность, — сказала она. — Главное, что письма и тайны, о которых в них говорится, у нас, то есть далеко от нефилимов. Вы уверены, что Персиваль их не видел?

— Вы и Эванджелина — единственные люди, которые читали их, но я показал ему еще кое-что, о чем очень сожалею, — сказал Верлен, вынимая из сумки архитектурные чертежи.

Габриэлла взяла чертежи и тщательно изучила их. Ее лицо помрачнело.

— Это очень плохо, — наконец сказала она. — Это выдает нас. Когда он смотрел эти бумаги, он понял их значение?

— По-моему, они не показались ему достойными внимания.

— Тогда хорошо, — слегка улыбнулась Габриэлла. — Персиваль ошибся. Надо ехать сейчас же, пока он не начал осознавать, что вы нашли.

— А правда, что же я нашел? — спросил Верлен.

Ему не терпелось понять значение чертежей и золотой печати в центре.

Габриэлла положила бумаги на стол и прижала ладонями.

— Это инструкции, — сказала она. — Печать означает место. Если вы обратили внимание, она находится в центре часовни Поклонения.

— Но почему? — спросил Верлен, в сотый раз рассматривая печать.

Габриэлла скользнула в черное шелковое пальто и направилась к двери.

— Едемте со мной в монастырь Сент-Роуз, и я вам все объясню.


Пятая авеню, Верхний Ист-Сайд,

Нью-Йорк

Персиваль ждал в лобби, темные очки защищали его глаза от невыносимо яркого утра. Его мысли были полностью поглощены возникшей ситуацией, которая неожиданно стала еще более загадочной от причастности к ней Габриэллы Леви-Франш Валко. Ее присутствия возле квартиры Верлена было достаточно, чтобы доказать — они наткнулись на что-то очень важное. Надо было отправляться немедленно, чтобы не потерять след Верлена.

Перед домом остановился черный «мерседес». Персиваль узнал гибборимов, которых Оттерли послала сегодня утром убить Верлена. Они сидели, сгорбившись, тупые, не задающие вопросов, не имеющие мозгов или любопытства, чтобы усомниться в превосходстве Персиваля и Оттерли. Ему была отвратительна сама мысль о поездке в компании этих существ — безусловно, Оттерли не ждала, что он согласится на это. Работая с низшими формами жизни, он никогда бы не переступил определенной черты.

Оттерли были неведомы подобные колебания. Она выпорхнула с заднего сиденья, невозмутимая, как всегда. Длинные светлые волосы собраны в гладкий узел, лыжная куртка из стриженого меха застегнута до самого подбородка, щеки разрумянились от холода. К огромному облегчению Персиваля, она сказала гибборимам несколько слов, и «мерседес» умчался. Только после этого Персиваль вышел на улицу, чтобы второй раз за утро поприветствовать сестру, к счастью, в менее компрометирующем положении, чем до этого.

— Придется взять мою машину, — сказала Оттерли. — Габриэлла Леви-Франш Валко заметила «мерседес» возле дома Верлена.

— Ты ее видела? — смутился он.

— По-моему, она дала номерные знаки каждому ангелологу в Нью-Йорке, — ответила Оттерли. — Надо взять «ягуар». Я не хочу рисковать.

— А что амбалы?

Оттерли улыбнулась. Она тоже не любила работать с гибборимами, но никогда не опускалась до того, чтобы это показывать.

— Я отправила их вперед. Им нужно перекрыть определенный район. Если они найдут Габриэллу, им приказано захватить ее.

— Я очень сомневаюсь, что им удастся ее поймать, — сказал Персиваль.

Оттерли бросила ключи от машины швейцару, и тот ушел, чтобы пригнать автомобиль из гаража за углом. Стоя у обочины на Пятой авеню, Персиваль едва мог дышать. Вдыхать холодный воздух было очень больно, и он почувствовал слабое облегчение, когда перед ними остановился белый «ягуар», изрыгая бензиновые выхлопы. Оттерли скользнула на водительское место и подождала, пока Персиваль, чье тело болело от малейшего неосторожного движения, аккуратно опустится на кожаное пассажирское сиденье, хрипя и задыхаясь. Гниющие остатки крыльев прижались к спине, когда он пристегнул ремень безопасности. Персиваль с трудом сдержался, чтобы не закричать от боли, когда Оттерли выжала сцепление и резко тронулась с места.

Пока она двигалась к Уэст-Сайд-хайвей, Персиваль включил печку на полную мощность, надеясь, что теплым воздухом дышать будет легче. На светофоре сестра обернулась и, прищурившись, посмотрела на него. Она не знала, что делать со слабым, борющимся за жизнь существом, которое когда-то являло собой будущее семьи Григори.

Персиваль достал из бардачка пистолет, убедился, что он заряжен, и сунул его во внутренний карман пальто. Оружие было тяжелым и холодным. Проводя по нему пальцами, он подумал: интересно, каково это — приставить его к голове Габриэллы, прижать к нежному виску, чтобы напугать ее. Неважно, что было в прошлом, неважно, сколько времени он мечтал о Габриэлле, — он не позволит ей вмешиваться. На сей раз он сам убьет ее.


Мост Таппан Зи, северная автострада 1–87,

Нью-Йорк

Подвывая старинным мотором и трясясь из-за низкой посадки, «порше» продвигался вперед. Несмотря на шум, ехали спокойно. Верлен разглядывал Габриэллу в водительском кресле. Ее рука опиралась о дверцу. Казалось, Габриэлла планирует ограбить банк — так сосредоточена, серьезна и осторожна она была. Она представлялась ему необычайно закрытым человеком, женщиной, которая говорит не больше, чем необходимо. Хотя Верлен настоятельно требовал у нее информации, прошло время, прежде чем она доверила ему свои мысли.

По его настоянию во время поездки они говорили о ее работе — ее истории и целях, о том, как Эбигейл Рокфеллер стала принимать в ней участие и как Габриэлла провела жизнь, посвятив себя ангелологии. Постепенно Верлен начал понимать, какая опасность ему грозила. Их взаимная симпатия росла с каждой минутой, и когда они доехали до моста, они уже прекрасно понимали друг друга.

Сверху открывался простор реки. Льдины цеплялись за снежные берега. Верлен глядел на расстилавшийся пейзаж, и ему казалось, что земля раскололась, открыв огромную и глубокую рану. Солнце освещало Гудзон, и вода сверкала, словно жидкое золото.

Полосы автострады были пусты по сравнению с переполненными дорогами Манхэттена. Переехав через мост, Габриэлла прибавила скорость. «Порше», казалось, утомился, двигатель ревел так, словно собирался взорваться. Желудок Верлена болел от голода, глаза покраснели от усталости. Взглянув в зеркало заднего обзора, он, к своему удивлению, заметил, что похож на только что выбравшегося из драки — глаза налились кровью, волосы растрепаны. Габриэлла помогла ему перевязать рану, обернув бинт вокруг руки так, что повязка напоминала боксерскую перчатку. В принципе, это соответствовало ситуации — последние сутки превратили его в растерзанного, избитого и раненого человека.

Но сейчас, наблюдая необыкновенную красоту — реку, лазурное небо, солнечные блики на белоснежном «порше», — Верлен наслаждался неожиданным поворотом в своей судьбе. Он понял, какой замкнутой и ограниченной была его жизнь в последние годы. Его дни подчинялись одинаковому распорядку, маршрут был известен заранее — квартира, офис, пара кафе и ресторанов. За эти рамки он выходил очень редко. Он не помнил, когда в последний раз замечал, что его окружает, когда всматривался в людей вокруг. Он заблудился в лабиринте. Он чувствовал, что прошлое никогда не вернется, и это страшило и волновало его.

Габриэлла съехала с автострады и двинулась по небольшой проселочной дороге. Она оглянулась, выбирая место для остановки.

— Надо заправиться, — сказала она и потянулась, выгнув спину, словно кошка.

За поворотом Верлен увидел круглосуточную бензозаправку. Габриэлла остановилась у колонки. Она не возразила, когда он предложил ей заправить машину, лишь попросила взять топливо высшего качества.

Верлен расплатился за бензин, оглядел аккуратные полки с товарами в небольшом магазинчике — бутылки газированной воды, расфасованную еду, расставленные журналы — и подумал, какой простой может быть жизнь. Еще вчера ему бы и в голову не пришло размышлять о земных благах в магазинчике на заправочной станции. Его бы раздражали длинные полки и неоновый свет, мешающий как следует осмотреться. Теперь же его необычайно восхищало все, такое знакомое и безопасное. Он купил пачку сигарет и вернулся к автомобилю.

Габриэлла ждала в кресле водителя. Верлен уселся на пассажирское место и протянул ей сигареты. Она приняла их с небрежной улыбкой, но он видел, что этот жест ей понравился. Она без промедления включила зажигание и поехала по проселочной дороге.

Верлен зажег сигарету для Габриэллы. Она опустила окно, дым рассеялся в потоке свежего воздуха.

— Похоже, вы не боитесь, но я понимаю — все, что я рассказала, произвело на вас впечатление.

— Я все еще пытаюсь осознать это, — ответил Верлен.

Честно говоря, это было еще мягко сказано. Все, что он узнал, перевернуло его реальность. Он не мог понять, как ей удавалось оставаться такой хладнокровной.

— Как вы это делаете? — спросил он.

— Делаю что? — ответила она вопросом на вопрос, не отрывая глаз от дороги.

— Живете так, как сейчас. Как будто не происходит ничего особенного. Как будто для вас это нормально.

— Я давно участвую в этой борьбе, привыкла. Я не могу вспомнить, как это — жить, не зная. Мы с детства знаем, что Земля круглая, хотя все внутри кричит о том, что этого не может быть. Но ведь это — правда. Я не могу себе представить, как жить, не думая о них, просыпаться утром и считать, что наш мир — справедливый, свободный, равноправный. Думаю, я приспособилась к этой действительности. Я вижу только белое и черное, добро и зло. Мы хорошие, они плохие. Если мы должны жить, они должны умереть. Среди нас есть те, кто считает, что надо успокоиться и жить с ними бок о бок. Но есть и такие, кто полагает, что нельзя расслабляться, пока они не исчезнут с лица земли.

— Я думал, — сказал Верлен, удивленный твердостью Габриэллы, — все гораздо сложнее.

— Разумеется, гораздо сложнее, — проговорила Габриэлла тихим, дрогнувшим голосом. — Для моих сильных чувств есть причины. Хотя я всю жизнь была ангелологом, я не всегда ненавидела нефилимов, как сейчас. Я расскажу вам одну историю, которую почти никто не слышал. Возможно, это поможет вам понять мой экстремизм. Может быть, вы поймете, почему мне так важно, чтобы их всех убили.

Габриэлла выбросила сигарету в окно и прикурила другую, не отрывая взгляда от шоссе.

— На втором году обучения в Парижском ангелологическом обществе я встретила любовь всей моей жизни. Тогда я не призналась бы в этом, да и будучи женщиной средних лет, не стала бы этого утверждать. Но теперь я старуха — я ведь гораздо старше, чем выгляжу, — и с огромной уверенностью заявляю, что никогда больше не полюблю так, как любила летом тридцать девятого года. Тогда мне исполнилось пятнадцать, и, возможно, я была слишком молода, чтобы влюбиться. А может, я была способна на подобную любовь только тогда, едва успев вырасти из детских штанишек. Конечно, я этого уже никогда не узнаю.

Габриэлла помолчала, словно взвешивая свои слова, затем продолжила:

— Я была, мягко говоря, своеобразной девочкой. Я была поглощена учебой, как другие бывают поглощены богатством, любовью или известностью. Я родилась в семье богатых ангелологов, многие мои родственники учились в академии. Я была вне конкуренции, мне все давалось легко. Я постоянно вращалась в высшем свете, и мне не надо было работать день и ночь, чтобы добиться успеха. Я хотела быть лучшей в группе во всех отношениях, и обычно я была лучшей. Во втором семестре первого курса стало понятно, что лучше всего себя показали только две студентки — я и девушка по имени Селестин, великолепная девочка, которая позже стала моим близким другом.

Верлен чуть не поперхнулся.

— Селестин? — изумился он. — Селестин Клошетт, которая прибыла в Сент-Роуз в сорок третьем году?

— В сорок четвертом, — поправила Габриэлла. — Но это — другая история. Она началась в апреле тридцать девятого года, в холодный дождливый день, как обычно бывает в апреле в Париже. Каждую весну дождь затоплял булыжные мостовые, заливал водостоки и сады, переполнял Сену. Я помню все до мелочей. Это был час пополудни, седьмое апреля, пятница. Утренние занятия закончились, и я, как обычно, решила пойти пообедать. В тот день я забыла зонтик. Я всегда брала его с собой, но в этот весенний день у меня не было ничего, чтобы защититься от ливня. Выйдя из атенеума, я поняла, что промокну до костей, а тетради и книги, которые я держала в руке, погибнут. Поэтому я остановилась под большим портиком главного входа в академию, наблюдая за водопадом с неба. Неожиданно из потопа вынырнул человек с огромным фиалковым зонтом. «Странный выбор для джентльмена», — подумала я. Он шел по двору академии, изящный, прямой и необыкновенно красивый. Наверное, мне очень захотелось оказаться под зонтом, потому что я уставилась на незнакомца, надеясь, что он подойдет ко мне, как будто я имела силу заколдовать его. Тогда было совсем другое время. Для женщины было непристойно смотреть в упор на красивого джентльмена, но для джентльмена было так же непристойно не обратить на это внимания. Только самый невоспитанный мужлан оставил бы леди под дождем. На полпути джентльмен остановился, обнаружив, что я смотрю на него, резко развернулся и направился мне на помощь.

Он приподнял шляпу, и его большие синие глаза встретились с моими.

«Могу я спасти вас от этого потопа?» — спросил он.

Его голос был полон жизнерадостной, чарующей, почти безжалостной уверенности. Этим взглядом, этой единственной фразой он уже заполучил меня.

«Вы можете делать все, что пожелаете», — ответил я.

Мгновенно поняв опрометчивость сказанного, я добавила:

«Что угодно, чтобы спрятаться от этого ужасного дождя».

Он спросил, как меня зовут, и я представилась. Имя ему понравилось.

«Вас назвали в честь ангела?»

«Доброго вестника», — ответила я.

Он посмотрел мне в глаза и улыбнулся, обрадованный быстрому ответу. Его глаза были самого холодного, самого прозрачного синего цвета, который я когда-либо видела. Улыбка была сладкая, восхитительная, как будто он понимал, какую власть получил надо мной. Несколько лет спустя, когда оказалось, что мой дядя, Виктор Леви-Франш, опозорил нашу семью, занимаясь шпионажем для этого человека, я подумала, что его восхищение моим именем было связано с дядей, а не, как он уверял, ангельским происхождением имени.

Он предложил мне руку и сказал:

— Идемте, мой добрый вестник.

В тот самый миг, когда я впервые коснулась его, моя старая жизнь закончилась, и началась новая. Его звали Персиваль Григори Третий.

Габриэлла взглянула на Верлена, чтобы увидеть его реакцию.

— Тот самый… — начал Верлен, не веря своим ушам.

— Да, — подтвердила Габриэлла. — Тот самый. В то время я понятия не имела, кто он такой и что означала его фамилия. Если бы я была старше и провела в академии больше времени, я бы повернулась и убежала. Я была очаровательна в своем неведении.

Мы шли под большим фиалковым зонтом. Он взял меня за руку и повел по узкой затопленной улице к автомобилю «Мерседес Родстер 500К» — великолепной серебристой машине, которая сияла даже под дождем. Не знаю, как вы относитесь к машинам, но это… Роскошный экземпляр, с электрическими дворниками и замками, с богато отделанными сиденьями. У моих родителей был автомобиль, тоже роскошь, но я никогда не видела ничего подобного «мерседесу» Персиваля. Такие машины были большой редкостью. Довоенный «Родстер 500К» продали несколько лет назад с аукциона в Лондоне. За семьсот тысяч фунтов стерлингов. Я пошла туда, чтобы снова увидеть этот автомобиль.

Персиваль открыл дверцу величественным жестом, словно приглашая в королевскую карету. Я опустилась на мягкое сиденье, влажная от дождя кожа соприкоснулась с кожей обивки. В салоне пахло одеколоном и немного — сигаретным дымом. На черепаховой приборной панели сверкали кнопки и рукоятки, ожидающие, чтобы их нажали и повернули, а сверху были брошены автомобильные перчатки, ждущие, чтобы их надели. Право слово, я в жизни не видела машины красивее. Уютно устроившись, я купалась в блаженстве.

До сих пор отчетливо помню, как он вел «мерседес» по бульвару Сен-Мишель и через Иль-де-ла-Сите. Дождь барабанил с еще большей яростью, словно ждал, пока мы спрячемся, чтобы освобожденно обрушиться на весенние цветы и зеленую податливую землю. Наверное, меня терзали сомнения, хотя в тот момент я бы сказала, что это любовь. Я не знала, какую опасность представляет собой Персиваль. Просто молодой человек бесшабашно управлял автомобилем. Сейчас я понимаю, что инстинктивно боялась его. И все же он без труда пленил мое сердце. Я смотрела на его прекрасную бледную кожу и длинные тонкие пальцы, лежащие на рычаге коробки передач. Я не могла говорить. На мосту он прибавил скорость, а затем свернул на рю де Риволи. Дворники с визгом метались по ветровому стеклу, разгоняя воду.

«Разумеется, я приглашаю вас на обед, — сказал он и остановился перед отелем на пляс Конкорд. — Я вижу, вы проголодались».

«Вы умеете на глаз определять чужое чувство голода?» — усомнилась я, хотя он был прав.

«У меня особый талант. — Он выключил зажигание и стянул кожаные перчатки. — Я точно знаю, чего вы хотите, еще до того, как вы сами об этом узнаете».

«Тогда скажите, — спросила я (вдруг он поверит в мою храбрость и искушенность, что, мягко говоря, не соответствовало истине), — чего я хочу больше всего?»

Несколько мгновений он изучал меня. Как и в первые секунды нашей встречи, я заметила промелькнувшую в его синих глазах чувственную жестокость.

«Прекрасной смерти», — проговорил он тихо.

Даже почудилось на миг, что я неправильно расслышала его.

С этими словами он открыл дверь и выскользнул из автомобиля.

Прежде чем я успела осознать всю странность такого утверждения, он распахнул пассажирскую дверцу, помог мне выйти, и мы под руку направились в ресторан. Остановившись напротив позолоченного зеркала, он стремительно сбросил шляпу и пальто. Подскочившая прислуга показалась медлительной, как черепахи. Я изучала в зеркале его отражение, его профиль и взгляд, его великолепно сшитый легкий костюм из серого габардина, в беспощадной четкости отражения отливавшего голубым. Кожа у него была смертельно бледной, почти прозрачной, но это придавало ему странную привлекательность, словно он был драгоценным объектом, который берегли от солнца.

Слушая рассказ Габриэллы, Верлен пытался сопоставить ее описание со вчерашним Персивалем Григори, но не мог. Габриэлла рассказывала не о болезненном немощном человеке, каким его знал Верлен, а о Персивале Григори, каким тот был когда-то. Но вместо того чтобы задать ей вопрос, Верлен откинулся назад и продолжал слушать.

— Официант подхватил наши пальто, метрдотель провел нас в глубь помещения, бывшую бальную залу, выходившую в сад внутреннего двора. Все это время Персиваль очень заинтересованно смотрел на меня, словно ожидая некой реакции.

Нам никто не предлагал меню и не принимал заказ. Бокалы были полными, блюда подали сразу. Конечно, Персиваль достиг желаемого эффекта. Все окружающее невероятно поразило меня, хотя я пыталась это скрыть. Я училась в лучших школах и выросла в богатом районе, но подобных людей еще не встречала. Внезапно я с ужасом сообразила, что одета совершенно неподобающе. Об этой детали я напрочь забыла. Помимо обычной одежды на мне были поношенные ботинки, и я забыла дома свои любимые духи.

«Вы краснеете, — заметил он. — Почему?»

Я молча перевела взгляд на плиссированную шерстяную юбку и белоснежную блузку, и он понял мое затруднительное положение.

«Вы здесь самое милое создание, — произнес он без малейшей иронии. — Вы похожи на ангела».

«Я похожа на саму себя, — заявила я, гордость перевесила прочие чувства. — На школьницу, обедающую с богатым мужчиной старше ее».

«Я не намного старше вас», — весело парировал он.

«Ненамного — это насколько?» — потребовала я.

На вид ему было лет двадцать — как он справедливо заметил, ненамного старше моего. Но поведение и уверенность, с которой он держался, заставляли думать, что это взрослый и опытный человек.

«Меня гораздо больше интересуете вы, — сказал он, не ответив на мой вопрос. — Скажите, вам нравится учиться? Мне кажется, что да. У меня квартира рядом с вашей академией, и я видел вас раньше. Вы всегда выходите оттуда поздно, словно слишком долго просидели в библиотеке».

Такое заявление должно было насторожить меня, но лишь заставило затрепетать от удовольствия.

«Вы видели меня?» — переспросила я, наверняка излишне темпераментно.

«Конечно, — ответил он, потягивая вино. — Я не мог пройти через двор, не желая увидеть вас. В последнее время это стало навязчивой идеей, особенно когда вас там не было. Думаю, вы знаете, как вы красивы».

Я проглотила кусочек жареной утки, боясь заговорить.

«Вы правы, мне очень нравится учиться», — все же ответила я.

«Если ваши занятия так увлекательны, — сказал он, — вы должны все рассказать мне о них».

Так проходил день, часы летели незаметно под восхитительную еду, бокалы вина и непрерывный разговор. Я мало перед кем откровенничаю — думаю, вы третий, кому я открыто рассказываю о себе. Я не отношусь к женщинам, которые наслаждаются праздной болтовней. Но с Персивалем мы не молчали ни секунды. Казалось, оба мы копили истории, чтобы поведать их друг другу. Мы говорили и ели, и я чувствовала, что меня все больше тянет к нему, живая беседа гипнотизировала. В конечном счете я с не меньшей силой влюбилась в его тело, но сперва меня покорил его ум.

За несколько недель я так привыкла к нему, что не могла прожить и дня без встречи. Ни страсть к учебе, ни преданность профессии ангелолога — ничто не могло удержать меня. Жаркими летними днями тридцать девятого года мы встречались в его квартире неподалеку от Ангелологического общества. Занятия отошли на второй план, я предпочитала проводить неторопливые часы в его спальне, в открытые окна которой вливался душный воздух. Я возмущалась, когда соседка по квартире задавала мне вопросы; стала ненавидеть преподавателей за то, что занятия отнимают время, принадлежащее ему.

Да, в Персивале чувствовалось кое-что необычное, но я предпочитала ничего не замечать. После нашей первой ночи я поняла, что попала в какую-то ловушку. Но не могла ясно понять ее сущность, лишь смутно улавливала ее и не представляла, какой урон она может мне нанести. Только несколько недель спустя я узнала, что он нефилим. До сих пор его крылья были втянуты — обман, который я должна была раскрыть, но не смогла. Однажды днем мы занимались любовью, и он просто раскрыл их, заключив меня в объятия золотого сияния. Надо было бежать, однако я полностью и безвозвратно подпала под его чары. Считается, что страсть между непокорными ангелами и древними женщинами — огромная страсть, которая переворачивает небо и землю. Но я была всего лишь девочкой. Я душу продала бы за его любовь.

И я продавала, самыми разными способами. Я начала помогать ему, передавала секретные сведения Ангелологического общества. Взамен он научил меня, как быстро сделать карьеру, заполучить престиж и власть. Поначалу его интересовало немногое — адреса наших офисов в Париже и даты встреч общества. Я охотно делилась с ним. Его требования возрастали, но я предоставляла ему все, что он просил. К тому времени, когда я поняла, насколько он опасен и что надо как-то избежать его влияния, было слишком поздно. Он пригрозил рассказать моим преподавателям о наших отношениях. Я ужасно боялась, что меня разоблачат. Это означало навсегда быть изгнанной из сообщества.

Но мне было трудно сохранить тайну. Когда стало ясно, что меня могут выдать, я во всем призналась моему преподавателю, доктору Рафаэлю Валко. Тот решил, что я могу быть полезной для ангелологии. Я стала шпионкой. Персиваль полагал, что я помогаю ему, а я на самом деле прилагала все усилия, чтобы уничтожить его семью. Дела шли, я все больше лгала ему, особенно во время войны. Я пичкала нефилимов дезинформацией об ангелологических миссиях; я приносила доктору Рафаэлю секретные сведения, которые узнавала о закрытом мире нефилимов, а тот, в свою очередь, передавал их нашим ученым; и я разработала то, что должно было стать самой большой нашей победой, — план отдать нефилимам точную копию лиры, а подлинная лира осталась бы у нас.

План был простым. Доктор Серафина и доктор Рафаэль Валко знали, что нефилимам известно про экспедицию в ущелье и что они будут сражаться, чтобы получить лиру в свои руки. Валко предложили сбить нефилимов со следа. Они заказали поддельную лиру, ничем не отличающуюся от древнефракийских, — с изогнутыми боками, тяжелой основой, перекладинами. Инструмент был создан нашим самым блестящим музыковедом, доктором Джозефатом Майклом. Он проработал каждую мелочь, нашел даже шелковые струны, сделанные из волос хвоста белой лошади. Но когда мы добыли настоящую лиру, то поняли, что она устроена гораздо сложнее, чем фальшивка, — ее корпус состоял из неизвестного металла, наиболее близкого к платине. Этот элемент так и не удалось классифицировать и соотнести с каким-либо земным элементом. Доктор Майкл назвал вещество «валкин», в честь Валко, которые так много сделали для того, чтобы найти лиру. Струны из блестящих золотых волосков, сплетенных в тугой шнур, — доктор Майкл заключил, что это волосы архангела Гавриила.

Несмотря на очевидные различия между инструментами, Валко полагали, что все равно необходимо действовать. Мы поместили фальшивую лиру в специально изготовленный кожаный футляр, такой же, как настоящий. Я сообщила Персивалю, что мы поедем через Париж в полночь, и он устроил засаду. Если бы все пошло по плану, Персиваль захватил бы доктора Серафину Валко и потребовал, чтобы совет ангелологов отдал лиру в обмен на ее жизнь. Мы обменяли бы фальшивую лиру, доктор Серафина оказалась бы на свободе, а нефилимы считали бы, что получили главный приз. Но все пошло не так.

Доктор Рафаэль и я договорились голосовать за обмен. Мы надеялись, что члены совета последуют примеру лидера, доктора Рафаэля, и проголосуют за то, чтобы обменять лиру на доктора Серафину. Но по непонятным причинам они проголосовали против обмена. Получилось равное количество голосов, и мы попросили одного из участников экспедиции, Селестин Клошетт, тоже отдать свой голос. Она никак не могла знать о наших планах, поэтому голосовала согласно своему осторожному и дотошному характеру. Обмен не состоялся. Я хотела исправить ошибку, отнести Персивалю копию лиры, сказав, что я украла лиру для него. Но было слишком поздно. Персиваль убил доктора Серафину Валко.

Я жила, раскаиваясь в гибели Серафины. Но мои печали не закончились той ужасной ночью. Понимаете, несмотря ни на что, я любила Персиваля Григори, или, самое меньшее, мне ужасно не хватало его присутствия. Теперь мне это кажется удивительным, но даже после того, как он приказал схватить меня и позволил жестоко мучить, я не могла отказаться от него. Я пришла к нему самый последний раз в сорок четвертом году, когда американцы освободили Францию. Он бы сбежал, не дожидаясь, пока его схватят, и мне необходимо было снова увидеть его, попрощаться с ним. Мы провели вместе ночь, а несколько месяцев спустя я, к своему ужасу, узнала, что у меня будет от него ребенок. В отчаянной попытке скрыть свое положение я обратилась к единственному человеку, который знал о моих отношениях с Персивалем. Мой прежний преподаватель, доктор Рафаэль Валко, понимал, сколько я мучилась от причастности к семье Григори и что моего ребенка надо скрыть от них любой ценой. Рафаэль женился на мне, чтобы все считали, что он отец ребенка. Наш брак вызвал скандал среди ангелологов, чтивших память Серафины, но позволил сохранить тайну. Моя дочь Анджела родилась в сорок пятом году. Много лет спустя Анджела родила дочь — Эванджелину.

Прозвучавшее имя изумило Верлена.

— Персиваль Григори — ее дедушка?

Он даже не пытался скрыть ошеломление.

— Да, — ответила Габриэлла. — И внучка Персиваля Григори сегодня утром спасла вам жизнь.


Розовая комната, монастырь Сент-Роуз, Милтон,

штат Нью-Йорк

Эванджелина ввезла инвалидную коляску Селестины в Розовую комнату и остановила ее у длинного деревянного стола для переговоров. За ним сидели девять старших сестер с седыми волосами, выбивающимися из-под накидок, и спинами, сгорбленными от возраста. Среди них обнаружилась и мать Перпетуя, серьезная полная женщина в таком же современном одеянии, как и Эванджелина. Они с интересом смотрели на Эванджелину и Селестину: несомненно, сестра Филомена сообщила им о событиях прошедших дней. Как только Эванджелина заняла место, Филомена встала и с большим воодушевлением заговорила. Опасения Эванджелины возросли, когда она увидела, что Филомена положила перед сестрами письмо Габриэллы.

— Информация, лежащая передо мной, — сказала Филомена и вытянула руку, приглашая сестер взглянуть на письмо, — поможет нам одержать победу, которой мы так долго ждали. Если лира спрятана у нас, надо быстро ее найти. Тогда у нас будет все, что нужно, чтобы продвигаться.

— Пожалуйста, поясните, сестра Филомена, — сказала мать Перпетуя, с сомнением глядя на Филомену, — в какую именно сторону продвигаться?

— Я не верю, — ответила Филомена, — что Эбигейл Рокфеллер умерла, не оставив точных сведений о местонахождении лиры. Пришло время узнать правду. Мы должны знать все. Что вы скрывали от нас, Селестина?

Эванджелина тревожно глянула на Селестину. За последние сутки ее состояние значительно ухудшилось. Лицо покрылось восковой бледностью, руки сводило судорогой, и она так сильно сгорбилась, что едва не выпадала из коляски. Эванджелине не хотелось привозить Селестину сюда, но, узнав правду обо всем, что произошло — о посещении Верлена и письмах Габриэллы, — Селестина настояла на своем.

— Мне известно о лире столько же, сколько и вам, Филомена, — слабым голосом заговорила Селестина. — Много лет я, как и вы, ломаю голову над тем, где она может находиться. Хотя, в отличие от вас, я научилась умерять свое желание отомстить.

— В своем желании найти лиру я руководствуюсь не местью, — возразила Филомена. — Но сейчас настало время. Если мы не найдем ее, это сделают нефилимы.

— Пока они ее не нашли, — заговорила мать Перпетуя. — Думаю, еще сколько-то они пробудут в неведении.

— Ну хватит. Вам пятьдесят лет, Перпетуя, вы слишком молоды, чтобы понять, почему мне не нравится бездействие, — заявила Филомена. — Вы не видели, какие разрушения приносят эти существа. Вы не видели, как горит ваш любимый дом. Вы не теряли сестер. Вы не боялись каждый день, что они могут вернуться.

Селестина и Перпетуя посмотрели друг на друга со смесью беспокойства и усталости, словно уже много раз слышали подобное от Филомены.

— Мы понимаем — то, что вы пережили во время нападения сорок четвертого года, подогревает ваше стремление бороться, — сказала мать Перпетуя. — Вы видели сестер, беспощадно уничтоженных нефилимами. Трудно одобрить бездействие, помня о подобном ужасе. Но мы когда-то проголосовали за поддержание мира. Пацифизм. Нейтралитет. Секретность. Вот принципы нашего существования в Сент-Роузе.

— Пока местонахождение лиры неизвестно, нефилимы ничего не найдут, — добавила Селестина.

— А мы найдем, — ответила Филомена. — Мы вплотную приблизились к разгадке.

Сестра Селестина подняла руку и заговорила так тихо, что сестра Бонифация, сидящая напротив, прибавила громкости в слуховом аппарате. Селестина ухватилась за поручни инвалидной коляски, костяшки пальцев побелели от усилия. Она едва удерживалась, чтобы не упасть.

— Все верно: сейчас время конфликта. Но я не могу согласиться с Филоменой. Я считаю нашу позицию мирного сопротивления священной. Не нужно бояться поворота событий. Вселенная позволяет нефилимам подниматься и падать. Наш долг — сопротивляться, и мы должны быть готовы к этому. Но самое важное — нельзя превращаться в низменных предателей, подобно нашим врагам. Мы должны достойно хранить наше наследие. Сестры, давайте не забывать идеалы наших основателей. Оставаясь верными традициям, со временем мы победим.

— Время — это как раз то, чего у нас нет! — отчаянно выпалила Филомена, ее лицо исказила злая гримаса. — Скоро они будут здесь, как и много лет назад. Разве вы не помните омерзительную, убийственную кровожадность этих существ? Не помните о печальной судьбе матери Инносенты? Нас уничтожат, если мы не будем действовать.

— Наша миссия слишком важна, чтобы допускать опрометчивые действия, — сказала Селестина.

Ее лицо вспыхнуло, и Эванджелина смогла представить себе серьезную молодую женщину, прибывшую в монастырь Сент-Роуз пятьдесят пять лет назад. Но яростный спор утомил Селестину. Поднеся дрожащую руку ко рту, она закашлялась. Казалось, она рассматривает свою немощность с беспристрастным вниманием, отмечая, что ее разум ясен, даже когда тело одряхлело.

— Ваше здоровье не дает вам думать ясно, — сказала Филомена. — Вы сейчас не в том состоянии, чтобы принимать важные решения.

— Инносента считала точно так же, — проговорила мать Перпетуя. — Многие из нас помнят ее преданность идее мирного сопротивления.

— И посмотрите, чем для нее обернулось мирное сопротивление, — возразила Филомена. — Ее безжалостно убили.

Она обратилась к Селестине:

— Вы не имеете права скрывать, где находится лира, Селестина.

— Вы не знаете самого главного о лире и об опасностях, которые ее сопровождают, — проговорила Селестина так тихо, что Эванджелина едва расслышала.

Селестина положила ладонь на руку Эванджелины и шепнула:

— Нет смысла спорить дальше. Мне надо кое-что вам показать.


Эванджелина вывезла коляску Селестины из Розовой комнаты в коридор и покатила к хлипкому лифту. В кабине Эванджелина зафиксировала колеса. Двери закрылись с негромким металлическим лязгом. Когда она потянулась, чтобы нажать кнопку четвертого этажа, Селестина остановила ее. Протянув трясущуюся руку, она нажала кнопку, на которой не было никакого обозначения. Лифт рывками стал опускаться. Он остановился где-то внизу, и двери, визжа, открылись.

Эванджелина ухватилась за поручни коляски и выволокла ее в темноту. Селестина щелкнула выключателем, ряд тусклых лампочек осветил пространство. Когда глаза привыкли к свету, Эванджелина поняла, что они в монастырском подвале. Она услышала доносящийся сверху шум посудомоечных машин и плеск сточных вод в трубах, значит, они находятся прямо под столовой. По указанию Селестины Эванджелина повезла инвалидную коляску через подвал, пока они не оказались в самом его конце. Там сестра Селестина оглянулась, чтобы убедиться, что они одни, и указала на обычную деревянную дверь. Она была незаметной, непримечательной, Эванджелина подумала, что за ней — кладовая, где хранятся метлы.

Селестина достала из кармана ключ и дала его Эванджелине. Девушка вставила его в замок. Несколько безуспешных попыток — и дверь наконец поддалась.

Эванджелина потянула за шнур возле дверного проема, лампочка осветила узкий кирпичный проход, резко уходящий вниз. Удерживая коляску Селестины, чтобы она не сорвалась, Эванджелина осторожно пошла вперед. Свет становился все слабее. Наконец они оказались в каком-то помещении. Воняло плесенью. Эванджелина потянула за второй шнур — она бы не заметила его, если бы он не скользнул по щеке. Шнур был тонкий, как паутинка. Старинная лампа вспыхнула с шипением, словно готова была в любой момент лопнуть. На стенах росла плесень, на полу валялись стулья. Вдоль стен лежали куски разбитого витражного стекла и несколько плит молочного мрамора, точно такого же, из какого был сделан церковный алтарь, — остатки после строительства церкви Девы Марии Ангельской. Посреди комнаты высился ржавый бойлер, покрытый паутиной и пылью, давным-давно заброшенный, ненужный, как змее старая кожа. Здесь не убирали много десятков лет, если вообще когда-то убирали.

За бойлером пряталась еще одна дверь, такая же непримечательная, как и первая. Эванджелина подвезла к ней коляску Селестины, вынула из кармана собственные ключи и попыталась открыть дверь общим ключом. Удивительно, но та открылась. Эванджелина разглядела контуры большой, заполненной мебелью комнаты. Щелкнув настенным выключателем, она поняла, что не ошиблась. Длинное и узкое помещение было размером почти с церковный неф, низкий потолок поддерживали темные деревянные балки. Разноцветные восточные ковры — малиновый, изумрудный и ярко-синий — устилали пол, на стенах висели многочисленные гобелены с изображениями ангелов. Ткани с золотым шитьем показались Эванджелине довольно старыми, может, даже средневековыми. А еще в комнате имелся большой стол, заваленный рукописями.

— Потайная библиотека, — прошептала Эванджелина, не в силах совладать с собой.

— Да, — подтвердила Селестина. — Читальный зал ангелологов. В девятнадцатом веке нас часто посещали ученые и высокопоставленные гости и проводили здесь много времени. Инносента использовала его для общих собраний. Его покинули много лет назад. А еще это наиболее безопасное место в монастыре Сент-Роуз.

— Кто-нибудь знает о его существовании?

— Очень немногие. Когда в сорок четвертом году начался пожар, почти все сестры собрались во внутреннем дворе. Но мать Инносента направилась в церковь, чтобы выманить нефилимов из монастыря. Перед этим она велела мне прийти сюда и спрятать ее бумаги в сейф. Я плохо знала монастырь, а у Инносенты не было времени на точные указания, но в конечном счете я нашла эту комнату. Я спрятала в сейф то, что она дала мне, и поспешила во двор. К моему огромному горю, когда я вернулась, все было охвачено пламенем. Нефилимы появились и исчезли. Инносента была мертва.

Селестина коснулась руки Эванджелины.

— Идемте, — сказала она. — У меня есть для вас еще кое-что.

Она указала на великолепный гобелен «Благовещение», на котором архангел Гавриил, сложив за спиной крылья и наклонив голову, передавал Деве весть о пришествии Христа.

— Действительно, добрый вестник, — проговорила Селестина. — Конечно, святость вести зависит от получателя. Вы, дорогая, достойны. Снимите ткань со стены.

Эванджелина последовала указанию Селестины и сняла гобелен. Перед ней оказался квадратный медный сейф, вмурованный в бетон.

— Три-три-три-девять, — сказала Селестина, кивая на комбинационный замок с шифром. — Прекрасное число — количество небесных сфер плюс все типы ангелов небесного хора.

Эванджелина повернула диск направо, потом налево, потом снова направо. Металлические диски аккуратно проворачивались. Наконец сейф щелкнул, и дверца отошла. Внутри лежал кожаный футляр. Эванджелина взяла его дрожащими пальцами и отнесла на стол. Затем подкатила к столу Селестину.

— Я привезла этот футляр в Америку из Парижа.

Селестина вздохнула, словно этот миг явился итогом всей ее жизни.

— Он находился здесь с сорок четвертого года, в целости и сохранности.

Эванджелина погладила прохладную кожу. Латунные застежки сияли, как новенькие пенни.

Сестра Селестина закрыла глаза и взялась за подлокотники коляски.

Эванджелина помнила, как сильно больна Селестина. Путешествие в монастырский подвал, должно быть, чрезвычайно утомило ее.

— Вы устали, — сказала Эванджелина. — Думаю, вам пора вернуться к себе комнату.

— Тише, дитя, — ответила Селестина и приподняла ладонь, чтобы прервать ее. — Я должна отдать вам еще кое-что.

Селестина сунула руку в карман платья, достала листок бумаги и вложила его в ладонь Эванджелины.

— Запомните этот адрес, — сказала она. — Там живет ваша бабушка, глава Ангелологического общества. Она будет рада вам и поможет продолжить с того самого места, где я остановилась.

— Я видела этот адрес сегодня утром в миссионерском отделе, среди моих документов, — ответила Эванджелина. — Тот же самый адрес стоит на письмах Габриэллы.

— Тот же самый, — подтвердила Селестина. — Настало ваше время. Скоро вы поймете свою цель, а пока вам надо увезти футляр из обители. Персиваль Григори не единственный, кто жаждет заполучить письма Эбигейл Рокфеллер.

— Письма миссис Рокфеллер? — прошептала Эванджелина. — Разве в футляре не лира?

— Эти письма приведут вас к лире, — объяснила Селестина. — Наша дорогая Филомена искала их больше полувека. Здесь теперь небезопасно. Вам надо сейчас же увезти их.

— Если я уеду, позволено ли мне будет вернуться?

— Вернувшись, вы поставите под угрозу безопасность остальных. Ангелология — это навсегда. Единожды начав, ее невозможно оставить. И вы, Эванджелина, уже начали.

— Но ведь вы перестали заниматься ангелологией, — возразила Эванджелина.

— И посмотрите, чем это кончилось, — ответила Селестина, перебирая четки, висящие у нее на шее. — Можно сказать, что мой побег в Сент-Роуз частично послужил причиной опасности, в которой теперь находится ваш юный гость.

Селестина помолчала, словно ожидая, пока слова дойдут до сознания девушки.

— Не пугайтесь, — сказала она, взяв Эванджелину за руку. — Всему свое время. Вы оставите эту жизнь, но получите другую. Вы продолжите давнюю традицию. Кристина де Пизан, святая Клара из Ассизи, сэр Исаак Ньютон и даже святой Фома Аквинский не чурались нашей работы. Ангелология — благородное, может быть, самое высокое призвание. Эту науку выбрать нелегко. Нужно быть храбрым.

Пока они беседовали, Селестина переменилась — казалось, болезнь отступила, в светло-карих глазах светилась гордость. Голос обрел силу и уверенность.

— Габриэлла будет очень гордиться вами, — продолжала Селестина. — Но я буду гордиться еще больше. С первой минуты вашего прибытия я знала, что вы станете выдающимся ангелологом. Когда мы с вашей бабушкой были студентками в Париже, мы могли точно угадать, кто из наших сокурсников преуспеет, а кто нет. Это похоже на шестое чувство — способность обнаружить новый талант.

— В таком случае надеюсь, что не разочарую вас, сестра.

— Просто удивительно, как вы похожи. Глаза, губы, походка, осанка. Похожи до невозможности, как близнецы. Я буду молиться, чтобы ангелология увлекла вас так же, как Габриэллу.

Эванджелине ужасно хотелось узнать, что произошло между Селестиной и Габриэллой, но Селестина опередила.

— Скажите мне напоследок — кто ваш дед?

Голос ее дрогнул.

— Вы действительно внучка доктора Рафаэля Валко?

— Не знаю, — ответила Эванджелина. — Отец никогда не говорил об этом.

На лицо Селестины набежала тень, но очень быстро рассеялась, сменившись беспокойством.

— Вам пора идти, — сказала она. — Будет непросто выбраться отсюда.

Эванджелина снова хотела встать позади инвалидной коляски, но, к ее удивлению, Селестина притянула ее к себе и обняла, потом шепнула на ухо:

— Скажите бабушке, что я прощаю ее. Скажите, я понимаю — тогда не было выбора. Мы делали все необходимое, чтобы выжить. Скажите, она не виновата в том, что случилось с доктором Серафиной, и, пожалуйста, скажите, что все прощено.

Эванджелина тоже обняла Селестину, чувствуя, какой худой и слабой была старуха под просторной одеждой.

Подхватив тяжелый футляр, Эванджелина повесила кожаный ремень через плечо и повезла Селестину обратно к лифту по длинным коридорам. Как только они оказались на четвертом этаже, ее движения стали быстрыми и осторожными. Она чувствовала, что Сент-Роуз отодвигается от нее в неведомые дали. Никогда больше она не проснется в четыре сорок пять утра и не поспешит по темным коридорам на молитву. Эванджелина не могла себе представить, что полюбит другое место так, как любила монастырь, и все же внезапно ей показалось неизбежным то, что она его покидает.


Монастырь Сент-Роуз, Милтон, штат Нью-Йорк

Оттерли припарковала «ягуар» в перелеске позади монастыря, спрятав машину среди сосен и елей. Заглушив двигатель, она вышла на заснеженную землю. Ключи зажигания остались в замке. Персиваль не мог участвовать ни в каких событиях, требующих физических усилий, поэтому ему лучше оставаться подальше. Не сказав ему ни слова, Оттерли закрыла дверцу машины и быстро пошла по обледеневшей тропинке к монастырю.

Персиваль знал о Габриэлле достаточно, чтобы понимать — захватить ее не так-то просто. По его настоянию Оттерли позвонила гибборимам, чтобы узнать, где они сейчас. Они были в нескольких милях южнее, на проселочных дорогах к северу от моста Таппан Зи. Он сомневался, что они сумеют поймать Габриэллу, и был готов вмешаться, если гибборимы потерпят неудачу. Габриэлу надо остановить прежде, чем она доберется до монастыря.

Персиваль вытянул ноги, насколько позволяло пространство автомобиля, и уставился в заляпанное грязью ветровое стекло. Сквозь ветви деревьев виднелся монастырь — внушительное строение из кирпича и камня. Если они правильно рассчитали время, то гибборимы, которых послала Снейя — а она обещала не менее сотни, — должны быть уже на месте, ожидая сигнала Оттерли к нападению. Вытащив из кармана телефон, Персиваль набрал мать, но услышал только долгие гудки. Он пытался дозвониться ей каждый час все утро, но безуспешно. Он оставил сообщение анаким, когда та подошла к телефону, но она, очевидно, забыла передать его Снейе.

Персиваль открыл дверцу машины и окунулся в морозный утренний воздух, остро ощущая собственное бессилие. Он сам должен был организовать всю операцию. Это он должен был повести гибборимов на монастырь. А вместо этого командование приняла младшая сестра, а его оставили, чтобы дозвониться до равнодушной матери, которая сейчас, вероятнее всего, нежилась в джакузи, совершенно не думая о его положении.

Он направился к обочине шоссе, надеясь заметить там Габриэллу. Когда он снова позвонил матери, на удивление трубку подняли после первого же гудка.

— Да, — произнес хрипловатый властный голос.

— Мы здесь, мама, — сказал Персиваль.

Он услышал музыку и голоса и сразу же понял, что у матери опять гости.

— А гибборимы? — спросила Снейя. — Они готовы?

— Их пошла инструктировать Оттерли.

— Одна? — недовольно спросила Снейя. — Разве твоя сестра может руководить ими в одиночку? Их почти сотня.

Персивалю показалось, что мать ударила его. Ведь она знала, что болезнь мешает ему сражаться. Уступить Оттерли было оскорбительно, для этого потребовалось все его хладнокровие. Ему казалось, что Снейя будет в восторге.

— Ничего страшного, — сказал он, пытаясь оставаться спокойным. — Оттерли прекрасно справится. Я наблюдаю за входом в монастырь, чтобы убедиться, что нам ничего не помешает.

— Знаешь, — ответила Снейя, — сможет она или нет, не так важно.

— У тебя есть сомнения?

— Дорогой, у меня нет сомнений, — ответила Снейя. — Дело в том, что наша Оттерли, несмотря на все ее бахвальство, находится в чрезвычайно затруднительном положении.

— Я действительно не знаю, о чем ты, — сказал Персиваль.

Вдали над монастырем появилась струйка дыма — знак того, что нападение началось. Сестра, по-видимому, прекрасно обходилась и без него.

— Когда ты в последний раз видел ее крылья? — спросила Снейя.

— Не помню, — ответил Персиваль. — Очень давно.

— Я скажу тебе, когда ты в последний раз их видел, — проговорила Снейя. — В тысяча восемьсот сорок восьмом году, на ее первом балу в Париже.

Персиваль отчетливо припомнил тот день. Крылья Оттерли появились совсем недавно, и, подобно всем юным нефилимам, она демонстрировала их с большой гордостью. Они были разноцветными, как крылья Снейи, но очень маленькими. Ожидалось, что со временем они вырастут до настоящих размеров.

Снейя продолжала:

— Если ты спросишь, почему прошло так много времени с тех пор, как Оттерли показывала свои крылья, я отвечу — потому что они так и не развились. Они крошечные и бесполезные, крылья ребенка. Она не умеет летать и, конечно, не может их никому показать. Можешь себе представить, как смешно выглядела бы Оттерли, решив развернуть свои придатки?

— Я ничего не знал, — ошеломленно проговорил Персиваль.

Несмотря на негодование по отношению к сестре, ему очень хотелось защитить ее.

— Меня это не удивляет, — ответила Снейя. — Ты вообще многого не замечаешь, ты погружен в собственные удовольствия и страдания. Твоя сестра более ста лет скрывала от нас свои проблемы. Но правда в том, что она не похожа ни на тебя, ни на меня. В свое время твои крылья были великолепны. Мои крылья до сих пор прекрасны. Оттерли — низкая порода.

— Ты думаешь, что она неспособна справиться с гибборимами. — Персиваль наконец понял, почему мать рассказала ему тайну Оттерли. — Ты считаешь, что она потеряет управление атакой.

— Если бы ты мог исполнить свою законную роль, сынок, — сказала Снейя.

В голосе ее слышалось разочарование, как будто она уже привыкла к мысли о никчемности Персиваля.

— Если бы ты только мог возглавить наше дело, возможно, мы…

Не в силах слушать дальше, Персиваль отключился. Он глядел на длинную асфальтовую ленту шоссе, петляющую между деревьями и исчезающую за поворотом. Он ничего не мог сделать, чтобы помочь Оттерли. Ему никогда не удастся восстановить славу своей семьи.


Шоссе 9W, Милтон, штат Нью-Йорк

Пока Габриэлла и Верлен ехали по неширокому шоссе, ведущему из Милтона, они выкурили полпачки сигарет. «Порше» пропитался тяжелым, резким запахом дыма. Верлен открыл окно, чтобы впустить свежий воздух. Хотелось, чтобы Габриэлла рассказывала дальше, но лучше не настаивать. Она казалась ослабевшей и утомленной, как будто воспоминания о прошлом истощили ее, — под глазами появились темные круги, плечи поникли. Сигаретный дым, плавающий по салону, разъедал Верлену глаза, но Габриэлла как будто ничего не замечала. Она давила педаль газа, стремясь побыстрее добраться до монастыря.

За окном мелькал заснеженный лес. Деревья тянулись вдоль шоссе, и глаз Верлена различал заиндевевшие березы, сахарные клены и дубы. Верлен высматривал признаки того, что они вскоре будут на месте, — деревянный указатель, направленный в сторону монастыря, или церковный шпиль, возвышающийся над деревьями. Дома он нанес на карту путь от Нью-Йорка до Сент-Роуза, отметив все мосты и шоссе. Монастырь расположен в нескольких милях севернее Милтона. Они должны очутиться там совсем скоро.

— Посмотрите в зеркало, — попросила Габриэлла неестественно спокойным голосом.

Верлен повиновался. За ними следовал черный «мерседес».

— Они едут за нами уже несколько миль, — сказала Габриэлла. — Похоже, они не махнули на вас рукой.

— Вы уверены, что это они? — оглядываясь, спросил Верлен. — Что же делать?

— Если я попытаюсь скрыться, — сказала она, — они последуют за нами. Если я продолжу ехать вперед, мы одновременно доберемся до Сент-Роуза, и нам придется сразиться с ними там.

— И что нам делать?

— Они нас не упустят, — проговорила Габриэлла. — В этот раз — ни за что.

Габриэлла притормозила и резко развернула машину. «Порше» забуксовал, описывая полукруг на заснеженной дороге, и чуть не опрокинулся. На мгновение показалось, что автомобиль завис в воздухе и сейчас, перевернувшись, рухнет на лед, хотя колеса оставались на земле. Габриэлла снизила скорость и вцепилась в руль, пытаясь удержать управление. Как только машина обрела устойчивость, она до упора выжала педаль газа и помчалась по высокому пологому холму. Мотор оглушительно заревел. Камушки гравия стучали в ветровое стекло.

Верлен оглянулся. Черный «мерседес» свернул вслед за ними и не отставал.

— Они здесь, — сообщил он.

Габриэлла прибавила газу, поднимаясь на вершину холма. Заросли деревьев сменились покрытой снегом лощиной, посреди нее стоял красный ветхий сарай, похожий на пятно крови на снегу.

— Хоть и люблю я эту машину, но скорости ей не хватает, — сказала Габриэлла. — Обогнать их не получится. Мы должны попытаться сбить их с пути. Или спрятаться.

Верлен осмотрел лощину. От шоссе до сарая простирались лишь заснеженные поля. Позади сарая через еловый перелесок дорога взбиралась на другой холм.

— Мы можем доехать до вершины? — спросил Верлен.

— Непохоже, что у нас есть выбор.

Габриэлла тронулась и поехала мимо сарая. Дорога медленно и неуклонно поднималась. Когда они доехали до перелеска, черный «мерседес» был у самого подножия холма, так что Верлен мог хорошо разглядеть лица сидящих впереди.

Тот, кто сидел в пассажирском кресле, высунулся из окна, нацелил ружье и выстрелил, но не попал.

— Я не могу ехать быстрее, чем они, — огорченно сказала Габриэлла.

Держась одной рукой за руль, она бросила Верлену кожаную сумочку.

— Найдите мой пистолет.

Верлен расстегнул молнию и стал рыться в куче предметов, пока пальцы не коснулись холодного металла. Он вытащил со дна сумочки небольшой серебристый пистолет.

— Вы когда-нибудь стреляли из пистолета?

— Никогда.

— Я научу вас, — сказала она. — Снимите предохранитель. Теперь откройте окно. Держите крепко. Хорошо, теперь выпрямите руку.

Пока Верлен учился держать оружие, человек в «мерседесе» прицелился.

— Минутку, — сказала Габриэлла.

Она отклонилась в другую сторону и замерла, чтобы Верлен мог выстрелить в ветровое стекло.

— Стреляйте, — велела Габриэлла. — Ну!

Верлен навел ствол пистолета на «мерседес» и нажал спусковой крючок. В переднем стекле автомобиля появилась паутина трещин. Габриэлла притормозила, «мерседес» проломил ограждение и с металлическим скрежетом покатился с вершины холма. Верлен посмотрел на перевернутую вверх дном машину, на ее вращающиеся колеса.

— Блестящий выстрел, — проговорила Габриэлла, подъехала к обочине и выключила зажигание.

Она с гордостью посмотрела на него, приятно удивленная его меткостью.

— Дайте пистолет. Я должна убедиться, что они мертвы.

— Вы уверены, что это необходимо?

— Разумеется, — фыркнула она, взяла пистолет, вышла из машины и перелезла через ограждение. — Идемте, я хочу вам кое-что показать.

Верлен последовал за Габриэллой вниз по ледяному склону, ступая по снегу след в след. Над головой собрались темные тучи. Они висели неправдоподобно низко, как будто могли в любой момент опуститься в лощину. Габриэлла попросила Верлена выбить ветровое стекло «мерседеса». Пока он выбивал каблуком осколки стекла, она присела и заглянула в машину.

— Вы попали в водителя, — сказала она, приглашая Верлена взглянуть на мертвеца.

— Новичкам везет.

— Видимо, так и есть.

Тело другого мужчины лежало в двадцати футах, лицом в снег.

— Одним выстрелом двух зайцев. Второго выбросило, когда машина переворачивалась.

Верлен не верил своим глазам. Человек превратился в существо, которое он видел из окна поезда прошлой ночью. На спине росли алые крылья, перья засыпал снег. По коже Верлена побежали ледяные мурашки, и он не мог понять — то ли от холода, то ли от открывшегося зрелища.

Тем временем Габриэлле удалось распахнуть дверцу, она обыскала «мерседес» и вытащила оттуда спортивную сумку — ту самую, которую он накануне оставил в «рено».

— Это моя, — обрадовался Верлен. — Они забрали ее, когда разбили вчера мою машину.

Габриэлла расстегнула сумку и осмотрела содержимое.

— Что вы ищете?

— Что-нибудь, что поможет понять, сколько знает Персиваль, — пояснила Габриэлла, изучая бумаги. — Он их видел?

Верлен заглянул ей через плечо:

— Я не показывал ему этих документов, но, может, показали эти парни.

Габриэлла отвернулась от места аварии и стала подниматься по заснеженному холму к автомобилю.

— Надо спешить, — сказала она. — Для добрых сестер из Сент-Роуза опасность гораздо ближе, чем я думала.

Верлен сел на место водителя, решив, что оставшиеся до монастыря мили машину поведет он. Он развернул «порше» и выехал на шоссе. Вокруг царили тишина и спокойствие. Высокие холмы спали под снежным покровом. Позади остался заброшенный сарай. Несмотря на несколько царапин и протечку в двигателе, старый «порше» бодро мчался вперед. За прошедшие десять минут внешне ничего не изменилось, но Верлен чувствовал себя другим человеком. Обтянутый кожей руль скользил под ладонями, сердце тяжело билось. Перед глазами то и дело вставали увиденные трупы.

Почувствовав, о чем думает Верлен, Габриэлла проговорила:

— Вы поступили правильно.

— Я никогда раньше не держал в руках пистолет.

— Это были жестокие убийцы, — сказала она так, словно убийство было для нее самым обычным делом. — В мире добра и зла надо уметь видеть разницу.

— О такой разнице я не думал.

— Это, — негромко сказала Габриэлла, — пройдет, если вы останетесь с нами.

Верлен сбросил скорость и остановился возле знака «Стоп» перед поворотом на автостраду.

— Эванджелина — одна из вас? — спросил он.

— Эванджелине очень мало известно об ангелологии. Мы ничего не говорили ей об этом, когда она была маленькой. Она неопытна и послушна — черты, которые бы уничтожили ее, не будь она так умна. Поручить ее попечению сестер монастыря Сент-Роуз решил ее отец-католик. Он искренне верил, что монастырь — лучшая защита от опасности для юных леди. С этим ничего не поделаешь. Он был итальянцем. Подобные представления у них в крови.

— И она послушалась его?

— Простите?

— Ваша внучка оставила все, что ей было дорого, просто потому, что ей так сказал отец?

— Можно рассуждать о том, что значит в вашем понимании «дорого», — ответила Габриэлла. — Но вы правы: Эванджелина поступила так, как ей велели. Лука привез ее в США после того, как убили мать Эванджелины, мою дочь Анджелу. Думаю, у нее было строгое религиозное воспитание. Он, наверное, с ранних лет готовил ее к переезду в Сент-Роуз. Иначе почему туда добровольно отправилась юная одаренная девочка?

— Какое-то средневековье, — возмутился Верлен.

— Вы не знали Луку, — сказала Габриэлла. — И вы не знаете Эванджелину. Надо было видеть их привязанность друг к другу. Они были неотделимы. Кажется, Эванджелина сделала бы все, что велел отец, даже отдала бы жизнь за церковь.

Они молча ехали по автостраде, только рычал мотор «порше». По обеим сторонам дороги возвышались деревья. Странно, всего час назад все было спокойно. Но теперь за каждым деревом, на каждом повороте, каждом боковом шоссе, вливающемся в автостраду, казалось, таилась засада. Верлен жал на газ, разгоняя «порше». То и дело он посматривал в зеркало, словно сзади в любой момент мог появиться черный «мерседес» с воскресшими убийцами.


Монастырь Сент-Роуз, Милтон,

штат Нью-Йорк

Эванджелина и Селестина поднялись в лифте на четвертый этаж, кожаный футляр висел на плече Эванджелины. Когда двери открылись, старая монахиня остановила ее.

— Идите, дорогая, — сказала она. — Я отвлеку остальных, чтобы вы могли выйти отсюда незамеченной.

Эванджелина поцеловала Селестину в щеку и оставила ее в лифте. Как только она вышла, Селестина нажала кнопку, и двери закрылись. Эванджелина осталась одна.

Добравшись до кельи, Эванджелина забрала самые ценные вещи — четки и небольшую сумму наличными, которую она скопила за несколько лет. Сердце заболело, когда она обвела глазами комнату. Совсем недавно она думала, что никогда не уедет отсюда. Она считала, что вся ее жизнь будет полна бесконечных обрядов, молитв, что все дни ее будут похожи, как близнецы. Она просыпалась бы каждое утро, чтобы молиться, и каждый вечер засыпала бы в комнате, выходящей на темную реку. Но неожиданно все рассыпалось, растаяло, как лед в потоке Гудзона.

Мысли Эванджелины прервал непонятный шум из внутреннего двора. Она выбежала из комнаты, распахнула окно и глянула вниз. Вереница черных джипов ворвалась на подъездную аллею в виде подковы, которая огибала церковь Девы Марии Ангельской. Двери джипов открылись, и на монастырскую лужайку вышла группа странных существ. Прищурившись, Эванджелина попыталась получше рассмотреть их. Они были одеты в одинаковые черные пальто, черные кожаные перчатки и тяжелые ботинки в стиле милитари. Пока они шли по двору к зданию монастыря, она заметила, что их количество постоянно увеличивается, как будто они материализуются из холодного воздуха. Взглянув дальше, за границу монастыря, она увидела, что существа появляются из темнеющего леса, перебираются через каменную стену, входят в высокие железные ворота. Похоже, они ждали в укрытии несколько часов. Монастырь Сент-Роуз был полностью окружен гибборимами.

Прижав к себе кожаный футляр, Эванджелина в испуге отпрянула от окна и побежала по коридору, стуча в двери, отвлекая сестер от занятий и молитв. Она включила все лампы, и резкий свет нарушил уютную атмосферу четвертого этажа, выставив напоказ потертые ковровые покрытия и облупившуюся краску, унылое однообразие их замкнутой жизни. Исходя из опыта предыдущего нападения, сестрам нужно немедленно покинуть монастырь.

Усилия Эванджелины заставили старших сестер выйти из комнат. Они толпились в коридоре, в смятении оглядываясь вокруг, с непокрытыми, растрепанными волосами. Эванджелина услышала вдалеке голос Филомены, готовящей сестер к сражению.

— Идите, — велела Эванджелина. — Спускайтесь по черной лестнице на первый этаж и следуйте указаниям матери Перпетуи. Доверьтесь мне. Скоро вы все поймете.

Сопротивляясь желанию самой повести их вниз, Эванджелина протолкнулась сквозь толпу монахинь и, пробившись к деревянной двери в конце холла, открыла ее и побежала по винтовой лестнице. В комнате наверху башенки было очень холодно и темно. Она встала на колени возле кирпичной стены и вытащила камень, закрывающий тайник. Из отверстия в стене она извлекла металлическую коробку, где хранился блокнот «Ангелология» с прикрепленной сзади фотографией. Она раскрыла блокнот на последних страницах. Там были научные записи ее матери, переписанные ясным четким почерком Габриэллы. Мать умерла за эти строки с цифрами. Эванджелина не могла потерять их.

Окна башенки замерзли, стекла расцвели сине-белыми узорами. Эванджелина попыталась очистить во льду пятнышко, подышала на стекло, потерла его ладонью, но стекло оставалось туманным. Отчаянно желая увидеть, что происходит внизу, она сняла ботинок и разбила окно каблуком, быстро вытащила из рамы осколки. Теперь ей был виден внутренний двор.

Ледяной воздух хлынул в башню. Она видела реку и лес, с трех сторон обступивший монастырь. Во дворе собралось множество существ в темной одежде. Даже глядя сверху, Эванджелина чувствовала исходивший от них холод. Под окном было больше пятидесяти существ, возможно, даже сто. Они собирались в шеренги.

Внезапно, словно по команде, они одновременно сбросили одежду. Их обнаженную кожу окружали сияющие ореолы. Они стояли, выпрямившись, на пустынной аллее, огромные, похожие на греческие статуи. На спинах распахнулись большие красные острые крылья, перья блестели в неярком утреннем солнечном свете. Она сразу же узнала этих тварей. Они в точности походили на ангелоподобных созданий, которых она видела на складе в Нью-Йорке, когда прибежала туда вслед за отцом. С тех пор прошли годы, она выросла и вдруг ощутила соблазн, какого никогда прежде не испытывала. Их тела были необычайно прекрасны, настолько чувственны, что ее пронзило желание. Но даже затуманенным сознанием Эванджелина понимала, что в них чудовищно все — от манеры стоять до того, как они распахивали крылья.

Глубоко вздохнув, чтобы успокоиться, она почувствовала специфический запах. Это был угольно-землистый запах дыма. Внимательно осмотрев двор, она заметила, что несколько существ собрались возле монастыря и раздувают огонь крыльями. Костер разгорался, разбрасывая искры. Дьяволы напали.

Эванджелина сунула блокнот с ангелологическими записями в кожаный футляр и побежала вниз по винтовой лестнице, чтобы спуститься прямо в часовню Поклонения. Запах дыма становился все сильнее, густые клубы плавали на лестничных клетках. Понимая, что может оказаться в западне, она побежала быстрее, крепко сжимая в руке футляр. Очевидно, нижние этажи уже горели. Но все равно казалось невозможным, что пожар распространился так быстро и с такой силой. Она вспомнила существ, стоявших перед огнем, мощные взмахи их крыльев. Она задрожала. Гибборимы не остановятся, пока от монастыря не останется только пепел.


Монастырь Сент-Роуз, Милтон,

штат Нью-Йорк

Верлен едва смог разобрать надпись «Сент-Роуз» на богато украшенных воротах из кованого железа, таким густым дымом заволокло монастырь. Возле толстой известняковой стены стоял его раскуроченный «рено» с разбитыми окнами. Его всю ночь заносило снегом, он обледенел. Ворота были открыты. Припарковавшись, Верлен увидел вереницу черных джипов, которые выстроились один за другим перед церковью.

— Видите тот автомобиль? — спросила Габриэлла, указывая на белый «ягуар», скрытый среди деревьев в конце подъездной дороги. — Он принадлежит Оттерли Григори.

— Родственница Персиваля?

— Его сестра, — сказала Габриэлла. — Я имела большое удовольствие познакомиться с ней во Франции.

Она взяла пистолет и вышла из «порше».

— Если она здесь, то можно предположить, что Персиваль тоже здесь и что они оба имеют отношение к пожару.

Верхние этажи заволокло дымом, и хотя Верлен видел какое-то движение внизу, разобрать, что там происходит, не представлялось возможным. Он вышел из машины и направился вслед за Габриэллой.

— Что вы делаете? — Она скептически взглянула на него.

— Иду с вами.

— Мне нужно знать, что вы ждете в машине. Когда я найду Эванджелину, нам надо будет очень быстро уехать. Я завишу от того, насколько вы будете готовы. Обещайте, что останетесь тут.

Не дожидаясь ответа, Габриэлла сунула пистолет в карман длинного черного пальто и пошла в сторону монастыря.

Верлен прислонился к ближайшему джипу, глядя, как Габриэлла исчезает за углом. Ему очень хотелось последовать за ней, несмотря на ее указания. Вместо этого он прошел вдоль шеренги к белому «ягуару». Приставив ладонь ко лбу, он заглянул в окно. На бежевом кожаном сиденье лежала папка с результатами его расследования, сверху — фотография фракийской монеты. Он попробовал открыть дверь. Обнаружив, что она заперта, он осмотрелся в поисках чего-нибудь, чем можно открыть машину. Только тогда он заметил Персиваля Григори, который шел к автомобилю.

Верлен быстро спрятался за выступ каменной стены, окружающей монастырь. Вдоль нее он прокрался ближе к зданию, хрустя кедами по насту, и остановился возле отверстия в стене, откуда была видна главная лужайка. Увиденное поразило его. Густой черный дым поднимался над бушующим огнем; языки пламени лизали монастырь. Но еще больше изумляло зрелище целой армии существ, как две капли воды похожих на тех, которых они с Габриэллой убили. Около сотни подлых крылатых чудовищ заполонили монастырский двор.

Он напряг зрение. Они казались чем-то средним между птицей и животным, полулюди-полумонстры. На спинах — роскошные красные крылья. Они так ярко сияли, что вокруг существ образовалась светящаяся дымка. Габриэлла подробно описала ему гибборимов, он понял, что именно их видел ночью из окна поезда, но до сих пор в глубине души не верил в их реальность.

Сквозь пламя и дым Верлен разглядел новые группы гибборимов. Они атаковали монастырь, яростно взмахивая огромными крыльями. Чудовища парили в воздушных потоках, опускаясь на здание, словно бумажные змеи. Они казались необыкновенно легкими, как будто их тела были иллюзорными. Их движения были настолько слаженными и мощными, что Верлену сразу стало ясно — победить их невозможно. Существа подлетали в сложном атакующем танце, поднимались с земли в изящной стремительной оркестровке, одно за другим, а пламя все разгоралось. Верлен в ужасе наблюдал за разрушениями.

Одно существо стояло дальше других, на краю леса. Желая рассмотреть его, Верлен нырнул в заросли позади каменной стены и начал подбираться поближе, пока не оказался от него на расстоянии менее десяти футов, скрытый за кустарником. Он видел его изящные черты — орлиный нос, золотистые локоны, ужасающие красные глаза. Верлен сделал глубокий вдох, впитывая сладкий аромат всем телом. Габриэлла говорила, что этот аромат называли неземным те, кто имел счастье — или несчастье — столкнуться с гибборимом. Он сразу понял, каким опасным очарованием обладало существо. Верлен представлял их себе отвратительными, незаконнорожденными, результатами великой исторической ошибки, уродливыми гибридами духовного и плотского. Он и мысли не допускал о том, что они покажутся ему прекрасными.

Внезапно существо повернулось и оглядело лес, будто почуяло присутствие Верлена. Он увидел кожу шеи, длинную тонкую руку, очертания тела. Когда гигант направился к стене, подрагивая красными крыльями, Верлен совершенно забыл о том, зачем он сюда приехал, чего хотел и что будет делать потом. Он понимал, что должен бы испугаться, но когда гибборим подошел ближе, освещая своим сиянием все вокруг, Верлена охватило жуткое спокойствие. Яркое, рассыпающее искры пламя бушевало, смешиваясь с природным сиянием существа. Верлен стоял как загипнотизированный. Он понимал, что надо бежать, но ему захотелось подойти ближе к существу, коснуться его совершенного бледного тела. Он вылез из кустов и встал перед гибборимом, предавая себя в его руки. Он вглядывался в его стеклянные глаза, словно в поисках ответа на непонятную загадку.

Но вместо враждебности в пристальном взгляде существа было пугающее животное безразличие, пустота, ни плохая, ни хорошая. Казалось, ему не понять, что или кто перед ним. Его глаза были линзами, направленными в абсолютную пустоту. При виде Верлена на лице гибборима ничего не отразилось. Скорее всего, он его даже не заметил, как будто юноша был не чем иным, как частью леса, пнем или кроной дерева. Верлен понял, что видит существо, лишенное души.

Одним быстрым движением оно раскрыло красные крылья. Взмахивая сначала одним, а потом другим крылом так, что они осветились резким ярким светом пожара, монстр собрался с силами и оторвался от земли, легкий и воздушный, как бабочка, чтобы присоединиться к атакующим.


Часовня Поклонения, монастырь Сент-Роуз,

Милтон, штат Нью-Йорк

Ворвавшись в часовню Поклонения, Эванджелина обнаружила, что там все в дыму. Она глотнула горячего ядовитого воздуха. Он опалил ее кожу и обжег глаза, и несколько секунд она ничего не видела из-за выступивших слез. Словно в тумане, возникли силуэты сестер, собравшихся в часовне. Эванджелине показалось, что их одежды сливаются, образуя пятно сплошного черного цвета. Тусклый дымный свет наполнял церковь, мягко освещая алтарь. Она не понимала, почему сестры остаются в самом сердце пожара. Если они не выйдут, то задохнутся от дыма.

В смятении она повернулась, чтобы бежать через церковь Девы Марии Ангельской, и тут ей что-то попалось под ноги, и девушка тяжело упала на мраморный пол, ударившись подбородком. Кожаный футляр отлетел в сторону, почти невидимый в мареве. К своему ужасу, сквозь дым она разглядела сестру Людовику, на ее лице застыл страх. Оказалось, Эванджелина споткнулась о тело старухи, рядом лежала перевернутая инвалидная коляска. Одно колесо еще вращалось. Склонившись над Людовикой, Эванджелина возложила руки на ее теплые щеки и зашептала молитву, последнее прощание самой старшей из старших сестер. Затем осторожно закрыла Людовике глаза.

Поднявшись с четверенек, она огляделась вокруг. На полу часовни Поклонения валялись тела. Она насчитала четырех женщин, лежащих поодаль друг от друга в проходах между скамьями. Все они задохнулись. Эванджелину захлестнула волна отчаяния. Гибборимы пробили огромные дыры в окнах, завалив тела осколками. Куски цветного стекла были разбросаны по всей часовне, они лежали на мраморных плитах, похожие на леденцы. Скамьи были сломаны, изящные золотые часы с маятником разбиты, мраморные ангелы опрокинуты. Сквозь зияющее отверстие в окне виднелась лужайка перед монастырем. Заснеженный двор был заполнен тварями. Дым уходил в небо, пожар до сих пор продолжался. В окно врывался холодный ветер, проносясь через разрушенную часовню. Хуже всего было то, что скамеечки для коленопреклонения перед Телом Христовым были пусты. Цепь бесконечной молитвы прервалась. Это было настолько ужасно, что у Эванджелины перехватило дыхание.

Воздух у самого пола был немного чище, там было меньше дыма. Эванджелина легла на живот и поползла искать футляр. От дыма горели глаза; руки болели от усилий. Дым превратил некогда знакомую часовню в опасное место — аморфное, туманное минное поле с бесчисленными невидимыми ловушками. Если дым опустится ниже, она рискует задохнуться, как другие. Но если бы она сразу же покинула церковь, чтобы выбраться на улицу, то могла потерять драгоценный футляр.

Наконец Эванджелина заметила блеск металла — освещенные огнем, сверкнули медные застежки. Она потянулась и схватилась за ручку. Кожа футляра слегка обгорела. Поднявшись с пола, Эванджелина прикрыла нос и рот рукавом. Она вспомнила вопросы, которые Верлен задавал ей в библиотеке, как сильно его заинтересовало расположение печати на рисунках матери Франчески. Последнее письмо бабушки подтверждало его теорию: архитектурные чертежи были сделаны для того, чтобы отметить скрытый объект, который был засекречен матерью Франческой и охранялся почти двести лет. Точность, с какой были сделаны чертежи часовни, не оставляла сомнений. Мать Франческа что-то спрятала в дарохранительницу.

Эванджелина поднялась по ступенькам алтаря к замысловато украшенной дарохранительнице. Она стояла на мраморном пьедестале, дверцы были покрыты золотыми символами альфы и омеги, начала и конца. Дарохранительница была размером с небольшой буфет — достаточно, чтобы спрятать что-нибудь ценное. Эванджелина сунула футляр под мышку и потянула дверцы. Они были заперты.

Внезапно раздался грохот. Девушка обернулась как раз в тот момент, когда в витражное окно вломились двое существ, вдребезги разбив яркое стекло с изображением первой ангельской сферы. На монахинь посыпались золотые, красные и синие осколки. Эванджелина спряталась позади алтаря. Глядя на гибборимов, она почувствовала, как волосы зашевелились на голове. Они были еще больше, чем казались из башни, очень высокие, с огромными красными глазами и темно-красными крыльями, которые закрывали их плечи подобно плащам.

Один накинулся на скамеечки для коленопреклонения, швырнул их на пол и потоптался на них, другой обезглавил мраморного ангела, сильным ударом отбив голову от тела. В дальнем конце часовни еще одно существо схватило золотой подсвечник и с огромной силой бросило его в витраж с великолепным изображением архангела Михаила. Стекло раскололось с громким треском. Казалось, будто одновременно запела тысяча цикад.

Эванджелина крепко прижимала к груди футляр. Она понимала, что должна двигаться очень осторожно. Малейший шум — и ее тут же обнаружат. Она осматривала часовню, гадая, как выйти незамеченной, и вдруг увидела скорчившуюся в углу Филомену. Та медленно подняла руку, показывая, чтобы Эванджелина оставалась на месте. Пробравшись к алтарю, Филомена с потрясающей скоростью и точностью схватила небольшую дарохранительницу, установленную над ним. Она была сделана из литого золота, размером с канделябр, и, по-видимому, необычайно тяжелая. Тем не менее Филомена подняла ее над головой и обрушила на мраморный пол. Дарохранительница осталась целой, но небольшой хрустальный глазок в ее центре, око, сквозь которое можно было видеть Тело Господне, разбился.

Поступок Филомены был настолько кощунственным, что Эванджелина окаменела от потрясения. Среди разрухи, после ужасной гибели сестер она не видела причины совершать еще один акт вандализма. Но Филомена продолжала трудиться над дарохранительницей, раня пальцы о стекло. Эванджелина вышла из-за алтаря, спрашивая себя, что за безумие настигло Филомену.

Гибборимы заметили Филомену и двинулись к ней, ярко-красные крылья поднимались и опускались в такт дыханию. Один кинулся на Филомену. С фанатической верой в глазах и с силой, какую Эванджелина не могла бы в ней представить, Филомена вырвалась из чудовищных тисков, изящным движением схватила тварь за крылья и крутанула их. Огромные красные крылья оторвались. Гибборим упал на пол, скорчился в луже густой голубой жидкости, хлещущей из ран, и захрипел в агонии. Эванджелине показалось, что она в аду. Священнейшая часовня, храм ежедневных молитв, была осквернена.

Филомена вернулась к дарохранительнице, отбросила осколки хрусталя и триумфально подняла что-то над головой. Эванджелина увидела, что это ключик. Филомена порезалась, кровь текла по ее ладоням и запястьям. Эванджелина едва могла заставить себя посмотреть на изувеченное тело, а Филомена казалась совершенно спокойной. Но, даже охваченная ужасом, Эванджелина поразилась находке Филомены.

Филомена позвала ее, но оставшиеся в живых существа внезапно рухнули сверху на Филомену и стали рвать на ней одежду, словно ястребы, пожирающие грызуна. Черная ткань была не видна из-за яростно мелькающих блестящих красных крыльев. Но Филомене удалось выйти из положения. Собрав все силы, она изловчилась и бросила ключ Эванджелине. Эванджелина подняла его с пола и отпрянула за мраморный пьедестал.

Когда она выглянула снова, холодный свет падал на иссохшее обугленное тело сестры Филомены. Убийцы переместились в центр часовни, распахнув огромные крылья, как будто вновь собирались взлететь.

В дверях собралась толпа сестер. Эванджелина хотела предостеречь их, но, прежде чем она успела открыть рот, монахини расступились, и из-за их спин появилась сестра Селестина. Инвалидную коляску везли две сестры. Накидки на Селестине не было, седые волосы подчеркивали скорбные складки, прочертившие лицо. Сестры подвезли коляску Селестины к подножию алтаря, следом шли монахини в черных одеждах и белых наплечниках.

Гибборимы тоже смотрели, как сестры везут к алтарю коляску. Сестры зажгли свечи и обугленными головешками стали рисовать на полу вокруг Селестины символы — тайные знаки, которые Эванджелина видела в блокноте «Ангелология». Она много раз рассматривала их, но никогда не понимала их значения.

Кто-то взял Эванджелину за руку, и она тут же очутилась в объятиях Габриэллы. Ужас улетучился, и она оказалась просто молодой женщиной, которую обнимает любимая бабушка. Габриэлла поцеловала Эванджелину и быстро повернулась к Селестине, оценивая ее действия глазом знатока. Эванджелина с колотящимся сердцем во все глаза смотрела на бабушку. Хотя она выглядела старше и более худой, чем ее помнила Эванджелина, в присутствии Габриэллы Эванджелина почувствовала, что ей больше нечего бояться. Жаль только, пока нельзя поговорить с бабушкой наедине. Ей хотелось узнать ответы на множество вопросов.

— Что происходит? — спросила Эванджелина, внимательно глядя на застывших в неподвижности существ.

— Селестина велела изобразить магический квадрат, вписанный в священный круг. Это подготовка к церемонии вызова.

Сестры принесли венок из лилий и возложили его на седые волосы Селестины.

— Теперь они кладут цветочную корону на голову Селестины, это символизирует девственную чистоту вызывающего, — пояснила Габриэлла. — Я хорошо знаю ритуал, хотя никогда не видела, как его выполняют. Вызов ангела может оказать нам огромную помощь, немедленно избавив от врагов. В теперешней ситуации, когда монастырь осажден, а население Сент-Роуза превосходит осаждающих числом, это полезная мера, возможно, единственная, которая поможет нам победить. Но это невероятно опасно, тем более для женщины возраста Селестины. Опасность обычно сильно перевешивает пользу, особенно если ангела вызывают ради битвы.

Эванджелина повернулась к бабушке. У нее на шее сиял золотой кулон — точно такой же, как она подарила Эванджелине.

— А битва, — закончила Габриэлла, — как раз и есть то, ради чего Селестина проводит этот ритуал.

— Почему гибборимы затихли так внезапно? — спросила Эванджелина.

— Селестина их загипнотизировала, — пояснила Габриэлла. — Существует специальное заклинание. Мы учили его в юности. Видишь ее руки?

Эванджелина присмотрелась. Скрещенные руки Селестины лежали на груди, оба указательных пальца направлены к сердцу.

— Это заставляет гибборимов ненадолго замереть, — продолжала Габриэлла. — Скоро они придут в себя, и тогда Селестине надо будет действовать очень быстро.

Селестина взметнула руки в воздух, освобождая гибборимов от чар. Прежде чем они сумели напасть снова, она заговорила. Ее голос отдавался эхом в сводчатой часовне.

— Angele Dei, qui custos es mei, me tibi commissum pietate superna, illumina, custodi, rege, et guberna.

Эванджелина владела латынью. Она узнала в услышанном магическую формулу, и, к ее изумлению, чары начали действовать. Сперва подул легкий бриз. Слабый ветерок за несколько секунд превратился в бурю, пронесшуюся по нефу. В самом центре урагана, в ослепительной вспышке возникла сияющая фигура. Эванджелина забыла об опасности, которой грозил ритуал, об ужасных существах, толпившихся со всех сторон, и во все глаза смотрела на ангела. Он был огромный, с золотыми крыльями, распахнутыми во всю длину. Его руки были протянуты вперед, казалось, он манит всех к себе. Его окружало сияние, одежды светились ярче пламени. Свет лился на монахинь, достигал церковных хоров, сверкающий и жидкий, как лава. Тело ангела было одновременно физическим и эфирным. Когда он воспарил над Эванджелиной, она могла поклясться, что его тело прозрачно. Но самым необычным было то, что у ангела проявились черты Селестины, какой та была в юности. Когда ангел превратился в точную копию вызывавшей и стал золотистым близнецом Селестины, Эванджелина увидела, какой была когда-то девочка Селестин.

Ангел парил в воздухе, сияющий и безмятежный.

— Ты позвала меня во имя добра?

Сладкий мелодичный голос звучал с невероятной красотой.

Селестина с удивительной легкостью поднялась с инвалидной коляски и опустилась на колени посреди круга свечей. Белое одеяние ниспадало складками.

— Я позвала тебя как служителя Господа, чтобы сделать Божье дело.

— Ради Его святого имени, — продолжал ангел, — я спрашиваю: чисты ли твои намерения?

— Столь же чисты, как Его святое Слово, — ответила Селестина сильным ясным голосом, как будто присутствие ангела придало ей сил.

— Не бойся, ибо я посланник Божий, — сказал ангел. — Я пою хвалу Господу.

Церковь наполнила музыка, заглушив вой ветра. Послышалась песнь небесного хора.

— Хранитель, — сказала Селестина, — наше прибежище осквернили демоны. Они сожгли постройки и убили наших сестер. Как архангел Михаил раздавил голову змию, так и я прошу, чтобы ты сокрушил этих грязных захватчиков.

— Скажи мне, — попросил ангел, взмахнул крыльями и развернулся в воздухе, — где скрываются эти дьяволы?

— Они здесь, над нами, разоряют Его святое прибежище.

Мгновенно, так быстро, что Эванджелина не успела ничего понять, ангел превратился в огненный столб, из него вырвались сотни языков пламени и, в свою очередь, тоже превратились в ангелов. Эванджелина ухватилась за руку Габриэллы, чтобы удержаться на ногах под порывами ветра. Глаза воспалились, но она не могла оторвать взгляда от ангелов-воителей, которые с поднятыми мечами опускались в часовню. Монахини в ужасе кинулись прочь. Паника заставила Эванджелину очнуться от оцепенения, которое овладело ею при виде ритуала вызывания. Ангелы убивали гибборимов прямо в воздухе, тела обрушивались на алтарь.

Габриэлла подбежала к Селестине, Эванджелина поспешила следом. Старая монахиня лежала на мраморном полу, белое одеяние разметалось вокруг, венок из лилий сбился набок. Опустив руку на щеку Селестины, Эванджелина обнаружила, что кожа очень горячая, как будто монахиню ошпарило во время ритуала. Глядя на нее вблизи, Эванджелина пыталась понять, как такой слабой, тихой женщине, как Селестина, удалось победить этих тварей.

Несмотря на разбушевавшийся ураган, свечи не погасли, как будто появление ангела не повлияло на физический мир. Они ярко горели, бросая отблеск на кожу Селестины, и чудилось, что монахиня жива. Эванджелина поправила ее одежду, аккуратно подвернула белую ткань. Рука Селестины, пару секунд назад горячая, была ледяной. Всего за один день сестра Селестина стала ее истинным хранителем, провела по лабиринту и указала настоящий путь. На глаза Габриэллы тоже навернулись слезы.

— Это был блестящий ритуал вызывания, друг мой, — прошептала она, наклонилась и поцеловала Селестину в лоб. — Просто блестящий.

Вспомнив про Филомену, Эванджелина разжала ладонь и протянула бабушке ключик.

— Где ты взяла его? — спросила Габриэлла.

— В дарохранительнице, — ответила Эванджелина, указывая на хрустальные осколки на полу. — Он был внутри.

— Так вот где они его спрятали, — сказала Габриэлла, повертев ключ в руке.

Она подошла к большой дарохранительнице, сунула ключ в замок и открыла дверцу. Там лежал небольшой кожаный мешочек.

— Ну, здесь больше делать нечего, — подытожила Габриэлла.

Жестом позвав Эванджелину, она сказала:

— Идем, надо сейчас же уезжать. Опасность еще не миновала.


Монастырь Сент-Роуз, Милтон,

штат Нью-Йорк

Верлен шел через монастырскую лужайку, то и дело проваливаясь в снег. Всего несколько секунд назад обитель едва не сдалась под натиском атакующих. Стены монастыря были охвачены пламенем, двор был полон мерзких воинственных существ. Но вдруг, к чрезвычайному изумлению Верлена, сражение остановилось. Огонь мгновенно растаял в воздухе, оставив после себя обугленные кирпичи, раскаленный металл и резкий запах сажи. Существа переставали махать крыльями и падали на землю, словно пораженные электрическим током, снег усеяли переломанные тела. Шум во дворе стихал, последние клубы дыма рассеивались в небе.

Он присел перед мертвым телом и заметил кое-что странное. Исчезло не только сияние, существо полностью изменилось физически. После смерти кожа покрылась веснушками, родинками, шрамами, пучками темных волос. Белоснежные ногти потемнели, а когда Верлен перевернул тело на живот, он увидел, что крылья исчезли, на снегу остался лишь красный порошок. При жизни существа были наполовину людьми, наполовину ангелами. После смерти они стали только людьми.

Верлена отвлекли голоса, доносящиеся от церкви. Обитательницы монастыря Сент-Роуз высыпали во внутренний двор и принялись перетаскивать тела гибборимов на берег реки. Верлен искал среди них Габриэллу, но не мог найти. Там было множество монахинь, все одетые в тяжелые пальто и ботинки. Женщины собирались в маленькие группы и без колебаний приступали к делу. Поскольку тела были большими и громоздкими, одно существо могли утащить не меньше четырех сестер. Они медленно тянули трупы через двор, проделывая траншеи в слежавшемся снегу. Монахини сбрасывали тела в Гудзон, и те исчезали под гладкой поверхностью воды, как будто были сделаны из свинца.

Пока монахини работали, Габриэлла появилась из церкви с молодой женщиной. Лица обеих были закопчены. Он узнал в девушке черты Габриэллы — форму носа, острый подбородок, высокие скулы. Это была Эванджелина.

— Поехали, — сказала Верлену Габриэлла, прижимая к боку коричневый кожаный футляр. — Медлить некогда.

— Но в «порше» только два места, — проговорил Верлен, осознав проблему в тот самый момент, когда озвучил ее.

Габриэлла резко остановилась, как будто собственная непредусмотрительность раздражала ее гораздо больше, чем она хотела показать.

— Проблемы? — спросила Эванджелина.

Верлен почувствовал, как его притягивает ее мелодичный голос, спокойное поведение, внешнее сходство с Габриэллой.

— У нас двухместная машина, — объяснил Верлен, боясь, что Эванджелина неправильно поймет его.

Эванджелина смотрела на него на секунду дольше, чем следовало, как бы утверждаясь в мысли, что перед ней тот самый человек, которого она встретила накануне. Когда она улыбнулась, он понял, что не ошибся: между ними проскочила искра.

— Идите за мной, — сказала Эванджелина и стремительно направилась в другую сторону.

Она быстро пересекала двор, маленькие черные ботинки увязали в снегу. Верлен знал, что последует за ней повсюду, куда она скажет.

Нырнув между двумя фургонами, Эванджелина повела их по ледяному тротуару и впустила через боковую дверь в кирпичный гараж. Воздух здесь застоялся, но зато не было дыма. Она сняла с крючка связку ключей и потрясла ими.

— Садитесь, — пригласила она, указав на коричневый четырехдверный седан. — Я поведу.

Загрузка...