Ангел-хранитель

И зачем нужна ему была эта свадьба? С чего он на неё поперся? И денег-то давали самую малось. Не по чину. Нет, пошел. Дурень. Точно дурень, потому и пошел. Ведь вырвал, казалось занозу из сердца. Ан нет. Осталась заноза. Болючая. Как увидел косу черную, ведьмачью, как увидел глаза зеленые, бесовские, как увидел, как летает над коленями точеными молочное кружево, как увидел гибкий стан над пеной юбок, так голову и потерял. И слово себе самому даденное позабыл. Не можно такое плясуну. И пошло, и заиграло бедовое. Давно так Никитка не плясал. Заходился от восторга народ, на его прыжки и пролеты радуясь. Как же, такого знатного плясуна на свадьбу подманили, будет теперь молодоженам счастье. Будет уж. А Никитка плясал, себя не жалея, лишь бы зеленоглазая еще разок глянула. И глянула и приветила, да так, что от поцелуя аж виски заломило. Как и не было этого года разлуки. А был он. Был. И у губ жарких, и у глаз зеленых, и у коленок точеных новый обожатель появился. И ничего, что молодой, да нескладный. А плечи широченные, кисти мосластые, ноги длинные. И глазищи васильковые. Да и не робкий, против знатного плясуна в круг вышел. Сам со временем таким стал бы. Не станет.

То ли былое в голову взошло, то ли пива лишнего выпил Никитка, кто теперь разберет. Да только как увидел нежность душевную в зеленом том взоре, навстречу васильковому брошенном, душа взыграла. Дуром он на мальчонку полез. За что и получил, да обидно так. Нос знатному плясуну своротил отрок. Никитке бы на пользу все себе развернуть, плясуна нового по плечу похлопать, пива с ним выпить… Еще бы и друзьями расстались. Нет. Швырнула дурь вперед. Обошел неумелую защиту костлявый кулак плясуна, да вовремя в сердце ткнулось что-то. Придержал руку, а то разлетелась бы голова синеглазого брызгами кровавыми. А так несильно, в общем-то, в висок и тюкнул. Для плясуна несильно. Был бы супротивник поопытней, увел бы он голову в сторону от удара. Поболела бы день-другой башка-то. А этот столбом стоял, не шелохнулся. Косточка тонкая и хрустнула. Да громко так. Опямятует ли?

До сих пор в глазах стоял полный непонимания взгляд матери мальчонки покалеченного. И кем? Плясуном. Защитником. От нечисти Хранителем.

И отвращение в глазах зеленых.

И голос старосты в ушах.

— Мы на тебя, Никитка, зла не держим. Гаркушка сам супротив тебя в круг встал. Но и понимания к тебе проявить не можем. Зачем же так мальчонку-то? Так что ныне кровник ты нам. И нет тебе в земле нашей ни еды, ни воды.

И свой хрип.

— Виру возьмите.

— А кому ты виру давать будешь? Матери? Так один он у неё. Был. Кормилец. Марьянке? Так та с тобой сама скорее в круг встанет. А обществу? Ты и так всем пользу несешь. Нес. Ты лучше к Кошачьей Голове сходи. Опять там вроде не ладно. Вернешься, считай отдал виру, не вернешься, знать ушел от тебя за кривду твою ангел-хранитель.

— Не возвращался еще никто из-под Кошачьей Головы.

— Или страшно стало? Раньше надо было бояться, плясун, когда Марьянкиного двоюродного словно нечисть насмерть бил.

Двоюродного. Родича. За честь семьи мальчонка встал. Не за взгляд любимой. Дурак ты, плясун Никитка.

Сахсат широкой горстью смахнул пот со лба, поправил заплечный мешок, хлопнул по укутанному в кожу лезвию верной секиры и подступил к скале. До места, указанного в старой карте, осталось недалеко. Гораздо меньше дневного перехода. До ночи он будет там. Поспит. Отдохнет. Дождется нужного времени и найдет того, кто, силу и свирепость его преодолев, изгонит страшную болезнь его. Сахсат ни о чем не жалел. Воины его семьи никогда ни о чем не жалеют. Все в ладони Великого.

Решит — и будет у Сахсата новый дворец на берегу Океана.

Решит — и опять поведет он в бой броненосную пехоту Императора

Решит — и вновь Мудрейшие склонят слух к его советам.

Но это если решит.

Ни о чем не жалел Неистовый. Тревожила сердце его лишь мысль о дочке от белокожей наложницы, столь же ласковой, как её мать, что так отличалась от свирепых женщин Островов. Но дитя в хороших руках. Мать Императора, увидев любовь отважного воина к полукровке, взяла её под свою руку. А то пропала бы сирота. Сирота. Ведь вычеркнут Сахсат из скрижалей живущих.

Раз в пять лет присылает народ Островов величайших воинов ко двору Императора, дабы насладили они взор его своим воинским умением. Велика была слава Сахсата, четвертым сидел по правую руку Повелителя. И как всякий значимый, имел он недоброжелателей. Сейчас уже не узнать, кто заронил в голову Императора мысль, что могуч Сахсат, как десять величайших. И пора дворцовому лекарю нанести новый узор на его клыки. Хороший случай проверить боевое умение воина.

Только не для потешных боев оказалось то умение. Была одна беда у Сахсата, которой он боялся. После раны в голову снисходила на него в битве священная ярость. Страшным же было то, что гнев его мог обратиться как на врага, так и на соратника. Не ведал Неистовый в бою между ними разницы.

И пали шестеро соплеменников под секирой Сахсата. И отвратил взор от него Император. Лишь к вечеру пришел посланец и принес яд. Дорогой. Очень дорогой. И взъярился Сахсат. И пошел ко дворцу. Ибо лишь первый среди равных Император Островов. Но не пожелал видеть величайший воителя своего. Кровав был путь Неистового. Многие отведали его секиры. Не воины, Жрицы Превеликой Матери смогли успокоить гнев его.

И было сказано ему слово Дома. Нет больше Сахсата Неистового в числе Хранителей. Нет места Сахсату Неистовому среди жителей Островов, пока не избудет недуг, что не только врагам, своим вредит. Волен жить он и биться, где пожелает. Но нет чести великому в судьбе наемника. Нет и Дому чести, когда один из величайших его воителей клинок свой иному повелителю отдаст. Простить Сахсата может лишь подвиг. Но подвиг вне этой тверди совершенный. И да станет подвигом поиск воина более сильномогучего, чем рекомый. А до той поры изгоняется Сахсат Неистовый с Островов.

— Ты похож на своего отца, — ладонь старой матери Императора скользит по длинному извилистому шраму, что, начавшись почти у чуба, заканчивается на щеке. — И он стал неистов после раны. И лишь удар Гердана Пропойцы, после которого он пролежал без памяти два дня, излечил его. Помни это.

Пять дней нес Сахсата быстрый корабль-щука. И на шестой, провожаемый молчанием моряков, спустился изгнанник на берег недоброй славы острова Даллаг. Два дня шел по проклятой земле воитель. Повидал много странного. И вот путь его к завершению близок. Как впрочем, и жизнь. Ибо, какой сильномогучий воин проигравшему жизнь оставит?

Юрке было стыдно, как никогда в жизни. До слез. До соплей. Лучше бы побил кто, ей-Богу. Да кто ж его такого здорового побьёт. Да и чемпион вроде.

А в голову упрямо лезло, как сидели с Ленкой, мечтали, как заживут, когда он денег получит, как игрушек новых Танюшке накупят. Сапожки. Шубку. Вспоминал, как Ленка в двух местах работала, когда его со службы выперли. Как продукты в дом тащила, чтобы он нормально тренироваться мог. Как сам по ночам подрабатывал, чтобы девчонок подарками порадовать. Как маленькая дочурка, в могучих руках угнездившись, папку своего успокаивала, когда он ей куколку купить не мог. Как подарки, на Новый год полученные, на всех делила. А он до скрипа зубовного жаждал успеха, славы. Ну и денег, естественно.

Добился. И деньги у него есть. И слава.

Несколько дней пил с ребятами. Очередную победу отмечали. Да не в спорте уже. В бизнесе.

— Кто звонит-то?

— Ленка.

— Ревнует?

— Не. Танюшка приболела.

— Так пусть врача вызовет. Капусты теперь валом. Пьем дальше, пацаны.

Приперся домой, пьяная в хлам скотина.

— Ты на кого так смотришь?

Ни слова не сказала. Развернулась. Ушла. Взбесился чемпион. Танком в комнату вломился. И наткнулся. На два взгляда. Не сердитых. Удивленных. Обиженных.

Папка. Муж. Защитник. Хранитель.

Стальной плетью хлестнули. По лицу. По груди. По сердцу. По душе. И вышвырнули из комнаты. Из дома. И лютый стыд погнал дальше и дальше. Только в парке и остановился. Под елями вековыми, куда частенько после тренировки приходил. Они всегда успокаивали. Может и сейчас помогут. Башка горит. Волком выть хочется. Но даже луны и той нет. Фонарь лишь горит.

А лес под Кошачьей Головой хорош на диво. И не подумаешь, что отсюда столь причудная и премерзкая нечисть вываливает, что и плясуны и волхвы за голову хватаются. Но сегодня спокойно все вроде. Однако не зря староста говорил. Он мужик правильный. Без толку базлать не будет.

Посох боевой с гулом над головой крутанулся, и отозвался лес. Обрадовался. Каждая травинка, листочек, веточка плясуну улыбнулись. Нет нежити. А то бы сказали, хоть и бессловесные, пожаловались. А вот ива у ручья грустит. Или болеет. Или старая. Или тревожит что. Тревожит. Выходила, бывало, нечисть из-под кроны её. Вот и сейчас так же маятно. Но не нечисть вроде. Или чужанин какой навестить надумал? С добром ли?

На то плясуны и поставлены. Покой пределов блюсти.

Посох мягко опустился на травушку, и та обняла родича. Как же, бедненький, не в земле растет, с плясуном веселым путешествует. Вот и надо приблудного приветить, соками домашними, коренными напоить.

Никитка достал из-за пазухи кинжал, на пояс повесил, и по лесу как порыв ветра прошел. Не любит он железа. Но пригляделся и успокоился. Не на него, на нечисть железо то наговорено. А когда из-за отворота сапога достал свирель, то лес успокоился.

Никитка заиграл. Малые голубоватые искорки побежали по лесу. Волнами понеслись, в водовороты свиваясь, Каждое дерево, травинку каждую обегая. Только не у ивы старой собрались. Вокруг пяти могучих елей закружились, что укрывали в своей тени густо усыпанную хвоей опушку. Здесь грань мира истончилась. И там, за гранью, есть кто-то. С добром ли? Со злом пришел?

Угрозу неведомую лучше вне мира своего проведывать. Никитка вернулся за посохом, аккуратно выпутал его из объятий травинок, которые не хотели отпускать родича. Подошел к елям. Оглянулся. И шагнул. Туда. За окоем. Виру платить.

Сахсат сердился. Уже и поспал, и поел, и отдохнул после тяжелого перехода. И времени. нужного дождался. И который час играет на свирели. Врата же открываться не желают. Нет, сердцу воина не чуждо прекрасное, и вид могучих елей греет сердце, и воющий в их высоких кронах северный ветер украшает нежную песнь свирели. Но не на симпосионе Сахсат сейчас пребывает, желая сорвать восторги благодарных слушателей. Почувствовав, что голову опять начал заполнять красный туман гнева, Сахсат остановился.

Отнял от губ нежную свирель. И принял позу Размышлений. Поднял голову к высокому небу, с которого сквозь несомые могучим ветром облака густо светили звезды. И почувствовал вдруг малость свою перед великой мощью Севера, и подумалось ему, что неплохо бы сложить песню об этой ночи. Ночи надежды и разочарования. Свирель сама вкатилась в руку, и песнь полилась. И столь нежна и пронзительна была внезапная мелодия, что слезы застлали глаза сурового воина и хлынули, как прорвавшая плотину река. Мелодия лилась долго. И прервалась лишь тогда, когда подобно пустынному песку пересохли губы. Потрясенный, открыл глаза Сахсат, и понял, что услышал его Великий. Сидел Неистовый среди тех же елей. Но не свет тысячи звезд освещал его, нет. Уютная опушка была залита мерзостным светом высокого уродливого светильника.

И перед ним стоял воин. Хотя на редкость уродлив был ликом, и волосы белые, как у духа, длинная чуприна указывала на принадлежность к бойцовской касте. Но даже не чуприна, лицо выдавало род его занятий.

Ели, и правда, лечили. Открыл это место для себя Юрка давно, еще мальчишкой. Их шумная компания моталась по парку по каким-то своим мальчишеским делам. Кто знает, зачем их занесло в этот глухой уголок. Занесло. Помнится, закусили, чем бог послал, а потом ватага снялась с места, как птичья стая, и умчалась. А вот Юрка остался. Почему? Покойно было у подножья этих великанов. Причем настолько, что неугомонный мальчишка заснул. Днем, что для него было совсем нехарактерно. Проснулся ночью. Но странно, не испугался. Страшно не было. И дома никто не заругал. После этого он часто приходил сюда. Один. Просто посидеть. Потом тренировался. И самые трудные связки получались, как хорошо отработанные. И не забывались. Просто думал. И неожиданно получал ответы на самые сложные вопросы. И не где-то. В себе. Помогали великаны. Голову, что ли, чистили? Вот и сейчас ноги сами принесли его сюда. Немного прошло времени и стало легче. Казалось со свистом унеслась из буйной башки пьяная хмарь и все стало ясно.

Кто важнее и дороже?

Ты сам, великий, могучий и противный, или два человека, что тебе доверились?

Надо было вставать, идти и извиняться. Не говорить покаянных слов, не дарить дорогих подарков, нет. Надо было просто пойти и отдать себя им, как они отдавали себя ему. Навсегда. Жизнью своей извиниться, чтобы смылось плохое, как пыль, рассеялось, как туман утренний. Но задумался Юрка. Заслушался, как ветер в кронах елей поет. Или не ветер. На миг послышалось — на свирели кто-то играет, далеко, на пределе слуха. Красиво так. Да нет, показалось. Но могучие ели вдруг словно засветились множеством огоньков. Юрка потряс головой и увидел, как на опушку, раздвинув колючие ветви, вышел кто-то. Юрку, укрытого завесой ветвей, видеть он не мог, а вот тот приблуду разглядел хорошо. Высокий, сухопарый, жестколицый, он даже стоял поджаро как-то, готовый к мгновенному взрыву. Широкие брюки беленого полотна заправлены в невысокие замшевые сапожки из-под длинного белого кафтана, украшенного сложным растительным рисунком, виден ворот рубахи, расшитой петухами. Длинный белый чуб на выбритой голове. Глаза полуприкрыты. Длинный посох отполированным торцом поляну оглядывает, ощупывает. А свирель как взбесилась. Уже не мягкие перекаты говорливого ручейка слышались в её мелодии. Ночного шторма раскаты. Свист холодного северного ветра в льдистых скалах. Шепот несущихся по небу туч. Пронзительный свет низких звезд. И тоска. И одиночество.

Нить мелодии дрожала как перетянутая струна. И вдруг лопнула… Низкий вибрирующий удар, казалось, заставил содрогнуться все сущее. У Юрки заныли зубы, да что там зубы! Аж кости зазвенели.

И на поляне появился новый персонаж. Почему персонаж? Да потому, что человеком назвать его язык не поворачивался. Очень рослый, хорошо за два метра, ревниво отметил Юрка. При этом с такой мускулатурой, что хоть сейчас на мистера Вселенная номинируй. Номинировать конечно можно, культуристы обычно ангельскими лицами не отличаются, но этот фейс даже рожей с большой натяжкой назвать было трудно. Сильно вытянутые вперед челюсти. Зеленая кожа. Здоровенные, торчащие над верхней губой клыки, заботливо покрытыми замысловатым узором. Небольшие глазки под мощными надбровными дугами. И гладко выбритый череп с сложно заплетенным чубом. В отличие от первого одет он был в черное, блестящее, переливающееся. И сапоги, и брюки, и распахнутая на мощной груди безрукавка отливали глубокой чернотой, по которой изредка пробегали какие-то искры.

Заговорили оба одновременно.

— Тебя мне послал Великий, о воин, — выспренно пророкотал зеленый.

— Что ищешь ты в мире моем, нелюдь? — крайне недоброжелательно вопросил белый.

— Ищу я боя и славы, о воин, — не сбился с возвышенного слога зеленый. — Имя мне Сахсат.

— Не воин я. Плясун, — попытался развеять его заблуждение белый. — Никиткой зовусь.

Зеленый укоризненно покачал головой.

— Недостойно носящему знак, — тряхнул он прической, — скрывать своё звание.

Но белый не смутился.

— А и плясуна на тебя хватит, — и шагнул вперед. Его в данный момент тревожили совсем другие вопросы. — Ответствуй, нелюдь, что тебе надобно?

Зеленый, похоже, обиделся.

— А если носишь ты знак воина незаконно, — опять тряхнул он прической, — то отведаешь ты руки моей. Но поскольку не воин ты, а лишь лицедей, да не обнажу против тебя клинка Звенящей Сестры моей.

Юрка совсем престал понимать логику происходящего. Похоже, чужаки друг дружку не слышали и каждый говорил о своем.

Белый скользящим шагом по кругу двинулся к противнику, всем своим видом показывая, что время разговоров прошло. Зеленый ждать себя не заставил. Одним движением сбросил с плеч здоровенный заплечный мешок, и, цапнув с пояса что-то вроде топора с замотанным кожей лезвием, одним прыжком сорвал расстояние. И сразу посох змеей метнулся в атаку. Зеленый ушел поворотом, пропуская оружие вдоль груди, и присев, с разворота попытался подсечь противника топором. Тот взмыл в прыжке, обрушивая на зеленую голову своё простое, но страшное в умелых руках оружие. Посох, с гулом рассекая воздух, понесся к цели. И с разочарованным треском отлетел, столкнувшись с древком топора. Крутанулся в умелых руках и ударил уже снизу вверх. Опять отлетел, заблокированный кованным пястьем, и, совершив невероятный пируэт, уже сам поспешил укрыть своего хозяина от топора, летящего тому в висок.

А дальше сознание Юрки просто отказалось воспринимать бой, потому, что происходил он на таких скоростях! Угадывались только некоторые элементы. Весь же рисунок боя понять было невозможно. Юрка сидел и тихо радовался, что ни с кем из этих стремительных гигантов ему не надо биться.

Сахсат искренне наслаждался боем. Это был бой. Это был Танец Откровения. Великий послал ему поистине достойного противника. Никогда еще за всю свою жизнь Сахсат не чувствовал такого единения с соперником. Тот, казалось, читал его мысли, выстраивая свои движения с грацией и искусством истинного Мастера боя. Ни разу секира не коснулась тела белокожего воителя. Ни разу посох не достиг своей цели. Сахсат не понимал, для чего воитель скрывал принадлежащее по праву звание воина. Назвался лицедеем. Славна должна быть та земля в коей лицедеи такие родятся. Любопытно, какие же там воины. Сахсат начал бой, как водится, с первого канона и уже дошел до девятого, а противник его даже не запыхался. Все так же несуетливы и экономны были его перемещения, все так же легки и грациозны прыжки.

С такой странной нелюдью Никитка столкнулся впервые. Мало того, что говорит ясно, так еще и с вежеством. И покону воинскому, — не селянскому, боярскому, — пожалуй, следует не сбиваясь. А к этому с люльки привыкать надо. В какой-то момент, секира пронеслась над головой Никитки и непременно врезалась бы в тело ели, несмотря на обмотку из толстой кожи. Плясун знал, как острят секиры. И нелюдь вместо того, чтобы уклониться от таранного удара посоха, опасно, очень для себя опасно извернулся, пропуская атаку в неприятной близости, выпустил рукоятку оружия, крутанувшись вокруг себя, перехватил древко и увел оружие с опасного направления. При этом открывшись для удара. Придержал руку Никитка. Неслыханное дело. Нелюдь, что дерева боле себя бережет. Подумал было, остановиться, поговорить, но увлекла плясуна схватка. Давно такого умельца не встречал. И позабыл. Не пляска это. Бой смертный.

Ребром ладони принял Никитка древко секиры, нырнула она к земле, черпанула её, недовольно зазвенела от злости, что сорвала рисунок боя. И ушла дальше, не намного, но дальше, давая те самые доли секунды, протиснувшись сквозь которые, можно вырвать победу. Плясун собрался уже, на посох опираясь, с двух ног дать в грудь нелюди, сознание вышибая. Но на что-то скользкое попал посох.

Умелый Никитка плясун, опытный, но и на него проруха вышла. Всем телом грянулся он о мягкую полянку и неудачно так. Громко хрустнуло в груди, и от резкой боли Никитка потерял сознание. А когда пришел в себя, то нелюдь уже стоял нал ним, покачивая в ладони секиру. Освобожденное от кожи лезвие блестело так ярко, что казалось луна опустилась на землю. Из далекой дали прозвучали слова старосты. «Вернешься, считай отдал виру, не вернешься, знать ушел от тебя за кривду твою ангел-хранитель». И, правда, наверно ушел. Но Никитка все-таки позвал.

Сахсат был искренне расстроен. Этот воин, назвавшийся лицедеем, бился мастерски! Но Великий почему-то решил прервать его жизненный путь. Иначе не поступил бы так жестоко. Вырвал из рук победу. Сахсат тяжело вздохнул и начал освобождать клинок Звенящей Сестры. Да уйдет этот воин к престолу Великого, не познав горечи поражения и да облегчит его последние секунды спасительное забытье.

— Оставил бы ты его, — раздался вдруг голос. И раздвинув тяжелые ветви могучей ели, перед Сахсатом появился еще один воин. Хоть и не слишком высокий, сложением он не уступал Избранным из свиты Императора. В невероятной красоты синем одеянии, покрытом загадочными письменами, с вышитым атакующим пардусом на груди. А обувь его светилась при каждом шаге. Густые черные волосы убраны в воинский убор. И столь же страшен ликом, как поверженный. Оружия на виду не носил, но толстая цепь того загадочного металла, что носят лишь маги, указывала на его высокое происхождение. И покрытые белесым налетом мозоли на пальцах.

— За что возлюбил меня Великий, — в восторге возопил Сахсат. — Два таких противника за один вечер! — Желаешь ли ты биться голыми руками? — не веря своему счастью, спросил он.

— Ну, топора у меня нет.

Неистовый аккуратно спрятал Звенящую Сестру в кожу. Не полезен лунному серебру прохладный воздух. Повернулся. Воин стоял в позе Танцующего Медведя. Шестой канон. Какая честь!

После того как ушел Никитка, звездочки покружились еще. Да стали разбегаться. Домой. Кто в травку, кто в кусточки. А две, казалось нехотя, подплыли к старой иве. Любопытные. Под старой ивой вдруг вздохнуло что-то. И звездочки погасли. А тень под ветвями налилась чернотой, мраком. Загустела.

Тварь была умелой, опытной и не первый раз хаживала сюда на охоту. Но впервые так трудно было пройти. Неделю камлали Старшие, созвав все племя для обряда. И вот она здесь. И принесет в дом столь сладкий аромат ужаса, которым насладиться сможет вся семья. Тварь втянула воздух, рявкнула, учуяв запах самого сладкого, что может быть, человека, полоснула когтями упрямое дерево, что так долго не хотело пропускать, и прянула по следу.

По коре старой ивы скатились слезинки. Лес негодующе зашумел.

Защита Неистового была сломлена в первые же минуты боя. Это был не шестой канон. Это было намного выше. И такому великому умению Сахсат просто не мог найти определения. Атаки руками с разных уровней сменялись ударами ног, многие связки завершались бросками. Умением простого боя Сахсат превосходил всех жителей Островов, но с этим воином справиться не мог.

И вдруг ощутил, что голову опять начинает заволакивать знакомая алая муть гнева. Однако незнакомый воин, как почувствовав возможное перерождение, лишь усилил натиск, и багровый туман гнева порвался под его атаками, отлетел клочьями прочь, растаял, чтобы окончательно рассеяться. И последний выбивший сознание удар Сахсат воспринял как избавление, ведь он уйдет к престолу Великого, излечившись от своего проклятия и не обагрив Звенящую Сестру кровью отважного лицедея. Он еще успел внутренне хохотнуть, поняв, что обманул судьбу своего противника, как мгла беспамятства затопила его разум.

Юрка стоял, тяжело дыша, изумленно разглядывая разбитые в хлам руки. Завалил таки он этого кабана. Ну и бык же попался. И умелый причем. Только дрался как-то странно. Демонстративно, что ли? Хотя несколько раз попал, и так здорово. Содрогнулась мать сыра земля. Кряхтя, Юрка покрутил торсом. Досталось ему. А этот динозавр зеленый и после самых свирепых ударов вставал, и пер вперед, как ни в чем не бывало. Лыбился еще, если конечно гримасу эту улыбкой можно назвать. Благодарил все за что-то. Последние секунды боя Юрка продержался только на самолюбии, сил уже не было.

Наклонился, пощупал пульс у зеленого. Жив вроде. Повернулся к белому. Тот уже пришел в себя и глядел на происходящее широко раскрытыми глазами.

По-разному представлял себе своего ангела-хранителя Никитка. Но точно не так. Не в виде бугая с побитой физиономией и размолотыми в кровь кулаками. Видел он его себе несколько благообразнее, что ли. Но этот бился так, что и княжьим богатырям не зазорно бы стало. Да другой с этой странной нелюдью бы и не справился.

Тварь быстро шла по следу. Глупые деревья пытались заслонить ей путь, но где там. Не раз и не два выходила она на охоту и теперь уверенно вышла к огромным елям. Те возмущенно зашумели, замахали ветвями, но след манил, и тварь, уклонившись от удара, проскользнула на поляну. И, увидев добычу, сразу прыгнула.

— Да какого… — подумал Юрка, падая на землю от подсечки, которую ему в лучших традициям русского рукопашного боя провел лежащий на земле белый. Но возмущаться времени не было. Прямо над головой его пронеслось нечто жуткое, развернулось и, разинув жвала, противно заскрипело.

Юрка выругался. Он всегда считал себя человеком с крепкой нервной системой, страшилки по видику смотрел, но все-таки для одного вечера это было чересчур. Белый уже стоял перед тварью, выставив вперед посох, и твари это явно не нравилось. Недовольство она демонстрировала путем активного мотания башкой или как там эта штука у неё называется. И вдруг сделала несколько шагов в сторону лежащего без сознания зеленого. Белый взвился в прыжке, перемахнул через совсем немаленькую тварюгу, успев шарахнуть её посохом по хребту. Резко запахло озоном, мерзость взревела, и с места бросилась на не успевшего утвердиться на ногах плясуна, тот ушел кувырком, и с какого-то невероятного положения вмазал своим посохом по ногам твари. Она подпрыгнула, поджав украшенные длинными когтями мускулистые конечности, и в прыжке хлестнула хвостом. Удар пришелся в болтающуюся руку белого и отбросил его на несколько шагов. Приземлился он ловко и на ноги встал быстро, но видно было, что ему тяжело. Бледное от боли лицо покрывали крупные капли пота. Тварюга атаковала и, нырнув под метнувшийся ей навстречу посох, вдруг цапнула его своими жвалами и, коротко взвыв, отшвырнула в сторону. Никитка рванул из-за пояса кинжал, но… Слабовато было это оружие против полной силы нечисти.

Тварь уже не торопилась. Древний враг был ранен, обезоружен. И сейчас она наслаждалась эманациями боли и страха, исходившими от него. Пугала его ложными атаками. Остальные не были ей страшны, их она сожрет позже. Наконец игра ей надоела. Тварь слегка напружинила задние лапы, готовя послушное тело к прыжку…

За новой схваткой Юрка наблюдал в некотором обалдении, и результаты ее парня совсем не вдохновили. Этот Никитка был явно свой. Человек. А вот тварюга. Такой мерзости Юрке видеть еще не доводилось. Мало того, что внешность мутантная. Хвост змеиный, башка паучья, туловище бычье, лапы кенгуриные. Да еще с когтями. Ненавистью от этой твари несло. Так что Юрка недолго размышлял, за кого драться будет. Идея бежать с поля боя в голову ему не приходила. Кровь-то казачья. И увидев, что худо пришлось плясуну, не поможет ножик-то, сомнет весом зверюга, пресек прыжок самым решительным образом, ухватив вражину за хвост.

Тварь в ярости развернулась. Но лишь для того чтобы схлопотать по башке, что настроения не прибавило и сознание несколько затмило. Она замотала головой, а Юрка, войдя в раж, с такой силой дернул за хвост, что отодрал широкое плоское костяное жало, венчавшее его. От страшной боли тварь прыжком развернулась, но нахала на месте не обнаружила.

Как ему в голову пришла мысль оседлать зверюгу, Юрка и сам не понял. Ни тогда, ни после. Но мысль оказалась удачной. Взлетев на спину, он по какому-то наитию ухватился именно за зеленое пятно, которое оставил на спине твари Никиткин посох, и пальцы вошли в него как в пластилин, но не вырвали, а впились прочно, ухватисто, и, поймав равновесие, Юрка с маху влепил увесистым кулаком прямо промеж двух костяных наростов, что венчали голову, и одновременно сильно сжал колени. Когда-то давным-давно, когда дед учил его объезжать коней, он заставлял Юрку подолгу держать коленями немалый камень. Рассказывал, что казаки так ребра могли непослушным коням ломать. Ребра зверюге он не сломал, но удовольствия явно не доставил, потому как та бодро стала скакать на месте, желая стряхнуть наездника. Юрка опять влупил кулаком. Не очень удачно, потому, что хоть прыжки на секунду прекратились, он раскровянил себе кулак. И тогда со зла ударил костяным жалом. Результат превзошел все ожидания. Жесткая кожа твари разошлась, исторгнув фонтан крови, скотинка запрыгала с удвоенной энергией, но вошедший в раж Юрка бил уже не останавливаясь, мечтая лишь об одном: чтобы зверюга кувыркаться не начала.

Никитка уже смирился с тем, что его ангелом-хранителем оказался молодой похмельный мужик с синяком под глазом. Но теперь происходящее не укладывалось ни в какие рамки. Чтобы ангел-хранитель подобно дикому куману, коня объезжающему, на нечисти смертоносной скакал и ее же хвостовым жалом по башке обхаживал, это знаете ли…

Впрочем, времени предаваться досужим размышлениям не было, и улучив момент, когда нечисть замерла на мгновение на месте, попытавшись цапнуть наездника за колено, Никитка метнул кинжал. В шею, туда, где раздвинулись непривычным движением пластины, укрывающие горло. Клинок вошел неглубоко, потому что треснутая по башке тварь резко оной дернула, и пластины сомкнулись. Никитка плюнул от злости. Не пустит корни глубоко клинок. Из раны вывалится. Заскрипев от боли зубами, встал Никитка и пошел. Работу свою доделывать. Ну и ангела своего хранителя выручать.

Сахсат со стоном сел и потер подбородок. У посланца Великого была крепкая рука, и челюсть болела. Но не было той самой давящей боли, что поселилась в голове после достопамятной раны. Той боли, которая в бою затопляла разум алым туманом, не дававшим отличить врага от друга. Этой боли не было.

Он огляделся и с удивлением обнаружил себя не у подножия престола Великого, а на той самой поляне, где бился и был повержен великим воином, который оказался не только умельцем простого боя, но и Великим Героем. А как иначе назвать того, кто восседает на спине кошмара из сказок, коим с детства пугают жителей Островов и чьи изображения остались еще в древних храмах. Тело быка, хвост змеи, голова и шея огнистого дракона не давали ошибиться — это был усбираг — проклятие ранних веков. А недавний противник Сахсата восседал у него на спине и пытался вскрыть горло его же хвостовым жалом. Именно так побивали этих тварей герои древности до тех пор, пока Превеликая Мать не подарила детям своим лунное серебро.

И, не обращая внимание на дурноту и головокружение, Сахсат вскочил на ноги, отыскивая взглядом Звенящую Сестру. Отлетел чехол, и секира блеснула лютым огнем, почуяв древнего врага. Она служила Дому Сахсата давно, не один век, и проклятую кровь признала сразу.

Сахсат почувствовал как задрожало верное оружие, желая боя. Ему не хотелось обижать Звенящую Сестру. И чувствуя отстраненность, приличную воину, а не крадущий облик человеческий гнев, шагнул к врагу, занося секиру

Тварь убивали, и она это понимала. И делал это человек, тот, кому надлежало стать добычей, как происходило прежде с сотнями воинов его племени. Он почти победил. Но почти не значит совсем, и, отгородившись от мук израненного тела завесой воли, тварь начала плести заклинание. Было трудно. Ноги проклятого сдавливали ребра все сильнее, мешая твари дышать, человек полосовал спину её же оружием, не давая ни секунды продыху. Но заклятье крепло, наливалось силой, и немного времени осталось этой козявке.

А потом вдруг новая, еще более страшная боль пронзила все существо, и тварь поняла, что умирает, умирает последней смертью, отдавая все свои силы этому миру. Холод впился в бок. Еще и ещё. Затопил все тело, заставляя содрогаться в ужасе. Та, именно та смерть, о которой рассказывали Старшие, та самая, страх перед которой заставил бежать из родных мест, сделал бродягами былых повелителей мира. Удары обрушивались один за одним, и не было от них спасения.

Никитка, разинув рот, смотрел, как та самая секира, что могла прервать нить его жизни, раз за разом врезается в бок нечисти, легко просекая шкуру, которую не могли пробить лучшие клинки. По боку растекалась зелень, смертельная для твари, такая же, какую оставляет посох из веселого дуба. Полуослепшая нечисть развернулась было к новой напасти. И Никитка, воспользовавшись моментом, взлетел в воздух, ударом ноги вбил полувывалившийся из неглубокой раны кинжал. Откатился, рванул из-за пояса свирель и заиграл. Корявая песенка получилась, нелегко одной рукой играть, но кинжал налился зеленым светом и выметнул из себя густой клубок корешков, которые, задрожав от отвращения и нерешительности, впились в костяную броню нежити. Та заполошенно взревела, замотала башкой, и костяной клинок нашел таки дорожку к глотке. Полоснул, вырвав фонтан крови. Тварь остановилась, покачиваясь, и ангел кошкой слетел с высокой спины, его перевернуло пару раз, но поднялся он легко. Насупленный, с наставленным на бестию костяным жалом. Тварь постояла, покачнулась и рухнула.

А сквозь все расширяющиеся зеленые пятна бодро и весело лезли ростки. И минуты не прошло, как посреди покрытой толстым хвойным ковром опушки оказалась просто куча земли, густо поросшая цветами.

Юрка одурело смотрел на происходящие с тварью метаморфозы. В голове ворочалось.

— Ну… Я… Да…

В общем, полная каша..

К нему с двух сторон приближались давешние поединщики, и хотя помогли ему оба изрядно, но по понятным причинам ничего хорошего от них Юрка не ждал и качнул окровавленным клинком.

Однако за несколько шагов оба остановились. Зеленый опустился на колено. А белый отмахнул поясной поклон.

— Ты Герой, о, воитель, — заговорил первым Сахсат. — Горжусь я, что в столь великом бою стоял обок тебя. Горжусь и полученным от тебя уроком. Благодарю и восхищаюсь. Благодарю за излечение мое, восхищаюсь же великодушием твоим, ибо лишь великий герой столь могуч душою, что жизнь поверженному противнику подарить может.

Момент выступления зеленого по поводу своего великодушия Юрка принял с достоинством. Победил. Как есть победил. Хотя, в общем-то убивать не собирался. Как говорил участковый дядя Паша, хулиганские действия пресек. А вот по поводу излечения, вроде не к нему. Но спорить с этим парнягой не стал. Неистовый вон какой. Как зверюгу топором пластал.

Потом вступил другой тот, что в белом, с нормальным таким именем Никитка. Еще раз поясной поклон для начала отмахнул и первыми же словами убил Юрку наповал.

— Благодарю тебя, ангел мой хранитель. Кабы не ты, одолела бы нечисть поганая. Шел по следу её, а гляди, сам чуть добычей не заделался. Да вот и на человека накинулся, — секунду помедлил и добавил — доброго. Ты прости уж мил человек, бес попутал, — в пояс поклонился Сахсату.

В голове Юркиной все смешалось в совершеннейшую кашу. Героем он быть был согласен, но вот ангелом?

А двое продолжали куртуазничать.

— Не понимаю я, за что ты просишь прошения, о воин, зовущий себя лицедеем. Мне надлежит благодарить тебя за явленое искусство. Не знаю, какой обет ты дал, скрывая свое звание, но ни один обет не укроет отваги воина, что охотится на столь ужасное создание столь скудно вооруженным, не на оружие и силу свою уповая, а лишь на ловкость и умение воинское. Урок мой исполнен, — обратился он опять к Юрке. — Дозволишь ли ты, о великий герой одарить соратника моего в бою столь тяжелом?

Юрка смирился с тем, что он великий герой и лишь ошалело кивнул головой.

— Прими же оружие это, — протянул Сахсат Звенящую Сестру Никитке, — лишь оно способно быстро уязвить врага столь ужасного. Ибо сделано из лунного серебра.

— Благодарю, — лишь и смог проговорить тот, с поклоном принимая дар. О лунном серебре ходили легенды.

— А как ты сам-то, — всполошился вдруг Юрка, совершенно смирившийся со своей ролью. А герой какой должен быть? Правильно. Заботливый. — Без оружия. У вас там опасно, поди. Вон с топором каким ходить приходится. На, возьми вот, — и протянул новому знакомому костяное жало.

Сахсат из темно-зеленого превратился в нежно-салатового. Побледнел наверно. И рухнул на колени.

— Ты победил меня умением своим, излечил искусством своим, а сейчас покорил щедростью своей. Скажи — и Сахсат умрет за тебя. — Он вырвал из сапога тесак, поцеловал его и положил к ногам Юрки.

— Да ладно тебе, — невольно попятился тот, уронил костяной клинок и кинулся поднимать зеленокожего. Но тот быстро справился с охватившим его волнением.

— Великий день, — напыщенно проговорил Сахсат, вставая, хотя кругом была самая настоящая ночь. Развернулся и пошел к своему мешку. И вскоре вернулся с объемистой кожаной флягой…

Юрка долго стоял посреди поляны и после того, как новые друзья, шагнув под густые еловые ветви, пропали. Подумал бы, сон. Но клумба за спиной, костяная свирель в руке, и нож, богато украшенный явно не стекляшками, указывали на обратное. Тяжело вздохнул и принялся собирать цветы. И красивы донельзя и пользы от них, по словам Никитки, много.

В огромном доме на берегу Океана, пожалованном Императором, было пока пусто. Жены покинули его после изгнания Сахсата и сейчас занимались устройством своего будущего. Детей, как водится, разобрали родственники, и возвращать не собирались. А впрочем, и в праве были. Ведь изгнанный, почитай, что мертвый. И неважно, что вернулся героем. А в Доме, чем деток больше, тем лучше. Герой, он на то и герой. Новых себе наплодит. Слугами Сахсат тоже еще не обзавелся. Но развести огонь и приготовить пищу может любой воин.

Так что сидел сейчас Сахсат за столом, в резном, кости полярной касатки, кресле и, задумчиво глядя на пляшущие по поленьям лепестки пламени, говорил. Обращался он к высокой старухе, закутанной в бесформенную хламиду, что устроилась по ту сторону стола, причем в кресле не менее богатом.

— Он излечил меня боем, Матушка. Неведомы мне теперь вспышки гнева, позабыл я и о багровом тумане ярости, которого так страшился. А затем он схватился с усбирагом и поразил его. Подобно героям древности голыми руками. Моя секира лишь докончила свершенное. И щедрость его не знает границ, как и отвага. Не дрогнула рука его, и не дрожал голос, когда сделал он мне подарок поистине бесценный, — указал Сахсат на закрепленное над камином костяное жало твари. — А затем превзошел щедрость свою заботой. Обеспокоился, не мерзну ли я, я, с детства привыкший спать на снегу, и подарил мне одеяние свое. — Сахсат шевельнул могучими плечами, плотно обтянутыми синей курткой, расписанной неизвестными даже Мудрейшим рунами и украшенной гербом в виде атакующего пардуса. — И вот я здесь, и со мной мое дитя. — Широкая зеленая ладонь нежно легла на русую головешку. Из-под непослушной челки влюблено смотрели горящие интересом глазенки. Еще бы, такая сказка.

«Какая жалость, — подумал Сахсат, — она настолько же уродлива, насколько и добра. Даже клыков совсем не видно». — И бережно прижал маленькое тельце к широкой груди.

— Ответь мне, Матушка, кто он, этот воин, подобный древним богам?

— Он хранитель твой, — просто ответила старуха. С кряхтением поднялась, развернулась и пошла. Остановилась в дверях. Темный силуэт матери Императора четко обрисовался на фоне предзакатного Океана.

— Ты прощен, Сахсат. И не за твой великий подвиг. За другой. Не менее великий.

— За другой? — удивился воитель. — За какой? — повернул он голову к двери, но старуха исчезла, как и не было.

— Он самый лучший, тот воин, — убежденно пискнуло у груди, — он папочку сберег и вернул. Любименького.

Сахсат рокотнул смехом и подбросил дитя так высоко, что оно заверещало от восторга. Поймал. Всмотрелся. Лик ребенка был столь же ужасен, как и лик воина, спасшего и излечившего его. Но глазенки светились таким счастьем, что Сахсат почувствовал, как у него наворачиваются слезы, и наклонил голову, чтобы скрыть их.

— Мастеровой, поди, твой ангел-то, хранитель, — сказал староста со здоровой крестьянской завистью разглядывая складной ножик с красной вроде как костяной ручкой. — Сколько инструмента с собой носил. Справный мужик, тьфу ты, ангел, то есть. Н-да, вещь, — и с сожалением протянул нож Никитке.

Предъявленная ранее подаренная секира из лунного серебра произвела гораздо меньшее впечатление.

— Силен твой ангел-хранитель, плясун. Какую нечисть одолел. Гляди, какой сад уродился, — и обвел окрест рукой. — Богатство.

Сад был совсем новый, но деревья стояли крепенькие, справные на диво и, судя по завязям, обещали дать богатый урожай. Проклятьем была нечисть для земли этой, но смертью своей немалую пользу приносила. И чем страшней была, тем больший прибыток людству смерть ее несла.

— Удивим народ яблочками на ярмарке. Да и тобой похвалимся. У нас ведь осядешь? — утвердительно так спросил.

Никитка построжал лицом.

— Ты виру принял, староста?

— Как ни принять.

— Ну, так и пойду я, — поднялся Никитка со скамейки. — Дорога ждет.

Староста цапнул короткопалой рукой подол его свитки.

— Погодь. Что и в село не зайдешь?

— Не ждет меня в селе никто.

— Ой, ли? Ты бы хоть новости послушал, — и додавил, видя Никиткину нерешительность. — Садись. Садись.

Улыбка собрала морщинками хитроватое лицо старосты.

— Оклемался Гаркушка-то.

— Как оклемался? — вскинулся Никитка.

— Говорю же, силен твой ангел-хранитель. Ты из села уходил, а с другого конца Ута Селезень зашел. Ох, и поминал он тебя словом недобрым. Умелец он ведь в деле этом, хоть и целитель. Подлечил, мальчонку-то. Как новенький бегает. — Староста окутался густыми клубами табачного дыма.

— Ну?

— Не запряг, не нукай. Ну. Ну и стоит каждый вечер, твоя-то. Все глаза о Кошачью Голову проглядела. Ты сходил бы.

— Боязно.

— Иди, — прикрикнул староста и, глядя в спину удаляющемуся Никитке, подумал. — И смельчак, и красавец, и опчеству человек куда как полезный, а дурень ведь дурнем. Год по нему баба сохнет, а он все кругами ходит. Одно слово — плясун.

Её разбудила музыка. Не печальный рев «Арии», не бесшабашный Сукачев, не романтичный хулиган профессор Лебединский, которых бывало, спьяну любил послушать Юрка. Нет. Музыка была странной. Казалось, льдинки играют в студеном весеннем ручье, только пробудившемся от зимнего сна. Неуверенный звон разогнал остатки сна, нежно погладил по щекам, заставил потянуться и, рассеяв пряную расслабленность в мышцах, не утих. Льдинки играли и играли, и Ленке показалось, что она еще спит, но обнаружила вдруг, что глаза ее широко раскрыты. В дверь лился странный мерцающий свет. То голубой, то синий, то вдруг взыгрывающий теплым желтоватым всполохом, который расцвечивал розовый, нежный, как тот, что окрашивает облака на рассвете.

— Сплю, — подумала она и на всякий случай решила было ущипнуть себя за руку, но раздумала. Уж больно сон был хороший. Приятный.

Встала и, неслышно ступая по свежевыкрашенным доскам пола (Юрка постарался, — тепло ворохнулось в груди и тут же погасло задутое прохладным ветром обиды) босыми ногами, подошла к двери и оторопела.

В красивой вазе, такой красивой у них отродясь не водилось, стоял букет цветов. Дивных. Почему дивных? Просто другое слово в голову не приходило. Большие, как лилии. Это они играли. Цветом. От основания каждого лепестка катилась, небыстро совсем, волна нежных искорок, которые, сливаясь, густели, чтобы взорваться бесшумным фейерверком. Ленка спохватилась и прикрыла ладошкой рот, который предательски раскрылся от детского восторга. С трудом оторвала взгляд от потрясающего зрелища и обнаружила источник музыки.

Играл её безголовый муж. На свирели. Ленка опять почувствовала, что рот её совершенно по-предательски открывается. Юрка ведь не умел играть. Ни на чем. Даже на барабане. Ему и петь то было решительно противопоказано в связи с полным отсутствием слуха.

Сейчас же его покрытые ссадинами пальцы (опять подрался паскудник), казалось, порхали над нежным телом свирели. А по тщательно отлупленному лицу текли слезы. Много. Она еще никогда не видела Юрку плачущим. Ленка еще сильнее открыла рот. Случилось что?

Юрка сидел, привалившись к стене, а меж ног его, свернувшись котенком, сладко спала укрытая пледом дочурка. Ленка придушенно всхлипнула. Льдинки перестали звенеть.

Юрка поднял голову, и в васильковых глазах его была такая мольба, такая просьба о прощении, что Ленка присела рядом, обняла за шею, взъерошила волосы.

— Горе ты мое.

Их губы приблизились.

Из-под пледа выпуталась взлохмаченная головенка и, не открывая глаз, возмутилась.

— Ты почему не играешь? Играй, папочка. — Дочурка залезла повыше, умостилась под мышкой, обняв ручонками необъятную грудь, поворочалась, устраиваясь.

— Ты не плачь, папочка. Играй.

И льдинки опять зазвенели.