Амурский Путь

Глава 12

Дурной не верил ему. Старый, усталый, весь какой-то перекособоченный и с буграми шрамов, из-под волос лезущих, он смотрел на него хмуро и недоверчиво. Ну, понятно, они с Араташкой всегда дружны были. Да еще энта морда даурская ухитрилась атамана из богдойского плена вызволить. Не соврали ему, значит…

Надобно ему с самого начала всё разъяснить.

— Ты не хмурься, Сашко, а сперва выслушай, что я тебе поведаю. От с того самого дня, когда тебя пришибли. Яко наскочили монголы, враз ясно стало, что пушки до боя с бусов нам не спустить. И порешали тогда мы с Борискою палить прямо с бортов. Пушекмного, самопалов — тьма! Изрядно мы монголишек побили, но тех — без счета! Стволы уж гарью забилися; зрим — дауров окружили, а те, что вырвались — в бег ударились. Сам видал. Аще по полю крик идет, будто тебя живота лишили, пашковские вои в бегство обратилися. Вот скажи, мне сам, Сашко: что нам деять надо было?

Дурной молчал. А что он мог сказать? Ивашка тогда порешал верно: надобно спасти тех, кого можно.

— Добрались с великим трудом до Амур-реки, — продолжил он вспоминать. — Перехватил я Сорокина с Мотусом на дощаниках и увел в Темноводный. Сильно опосля дауры доскакали. Тут-то мы с Араташкой по первОй и сцепилися! Трусом меня обозвал, гнида… — Ивашка невольно зашипел, хоть и давал себе зарок держаться в покое, покуда Сашко всей правды не примет. — Сами утекли первей всех, а на меня… на нас!

Дурной чуток отшатнулся. Сильно переменился Вещун, и не токма с лица.

— Челганка твоя нас тогда замирила. Понимала баба, что непростое время всех ждет. А я помнил твои слова, Сашко. Что богдойцы непременно придут ответ дать. Великих трудов мне стоило уговорить Бориску Бутакова с его полусотней остаться. Подробную отписку о бое составили и послали… уж незнамо куда послали: воеводы-то над нами боле не ималось. Помер Пашков.

И слегка так Сашку подмигнул: помнишь, мол, как сам воеводской волей тяготился?

— Всех, кого мог, сселил я в Темноводном. Токма, албазинцы, что опосля до Амур-реки доковыляли, у нас не осталися.

— Те, что с Петриловским? — уточнил Дурной.

— А, проведал уже, — Ивашка скрыл недовольство. Вот бы прознать всё, что ему уже успел Араташка нашептать. — Они, бедняги. Осмь десятков до нас дошли о ногах и руках. Отлежались в Темноводном, пояли пяток лодок и ушли на верх. Ну, невелика потеря — у тоих и оружия почти не ималось. Да и биться они не желали.

— С монголами, что зимой пришли?

Ишь, и это ведает.

— С ими, Сашко. Зря нехристи нам такой срок отпустили. До снегов поранетые оздоровели, да припасы мы преизрядные имели. А самопалов да пушек у нас было больше, чем рук. Даже кое-кто из баб приохотились. Инда пришла до нас рать монгольская — ужо мы их встретили! Зелье тогда, почитай, всё пожгли. Перебили тех без счета! Токма монголов да тунгусов тех было тыщ пять или шесть.

Ивашка горестно вздохнул. Плохая той зимой война вышла. Кочевое войско порушило и пожгло всё в округе. Вообще всё. В самом остроге иссякли почитай все запасы. Хоть, и били врага сотнями, а никакого дувана не получили. Вот и считай: победа ли то? Монголы устали мерзнуть в снегах и ушли. А темноводцам только и осталось, что собственные животы… Что тоже немало, конечно.

— Ведали гады, куда шли, — продолжил он свой рассказ. — Споро добрались до Албазина. Народишка там, почитай, поболе, чем у нас было. Да токма голодрань одна да тати и воры. От былого полка Кузнеца и сотни не набралось бы. Кто-то сразу утек, а те, что не успели — даже трех дён не продержались. Бают, резали их монголы страшно! Если кто и уцелел там, навряд на то пепелище вернется. Там уж часть монголов по Аргуни обратно в степи пошла, но тунгусский князь Гантимур с другами двинул на Нерчинск. Слышно было, будто на Шилкаре и Нерче земли его родовые имались. Богдыхан повелеша ему с первоначалу от тех земель уйти, но опосля позволил их от нас… очистить. Бают, нерчинские зло дрались, да было их совсем мало, Пашков-то почитай весь свой полк у Шунгала положил, да и сам слёг. Договорились оне с Гантимуркою, что тот их всех отпустит на Байкал и обещалися, взад не возвертаться.

— И как? — проявил интерес Сашко.

— И не возвернулись, — неискренне вздохнул Ивашка.

— Стало быть, нет больше на Амуре ничего, кроме Темноводного?

— Тогда да, — улыбнулся защитник Темноводья. — Токма Темноводный да Северный. Прочие остроги монголы по воле богдыхановой порушили. На Шилкаре и Нерче засел Гантимурка, стали те пути непрохожими…

— А ныне как? — не унимался гостенёк из прошлого.

— Ныне… Сашко, я мог бы об сём и сказывать, но уж больно показать тебе хочется. Обожди до завтра.

К завтреву должны уж в Зею выйти. На ночевке Ивашка указал казакам с утра ставить мачту и ладить парус, ежели ветрА ладно дуть станут.

И на новый день Господь сподобил! Ветерок задувал на полуночь, небо распогодилось, солнышко пригревало так, что кафтан хотелось скинуть. Дощаник завернул на синюю рябь зейской воды, мужики расправили парус — понесся кораблик рысями, разрезая волну за волной. Ивашка сам заглянул под навес, вызвал Дурнова к носу.

Темноводный, как и в былые годы с Амура разглядеть было мудрено. Зато с Зейской стороны ныне всё стало, как на ладони. Вон на высотке уже почерневшие от времени башни да тарасы. Острог с былых времен почти не вырос, токма укрепился. Но стоял Темноводный гордо и мощно, даруя защиту и покой народишку.

Зато к северу и востоку от стен весь простор ныне заполонил Подол. Домишки, подворья, сараюшки выжили местные чахлые заросли и протянулись уже до самой реки. Промеж острога и пристани, где у мостков болтались десятка два дощаников и лодок, селились всё больше мастеровые, коим требовался скорый доступ до воды. Темноводный мог похвастаться и скорняками, и гончарами, и плотниками. В том годе даже свои камнерезцы завелись!

Невольно и сам Ивашка залюбовался делом рук своих. Но не забывал коситься на Дурнова. Очень уж хотелось узреть, как дивится гостенёк на случившиеся перемены. И тот дивился. Без досады.

— Ныне у нас тут полей поменьше стало, — с трудом скрывая гордость, пояснял Ивашка. — Больно людишек много прет. Распаханные деляны токма к западу маются, у озерца.

— А хлеба-то хватает? — озаботился Сашко.

— Ох, хлеба — хоть свиней корми! — расплылся в улыбке защитник Темноводский.

Они уже проплывали заливные луга, что чуть не на версту растянулись от зейского бережка. Дурной не мог не заметить, что луговины размечены, и на первую травку, что начала пробиваться, уже спустили коней и коров. Немалые стада! Особливо, сравнивая с тем, что было при Дурном.

Дощаник продолжал ходко плыть вверх по реке. Холмы подошли к Зее, берег стал выше — и то тут, то там замелькали крыши домишков — пошли деревеньки. Где в две семьи, а где и в двадцать. И всюду, черные пятаки перепаханной земли — крестьяне уже вовсю готовились к севу.

— Впечатляет, — пробубнил Сашко одно из своих кривых словечек. — И много такого?

— Где — густо, где — пусто, — честно признался Ивашка. — Но таким макаром тянется верст на 100–120. Кое-кто уж и от реки отходит — в глубях селится.

— И по левому берегу?

— Ни. По левому — никого. Там селятся люди Тугудая.

— По всему левобережью? На что ему столько земли?! — изумился Дурной.

— Так мы подрядились. Ты ж не знаешь, а Тугудай приимает к себе много осиротелых. И с богдыхановых земель, и с темноводских. Всем где-то селиться надо. А я и доволен: за рекой за людишками труднее приглядывать.

— Ясно, — непонятно что подумал Дурной. — И много у тебя… людишек?

Ивашка поневоле расправил плечи.

— Ну, в Темноводном тысяча еще не наберется, но уж восемь или девять сотен точно мается. А в выселках да деревеньках тыщи три живет. Да токма там кому точный счет весть?

Радость наполняла сердце нового атамана Темноводного. Он видел глаза Дурнова: без зависти, но с легкой горечью, что всё это было выстроено без его.

«Смотри, Сашко! — улыбался Ивашка. — Смотри: я смог! Я содеял то, что у тебя не вышло!».

Довольный сверх меры, он велел казакам заворачивать дощаник. Потешил сердце — можно и на острог заворачивать.

— Пойдешь ко мне, Сашко! Пир закатим, в баньке тебя отпарим! — он желал быть щедрым хозяином.

— Прости, Ивашка, — еле приметно улыбнулся Дурной с затуманенным взором. — Но мне бы сперва к Чакилган наведаться. Сколько лет не видел… Сам понимаешь.

— Так нет Челганки в Темноводном…

Глава 13

Что началось! Господи Исусе, столько лет минуло, а Дурной всё света не видит без бабы своей. И как она его приворожила? На Ивашку тогда будто торок налетел, беглый атаман чуть ли за грудки его не тряс, всё выпытывал: где евонная Челганка. Еле удалось его унять да принудить обождать до острожка.

— Там всё тебе обскажу, Сашко. Неприлюдный то разговор. Невеселый.

Весь сустаток пути Дурной так и не унялся: бродил по дощанику, смотрел на реку собакой побитой — того и гляди завоет. На берегу все-таки убедил его спервоначалу до баньки сходить, приодеться, за перекусить. А за то время горницу подготовил. Хотелось еще удивить Дурнова, хотелось побольше ему показать, а разговор этот тяжкий на подольше отложить… Да куды там!

Новый терем уже шесть годов, как построили. Срубили хоромы для общих дел, но дел тех было не так много, так что поселился здесь Ивашка надолго. Не было в доме сём женской половины, да и ляд с ней. Девок на его век хватит, а жена ему ни к чему. Род продолжить? Да уж имается кому — на Руси-матушке продолжат. А тут он как-нибудь сам доживет. Для себя.

Ивашка мельком глянул на себя в бронзовое зеркало. Всё еще пригож был безродный казак Ивашка сын Иванов. Хоть, и полвека разменял, а в могилу пока не собирался. Подмигнув себе и поправив кудри с проседью, Темноводский атаман зеркало отложил.

Своё ведь! Гунька учинил их делать уж давненько, когда все беды на Амур-реке утихли. Товар этот по всему краю с руками отхватывали! Жаль, бронзы своей не ималось, а то бы так расторговались, что и Якунька обзавидовался б…

В низкую арочную дверь постучали.

— Заходь!

Дворовой ввел в горницу Дурнова. Умытый, переодетый, он уже не таким и жалким стал. Но в глаза ему смотреть не хотелось. Оглядевшись, присвистнул:

— Кучеряво живешь… атаман! — смешно прошепелявил он.

— Инда все в Темноводном не бедствуем, — Ивашка огладил рукой бороду, взял кувшин и разлил по кружкам. — За то, что возвернулся ты!

— Вино? — Дурной, словно, не слышал Ивашку. — Фэйхун возит?

— Есть и другие гости, — Ивашка не стал уточнять, что с Фэйхуном Темноводный уже давно торговлю не ведет.

Сашко покрутил вино густоцветное в чашке, потом со стуком поставил на стол и начал пырить исподлобья.

— Всё! Хорош! Рассказывай всё. Прямо сейчас.

Аж трясет беглого, да кулаки хрустят.

— Уж скажу, — Ивашка тоже е стал пить и зло плюхнулся на лавку. — Садись, долгие речи будут.

Собрался с мыслями.

— Про монголов ты уже ведаешь. Не знаю, что тебе Араташка нашептал…

— Да ничего не нашептал! — зарычал Дурной. — Вы как сговорились все!

«А вот это занятно! — скрыл приятное удивление защитник Темноводский. — Сплоховал инородец-то. Если Сашко мне тут тень на плетень не наводит».

— Всё расскажу, без утайки. В ту зиму дауры нам никак не помогли. Но я в обиде не был, много их полегло в походе. Но уж потом-то могли б по-соседски поддержать! Но и того не было. У нас в тот год десяток коней на весь острог ималось!.. Зато опосля… Наперекосяк всё пошло, когда Галинга помер. И учалось в роду чохарском нестроение. Многие даже решили за Зею идти и кочевать при Тугудае. Но жёнка твоя тут уперлась. Не схотела, видать, чтобы власть от ея семейки ушла. Стала сманивать чохарцев до нашего острогу. Араташка твой тут как тут: княгиня Темноводская, вдова атаманова! Орет об том на каждом углу. Только представь: баба — а в дела мужские лезет. Как дауров поприбавилось — вообще учали они порядки менять.

Дурной сидел, застыв. Вообще неясно было, что за мысли у него крутятся. А дальше-то токма хуже будет.

— Я ж понимал твою Челганку, Сашко, — осторожно начал подводить к самому тревожному Ивашка. — Враз лишилась баба мужа и брата. Опосля и отец упокоился. Тяжко ей стало. И страшно, видать. Вот и учала безумствовать. Баба в княгини метила! А народишко-то волнуется! Казачество страхом преисполнилось. Все прочие острожки на Амуре порушены; кто убёг, те рассказали, что нет больше русской власти в Темноводье. Забыла про нас Русь-матушка! У нее там своя тяжкая война — с ляхами… Как ты и баял, Сашко.

Ивашка значительно понизил голос, дабы Дурной уяснил — он-то всё слышал. И всё помнит.

— Пужлив стал народишко — в одиночестве-то. Средь чужих земель.

— Ну? И что же ты сделал, Ивашка? — Дурной говорил сквозь зубы, а костяшками захрустел так, что и за дверьми бы услыхали.

«Допрежь не мог себя в руках держать, — вздохнул атаман. — И в полоне, видать, не научился».

Ивашка, не таясь, криво усмехнулся на Дурнову ярость.

— Ну да! — нарочито протянул он. — Ивашка — подлец. Ивашка — предатель. Это не баба даурская воду мутит, это Ивашка сподличал, а ныне себя выгораживает. Да?

Сашко слегка смутился.

— Думаешь, извёл я твою Сусанну? Да коли б я таков был — то утопил бы тебя на Шунгале — и всего делов! Сама она ушла, Сашко. Кого хошь спроси — выдь вон на острог и любого спрашай. Конечно, не все тогда уже в Темноводном жили. Поискать придется.

Помолчали.

— Сама ушла. Да не сразу. Ух, изголялась твоя Челганка! Людей смущала, к себе привечала. Даже к Евтихию-чернецу бегала, защиты просила для дауров. А тому что? Тому чхать было: русский ты али инородец — лишь бы крест принял. Ох, смущала она людишек, Сашко! Ведаю: не поверишь ты мне. Да и не надобно. Но только я ей вреда не чинил. И с острога не гнал. Как ясно стало ей, что не выходит княгиней стать — собрала она верных, да ушла.

— Понятно… — глухо протянул гостенёк, глядя в стол. Схватил кружку и глотнул сдобреца.

— Что понятно?

— Что разбежались вы с даурами.

— И снова наветы, — Ивашка покачал головой, как над дитём неразумным. — Не ведаешь, а речёшь. Прошли те времена хабаровы, когда мы с инородцами, как со зверьем поступали. Давно прошли — и тому ты виной. И был прав ты, Сашко. Мы и ныне разные, но вражды той нет. В Темноводном и по сей день имаются дауры, с Тугудаем и его людьми живем душа в душу. И с прочими. Конечно, пришлось ходить походом на Молдыкидич, но там никак мирно было не решить. Но другие роды не их, а нас поддержали и малой кровью обошлись.

Ивашка развел руками, показывая, что нет в них ножа. Нож только Дурной выдумал.

— А в той сваре с Челганкой-Сусанной токма она и виновата. Я ведаю: ты не веришь мне. Она — лЮбая твоя, ты завсегда ее сторону примешь. Но она изменилась с тех пор, Сашко. Сильно изменилась. И смуту наводить учала в самое тяжкое время для нас. Я еле сохранил тогда острог, врагов ждали сызнова, а она…

— Где она? — играя желваками, спросил Дурной.

Чертов дурак! Ничего не слушает, ничего не слышит! Только о бабе думает, только под юбку ею мечтает залезть! Ивашка еле сдержал рычание. Как ему пробиться сквозь такую бронь? Как заставить Дурнова понять, что важнее?

— На низ ушла твоя Сусанна. Увела людишек верных, да в земли Индиги ушла. Там, за Шунгалом, за Ушурой, озеро мается великое — Болонь, — Дурной кивнул. — От на ём они и осели. Возвели деревеньку у горы приметной — и живут.

— Поможешь мне, Иван Иваныч? — Ивашка всегда терпеть не мог, когда Сашко его так называл. — Одолжи лодку… Или пару лошадей — мне и Бяо. Будь другом!

«Всё попусту… — помрачнел атаман. — Ничего не услышал… Придется по иному».

— Лодку-то мне на жаль. Ты и большего достоин. Но, Сашко… Уж прости за слова тяжкие… Но совсем ты ослеп от страсти своей. Настолько, что даже не задумываешься: а она-то сама тебя ждет?

Глава 14

Вот этого гостенёк не ожидал. А мог бы подумать: сколь годов-то прошло! Нешто будет она его столько лет ждать, сидя у окошечка.

— Что ты хочешь сказать? — севшим голосом спросил Дурной.

— От то, о чем тебе мнится — то и хочу, — Ивашка ответил слегка с вызовом, показывая, что ему скрывать нечего. — А ты подумал, каково бабе одной средь чужих оставаться. Я-то всё видел, и Челганку твою хорошо понимаю. Ей опора была нужна, а у ее из всех мужиков в семье один мелкий Маркелка был.

— И кто… — Дурной пытался держаться, но худо — ох, худо! — у него это выходило. — И кто он?

— Э нет, — вздохнул Ивашка. — Пойти под власть какого-нито мужика — то не по ее хотению было. Все-таки непростая баба — княжна даурская. Уж прости, Сашко, но она по-иному содеяла. Стала вертеть мужиками, то одного к себе приближая, то другого…

— Прекрати!

— Нет, не прекращу! — надо ковать железо! — Ужо выслушай, коль сам речь завел. Один из таковских — дючер Индига…

— Он же пацан совсем?

— Тю! Он уж при тебе немалым вождем стал. А ныне всё понизовье Амурское дючера едва не за князя почитает. Дружина у ево сильна. Он и укрыл у себя Челганку-Сусанну с остатками рода ее. Другой — Сорокин! Вот он прельстился ее посулами! Думал, что сам княжить начнет… Были Сорокины крамольниками — Яшка таким и остался. Опосля понял, что не сбыться его чаяниям — да уж поздно было, повязала его Челганка. Утек с ею, сейчас воинов Индиги огненному бою учит… Ну, а главный средь ее свиты — Араташка твой ненаглядный! Он-то громче всех про княжество Темноводское и орал…

— А ну-ка погоди! — глаза Дурного, только что черные, как тучи, вдруг страшно полыхнули. — Ну, он же сам за мной поехал! За тысячу вёрст! Жизнью рисковал и привез сюда! Как только они про меня проведали…

— Верно всё речёшь — да кроме одного, — улыбнулся Ивашка. — А точно ли «как только проведали»? А может Фэйхун тот им уже давно про тебя рассказал?

Дурной сильно побледнел, а потом схватился за голову. Не с горя — видать, хворь тяжкая в его голове закипела.

— Сусанна отдалила Араташку. Так она и деет… Время от времени. Даурец, видать, совсем вызверился и решил тебя привесть на Амур — ей назло. А особливо — осперникам своим.

— Все-то ты знаешь, Иван Иванович, — глухо, сквозь сжатые зубы, пробухтел Дурной, согнувшись с три погибели.

— Так и есть, — уже тихо добавил защитник Темноводский. — Инда откуда б я знал, что ты из богдыхановых земель на Чёрну Речку едешь? Всё я ведаю…

Они помолчали.

— Ты уж прости меня, Сашко, за слова эти тяжкие, — наконец, мягко проговорил Ивашка. — Потому и тянул я с этим. Мне тоже больно… Ты уж перетерпи — времечко всё исцелит. Отдохни покуда. Осмотрись. Тебе уж светлицу приготовили. А потом еще поболтаемо.

Дурной, ровно нелюдь бледная, молча встал и ушел, не прощаясь. Дворовой принял его и увел. Ивашка долго смотрел на закрывшуюся дверь. Наконец, пригубил свое вино и скривился: какая же кислятина!

За спиной скрипнула потайная дверца.

— Садись, Бориска.

Долговязый есаул Бутаков развалился на еще теплой от зада Дурнова лавке и нагло допил его остатки вина.

— Потрепало Дурнова! — протянул он насмешливо.

— Ты вот что: отбери-ка казачков, чтоб за ним поприглядывали. Из новиков бери; кто былого атамана не помнит и не знает. Чтоб далеко от острога не отпускали. Токма с вежеством чтоб! Разору не чинить.

Бутаков кивнул, но рожу скривил.

— Дался он тебе, атаман!

— Дался, — улыбнулся Ивашка своим мыслям. — Ты просто не знаешь. Инда я его повстречал — тоже кривился. Дурак да пустобрех бесполезный — вот и вся стать. Но неправ я был тогда, ой, как неправ!

Атаман потянулся к Бутакову.

— Оглянись-тко вокруг, Бориско! — есаул нервно оборотился. — Всё, что у нас тут есть — всё его заслуга. Токма надо Дурнова в узде держать. Да так, чтоб он той узды не чуял. Глядишь — он еще нам вспоможет.

Два дня было покойно и тихо. Доглядчики баяли, что Дурной лежит пластом, а вокруг его никанец увивается.

«Только б не подох!» — взволновался Ивашка и крепко так помолился Господу за непутевого раба Божия Александра. А на третий началось! С утра доложили, что с Северного дощаник спустился. Встал у пристани, и вроде как на ём Якунька приехал. Сам! Покуда Ивашка думал, как Якуньку принимать, как бы тому с Дурным не пересечься — былой атаман сам заявился:

— Работать хочу, — плохо пряча тоску на лице, начал он. — А то живу тут нахлебником… Со мной еще друг есть Хун Бяо — он очень умелый лекарь. Я с ним говорил: он тоже готов помогать.

«Забыться хочет Сашко, — понял Ивашка. — Но это ж хорошо!».

— Заскучал по тебе Темноводный! Разумею: вскорости, ты зело острогу поможешь! Но, покуда в дело не вник — поезжай с лесорубами на холмы западные! Будешь старшим, Сашко! Сам лес не вали — просто учет веди. В полоне-то цифирь не забыл?

Они оба натужно посмеялись.

— Ивашка, я с тобою еще потом поговорю, но сейчас расскажи мне про главное, — остановил его у выхода Дурной. — Я так понял, нет сейчас над вами никакого воеводы?

— Верно, — кивнул Ивашка, думая, сколь правды стоит открыть гостеньку. — Забыли про нас воеводы царские. Петриловский и немногие, кто с верхов спаслись, отписали боярам, что побиты все русские на Амуре. Пытались служилые вернуться — через год, через два — но на Шилкаре плотно князь Гантимурка засел. Всех бьет. И велит передать, что сидит он там по воле богдыхана. Если к нам кто и проникает, то по Урке или по иным тайным путям. Но это больше беглые. Гонимые люди старой веры… Хотя, ты ж поди не знаешь!

— Знаю, — хмуро остановил его Дурной.

«Ну да, разумеется, — хмыкнул Ивашка. — Знает, Вещун».

— А как же богдыхан? — не унимался бывший атаман.

— Острожек на Шунгале видал? От тамошний служилый богдыханов за Амуром и следит. И за мзду малую — нас не замечает. Даже купчин к нам пропускает… тоже, наверное, ощипывает. Главное, сидим тихо, на Амур много не ходим — и живем, как хотим… Ладнова, опосля еще обговорим!

Быстро собрав ватагу лесорубов и спровадив Дурнова за острог, Ивашка сел на своего жеребца и выехал навстречу Якуньке.

— Яков Никитич, как ты здесь? Да в день неурочный!

— Сталбыть, дело мается, Иван Иванович, — раздобревший Якунька с улыбочкой подпёр кулаком жирный бок.

— Что ж за дело спешное?

— Дык, не к тебе, атаман. Дела торговые.

— Так у меня к тебе тогда дело есть!

— И что же за дело?

— Этим летом я за золотишком поболее людей пошлю.

— На кой, атаман! Аще в Северном старателей хватает. Мы и сами отлично намоем, не тревожься!

— Ну, ты мне не указывай! — намытое северцами злато утекало, что песок сквозь пальцы, а их сторожа, поставленная еще при Дурном, ныне заворачивала всех без разбору. — Полсотни Темноводный пошлет. И пусть твои дульки даже руки к им не тянут!

— Полсотни?! Да где ж на таку ораву песку золотоносному найтись?..

Они около часу едва не лаялись прямо на улице. Каждый остался при своем, так что лето на Зее может стать зело «веселым». Багровый Якунька сразу повернул в кабак — пары спускать, а Ивашка вернулся в терем.

До вечера ничем особым не занимался, всё ждал. Даже за саблю взялся, дабы зуд ожидания унять. Наконец, подсыл пришел.

— Весь дён рубил, аки одержимый, — рассказал казак с улыбкой. — Правда, потом едва не подох. Взад везли его лежмя на бревнах. А вот никанец ево и верно знахарь знатный. Ефимка топоришком-то мазнул — и в коту всадил. Лихо рубанул ногу — аж до мяса. Так тот никанец кровушку ему заговорил, боль унял.

Полночи Ивашка думал, куда покуда еще услать гостенька дорогого. Ни свет, ни заря пошел до старого есаула Никишки — и нежданно угадал.

— Здрав будь, Сашко, — вдвоем вломились в светелку и застыли, застав непотребное: Дурной в одних портах валялся прямо на полу, а никанец сладострастно мял того и тискал: шею, плечи, хребет.

И ведь Дурной даже не спужался, так и лежал дальше, лишь рукой вяло маханул.

— Э… Я тут удумал, Сашко: надоть тебе проведать, како у нас хозяйство… Вдруг что присоветуешь? Вот гляди: человек сей тебе все наши закрома покажет, всё обскажет. Никифор Черниговский, из литвинов.

— Ишь ты! — Дурной аж подпрыгнул! Скиданул знахарька и подошел к Никишке знакомиться.

— Э… — чутка стушевался Ивашка. — А это Сашко, Дурным прозванный. Наш первый атаман Темноводский.

— Ишь ты! — невольно теми же словесами ответствовал старый Никишка.

Защитник Темноводский только бровями поиграл: глядя, как оба едва не вцепились друг в друга.

«Ну, и ладнова! — мысленно потер руки атаман. — Пущай знакомятся, лишь бы с глаз долой… покуда».

Глава 15

Никифор на Темноводье уже осьмой год живет. Причем, пришел сюды не Первым путем, аки многие, а сам. Да и народишку привел под сотню — все беглые. Был он литвином и служил воем. Когда его полонили, присягнул царю-батюшке, да сбёг. Так в Сибири и оказался. Тут и не такие ухитрялись неплохо устраиваться, да норов у Никифора Черниговского оказался крут — не привычен холопствовать. Цельного воеводу порешил литвин — и подался в бега. Ивашка к нему долгонько присматривался, воли не давал. Но Никишка оказался дельным человеком: и воин хоробрый, и с людишками мог договариваться. Стал атаман доверять ему дела разные и покуда ни разу не пожалел.

«А ведь схожи они с Дурным! — вдруг подумалось Ивашке. — Оба дельные. Оба горячие. Никишка, кстати, на душегубство из-за семьи своей пошел… Думаю, сойдутся».

Черниговский наушником не был, такого отчитываться не принудишь. Пришлось вечор брать Никишку под руку и вести в кабак (из коего, по случаю, всю шантрапу повыкинули).

— Побитый он какой-то, атаман, — после первой кружки браги признался Никифор. — И поверить трудно, будто вин тот самый, про коего в Темноводном и поныне бают. Да, ладно в Темноводном. Я ему сам реку: по Амуру о тебе, Сашко, местные небылицы складывают. Будто, сын ты самой Черной Реки, что людишкам тебя послала в трудную годину…

— А он что? — Ивашке не понравилось, что Никифор о таком с Дурным болтает.

— Отмахивается только. Ровно ничто ему душу не бередит.

— Ну, а по делу как?

— Сметливый, — кивнул Черниговский. — Того не отнять. Но то вот загорится, инда о своем чем-то помыслит — и сызнова тестом расплывается.

«Ничо, — зло накручивал себя Ивашка, бредя по темным улочкам Темноводного. — Соберем мы тесто. Авось, не квашня какая… Помнит же, что атаманом был!..».

А на третий день-то он Дурнова упустил из виду.

Утро учалось неспокойное.

— Атаман, старосты пришли до суда твоего! — поднял Ивашку ни свет, ни заря Бутаков.

Значит, сегодня будет непростая свара. Давно они уже с есаулами рядились, чтоб, значит, с деревенек мзду не от случая к случаю, а урочно ввести. Подвести народишко под тягло, ежели уж начистоту. Без того уже Темноводью никак не жить, острог разросся, работ у всех много, казаков тож немало — как всех прокормить? Порядок нужен. Даже Никишка с тем согласился.

Старост тех было поболе двух десятков — пришли почти все. Мужики крепкие, все рьяно верующие — иные нынче из Сибири почти не бегут. Трудно с ими, но скрутить их потребно!

— Прокопка, что с Кудрина Яра, тут ли?

Мужики завозились, но голоса никто не подал.

— Не явился, значит, Прокопка, — Ивашка иного не ожидал. — А ведомо ль досточтимым старостам, что Кудрин Яр вспомоществование в Темноводный отослал на треть, а бревен по осени вовсе не спустил? Меж собой раскидаетесь, али как?

— Почто нам за Прокопку разоряться? С ево и тряси недоимки, — загудели бородатые мужики.

— Али не вы мне допрежь говорили, что я вам не боярин, что жить будем сообща? — прищурился атаман. — Так как это? Покуда я вас бороню — вы сообща, а как отвечать — так врозь?

Старосты чуяли нехорошее, но сказать ничего не могли.

— Коль прижму я Прокопку, не вы ль учнёте меня укорять, в произволе винить?

— Не учнем! — зашумели враз повеселевшие старосты. — А чо он?

— А ежели кто другой свои недоимки учнет на вас валить? С тем как быть? — начал накидывать тихо сеть защитник Темноводский.

— Тако же! — ретиво выкрикнул кто-то, но дружного хора уж не стало. Чуют мужики.

— Это вы сейчас тако речёте, — отмахнулся Ивашка. — Инда прижмет — сами отречетеся.

— Почто винишь облыжно? — насупились мужики. — Какие тебе слова потребны?

— Клятвенные, — улыбнулся Ивашка. — Вы — чтецы Слова Божия, вы — хранители заповедей. Вот давайте ж и поклянемся взаимно. Составим ряд. По тому ряду я об вас заботиться буду (како и ныне забочусь), споры решать, вы же — помощь острогу оказывать. Без произволу, как срядимся.

— Ты что ж, атаман, подати вводишь? — вскочил какой-то старик. — Иль твоя теперя стала землица Темноводская?

— Не моя, — у Ивашки играли желваки, но он таил гнев свой, как мог. — Да и не ваша.

— Господь сподобил — Господу и поклоны бьем! — выкрикнули из толпы.

— Чрез меня вы путем тихим сюда пришли! — возвысил голос атаман. — Чрез моих людей покой имаете! Ни тати, ни дауры лихие вас не трогают. Иль то ничего не стоит? Я-тко не дань с вас требую, лишь честный ряд на обе стороны…

…Лаялись они полдня, а то и более. Деревенские мужики едва не лезли в драку, так что Борискины вои пришлись кстати и остудили самых ретивых. Но Мотус тогда ночью на тайном совете верно сказал: коли уж мужик в землю корни пустил, то до самой крайности будет терпеть, но не уйдет. Очень злы были старосты, да куда теперича денутся!

И лишь в вечеру дошло до Ивашки, что Дурнова он никуда не пристроил! Да и опамятовал, когда дворовый донес, что гостенёк сам до атамана просится.

— Зови!

И вошел к нему вовсе не квашня. Не собака побитая. Кабы не шрамы на лбу, не косматая борода — словно бы тот самый Сашко вошел. Почти забытый.

— Поздорову, Ивашка!

Ишь, и без «Иван-Иваныча»! Прошел, сам уселся. Смотрит прямо.

— Отпусти ты меня, Христа ради.

«Так и знал!».

— Нешто я тебя держу? — мрачно буркнул защитник Темноводский.

— А разве нет? — Дурной слегка улыбнулся. — Три дня я тут, Ивашка, и ничего не узнаЮ. Вроде и мое родное — а всё чужое. Во всём чужие руки приложены, чужие старания. Это твой Темноводный, ты тут атаман. А я — я только прошлое.

— Так перестань им быть! Ты ж слышал, как Никифорка тобой восторгается! Будь тем, кого он чтит!

— Это да, — затуманился глаз гостенька. — Речи Черниговского слушать приятно. Только… Ну, вот скажи мне прямо: на кой я тебе сдался?

— Жалостью к себе упиваешься? — зло нагнулся у Дурнову атаман. — От дурной я такой, беспутный! От в плену исстрадался, истрепался! Ничего-то я не понимаю, не кумекаю, вечно бедами всё оборачивается! Так мыслишь? Вижу, так! И так оно всё и есть! Токма правда она, да не вся. Не враз я узрел. Яко и прочим, мнилось мне, что дурень ты беспутный. Да, таковым ты и оставался. Но есть в тебе дар особый — от бога ли иль от дьявола — не ведаю. Да по мне всё едино! Глаз твой зрит то, что никому неведомо. Разум постигает то, что никому не постичь. От того тебя Вещуном и нарекли. Ведал ли?

— Да уж ведал… — закряхтел Дурной топорща бороду.

— А коли ведал, то об чем и речь нам вести! Это твой Темноводный! Я токма принял и сберег. И дальше беречь буду. Но выше вести мне невмочь — глаза твово нет. Лишь ты и можешь, Сашко! Не на кого сбросить тот крест. То тягло твое: коли уж поднял — так тащи! Не смей сбегать!

Ивашка ажно встал.

— Ты ж ради нее! Ради бабы сызнова всё бросить норовишь! После того, что она содеяла, ты, будто шавка прикормленная, к ей сбечь норовишь, — надо его уже додавить! — Что ты видишь, Вещун? Что кинется она в твои объятья? Хрен тебе! Иль гордо отвернется, а ты раны свои сердешные ковырять учнешь? Нет! Не так будет. Придешь ты до нее живым укором! Стыдом о двух ногах и башке дурной! Будешь мучать ее одним видом своим: вот, мол, потаскуха, живого мужа оставила, на прочих променяла. Коль, имается у Челганки совесть, то изъест оная ей всё нутро. И всё из-за тебя. А былого уже не возвернуть. Утекла водица…

Ивашка устало плюхнулся на лавку. Дурной закаменел весь: такие думы в его башке еще не поселялись. От и нет боле старого атамана — снова квашня перед ним сидит.

— Не уходи, Сашко. Там ты не нужен никому… Разве что Араташке — заради мести. Там ты токма боль причинишь да беды принесешь. А здесь ты нужен! Нужен мне и людишкам тож! Даже, если те не видят в тебе нужды.

Дурной тихо плакал.

«Чистые слезы, — довольно таил улыбку Ивашка. — Уж теперь-то всё усвоил. Отрекся от мечтаний своих. То на пользу».

— Ну, что мне содеять, дабы решился уже?

— Не знаю… — глухо ответил Дурной. — Эко ты меня… Необычный ты человек, Ивашка. Никогда я тебя о том не спрашивал, уважал твое право таиться. Но, может, расскажешь уже… ну, раз у нас так всё откровенно… Кто ты такой?

Ивашка застыл. Лицо свело от страха сказать вслух потаенное… Но язык уже принялся извиваться, будто токма этого и ждал все эти годы:

— Крещен я был Артемием.

Глава 16

Слова не хотели итти наружу. Язык жгло от своего истинного имени. Отвык. Принудил забыть его.

— Нарекли меня в честь деда. Хотя, по святцам и не выходило. Артемий Измайлов, мож, слышал?

Дурной нахмурил свои брови косматые, но покачал головой.

«Да, откуда ему, — грустно хмыкнул Артемий-Ивашка. — Рожденному в реке…».

— Большой был боярин на Москве. Успел послужить славно. И Годунову — воеводил на южных рубежах. И царевичу Димитрию, который опосля Гришкой Отрепьевым оказался. При Василии Шуйском в ближний царский круг вошел. Резали тогда бояре друг друга без счету. А дед мой выжил. Привел владимирцев на первое ополчение. Опосля на соборе всерусском подписался под избранием Михаила Романова. И опосля не плошал: Москву от Владислава защищал, потом мировую с ляхами подписывал. Воеводствовал по Руси, инда и на Москве стоял вторым воеводою.

Слова текли уже легко и свободно, да тут Ивашка сник. Так подумать, всё самое тяжкое их род пережил. И величия достиг немалого. Но эвон, как всё обернулось.

— У деда большой терем за Москвой-рекой стоял — многие завидовали. И у первенца яво — Василия — тож свой дом завелся. А у яво уж я первенцем был… Дед во мне души не чаял. Сызмальства велел в учение отдать. Литвин меня сабелькой играть обучал, немец — латинскому да фряжскому, дьяк запойный — Слову Божию. Я совсем отроком был, когда новая свара с Речью учинилась. И дед мой в ту войну вторым воеводой над войском русским был поставлен. Заместо самого Пожарского! Про Пожарского-то слыхал, хоть?

На этот раз Дурной кивнул. Слушал он атамана с неподдельным интересом.

— Дед взял отца моего в тот поход и повелеша, чтоб и я при ём состоял. Тож учился б, значит. Та война должна была еще более возвеличить славу рода нашего. Первым воеводой стоял тогда Шеин Михайла — даже о местничестве забыли, чтоб только мудрого полководителя поставить. И войско ж было ему под стать: с пушками огромными, с полками нового строю — и наемными, и своими, русскими. Сильная рать шла в поход — и поныне, едва вспомню, сердце заходится.

Артемий Васильевич даже глаза прикрыл, дабы вспомнить те видения: величественные и грозные.

— Велел государь нам Смоленск возвернуть. Было нас — по четыре-пять воев против каждого ляха, что в граде сидели. Но Смоленск — великая крепость. Даже с тем нарядом, что имелись у моего деда и Шеина — стены те разрушить трудно. А и запасы зелья иссякали быстро, но от Москвы их подвозили плохо. После вообще подошло войско ляшское — и стали мы против силы великой! Искали победы, а обернулось всё бедою. Король Владислав нас от Москвы отрезал, припасы подходить почти перестали… Дед мой баял, что Шеин всё понимает, что отводить войско надо, покуда цело, укрепить, а потом уж ляхов бить. Но без воли царя на то не решался пойти. Гонцов слал на Москву. Да тех паскуда Черкасский перехватывал. А сам царю докладывал, что Шеин держится… Что под Смоленском всё хорошо…

Ивашка плеснул себе вина и отпил жадно.

— Он ведь сам в первые воеводы метил, Сашко. И по местническому покону ему и выходило первым идти. Токмо у Шеина опыта много больше, вот князюшку и задвинули. А тот, гнида, злобу затаил. Да не он один. А через Шеина и на наш род ненависть та перешла. Черкасский и Пожарский в ту пору, когда Владислав наши рати осаждал, новое войско собрали по воле государевой. Да так с тем воинством пять месяцев в Можайске и простояли! Двести верст пройти не могли! Не ахти какое воинство было, но нам и такое б сподобилось! Нам бы пороху да еды подвезти — мы б еще навоевали, Сашко!

Атаман грохнул кружкой по столу.

— Не пришли. И царю баяли, чтоб из-под Смоленску войско не отходило. Инда ясно вскоре стало деду и Шеину, что уже и самим нам отойти невмочь — обложил нас лях. Дело к гибели шло, а подмоги не было. Тогда и порешали воеводы с Владиславом ряд заключить. Чтобы хоть народишко спасти. Дороги полки нового строю, трудно их вновь собрать будет. По итогу, воеводы тьму людишек спасли…

— А их в измене обвинили, — вздохнул Дурной.

— Ишь ты… Слыхал, значит? Велика у нашего рода слава… Верно. И Шеина, и Измайлова Артемия. То бишь, деда. Меня-то по малолетству не тронули, а вот батюшку мово тож в чепи заковали. Мол, Василий Измайлов слова хвалебные про ляхов да литву рёк, да еще и при их! Мол, поил их, кормил, да соколиные охоты устраивал! Конечно, рёк! Конечно, кормил! Тож послы владиславовы были! Поначалу дед с Шеиным времечко тянули, всё на подмогу надеялись. А после просто речами льстивыми хотели больше выгод выторговать. Король-то ихний по итогу даже часть пушек Шеину возвернул! Вот за то, — Ивашка поднял чашку повыше, глядя под потолок. — Милость царская до нас и пришла…

— Сидели мы с матушкой, с девками малыми, да с челядью в тереме, от страху тряслись, да суда дожидались. Соседи уже за заборы поглядывали — чуяли поживу. А потом пришли кромешники… Ворвались на подворье, хватали всех без разбору. «Конец иудам-Измайловым! Режь под корень!». В дом вошли, у иных под кафтанами панцири позвякивают. Сабли в крови, всё хватают, рушат. С матушки повойник содрали, за косы схватили и на двор поволокли… Я с двумя схватился, пустил кровь иродам, да сам еле вырвался… — глаз Ивашкин начал наливаться кровью. — Слушаешь?

— Слушаю, — глухо ответил Дурной.

— По ночи, как тать, до дядьёв добрался. До одного. До второго. Те сидят, сами трясутся, грязью моей замазаться боятся. Выгнали… Дядька Семён токма денег в дорогу дал. И стал я, Сашко, никем. Швалью подзаборною. Поначалу просто бёг от Москвы подальше. От царёвой справедливости. Утекал по Волге. В Нижнем Новгороде токма задумался, како бысть. И побрел за Камень, в Сибирь, где никто меня не признает. В Томске жил, по Иртышу до степняков подымался, ратился. Пригодилась учеба литвинова. Опосля уж Енисейск и Якутск. За 20 годков всю Сибирь обошел. Ни счастья, ни покоя не обрел. Людишек повидал много, всё больше подлых и лютых. Инда мыслил: что ж не сдох я с саблей в руке подле матушки родной…

«А потом, на Амуре тебя встретил, — скосился Ивашка-Артемий на Дурнова и многозначно молчал. — Глупого, беспутного, ровно кутенок слепой. И токма ты первый и показал мне иные пути. Ничего ценнее Господь мне не посылал. Берег я тебя, берег, да не уберег… Но Господь милостив! Уж вторую удачу я не упущу!».

— Озлился ты на людей, Ивашка, — вздохнул Сашко. — Тяжкая тебе доля выпала. Понимаю. И отчего ты такой ловкий, да людей насквозь видишь — тоже теперь понятно.

А потом добавил странное:

— Всё, что не убивает нас — делает нас сильнее.

«Хорошо сказано, — распробовал слова на вкус защитник Темноводский. — Только вот кем? Дурным? Али…».

— Коль уж я тебе душу открыл… Может, и ты про себя правду поведаешь?

Дурной замер. Весь напрягся, будто решался на что-то… и не решился.

— Мало я могу тебе поведать, Ивашка. То, что сын я купецкий — то ложь, конечно. Но я русский человек. Просто нет у меня прошлого. Всё, что есть у меня в жизни — только Темноводье.

Ивашка слыхал, конечно, что иной человек опосля удара крепкого или в старости немощной может обеспамятовать. Но, чтоб вот так! Чтоб не ведать самого обычного, но промысливать недостижимое… Али так и становятся простые людишки — блаженными?

— Коль уж есть у тебя одно Темноводье — так и оставайся тут. Помоги мне! Всем нам помоги!

Молчит Дурной. Вздыхает Дурной.