Амулет (Потревоженное проклятие)

ПРОЛОГ

… — А ведь мы с вами знакомы! Что же вы молчите, «дядя»?!

Он замер, пораженный, потом вдруг вскинул фонарик, осветил мое лицо и закричал:

— Не-ет! Не может быть! Борода! А-а-а! Нет! Так не бывает!

— Бывает… — спокойно сказал я, продолжая идти к нему. Судаков казался растерянным, жалким, но спустя несколько секунд он опомнился, пригнулся и вдруг резко, без размаха, метнул в меня что-то, сверкнувшее в полете!

Я инстинктивно закрылся левой рукой и меня сильно ударило в запястье! Нож! Узкий, длинный клинок, наподобие того, которым был убит Леднев, торчал из моей руки! Все! Конец! Он наверняка отравлен, а это значит… Это значит, что дни мои сочтены, и уже завтра к вечеру я умру в страшных мучениях из-за этой падали, из-за этого подонка, который убегает сейчас к реке! И только равнодушные звезды, похожие на холодные, злые глаза самой ночи, смотрели на меня, застывшего в нерешительности.

Сейчас Судаков добежит до лодки, и уплывет, а для меня скоро все будет кончено, я даже не успею добраться до людей, так и сгину в этой тайге. Отчаяние, обида и злость в тот момент слились в моем сердце в одно, могучее и яростное чувство, которое вывело меня из оцепенения и заставило действовать.

Я выхватил из кабуры наган, вскинул руку и трижды, даже особо не целясь, выстрелил по убегающей фигуре человека!

Он словно запнулся, упал, попытался встать, вдруг резко перевернулся на спину, захрипел, дернулся — и затих. Кончено…

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Суббота! Перефразируя классика — ну какой же русский не любит субботу! Первый, и замечу, лучший из двух законных выходных, день-расслабуха, день-спальня, когда можно всласть побездельничать после тяжелой трудовой недели (тут я малость загнул — завтра месяц, как я перестал ходить протирать штаны в свой всеми забытый проектный институт, пополнив ряды всемирной армии безработных). Но, черт возьми, все равно до ужаса приятно, что сегодня — суббота, и совесть не будет грызть за вынужденное безделье. Рефлекс, будящий меня каждый день в семь тридцать пять утра, как собаку Павлова, в субботу можно послать подальше и размякнув, словно тесто, растечься по чудесным, удобным тайничкам постели, мягко проваливаясь в дрему… Все проблемы побоку, все плохое — потом… Суббота — это нирвана, тишина и покой…

Звонок задребезжал примерно в семь сорок. Естественно, я успел сладко уснуть и даже увидел какой-то сон. Звонили в дверь, требовательно и нагло. Длинные звонки перемежались короткими, как точки — тире в азбуке Морзе.

«Шиш вам всем! Меня нет дома!» — подумал я и залез под одеяло с головой. Ну нет дома человека! Что непонятного? Все свободны! Пока!

Однако звонивший в дверь был редкостной сволочью. Во-первых, он не ушел, как сделал бы любой нормальный человек, которому не открыли дверь в течении пяти минут, а во-вторых, сменил тактику: вместо азбуки Морзе начал вызванивать спартаковские гимны, перешедшие в сплошной «з-з-з-з!».

От субботней утренней умиротворенности у меня ни осталось и следа. Убью! Встану и задушу, кто бы это ни был! Я вскочил и, как был, в трусах, зашлепал по холодному линолеуму к двери.

— Кто там?! — голос мой спросоня походил на рык голодного крокодила.

— С-свои! От-ткрывай, з-засоня! Ес-сть п-полпинты ш-шнапса и тушенка! — раздалось за дверью.

— Чего… шнапса? — сбитый с толку, я переступил босыми ногами на холодном полу, и тупо уставился на коричневую дерматиновую обивку двери.

— Б-бутылка в-водки, д-дурак! Откроешь т-ты или н-нет? — за дверью явно нервничали.

«Алкаш какой-то!», — подумал я, поворачивая вертлюжок замка и заготовив пару приличествующих случаю ругательств. Моему не проснувшемуся взору предстало совершенно неописуемое существо в грязной куртке цвета хаки, волосатое и улыбающиеся. В руке существо держало авоську, в которой хрустально светилась «поллитра» и консервные банки.

— Ты кто? — спросил я, пытаясь углядеть в раннем госте хоть что-то знакомое.

— Эт-то же я, Ник-коленька! Здорово, С-степаныч! — беспардонный визитер шагнул ко мне, протянув руку и продолжая улыбаться. Не назвался, я бы и не узнал! Николенька! Мой одноклассник, украшение 10 «Б», балагур и девчачий любимец! Едрить твою мать! Бог мой, кого я вижу! Последнюю фразу я произнес вслух, расплываясь в улыбке.

— Д-давно бы т-так! А т-то — кто д-да кто! П-привет, с-старина! Николенька обнял меня и от его куртки повеяло костром и вокзалом — ветер дальних странствий овевал эту заслуженную штормовку!

Пока он разувался, что-то бубня себе под нос, я, одеваясь в комнате, через неприкрытую дверь исподволь разглядывал своего старого знакомого.

Был Николенька тощ, худ и высок, так что любая одежда моталась на нем, как на вешалке. Длинная кадыкастая шея здорово походила на гусиную, его так и дразнили в младших классах — Гусь, Гусак. Мы не виделись лет семь… За это время Николенька еще больше похудел, просто высох, и худобой в сочетании с густым загаром напоминал древнюю мумию, таинственную свидетельницу прошлого. Но всякое сходство с исторической реликвией заканчивалось, как только Николенька открывал рот. Сказать, что мой одноклассник был болтлив — значит ничего не сказать. Николенька просто извергал слова, водопады слов, Ниагары фраз и ручьи междометий. Причем, возьмись он рассказывать «Курочку Рябу», до конца сказки вы добрались бы только к утру — Николенька с детства жутко заикался. Еще он славился нахальством, щенячьей какой-то смелостью и страстью ко всяким тайнам, кладам, могилам и подземельям. Помню, мой друг даже посещал кружок юных археологов при Дворце Пионеров и ездил в Москву на всесоюзную олимпиаду. Эх, когда это было!..

Он действительно мало изменился — после душа, побритый и причесанный, Николенька выглядел лет на восемнадцать-двадцать, этаким нескладным подростком, действительно — гусенок гусенком! От Николинькиной водки с утра пораньше я отказался — сработал внутренний контроль, если шампанское по утрам пьют аристократы или дегенераты, то водку — только дегенераты… Зато две банки курганской тушенки, тут же разогретые на сковородке и залитые тремя яйцами, пришлись весьма кстати — кроме этих даров «синей птицы удачи» — курицы, съестное в моем обшарпанном жилище отсутствовало, как понятие.

Во время завтрака Николенька с нескрываемой иронией разглядывал мое однокомнатное малогабаритное обиталище, после развода и дележа имущества больше всего походившее на келью отшельника, склонного к выпиванию алкоголесодержащих напитков. У меня не было даже телевизора! Катерина вывезла все, вплоть до вилок-ложек, а по поводу квартиру сказал: «Эту халупу в виде гуманитарной помощи дарю! А то пойдешь в вокзальные бомжи, с тебя станется, неудачник!».

О том, что квартира в конце восьмидесятых благодаря материальной помощи моих родственников была куплена мною же по кооперативной цене и являлась на сегодняшний день единственной более-менее дорогостоящей собственностью, принадлежащей мне, моя элитная супружница благополучно «забыла».

Сосед по площадке, Витька, который делил всех женщин на две категории — «бабы», и «бабы-дуры», относил Катерину ко второй, и я где-то был с ним согласен…

Тушенка с яичницей кончилась подозрительно быстро. Я думаю, мой ранний гость последний раз ел неделю назад. Насытившееся лицо Николеньки залоснилось, глазки стали масляными, и вся его внутрисодержащаяся ирония вылилась наружу в виде ехидных вопросиков, на которые он был мастер, и которыми, помниться, доводил учителей до нервных припадков.

— А что, с-с-тарик… — ласково вопрошал сытый Николенька, развалясь в единственном в квартире кресле: — …Т-ты записался в кришнаиты? Т-твоя роскошная фатера п-похожа на убежище их в-великого Г-гуру!

— А ты что, там бывал? — лениво поинтересовался я, разливая чай.

— Я, с-старик, м-много где б-бывал! П-потом расскажу…

Правду сказать, легкая болтовня Николеньки радовала меня, как младенца погремушка — последний месяц, разведясь с Катериной и боросив бесцельно ходить на работу, где все равно уже год как ничего не платили, я совсем скис, два раза срывался в запойный штопор, обрюзг, плюнул на чистоту в жилище и начал поглядывать вниз с балкона с интересом человека, вдруг узнавшего, что у него спид.

Пожалуй, как-нибудь в одно похмельное утро я действительно прыгнул бы вниз от тоски и безнадеги, но это скорее было бы смешно, чем трагично — я жил на втором этаже…

Семь лет разлуки между друзьями — не год, и наши с Николенькой жизненные интересы здорово разнились — не смотря на прикид, я чувствовал, что Николенька живет получше, чем я, не дорожа особо своими вещами, что может себе позволить только достаточно обеспеченный человек. Я собрался было задать своему другу вопрос о его личной жизни, но он опередил меня:

— С-степаныч! Я т-так п-понимаю, т-твой к-корабль с-семейного счастья д-дал т-течь?

— Скорее, он напоролся на рифы и сразу затонул! — серьезно ответил я, вспомнив ту ругань, которая сопровождала наш с Катериной развод.

— Она б-была с-стервой? — поинтересовался Николенька.

— Да нет, все куда проще: я, парень из провинции, приехал учиться в столицу! Ну, познакомился, женился, она — коренная москвичка, а ее мама вообще уверена, что все москвичи — современная аристократия! Ну, пришелся не ко двору! С Катей-то мы жили не плохо, и если бы не ее мать…

— Ага! К-картина м-маслом: «Н-неравный б-брак!».

— Во-во! Что-то типа того. Как говориться, не прошел по анкетным данным!

Мне не очень нравился этот разговор — если бы передомной сидел не Николенька, я бы вообще отказался разговаривать на тему своей личной жизни, слишком уж свежа была рана…

Николенька почувствовал, что я загрустил, и сказал, улыбаясь:

— А я, с-старик, отложил с-семейное б-благополучие н-на потом! Т-ты вот что, д-давай-ка, н-не кисни! Х-хочешь, в б-балду с-сыграем?

Я улыбнулся — еще в школе у нас с Николенькой была такая игра: одновременно на пальцах выкидываются разные фигуры: «колодец», «отвертка», «бумага», «камень»…

Мы вскинули сжатые кулаки и на счет три я выкинул «ножницы», а Николенька — «колодец». По правилам, «ножницы» тонут в «колодце», я проиграл, и подставил лоб, получив свой заслуженный щелбан.

Посмеявшись, мы закурили, и как-то само собой пустились в воспоминания о том золотом времени, когда все было просто и ясно, когда главными мировыми проблемами были пацаны с соседнего двора или невнимание какой-нибудь волоокой красавицы с запудренным прыщиком, учащийся в параллельном классе…

Отхлебнув чая, Николенька внезапно стал серьезным, и, глядя мимо меня, попросился пожить дня три-четыре:

— С-старик! Я т-только улажу к-кое-какие д-дела — и п-покину столицу!

Живая душа в доме! Я впервые за прошедший месяц почувствовал в себе желание жить дальше, и (чем черт не шутит!) даже устроиться куда-нибудь, зарабатывать себе на хлеб насущный, к чему меня уже год поддалкивала Катерина.

Единственное, что омрачало мое настроение, так это назначенная сегодня на два часа дня встреча с крайне не приятным мне типом, неким Андреем из метрического отдела, которому я года полтора с лишним назад удачно сплавил все акции АО «МММ», сдуру купленные Катериной аж на пять миллионов рублей!

Я, когда избавлялся от этих сомнительных бумажек, преследовал только одну цель — вернуть свои деньги, Андрей же, или, как его еще у нас называли, «Дрюня», хотел на акциях подзаработать, и тут, как на грех, «МММ» обанкротилось, и Дрюня остался с кучей разноцветной бумаги на руках. Особо не размышляя, он обвинил во всех своих бедах меня, разбрехал по всему институту, какая я скотина — знал о банкротстве «МММ» заранее, и так подставил сослуживца!

Вообщем, он требовал возврата денег. Я, естественно, отказался. Тогда Дрюня подал на меня в суд, но потом, проконсультировавшись с юристом, заявление забрал, и начал терроризировать меня звонками. Эта вялотекущая, как шизофрения, распря тянулась второй год, и наконец-то я решился на решительные действия, твердо вознамерившись встретиться с Дрюней один на один, и поговорить, а если не поймет, послать подальше…

Николенька, услышав, что мне пора, тоже засобирался — ему надо было на вокзал, «…и еще в-в т-три м-места!». Мы вместе вышли из дому, дошагали до метро, и разехались…

Дрюня должен был ждать меня на Сухаревской. Я вышел из метро, купил в палатке сигарет, отошел в сторону, распечатывая над урной пачку, и вдруг услышал за спиной незнакомый сонный бас:

— Этот, что ли?..

— Этот, этот! — радостно залебезил голос моего визави. Я повернулся.

Надо мной возвышался здоровенный, накаченный детина, не смотря на осенний холодок, одетый в майку, туго натянувшуюся на выпуклой, волосатой груди. Рядом с детиной переминался, суетливо ломая пальцы и страдальчески морща и без того паскудное лицо, Дрюня.

— Ну че, мужик? — глядя на меня тусклыми глазами, сказал качок: — Ты, в натуре, тупой, да? Бабки возвращать будешь?

Надо было что-то отвечать. Я растерялся от неожиданности — наши с Дрюней дела не касались ни кого постороннего, и то, что он привел с собой «бойца», повергло меня в шок — я не любил конфликтов, а еще больше не любил вот такую породу людей, к которой принадлежал парень в майке.

— Вообще-то я никому ничего не должен! — тихо ответил я, тоскливо озираясь — и милиции поблизости не видно…

— Че ты там мямлишь? — голос детины налился злобой: — Козел, за такие дела, за такие подставки тебя ваще запетушить надо! Короче, не хер с тобой базарить, завтра вернешь полторы штуки грин, и гуляй! Понял?!

Конфликта было не избежать. «Убить — не убьет, но покалечит!», подумал я, и твердо ответил:

— Не понял! В своих делах мы сами разберемся…

Договорить я не успел — могучая длань качка ухватила меня за отворот пальто и потянула к себе, прямо перед собой я увидел гневно сведенные брови над маленькими, свиными глазками. И вдруг, неожиданно для себя самого, я резко ударил лбом прямо в эту жирную переносицу!

Детина разжал руку, удивленно потрогал нос, и тут из волосатых, широких ноздрей на белую майку хлынул такой мощный поток ярко-алой крови, что я даже вскрикнул от неожиданности.

Дрюня подбежал к своему «вышибале», протянул носовой платок:

— Жорик, вытрись вот!

— Да пошел ты! — рявкнул на него парень, запрокинул голову, и уже совсем другим тоном сказал, словно бы извинясь: — У меня нос с детства слабый! Сосуды лопаются!

И снова рявкнул, поворачиваясь к Дрюне:

— Сам разбирайся со своим должником! Я тебе не держиморда! Понял, лох поганый?!

Вокруг нас начал собираться народ, окровавленная майка Жорика притягивала взоры прохожих, и я решил, что надо линять. Но перед уходом я оттащил в сторону Дрюню, прижал его к железной стене ларька и медленно сказал, глядя прямо в глаза:

— Если ты еще раз напомнишь мне о своем существовании, я оторву тебе голову, понял?

И добавил, вложив в голос все презрение, какое только смог:

— Дрю-юня-я!

В метро я все не мог успокоится — с одной стороны, радовала и наполняла законной гордостью победа над внушительным Жориком, а с другой мне стало жалко Дрюню, уж очень беспомощным и жалким выглядел он, распластанный по стене ларька, глядящий на меня своими широко раскрытыми, белесыми глазами.

«Может быть, человек последние копейки вложил в эти акции!», размышлял я, трясясь в вагоне: «Может, у него дома есть нечего, и детей нечем кормить!».

Правда, я тут же вспомнил, что Дрюня, в отличии от меня, еще год назад ушел из нашего бесперспективного института в какую-то торговую фирму, и даже купил машину, значит, зарабатывал не плохо, да и жена его, «заслуженный» работник торговли, явно не бедствовала, поэтому жалость моя по немногу улетучилась, а чувство победы осталось.

Да и то сказать — первые положительные эмоции за последний месяц! Хотя, впрочем, наверное, все-таки вторые, первые были связаны с приездом Николеньки…

Николенькины «полпинты шнапсу» мы все же уговорили вечерком, после того, как мой одноклассник закончил свои «д-дела», съездил на вокзал и привез из камеры хранения свои вещи — латаный грязный рюкзак гигантских размеров и какие-то лыжи, плотно закутанные в кусок брезента.

Сперва, выпив по первой, мы понесли обычную мужскую застольную околесицу, я похвастался сегодняшней победой над качком, на что Николенька брякнул:

— Б-большие ш-шкафы ш-шумнее п-падают! Н-надо т-только ум-меть их-х р-ронять!

Но постепенно мы перешли от юмора к жизни, и веселье куда-то улетучилось.

За рюмочкой, размякнув душой, я подробно рассказал Николеньке о своих невеселых делах-проблемах, и он вполне серьезно сказал:

— С-старик! Т-тебе крупно п-повезло! С-считай, ты з-заново родился! Д-детей н-нет, с-страдать особо н-некому… Т-твоя жизнь с-снова — ч-чистый лист. Р-рисуй на нем в-все, ч-что х-хочешь! И имей в в-виду — иметь к-квартиру в М-москве в н-наше время — все р-равно ч-что раньше в-выиграть в «Спорт-лото» д-десять т-тысяч!

Слова Николеньки грели меня лучше водки — впав в депрессию, я давно не общался ни с кем, кроме Витьки, соседа-алкаша, а жизнь свою считал пропащей и конченной. Тут надо еще сказать вот о чем: в школе, особенно в младших классах, я ненавидел Николеньку всей душой — за его острый язычок и нахальную смелость. Мы часто дрались, причем я был физически сильнее, но морально Николенька побеждал меня даже с разбитым носом. Потом все изменилось — я из вполне одаренного и развитого приготовишки превратился в закомплексованного угрюмого прыщавого подростка, ожидающего подвоха от всех и каждого, а Николенька… Николенька остался самим собой. Уверенный, ироничный, остроумный, всем своим многочисленным «любовям» он неизменно дарил серебряные монетки прошедших веков на веревочках — Николенька каждое лето пропадал где-то на просторах Великорусской равнины с ватагой таких же, как он, «диких» археологов. К окончанию десятого класса я забросил спорт, он — археологический кружок, и случай свел нас на полуподпольном концерте самодеятельных рокеров в одном из окрестных подвалов. Помню, Николенька тогда подошел ко мне, выпившему и злому, пожал руку и сказал: «М-молодец! А я д-думал, т-ты вообще — п-пенек! Ан-ндеграунд — это с-сила, с-согласись!». Тогда все увлекались андеграундом, неформалами, всякими роками, панками и прочими проявлениями молодежного духа свободы, который в последствии оказался и на фиг никому не нужен. Так или иначе, но мы сблизились с Николенькой, даже работали на одном заводе, коротая время до армии. Не то, чтобы мы никуда не поступали после школы, просто оба завалили вступительные экзамены, я — по глупости, а Николенька, по-моему, специально, чтобы мать отстала. Она видела своего младшенького великим физиком, чему Николенька точно не радовался — физику он ненавидел всей душой.

На заводе, оборонном предприятии с семизначным номером, мы проработали полтора года. Николенька пошел учеником термиста, а я — фрезеровщиком. Там моего друга и прозвали Николенькой за ангелоподобную внешность. Кстати, Степанычем меня впервые назвали тогда же, а вообще-то я Сергей Воронцов. Прозвища подарила нам остроязыкая нормировщица, кажется, Света, объект ухаживаний всего цеха. По моему, у Николеньки был с ней роман… Мой друг уходил в армию раньше меня на две недели, утром у военкомата мы обнялись, и он сказал: «П-писать не б-буду, не л-люблю. Т-ты тоже не п-пиши. Ав-вось с-свидимся! П-пока.» Авось растянулось на несколько лет…

В следующий раз мы с Николенькой встретились через год после обоюдной демобилизации, чисто случайно, на Казанском вокзале. Вообще, история совершенно анекдотическая, как в кино, словом, из ряда вон — столкнулись мы, что называется, «средь шумного бала, случайно», — я ехал домой на каникулы, успешно закончив первый курс, а Николенька, наоборот, приехал из дома в Москву, где ему неделю предстояло ждать каких-то археологов из Риги, чтобы потом отправиться вместе с ними в Среднюю Азию. Я с баулами и авоськами пробирался к перону, а Николенька с рюкзаком и палаткой двигался мне на встречу, и где-то в людском водовороте мы столкнулись — здрассте!

Само собой, мой отъезд был отложен на несколько дней, и мы устроили жуткий загул, посетив все злачные места столицы, а в ресторане «Прага» я даже разбил графином с водкой оконное стекло. Как мы оттуда бежали!..

Пока я учился и жил в общаге, Николенька бывал у меня несколько раз, потом пропал, и последний раз мы виделись в восемьдесят девятом, уже в этой квартире — Николенька примчался с вокзала, погостил пару часов, и отправился на такси в Домодедово — он улетал в Забайкалье…

Этот субботний вечер запомнился не только моей какой-то просветленностью, но и состоянием Николеньки — выпив, мой друг стал мрачен, против обыкновения, молчалив, а в глазах его заплескалось что-то нехорошее — горькое, злое, страшное, о чем вспоминать не просто неприятно, но и ужасно.

Воскресное утро развеяло хмель, а с ним и дурные мысли моего друга.

— Г-гуляем, С-степаныч! — радостно объявил Николенька, и мы отправились «г-гулять».

Совершив традиционный вояж по всяким арбатам, красным площадям и горьким паркам, попив пивка, поболтав с молоденькими шлюхами на Тверской денег оплатить их услуги у нас все равно не было, словом, вкусив все прелести столицы, в понедельник мы с Николенькой оказались без «т-тыщенции руб-блей в к-кармане», по выражению моего друга. Правда, он пообещал, что к вечеру деньги будут: «М-мне к-кое-что причитается!»

После скудного завтрака Николенька уехал, захватив с собой какие-то свертки из рюкзака, а я засел звонить друзьям-знакомым, твердо вознамерившись устроиться-таки на работу. Куда-нибудь, хоть в кочегары, лишь бы не сидеть дома, в четырех обшарпанных стенах. Да и эти самые «тыщенции рублей» лишними не будут.

Николенька обещал быть к шести. Я к тому времени обзвонил всех, имеющих телефоны, с кем я был хотя бы мало-мальски знаком, но процесс, как говориться, не шел…

Уже было совсем отчаявшись, я собрался бросить это дело, но неожиданно фортуна смилостивилась — двоюродный брат моей бывшей жены, с которым мы сохранили приятельские отношения, Виталик, здоровенный амбал, имевший детский голос и разряд по вольной борьбе, сообщил, что у них в охране есть вакансия, и в понедельник он поговорит с шефом. Честный малый, хотя и не отягощенный избыточным интеллектом, Виталик имел одно отличное качество он всегда доводил дело до конца. У меня появился шанс покончит со своим добровольным заточением. То, что я, дипломированный специалист, инженер-проектировщик, буду ходить в камуфляже с газовым пистолетом на ремне, меня ни чуть не расстраивало. Подумаешь, инженер! Нас, инженеров, как собак не резанных, а толку? Раз жизнь распорядилась, стану охранником!

Настроение мое из хорошего превратилось в отличное, впереди замаячили радужные перспективы, я весело бегал по квартире с веником, тряпкой, выбрасывал мусор, подарил бабуле у помойки мешок пустых бутылок альтруист, черт возьми!

Николенька не пришел ни в шесть, ни в семь. А в половине девятого, когда за окном уже стемнело, зазвонил телефон. Я снял трубку, сильно подозревая, что это проявился «друг-портянка» Дрюня, поэтому как можно суровее буркнул:

— Алло…

— С-старик! П-привет, это я! Я тут подзадержался, из-звени. Я скоро буду… А если… Вещички мои прибереги. Пока! Д-до встречи…

И короткие гудки… Я не успел ничего сказать, но что-то мне не понравилось в голосе моего друга.

Николенька почти не заикался, и я почувствовал, что он напуган и очень торопится. Мое прекрасное настроение начало потихонечку омрачаться, в сердце скользнул холодный и мерзкий слизняк дурного предчувствия. К двенадцати ночи предчувствие перешло в уверенность, хотя я и строил вполне логичные объяснения Николенькиного отсутствия, например, что он загулял с приятелями. Ну, встретил старых друзей, они посидели, выпили, расслабились…

Нет, ну какая же сволочь! Мог бы и позвонить, предупредить. А еще еды обещал привести! Тут я вспомнил, а вернее, почувствовал, что кроме чая с печенюшками с утра пораньше, весь остальной день ничего не ел. Ощущение голода было чувством почти забытым за прошедший месяц, во время которого я подъедал бывшие «семейные» запасы, и оно, это чувство, взбесило меня окончательно. Я бросился на кухню и принялся лазить по шкафам, тумбочкам, ящикам стола в поисках съестного. Размороженный неделю назад по причине отсутствия содержимого холодильник на всякий случай тоже был подвергнут тщательному исследованию. Увы и увы! Кроме ополовиненной пачки геркулесовой овсянки, оставшейся на антресолях еще с советских социалистических времен (по моему, эта овсянка предназначалась для рыбалки, или Катерина, моя бывшая супружница, ела ее в период очередного диетического сдвига) в доме ничего не оказалось. Пять минут я колебался, потом плюнул и начал варить английскую кашку — есть хотелось неимоверно.

За едой, размазывая отдающую плесенью неаппетитную массу по тарелке я, уже спокойно, попытался предположить, что же все-таки случилось с Николенькой. Воображение рисовало мне картины — одна страшнее другой: вот на него, пьяного, напало малолетнее шакалье, пятнадцати-шестнадцатилетние пацаны, которых меньше пяти человек на жертву не бывает.

Или: мрачные бомжеватые личности в темном переулке обирают бездыханное тело моего друга. Самым моим светлым предположением было такое: Николеньку задержала милиция — московской прописки у него наверняка нет, а внешностью он обладает крайне подозрительной…

Стоп, а может у него и документов-то нет! А что я вообще о нем знаю? Мы провели вместе два дня, он болтал без умолку, но ни словом не обмолвился, чем занимался последние годы. По его внешнему виду можно было предположить, что Николенька пешком обошел всю страну…

А вдруг он сидел? Причем, судя по загару, где-нибудь на юге. А вдруг он — курьер наркомафии? И в рюкзаке у него груз опиума?..

Точно! И его поймали, взяли при попытке передать часть товара, ведь он захватил с собой утром какой-то сверток! Сейчас, сейчас в мою квартиру вломится омон в масках, и я пойду под суд, как хранитель наркотиков! Ч-черт бы побрал этих старых друзей!

Правда, уже через мгновение мне стало стыдно. Может, у Николеньки в Москве любимая женщина, они давно не виделись, на радостях он забыл меня предупредить, а я уже записал его в бандиты. Хорош друг, нечего сказать!

— Воронцов, ты гнусен! — вслух сказал я сам себе любимое выражение Катерины, пошел на балкон, покурил на свежем воздухе, поразмышлял еще немного, но, в конце концов устал гадать и решил идти ложиться. Николенька взрослый мужик, ему скоро тридцать стукнет, не ужто ума не нажил?!

Так ничего и не дождавшись, я провалялся с час без сна, отгоняя от себя тревожные мысли, и далеко за полночь уснул тревожным тяжелым сном.

Он появился под утро — осенний серый рассветный призрак уже вполз в комнату, когда зазвонил дверной звонок. Точнее, даже не зазвонил, а просто коротко взвизгнул — но, измученный ожиданием, я тут же вынырнул из сонного омута и заковылял к двери, прыгая на одной ноге, а другой пытаясь попасть в штанину трико. Мельком глянул на часы — мать честная, пять пятьдесят с чем-то, почти шесть! Только бы с Николенькой все было в порядке, ох и влетит ему тогда от меня!

Но вчерашние предчувствия оказались не напрасными. Первое, что я увидел — ужас, стоящий в глазах Николеньки, и сразу — окровавленную куртку. С пальцев левой руки, висевшей плетью, капала кровь, а в правой мой друг сжимал черный целлофановый мешок.

Не отвечая на встревоженные вопросы, Николенька швырнул мешок в угол и ушел в ванную. Зашелестела вода, распахнулась дверь, и мой друг, уже без куртки, в наполовину пропитавшейся темно-красным тельняшке, мрачно спросил:

— Крови боишься?

— Н-нет… — растерянно проблеял я, таращась на него.

— Возьми у меня в рюкзаке аптечку, коробка такая, зеленая. Перевязаться помоги! — и неожиданно, жалко улыбнулся: — Не обижайся, Степаныч, после все расскажу!

Разрезав тельняшку, я обнаружил рану: левое плечо Николеньки было пробито в трех местах, причем три коротких плоских разреза напоминали след браконьерской остроги.

— В тебя что, вилкой ткнули? — я попытался пошутить, обмывая рану спиртом — в походной аптечке моего друга кроме пол-литровой фляжки этого универсального антисептика, бинтов и активированного угля, больше ничего не было.

— Ага, вилкой. В-вроде той, к-которой с-сено ворошат, знаешь? Николенька слегка успокоился, даже снова начал заикаться.

— Ну, рассказывай, боец, как это тебя угораздило? — я наложил на разрезы (или проколы?) ватный шиш, пропитанный спиртом и начал бинтовать Николенькино плечо, внутренне удивляясь, как ладно это у меня получается.

Но он думал иначе: проигноррировав мой вопрос, Николенька скрипнул зубами (я вообще поразился его выдержке — спирт! На рану! А ему — хоть бы хны!) и спросил:

— В первый раз? — имея в виду мои медицинские упражнения.

— Ага! — кивнул я, беря второй моток бинта.

— Хреново у тебя получается, с-старик! Н-ну да ладно. Р-руку еще к-к туловищу п-примотай!

— Зачем?

— Ч-чтобы не ш-шевелилась… И вот ч-что… Д-давай тяпнем по р-рюмахе — и в койку. Все рассказы п-потом.

В Николенькином голосе было что-то такое, что заставило меня молча налить ему грамм тридцать спирта, он здоровой рукой сунул чашку под кран, секунду поглядел на мутно-белую жидкость и одним тягучим глотком отправил ее внутрь.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Я проснулся часа через четыре после перевязочной эпопеи. Секунду лежал в постели, соображая, что за странный хриплый вой разбудил меня. И вдруг, поняв, вскочил с постели и бросился к кровати Николеньки.

Мой друг пел! Лежа на спине, невидяще глядя ярко-голубыми, запавшими глазами в потолок, Николенька мычал какую-то дикую песню, варварский гимн, псалом или боевой марш — это могло быть чем угодно. Я позвал его по имени, тряхнул за плечо в надежде разбудить, вывести из сомнамбулического состояния, и словно обжегся — у Николеньки был сильный жар!

Он бредил, бескровные губы обметало сероватым налетом, простыня буквально промокла от пота. Худые руки шарили вокруг себя, пытаясь что-то нащупать, но не могли, и опадали, без сил…

Несколько минут я бестолково метался по комнате, пытаясь сообразить, что мне делать, потом схватил телефон, собираясь вызвать «Скорую». И тут Николенька заговорил! Это не было связной, обдуманной речью разумного человека — видимо, одурманенный жаром мозг моего друга просто подсовывал ему какие-то яркие воспоминания, пережитые не так давно. Николенька то разговаривал с какой-то женщиной, то объяснял, как надо копать в песке, чтобы не осыпались стенки канавы, то звал какого-то профессора, хихикал, потом вдруг изменился в лице — черты его лица исказил ужас, тело выгнулось дугой и он закричал: «Нет! Не надо! Я не возьму это! Это смерть!». Затем Николенька разом обмяк, откинулся на подушку и затих. На губах пузырилась кровавая пена.

«Скорая» приехала почти через час. Врач, толстенький, лысый эскулап с манерами артиста Калягина, молча осмотрел Николеньку, разбинтовал рану, усмехнулся и бросил молоденькой медсестре: «Милицию!».

Весь остальной день прошел мимо меня, словно бы я пребывал в трансе. Я помогал грузить Николеньку на носилки, по несколько раз пересказывал усталому капитану из следственного отдела все подробности моего знакомства с Николенькой и того, что приключилось с моим другом. Мне же пришлось искать в его вещах документы, записную книжку, звонить в наш родной город, успокаивать мать, потом я ездил в больницу — Николенька так и не приходил в себя и врачи лишь разводили руками: раны были неглубокими и уже перестали кровоточить. Я оставил медсестре свой телефон и попросил звонить, если только что-то в состоянии моего друга изменится.

По дороге домой я заскочил к приятелю, коллеге по бывшей работе, и занял немного денег — надо было элементарно поесть, да и Николеньке что-нибудь купить, я надеялся, что завтра он оклемается, а как я приеду к больному без апельсинов, бананов и всяких там киви?

Уже стемнело, когда позвонили из больницы — Николенька очнулся и звал меня. Пришлось на ночь глядя ехать на другой конец города, к постели больного друга, и безо всяких гостинцев…

Николенька, к моему удивлению, лежал в отдельной, чистой и уютной палате, весь облепленный проводами, шлангами, капельницами. Перенесенные его организмом страдания сделали кожу пергаментно-прозрачной, черты и без того худого лица заострились, резко обозначился череп, глаза, казалось, смотрели из каких-то ямин, зрачки расширенны…

— Пять минут! — предупредила суровая медсестра, глянула на часы и вышла.

Я подошел к Николеньке, улыбнулся, внутренне сжавшись от не хорошего предчувствия — мой друг походил на скелет, обтянутый кожей, всего за один день превратившись в жалкое подобие себя прежнего, веселого, энергичного!

— П-привет, С-степаныч! — одними губами прошептал Николенька: — У меня мало времени, не перебивай м-меня! Я сам виноват, в-вот и п-поплатился за с-свою глупость. Глупость и ж-жадность! В р-рюкзаке возьми тетради, дискеты, п-посмотри, п-почитай или сожги сразу — эт-то все уж-же ни к чему… Еще там к-коробка тяжелая — т-ты ее не открывай ни в коем случае, понял? Д-да, к-книжка з-записная, такая т-толстая, в ней н-найдешь т-телефон мамы. П-позвонишь, расскажешь… Еще — п-письмо т-там, в тетради, незапечатанное. Эт-то П-профессор писал. П-прочитай, т-ты все поймешь. П-потом заклей и отправь. Ад-дрес н-на конверте…

Тут Николенька закашлялся, на губах его снова запузырилась кровавая пена. Я вскочил, собираясь позвать сестру, но тут он вновь заговорил:

— Стой, С-степаныч! Успеешь! С-слушай дальше. С-самое главное. Коробку эту… ты ее выкинь. В лесу з-закопай или в р-реке утопи, д-дома не храни. И з-запомни хорошо: не открывай! Ни в коем случае! П-пока ты ее не от-ткрыл, т-тебе ничего н-не угрожает! Откроешь — умрешь! И еще в-вот что: п-пакетом, т-тем, ч-что я н-ночью принес, и остальными шмотками рас-спряжайся к-как хочешь — эт-то п-подарок… М-маме с-скажи… С-скажи, что я п-прошу прощения з-за все… Все, Степаныч, п-прощай! Н-ни поминай л-лихом…

Он снова зашелся в кашле, глаза его закрылись. Вошла медсестра, глянула — и бросилась к моему другу, на ходу нажав кнопку вызова дежурного врача.

Я еще час сидел в пропахшем лекарствами больничном коридоре, ожидая, когда Николеньке станет лучше. Приехал усталый капитан — он хотел допросить пострадавшего, но, узнав, что ему опять плохо, прицепился ко мне — что да как, не сказал ли Николенька чего нового. Потом он уехал, и буквально через десять минут в коридор вышел дежурный врач.

— Вы родственник? — спросил он меня, сдирая с рук резиновые перчатки.

— Друг детства… — растерянно ответил я, уже чувствуя, что он мне сейчас скажет.

— Вашего друга больше нет… Примите соболезнования… Если вам не трудно — пройдемте в мой кабинет, я хочу вам кое-что сказать…

В этот момент какие-то люди в белом выкатили в коридор накрытое простыней тело.

— Доктор! — язык еле ворочался у меня во рту: — Можно, я посмотрю… Прощусь…Попрощаюсь…

— Да, конечно… Потом я жду вас у себя…

Врач ушел, санитары остановили каталку, откинули простыню, и я увидел Николеньку: светлые волосы разметались по подушке, рот изломан замершим криком, а в открытых голубых глазах застыл ужас…

Кажется, мне стало плохо — в себя я пришел уже в кабинете дежурного врача. Нашатырка подобно пощечине привела меня в чувства.

— Вам лучше? — врач, довольно молодой человек в очках, наклонился, с тревогой заглянул мне в глаза.

— Да, спасибо… Извините.

— Вам не за что извиняться. Может быть, коньяку? Приводит в себя… он достал из сейфа ополовиненную бутылку «Слынчева бряга», налил мне в какую-то колбу, себе плеснул в пробку-стаканчик от графина. Мы молча выпили, закурили. У меня перед глазами все стояло лицо Николеньки, исковерканное ужасом.

— Вы знаете, что ваш друг умер от яда? — врач глубоко затянулся и посмотрел на меня поверх очков.

— Как… От какого яда?

— Хотел бы и я знать, от какого. Судя по признакам, что-то из группы природных нервно-паралитиков, сильный галлюциноген. Но классификации не поддается. Собственно, я просто хотел предупредить вас. Времена сейчас мутные. Клиенты наши иногда занимаются такими делами… Меньше знаешь крепче спишь. Просто от этого яда нет противоядия… Мы заменили ему всю кровь, очистили желудок и кишечник, ввели все применяемые в подобных случаях препараты. Это лишь продлило агонию. Держитесь подальше от смазанных подобной дрянью железок!

— Вы хотите сказать, что эти вилы, ну, которыми его ткнули, были отравлены? — в голове у меня все шло кругом, от коньяка или от пережитого…

— Это были не вилы. У вил зубья круглые, а тут было что-то плоское, заточенное… Вообщем, я вас предупредил. До свидания…

Я вышел из больничного холла в ночную темень, совершенно разбитый и растерянный. Всю дорогу до дома я пытался точно вспомнить, что говорил мне Николенька перед смертью. Позвонить матери, отправить письмо, выкинуть коробку… Остальное — подарок. Бред какой-то! У меня в голове не укладывалось, что Николеньки, веселого, живого, остроумного, который прочно занимал в моей памяти, в моей жизни свое, важное и влиятельное место, больше нет. Осталась дурацкая коробка, тетради, дискеты, а его — нет! Он умер в чужом городе, без родных, практически один, умер от яда, которым была смазана гигантская вилка! Кошмар какой-то! А я даже не спросил, есть ли у него девушка…

Практически на последнем поезде метро я доехал до своей станции, купил у круглосуточной палатки бутылку дешевого коньяка, дома выпил ее в два приема, не раздеваясь, рухнул на кровать и спустя пять минут провалился в дурной пьяный сон…

Волей-неволей мне пришлось провожать Николеньку в последний путь, совершать все необходимые процедуры, везти тело друга домой, в наш родной город. Труднее всего было говорить с его матерью, маленькой, седой женщиной, которая на удивление стойко перенесла смерть сына. Я запомнил, что она сказала мне, когда я еще из Москвы звонил ей с трагическим известием: «Я так и знала…».

Потом были похороны, небольшая группка родных и близких над глинистой могилой, хмурое осеннее небо, нудный, холодный дождь, слезы в глазах, хмельная грусть на поминках…

Словом, когда я через пять дней вернулся домой, шок от случившегося уже прошел, и пора было исполнить последнюю волю моего так нелепо погибшего друга.

Снова субботнее утро. Но уже некому звонить в семь сорок утра в дверь, предлагать «п-полпинты ш-шнапса», будить и тормошить меня, тащить гулять по Москве… Эх, Николенька, Николенька… Что же все-таки с тобой приключилось, какая тварь подкараулила тебя той ночью? Почему я, трижды дурак, не выпытал у тебя это? Э-эх…

Рюкзак, лыжи и черный целлофановый мешок так и лежали на тех местах, куда их положил Николенька. В суматохе последних дней я просто забыл о них. Сперва я занялся рюкзаком. На кухонный стол легли две тетради в клеенчатых обложках, пластмассовая коробка с дискетами, геологический компас, тяжелый большой нож в кожаных ножнах, несессер со всякими нитками-иголками, пакет с резиновыми перчатками, мешочек с кисточками, какими-то скребками и лопаточками.

Наконец с самого дна рюкзака я достал довольно большой увесистый квадратный предмет, завернутый в такую же куртку, что и у Николеньки.

Чтение тетрадей я отложил на вечер, и решительно взялся за коробку, но вспомнил предостережение умирающего друга, и отложил опасный сверток в сторону.

В углу комнаты стояли лыжи. Я размотал брезент, в который они были завернуты, но это оказались вовсе не лыжи, а громоздкий металлоискатель щуп, рамка, наушники, маленький переносной аккумулятор…

В полной растерянности я пошел на кухню курить, и по дороге мой взгляд упал на тот самый злосчастный целлофановый мешок, так и валяющийся в углу прихожей. Я присел перед ним и заглянул внутрь. Мать честная! Мешок был набит деньгами! Тугие пачки зелененьких пятидесятидолларовых купюр, перетянутые аптечными резинками. Значит, Николенька все же преступник! И занимался он нелегальной продажей оружия и амуниции — вот откуда металлоискатель!

Я вспомнил его фразу: «Мне кое-что причитается!». Ничего себе должок! Интересно, сколько же здесь?

Я на всякий случай запер входную дверь еще и на шпингалет, высыпал деньги на пол и пересчитал. Пятьдесят тонких пачек по тысяче в каждой. Пятьдесят тысяч долларов! Ничего себе, состоянице! Царский подарок сделал мне Николенька, что и говорить. Куда же их девать? Под ванну? На антресоли? Под кровать?..

Вдруг я заметил, что у меня дрожат руки и мне стало противно. Я, Сергей Воронцов, сижу на полу в коридоре с дрожащими руками над кучей денег, из-за которых, возможно, убили моего друга! Я сгреб доллары обратно в мешок и зашвырнул в пустующую тумбочку для обуви. Не возьму! Ни копейки, или как там у них — ни цента! Перешлю в фонд какого-нибудь детского дома, или на помощь беженцам — хоть спать буду спокойно!

Вечером я сел за Николенькины тетради. Я ожидал, что это дневники, отчеты, какие-то мысли или афоризмы, на худой конец — рисунки. Но все оказалось иначе.

В первой, исписанной чуть не наполовину тетради были стихи. Причем, судя по всему, Николенькины стихи, и стихи хорошие. Ни когда бы не подумал, что мой веселый друг был способен на такие серьезные и горькие строки:

«Вот такое у нас с тобой, Коля, вышло прощание!», — подумал я, со вздохом отложил тетрадь со стихами и взялся за другую, в затертой, проженной в нескольких местах обложке, заляпанную чернилами, с посеревшими от грязи страницами.

Вторая тетрадь скорее всего была своеобразной бухгалтерской книгой. Плотно исписанная кривоватым Николенькиным почерком, она содержала совсем не понятные мне сведения. Например: «Взяли колт, два барана и гвоздь. коор.: Вл. 35–12.». И так далее. Правда, кое-где попадались и более понятные слова: «Золотой божок. Древнегреч? Мог. коор.: 71–23 Ки.». Пролистав тетрадь, я решил, что Николенька действительно всерьез занимался кладоискательством, а в тетрадь заносил наименования своих находок и их координаты, пользуясь при этом своей собственной системой ориентировки. По крайней мере, эти самые не идущие у меня из головы доллары в мешке Николенька мог заработать, продавая всякие древние штуки коллекционерам. Интересно, что же такого нужно было откопать, чтобы выручить за это пятьдесят тысяч баксов? Да не где-нибудь в Южной Америке, а у нас, в России, где все рыто-перерыто (судя по передачам «Клуба путешественников») на сто рядов?

Мои размышления прервало выпавшее из тетради письмо, вернее конверт, уже надписанный и снабженный маркой. Я вспомнил слова Николеньки: «Письмо там, в тетради. Это Профессор писал. Прочитай — ты все поймешь…».

В конверте лежал сложенный листок бумажки, мелко исписанный летящим почерком.

Ниже — замысловатая закорючка подписи, в углу — дата: письмо было написано за неделю до Николенькиного приезда сюда.

Выходит, они действительно откопали что-то из ряда вон! Но как это связано со смертью Николеньки? И где сейчас этот Профессор? Вопросы, вопросы…

Стоп, может быть дискеты помогут? Николенька их упоминал. Прийдется ехать к кому-нибудь из друзей-компьютерщиков, а то у нас в институте только пара «двести восемьдесят шестых», да и те еле работают, и я сам в этом не бельмеса… Что еще?

Ах да — у меня же есть адрес третьего члена их кладоискательской бригады — Бориса! В конце концов, они с Николенькой вместе работали, может, он что-нибудь знает?

Борис жил у черта на куличиках, практически не в Москве, да еще и не имел телефона.

Как я выяснил, к нему нужно было ехать на электричке минут тридцать пять с Курского вокзала, да потом еще пешочком, через лес, минут пятнадцать. Все эти подробности я узнал по телефону у своей дальней родственницы, коренной москвички, которая знала столицу и область вдоль и поперек.

Следующим утром я трясся в полупустом вагоне электрички, наблюдая проплывающий за грязным окном безрадостный пейзаж восточных окраин Москвы.

Борис жил в старом, но достаточно крепком доме километрах в двух от станции. Чахлые астры, приготовившиеся к неизбежной смерти от холода, все же оживляли небольшой палисадник, засыпанный ярко-желтыми кленовыми листьями.

Телевизионная антенна, вознесенная на деревянном шесте в поднебесные выси, напоминала какой-то языческий символ, словом, это был типичный русский деревенский дом, построенный, наверное, еще в довоенное время.

На мой стук сперва вышла невысокая, крепкая женщина средних лет, видимо, хозяйка, но, узнав, что мне нужен Борис, скрылась в доме, раздался ее голос: «Брательник! Тут тебя кличут!», и минуту спустя на крыльце появился плечистый, светловолосый парень в безрукавке. С широкого, простого лица на меня внимательно, оценивающе смотрели голубые глаза.

Я взялся за ручку калитки:

— Здравствуйте! Я друг Николая, вы вместе были этим летом на Южном Урале. Мне надо с вами поговорить.

Он внимательно посмотрел мне в глаза и спросил:

— Что-то случилось?

Я кивнул.

— Заходите в дом. — Борис пропустил меня и запер дверь.

Мы сидели на опрятной, чистенькой кухоньке, в чашках остывал свежезаваренный чай. После моего рассказа Борис сгорбился, потух лицом, потом встал, достал из стенного шкафчика графин с водкой, налил мне и себе, поднял стакан:

— Помянем! Светлая память Николеньке!

Мы выпили не чокаясь, помолчали. Я выложил на стол тетради моего друга и письмо Профессора. Тетради Борис лишь бегло пролистал, видимо они были знакомы ему. Письмо, напротив, перечитал дважды, вздохнул:

— Видать, и Профессор…

Я спросил:

— Борис, как вы думаете, что они нашли? Я правильно понимаю, смерть Николеньки связана с этой находкой?

— Не знаю… Мы, искатели, часто сталкиваемся с вещами, не укладывающимися в понятие нормы. Иногда вообще мистика какая-то бывает, иногда все объясняется достаточно просто… В любом случае мне надо посмотреть на эту коробку. Да, я понимаю, что Николенька предупреждал вас, но он тогда был в таком состоянии… Я, по крайней мере, специалист, вдруг там что-то действительно опасное, радиоактивное или ядовитое? Я возьму оборудование, кое-какие приборы…

Николенька у нас в «Поиске» был единственным без образования, искатель божьей милости, как говорил Профессор. Вообщем, он мог ошибаться по поводу содержимого коробки.

Да, еще надо позвонить Надежде Михайловне, это жена Профессора… И потом — если наша группа вытащила ЭТО на белый свет, то мне и расхлебывать! — Борис решительно хлопнул оадонью по столу.

Я не возражал, Борис предупредил сестру, хозяйку дома, что уезжает, и мы отправились обратно, в Москву.

Дорогой, пока мы шли через прозрачный осенний лес к железнодорожной платформе, Борис вкратце рассказал мне, чем они с Николенькой занимались последние годы.

Их группа сколотилась лет пять назад. Любители древностей, профессиональные археологи, которым не нашлось места в стремительно меняющейся жизни. И тогда они решили зарабатывать себе на кусок хлеба сами, при этом продолжая заниматься любимым делом. Среди них были разные люди — и откровенные хапуги, за лишнюю монетку готовые удавить родную мать, и такие, как Профессор — рыцари науки, для которых археология была смыслом жизни. Свою группу они назвали «Поиск», а себя — искателями. Искателями в широком смысле этого слова — рыба ищет, где глубже, а человек… что лучше?

У них был свой кодекс профессиональной чести — не копать христианских могил, например, церковные реликвии, найденные в кладах, возвращать в храмы. И еще — они никогда не трогали огнестрельное оружие. «Это статья.», — объяснил Борис.

Далеко не все находки продавались — раритеты, уникальные вещи, артефакты пополняли их общую частную коллекцию. Профессор вел картотеку, скрупулезно описывал, восстанавливал, изучал находки. Он создал свою систему ориентирования на местности, используя существующие топографические карты, так что любой холмик, камешек, ручеек потом можно было найти ночью с завязанными глазами.

Часто для поиска требовалось дорогое оборудование, инструменты, приборы, и тогда искатели ночи напролет сидели в архивах, отыскивая в документах двадцатых-тридцатых годов малейшие намеки, по которым потом в развалинах помещьечей усадьбы где-нибудь на Орловщине или Смоленщине безошибочно отыскивались килограммы николаевских золотых червонцев, статуэтки, часы и портсигары с вензелями давно расстрелянных тут или умерших там, за океаном, владельцев. На такие «левые», не имеющие исторической ценности находки, превращенные через сеть «своих» антикваров в денежные знаки, закупалось необходимое оборудование и снаряжение, на них жили члены группы, имелась даже своя «черная касса», так, на всякий случай. Все было отлажено, группа работала без сбоев. Правда, иногда случались трагедии — за пять лет они потеряли несколько человек. Один полез без страховки в каменные казематы Ровенского форта и разбился в подземной «волчьей яме», другой заразился каким-то грибком при вскрытии древнего кургана в Ростовской области, третий умер от рака, но приглашенная к постели умирающего ведунья-экстрасенс сказала, что это не онкология, просто на больного навела порчу какая-то древняя колдунья, вернее, ее дух, потревоженный искателем, и сделать тут уже ничего нельзя.

Еще был случай, когда на искателей, перевозивших находки от места раскопок в Москву, напали бандиты. Один из археологов тогда умер в больнице от травм…

Периодически все члены группы подхватывали разные кожные заразы, травились газами, но это не мешает им каждое лето выезжать в «поиск», или, как величественно выражался Профессор, в «частные экспедиции».

За время существования группы было всякое — и наезды рэкетиров, и попытки сначала КГБ, а потом и ФСБ взять искателей под свой контроль, и стычки с «черным поиском», лихими ребятами без чести и совести, ищущими оружие на продажу в зонах боев прошедшей войны. Однако ничего похожего на случай с Николенькой не было никогда. Кроме того, было совершенно непонятно, куда девался Профессор, отец-основатель «Поиска», и жив ли он вообще.

Пока мы с Борисом ждали электричку, пошел мокрый снег, одежда отяжелела, в ботинках вскоре захлюпало. В Москве погода была еще хуже, троллейбусы не ходили, под ногами вяло колыхался ледяной кисель.

Когда мы наконец добрались до родных стен моей «хрущобы», стемнело.

Борис первым делом набрал телефон Надежды Михайловны. Выяснить удалось не много: Профессор был жив, но сильно пострадал — его завалили землей в том самом кургане, про который он так восторженно писал жене. Николенька откопал бездыханное тело, и сейчас Профессор, пребывающий в коме, находился в реанимации Курганской областной больницы. Надежда Михайловна вылетела в Курган еще неделю назад, виделась там с Николенькой.

Все это Борису рассказал брат Надежды Михайловны, живший сейчас на квартире Профессора. Борис коротко сообщил о гибели Николеньки и попросил пока ничего не говорить, если из Кургана будет звонить Надежда Михайловна, дабы лишний раз не расстраивать и без того получившую такой удар пожилую женщину.

Потом мы занялись коробкой. На кухонном столе, освобожденном от посуды, Борис разложил привезенные с собой инструменты — разные шпилечки, ножички, крючечки, рамочки, щипчеки. Я принес таинственную коробку, прямо как ее оставил Николенька, завернутой в куртку.

— Это моя штормовка. — сказал Борис: — Я забыл ее, когда уезжал.

Он аккуратно развернул куртку и мы увидели деревянный ящик с замочком.

— Бокс для ценных находок. Это — Профессора. — Борис начал брать со стола рамочки, водить ими вокруг ящика, сверху, над углами. Потом зажег тоненькую свечку, поставил рядом, внимательно вгляделся в пламя.

— Все в норме, и радиация, и энергетика — как будто там кусок обыкновенного булыжника. Ладно, посмотрим!

Он отложил рамки, взял со стола крючечек, поковырял в замочке, раздался щелчок и дужка выскочила из зажима.

— Готово… Вы отойдите, на всякий случай… — Борис явно нервничал, но резиновые перчатки он натягивал с профессиональной точностью, не глядя.

Я встал у него за спиной, он покосился, отметил, где я, и сказал:

— Я буду вслух комментировать то, что увижу, а вы включите диктофон, вон он, в моей сумке, — у нас так принято, часто находки разрушаются даже от взаимодействия с обыкновенным воздухом, так что только описание очевидца и остается. Включили? Итак…поехали!

Он откашлялся и официальным, сухим голосом громко заговорил:

— Я, Борис Епифанов, группа «Поиск-1», двенадцатого сентября 1996 года в присутствии свидетеля… Э-э?

— Воронцова Сергея Степановича! — почему-то шепотом поспешно подсказал я.

— …Воронцова Сергея Степановича, приступаю к визуальному осмотру неизвестного предмета, обнаруженного членами группы в районе села Глядянское Курганской области, в захоронении, расположенном на берегу реки Тобол, предположительно датируемом пятым тысячелетием до нашей эры. Координаты по системе профессора Иванцова: Кур. 78-194. Предмет находится в деревянном боксе с доступом атмосферного воздуха. Открываю крышку. Предмет колесообразной формы, размер — ладонь взрослого человека. Скорее всего амулет! В предмете имеется проушина, сквозь которую пропущена цепочка серебристого металла, скорее всего серебряная, звенья цепочки изготовленны в виде змей, кусающих свой хвост. В центре амулета того же металла вырезанное из цветного камня изображение глаза. Радужка бирюзовая, зрачок черный. По кругу идет орнамент, выполненный из цветного камня — листья, цветы, фигурки людей и животных. Поразительно! Техника исполнения очень похожа на изделия древних майя, но мотивы, сюжет — что-то скифское, сарматское… И этот глаз… Диктофон можно выключать! Я не вижу ничего опасного, ничего такого, о чем предупреждал Николенька. Вещь очень занятная, явный артефакт, но не более того! Посмотри!

Борис взял цепочку и вытянул амулет из бокса. Я подался вперед, разглядывая диковинку. Действительно, ни на что не похоже, красивая безделушка, наверное, ее носил какой-нибудь вождь или жрец. Амулет слегка раскачивался на цепочке, и глаз в его центре казался живым, злобным оком древнего воителя.

— Видишь! — Борис не заметил, как перешел на «ты»: — Ничего страшного. Хотя чертовски интересно — я не отнесу это ни к одной из известных культур…

Его прервал тонки пронзительный скрип, идущий из амулета. Рука искателя от неожиданности дернулась, амулет закачался сильнее, повернулся, и на обратной стороне мы увидели вырезанное в металле рельефное изображение ползущей змеи.

— Что это скрипело? — я повернулся к разом нахмурившемуся Борису.

— Не знаю… — он взял амулет в руки, повернул его глазом к себе и…

Амулет словно бы ожил! В глубине аспидно-черного зрачка появилось осмысленное выражение, радужка заискрилась, запульсировала, фигурки зверей и человечки как будь-то зашевелились. Длилось это секунду, и вдруг амулет сам повернулся на цепочке! Словно глаз, вправленный в металл, выискивал кого-то, переводя свой совсем не добрый взгляд с предмета на предмет, пока не наткнулся на Бориса. Амулет снова тоненько взвизгнул, серебряные веки, казалось, изогнула гримаса гнева, зрачок сузился, он казался теперь тоненькой щелкой, скважиной в какие-то бездонные мрачные пропасти. Глаз буквально вонзился взглядом в лицо Бориса, будь-то стремясь получше запомнить внешность нарушителя своего многовекового покоя.

Мы замерли, боясь пошевелиться, потом я шагнул вперед, чтобы лучше рассмотреть амулет, и тут погас свет!

Видимо, просто перегорела лампочка, но эффект был поразительный. Разом вскрикнув, мы шарахнулись в стороны. Борис сунул амулет в бокс и закрыл его.

— Ч-что это… Ч-что это т-такое? — от волнения я стал заикаться, вспомнил покойного Николеньку, и мне стало совсем не по себе.

— Тебе тоже показалось?

— Ч-что показалось? Он как-будьто ожил и смотрел… На тебя!

— Пойдем в комнату… — голос Бориса слегка дрожал, но самообладание его явно не покинуло.

Мы вышли в комнату, сели: я — на кровать, он — на подоконник. Закурили. Первым молчание нарушил Борис:

— Когда ЭТА штука на меня уставилась, меня как током дернуло! И взгляд такой, мерзкий и свирепый одновременно… Понятия не имею, что ЭТО может быть. Мечта любого археолога — отыскать вещественные доказательства пребывания у нас братьев по разуму. Я, когда ОНО словно бы ожило, решил вот она, удача! Но когда ОНО стало смотреть… Бр-р-р! Прямо в душу заглянуло… И я почувствовал, что это что-то наше, земное… и очень злое! Вообщем, я ничего путного сказать сейчас не смогу, мне надо посоветоваться с нашими. У тебя телефон есть?

— Да, на кухне. Сейчас принесу. — я встал и двинулся к двери.

На кухне было темно и спокойно. Я на ощупь нашел аппарат, и уже собирался уходить, но тут мое внимание привлекло тихое жужжание, доносившееся со стола. Приглядевшись, я заметил какие-то движущиеся блики слева от бокса Профессора, там, где Борис оставил свои рамочки и инструменты.

— Борис, у тебя тут что-то жужжит! — я на всякий случай отодвинулся в сторонку, пропуская искателя. Борис подошел к столу, чиркнул зажигалкой и в колеблющимся ее свете мы увидели, что одна из его рамочек, этакая мельничка на стальной ножке, бешено вертится, издавая то самое тихое жужжание, которое меня и привлекло.

— А вот это уже совсем плохо! — сказал Борис хриплым голосом: — Нам надо срочно покинуть квартиру. Пойдем, я дорогой все объясню!

— А куда пойдем-то? — я совершенно растерялся. Чувство ирреальности происходящего, появившееся у меня после видения чудесного оживления каменного глаза, зрелище самокрутящейся рамочки превратило в ощущение коллективного сумасшествия, охватившего нас с Борисом. Или одного меня, а Борис уже был… того…

Из прострации меня вывел ответ Бориса на мой вопрос, о котором я уже и забыл:

— Поедем к Паганелю. Он ближе всех живет, да и в артефактах разбирается, как ас! Поехали, тут промедление смерти подобно! Поверь мне, я говорю правду! — в его голосе было что-то, что заставило меня согласиться.

— Боря, я только соберу кое-какие вещи! — ну не мог же я ехать к какому-то Паганелю без ничего, даже смену белья не прихватив!

— Только очень быстро! Я жду в подъезде! — прихватив свою сумку, искатель вышел из квартиры.

Когда дверь за Борисом закрылась, я метнулся в ванну, сгреб зубную щетку, пасту, станок, мыло, полотенце, затем в комнате не глядя сунул в сумку всякие трусы-носки, бросился к двери, на ходу гася свет, вдруг мой взгляд упал на тумбочку в прихожей. Подарок Николеньки! Я так и не сказал ничего Борису об этих деньгах, сам не знаю, почему. «Брать — не брать? В конце концов Николенька оставил пакет мне…».

— Сергей, быстрее! — раздался голос Бориса из-за неплотно прикрытой входной двери. Времени думать не было. Я сунул руку в тумбочку, нашарил в пакете пачку долларов, сунул ее во внутренний карман пальто и выскочил из квартиры…

Мы быстро и молча спускались по лестнице в абсолютной темноте, обычной для наших подъездов, как вдруг что-то еще более темное, чем окружающий мрак, метнулось нам под ноги. Я вскрикнул от неожиданности, вцепившись в поручень, Борис не удержался на щербатых ступеньках и с руганью полетел вниз!

Секунда — и стало тихо. Я отыскал в кармане спички, зажег одну, и увидел искателя лежащим внизу, на бетонной площадке между этажами в позе человека, руки и ноги которого вдруг стали резиновыми.

— Борис!!! — мой крик гулко запрыгал по темным этажам. Спичка догорела, обожгла пальцы и погасла. В наступившей темноте вдруг раздался на удивление спокойный голос Бориса:

— В рот ему коромысло! Шатается у тебя по подъездам всякая дрянь! Самое смешное, что я даже ничего не сломал!

— Ты в порядке?! — я зажег новую спичку. Искатель уже поднялся, потирая ушибленный локоть:

— Все нормально. Что это было? У меня ощущение, что по ноге бревном ударили!

— По моему, это была обыкновенная кошка! — я помог Борису найти его сумку, и мы без приключений спустились вниз и вышли из подъезда.

— Это был «звоночек»! — заявил вдруг глубокомысленно молчавший Борис: — Меня предупредили: «Не лезь!»

— Кто предупредил-то? — уныло спросил я. Мне все больше и больше становилось не по себе — все эти чокнутые археологи-искатели с их верой в рамочки, «звоночки», и разную чертовщину начали казаться мне просто сумасшедшими…

— Кто предупредил? — переспросил прихрамывающий Борис: — Да вот ЭТО…

Он махнул рукой в сторону моей квартиры, и вдруг резко схватил меня за руку:

— Смотри!

Я повернулся и похолодел: в окне покинутой нами кухни горел свет! Но ведь лампочка перегорела при нас!

— Ч-что это?! Как это?.. — я чувствовал себя полным идиотом, и еще мне стало страшно, так страшно, как бывает только в детстве, одному, в темной спальне.

Свет мигнул раз, другой — и погас! Борис закурил, поправил сумку и серьезно сказал:

— Мы правильно сделали, что ушли. Я ничего тебе не могу объяснить сейчас, я сам ничего не понимаю, как и ты, но очень надеюсь, что объяснение найдется! В любом случае обещаю — мы постараемся оградить тебя, вывести из этой чертовщины. А сейчас — поехали к Паганелю!

И мы поехали…

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

— Паганель, он такой… Не очень обычный человек. — Борис посмотрел в ревущую огнистую темноту за окном вагона метро и продолжил: — Его многие за чудака держат, кое-кто недолюбливает, а он, вообщем, просто думает по другому, что ли? Ну и занимается воосновном всякими диковинками, по научному — артефактами. Биоэнергетикой владеет — всем нашим рамочек наделал, обучил пользоваться. Они, рамочки, потоки энергии указывают. Хорошие, плохие, нейтральные. Та «мельничка», что у тебя на кухне крутится, одна из самых важных, если она заработала — хана! Бросай все и беги! Мы один раз городище кривичей на смоленьщине копали — так вдруг она сработала, закрутилась в раскопе. Паганель нас пинками выгонял, мы не понимали, злились… А там немецкая бомба оказалась, авиационная, полутонка, со сработавшим взрывателем. Если бы задели — все… Саперы ее потом на месте подрывали, вывезти не было возможности… Жаль, все городище погибло воронка метров на тридцать!

— Борис! Это все понятно — биоэнергетика всякая, рамочки… Ну, а все таки — какая связь? Николенька погиб от отравленной остроги, возможно, случайно — напали на него ночью какие-нибудь придурки… Профессора завалило землей — тоже может быть случайность, ведь нет же ни какой закономерности! Да, рамочка эта ваша сработала на амулет, но ведь не мог же этот глаз на цепочке ткнуть одного вилами, а другого завалить в этом дурацком кургане…

Борис неожиданно перебил меня:

— И ударить меня по ногам в темном подъезде! Наверное, не мог… Сергей, я тебе еще раз говорю — я ничего сам не понимаю. Но по-моему, что-то, связанное с этим амулетом, очень не любит, когда его трогают. Что-то — или кто-то…

— Тьфу, чертовщина какая-то! — я огляделся по сторонам: — Ну вот, мы с тобой. Едем в нормальном вагоне нормального московского метро. Вокруг нас нормальные люди, с которыми ничего сверхъестественного не происходило никогда, и никогда не произойдет…

Договорить мне не удалось — раздался скрежет, треск, нас всех бросило вперед, закричали люди. Поезд стремительно останавливался, погас свет, запахло паленым, синтетикой какой-то. Меня швырнуло в самую гущу визжащих, орущих, барахтающихся людей, больно ударило головой, на миг я даже провалился куда-то, но сразу очнулся, и тут на меня полетели другие пассажиры, их вещи, весь этот так нервирующий в часы пик «бутор»: сумки, авоськи, огромные челночные баулы, набитые турецко-китайским барахлом.

Длинный штырь чьего-то зонтика попал мне в рот, больно оцарапал щеку и небо, на зубах заскрипел песок… Я оказался на полу, отполз в сторону, привалился спиной к сиденью.

Поезд остановился. В вагоне, в кромешной темноте, люди давили друг друга, нелепо метались из коньца в конец, страшные в своем паническом безумии. Вдруг что-то вспыхнуло, затрещало, все осветилось — оскаленные рты, вытаращенные глаза, кровь на чьем-то лице, дым, поваливший откуда-то белыми клубами. Сразу стало нечем дышать, люди закричали еще страшнее, где-то что-то разбилось, зашипело — и тут я увидел Бориса: он лез по проходу, держа в одной руке исходящий пеной огнетушитель, другой тащил за собой какого-то ребенка. За ним ползло сплошное облако белого удушливого дыма.

Борис заметил меня и прокричал, перекрывая вой обезумевших людей:

— Живой? В порядке? Давай за мной!

Я кивнул, столкнул с колен чей-то дипломат и попытался встать. Мне это удалось, хотя и с трудом — здорово болела ушибленная нога, в голове звенело. Я полез сквозь толчею за Борисом, старясь удержаться на ногах и не потерять искателя из виду.

Мы пробрались на переднюю площадку. Поезд по прежнему стоял неподвижно. Паника мало-помалу затихала. Дым рассеялся, в полумраке люди искали свои вещи, заплаканная женщина в дорогом кожаном пальто прижимала к груди девочку лет пяти, ту самую, которую вытащил из давки Борис. В соседних вагонах было еще спокойнее, чем в нашем — там ничего не загорелось.

Из головы состава сквозь поезд, открывая торцовые двери вагонов, прошли машинист и милиционер. Машинист, бледный и злой, громко обьявил, что все в порядке, возгорания потушены силами пассажиров, поезд обесточен, скоро его вытянут на ближайшую станцию.

— Второй «звоночек!», — невесело усмехнулся Борис, отряхиваясь. Я прислонился к стенке вагона, пытаясь избавиться от звона в голове.

— Старайся не вдыхать глубоко! — искатель ощупал мою голову, послушал пульс:

— Вроде все в порядке. Давай-ка, присядь!

Я сел, где стоял, прямо на грязный вагонный пол. Пассажиры успокоились, переговаривались, кто-то нервно засмеялся. Не верилось, что еще пять минут назад эти самые люди были обезумевшей толпой, готовой топтать друг друга, чтобы спасти свою жизнь.

Состав содрогнулся, где-то громыхнуло, и мы наконец медленно поехали. В вагонах было по прежнему темно, мимо плыли стены тоннели, змеящиеся кабели, какие-то отнорки, уводящие в густой мрак, кое-где горели тусклые аварийные лампочки.

Дальнейший путь мы проделали без всяких приключений, если не считать косых взглядов милиционеров в переходе на «Киевской» — мы с Борисом здорово вывозились и походили на бомжей.

Громадный сталинский дом на Бережсковской набережной, в котором жил Паганель, казался океанским лайнером со светящимися окнами, плывущим сквозь морось холодного осеннего дождя. Мне безумно захотелось оказаться в тепле, почувствовать себя под защитой надежных стен пусть даже и чужого жилища. И еще очень хотелось почистить зубы — неприятный привкус во рту вызывал тошнотные позывы.

Квартира Паганеля занимала весь верхний этаж башенки, возвышающейся на одним из крыльев дома. Мы поднялись наверх на лязгающем и грохочущем лифте, напоминающем «пипилакс» из данелевской «Кин-дза-дзы», причем Борис настаивал на пешем подьеме, но я бы просто не выдержал. После всех наших злоключений искатель заметно нервничал, тревожно озираясь, словно за каждым углом нас подстерегало что-то ужасное. Я прекрасно понимал его состояние третьий «звоночек» мог оказаться роковым.

Дверь Паганелевой квартиры, сплошной стальной лист, не имела не глазка, не звонка, не ручки, ни даже замочной скважины.

— Он ее магнитом открывает. — пояснил Борис, попросил у меня спичку, вставил ее в какую-то неприметную дырочку над косяком и несколько раз ритмично нажал.

— Скрытый звонок. Очень удобно — Паганель сразу знает — свои! добравшись до двери, Борис явно приободрился.

Дверь открылась неожиданно мягко для своей внушительной массивности. На пороге стоял высоченный — под два метра! — седой человек в меховой безрукавке, усы и старомодная бородка клинышком придавала ему сходство скорее с Дон Кихотом, чем с жюльверновским чудаком-профессором, только на носу рыцаря печального образа сидели вполне современные прямоугольные очечки, а в зубах дымилась изогнутая резная трубка.

— Боренька! Здравствуй, дорогой! А Денис-то Иванович… Ты уже знаешь?

Борис кивнул.

— Надя улетела к нему в больницу. Входите, входите. — Паганель посторонился, пропуская нас в просторную прихожую.

На свету наша грязная одежда напоминала половые тряпки. Хозяин квартиры на секунду удивленно замер, затем тихо, не без иронии спросил:

— Пробивались с боем?

Борис усмехнулся:

— Примерно так. Знакомтесь: Сергей… м-м Степанович, друг Николеньки.

Паганель приосанился и церемонно поклонился:

— Очень приятно. Логинов. Максим Кузьмич. По профессии — Паганель.

Он повернулся и крикнул куда-то в глубину квартиры:

— Зоя! Голубушка! У нас ЧП!

Борис остановил хозяина квартиры:

— Максим Кузьмич, у нас к вам важный разговор и плохие новости. Николенька погиб!

Паганель замер, медленно повернулся к Борису:

— Да вы что… Не может быть! Как же это! Николенька… Коля! Горе-то какое…

Паганель выглядел растерянным, даже каким-то жалким. Он помолчал, потом спросил:

— Как это произошло?

Я скупо, в двух словах, рассказал.

Хозяин некоторое время постоял молча, наконец глухо проговорил:

— Надо же… Вот так вот, глупо и нелепо…

Мы стояли в просторной прихожей, и каждый вспоминал Николеньку, мне даже на секунду показалось, что сейчас из-за угла коридора выйдет вдруг он сам, и скажет, улыбаясь: «В-вы ч-чего это? Ч-чего т-такие м-мрачные?».

Но вместо Николеньки к нам выбежал совсем другой человек. Послышались легкие шаги и в прихожую впорхнула, иначе и не скажешь, худенькая коротко стриженная светловолосая девушка в джинсах и свитере. Задорно вздернутый носик придавал ее лицу какое-то детское выражение. Серые, чуть раскосые глаза глаза девушки удивленно расширились:

— Борис! Что с вами?

Паганель махнул рукой:

— Моя дочь, Зоя. Зоинька, это Сергей, друг Николеньки. Ты знаешь… Николая больше нет!

Зоя всплеснула руками:

— Как же так! Он же…

Отец прервал ее:

— Такое несчастье! Да еще мальчики попали в пердрягу…

Девушка засуетилась:

— Что же я стою-то! Быстро раздевайтесь, вещи складывайте вот сюда.

Мы с Борисом дружно запротестовали, но Зоя, смешно сдвинув брови, командирским голосом сказала:

— Ни каких возражений не принимается! Быстро раздеватесь — и ванную! Да, брюки тоже снимайте, я дам вам папины экспедиционные штаны.

Борис в отчаянии обратился к хозяину квартиры:

— Ну Максим Кузьмич… Неудобно…

Паганель лукаво улыбаясь, подыграл дочери:

— Неудобно спать… м-м-м…на потолке! Одеяло, знаете ли, падает! Без разговоров! Начальство приказало — извольте выполнять!

Борис страдальчески сморщился:

— Уступаем силе… Но, Максим Кузьмич, у нас к вам ажный разговор!

— Все разговоры — потом! Борис, ваш товарищ еле на ногах держится! Я сразу понял, что вы не просто завернули старика проведать, в одиннадцатом-то часу ночи, да еще в таком виде. Но сперва — перодеваться, в ванную, и за стол!

Пришлось подчиниться. Ледяные когти страха, сжимавшие мое сердце, потихоньку словно бы таяли. Горячий душ просто возродил мое тело, даже звон в голове отступил, а когда Борис сунул мне в дверь чистые отутюженные армейские брюки Паганеля, я почти развеселился, заворачивая штанины примерно на половину их длинны — явно не мой размерчик!

Выйдя из ванной, пятерней приглаживая мокрые волосы, я столкнулся с Борисом. Он, держа в руках такие-же, как у меня, штаны, подмигнул и нырнул в душистую влажную атмосферу ванной комнаты. Пока я мылся, искатель успел вкраце рассказать Паганелю нашу историю, ту ее часть, в которой он сам принимал участие.

Теперь роль рассказчика досталась мне. Мы с хозяином прошли по длинному коридору на большую, необычайно уютную кухню, отделанную светлым деревом. На плите пыхтели кастрюли, сковородки, что-то аппетитно скворчало в духовке. Пучки трав, висевшие под потолком, источали забытые ароматы детства, деревни, свежескошенного сена…

Паганель внимательно выслушал меня, вздохнул, раскурил трубку и сказал:

— Николенька, хотя и без диплома, был, пожалуй самым одаренным из нас искателем. Даже Профессор, Денис Иванович, не обладал такой интуицией и чувством… м-м-м…историчности, что ли, как ваш друг, Сергей! А уж Денис Иванович еще в конце семидесятых считался крупнейшим археологом в стране. Н-да, какая нелепая смерть! Милиция, конечно же, убийцу не найдет — слишком мало улик. Дело закроют и оно уйдет в архив…

Клубы ароматного дыма от трубки, причудливо извиваясь, поднимались к потолку и исчезали, втянутые встроенным в стену вентилятором.

Мы молчали. Каждый думал о своем. Вошла Зоя, деловито помешала в кастрюльках, проверила что-то в духовке, понимающе кивнула, когда я встретил встревоженный взгляд ее выразительных глаз, и начала ловко накрывать на стол. Я вызвался помочь, но слишком резко встал, и в глазах опять потемнело. Должно быть, я покачнулся, и это не укрылось от внимательных глаз Паганеля:

— Э, голубчик! У вас же травма, Боря мне рассказал про ваши злоключения в метро. Старый я склеротик, как я мог забыть! Сейчас я вас полечу.

Я попытался отшутится — не очень-то я верю во всякие экстрасенсные дела — но Зоя взяла меня за руку и доверительно сказала:

— Папа имеет диплом мануального терапевта, подписанный самой Джуной! Не упрямтесь — вам сразу станет легче!

Я покорно сел, закрыл глаза и только по изменению светлых и темных пятен понял, что Паганель водит руками над моей головой. Потом мне стало спокойно, я неожиданно вспомнил наш городок, липы и клены возле школы, маму, встречавшую меня-первоклассника после первого в моей жизни урока, торт «Наполеон» на седьмое ноября, велосипед, подаренный мне на Новый год и не поместившийся под елкой. Папа вытащил его на балкон и замаскировал снегом. Помню, я здорово изумился — откуда Дед Мороз знает, что я хотел именно велосипед? Мне тогда было восемь…

— Ну как наш больной? — голос Бориса вернул меня к действительности. Искатель вошел в кухню, улыбаясь. Зоя уже раскладывала по тарелкам истекающие соком голубцы с румяной поджаристой картошечкой.

Паганель легонько провел рукой по моим волосам, словно стер что-то, и я окончательно очнулся.

— Как голова? — спросил Борис, усаживаясь за стол и подмигивая.

Я осторожно покрутил шеей, моргнул — удивительно! Ни звона, ни мельтешения черных пятен перед глазами — как-будьто ничего и не было!

Видимо, вид у меня был здорово дурацкий — Зоя так и покатилась со смеху, а Паганель, улыбаясь, сказал:

— Постарайтесь какое-то время резко не вставать. У вас, Сережа, сотрясение мозга, довольно сильное. Я снял все болевые ощущения, подлечил, как смог, но все же желательно избегать сильных физических нагрузок и побольше спать.

— Спасибо! Вы просто волшебник! — я искренне поблагодарил Паганеля, но он отмахнулся, мол, пустяки.

Мы с Борисом взялись за вилки, хозяева за компанию с нами тоже сьели по голубцу, обстановка была непринужденной, словно бы мы встречались и вот так ужинали каждый день, а вернее, ночь — было уже к полуночи.

Вообще, этот поздний ужин запомнился мне на всю жизнь, своей теплотой, уютностью, комфортностью — удивительно, насколько иногда легко и хорошо бывает с людьми, о существовании которых ты еще вчера даже и не подозревал!

Правда, я заметил, что Борис далеко не равнодушен к Зое. Его знаки внимания, хотя и очень тактичные, все же не были просто обычной вежливостью. И странное дело — где-то в глубине души меня словно кольнуло давным-давно забытое чувство ревности. Правда, я тут же взял себя в руки: во-первых, они давно знакомы, на чужой каравай…, а во-вторых, даже если и разевай — против ироничного, ладного Бориса у меня нет никаких шансов — с женщинами я обычно теряюсь, начинаю мямлить и смущаться…

После ужина Зоя взялась за уборку, мы с Борисом ринулись помогать — но хозяин, взяв нас под локотки, со словами: «Богу — богово, а кесарю посуда!», повел нас в кабинет.

Бедная Зоя, оставшаяся один на один с горой грязной посуды, одарила своего папу далеко не ласковым взглядом, сообщила, что завтра у нее первая пара, поэтому на завтрак пусть никто не рассчитывает, она не успеет ничего приготовить. Мы дружно согласились, пожелали Зое спокойной ночи и двинулись вслед за хозяином.

Квартира Паганеля была огромна и здорово напоминала музей. Все стены в комнатах, коридорах, прихожей были заняты картинами, полочками с какими-то статуэтками, глиняными, металлическими, стеклянными сосудами, книгами. Старинная резная мебель темного дерева, громадные книжные шкафы с гранеными стеклами — я вдруг почувствовал себя в девятнадцатом веке, в особняке какого-то вельможи, не хватало только дворецкого в ливрее — открывать перед нами двухстворчатые темно-коричневые двери с медными ручками.

Пройдя через прихожую, мимо закрытых дверей в спальню и гостевую (Паганель по дороге комментировал, как заправский гид, где что находится), мы вошли в гостинную. Удивительное дело: старинная мебель, резная, солидная, даже вальяжная, прекрасно гармонировала с ультросовременным японским телевизором, плоский полутораметровый экран которого отразил высоченного Паганеля и наши с Борисом комичные силуэты в закатанных хозяйских штанах.

Кабинет Паганеля, большая квадратная комната, поразил меня еще больше. Множество стеллажей с книгами, огромный дубовый стол, кожаные кресла. В углу — компьютер, по светящемуся экрану которого ползла зеленая надпись: «Не забудьте выключить телевизор! Пик-пик-пик…». Старинный глобус в медной станине — и археологические находки. Они были везде — на полках, на столе, среди книг. Оружие, фигурки людей и животных, фрагменты статуй, шлемы, кольчуги, какие-то цепочки, кермические таблички, кувшины… Всего сразу и не углядишь. В углу стоял манекен, одетый в средневековые рыцарские латы, на стене под стеклом разместились старинные пищали, пистолеты, оправленные в серебро, мечи, кинжалы, сабли, шпаги…

Хозяин кабинета сел к столу, мы устроились напротив, сразу утонув в кожаных обьятиях кресел. Паганель собрался с мыслями, кашлянул и негромко произнес:

— Погиб наш друг и коллега, Николенька… Светлая ему память…

Денис Иванович в коме, я очень волнуюсь за него — все же шестьдесят лет не сорок, здоровье уже не то. Будем надеется, он выкарабкается. Связующем звеном в этой трагической цепочке является тот самый амулет, который вы, Борис, так неосмотрительно извлекли из бокса. Мы с вами взрослые образованные люди, в чертовщину не верим, и правильно делаем. Но существует множество вещей, мягко говоря, не укладывающихся в рамки классической науки. Кстати, индикатор негативной энергетики, «мельничка», как вы ее называете, могла среагировать не обязательно на амулет — наши дома, например, особенно в шестидесятые-семидесятые годы, строились из панелей, а в бетон в качестве наполнителя шел и гравий, и шлак, и всякие отходы. Окажись там какой-нибудь источник радиации — скажем, кусок облученной породы, и наша «мельничка» четко на него среагирует.

Я почувствовал, как неприятный холодок снова подбирается к сердцу:

— Вы хотите сказать, что у меня в квартире есть источник радиации?

— Сергей, я не хочу вас заранее напугать, но в первую очередь мне придется проверить ваше жилище, затем осмотреть амулет — до этого я не смогу уверенно сказать, с чем мы имеем дело.

Борис при упоминании амулета напрягся и проговорил, глядя в темное окно, по которому сбегали дождевые капли:

— Максим Кузьмич! Может быть, лучше вообще не доставать больше этот треклятый амулет? Зароем его где-нибудь в лесу, как и просил перед смертью Николенька! Слишком много опасных случайностей связано с этой вещью.

— Я понимаю ваши опасения, Борис. Да, иногда артефакты бывают смертельно опасны. Да, многие наши находки, попади они в неопытные руки, могут наделать бед. Но именно поэтому мы не можем так обойтись с находкой Профессора и Николеньки. И потом — вдруг амулет поможет нам разгадать тайну смерти Николеньки?

Признаюсь, меня слегка удивил такой интерес Паганеля к амулету — тут человек погиб, а он зациклился на этой побрякушке, пусть и очень ценной! Паганель между тем продолжил:

— Нет, решено! Сегодня вы ночуете у меня, даже и не возражайте! Да куда вы пойдете, заполночь уже! А завтра мы все вместе поедем к вам, Сергей, и займемся этой страшноватой диковинкой.

Борис, угрюмо молчавший, вдруг встал, прошелся по комнате, повернулся к Паганелю:

— Я обещал Сергею, что мы выведем его из этой истории при первой же возможности! Если уж вы так настаиваете, мы действительно сьездим к нему домой, но лишь за тем, чтобы забрать бокс. Он — случайный человек, и нельзя подставлять и его голову, мало ли что!

Тут пришел мой черед воспротивиться:

— Здорово ты все за меня решил! Между прочим, из-за этой штуки погиб мой друг! Вы, Максим Кузьмич, правильно сказали, что милиция убийцу не найдет. Николенька умер практически у меня на руках, кому, как не мне попытаться выяснить, что же было на самом деле той ночью, с кем встретился Николенька, кто его убил? Я понимаю, что это опасно, но только трусом я ни когда не был, и не буду!

Борис, однако, не сдавался:

— Ты все равно ничего не смыслишь в археологии! Пойми, это не шутки! Потом будет поздно, а на нас с Максимом Кузьмичем ляжет вся ответственность!

Я почувствовал, что начинаю злиться — у меня появилось подозрение, что я просто мешаю искателям:

— Хорошо! Если уж ты так настаиваешь, я начну самостоятельное… расследование! Если вы не хотите помочь — обойдусь. Слетаю в Курган, найду Профессора, подожду, когда он выздоровеет, поговорю с ним… Надеюсь, он не ты, не откажет!

Я, не заметно для себя, распалился и повысил голос. Паганель, молча наблюдавший за нами, вдруг поднял руки:

— Тихо, тихо! Вы еще поссортесь! Борис, я думаю, как говорится, ты не прав! Сергей — достаточно взрослый человек, чтобы решать, что ему надо делать, а что — нет! А то, что он не прфессионал… Тут не профессионализм важен, а прагматизм, разумность и интуиция. Лишних людей в таком деле не бывает!

Вообщем, предлагаю последовать старой мудрой истине: «Утро вечера… м-м-м…мудренее!». Завтра сьездим, посмотрим… Там и решим! А сейчас выкурим трубку мира — и баеньки!

Мы с Борисом, недовольные друг другом, достали сигареты, а Паганель принялся выколачивать свою трубку в огромную черную пепельницу. Приглядевшись, я с удивлением опознал в ней фашисткую каску времен последней войны. Паганель перехватил мой взгляд и улыбнулся:

— В пятьдесят первом я, еще студентом, был на практике в Смоленске. Мы копали тогда подвалы Смоленской крепости. Так там этого добра… — он постучал по каске, — Видимо-невидимо было! Ну, мы все, молодежь, и взяли по одной, на память о первых раскопках. Я думал-думал, куда ее, не на полке же держать этакую пакость. Потом приспособил. Очень удобно: «…емкыя, глыбокая!»

Вы, Сергей, посмотрите, если есть желание — тут у меня, в отличии от музея, все можно потрогать, пощупать, так сказать. Пожалуйста, интересуйтесь!

Борис угрюмо листал како-то журнал. Я встал и пошел вдоль полок. Боже мой, чего тут только не было! Плоские ящики с монетами, украшениями, всякими мелкими безделушками. Коллекция ключей — от крошечных до громадных, с затейливыми бородками и всякими мифологическими зверями, обвивающими стержни ключей. Ножи, стрелы, топоры… Все осмотреть не хватило бы и суток!

Мое внимание привлекла небольшая, в ладонь, фигурка летящей птицы. Что-то вроде цапли: бронзовые раскинутые крылья, короткий хвост, длинная вытянутая шея, острый клюв заканчивается стальным граненым наконечником. Я попробовал пальцем и укололся — наконечник был остро отточен! Паганель заметил, что я держу в руках, прищурился, посмотрел на меня поверх очков:

— Сережа, вы его бросьте! Просто возьмите как попало: за хвост, за крыло, за клюв и метните вон в тот деревянный щит!

Я поглядел в указанном направлении и увидел изрядно выщербленный круг на стене в далнем углу кабинета.

— Смелее, смелее! Не волнуйтесь, ничего страшного не случиться!

Я взял цаплю за крыло и бросил ее, стараясь попасть в центр круга. В воздухе что-то свистнуло, тук! — птица аккуратно вонзилась клювом в дерево!

Паганель хитро улыбался:

— Ну как? Это китайский боевой журавлик. У него в теле много мелких отверстий, расположенных таким образом, что в полете он свистит и всегда разворачивается клювом вперед! Мы проверяли эту птичку в аэродинамической трубе — результаты поразительные! Ребята из «туполевского» КБ только руками разводили… А журавлик, между прочим, имеет весьма почтенный возраст — ему под три тысячи лет!

Я выдернул опасную игрушку из щита и осторожно положил на полку.

Молчавший до этого Борис отложил журнал, встал, и не глядя на меня, глухим голосом сказал:

— Серега… Я не хотел тебя обидеть… Я думаю, я был не прав…

Он твердо взглянул мне в глаза и протянул руку. Я с удовольствием ее пожал. Борис был мне симпатичен, сам даже не знаю чем, и я внутренне переживал наш разлад.

— Ну и славненько, молодые люди! А теперь — спать! — Паганель проводил нас в гостевую комнату, где хозяйственная Зоинька заранее расстелила нам две шикарные мягкие постели.

Мы пожелали хозяину и друг другу спокойной ночи, улеглись, и уже через минуту ласковые руки простыни унесли меня в сон…

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Всю ночь я проспал безмятежным сном младенца, и лишь под утро мне приснился странный сон:

Я по колено в снегу стою на краю какой-то ямы. Внизу, на дне, среди куч застывшей земли, копошиться человек. Вокруг расстилается огромное поле, белое от снега, искрящегося под неярким светом луны. Холодно, неуютно, тоскливо…

Человек в яме вдруг окликает меня по имени, протягивает руку, испачканную землей. Эта скрюченная рука похожа на жуткую куриную лапу с черными когтями. Я хватаю руку, человек поднимает голову, выбираясь наверх, и я вижу — это я сам! Чернявый, не бритый, с безумными глазами, но это я!

Я, тот который сверху, понимаю, что происходит что-то страшное, неправильное… В моей руке появляется револьвер, и я стреляю в свое собственное лицо, в переносицу, туда, где у меня оспинка, память о детской «ветрянке». Грохот рвет тишину, звезды на небе косо едут за горизонт, и я понимаю, что падаю в яму, на обмякшее тело того, который так и не вылез. Сухая смерзшаяся земля забивает мне рот, нос, становится нечем дышать, я задыхаюсь, и тут откуда-то слышится голос: «Сергей! Эй, Серега!..»

Я рывком проснулся, дрожжа от пережитого ужаса и тяжело дыша. Яркое солнце заливало комнату. Надо мной стоял Борис, тревожно вглядываясь в мое лицо:

— Уф, напугал! Я думал, с тобой что-нибудь случилось. Уткнулся в подушку и давай хрипеть, как будь-то тебя душат…

— Доброе утро, Боря! Примерно так оно и было… — я очумело покрутил головой, потянулся и рассказал Борису мой сон.

— Видать, здорово ты вчера кумполом… Ладно, ты не забудь Паганелю рассказать — он в снах разбирается, может и обьяснит, что к чему!

Тут в дверь постучали и раздался голос хозяина квартиры:

— Ребятки! Доброе утро! Я слышу, вы уже проснулись! Как говорится, вставайте, графы, нас ждут великие дела!

…Мы втроем сидели на солнечной кухне и уплетали прямо из чугунной сковороды «богатырскую» десятиглазую яичницу. За окнами блестела под бездонным голубым небом гладь Москва-реки. День обещал быть погожим, хотя «…стоял октябрь уж у двора.»

Пока мы с Паганелем создавали шипевший сейчас на столе шедевр холостятской кулинарии, Борис позвонил на квартиру Профессора, и узнал, что вчера поздно ночью из Кургана звонила Надежда Михайловна. Она сообщила, что состояние больного заметно улучшилось, и хотя в себя Профессор пока не пришел, врачи убеждены в благополучном исходе. Через несколько дней, если все будет нормально, Профессора можно будет везти в Москву, в нейрохирургическую клинику академика Броммеля.

Хорошие новости подняли нам настроение, даже я, никогда в глаза не видевший Профессора, искренне порадовался за него. Чудное осеннее утро, с его особой прозрачностью, свежестью, чистотой, придавало мне внутренние силы, и все события минувших дней как-то утратили свою ужасность.

После завтрака, убрав со стола, мы отправились в кабинет Паганеля; вчера в суете и тревогах из поля зрения были упущены Николенькины дискеты, и теперь Паганель вознамерился просмотреть, что же на них записано.

Зашторив тяжелые темно-вишневые портьеры, что бы солнечные блики не слепили экран монитора, Паганель устроился перед комьютером, поклецкал клавишами и вставил первую дискету…

Профессор, как обьяснил Борис, всегда возил с собой складной компьютер — «ноот-бук», хранящий в своей памяти все научные наблюдения, описания находок, личные впечатления и много другой информации. На Николенькиных дискетах были записаны: карта с отметками мест раскопок, каталог найденных предметов и несколько страниц из дневника Профессора. Эти записи помогли моим новым друзьям разобраться, что же за таинственный курган раскопали искатели.

Получалось следующие: на невысоком пологом берегу Тобола Николенька обнаружил поросший кустарником явно насыпной холм, который при ближайшем рассмотрении оказался погребальным курганом, причем разведовательные шурфы доказывали, что тип захоронения неизвестен современной археологии.

Борис, как участник и очевидец начала раскопок, пояснил:

— Понимаешь, Сергей, все народы, хоронившие своих мертвецов в курганах, насыпали их по разному. Где-то это делали рабы, где-то соплеменники, бросавшие каждый по горсти земли, где-то погребали в природных холмах, прорывая коридор сбоку. Здесь же под слоем дерна шла глинистая земля, примерно метр, потом метр мелкого сухого песка, затем опять галька, и только потом мы дошли до перекрытий могильной камеры, листвиничных обтесанных бревен в два наката, такой своеобразный потолок могилы, тоже где-то в метр толщиной. А потом я уехал, мы всегда так делали — если находок много, а погода позволяет работать, и есть что копать, кто-то один с найденными до того вещами едет в Москву, а остальные работают дальше. Хранить разное доборо в машинах, палатках опасно — помнишь кино «Джентельмены удачи»? Так и у нас. Группы-то маленькие, три-четыре человека. Обычно все в раскопе, за вещами никто не следит. Вот так и получилось, что вскрывали они усыпальницу эту без меня…

Профессор подробно записывал все, что происходило в раскопе после отъезда Бориса:

Под двумя слоями бревен они с Николенькой обнаружили пустую нишу, стены которой были укреплены листвиничными же сваями. Из нишы в сторону, противоположную берегу Тобола, вел довольно просторный подземный ход, метров через десять заканчивающийся небольшим восьмиугольным помещением с вымощенным каменными плитками полом. Посередине этой рукотворной пещеры на резном каменном троне сидела хорошо сохранившаяся мумия мужчины, одетого в истлевший кожаный плащ, бронзовые доспехи и высокий остроконечный кожаный шлем, обшитый железными пластинами. В погребалище было очень сухо, металл почти не покрылся ржавчиной, а само тело мужчины настолько высохло, что практически ничего не весило.

Одежда мумии, богато украшенная, не походила по фасону ни на один известный искателям народ (Профессор так и записал: «Поразительно, но эти странные перчатки, рукава, надевавшиеся отдельно, кожанная манишка с нашитыми золотыми пластинами — другой подобный костюм не известен науке!»).

Шею похороненного овивали цепи, подвески, бусы, на груди красовался круглый серебрянный амулет с каменным глазом посредине. (Мы с Борисом напряглись, ожидая услышать какие-нибудь подробности об амулете, но Профессор не задержался на нем.) Уши украшали массивные серьги в виде змей, кусающих свой хвост, а в длинные волосы были искусно вплетены серебрянные и золотые спиральки, создававшие вокруг шеи подобие защитной сетки, кольчуги. На коленях древнего воина лежал бронзовый топор, нож, и странный железный серп на длинной рукояти, видимо, тоже оружие, но очень уж необычной формы.

— Скорее всего этот серп предназначался для лишения жизни несчастных людей или животных, предназначавшихся в жертву! — предположил Паганель, читавший вслух с экрана компьютера записи Профессора.

Обследовав стены, пол и потолок усыпальницы, Профессор с Николенькой пришли к выводу, что с того момента, когда мумию усадили в каменное кресло, или скорее трон, и до сегодняшнего дня ни кто не тревожил могильный покой умершего.

Последнии записи касались установления более-менее точного возраста захоронения. Профессор, насколько это возможно в полевых условиях, исследовал фрагменты кожи и дерева из усыпальницы и предворительно датировал погребалище третим тысячелетием до нашей эры.

На этом записи обрывались. Паганель дочитал последнюю строчку и откинулся на спинку кресла:

— Ну вот, собственно, и все… Интересно, с точки зрения науки, очень интересно. Но в нашем с вами деле особо новой информации не прибавилось… Ну что же, пришло время познакомиться поближе если не с самим этим… м-м-м… «мумием», то хотя бы с одной из его вещичек!

Мы одевались в просторной прихожей. Наша с Борисом одежда, вычищенная умелыми руками Зои, казалась новой, словно только что из магазина! Догадливый Борис тут же вознамерился написать письменную благодарность девушке, я с удовольствием к нему присоединился, внутренне ругая себя за тупость. В самом деле, почему такие простая мысль, как идея с благодарственным письмом, не пришла мне в голову первому?

Паганель, посмееваясь, принес нам бумагу и ручку, и спустя пять минут Борис приколол к двери записку, плод наших совместных усилий:

Паганель пробежался глазами по тексту и усмехнулся:

— Хитро, хитро! Между прочим, век через четыре года закончится, молодые люди!

Борис ойкнул и полез исправлять «до скончания века» на «и на все времена». Наконец, исправленная и дополненная, записка утвердилась на двери и мы стали натягивать одежду.

Паганель, облаченный в рыжую кожаную куртку и клечатый наваррский берет со смешной помпошкой, принес из кабинета пузатый старомодный саквояж, потом открыл дверцу шкафчика, запустил в него руку и вытащил вороненый пистолет средних размеров.

— Добро должно быть с кулаками? — ухмыльнулся Борис.

— Нет, Боренька, просто добро должно быть! — Паганель засунул пистолет во внутренний карман куртки и продолжил:

— Перефразируя вождя мирового пролетариата, всякое добро лишь тогда чего-нибудь стоит, если оно умеет защищаться!

Я, с детства испытывающий знакомую каждому мужчине тягу к оружию, которая не прошла даже в армии, спросил:

— Настоящий? А если милиция…

— Ну что вы, Сережа, это газовый, так сказать, пугач! Есть разрешение на ношение и применение в целях самообороны. А вы уж решили, что мы все же не ученые, а бандиты? Нет, друг мой, просто в наше неспокойное время каждый здравомыслящий человек должен как-то обезопасить себя, и, разумеется, своих близких, от нежелательных… м-м-м…эксцессов, так сказать! Ну, с Богом, господа, пошли!

Мы вышли из квартиры, и Паганель при помощи какой-то хитрой коробочки закрыл дверь, просто поводив ею по стальному листу. Перехватив мой удивленный взгляд, улыбнулся:

— Электромагнитный замок. В этой коробочке источник поля, маленький генератор, активизирующий контур внутри двери. Я нажимаю кнопку… Чик! И дверь закрыта. Чужому открыть практически невозможно — подобрать частоту, на которой работает этот «ключик», можно не раньше, чем за месяц!

Дорогой, и в метро, и в троллейбусе, я никак не мог отделаться от мысли, что еду не к себе домой, а наоборот, из дома в гости, настолько родной, уютной и какой-то необыкновенно теплой, во всех смыслах, показалась мне квартира Паганеля. Холодок, возникший было у меня вчера по отношению к Паганелю из-за амулета, как-то незаметно растаял…

Но каждому — свое. Вот и моя незабвенная пятиэтажечка, панельный муравейник, косовато лупящийся в белый свет сотней разномастно окрашенных, в основном грязных, окон. Приехали!

Была примерно половина первого дня, когда мы вошли в пахнущий кошками и людьми подъезд и поднялись на второй этаж. На площадке перед дверь Паганель жестом остановил нас, достал из саквояжа прутик, похожий на рогатку, осторожно упер его рогульками в центры ладоней и медленно стал водить руками перед моею дверью. Прутик, заостренный конец которого смотрел в пол, вдруг затрепетал, задергался, а потом вопреки закону всемирного тяготения повернулся на девяносто градусов, указывая на дверь!

Паганель замер, закрыл глаза, словно прислушиваясь к чему-то, для нас с Борисом не слышному, постоял так с минуту и произнес:

— Там практически все спокойно. Я нащупал два энергетических тела, одно сильнее, другое гораздо, на много, слабее. Оба они справа метрах в трех от двери…

— На кухне! — тихо подсказал я.

Он кивнул и продолжил:

— Больше, по моему, в квартире ничего нет… Да, точно, больше ничего необычного. Можно заходить!

— А как же эти два… Тела!? — подал голос молчавший до этого Борис.

— А они, Боренька, есть в каждом доме! По крайней мере, один из них. Это холодильник! А второй… — Паганель посмотрел на меня. В голове мелкнула догатка, простая, как все гениальное:

— Если я вас правильно понял, вторая — телефон?

— Именно телефон, Сережа!

Борис облегченно вздохнул:

— Ох и шуточки у вас, Максим Кузьмич!

— Ну надо же было вас как-то… м-м-м…встряхнуть. А то ваши организмы начали вырабатывать слишком много адреналина, а я его чувствую, как собака! Ну-с, Сережа, отпирайте вашу пещеру демонов!

Тактичный Паганель не сказал нам на прямую, что у нас с Борисом затряслись поджилки еще на подходе к дому. В самом деле, что-то ждет нас там, внутри? Пока я доставал ключи, Паганель убрал свой прутик в саквояж и сказал:

— На кухне действительно чувствуются слабые энергетические всплески, не характерные для пустой квартиру. Сергей, у вас мышей дома не было?

Я уже вставил ключ в дверь:

— Нет, ни разу не видел…

— М-м-м… Ну ладно, чему быть… Я вхожу первым!

Я пропустил Паганеля и вошел следом за ним в свое так поспешно покинутое вчера жилище…

Из маленькой прихожей сразу была видна кухня, где на столе зловещей желтой «адской машиной» притаился злосчастный бокс для редких находок со своим загадочным содержимым. Рядом, абсолютно спокойная, стояла знаменитая «мельничка». Ничего не вертелось, не жужало…

Паганель, вытянув вперед руку, как слепой, ощупывающий препятствие, осторожно, мелкими шажками двинулся по коридору, вошел на кухню, поводил рукой над боксом, хмыкнул, поставил свой саквояж и сел на табуретку. Мы с Борисом молча наблюдали за его действиями, стоя в кухонных дверях.

— Молодые люди! Вы меня извините, но ничего сверхестественного здесь нет! Тишина, покой, радиационный фон, как говорится, в норме! За плитой что-то возится, ма-а-ленькое, вроде мышки! А так — все в порядке! Ну что, будем открывать бокс?

Борис первым из нас двоих вошел на кухню, справа подошел к столу и…

Что-то серое, длинное, как веревка, стелясь по полу, метнулось к нему из-под плиты, раздалось холодное жуткое шипение! Змея! Паганель вскочил, поворачиваясь, Борис вскрикнул и отшатнулся. Я сорвал со стены над раковиной здоровый тяжелый мясной нож-тесак и швырнул его в ползущую гадину. Тесак обухом перебил ей хребет, а не растерявшийся Паганель, подхватив отлетевшее кухонное оружие, одним ударом отсек змее голову. Обезглавленное тело билось посреди кухни, хлеща хвостом по ногам Бориса, который застыл с белым лицом, ухватившись за край стола и уже начал закатывать глаза.

— Боря! Борис! Все нормально! — я подхватил оседающего искателя, посадил на свободный табурет:

— Борька, ну очнись же!

Борис, не глядя на пол, прошептал побелевшими губами:

— Хана! Она меня… укусила!

— Куда?! — Паганель бросился к Борису, заглянул ему в глаза.

— Не знаю, куда-то в ногу, ох, жжется, черт! Где носок… в правую.

Паганель бухнулся на колени, закатал искателю штанину, и мы увидели на лодыжке, на фоне побелевшей кожи, два сочащихся кровью маленьких пятнышка.

— Сережа, «Скорую»! — Паганель выдохнул и вдруг буквально впился ртом в ногу Бориса.

«Господи!», — подумал я, хватая телефон: «Что же это делается! Змеи, а теперь вампиры!» Паганель тем временем оторвался от ранки, сплюнул тягучую желтую слюну прямо на пол и крикнул:

— Скажи им, что яд из раны отсосан, но ему необходима инекция сыворотки!

Он вновь припал к ноге Бориса, а я второй раз за минувшие две недели набрал на диске телефона «03».

Пока мы ждали «Скорую», Паганель отсосал весь яд, какой смог, забинтовал ранку бинтом из Николенькиной аптечки и осмотрел останки змеи.

— Обыкновенная болотная гадюка! Боренька, не волнуйтесь, все будет нормально. От гадючего яда не умирают. Поваляетесь пару деньков в больнице, и всего-то!

Борис, из бледного вдруг быстро покрасневший, выдавил:

— Жарко… Ну, сучья лапа, вот не повезло-то! Сестра с ума сойдет — я сегодня обещал вернуться! Твою мать, не везет так не везет…

Паганель потрогал лоб искателя, взял с подоконника кухонное полотенце далеко не первой, надо заметить, свежести, намочил его под краном и обернул вокруг головы Бориса, разговаривая с ним, как с маленьким:

— Ты, Боренька, не бойся. При укусе часть яда неизбежно попадает в кровь, вот и жар у тебя! Это не страшно, это скоро пройдет. Давай, миленький, пойдем в комнату, ляжем…

Мы под руки вывели Бориса из кухни и уложили на мою кровать. Он был в сознании, но дышал тяжело и натужно. Паганель отправился осматривать кухню, коридор с ванной и туалет, не затаилось ли где что-нибудь похуже болотной гадюки. Я сидел с пострадавшим, держа его за руку. Бориса била крупная дрожь, при вдохе где-то внутри свистело. Полежав, он заговорил:

— Сергей! Серега! Слушай, будь другом…, отправь сестре телеграмму!.. Адрес ты знаешь. Напиши… от моего имени, что я… из-за работы задерживаюсь в Москве… на недельку. Сделаешь?..

Я уверил Бориса, что все сделаю, и тут в дверь позвонили — приехала «Скорая». Честно говоря, я бы не удивился, если бы врач «Скорой» был тем самым, «Калягиным», и внутренне уже приготовился обьясняться, но это оказался довольно молодой парень в очках. Он осмотрел искателя, ввел ему сыворотку, димедрол и вызвал по телефону госпитальную машину. Пока ждали «госпиталку», Борис уснул. Паганель обьяснял врачу, как так получилось, что чуть не в центре многомиллионного города, в квартире на четвертом этаже человека кусает болотная гадюка. Не знаю, что он наплел — я в это время приводил в порядок кухню, брезгливо засовывая куски змеи в пакет, потом диктовал по телефону текст телеграммы, косясь на по-прежнему лежащий у края стола бокс; но когда врач собрался уходить, его профессиональное любопытство явно было удовлетворено, и он почему-то пожелал нам счастливой охоты.

— Я сказал, что мы работаем в серпентарии, змей ловим! — пояснил Паганель, закрывая за врачем дверь.

Я про себя удивился такой находчивости — Паганель казался мне тихим, интеллигентным человеком, не способным на вранье, даже если это ложь во спасение…

Наконец снизу раздались сигналы — приехал «Рафик» с носилками. Бориса аккуратно уложили на брезент, причем он даже не проснулся. Мы с Паганелем проводили носилки до машины, старший санитар сказал нам номер больницы, куда они везут больного, и «госпиталка» уехала.

Вернувшись в квартиру, мы сели на кухне и закурили. Я поставил чайник, достал из хлебницы вчерашний батон. Паганель сосредоточено выпускал дым, глядя в окно, на кусок изнасилованной земли перед моим домом, уставленный «ракушками» автолюбителей, и в глазах его впервые с момента нашего знакомства не было улыбки. Наконец он повернулся ко мне и сказал:

— Так, или иначе, но отступать некуда! Займемся амулетом!

Паганель встал, выколотил трубку в раковину, решительно подошел к столу и открыл бокс. Я внутренне сжался… Но ничего сверхестественного не произошло!

Археолог с высоты своих двух метров рассеяно, даже с каким-то презрением рассматривал пустую, выложенную черным бархатом внутренность бокса.

— Э… Собственно, тут пусто!

— Но как же так?! Максим Кузьмич! Ведь мы его тут оставили! Борис при мне засунул его в эту коробку!

Я удивленно оглядел пустой бокс, заглянул под стол, посмотрел по углам…

— Сережа! Вы еще в мусорном ведре посмотрите! — издевательски посоветовал Паганель. Я напрягся — не люблю, когда меня подкалывают!

— Но ведь был же!

— Был да сплыл! Кстати, гадюка сама в квртиру заползти не могла! Ее сюда кто-то принес. И этот кто-то…

Я нетерпеливо перебил Паганеля:

— И этот кто-то уволок амулет!

И тут меня как обожгло! Деньги! Екэлэмэнэ!!! Доллары в тумбочке! Я метнулся в прихожую, распахнул дверцу — пусто! Пятьдесят тысяч! Я взревел, как кабан во время случки, и бросился на кухню:

— Эта сука увела у меня полсотни косарей баксов!

Паганель выглядел несколько растерянным:

— Сережа, успокойтесь! У вас пропали деньги? Много? Я не очень понимаю слэнг…

— Много?! Ни хрена себе! Пятьдесят тысяч долларов без какой-то малости!

Паганель задумчиво потеребил бородку:

— У кого-нибудь есть ключи от вашей квртиры?

— Ключи?.. — растерянно пробормотал я, а в голове забилось: «Ключи… Ключи… Витька!»:

— Запасные у соседа! Ну, если я свои потеряю, чтобы дверь не ломать. Но Витька не мог!

— Мог, не мог… Люди разные… — Паганель покрутил головой: Поговорить с вашим Витькой можно?

— Я сам! — прорычал я, устремляясь к двери.

Витька был дома, трезвый и веселый. Он открыл дверь, поддергивая сползшее трико, и улыбнулся мне лучезарной улыбкой идиота:

— Здорово, Серега! Ты где запропал? С дядькой-то, блин, не повидался! Он уж так ждал тебя!

Я вытаращил глаза от удивления:

— Какой дядька? Ты что, Витек, сбрендил?

— Да твой родной дядька! Седня с утреца приехал! Я со смены пришел, значит, с ночной, ну, похавал, тут звонок! Открываю — стоит мужик, с дипломатом, солидный такой. Мне, грит, Сергея! Я, грит, дядя его, брат матери! Вы, грит, не знаете, где он? А то, грит, я в командировку, проездом, в полдвенадцатого поезд…

Витька еще что-то говорил, по выражению моего лица уже понимая, что история получается нехорошая. Но я не слушал его — все и так стало ясно. У моей матери никогда не было брата, и если на то пошло, у меня вообще не было ни одного дяди, только тети, да и их всего две! Я спокойно прервал рассказ Витьки, медленно взял его за лямки майки и с наслаждением рванул:

— Ты дал ему ключ?! Ты впустил неизвестно кого в мой дом, придурок?!

Витька заюлил, кося глазами на появившеюся за моей спиной внушительную фигуру Паганеля:

— Так ить эта, Серега… Я откудово знал? Он же… А че, пропало че нибудь? Так у тебя же и стырить не хрен! У тебя же… А может ты на меня думаешь? Серега, ты же меня знаешь! Я же, в натури, честный фраер!

Я еще раз встряхнул Витьку, что-то треснуло, и одна лямка майки порвалась:

— Слушай сюда, ты, честный фраер! Из моей квартиры пропали ценные вещи и деньги! Много денег! Ключ был только у тебя, поэтому для ментов ты наводчик и соучастник кражи. Понял? Давай, пошли ко мне, расскажешь все по порядку: кто, что, какой из себя, что говорил, сколько был в квартире…

Витька шмыгнул носом, опять покосился на Паганеля, и послушно побрел за мной…

Выходило, что дело было так: около восьми утра в Витькину дверь позвонил невысокий седоватый мужчина в плаще, «морда гладкая, как стена глаза не цепляются», с кейсом и тростью. Он назвался моим дядей, сообщил, что в Москве проездом, и что у него в одиннадцать тридцать поезд. Витек простодушно поверил и запустил «дядю» ко мне домой. Вел себя гость очень спокойно, посетовал, что племянника по утрам не бывает, согласился немного подождать, а чтобы ждать было не скучно, предложил Витьке выпить. Ну, этот ханур, как юный пионер, был всегда готов! «Дядя» выдал ему денег и Витька унесся за бутылкой, а когда вернулся, оказалось, что бегал он слишком долго, племянника все нет, «дядя» боиться опоздать на поезд, ему еще вещи из камеры хранения нужно забрать, поэтому выпили они по одной, «на посошок», и гость уехал, наказав передать привет племяннику и сказать, что через неделю, когда он будет ехать обратно, заедет снова…

Паганель выслушал Витьку, чуть улыбаясь, затем спросил:

— Но все-таки, Виктор, почему вы ему поверили?

— Так эта… Фотка у него была, он мне показал! Там Серега и этот гад в обнимочку, «дядя» этот лыбится и Серегу за плечо обнимает, падла! Он так и сказал: «Вот, специально взял, чтобы никто не сомневался!».

— Какая фотка? — я недоуменно посмотрел на Витьку: — Ты с пьяну попутал чего-то…

— Серега, я же после смены был! Как стекло! Фотка эта… Ну, вот такая… — Витька щелкнул пальцами, зажмурился и высунул язык, довольно точно изобразив процесс вылезания снимка из «Полароида»: — Квадратная, блестящая, как открытка! Я еще подумал — во, блин, дядька у Сереги крутой, такой фотик имеет! Он ваще упакованый, ну, типа новый русский — голда на руке, перстак, бимбар, ну часы, блатные! Серега, друг! Я, если б знал, я его, суку, прямо тут вальнул бы, гадом буду!

Паганель улыбнулся:

— Виктор, вы что… м-м-м…сидели?

— Ага… Два, по бакланке, молодой был, дурак… Но вы эта, не думайте — я еще тогда завязал! Вот Серега, не даст соврать! Я работаю, семья у меня, сын в первый класс пошел, все как у людей! Ну, я же не знал, гражданин начальник, что эта падла Серегину хату обует! В натуре, виноват, но не смертельно же, а?

На Витьку было жалко смотреть — он явно решил, что Паганель из милиции, и шьет ему кражу. То, что Витька был виноват только в собственном простодушии (или слабоумии?), а к пропажи деньг и амулета никого отношения не имеет, я не сомневался — слишком давно и слишком хорошо я его знал, Витька просто не смог бы выдумать эту историю про дядю со снимком, а потом была в нем какая-то патологическая, исконно крестьянская боязнь «чужого»: «Мы свое не отдадим, но чужого нам не надо!» Словом, Витька сделал свое дело, Витька может уходить…

Мы отправили его трястись в ожидании «воронка» домой. У двери он обернулся и заискивающим голосом спросил:

— Серег… Эта, денег много… Ну, свистнул этот гад?

Я, про себя злорадно усмехнувшись, сказал:

— Двадцать миллионов, Витек! И не моих! Теперь отдавать надо…

— Ох, е-е-е! Кто ж такие бабки в хате держит! Хавандец нам с тобой! Витька посмотрел на Паганеля: — Гражданин начальник, мне собираться?

— Нет, ждите, вас вызовут повесткой! Вы пока свидетель… — рассеянно ответил Паганель, глядя в окно. Словно специально репетировал!

Витька обрадованно закивал, засуетился, и когда я закрывал за ним дверь, шепотом предложил «…поставить начальнику пузырь». Я обьяснил, что начальник непьющий и проводил соседушку, причем из чувства мести не стал разубеждать Витьку, что Паганель не следователь…

Оставшись одни, мы долго молчали. Я прикидывал, где и как теперь искать амулет и деньги, постепенно склоняясь к заявлению в милицию о краже. Паганель, видимо, думал по другому. Закурив, он сказал:

— Получается, что ваш псевдо-дядя — не случайный квартирный жулик. Он слишком тщательно готовился, даже фотографией запасся…

Я перебил Паганеля:

— Максим Кузьмич! Но я же ни с кем незнакомым не фотографировался, тем более на «Полароид»!

— А я и не говорю, Сережа, что вы с ним фотографировались! Он сделал фотомонтаж! Другое дело, где он взял вашу фотографию, вот в чем вопрос? Но факт, что этот «дядя» шел сюда именно за амулетом! И за деньгами, хотя это так, мелочь…

Я не выдержал:

— Ни чего себе мелочь! Пятьдесят тысяч!

— Понимаете, Сережа… Этот амулет, вообщем-то он бесценен… Но в наш век, когда все продается и все покупается… Такие вещи стоят миллионы! Миллионы долларов! Вы понимаете? Разумеется, в комиссионке его вряд ли оценят, но специалисты, знатоки, коллекционеры, и у нас, и за рубежом…

Я только присвистнул — ничего себе! И такие вещи Николенька таскал в рюкзаке вместе с грязными носками!

— Максим Кузьмич! Раз этот гад попал в мою квртиру не случайно, если он знал, что амулет здесь, и вел себя так нагло — значит он следил за мной! И За Николенькой! Он видел, что мы с Борисом сбежали, испуганные вот этой проволочной «мельничкой», хотя я не понимаю, как он это смог подстроить… Мы уехали, а он уверенно пришел, «развел» Витьку и забрал амулет. Но тогда выходит, что он и убил Николеньку! Гнался за ним, ранил отравленной острогой, проследил, куда тот пошел… Иначе как он вообще узнал про мою квартиру?

— И самое главное, Сережа! Я думаю, ваш «дядя» знал о находке амулета раньше, еще когда Николенька с Профессором только сняли его с мумии!

— Да не называйте вы его моим дядей!

— Хорошо, хорошо… Вот еще что! Змея!

Конечно, змея! Я внутренне сжался, вспомнив бьющиеся в агонии куски гадюки:

— Вы хотите сказать, Максим Кузьмич, что он подбросил змею, чтобы она убила меня? Чтобы убрать свидетеля?

Паганель задумался:

— Тут что-то не стыкуется… От яда болотной гадюки не умирают — так, пару дней в больнице… Хм, странно… Хотя… Вот какая версия у меня появилась: вычислить поступившего в больницы города человека с диагнозом «укус ядовитой змеи» легче легкого, достаточно позвонить по телефону слишком редкий в Москве, да еще в это время года случай. А вычислив, можно прийти навестить больного…

— Навестить — и убить! Незаметно ткнуть чем-нибудь, отравленным тем же ядом, что и в случае с Николенькой! Точно! Максим Кузьмич, надо ехать к Борису!

— Да, Сережа! Вы немедленно едете к Борису в больницу. Ему сейчас должно быть на много лучше, в принципе, он практически уже может ходить. Расскажите все, что мы узнали, попробуйте организовать его побег, и если удасться, везите ко мне!

Я почувствовал, что злюсь! Что я, профессиональный бандит — побеги устраивать? Довольно резко я спросил:

— Я, значит, в больницу, а вы? В милицию? Тогда может быть наоборот деньги-то у меня слязмли!

Паганель посмотрел на меня, как на неумного, вздохнул и ответил:

— Сергей, дело в том, что милиция нам в этом деле не поможет! Я… Мы… Вообщем, «Поиск» вообще старается не имееть дела со стражами порядка — они в два счета прикроют нашу группу, как только поймут, что к чему! Это — во-первых! А во-вторых, из наших с вами рассуждений получается, что «дя»… преступник — не случайный человек. Слишком хорошо он осведомленн о работе «Поиска». Поэтому, пока вы будете спасать жизнь Бориса, я встречусь кое с кем из наших и… м-м-м…не наших искателей и наведу кое-какие справки. Яд, острога, змея, фотография — весьма четкий, как это говорят… «почерк»? Договорились? А вечером встретимся у меня и все обсудим!

Я хмуро молчал, но фраза «…спасать жизнь Бориса…» подействовала, и в результате я согласился — после смерти Николеньки во мне словно что-то переменилось, появилась какая-то злость, жесткость — и желание отомстить!

Мы быстро собрались, я прихватил для Бориса кое-какие вещи, чтобы было что одеть в случае, если ему действительно придется бежать из больницы, и мы покинули мое убогое жилище…

Больница, в которую поместили пострадавшего искателя, находилась в получасе езды от моего дома, практически на окраине Москвы. Типовое четырехэтажное здание серого кирпича, чахлый сквер за железным забором, внутри — запах лекарств, обшарпанные стены и раздраженные жизнью нянечки, все как одна в телогрейках поверх халатов по причине отсутствия в батареях тепла.

После долгих препирательств, попыток дать взятку с моей стороны, и попыток выгнать меня со стороны персонала, к Борису я все-таки попал, не смотря на неприемные часы.

Палата, в которой лежал искатель, видимо, расчитывалась на пять, в крайнем случае шесть койко-мест. Я же насчитал двенадцать кроватей, впритык стоящих друг к другу. На самой дальней от двери поверх одеяла лежал Борис в больничном халате одетом на застиранную синюю пижаму, напоминающую одежду хунвэйбинов времен Культурной революции. Я отвлек его от увлекательного занятия — чтения газеты «Спид-инфо» месячной давности. Борис был бледноват, но в целом выглядел неплохо. Это меня несколько успокоило, и я решительно потащил искателя в коридор.

Когда я рассказал, что случилось после его госпитализации, и поделился предположениями Паганеля, Борис спал с лица и заторопился. Сперва он попытался переговорить с персоналом, но они без начальника отделения на отрез отказались выпускать искателя и выдать ему одежду. Оставалось бежать. Надо было где-то преодеться, но в конце коридора за столом сидела дежурная медсестра, бдительно поглядывающая на нас поверх очков.

— Давай вещи и жди меня во дворе! — решительно сказал Борис, забрал одежду и скрылся в палате.

Я минут двадцать бродил по больничному скверику, нервно куря сигарету за сигаретой. Наконец открылась дверь и появился искатель. Выглядел он очень нелепо — моя старая куртка на меху была Борису велика, вытертые джинсы висели мешком, а кроссовки хлябали на каждом шагу. Из дверей следом за ним выскочила нянечка, дежурившая внизу, но Борис отмахнулся от ее визгливых пророчеств о жестоком наказании, ожидающем нарушителя больничного режима.

Пока я ловил машину, Борис сокрушался по поводу людей, у которых слишком большой рост и полное отсутсвие вкуса, явно намекая на мои вещи, превратившие его, всегда ладного и подтянутого, в клоуна…

По дороге, проезжая Кутузовский проспект, я попросил водителя остановиться, обменял те Николенькины доллары, что прихватил во время вчерашнего бегства, на рубли и купил прямо на улице у разбитной тетки в грязном синем халате пару здоровенных, килограмма по два, карпов — ехать к Паганелю с пустыми руками было неудобно. Еще мне пришлось покаяться перед Борисом в сокрытии Николенькиных денег. В ответ искатель посмотрел на меня, прищурился и, усмехнувшись, заметил:

— В твоем положении жадность — не порок, Серега!

Признаться, я расстроился — не хотелось выглядеть хапугой в глазах Бориса. Но, в конце концов, деньги Николенька оставлял мне… А, ладно, что сделано, то сделано…

Мы еще раз останавливались, чтобы приобрести огромный букет темно-пурпурных роз для Зои. Естественно, об обещанных цветах вспомнил Борис, а не я…

К Паганелю мы добрались в пятом часу — дверь открыла Зоя, сообщила, что: «…Папа звонил, скоро будет! Велел всех впускать, ни кого не выпускать!», долго восхищалась розами, чмокнула нас с Борисом в знак благодарности и потащила пить чай. За чаем Зоя очень мило и тактично потешаясь над нарядом Бориса, а он самокритично отшучивался, награждая меня свирепыми взглядами. За разговорами время прошло незаметно. Паганель приехал почти в шесть вечера.

Первым делом он занялся Борисом. Последствия укуса все же проявлялись, у искателя кружилась голова и слегка повысилась температура, но после сеанса психотерапии Борис почувствовал себя гораздо лучше.

Уже стемнело, когда, отужинав зажаренными Зоей карпами, мы собрались в кабинете на военный совет…

ГЛАВА ПЯТАЯ

Вновь, как и вчера, мы расселись в удобных креслах, закурили, хозяин кабинета открыл форточку, впустив в комнату холодный вечерний выдох осени, и заговорил:

— Кажется, мне удалось выяснить, кто побывал у вас дома, Сергей. Хотя это всего лишь предположения, но многое сходится.

Борис, вы помните, в 91-ом, когда «Поиск» только создавался, был у нас такой человек — Судаков? Петр Судаков?

Борис утвердительно кивнул:

— Он, кажется, учился у Леднева?

— Да, у него. Помните, группа Шепотника копала городище волжских булгар на Каме? Они нашли тогда такие потрясающие вещи из доисламского периода: оружие, свитки, фигурки богов… А потом разразился скандал. Двое членов группы везли находки в Москву, по дороге их ограбили, избили, один умер в больнице, а другой навсегда ушел из «Поиска». Этот другой и был Петр Судаков!

Я пожал плечами:

— А какая связь? Ну, ипугался человек, решил больше не рисковать…

Паганель выпустил колечко дыма из трубки, кивнул:

— Действительно, на первый взгляд, связи никакой! Но спустя полгода находки Шепотника обьявились в каталоге Мюэлса и Бранда, значились они там как экспонаты личной коллекции некоего Веллерда, известного собирателя древностей из Панамы.

Борис затушил сигарету, глотнул минералки из высокого стакана:

— Ну, а причем тут Судаков? Нет же никаких докозательств того, что он ухлопал своего напарника и продал находки агентем вашего Веллерда!

— Не торопите меня, Боря. Я сегодня общался со многими людьми, и сейчас пытаюсь связать воедино их рассказы. Так вот — прямых доказательств действительно нет. Но я был у Алексея Алексеевича Леднева, его учителя, это один из столпов, так сказать, отечественной археологии. Он много сотрудничал с нами, хотя в «Поиске» не работает. Я рассказал ему нашу историю, и вот что выяснилось: Судаков, любимый ученик Леднева, в свое время подавал большие надежды. Его студенческими курсовыми работами зачитывались профессора, в двадцать пять лет он защитил кандидатскую, сделал ряд блестящих открытий — и неожиданно попал в опалу. Судаков занимался Великими Переселениями народов, и в 1982 году опубликовал работу, посвященную древнеарийскому вторжению на полуостров Индостан. В этой работе было много спорного, но самое главное — Судаков на основании малодостоверных фактов делал выводы, сводившиеся к исключительности русской нации перед всеми остальными. Этакая исторически обоснованная теория русского фашизма. Ну, естественно, вмешались органы. Судаков с треском вылетел отовсюду, был выслан из Москвы за сто первый километр, и исчез для всех своих знакомых на шесть лет. В 88-ом он неожиданно появился — приехал к своему учителю, Ледневу. Рассказал, что много скитался по стране, работал и на БАМе, и на золотодобывающих приисках, и змей ловил в Средней Азии, а теперь решил вернуться в науку. Алексей Алексеевич принял своего ученика с распростертыми объятиями, устроил лаборантом к себе в институт, дал тему, выбил право доступа к архивам — в те годы для ученых открыли много бывших ранее секретными архивов… И самое главное — Судаков получил возможность работать с фондами различных музеев.

Прошло полгода. Неожиданно Судаков заявляет Ледневу, что мозг его закостенел, что он больше не ученый, что у него заболела мать в Бийске, вообщем, он уезжает. А еще через пару месяцев, после отъезда Судакова, по Москве прокатилась волна громких музейных и архивных краж: были похищены предметы искусства, ценные иконы, редкие книги, древние летописи… Вроде бы прямых улик против Судакова опять нет, но что странно — он снова исчезает, на три года, а летом 91-ого, накануне тех самых «путчевых» событий, вновь появляется в Москве, причем к Ледневу уже не идет — через своих однокашников узнает о «Поиске», и вступает в наши, так сказать, ряды. Дальше вы знаете…

Паганель замолчал, обвел нас взглядом, словно спрашивая: «Ну как?».

Я помахал в воздухе рукой:

— Это все теории… Какая связь между этим Судаковым и нашим делом? Почему обязательно он, а не какой-нибудь урка-рецедивист, которому Николенька спьяну в поезде выболтал про амулет? Не вижу связи…

Паганель усмехнулся:

— Связь сейчас будет: помимо Леднева я посетил сегодня Шепотника, Павла Андреевича. Он мне рассказал, что тогда, в 91-ом, на Каме, Судаков оправдал свою фамилию, снабжая всю группу рыбой — у него была прямо таки фантастическая страсть к рыбалке. Ребята его так и прозвали — «Мистер Рыба». Причем ловил он не удочкой, не сетью — ночью выезжал на лодке, опускал в воду фонарик, и когда из глубины поднималась привлеченная светом рыба, бил ее острогой! Он еще говорил, что этому способу его научили на Печоре.

Но и это еще не все — сегодня я побывал у Елены Косициной, Боря, вы знаете — Лена-Косичка, мы вместе были на раскопках в Новгороде. Так вот, Лена в свое время очень нравилась Судакову, к слову, абсолютно безответно. Но Судаков буквально терроризировал ее, писал записки, слал цветы, следил за каждым шагом, ревновал… Он говорил ей: «Ты будешь моей, даже если небо упадет на землю!». А у Лены был жених, Толик Бодровец, Боря, вы его не знали, не успели познакомиться. Так Судаков много раз обещал Лене, что убьет Бодровца, если она будет продолжать с ним встречаться…

Я усмехнулся:

— Не удивлюсь, Максим Кузьмич, если вы сейчас скажите, что Бодровец и был тем вторым из группы этого… Шепотника, который вез находки вместе с Судаковым, и которого убили.

— Именно! Именно он! И мало того — Лена рассказала, что после того нападения в поезде избитый Толик умирал очень тяжело, двое суток, бредил, его рвало кровью… А врачи лишь руками разводили — внутренние органы целы, голова не повреждена. И еще один штришок — Паша Шепотник вспомнил, как Судаков хвалился, что наизусть знает сорок способов приготовления якутских шаманских снадобий — для лечения, для увеселения, для бесстрашия, и для отравления… Вот, собственно, и все звенья цепочки!

Я подытожил:

— Острога, яд, убиийство, кража чужих находок… Очень похоже! Ну и что нам теперь делать? Где искать этого «мистера Рыбу»? Может, все же сдадим его ментам? Он на две «вышки» себе заработал!

Борис угрюмо посмотрел на меня:

— Ага, он на две «вышки», а мы в «Поиске» на десять лет каждый! Нет, менты тут не нужны, сами разберемся! Да и не найдут они его — обьявят для остраски всесоюзный розыск, и привет!

— Но мы-то тоже не найдем! А если и найдем, что мы с ним будем делать?

Борис молча указал большим пальцем в землю.

Я усмехнулся:

— Это ты, что ли, такой смелый — убивать человека без суда?

Борис выпятил челюсть, и жестко ответил:

— Ну не ты же!

Паганель поднял руки:

— Ребятки, не ругайтесь! Убивать мы, конечно, никого не будем. Но амулет поискать стоит, есть у меня на этот счет одна мысль!

Мы с Борисом уставились на него, не понимая. Я подумал: «Какая еще мысль? Опять он за этот амулет переживает! Надо человека, убийцу искать! Отыщется убийца — отыщется и амулет!»

Паганель между тем продолжал:

— Давным давно, на самой заре основания «Поиска» мы оборудовали в московских катакомбах тайную базу! И самое деятельное участие в ее создании принимал именно Судаков! И есть у меня подозрение, что он может использовать ее и по сей день! Вот я и предлагаю завтра утречком попробовать наведаться туда! Ну, чем черт не шутит — вдруг повезет!

— А других предложений нет? — угрюмо спросил Борис.

— Есть и другое! Лена Косицина вспомнила, что у Судакова был тайник, что-то типа «схрона» на Юго-Западе Москвы. Он ей как-то раз показывал там свои находки. Где находится сам тайник, она не знает, Судаков просто привел ее на берег речушки где-то в районе Минской улицы, исчез в кустах, а потом вернулся — с разными старинными украшениями. Он обещал подарить их Лене, если она согласится выйти за него замуж! Вот я и предлагаю поискать этот тайник!

Борис присвистнул:

— Это сколько лет прошло! Да там уж домов понастроили, небось!

— А не скажите, Боренька! Я посмотрел на карте — Лена довольно точно указала место — там и сейчас, как тогда, глухой овраг, заросли, где, так сказать, не ступала нога человека.

Я не выдержал:

— Максим Кузьмич! Да как мы найдем этот самый «схрон»? Он же наверняка замаскирован, спрятан так, что сам черт не отыщет!

Паганель улыбнулся:

— Я думаю, с помощью моего прутика вполне реально обнаружить в земле пустоты объемом даже менее полкубометра!

Он залез в ящик стола, покопался там с минуту, и достал огромную карту Москвы, покрытую какими-то значками, надписями и стрелками. Мы склонились над этим чудом топографии, где были отмечены даже отдельно стоящие деревья и канализационные люки.

Действительно, с юга к Парку Победы примыкало обширное не застроенное пространство, судя по всему, не занятое и промышленными предприятиями. Через него текло две реки, сливавшиеся примерно посередине.

— Ну и где тут этот тайник? — скептически поинтересовался Борис, разглядывая большое зеленое пятно на карте.

— Насколько я понял Лену, это где-то вот здесь, в полукилометре от моста, на левом берегу Сетуни, шагах в пятнадцати от берега!

Борис махнул рукой:

— Да ну! Все это пустая трата времени — ни хрена мы там не найдем!

— Но попытка — не пытка, согласитесь, друзья мои? — Паганель похлопал Бориса по плечу: — Ну, так как решим — сперва мы обследуем подземную базу, а потом поищем тайник, или наоборот?

— Сначала лучше сделать то, что труднее! — решительно сказал я.

— Значит, решено! — подытожил Паганель: — Завтра утром идем на базу!

Тут в дверь постучала Зоя и предложила нам прерваться на чашечку кофе с бубликами.

Кофе пили на кухне, из маленьких глиняных чашечек. Я вообщем-то далеко не фанат этого напитка, чай как-то привычнее, но такой кофе я не пробывал никогда в жизни! Зоя варила его в медной турке, с перцем и какими-то специями, а пара капель душистого сибирского бальзама придавали напитку совершенно дивный вкус.

За кофе зашел разговор о амулете, и о всякой чертовщине, с этим связанной. Борис не без рисовки сообщил, что все мистические чудеса должны иметь вполне научные и понятные обьяснения. Жестикулируя рукой с надкусанным бубликом, он вдохновенно изрек:

— Если я чего-то не понимаю, значит я это не принимаю! — и добавил, глотнув из чашечки: — Кажется, это сказал Сократ!

— Что-то не помню я у Сократа таких высказываний! — с сомнением покачала головой Зоя. Паганель, помолчав, вдруг встал и вышел, а когда минуту спустя вернулся, в руках его был старинный глиняный кувшин с широким горлом, из которого торчали два металлических дрына — один, изьеденный зеленью, явно медный, другой, ржавый, железный. Паганель поставил кувшин на стол и спросил, обращаясь к Борису:

— Как вы думаете, Боренька, что это?

Борис с очень умным видом повертел сосуд в руках и заявил, что это, судя по способу изготовления, древнешумерская керамика, наверняка найдена в Армении при раскопках урартских поселений.

— Совершенно верно, Боренька! А как вы думаете, для чего предназначался этот… м-м-м…сосуд? — Паганель хитро прищурился, поверх очков глядя на нас.

Мы по очереди осмотрели кувшин, и Зоя предположила, что штыри предназначены для накалывания на них каких-нибудь плодов, сок которых будет стекать внутрь. Я скромно промолчал, потому-что версий у меня не было.

Паганель забрал у нас кувшин, поставил на стол перед собой и сказал, указывая пальцем на горловину:

— Вот этот стержень медный. А этот когда-то был покрыт слоем цинка. В кувшин наливали кислоту и получался…

— Гальванический элемент! — я выпалил это черезчур поспешно и даже поперхнулся от неожиданности. Все засмеялись, Паганель улыбнулся:

— Верно, Сережа! Именно гальванический элемент! И представте, каким мистических предметом он был для непосвященных! Электричество, вырабатываемое этим кувшином, вполне могло заставить гореть лампочку или вертеть примитивный электродвигатель! Вот это было колдовство! А теперь электричество проходят в школе, в восьмом классе, если не ошибаюсь…

Так и с амулетом! Древние были весьма изобретательны во всяких делах, касающихся человеческой психологии. Быть может, амулет под определенным углом зрения действительно создает иллюзию ожившего глаза!

Борис, выслушав Паганеля, развел руками:

— Ну хорошо, сдаюсь! Если уж древние шумерийцы сумели овладеть электричеством, то и мы разберемся с этим глазастым кулоном!

Зоя, слушавшая нас вполуха, внезапно заинтересовалась:

— Что еще за кулон? Ой, как интересно! Ребята, расскажите! Ну расскажите, а?

Мы пожали плечами, косясь на Паганеля. Зоя внимательно посмотрела на отца:

— Папа!

Паганель заерзал на стуле, что смотрелось очень комично, учитывая его рост, кашлянул и проговорил:

— М-м-м… Видишь ли, дочка… Профессор с Николенькой нашли одну вещь, амулет, который имеет несколько необычные своийства. А потом его украли. Ну, мы с мальчиками и занимаемся сейчас поисками этого амулета.

Зоины глаза превратились в щелочки, и в них зажегся огонек любопытства:

— Ой, как клево! Ребята, расскажите! Ну, пожалуйста! Ну, я вас прошу! Так же нечестно! Как посуду мыть или одежду чистить, так «Зоенька, лапочка!..», а как что-то таинственное, так молчком!

В конце концов мы сдались, и Паганель с молчаливого нашего согласия коротко, обходя ужасные подробности, изложил суть дела. У Зои тут же нашлось множество своих, очень милых, но, увы, не оригинальных, мыслей по поводу нашей истории, но проговорили мы в результате очень долго. Старинные часы в гостинной пробили два часа ночи и Паганель чуть не силой разогнал нас, а когда мы с Борисом, заранее договорившись, засобирались ко мне, обьявил, что: «На время опреации «Амулет» эта квартира обьявляется не только штабом, но и казармой! Личному составу — отбой!».

Так я второй раз заночевал в квартире Паганеля. От впечатлений прошедшего дня голова моя буквально пухла, и я заснул чуть не в четыре утра, размышляя и взвешивая наши шансы…

День начался скверно. Холодный ветер, несущий мелкую морось, срывал с деревьев последние листья. Небо, еще вчера чистое и бездонное, сегодня затянуло низкими грязно-серыми тучами, поверхность Москва-реки морщинилась, по цвету напоминая старый асфальт. Все после вчерашних полуночных разговоров не выспались, даже всегда бодрый Паганель хмурился и вздыхал. Вяло пожевав что-то бутербродное на завтрак, мы с Борисом отправились вызволять одежду искателя из больницы. Паганель остался дома, изучать карту района предстоящих поисков тайника…

В больнице все прошло гладко, как по маслу. Нам без проблем выдали вещи Бориса, дежурная врачиха сообщила, что за нарушение режима больничный Бориса не будет оплачен, на что пострадавшему археологу было в высшей степени плевать.

И уже когда мы выходили из дверей, вчерашняя коридорная медсестра догнала нас и рассказала, что после побега Бориса его по телефону спрашивал старший брат, хотел навестить, и был очень опечален, узнав, что больной сбежал…

Борис посмотрел на меня долгим, холодным взглядом и тихо произнес:

— У меня нет братьев…

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Вернувшись из больницы, мы рассказали Паганелю о таинственном звонке от сердобольного «брата» Бориса.

— Я так и думал! — кивнул Паганель: — Это Судаков! Боря, благодарите создателя, что он не застал вас в больнице!

— Да я бы его… — начал наливаться яростью Борис, однако Паганель махнул рукой: — Бросте, Боря, бросте! Вы врядли бы с ним справились — он необычайно верткий, жилистый, сильный человек!

И тут же сменил тон:

— Ну что, отправляемся в катакомбы?

Мы дружно кивнули, и пошли одеваться.

Путь наш лежал до станции метро «Маяковская», а дальше пришлось идти пешком. Спустя несколько минут Паганель привел нас к ни чем не примечательному дому на Тверской.

— Если все осталось, как прежде, тут, в подвале, должен быть вход в Подземную Москву! — обьявил он, потрясая ключами: — Если только никто не наложил на него лапы!

Мы спустились в подвал, Паганель включил фонарик, пошарил лучом по углам, пока не высветил старую, крашенную в цвет стен дверь. Заржавевший замок долго не хотел открываться, Борису пришлось повозиться своими отмычками, пока, наконец, обдав нас сыростью, дверь со скрежетом не отворилась.

Паганель раздал нам респираторы, махнул рукой, мол, вперед! И начал первым спускаться по старым, выщербленным ступеням.

Мы шагали по мокрому, грязному туннелю, прислушиваясь к далеким уличным шумам. Впереди, светя фонариком, бодро шел Паганель, уверенно поворачивая в боковые коридоры, протискиваясь в узкие лазы, перешагивая через кучи гниющих отбросов. За ним, тревожно озираясь, широким шагом, стараясь не отстать, шел Борис, а я замыкал шествие, переодически оглядываясь — мне все время казалось, что сзади, в освещенных тусклым, пробивающимся сквозь сливные решетки, светом, коридоре за нами крадется какая-то мерзкая, покрытая гнилой слизью тварь.

Зловоние в коллекторе стояло такое, что не одень мы по совету Паганеля респираторы, мы давно бы задохнулись. То и дело попадались трупы «домашних любимцев», сверху, с бетонного потолка свисала липкая, серая слизь.

— Сейчас будем спускаться глубже! — глухим голосом прокричал из-под респиратора Паганель, мы свернули в боковой коридорчик и по очень замусоренному пандусу побрели в глубь подземелий.

Вскоре луч фонарика выхватил из мрака высокую арку, за которой заблестела вода.

— Это подземная река! — прогудел Паганель, выходя на узкую кромку.

В низком, сводчатом туннеле дйствительно текла настоящая река широкий, полноводный поток, чуть курящийся испарениями. Темная вода несла всякий мусор, проплывали, покачивая горлышками, бутылки, в окружении палок, бумажек, окурков…

Мы, прижимаясь к стене, неудобно согнувшись, чтобы ненароком не соскользнуть в воду, заковыляли вдоль поземного Стикса.

— Максим Кузьмич, далеко еще? — пробубнил Борис, поправляя маску респиратора.

— Дойдем до мостика, а там — направо, и станет получше, суше, и респираторы можно будет снять! — не оборачиваясь, ответил Паганель. Ему, с его ростом, приходилось хуже всех — закругляющийся свод вынуждал археолога согнуться буквально в три погибели, да вдобавок еще нужно было идти вперед.

Мостик — бетонную плиту, лежащую над потоком, мы увидели минут через десять. На другом берегу виднелось темное полукружье прохода.

— Нам туда! — махнул рукой Паганель, первым ступая на мокрый бетон. Гуськом перейдя мост, мы вступили под кирпичные своды нового, узкого и сухого, тоннеля. На своем лице я ощутил ток воздуха — словно холодный ветерок подул. Паганель снял маску респиратора, повернулся к нам:

— Все! Канализационные коллекторы кончились! Сейчас мы приближаемся к метро, к Калужско-Рижской линии. Будьте осторожны, не теряйте меня из виду!

Мы с Борисом сняли душные, мокрые респираторы, и сухой, бедный кислородом, холодный и затхлый воздух подземелий ударил мне в нос. Я скривился, а Борис, напротив, с наслаждением вдохнул, и даже закурил.

Мы шли за Паганелем, в том же порядке, что и раньше.

— Максим Кузьмич! — спросил Борис, догоняя нашего проводника: — А если и тут неудача? Если он и не появлялся на этой… базе?

— Но проверить наши предположения мы все равно должны! Может быть, найдется кое-что из его вещей, если уж он сам не появиться! В любом случае исключать такую возможность мы не можем!

Неожиданно впереди замаячил свет.

— Это рабочий тоннель метро! — пояснил Паганель: — Тут безопасно, и никого нет! Мы пройдем по нему, потом пересечем действующую линию, а там уже рукой подать!

С горхотом и шумом пронесся где-то совсем близко поезд метро. Я поежился — было прохладно, да и страшновато. Я читал все эти модные года четыре назад публикации про гигантских тараканов и полутораметровых крыс в московсом метро, и хотя мой разум понимал, что все это — чушь, тело все равно дрожжало от страха…

От бдительного Паганеля не укрылось мое состояние. Он обернулся и чуть насмешливо сказал:

— Принц Оранский во время битвы кричал, обращаясь к самому себе: «Дрожишь, дрожишь, проклятый скелет?! Ты бы вообще умер от страха, если бы знал, куда я тебя поведу!» За точность цитаты не ручаюсь, но смысл передан верно: воля и разум должны управлять человеком, все остальное — чепуха!

Я промолчал в ответ, но настроение мое, и так не очень хорошее, испортилось окончательно.

Рабочий коридор метро, освещенный скупым светом тусклых, покрытых, казалось, вековой пыль, лампочек, повернул и вывел нас к широкому и высокому, похожему на гигантскую трубу, тоннелю, по стенам которого висело множество грязных кабелей, а на земле светились холодным металличексим блеском рельсы. Где-то слева слышался гул набирающего скорость поезда. Метро…

Паганель погасил фонарик и потащил нас в узкую, но глубокую нишу:

— Не надо, что бы нас заметил машинист — он может доложить на следующей станции, что в тоннеле посторонние!

С ужасным грохотом, катя впереди себя тугую волну воздуха — настоящий ураган, пронесся сверкающий огнями поезд.

В подземелье звуку некуда деваться, и я почти оглох от ритмичного стука колес на стыках. Судя по очумелой физиономии Бориса, он испытывал те же чувства.

Мы выбрались из ниши, но прийти в себя Паганель нам не дал. Со словами:

— Быстрее, быстрее! — он потащил нас к путям.

— Тут какой-то из рельсов должен быть под напряжением! — опасливо пробормотал Борис.

— Перешагивайте их, и за мной — скоро пойдет следующий поезд! торопливо сказал Паганель, одним прыжком перемахнул пути, и устремился в мрак виднеющегося чуть в отдалении коридора. Послышался уже знакомый нарастающий гул — поезд загрузил пассажиров и покинул станцию, приближаясь с каждой секундой.

Мы с Борисом, преувеличено высоко поднимая ноги, пребрались через рельсы, и только юркнули в провал коридора, где секундой раньше скрылся Паганель, как из-за плавного поворота большого тоннеля вынеслась тугая волна воздуха, а следом — ревущий, сверкающий локомотив.

— Уф! — проговорил Борис, когда все стихло, а мы углубились в новые катакомбы: — Одно дело — прейти рельсы наверху, и совсем другое дело здесь! У меня полной ощущение, что поезд не раздавил меня только чудом! А, казалось бы — между ними полторы минуты интервал, в среднем! Батальон солдат успеет перейти!

Паганель, чей высокий силуэт по прежнему маячил впереди, обернулся:

— Боря! Потом поговорим на эти темы! А сейчас — потише, нас могут услышить!

— Кто?! — хором спросили мы с искателем, вытаращив от удивления глаза.

— Тиш-ше! — прошипел Паганель, остановился и вполголоса пояснил:

— Тут, в центр, вернее, под центром, иногда бывает очень людно — и диггеры, и милиция, и госбезопасность, и еще какие-то люди. Мы копали тут, недалеко, основание Китай-города, ну, одной из башен, два года назад Боря, вы были в то лето на Украине, с Александром и Мишей…

Борис утвердительно кивнул, и Паганель продолжил:

— Так вот, за три дня раскопок мимо нас — я имею ввиду, мимо того места, где мы работали, прошло сорок с лишним человек! Не помню точно, Баруздин считал, ради интереса!

— И вас никто не заметил? — поинтересовался я.

— Ну, мы же маскировались! — улыбнулся Паганель, и добавил: — Поэтому здесь нужно быть очень осторожными! Если диггерам мы еще сможем объяснить, кто мы и что, то милиции и ФСБ — вряд ли! Будьте готовы по моему сигналу и падать, и бежать… Ну, пошли!

Мы вновь двинулись по темному коридору, стараясь ступать как можно тише. Где-то капала вода, в каком-то боковом отнорке я заметил тусклый луч дневного света — там была вентеляционная шахта.

Борис забежал вперед, и тихим, но отчетливо слышимым в безмолвии катакоб шепотом спросил:

— Максим Кузьмич, а что за база, на которую мы идем? Откуда она вообще взялась?

Паганель повернулся:

— В девяносто первом, когда «Поиск» только-только создавался, буквально после первых раскопок на нас «наехало» ФСБ, ну, тогда еще — КГБ. Мы еле-еле отбоярились, но квартиры всех наших искателей уже были на мушке, так сказать, и поэтому мы решили для хранения находок, инструментов, приборов, документации оборудовать подземную базу — тогда, сразу после путча, никому дела не было до московских подземелий! Базу создали за месяц, на месте бывших глубочайших подвалов за Лубянкой.

— Это что же — под носом КГБ? — фыркнул я.

— Представте себе — под самым носом! — подтвердил Паганель, пристально посмотрел куда-то во мрак, и добавил: — В ее создании активное участие принимал именно Судаков!..

— А почему мы потом не пользовались этой базой? — спросил Борис.

— Отпала необходимость! — пожал плечами Паганель: — Ты же знаешь, Денис Иванович нашел вполне легальный способ хранения материалов, находок, документации…

Борис кивнул.

— Ну, пошли дальше! Осталось совсем не далеко! — Паганель решительно свернул на лево, в какой-то узкий, малозаметный лаз.

В тусклом свете фонарика я заметил, что кирпич и бетон на стенах уступили свое место здоровым глыбам желтоватого, бутового камня.

— Лубянка! — шепотом объявил Паганель, указывая длинным пальцем вверх.

Мы пару раз спускались по стертым лесенкам, все ниже и ниже.

— В восемнадцатом веке здесь были пыточные подвалы Тайной концелярии! — прошипел Паганель, и его голос зловеще прозвучал в неподвижном, затхлом воздухе.

Если еще пять минут назад мы могли точно определить, что мы находимся в двадцатом веке — по стенам коридоров змеились кабели, то и дело попадались какие-то, понятные только тем, кто их сделал, но вполне современные надписи, типа: «Не коп. Каб. Ост.17–58 гк. в.», то здесь, ниже, казалось, восемнадцатый век остался навсегда. Я бы не удивился, если бы из-за угла нам на встречу с диким криком: «Изыди!» сейчас выскочил бородатый призрак какого-нибудь старовера, замученного тут заплечных дел мастерами двести с лишним лет назад…

Мы спускались все ниже и ниже. На потолках и стенах коридоров висели целые простыни белой, шевелящейся от малейшего дуновения ветерка плесени. Земляной пол украшала болезненно белая поросль каких-то грибов, то и дело вспыхивала зеленоватым, жутким огнем селитра на кучах чего-то, иногда подозрительно напоминающего очертаниями человеческие тела.

— Все, скоро начнем подниматься! — нарушил гробовое молчание Паганель.

— А что, разве нет другого пути? Я имею в виду, вы и раньше так ходили на эту… базу? — Борис с трудом сдерживал дрожь в голосе.

— Раньше туда можно было попасть очень просто… — отозвался Паганель: — … с Цветного бульвара! Но потом там началось строительство новой ветки метро, и все ходы были перекрыты. Остался только этот!

Мы прошли еще с пару минут и впереди обнаружилась лестница, ведущая вверх.

— Вы тут подождите, я схожу на разведку! — сказал Паганель и вскоре свет его фонарика скрылся где-то наверху, а спустя несколько секунд затихли и осторожные шаги…

Мы с Борисом в кромешной темноте уселись на влажные, каменные ступени, закурили уже оуспевшие отсыреть сигареты, вслущиваясь в тревожную подземную тишину…

Неожиданно до моего слуха донеслись какие-то звуки. Я пихнул Бориса:

— Слышишь?

— Что?

— Поет кто-то…

Борис вслушался, и спустя несколько секунд подтвердил:

— Ага! Вой какой-то!

Мы замерли, обратившись в слух. Где-то справа, довольно далеко, несколько человеческих голосов тянули на одной ноте какую-то заунывную мелодию. Слов было не разобрать, но от самого пения у меня мурашки побежали по коже.

Послышались шаги, метнулся луч фонарика — по лестнице спускался Паганель.

— Все в порядке, путь свободен! — весело сказал он.

— Т-ш — ш! — зашипел на него Борис, приложив палец к губам: Слушайте!

Паганель замер, потом шепотом сказал:

— Поют… И как раз в той стороне, куда нам нужно! Хм, интересно… Хотел бы я знать, что это такое!

Мы осторожно поднялисьи медленно, поминутно останавливаясь и прислушиваясь, двинулись вверх по лестнице.

Пение приближалось. Слов по прежнему разобрать было нельзя, но уже отчетливо слышались голоса — мужские и женские.

— Псалом какой-то! — пробомотал Борис, но Паганель шикнул на него.

Мы крались по сырому коридору, держась руками за стену — Паганель на всякий случай погасил фонарь, чтобы не выдать себя неосторжным светом.

Вдруг пение смолкло. Мы шли в полной темноте, и тут, буквально в нескольких шагах от нас, зазвучал гулкий, раскатистый голос. Эхо запрыгало под низкими сводами, искажая смысл слов.

— Латынь… — еле слышно пробомотал Паганель.

Неожиданно мглу, сгустившуюся в коридоре, рассеяли отблески огня. Впереди, где-то справа, горел костер. В воздухе ощутимо запахло гарью, каким-то церковным запахом — то ли воском, то ли ладаном.

Мы остановились. Прыгающий свет от не далекого костра уже позволял нам видеть друг друга. Паганель жестом поманил нас, а когда мы склонили головы, прошептал, чуть шевеля губами:

— Другого пути у нас нет! Придется красться дальше, но я боюсь, что минут их нам не удастся! Там, впереди, коридор расширяется вправо, образуя что-то вроде комнаты. Боюсь, эти певуны собрались именно там!

— Может быть, есть смысл кому-то одному пробраться вперед, посмотреть, что там и как? — предположил Борис. Меня же волновало другое:

— Максим Кузьмич, а как вы их не заметили?

— Сам не пойму! — удивленно прошептал в ответ Паганель: — Когда я ходил на разведку, тут ничего такого не было!

У меня засосало по ложечкой. Еще не хватало нам всяких привидений!

Мы посовещались еще с минуту, и решили, что Борис пойдет вперед, узнать обстановку.

Тем временем голос, торжественно гудящий у костра, смолк, и разом заговорили несколько человек, в основном женщины. Слов по прежнему нельзя было разобрать — мешало эхо.

Борис, согнувшись, мелкими шажками убрел в темноту. Мы с Паганелем притаились у сырой кирпичной стены, и замерли в ожидании…

Искатель вернулся через несколько минут.

— Там их человек десять! Самих людей не разглядеть — костер слепит! Они там что-то вещают, руками машут, вроде бы все взрослые, не пацаны какие-нибудь! Если нагибаться, то можно прошмыгнуть по коридору — они не заметят!

— Наверное, это какая-нибудь секта! — предположил Паганель: — Значит так! Боря, вы идете первым, Сергей за вами, я — замыкаю! Ну, пошли!

Мы буквально на четвереньках двинулись вперед. Я касался пальцами мокрой земли, стараясь не упустить согнутую спину Бориса, виднеющуюся впереди.

Гомон у костра стих, неожиданно раздался резкий, визгливый клич, и сразу же ударила громкая, режущая музыка. Я не очень разбираюсь в современных музыкальных течениях, но, кажется, это был какой-то треш-металл, что-то очень громкое, с диким, хаотическим ритмом.

Пламя костра заплясало, черные тени людей запрыгали по стенам и потолку тоннеля впереди нас. Видимо, у сектантов начались ритуальные пляски.

Борис, распластавшись по земле, стремительно перебежал освещенный участок коридора, нырнув в темноту. Все нормально, никто не обратил на искателя внимания.

Я покосился на крадущегося сзади Паганеля, тот махнул рукой — давай! Глубоко вдохнув, я на четвереньках как можно быстрее, перебежал освещенный участок. По дороге, скосив глаза на костер, я заметил несколько обнаженных женских и мужских фигур, извивающихся под музыку, а на стене позади них мне бросился в глаза освещенный багровым пламенем перевернутый крест!

Я кинулся в спасительную темноту коридора, где меня уже поджидал Борис.

— Все нормально?

Я кивнул.

— Ну, только бы Паганель не сплоховал! — шепнул Борис, и как будто сглазил!

Едва длинная, пригнувшаяся фигура Паганеля появилась в освещенном костром круге, как тут же завопила какая-то женщина! Музыка разом смолкла, вспыхнули фонари, раздались басовитые голоса мужчин.

Паганель, заметавшись в лучах света, кинулся обратно, и за ним тут же бросилось несколько фигур с какими-то темными палками в руках.

— Линяем! — Борис потащил меня за руку в глубь коридора, но было поздно — нас осветило несколько фонарей, и здоровенный мужик, занося огромный кухонный нож, с ревом устремился к нам.

Мы бросились бежать. Коридор шел прямо, никуда не сворачивая, свет фонарей преследователей бил нам в спину, освещая дорогу.

За нами неслось пять или шесть человек, вооруженных кто — чем. О сопротивлении нечего было и думать — нас просто забили бы, не спрашивая, кто мы, и зачем здесь!

Топот за спиной приближался. Сектанты что-то орали, подбадривая себя, им вторил женский виг, один раз по стене прозвенел брошенный нам вслед небольшой железный ломик.

— Влево! — отчянно закричал Борис, ныряя в какой-то едва заметный сворот. Я еле успел затормозить, кидаясь вслед за искателем в непроглядную тьму нового коридора.

Теперь мы бежали под уклон. Под ногами зачавкала грязь, мокрая глина, брызгала вода — тут явно тек подземный ручей. Погоня задержалась у поворота, и теперь лучи фонарей светили нам по верх голов, выхватывая из тьмы блестящую грязь на полу коридора.

Внезапно спуск кончился, пол под ногами выровнялся, и мне в глаза бросился отблеск фонарей на черной, покрытой тиной и какими-то коричневыми разводами воде, но было поздно, остановиться мы не успели, и сходу влетели в воду, поднимая тучи брызг, сперва по колено, и почти тут же — по пояс.

— Е-мое! — прокричал запыхавшийся Борис, взбаламутив вокруг себя затхлую воду: — Вляпались!

Я оглянулся — сектанты подбегали к берегу подземного пруда, или, скорее, болота — дно у меня под ногами скрывал толстый слой ила и каких-то осклизлых палок, железяк, бревен.

Я глянул вперед, воспользовавшись метнувшимся туда лучом — конца и края водной поверхности было не видно.

Преследователи не спешили лезть в тухлую, маслянистую воду, и совещались, собравшись на берегу. Мы с Борисом, отбредя метров на пятнадцать, тоже остановились, тяжело дыша.

— Сейчас кто-нибудь из них достанет шпалер — и привет! — грустно проговорил Борис, стирая со лба пот — в поземелье было очень душно, вдобавок, взбаламутив придонные слои ила и прочей дряни, мы выпустили на свободу мерзкопахнущие, гнилостные газы — вокруг нас то и дело с противным бульканьем лопались белесые пузыри.

— Если бы они были вооружены… — ответил я, сплевывая тягучую слюну: — Нас с тобой угрохали бы раньше! Ясно одно — они за нами не полезут! Но и выйти на сухое место не дадут! Надо идти вперед!

— А куда — вперед? — сердито спросил Борис: — Вдруг там глубина — во! Или вообще завал?!

— Да что ты на меня-то орешь? — психанул я: — Предложи что-нибудь другое!

— И предложу! — спокойно отозвался Борис, обернулся к сектантам и миролюбивым голосом крикнул:

— Эй! Мужики! Давайте поговорим!

— Нам с тобой, сучий выползок, говорить не о чем! — немедленно донесся оттуда ответ.

— Сам ты… Трах-тарарах, и мать твою с загибом! — зло крикнул Борис, выругавшись так виртуозно, что даже преследователи наши разразились аплодисментами, о чем-то оживленно переговариваясь. Потом раздался тяжелый бас того самого, первым кинувшегося на нас мужика:

— Идите прямо, держитесь правой стены! Если плавать умеете, выберетесь! Назад мы вас не пустим, а если сунетесь…

— То что? — напряженно спросил Борис: — Не убьете же вы нас?

— Вот именно — убьем! — спокойно пробасил сектант: — Убьем — и утопим! Тут много таких, как вы!

Я невольно пождал одну ногу, опирающуюся на что-то осклизлое. Вспомнился читанный в школьные годы Гиляровский: «По людям ходим, барин!».

— Б-борька, пошли на хер отсюда! — я дернул искателя за рукав.

— А если там тупик? — мотнул он головой, но потом обреченно махнул рукой: — Ладно, пошли!

— Валите, валите, журналюги гребанные! — донеслось до нас с берега.

— От кого слышу? Эй, вы — баптисты херовы! — ответил Борис, который, как я понял, в словесных перепалках любил оставлять последнее слово за собой, и мы двинулись в неизвестность, осторожно ощупывая ногами скользкое дно.

— Как ты думаешь, Паганелю удалось убежать? — спросил спустя некоторое время Борис.

— Не знаю! — пожал я плечами: — Думаю, что да — он же тут все знает, наверняка что-нибудь придумал, и скрылся! Да и побежало за ним, по-моему, только трое, если что, он их из своего пистолета положит!

— Эх! Мне бы этот пистолет, я бы устроил этим дерьмоедам веселую жизнь! — вздохнул Борис.

— Пока что дерьмоеды — это мы с тобой! — невесло пошутил я, прижимаясь по ближе к стене — тут действительно было помельче.

— Это почему же?

— Потому что еще не известно, сколько нам придется шагать, а может, и плыть, и даже нырять в этом дерьме! — и, словно в подтверждение собственных слов, я оступился и с головой погрузился в протухшую, вонючую воду.

Коридор казался бесконечным. Уровень воды был по всюду одинаков — по пупок человеку среднего роста. Временами в полной темноте встречались отсветы расположенных где-то наверху выходов на поверхность, видимо, оттуда сливали в старину нечистоты, или текла и по сей день дождевая вода.

Мы брели, и я старался не думать о том, какие формы жизни могут существовать в этих мрачных тоннелях. Разум подсказывал, что в отравленной гниением и всякими канцерогенами воде не могло существовать ничего живого, однако в памяти всплывали сюжеты из фильмов ужасов, про гигантских канализационных змей, крокодилов, всяких монстров, и тому подобной нечисти…

— Боже мой! — простонал шедший чуть впереди Борис: — Когда нибудь это болото кончиться?

— Когда нибудь кончиться! — в тон искателю ответил я, снова поскальзываясь, и лишь с трудом удерживая равновесие.

— У меня есть огромное желание: когда мы выберемся отсюда, собрать ребят, отыскать этих мразюков и их самих загнать сюда! Да еще и заставить понырять! — ожесточенно проговорил Борис, шумно плеснув водой.

— Не думаю, чтобы они собрались в этом месте снова! — с сомнением покачал я головой: — Ты же слышал — они называли нас журналюгами! Они решили, что мы пришли специально, выследить их шабаш, а потом расписать все это в газетах!

— Ну и хрен с ним! — в бессилии ругнулся Борис.

Разговор сам собой смолк — дно плавно уходило вниз, вода начала доходить до груди, а вскоре — и до плеч.

— Серега! — раздался тяжелый голос искателя: — Мне кажется, впереди свет!

Я, изо всех сил вытягивая шею, вгляделся в темноту — ничего!

— В потолке открылись люки! — крикнул я Борису.

— Где? — удивленно спросил он, вертя, судя по всплескам, головй.

— Не волнуйтесь, это «глюки»! — закончил я стишок, и Борис только плюнул:

— Юморист, твою мать!

Мы продолжали брести, погрузившись по шею, и я думал, какие же все таки странные вещи случаются с людьми в жизни! Вот, к примеру, я. Простой обыватель, ничем не примечательный человек, оказался вовлеченным в дикую историю, начавшуюся со смерти моего друга, и продолжавшуюся здесь, в старинных подземельях под Москвой, о существовании которых я даже не подозревал, как и миллионы москвичей, живущих своей обычной жизнью там, наверху.

Какие еще испытания уготованы мне судьбой? С какими людьми сведет меня она? Что будет завтра, через неделю? Суждено ли нам вообще когда-нибудь выйти на след убийцы Судакова, суждено ли разыскать проклятый амулет?

Вопросы, множество вопрос, не имеющих ответов, теснились у меня в голове. Мы все шли и шли по мертвому поземному озеру…

Выход мы увидели гораздо позже — спустя минут двадцать — двадцать пять. Впереди замаячило белесой пятно, дно круто пошло вверх, вода отступила, мы уже не брели — почти бежали, расплескивая воду, щурясь на яркий дневой свет.

— Это сток! — уверенно сказал Борис, указывая на круглое, метра полтора в диаметре, отверстие в сплошной стене, перегородившей тоннель. Когда-то уровень воды в нем был выше, и она вытекала через отверстие. У стены громоздилась целая баррикада из досок, обломков бревен, какого-то плавучего мусора.

Борис, разбрасывая кучу гнилого плавника, полез на верх, высунулся в отверстие, и только присвистнул:

— Вот не везет, так не везет!

— Что там? — спросил я, выжимая рукава и полы пальто.

— Это дырка находится прямо посредине крутого берега реки, по-моему, Яузы! — ответил Борис, выглядывая наружу: — Внизу вода, сверху — обрыв! Чего делать?

Я поднялся, оскальзываясь на гнилых досках, к нему, и тоже высунулся, оглядываясь.

Положение было серьезным. Либо мы прыгаем вниз, в холодную октябрьскую воду, либо проявляем чудеса скалолазания, взбираясь вверх по гладкой, одетой в гранит поверхности. Правда, у второго способа был свой плюс берег реки не обрывался вертикально вниз, а имел небольшой уклон, и теоритически, на нем можно было удержаться.

— Давай сделаем так! — предложил дрожащий от холода Борис: — Я полегче тебя, поэтому ты подсаживаешь меня вверх, и толкаешь, а я, распластавшись по поверхности, пробую дотянуться до парапета! Если удается, вытягивая потом тебя!

Других вариантов у нас все равно не было — снова лезть в воду нам решительно не хотелось!

Я подсадил искателя, и Борис проворно скарабкался мне на плечи, пытаясь руками ухватиться за какую-нибудь выемку.

— Поднимай выше! — прохрипел он, переступая ногами. Я уперся ладонями ему в подошвы, поднатужился… и вытолкнул Бориса на верх!

— Порядок! — донеслось до меня: — Я уже на набережной! Попробуй закинуть мне свое пальто!

Я стянул мокрое, тяжелой, жутко грязной пальто с плеч, и с третьей попытки забросил его наверх.

— Давай, Серега! — крикнул Борис: — Хватайся!

Высунувшись из стока почти целиком, я изо всех сил потянулся и намертво вцепился в болтающееся, мокрое одеяние. Борис поднатужился, и вскоре мы уже бежали вдоль набережной Яузы, пытаясь согреться, и на ходу обсуждали, что делать дальше.

— В таком виде ни в метро, ни в такси, ни куда! — синими губами с трудом бормотал Борис, на бегу выжимая куртку.

— С-слуш-шай! — стуча зубами, сказал я ему: — Д-до м-меня от-т с-сюда ч-час с н-небольш-шим п-пешк-ком! П-побеж-жали!

И мы побежали.

Мы неслись, как угорелые, не обращая внимания на удивленные взгляды людей, перебегали улицы под носом у отчаянно тормозящих автомобилей, срезали, ныряя во дворы, с одной только мыслью — спастись от холода!

Постепенно одежда начала парить, нагреваясь от тепла наших тел. На улице было довольно холодно, но я благодарил Бога, что мы не попали в подобную передрягу зимой — мы бы просто замерзли, и если не насмерть, то воспаление легких было бы нам точно обеспечено!

Стемнело, когда, измотанные, уставшие до крайности, мы добежали до моего дома!

Скинув прямо в прихожей мокрую одежду, я отправил Бориса в душ, а сам, кое-как смыв на кухне мерзкую подземную грязь с рук, полез в тумбочку — за чистой одеждой.

Минут через двадцать, распаренные чаем с малиной, облаченные в свитера и шерстянные носки, мы блаженствовали в комнате, рассевшись по кроватям.

— Хорошо все то, что хорошо кончается! Сейчас бы еще сто грамм, для сугреву! — рассуждал Борис, прихлебывая из чашки чаек. Мы уже связались к тому времени с Паганелем, выяснилось, что все в порядке — археолог обманул погоню, и даже потратил несколько часов на наши поиски! Мы договорились, что ближе к девяти, когда просохнет одежда, приедем к нему ужинать, а заодно обсудим, что делать дальше.

— Если бы мы были чуть-чуть поосторожнее!.. — проговорил я, зевая: Нам бы не пришлось столько плюхаться по этой мерзкой жиже!

— Если бы мы были чуть-чуть поосторожнее, мы бы вообще не занялись этим делом! — ответил Борис, вставая: — Ладно, хватит балдеть, у тебя есть утюг?

У Паганеля нас, как и было обещано, ждал раскошный ужин!

После еды мы традиционно прошли в кабинет хозяина — покурить, и обсудить создавшееся положение.

— Я думаю, на базу нам все же придется наведаться! — сказал Паганель, выпуская из своей трубки кольца синеватого дыма.

Мы с Борисом дружно запротестовали — лезть еще раз в мрачные катакомбы нам решительно не хотелось.

— Вряд ли Судаков появлялся там! — сказал я, поудобнее устраиваясь в мягком кресле: — Если эти малахольные так кидаются на всех, кто их тревожит, я буду молить Бога, что бы они утопили Судакова в той вонючей луже, куда загнали нас!

— Кстати! — оживился Борис: — А что это за секта такая?

Паганель задумался:

— Я думаю, это сатанисты! Превернутый крест, оргии голышом — очень похоже! Да и агрессивны они сверх меры! Наверняка, какие-нибудь последователи Черного мессии! Хорошо, что мы остались целы и невредимы. Я думаю, вы правы — проверить базу мы всегда упеем! Тогда у нас только одна зацепка — тайник, про который рассказала Косицына!

— Решено! — хлопнул себя по колену Борис: — Завтра едем искать тайник! Он, к счастью, не под землей!

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

…Выйдя из автобуса и протопав пешком по обочине с полкилометра, мы остановились на краю Минского шоссе. Сзади гудели проносящиеся машины, слева сквозь мутную пелену угадывался силуэт здания Университета, а прямо перед нами в серой сетке дождя раскинулся громадный овраг, скорее даже долина, километра полтора в попереченке, уходящая вдали в сплошной туман. По ее краям возвышались размазанные силуэты городских многоэтажек, сама же долина, поросшая американскими кленами, ивами и кустарником, не имела ни дорог, ни построек. По ее дну змеилась река, узкий мутный поток, несущий осенние листья и всякий мусор.

— Ни когда не думал, что почти в центре Москвы есть такая дикая местность! — Борис зябко поежился, прячо лицо в поднятый воротник своей куртки, в которую он с несказанным восторгом облачился вчера, на квартире у Паганеля после нашего с ним возвращения из больницы, гордо заявив, что: «…сбрасывает ненавистные лохмотья!».

Я закурил, спрятав сигарету в кулаке, Паганель протер очки, и мы гуськом стали спускаться по скользкой глинистой тропинке вниз, к речке.

Прошло примерно минут двадцать. Время от времени Паганель сверялся с картой, упрятанной в планшет, чтобы не промокла. Наконец он обьявил:

— По-моему, это здесь! Лена говорила, что тут должна быть громадная ива, очень старая, с растрескавшимся стволом. За пять лет ива могла упасть от ветра, и если это так, то вон из воды торчат ее останки!

— Ага! — злорадно оскалился Борис: — А вон, десять метров дальше, чьи останки торчат? А там? А сзади?

В самом деле, ив вдоль реки было предостаточно, в том числе и очень старых.

Паганель с высоты своего роста уничижительно поглядел на Бориса:

— Боря, вы скептик! Как хотите, а я похожу тут с лозой!

Следующие полчаса мы занимались тем, что лазили по кустам в стороне от реки. Причем Паганель шел, закрыв глаза, со своим прутиком, а мы с Борисом расчищали ему дорогу, отводя мокрые осклизшие ветви. Наконец, лозоходец открыл глаза и сообщил, что пора перекурить.

— Ни хрена мы тут не найдем! — повторил свою вчерашнюю фразу Борис, сплюнул на раскисшие желтые листья, и продолжил:

— Может, ну его, а? Смешно же, в самом деле! Взрослые люди, а занимаемся ерундой! Самого Судакова надо искать, а не его мифические тайники!

Паганель пыхнул трубкой, молча упер прутик в центр ладоней и решительно зашагал в кусты. Я посмотрел ему в след:

— Борь, а ты вообще-то веришь в эту… биоэнергетику?

— Да верить-то я верю! Но нельзя же искать незнамо что незнамо где!

Я пожал плечами:

— А по-моему это все бред сивой кобылы! Айда, заберем Паганеля и пошли отсюда — мне тут не нравится!

Борис поковырял носком ботинка прелые мокрые листья на тропинке, и ответил:

— Серега! Я-то с тобой согласен, но Паганель… Он же упрямый, черт! Придется ждать, пока его научное любопытство не будет удовлетворено!

И тут из кустов раздался крик Паганеля:

— Нашел!

Мы с Борисом уставились друг на друга:

— Не может быть!

Паганель стоял над кучей прелых листьев, из-под которых виднелась квадратная железная крышка люка с квадратной скобой. Мы отгребли листья, Борис ухватился за скобу — но не тут-то было! Крышка словно приросла к земле! После попыток открыть ее вдвоем, а затем и втроем выяснилось, что люк заперт. Нашлась и замочная скважина, прикрытая ржавой металлической пластинкой. Борис достал из сумки инструменты, присел на корточки над люком, Паганель неуклюже пристроился рядом. Искатели долго ковырялись в замке, а я бродил вокруг, оглядывая окрестности.

Наконец Борис вскочил и с досадой саданул по скобе ногой:

— З-зараза! Лом бы сюда! Или хотя бы монтажку!

Паганель выпрямился во весь рост и уныло поддержал Бориса:

— Грамм пятьдесят тротила не помешали бы!

Потоптавшись вокруг тайника еще минут пять, мы наконец решили выбираться из этого оврага. Люк замаскировали листьями, привели в порядок полянку вокруг, Борис собрал свои инструменты, и мы двинулись в сторону Раменок. Дождь сменился мелкой моросью, все основательно промокли, я непроизвольно вздрагивал, когда холодные капли с веток попадали зашиворот.

Мы прошагали уже очень прилично, углубившись в долину, и силуэты далеких зданий приблизились и стали более четкими. Неожиданно путь нам преградил какой-то широкий извилистый ручей с топкими берегами, впадавший в Сетунь. Пришлось обходить его, отклоняясь влево. Борис, раздраженный погодой, а более всего неудачей с люком, матерился, попадая ногами в лужи. Пагнель невозмутимо шагал первым, изредко сверяясь с картой.

— Твою мать! — Борис в очередной раз поскользнулся в жидкой глине: Когда наконец кончаться эти долбанные джунгли?

Паганель отвечал, что во всем нужно искать положительные стороны: во-первых, отсутствие результата — тоже результат, а во-вторых, чудесная прогулка по столь живописным местам пойдет всем на пользу.

Я молчал, но внутренне склонялся к мнению Бориса: я промок, замерз, а «живописная местность», по которой мы пробирались, представляла собой заросли бурьяна и колючих кустов шиповника и боярышника вперемешку с кучами мусора. Мало того! Все это довольно мерзко пахло, мокрым навозом, что ли, а под ногами чавкало, как в болоте. В гробу я видал такие прогулки, полезные для здоровья!

Надежда выбраться в цивилизованные места окончательно оставила нас еще через полчаса. Даже оптимист Паганель не выдержал и в эмоциональной форме прошелся по поводу населения окрестных районов, которое, правду сказать, отличалось повышенным бесстыдством — какую только дрянь они не бросали в этот овраг! Хуже было только вчера, когда мы лазили в поземных лабиринтах, но об этом мы предпочитали не вспоминать…

Вдруг Борис, шедший теперь первым, остановился и поднял руку, мол, тихо! Мы замерли, прислушиваясь. Впереди разговаривали. Ветерок принес запах костра и какой-то походной еды. Справа от нас высились мокрые прибрежные кусты и журчал невидимый за ними ручей, судя по карте, бывший речкой Раменкой. Дымком тянуло слева, оттуда же слышались и голоса. Тропинка, если так можно назвать грязную канавку, по которой мы шли, сворачивала туда же. Паганель нарушил наше молчание:

— Что ж, все равно другой дороги нет! Пойдемте, друзья! Авось, нам подскажут дорогу!

«Не надо «авосей»!», — подумал я, вспомнив николенькино: «Авось, свидимся!». И ведь как в воду глядел!

Мы прошагали еще с полминуты и вышли на вытянутую поляну, в дальнем конце которой, под корявой раскидистой березой, укрывшись от дождя навесом из пленки, сидели люди, грязные и оборванные, человек десять. Они расположились на старых ящиках, окружив потрескивающий костерок, над котором примостилось сильно закопченное ведро, бурлившее и шипевшее своим содержимым.

Нас заметили. Один из сидевших поднялся и ушел, не оглядываясь. Разговоры смолкли. В полной тишине, нарушаемой лишь треском дров и звуками падающих капель, мы подощли шагов на пять и остановились.

Одетые в живописные лохмотья, люди у костра молча глядели на нас, их обветренные, красные лица, у многих грязные и замурзанные, не выражали никаких эмоций.

Паганель кашлянул и обратился к сидевшим:

— Доброго вам здоровья! Не подскажите, как нам лучше выбраться из этого… м-м-м…оврага?

Никакой реакции. С одного из ящиков все так же молча поднялась человеческая фигура, при ближайшем рассмотрении оказавшаяся женщиной, заплывшее лицо которой украшали два внушительных синяка. Она подошла к костру, куском проволоки помешала варево, я заметил в кипящих бурунах синие скрюченные когтистые ноги какой-то птицы, явно не курицы. От сидящих тянуло совершенно специфическим, ни с чем не сравнимым ароматом, и я почувствовал рвотные позывы.

Сзади раздался шорох. Мы обернулись — из кустов на тропинку, по которой мы пришли, вышел мужик в грязной искусственной шубе, в кепке и с лопатой в руках. Он утвердил лопату между ног, оперся о черенок и замер, глядя на нас бесцветными голубыми глазами.

«Ну все, влипли!», — подумал я, почувствовав, как ноги становятся ватными, а сердце начинает гулко стучать в ушах: «Сейчас нас тут лопатами забьют, а потом ими же и закопают! И ни кто не узнает…». Борис, словно подслушав мои мысли, невесело пробормотал:

— Наверное, они хотят нас сьесть! — и принялся расстегивать куртку, как заправский драчун. Паганель снова обратился к сидящим:

— Вы поймите, мы не из милиции! Мы, кажется, просто заблудились…

Договорить ему не удалось. Бомжи бросились на нас, все, скопом, с какой-то странной яростью, матерясь и завывая! Тот, сзади, с лопатой, ухватил свой инструмент двумя руками и в два прыжка оказался у Паганеля за спиной, с хаканьем занося лопату для удара, грозящего развалить ученого на пополам. Паганель быстрым движением выхватил пистолет, развернувшись к лопатоносцу вполоборота. Сухо клацнул предохранитель, и сразу же грохнул выстрел. Паганель стрелял почти в упор, с полутора метров, тугая синеватая струя газа буквально отбросила бомжа, он выронил свое оружие, покачнулся, но и не думал парализововаться! Выхватив из-за голенища резинового сапога короткий нож, бомж с криком: «Убью, сука!», снова бросился на Паганеля!

Тут навалились и на нас. Борис, пригнувшись, поймал ближнего из набегавших за руку, как-то хитро вертанулся, раздался хруст, и тело нападающего с воплем покатилось по мокрой траве. Против меня в тот же миг оказался жилистый, еще не старый, лысоватый бомж в телогрейке. Палкой, зажатой в грязной руке, он издали звезданул в меня, целясь в голову: «На-а, козлина!»! Я чудом увернулся, готовясь встретить противника. Разные приемчики мне изучать не приходилось, но первый разряд по гребле я имел и на силу в руках никогда не жаловался. Гораздо сложнее для меня был психологический барьер — ударить человека первым я просто не мог! Однако что-то в глазах моего противника словно подтолкнуло: «Бей, а то убьют!». Я заорал дикий первобытный клич, и со всей дури врезал кулаком, попав нападавшему в голову, при этом здорово отбил костяшки. Бомжа как ветром сдуло! Он с глухим стоном рухнул под ноги дерущимся, но на его месте тут же возник второй, сбоку полезли еще, и мне пришлось не сладко. Даже фингалистая бабка влезла в драку!

Краем глаза я заметил, что Борис справляется неплохо, валяя своих противников, как мешки с дерьмом. Паганеля я не видел, он был где-то за спиной, но два выстрела дали мне понять, что он тоже держится.

Я выключил еще одного, саданув его ногой в промежность, но против меня осталось целых пятеро, не считая поварихи! Мне уже здорово досталось, левый глаз заплывал, губы были разбиты, из носа текла кровь, а в голове появился знакомый звон. Бомжи теснили меня, и я отходил, отмахиваясь, все дальше и дальше, как вдруг мне под ноги попалась та самая лопата, потерянная зашедшим с тылу бомжом после выстрела Паганеля. Это и решило все дело. Выбрав момент, я нагнулся, ухватился двумя руками за черенок… Град ударов обрушился на мою спину, бока, шею и голову! Бомжи поняли, что если меня сейчас не завалить, не сбить с ног, то им придется туго. С садистскими криками, матом и воем меня били по ногам, по спине, по голове, кто-то повис сбоку, впившись зубами в ухо, обдав смрадом перепревшего пота, мочи и кала! От омерзения и боли в глазах у меня помутилось, и в следующую секунду я выпрямился!

Сбросив с себя вонючего лысого мужичонку, я покрепче ухватился за черенок лопаты и в два удара отбросил бомжей от себя, при этом уложил одного, высокого и крикливого, разбив ему голову! Противник попятился, со страхом глядя на окровавленную лопату в моих руках. «А-а-а! Твари! Поубиваю!», — заорал я и погнал четверых оставшихся по поляне! Ко мне присоединился Борис, мы сообща — он руками, я — лопатой, разогнали бомжей, причем я саданул еще двоим или троим, но бил я теперь плашмя — что-то удерживало меня, какая-то жалость к этим злым, хилым, вонючим, но все-же людям…

Пока мы гоняли остатки бомжовой банды по поляне, Паганель, видимо, поняв, что толку от стрельбы нет, ухватил пистолет за ствол и размахивая им, как молотком, загнал своего врага в воду. Раменка оказалась довольно глубокой речкой, не смотря на пятиметровую ширину, и наш самый опасный, вооруженный ножом, противник уплыл вниз по течению.

Поле боя осталось за нами. По поляне там и сям валялись, ползали и пытались встать поверженные бомжи. Слава Богу, я ни кого не убил своей лопатой! Трое улизнули, один уплыл. Шестерым досталось покрепче, но они потихоньку приходили в себя. Мы побили втроем десятерых, опять же не считая бабульки с синяками, которую кто-то побил до нас. Для двух археологов и одного инженера не такой уж и плохой результат!

Борис полез в карман куртки за сигаретами, но оказалось, что все они сломаны. Я достал свои — они были в точно таком же состоянии. Пришлось курить обломки…

Паганель, практически не пострадавший — у Бориса на скуле виднелась царапина, я вообще был весь разукрашен, посмеиваясь над нашими попытками прикурить чинарики и не обжечься, извлек из кармана трубку, и, набивая ее табаком, задумчиво сказал:

— Интересно, почему они на нас напали? Ведь мы не сделали им ничего плохого…

Борис резко повернулся к Паганелю:

— Наивный вы человек, Максим Кузьмич! Вы живете в каком-то выдуманном мире. Зачем, почему… Увидели бомжи в глухом месте троих хорошо одетых людей, решили ограбить!

— Или сьесть! — пошутил я, но сразу вспомнил скрюченные синие лапы в ведре, и меня чуть не вырвало.

— Давайте-ка допросим кого-нибудь… — Паганель прикурил и решительно двинулся к ближайшему бомжу, который сидел на траве, стонал и очумело крутил головой.

Этот был тот самый, мой первый сваленный противник. Видать, я приложил ему основательно — вся левая половина лица заплыла, глаз превратился в щелочку, зато другой, здоровый, так и вылупился на нас, со страхом и отчаянием. Борис жестко взял его за шыворот, двинул ногой по заднице, ощутимо встряхнул:

— Очухался, Брюс Ли хренов?!

Паганель поморщился:

— Боря, не надо так жестоко!

Борис зыркнул на него бешенным глазом, сплюнул и снова рванул бомжа за шкирку. Воротник старого грязного пальто не выдержал и с треском оторвался. Бомж рухнул на землю, что-то залопотал, закрываясь руками — видимо, решил, что его сейчас снова будут бить. Паганель присел рядом, заглянул бомжу в лицо:

— Скажите, э-э-э, милейший, почему вы на нас напали? Ведь мы же вам ничего не сделали!

Бомж, распостраняя омерзительное зловоние, завертелся, заскулил, по щекам его вдруг потекли слезы. Борис, морщась, опять встряхнул его:

— Говори, гнида! А не то…

— Не надо, Боренька… — остановил искателя Паганель, — Я сам с ним поговорю…

После нескольких гипнотических пассов бомж успокоился и внятно ответил на вопросы Паганеля. Получалось, что минут за двадцать до нашего появления к бомжам пришел человек, «Седенький такой, в куртке, на пальце перстак красивый!», и предложил два миллиона, если они грохнут троих лохов, которые «новые русские», а в овраге собираются построить автостоянку. Причем вся одежда и содержимое карманов «новых русских» тоже достанется бомжам. Ну, они и согласились!

Я покрутил головой:

— Ну надо же! Неужели Судаков!? Значит он действительно убийца, все сходится! И тайник этот, и Николенька, и тот парень, жених вашей Лены…

Пока мы разговаривали, дождь усилился. Очухавшиеся бомжи расползлись с поляны, костер затух, чадя белесым дымом. Паганель отпустил нашего пленника, тот секунду озирался, потом вдруг вскочил и дал стрекоча, скрывшись в бурьяне.

Мы двинулись назад, решив вернуться той же дорогой, какой и попали в этот «затерянный мир».

Я молча вытирал отсыревшим носовым платком кровь с лица. Паганель, шагающий впереди, о чем-то думал. Вдруг его прорвало:

— Ни когда бы не подумал, что я так дешево стою! Семьсот семдесят тысяч рублей! Два миллиона за троих! С ума сойти! А ведь он, сволочь, знал, что для этих несчастных два миллиона — запредельные деньги!

— Да бросьте вы их жалеть, Максим Кузьмич! — Борис выбросил окурок в кусты: — Убивать людей за деньги — какой же скотиной надо быть! Я не удивлюсь, если они сейчас соберутся и снова полезут — с ломами и топорами! Ох, чую, ухо надо держать востро!

Мы пробирались той же тропинкой, внимательно следя за окрестностями. В мокрых желтых зарослях что-то шуршало, шальная кошка шарахнулась через тропинку, Борис воровато поплевал через плечо, Паганель не оборачиваясь, нервно хохотнул. Все было спокойно — то ли по голове всем попало прилично, то ли еще почему, но нас никто не потревожил до того самого места, где мы обнаружили тайник.

Отсюда уже виднелись сквозь ветви деревьев мост, насыпь, шныряющие по ней с далеким гулом низкие хищные силуэты легковушек. Справа, внизу, угадывался серый длинный короб теплотрассы, курящийся струйками пара…

Борис обернулся ко мне:

— Серега, как думаешь, есть смысл возвращаться сюда? Ну, тайник вскрывать!

Я покачал головой:

— Черт его знает! Может, это вовсе не тайник! Может, это какие-нибудь подземные ходы, секретные, пишут же в газетах…

Паганель бросил через плечо:

— Это не подземный ход, это небольшая камера, типа погреба, метра полтора на два — я лозой определил!

— Ну так как? Возвращаться-то будем? — Борис нетерпеливо помахал рукой: — Для очистки совести надо бы вскрыть эту берлогу!

Я осторожно потрогал разбитые губы:

— Дома решим!

На этом разговор и кончился…

Тропинка раздваивалась: в кусты уходила довольно сухая дорожка, ведущая, судя по направлению, в нужную нам сторону, пересекая овраг наискось. Посовещавшись, мы выбрали этот путь и зашагали, озираясь, сквозь мокрые заросли.

Минут через пять кусты остались позади, мы вышли на открытую местность и остановились. Прямо перед нами, метрах в ста, вверху, на насыпи у края дороги, возле белой «Нивы» стоял человек в серой куртке и в бинокль разглядывал нас!

— Какая сволочь! Убью, сука! — Борис подобрал с земли увесистый сук и быстро побежал к насыпи, поскальзываясь и оступаясь. Человек опустил бинокль, спокойно обошел машину, сел за руль, «Нива» взрыкнула двигателем, тронулась с места и влилась в гудящий поток автомобилей, быстро удаляясь в сторону Ломоносовского проспекта.

Борис остановился, в сердцах выругался, швырнул подобранную корягу, и обернулся к нам:

— Вот ведь гад! Стоял, смотрел, угрохали нас или нет! Это же он, ну этот, Судаков… Он или нет, Максим Кузьмич?!

Паганель нахмурился, словно что-то вспоминая, потом нерешительно покачал головой:

— Не похож! Судаков повыше, и… ну, поизящние, что ли! Хотя я не ручаюсь — далековато, не разглядеть!

Я глянул на искателей:

— Слушайте! Получается, что он был тут, когда мы приехали, ковырялся в своем тайнике! И мы его спугнули! Он следил за нами, а когда понял, что мы заблудились, побежал к бомжам!..

Подошедший Борис хмуро договорил:

— И пока мы месились с ними, вернулся к тайнику и ку-ку, Гриня! Он опять нас обошел, с-сучара!

Паганель поморщился:

— Борис, не ругайтесь! Предлагаю вернуться к тайнику…

Наши худшие предположения оказались верными — Судаков не просто побывал тут после нас, он, видимо, действуя по принципу: «Не себе — так ни кому!», уничтожил тайник. В куче мокрых листьев валялась снятая с петель железная крышка с раскуроченным изнутри замком, стенки тайника обрушены, а в провале люка было видно, как мутная пенящаяся вода из какой-то подземной трубы заливает подземелье…

— Вот интересно, был здесь амулет или нет? — задумчиво сам у себя спросил Паганель, когда мы выбирались из оврага на дорогу.

…Вечерело, когда замерзшие, промокшие и злые, мы вернулись на квартиру Паганеля. У меня перед глазами все плыло — видимо, многострадальная моя головушка совсем измучилась — столько по ней за два дня попадало! Вся эта история, казавшаяся мне вначале довольно простой и ясной, обросла сперва чертовщиной, теперь — трупами, и становилось опасной для жизни. Я все больше и больше жалел, что впутался в нее. Катакомбы, бомжи, Судаков…

С другой стороны, предупреждали меня-дурака: «Не лезь!», Борис вот и предупреждал, так нет, надо же мне было проявить «мужество и героизм»! Теперь поздно, как говориться, «…пить боржоми, коли почки отвалились!».

Зои дома не было. Мы молча разделись, умылись, и Борис предложил «для сугреву» выпить по рюмочки, «…не пьянства ради, а дабы не простудиться!», как он выразился.

— Вчера не удалось, и чувствуя я, мой организм начинает тосковать! проговорил искатель, горбясь на табуретке: — А когда организм тоскует — не долго и и заболеть!

Предложение прошло на ура — всем было не по себе, нападение бомжей и свиданице с нашим главным противником даже Паганеля погрузили в мрачное настроение.

Мое лицо обмазали йодом, облепили пластырями, приговаривая, что до свадьбы заживет, а шрамы украшают мужчину. Затем Паганель заставил нас с Борисом снять мокрые носки, выдал взамен по паре шерстяных, «рыбацких», и отправил ждать его в гостинную.

Рассевшись по креслам, расслабившись, мы с Борисом пялились в телевизор, ожидая хозяина, чем-то гремевшего на кухне.

На полуметровом экране «Сони» мелькнула новостийная заставка, появилась бодренькая дикторша и сообщила об очередной перестановки во властных структурах. Того сняли, этого назначили… Борис стукнул кулаком по колену:

— Как пауки в банке! Давят друг друга, давят, а откуда-то новые лезут! Тьфу! А до порядка в стране никому дела нет! В десяти минутах езды от Университета банда бомжей нападает на троих ученых средь бела дня, а эти… — он энергично мотнул головой куда-то вверх, — …только и думают, как бы кого подсидеть!

Мы помолчали, но я про себя польщенно отметил, что Борис сказал: «… троих ученых…».

Вошел Паганель с рюмками и нарезанным лимоном на блюдечке. Мы быстренько расставили все на журнальном столике, из бара появилась бутылка пятизвездочного коньяка, и началось «лечение»…

Первые сто граммов обожгли мои разбитые губы, ухнули вниз, достигли желудка и бесшумно взорвались там, наполнив меня приятным теплым жжением. Виртуозно нарезанный, тончайший ломтик лимона лег на язык, заставил на миг зажмуриться, и уже спустя минуту ужасные события сегодняшнего дня стали бледнеть, отступать на второй план, и жизнь снова стала для меня прекрасной и удивительной. Видимо, искатели испытывали те же чувства: глаза Бориса заблестели, с лица исчезло угрюмое выражение, а Паганель раскурил трубку и блаженно улыбнулся, выпуская дым.

Он налил по второй, и процитировал:

— «Человек был нужен природе лишь как промежуточное звено для создания главного шедевра — рюмки коньяка с ломтиком лимона!» Откуда, кто знает?

Борис глубокомысленно завел глаза, я тоже покопался в памяти, но ничего похожего не вспомнил. Паганель торжествующе улыбнулся:

— Стругацкие, «Понедельник начинается в субботу»!

Борис усмехнулся:

— Не так уж они были и не правы! Ну что, друзья, как говорил космонавт Джанибеков после отделения первой ступени ракеты: «Между первой и второй перерывчик не большой!».

Мы дружно согласились с космонавтом и выпили второй раз. Тепло, концентрировавшееся в области желудка, потекло по жилам, язык, что называется, развязался, и шутливый застольный разговор плавно переехал на чисто мужское обсуждение сегодняшней драки.

Борис, как выяснилось, имел разряд по самбо, и как почти профессионал, похвалил меня за смелость и находчивость. Я, в свою очередь, восхищался Паганелем, не испугавшимся того бандита с ножом. Паганель, раскрасневшийся от коньяка, обьявил, что еще никогда не встречал таких отважных молодых людей, и мы, очень довольные сами собой и друг другом, выпили по третьей.

Коньяк растворил все наши страхи и сомнения. Первое, обвальное, опьянение прошло, откуда-то всплыло здоровое чувство голода, и «лечение» само собой перенеслось на кухню.

На плите пыхтел чайник. Паганель, вытянув ноги, так, что они торчали из-под стола, спросил, ловя вилкой в тарелке соленый опенок:

— Ну, у кого какие соображения? Что будем делать дальше?

Борис, уплетая кирпичеобразный бутерброд с ветчиной, сыром, майонезом и помидорами, прошамкал набитым ртом:

— Фрефагаю… уфроить… зафаду!

Мы с Паганелем хором переспросили:

— Что устроить?!

— Засаду! — Борис отложил истерзанный бутерброд и пояснил: — Судаков, а я уверен, что это был он, нас видел! Меня он может и не вспомнит, но вас, Максим Кузьмич, трудно забыть! Он поймет, что ему теперь надо убирать троих свидетелей…

— Ну и что? — я показал Борису фигу: — Вот он теперь будет кого убирать! Он теперь слиняет с амулетом и деньгами — и привет! Ищи ветра…

Паганель помахал в воздухе вилкой с наконец пойманным грибком:

— Я не согласен! Судаков обязательно постарается нас убить, но — по одиночке, последовательно, так сказать. Сегодня у тайника мы встретились чисто случайно, но он сразу среагировал — натравил на нас бомжей! Не вышло! Теперь он будет осторожнее… Он знает Сергея, он вспомнит меня, он постарается разузнать о Борисе… И я думаю, что нам надо действовать быстро и решительно! Мы должны перехватить инициативу — нам надо дать себя найти!

Я плохо следил за мыслью Паганеля, параллельно думая о оставшемся в бутылке коньяке, поэтому не совсем понял:

— Как же мы дадим себя найти? Выйдем на Садовое кольцо и будем голосовать всем проезжающим белым «Нивам»?

Паганель хитро улыбнулся:

— Все проще, Сережа! Вы забыли, что он знает вашу квартиру! Вас-то он и будет караулить в первую очередь! Боюсь, что уже начал! Сделал слепок с ключа, изготовил отмычку, проник внутрь, и сидит, ждет… Вот тут-то мы и сможем с ним, так сказать, познакомиться поближе!

— Предлагаю сделать это прямо сегодня! — Борис воинственно потряс бутербродом: — Он будет ждать одного Серегу — а мы навалимся всем скопом! Я позвоню ребятам, ну, нашим, которые сейчас в городе, соберем человек десять — и дадим ему просраться!

Паганель строго посмотрел на него, сдвинул брови и неприятным голосом произнес:

— Мне не нравится ваше настроение, Борис! Мы не в казаков-разбойников играем! Зачем впутывать сюда невинных людей? Да, и если мы его поймаем что, будем убивать?

Борис отложил бутерброд, выпрямился, зло посмотрел на Паганеля:

— А вы как думали? Да, мы не в казаков-разбойников играем, это верно! Он же хуже «черного поиска»! Мы его будем судить! По нашим законам! А потом вывезем за город — и привет! Ни одна собака не найдет! Особенно если учесть, что и искать-то никто не станет!

Паганель отмахнулся от кровожадного Бориса, повернулся и посмотрел на меня:

— М-м, Сергей? Как вы думаете, стоит ли нам сегодня ночью наведаться к вам домой?

Я для важности с минуту подумал, а потом решительно кивнул:

— Стоит, Максим Кузьмич!

— Ну стоит так стоит… Но еще раз повторяю — собирать мы никого не будем! Пойдем втроем, осторожно разведаем, что к чему… Да, вот еще что: Леднев очень просил, если мы найдем Судакова, обязательно передать ему. У Алексея Алексеевича есть несколько вопросов к своему бывшему ученику — о вещах из коллекции института… Я предлагаю предупредить Леднева, или даже взять его с собой! Возражений нет?

Возражений не было, и Паганель ушел. Из прихожей послышалось жужжание телефонного диска и его невнятный голос. Я подмигнул Борису, давая понять, что мне и сам черт не брат. Искатель скривился и буркнул:

— Ну и рожа у тебя, Шарапов!

Я непонимающе уставился на него, но Борис ткнул в царапину у себя на скуле, и я вспомнил о собственной разукрашенной физиономии. Мы рассмеялись.

Вернулся Паганель, недоумевающе посмотрел на нас, и сказал:

— Я договорился с Ледневым. Он будет ждать в условленном месте. Операция назначается на четыре утра! Сейчас почти восемь вечера, есть предложение допить коньяк и поспать — опаздывать нам нельзя! Вставать придется в три ночи, иначе не успеем. Я заказал такси.

Мы еще с час просидели на кухне. Пришла Зоя, и с ней целая компания молодежи — трое парней и две девушки, видимо, однокурсники. Они попили чай, погомонили в Зоиной комнате, а потом ушли, и Зоя — с ними, предупредив Паганеля, что собирается на ночную дискотеку и вернется ну о-очень поздно!

Борис поинтересовался:

— Максим Кузьмич! А вы не боитесь отпускать Зою на всякие ночные мероприятия? Мало ли что… Время неспокойное…

Паганель потеребил бородку, подошел к искателю, похлопал его по плечу и сказал:

— Боренька! Я понимаю ваши опасения, но совсем не разделяю их. Я знаю Зоиных друзей, они все — очень порядочные ребята, это раз! Я уверен в Зоином благоразумии — ей уже двадцать, взрослый человек! Это два! Ну и в третих, — Паганель улыбнулся: — Владелец дискотеки, на которую они пошли, бывший парторг нашего института, слишком многим мне обязан, чтобы не обеспечить безопасности моей дочери!

Мы засмеялись и я наполнил рюмки пятизвездочным нектаром…

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

За окнами было темно. Редкие фонари внизу, на набережной, освещали мокрый асфальт, тусклыми пятнами отражаясь в воде. Я прижался лбом к холодному стеклу, вглядываясь в далекие огни ночной Москвы. Что то ждет нас сегодняшней ночью? Удасться ли наконец поставить точку в этой жуткой истории, отнявшей у меня друга? Или нам всем суждено будет погибнуть, стать жертвами таинственного убийцы, которого его же бывшие коллеги заочно приговорили к смерти? Я сильнее прижался к окну, всматриваясь в ночь.

За моей спиной заворочался проснувшийся Борис. Паганель разбудил нас пару минут назад, деликатно постучав в дверь. Я вскочил, словно бы и не спал, толкнул Бориса, но искатель покидал обьятия сна неохотно.

«Наверняка не выспался и будет всю дорогу ныть!», — подумал я, глядя на взлохмаченного, заспанного Бориса, севшего на кровати.

— Который час? — хриплым голосом спросил он, на ощупь нашаривая джинсы — свет я не включил, решив немного полюбоваться ночным городом с высоты птичьего полета.

— Без двадцати три! Вставай, засоня!

— Ни фига себе засоня! Мы и пяти часов не спали! Да включи же свет наконец! — Борис запутался в своей рубашке и разозлился.

Вечерний коньяк слегка шумел у меня голове, и даже две чашки кофе не смогли вернуть меня в форму. Дурацкие мысли, типа риторического: «Зачем я вчера пил?» появлялись и проподали, а так, в основном, в голове было необычайно пусто.

Мы сидели на кухне, горел тусклый светильник, по подоконнику барабанил дождь.

— Какая мокрая осень в этом году! — вполголоса тоскливо пробормотал Борис, поеживаясь.

— Да уж… — так же тихо ответил я, чтобы что-нибудь ответить и сам понял очевидный идиотизм своей фразы.

На кухню вошел Паганель, собиравший в кабинете свой саквояж. Борис немедленно поинтересовался, вернулась ли Зоя. Оказалось, что она пришла еще до полуночи, и всю ночь спокойно проспала в своей комнате.

— Максим Кузьмич, а вы-то поспали? — поинтересовался я, удивляясь, как Паганелю удается и дочку встретить, и нас будить, и коньяк пить на равных, да еще и выглядеть бодрее всех.

— Эх, Сережа! Наше дело стариковское, на том свете выспимся!

— Так уж и стариковское! — ухмыльнулся Борис: — Вам же еще пятидесяти нет!

Паганель тихонько рассмеялся в ответ:

— Кто-то из древних китайцев сказал: «Одному хватит года, чтобы понять и постичь смысл этой жизни, и он умрет счастливым. Другому и ста лет не хватит. Бывает старик как младенец, бывает младенец стариком!»

Я покачал головой:

— Что-то смутно…

Паганель похлопал меня по плечу:

— Восток — дело тонкое! Ну все, коллеги, пора! Такси через пять минут будет у подьезда, допивайте ваш кофе, и вперед!

Мы быстро оделись, стараясь не шуметь, вышли из квартиры на лестницу, и тут Паганель по всем правилам шпионской науки заставил нас попрыгать, присесть, нагнуться, проверяя, не гремит ли где в карманах мелочь, ключи, и всякие другие предметы.

Такси уже ждало нас внизу. Водитель, разбитной вихрастый парень в бейсболке, уточнил, куда ехать, мы с Борисом забрались на заднее сиденье, Паганель сел впереди, поставив свой саквояж между ног, и, гремя всеми своими железными костями, машина тронулась.

Паганель почему-то назвал таксисту улицу, параллельную той, на которой стоял мой дом. Я решил уточнить, вдруг он ошибся, но обернувшийся Паганель тихо сказал: «Так надо!», оставиви меня наедине с моим любопытством.

Ехать нам предстаяло практически через всю Москву, благо ночью не было риска застрять в пробке, которыми славилось Садовое кольцо. Везущий нас автомобиль некогда, еще, наверное, при Брежневе, был «Волгой», ныне же этот прогнивший, гремящий и рычащий рыдван скорее напоминал трактор «Белорусь», и комфортом, и скоростью.

У Киевского вокзала свернув с набережной на мост, минуя помпезное здание МИД, наше такси поехало по Садовому, громким ревом двигателя будя спящих в машинах дежурных гаишников. Мимо проплыли высотки Нового Арбата, Белый Дом, залитый огнями подсветки, жилая сталинская многоэтажка, потянулись старые, солидные дома, построенные в прошлом веке.

— Вот в этом доме жил Булгаков! И по совместительству — Воланд со всей своей компанией! — сказал Паганель, показывая на ничем не примечательное, несколько тяжеловатое здание, первый этаж которого, как, впрочем, и окрестных домов, был утыкан пестрыми вывесками.

— Ох и не нравится мне вся эта булгаковщина… — пробормотал Борис, закуривая.

Практически в четыре утра такси высадило нас на тихой, пустой и мрачной улице, обсаженной черными, зловещего вида, липами. Моросило. Кое-где горели неживым светом фонари, в темных громадах домов светилось по одному-двум окнам. Отсюда до моего дома было минут пять ходьбы.

— Сережа! — обратился ко мне Паганель, — Где-то тут должна быть автобусная остановка…

— Поздновато для автобусов, Максим Кузьмич! — заметил Борис, оглядываясь.

— Там, на этой остановке, нас должен ждать Алексей Алексеевич!

Остановка обнаружилась буквально в двух шагах — мокрый черный железный каркас, обклеенный обрывками объявлений. Мы потоптались под навесом — дождь припустил сильнее, в ночной тиши хорошо слышался романтический шелест воды по асфальту…

Он появился неожиданно, словно возник из дождя — низенький полный старичок в берете, под огромным зонтом с загнутой ручкой. Лицом археолог напоминал добряков-врачей из советских фильмов про похождения дореволюционных революционеров. Классический сюжет — главный герой ранен жандармами, и седой притворно-грозный профессор делает ему подпольную операцию, решительно отказываясь от денег — честь не позволяет!

Паганель поздоровался и представил нас друг другу. Леднев предложил обсудить план предстоящих действий.

Обсуждение плана не заняло и десяти минут. Алексей Алексеевич был убежден, что наш противник находится в квартире и ждет меня.

— Я слишком хорошо знаю Петра! Он всегда был уверен, что цель оправдывает средства. Если он собрался вас убить, он будет стараться сделать это так, чтобы и комар носа не подточил. Судаков большой аккуратист во всем!

Мы решили застать противника врасплох. Сперва Паганель осторожно выясняет с помощью рамочек, в квартире ли он, и один ли. Затем я открываю дверь, мы проникаем внутрь, а потом…

— А потом я спрошу у него, куда этот проходимец дел фамильные реликвии Чингизидов из институтской коллекции! Дальше делайти с ним что хотите! сказал Алексей Алексеевич. Борис недоверчиво покосился на старика:

— Так он вам и расскажет!

Алексей Алексеевич замялся:

— Я думаю, мне удасться его убедить…

Борис взбеленился:

— Да поймите вы! Того Петра Судакова, которого вы знали, уже нет. Есть убийца, вор, который ни перед чем не остановится! Если нужно будет, он переступит через ваш труп, не колеблясь!

Алексей Алексеевич смутился:

— И все же я попробую…

Мы вышли из-под навеса остановки под дождь и двинулись к моему дому. Было очень тихо, лишь шорох капель, негромкий звук наших шагов да далекий шум редких машин где-то за домами нарушал ночной покой…

Подумать только — в моей родной квартире, в которой я прожил без малого семь лет, сейчас, возможно, сидит убийца Николеньки! Это просто не укладывалось в моей голове, но я целиком положился на своих новых друзей, и понадеялся на лучшее. Будь что будет!

У подьезда Паганель предупредил, что подниматься придеться очень тихо:

— У кого неудобная обувь, лучше разуться! Этаж второй?

Я кивнул.

— Тогда, я думаю, кому-то надо караулить под окнами!

Борис усмехнулся:

— Может, вы и правы! Но не Рэмбо же он, в самом деле — в окно сигать! Небось, сидит сейчас в прихожей под дверью и ждет Сергея! Откроем дверь, войдем все вместе, я его лично табуреткой отоварю — и дело в шляпе! Я иду первым!

Мы в гробовой тишине осторожно шли вверх по лестницам. Света в подъезде, естественно, не было, поэтому мы продвигались почти на ощупь.

Вот и знакомая мне даже в темноте дверь. Паганель, осторожно ступая, похожий в темноте на грациозного жирафа, встал прямо перед входом, поводил проволочной рамкой, обернулся, тронул меня за рукав и одними губами прошелестел: «Он там! Ключи!». Я вложил, стараясь не греметь, связку ключей в его огромную ладонь.

Паганель почти бесшумно вставил ключ в замок, и быстро повернул его. Дверь распахнулась, и на фоне чуть синеющего кухонного окна мы увидели черный силуэт человека в шляпе. Зловещий голос, тихий, но отчетливо слышимый каждым из нас, с ледяной любезностью палача, приглашающего на эшафот, произнес:

— Добро пожаловать, сударь! Я вас давно жду!

«Ага!», — подумал я: «Ты ждешь меня одного!»

Мы рванулись вперед, Борис буквально впрыгнул из прихожей на кухню, Паганель бросился за ним, следом вломились и мы с Алексеем Алексеевичем. Я щелкнул выключателем, желтый электрический свет залил тесную прихожую, осветив и на миг ослепив нас. Человек на кухне от неожиданности вскрикнул, я заметил взметнувшийся черный кожаный плащ и неприятное оскаленное лицо в тени шляпы. В ту же секунду с грохотом разлетелось выбитое окно! Паганель с неожиданной для его лет и телосложения легкостью прыгнул вперед, но было поздно — наш противник подхватил длинную трость, повернулся и буквально нырнул в провал окна! Борис, опершись о подоконник, перегнулся и выглянул наружу:

— Быстро, все вниз!

Искатель выглядел свирепым и злым, напоминая рыбака, упустившего крупную рыбу.

Все бросились вон из квартиры, причем Борис опять оказался впереди! Я на секунду замешкался, закрывая замок, сунул ключи в карман и ринулся вниз по лестнице, догонять своих.

Ступеньки, ступеньки, подъездная дверь — и передо мною предстал пустырь, блестящая в свете фонарей грязь, черная убегающая фигурка Судакова почти в самом его конце, и несущиеся следом мои друзья. Посередине, забирая влево, бежал Борис, метрах в трех впереди него несся Паганель, делая гигантские скачки, а уж позади искателей колобком катился Леднев, нелепо размахивая руками и что-то крича. Паганель отставал от преследуемого всего метров на десять!

«Вот тебе и старик!», — подумал я, и побежал по пустырю вслед за ними. Ноги мои все время вязли в липкой грязи, тело кидало из стороны в сторону, и я периодически терял картину погони из поля зрения. Неожиданно преследуемый поскользнулся, упал, быстро вскочил, бросился в сторону от настигающего его Паганеля, еще раз вильнул — от Бориса, и неожиданно оказался практически рядом с Алексеем Алексеевичем. Тот остановился, и что-то крикнул, протягивая руки к своему бывшему ученику. Человек в черном замешкался, вскинул трость, повернув ее к Алексею Алексеевичу, словно пытаясь отгородиться, что-то мелькнуло, и вдруг старый археолог застыл, схватившись за горло, упал на колени и неловко завалился назад, под ноги Судакову. Беглец перепрыгнул падающее тело, увернулся от рук Бориса, тот запнулся и покатился по земле. К тому времени Судаков уже достиг редкой рощицы на краю пустыря и затерялся между деревьев…

Паганель с Борисом продолжили погоню, а я остановился, добежав до распростертого в грязи Алексея Алексеевича. Он был еще жив, на губах пузырилась кровь, а из горла торчало неширокое голубоватое лезвие, пробившее шею насквозь… Неподалеку валялась изящная черная трость с костяной рукояткой.

Я приподнял голову Алексея Алексеевича, подложил под нее руку, вглядываясь в мутнеющие добрые глаза. Старик хрипел, жизнь покидала его тело. Неожиданно мне показалось, что сквозь хрип прорываются слова:

— Се… Позвони… Сейчас… Номе… Семь… Семь… Восемь… Дв… цать… Ноль… Ноль…

Алексей Алексеевич вытянулся, по телу пробежала судорога, кровавая пена на губах опала… Он умер!

Не знаю, сколько я просидел в грязи, держа в руках седую голову. Мне казалось кощунством положить ее в жидкую глину. Подбежали задыхающиеся Паганель с Борисом. Судаков скрылся!

— Алексей! Алеша… — Паганель опустился на колени рядом с телом друга, потряс его, поднял на меня полное муки лицо:

— Он… умер?!

Я молча кивнул. Борис выругался в адрес ускользнувшего убийцы, присел рядом, положив Паганелю руку на плечо:

— Максим Кузьмич! Может, «Скорую»?

— Поздно… Его душа уже далеко…

Я посмотрел на Паганеля:

— Алексей Алексеевич пытался сказать какие-то цифры, номер телефона. Семь семь восемь, потом, кажется, двадцать или двенадцать, и два ноля! Он просил позвонить сейчас.

Паганель вяло махнул рукой:

— Идите, звоните… Я знаю этот номер… За нами приедут… Я пока посижу здесь, с ним…

Я бережно передал тело Паганелю, поднялся. Борис брезгливо разглядывал трость, наконечник которой имел узкую прорезь. Там, видимо, и скрывалось то самое, роковое для Алексея Алексеевича лезвие.

Мы с Борисом обогнули рощу и вышли на улицу. На углу соседнего дома прилепилась телефонная будка. К счастью, автомат работал. Я торопливо набрал: семь, семь, восемь, двенадцать, два ноля… Тишина.

— Попробуй теперь после восьмерки — двадцать! — сказал Борис. На этот раз соединилось, и после четвертого гудка сухой мужской голос сказал: «Да!».

Я довольно путано рассказал о случившимся. В трубке помолчали, наконец тот же голос без всяких эмоций сказал: «Ждите, через пятнадцать минут мы будем! В милицию не звонить!». И гудки отбоя…

Паганель все так же сидел, покачиваясь, и гладил тело друга по плечу. Борис тронул меня за рукав, негромко сказал:

— Пусть они побудут вдвоем! У тебя есть закурить?

Я дал искателю сигарету, прикурил сам, и мы, не сговариваясь, повернулись так, чтобы не видеть труп Леднева и помертвевшего от горя Паганеля, молча уставившись на темные глыбы домов…

Они приехали гораздо быстрее, буквально через десять минут. Серебристый микроавтобус с тонированными стеклами въехал прямо на пустырь, затормозил, взвизгнув, в трех шагах от нас. Из-за руля вылез высокий мрачный мужчина, двери салона открылись, и еще трое вышли и двинулись к нам.

Высокий наклонился над Алексеем Алексеевичем, коснулся шеи, вздохнул и сурово бросил приехавшим с ним:

— Тело — в машину!

Затем он повернулся к безучастному Паганелю, по прежнему сидящему в грязи:

— Вот и пересеклись наши дорожки! Что, поиграли в интеллигентскую мафию? Алексей Алексеевич всегда был идеалистом, и поплатился именно за это. Но о мертвых либо хорошо, либо… Но вы то! Вы же знали, чем все может кончиться! Какое вы имели право? Да еще и людей втравили! — он кивнул в нашу с Борисом сторону. Я почувствовал, как искатель напрягся, шагнул к высокому:

— Послушайте, вы!..

Тот лишь махнул рукой:

— Перестань! Значит так: Максим Кузьмич, вы поедете с нами. Вы нужны нам, как свидетель. Пока как свидетель! — затем он повернулся к нам: — А вы… Забудьте все, что тут было, и все, что было до того! Ваше участие в этом закончилось! Максим Кузьмич вам все после обьяснит. Мы бы взяли этого попрыгунчика сегодня к полудню, не устрой вы эту самодеятельность! Вообщем, прощайте!

Он круто повернулся и зашагал к машине, в которую его спутники уже укладывали тело. Паганель медленно встал и побрел следом. Я не выдержал:

— А может быть вы хотя бы скажете нам, кто вы?

Высокий помог Паганелю сесть в микроавтобус, закрыл дверь, обошел машину, у водительской дверцы обернулся и не громко сказал:

— Майор Федеральной Безопасности Слепцов. Отдел по борьбе с хищениями культурных ценностей! Ваше любопытство удовлетворено, я надеюсь? — и тут же смягчился: — Мужики, все будет нормально! Идите по домам, и больше не лезьте во всякие авантюры! Прощайте!

Машина развернулась, обдав нас сладковатой гарью выхлопа, выехала на асфальт и быстро умчалась…

— Я чувствую себя, как последний пацан после педсовета… — Борис сплюнул в сторону, и пошел в сторону моего дома. Я бросил окурок и двинулся за ним. Как нелепо, глупо и ужасно все получилось!

Мы поднялись по темной лестнице, я загремел ключами, открывая дверь. Неожиданно с тихим скрипом приоткрылась соседняя дверь. В щель высунулась заспанная рожа соседа Витьки:

— Серега! — шепотом сказал он: — Это ты? Че у вас тут? Разборки какие, в натуре? Может, братву собрать?

Я досадливо отмахнулся:

— Витек, иди спи. Все нормально. Все путем…

…Мы сидели на кухне. Борис курил. В занавешенное одеялом разбитое окно поддувало. Я бездумно крутил в руках брелок от ключей — пластмассовую фигурку какого-то японского божка с оскаленной рожей и злым взглядом изогнутых узких глаз. В голове было пусто, на столе было пусто, в квартире было пусто. Пустота… Кругом одна пустота…

Борис сунул окурок под струйку воды, вечно текущей из неисправного крана над раковиной, кинул мокрый фильтр в мусорное ведро:

— Серега, я спать!.. Завтра, вернее уже сегодня, вечерком поеду домой. Хватит, навоевались…

Борис ушел, я услышал скрип пружин и спустя минуту — его похрапывание. Мне спать не хотелось. Только что на моих глазах убили человека. Хорошего, наверняка, человека, у которого был дом, жена, дети, внуки, все они любили его, наверняка и сейчас жена не спит, волнуется, ждет… Она еще не знает, что ее муж, Алексей Алексеевич Леднев, убит на грязном пустыре в одном из спальных районов Москвы своим учеником, и его окровавленное тело трясется в гэбэшном микроавтобусе, наверняка будет сдано в какой-нибудь ведомственный морг… Тьфу, черт, ахинея какая лезет в голову! Эх, выпить бы и забыться. Надо будет спонталычить Витьку, давануть пузырек. Сейчас еще рано, сколько там?.. Пять сорок две. Покурить, что ли? Две сигареты осталось. Откуда этот майор знает Паганеля? Интересно, меня или Бориса будут вызывать на допрос? Или обоих…

Мое личное ближайшие будущее вообще беспросветно — ну, обещал Виталик устроить на работу, ну и что? Не от него одного там все зависит… От Николенькиных денег осталось тысяч триста в рублях, если экономить, можно месяц продержаться. Хорошая дочка у Паганеля, только имя подкачало — не люблю Зой, Зин, Оксан — что-то хищное, с клювом и когтями… Когти, синие птичьи лапы в ведре. Здорово мы вмочили этим бомжам. Одежду надо почистить. Часов в десять пойду к Витьке, купим с ним вина, крепленку какую-нибудь, бутылок пять! Помянем Николеньку, Алексея Алексеевича… Как он его — из трости лезвием, прямо в горло! А ведь мог и в меня… Уроды, поперлись ловить, не знали, с кем связались… Вечер, холодно что-то к вечеру… Дует…

Я рывком проснулся и обнаружил, что сижу за столом, уронив голову на столешницу, под потолком горит лампочка, а из-под одеяла на окне пробивается дневной свет.

«Черт! Сколько же я проспал?», — я глянул на часы. Ого! Одиннадцатый час! Я встал, заглянул в комнату — Борис спал богатырским сном, разметавшись по кровати. Неожиданно задребезжал телефон.

Звонил Паганель. Узнав, что мы тут, сказал, что через час будет, и повесил трубку.

Я растолкал Бориса, мы попили пустой чай — хлеб и молоко, купленные мною несколько дней назад, испортились и в пищу не годились.

Паганель приехал почти в половине двенадцатого. Выглядел он не важно смерть Леднева и последующие события здорово выбили всегда бодрого искателя из колеи.

Он сгорбился, навис над столом, вяло отхлебнул чаю и лишенным интонаций, каким-то бесцветным голосом начал рассказывать о произошедшем сегодняшним утром.

Алексея Алексеевича отвезли в Лефортовский морг, оповестили семью. Дежурный врач дал заключение о смерти, милиция зафиксировала заявление Паганеля. Затем поехали на Лубянку…

Майор Слепцов занимался Судаковым уже несколько лет. Дважды опергруппы практически настигали преступника, за которым числилось множество громких дел, но всякий раз Судаков ускользал. Наконец агенту Слепцова удалось под видом перекупщика ценностей, представляющего интересы крупных иностранных коллекционеров, познакомиться с Судаковым, войти к нему в доверие и договориться о сделке — Судаков собирался продать что-то необычное и очень дорогое, видимо, наш амулет. Сегодня в двенадцать дня должна была состояться встреча, во время которой Слепцов планировал взять Судакова с поличным. Наше вмешательство наверняка спугнуло «мистера Рыбу», и в ФСБ практически не надеются на то, что Судаков на встречу придет. На всякий случай к нему на снимаемую квартиру отправлена засада. Паганель рассказал Слепцову о тайнике — оказалось, что гэбэшники прекрасно знают и о нем, и о наших приключениях в овраге — за тайником велось скрытое наблюдение…

— Вот козлы! — не вытерпел Борис: — Нас там чуть не замочили, а они «вели наблюдение»!

Но самая главная новость — к семи часам в кабинет Слепцова, где уже сидел Паганель, привезли практически всех влиятельных «поисковиков», и майор в ультимативной форме предложил «Поиску» прекратить свое существование добровольно в обмен на его, Слепцова, обещание забыть о всех членах группы и их не вполне законной деятельности — ведь все предметы материальной культуры, представляющие художественную и историческую ценность, найденные на территории России, подлежат сдаче государству… Тут же некоторым искателям была предложена работа в качестве экспертов в отделе Слепцова. Что интересно — не согласился ни один!

— Мы слишком мешали Слепцовскому отделу работать! — пояснил разгон «Поиска» Паганель, невесело усмехнувшись: — Так что, Борис, теперь мы безработные…

Помолчали. Мне было как-то не ловко — в душе я почему-то чувствовал себя виновным во всем случившемся. Похоже, и Борис, и Паганель испытывали те же чувства…

Прошло полчаса. Паганель уехал, пообещав держать нас в курсе — Слепцов должен был сообщить ему, что и как с Судаковым.

Мы с Борисом сходили в магазин, поели, и несколько воспряли духом жизнь продолжалась, не смотря ни на что. Наконец, уже в третьем часу, раздался телефонный звонок. Я снял трубку:

— Алло! Сергей? Это Максим Кузьмич! Звонил Слепцов: Судаков на встречу не явился, зато приехал к себе на квартиру. Но радоваться рано — взять его не удалось, и мало того, он умудрился уйти от погони, сбил ФСБ со следа и бежал из Москвы на машине своей сожительницы, кстати, известной журналистки. Машину нашли брошенной на дороге возле станции Силикатной, недалеко от Подольска. Конечно, эти «скорохваты» объявили тревогу, передали всем постам, но поздно… В общем он ушел! Слепцов уверен, что Судаков вообще уедет за границу через Белоруссию или Украину.

Звонила Надежда Михайловна — Профессор уже в Москве, пришел в себя, но вот с головой плохо — частичная амнезия… Собираюсь к нему в больницу. Вот, вкратце, и все новости…

Я спросил:

— Максим Кузьмич! А нам-то теперь что делать? Вдруг этот Судаков все же вернется?

— Не уверен… Да, забыл вам сказать, и передайте Борису — я послезавтра вечером, после похорон Алексея Алексеевича, улетаю в Германию, на конференцию по греческой керамике…

Мы обменялись еще несколькими малозначимыми фразами и попрощались. У меня остался какой-то неприятный осадок от всего этого разговора, который прямолинейный Борис озвучил весьма точно. Он выслушал меня, ухмыльнулся и сказал:

— Затряслись поджилки у интеллигенции! Для хохмы обзвонить сейчас всех наших — все куда-нибудь собрались, или уже уехали… Всегда не любил этих интеллектуалов в седьмом поколении — о высоких материях поговорить все мастера, а в морду дать какому-нибудь подонку — кишка тонка!

Я осторожно возразил:

— Но ведь Паганель вроде не такой — он же с нами…

— «Он же, он же…»! — передразнил меня Борис и скривился: — Ты квартиру у него видел? Ты думаешь, он из высоких побуждений с тобой по оврагам лазил? Амулет его интересовал, амулет и больше ничего! Паганель крутой археолог, тут и разговору нет. Но в общем-то он у нас в основном был «менеджер по сбыту», так сказать… Он последние два года и в поле-то ездить перестал, все больше по заграницам мотается…

Я посмотрел на распалившегося искателя и спросил:

— А ты?

— Что я?

— Ты со мной в овраг зачем полез?

— Зачем, зачем… — Борис встал и подошел к окну: — Затем, что хотел в глаза посмотреть этой гниде, которая из-за побрякушки Николеньку на тот свет отправила… Посмотреть этой твари в глаза, а потом вырвать их! Нет, я не сразу так разозлился, сперва просто не верил, что это все связано острога, Судаков, амулет… А как все прояснилось, так захотелось свернуть его рыбью башку! Да что теперь говорить…

Борис махнул рукой, закурил, и посмотрел на меня:

— Ты лучше скажи, что делать дальше собираешься? Я так понимаю, ни работы, ни денег, ни семьи у тебя. Спится не боишься?

Я кивнул:

— Боюсь… А что делать? Идти в палатку водкой торговать? Так там я сопьюсь еще быстрее. По моей специальности работы у нас в стране не будет еще лет десять…

— А ты чем вообще занимался?

— Проектирование радиотехники…

Борис неожиданно улыбнулся:

— Ну? Магнитофоны с телевизорами?

Я молча кивнул, мол, и этим занимались. Искатель задумчиво пожевал спичку, перебрасывая ее из одного уголка рта в другой:

— Да-а… Теперь-то этого добра импортного столько, что не десять лет пятьдесят у тебя работы не будет! Не позавидуешь!

Я улыбнулся:

— А ты сам-то… Себя пожалей — у тебя работы вроде тоже нет?

Он беспечно махнул рукой:

— Я не пропаду — у нас в городке два комбината — деревообрабатывающий и кожевенный. И там, и сям знакомых до черта, помогут, устроят… Да и «Поиск», я думаю, не так просто разогнать — мы еще повоюем! Это ладно… Серега! Ты вот что, приезжай ко мне в гости, на выходные — у нас рыбалка знаешь какая! Лес, речка! Фигня, что осень, потеплее оденемся, шашлычок организуем… Посидим, помозгуем, может, что-нибудь вместе придумаем. Приедешь?

Я снова кивнул. Помолчали. Борис глянул на часы и засобирался на электричку — следующая была аж через три часа, после пересменки.

Мы попрощались в дверях, пообещали друг другу приехать, навестить, и Борис ушел. Я закрыл за ним дверь, вернулся в комнату. За окном шел снег крупные белые хлопья медленно падали на мокрую землю и тут же таяли… Я вдруг почувствовал, что какой-то важный период в моей жизни закончился, что-то изменилось, словно я ступеньку перешагнул…

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

Еще раз я увиделся с искателями на похоронах Леднева. Конечно, я мог бы и не ходить туда, но то, что, видимо, и зовется совестью, заставило меня позвонить Паганелю и узнать точную дату и время.

Проводить Алексея Алексеевича в последний путь пришло множество народа, старый археолого оставил о себе хорошую память в этом мире. Я стоял не далеко от свежевырытой могилы, под стылым октябрьским дождиком, вокруг стояли другие люди, я их не знал, и в то же время мы были здесь по одной и той же трагической надобности — и это объединяло нас. На меня вдруг накатили воспоминания — маленькое кладбище нашего городка, такая же глинистая яма, вокруг — человек десять, в том числе и я. Николенькина мама целует холодный цинк запаянного гроба, отворачивается, машет рукой. Мы, пятеро одноклассников, все, кого удалось собрать, на веревках опускаем тяжеленный гроб в яму. Гулко стучит земля по металлу…

От видений недавнего прошлого меня отвлек тот же ужасный звук глухой, рассыпающийся стук земли о крышку гроба. Все, нет человека…

Домой я приехал ближе к вечеру, сразу завернул к Витьке, мы сбегали «на точку», взяли четыре «огнетушителя» крепленой «Изабеллы» и уже через полчаса все стало в порядке. Сидели в комнате, куда перенесли стол по причине разбитости кухонного окна, и разговаривали «за жись».

— Серега! Ты вот ученый! Ну, с образованием, в натуре! — Витька все пытался на своем примере доказать мне, что учение ни к чему хорошему не приводит, а так, только время тратит и голову засоряет: — А я простой советский рабочий, работяга! И сидим мы с тобой за одним столом, и пьем одну дрянь, и даже стаканы у нас одинаковые!

Я медленно отходил от той внутренней напряженности, которая охватила меня на кладбище, Витьку слушал в полуха, и жалел, что у меня нет телевизора — почему-то до смерти захотелось посмотреть телевизор!

Мы выпивали не торопясь, обстоятельно, закусывая колбасой и помидорами, курили, и Витька между тем продолжал свои рассуждения и добрался лично до меня:

— Вот ты сколько лет уже у нас во дворе живешь? Семь! Видал, блин, почти что как я! А пацанов со двора никого не знаешь! Ты же за братву держаться должен! Не, ну че ты лыбишся, Серега?! Я, в натуре, тебе говорю ты пацан правильный, хотя и с образованием. От своих нельзя отрываться, своя братва всегда поможет, понял?

Я вспомнил «свою братву» — они обычно с утра ошивались у магазина на углу, человек пять сильно помятых «вечных мальчиков», одетых в вещи конца семидесятых и неизменные трико с оттянутыми коленками. Мне опять стало смешно, но тут я попал — Витька рассказывал какой-то похабный анекдот, и я засмеялся вовремя.

После третьей бутылки окружающие предметы утратили четкость, в голове зазвенело, и Витька заявил, что «хорошо сидим, но скучно». Он сбегал к себе и приволок раздолбанный кассетник, из динамика захрипел Шафутиныч, проникновенно поведав нам про митяевскую соседку с ненаточенными ножами. Витька кому-то звонил по телефону, и спустя минут пять в дверь позвонили пришел какой-то Толясик, принес еще вина, мы снова выпили, потом еще и еще…

Я еще пару раз выныривал из алкогольного омута, с кем-то знакомился, пил на брудершафт с какой-то накрашенной блондинкой, плясал, хватаясь за мебель. Еще помню — в комнате полно народу, ревет музыка, на столе, сшибая каблуками бутылки, стаканы и консервные банки, скачет здоровенная грудастая деваха с задранной юбкой, машет жирными ногами в черных прозрачных чулках с затяжками и орет: «От Москвы и до Находки «Омса» — лучшие колготки!». И все — туман…

…Пробуждение напоминало умирание. Жутко болела голова, тошнило, во рту ощущался привкус какой-то дряни — наверное, такой вкус у куриного помета… Ох, мамочка моя! Что ж так плохо-то!..

Я медленно разлепил тяжеленные веки — лучше бы я этого не делала! В комнате был жуткий бардак. Стол стоял криво, заставленный банками, тарелками, заваленный окурками, залитый всякой дурнопахнущей жидкостью. Повсюду стояли, лежали, рассыпались кучками битого стекла пустые бутылки, просто чудовищное количество пустых бутылок! Чего тут только не было! Вино, водка, пиво, даже шампанское! В довершении всего этого разгрома на противоположной стене, прямо на обоях я увидел размашистую надпись чем-то красным, скорее всего губной помадой, но может быть и томатным соусом: «Серега плюс Надек равняется трах-трах-тарх!!!».

Пришлось снова закрыть глаза, чтобы не видеть всего этого разгрома. И вдруг откуда-то всплыло недавние воспоминание: Борис достает из бокса амулет, покачивается серебряный кружок на цепочки, бегут по кругу фигурки людей, животных, изгибает веки бирюзовый глаз. Но теперь мне кажется, что нет злости в его взоре — он лукаво щурится, словно говорит: «Что, человек, плохо? А будет еще хуже!».

Я с великим трудом сел на кровати, помотал головой, отгоняя видение, и обнаружил, что практически голый. Но самое ужасное — рядом со мной, бесстыдно раскинувшись, чуть прикрытая простыней, сладко похрапывала какая-то женщина со смазанным пухлогубым ртом и огромными, дряблыми грудями!

Минуту я просидел, как буддийский божок, тупо таращась на мою сокоешницу, наконец в голову пришли более-менее здравые мысли, я осторожно встал, нашел одежду, сходил в туалет, но унитаз оказался здорово загажен, и его вид настолько возмутил мой похмельный организм, что меня вывернуло. Потом, правда, стало легче, я умылся, даже почистил зубы, поглядел на себя в мутное зеркало — и не узнал! Весь в пластырях, опухший, обвисший… Как будь-то про меня сказано:

Я пошел на кухню ставить чайник — и тут проснулась «царевна Будур».

Видимо, подругой она была опытной — когда я услышал шум в комнате и вошел, моя нечаянная гостья, абсолютно голая, сидела на корточках на полу и сливала в грязный стакан из уцелевших бутылок остатки вина, водки и пива. Мутной жидкости набралось практически полстакана. Женщина равнодушно глянула на меня пустыми, как у куклы, белесыми глазами и одним протяжным глотком выпило содержимое стакана. Меня снова замутило…

С трудом втолковав захмелевшей диве, что продолжения банкета не будет, я кое-как заставил ее одеться и проводил до дверей. Честно говоря, меня мучил один вопрос — было у нас что-нибудь или нет, но спросить я постеснялся, а по другому определить не мог — я абсолютно, катастрофически ничего не помнил!

В дверях моя визави обернулась и потянулась поцеловать меня мокрым ртом. От нее пахнуло таким перегарищем, что я довольно грубо оттолкнул женщину. Она уничижительно посмотрела на меня, усмехнулась: «Козел! Импотентная рожа!», плюнула на пол и пошла вниз по лестнице, виляя бедрами и спотыкаясь на каждой ступеньке. Ее фраза, как не странно, меня утешила, я закрыл дверь и пошел наводить порядок…

Я еще не успел собрать всех бутылок, как в дверь позвонили. Сильно подозревая, что это вернулась мадам, забывшая что-то из своего гардероба (причем я сразу увидел, что — на разосланной кровати валялись голубенькие трусы пятьдесят шестого размера!), я поплелся в прихожую.

Но это была не она! На пороге, возвышаясь во весь свой могучий рост, бугрясь мышцами, обтянутыми камуфляжем, стоял Виталик, Катькин «двоюродный кузен». Был Виталик свеж, подтянут и весел. В руках его блямкала чем-то стеклянным спортивная сумка, а на красном чистовыбритом лице застыла улыбка:

— Привет, родственничек! Бухаешь? — голос Виталика, очень тонкий, как у ребенка, совершенно не подходил к его бравой внешности «качака». Я застенчиво улыбнулся:

— С чего ты взял? Так, посидели вчера маленько…

— Ни хрена себе маленько! — Виталик прошел в комнату, окинул ее орлиным взором, посмотрел на меня: — Пропадаешь?

Я молча кивнул — с утра пораньше, а было всего девять, картина моего морального падения столь меня напугала, что в голове уже созрел план сходить, закодироваться.

Виталик между тем уселся на разосланную кровать, подстелил под задницу покрывало, еще раз оглядел стол и спросил:

— Врачебная помощь требуется?

— В смысле? — не понял я.

— В смысле лечения головки! — и Виталик извлек из своей сумки две бутылки «Жигулевского»!

— Ух ты! Спаситель! Айболит! Виталик, ты просто гений, Чип и Дейл, един в одном лице! А как ты догадался? — я засуетился, выискивая на столе более-менее чистые стаканы.

— Да ты что, совсем? Что, ничего не помнишь? Как мы вчера по телефону разговаривали? Как ты мне какую-то хреновину нес — про амулеты, археологов, ФСБ? Ни-че-го?

Я отрицательно помотал головой. Я действительно не помнил нашего вчерашнего телефонного разговора, если на то пошло, я вообще ничего не помнил!

Виталик улыбнулся:

— Ладно, понято… На, держи, лечись! — и швырнул мне бутылку пива. Все, что я смог сделать — это увернуться. Кто же заставляет человека с похмелья ловить такие вещи! Бутылка, блеснув зеленым боком, врезалась в стену и гулко разлетелась, зашипев вспеневшимся пивом! Я вскрикнул.

— Ну ты, чувак, совсем! — покачал головой Виталик, достал из сумки еще бутылку и бережно передал в мои протянутые руки. Я черенком вилки кое-как отковырял пробку, и присосался к горлышку, забыв про стакан. В горле забулькало, пиво шибануло в нос, но я не отрываясь, пил и пил, чувствуя, как мой организм буквально наполняется жизнью.

Виталик с усмешкой ловко вскрыл свою бутылку обручальным кольцом, глотнул пару раз, и решительно объявил:

— Значит так! Повторяю свои вчерашние слова: я договорился с шефом, в четверг тебе надо будет приехать к нам в главный офис, на собеседование, в десять тридцать. Вот адрес. Постарайся выглядеть солидно, захвати всякие бумажки — диплом там, грамоты какие-нибудь спортивные… Если понравишься, считай, тебя взяли. Сначала будешь работать на автостоянке, типа испытательного срока, сутки через двое, тристо баксов в месяц. Устраивает?

Я кивнул, не отрываясь от бутылки.

— Ну тогда все! Больше сегодня не пей, лучше поспи, а то рожа у тебя… Да, все пластыри свои поотлепи — шеф этого не любит! Так и иди с побитой рожей — синяки украшают мужчину! Ну все, я поскакал, пока!

Виталик ушел. Я, окрыленный перспективой получения работы, а больше всего, наверное, выпитым пивом, с утроенной силой взялся за уборку.

Провозился я почти час. Когда, наконец, квартира приобрела более-менее божеский вид, в дверь снова позвонили.

Пришел Витька. Он не ночевал дома — его утащила к себе та самая блондинка, с которой я пил на брудершафт. Выглядел мой сосед помято, но бодро — успел похмелиться, и теперь пришел похмелять меня. Великих трудов мне стоило отказаться от заманчивого предложения: «Серега! Всего по пятьдесят грамм, здоровья, в натуре, ради!» и спровадить Витьку домой, спать.

В холодильнике я неожиданно обнаружил две пачки «Бирюлевских» пельменей, поел, принял душ и почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы поспать.

Около восьми вечера меня разбудил дверной звонок. Я, взлохмаченный и помятый со сна, открыл дверь. На пороге стоял высокий, широкоплечий чернявый парень в джинсовой куртке на меху. Круглые, совиные глаза его некоторое время блуждали по моему лицу, словно оценивая, наконец, он нетрезвым голосом сипло сказал:

— Братан, водички попить не будет?

Сбитый с толку, до конца не проснувшийся, я машинально кивнул, прошел на кухню, налил в чайную чашку воды из остывшего чайника, и вернулся к двери.

Мой визитер стоял, покачиваясь, уже в прихожей. Он принял чашку, глотнул, и спросил, плохо выговаривая слова:

— Один живешь?

— А что? — я уже тысячу раз пожалел, что связался с этим «фанфуриком», недоброе предчувствие овладело моей душой, да и держался гость странно, явно не вода привела его в мой дом.

— Тебя ведь Серега зовут? Мне про тебя Гоша говорил! — парень держал теперь чашку чуть на отлете, криво, и вода проливалась на пол.

— Ты пей, раз просил! — сказал я, и почему-то испугался.

— Мы тут, у тебя, забухаем с пацанами! — не обращая внимания на мои слова, не то спросил, не то объявил мне парень, сунул мне чашку, и сделал движение, намереваясь снять куртку.

— Нет! У меня вы пить не будете! — решительно сказал я, поставил чашку на тумбочку, и твердо сказал: — Все, уходи, у меня не блат-хата! Пока!

— Ты че, козел? — с обидой спросил парень, наливаясь пьяным бешенством: — Да кто тебя, волка тряпочного, спрашивать будет? Да я тебе…

Он приоткрыл дверь и крикнул в тьму подъезда:

— Братва, заходи, мы тут сення бухаем!

— Ты что, охренел? — крикнул я, бросаясь к нему: — Пошел ты…

Он резко обернулся и не сильно, коряво размахнувшись, засветил мне кулаком в правый глаз:

— Сучок! Да я таких, как ты…

Бам! Я отмахнулся, врезав парню в челюсть, но удар пришелся всколзь, и он устоял на ногах.

«Сейчас сюда вломиться братва, а завтра в «Дорожном патруле» появиться сообщение: «В своей квартире, на такой-то улице обнаружен труп молодого мужчины с признаками насильственной смерти. Тело погибшего изуродовано до неузнаваемости, в квартире следы погрома…», ну и так далее…».

Все это пронеслось в моей голове меньше чем за одну секунду, во время которой из подъезда в открытую дверь заходил второй из незваных гостей.

«Их много!», — в панике подумал я, бросился в комнату, сунул руку под матрас, нашарил рукоять и вытащил наружу нож, который купил года два назад специально для таких вот случаев.

Нож мой, изготовленный народными умельцами одного из московских заводов из раскованной клапанной стали, с ручкой из оленьего рога, широким блестящим лезвием, «акулим зубом» на обухе, и глубокой канавкой кровостока, выглядел очень и очень даже устрашающе. От знакомых я знал, что такие ножи милицией почитаются за холодное оружие, и за их хранение дают год, поэтому и прятал тесак от посторонних взглядов.

Я решительно сжал пальцами костяную рукоять, и двинулся к двери, но тут мне на встречу из прихожей шагнул второй «братвец» — белобрысый, в кожаной куртке, с какими-то свинячьими глазками на пухлом лице.

Увидев у меня нож, он побледнел, поднял в испуге руки, словно отталкивая:

— Братан, все! Не надо, только не убивай ни кого! Мы уходим! Все нормально!

— Порежу! — истошно заорал я, размахивая длинным, широким, сверкающим ножом, как мечом. Белобрысый в ужасе шарахнулся в прихожую, я было сунулся за ним, но тут из кухни появился чернявый, с горящими злобой глазами, и с табуреткой в руке.

— Убью! — он замахнулся и швырнул табуретку, целясь мне в голову. Я успел нырнуть обратно, в комнату, и меня не задело. Табуретка с грохотом ударилась о притолоку, посыпалась штукатурка.

«Их всего двое!», — понял я, повеселел, и выставив нож перед собой, шагнул в прихожую:

— Убирайтесь, суки! Порежу!

— Да че ты, гнида! — чернявый, пьяно куражась, двинулся на меня, но второй парень, более трезвый, перехватил его:

— Куда ты, дурак! Он же тебя…

И мне:

— Братан, извини! Мы уходим, все нормально!

— Ни хрена себе — нормально! — присвистнул я, опуская нож.

— Ты, сука, убери нож, и я тебя сделаю! — заорал чернявый, забился в руках своего друга, намереваясь вырваться.

— Я у себя дома! — сказал я ему в ответ: — Хочу, нож возьму, хочу топор!

При упоминании топора белобрысый опять побледнел, и потащил чернявого из квартиры, не переставая извиняться. Захлопнулась дверь, и я остался один.

Поставив табуретку посредине прихожей на ножки, я сел на нее и закурил. Меня трясло — нервы, расшатанные алкоголем, плохо вынесли визит «братвы».

А из подъезда тем временем слышались удаляющиеся вопли чернявого:

— Да я его сделаю, козла! Он, ссыкун, всю жизнь работать на аптеку будет! С ножом вылез! Тьфу!

И примирительный басок белобрысого:

— Да ладно, Колян! Он же прав — он у себя дома! Он же нас не звал! Это Гоша, козел, натрендел: «Там все бухают! Там всегда шалман!»

Голоса удалялись. Я посмотрел на нож, все еще зажатый в моей руке, и с обреченностью осужденного на казнь подумал: «С тех пор, как началась вся эта заваруха с амулетом, мое существование превратилось в какой-то нескончаемый боевик! Как хорошо было раньше! Размеренная, спокойная жизнь! Работа, дом, телевизор. Жена, друзья, уют и порядок. Субботние поездки в гости, рыбалка на Клязьме, пикники на природе. Футбол, кино… Куда все ушло? Словно и не было ничего! Проклятый амулет!».

Вдруг то, что называется «внутренним голосом», сказало мне: «Все началось гораздо раньше! Не обманывай себя! Вспомни, как ты жил еще год назад? Тебя, как комнатное растение в горшке, поливали, удобряли, давали тебе свет… Все в мире подчинено закону равновесия! Если где-то что-то убыло, значит где-то что-то прибыло! Сейчас ты расплачиваешься за растительное существование последних пяти лет! И Катя покинула тебя по этому же!».

Невеселые мысли давили на меня, спать расхотелось, нервная дрожь унялась. Я спрятал нож на прежнее место, подмел мусор в прихожей, прислушался к звукам в подъезде — не захотели ли мои визитеры вернуться?

Все было тихо. Плюхнувшись в комнате на кровать, и опять пожалев об отсутствии телевизора, я выудил из-под кровати чемодан с книгами, которые Катерина оставила, заявив, что: «Они слишком обтрепанные!», порылся и неожиданно наткнулся на тонкую брошюру «Как выжить в этом мире?», написанную неким Юрьевым.

Следующие два часа я читал эту на удивление увлекательную книжку, содержащую массу советов на все случаи жизни — от рекомендаций, как укрыться от дождя в чистом поле, до наставлений, как себя вести в случае нападения насильника.

В одиннадцатом часу зазвонил телефон. Я снял трубку и буркнул:

— Да! — ожидая услышать Витьку или еще кого-нибудь из вчерашней гоп-компании. Но я ошибся — в трубке секунду помолчали, а затем приятный женский голос осторожно произнес:

— Алло! Будьте добры Сергея!

— Он у телефона! — уже полюбезнее ответил я, заинтригованный.

— Ой, Сережа, здравствуйте! Это Зоя, дочь Максима Кузьмича! Сережа! Я понимаю, что уже поздно, но у нас тут… В общем, папа уехал в Германию, а полчаса назад в дверь стали ломиться какие-то типы! Я спрашиваю: «Кто там?», а они не отвечают! И опять стучат! Потом ушли, а потом опять пришли и снова стучат! Мне страшно, Сережа! Я не знаю, что мне делать, нашла у папы в кабинете на столе ваш телефон и позвонила… Может быть, милицию вызвать? Ой, опять стучат!

— Зоинька, не волнуйтесь! — я лихорадочно соображал, что бы посоветовать напуганой девушке: — Это какая-нибудь шпана, хулиганы малолетние! Если станут ломать дверь, вызывайте милицию! А так — ждите меня, я сейчас приеду!

Решение созрело у меня само собой — не бросать же человека в беде! Конечно, где-то глубоко в душе я очень хотел повидаться с Зоей, и упускать такой шанс было глупо!

Мы попрощались, я, как ураган, пронесся по квартире, оделся, побрызгался одеколоном в ванне, захватил в карман тяжелый медный пестик от давным-давно расколовшейся ступки — так, на всякий случай, у дверей, достав ключи, подмигнул косоглазому японскому богу, покачивающемуся на цепочке, и вышел из квартиры.

Спустя сорок минут я осторожно вошел в подъезд дома на Бережковской набережной, и прислушался. В темной лифтовой шахте слышались какие-то отдаленные шумы, крики, грохот. Я секунду помедлил, сжал пестик в кармане пальто и решительно зашагал вверх по лестнице…

На площадке перед дверью Паганелевой квартиры горел самый настоящий костер! Человек шесть полупьяных подростков и одна хихикающая девица с зелеными волосами жгли газеты. Тут же стояла початая бутылка «Абсолюта», валялись пласмассовые стаканчики, окурки, мусор. Вся компания, гогоча и толкаясь, из балончиков с краской разрисовывала дверь Паганелевой квартиры разными немудреными картинками, какие обычно рисуют на заборах. Меня увлеченные граффити подонки не заметили.

— Эй! — негромко сказал я, набравшись смелости — все же нет ничего опаснее пьяных подростков: — Что, делать нечего?

Они разом обернулись, продолжая хихикать, и один, самый наглый, спросил:

— Это что за хер? Ты че, козел, в репу захотел?

Я надеялся, что молодежь испугается одного моего вида — взрослый мужик, не хиляк, застал их за таким безобразием… Но они и не думали пугаться! Наоборот, сгрудившись вокруг своего вожака, эти довольно громоздские «детишки» уверенно двинулись на меня, стоявшего у самого края лестницы. И тут я вспомнил только что прочитанного Юрьева: «Если вы подверглись нападению подростков, прежде всего отбросте всякую жалость! Забудьте, что перед вами дети, старайтесь действовать жестко, даже жестоко — ваша мягкость может стоить вам жизни! Первым делом попытайтесь «выключить» вожака — обычно на нем замыкается вся инициатива нападающих…»

Они с криком бросились на меня, навалились, пытаясь сбить с ног, но я действовал быстро и четко. Пестиком врезал кому-то по голове, ударил вожака ногой в пах, левой рукой сгреб сразу двоих и швырнул их вниз по лестнице!

На этом, собственно, вся потасовка и закончилось. Скрюченный главарь тихонько скулил на полу, рядом сидел и держался за голову еще один парень, разбросав ноги в грубых армейских ботинках. Двое внизу с кряхтением поднимались со ступенек, а крашенная девица и щуплый прыщавый белобрысый пацан пятились от меня в угол.

— Ну что, шакалье? А теперь пошли вон отсюда! — я безжалостно, за шкирку поволок, вожака к лестнице, отвесив ему на прощание хорошего пинка:

— Еще раз увижу — шею сверну! Понял?

Он промычал что-то, ковыляя вниз по ступенькам. Следом за ним потянулись остальные. Компания собралась внизу, на площадке, пошушукалась, но я решительно двинулся вниз:

— Что, не поняли? Мало?!

Они с шумом ссыпались по лестнице, этажа через два остановились, хором крикнули: «Козел!» и, грохоча ботинками, убежали.

Сзади раздался какой-то шорох. Я рывком обернулся — дверь Паганелевой квартиры открылась, на пороге стояла Зоя с шишковатой шипастой булавой, явно из папиной коллекции, в руках. Была она в домашнем халатике, тоненькая, хрупкая, но с решительно закушенной нижней губкой. В больших серых глазах стояли слезы…

Я поднял руки:

— Зоя, это я, Серегей! Противник повержен и бежал! Не бойтесь, все в порядке1

— А я услышала шум, крики, поняла, что тут дерутся… Я так испугалась! Заходите, Сережа! Вы не пострадали?

Я покачал головой, кивнул на дверь?

— Они тут кое-что попортили, вы идите, я сейчас!

Зоя прикрыла дверь, я поднял с пола брошенный баллон с краской и за минуту выкрасил внешнюю поверхность двери в ровный оранжевый цвет, скрыв все нарисованные фаллосы и прочую похабщину… Покончив с покраской, я затоптал тлеющие газеты, прихватил «Абсолют» и вошел в квартиру.

Мы сидели на кухне и пили чай. Зоя, отошедшая от испуга, развеселилась, подкладывала мне печенье: «Бабушка испекла!», рассказала про свою семью. Оказывается, ее мать, актриса, бросила Паганеля с четырехлетней дочкой на руках ради какого-то американского продюсера еще в восмидесятом и укатила жить в Штаты. Зоя назвала фамилию, я удивленно присвистнул — ого!

— Так она же приезжала в Россию! Вы видились?

Зоя помрачнела:

— Нет! Отец был против, я тоже не захотела — зачем?

— Ну как же! Мать все таки!

— Сережа, я ее совсем не помню! Она отказалась от меня ради сытой жизни в Америке — какая же она мне мать! И все, кончили об этом!

Зоя замкнулась, веселость ее куда-то улетучилась. Я проклинал себя за нетактичность, и что бы исправить положение, спросил, где Зоя учиться.

— В МГУ, на юридическом. После школы два года поступала в МГИМО, но не проходила по конкурсу. Теперь вот на третьем курсе, а подруги-одноклассницы уже заканчивают. А что за водку вы принесли?

— «Абсолют»! Очень хорошая. Так сказать, боевой трофей!

— Давайте выпьем! Никогда не пила чистую водку! Вы меня научите?

Я, скрипя сердцем, согласился. В бутылке было больше половины, а я боялся, что «на старые дрожжи» меня развезет — завтра собеседование!

Зоя принесла тонкие хрустальные рюмки, нарезала ветчину, соленые огурцы, открыла баночку красной икры. Я разлил «Абсолют», поднял рюмку, предложил:

— Зоя, за вас!

— Нет-нет-нет! Давайте выпьем за любовь — двигатель мирового прогресса! Так говорил один мой знакомый, он утверждал, что без любви не могут родиться одаренные дети, которые потом становятся гениями и двигают вперед нашу цивилизацию!

Я подивился замысловатости тоста, мы чокнулись, я опрокинул рюмку в рот, глотнул, проталкивая обжигающий комок в желудок, хрумкнул огурцом. Зоя застыла, с неуверенностью глядя на свою рюмку.

— Смелее! — подбодрил я ее: — Выдох, одним глотком выпиваешь, и закусываешь! Все очень просто!

Девушка секунду помешкала, шумно выдохнула и вылила содержимое рюмки в рот. Выпученными глазами она уставилась на меня, замахав рукой. Я сунул ей в руку вилку с кусочком огурца. Зоя вдруг улыбнулась, аккуратно сняла огурец с вилки, зажала его между ровными мелкими белыми зубами, на миг застыла так, словно поддразнивая меня, и сьела! Чертовка, у нее это получилось очень сексуально!

— Здорово я вас разыграла? Ну, сказала, что не умею пить водку!

Я усмехнулся:

— Здорово… Проверяли меня, гожусь ли на роль спаивателя молоденьких симпатичных девушек?

— Ага!

— Ну и как, гожусь?

— Годитесь! А давайте выпьем на брудершафт! А то все «вы» да «вы»…

Я снова наполнил рюмки, взял свою в руку, продел в полукольцо Зоиной руки, мы опять чокнулись и выпили. Зоя бесшумно опустила рюмку на стол, мы потянулись на встречу друг другу, я ощутил губами упругие влажные губки девушки, и сразу — острый подвижный язычок между ними.

Честно говоря, я не ожидал такого! Мы целовались, пергнувшись друг к другу через стол. Так, не отрывая губ, Зоя выпорхнула из-за стола и как-то очень естественно оказалась у меня на коленях…

И была ночь… И было утро…

Я проснулся довольно рано — часы в гостиной пробили восемь. Зоя безмятежно спала, положив свою изящную головку мне на плечо. Я ощущал ее тело, остренькие груди, тепло ее кожи. Но в то же время вся наша бурная ночь казалась мне чем-то ненастоящим — как-будьто это была игра. Нет, Зоя оказалась очень грамотной девушкой в плане секса, но делала она все очень… ну, хорошо, что ли! Как будь-то экзамен сдавала — без лишних движений, без особых эмоций… Оценку «пять» она, безусловно, заработала, но… Вот, подобрал — это напоминало спорт!

Пока я размышлял, Зоя проснулась. Она открыла глаза, улыбнулась мне, чмокнула в щеку, вскочила с кровати, потянулась, с хрустом разминая свое молодое, точеное, соблазнительное тело, обернулась на меня, мол, оценил? Потом, напевая, подошла к большому ковру, висящему на противоположной стене ее комнаты, что-то повесила на него или сняла…

— Ты что делаешь? — удивился я, приподнимаясь на локте.

— А, так, ничего! — пропела Зоя, подхватила со стула халат и, выбегая из комнаты, крикнула: — Я в душ, а ты сделай кофе, пожалуйста!

Я встал, оделся, и, натягивая носок, посмотрел на ковер. Весь низ этого пушистого, благородного изделия бухарских ковроделов покрывали английские булавочки, к ушкам которых были привязаны пучки волос, разных волос: рыжих, черных, белобрысых, кудрявых, прямых, даже седые попались! Но, насколько я понимаю, все волосы были мужскими. И в самом низу ковра я вдруг увидел булавку со своими волосами! И когда она только успела!

«Это что же?! Эта паршивка коллекционирует мужиков! Сколько их у нее? Пятнадцать… двадцать девять… сорок один… шестьдесят восемь… Ого! Почти сотня! Вот тебе и будущий юрист! Небось, хвалиться перед подругами! Да и те, наверное, такие же… А я-то расчувствовался, дурак!». Я до конца оделся, почему-то вспомнив нашу с Борисом дурацкую записку, адресованную Зоя, и мне вдруг стало стыдно. Стыдно за себя, за Бориса, за наше скрытое жеребячье соперничество. Да уж, вот во истину — о времена, о нравы! Дочь известного археолога, студентка престижного факультета МГУ, красавица с внешностью ангела, занимается постельным спортом, к двадцати годам переспав с сотней мужчин! Не иначе, мамины гены…

Я вышел из комнаты, прошел через прихожую, увидел на кухне остатки наших вчерашних посиделок, вспомнил, какой робкой, тихой и милой была Зоя вначале, и какой жеманной и похотливой потом… Я почувствовал, что мне противно. Так противно, как не было даже вчера утром, когда я обнаружил у себя в постели ту жирную бабищу. И тут из ванной сквозь шум и плеск раздалось: «Сережа! Кофе готов? Я иду!».

Я шарахнулся от звука этого голоска, как черт от ладана! Прошмыгнув в прихожую, сунул ноги в ботинке, распахнул дверь и бросился вниз по лестнице, перемахивая по пять ступеней разом…

И снова перед глазами замаячил раскачивающийся серебрянный кружок, причем глаз в его середине издевательски подмигивал!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Поднимаясь по лестнице в своем подъезде, я размышлял о том, чем мне сегодня, а равно и завтра, и послезавтра заняться. До четверга еще три дня, очень не хотелось провести их дома, тупо высиживая чего-то…

Однако все мои мысли оказались мимо — на не очень-то чистых ступеньках возле моей двери сидел Борис, и копался в своей черной кожаной сумке.

— Привет!

— О! Привет! Где это ты с утра пораньше гуляешь? — Борис оторвался от сумки, улыбнулся, вставая мне на встречу. Мы пожали друг другу руки, я отпер дверь, пропустил искателя в квартиру, спросил:

— Ты есть хочешь?

— Нет, я только из дома! Сеструха накормила — во! Я чего приехал пойдешь со мной к Профессору? Надо навестить старика. Его два дня назад выписали, он сейчас дома!

Я недоуменно пожал плечами:

— Да я его и не знаю совсем!.. Неудобно…

Борис махнул рукой, проходя в комнату:

— Что значит — «неудобно»? Ты же друг Николеньки! Ты знаешь… — Борис приблизил ко мне свое простое, открытое лицо: — …Я думаю, вдруг… В общем, я говорил по телефону с Надеждой Михайловной, и она поделилась со мной предположениями врачей — вывести Профессора из амнезийного состояния может шок, шоковая терапия, понимаешь? Вот я и хочу попробывать — может быть, мне удасться подтолкнуть Профессора к тому, чтобы он вспомнил, что же случилось с ним там, на раскопках! Давай, поехали!

— А ты уверен, что нас там ждут? — я все еще сомневался, однако Борис был непреклонен:

— Конечно, ждут! Надежда Михайловна сама предложила мне поговорить с Профессором!

Мы вышли из дома и отправились к метро. У палаток я задержался:

— Борь, ничего не надо купить? Ну, там, шампанского, или сухого вина?..

— Купи какой-нибудь не очень сладкий ликер! Надежда Михайловна любит добавлять капельку в кофе!

Профессор жил в изящном, красивом, современном кирпичном доме на Ленинском проспекте. Одноподъездная шестнадцатиэтажная хоромина напоминала свечу, вознесшуюся среди низеньких, строго прямоугольной формы, грязненьких зданий построенных в конце шестидесятых.

Борис нажал на пластине домофона нужную кнопку, коротко переговорил с Надеждой Михайловной, и спустя минуту мы уже топтались перед дверью, вытирая ноги о яркий, цветастый половик.

В прихожей мне сразу бросилась в глаза та уютная ухоженность, какая бывает только в домах, где живет семейное счастье. Здесь не было той роскоши, что я видел у Паганеля, нет, наоборот, все просто, со вкусом светлые обои, легкая, не громоздкая мебель, много живых цветов, круглый аквариум с яркими рыбками, по стенам развешаны акварели, деревянные доски с вырезанными пейзажами. В этом доме ценили красоту, и умели создать настроение…

Жена Профессора принадлежала к тому замечательному типу женщин, которые, отличаясь красотой в молодости, в старости умудряются сохранить не просто обаяние и молодой задор, но и не меркнут лицом, превращаясь в милых, уютных, домашних бабушек.

Борис представил меня, черезчур громко отвесил Надежде Михайловне какой-то цветистый комплимент, но она оборвала галантности, шикнув на Бориса:

— Тихо, Боренька! Денис Иванович спит! В четвертом часы утра уснул! Все думает, думает, ходит по комнате, записывает чего-то в тетрадку… Ох, и за что нам это наказание!

Я посмотрел на румяное лицо Надежды Михайловны и заметил горечь и тоску, промелькнувшие вдруг в ее глазах. Судьба, как правило, наносит удары исподтишка…

Разливая чай из пузатого фарфорового чайника, Надежда Михайловна рассказывала про болезнь мужа. Оказывается, когда Николенька привез тело Профессора в районную больницу, жизнь уже практически оставила его — врачи констатировали клиническую смерть. Плюс к этому — травма черепа, переломы ребер… Профессор выжил чудом, но всю его правую сторону парализовало, теперь он ходит с трудом, да и то при помощи палочки…

Но самое страшное — мозговая травма вызвала амнезию, и в памяти Профессора образовались обширные провалы. Он хорошо помнит все, что было до девяностых годов, из последних пяти лет — лишь смутные, не совсем ясные образы, а роковые для себя самого события не помнит вообще…

— Врачи утверждают, что надежда есть, но мне кажется, что они говорят это только для того, чтобы утешить меня! — грустно махнула рукой Надежда Михайловна: — Когда Денис первый раз очнулся, он даже меня не узнал! Ему приходиться представлять всех его друзей и знакомых заново, рассказывать, кто они и что… — Она смахнула с лица набежавшую непрошенную слезу, но тут же взяла себя в руки: — Ой, ребята, давайте лучше чай пить — вот пирожки с вишней, из своего сада! Угощайтесь!

Пока хозяйка хлопотала, ловко и быстро заполнив стол всякими баночками, блюдцами, розеточками с вареньем, медом, пирожками, какими-то еще домашними угощениями, я рассматривал стены громадной, длинной кухни. Все они, до самого потолка, были увешены фотографиями, вставленными в красивые деревянные рамочки. Кого тут только не было! Знаменитости, те, кого я видел лишь в кино, по телевизору, или в газетах, на этих фото были совсем молодыми, нескладными, задорными. Они спорили, смеялись, пели у костра, танцевали, и от них, заряжая энергией все вокруг, исходила мощная волна радосной, жизненной силы!

Надежда Михайловна заметила, что я разглядываю фотографии, улыбнулась:

— Это, Сережа, наши с Денисом друзья! Я в молодости увлекалась фотографией, вот, снимала все подряд! Оказалось — смотрела в историю! Ко мне теперь приходят с телевидения, журналисты разные, просят продать… она усмехнулась: — А им говорю: «Память о друзьях не продается!». Не понимают! Доллары суют! А как я это продам? Вот Гена Шпаликов, а это Булат, кильку ест, а за ним, выглядывает — Беллочка, молоденькая совсем… Это мы на пикник ездили, на Клязьму. Боже мой, какой же был год? Пятьдесят девятый? Нет! Шестьдесят второй? Нет! Надо же — не помню!

Борис брякнул:

— В любом случае мы с Серегой еще не родились!

Надежда Михайловна оторвалась от фотографий, словно вынырнула из омута воспоминаний:

— Да, да… Все это было так давно… Сережа, что же вы пирожки не едите? Я для кого столько напекла? Борис сказал: «Приду с другом, он холостяк, домашних пирожков тясячу лет не ел!».

Я вперил в Бориса изумленно-гневный взгляд, но тот лишь развел руками, в свою очередь также удивленно глядя на хозяйку. Надежда Михайловна засмеялаясь:

— Борис! Ах, не сквозите меня взглядом — я пошутила! Просто вижу — у Сергея нет обручального кольца, вот и решила…

За чаем и непринужденной беседой текло время. Надежда Михайловна несколько раз выходила — проверить, не проснулся ли Профессор. Наконец она торжественно объявила:

— Мальчики, Денис Иванович встал! Пойдемте, я сказала ему, что вы пришли!

Мы прошли через коридор, и вошли в спальню. Все стены здесь занимали книжные шкафы, от пола до потолка возвышались книги — в глазах рябило от названий. Часть книг была на иностранных языках, встречались даже арабские!

Профессор полусидел на кровати, сухой, седенький, с тяжелыми мешками под глазами. Я видел его на фотографиях, и поразился той перемене, которую сделала с человеком болезнь. Больше всего изменились глаза — они напоминали два высохших родничка, в которых раньше ключем била жизнь, а ныне остались лишь мутные лужицы…

Мы поздоровались, сели на стулья. Борис вытащил из сумки пакет с домашними яблоками:

— Денис Иванович, это вам!

Профессор слабо наклонил голову:

— Спасибо!

Когда он говорил, двигалась только левая часть лица, правая, парализованная, оставалась неподвижной, и казалось, что на Профессора одета какая-то нелепая маска.

Надежда Михайловна подсела к мужу:

— Денис, вот это Боря! Вы с ним вместе были в последней экспедиции! А это Сергей, друг Николая, Коли, я тебе рассказывала!

Профессор снова наклонил голову, заволновался, губы его затряслись:

— Борис, расскажите еще раз, как все было!

Очень серьезным голосом Борис начал рассказывать про их совместные раскопки, упоминая не знакомые мне места и употребляя не известные термины. Наконец он дошел и до кургана на берегу Тобола, детально описал, как они вскрыли свод кургана, что обнаружили при этом, потом виновато закончил:

— Больше я ничего не знаю, Денис Иванович! Вы отправили меня в Москву, с «хабаром», и что там дальше случилось, мне известно только с чужих слов!

Профессор на секунду замер, потом вдруг резко и нелепо взмахнул рукой:

— Проклятие! Ни-че-го! Не помню ничего! Эх…

Мы с Борисом сидели, как две статуи — было очень жалко видеть, как еще совсем недавно полный энергии и сил человек превратился в развалину, ослабев и умом, и телом…

Профессор откинулся на подушку, и тихим голосом сказал:

— Наденька. Я устал. Скажи ребятам, что, к сожалению, я ничего не помню…

Из уголка левого глаза больного выкатилась мутная стариковская слеза. Пора было уходить…

Мы одевались в прихожей, пряча друг от друга глаза. Надежда Михайловна, вышедшая нас проводить, стояла, опустив руки, горько смотря перед собой. Мне вдруг пришла в голову мысль, и я спросил напрямик:

— Надежда Михайловна! А вам не знакома такая фамилия: Судаков?

Она оживилась:

— Петя! А как же! Очень культурный, воспитанный, и очень умный молодой человек! Денис Иванович высоко ценил его, можно сказать, покровительствовал! Да я вам больше скажу: когда Петя лет двенадцать назад пострадал за убеждения, и его выслали из Москвы, за сто первый километр, именно Денис Иванович в тайне от всех поселил Судакова у нас, в Корьеве!

— Где? — чуть не хором спросили мы с Борисом.

— В Корьеве! — удивленно повторила Надежда Михайловна: — У нас там дом, на берегу Угры! Это Смоленская область, Вяземский район! Да вот он, на фотографии! Большой, хороший дом, с двумя печками, только водопровода нет, а так — просто дворец! Петя жил там года два, потом он уехал, а в начале девяностых снова появился, и опять жил у нас, в Корьево! Гм, по моему, у него даже остались ключи от дома…

Когда мы вышли на улицу, Борис тут же накинулся на меня:

— Ты дом запомнил?

— Ну… — не очень уверено кивнул я, воссоздавая в памяти виденный на фотографии здоровый деревенский пятистенок, с перестроенным под мансарду чердаком и шиферной двускатной крышей, украшенной на коньке деревянным петушком.

— Надо ехать в это Корьево! — решительно сказал Борис: — Я уверен Судаков там!

— Но Слепцов же сказал — он удрал за границу!

— Слепцов, Слепцов… — раздраженно передразнил меня Борис: — Ты же видишь, как этот «мистер Рыба» действует — Леднева он кинул, а у Профессора оставил о себе добрую память — значит предпологал, гад, что домик ему понадобится! И ключи не вернул — думаешь, случайно?

Я посмотрел на искателя, которого буквально трясло от накатившего охотничего азарта, и сказал:

— Ну, хорошо! Пусть даже все так, как ты говоришь! Давай позвоним Слепцову и расскажем ему все!

— Опять ты со своим Слепцовым! — поморщился Борис: — Они только спугнут его, эти скорохваты! Нет, я предлагаю другой план: мы с тобой приезжаем в Корьево инкогнито, поселяемся у какой-нибудь бабули, устанавливаем за домом скрытое наблюдение, и выясняем, там Судаков или нет!

— А если там? — угрюмо спросил я, ругая себя за то, что не задавил идею Бориса в зародыше, невольно начав обсуждать детали.

— А если он там — мы его… — Борис воровато оглянулся, сунул руку в сумку и вытащил черную, рубчатую гранату-«лимонку»: — Видал!? «Ф-1»! Долбанет так, что одни подошвы остануться!

— Где ты ее взял? — изумленно и испуганно спросил я.

— Купил! По случаю! — улыбнулся Борис, пряча гранату в сумку: — Ну так как, ты поедешь?

— У меня в четверг собеседование — я вроде бы работу нашел! — ответил я, твердо решив отговорить Бориса от этой дурацкой затеи — ну что за напасть, право-слово! Не дети ведь уже, взрослые люди, а занимаемся черти-чем!

— Так до четверга мы вернемся! — уверенно сказал меж тем Борис: Смотри: мы сегодня там, ночью — наблюдаем, завтра днем — наблюдаем, и… Короче, в среду вечером вернемся, я тебе обещаю!

— Но ты хоть знаешь, где это? — я понял, что решимость Бориса непоколебима.

— Так ты что, не слышал? Смоленская область, Вяземский район, деревня Корьево! А дом мы найдем по памяти! Ну, или спросим, на худой конец!

— А как туда добираться?

— С Белорусского вокзала — электричкой до Вязьмы, а там автобусом! Да не ссы, старик — язык до Киева доведет!

Я задумался. С одной стороны, сильно сомнительно, чтобы Судаков прятался так близко от Москвы, а с другой — неплохо было бы съездить в деревню, отдохнуть, развеятся на природе. Как там все обернется — это бабушка надвое сказала, а когда еще мне удасться выбраться из Москвы?

— Паганелю будем звонить? — оттягивая время, спросил я.

— Да ты что, забыл? Он же свалил в Германию! Поедем вдвоем!

Я опять задумался. Ехать? Не ехать?

— Ну чего? — теребил меня Борис, заглядывая в глаза: — Едем, нет?

Я решительно кивнул:

— Ладно! Поехали! Уговорил!

Мы заскочили ко мне, перекусили, я переоделся в походно-спортивную одежду, захватил умывальные принадлежности, только тут вспомнил:

— Э-эх! Голова садовая!

— Что случилось? — удивленно воззрился на меня Борис.

— Я забыл презентовать Надежде Михайловне ликер!

— Эх ты, действительно, голова садовая! — упрекнул меня Борис: Ладно, не расстраивайся, возьмем с собой! Пейзане будут рады!

— Кто?

— Деревенские жители, неуч!

Белорусский вокзал встретил нас шумной толчеей, гомоном и неразберихой, всегда встречающейся там, где собирается много народу. Шныряли нищие, беспризорники, какие-то беженцы-каракалпаки, с чумазыми, вшивыми детьми на руках, прохаживались стражи порядка…

Мы благополучно успели на трехчасовую электричку, и даже умудрились занять сидячие места. Вагончик тронулся, мимо поплыли московские улицы, мы переехали Москва-реку, потом потянулись громады новостроек, спальные районы Крылатского, слева, вдалеке — Троекурово, и наконец, минув МКАД, электричка покинула столицу, резко набирая скорость.

До Вязьмы нам предстояло «трюхать», как выразился Борис, полных три часа, да еще и с хвостиком.

Я, утомленный позавчерашней пьянкой и полу-бессонной ночью в квартире Паганеля, вскоре уснул, привалившись головой к подрагивающей стенке вагона, а Борис вставил в уши наушники плеера, врубив его на полную громкость — аж мне было слышно!

Проснулся я от толчка — электричка где-то остановилась.

— Где это мы? — хриплым спросоня голосом спросил я, крутя головой пока я спал, стемнело, и за грязным окном лишь светились сквозь ненастный осенний мрак тусклые фонари.

— Можайск! — ответил Борис, переворачивая в плеере кассету: — Часа два ты продрых, поздравляю! Всегда завидовал людям, которые могут спать в дороге — не так скучно!

— Борь, что ты слушаешь? — осведомился я, потягиваясь и разминая уставшее после сна на жесткой лавке тело. Вместо ответа искатель молча вставил мне в ухо наушник и нажал кнопку. В ухе зашипело, заиграла музыка, и высокий, резковатый голос запел:

— Что это? — удивленно спросил я, снимая наушник. Борис улыбнулся:

— Песня, соответствующая моменту! Это из раннего «ЛСД», слыхал такую группу?

Я кивнул, а Борис продолжил:

— Я современную музыку вообще слушать не могу, все эти рэпы-рэйвы-техно-дэнсы…Бр-р-р, муть! Так, собрал коллекцию любимых в ранней молодости групп, благо, на «Горбушке» сейчас все можно достать, теперь балдею!

Я в свое время тоже увлекался музыкой, поэтому у нас с Борисом, оказавшимся упертым меломаном, нашлось о чем поговорить аж до самого Гагарина.

Народу в электричке становилось все меньше и меньше, да и типажи поменялись — если в начале с нами ехали одни москвичи, то теперь на остановках в вагон залезали мрачноватые, дряхлые бабули с корзинками и котомками.

В Вязьму приехали в седьмом часу. Накрапывал нудный дождик. Здесь было существенно холоднее, чем в Москве, а может быть, нам просто так показалось после теплого вагона электрички. Низенький, обшарпанный вокзальчик был пуст, и наши шаги гулко раздавались в давно не крашенных стенах.

В справочном бюро Борису сказали, что ни какого Корьева не знают, и посоветовали сходить на автовокзал, до которого рукой подать — он притулился тут же, на привокзальной площади.

Автовокзал представлял из себя деревянное одноэтажное зданице с навесом, под который жались от дождя несколько сереньких старушек. Борис, решительно расплескивая лужи, устремился к ним:

— Здорово, бабули! Как нам до Корьево доехать?

Старушки завозились, переглядываясь, зашептались, и наконец одна, самая бойкая, ответила, шамкая беззубыми челюстями:

— Так до Корьево амтобусов не ходить, милок! Вам до Гришино надоть, а тама уже пешком, недалеча, километров пять!

— Спасибо, бабули, дай вам Бог здоровья! — весело сказал Борис и пошел к кассам, за билетами.

Я закурил, спрятался под навес, оглядываясь. Вязьма после великолепия залитых светом московских улиц казалась мне темной, убогой деревенькой лишь кое-где горели фонари, не освещая, а словно наоборот, подчеркивая сгустившуюся темноту.

Чуть в стороне светились окна пятиэтажек, у вокзала пестрели витринами приметы времени — коммерческие палатки. Я вспомнил стихи, слышанные еще в юности от одного из поэтов-любителей моего родного городка:

Написанные про совсем другой, далекий, приуральский город, эти строки подходили к провинциальной Вязьме как нельзя лучше. Тоскливое слово глубинка!

Неожиданно кто-то тронул меня за рукав. Я обернулся — одна из бабушек, в стеганой душегрейке, спросила:

— Сынок, а чего вам в Корьеве-то понадобилось?

Надо было срочно сочинить какую-нибудь легенду, но я для начала ограничился пространным ответом:

— Дела у нас там, мать!

— Дела-а… — протянула старушка: — Да какие могуть быть там дела — в Корьеве шесть домов осталося, в трех тока живуть, остальные развалилися давно! Я че хотела-то — тут к нам из города часто ездиют, дома покупают в деревнях да летом в них живут! Ты, сынок, ежели дом надумал покупать, лучшее у нас, в Клушинке покупай — до дороги близко, и село большое, магазин есть, клуб. А че там, в Корьеве — глухомань…

— Спасибо, мать! Только мы не дом приехали покупать, мы — в гости! — я назвал самую простую причину визита в эту глушь, но спустя секунду понял, что ошибся.

— Да-а! — обрадованно защебетала старуха: — Это к кому же? У Зинки-Кукушки, продавщицы из Гришинского магазина, вся родня тута! У бабы Клани окромя Андрейки и внучат нет никого, баба Света одна, с войны, почитай, живет! А больше нашеских в Корьево нету! А! Сынок, ты-вы к художнице, наверноть?

Я кивнул, радуясь, что в старухиных познаниях образовалась брешь. Но бабка не унималась:

— Художница, она девка хорошая! Только сурьезная шибко, разговаривать не любит! А ты кем ей будешь-то? Уж не мужик ли ейный?

Я уже начал злиться, хороши разведчики, приехали, называется, инкогнито! Тут любая бабка весь район знает, каждый чужой человек на виду!

Я выбросил окурок, и как можно суровее сказал:

— Не муж я ей, а брат! Брат двоюродный! Понятно?

— Понятно, родимый, как не понять… — забормотала бабуля, отошла к своим товаркам, и спустя мгновение оттуда донесся скользкий шепоток: «…К художнице…говорит, брательник, а не похожь… видать… муж, наверноть… замириваться приехал…».

Я аж сплюнул с досады — вот так и рождаются сплетни!

Минут через десять вернулся Борис, какой-то подозрительно грустный и потухший.

— Ну, как? Купил билеты?

— Серега, ты понимаешь… Это… Короче, последний автобус в Гришино ушел два часа назад! — Борис виновато шмыгнул носом.

— И что теперь делать? — спросил я как можно спокойнее.

— Может, на вокзале переночуем? — без особого оптимизма предложил Борис.

Сзади послышался шорох. Я обернулся и старушки, прислушивающиеся к нашему разговору, все, как одна, отвернулись с равнодушным видом, мол, нам до вас и дела никакого нет!

Я помолчал и обратился к бабкам:

— А что, уважаемые, кроме как через Гришино, до Корьево нет другой дороги?

— Да есть, есть, милай! — закивали сразу несколько бабулек: — С нами до Клушенки доедите, а там по асфальту до Гришина пятнадцать километров, а если лесом — то меньше. А то можить вон, Пустырихе на бутылку датите, так ейный старик вас на лошади проселком отвезет!

Борис оживился:

— А которая тут Пустыриха?

На передний план выдвинулась крючконосая, на вид совсем древняя старуха, оглядела нас и сварливо проскрипела:

— Каму Пустыриха, а каму и баба Катя!

Борис смешался, и я похватил разговор, как можно нежнее сказав:

— Баба Катя, милая, мы вас отблагодарим, вы только нас до Корьева сегодня доставте!

Старуха пожевала сухими губами, и решительно каркнула:

— Пятнадцать тыщ!

— Идет! — встрял Борис.

— Деньгу вперед давай! — бабка приободрилась, и протянула к нам сухую, костлявую руку. Я вытащил из кармана деньги, дал ей две десятитысячные купюры. Она повертела их в руках, подслеповато щурясь, разглядела — и проворно спрятала где-то в глубинах своей длинной черной юбки.

Громко дребезжа, на привокзальную площадь вьехал желтый, помятый «Пазик». На лобовом стекле значилось: «Новинки, Сов. им. Радищева, Пуздоево, Клушинка». Вот и наш дилижанс пожаловал…

Борис крикнул мне:

— Задержи его, я билеты куплю! — и рванулся к кассе, но спустя некоторое время вернулся, разводя руками:

— Касса закрылась почему-то!

Бабули уже потянулись к автобусу. Одна из них повернулась к нам:

— Сынки! Вы залазте, а деньги водителю отдадите, а то он — мужик сурьезный, ждать не будет!

Мы с Борисом уже около часа тряслись в пахнущем навозом и сапогами «Пазике», пытаясь в редкие моменты между ревом натруженного двигателя обговорить наши дальнейшие действия.

За окном автобуса в абсолютном мраке проносились леса, поля, редкие деревеньки, светящиеся в темноте окошками. Иногда в разрывах низких осенних туч мелькала луна, и хмурые леса освежались ее холодным, скупым светом.

До Клушенки добрались почти в восемь вечера. Автобус высадил пассажиров, сразу расползшихся в темноте в разные стороны, словно тараканы, и уехал, обдав нас бензиновой гарью. Получившая деньги Пустыриха поманила нас пальцем и заковыляла вдоль единственной в деревне улицы. Нам ничего не оставалось, как идти следом.

Еще в Вязьме мы почувствовали, насколько отличается здесь воздух от угарного, копотного московского, и теперь, шагая по темной деревенской улице, мы просто пили чистый, пахнущий лесом, сухим сеном и свежей, подмерзшей землей воздух.

Пустыриха остановилась у покривившегося, вросшего в землю домика, тремя маленькими окнами глядящего в палисад. На занавешенной террасе горел свет — хозяйку ждали. Скрипнула калита, мы вслед за старухой прошли по деревянным мосткам к дому. Она указала на скамейку:

— Тута обождите! Сам сейчас выйдет, а дома у меня не прибрана, гостей не ждала!

Мы переглянулись, но, делать нечего, уселись на ветхую скамью и закурили.

Пустыриха скрылась в доме, потом послышался ее скрипучий голос, и в ответ — тяжелый, гулкий бас, гудевший, как в трубу. Дверь распахнулась, и на крыльцо вышел могучий старик с растрепанной бородой, в валенках с галошами, абсолютно лысый, и почему-то веселый.

— Здорово, мужики! — басанул он, тяжело спускаясь с крыльца: — Ну, чего? Сразу поедем, али отдохнуть хотите?

— Да можно и сразу. Мы не устали! — вразнобой ответили мы с Борисом, пораженные какой-то былинной могучестью деда.

— Ну, глядите, мужики! Можно было бы и опосля! Ланноть, пойду запрягать, курите пока!

Дед убрел за дом, на задний двор, закрипели отворяемые ворота сарая, приглушенно ржанула лошадь. Из дома вышла Пустыриха, пристально посмотрела на нас, вдруг погрозила пальцем и проскрипла:

— Вы тама не фулюганьничайте! Андреич мой ногами хворый, а так мужик хоть куды! Будете озоровать, поломает!

— Да ты что, бабусенька! — засмеялся Борис: — Мы люди приличные, зачем нам «фулюганьничать»?

— Да хто вас знает? — проворчала старуха и ушла в дом.

— Н-но… Ну, давай, радема! — забасил вдруг чуть не над самым ухом Андреич, ведя в поводу коня, за которым загромыхала телега.

Мы вышли из палисадника, забрались на душистое, слегка влажноватое сено, Андреич взгромоздился на передок, слегка шлепнул коня вожжами:

— Ну, ласковая, н-но!

И мы поехали…

Дорога шла селом, потом свернула под гору, по раздолбанному мосту пересекла реку и углубилась в темный, еловый лес. Мрак, такой плотный, что хоть глаз коли, обступил нас, и только хлюпающая под копытами коня и колесами телеги грязь, да чувствительные толчки говорили о том, что мы вообще движимся.

Меня удивила перемена, произошедшая с Борисом. Искатель, в Москве всегда уверенный в себе, даже временами нагловатый, попав в глухие деревенские края, сник, стушевался, все больше озирался по сторонам, пока наконец не спросил у возницы заметно дрожащим голосом:

— Андреич! А волки у вас тут водятся?

— Не-е! — задорно ответил дед, понукая лошадь: — Волков давно уже не видать. Кабанов страсть как много, особенно щас, осенью. Бабы в лес по грибы пойдут, дык потом их с елок снимают всем селом!

— А что, разве кабаны нападают на людей? — тревожно спросил Борис.

— Когда гон у них, случается! — степенно ответствовал Андреич раскатистым басом: — А так — не, он же, кабан, хто?

— Кто? — напрягся Борис.

— Свинья, она и есть свинья! — добродушно закончил дед, и заорал, обращаясь к лошади: — Н-но, прости господи, колхозная худоба! Ш-шевели мослами, каурая!

Лошадь дернулась, для виду побежала чуть быстрее, потом перешла на привычный уже тряский шаг.

Я лежал на сене, наслаждаясь нашим путешествием, вдыхал ароматы ночного леса, вслушивался в ночные звуки — где-то хрустнула ветка, раздался крик какой-то птицы, защелестели под порывом ветра еловые лапы, что-то прошуршало в пожухлой траве…

Мне вдруг подумалось, что и сто, и пятьсот, и тысячу лет назад все могло бы быть точно также — и эта дорога, и деревянная телега, и каурая ленивая крестьянская лошадь, и кряжистый дед, привычно ее понукавший… Время остановилось, вечные звезды через разрывы облаков смотрели на мир, я расслабился, растворяясь в ночи, словно кусочек сахара в стакане чая, и тут Борис нашарил мой рукав и схватил меня за руку.

— Чего ты? — удивился я, недовольно очнувшись от блаженной истомы.

— С-серега, где твой ликер? — чуть стуча зубами, спросил искатель, и в темноте я увидел, как сверкнули белки его бегающих глаз.

— На, вот он, в сумке. — я протянул Борису квадратную литровую бутыль. Он жадно схватил ее, свернул крышку, и припал губами к горлышку, несколько раз ощутимо булькнув.

— Чего-то мне не по себе в этой темнотище! — сказал Борис, протягивая мне бутылку: — Хлебни, приятная штука!

— Чавой-то вы? — послышался голос Андреича. Старик шумно вдохнул, удоволетворенно крякнул, и сказал, ни к кому не обращаясь: — Наливку пьють! Хорошое дело, кости греет! У молодых-то, известное дело, кость мягкая, сама по себе теплая! А у стариков кость каленая, ломкая, значить, ее бы погреть и не грех, хуч вроде и вредно…

Дед бормотал сам с собой еще что-то, пару раз понужал лошадь пускаться в галоп, но животина была, видать, тоже старой и умной — она прекрасно симулировала резвую скачку, и тут же успокаивалась.

Я толкнул Бориса локтем, указал рукой на деда, мол, угости старика! Борис кивнул, отвинтил крышечку и протянул бутылку:

— Андреич! Прими для сугреву!

Возница, видимый только по очертаниям, обернулся, и пробасил:

— Благодарствую, мужики! Эх-ма, что ж вы ее из горла-то! Сказали бы, я б вам стакашку выдал!

Сам он, однако, пользоваться «стакашкой» не стал, а присосался к бутылке и сделал гулкий богатырский глоток, потом вернул бутылку, почмокал губами и пробормотал что-то вроде:

— Ну, спасибочки! Ишь ты! Сладенькая! Варенье со спиртом! Немецка вешш!

— Почему немецкая? — спросил я, припоминая, что купленный мною ликер был вроде как английским, лимонным.

— Дык ить я пивал уже такой! — благодушно громыхнул дед: — Когда война-то в Ерманию пришла, стояли мы в городишке… Кенинг-Вустер-Хаузен, во! Ну, известное дело, пошарили маленько по местным — со жратвой-то у них туго было, а у нас мериканской тушенки — завались. Мы и меняли вино на тушенку. Вот одна старая фрау и вынесла нам штоф такой, хрунстальный, красивый, а в ем вот ента вот наливка! За пять банок сменялись, ребята попробывали — слабое, говорят! А мне пондравилась! С тех самых пор и не пил! — закончил старик свой рассказ, явно намекая на то, что неплохо было бы повторить!

Борис сунул Андреичу бутылку, потом и сам приложился, передал мне:

— Да выпей, Серега!

Позавчерашняя пьянка, а особенно ее жуткие вчерашние последствия не шли у меня из головы, но я в конце концов не выдержал и тоже сделал из бутылки приличный глоток чуть приторного, кисло-сладкого ликера.

Лес по бокам дороги начал редеть, а тут заходящая уже луна словно нашла в тучах подобающую для своей величины прореху, высветилась, мягким, не живым светом облив чахлые, облетевшие березы, далекие поля, согнутые ивы вдоль текущей слева реки, темный лес позади нас, жирную грязь под колесами, мокрую спину лошади, кепку Андреича, и нас с Борисом, полулежащих на задке телеги.

Борис, на которого подействовало спиртное, а более всего — появление луны, успокоился и даже развеселился, я же наоборот, погрустнел — Луна всегда тревожила меня, а зрелище тонущих в сизой, жутковатой дымке полей, далекого леса впереди, загадочно поблескивающей речки неожиданно усилили тревогу.

«Куда едем? Зачем?», — думал я, поглядывая в чуть шевелящийся, временами расслаивающийся туман, который медленно наползал на дорогу от реки.

— Андреич! — обратился к старику Борис: — Далеко еще?

— Да не-е! Считай, Поганкин овраг проедем — и до Корьево рукой подать! Километра три будет до моста, и еще… Ну, с гаком, короче! Вы, мужики, не серчайте, а тока за Поганкиным оврагом дорога влево, в Гришино заворачивает! Я вас высажу, а там вы ходом дочапаете!

— Ладно… — махнул рукой Борис, закурил, беззаботно развалившись на сене.

Минут через двадцать мы минули неглубокий овражек с пологими склонами, и у здоровенной, в три обхвата, сосны телега остановилась. Андреич пожал нам руки, не отказался от прощального богатырского глотка ликера, и указав нам дорогу, начал разворачивать свой тарантас, покрикивая на лошадь. Спустя минуту мы остались на дороге одни…

— Как он там обьяснял? От сосны прямо до реки, а потом вдоль ее до моста, а на той стороне налево? — Борис дождался от меня утвердительного кивка, отхлебнул из бутылки и двинулся вперед, переодически спотыкаясь и поминая Профессора, которому за каким-то бесом понадобилось покупать себе дом у черта на куличиках, в заброшенной, умирающей деревне…

Мы шли довольно долго. Я замерз, все же октябрь — не май месяц, ночами подмораживало. Борис, посвитывая, шел себе и шел впереди, и судя по походке, бутыль в его руках была пустой на две трети.

Впереди появился мост, гениальное сооружение местных умельцев — два огромных сосновых бревна были переброшены с одного обрывистого берега на другой, а между ними набиты доски, перила же отсутствовали, как понятие. Тут, на наше «счастье», скрылась в тучах луна, и мы перебрались через реку по жутковато качающимся бревнам чуть не ползком.

Свернув после моста в нужную, указанную дедом сторону, мы вскоре заметили впереди огонек, и спустя пять минут вышли к околице небольшой деревушки, вольно раскинувшейся на высоком речном берегу.

У дороги торчал ржавый указатель. Я бы не заметил его, если бы пошатывающийся Борис не разбил о железный столб бутылку с жалкими остатками ликера. Я посветил зажигалкой, и сквозь жирную ржавчину проступили буквы: «Корьево». Добрались…

— П-пошли искать дом! — слегка заплетающимся языком скомандовал Борис, выкинул в придорожный бурьян горлышко бутылки и двинулся вперед. Я шагал за ним, прикидывая, что мы вообще сможем разглядеть в такой темноте.

Все Корьево находилось на взлобке невысокого приречного холма, причем все без исключения дома были построены таким образом, что огороды и хозяйственные постройки, всякие сараи и амбары смотрели на реку, словно задержавшись перед тем, как сползти с южного склона холма вниз.

Угра делала тут широкую петлю, как бы огибая деревню со всех сторон, а там, где была шейка этого своеобразного полуотрова, стеной стоял абсолютно черный лес.

В деревне светились окнами пара домов, да горел тусклый фонарь на столбе возле колонки. Мы по грязи дошагали до чугунной трубы, торчащей из земли, Борис нажал на рычаг, где-то в глубине земли раздался нарастающий гул, и спустя несколько секунд с шипением и плеском из носика колонки ударила струя холодной, ломящей зубы, безумно вкусной воды.

Мы напились — сладкий ликер здорово разжигал жажду, сполоснули лица, и решили перекурить и обсудить наше положение.

— Дом Профессора мы в такой темноте все равно не найдем! — доказывал я просвежившемуся Борису: — Давай стукнемся в те дома, где свет горит, попросимся переночевать, а завтра с утра решим, что и как!

Борис пытался спорить, что-то доказывал, но его, как и меня, постепенно доканала усталость, и наконец, решив идти искать ночлег единогласно, мы отправились к ближайшим горящим окнам…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

Дом, к которому мы подошли, не различимый в темноте, огораживал покосившийся, низенький, очень старый штакетник, шершавый на ощупь от лишайников. Калитку во мраке найти было практически невозможно, и Борис, особо долго не думая, перешагнул через кривой заборчик, направляясь к двери. Я последовал за искателем, про себя, в душе, очень надеясь, что хозяева пустят нас на постой — спать хотелось неимоверно, хотя по московским меркам было еще не поздно, часов десять, ну, может быть, самая малость одиннадцатого.

Низкая, тоже старая и покосившаяся дверь, когда-то, видно, крашенная в синий цвет, была чуть-чуть приоткрыта, и из дома выбивалась полоска тусклого света. Борис решительно и громко постучал. Тишина. Он постучал громче, мы прислушались — опять ничего.

— Может, спят все? — предположил я.

— Ага, а свет не гасят, чтобы не страшно было! — усмехнулся искатель и нанес по двери несколько мощных ударов кулаком. Ответом была та же тишина, а потом, неожиданно, с протяжным скрипом, похожим на стон, дверь накренилась вперед, гнилые доски не выдержали, и сорвавшись с верхней петли, вся воротина упала вперед, на руки Бориса.

— Достучался! — проворчал я, отсупив назад — все произошло, как в кино, словно мы ломились в избушку на курьих ножках.

Борис кое-как приладил дверь на место, повернулся ко мне:

— Ну что, может, войдем?

Я пожал плечами:

— Можно и войти, только не нравиться мне все это…

— Да ладно, Серега! Пошли! — и Борис, уверенно сняв дверь с нижней петли, поставил ее рядом и, согнувшись в три погибели, протиснулся под низкую притолоку.

Мы попали в освещенную не ярким светом маломощной электролампочки комнату, в середине которой горой белого когда-то, а теперь здорово закопченного, снега возвышалась русская печь.

Дощатый стол, лавки у стены, из угла, заросшего пыльной паутиной, сурово глянул на нас «боженька». Половину комнаты отделяла цветастая занавеска, и из-за нее доносился причудливый храп, не просто: «Хр-р-р! Фью-ю!», а длинное, замысловатое всхрапование, и такой-же долгий, с переливами, выдох.

В комнате пахло старостью, обыкновенной нищей русской старостью, когда одинокий человек уже и не живет, а больше молиться Богу, в которого его отучали верить всю жизнь, чтобы творец побыстрее прибрал к себе дряхлую жизнь…

Борис отдернул занавеску, и мы увидели спящую на большой никелированной кровати с шарами бабку, укрытую широким цветастым, самодельным одеялом.

Борис кашлянул. Ни какой реакции. Мы кашллянули вместе — в ответ только храп. Я поднял угол скамейки и грохнул им об пол — бабка даже не изменила тональность!

— Ну, и? — я вопросительно посмотрел на Бориса.

— Пошли в другой дом! — махнул искатель рукой: — Тут все равно ночевать негде, одни лавки да стол!

Мы вышли из избушки, аккуратно поставили дверь на место, и отправились по подмерзшей грязи к светящимся вдалеке окнам.

Тут все было совсем по другому. Добротный, сложенный из здоровенных бревен дом, крытый красным железом, солидно возвышался между двух вековых сосен. Ярко горели окна, по синюшным, движущимся бликам в одном из них можно было догадаться, что там работает телевизор. Света от окон хватало, чтобы разглядеть клумбы с увядшими цветами перед дверью, свежекрашенный, разноцветный штакетник, летнюю кухню, и мощный, густой фруктовый сад позади дома.

— Тут, небось, кулаки какие-нибудь местные живут! — предположил Борис, отодвинул деревянную щеколду, и только мы шагнули во двор, как к нам с громоподобным лаем бросился из спрятавшейся в тени дома конуры огромный, лохматый пес-кавказец.

— Все, абзац! Он нас порвет! Бежим! — Борис проворно шмыгнул на улицу, я бросился за ним, еле-еле успев закрыть калитку перед носом грозной собаки.

Вдруг вспыхнули можные лампы на крыше дома, невидимые до того в темноте. Стало светло, как днем. Пес, не переставая лаять, встал на задние лапы, и опираясь передними на калитку, свирепо косил на нас красные глаза.

— Ну чего ты встал! — Борис тянул меня за рукав: — Пошли, пошли скорее отсюда!

Вдруг распахнулась дверь, и на крыльцо выскочил худой, жилистый мужик в надетом на голое тело тулупе, с ружьем в руках. Он букально секунду рассматривал нас, потом заорал резким, противным голосом:

— Амур, пшел на место! Эй, вы! Чего надо?!

— Извини, хозяин, нам переночевать бы! — крикнул в ответ Борис: — Мы заплатим!

— У меня не ночлежка! — отрезал мужик: — Пошли в задницу!

— Ну ты, куркуль хренов! — уже со злостью заорал на него Борис: Кинул бы ты свою ружбайку, я бы тебя самого в задницу запихал! Хамло деревенское!

Мужик на крыльце флегматично пожал плечами и негромко сказал:

— Амур! Чужой!

Собака с тигриным рыком метнулась к штакетнику, легко перемахивая через колья.

— Атас! — крикнул Борис, и мы побежали в темноту со всей скоростью, на которую были способны.

Амур нас не догнал. Вернее было бы сказать — не достал, потому что, чувствуя, что от резвого кобеля бегством спастись не удасться, мы в конце концов в полной темноте залезли на раскидистое дерево, росшее у последнего в Корьево дома.

Пес прыгал, захлебываясь лаем, где-то внизу, Борис сверху орал на него, а я, уцепившись за трухлявый сук, молил Бога, чтобы только не упасть.

Наконец хозяин отозвал своего лохматого охранника, спустя некоторое время погасла иллюминация на его доме, и мы, кряхтя и переругиваясь, сползли с дерева.

Я закурил, и сказал:

— Эту ночь как-нибудь перекантуемся, хоть у той бабки на лавках, а завтра, ты как хочешь, а я возвращаюсь в Москву!

— А что такого произошло? — неприятным голосом спросил Борис.

— Во-первых, меня последний раз собаками травили лет двадцать назад! Во-вторых, после этого фейерверка с музыкой… — я кивнул на «кулацкий» дом: — …Судаков сразу сообразит, что к чему! А в третьих…

— А в третьих, ты испугался! — перебил меня Борис, сплюнул и продолжил: — Ну и черт с тобой! Езжай в свою ненаглядную Москву, и сиди там, как бурундук в норе!

— Сам ты… — я решительно повернулся и зашагал прочь, как вдруг в окнах темнеющего рядом дома вспыхнул свет, открылась дверь, и на крыльцо вышла кутающаяся в ватник молодая женщина с заспанным лицом. Совершенно спокойным голосом, на правильном русском языке, она сказала:

— Ребята, нельзя ли потише, очень спать хочется!

— Нам вот тоже хочется, да негде! — грубо рявкнул еще не остывший от перепалки со мной Борис. Женщина улыбнулась:

— Это ваши проблемы! Если хотите, могу выделить топчан в сенях, жестковато, да и холодно, но все же не на улице!

Борис некоторое время соображал, потом с криком: «Богиня! Благодетельница!», устремился к хозяйке дома.

Я наблюдал всю эту сцену издали, стоя на грани света и мрака, и во мне боролись гордость и сонливость. Борис тем временем был допущен к ручке и запущен в дом. Женщина двинулась за ним, но в последний момент задержалась на пороге, обернулась и крикнула, обращаясько мне:

— Эй! Ну, а вы что же? Идите скорее, мне холодно!

Ура, будем считать, сонливость победила! Я мелкой рысь устремился к дому, про себя радуясь, что все так получилось…

Мы с Борисом сидели на широкой, добротной лавке, не глядя друг на друга, а хозяйка, оказавшаяся довольно миловидной, русоволосой и приветливой, наливала нам чай из пузатого медного чайника.

Все свободное место в просторной, большой комнате занимали картины, резные доски, вышивки, пучки трав, глиняная посуда, холсты, подрамники, краски. Видимо, мы попали как раз к той художнице, про которую мне говорили старухи еще в Вязьме.

— Да помиритесь вы, наконец! — не выдержала хозяйка нашего очужденного молчания. Мы переглянулись, и чуть не хором сказали:

— Да мы и не ссорились!

За чаем завязался разговор. Хозяйка, носившая простое русское имя Лена, рассказала о себе: закончила Суриковское, работала в Художественном фонде, потом, пару лет назад, разошлась с мужем, тоже художником, не выдержевшим перемен, свалившихся на нашу страну, и увлекшимся наркотиками.

— Я пробывала его вытащить, и к врачам водила, и к экстрасенсам… грустно говорила она, по бабьи подперев голову рукой: — А только все напрасно! Он сперва хорохорился: «Да я брошу, когда захочу!», а потом… Вообщем, купила я за копейки этот домик, переехала, и вот… живу! Раз в месяц езжу в Москву, сдаю картины, вышивки, макраме оп комиссионкам, на жизнь хватает. Тут привольно, хорошо работается! Глушь, конечно, иногда месяцами не с кем словом перемолвиться, ну да оно и к лучшему — не отвлекаешься по пустякам!

— Лена, а вам не страшно? Одна, на отшибе? — спросил я, прихлебывая из глиняной чашки ароматный чай с травами.

— По началу очень было страшно! А потом привыкла! Да и то сказать — за два года вы первые мои гости!

Борис, отдуваясь, поставил пустую чашку на стол, полез было за сигаретами, потом смущенно остановился. Хозяйка заметила, махнула рукой:

— Курите, Боря! Я сама курю, правда, не часто!

— И что, неужели не тянет в Москву? — снова спросил я, тоже закуривая.

— Тянет… — усмехнулась художница: — … Да будь проклят этот город! Он отнял у меня любимого человека… Да и вообще, все эти тусовки, пустые разговоры ни о чем… Надо либо заниматься делом, либо тусоваться — у кого к чему склонность! Я свой выбор сделала, и не жалею!

Мы докурили, поблагодарили хозяйку за чай и отправились укладываться. Борис, у которого начался похмельный синдром, был квелым, зевал, и сразу же бухнулся на широкий топчан, отвернувшись к стене.

Я задержался в дверях, повернулся к хозяйке:

— М-м-м… Скажите, Лена! Тут, в Корьево, домов мало, просто кот, как говориться, наплакал. А нет ли среди них такого — с мансардой и резным петушком на крыше?

— Есть, есть! Этот дом принадлежит профессору-археологу! Я его самого не знаю, а его жена, Надежда Михайловна, покупала у меня пару раз картины и резные доски! Но сейчас в доме никто не живет, хозяева появляются только летом! Да вон он, завтра утром увидете, через забор от меня! — Лена махнула рукой куда-то в сторону.

«Так!», — подумал я: «Все складывается, как нельзя лучше!», и задал хозяйке еще один вопрос:

— Лена, а вы не обращали внимания — там кто-нибудь появлялся… ну, чужой?

Она легко расмеялась каким-то очень добрым, рассыпчатым смехом:

— Нет, что вы! Никого там нет, дом стоит законсервированный на зиму… Так вы, значит, из милиции! А я, признаться, сперва думала — вы жулики!

Я удивился:

— А зачем вы нас тогда пустили?

Она пожала округлыми плечами и ответила с подкупающей простотой, свойственной только русским женщинам:

— Жалко стало!

Я проснулся от дикого петушиного вопля. Это было не простое, известное всем «Кукареку!», нет, здешний петух был, сюдя по всему, великим мастером на всякие пакости и каверзы, и его сиплый, издевательски долгий, пронзительный крик отражал в себе всю мерзость петушиного племени.

Протирая глаза, я сел, озираясь вокруг. За маленьким окном было еще темно. Рядом со мной сидел на топчане взлохмаченный Борис, страдальчески держась за виски.

— Сколько времени? — спросил я, натягивая куртку.

— Половина седьмого! — простонал в ответ искатель: — Я сейчас пойду и отверну этому жару-птицу башку! Сволочь, с пяти утра начал орать! Не иначе, родной брат Гитлера!

Чувствовалось, что в доме уже давно проснулись. Слышился треск горящих в печи дров, громыхала посуда, скрипели под ногами хозяйки половицы.

Мы встали, оделись, и отправились во двор — искать будочку с буквами «м» и «ж».

Хозяйка встретила нас, замерзших и помятых, полным подносом румяных пирожков. Я успел рассказать Борису о ее догадке по поводу нас, и он сказал, что это самое надежное прикрытие — мы из милиции, ищем сбежавшего из Москвы мошенника. По оперативным соображениям действует скрытно, и все такое.

За завтраком мы развили эту тему, и поинтересовались, нет ли во дворе какого-нибудь сарайчика, откуда можно было бы спокойно наблюдать за профессорским домом.

— Да какие у меня сараи! — махнула рукой Лена: — Я и живности никакой не держу, кроме кур! Вы вот что, полезайте-ка на чердак! Там и тепло, и все, как на ладони!. Только с сигаретами поосторожнее, у меня там на полу опилки, для тепла!

Мы заверили художницу, все будем аккуратны, как пожарники, и навернув по десятку необыкновенно вкусных, хрустяших пирожков, забрались по старой, гнущийся под нашей тяжестью лестнице на чердак.

Рассвело. В слуховое оконце дом Профессора действительно был, как на ладони. Окна первого этажа закрыты широкими ставнями, на двери здоровенный навесной замок. Крылечко, чисто выметенное хозяевами, осень забросала бурыми рябиновыми листьями, и по их положению было видно, что в дом давным давно никто не входил.

Решетчатое окно мансарды, занавешенное плотными темно красными шторами, тоже выглядело явно не жилым. Не дымилась труба, на подернутой инеем дорожки, огибающей дом и ведущей на задний двор — ни одного свежего следа. Пусто. Дом необитаем.

Я сказал об этом Борису, он сердито засопел, но промолчал, очевидно, понимая, что я прав — если Судаков и был здесь после убийства Леднева, то недолго, либо…

Либо он затаился внутри!

Мы провели на чердаке весь день. Корьево, просматриваемое сверху, жило своей обычной жизнью. Утром потянулись к колонке бабки с флягами на каталках. Было их немного — три или четыре, они о чем-то неспешно посудачили, стоя в очереди, и разошлись по одной к своим покосившимся домам. Мужик, встретивший нас ночью с собакой и ружьем, выехал из своего двора на видавшем виде «Уазике», и укатил куда-то по грязному, раскисшему проселку. День тянулся и тянулся, а дом Профессора стоял, по прежнему безмолвный…

Борис, чья кипучая натура не выносила безделия, где-то к обеду предложил дежурить на чердаке по очереди — два часа один, два часа другой. Я согласился, мы потянули спички, кому первому вести наблюдение, выпало, что мне, и довольный искатель отправился вниз, развлекать хозяйку.

Оставшись в одиночестве, я уселся поудобнее на каком-то ящике, и устремил свой взгляд в даль, на подернутые сизой дымкой леса, на уходящую к ним глинистую дорогу, на облетевшие перелески — дом Профессора никуда не денется, а когда я еще увижу такую красоту?

Время шло. Шуршали в опилках мыши, под самым коньком, там, где сходятся стрехи, я заметил несколько черных, кожистых фунтиков завернувшись в крылья, висели кверху ногами впавшие в зимнюю спячку летучие мыши…

Борис сменил меня, сытый и довольный — Лена сварила отменный борщ, и искатель уже снял пробу.

— Иди, обедай! — подмигнул мне Борис.

— Борь, яснее ясного, что Судакова тут нет! — сказал я, вставая.

— Да я понимаю… Но должны же были мы попробывать? Давай так сегодня донаблюдаем, переночуем, а завтра утречком двинем домой. Идет?

Я кивнул:

— Договорились!

Борщ в самом деле удался. Я съел две полные миски, Лена за компанию посидела со мной, мы поговорили о том, о сем, а за едой и разговорами я украдкой рассматривал картины, висевшие на стенах.

Простые, мастерски выполненные пейзажи, портреты каких-то старушек в цветастых платках, натюрморты — Лена, несомненно, была талантливым художником, ее картины дышали, создавали настроение, заставляли думать, в отличии от дорогой арбатской мазни…

В положенный срок я сменил Бориса. Все было тихо, никто не появлялся у запертого дома. Вечерело. В дома корьевцев зажигались первые огоньки. Около шести стало совсем темно, и все вокруг утонуло в непроницаемом мраке.

Я спустился в дом. Лена рисовала, водя углем по листу картона. Борис читал какую-то книгу. С моим приходм все оживились, хозяйка поставила чайник, и мы сели к столу.

Случайно познакомившись, мы с Борисом чувствовали себя у художницы, как дома — у хороших людей всегда хорошо. За чем зашел разговор о деревенской жизни.

— Не знаю, как тут местные живут! — пожала плечами Лена, подливая мне чаю: — Земля вокруг — сплошная глина, картошка вызревает, мелкая, как горох. Сыро, кругом леса… Ну, пчел разводят, в Гришино племзавод есть коровы, быки… А так — пьют в основном, да морды бьют друг другу по пьянке… Я-то ладно, делом вроде занимаюсь, от земли не завишу, а они… Бабушек больше всего жалко! Война в этих краях всех мужиков выкосила, так они и доживают свой век, по сорок лет вдовствуя. Ладно, если совхоз дров подкинет, с комбикормом, с мукой поможет. Тут каждую осень и весну похороны за похоронами — вымирают деревни, молодежи мало, да и та в города уезжает. Скоро тут совсем не останется людей, и сделатся вокруг сплошное глухоманье…

От грустных разговоров загрустили и мы — эх, Россия, когда же ты поднимешься, расцветешь? Лена заметила наше настроение:

— Ой, ребята! Расстроила я вас! А хотите самогоночки? Я сама не пью, но варю, скорее из интереса — тут баба Груша жила, весной на погост отвезли, так она великая искусница была, ну, и поделилась со мною кое-какими секретами. Сейчас я принесу!

Лена легко, как девчонка, выскочила в сени, и вскоре вернулась, прижимая к себе несколько разнокалиберных бутылей, заткнутых свернутыми берестяными пробками.

Стерев пыль, художница выставила батарею на стол. Я самогон последний раз пил еще в армии, и хорошо помнил резкий, сивушный запах и раскалывающуюся на следующий день голову, поэтому к предложению хозяйки отнесся без особого энтузиазма. Борис же, напротив, оживился — оказалось, что его сестра тоже готовит самогон — «для себя», и Борис знает толк в первачах.

Лена поставила на стол маленькие, хрустальные, граненые стопочки, взялась за пробку, но разбухшая береста не хотела поддаваться женским рукам.

— Серега, давай! — кивнул мне Борис, и добавил, обращаясь к хозяйке: Он у нас одной левой троих укладывает!

Я вспомнил драку с бомжами в овраге, усмехнулся, взял в руки бутыль и с великим трудом выдернул плотную затычку.

Мне думалось, что резкий самогонный дух тут же вырвется из бутыли, но запахло на удивление приятно — каким-то травами, мускатом, гвоздичкой…

Поскольку бутыль была у меня в руках, я разлил темно-красный, отсвечивающий рубином напиток по стопкам, а Лена тем временем поставила на стол блюдце с нарезанными солеными огурчиками, миску с домашней засолки капустой, розовое сало с прожилками мяса, копченную колбасу…

— Ну, за нашу милую хозяйку! — провозгласил Борис, вставая: — За ее хлебосольный дом, за ее необыкновенный талант, и просто за то, что она хороший человек!

Лена улыбнулась своей мягкой, немного застенчивой улыбкой чувствовалось, что ей, отвыкшей от компаний и застолий, приятен тост Бориса.

Мы чекнулись и выпили. Я все же ожидал, что самогон вызовет ожог во рту, появиться неприятный спиртовой привкус, но оказалось совсем наоборот терпкая, чуть горьковатая жидкость отдавала мятным, удивительно приятным привкусом, по телу в миг растеклось блаженное тепло, но привычного хмельного удара в голову не последовало.

— Ну как? — тревожно спросила Лена, лишь слегка пригубив из своей рюмки: — Что скажете?

— Фантастика! — проговорил изумленный Борис, вертя головой: — Я и не думал, что может быть такой самогон!

Лена повернулась ко мне, словно от моего мнения зависело что-то важное. Я молча показал большой палец — во!

— Это был мятный! А теперь попробуйте-ка смородинового! — хозяйка передала мне следующую бутыль. Я, как заправский виночерпий, вытащил пробку и наполнил стопки почти черным, более густым, чем предыдущий, самогоном.

— Серега, следующий тост за тобой! — улыбнулся Борис. Я подумал, и предложил:

— Давайте выпьем за мастерство! За то, чтобы человек, умеющий что-то делать руками, ценился у нас выше того, который продает его труд!

— Ну, ты чего-то не туда загнул! — покачал головой Борис, но Лена подмигнула мне, мол, поняла, и мы выпили по второй.

Если бы мне не сказали, что это самогон, я решил бы, что мне дали смородиновый сок, настолько свеж и ярок был вкус ягод на языке. И вновь голова осталась абсолютно ясной!

Потом мы попробывали перцовый, коньячный — на дубовой коре, хвойный, и облепиховый.

— Лена, да тебе надо патент брать и открывать завод — народ всякой дрянью травиться, а это, как в рекламе йогурта «Данон» — и вкусно, и полезно! — кричал раскрасневшийся Борис, восторжено глядя на хозяйку. Я вторил ему, пораженный — спиртное всегда отпугивало меня именно своим жестким вкусом, я терпеть не мог водку, коньяк, и пил их с трудом, хотя и, случалось, чаще, чем хотелось. Ленина же продукция имела настолько мягкий и приятный вкус, что временами казалось — ее можно пить стаканами, как компот!

Но все же самогон есть самогон — после седьмой рюмки мы с Борисом захмелели. Выпитое разжигало аппетит, и закуска на столе кончилась поразительно быстро. Лена зажарила яичницу, а после еды, выпив еще по рюмочке, уже — кому что понравилось, хозяйка убрала со стола и вдруг предложила:

— А хотите, я вам спою?

Борис недоверчиво посмотрел на художницу:

— Бардовская песня? КСП, Грушинка, супруги Никитины, и все такое?

Я пнул искателя ногой под столом, и кивнул:

— Конечно, Лена, очень хотим!

Хозяйка встала, ушла в соседнюю комнату, и вскоре вернулась с черной, расписанной пурпурными цветами, старинной семиструнной гитарой.

Усевшись по удобнее, Лена провела рукой по струнам, подкрутила колки на грифе, еще раз проверила звучание, и вдруг просветлев лицом, мягким, грудным голосом запела:

Честно сказать — я был поражен! Невыразимо грустная, щемящая сердце мелодия, странные, не рифмованные, но очень напевные стихи — все рождало ощущение тоски, обреченности, и в то же время все это было каким-то светлым, добрым…

— Да уж! — брякнул Борис, пораженный не менее моего: — Лена, вы это сами написали?

От полноты чувств искатель даже назвал нашу хозяйку на «вы».

Лена кивнула:

— Это еще в студенчестве. Мы тогда все увлекались… Вы правильно сказали — КСП, Грушинка, Визбор, Кукин, Городницкий…

Я подал голос:

— Лена, мы завтра уезжаем! Если вам надо что-то по дому сделать — ну, дрова там, или починить чего ни будь, вы скажите сейчас, чтобы мы распланировали завтрашний день. И еще, вот деньги — за постой!

Лена вскинулась:

— Как не стыдно! Я вас что, за плату пустила? Да еще на топчан в сени! За это разве берут деньги? Уберите, уберите сейчас же! Сергей, я же могу обидится!

Я сконфужено убрал деньги, а Лена продолжила:

— Если есть желание поработать, то действительно, ребята, только если вам не трудно! — я купила две машины коряг, а колоть их у меня сил не хватает! Они все такие узловатые, перевитые все, смолистые…

— Завтра утречком все сделаем! — подмигнул мне Борис: — Топоры-то есть?

— Есть, есть! И колун, и клинья, и просто топор!

У меня потеплело на душе — хоть так отблагодарим нашу хозяйку!

Время близилось к полуночи. Выпили еще по одной, и Борис, до этого представившейся, как старлей милиции, проговорился, что занимался археологией. Лена тут же насела на него — ее интересовали орнаменты на древнерусской керамике, Борис был докой именно в керамике, и минуту спустя они уже чертили на бумаге разные узоры, как дети, хвалясь друг перед другом своими знаниями. В комнате было жарковато, и я решил выйти, покурить на свежем воздухе…

На улице стоял легкий, звенящий морозец. Небо прояснило, и великое множество звезд, от огромных, до мелких, едва различимых, высыпало на нем. Было жутковато и интересно разглядывать знакомые с детсва созвездия, всматриваться в Млечный Путь, который в Москве вообще не видно из-за городских огней.

Я стоял, опираясь рукой на изгородь, курил, выпуская дым в черной небо, и чувствовал себя настолько успокоенно и умиротворенно, насколько это бывает в детстве…

Неожиданно что-то привлекло мое внимание. На фоне бездоно-черного неба проплыл едва заметный завиток дыма. Я повернулся — и обомлел! Труба профессорского дома слабо курилась, а за плотными шторами мансарды угадывался едва заметный огонек!

Я опрометью бросился в дом. Борис с художницей все так же увлеченно рисовали на бумаге узоры.

— Не так, не так! — говорил искатель, водя карандашом по листу: — Вот здесь лепестки загибаются книзу, а ягодки…

— Борис! — рявкнул я.

— Погоди, Серега! — не отрываясь от листа, ответил он.

— Борис, он в доме!

— Что!? — искатель вскочил, извинился перед хозяйкой, и на ходу натягивая куртку, бросился за мной…

Мы стояли в тени дома и совещались.

— Надо попробывать заглянуть внутрь! — убеждал меня Борис: — Мы же даже не знаем, какая там планировка! Давай подкрадемся, и поищем щелочку в ставнях!

— А если он нас услышит? Может, лучше подкараулить его — ну, должен же он выйти когда нибудь, в туалет, например, или за дровами?

— А вдруг у него все в доме?

Я не нашелся, что возразить, и мы, пригибаясь, стали подкрадываться вдоль забора к дому Профессора.

Ставни, сделанные из листов дсп, наглухо загораживали окна, мы трижды обошли фасад дома, но не нашли ни одной мало-мальски заметной щели. Меня колотил озноб — то ли от холода, то ли от страха. То, с какой легкостью Судаков расправился с Ледневым, внушало мне ужас — нас он точно щадить не будет!

— Давай зайдем сзади! — еле слышным шепотом предложил Борис.

Мы выбрались из палисадника, прокрались мимо огорода, и аккуратно перелезли через забор, выходящий на реку, блестевшую внизу, под горкой.

Из-за дальнего леса взошла тем временем огромная, багряно-красная, полная луна, осветив все вокруг, и предметы сразу отбросили угольно-черные тени.

По мощеной белым кирпичем дорожке мы пробирались мимо корявых, голых яблонь к дому. Дым из трубы пошел силнее, поднявшийся ветер закручивал его в кольца, рвал, размазывал по небесной черноте, словно замазку.

Ставни на окнах, смотрящих в огород, оказались пригнанными так же тщательно, ка и на фасаде, но между окнами обнаружилась узкая задняя дверь. На невысоком, в одну сткпеньку, крылечке виднелись свежие следы.

— Что будем делать? — спросил Борис, нагнувшись к самому моему уху. Я пожал плечами, осторожно вытянул руку и надавил на дверь. Заперто изнутри.

— Может, попробывать вскрыть? — так же тихо спросил искатель. Я отрицательно покачал головой:

— Вдруг он вооружен! Бесшумно вскрыть все равно не получиться, а открывать дверь для того, чтобы нарваться на пулю… Надо ждать!

Мы осторожно выбрались из огорода, и вернулись к дому художницы. Труба продолжала дымить, и все также горел на мансарде профессорского дома едва заметный свет…

— Как в известной байке: «Я медведя поймал! Так веди его сюда! Не могу! Почему? А он не пускает!» — невесело проговорил Борис.

— Скорее уж подошло бы: «И видит око, да зуб неймет!». - ответил я, доставая сигареты.

Неожиданно Борис присел, увлекая меня за собой, и указал рукой на мансарду. Свет в окне потух!

— Может, спать ложиться? Поздно уже? — предположил я.

— Нет! Он хочет выйти! Я чувствую! — Борисом вновь овладел охотничий азарт, а его правая рука тискала в кармане рубчатое тело «лимонки».

— Давай к огороду Профессора! — прошипел искатель мне в ухо, и мы, чуть не на четвереньках, побежали вдоль забора.

У того места, где до этого перелезали забор, Борис остановился:

— Все! Дальше не пойдем! Он наверняка пойдет по дорожке — следов меньше! Тут мы его…

Ждать пришлось долго. Судаков, если только это был он, явно никуда не торопился. Да и куда ему было идти на ночь глядя?

Скрип открываемой двери показался мне преувеличенно громким в стоящей вокруг какой-то неземной тишине.

— Идет! — стиснул мою руку Борис, вытащил из кармана гранату, с металлическим хрустом выдрал кольцо, зажав чеку пальцами. Я испуганно уставился на искателя, он только отмахнулся:

— Так надежнее!

Вскоре послышались тихие шаги. По дорожке между яблонями двигался плохо различимый силуэт человека, одетого в темное. Не доходя до нас, притаившихся в тени забора, пяти метров, человек неожиданно свернул направо и начал удаляться, направляясь к дальней стороне огорода.

Борис прошипел сквозь зубы какое-то ругательство, и пополз вдоль забора. Я чертыхнулся про себя, и последовал за ним.

Человек между тем отворил не замеченную нами калитку, вышел на тропинку и быстро начал спускаться по гору.

— Упускаем! — выдохнул Борис, вскакивая: — Серега, давай, побежали!

Мы в кромешной тьме — луну скрыло набежавшее облако, бросились в погоню за ускользающим Судаковым. Стараясь бежать как можно тише, что бы он не услышал нас раньше времени, мы все же выдали себя — Борис запнулся в темноте за сухой бодыль лопуха и полетел вперед, перевернулся через голову, громко матюкнувшись!

Нам уже было видно силуэт Судакова, маячивший в самом низу горки. Вот он обернулся, вот заметил нас, и тут же стремглав бросился бежать! Последние мои сомнения рассеялись — только преступник, человек с нечистой совестью, следуя поговорке: «Береженого Бог бережет!» будет шарахаться от всех и от каждого!

Мы, уже не таясь, наддали, несясь под гору, как на крыльях. Свистел в ушах ночной студеный воздух, порскали из пожухлой травы какие-то мелкие ночные птахи, а мы все ускоряли свой бег.

Судакову вроде бы некуда было деваться — впереди изогнулась река, и только взобравшись вновь на гору, он смог бы улизнуть.

— Стой, сука! — заорал Борис, делая чудовищные прыжки. Судаков метнулся было вправо, потом вдруг резко изменил направление и бежал теперь к темнеющим ивам, склонившимся над водой. Мы не видели за деревьями того, что увидел он — через неширокую в этом месте Угру были переброшены «клади» — узкий, почти лежащий на воде мостик без перил, старый, как бабка Пустыриха.

— Уходит! — опять закричал Борис, и мы поднажали. Судаков уже ступил на «клади», слышно было, как его ботинки стучат по мокрым доскам.

Но и нам до мостика было рукой подать! Борис первым ворвался на непрочный настил, и ту случилась беда. Добежав почти до того берега, искатель поскользнулся и слетел в холодную октябрьскую воду!

Я подбежал к Борису, помог ему выбраться на доски. С искателя ручьями лилась вода, мало того — он по прежнему сжимал в руке гранату!

Мы потеряли драгоценные секунды, Судаков уже несся, сломя голову, по заречному лугу, на котором виднелись стоги оставленного на зиму снега.

— Вперед! — упрямо прохрипел Борис, и зашлепал вверх по пологому берегу. Бежать в мокрой, сразу отежелевшей одежде ему было неудобно, я вырвался вперед, но догнать стремительно несущегося Судакова у нас уже не было никаких щансов.

— Эх, жалко, не доброшу! — кричал Борис, потрясая гранатой: — Все равно бежим, Серега! Загоним его, никуда не денется, скотина! В рот ему ноги, трах-тарарах!

На бегу я пытался рассуждать. За нешироким лугом темнел лес, посредине которого угадывалась просека. Судаков мог бежать только туда — вломись он в лес без дороги, мы вдвоем быстро бы его настигли. Но убийца почему-то уклонялся левее, приближаясь к копне сена недалеко от леса.

— Быстрее, Серега! — вопли Бориса, как мне казалось, должны были перебудить все Корьево.

— Не ори, дыхание сбиваешь! — крикнул я ему, а Судаков тем временем добежал до копны и с ходу зарылся в нее, что-то ища в сене.

До него оставалось буквально сто метров, когда бывший археолог выволок из сена черный, блестящий никелем мотоцикл!

— Борис, гранату! — отчаянно закричал я, понимая, что — все, не догнали! Но искатель слишком сильно отстал от меня, и ни один человек в мире не добросил бы тяжелую «феньку» с того расстояния.

Рыкнул мотоцикл, и как на зло, завелся с первого «пинка»! Судаков вскочил в седло, плеснула светом фара, и ровный рокот мотора начал удаляться, а спустя несколько секунд «мистер Рыба» скрылся во мраке, сгустившимся на просеке.

Я остановился, тяжело, с надрывом дыша. «Все же надо бросать курить!», — мелькнула в голове мысль: «Дыхалка совсем никуда!».

Подбежал злой, тоже запыхавшийся Борис:

— У, гад! Ушел! Обштопал нас, как сосунков, и ушел! Сволота! А ведь могли бы грохнуть его! Э-эх!

Я выпрямился, посмотрел на сыплющего ругательствами искателя:

— Борь, что с гранатой-то делать?

— Да это-то фигня! — отмахнулся он: — Кольцо на место вставить, и делов-то!

Борис сунул руку в карман, пошарил там, потом удивленно-испугано глянул на меня, снова, как и во время нашего путешествия на телеге, сверкнув белками, и полез левой рукой в другой, правый карман.

— С-серега, нету!

— Чего нету? — похолодел я.

— Кольца… Е-мое, потерял, когда бежали!

Я испуганно уставился на Бориса:

— И что теперь?

Искатель решительно рубанул воздух рукой:

— Что делать, что делать!.. Бросать придется! Давай, пошли подальше, в лес, а то у меня рука замерзла, нету сил чеку держать!

Мы, снова бегом, помчались через луг к лесу. По просеке, как я и думал, проходил грязный проселок, по которому уехал Судаков. Разбрызгивая жидкую грязь, мы со всех ног побежали по нему подальше от Корьево, чтобы шум взрыва не был очень слышен в деревне.

— Не могу больше! — простонал минут через десять Борис: — Руку судорога ведет, боюсь, не удержу! Ой!

Раздался ощутимый, металлический щелчок — сработал взрыватель. Борис с криком размахнулся, кинул гранату вперед, и в прыжке свалил меня, накрывая свои телом. Я от неожиданности не успел среагировать, и пропахал лицом мокрую землю на обочине. Сверху на меня всем своим не малым весом навалился Борис, и тут так шарахнуло, что у меня заложило уши!

— Все! — сказал Борис, сел в лужу — ему, мокрому, было теперь все равно, и тоскливо глядя на луну, сказал: — Другой возможности больше не будет! Судаков ушел…

Грязные, мокрые, мы вернулись В Корьево. Лена только руками всплеснула, и тут же начала хлопотать на счет помыться. Загремело выволакиваемое из чулана огромное жестяное корыто, Борис был отправлен греться рубкой дров для кипечения воды, а я, как более сухой — на колонку, за самой водой…

Через пару часов, помывшееся, «сугревшиеся» стопочкой «смородиновки», облаченные в просушенную на печи одежду, мы сидели за столом, и Борис в лицах рассказывал, как он, «стралей угро, вместе с товарищем капитаном…». Почему Борис присвоил мне титул выше, чем у себя, я так и не понял…

Утром, разбуженные истошными воплями петуха, мы быстро позавтракали и взялись за топоры.

Борис, как почти деревенский житель, возглавил рубку дров, а я был, что назывется, на подхвате, но час спустя мне надоело выполнять его указания: «Тащи вон ту корягу!», или «Наколотые дрова складывай у сарая!», и я тоже ухватился за тяжеленный колун.

К обеду мы перекололи все, что нашли, и довольные, с законным чувством гордости за хорошо выполненную работу, зашли в дом обьявить хозяйке, что сдержали вчерашнее обещание.

Лена встретила нас пельменями — прощальный обед! Признаюсь честно, на что уж я, любитель этого блюда, пробовал разные виды пельменей, но такие, как приготовила художница, мне есть еще не приходилось!

Мы с Борисом умяли каждый штук по пятьдесят, а довольная хозяйка все подкладывала, приговаривая:

— Еште, ребята, еште, пельмени — еда для настоящих мужиков!

Прощались мы долго. Борис подробно объяснял, где он живет, и как к нему доехать — Лена заинтересовалась некоторыми рецептами приготовления самогона, которые знала Светлана, сестра Бориса.

Уже на крыльце, перед тем, как окончательно покинуть гостеприимный дом художницы, я не удержался и тихо спросил у Бориса:

— Может быть, дать ей мой телефон?

— Не надо! — решительно отрезал искатель: — Я сам ее найду, если захочу!

По-моему, если бы не я, Борис с Леной даже обнялись бы на прощание, но мое присутствие смутило хозяйку, и Борис лишь поцелова ей ручку…

Уже в электричке, когда мы отъезжали от Вязьмы, Борис сказал с какой-то странной, плавающей улыбкой:

— Лена приглашала меня в гости…

— Да ну? — «удивился» я.

— Ага! Надо будет обязательно съездить, как считаешь?

Я кивнул, а про себя подумал: «Не было счастья, да несчастье помогло! Упустили Судакова, зато что-то родилось между Борисом и Леной, вдруг у их романа будет большое будущее?».

Электричка набирала ход, мы возвращались в Москву…

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Вернувшись домой, я первым делом позвонил Виталику, узнать, все ли в порядке, не передумал ли его шеф брать меня на работу. Бывший родственник уверил меня, что все в порядке, мы договорились созвониться после собеседования, и я, полный радужных надежд, занялся, как говорят в армии, «Подготовкой к завтрашнему дню».

Настроение у меня было удивительно хорошим. Казалось бы, наша деревенская миссия окончилась провалом, но чувство какой-то внутренней радости, душевного света жило во мне, видимо, потому, что на встречу с Судаковым я не рассчитывал с самого начала, а свежий воздух российских просторов повымел из меня московскую хандру, скуку и лень… Так или иначе, но в четверг утром я проснулся бодрым и полным энергии.

В офисе Виталиковой фирмы меня ждали. Вежливая плосколицая секретарша уточнила фамилию и пригласила пройти в кабинет к инспектору по кадрам — на собеседование.

Инспектор по кадрам, немолодой лысоватый мужчина, подтянутый, аккуратный, явно бывший военный, усадил меня в кресло, сел напротив, пододвинул к себе ежедневник:

— Воронцов Сергей Степанович? Очень приятно! Мы с вами тезки, только я Константинович. Сергей Константинович Новиков. Сначало я расскажу вам кое-что о нашей фирме, а потом, если вы не возражаете, вы ответите на кое-какие наши вопросы в письменной форме и пройдете к Руслану Кимовичу, главе фирмы, на собеседование.

Я не возражал, и Сергей Константинович неторопливо начал:

— Охранная фирма «Залп» существует уже пять лет. Мы занимаемся охраной офисов, зданий, банков, автостоянок, личных вещей граждан, самих граждан, сопровождением грузов на автотранспорте, на железной дороге, в самолетах и на судах. Работает у нас на сегодняшний день, не считая управленческого персонала, порядка трехсот охранников. Система ступенчатая: просто охранник, старший охранник, начальник отряда, телохранитель, и, наконец начальник службы. Система в «Залпе» полувоенная, но не пугайтесь, никаких тревог, строевых подготовок и тому подобных проявлений армейского устава у нас нет. Есть огневая, физическая и психологическая подготовка. Работа сутки через двое. Каждый охранник получает бесплатно форменную одежду, дубинку, наручники, газовый пистолет. Старшие охранники — помповое ружье, боевой пистолет или револьвер. Лицензию на право ношение оформляет фирма.

Что мы требуем от желающих поступить к нам на работу? Прежде всего Московскую прописку и чистую анкету — без судимостей. Мы работаем в тесном контакте с органами, недоразумений быть не должно! Да, претендент должен отслужить в армии. В общем, это основное. Вы, Сергей Степанович, человек не случайный — за вас поручился Виталий, а он у нас на хорошем счету. Идите в двенадцатую комнату, заполняйте анкету, а потом ко мне.

Анкета меня позабавила: мне предлагалось ответить на такие, например, вопросы: «Имеете среди родственников крупных бизнесменов, предпринимателей или государственных служащих?», или: «Перенесенные заболевания, в том числе венерические?», или: «Сексуальная ориентация?», или: «Факт нахождения в плену во время боевых действий».

В общем, в кабинет Сергея Константиновича я вернулся в очень игривом расположении духа. Инспектор по кадрам просмотрел мою анкету, несколько раз что-то подчеркнул и в целом остался доволен:

— Сергей Степанович! Сейчас вы пойдете к Руслану Кимовичу. Постарайтесь отвечать на его вопросы точно и четко, он человек военный, полковник, десантник, не любит, когда пред ним мямли. Кстати, почему вы не бриты?

Я про себя чертыхнулся — из-за полученных еще в овраге ссадин и царапин бриться я не мог, а потом решил отпустить бороду, однако все задавали один и тот же вопрос: «А что это ты не брит?». Приходилось отвечать, так же, как и инспектору:

— Бороду отпускаю!

— Понятно… Ну что же, это не плохо, у нас много бородатых. Короче, идите, не пуха!

Кадровик нажал кнопку селектора и предупредил секретаршу.

Руслан Кимович несказанно поразил меня: во-первых, он выглядел так, как я себе представлял чукчу из анекдотов, только вместо малицы на нем была ладная «камуфляжка», и сидел он не в чуме, а в шикарном кабинете за огромным идеально чистым и пустым столом темного дерева. На стене позади стола висели, скрещиваясь, японский самурайский меч и казачья шашка. Во-вторых, на меня мой вероятный начальник даже не посмотрел, с порога начав сыпать вопросами:

— Имя?

— Воронцов Сергей Степанович.

— Звание?

— Сержант запаса.

— Войска?

— Саперные.

— Судимости?

— Нет.

— Женат?

— Холост.

— Спортом занимались?

— Первый разряд по гребле.

— Байдарка и каноэ, небось?

— Академическая.

Глава «Залпа» выскользнул из-за стола и оказался ростом мне по плечо. Он, улыбаясь, мягко подошел ко мне, здорово напоминая какого-то ладного, плотно сбитого хищника из семейства кошачьих, протянул узкую смуглую ладонь, похожую на дощечку:

— А ну, жми!

Я сжал.

— Сильнее!

Я напряг пальцы.

— Еще!

Я психанул и даванул со всей силы.

— Уй, в рот тебе нехорошо! — взвыл Руслан Кимович: — С такой хваткой мог бы и мастером спорта стать!

Он потряс кистью, вернулся за стол, опять улыбнулся:

— Пьешь?

— По праздникам.

— Это хорошо. Все мы не без греха. Главное — что?

Я пожал плечами.

— Меру знать! Человека убить сможешь?

Вопрос огорошил меня — кто же про такое спрашивает? Я опять пожал плечами:

— Наверное, нет. Смотря, как и когда…

И без того узкие глаза Руслана Кимовича превратились в черные щелки, а лицо прямо расплылось в улыбке:

— Молодец! Значит, сможешь, если надо будет! Ну все, иди. В течении трех дней тебе сообщат мое решение. Всего доброго!

Пораженный всем увиденным и услышанным, я вышел из офиса «Залпа» под нудный осенний дождик и пошел, огибая прохожих, к станции метро…

Витька караулил меня в подъезде, усевшись на подоконник на площадке и чадя «Примой».

— О, привет, Серега! Ты че, в натуре, запропал? Пацаны говорят: «Где Серега?», да «Где Серега?». А я им че скажу? Где, где — в избе! — Витька коротко хохотнул, спрыгнул с подоконника: — Ну че, буханем сення?

Я покачал головой:

— Все, Витек, отбухался я. Не могу.

Витька засуетился:

— Ты че, ты че, Серега! Заболел, что ли? Так мы это дело поправим! Ща, Колесник за пузырем сгоняет — и все, как рукой, снимет! В натуре тебе говорю!

Я улыбнулся:

— Нет, Витек, здоровый я. Просто — дела.

— А-а-а! — разочарованно протянул сосед: — Ну, дела — дело святое! Тады все! Тока, Серега, ты не очень-то делаши — грохнут где-нибудь и ботинки склеишь! Или залетишь в ментуру, с твоим характером на зоне хреново будет!

Я успокоил Витьку, пообещав «сильно не делашить», и пошел домой.

Уже в прихожей, вешая ключи на гвоздик, мне на глаза опять попался мой брелок, и я понял, на кого похож Руслан Кимович — вот он, маленький, злобный самурайский бог! Только выглядела фигурка теперь совсем не устрашающе, вроде бы даже ободряя меня своей монголоидной ухмылкой. Ну что же, поживем, увидим!

Еще двое суток я практически не вылезал из квартиры, валялся на кровати, читал книжки, курил и ел — во мне вдруг проснулось странное желание готовить — нет, не варить магазинные пельмени или жарить яичницу, а готовить по-настоящему: отбивные, суп-харчо, мясо а-ля пармезан, бефстроганов, жульен. На счастье, в моей подкроватной библиотеке отыскалась старая, изрисованная десятком поколений детей «Книга о вкусной и здоровой пище», еще сталинское издание, и я основательно увлекся стряпней, истратив все деньги на продукты.

О Зое я старался не думать, ни каких чувств к ней после знакомства с ее булавочной коллекцией у меня не осталось, хотя где-то в самое глубине души что-то, видимо, дремучий инстинкт самца, постоянно подталкивало меня к телефону: «Позвони! Пригласи! А вдруг получится еще раз?». Думаю, позвони Зоя сама в такие минуты — я не нашел бы сил отказаться.

Но она, слава Богу, не звонила. Зато позвонил Виталик и обнадежил: «Срегей, считай себя уже принятым! Не знаю, что на шефа нашло, но он сказал, что ты — настоящий мужик!». Радостная новость! А я-то думал, что баба!

Вообще, к перспективе работы в «Залпе» я относился довольно скептически — армейский дух, безусловно, присутствующий там, для меня имел только одну ассоциацию — с армейским дубизмом, а этого я хлебнул во время службы столько, что больше не хотелось. Но, с другой стороны, деньги! Форма! Два дня свободных! С пистолетом буду ходить (не знаю, почему, но этот момент меня сильно радовал)!

Утром третьего дня меня разбудил телефон, верещавший на табуретке у изголовья кровати. Хриплым спросоня голосом я буркнул: «Алло!», а в ответ услышал: «Завтра к десяти на медосмотр, инструктаж, и — вперед!». Ага, сбылась мечта идиота!

Инструктаж и медосмотр мы проходили вчетвером — четыре новичка, здоровые, взрослые дяди, враз превратившиеся во взрослое подобие пацанов-призывников. Только от военкоматовской медкомиссии нашу отличала поразительная дотошность — нас проверяли, как космонавтов.

Потом нас еще два часа мурыжили в кабинете двое бравых парней в униформе, неторопливо рассказывая о правах и обязанностях охранника.

Наконец, получив форму, удостоверения и дубинки, мы были распределены по объектам. Мне, как и предсказывал Виталик, досталась автостоянка почти в центре Москвы, недалеко от Маяковки. И началась работа…

Никогда не забуду мое первое занятие по физподготовке. У «Залпа» было несколько арендованых спортзалов, один даже с бассейном, и все охранники минимум два раза в неделю по несколько часов качали в них «железо», гоняли мяч, тренировались, оттачивая друг на друге разные приемчики.

Я попал в группу «начинающих», и первое занятие у нас проводил «сам» Руслан Кимович.

Мы, человек десять, одетые кто во что, построились в гулком, огромном спортзале, а напротив нас прохаживался своей мягкой походкой хищника одетый в черное кимоно наш «играющий тренер».

— Что главное для охранника? — негромко, чуть улыбаясь уголками губ, спросил Руслан Кимович. Мы молчали, пожимая плечами.

— Главное для охранника — любым способом нейтрализовать нападающего, остановить, отбросить его! Кто-нибудь занимался единоборствами?

— Я! — подал голос молодой парень, здоровенный качок, подстриженный так, что его голова казалась квадратной.

— Самбо? — сощурил и без того узкие глаза наш тренер.

— Тхэквандо! — гордо пробасил парень.

— Да-а? Ну-ка, ну-ка, иди сюда! — Руслан Кимович, продолжая посмеиваться, вытащил «квадратноголового» на татами, отошел от него на пару шагов, махнул рукой:

— Нападай!

Дальше начался цирк. Огромный противник лупил ногами воздух, а Руслан Кимович, словно прогуливаясь, ходил перед ним, изредка пригибаясь, потом резко ткнул пальцами открытой ладони куда-то в бедро парню. Тот взвыл и рухнул на пол, ухватившись за ногу.

— Еще «специалисты» есть? — спокойно спросил нас даже не запыхавшийся наставник: — Нет? Замечательно, значит, больше ни кого переучивать не придется! Показываю первый прием!

И началась учеба! Хотя я и занимался спортом, но все эти самодеятельные «кияшные» секции не любил с детства, поэтому был удивлен тому, что нам предлагал начальник «Залпа».

Это не было каким-то конкретным видом единоборства, вернее, по сути своей, это было не единоборство.

Руслан Кимович учил нас, как можно остановить, отбросить от себя, обездвижить одного, двух, трех и больше противников.

— Никогда не бейте противника по лицу! Ну и что, что вы попали ему в глаз? Глаз не задница, промограется!

…Самые уязвимые места человеческого тела: горло, солнечное сплетение, пах, голени обеих ног!

…Удар наносится только прямо, любой боковой удар легко блокируется!

…Никогда не бейте ногами, если не умеете этого делать! Забудьте все виденные вами боевики — это кинотрюки, а не реальность!

…Не бывает запрещенных ударов или не честных приемов — вы не на ринге, вы на работе, вам можно все!

Руслан Кимович гонял нас до седьмого пота, собственноручно и собственноножно наставил нам кучу синяков и шишек, но — удивительное дело, к концу первого часа тренировки я уже худо-бедно овладел кое-какими, очень простыми, но и очень эффективными приемами самообороны!

Неожиданно случайно взращенная на моем лице растительность, за неделю превратившаяся в приличную черную бородку, украсила меня, скрыв далеко не мужественный подбородок. Теперь из зеркала на меня смотрел совершенно не знакомый мне тип, что-то средние между испанским пиратом и шамильбасаевским боевиком. Мало того! Знакомые, коллеги по бывшей работе, не узнавали меня на улице! Даже наблюдательный Борис, с которым мы встречались по «очень важному поводу» у памятника Гоголю, два раза прошел мимо!

Кстати, о «важном поводе» — Борис сообщил, что у Паганеля день рождение, я тоже приглашен, надо сообразить что-то на счет подарка.

Признаться, я задумался. С одной стороны, я уже тысячу лет не был на нормальном, настоящем празднике, где много хорошо одетых гостей, столы ломятся от разнообразных блюд, и царит непринужденная обстановка. Я вроде бы как несколько одичал, и хотел расслабиться.

С другой стороны — Зоя. Я просто не представлял, как буду смотреть ей в глаза! Не то, что бы мне было стыдно, но как-то неприятно… Прямо задача про Бурдианову ослицу…

Все решилось само собой. В назначенный день я в первый раз выходил дежурить, и, хотя можно было поменяться сменами с кем-нибудь из ребят, я ухватился за этот повод и от дня рождения отказался. Не всегда полезно противиться Фортуне!

Осень мало-помалу катилась к своему закату. Уже подмерзали лужи по утрам, затеплились батареи, предвещая скорую зиму, а деревья сбросили последнюю листву, корявыми мокрыми силуэтами напоминая руки с растопыренными тонкими пальцами.

В эту осень было очень много рябины. Красные грозди усыпали ветви, и мой новый знакомый, рябой отставной капитан милиции из Солнцево, с которым мы вместе дежурим на стоянке, вспомнил примету: «Много рябины — к холодной зиме!».

Жизнь моя, столь странно и причудливо изменившаяся, устаканилась, вошла в нормальную колею, приобрела размеренность и ясность.

Два раза в неделю я ездил на Маяковку, сидел сутки в теплой аккуратной будке на въезде на стоянку, изредка совершая обход территории. Мой напарник, тот самый рябой капитан, имевший необычное имя Альберт, мало вяжущееся с его чисто рязанской внешностью, был человеком тихим, непьющим и молчаливым. Ночи на стоянке, проведенные с ним, запомнились мне как самые спокойные за последние два месяца…

Немножко соориентировавшись в сути своей новой работы, я поразился той нелогичности, на которой была основана работа охраняемой нами стоянки:

Владелец, пожилой толстый грек, нанял нас, охранников из «Залпа», для охраны машин, оставляемых владельцами, это было понятно. Но он, помимо «Залпа», платил еще и каким-то бандитам, конторолировавшим этот участок Садового, за право разместить свою стоянку на их территории. А еще он платил Правительству Москвы, причем за то же самое. И, наконец, он платил налоги.

По моим расчетам получалось, что сумма, с которой регулярно расставался хозяин, превышала все мыслимые доходы от содержания стоянки, либо он драл три шкуры с клиентов. Когда я полез с этими вопросами к начальнику отряда, в который входили мы с капитаном, то посмотрел на меня, как на умалишенного и посоветовал заниматься спортом, чтобы в голове не заводились дурные мысли…

Клиенты, ставившие свои автомобили на нашей стоянке, были, в основном, людьми искусства. Конечно, во всяких там художниках и писателях я не силен, но актеров и эстрадников более-менее знаю, и когда мне как-то пришлось помогать поменять колесо на желтом «Жигуленке» высокому худому мужичку в кожаной кепке и засаленой куртке, который при ближайшем рассмотрении оказался известным актером Энковским, моему удивлению не было предела.

Ребята из другой смены, старожилы, отпахавшие на стоянке почти год, удивили меня еще больше, рассказав, что у нас ставят машины такие известные люди, как Нишулин, Домкратов-Синий, Большиков, Тафт, Будулайнен, Габо, Ивицкая, Ячмененко, Горбокайте, ее муж Кисляков, Юрнольник и шоумен Юсупович.

За семь лет жизни в столице я ни разу не встречал никого из отечественных «звезд», и поэтому несколько оробел, узнав о таком количестве клиентов-знаменитостей, с которыми я могу встретиться в любую минуту.

Помимо дежурств, раз в неделю я посещал теперь спортзал, где исправно дергал за ручки тренажеров и с наслаждением плескался в бассейне. После окончания испытательного срока к физподготовке должны были прибавиться огневая и психотренинг.

Под валом новых впечатлений события, связанные со смертью Николеньеи и Леднева, стали потихоньку забываться, отходить на второй план, утратили свою, ну, актуальность, что ли… Забылось даже ощущение ужаса и беспомощности, а треклятый амулет больше не мерещился мне ни на яву, ни во сне…

Первая получка, тристо долларов, сподвигла меня на покупку телевизора, о котором я давно мечтал. Конечно, чудо телевизионной техники, вроде Паганелевой «Сони», я не потяну, а дешевенький корейский аппарат, с полуметровым по диагонали экраном, был мне вполне по средствам. Но странное дело: купив телевизор, я с удивлением обнаружил, насколько тупо и неинтересно наше отечественное телевидение. Реклама, сериалы, голливудские фильмы-конструкторы… Спрос рождает предложение — со следующей получки я твердо решил купить видеомагнитофон, чтобы смотреть то, что мне нравиться.

Так, в мелких делах и заботах, шло время. Витька больше не появлялся, Борис, позвонив как-то, снова пригласил в гости, но в выходные я работал, а в будни работал он, и встреча не сложилась.

Был обычный октябрьский день, понедельник. Я, как всегда, к трем дня приехал на стоянку, заполнил журнал, пересчитал машины, отметил количество свободных мест и сел читать книгу, дожидаясь напарника, который почему-то опаздывал, наверное, застряв в своем Солнцево.

Капитан приехал аж в седьмом часы. Был он бледен и почему-то здорово нервничал. Извинившись за опоздание, и как-то неприятно пряча глаза, капитан достал из сумки бутылку водки:

— Серега, у меня повод. Дочку замуж отдаю, давай выпьем сегодня, ближе к ночи? Событие все же…

Пить мне, честно говоря, не хотелось. Во-первых, я боялся снова надраться, во-вторых, на службе нам пить было строжайше запрещено, и, наконец, в третьих, я совершенно не хотел пить с рябым капитаном — ну о чем нам было с ним разговаривать? Но повод все же обязывал — свадьба дочери, святое дело, и после одиннадцатичасового телефонного рапорта мы сели, разложив закуску, капитан разлил водку и мы выпили по первой, за здоровье молодых.

Неприятное чувство неестественности возникло у меня где-то на третьем тосте — слишком уж моя доза превышала капитанову. Но, за анекдотами и всякими прибаутками, я не придал этому значения — мало ли, может человек хочет как-следует угостить напарника!

Обычно ночью мы спали по очереди — три часа один, три часа другой. Но сегодня капитан, сославшись на опоздание, предложил мне поспать побольше ему, мол, не спиться…

Мы допили водку, покурили, и в половине тртьего я, сморившись, улегся на топчан, укрывшись бушлатом — на улице подморозило. Глухо шумели машины, проносясь по залитому оранжевым светом фонарей Садовому, бормотало что-то радио на подоконнике, капитан ушел делать обход, и я уснул, успокоенный теплом и водкой…

Проснулся я неожиданно — за окном будки разговаривали. Часы на стене показывали пятый час утра, но на улице было по ночному темно. Я приподнялся на локте и прислушался: говорили трое — один хрипел, другой матерился через слово, а третий… Третий голос принадлежал моему напарнику!

В голове моей еще шумел хмель, но когда я выглянул в окно, все как рукой сняло: капитан и с ним — двое мужиков, здоровенных кроткостриженных плечистых «быка», тихо выталкивали со стоянки серебристый длинноносый «Континентайль», принадлежавший какому-то известному продюсеру. Меня словно обожгло — угон! Так вот для чего мы сегодня хлестали водку! Вот почему капитан поил меня, наливая в мой стакан вдвое больше!

Я вскочил с топчана, схватил со стола дубинку. Нет! Что толку от этого «демократизатора» против троих взрослых мужчин. Мой взгляд упал на стоящий в углу глушитель, который кто-то из клиентов попросил «покараулить» до субботы. Я ухватился за рыжую трубу — ого! Киллограм восемь! Я поудобнее устроил глушитель в руках, вспомнил кино «Брильянтовая рука», где герой Папанова действовал точно таким же орудием, усмехнулся и пинком распахнул дверь.

Будь я потрезвее, я, возможно, и поостерегся бы в одиночку нападать на троих, наверняка вооруженных, угонщиков. Может быть, потихоньку позвонил бы в милицию, отсиделся в будке. Но водка застила глаза, и я, ощущая себя Ильей Муромцем и Арнольдом Щварцнеггером в одном лице, выскочил на невысокое крыльцо:

— Стоять!

Угонщики замерли. Капитан бросился ко мне, на ходу скороговоркой бормоча:

— Серега! Давй договоримся! Все нормально, это свои мужики, все в порядке! Я должен денег, много… Если я им помогу, они спишут долг… Они обещали изнасиловать мою дочку! Серега! Будь человеком!

Я тупо смотрел на капитана, толстого, лысыватого, с бегающими глазками на щербатом широком лице. Что мне делать? Нужно было принимать решение, а какое решение я могу принять?

Но все решилось само собой. Один из мужиков, толкавших машину, коротко переговорив со своим товарищем, решительно двинулся ко мне:

— Ряба! Хренели ты с ним базаришь! — и мне: — Ну ты, козел! Хиляй в будку и сиди тихо, понял!? Будешь бакланить — пришью!

И в подтверждение своих слов ловко завертел ножом-бабочкой. Я взбесился и рванулся с крылечка навстречу, занося глушитель для удара. Мне! При исполнении! Угрожать!

Капитан, который, как я и подозревал, был человеком робкого десятка, с ужасом в глазах шарахнулся в сторону. Угонщик с ножом явно не ожидал, что я не внемлю его грозному приказу, и растерянно затоптался:

— Ну че ты! Че ты!

Я спрыгнул на землю:

— А ну вали отсюда, гнус!

Второй отошел за «Континентайль», и, вытягивая тощую длинную шею, крикнул оттуда:

— Казан! Отваливаем! Шеф разрешил!

Не столько по смыслу, сколько по интонации, я понял, что и этот боится. В это время мой противник спрятал нож и торопливо пошел к калитке. Второй, длинношеий, бегом устремился за ним. Торжествуя победу, я подбежал к воротам, и потрясая глушителем, заорал им вслед:

— Суки! Еще раз сунетесь, бошки посшибаю!

Угоньщики быстро подбежали к серой «четверке», тихонько фырчащей в стороне, залезли внутрь. Машина, грязная, с напрочь заляпанными номерами, развернулась, за рулем я разглядел еще одного бандита — в кепке и с сигаретой в зубах. «Четверка» проехала в пяти метрах от ворот, опустилось стекло и лающий голос прокричал:

— Ты еще нам попадешься, сука! А тебе, Ряба, хана! Шеф проколов не любит!

Я, не помня себя от ярости, рванулся к машине, размахнулся на бегу и швырнул глушитель, целясь в лобовое стекло. «Четверка» завизжала колесами, шлифуя мокрый дымящийся асфальт. Кривая рыжая кишка глушителя врезалась в лобовуху, и одновременно грохнул выстрел! Второй! Третий!

С противным свистом где-то совсем рядом с моей головой пролетела пуля — я даже почувствовал движение вохдуха на щеке. «Свиста той пули, которая тебя убьет, ты не услышишь!», — весьма «кстати» вспомнилася мне фраза из какого-то фильма про войну.

Я настолько растерялся, что не успел ни на что среагировать, застыв корявой комуфлированной статуей возле ворот. Машина выехала наконец на проезжую часть, грохнул еще один выстрел, блеснув пучком яркого пламени из окна, и «четверка» уехала в сторону Петровки.

Я оцепенело постоял еще с минуту, толком так и не поняв, в кого стреляли, почему я до сих пор жив, и что делать дальше. Потом на ватных негнущихся ногах дошел до валяющегося в куче мелкого битого стекла глушителя, подобрал его и медленно пошел назад, на стоянку. И первое, что я увидел, войдя в калитку — тело капитана, лежащие на боку, с неестественно заломленной рукой, по пальцам которой стекали капельки темной в свете фонарей крови…

Холодный ветер разогнал тучи, и в иссиня-черном проеме, окоемленном белыми рваными хлопьями, появилась огромная идеально круглая луна. Я наклонился на телом, превернул его на спину, как при замедленной киносьемке, передо мной появилось окровавленное лицо с широко раскрытыми глазами. Две пули попали капитану в грудь, еще одна — в голову, раздробив переносицу. Кровь уже запеклась, с лица схлынули цвета, и теперь казалось, что оно вылеплено из воска и заляпано красной краской. Надо было что-то делать, я выпрямился, все так же медленно поднялся в будку, аккуратно поставил глушитель на то самое место, откуда взял его пять минут назад, набрал номер нашего диспетчерского пункта, и пока в трубке раздавались длинные гудки, бездумно посмотрел в окно, на плывущий меж облаков диск луны. Прямо в центре серебрянного лунного колеса вдруг на миг появился, хищно впившись в меня взглядом, бирюзовый глаз!..

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

В себя я пришел уже в милиции, куда меня увезли в наручниках, как «оперативно подозреваемого». После разговора с диспетчером все слилось для меня в кадры какого-то голливудского фильма: завывающая сиреной «Скорая помощь», милицейские «луноходы» с мигалками, ребята из резервной группы, поднятые с постели для того, чтобы сменить меня…

Два часа в грязном «обязьяннике» с вонючими бомжами, как две капли воды похожими на тех, которых мы с Борисом и Паганелем мутузили в овраге на Минке, выветрили из головы остатки хмеля, и к приезду моего непосредственного начальства, зама Руслана Кимовича, высоченного мрачноватого бывшего спецназовца со странной фамилией Дехтярь, я был зол, деятелен и готов ответить на все вопросы.

Допрашивал меня в присутствии Дехтяря аж целый полковник, усатый толстый брюнет, внешностью и акцентом напоминающий Баадура Цуладзе.

— Кто стрэлял? Номэр машины? Сколко чэловек? — и так далее…

Слава Богу, нашлись свидетели, таксист и его поздний пассажир, которые видели, как было дело — меня основательно «кололи» на убийство, и если бы молоденький оперативник не привез очевидцев, не знаю, выкрутился бы я или нет.

Около восьми утра меня отпустили, и мы с Дехтярем поехали в оффис, где меня уже ждал Руслан Кимович.

Тут прием был совсем другим. Я почувствовал себя если не национальным героем, то по крайней мере Стахановым, выходящим из забоя после рекордной добычи.

Руслан Кимович жал мне руку, говорил, что не ошибся во мне, объявил об окончании испытательного срока и пообещал перевести в старшие охранники.

— Серегй, сейчас ты поедешь домой. Недельку отдохни, оклемайся, а потом приходи — премию получишь, оружие получишь, новое назначение получишь. Стрелять умеешь?

Я пожал плечами:

— В армии на стрельбище…

— Ничего! Научим! Да, тут владелец спасенной тобой машины звонил, очень крутой человек, — хочет тебя отблагодарить. Я дал ему твой телефон, так что жди. Что ты кривишься? Бесплатно работают только рабы! И еще: ты в милиции сказал, что капитан подбивал тебя помочь им с угоном?

У меня отвисла челюсть от удивления:

— Откуда вы знаете?

Руслан Кимович усмехнулся, стрельнул черными глазками-щелочками:

— Мы тут навели кое-какие справки. Эти солнцевские… У него в семье династия: дед еще при Берии блатовал по Колымским лагерям, отец прожил шестьдесят лет, из них тридцать семь сидел. И сынок… Из ментов его за взятки выперли, а мы не проверили вовремя, взяли. Вот так-то… Ну ладно, Сергей, все, иди. Моя машина тебя отвезет, я распорядился. Через неделю ждем!

И потекли дни нечаянного моего отпуска. Первые двое суток я отсыпался и отъедался — случшее средство снять стресс — вкусно и обильно поесть.

Меня постоянно тревожило, как там семья капитана — дочь за отца не ответчик! Наконец я не выдержал и позвонил в приемную шефа. Руслан Кимович был на месте, но, узнав, что меня интересует, зло выматерился в трубку:

— Этот шакал тебя на жалость брал! Нет у него ни жены, ни детей… И все, забудь об этом. Ты же мужик! Кончай нюнить, догуливай спокойно. Пока!

Честно говоря, на четвертый день «гульбы» я захотел на работу. Телевизор пресытил меня, Витькины предложения «забухать» откровенно достали, а больше и поговорить было не с кем, поэтому, когда под вечер неожиданно раздался звонок в дверь, я со всех ног кинулся открывать.

Предчувствие меня не обманули — нежданно-негаданно заявился Борис с пивом и сушеными лещами. Мы уже почти две недели не виделись, поэтому даже обнялись, как старые друзья.

— Никак не привыкну к твоей бороде! — смущенно сказал Борис, разделывая огромного медночешуйчатого леща на кухонном столе. Я подмигнул искателю:

— Хорошо для конспирации! Теперь мама родная не узнает!

Мы наполнили стаканы пивом, свежим, чуть сладковатым, янтарно-прозрачным отечественным разливным напитком, которого предусмотрительный Борис купил аж две канистры.

— Пиво, Серега, хорошо, когда оно свежее! — вместо тоста провозгласил Борис, шумно отхлебнул чуть не полстакана и взялся за рыбу.

Я последовал его примеру. Некоторое время мы сосредоточенно хлюпали и чавкали, пока не утолили первый, «вкусовой», голод.

— Ну рассказывай, как живешь, чем занимаешься! — Борис обвел взглядом кухню: — Я гляжу, дела у тебя налаживаются?

Я кивнул и рассказал про свою работу, про ночной случай на стоянке, про смерть капитана…

— Да-а-а… — протянул Борис, выслушав меня: — Веселая у тебя пошла жизнь, ничего не скажешь! Слушай, а бросай ты к чертям собачим эту свою охрану! Я собственно приехал к тебе с предложением: мы тут с ребятами, ну, из «Поиска», поговорили, подумали и решили продолжить нашу работу. Без «стариков», без перекупщиков — сами все будем делать. Нас собралось человек семь, через недельку-другую, после ноябрьских праздников, собираемся махнуть на Алтай, там целый пещерный город в прошлом году обнаружили, так пока зима, хотим покопаться — что там и как. Про Шамбалу слыхал?

Я кивнул, заинтересовываясь.

— Ну вот! Есть у нас предположение, что эта самая Шамбала там и была что-то типа монастыря для блаженных. Давай с нами! Нам люди во как нужны! А ты свой, проверенный! Соглашайся, Серега!

Я задумался. С одной стороны, Алтай, горы, снега, интересные люди и интересные открытия. С другой — работа в охране, чувство уверености в себе и в завтрашнем дне…

И тут как накатило — я вдруг представил пещеру, освещенную мятущимся светом факелов, археологов, копающихся в земле, и, очень четко — знакомый кружок амулета на чьей-то испачканной землей ладони! Посыпались камни, песок, и свод пещеры рухнул, погребая под собой людей…

— Серега! Серый! Ты меня слышишь? — Борис тряс меня за руку, с тревогой всматриваясь в мое лицо. Я провел ладонью по глазам, словно стирая видение, через силу улыбнулся искателю:

— Нет, Борь, ты уж извини, я с вами не поеду! Хватит с меня всякой чертовщины, амулетов этих… Ну его, не для меня это все…

— Жаль… — покачал головой Борис: — Я, честно говоря, надеялся, что ты согласишься… Ладно, мальчик ты взрослый, уговаривать не буду… Хотя мог бы с нами хорошие деньги заработать!

Я решительно замотал головой, нет, мол, и не соблазняй! Борис развел руками, мол, дело хозяйское!

Мы налили еще пива, не сговариваясь, закурили… Все-таки хорошо, когда есть с кем вот так просто посидеть за канистрочкой пивка, подымить, помолчать…

— Серега, я у тебя одну вещь хочу спросить. — прервал наше молчание Борис: — С тех пор, как мы Судакова этого ловили, тебе сны дурацкие не сняться?

— В смысле — дурацкие? — я внутренне сжался, почувствовав, о чем он хочет спросить.

— Ну, не то что бы дурацкие, и не совсем сны… Понимаешь, у меня теперь что-то изменилось в жизни. Все время все на нервах, все валиться, все наперекосяк, как будь-то под руку меня кто-то толкает. И как какая-нибудь гадость произойдет — мне мерещится… — Борис наклонился над столом, приблизил ко мне лицо и закончил: — … Мне мерещится… амулет!

Я внимательно посмотрел в глаза искателя, тревожные и грустные, отхлебнул пива и вместо ответа спросил:

— Люди могут сойти с ума вместе?

Борис пожал плечами:

— Наверное… А почему ты спрашиваешь?

— Потому и спрашиваю, что я тоже…

— Что — тоже?!

— Тоже вижу этот хренов амулет! Ты правильно сказал — как дело дрянь он тут как тут, смотрит, словно смеется…

Борис достал из кармана носовой платок, вытер вспотевший лоб и признался, не глядя мне в глаза:

— Я уж и у психиатора был. Толковый мужик, неверующий, крупный спец по маниям, так он меня выслушал и сказал: «Патологии нет, но как врач советую сходить в церковь — иногда в качестве самовнушения помогает…!». Понял? Может сходим?

Я усмехнулся:

— Борь, мне церковь не поможет. Ну не верю я, что доска с нарисованной на ней рожей решит проблемы, которые не может решить человеческий разум!

Борис насупился:

— Тьфу ты! Я ведь тоже в Бога не верю! Но так замордовал меня этот глаз — хоть в петлю лезь… Кстати, что интересно, Паганелю он не грезиться!

— Ну правильно, он же его так и не видел!

Борис посмотрел в окно:

— Как вспомню, что тут творилось тогда, той ночью, когда убили Алексея Алексеевича…

Я попытался перевести разговор на другую тему:

— Слушай, вот вы собрались эту… Шамбалу раскапывать. А если Слепцов узнает?

— Ну, во-первых, еще не известно, Шамбала там или нет. А во-вторых, кто тебе сказал, что мы что-то будем там копать и тем более продавать? Просто поедем отдохнуть, в горы, типа — туристы…

— Но ты же знаешь — тайное всегда становиться явным…

Борис замахал рукой:

— Да брось ты! Вот, к примеру — мы в 93-ем библиотекой Ивана Грозного занимались…

— Да ну?! — удивился я: — И как, нашли?

Борис усмехнулся:

— По моему, ее вообще не существует… Ну, не суть. Факт — мы ее искали, копались в архивах, и Валерка Доценко отрыл где-то план подземелий Кремля, где были обозначены тоннели, выходящие в Москва-реку из-под Боровицкого холма, на котором Кремль стоит. Ну, ты сам понимаешь — нырять возле сосредоточия государственной власти с аквалангом — нас бы захомутали в момент. Так Профессор съездил в Южный порт, договорился с работягами, и за два ящика водки они пригнали земснаряд — такую здоровенную баржу с землечерпалкой. Мы неделю с нее ныряли, даже в жестких скафандрах погружались, знаешь, с медными шлемами, во такими! И ходь бы кто слово сказал!

— Что, серьезно? И ни КГБ, ни кремлевская охрана ничего не заподозрили?

— Да я тебе больше скажу: мы нашли те затопленные ходы и по ним доходили до подземелий под Арсенальной башней! И ни кто не заподозрил! А ты говоришь — становиться явным!

Я покачал головой — да-а! Вот уж не подумал бы, что аккуратные интеллектуалы из «Поиска» способны на такие авантюры! Воистину — в тихом омуте…

Мы еще потрепались с Борисом, обсудили политику, спорт, музыку благодаря телевизору я теперь был в курсе современной жизни. Борис рассказал про Профессора — старик оправился от травмы, но с головой у него все еще было плохо — память так и не вернулась, и врачи сказали, что наукой он больше никогда заниматься не сможет…

Пиво имеет одну коварную особенность — в какой-то момент количество переходит в качество. А поскольку количество у нас с Борисом было более чем, часам к восьми вечера и случился этот самый переход.

Короче говоря, нас потянуло на подвиги. Борис, вытаращив глаза, авторитетно заявил:

— Се… Ик!..рега! Н-надо совместить приятное с полезным!

— Чего? — не понял я.

— Е-е-едем в Александровский сад! Т-там Неглинку наружу выпустили, говор-рят — кр-расота! И поглядим, и пров-ветримся!

И мы поехали…

Естественно, дорогой еще что-то пили, ели где-то у метро жирные польские сосиски, но случилось все из-за проблемы, которая всегда возникает после восьми литров выпитого пива, и которую Борис сформулировал иносказательно: «Водичка дырочку найдет!». Она-то и завела нас на какие-то задворки в глубине Страстного бульвара.

Только мы пристроились к стеночке в грязной темной подворотне, как со стороны бульвара появился патрульный «Уазик», сразу поймавший наши силуэты а-ля статуя «Писающий мальчик» в луч фары-искателя. Хрюкнул мегафон-матюгальник, и железный голос разнесся окрест: «Граждане, за нарушение общественного порядка… К машине… Не сопротивляться…».

— Атас! — закричал Борис и сиганул в темноту двора. Я побежпл за ним, на ходу пытаясь застегнуть ширинку. Бело-синий «Уазик» с гербом Москвы на дверце влетел вслед за нами в подворотню, проскочил ее и взвизгнул тормозами перед кучей строительного хлама посреди двора.

Борис, бегущий впереди меня, нырнул в оконный проем каких-то руин без крыши, стоявших в самой глубине, я повторил его маневр и оказался внутри старого, почти полностью разрушенного здания.

— Все, Серега! Сидим тихо — тут они нас не найдут!

Я кивнул, сообразил, что в темноте не видно, и шепотом сказал:

— Может попробуем выйти с другой стороны, дворами?

— Давай погодим маленько…

— Чего «годить», сматываться надо!

— Да-а! А как же это… — Борис сделал в темноте какой-то жест и вжикнул «молнией» на брюках: — Ты что, от страха уже?

Зажурчала струйка.

— Дурак! — я встал у останков стены, и последовал примеру искателя.

Выбирались мы долго. «Уазик» упрямо точал посреди двора, освещая фарами окрестности, менты стояли рядом с машиной, курили и тихо переговаривались.

— Уверены, гады, что нам деваться некуда! Что за страна у нас, твою мать! Пиво продают, а сортиры не строят — чтобы менты без дела не сидели, что ли? — Борис ворчал себе по нос, перебираясь следом за мной на железную ржавую крышу сарая позади приютивших нас развалин.

Мы осторожно, стараясь не шуметь, буквально на четвереньках пробрались к краю крыши и спрыгнули на приютулившийся к сараю деревянный стол, уже в соседнем дворе. Вокруг нас в кромешной тьме возвышались старинные, еще дореволюционной постройки, дома. Светились кое-где окна, и узкий переулочек выводил налево, по моему, на Петровский бульвар.

Кое-как отряхнувшись, мы отправились туда, как вдруг из темноты возникла низкая широкая фигура и дребезжащий старческий голос загнусавил:

— Ой, ребятки, родненькие, не дайте бабушке пропасть, помогите, чем сможете, с утра маковой росинки во рту не было!

Мы с Борисом шарахнулись было от этого, возникшего из ниоткуда создания, но быстро опомнились, Борис выругался и зло рявкнул:

— Пошла ты! Шляешься тут, людей пугаешь, карга старая!

Я как-то никогда не мог вот так, просто ни за что послать незнакомого человека, и хотя сроду не подавал всем обращающимся «за поможением», заколебался и полез в карман, нашаривая смятые купюры.

Бабуся сразу уловила, что ей тут может обломиться, и заканючила еще жалобнее:

— Ой, сыночек! Богородица-заступница за тебя заступиться! Архангел тебя огородит, Христос спасет, не забудет!

Я наугад вынул несколько бумажек, сунул старухе, она жадно схватила деньги, рассмотрела, пробормотала что-то типа: «Красненькая, синенькая, желтенькая — хватит на беленькую…», вдруг ухватила меня за руку:

— Сынок, господь тебя не забудет, что не дал бабушке пропасть! А дай, я тебе погадаю!

И решительно потащила меня к свету, пробивавшемуся со стороны бульвара. Мы остановились посреди переулка, недалеко в нетерпении топтался Борис:

— Серега! Кончай эту лабудень! Пошли отсюда!

Бабка вгляделась в мою ладонь, забормотала скороговоркой:

— Яхонтовый мой, вижу я, жизнь твою простую, не грустную, не веселую, беды тебя стороной обходят, радость в дом твой тоже не заходит! Злой человек глаз на тебя положил, на шее сидит, к сердцу подбирается! Ждет тебя, голубчик, дорога дальняя, холодная, тревожная, заведет она тебя от смертной тоски до гробовой доски! Ночка темная беду твою возьмет, по капельке выпьет, по глоточку высосет, будешь ты, как ребеночек — головой чист, ручками неумел… Домой воротишься — от жизни отворотишься! В дороге останешься — от жизни отстанешь! До конца дойдешь — себя не найдешь!

— Да что ты слушаешь всякую ахинею! — взорвался Борис, подбежал к нам, вырвал мою руку из сухих старушечьих ладоней: — Старая! Тебе помогли — все, иди, отдыхай! Серега! Все, поехали!

Бабуля, кивая и кланяясь, медленно пятилась в глубину переулка, а у меня в ушах все стоял ее голосок: «Ждет тебя дорога дальняя, холодная, тревожная… Домой воротишься — от жизни отворотишься! До конца дойдешь себя не найдешь!»… Бред какой-то…

Пока я размышлял, вяло отбивался от злого Бориса и пытался вернуться к старухе, она пропала! Я даже пробежался по кишкообразному темному переулку — слиняла! Наплела мне всякой билеберды, а я олух, уши развесил! Прав был Борис — действительно карга!

Мы вернулись ко мне почти в полночь, посидели еще с часок и завалились спать — нас здорово развезло «от усталости»…

Утром помятый, отекший Борис еще раз предложил мне ехать с ними. Я наотрез отказался, уже предвкушая послезавтрашний свой выход на работу, и погрусневший Борис уехал, забрав пустые канистры… Я после его отъезда завалился спать и продрых до часу дня — хорошо, когда после бурного выпивона можно всласть выспаться!

Как и обещал Руслан Кимович, премию мне выдали, и весьма приличную, между прочим! В тот же день мы, пятеро повышенных до старшего охранника сотрудников «Залпа», получали пистолеты. Начальник отдела спецсредств, которого все по армейски называли «зампоруж», невысокий, чрезвычайно мягкий в общении человек в очках, сидел за столом и скучным голосом объяснял, чего мы должны и не должны делать, имея при себе огнестрельной оружие. Потом он достал из сейфа железный тяжелый ящик, открыл его и начал по списку, в алфавитном порядке, вызывать нас к столу, вручать пистолеты Макарова, запасные обоймы и документы на право ношения.

Обычно, и в школе, и в армии, я находился в самом начале списка буква «В» третья по счету, и если уж чего-то распределяли по алфавиту, мне всегда хватало. Но тут ситуация получилась просто анектодическая: четверо моих камуфлированных коллег имели фамилии, по порядку: Арефьев, Ананьев, Бутиковский и Ваулин! Поэтому, когда дошла очередь до меня, «запоруж» развел руками:

— Извините, Сергей Степанович, «ПээМов» больше нет. Вы получите…

«Неужели «Стечкин»!» — обрадованно заволновался я! Об этом пистолете, двадцатизарядном чудовище, состоящем на вооружении у спецподразделений, я много слышал, и в тайне очень хотел иметь именно его…

— …Револьвер системы «Наган», так называемого офицерского образца, с самовзводом! — закончил «зампоруж»: — Не огорчайтесь, машинка старая, но надежная! Спуск туговат, но вы со временем привыкните!

Под смешки ребят я взял со стола наган, запасной барабан и новенькое, запаянное в пластик удостоверение. Тьфу ты, черт! У всех людей пистолеты как пистолеты, а мне достался комиссарский револьвер, снятый с вооружения полвека назад! Надо же, невезуха!

Ваулин, здоровенный молодой парень, недавно отслуживший в армии, кажется, в морской пехоте, ободряюще похлопал меня по плечу:

— Не хмурся, Серега! Зато гильзы собирать не придется!

Мы расписались в ведомости и вслед за «запоружем» пошли в тир учиться стрелять.

— Первое, что вы должны усвоить, стреляя из пистолета — не прицелился, не попал! Всякие ковбои, лупящие друг в друга с бедра — голливудский вымысел! Если вы стреляете в противника с десяти шагов и ствол пистолета отклоняется от цели на два миллиметра, пуля уйдет в сторону на два метра! Давайте, на огневой рубеж! Правая нога впереди, левая стоит боком, вот так вот! Если присесть на левую ногу, ее колено должно лечь точно под пятку правой!

Мы прилежно приседали, стараясь выполнить указания «зампоружа», а он, усмехаясь, прохаживался сзади:

— Теперь поднимаем правую руку на уровень глаз, стараясь, чтобы ствол пистолета был параллельно полу. Левый глаз закрывать не обязательно сужается обзор, а помощи никакой! Не надо наклонять голову к плечу! Арефьев, я вам говорю, стойте свободно! Мушку держите под обрез, чтобы кружок мишени лежал на ней, как яблочко на блюдце! Фильм «Ковбой Мальборо и Харлей Девидсон» все видели? Повторяю главный принцип стрельбы: курок — это не член, его не надо гладить, дергать или драчить! Просто нажмите на него! Внимание! Огонь!

Я чуть надавил на гладкую поверхность спускового крючка, сухо щелкнул поворачивающийся барабан, миг, и грохнул выстрел! Одновременно со мной раздался слитный грохот «ПМ» слева и справа.

И в тот момент, когда пуля устремилась к мишени, в какие-то тысячные доли секунды я почувствовал, что попал.

Такое бывало у меня в детстве: помню, я, первоклассник, поссорившись со своим лучшим другом, Максимом, по дороге из школы, шарю в карманах, набитых всякой мальчишеской ерундой, и в пальцы мне попадается здоровая тяжелая гайка, подобранная где-то на улице. Кривляющийся мой друг улепетывает со всех ног, крича всякие оскорбительные дразнилки в мой адрес, я взвешиваю гайку на ладони и что есть дури кидаю ее вслед обидчику. И в тот момент, когда железяка срывается с пальцев, я вдруг понимаю, что она попадет точно в затылок Максиму. Я начинаю истошно орать, желая предупредить друга, он удивленно оборачивается и гайка попадет ему аккурат в лоб! Он потом неделю дулся и ходил с синей сливообразной шишкой на лбу. Ох, и влетело мне тогда от его мамы!..

«Зампоруж» тем временем переходил от стрелка к стрелку, в позорные трубы разглядывая мишени:

— Арефьев, неплохо, четыре! Ваулин, молоко! Бутиковкий, очень хорошо, восемь! Ананьев, двоечка… Воронцов… Ух ты! Десятка! И как влепил! Прямо в серединку! А ну, повторим! Целься! Огонь!

Я прицелился и попытался вызвать откуда-то из глубины сознания то же ощущение попадаемости. Выстрел! И я снова попал, практически всадив пулю в пулю!

Теперь «зампоруж» перестал ходить за нашими спинами, а встал рядом со мной, и уже не отходил, блестя восхищенными глазами:

— Ну надо же! Нет, вы правда никогда не стреляли? Поразительно! У вас, Воронцов, талант!

Мы стреляли довольно долго, в клочья излохматив мишени. В тире кисло пахло порохом и висел пластами синеватый дым. Наконец наш инструктор объявил, что на сегодня достаточно.

Я вышел на улицу, с гордостью ощущая тяжелой солидной тело нагана во внутреннем кармане. Вообще-то брать оружие с собой строго запрещалось — нам должны были выдавать его перед дежурством и забирать после. Но «запоруж» отправил нас покупать кабуры, и выдал пистолеты без патронов, дабы мы могли примерить их.

Кабуру я себе купил что надо — темно-коричневую, толстой свиной кожи, снабженную специальными ремнями, чтобы можно было носить револьвер подмышкой. Наган ложился в кабуру, как влитой, а специальный ремешок, застегивающийся поверх собачки, не давал ему выпасть при наклонах. Круто, черт побери!

Вернувшись под вечер в тир, мы похвастались друг перед другом покупками, сдали оружие и я уже было собрался домой, как меня в дверях окликнул дежурный:

— Воронцов кто? Ты? Тебе звонили из главного оффиса, завтра к десяти ты должен быть у Гречкина!

— Зачем? — удивился я.

— Откуда я знаю! — пожал двухметровыми плечами дежурный: — Сходишь скажут!

Я, задумавшись, вышел на улицу. Гречкина я не знал, но слышал от ребят, что он возглавляет отдел сопровождения, к которому я вроде бы никакого отношения не имел — там работали охранники со стажем, молчаливые, основательные дядьки, мотающиеся в командировки по всей стране…

Гречкин принял меня ровно в десять. Сухим, будничным тоном он заявил мне, что я, Воронцов Сергей Степанович, старший охранник, послезавтра отправляюсь в командировку на автомобиле «Камаз» с водителем и экспедитором фирмы-заказчика, несу ответственность за груз и машину во время следования оной до места назначения и обратно, в Москву.

«А ведь не соврала бабка!», — молнией обожгла меня мысль: «Как она сказала: «Ждет тебя дорога дальняя, холодная, тревожная…», и что-то там про еше про смертную тоску и гробовую доску… Вот и не верь в гадания после этого!».

Гречкин между тем продолжал:

Командировочное удостоверение ждет меня в отделе кадров, затем мне надлежит получить в кассе под роспись деньги на расходы и ехать на автобазу «Залпа» в Бибирево, проверить машину. Фамилия водителя, с которым я поеду Пеклеванный, номер машины «538-АО», экспедитора мы должны забрать послезавтра в девять утра с перекрестка улиц Ленина и Гончарова в городе Ряжске Рязанской области, его фамилия — Смирнов. Все. Получите оружие и пройдете инструктаж завтра. Как говориться, кругом, шагом марш!

Я, несколько ошалелый от скупо выданной Гречкиным информации, вышел из кабинета и отправился в отдел кадров за командировкой… Если бы я знал тогда, чем все это кончиться!

Вообщем-то, все было не так уж и плохо: я ехал на «Камазе» с железной будкой, командировочное удостоверение мне выдали на десять дней, путь наш лежал за Урал, в какой-то Куртамыш, про который водитель Пеклеванный, рыжий длиннолицый парняга, отысканный мною в одном из длинных гаражей залповской автобазы спящим после обеда на столе в бытовке, высказался пространно: «Я там был. Дыра дыры дырее!». Правда, оказалось, что туда мы поедем порожняком, и я удивился — зачем же тогда охранник, то есть я? Но оказалось, что так захотели в фирме-заказчике. Из Куртамыша в Москву нам предстояло везти какую-то сельскохозяйственную продукцию. Пеклеванный, представившийся мне коротко: «Санек!», прикинул что-то в рыжей своей голове и сказал, что машину он за завтра подготовит, а выезжать надо ни как не позже трех ночи, чтобы к девяти успеть в Ряжск, а к полуночи проскочить Самару и заночевать на том берегу Волги. Потом он спросил:

— Ты «на дальняки» ездил когда-нибудь?

Я отрицательно помотал головой.

— Тады так! Шмоток много не бери, жратвы тоже — теперь на трассе это не проблема! Возьми шерстяные носки, две, а лучше — три пары. Штаны теплые под низ, свитер, одеяло. Что еще? О! Чашки-ложки, карты и гондоны! Теперь все!

— Санек, а зачем?

— Чего — зачем?

— Ну, гондоны зачем?

— Так ить разное в дороге бывает… — уклончиво усмехнулся водитель и повел меня показывать машину.

Я был уверен, что это окажется обычный, тысячу раз виденный мною грузовой «Камаз», но передо мною в полумраке гаража высился на рубчатых колесах чудо-агрегат, вездеходный вариант «Камаза» с кунгом вместо кузова, по армейской моде покрашенный в цвет хаки.

— Во! — радостно махнул рукой Санек: — Машина — зверь! Со спальником, заметь! Сами присобачили! Если в этом Куртамыше не застрянем (тьфу-тьфу-тьфу!), думаю, за пять суток обернемся!

— Вот тебе на! А у меня командировка на десять!

Пеклеванный снисходительно посмотрел на меня, как на неразумное дитя, и со вздохом ответил:

— Раньше приедем — лишние дни дома отдохнешь!