Альфа Центавра [СИ]

Глава 59

— Да, но это будет очень дорого стоить. Ибо ясно: стрелять будут, снайпера, но неизвестно, достаточно ли обученные, чтобы попадать через зеркало.

— Через зеркало не будут.

— Будут, — я как сейчас вижу: будут. Вы ведь претесь в Ритц?

— Это вопрос?

— Нет, я просто так спросил. Лучше пойдем в Метрополь, там свадьба.

— Что? С кем и с кем, чё-то меня не приглашали.

— Вот и я говорю: завалимся, как цирковые актеры.

— Просто так могут не пустить, а пустят — не примут, как следует.

— Мы представимся, как люди известные.

— А именно?

— Шекспир и компания.

— Никто не поверит.

— Тогда Феликс Эдмундович и Матильда Кшесинские.

— Феликс не прокатит, лучше просто: Эдик и Матильда.

— Их никто не знает.

— Тогда и по фамилии: Дзержинские.

— Зачем рисковать, расстреляют и все, или поставят раком в деревянный щит шестнадцатого века.

— Ты думаешь это белые? Что-то не очень они на белых похожи.

— Дак естественно, генералов-то похожих, как две капли воды, перестреляли уж.

— Прекрати ерунду молоть: все живы. Почти.

Далее, Метрополь, потом Ритц, и подходит армия Колчака и Щепки по временному каналу. Но не успевают, и Колчака и Щепку расстреливают на берегу Волги. Правда, ее не насмерть, отпускают с условным сроком на всю оставшуюся жизнь:

— Стоять в театре бутафором в виде своего мужа Колчака, который, как Иначе — Ученый, никогда ничего не знал, даже самого элементарного:

— Где живут НеЗнаю, — а в сражениях всегда проигрывал. Как говорится должна была доказать свой бесполезной жизнью швеи, вязальщицы и дворничихи, что раньше вообще:

— Ничего не было. — Даже ее переводов Шекспира. И знаете почему?

Сам Шекспир — это выдумка специально для интеллигентов, чтобы они думали:

— Из бутафории когда-нибудь все-таки можно выбраться. — Если на самом деле жил:

— В Трубу Свивающийся, — Трубу Перехода За Город. Поэтому именно Шекспировскому Каналу и прибыли они сюда на помощь белой армии Врангеля, но опоздали почему-то. Кто-то, видимо, сломал время в этом знаменитом еще с египетских времен тоннеле. И даже раньше:

— Им воспользовался когда-то Иисус Навин, чтобы взять Иерихон.

— Куды претесь, умники?! — встретил их на увитом плющом и цветами в стиле Моне и Ван Гога усатый швейцар в фуражке с высокой тульей, как будущие городовые на въездах и выездах из городов.

— Нас пригласили на свадьбу, — сказала Жена Париса.

— Извольте пожаловать. Но.

— Что еще за Но-о! — не понял, сопровождавший ее Буди, — не запрягли ишшо.

— Но скажите сначала пароль. — ласково улыбнулся швейцар, которого изображал здесь Ленька Пантелеев.

— Только пароль?

— А что еще?

— Мей би, хотите еще и пароли-пе? — тоже язвительно-соблазнительно улыбнулась Жена Париса.

— Это как, я простите, не пробовал, расскажите подробнее, — серьезно-заинтересованно спросил Лёнька.

— Мы можем отойти?

— Нет.

— Тогда, может быть, вас устроит моё личное обещание НаПозже?

— Не могу — пароль только сразу.

— Пароли-пе никогда не делаются сразу.

— Никаких пароли-пе, мы не при царе живем.

— Это еще неизвестно.

— Что значит — неизвестно, я не понял?

— Простите, но вы разговаривает с труппой бедно-бродячих цирковых артистов, мы вышли из народа, а не из:

— Трубу Свивающегося, — на халяву не просимся.

— В каком смысле — НаХаляву?

— Это значит, — вмешался Буди, — не будем пропагандировать ни Клода Моне, ни Винсента Ван Гога, а тем более близкого сердцу народа Пабло Пикассо — тока:

— Цирк на лошадях.

— Тогда вы не сюда попали, друзья мои.

— Да?

— Да.

— А куды-твою нам?

— Во-о-о-н-н, видите?

— Нет.

— Ну как же нет, когда отсюда видно наиболее лучше, можно сказать, даже хорошо.

— Я не понимаю.

— Я тоже.

— Деревянный Щит шестнадцатого века ждет вас, если тотчас же не назовете правильный пароль.

— Ах это-о? — тяжело вздохнула Жена Париса, — пережиток прошлого.

— Удивляюсь, — сказал Буди, что в вашем совершенном обчестве в ём никто не стоит.

— Дак, вас и ждали. Видимо.

— Хорошо, — опять вздохнула Жена Париса, — на чем мы остановились? Мне раздеться до гола или что еще вам хочется?

— Нас обещали встретить с цветами, — добавил Буди, — а тут облом в фуражке до крыши американского небоскреба.

— Если вы скажете, что вы Онегин с Татьяной — пропущу. — Ленька даже согнулся немного и провел рукой в белой перчатке от мраморных ступней к входу в сам мавзолей.

— И безразлично, кто из нас кто? — спросил Буди, желая потянуть время неизбежной развязки.

— Не поддавайся на провокацию, — сказала Жена Париса, — он хочет, чтобы мы назвали имена жениха и невесты. Буди даже хлопнул себя по лбу. Но не хвостом, не надейтесь, здесь он был в приличной форме его Хомо Сапиенса, правда, замашки остались те же:

— Генеральские.

— Нет, ты действительно похож на генерала, — Ленька со ступеньки потрепал Буди за ухо. А Жена Париса поняла, что ни хрена не знает, кто действительно здесь выходит замуж, и кто на ней женится.

— Я думала, это и так будет везде написано, поэтому не запомнила, — сказала она Леньке.

— Так сказать: домовово Ли хоронят — ведьму Ль замуж выдают, — пропел печально Буди, и оглянувшись на Леньку Пантелеева, сел на вторую от самого низа ступеньку.

— Что?

— Что, что?

— Я грю, уже поднялся на одну ступеньку по пирамиде, — сказал Ленька, — неизвестно только пока: Жизни или Смерти.

— Это свадьба Аги — Махно и Ники Ович с каким-то швейцаром, — наконец сказала Жена Париса.

— Ниправильна-а, — пропищал Ленька, — Махно уже давно женат на Учительнице Агафье, а сейчас только подтверждает, взятые на себя ранее обязательства, ибо женился после этого еще много раз, как только приезжал на побывку из Сибири, и не то, что забывал развестись с предыдущей леди, но:

— Не успевал. А Ника Ович, правильно, женится на мне. И-или — наоборот. Но не это главное, — продолжал Ленька, поняв, что дама действительно имеет связь с Астралом — как говорится:

— Что и требовалось доказать, — но главная невеста это…

— Это Вы! — Но при этих торжественных словах никто не появился, не забросал их ни пулярками, ни простыми курами фри и гриль, ни цельным зерном, очень полезным для желудка, особенно, если хлеб этот приготовлен в Финляндии, ни пшеницей для белого пушистого и ароматного прошлым хлеба.

— Только приватно! — сказал швейцар, когда открыл и пропустил парочку во вторые верхние двери. И на них посыпались фиолетовые, желтые и малиновые цветы, но не как на похоронах, разумеется, а как прелюдия к чему-то большому и прекрасному, таинственному. Жена Париса растерялась, но не настолько, чтобы ни сказать ни слова, а только раскраснелась, чего с ней никогда не бывало, если только очень редко.

— Их бин, нет, я лучше скажу просто по-русски:

— Я готова. — Но вот тут как раз и потеряла дар речи, потому что на сцене, где должен был заседать оркестр, раздвинулись полосатые шторы, и он появился, но в виде большого, даже огромного черно-белого портрета. Портрета, как поется в песне:

— Портрета Пабло Пикассо — Портрета Воллара.

— Леди в обмороке! — закричали многие, но некоторые их успокоили:

— Она только расчувствовалась. — Но. Но даже сам Батька Махно пошатнулся и упал, правда, прямо на подставленные руки Учительницы Аги, которая и поняла, в чем дело:

— Портрет был лысый, с очень близко посаженными, маленькими глазами, огромным ртом, распахнутым, как у акулы, а еще точнее, как у Медузы Горгоны, и густой, хотя и не до пояса бородой, — как распорядился бы сам Кой-Кого. Узас-с-с! Объял всю свадьбу, уже действительно, больше похожую на похоронную процессию. Но тут включили дополнительный свет, и все вздохнули с облегчением — это был Просто Покойник с закрытыми глазами. Более того, одно его лицо, а остальное рассыпалось, как осколки от гроба Ромео и Джульетты.

— Почудится же такое, — Батька Махно взялся рукой за сердце, а Ленька Пантелеев за горло, как будто его душили. Аги про себя выругалась, а Ника Ович потерла место чуть пониже пупка, как будто что-то поправляла.

Тут уж напились все капитально, как сказала сама Жена Париса, обнимая кентавра Буди, ибо остальные даже боялись к ней прикасаться:

— С горького счастья.

— А хотелось бы наоборот, — сказал кто-то над ее ухом.

— Да бы, но, похоже, так уже не будет никогда. — Она повернула голову — это был незаметно-затерявшийся Лева Задов. Буди многим казался похожим на Распутина, поэтому думали:

— Он и — Счастливчик. — Но некоторые добавляли:

— Как бы не вышло, как у Тристана с Изольдой:

— Женишься на одной, а:

— А там Другой. Буди заплакал.

— Ты че, друг, — потрепал его за плечо Ленька Пантелеев, — напился, что ли, слишком?

— Нет, не очень. Просто мне жаль, что мы не живем во времена Короля Артура, когда право первой ночи всегда принадлежало тому, что был с ней, — он потрогал Жену Париса за цветочный венок, висевший на стуле — сама-то невеста танцевала Пархоменко, чтобы дать ему последние распоряжения насчет отеля Ритц. Точнее, не совсем так, а:

— Она танцевала то Пархоменко, то с Котовским, которые сговорились и слезли с Собора Парижской Богоматери, как они называли последнюю уцелевшую башню в укреплениях Царицына, и:

— Лично присутствовали здесь. — На секс с ней в брачную ночь они, конечно, не рассчитывали, но как говорила Мэрилин Монро одному пока что мелкому служащему Парамаунт:

— Я хочу искупаться голой — ты посторожишь мои весчи?

— Естествен-но-о. — А куда деваться, если сам, как все:

— Влюблен в нее — по уши, и даже дальше: до самых корней ее волос.

Все отоспались, и утром, как дети в пионерлагере, после чистки зубов своим подругам и товарищам, не утерпевших домогательств Морфея, и заснувшим — двинулись к отелю Ритц.

Ритц — диспозиция:

— Фрай за барной стойкой, Эспи рядом, но с другой стороны, как говорится:

— Пассажир. — Его обслуживали за одним из четырехместных столиков, которые шли вдоль бара, но десерт после баранины с горшком, точнее с:

— Горошком и Киндзмараули и Хванчкарой вместе взятыми — одна во время, а другая для десерта больше, состоящего из лаваша, разрезанного вдоль, и капитально снабженного сыром и зеленью, — но теперь он пересел сюда, чтобы не видеть, а может даже, наоборот, чтобы видеть Задним умом, который, говорят:

— Только и видит то, что надо, — тех, кто сидел за последним от входной двери, и первым у оркестра восьмиместным столом. Их было восемь, как поется в песне. Но не в этот раз. Только трое: Дроздовский, Камергерша и Врангель. Остальных унесли в морозильник, так как бытовало сумнение, что:

— Все умирают обязательно сразу.

— А если и сразу, то не до конца, — ибо:

— Некоторые появляются опять, но, разумеется, не все, не все этого достойны, — как говорил уже довольно давно Лева Задов, когда ему передали, что его друган Мишки Япончик:

— Умер, так сказать, — и следовательно:

— Авось, — а может и нет. Поэтому слово Авось вопреки мнению некоторых относится не к любым события нашей жизни, как-то:

— Пойду в ларек, авось, сегодня привезли мягкие белые батоны, вкусно пахнущие корочкой и маком, — а только про покойников, что:

— Авось Серый Волк принес ему не только мертвой воды, но и живой.

— Ибо.

— Ибо на остальное уже нет надежды.

Вошла Елена Прекрасная с даже не прикрытой знаменитой еще по Трем Мушкетерам и Миледи с Дартаньяном лилией на плече.

— Вот ду ю сей?! — спросила она мягко, обращаясь к расположенному ближе всех Эспи, который и повернулся к тому же в ее сторону.

— Я? — возразил Эс, видя, что дама при двух кольтах сорок пятого калибра, и на один из них уже положила лапу. — Но тут же собрался и спросил:

— Продай один кольт, а?

— Ты знаешь, Полосатый, что стоит Кольт в создавшейся ситуации? — хмуро ответила дама, простоявшая ночь в деревянном щите, где и стоять можно:

— Только раком.

— Знаю, Бриллиант Сириус, но у меня его нет. Пока что. Но будет скоро, точно тебе говорю, поэтому предлагаю фьючер:

— Ты мне кольт с кожаной кобурой, без которой его не удержишь, и двумя запасными обоймами.

— Зачем тебе три обоймы, одна — если ты забыл — есть уже в пистолете.

— Это не пистолет, а наган, — заметил Фрай, который тоже был тут, но, так сказать:

— За чертой людей развлекающихся. — Тем не менее, Елена, дочь Махно и Учительницы Аги, ответила:

— В данном контексте это не обязательно: пистолет, наган — всё равно. Вот если бы мы изучали историю оружия, и более того, сдавали экзамен по Этому Делу в школе, то да, а так нет. Более того:

— Катехгорически нэт! — она подмигнула Эспи, от чего у него слегка защемило сердце. — И следовательно, — продолжила Елена Прекрасная, — ты кто? Не знаешь-ь! А ты даже не бармен, а тот, кого в кругах цирковых называют:

— Соврамши!

— Кто так говорит? — попытался защититься Фрай.

— Многие, В Трубу Свивающийся Лист, по крикухе Шекспир, например.

— Он шарлатан. Нет, я не знаю, но:

— Толстой сказал. — А он сам зеркальное отражение этого Трубочиста.

— Хорошо, я приведу вам пример, выводящий на чистую воду ваш обман. Как-то, много, но не очень, лет назад один парень по имени Иисус Христос воскрес, и рассказал всем об этом, но многие не поверили, спрашивается:

— Почему?

— Как говорили у нас в произрастающей из России Сибири, — попытался принять участие в дискуссии Эсти:

— Какие ваши доказательства?

— Вер-р-на-а! — пропела Елена. — А доказательство не увидели потому же, почему вы не видите, что наган, — она быстро вынула кольт из кобуры и крутнула на пальце, как Сандос Кид и Буч Кесседи — одновременно, — это и есть:

— Пистолет. Ибо есть разница между тем, что Написано, и тем, что Есть на самом деле. Как в данном случае:

— Вы прочитали в брошюре, что наган заряжается в барабан, а пистолет в ручку обоймой и зарубили себе на носу, что вот это-то как раз пра-авильно-но! А то:

Глава 60

— Что Люди Говорят, как попало: где хотят пистолет, а где не надо наган.

— Практика — критерий истины! — рявкнул Фрай из-за стойки.

— Да. Но у вас это только на словах, только чтобы прикрыть зазубренный с гимназии букварь. Как раз все дело не в вымысле, а в том, что вы не видите реальности. Ибо реальность — это и есть:

— Вера. Когда воскрес Иисус Христос многие — и вы в том числе — прочитали:

— События После Его воскресения. — Что и значит:

— Пистолет — это не наган, — как написано в букваре. А то, что никто так не делает: просто-напросто оставили без внимания. Факт налицо — не в счет. Ибо, ибо:

— Ибо После Воскресения идут не события после воскресения, а:

— Рассказ о Воскресении. — Который вы, как и мой пистолет Кольт записали в разряд артефактов. Нельзя Записать Воскресение без записи его После воскресения. И следовательно, пропущено:

— Очевидное. Просто-напросто вы утверждаете, что Воскресение невозможно, так как:

— Земля Несовершенное для это изобретение. — Или что тоже самое, говорите:

— Нельзя управлять аэропланом на лошади. — Следовательно, аэропланов нет.

И как раз два из упомянутых создания пролетели на Ритцем. Она разрядила барабан кольта, заправленный полудюймовыми болванками по Фраю и Эсти, как не то, что ученикам, неподдающимся дальнейшему воспитанию, а:

— Уже давно воспитанными в традициях Соврамши.

— Тварь белая, — прошепелявил Эспи, стоя рядом в Фраем на коленях. Несколько снарядов Кольта 45 попали в колонну, за которой он сидел, так что она переломилась и частично рухнула, остановленная в своем падении мягким снаружи, но железным внутри барным стулом. Елена вынула второй кольт, и ребята за барной стойкой, до этого стоявшие на коленях, забились от ужаса в дверь.

— Я никогда не запираю дверь, черт бы ее побрал, — сказал Фрай.

— Действительно, — сказал Эспи одобрительно-примирительно, — эта ее стрельба похожа на извержение Везувия.

— Нас ждет Конец Помпеи. Я даже не знал, что эти кольты похожи на бронебойные пушки.

— Особенно с близкого расстояния. Это во-первых. А во-вторых, кто ей дал его. Ибо так стрелять умели только Ино, инопланетяне, прилетавшие к нам с Альфы Центавра.

— Значит, они улетели уже? А кто это тогда?

— Какая-то наследница из рода Махно.

— Он заселил, говорят, своим семенем уже целые деревни.

— Надо что-то с ним делать.

— Лучше всего отправить во Францию.

— Кем? Поваром, я думаю.

— Лучше сапожником. Ребята посмеялись последний раз, и приготовились спокойно, так сказать, умереть при следующем артобстреле. Елена Прекрасная приблизилась, села с другой, дальней от барной двери, стороны полуобрушенной колонны, и райским голоском сказала:

— Эта, сделайте мне эни-боди грог с Мартини и гвоздикой.

— Таких грогов не бывает, — ответил Фрай, стоя на полу на коленях.

— Я сделаю, — сказал Эспи, — у меня всё бывает.

— Ты не умеешь, — сказал Фрай, и поднялся с колен, — сходи лучше на кухню за гвоздикой, а то у меня кончилась.

— Но дверь была заперта на ключ, — сказал, посмотрев в замочную скважину Эспи, и добавил: — С той стороны. Нет, честно, в двери торчит ключ. Но вдруг дверь бара вопреки очевидности распахнулась, и показалась страшная черная борода. Пахнуло ветром и таким холодом в жаркий летний день, что даже сидящие за дальним столом Врангель, Камергерша и Дроздовский отшатнулись к окнам. А у ребят в баре волосы покрылись толи инеем, толи плесенью. Более того, уже убитый и раненый — правда в обратной последовательности — Амер-Нази выбежал из запертого колбасного холодильника — где не очень холодно, и поэтому он не замерз окончательно — и забегал по залу.

— Чё ты бегаешь, чё ты бегаешь, как петух гамбургский?! — рявкнул Эспи, и кинул в него бутылку коньяка. Пустую.

— Оставь его, — сказал Фрай, — пусть тоже выпьет грогу и успокоится.

— Не-е-ет-т! — И Эспи в ответ на сказанные только шепотом, по крайней мере, вполголоса слова:

— Мой попугай меня учит, что мне пить, или не быть, — немного оговорился он. И как оказалось не случайно. Эспи взял стоящий в баре почему-то — наверное, на память о безвременно ушедшем из жизни Тро-Троцком-Амере-Нази — костыль, с которым покойник бывало скакал тут, как боцман Джон Сильвер Стивенсона из Острова Сокровищ — и бросил его. Но получилось, как для смеху:

— Я на десять тыщ рванул, как на пятьсот — и спекся. — Так подумали все, в том числе и сидящие пока что еще за последним столом Бе-л-ы-ы-е-е:

— Вра, Камер и Дрозд — Одиссей, Пенелопа — правда, откуда ей тут взяться, но тем не менее — и Ахиллес. Костыль полетел не в Амера-Нази, а просто-напросто в закрытую пока что дверь, за которой уже стояли делегаты Метрополя во главе с Женой Париса:

— Махно, Аги, Ленька Пантелеев, Ника Ович. — А также:

— Лева Задов и Буди. Пархоменко и Котовский, как уже было отмечено, захватили-попросили у англичан аэропланы, и вместо скушного сиденья на Соборе Парижской Богоматери, и ожидания неизвестно чего хорошего, шли в это время на второй круг для окончательного решения вопроса с этим рестораном Ритц:

— Бомбить, или сделать посадку, и разобраться собственноручно.

Но Амер-Нази, как по щучьему веленью, сорвался с места даже чуть-чуть раньше олимпийского броска Эспи, и протараторил к этой двери. Как раз под это брошенное копье-ледоруб, и пригвоздившее его — и что удивительно, не к верхней перекладине двери — а к боковым — крест-накрест. Большинство в зале ужаснулись, но не до такой степени, как новоприбывшие. И обнаружившие этот Знак Четырех, открыв двери из фойе в зрительный, и, как оказалось не только, зал.

— Кино в самом разгаре, — сказала взявшая себя в руки Жена Париса, — но на конец мы успели. И не имея возможности, пролезть снизу под свисающей, как недоеденная сосиска единственной ногой Амера-Нази — Джона Сильвера, ударом ноги в прыжке — разбежавшись от самых зеркал у вешалки — сбросила его, как констатировал Лева Задов:

— Опять туды-твою в ад.

— Что ты плетешь, сукин сын! — Ника Ович ущипнула больно Леву за загривок, а Аги за жопу, поэтому он первый и влетел в так долго ждавший их кабак Ритц, но не как в ад, а скорее в промежуточное его состояние.

— Это ты, Надя?! — даже схватился за сердце Фрай.

— Какая я тебе Надя, — нахмурилась Жена Париса.

— Ну-у, пастушка-фермерша из соседнего района. Песню еще пела про Волгу на встречном концерте. Она хотела ответить достойно, но в это время дверь бара отрылась, и кажется, даже без поворота ключа, и появился Он.

— Это он, это он, — даже пропел Лева Задов, — мово сердца чемпион. Огромная черная борода, как говорится, перекрыла все остальные его недостатки. В том смысле, что именно Распутин, положенный на стойку раздачи Дроздовским, который нес Иво на всесожжение на кухонном гриле — или что у них есть еще там — и упавший За нее, пока Ахиллес-Дроздовский отходил для последних разборок с покойницей Коллонтай, и после им ненайденный из-за этого рокового падения:

— Появился в этот кульминационный моментум свадебной церемонии.

— Май диэ чайльд, — смогла найти в себе силы пропеть Жена Париса, и протянула руки к Распутину.

— Нет, я вам точно говорю, — Одиссей толкнул локтем Ахиллеса, — он будет резидентом России.

— С такой бабой, как эта, действительно, можно попробовать, — добавила Камергерща, и не обращая внимания на всю эту кульминацию, попросила Врангеля: — Принести ей соку.

— Или лучше попроси кого-нибудь, вон Махно, приличный человек, он не откажется. Махно как раз в этом время смотрел в их сторону, хотя и издалека, но как-то смог спросить шепотом и с полуулыбкой:

— Чего? Соку? Вишневого? Сейчас принесу. — Он посовещался с Аги, и она только сказала:

— Мне тоже, и тоже вишневого.

— Белые, — про себя успел подумать Эсти, — а пьют красный сок.

Для маскировки, уверен. Напряжение нарастало. Тем более Фрай опять заблеял, чтобы перебить настрой Жены Париса к Распутину:

— Ты помнишь пела мне песню, как соблазнил её пастух, а точнее, — и пропел кстати:

— Я тебе спою задушевную песню мою-ю.

Но она выбрала Распутина, и даже залезла на стойку, с которой и бросилась в его раскинутые объятия. Который, не раздумывая более ни минуты, и утащил Жену Париса в банкетный зал, ставший, между прочим, не очень счастливым для Коллонтай. Фрай пришел в бешенство, называемое в местных кругах беркерсиерством. И. И, о ужас! сожрал Елену Прекрасную, спокойно, так как дело ее пока что не касалось, распивавшую коктейли, в этот раз, кстати:

— Огненный шар.

— Жаль, что не голубой, — только и успела она сказать. И Фрай открыл огромную, как у Медузы Горгоны пасть и проглотил этот отважный Цветок Счастья. А Распутин в это время уже поставил Жену Париса на банкетные, так сказать, стулья, и многое, а точнее, почти всё успел снять, как на стене — в его голографическом виде, появился:

— Портрет Воллара, — во всей его неприкрытой красе:

— Большой рот, черная борода, лысые волосы, маленькие, посаженные почти друг на друга глаза.

— Ай, не он! — воскликнула Жена Париса, но ее Ай был перекрыт тройным Ай Распутина, так это с диким воем:

— Ай, ай, ай. — Или по-другому:

— Ая-яй-й! — и вроде бежать. Куда? Позвонить в милицию, что, мол, убивают на дому, больше не могу? Но на этот раз ясно:

— Не потому что обожрался Зеленого Змея, а в сердце, как Кощею Бессмертному попала ему заноза отравленная. Но, правда, тут же отпустила. И знаете почему? Елена Прекрасная не закончила еще своё дело, и разрядила свой кольт сорок пятого калибра американского производства:

— Изнутри. — Более того, смогла даже перезарядить остававшуюся в ее распоряжении еще одну обойму для барабана.

— Проклятая наймитка, — сказал Эспи, похлопав Фрая по спине, а потом и по груди, так как не знал точно, как надо хлопать, чтобы пули поглубже вошли в его необъятное тело. И добавил:

— Думаю, пули были отравлены.

— Да, — согласились некоторые, — просто так бы он не сдался.

— А ведь она сражалась за Царицын вместе с Котовским.

— Значит, он тоже предатель, его надо найти, — сказал Ленька Пантелеев, чем очень расстроил Нику Ович, которая всю жизнь мечтала навсегда уйти от красно-зеленых к белым. Она думала и Ленька, ее последний друг сердешный за белых, а он, паскуда, оказался агентом контрразведки полосатых. Ну и, как говорится:

— Получи. — Ника подняла, потерявшее свой стержень тело Леньки на вытянутые руки, и опустила, присев и отставив одну ногу назад:

— На колено другой.

— Нате-с, получите, это ваше. Аги осмотрелась, и тоже сказала Махно:

— Чё ты таскаешь ей соки? — она кивнула в сторону Камергерши. — Или тоже захотел через коленку хребет сломать.

— Кому? — не понял Махно.

— Тебе, понял, кому еще. Прекрати здесь шестерить.

— Ты не поняла, я навожу мосты, хочу узнать, все ли они на самом деле белые, — Нестор кивнул в сторону оркестра, где рядом так и сидели Камергерша, Дроздовский и Врангель.

Далее, Фрай изрыгает из себя целый отряд покойников. Кто это?

Жена Париса влетела в бар, как подстреленная птица, бросилась на колени, и подняла голову убитого изнутри Еленой Прекрасной Фрая:

— Убит? — спросила она, как будто это было и так неочевидно.

— Кто убит? — спросил Фрай, и открыл один глаз, и поднял голову, прислушиваясь к пролетающим над кабаком Ритц аэропланам французско-английского производства. И даже слабо пропищал:

— Наши?

— Хрен его знает, надо разобраться, — холодно ответил немного, так сказать, разочарованный вторым явлением этого, этой Медузы Горгоны, Эсти. Пока некоторые думали, Фрай выпил поднесенный Женой его, так сказать, Париса стакан, и ясно, что не самогонки пусть и Шотландского производства, а, как шепнула Аги Махно:

— Чего-то получше.

— Думаю это было секретное зелье с Того Света, — не думая ответил Махно. И добавил: — А жаль.

— Жаль, что не тебе его дали?

— Да. И знаешь почему? Боюсь, как только я начну, так сразу же и кончу.

— Почему?

— И знаешь почему? Еще в детстве одна цыганка мне нагадала, что отправят меня когда-нибудь в Париж. И добавила:

— Но только будет он, к сожалению, на Том Свете. Встретят, как говорится, друзья с распростертыми объятиями, но только, как Прохорова:

— Покойники в новых красивых рабочих костюмах, в которых, как он же рекомендовал им вместо большой и хорошей зарплаты:

— Можно ходить даже в гости.

— Вот те и Париж, это вам не Хемингуэй с его Сарой Бернар, то бишь Госпожой де Сталь, любительницей:

— А нет ли у вас чего-нибудь новенького. — Под юбкой домработницы.

— Нравится, — ответила Агафья, — но естественно:

— Не всем, не всем. Лёва вон тоже всё искал новости в художественных произведениях своих противниках, но находил, как он говорил:

— К сожалению, одно тока шарлатанство. — В том смысле, что и я бы так тоже хотел:

— Но у меня, к сожалению, не получится. И в результате дождался новенького, а именно иво 17-го года. И сам же убежал от узаса на:

— На дальней станции сойду, авось туда еще не добрались инопланетяне с Альфы Центавра вместе с преследующими их полосатыми. Как грится:

— Я один — я вышел на подмостки — почесать свой хвост о дверной косяк.

И точно, произошло то, чего никто не ожидал, а именно это:

— Фрай изрыгнул из своей неожиданно опять ставшей огромной пасти, как у Медузы Горгоны, трех богатырей полосатого производства, бывших уже когда-то покойниками.

— Вот вам и Прохор Ад-р-р-р-и-Ян! — вот вам и иво-инь новые костюмы, в которых можно ходить даже в гости.

— Пришлись-с, — поддержала разговор Махно и Аги Камергерша — прямо так: на расстоянии.

— К нам гости! — даже радостно толкнул Дроздовский Врангеля локтем. — Сразимся?

— Что?

— Я говорю, не спи, брат Одиссей, кажется, приехали, наше время пришло. И все, кроме Распутина в банкетном зале, заказавшего себе и уже хлебавшего мадеру прямо из тазика, и мечтавшего о повторении того, что:

— Уже было, — но, к сожалению, не в полном объеме.

— Ти-жа-ло-о, — пропел он, и потер сладострастно коленки друг о друга. И кроме Эспи, который тоже ничего не делал, и ни к чему не готовился, а только подзуживал окружающую действительность к окончательному проявлению чувств, а попросту говоря:

— Перехода их, как количества, в качество действия. Махно, к сожалению, растерялся:

— Белый он все-таки в создавшейся ситуэйшен, или опять уже полосатый, красно-зеленый. — И был взят в плен одним из оживших трех богатырей, а именно Дыбенкой, которого Аги все же успела зацепить мечом за ухо, и он, отбежав на несколько шагов назад к барной стойке, рявкнул:

— Этого потом отправим на переделку. А Аги ответила:

— Ишь ты, как соображает, а умирал практически альцгеймером. — Чем его очень разозлила. Дыбенка пошел на нее, и тоже взял в плен, отбросил меч, и провел Переднюю Подсечку в падении, перешел на удержание, связал, отвел в банкетный зал, и продал Распутину за простое благословение. А этот как будто, а точнее, именно и ждал какого-нибудь жертвоприношения:

— Бросил, как грится, всё, и потащил сначала в один угол, потом в другой, но не успокоился, а пролетел, как баба-яга почти, в том смысле, что достаточно быстро, чтобы никто его не заметил с ней:

— Опять через кухонную раздачу, и туда подальше к заднему проходу, в колбасный холодильник, откудова не очень давно сбежал Амер-Низи. Ныне, как известно, так и висевший на центральном проходе, как пустая вешалка. Так что если бы Махно в случае чего захотел взять ее взад себе, пришлось бы долго искать, где она, где она. Но, скорей всего:

— Бесполезно. — Ибо что может сделать богатырь против колдуна?

Неизвестно, однако.

Глава 61

Однако, да, на обратном пути Дыбенка не полез опять через бар и его переднюю стойку, а вышел, как человек опять мимо банкетного, и хотел оставить уже по левому борту невидимый, а скорее всего, просто-напросто отсутствующий оркестр, и его не то, что:

— Окликнули, — но прямо перед ним стояла Камергерша.

— Уйди с дороги, зараза, — мягко сказал он, — потом я займусь с тобой вплотную. — Но эта Пенелопа — как просила называть себя в последнем в этой жизни бою дама сердца Врангеля — Одиссея — провела Дыбенке Заднюю Подсечку, и пока он еще падал на спину, накинула на ногу петлю, а другой конец веревки перебросила через балку на восьми-десятиметровой высоте — таким образом, подвесив его, как тушу старой коровы:

— Англичане говорят, что старые вкусней и лучше, даже если они не Абердин Ангусы, если их так подержать полгода при точно поддерживаемой температуре. — Оно и понятно, в собственном соку, конечно:

— Лучче.

— Съел? — спросила она, всматриваясь в высоту. — Пусть тебя самого съедят через полгода, али через семь месяцев.

— Почему через семь? — спросил сверху Дыб.

— Ты как был, так и останешься: недоношенным. И за эти слова Камергерше-Пенелопе пришлось расплатиться:

— Фрай покарачился и выплюнул еще одну жертву цивилизации, Коллонтай, которая имела с Дыбенкой прямую связь при прежней жизни. Коллонтай — как последыш после хорошо выношенных Трех Богатырей — видимо, не могла долго жить, поэтому убила Камер прямо со стойки, на которую она вся еще в слюнях Фрая забралась на всех четырех лапах, как каракатица, и:

— Четырьмя брошенными с удивительной точностью шампурами, как фирменными пулями, пронзила тело Пенелопы в левое, в правое легкие, а потом ниже, в печень и что у них есть еще там. Одиссей бросил бумеранг, отсекший голову Кали полностью. И целиком положил, но не перед Фраем, а перед Эспи. Из чего некоторые сделали логичный вывод:

— Значит раньше она на него работала. Хотя еще более логично предположить, что:

— Ты следующий. Эспи попросил одного из богатырей, чтобы он взял с собой и второго:

— И идите и принесите мне голову Вра.

Первым богатырем был Яша Сверло, а вторым Мишка Япончик, ибо другие — убитые недавно, или только сегодня — ишшо не созрели, как хорошие Абердин Ангусы для:

— Нового потребления. Хотя Мишка Япончик свалил отсюдова и не очень давно. Но как-то пролез без очереди, а из-за этого был не так силен, как другие богатыри, поэтому Лева Задов с одной рукой, которой и подозвал Мишку, сказал:

— Ты эта, никуда не ходи, ладно? — И провел Дэмет — Удар по Пяткам противника, но не в падении, а:

— Присев в полушпагате.

— Исполнил, как похвалил Леву Задова Эсти из-за стойки:

— Брейк-Данс в некотором роде. Мишка ударился головой об угол четырехместного стола, и опять покину сей мир вечного благоденствия, как сначала успел подумать он, а потом, естественно, что:

— Мир шантажа и обмана.

Яша Сверло с двумя двадцатизарядными маузерами и двумя мечами — один из них был меч Хаттори Ханзо — пошел на Врангеля, но вперед выступил Дроздовский-Ахиллес, специалист по сражению на мечах. Яша хотел сказать:

— Мы так не договаривались, но не спросил, так как прочитал ответ в голубых глазах Дроздовского:

— Мы вообще ни о чем не договаривались. Сверло расстрелял оба маузера, то приседая, то прячась за столами и стульями, продвигаясь вперед короткими перебежками, но ни разу не попал в Дроздовского.

— Жаль, — сказал Яша, поднимаясь во весь свой богатырский рост, снял очки, подошел, передал их все еще блюющему кровью и пулями Фраю, — но я не мог не попасть с такого расстояния. Действительно, некоторые пули попали в цель, но не туда, куда не знал Сверло. Но, даже не все бывшие покойники знают, что стрелять надо в пятку. Они побежали друг на друга, Яша не стал ждать полного контакта, бросил свой Хаттори Ханзо. Дро отбил свистящий в теплом воздухе ресторана клинок так, что он изменил направление, полетел вверх, и воткнулся в ту же балку — только с другой стороны, ближе к окнам — на которой висел Дыбенко. Второй меч, который был у Сверло, Дроздовский просто перерубил пополам. Согнул противника ударом с солнечное сплетение, и поставив еще ниже, на колени, отошел, так сказать:

— На минуту, — вырвал у стула, на котором раньше сидела Камергерша, ножку и воткнул ее в левое плечо Сверло. Яша вскрикнул, как будто никогда и не был еще покойником, широко открыл рот, как будто хотел поймать космическую энергию, идущую с Альфы Центавра, но. Но он там никогда не был, увы. Ахиллес отвернулся и пошел к столу, за которым сидел Врангель, и который хотел спросить его:

— Почему ты не добил его, друг? — Но в этот момент меч Хаттори Ханзо сорвался с неба и, сверкнув, как молния в пыльном летнем луче солнца, разрядился в середину груди Яши Сверло.

— После таких ударов не оживают даже после двенадцати-суточных отпеваний перед похоронами, — сказал Эспи, и попросил дать ему:

— Тоже что-нибудь, или что-либо для снятия, а точнее, наоборот:

— Для поддержания нервного напряжения. И получил Это.

— Вот из ит? — спросил он.

— Мих либе дих, — ответила Ника Ович, которая, наконец осмелились подойти к стойке бара, и передала ему футляр из кости акульего языка.

— Что это? — еще раз спросил Эспи.

— Это подарок, — ответила она, и было ясно по ее тону, что там:

— Не граната, — а как пошутил Эсти:

— Что-то получше.

— Это трубка! — воскликнул Эспи, вынимая ее, хотя и с трудом из футляра: было ясно, что другой бы вообще ее не вынул.

— Кто попадает на язык акуле, с загнутыми назад, в сторону пасти шипами-крючками — тот уже тю-тю.

— Что, назад возвращается? — улыбнулся Эспи и раскурил ее.

— Нет, конечно, а если и возвращается, но не вперед, а только взад.

— Че-ре-з-з жопу — это харашо. И Эс правильно понял:

— Если он раскурил трубку — кто-то должен умереть. Он посмотрел на Фрая, который теперь сидел на стуле рядом с восьмизарядной кофеваркой венгерско-немецкого производства, и ждал, когда она, наконец, раскочегарится, чтобы выпить, как поется:

— Дайте мне сразу два двойных. Жаль, но таких даже пуля не берет сразу. И Эсти посмотрел сначала на стол у отсутствующего сейчас и до сих пор оркестра, покачал головой тоже с сожалением, и уставился на Нику Ович, с улыбкой ожидавшую благодарности в виде зачисления в кавалерию полосатых, на должность начальника контрразведки.

— Вы танкист-ка?

— Да, сэр, перебежчица.

— Пере — это плохо. Почему сразу нельзя было понять, где правда, а где ее ложь?

— Дак попала по распределению.

— С рождения, что ли? Графиня? Говори правду, потому что сейчас я очень хочу графиню.

— Да, но, к сожалению, нет.

— Не могла соврать ради меня?

— Могла.

— Почему тогда не сказала правду? Ибо правда — это наше искреннее желание. Или действительно не хочешь?

— Я не против, более того: всегда.

— Это мало, быть непротив, а надо быть только за меня.

— Хорошо, как сказал поэт:

— Будем-м. И Эспи отвел — шли с разных сторон перегородки, так как он был в баре, а она в зрительном зале — Нику Ович в банкетный зал, где еще стоял, тазик с мадерой Распутина и несколько посыпанных неизвестно чем, марципанов.

— Только бы он не вернулся сюда невовремя, и не помешал мне, — сказал вслух Эс, испугавшись, что это может случиться на самом деле.

— Кайф и так редок, поэтому боязно, когда его ломают.

— Мне сесть, или встать как-нибудь? — спросила Ника, закрывая дверь.

— Да, именно, встань, плииз, на стол, — сказал Э. А когда она залезла, шагнув сразу одной ногой на его крышку — и как ей почему-то почудилось:

— Как на крышку гроба, — проблеял:

— А теперь прыгай! Ну! Ну-у! Ну-у-у! Ей так хотелось сказать:

— Не запряг ишшо, что ты нукаешь. — Или:

— Мычи громче, — но она скрепя сердце, прыгнула. И только уже в полете поняла, что перед ней та же пропасть, что разверзлась перед свиньями в Писании, а ведь и они знали, что:

— Не хочется, — а всё равно прыгнули. Еще можно вырваться, подумала Ника, но после двух-трех попыток поняла, что эту сеть ей не разорвать. Это был акулий язык с закорючками, направленными только в зад. Только казалось, что можно легко снять себя с закорючки, но нет, тут же почти другая подоспевала на помощь той, с которой удалось слезть, и переправляла дальше, дальше вглубь пропасти.

— Но зачем? — все же решила она спросить, в надежде, что ее тем не менее поймут.

— Так мы всегда будем вместе, — ответил Эс, и добавил: — Я влюбился в тебя, как в твой подарок — трубку войны, и так мне больше не нужны будут женщины.

— Но где мои права? — хотела еще успеть заикнуться Ника Ович, но Эс подбодрил ее:

— Небось, небось, иногда ты будешь выходить в чисто поле и ловить лошадей.

— Отлично.

— Вот это правильно, а теперь иди и приведи мне сюда коня.

— Э-э, я-я, еще понимаю, где взять коня, но как мне выйти, если твой мудрый язык меня не выпускает из своих цепких лап, как пес Цербер из подземного царства?

— Так естественно.

— Ч-через з-за-а-д-д? Вот ведь знала, а забыла.

— Никто не хочет вспоминать о страшном. Но ты не бойся, все лошади пахнут навозом, многим, можно сказать, даже всем:

— Это нравится. — Хотя и хуже, чем нефть, газ, серебро, золото и бриллианты. Но с другой стороны, тоже натуральные запахи. Не немецкий эрзац, как пьют некоторые, ожидая иво у импортных кофеварок. Ха-ха-ха.

— Ха-ха-ха.

И она нашла Буди, развалившегося на стульях в последнем ряду, первом от двери, на которой так и висел до сих пор Амер-Нази.

— Ты кто? — спросил он, открыв один глаз. — Да и по любому я никуда не пойду. — Ника Ович, что ли?

— Наоборот, Ович Ника.

— Да? Узе? Ладно, тогда скажи:

— Буди, в том смысле, что — буду.

— Никаких буди-буду, сейчас ты пойдешь, и вызовешь на бой Одиссея.

— Может быть, но сначала принеси пять, нет, шесть бутербродов с колбасой столичной, буханку мягкого белого хлеба с хрустящей корочкой и сыр с маслом.

— Кока-кола, фанта, спрайт, пиво баварское отменное?

— Ноу, сенкью, только квасу маленький бочонок на десять литров, максимум двенадцать литров.

И они сошлись на танцплощадке. Пипер-Врангель и Буди. Многие, да нет, все, конечно, смотрели. Даже Фрай поднялся со своего стула в углу, и опершись на горячую кофеварку неизвестного точно производства, смотрел, слизывая потихоньку пенку с ароматного, несмотря на повсеместный вкус навоза, колумбийского кофе. Буди, надо сказать, не подкачал:

— Три раза лягал задними лапами с огромными копытами Пипера, что тот уж решил:

— Отказаться, что ли, пусть Вра сам разбирается. — Но всегда вовремя вспоминал:

— Сегодня мы — Вместе.

В сражение Пипера и Буди неожиданно вмешался Махно. Он сидел в небольшом помещении шесть на девять, а точнее в десять раз больше, но:

— В сантиметрах, — такой кубик рубика, — как посмеялся Эспи, посадив его сюда. Эсти не было — учил Нику Ович, которая сейчас подошла к кофеварке Фрая, и робко попросила:

— Пока что только погреть руки. Он хотел ответить, что, мол:

— И так жарко, — но понял: разговаривать нельзя — вырвет. И сам тут же выдал:

— Не помню уж, чего и съел я такого, что при виде такой дамы не могу предложить ей чашку колумбийского.

— Что значит, та-ко-го? — спросила с улыбкой Ника, принимая чашку с толстой — как положено в лучших домах Ландона — пенкой.

— Прошу, прошу, кофеварка немецкая выдает такие пенки, что и сам Бахус позавидует, ибо очень уж хорошо после этого дела, — Фрай пару раз щелкнул себя по шее.

— Любите?

— Что?

— Это дело?

— Это дело, или наоборот, дело — это? — Фрай.

— Диалектическим материализмом занимаетесь?

— Люблю грешным делом, когда никого нет.

— Простите, сэр, но вы заимствуете наш диалог из Некоторых любителей погорячее.

— А вы?

— Что, я?

— Против?

— Против, чего?

— Против того, что у каждого свои недостатки?

— Да, и знаете почему: у вас их нет.

— Хорошо сказано. Не могли бы залезть сюда?

— Сюда? — Ника показала глазами на стул, рядом с которым стоял Фрай.

— Есс.

— Я лучше обойду кругом и залезу в дверь, в том смысле, что если вы желаете: войду на карачках, как контрреволюционер понявший, что его Броненосец Потемкин — не яхта миллионера, куда можно пригласить приличную, популярную среди многих белокурую бестию, и Сашка Невский через чур смахивает на Дон Кихота Таганского, которому вообще лучше только:

— В шахматы играть. — Как говорится:

— Эх, чтоб — не будем про его мать — буду в шахматы играть.

— Вы могли бы выступах на съездах, — сказал удивленно Фрай, — ползите, пожалуйста ближе. — Точнее, он только подумал так, но побоялся, что Ника, обходя бар, не может миновать банкетного зала, где притаился тигр Эсти, и, даже если она забыла про него — сам вспомнит, почуяв ее запах.

— Нет, нет, давайте руку, я лично приму вас прямо с обрыва, как Василий Иванович Петькину Нюрку, или какие имена у нас есть еще там? И когда она исполнила, радостный Фрай спросил:

— Где у пулемета щечки знаешь?

— Естественно, я командовала танковой дивизией, точнее, не танковой, а:

— Бронетанковой, — сама сидела в броневике и стреляла из пулемета. Более того, уверена, что я и родилась за пулеметом Льюис, когда Черчилль еще и пороху не нюхал. Честно, с закрытыми глазами попаду куда хошь.

И Фрай выкатил из-под трибунного помещения, где раньше лежали только шоколадки в загашнике, пулемет.

— Извини Лью нет, зато Максимушка всегда на месте. Они вместе поставили пулемет рядом со сломанной колонной, так что вправо ствол перевести было нельзя, зато белые были, как на ладони.

Далее, Ника ведет огонь по отряду Дроздовский — Врангель, а Махно из шкафа зовет ее по имени. Дама пугается, но Фрай тащит Махно из-под прилавка, закрытого двумя дверцами. Махно вырывается, проламывает толстую фирменную фанеру задней стенки, и оказывается в зале, где на прилегающем пространстве нет ни живых, ни мертвых, только Амер-Нази кажется покачивается на входной двери, но это далеко. Впрочем, кажется, вышла ошибочка: где-то под восьмиместным столом спрятался однорукий бандит, как называл его Фрай:

— Лева Задов.

Глава 62

— Что происходит?

— Их бин не понимайт оттенков пулеметной стрельбы, — только по-итальянски, ответил белокурый, как немец, или еще кто, но только уж точно не итальянец молодой человек, или еще лучше:

— Не Квазимодо — точно. — Нет, и это неправильно, ибо Квазимодо был, скорее всего, француз, в подвале, а потом на крыше Собора Парижской Богоматери, но тоже в итоге соблазнивший кого-то из приличного общества. Это был точно: немец, но с итальянским, перенятым на Капри диалектом, перенятым, как и всё остальное, что у него было, в том числе это эта достойная миледи, по имени, оё-ёй:

— Жена Париса. А вы думали, где она была всё это время, вышла погулять на Стометровку? Нет, это немец сам сюда приперся, посвистел потихоньку у двери:

— Сердце красавицы склонно к измене, и перемене, как месяц мая, — спел, несмотря на то, что многие прохожие могли заподозрить его в измене, так как шло оно в это время уже к:

— Октябрю, — намного более изменчивому, чем не только май, но с февралем вместе взятый. Тут, значится, она вышла, так как швейцара не было — Лева Задов, который был сюда назначен по определению, спал в раздевалке, а точнее, именно в это время просто:

— Обедал, — запивая биллгейтсовские гамбургеры — уже тогда существовавшие в природе и обществе — холодным и тока баварским пивом, которое, как он всегда признавался честно:

— Очень люблю, грешным делом. И впустила незваного, но желанно гостя. Ну, и вроде, сразу в раздевалку, а куда еще? А там Лева, который от получаемого наслаждения их не заметил.

— Куда?

— Тока в туалет, — единственное свободное место пока что на этом континенте, — доступное для влюбленных. Впрочем, она-то только наслаждалась, это он ее любил.

— Думаю, тебе надо уходить, милый друг, — сказала Жена Париса.

— Почему? Я хочу еще.

— Не знаю, не знаю, я-то, конечно, не только не против, но и всегда только За, но, знаешь, он сегодня уже многих съел, поэтому, я думаю, и тобой не подавится.

— Фрай? Так прошел слух, что его грохнули.

— Да, но не бесповоротно и окончательно, жив, и даже, как я чувствую внутренним сердцем, уже крутит-мутит с кем-то в баре, и теперь понятно, что это Ника Ович, а точнее Ович Ника, так как появилась на свет во второй раз, и что очень важно:

— Через жопу, — а еще более важно:

— Через заднее проходно-выходное отверстие Эсти.

— В случае чего — если поймает на месте встречи, которую, видимо, никогда так и не удастся изменить, как констатировал Маркиз де Сад всем своим возлюбленным, — попробую с ним обменяться на Нику Ович — Ович Нику. Ибо:

— Может она со всеми скотами, как женского, так и мужского пола, поэтому спрашивать не будет, люблю ли я ее, ибо ясно и так:

— Безоговорочно, — полюбишь и козла, если у вас есть для этого деньги, или билет на Альфу Центавра.

Примерно так и вышло. Фрай сказал Нике Ович, что, мол:

— Ты стреляй пока тут, а я скоро приду. — В том смысле, что выкручивайся тут пока сама, а я должен дать разнарядку.

— А извиниться не хочешь? — спросила Ника, поплевав на пулемет, и определив таким образом, что он еще слишком горяч для дальнейших процедур.

— Я? Это он должен передо мной извиняться, что убежал без спросу, — Фрай кивнул на Махно, который метрах в семи-восьми на самом почти центральном проходе между столами исполнял что-то похожее на танец, но большей частью вприсядку.

— Что это?

— Брейк Данс.

— Не понимаю, честное слово, зачем так прогибаться перед пространством. Пусть оно лучше прогнется под нас.

— Я и согнул его, как лук Одиссея:

— Ниже пояса. Фрай вздрогнул, как будто только что понял:

— Судьба уже стучит в дверь Моцарта. — Хотя и любил не его, как это всегда бывает, а Бетховена, ибо при каждом озарении орал, как ненормальный — в том смысле, что так думали некоторые, которые думали, что возопиёт просто так, как будто с жиру бесится, и не понимали, что:

— Пришла наконец-таки идея:

— Опа-опа — Америка — Китай — кого хочешь выбирай! — А точнее:

— Апа-апа, — аппаратные игры. — И пошел в туалет, не только, чтобы, но и ясно:

— Здесь что-то не так.

— Явился? — подумала Жена Париса, — но ничего не сказала — ждала:

— Пусть выскажется от души, откровенно, потому что тогда ему легче станет. Но Фрай всё схватывал на лету, и сказал именно то, что требовалось:

— Явился? — имея, однако, в виду не себя, а итальянского гостя. И они обнялись, но не как лед и пламень, а как два льда. В том смысле, что если надо, то надо, и можно оставить всё как есть.

— Мы пока выйдем, — сказала Жена Париса, — а ты тут, как грится, пока что разбирайся. И как только они вышли толкнула этого, как он назвал его, но это еще не написано:

— Пешка, — в нашем драматурго-трагическом исполнении Хеппи-Энда. Толкнула к выходу, как это иногда бывает:

— Езжай на Мальту, али еще куды, и вспоминай нас не как покойников, а как только улетевших на Альфу Центавра. Но Белокурая Бестия заартачился:

— Умру с тобой, ладно?

— Зачем?

— Просто когда тебя грохнут — отдам тебе своё сердце, чтобы ты могла отомстить.

— Не то чтобы да и или нет, но тебя он грохнет раньше. Поэтому лучше уходи.

— Как же любовь?

— Будешь приходить ко мне во сне.

— Куда?

— В библиотеку, я всегда буду спать там после обеда между движущихся в противоположных направлениях деревянных площадок с книгами, которые уже прочитали, или наоборот:

— Только еще интересуются, — эти доценты с кандидатами.

— Но это будет недолго, минуть пятнадцать-двадцать — не больше.

— Я буду спать полчаса, обещаюсь.

— Мне все равно мало.

— Ты забыл, это будет моя вторая жизнь, а в ней — мало кто знает — можно спать полчаса, а как будто:

— Всю оставшуюся жизнь.

— Да?

— Да.

— Тогда я пойду?

— Иди. Но когда парень взялся за ручку двери, из раздевалки-каптерки выбежал Лева Задов, и сказал, что сначала надо:

— Заплатить пошлину.

— Я уже заплатил на границе, — сказал Кой-Кого, так его звали местные аборигены.

— А если заграничный гусь, то только лирами, конвертированными в доллары, или западногерманские марки. И франки, впрочем, пойдут, потому что я, может быть, туда поеду мемуары писать. Жена Париса хотела провести Леве Бросок с Переворотом Между Ног, но в это время в туалете послышался шум спускаемой воды, что означало:

— Приготовьтесь — это финал.

— Ладно, финита ля комедиум, я пошел, — сказал Кой-Кого и исчез, как будто здесь никогда и не был, и только Лева с разинутым ртом, свидетельствовал:

— Да был, был, но ничего не заплатил за почти полное собрание своих сочинений, и поэтому поводу даже попытался затащить Жену Париса в раздевалку, подразумевая ее этим собранием сочинений, но только еще не полностью изданным. Фрай уже вышел, встал у зеркал, чтобы поправить горошковый галстук и подтянуть штаны на ставшую тонкой талию, и она его попросила:

— Убей его.

— Зачем?

— Он лишний свидетель.

— Окей, — и Фрай после туалета легко справился с Левой: проглотил его, как маленькую рыбку из аквариума:

— Даже ничего не почувствовав. — Мало.

— Ну-у, пой-дем, — и обнял прекрасную леди за плечи.

— Кто это был? — тут же спросила Ника. Она уже подстроила остывший пулемет, но пока размышляла с кого начать:

— С Махно, все еще прыгающего, как гимнаст в окуляре оптической винтовки, или еще раз попытаться поразить кого-нибудь из этих оборотней — как она думала — Врангеля и Одиссея. Весь оркестр, в том смысле, что все его инструменты, были разбиты в мелкий мусор очередями Ович, а эти ребята смогли уклониться. Как?! Наконец Махно вспомнил, что после танцев ему хочется. Нет не есть, а:

— Что-нибудь посущественней, — вспомнил про свою Аги. А она:

— Тут как тут.

— Явилась — не запылилась? — сказал радостно Махно.

— Да уж, во как! — она чиркнула себе по шее не просто большим пальцем, а всей пятерней. — И в подтверждение ее слов в проеме высветился Распутин, в рубахе, которую он сих пор не мог никак подпоясать как следует:

— Темно-Зеленые штаны его из узорчатой парчи спадали.

— Прошу прощенья, — прошепелявил он, — никак не пойму, что происходит.

— Достукался, — только и сказала мрачно Жена Париса, и хотела, как Гера шарахнуть его молниями, однако Фрай констатировал:

— Он нам еще нужен. Тем более мои молнии я никому не отдаю. Даже на время после секса, которого у нас не было, между прочим, так как он был, да, но с заезжим сапожником.

— Прости, кем-кем?

— А ты думала, это был Теодор Драйзер?

— Нет?

— Уверен, ты знаешь, что нет. Это был пастух из вашего района, этот, как его?

— Не знаю никаких пастухов и сапожников, я прирожденная графиня Матильда Кшесинская.

— Да этот, — Фрай щелкнул пальцами в направлении Ники, — как его?

Кто-то немножко сломал мне память, уже не помню кто.

— Прости, милый друг, но я не знаю никого из круга казненных герцогов и баронов.

— Или ты хочешь сказать, что оставил его в живых, — добавила она.

— Не баронов, а баранов, — поправил ее Фрай, — он пас там баранов.

— Так это этот, как его? — сказал и Махно. Он курил чью-то трубку — точно не свою — на краю восьмиместного стола.

— Миклухо-Маклай?

— Та не, какой еще МакЛай.

— Я говорю, пастух с длинной плетью, и поет.

— О чем?

— Какая разница.

— О прошлом, или о будущем?

— О настоящем.

— Так не бывает, ибо зачем петь о настоящем, если оно и так:

— Есть у меня.

— Не полностью. Жены нет.

— Вер-на-а! Значит, свадьба еще не закончена, — сказал Фрай, и оглядел присутствующее население с мыслью, кого бы выбрать. Жена Париса заметила его блуждающие глаза и по привычке рявкнула:

— Что ты как лунатик бродишь по небосклону — я здесь!

— Ну-ну, не надо зазнаваться, есть и другие, вполне достойные моего внимания особи. — И тут же закашлялся, несколько полудюймовых пуль вывалились из его рта, как вестники скорой разлуки:

— Почти навсегда. — Ладно, пусть будет как обычно:

— Объявляю конкурс на замужество, вы сами понимаете с кем и с кем. Все растерялись:

— Что значит: с кем и кем, ибо кто, кроме всех дам и его самого может в нем участвовать? А баб, точнее, принцесс, еще хватало в этом кабаке Ритц, как обычно:

— Аги, Ника, Жена Париса, и Камергерша по сведениям, идущим будто бы от самого:

— Их бин Распутин, — еще мотается где-то между мирами Теми и Этими. — Хотя это и вряд ли: после четырех стрел назад не возвращаются. Нет, может быть, но только не опять сюда! — А так, скорее всего, и думала сама Камер. Так и не успевшая проводить своего Вра во Францию, а точнее в Бельгию, чтобы он там мог получить приличный вид на жительство:

— До того, как прилетит и за ним корабль с Альфы Центавра.

Далее:

— Свадьба. — Дамы дерутся между собой.

Фрай зашел в банкетный зал, куда должен был вернуться после неудачного посещения самого зала со спущенными практически до колен бархатными штанами — нет, не бархатными, а из французского шинила, стойкого к стирке, когда денег не было, чтобы тут же после посещения какой-нибудь королевы — а они все в его-их воображении — были для него царицами, не покупать новые:

— Ну, если она ничего не заплатила. — А бывает и так:

— Хочется очень, а денег все равно нет. — Ибо. Ибо он не всегда успевал их снять раньше, чем на него набрасывались.

— Куда он ушел? — спросил Фрай у Банкетного Зала, и этот чуть ему не ответил. Почему?

— Обосрался, говорят, очень. От страху. Ибо Фрай только понюхал стулья, на которых недавно здесь проходило равноденствие, как они исчезли. Почему? Ну, если люди едет даже марципаны, если их посыпать цианистым калием, то стулья, пахнущие сразу двумя телами — мужским и женским — даже лучше.

— Ты где был, когда я зашел посоветоваться? — спросил Фрай, когда Распи опять — ибо мы помним, что он здесь был когда-то — появился-не запылился.

— Ходил в сырно-колбасный холодильник.

— Зачем?

— Странный вопрос, ибо: а вдруг там кто-нибудь есть?

— Зачем тогда припер сюда говяжью ногу, круг колбасищи, и голову, этого, как его?

— Сыра.

— Да пока что только сыра. Никого не было?

— Да так, ничего интересного. Фрай присел неподалеку от Распутина и спросил:

— Почему не съел марципаны? — потрогав пальцем один из них, но лизать палец, как это обычно делается в таких случаях — не стал.

— Мне нужен врач.

— Зачем?

— Чтобы. Необходимо взять кровь на инсулинонезависимый сахар, чтобы таким образом понять, может ли он справиться с ядом стрихнина, который возможно существует в этих марципанах, которые я очень хочу, но не могу — диабет.

— Когда придет этот сахар?

— Когда ви уже уехали с базара — его выбрасывают, или когда ви уже дома, или даже, когда сели уже обедать или ужинать, вернувшись с рынка, а он только тогда и появляется. Бывает даже, когда только легли спать. И даже может случайно прийти утром и узнаете:

— Он тут — выброшен, надо ехать.

— Как будто в древние времена.

— Вот именно.

— Я выпишу тебе, — сказал Фрай, — но только проктолога, и знаешь почему?

— Нет.

— Потому что, дурья твоя голова, — он постучал кстати по ней, но не костяшками, а так только: указательным пальцем, как будто показывал место на глобусе, место:

— Вечного свидания с тобой, — он вырабатывается у тебя автоматически при непосредственном видении марципанов и других его производных в виде эклеров и наполеонов. Ибо — подожди сейчас доскажу…

— Прошу вас, мистер, не надо, ибо я и сам все это знаю, но в последнее время — в свете полосы неудач — думаю, что надо проверить искусственно, с помощью врача.

— Отлично сказано, но и я тоже доскажу, а именно:

— Даже в штрафном изоляторе на Зоне, когда лисы не смогли доставить тебе шоколад ночью, ты понял: он, этот инсулинонезависымый сахар, вырабатывается все равно — хотя и не сразу, но если был секс, как говорится:

— Возьмите пожалуйста, ибо их есть у меня.

— Помнишь, как ты трахнул жену кума, которая работала учительницей географии здесь же на Зоне, и забрела в шизо, в надежде застукать мужа с любовницей хоть-какого-нибудь пола, а ты схватил ее, и, как говорится:

— Рассказал всё сам.

— Нет, буквально не помню, но сахар действительно попер, я думал это было просто совпадение.

— Не надо оправдываться, скажи только, кто там был.

— Ихгде?

— В колбасном холодильнике!

— Никого не было, мне просто показалось.

— Вот именно об этом я и спрашиваю:

— Кто там пытался инициироваться?

— Несмотря на ваши сиськи-миськи требования и угрозы, я не буду отвечать, пока сам не попробую.

— Да? Ну хорошо, пробуй, — и Фрай поднес к глазам Их бин Распутин розовую с бирюзовым, ажурную тарелку с марципанами.

— При чем здесь это?

— Тебе прекрасно известно, как я только что доказал:

— Если у тебя только что был секс, отравленные марципаны, будь они хоть самими наполеонами с эклерами в трубочку вместе взятые, он тебя не возьмет.

— Кто, инсулин?

— Почему инсулин? Яд. Как говорится:

— Если у вас есть секс — инсулин вам не нужен, по определению. Доказанному мной, как Лобачевским и Риманом — за вычетом Гаусса — вместе взятыми, что параллельные прямые:

— Всё равно пересекутся.

— Судя по вашей логике, я могу ничего не рассказывать.

— Ты так думаете? Ну, значит, я не зря пришел сюда, чтобы вправить тебе мозги:

— Или ты скажешь, кто был — пусть пока что мимолетом — в колбасном, или напишешь подробную объяснительную о своих связях с пиратом Эсти. Выбирай.

Глава 63

— Хорошо, — и Распи съел сразу два марципана.

— Это значит, ты ничего не скажешь?

— Ну ты же сам сказал: одно из двух. Сам сказал:

— Или выбирай секс, или марципаны.

— У меня с логикой все в порядке — не беспокойся. Ты решил умереть, но с возможностью еще раз увидеть это чудное мгновенье. Хрен с тобой. Фрай посидел немного, закинув ногу на ногу.

— Ладно, хрен с тобой, — еще раз повторил он, — посоветуй мне пока что жену, чтобы не лезла в мои дела.

— Таких не бывает.

— Если бы были, я бы тебя не спрашивал. — И Фрай добавил: — Я согласен, чтобы не у меня они были оба, а у неё.

— Ты уверен?

— Думаю, у меня нет выбора.

— Если и Инь и Ян будут вместе в одном — у другого останется только:

— Холодное, холодное сердце, — а точнее, вообще ничего, если не считать лучших друзей девушек — бриллиантов, у тебя есть бриллианты, на всякий случай спрашиваю, чтобы ты тут же не умер на месте, ибо сов-всем-м без души на Земле нельзя удержаться.

— У меня есть вот это, — и Фрай разжал ладонь.

— Бриллиант Сириус?! Откуда он у тебя, хотя, скорее всего, он не настоящий.

— Настоящий, он выпал из Левы Задова, когда я устроил ему маленькое харакири в его раздевалке.

Где Эсти? Однако скоро это выяснилось:

— Над этим рестораном Ритц — Титаником в воображении некоторых — пронесся с очень большой скоростью для тех, кто привык кататься только на тачанке, а в лучшем случае, на тарантасе на деревне у дедушки, или на телеге у бабушки, которая боясь мчатся на тарантасе, как она говорила:

— Очень укачивает, — и не работать, а только спасть хочется, как сказал Лермонтов:

— И никогда вообще не просыпаться, — ибо толку все равно:

— Так и не будет: не для людей эта Земля приготовлена, а только для их покойников, и слова ее с той же убежденностью не опроверг Данте, и ни одного хорошего слова не сказал о Земле, кроме разве что:

— Ти-жа-ло-о! — Как говорится:

— Ньютон, скорее всего обсчитался, так как выбрал не тот ракурс под яблоней. — Надо было садиться подальше, может быть, даже в беседку, тогда бы яблоко все равно упало, но уже:

— Не по голове, — и ему стало бы очевидно:

— Летать, как птицы — лучче, — хотя некоторые, такие как Гаусс пожалели бы о таком непроизвольном устройстве этого хауса, так как птиц математике не обучают, а с другой стороны, он все равно не принял к сведению рассказ Римана:

— Она не вертится, а стоит, как и прежде на трех китах, или на трех обезьянах, или на трех кенгуру, или даже:

— Новая теория, — на своих трех лапах, — кому как больше по душе — поэтому параллельные прямы увы, как ни крути, все равно пересекутся, а значит:

— Надо бежать. И вот Эспи и убежал, тем более его колебания разрушил своей логической антитезой Фрай:

— Любая мысль — антигосударственна.

— А я так мечтал, так мечтал! — возопил Эст, — применить свое умение читать, как Курчатов: с листа:

— Мигнул и готово — я всё знаю, и даже то, о чем некоторые не успели даже подумать, как Мандельштам.

— Так не бывает.

— Нет, бывает, хотя и очень редко. Но Фрай настоял на своем:

— Согласен, но только как комета Галлея, которая была, да, но только в настоящем времени ее никто не видел, потом поняли:

— Приходила. — И это касается не только ее, но и еще некоторых личностей, на букву Х и А. Смешно, честное слово, как будто нельзя видеть:

— Задним Умом, — хотя кажется, что, зря, ибо себе все равно уже поздно — не поможешь, а другие точно также:

— Все равно не поймут, так как — этеньшен:

— Не поверят. А все отлично знают, что можно не только заминировать город, как бог Помпею, а взорвать только на глазах обернувшейся жены Лота, как раз не понявшей, что:

— Такие вещи видеть, да, можно, но только:

— Не в Прямом Эфире. — Могла бы и потерпеть.

Эспи захватил на берегу три канонерки, и по запальчивости отрыл огонь по самолету Пархоменко, с которого и началось, как говорится:

— Это средней длины еще не законченное, тем не менее, предложение, ибо прочитал в одном месте, как это делали:

— Люди порядошные, — и тоже решил, как они:

— Не надо следить за логикой, ибо:

— Она и так есть в вашей природной голове. И люди все равно поймут то, что только можно напортачить, ибо считают себя, априори:

— Умней любого НеЗнаю, — как-то:

— Гаусса, Римана, Лобачевского и Секста Эмпирика вместе взятых. — Именно это понял Ван Гог, когда решил бросить говорить проповедями, а только просто по-простому:

— Симфониями, которые Гегель называл:

— Моментами Познания. — Однако:

— Первобытного Хомо, — и нельзя сказать точно был ли у него уже тогда его Сапиенс, переведенный, в пещерах Альтамира, как:

— Хвост Длинный. — Или даже его еще не было.

Пархоменко понял, что этот аспират института международный отношений, как некоторые его уже называли из-за того, что вызвал на конкурсной основе на соревнование Курчатова, но не как тут в одном фильме:

— Пятьсот и более знаков в минуту на пишущей машинке, а:

— По числу томов Карла Маркса, Каутского и Фридриха Энгельса сфотографированных за час невооруженным взглядом — если считать по системе Ван Гога, и:

— Глазом — по системе Шишкина. Об этом он, собственно, и сообщил, приземлись с трудом у ресторана Ритц, замершего в ожидании апокалипсиса. И того, что инопланетяне:

— Вот-вот, — опять улетят, и по-прежнему здесь все будут умирать просто так, ни за что.

— Он меня сбил с канонерки Роза Люксембург, — сказал Пархоменко, — а ведь я махал ему крыльями:

— Давай сначала разберемся, авось я люблю другую!

— Где Котовский? — спросила Жена Париса.

— Он координирует действия наших канонерок, чтобы не били в случае чего по берегу, ибо еще точно неизвестно:

— Будем мы отступать, или лучше улетим со всеми вместе на Альфу Центавра.

— Между прочим, у тебя было другое задание, — сказала Жена Париса, а не на аэроплане летать туда-сюда, жужжа пулеметами.

— Интересно, новые мебеля, — он в воображении похлопал самолет по хвосту, так как уже стоял в самом ресторане, почти у барной стойки, и только ждал приглашение на чашечку кофе с пенкой:

— Как у Всех. — Хотя пока что можно было заметить, что его пил, можно сказать:

— Бочками сороковыми, — только Фрай. А когда получил его ответил:

— Винтовка со снайперским прицелом на месте.

— Где именно, на месте? — попросила уточнить Жена Париса, так как думала, авось Котовский взял ее с собой, и сейчас оптическая винтовка в аэроплане, а значит, можно не откладывать дело в долгий ящик, и снять Эспи этой винтовкой прямо с аэроплана:

— Несмотря на то, что Эспи в море, где ему помогают акулы, которые — говорят:

— Сюда! — никогда не заплывают. — Ибо:

— А здесь вам не море-океан.

— Может вам осетров еще захотелось? — раздавался голос, можно сказать:

— Уже забытый, — как голос любезной нашему сердцу госпожи Анны Керн, любимой любовницы маэстро Пушкина. И в это же время приземлился Котовский, болтая израненными крыльями, как орел, восхотевший вкусного лебедя, а получивший стрелу Амура от ее последующего обладателя.

— В меня стреляли, — только и сказал он, пробежал по ковровой дорожке, а это было довольно далеко от того места, где судорожно дергалась еще в лапах, раздумывающего:

— Куда? — Туда или Сюда, — мимолетного виденья. Но он все равно ее схватил, как буфетчик Михаила Булгакова:

— Не разбирая свежести, какая она:

— Первая или вторая? — и попер к своему ветролету.

— Наврал! — рявкнула Аги, — его ветролет в порядке, и он унесет ее опять в своё заточение в Собор его Парижской матери.

— Горбун несчастный, — сказала Ника Ович, потрогав ствол пулемета, и удовлетворенного констатировав: — Уже тока теплый. И пули просвистели. Но только разрезали пополам, мотавшееся до сих пор на двери тело Амер-Нази. Котовский убежал, а в руках:

— Он нес Камергершу-у, — как труба иерихонская возопил Махно. Что значит:

— Не вернешь. — И знаете почему? Это уже было, было, было. Что значит, да, но только в Прошлом-м! А туда залезть, увы, не каждый может. Только Одиссей многоумный. И к удивлению множества народа, высыпавшего, как горох из мешка замечтавшейся о королевских дворцах Золушки, на взлетную полосу, кончавшуюся как раз на лошадиной стоянке отеля Ритц, — успел зацепиться за зад его хвоста. Но! Спрашивается:

— Откуда у зада хвост. — Ибо никто еще никогда не говорил, что:

— И у хвоста есть хвост! Немногие, но только некоторые поняли, что это был за хвост. А именно:

— Их бин Распутин — в банкетном. — Можно подумать:

— Что делать в банкетном зале так долго, если там, кроме вас никого нет. — Только Фрай иногда заходит узнать:

— Готово ли решение-предсказание? — Но! Но даже для тех, кто ни-че-го не понимает ни в Библии, ни в физике, существование разных модулей времени — не противопоказано. — Что значит:

— Их все равно есть у вас. — И значит, что и требовалось доказать:

— Распутин не замечал медленно возвращавшегося из дальних странствий Времени: пил всё тот же тазик мадеры, и более того:

— Марципаны его не убывали. Вторым был Одиссей, на этой временной битве, черно-белый барон Вра-Врангель. Он и не испугался, увидев, что у хвоста есть еще и лапы, похожие, как две капли воды на сапоги из козлиной кожи адмирала — если бывают адмиралы на канонерках — Эсти. Да, этот капитан далеко не дальнего, а только лагунного плаванья, понял, что не сбил из скорострельной пушки самолет Котовского, уцепился за его хвост, став, таким образом — чтобы не стать пятым колесом в этом э нью троянском коне:

— Хвостом хвоста. Поняла, что случилось и Жена Париса.

— Но это даже лучше, — подумала она, — одной конкуренткой на предсвадебной церемонии будет меньше. Вопрос, конечно, остается открытым, ибо неизвестно пока, можно ли объяснить с позиции этой теории:

— Кем там функционирует Одиссей. — Хвостом хвоста хвоста? Какая уже по счету это будет производная? Выдержит ли пока еще допотопный Ку-Ку такая нагрузку. Так-то бы да, но у него нет своего буквально собственного НеЗнаю, необходимого, чтобы задуматься хоть о чем-то. И только этот Киннер Махабхараты может сыграть нам на руку. Или.

— Или против.

Но только немногие это поняли, и посмотрели сначала на его зеленые парчовые штаны, потом на лошадиную голову, и наконец, на гитару. Ну кто мог это понять? Ну, Фрай, конечно, но он не мог никак определиться:

— Сейчас, или? — Или может не быть никогда? Ахиллес Дроздовский хотел, чтобы Эспи вернулся, и несмотря на все его и Распи колдовские заморочки — убить, так как сам он не надеялся вернуться на Альфу. Жена Париса не желала его возвращения. Но в то же время боялась, в свете открывшихся между ней и Фраем обстоятельств, что может не стать царицей Савской. Со всеми вытекающими из этого ответа последствиями, как-то:

— Библиотека, пыльные движущиеся на цепях, как жернова времени, тачки с книгами, и что самое печальное:

— Давно уже написанными. А то и того хуже:

— Придется сидеть в тюрьме всю жизнь, но не как Маркиз де Сад:

— До первой революции, — а вообще, как поезд дальнего следования.

— И впереди:

— Только Пересадки, — как у… Как той, которая только что заняла прибрежные и даже далеко текущие воды реки Волги, вместе со своим незабвенным мужем инопланетянином Ко, на Земле:

— Колчаком.

Они вернулись из Сибири, с Ангары на Волгу по каналу времени, который был у всех альфа-центавровцев, но заведен, как будильник, у всех:

— На разное время. Их время пришло.

Далее, все боятся. Кто, что не долетит до Альфы Центавра, кто не доедет до Брюсселя, а кто боится, что не может преодолеть транзит:

— Царицын — Париж — Нью-Йорк и его близлежащие окрестности, примерно, как Пушкин в деревню, чтобы лишний раз насладиться с Анной Кент — Керн, точнее — этими окрестностями, и ей самой в том числе:

— Ибо кроме города есть и поля, в которые можно пробраться Всей Душой, если хорошенько изучить Теорию Относительности. Хотя возможно Пушкин изучал только саму Анну Керн в беседках, которые по умолчанию входят в окружающий пейзаж, и Данте. Несмотря на то, что он был ветхий, и не мог, как Вергилий с ним же, бродить далеко, в том смысле, что:

— Очень не хотел возвращаться с Полей Нах Хаус, так как до сих пор помнил:

— Тяжелы ступени чужого мемориала. В связи с этим. В связи Этим, Деникин — если кто не забыл, воспользовавшись всеобщим воодушевлением боем, как сказал поэт:

— Есть упоение в бою, — а также — и:

— Бездны мрачной на краю, — оставил Здесь свою кошку, голубую Бим-Бом — имеется в виду, с голубыми, многое, если не все понимающими глазами, которая была уже мертвой, как как перехватила и съела отравленную мышь, которую Распутин по совету-приказу Фрая, послал ему, зная — по предвидению, что Дэн:

— Еще может свалить из этой заварушки, — а как говорится мягко на банкете:

— Нам это, я думаю, не нужно, — или:

— Лучше не надо.

— Не желательно, — тоже подойдет. Некоторые могут подумать:

— Люди не едят мышей, зачем послал ее Их бин Распутин? — Да, может быть, может быть и не едет, но отравленные кошки обладают способностью сглазить перед своей смертью того, кто им и так надоел больше сухого кошачьего корма, а тем более того, кого они очень любили. Ибо, как говорится:

— Я не прощаюсь, так как надеюсь, мы встретимся в аду, где может быть даже не меньше возможностей для жизни, чем здесь.

Глава 64

— Она спасла ему жизнь здесь, чтобы встретиться там, на другом берегу?

— Да.

— Тем не менее все равно не понятно, зачем Распутин послал раненому Дэну отравленную мышь.

— Хотите стать колдуном, то поймете. И запомните, между прочим, что эта голубоглазая Бим-Бом еще когда не была отравлена, сбросила на голову Ники Ович, дымящей безмятежно сигарой за горячим Максимом, огромного фарфорового медведя, тоже любимца генерала-журналиста Деникина, которого она ревновала, как вполне достойного конкурента, именно потому, что этого практически бездушного медведя:

— Он тоже любил, — а значит, отдавал ему часть своей души — бесплатно. — Ибо корм, даже сухой, ему был не нужен, как говорится:

— Тока одна любовь.

Лева сказал:

— Дэн, отдаю — за небольшое вознаграждение — тебе мой личный Билет до Монте-Карло, вспомнишь, если я отсюда выберусь, как романтично это было, и возьмешь меня там к себе садовником, как журналист-писатель, сравнимый по своим возможностям по полям, конечно не с Пушкиным, но с Агатой Кристи — это точно.

— Где там, уточни, пожалуйста, — сказал Дэн, оглядываясь на дверь, откуда могли появиться в любой момент любые черти. Имеется в виду:

— Как белые, так и полосатые.

— На моей вилле под Нью-Йорком, или там, где жили мои друзья, мои коллеги по духу Пикассо, Ван Гог, Сезанн и Тулуз Лотрек?

— У меня болят нохги, — сказал Лева Задов, — и поэтому я не люблю далеко ходить, хотя, конечно Нью-Йорк, Париж и его Франция — это тоже весчь, но встретимся лучше там:

— Где чисто и светло.

— Где это, За Рекой в Тени Деревьев?

— Да, на Том Берегу.

— Ладно, одно место садовника за тобой. Но с условием:

— Неужели и там есть условия?

— Да, будешь присматривать и за персиковой теплицей.

— Согласен. Но тоже с условием.

— Каким?

— Что мне не надо будет за тебя писать еще и детективы.

— Всё?

— Нет.

— Что еще?

— Возьми подарок на память.

— Что за подарок?

— Ничего особливого.

— Что значит, ничего особливого? — Дэн подозрительно посмотрел на Леву. — Ну, хорошо, беру. И Лева передал ему маленького котенка Васю, с теплым напутствием:

— Вы умрете с ним в один день.

Пока через поля, через леса Ку-Ку несет богатыря и три его хвоста, время вернулось в ресторан Ритц, а этих:

— Через поля, через не только леса, но и саму Волгу, колдуна и воинов передадим во временное пользование Мюнхгаузену для:

— Э литл заморозки. — Как будто не ожившие еще звуки:

— Той эллинской речи, которую получил по почте и Гомер. И действительно, Эсти по транслокации Распутина понял:

— Можно взять город Царицын и после. — После, как уже говорилось, взял Иерихон Иисус Навин, после того, имеется в виду, как его взяли за восемьдесят лет до него:

— Другие. — Или как можно разрушить стены, которых не только нет, но и:

— Никогда еще не было. — Но, разумеется, когда-то будут.

И четыре дамы, как четыре стороны света, посовещавшись за тем столом, где когда-то сидели во время музыкальной паузы для необходимого в этом деле потребления э литл водки и чуть салата из свежих огурцов от знакомой на холодных, но это было раньше, а сейчас только что были, но и их уж нет, а если и есть, то не только далече, но и очень высоко в небе, но:

— Дроздовский был здесь, и вполне мог сойти за конкурента — прошу прощения за конкурсанта — на аукционе женихов, среди которых не только на первом месте был мистер Парчовые Штаны, с его, разумеется:

— Потусторонними Связями. Аги, Ника Ович — ее пришлось отковать от пулемета, к которому, впрочем, она приросла сама, и не только по собственному желанию, но и, как она сама со вздохом резюмировала:

— По веленью Фрая, — который пропал в последнее время неизвестно куда.

— Уж не в Швейцарию ли опять, — как думали некоторые, — лечиться от пуль Елены Прекрасной, которая, не будь им съедена, смогла бы тоже участвовать в конкурсе. Далее, Жена Париса, считавшая себя еще недавно по меньшей мере царицей Савской — которой, впрочем, никто никогда не видел — а теперь готовая на все из-за потери радужных перспектив, так как узнала, что ее возможный будущий муж — это Фрай, а он, как оказалось:

— Цацкаца с ледями, — и не собирался никогда, ибо враз и навсегда выбрал в спутники жизни Канта. — Да и его уже не раз бросал живым в реку. — Впрочем, это еще не решено окончательно. Ибо не только мы сами определяем судьбу, но и судьба выбирает себя сама.

— Одной не хватает, — сказала Аги, — и добавила, оглянувшись на любимого, который пытался в это горячее время:

— Настроить барабан, — который, как и другие не менее ценные музыкальные инструменты, был разрушен пулеметными очередями Ники Ович. — Но! Но как раз появился Колчак с артисткой Щепкой, и взяли ее.

— Я не для того прошел с боями и без оных от самых, как говорится, от окраин до Волги, и сюда в Ритц — заходил даже в Метрополь, но там никого не оказалось:

— Чтобы отдать ее, — он шлепнул подругу по заду, так как уже долго терпел, и давно мечтал посетить местный банкетный зал:

— Если он, конечно, не занят, — но я знаю:

— Свободен, — ибо для победителя:

— Путь свободен по определению.

— Не беспокойся, любимый, это только для счета, — и согласившись, чтобы ее записали, — ринулась вслед за мужем в банкетный зал. Но тут же вернулась с такой гримасой ужаса на лице, с какой пугала врагов Одиссея Афина Паллада. Тоже, между прочим, на прощально-свадебном банкете. Местную Пенелопу, правда упер Котовский, с учеником колдуна Эспи — правда многие считали, что он и так сам по себе колдун — на хвосте, и богатырем Вра-Одиссеем на его бороде. — В реальности просто держал за ноги. Итак:

— Где Кали?

— Где Кали, — повторила Жена Париса, — а. А кто это? Как говорится:

— Весь секс, как рукой сняло.

— Вы что делаете, скоты?! — рявкнула Щепка и вынула из-за спины, как из самой себя меч Хаттори Ханзо, на что Ника Ович сделала глупое замечание:

— Мы думали, такой только один остался, — и указала на Дроздовского. — Он вынул его из груди пораженного его же мечом знаменитого Яши Сверло. А по сути это меч Фрая, ибо он его изрыгнул из своей пасти вместе с Яшей.

Дроздовский прервал путь Щепки к столу некоторых своих знакомых, которых она хотела изрубить на корм львам, как она выразилась. Но к удивлению многих, меч сразу не вылетел из рук Щепки, хотя и пришлось перехватить его в другую лапу после удара Ахиллеса Дроздовского.

— Не торопись, мэм, — сказал он, — но лучше не рубить тех, кто не имеет отношения к смерти вашей любимой подруги. Ее коварно сожрал Фрай.

— Где он?

— Пропал. Пока что. И будет лучше, если вы замените ее — на время, разумеется — побыв конкурсанткой на роль. А собственно на чью роль.

— Да, зачем это вообще нужно, жениться, или выходить замуж? — спросила Щепка и, не убирая меч в дальние ножны, присела за стол:

— Как все.

— Дело в следующем, — сказал Распутин, который всё еще:

— Так и стоял, как манекен на выборах, которых не бывает по их же определению:

— Вы там, а мы-то:

— Здеся. Но Щепка не дала ему договорить:

— Ибо натуральная лошадь, а перебивает дам, которые предназначены:

— Именно для того, — как констатировал Щепка, — чтобы укрощать лошадей. И других коней. Она бросила свой острый, как лезвие бритвы, Хаттори Ханзо, и он без особых заморочек снял штаны с колдуна. Парча упала, и все увидели то, что:

— Там было. Начались перешептывания, из которых даже Ахиллес понял только то, что:

— Сомнительно:

— Достаточно ли этого не то, что для полного счастья, а вообще:

— Можно ли вообще пользоваться? Многие могут подумать:

— Слишком-м-м-м! Нет, оказалось, для этих дам, нет, ибо, как сказала Жена Париса, и некоторые, да нет, многие, и более того — все:

— Ее поддержали, — так как, как объяснила Щепка:

— Увы, но это не Давид.

— Почему? — спросил сам Распи обиженно. И был шекспировский ответ:

— Уже нечего себе даже вообразить.

И так как без мужа:

— Никуда не пускают, — решили взять Дроздовского. Но он отказался раздеваться.

— А это и не нужно, — сказала Ника Ович, — ибо априори ясно:

— У вас есть воображение.

— И такое, — добавила Аги, — что ни в сказке сказать, ни в Мастере и Маргарите представить на Нобелевскую Премию.

— Да, вы нам подходите, — сказала Жена Париса.

— Меня не спрашивайте, я все равно останусь с моим:

— Правителем Омским, — ибо, как у нас говорят:

— Люблю грешным делом праворульные тачки.

— И знаете почему, — решила завести ее Ника, — они дешевле.

Но драка не состоялась, так как. Появился тот, кого тайно ждали. Это был Фрай, но в одежде, как высказался Ахиллес:

— Тигровой масти.

— Косит под Эспи, — сказала бесцеремонно Аги, но Ника за него заступалась:

— Это не тигр, а только его имитация.

— Конспирация, — так сказать. — Щепка. И добавила: — Щас посмотрим. — Она встала, сбросила кольчугу, из специально для нее, только недавно изобретенного волокна, которое не могли пробить лук и стрелы, и названного изобретателем:

— Анна. — К сожалению, как было ясно из его любовного письма Щепке, он был тоже белым офицером, поэтому эта, достойная Видока дама, через месяц узнала, что:

— Вторых таких Иначе, как Колчак — не бывает. — И следовательно, он и изобрел специально для нее этот пиджачок, который с трудом брала пуля, но а стрелы вообще — нет. Но назвал этот свитер Колчак почему-то Анна — имя, ей давно забытое, как нить Ариадны, ведущая только:

— Систематически в Места Отдаленные, — но не настолько, чтобы можно было улететь на Альфу Центавра. — Поэтому:

— Пули Фрая, который нажимал на курок нагана одной рукой, а другой почти одновременно его взводил с верхней стороны — не попали в нее, четыре застряли в кольчуге — три она отбила мечом. Вопрос:

— Как пули могли застрять в кольчуге, если она ее сняла? — Ответ дал давно Робинзон Крузо, отвечая на вопрос Пятницы:

— Почему и вы, как все, не едите очень вкусных лудэй?

— Многие, даже, как ты говоришь, все, боятся подавиться, ибо мы не ходим по улицам и даже дома без двух кольтов 45 калибра, и небольшого мешка с патронами. Ты понял?

— Понял.

— Что ты понял?

— Понял, что это шутка.

— Варна-а!

— Тогда разреши я сам отвечу на мной же мне поставленный вопрос?

— Попробуйте.

— Вы не едите Их, так как когда-то поняли, что и вы такие же люди, как те, кого мы едим. А мы нет: нам кажется, что мы кушаем Других.

— Очень хорошо, — ответил Робинзон Крузо, — но, к сожалению, это ошибочное мнение.

— Как же тогда?

— Дело в том, что когда мы раздеваемся, снимая при этом и ремень с кольтами, потом мы опять надеваем его.

— Как?

— Точно также, как после уборной. Только с одним Но.

— И это?

— Не афишируем это. Как вы обычно еще, выходя к столу:

— Можете садиться — я оделся.

— Но почему?!

— Потому что это и так ежу понятно.

— К сожалению, у нас нет ежей.

Потом приставила Хоттори Ханзо к его горлу.

— Одно неосторожное движение, и головы не будет, — сказала Аги, — честно, я пробовала. Но Фрай немного потужился, сказал:

— Это ваше, ладно возьмите, и выплюнул еще не переварившуюся Кали. Тем не менее Ника Ович сказала:

— Она почти съедена.

— Напрасно вы на меня наговариваете, прекрасный синьор, синьора, я всегда ем:

— Не переваривая, — ее соки непосредственно переходят в мой орган. — И убежал, пока все раздумывали.

— Нужна вода живая и мертвая, — сказала Жена Париса, и добавила:

— Его надо догнать, потому что он отдал не всё. — Фрай в это время уже нагибался и одновременно подпрыгивал, как будто пытался незаметно пролезть между Сциллой и Харибдой, а в данном случае:

— Над и Под разрубленным на две — верхнюю и нижнюю — части Амера Нази.

— Это я сделала, — сказала Ника Ович, и показала на свой пулемет Максим, который только недавно заклинило, как заклинило и ее сознание, что именно Фрай:

— Дал ей это достойное место — у пулемета. — Теперь вспомнила. Щепка бросила свой меч, и двери закрылись.

— Попала или нет? — спросили одновременно Жена Париса и Аги.

— К сожалению поздно — он ушел, — сказала Ника Ович. Им почему-то стало страшно, и Аги и Ника попросили Махно, сходить узнать, как он там:

— Кончился?

— Я занят, неужели вы не видите, — ответил Махно со сцены. И удивительно, он уже почти полностью собрал барабанную установку.

— Да хрен с ним, я сама схожу, — сказала Ника.

— Я с тобой, — сказала Аги. Но пошли все вместе, вчетвером, а Распи все это время так и продолжал стоять со спущенными парчовыми шароварами, заправленными в красные, атласные сафьяновые полусапожки, надетые им специально для презентации, а так-то бродил в длинных черных, как его страшная борода. Она, собственно говоря, и помогла, когда оказалось, что Фрай еще жив, хотя меч Хаттори Ханзо попал ему между лопаток, и более того:

— Он родил. — Родил через рот совсем уже давно съеденную Елену Прекрасную.

— Тут вообще возникает мысль, — сказал Махно, тоже прибежавший посмотреть на это чудо: — Не все рождающиеся уже были когда-то здесь, и появляются на свет опять и опять всё те же, и те же Хомы. Фрай исчез так быстро, что никто и не заметил. И стало понятно почему, когда доктор наконец надел свои баснословной красоты зеленые парчовые с узорами штаны, и осмотрел, как он сказал:

— Всех новоприбывших. Кали еще можно откачать, но ее вряд ли.

— И знаете почему? Она собрала все отравленные пули, которые эта прославленная леди сама же разрядила в него изнутри. В принципе я могу сделать всё от меня зависящее, но только для одной. Решайте сами для кого из них. И добавил:

— Попрошу пока что принести дезинфицирующие средства в виде тазика Мадеры и ажурной тарелки наполеонов с эклерами в трубочку вместе взятыми.

Глава 65

— Что значит: вместе взятыми? Что это за чушь и бред, вместе, так сказать, нет, не взятые, конечно, а просто я не могу себе представить наполеоны и эклеры в трубочку, как слившуюся в едином любовном порыве парочку, это все равно, что витая ракушка и морская звезда, которая не может залезть в нее на общий банкет, и только так:

— Тянет лапу, что:

— Хоть подай тогда, если в гости не пускаешь.

— Нэт.

— А почему — не ясно.

— Ты такой медведь, а я только дырчатая, но не пупырчатая, и следовательно, если я тебя пущу, мне будет неудобно, так как:

— Ты выпил, а закусить-то у меня:

— И нечем! Здесь не у себя в деревне:

— Четверть самогона и к ней, к грядке со свежими пупырчатыми маленькими ишшо огурчиками — вкусно, как секс с женой, которая в это время тока смотрит из окна, и думает:

— Вот напьется, кровопийца, тут я его и трахну. — Детки пойдут, — так она мечтает, а мы не можем, об чем нам вместе-то думать-гадать-мечтать?

— В общем так, — сказал Распутин, — несмотря на ваши доводы, почерпнутые уж не могу, простите, сказать точно:

— У Секста Эмпирика или Ляо Цзы, — пока не будет мово любимого заказа, она умрет. А скорее и обе вместе. Многих интересует, где был в это время Колчак? Запутался. Запутался в сетях, расставленных здесь Распутиными. Имеется в виду, в банкетном зале. А сети у колдуна всегда практически одни и те же:

— Иллюзии. — Поэтому Колчак думал, что он здесь не один, а вместе со Щепкой. А что с ней делать, если вы долго были вместе, ехали на поезде в 5-50 из Паддингтона, плыли на Титанике, и едва не попали на самолет Пархоменко, чтобы, как выразился этот комдив:

— Прямо до места с ветерком. Но! Но всех этих случаях рядом были люди. И так как мы не на Острове, где живут тока видящие самих себя луды, то и значит:

— Заняться сексом не кем, а не с кем, потому что негде. Ну и значится, так и не мог прекратить Это Дело, пока не постучали:

— Выходи. Он подумал, что время, как говорил Джен Лондон:

— Уже пришло, а точнее:

— Не Ждет, поэтому проверил, нет не маузер и кольт, которые всегда у него были в смешанном состоянии, а небольшенький такой Лью, патронов на 97. Почему, спрашивается, не на 47 — легче было бы носить с собой? И дело не в том, что своя ноша не тянет, и не в том, конечно, что:

— Иначе часто перезаряжать придется, — ибо короткая нить гора-а-аздо длинней длинной, потому что при перезарядке нитей, бог влезает, так сказать, в это дело, и портной шьет в правильном направлении. А потому, что 47 — несчастливое число — Германн проиграл именно эту мистическую сумму в карты Чекалинскому. 47 — это в сумме 11, а это, как констатировал Александр Сергеевич:

— Коварная Двойка, — которой ни в коем случае нельзя вверять:

— Дедов верный капитал, — что значит ту Нить Адиадны, из которой состоит Род. — Или:

— Генетический Код. Более того 11 — это половину апопа… апопа… в общем:

— Апокалипсис на одного, — а если вместе придете на этот бакнетум, то и как раз получится все 22 — как это и посоветовано в последнем евангелии:

— Омары, да, будут, но тока в панцире, — и скорее всего, пуленепробиваемом. — И возможно даже не только из двадцатизарядного Маузера, но и из Кольта 45 калибра с его полу дюймовыми разрывными пулями. 16 — легче, это только то, что во что вляпался Колчак при входе без реального сопровождения своей Анны — по-земному Щепки:

— В банкетный зал, а именно Иллюзия. Иллюзия добраться до Альфы Центавра с помощью строительства Вавилонской Башни. Как говорится, что лучше:

— Несчастье или Иллюзия? Скорее всего, дело только в очередности. Сначала несчастье, потом иллюзии, или:

— Сначала иллюзии, а потом как следствие — несчастья. Выбирайте. А точнее, что выбирать, когда выбирают, но без. Или:

— За нас. — Следовательно:

— Не спускайся в Подземное Царство без сопровождения, как Данте Вергилия. Вергилий Колчака был женского рода, и, увы, на какое-то время совсем забыл о нем. Однако, да, забыть можно, но бывает, к сожалению:

— Не навсегда.

Добавить туда, где написано про длинное предложение с упоминанием Стивена Кинга, имена двух или трех его обладателей, приведенные Ст. Кингом! Добавлено здесь: Кожистый, непреодолимый, почти неразрушимый квалитет был неотъемлемым атрибутом формы организации этого создания, и восходил он к некоему палеогеанскому циклу эволюции беспозвоночных, абсолютно выходящему за лимиты возможностей наших спекулятивных способностей.

Г. П. Лавкрафт, В горах безумия.

Каково? Вот еще: В некоторых (чашах) не было ни признака, что когда-то там что-то было высажено; в других же увядающие коричневые ростки свидетельствовали о некоей неисповедимой девастации.

Т. Корагессан Бойл. Перспективы окулировки.

И вот третий — хороший, он вам понравится.

Кто-то сдернул со старухи повязку и ее вместе с жонглером отбросили прочь и когда компания вернулась спать и низовой пожар ревел взрывом как живая тварь эти четверо еще скорчились на краю пятна зарева среди своих странных пожитков и глядели как отрывистые языки летят по ветру будто высосанные мальстремом из пустоты вихрями этой пустоты эквивалентными тому что траектория человека и расчеты его в равной степени положили аннулированным.

Корма к Мак-Карти, Кровавый меридиан.

Елену Прекрасную не удалось откачать, несмотря на то, что и Аги, и Ника Ович, и даже Сонька Золотая Ручка, появившаяся на мгновенье, специально для этого дела откуда-то, возможно просто на-просто из загробного мира — признали ее своей:

— Любимой дочерью. Ее сожгли по старому языческому событию, как воина Патрокла, взорвав вместе с ней одну из канонерок на Волге, предварительно так и назвал в ее честь:

— Елена Прекрасная. Взрыв осуществил Пархоменко, с аэроплана, сам назвав его впервые:

— Самолетом, — чем вызвал сначала смех у всех, ибо, что значит:

— Самолет? — сам летает, что ли?! Ха-ха-ха-ха. Но Пархоменко сказал правду, ибо взорвал он канонерку с любимой, как оказалось, им боевой подруги, не бомбой, а своим самолетом, который полетел именно:

— Тихо с сам с собою, — ибо Пархоменко спрыгнул с него раньше, запрограммировав на три круга вокруг канонерки, а потом в штопор и:

— Взрыв. Но парашют, на котором он спускался к любимой снесло ветром, которого раньше — и уже довольно долго — не было. Поэтому пришлось упасть в воду, а потом плыть к канонерке. Не успел, она, точнее, они: канонерка и самолет — столкнулись раньше.

— Ибо, — учил он речь, направляясь к берегу, как лягушка, периодически разводя в стороны передние лапы, и сжимая и разжимая задние, — я не индеец племени Наваха, чтобы бить мировые рекорды:

— Кролем, — а тока так: брасом-м. Жаль уже не было времени приговорить его к расстрелу. Тем более, он нашел другой аэроплан-самолет, и погнался за Котовским, которого решил вызвать на дуэль способом летчиков всех времен и народов, а именно:

— Нет, не Штопор, — ибо враг еще не внизу, а барахтается в воздухе, как кролик мистера Булгакова, мечтающий, как его палач о:

— Премьере, — что-то там насвистывает. — Имеется в виду профессор Преображенский, кролик-то свистит тоже, да, но только располосованной грудью и обнаженным до его костей мозгом. Это называется:

— Лобовая атака. Хорошо. И к счастью для него и к большому удивлению многих — нашел его. Сосредоточиться, правда, мешала мысль:

— Что будут делать иво хвосты, — при падении обломков на грешную землю, и возможно на ресторан Ритц, лучше бы на Метрополь, потому что туда, скорее всего, еще никто не заселился? — Следовательно, он не знал, что время в каждой системе течет:

— По-своему. — Как-то во всех четырех Евангелиях. Но связано между собой в этих евангелиях. Связано, как:

— Одна четверть, половина, три четверти, и целый его круг.

— Какой модуль был у времени этого самолета? — успел подумать после столкновения с Котовским Александр Пархоменко? Ибо понял:

— Никого на хвосте у Котовского уже не было. Эспи был сброшен с парашютом в приличную сумму в долларах на границу Мексики с Чикаго, чтобы:

— Как иностранец перейти ее, и под именем Лаки ознакомить этот счастливый город Чикаго, со своими методами ведения приличных дел. — Но прежде всего заказал черный диван, с черными валиками вместо поручней, и как раз под размер диска Льюиса. В каждом валике умешалось восемнадцать дисков по 47 патронов, и девять по 96. Где располагался сам пулемет никто не знал, но предполагали, что по центру, где любил сидеть Лаки, дотягиваясь длинными лапами как раз до обеих подушек безопасности — как он говорил про кожаные валики, набитые пулеметными дисками, и хорошо, что не автоматически еще тогда вставлявшимися в пулемет, а:

— Полуавтоматически:

— Диски из валика двигались под пружинами дивана, сами надевались на пулемет, и нужно было только чуть-чуть подпрыгнуть, чтобы диски начали разворачиваться, а пулемет стрелять. Полу-автоматизм заключался еще в том, что за отсутствием — тогда — компактной установки для производства сжатого воздуха, приходилось пердеть для того, чтобы первый раз взвести затвор пулемета с новым диском. Противник никогда не ожидал, откуда начнется стрельба, хотя и слышал раньше:

— Да, так бывает: вынет трубку — жди огня. — Все думали ствол, как обычно, находится между ног, нет, он был между глаз. Никто бы не догадался, ибо:

— Над головой, подмышками, да, возможно, но как можно стрелять между глаз самому себе? Однако, никто почти не знал, что к нему в Чи скоро приехал мастер, но не дзюдо, а иллюзионист в своем роде, хотя до натюрлих голограммы еще не додумался, но по системе импрессионистов работать мог, взяв, как и они за точку отсчета не глаз, а только:

— Его взгляд. — Почему Пикассо, Ван Гог, Тулуз Лотрек и даже Сезанн запрещены Там до сих пор, за что и были проданы в Японию. — Это был Распутин, который прямо сказал Лаки-Эспи:

— Лучше бы я, как Рубашкин пел здесь песни:

— Чубчик, чубчик, где ты взял паспорт иносранный? — И танцевал Казачка с ледями, как-то:

— Та-та-та-та-та, — и снова: — Трам-трам. — Как Матильда Кшесинская и его царская фамилия. Но ты украл у меня Бриллиант Сириус, в который я вложил всё, а точнее:

— Всё моё сердце.

— Ты украл его у Фрая.

— Он украл его у Камергерши, которая без этого бриллианта, очень любимого девушками, так и не смогла попасть вместе с Вра-Одиссем на Альфу.

— Я буду управлять этим бриллиантом Россией, — сказал Эспи.

— По связи, устроенной не наугад, как оказалось, а ненароком Иначе-Колчаком при похоронах Фрая, который умер, как определили:

— От заражения крови инопланетным — скорее всего немецким — вирусом. — Но это вряд ли, ибо разведка доложила точно:

— Он пришел из Америки, — и скорее всего, был завезен туда еще Куком, правда, после переселения некоторых, даже многих, НеЗнаю вместе с их друзьями англичанами в этот:

— Новый Свет.

— Никто на нас даже не подумал, — сказал Эспи Распи. Итак этот пересадочный Канал Связи был могилой Фрая, устроенной Колчаком на высоте 67 метров — сумма — Тринадцать, и было оно известно еще в 1491 году — сумма равна — Пятнадцати, а 15 — это 6, а шесть — это первая буква-цифра Трех Шестерок — 666. Кроме Распи здесь были еще двое бывших их сослуживцев по Магаданской Зоне, а именно Буди и Вара. Они не были простыми чучелами, как еще один обитатель этого Таунхауса, расположенного хотя и в центре города Чикаго, но на:

— Горе. — И в четыре этажа. Хотя и не китайских. Эти ребята по расписанию, которое смог для них выстроить Распутин, могли оживать. Но это был только один день недели:

— Пятница. — Поэтому к ним там и обращались, чтобы не обидеть ошибкой имени:

— Пятница!

— Каждому! — всегда был грозный ответ, и веселие начиналось. И можно только считать за счастие, если вас там не было:

— В Эту Пятницу. Несмотря на то, что это могло быть и не обязательно:

— Три-над-ца-то-е-е-е!

В гроб Фрая на башенной высоте бил фонтан, и таким образом его удерживал, казалось:

— Самостоятельно. Гостей и постоянных зрителей всегда охватывал один и тот же страх:

— А если вода кончится?! Поэтому без Узас-са мимо никто не проходил. Чтобы видеть лицо Фрая над ним всегда висело облако, собираемое, как считали, не только постоянно бьющей из-под Земли водой, но и:

— Чем-то еще, — и отражалось в нем. В этом облаке, и не просто казалось, а было совершенно ясно:

— Фрай наблюдает с неба, — как наблюдал бы шах из своего шатра за всем происходящим в стране, но ничего не видя:

— Без посредства — самостоятельно. Впрочем:

— И никто не видит сам, без посредства свово собственного Медиума, который, скорее всего, думает наоборот:

— Он видит при помощи Сапиенса. — Оно и естественно:

— Кто бы стал так добросовестно работать не на самого себя.

Пятой спицей в этом четырехэтажном бараке — На Горе, как у Некоторых в Голливуде — был Амер-Нази. Но он никогда не оживал, хотя и ясно было:

— Всё чувствует, — как Альцгеймер, но сказать тока ничего не может. Распи с помощью Одиссея, который смог вернуться целым и невредимым не только из Троянского Путешествия, но и даже с самолета Котовского упал мягко:

— В Волгу, — и что важно, не попал, как на зло, не только во вражескую, но и в свою канонерку.

Однако:

И следовательно, продолжение еще следует. Сначала все расселись за одним восьмиместным столом, но не тем, где долго ждали своей очереди белые офицеры, как-то:

— Врангель, Дроздовский и эт-сэ-тэ-ра, — а в середине зала. Но хотя это была и нейтральная полоса, встал Распутин и предложил:

— Не зажиматься, как крысы перед нападением на узника замка Ив, когда, он наконец, расстанется со своими мечтами о сказочных богатствах на необитаемом острове, и примет смерть:

— Лицом к лицу, как это следует, сидящему здесь до седой бороды узнику. — Ибо. Ибо, ибо:

— Крысы начинают свой пир во время чумы с:

— Лица именно. И никто не бросил ему в лицо ни одного слова — разошлись молча:

— Пархоменко, Котовский, Коллонтай, Жена Париса, Фрай, — за ближний от входа в зал — выхода в фойе длинный стол, — а:

— Дроздовский, Аги, Ника Ович, Щепка, Колчак, Распутин — за стойку бара, но лицом к — на них, на полосатых, как, к удивлению некоторых, решила себя позиционировать в последний момент, даже Жена Париса, и уже почти принявшая приличный для человека вид Коллонтай. Только Батька Махно не присоединился ни к одной, как он сказал:

— Тачанке, — и обнаружился на молчаливый вопрос всех за стойкой бара.

— Боюсь, он нас отравит, — сказала Аги, но так это для себя, в шутку, но ее поддержал с другого стола хриплым, но уже достаточно слышимым голосом Фрай:

— Думаю, нам лучше вообще уйти отсюда в Метрополь.

— Я поддерживаю, — сказала жена Париса. Она забыла, что уже хотела расстаться с этим себя и теорию-любивым парнем. Но их расставание не было случайным, не в белокурой бестии Кой Кого было дело, а в том, что Фрай считал свою теорию:

— Пра-ктически, — доказанной. И последний штрих он собирался сделать сегодня.

— Почему именно в Метрополь? — спросил Махно, сомневаясь, что эта реваншистская затея кончится для него хорошо. Но все решили идти в Метрополь, подсознательно еще желая постоять на краю, потянуть немного время, а Распутин дал для этого формальный повод:

— Там в подвалах еще остались бутылки Хеннесси.

— Сказал бы лучше мадера! — весело и вместе с тем печально крикнула Ника-Ович.

Глава 66

У поворота за угол Фрай остановился, и присел, отставив одну ногу назад, как бегун на короткие дистанции.

— Где Фрай? — спросила надтреснутым голосом Коллонтай.

— Пропал! — воскликнул Махно, и хлопнул себя по ляжкам. Но тут же добавил: — Я схожу. Посмотрю за угол.

— За поворот схожу я, — сказала Жена Париса, но ее опередил Дроздовский:

— Стойте на месте, — сказал он, — это может быть провокация. Он повернул за угол, и не нос к носу, так как были на разной высоте:

— Фрай так и сидел, на одном колене, оставив другую ногу назад, как длинный хвост, а Дро, который держал в руке Кольт с полудюймовыми пулями, удивленно, но уже с почти с пониманием рассматривая эту плоскую фигуру, с высоты, как ему показалось:

— Птичьего полета, — столкнулся с ним. Дроздовский хотел присесть, но согнулся только до половины:

— Фрай укусил его за ногу. — И было уже ясно, не просто за ногу, а за:

— Пятку. На крик, но не Дро, а победный рёв Фрая первым прибежал Колчак, и видя, что Фрай так и держит длинными, как персидские кинжалы, зубами пятку — расстрелял в его голову весь полудюймовый барабан армейского Кольта, который в самой Америке применялся уже только против буйных беркерсиеров одного воинственного племени, ибо простой 38-й их не брал:

— Продолжали драться, даже имея в себе шесть пуль.

Остальные начали разбегаться на разные стороны улицы. Махно сказал:

— Видимо, до Франции Хеннеси я уже не попробую, а там у меня на него денег не хватит. — Если только подрабатывать одновременно с сапожным мастерством маленькой работой на какую-нибудь контрразведку. Тут пуля Коллонтай задела его голову, и рикошетом от стены дома направились в лоб.

— Неужели случайно попадет? — успел спросить Батька Махно, но усмешка не успела проступить на его лице. Четвертым был убит адмирал Колчак, Котовский и Пархоменко расстреляли его из маузеров, когда он, вытащив сзади из-под импортного плаща, привезенный с собой с Ангары Льюис, начал прикрывать отход остальных дам и Распутина.

— Быстрее! — крикнула Ника Ович, увидев, что Щепка встала перед Колчаком на колени, и не уходит.

— Уходите без меня, — ответила Щепка — Ино:

— Ан. — По земному:

— Ан-на. Котовский не стал стрелять, а попытался взять в плен Нику, но получил Зацеп Изнутри. Парень упал и почти ласково спросил:

— Ну, что дальше будешь делать? Она сначала не ответила, только потом сказала:

— Так и стой пока. — А стоял Котовский на коленях, как будто ждал начала игры:

— Ты на мне и хлопаешь ладонью по заднице, я ржу, ибо:

— Их либе дих. — Но, как говорится, не в этот раз. Хотя дама и обняла его сзади за шею, зацепив эту руку другой и положив ее на затылок, как Брюс Ли — совместила позвонки из горизонтальной плоскости в вертикальную. Пархоменко предложил Нике тут же бой на кавалерийских саблях, но это не случилось, так как все удивленно замерли, увидев, как мертвый Врангель встал и убежал. Смешно?

— Не было, — а наоборот повеяло смертным ужасом, как на Вещего Олега, когда он увидел змею, выползающую из его черепа. Его, ибо в данном случае, Вра убежал, да, но, как любимый:

— Конь Пиппер. p.s. — Здесь надо сделать важное замечание. Конь Пиппер — это конь Врангеля — Одиссея, а не Дроздовского — Ахиллеса, который был только что убит в пятку, но это противоречие оставлено, так как и раньше в процессе написания романа это совмещение часто чувствовалось. И оно также есть у Гомера в Илиаде. Как и сказал Стивен Кинг:

— Даже в любимых песнях я не все слова понимаю.

Увидев коня, Аги предложила Распутину позвать его хорошенько:

— Чтобы вернулся.

— И запрячь в тачанку, — понял маг. — Только я не обучен ездить за пулеметом. Тем не менее, они загрузили Колчака, который все еще держал свой именно Лью в лапах, и крикнули Аги и Щепке, которые были еще живы:

— Шнель, шнель-ь-ь! — Щепка-Ан успела, а Аги, услышав незнакомый немецкий споткнулась о выступивший булыжник мостовой, и ее взял в плен Пархоменко. Схватил и посадил перед собой на коня, как Ланселот, надеясь опередить в Этом деле Короля Артура. Пархоменко, собрав полуэскадрон, начал погоню. Правым флангом в его, как несмотря на не такую уж большую численность его кавалерии, он называл свой отряд:

— Дивизии, — шла рысью Кали. Левым — галопом Жена Париса.

— Впереди мост! — закричала, первой увидев его Ника.

— Горит? — только и спросила Щепка-Ан, не оборачиваясь, так вела стрельбу из Льюиса, который ни за что не выпустил из рук мертвый правитель всей России Колчак.

— Он так хотел стать настоящим ученым, что вот добился:

— Руки и после смерти не разжимаются.

— Хочет умереть вместе с именным пулеметом, — сказал Распутин, полуобернувшись от рулевого управления: — Этот Лью ему подарил сам.

— Сам изобретатель Льюис?! — удивилась Ника Ович.

— Нет, — ответил Распи, подергивая возжи, означающие сигнал, как многие подумали:

— Харакири, — а именно:

— На Мост!

— Но он горит? — даже задал неуместный вопрос Вра-Пиппер. Так показалось Распутину. А точнее, почему показалось? Своей магии он и научился, испытывая ее сначала на лошадях, мол, туды-твою:

— Понятно?

— Дак, естественно!

— Подарил ему, — Распи отпустил одну руку от пульта управления, и показал большим пальцем назад, сам э-э:

— Президент ЮЭСЭЙ — Америки.

— В каком смысле? — спросила даже Ан.

— Мол, давай, так скать, присоединяйся. И говорят, Колчак тогда только негромко буркнул в ответ:

— Пусть присоединяются те, кто это пишет на своих знаменах. Щепка дала последнюю очередь и диск закончился, пока она доставала другой мост начал рушиться. Но последние ее пули попали в лошадь Пархоменко, и он покатился через голову вместе со своим трофеем — Аги.

— Одно из двух, — вздохнула Ника, — или женится на ней, или расстреляют за связь с контрреволюцией.

— Почему не может быть третьего? — спросила Щепка.

— А именно?

— Может они разбились? — Ответа не последовало, они упали под рушащиеся фермы моста, и скрылись под водой вместе с Распутиным и лошадь. Однако Ника успела сделать, как она сказала, нажимая на курок:

— Контрольный выстрел. — Коллонтай сдуло с лошади.

Далее, по берегу бегает собака:

— Тигровый дог по имени Карат, — и зовет своего хозяина и друга. И он выплыл. Первым. Это был конь Врангеля Пиппер.

Скоро к берегу подъехало то, что осталось от полуэскадрона Пархоменко.

— Давай, давай, вылезай! — крикнула Жена Париса. Это была Ника Ович, снявшая, как она думала Кали в последний момент. Но леди была здесь, на лошади, только с перевязанной головой. Жена Париса хотела предложить Нике, бой:

— Один на один, — но Коллонтай, сказала:

— Не советую, — и разрядила в нее всю двадцатизарядную обойму Маузера. Ника не успела даже поставить обе ноги на сухой песок. Только одной ступила, а другую еще захлестнула небольшая волна.

— Колчака тоже, но без пулемета, положите на берегу, как будто мы его только что расстреляли, а ты, сука, — рявкнула она своей бывшей подруге Щепке, — встань рядом с ним на колени и плач, что:

— Жаль тебя оставили наслаждаться жизнью. — И добавила — В Лагерях-х! Щепка-Ан согласилась, ибо поняла:

— У Кали заклинило всю голову, и она не только не помнит, что была ее подругой, но вообще:

— Прилетела вместе с ней с Альфы Центавра под именем Га — по земному Гали — жены-невесты Дэна-Деникина. Уже хотели сделать фото для Президиума и Народа, но Жена Париса, как будущий специалист по архивно-библиотечному делу, сказала:

— Напишите и воткните в берег бирку.

— Какую? — не поняла даже Коллонтай.

— Ангара.

— Так, что, переименовывать будем? — сказала Кали. — И показав на Колчака, все еще с крепко прижатым к груди пулеметом, добавила: — В честь него?

— Зачем переименовывать? — сказала Жена Париса, — для бумажного архива безразлично:

— Откуда вода, — была бы надпись приличная, соответствующая не только времени, но и месту.

— Как сказал этот, как его? — Кали потерла затылок, так как спереди вся голова ее была не только в бинтах, но и:

— В окровавленных бинтах.

— Да, ты права, — усмехнулась Жена Париса, — как сказал еще в четвертом веке до нашей эры Аристотель. Тогда всё будет соответствовать истине.

Сняли фото и с Фрая, и ужаснулись:

— На бумаге он опять — как это иногда бывало и при жизни — стал похож на:

— Портрет Воллара. И что особенно в нем удивляло это:

— Очень большой рот!

— Откуда такой рот мог взяться у Портрета Воллара? — Раньше мы не замечали.

Распутина не нашли.

— Какой бы у него был вид после смерти, интересно? — сказала Коллонтай.

— Об этом лучше и не думать, дорогая, а скорее всего, как сказал Пушкин:

— Просто лошадь.

— Только что с человеческой головой и гитарой, — подумала Кали-Га, но не сказала вслух, не желая раскрывать, что:

— Ее память, привезенная с собой еще с Альфы Центавра — потихоньку возвращается.

Надо еще написать где-то про пароль Лес Роулоттес и Санфлауэрс.

Василий Иванович и Мишка Япончик на Альфе Центавра. Мишка Япончик выходит из кузни и говорит:

— Не понимаю, как еврей мог попасть на Альфу Центавру, — садится рядом с Василием Ивановичем и просит закурить.

— Я так вообще не понимаю, как такой человек, как ты может работать кузнецом.

— Ну, это-то понятно, — говорит Мишка, — надеюсь, ты когда-нибудь найдешь здесь золото, а кто-то должен уметь ковать из него золотые весчи. Как-то:

— Намордники, ошейники с шипами для …, браслеты на ноги.

— И самое главное, — говорит Василий Иванович, — медальоны на грудь. Такой, как ты спрятал его в подушку.

— Да? Не помню. Может быть, я тогда был во сне?

— Ты меня спрашиваешь?

— Естественно, если я тогда был во сне, только ты мог видеть, где здесь спрятано золото.

— Дело в том, что кузню Василий Иванович открыл временно, из-за денег, так как жить стало не на что, а золото, которое они искали здесь, так и не находилось. Его вызвали в Управление Штатов и сказали:

— Или сошлем опять на Землю, куда поезда идут по шесть тысяч лет, или:

— Иди работай. Но вот Василий Иванович нашел в подушке Мишки Бриллиант Сириус, и понял, что:

— Судьба всё-таки постучала в дверь. Но если у них был бриллиант Сириус, как они попали не туда, куда все, на, на… Да, На. Ибо это была не та Альфа Центавра, где люди живут счастливо, и по вечерам ходят на бой быков или хотя бы некоторых между собой и лошадьми, как рассказывали альфовцы на Земле, а к счастию не планета обезьян, а:

— Собак. Как могли собаки попасть сюда с Земли — непонятно. Однако именно они, кошки и тараканы были здесь счастливы.

— Действительно, Василий Иванович, — сказал Мишка Япончик, — разве бывает не одна Альфа Центавра, — что мы попали не туда, куда все?

— Дак, естественно, — вздохнул Василий Иванович. — Но с другой стороны оно и к лучшему. У нас был с собой оказывается Бриллиант Сириус, и мы теперь точно найдем здесь занятие. Я буду герцогом Ришелье, а ты…

— А я? — спросил с подозрением Миша.

— Ты, да нет, нет, конечно, ты будешь простым сборщиком налогов.

— Министром финансов!

— Естественно, — Василий Иванович задумался. — Но с другой стороны, я всегда мечтал стать Дон Кихотом, и сражаться с ветряными мельницами и другими стадами баронов.

— Если я при этом буду Санчо Панса, то мне нужен в вечное пользование ОО — Отдельный Остров, потому что … — взамен собак, кошек и тараканов — мистических владельцев этой Альфы Центавра. Я говорил надо лететь в другую Альфу, находящуюся ближе каким-то боком к Солнечной Системе.

— Да, — сказал Василий Иванович, — я еще понимаю, что можно любить собак, кошек и даже тараканов. Но почему мы должны им подчиняться, как более адаптированным к этому миру существам?

— Мне тоже это непонятно.

— Пожалуй, уйду я отсюда в Крестовый Поход, как Айвенго, — вздохнул Василий Иванович.

— А я?

— Ты? Ты тоже будешь… Нет, этот вариант, скорее всего, не подходит. Я, как всегда и мечтал, буду Кардиналом Ришелье.

— А я?

— А ты Дартаньяном. Ну, пока мы не найдем настоящее занятие. И. Идем через неделю, в первый … местного месяца нисана кричим на арене нового Амфитеатра:

— Ришелье и Дартаньян против двух собак: тигрового дога Слава и стаффордширский терьера Марат, трех кошек — Фантик, Агата Кристи и Миси, и семьи тараканов из пяти человек, во главе с Матильдой Кшесинской ее царским семейством.

Далее идет совсем непонятный текст, который можно понять двумя способами:

— Василий Иванович предлагает Мишка Япончик быть друзьями, как это делали на Земле люди, сражаясь в ресторане Ритц и его окрестностях, а именно:

— Один лошадь, а другой боец на нём, или в нём, — иначе могут легко расстрелять. Другой вариант:

— Нет, мы должны быть друзьями с местными жителями собаками, кошками и тараканами, как люди были друзьями с лошадьми, сражаясь вместе в ресторане Ритц, иначе просто расстреляют.

P.S

— Этот последний фрагмент был, как говорят ученые, написан на бересте, которая и так-то, спасибо, что сохранилась, но некоторые слова в ней пока так и не удалось идентифицировать. Как будто дело было не в 18–19 годах двадцатого века, а в тринадцатом-четырнадцатом веках, может быть, даже не здесь, в Царицыне, а в болотах Вологды. А также потому, что исследования велись, скорее всего, с фотографий, так как сами берестяные грамоты были зарезервированы в органических средах, и недоступны простым смертным. Почему так может быть? Говорят, в связи с прилетом, или отлетом инопланетян с Альфы Центавра, могло произойти смещение времен. Но не везде, а только в некоторых местностям, к каким относится и Царицын 18–19 гг. и Вологда начала 13-го и середины 14-го веков, когда татары ее оставили в покое, возможно, испугавшись именно Ино с Альфы Центавра.

В остальное время Василий Иванович сидит у своей кузницы с надписью:

— Вправляем мозхги, — и систематическим пояснением на словах с подхватом мимикой и жестами:

— Летать? — Будете. И действительно, объяснял он, раньше люди удивлялись, что можно не ходить пешком, а ездить на лошади, потом появились тачки, передвигающиеся не на телегах со шкворнями и обильной смазкой из дегтя, а абсолютно без оной, как? непонятно. И вот также непонятно, как:

— Человек, — и все-таки летает. Ну, вот и этот дэвайс — получите.

И получалось у многих с первого раза, не сильно высоко, и не шибко быстро, но кай-й-фф! как на настоящих заводских подшипниках.

— Это тебе не бегом бегать! — крикнула ему с высоты дерева из фильма Край какая-то немка, и добавила:

— Посмотри какая я!

— Контуженная, — только улыбнулся Василий Иванович, но пока так и не вспомнил:

— Кто это такая? Более того:

— Я даже забыл, была ли у меня раньше баба. — Скорее всего:

— Тока Троянский Конь был мой друг, да и то говорят, что:

— Зря мы всё-таки взяли Царицын. Хотя на Волге сейчас хорошо, одному в семи комнатах. Нет, а мне все-таки лучше путевку на Альфу Центавра дайте.

Подходит Миша, Василий Иванович говорит:

— Колчака расстреляли.

— Говорят его нашли прикованным к пулемету.

— Лучше бы он приковал себя к подзорной трубе, и смог измерить, как Джеймс Кук время прохождения Венерой через диск Солнца.