Алтарь Святовита

Глава 1. Самолва

В первых числах июня одна тысяча двести сорок первого года, после длительного и изнурительного пути швабские переселенцы вышли к деревне Изменка. Двадцать семей, с детьми, нехитрым скарбом, уместившимся на двух дюжинах повозок, шестью коровами и умирающим монахом остановились на берегу озера. Впереди, на восход, в полуверсте был отчетливо виден соседний берег.

– Господин, господин Берлихинген, он зовет вас! – прокричал мальчишка лет восьми, подбежав к всаднику на пегом коне.

Некогда серебристо-серый, выгоревший до самого бледного оттенка, покрытый пылью дорожный плащ закрывал наездника с головы до пят. И когда он обернулся на голос, то вокруг него образовалось крохотное, еле видное облачко, а из-под капюшона блеснул шелковый шарф, намотанный на нижнюю часть лица. Не говоря ни слова, он развернул коня и направил его в середину колонны. Возле телеги, к тыльной части которой был приделан метровый шест с закрепленным наверху распятием, всадник остановился, спрыгнул с лошади и склонился над лежащим в возке человеком.

– Здесь, Воинот. Похороните меня здесь, ― прошептал монах уже синеющими узкими губами.

– Держитесь, святой отец, ― попытался подбодрить умирающего старика рыцарь, ― осталось совсем недолго. Два перехода и мы уже дома.

– Я уже дома. Помнишь, как в Палестине, мы с тобой… ― договорить монах не успел.

– Помню, тогда мне не было и двадцати, а ты уже разменял четвертый десяток, и как нес меня двое суток до колодца. Я все помню, Гец.

Рыцарь провел ладонью по лицу умершего друга, закрывая ему глаза, снял свой шарф и перевязал челюсть усопшему.

– Привал! Всем мужчинам копать могилу. Вон на том холме. И проводника ко мне, живо!

Геца накрыли белым полотном, положили в неглубоко вырытую яму и аккуратно присыпали землей. Воинот снял с телеги шест с распятием и воткнул в могильный холмик, после чего шепотом попрощался с другом.

– Ты всю жизнь старался принести людям добро, нес слово Божье, так, как ты его понимал, помогал обездоленным, учил детей и наставлял взрослых, спи спокойно. Я о тебе никогда не забуду.

Возки переселенцев двинулись дальше, к берегу, где их уже ждали предупрежденные проводником паромщики. Одинокая могилка проповедника простоит много лет, земля осядет, шест с распятием упадет, а спустя несколько веков место станет проклятым. Обезумевшие правнуки поставят на захронении из черного мрамора памятник убийцам. В цвет парадных мундиров, которые нелюди надевали после уничтожения ни в чем не повинных людей, напрочь позабыв заповеди Божьи. Те самые, что нес людям швабский монах Гец[1].

После путешествия в Моравию задерживаться в прошлом я не стал. Средневековых приключений хватило с головой, и в Берестье наши пути разошлись на три стороны. Свиртил с Милкой отправились в Смоленск, планируя по пути заглянуть в родную деревню. Гюнтер с Нюрой и остальным отрядом двинулись по направлению на Псков, а затем в Самолву. Я же остался на месте, подготовить оборудование для рудокопов. Дело это нехитрое, особого труда не составило, и вскоре я плескался в пока еще теплых водах Черного моря. И надо же было такому случиться, что на ниве подводных путешествий Полина познакомилась с девушками из Питера. Девицы оказались кладоискательницами, имевшими за спиной не только исторический факультет, а еще водолазную школу и восемь экспедиций с приличным временем работы под водой. Вот тут-то и заинтересовала меня пятая комната, про которую я прочел в письме, но открывать побоялся. В конце концов, наслушавшись рассказов о подводном мире, всеми правдами и неправдами я раздобыл на три дня водолазное снаряжение. Не набор для дайвинга, а самое настоящее. Упросил мичмана, который еще обучал меня на заре военной карьеры, провести пару занятий, дабы восполнить пробелы в технике погружения да подстраховать с регенерирующими патронами. Закрепив подводный фонарь на специальном креплении и зажав в руке прикрепленный к якорю буек с тросом, я вскоре оказался в комнате перехода. Проверив еще раз ИДАшку, ввел дату с номером пятой комнаты.

«За что ж мне такое наказание? ― пронеслось в голове. ― Хорошо, что спасательный круг с собой не прихватил».

Оставалось только ругаться. Дверь плавно открылась, а вместо потока воды, меня осветило солнце. Водичка все же была, но чуть ниже, в семи метрах от двери, где площадка скальной породы круто ныряла вниз. Представьте спортсмена, готовящегося к бегу на восемьсот метров, который уже вышел на дорожку, размялся, а ему заявляют, что произошла ошибка, и он участвует не в беге, а в заплыве. Пришлось возвращаться, отвозить оборудование и в более подходящей одежде совершить вылазку.

В конечном итоге неудачно начавшегося вояжа я оказался на вершине скалистого выступа и стал осматриваться, запустив камеру. Дверь перехода оказалась на острове, в довольно живописном месте, расположенном недалеко от Большой земли, берег которой простирался на юго-востоке, приблизительно в полутора-двух верстах. И если смотреть на восход, то песчаниковая скала с порталом разместилась на западной оконечности. Рядом с ней рос густой лес, за ним простиралась низина и снова скалы. Фотография с шарика дала общие очертания, теперь же предстояло определить координаты. Как говорят современные яхтсмены, нет ничего страшного, если не умеешь пользоваться спутниковым навигационным оборудованием или оно отказало, узнать о местоположении можно и у штурмана, проходящего рядом судна. К сожалению, то, что может сработать у причалов Монако, в большинстве случаев приведет к печальному исходу. Естественно, ни судов, ни лодочек, ни даже плотов с потерпевшими кораблекрушение поблизости не оказалось. Но в загашнике знаний еще теплились полученные в детской морской флотилии навыки. Старый, проверенный столетиями секстан и часы должны были помочь. С горем пополам я снял данные. Широту и долготу определил уже дома, не обращая внимания на секунды. Пятьдесят восьмой градус северной широты и двадцать седьмой восточной долготы говорил о том, что пятая комната перехода находится на Чудском озере. А остров в виде ползущей гусеницы ― однозначно Городец. Правда, на современной карте была группа островов, но озеро умудряется каждое столетие отвоевать у суши целый метр, а может и больше, так что все может быть.

Дальше я задумался о благоустройстве выхода из портала. Единственная сложность, которая немного огорчила меня, состояла в том, что вести какие-либо серьезные строительные работы в данном районе, не стесав шестиметровую макушку песчаника, оказалось невозможно. Только если использовать местный ландшафт, выложить стену из камня или кирпича по краю площадки, закрывая вход, и нарастить ее, создавая подобие башни. До самого вечера я размечал территорию, исследовал спуск к озеру, обнаружил источник с ключевой водой, ровное плато в двести квадратных метров и удобную бухту, где можно было поставить причал. Но все это находилось на восточной части, за лесом. Словно сама природа советовала ― здесь жить нельзя. Вечером, сидя у себя дома, я перенес на бумагу подробную карту острова. Попробовал смоделировать крепостную стену, опоясывающую западную часть, и даже сделал несколько набросков строений. Путного ничего не вышло. Покрутив листок, я отложил его в сторону.

«Зачем, ― задумался я, ― в нескольких километрах зять Пахома Ильича строит замок? К дьяволу всю эту фортификацию. Башенки с несколькими комнатами хватит с головой. Надо только цемента натаскать да инкерманского камня привезти».

Сказано ― сделано. Настоящее живое дело способно увлечь, да так, что май месяц в средневековье пролетел незаметно. Площадку возле портала я огородил стальной решеткой, составленной из труб и муфтных соединений. Они перпендикулярно соединялись с другими, забитыми на высоте четырех метров в скалу. Таким образом, и портал был защищен, и строительные леса поставлены. Всего выходило два этажа, и полукруг из камней должен был сравняться с макушкой песчаника, плавно переходя в куполообразную крышу. Работа не сложная, но выполнять подобное в одиночку не посоветую, слишком трудоемко. Высверливая отверстия, я обратил внимание, что скала, в которую вмонтирована комната, совсем не однородна. Середина состояла из кварцита, а вокруг него, словно конфету облили шоколадом – песчаник. Каким образом удалось сделать подобную заливку строителям комнаты перехода ― осталось неразрешимой загадкой. Впрочем, это могло быть и естественным образованием, но я не стратиграф, чтобы утвердительно ответить на этот вопрос, так что еще одной тайной стало больше.

Наконец-то третьего июня я завершил второй этаж башни, ставший жилой комнатой, и здание обрело некие черты первоначальной задумки. Со стороны это выглядело как высокая, едва выступающая над скошенной верхушкой скалы, сложенная из белого камня семиметрового диаметра труба, обволакивающая западную часть монолита. Восточная и северная части скалы оставались практически отвесными, а пологий спуск с юга стал сносной дорогой. По ней можно было забраться на вершину скалы либо, обойдя и двигаясь по краю, достичь дверей башни. Оставалось соорудить крышу, но за короткий срок одному уже было не справиться. Брезентовый тент, натянутый на каркасе, стал лишь временным решением вопроса, закрыть который планировалось до конца лета. А вот с чьей помощью, придется решать по месту. Для этого надо было навестить Гюнтера и Нюру. Молодожены, по моим подсчетам, уже достигли своей вотчины, либо должны быть где-то на подходе.

Спустив на воду надувную лодку с парусом и загрузив в нее провизию, я обогнул остров с юга и направился к населенному пункту в несколько домиков, именуемым Самолва. Попутный ветерок благоприятствовал путешествию, а приподнятый наветренный шверц блестел как акулий плавник. Озерная гладь отдавала зеленоватым оттенком водорослей, переливаясь мелкой рябью. Проплывающие стайки рыб серебрились своими спинками, обгоняли меня, резко меняли направление, иногда возвращались обратно, либо вообще отворачивали в сторону, скрываясь из вида. Лодка проходила как раз по тому месту, которое в зимнее время называют сиговицей. Уникальное природное явление. Когда вода замерзает, лед здесь не такой, как везде, а очень тонкий, а местами и вовсе рыхлый. Незамерзающие подводные ключи не дают ему схватиться, а в теплое время тут иногда появляются воздушные пузыри. Так что хлопок над озером для меня не стал неожиданностью. Тем более что совпал он с куплетом, который я сначала тихо, а потом все громче стал напевать.

Больше слов из песни я не помнил, да и появившийся на траверзе правого борта колыхающийся своими кисточками островок тростника заставлял сосредоточиться. В незнакомом месте всегда надо проявлять разумную осторожность. Я не призываю бояться всего и вся, ибо грань между страхом и осмотрительностью весьма тонка. Главное, до паранойи не скатиться. Тот, кто воображает всевозможные сценарии, как ни странно, оказывается их участником, причем в самой худшей роли. Но и пассивным наблюдателем тоже оставаться не стоит. А посему в моем случае достаточно прислушаться к собственной интуиции, она же подсказывала держаться подальше. До берега рукой подать, и небольшой крюк с потерей четверти часа не сыграет никакой роли: хорошо, когда никуда не торопишься. Вскоре стала видна конечная цель моего путешествия ― устье речки Самолва. Где-то здесь, если верить карте, должна располагаться деревня, а перед ней ― причал с рыбацкими лодками. Вот и он. В пять аршин длины помост, наложенный на вбитые в дно почерневшие от времени бревна выглядел хоть и скромно, но основательно. Спустив парус и пришвартовавшись почти у песчаной косы, я накинул петлю швартового конца на выступающее из помоста бревно в виде клыка моржа. Все, теперь посмотреть, не торчит ли что-нибудь острое из воды, и на берег. Трехцветный флаг с двумя медведями вяло хлопнул и повис на короткой мачте, а я стал внимательно осматриваться. Ведь по инструментам труда и предметам быта легко можно составить представление о населяющих данную местность людях. Снятых недавно на камеру лодок поблизости не оказалось, но причал от этого не стал менее привлекательным. В этих местах даже самое последнее бревно имело узор: то рыбка, то птица, а то и вовсе загадочный зверь, на диплодока похожий. Откуда здесь о динозаврах знают? Не иначе правду говорят, что людская фантазия без границ. Закончив любоваться резьбой, я перевел взгляд на появившегося из-под развешанных сетей низкорослого, рыжеватого окраса пса с куцым хвостом, то ли недавно дремавшего под тенью рыбацкого инвентаря, то ли охранявшего его.

– Шарик! Барбос! ― обратился к единственному встречающему живому существу. ― Как там тебя, хочешь сахарку?

Песик уселся на землю, почесал лапой за ухом и занялся своим туалетом, не обращая на меня никакого внимания. Все мои приготовления на случай внезапной встречи с охраной деревни пошли рыжему псу под хвост. Кругом ни души. Вытащив походный рюкзак, я вынул из бокового кармана упаковку с двумя кусочками сахара.

– Ясно, ― пробурчал под нос, ― контакта не получилось.

Кусочек сахара полетел в сторону четвероного охранника, докатившись практически до его задней лапы. Песик подскочил, понюхал угощенье и моментально съел, после чего попробовал повилять обрубленным хвостом. Вышло очень мило, но как только я сделал шаг вперед, раздался громкий собачий лай. Почти что одновременно из-за холмика с двумя сосенками прозвучал детский голос:

– Купец приплыл! Кличьте Захар Захарыча!

Оказывается, дозорная служба велась. Малец просто спрятался и наблюдал за одинокой лодочкой, а как увидел меня во весь рост с большим мешком без копья или лука, решил, что причалил коробейник.

«Купец так купец, ― решил я, ― будем ждать представителя администрации селения». Он же, то ли от важности занимаемой должности, то ли по какой-то еще причине ― задерживался. У причала пришлось простоять минут двадцать. За это время Барбос слопал еще три кусочка сахара, проникся доверием и уже терся возле моих ног, посматривая на карман, откуда доставались лакомства, но сделать шага не давал.

Захар Захарыч появился как черт из табакерки, внезапно, и скорым шагом направился в мою сторону. Пришелец из будущего, так можно было описать жителя Самолвы, судя по одежде. Хорошо мне знакомые юфтевые полусапоги блестели от жира. В них были заправлены темно-синие брюки, с намотанными поверх обмотками. Такого же цвета рубаха навыпуск, перепоясанная ремнем с желтой бляхой. На ремне, с левой стороны болтался нож в ножнах, а с правой ― сумка на кнопке. Голову покрывал берет. Добавить гюйс ― и от бородатого матроса не отличить, причем, судя по походке ― неуклюжего. Тем не менее эта манера переваливать с ноги на ногу как медведь, ничуть не портила его, а даже наоборот, прибавляла некоторого колорита. Обветренное, немного изрезанное морщинами лицо, на котором не наблюдалось признаков добродетели, и глаза, немного прищуренные, густо-кобальтовые, смотрящие зорко и пронзительно.

«Ага, значит, Гаврюша благополучно добрался до Новгорода, раз подобная амуниция появилась в этих местах», ― подумал я и поприветствовал подходящего ко мне человека:

– Здравствуйте! Алексей Николаевич меня зовут. Я дядя Нюры Пахомовны.

В этот момент ветерок расправил флаг на мачте, и самолвянин, признав герб, поклонился.

– И тебе здравствовать, – сказал он. – Меня Захар Захарычем кличут. Выдобщик я здесь. Говорили, что появиться ты должен (озвучивать информацию, что меня опознал Натан, он не стал), милости просим.

Не особо вдаваясь в подробности, которых невместно избежать при шапочном знакомстве, как-то: хорош ли урожай, отсутствия болезней и милость капризов природы; я вскоре перешел к делу.

– Гюнтер уже приехал?

– Князь-то? Тута.

Захарыч посмотрел мне за спину, скривился от вида лодки и задал вопрос:

– А ладья где?

– Какая ладья?

– Как же ты на этом, ― староста указал пальцем на лодку, ― с Ладоги добирался?

– А я не с Ладоги. Тут, по соседству с вами живу.

Захар прищурился, посмотрев на меня с подозрением.

– Вот как? Ну да, ну да. Сынко, ― мгновенно взмахнув рукой, ― прими поклажу у путника, ― приказал сопровождающему его юноше, прятавшемуся во время разговора за сосенками, нести мой рюкзак, а сам сопроводил меня до деревни.

Идти пришлось метров семьсот. Мы поднялись на холм, обошли ржаное поле вдоль реки и вышли к новой пристани, у которой ютились штук шесть рыбацких лодок да несколько женщин, полоскавших какие-то тряпки. С левой стороны уже отчетливо был виден каменный пояс строящихся зданий, окруженный строительными лесами, достигший полутораметровой, а кое-где и трехметровой высоты. На этом фоне архитектурных достижений особо бросалась в глаза законченная арка ворот и огромная куча булыжников разнообразного размера, где особой статью выделялись отесанные кубы и параллелепипеды известняка, сложенные в сторонке возле четверки мужичков с молотками и троянками.

– Князь дом строит, ― поведал Захар.

– И как успехи?

– Да какие там успехи, мужики за известью поехали, а каменных дел мастера, вон, под рябиной брюхо греют. Каждый день кадку гороха с салом сжирают. Кыяне… Тьфу! Не выговоришь. Пахом Ильич их прислал.

Строящийся в Самолве дом для Гюнтера и Нюры назвать замком можно было с большой натяжкой. По крайней мере, для меня. Круглая башня донжона соединялась с коробкой прямоугольного каменного здания через воротную арку и смотрела фасадом на дорогу. Тыльная сторона состояла из строящейся конюшни, вытянутой метров на тридцать, и участков стены, выложенной из крупных булыжников в основании, замыкающих периметр. Каждое сооружение своей наружной частью выполняло функцию крепостной стены, что являлось несомненным ущербом при обороне, так как не могло эффективно использоваться, и немалой экономией строительного материала для застройщика: на зубцы и прочие штучки. Весь архитектурный комплекс размещался на одной чети, то есть на площадке в полгектара и, судя по темпам, не будет завершен даже к концу года. Если рассуждать с практической точки зрения, то со стороны владельца являлось крайне неразумным нырять в сей омут забот, предварительно не оценив всей глубины и не взвесив все «за» и «против». Даже учитывая политическую нестабильность региона, представив все в завершенном виде, сооружение выглядело избыточным для этих мест. Строили бы просто бург, давно бы праздновали новоселье, а так… какая-то гигантомания: выше, больше, толще. Что бы там ни было, раз обещал, ― придется помочь, ибо «бумажное» княжество является на данный момент визитной карточкой нашей операции в Моравии. Обходя стройку по кругу и попутно общаясь с Захаром Захарычем, мы быстро нашли общий язык. О моем приезде он был предупрежден лично князем, так что на просьбу повременить с докладом о прибытии гостя просто кивнул, вследствие чего дальнейшее общение стало похоже на экскурсию. Староста рассказывал, а я внимательно слушал, шаг за шагом подходя к месту встречи.

Штауфена я отыскал фехтующим с Нюрой на палках с баклером под пристальным взглядом Павлика, державшего в руке длинное полотенце и отгонявшего веткой от столика мух, на котором стояли поднос с пирогом и большой кувшин. Два стеклянных стаканчика, наполовину заполненных красной жидкостью, сиротливо размещались с края стола. Действо происходило на окраине поселения, возле песчаного бережка, где в зарослях камыша были заметны несколько пар глаз местных мальчишек, подсматривающих за ходом тренировки. Уж больно привлекательна была девушка в обтягивающих, подчеркивающих изящность ног черных лосинах и белоснежной, просторной шелковой сорочке, особенно когда ветер прислонял влажную ткань к груди воительницы.

Бах! Бах! ― раздавались удары палок.

Гюнтер резко пошел навстречу, поддел свою палку под Нюрину и, как змея обвивает толстую ветку, совершил вращательное движение своим оружием, лишая жену тренировочного инвентаря.

– Ой! ― удивленный возглас вырвался из уст Нюры. ― Я же потянула на себя. Почему не получилось?

– Надо было схватиться второй рукой за рукоять, – подсказал Гюнтер. – Снова забыла?

– Не успела. А разве в бою так может получиться?

– В бою? ― Гюнтер на секунду задумался. ― Все возможно, но это один случай из ста. Сражаясь, задача воина ранить или убить оппонента. По одному и тому же противнику, если позволит, ты сможешь нанести два, может три удара. Все они будут по открытым участкам тела, то есть по рукам, ногам и голове. А это… так, для развлечения.

– Добрый день, ― поприветствовал участников тренировки, обращая на себя внимание.

– Алексий, дядя Лексей, ― два голоса слились воедино.

– Вот, решил навестить вас. Проходил мимо, думаю, дай загляну.

Павел в это время подбежал к Нюре, протянул белый плащ, ошибочно принятый мною за полотенце, и метнулся обратно к столику, возле которого, в траве, лежала корзина. И уже оттуда извлек два махровых полотенца с изображением олимпийского мишки, которые Нюра оставила за собой, когда посещала крепость у камня под Смоленском.

Спустя час мы уже сидели за дубовым столом, поставленным прямо на улице, под защитой натянутого на столбиках полосатого тента, старого паруса с Пахомовой ладьи. Годовалый кабанчик еще крутился на вертеле, дразня аппетит великолепным ароматом поджаривающегося мяса, а Нюра демонстрировала мне изделия самолвенских женщин. Посмотреть было на что. На стол были выставлены мягкие игрушки, некоторые из которых выполнены практически один к одному с размерами оригиналов щенячьего возраста. Причем шкурки легко узнаваемых зверей явно были сняты с настоящих лисиц, зайцев и белок. Ну, а дизайн, он был просто скопирован с моих подарков. Кто ж знал, что плюшевый хаски с медвежонком дадут такой творческий старт.

– Первую партию продали за один день, ― мимоходом сообщила Нюра, показывая мне серого волка со смешной мордочкой, ― на днях еще продадим, только не в Пскове, а тут. Купец сюда за товаром приедет и к ливонцам повезет.

– Красиво. А чем еще торгуете?

– В основном рыбой. Я на нее уже смотреть не могу. Утром ― рыба, днем ― рыба, вечером ― тоже рыба. Скоро плавники вырастут, ― Гюнтер рассмеялся, ― или чешуя появится. В округе с едой тяжко и вяленую снетку берут охотно.

– С торговлей понятно, – сказал я. – Нюра, как ты смотришь на то, чтобы ткацкую мастерскую здесь поставить?

– Это можно, да только ни льна, ни конопли в нужном количестве тут не растет, а из крапивы одежда не ноская.

– Я не про полотно хотел поговорить, – останавливая рассуждения о сырье для тканей, произнес я. – Этого добра в каждом городе более чем достаточно. Речь идет о коврах. Зимы в этих местах суровые, думаю, спрос на ворсистые половички будет. По крайней мере, на рынках Пскова и Дерпта проблем с реализацией не возникнет. На первое время шерсть у меня возьмете, а дальше либо овец разводите, либо покупайте. Пару станков и все, что связано с ремеслом, можно привезти хоть завтра. Вдобавок к этому можно наладить выпуск лоскутных одеял из остатков шерсти и обрезков ситца. Как говорят венецианцы: себестоимость пикколо, зато на выходе полновесный матапан.

– Я же говорил, что ладья неподалеку, ― сказал Гюнтер Нюре и продолжил, обращаясь ко мне: ― А железо есть? Ворота надо закончить. Мы шкурок для оплаты подкопили.

– Есть железо, не переживай, – успокоил я Гюнтера. – Кстати, что-то я Трюггви с его бойцами не наблюдаю?

– В Пнево сидит, Воинота с переселенцами поджидает. Договаривались на начало лета, да, видимо, что-то случилось, раз нет до сих пор.

В это время к Нюре подошел Павлик и что-то сообщил ей на ухо. Девушка в ответ кивнула головой, подозвала к себе девчушку лет восьми, которая приносила игрушки, и, приказав ей забрать изделия промысла, забарабанила пальцами по столу. Через минуту на дубовых досках лежал деревянный поднос с еще шипящим от жара кабанчиком. Учитывая, что с мясом в Самолве не ахти, хозяева выставили на стол самое лучшее.

На следующее утро, когда диск солнца еще не показался из-за горизонта, но небо уже начинало светлеть, самая большая рыбацкая долбленка с нашитыми бортами отчалила от пристани, таща за собой на буксире серо-зеленый плот с округлыми боками. Из волочившегося на веревке суденышка торчали подошвы ботинок, а если прислушаться, то можно было различить тихое посапывание спящего человека. Игнат поставил парус, как только лодка миновала старую пристань, и расположился на корме. Два его сына погодки: пятнадцатилетний Улеб и Сулев, которому неделю назад исполнилось четырнадцать, управляли парусом и посматривали по сторонам.

– Бать, может, покуда гость по острову шляться будет, мы новым неводом рыбки половим?

– Нет, сын, Захар просил гостя слушаться, а он ясно сказал: сидеть на берегу, а если потребуется, то вещи в лодку снести.

– Жаль, здесь сиг жирнющий, так и просится в сети.

– На твой век еще хватит, ― Игнат провел ладонью по бороде, как заправский философ, ― лучше на воду смотри, плавун не пропусти.

Достигнув заметного с воды ориентира, рыбак подтянул на себя веревку, подтаскивая надувную лодку к своей, и разбудил меня, похлопав по ботинку.

– Просыпайся, – сказал он. – На месте уже, вон, скала из белого камня. Только не вспомню никак, откуда она здесь? Вроде в прошлом году ее не было. Куда теперь?

– Там, чуть правее, место, где причалить можно, ― спросонья ответил я, протирая глаза.

– Волхва коса? Знаю. Сынки, давайте за весла.

Вскоре семейство Игната, как выяснилось, местные корабелы и мастера на все руки, рубило для плота жерди толщиной с ногу взрослого мужчины. Любой русский человек, а возможно, даже и поживший некоторое время у нас иностранец, сумеет изготовить плот из автомобильных камер. Главное, их иметь и знать несколько нюансов. Еще лучше заранее ознакомиться с брошюрой товарища Потемкина, ибо кто знает, как оно в жизни обернется. Центр тяжести плота на камерах находится несколько выше, чем у деревянного. Посему необходимая остойчивость достигается увеличением эффективной ширины плота. А если камеры несколько выступают за обводы рамы, то для остойчивости это только лучше. Такой плотик при длине в семь, а ширине три аршина может принять до двухсот пудов, если груз размещается в центре и у подгребиц. Фактически, как показывает опыт, останется на плаву с известным немецким кубическим внедорожником и пятью мордатыми пассажирами внутри. С устойчивостью, правда, не все ладно и шустрить на нем не получится: лобовое сопротивление камер слишком высоко; но в данной ситуации, когда объем груза решает всё, и плыть приходится не по течению реки, а по озеру ― можно смириться. Плот хорошо всходит на волну и обладает достаточной стойкостью к валу при развороте лагом, так что перевернуться на нем шансов мало. Надув камеры от грузовика и положив сверху готовую решетку из жердей, мы зафиксировали все крепления тросами. Дело оставалось за малым. От башни до Волхва косы как бы триста шагов. О том, чтобы подвести плот к порталу и вести погрузку на воде, даже речи не велось. Любой острый камушек погубит всю работу. Пришлось выкатывать тележку, работа с которой при отсутствии ровной дороги ― адский труд. К счастью, наличие молодых помощников избавило от этих неудобств. Улеб и Сулев, меняясь, по очереди перетаскивали мешки и сундуки, пока мы с Игнатом обсуждали возможности береговой ловли и средневекового сейнера[2].

– Можно и у бережка рыбки натаскать, ― говорил рыбак, ― да только она тиной пахнет. Мой отец всегда на большую воду ходил, и его отец тож. А можно, как Поганкин, что в Подборовье живет. Он снетку промышляет, когда она на нерест идет. Но то неправильно. Если не голодаешь ― рыбу, идущую на нерест, ловить нельзя. Два денька она всего нерестится, неужто обождать невмочь?

– Такие люди, как Поганкин, во все времена были, – задумавшись, ответил я. – А вот ты не хочешь на большой лодке рыбу ловить? Сыновья подрастают, они уже славные помощники, а чем судно больше, тем увереннее рыбак на нем себя чувствует, да и уважения односельчан прибавится.

Игнат смерил меня взглядом и отрицательно мотнул головой:

– Не, Лексей, от размера лодки улов не зависит. У нас озеро мелководное, это только в проливе, между Пнево и Изменкой, глубина в четырнадцать аршин, мне моя кормилица в самый раз, не купчишка же я, рыбак. А насчет уважения, мой труд сам за себя говорит.

– Ну, как знаешь, – не стал настаивать я. – Улеб вроде последний мешок тащит, пора. Кстати, этот мешок вам. Ты его сразу в свою лодку переложи.

Спущенный на воду плот загрузили поклажей. На случай если что-то пойдет не так Игнат посадил на него Сулева. Накинул на лапы якоря плота петлю, привязанную к только что ввинченному рыму на корме своей лодки, и перебрался в долбленку. А уже оттуда дал наставление сыну избегать попадания в кильватерную струю при поворотах и, подняв парус, отчалил. Трос натянулся как струна, жердь затрещала, и конструкция стала ползти. Плот немного посопротивлялся, пытаясь остаться как можно дольше на мелководье песчаной косы острова, но Сулев пошерудил гребью[3], и вскоре потащился за буксиром без особых проблем. Через полчаса о рыбацкой лодке напоминал лишь крохотный парус, уходивший на восток.

Как ни были бы в своих повседневных трудах заняты самолвинцы, а Игната встречали всем миром. Во-первых, подобного плота на надутых рыбьих пузырях невиданного морского зверя в глаза никогда не видели, и упустить шанс разглядеть все воочию просто противоречило укладу жизни. Общество потом не поймет: как можно не стать участником событий, происходящих единственный раз? Во-вторых, Захар рассказал односельчанам, что привезут какие-то механизмы для изготовления ковров. Опять-таки, новшество. Ну а в завершение ко всему, строители ждали железных цепей, петель и полос для ворот. Тот груз, что сам по себе обладает немалым весом, и транспортировать его желательно большим числом рабочих рук.

– Сначала мешки и короба принимайте, сундуки потом, ― распорядился Игнат, ― Улеб, помоги брату.

Самые тяжелые ящики с цепями и шестернями подъемного механизма снимали последними. По поставленным под наклоном бревнам, их вытащили веревками, а как разместили на берегу, то осторожно вскрыли. Вскоре Илья, как самый образованный из артельщиков, осматривал роликовую цепь. С увеличенной копией велосипедной цепи мастер столкнулся впервые, посему и уставился на нее с недоумением. Уж почто в Орешке использовали всякие диковины, но сейчас воистину пришло время удивления. Тем не менее, памятуя, как Пахом Ильич поступал с непонятными предметами, привезенными из Смоленска, Илья решил действовать сообразно. То есть поинтересовался сопроводительной документацией, сиречь чертежами и иллюстрациями.

– Игнат, а рисунков византиец случайно не передал? – спросил он.

– Нет, – твердо ответил рыбак. – Все, что дали ― перед вами. Я завтра обратно на остров пойду, если что, говори сейчас. На словах передам.

Народ обступил Илью, ожидая, что он скажет, как вдруг раздался голос:

– Нашел! Вот они, к обратной стороне крышки сундука прикреплены были, ― сообщил Василий, протягивая Илье пухлый пакет с дюжиной листов в рулоне.

– Так, – произнес артельщик, принимая рисунки. – Сейчас посмотрим, что там у нас.

Подъемный мост опускался и поднимался при посредстве трех цепей. Делалось это следующим образом. Над воротами в стене проделывались продолговатые отверстия; они направлялись сверху вниз. В каждое из них продевалось по одной дубовой балке. К ним крепились тяговые круглозвенные цепи, нижними концами соединяющиеся с углами моста. С внутренней стороны, то есть со двора, эти балки соединялись поперечной перекладиной с рычагом. Получалась вилка, от основания которой спускалась железная приводная цепь. Она-то, с помощью звездочки, насаженной на ось механизма, и выполняла работу по подъему и спуску. Весь этот процесс и был нарисован, включая в себя обозначения необходимых размеров с посредством приложения раскладного «метра».

– Осилите? ― спросил Гюнтер, стоявший рядом.

– Нет ничего такого, придуманного человеком, чего бы другой не смог повторить. Мы в Орешке нечто подобное уже мастерили, только вместо механизма там противовес с блоком был. А тут, рисунки в помощь, вроде все понятно.

– Ну, раз понятно, то за работу! Хватит прохлаждаться, известь привезена, а на стройке конь не валялся. ― Гюнтер подошел к следующему ящику.

Захар поддел топором крышку, послышался скрип гвоздей о дерево и под промасленной бумагой оказались анкерные болты с гайками, поверх которых лежала пара гаечных ключей. Следующим был продолговатый сундук с полосами железа и огромными тисками. Соседние были наполнены гвоздями, заклепками, дверными петлями, различными молотками и зубилами, фурнитурой и прочей металлической мелочью. В общем, всем тем, что необходимо для стройки.

Обособленно ото всех разместились станки для изготовления ковров и отдельный сундучок со швейной машиной, привезенный непосредственно на лодке. В картонных ящиках лежали пряжа и нитки. Ситец с синтепоном для одеял, подкладочный материал, вместе с готовыми образцами уместились в огромной, размером с большую бочку тканевой сумке с четырьмя ручками. Рисунков, связанных с ворсистым и лоскутным ремеслом, нашлось с четыре дюжины. Этим занялась Нюра. Три девочки, восьми лет, приехавшие в Самолву с семьями первых переселенцев, сосватанных еще при постоялом дворе в Пскове, стайкой окружили княжну и передавали из рук в руки красочные иллюстрации. Простенькие узоры выполнялись сложнейшими, на первый взгляд, узлами и были показаны с разных сторон. А если следовать по направлению за стрелочкой, как показано на рисунке, то разобраться оказалось проще простого. Рыбаки вязали свои узлы гораздо сложнее, не в пример ковровым. Вскоре добрались и до станка. Сам он представлял собой раму, которую ставили вертикально. На нижнюю и верхнюю рейки крепились нити основы, между ними проходила эллипсоидальная, идеально отшлифованная палка, разделяющая их. Сверху (для удобства) подвешивались клубки окрашенной пряжи, соответствующие предполагаемому рисунку ковра и собственно сам челнок с нитью утка[4]. От простого деревенского ткацкого станка все мало чем отличалось. Только ворс пряжей надо создавать между двумя нитями основы и одной утка, не забывая прибивать специальной щеточкой, да ножницами лишнее срезать.

Три тюка, по два с половиной аршина длиной, содержали фабричные ковры. В сопроводительной записке – которую разобрала только Нюра – сообщалось, что одно из предоставленных изделий можно продать, так сказать, на предмет исследования рынка, а два ― оставить себе. Подарочные экземпляры тут же вывесили на всеобщее обозрение, воспользовавшись воротами Захара. Ненадолго, всего на час. Но за это время каждый самолвинец успел потрогать и восхититься тонкостью работы. И надо было такому случиться, что в этот момент, когда ковры уже решили снимать, в деревню приехал псковский купец.

Игорь Васильевич был похож на Сократа не только соломенной шляпой по греческому образцу, сдвинутой на затылок. Выступающие надбровные дуги лба украшали жгуче-черные брови с редкой проседью. Дельфиний лоб с крестообразным шрамом и пронзительно-синие глаза, смотревшие на все происходящее с некоторой отрешенностью. Казалось, что у купца на все случаи жизни есть ответ, и ничем новым его не удивить. Курчавая, пятивершковая борода загибалась совочком и сочеталась со слегка вздернутым картошкой носом. Одет он был с некой небрежностью. Овчинная безрукавка, доходившая владельцу до колена, была истерта, но еще сохраняла свой товарный вид. Из-под нее просматривалась сероватого цвета рубаха, имеющая на локтях заплаты из кожи. С незатейливым рисунком, вышитым красной нитью по воротнику, было не разобраться из-за закрывающей орнамент бороды. В общем, если встречать по одежке, то можно было сказать, что Игорь Васильевич типичный бедствующий представитель торгового сословия, не вызывающий пристального интереса; кабы не одна деталь одежды. На портки Игоря Васильевича, как говорится, без слез лучше было не смотреть. Любой генерал умер бы от стыда, видя кривовато вшитые лампасы из красной ткани по бокам. Но именно эта деталь сообщала, что их носитель способен на некую индивидуальность, а следовательно, и на нестандартные решения. Впрочем, присутствовало и еще кое-что, создающее ореол загадки в самом человеке, то, что никак не увязывалось с той системой координат, в которой находился купец. Весь непрезентабельный вешний вид портила телега. И не просто средство передвижения о четырех колесах, а идеально симметричное, выверенное и сбалансированное. Заботливо выструганные, раскрашенные цветными красками доски и отшлифованные поперечные жердочки с дополнительными обвесами по бокам, смазанные дегтем оси и аккуратно, под веревку, уложенное сено, не сочеталось с общей картиной полнейшей анархии в одежде владельца. Словно предприниматель и телега были каждый по отдельности.

– Мир вам, добрые люди, ― сказал купец, слезая с повозки.

– И тебе доброго здоровья, ― поприветствовал Захар, ― откель будешь, горемычный?

– А я не горемычный, ― снимая соломенную шляпу и взлохмачивая придавленные волосы. ― С Пскова я. Игорь Васильевич меня звать. Подскажи, добрый человек, городок Самолву я ищу, далеко ли еще?

– А чего ее искать? Вот она, перед тобой. Ты кем будешь?

– Купец, ― важно сказал Игорь, стряхивая пожухшую траву, прилипшую к безрукавке. ― Ты на одежку не смотри. Времена такие ныне, что лучше ободранным в дерюге ходить, чем в красной рубахе в земельке сырой лежать. Меня княжна ваша позвала, а я что-то хором княжьих не разгляжу.

– Ты давай не остри, – возмутился Захар. – Хором он не разглядел. Не хоромы у княжны, а замок целый. Слыхал про такое?

– Приходилось. И в замках я бывал, и в церквах белокаменных, и возле соборов мрачных, что схизматики строят, проходил… ― гость немного запнулся, поглазел на ковры округленными глазами и еле слышно выдавил: – А такой красоты встречать не приходилось.

– То-то, а вот и княжна наша. Падай в ноги, кому сказал.

Сам Захар в ноги не упал (как-никак староста, или как называл его князь ― бургомистр), только поклонился низко, а вот купец в поклоне перещеголял. Широкополая шляпа, восседавшая до этого на затылке, в мгновенье оказалась в левой руке, а пальцы правой достали до земли.

– За игрушками приехал? ― Не давая опомниться купцу, с ходу спросила Нюра, потрепав по шее свою лошадь.

– Да, княжна, как и договаривались, ― не поднимая головы, пробормотал псковчанин, ― серебра немного привез и муки пять мешков.

– Захар Захарыч, выдайте купцу подготовленный товар, да муку не забудьте перевесить. Но! Пошла! ― Нюра стукнула пятками в бока лошадку, проскочив мимо телеги, помчалась в сторону леса, где ее уже поджидал Гюнтер.

После обмена Игорь Васильевич вытащил из-под накиданного на телегу сена толстенькое полено, крутанул за верхушку, где торчал сучок, и предложил старосте отметить сделку двухгодичным медом. Захар при этом заметил, что под сеном лежали еще несколько хитрых тайников, замаскированных под дрова.

– И много у тебя таких «деревьев» в телеге растет? ― Староста втихаря выставил стеклянные, принадлежащие Нюре с Гюнтером, стаканчики, подставляя их под тягучую струю почти прозрачного перебродившего меда на можжевеловых ягодах.

– А ты сам посмотри.

– Да вроде неудобно как-то. Вот, если одним глазком.

Захар отгорнул сено, взял первый попавшийся чурбан, как оказалось, самый пузатенький, и стал крутить его за оба конца.

– Не все большое имеет ценность. ― Васильевич подмигнул старосте, взял соседнее с коротким кругляком полено[5], положив назад опорожненный тайник и крутанув за верхушку, открыл новый сосуд.

– Хитро, ― уважительно высказался Захарыч.

– А то. Бывал я как-то в западных землях, не один, с приятелями своими. Шли мы на трех телегах, темнеть стало, кругом ― ни души, вот и решили привал сделать. Лошадок распрягли, напоили да заночевали в лесочке у родничка, а утром, как полагается, костер заново развели. На одном хворосте каши не сваришь, сам знаешь, да как назло сушняка в округе днем с огнем не сыскать. ― Игорь Васильевич глотнул меда и продолжил рассказ: ― Пошли мои приятели дерево сухое рубить, а как срубили, откуда неи возьмись рыцарь поганый объявился, да не один, со слугами. В сторонке он стоял, ждал, покуда березку облезлую свалят.

– И что дальше было?

– Лучше не спрашивай, ― купец потрогал шрам на лбу[6], ― я с тех пор, как в ту сторону еду, дровишки с собой завсегда беру. А потом, сынишка свистульку делал, я и сообразил, как приятное с полезным совместить.

– Кого чужого поймаю, ― правая рука Захара сжалась в кулак, ― кто деревья рубит, кнутом выпорю. Не знал я, что такие порядки у них заведены.

– Кто прошлое помянет, тому сам знаешь. Ну да ладно, пустое это. Ты мне скажи, откуда ковры у тебя, что на воротах висели? Лет пять назад я в Рязани бывал, бухарский купец свой товар распродавал, его ковры в треть величины твоих были. А он своим богом божился, что больше сажени в ширину не делают.

– Хороший ты человек, Игорь Васильевич. Тебе одному скажу, ― Захар выдержал паузу и вполголоса, чуть ли не на ухо сообщил тайну: ― Один ковер княжна распорядилась продать, ибо у нас их с завтрашнего дня начнут ткать. Механизмы заморские из самого Царьграда сегодня привезли, целых три сундука, большущие, что твоя телега. Во как.

– Так, может, я продать попробую? Чем черт не шутит? Прости Господи. А с навара я отстегну, ― и заговорщицким тоном добавил: ― В чурбаке привезу, никто знать не будет.

– Только княжну предупредить надо, без нее никак. Я уж похлопочу, да и ты не забудь.

В результате всех переговоров и тесных общений купца со старостой Самолвы, Игорь Васильевич, помимо мягких игрушек, повез в Юрьев[7], который последние двадцать лет по настоятельному требованию ливонцев обзывали Дерпт, громадного размера ковер. Проданное там из расчета три веса золота за один вес изделия шерстяное чудо вскоре сгорело от опрокинутой свечи во время богослужения. Но об этом событии пока никто из них и не догадывался.

Через четыре дня после моего посещения Самолвы туда со швабскими переселенцами наконец-то добрался Воинот. Совершенно обессиленные от долгого перехода люди чуть ли не валились на землю. Из двух дюжин повозок к концу пути добралось чуть больше половины. Несчастный случай на переправе, падеж скота, дорожные трудности, и уже на въезде, когда до площади перед домом старосты оставалось с полверсты, три возка просто развалились. Возглавлявший людей всадник слез с лошади и, подходя к Гюнтеру, низко поклонился.

– Приветствую, мой господин! ― произнес он. – Я привез людей, больных нет. Двадцать мужчин с женами и дети.

– Спасибо за службу, барон, ― Штауфен обнял своего земляка, хлопая по спине и одновременно оглядывая прибывших людей. ― Барон Берлихингер! Звучит неплохо, правда? А где датчанин? Что случилось?

– Да как лучше сказать, – замялся новоиспеченный барон и тихо произнес: – Трюггви со своими, пока там, на том берегу.

– Не понял, это в честь чего? – возмутился Гюнтер.

– За нами, на следующий день, из Дерпта выходил караван с невольниками, – стал рассказывать Воинот. – Полусотню рабов охраняли наемники, из местных. Я поведал о том Трюггви, а он не мог упустить такого шанса. В общем, мы сюда, а датчане на ту сторону.

– Понятно. Все правильно сделали. Пошли, отдохнешь с дороги, да расскажешь про свои приключения. Захар разместит людей, не переживай.

Гюнтер с Нюрой уселись на надувные кресла, неплохо послужившие в Моравии, а Воинот устроился на лавке, положив перед собой на стол, на котором давеча был съеден кабанчик, потертую дорожную сумку. Из угощения на подносе были выставлены яблоки и трехлитровая, запотевшая, не иначе как с ледника, темно-зеленая бутыль, прибывшая с последними товарами. Павел разлил вино по кубкам, преподнес напиток князю с княжной и отошел в сторону, оставаясь в поле зрения Нюры и одновременно пользуясь тенью тента.

– Из Оломоуца я поскакал в Брно, там заночевал и через сутки был уже в Сухих Крутах, ― начал рассказывать Воинот, ― оттуда сопроводил купцов через Кроссенбрум до Вены. Веселые такие ребята, думали, что раз попутчик, то можно за охрану не платить. Так я стал богаче на пару монет. Дальше начались приключения. По дороге в Грац на меня трижды нападали. Отравили заводного коня. Пока я отдыхал в лесу, набрасывали сеть. В предместьях Фриз, на месте развалин старой римской виллы, появились новые строения, соединенные между собой каменными стенками и палисадами. Идеальное место для тех, кому есть что скрывать. Был момент, когда я испугался, что жителей скосил мор или они по какой-то загадочной причине уехали, но все оказалось проще. Там обосновалась шайка разбойников, которая не признает никакой власти над собой. В харчевне мне подсунули шлю… ой… прошу прощенья, госпожа. Познакомили с девицей, которая напоила меня сонным зельем. Да только жаркое у тамошней стряпухи оказалось никуда не годным. Зелье вместе с ужином осталось под забором, и тварь отдувалась по полной. Правда, животом еще два дня маялся, но оно того стоило. Теперь будет знать, как связываться с настоящим швабцем.

– Верно говоришь, ― поддержал земляка Гюнтер.

– Понял, Гюнтик, как с чужими девками знаться? ― высказала свое мнение Нюра. – Траванут и не спросят.

– По горной дороге добрался до Виллаха, – продолжал рассказывать барон. – А там, где с паломниками, а где и сам доскакал до Ливелея. На попутный корабль еле успел. Все бегут от кочевников.

– Лодочники дорого за провоз берут? – спросил Гюнтер.

– Почти марку серебра отдал за себя и лошадь. Чертовы венецианцы! Совсем совесть потеряли. Правда, спал отдельно, и кормили хорошо. Рыба у них пальчики оближешь.

– Не надо про рыбу, ― умоляющим голосом попросил Штауфен, ― где отца нашел?

– В Равенне, мой господин. Фаэнц к моему приезду уже пал, но мне сказочно повезло, я встретил своего давнего приятеля, Геца. Он-то и устроил аудиенцию через день по прибытию. Император принял меня как посла. Подаренную картину поставили напротив трона, он ждет твоего возвращения.

– Так и сказал? – переспросил Гюнтер.

– Да. А когда прочел послание… ― Воинот посмотрел по сторонам, нет ли лишних ушей, и продолжил: ― сказал, что ты единственный, кто бескорыстно предложил свою помощь. Ему сейчас очень тяжело. Я привез пергамент.

– Давай.

Воинот приподнялся с лавки, расстегнул сумку и вынул из нее тубус, в котором отвозил послание императору. Штауфен с жадностью схватил футляр и извлек пергамент.

― Stupor mundi, ― пробормотал Штауфен.

– Что? ― переспросила Нюра.

– Удивление света. Отец всегда выкидывал фортели, от которых хоть стой, хоть падай. Или он решил, что я один из его юстициев[9]? Нет, отец, у каждого свой путь, и то, что у тебя «ужасная погода», виноват ты сам.

– Не торопись с выводами, мой любимый муж. Я думаю, ― сказала княжна, ― надо дядю дождаться, он очень ждал этого ответа. Расскажи, барон, как ты собрал столько переселенцев?

– Не было ничего проще, госпожа. Когда Фридрих узнал, что я направляюсь в Аугсбург, мне дали в сопровождающие трех новоиспеченных юристов из Апулии, ну а Гец поехал сам. В принципе, это он собрал два десятка семей. Мне только пришлось оплатить их долги перед аббатством. Дальше была муторная дорога от монастыря к монастырю. Переселенцам на восток запрещено отказывать в крове, этим и пользовались.

– А где этот твой Гец? Зови его! – приказала Нюра.

– Я схоронил его, перед переправой. Когда мы добрались до Ливонии, старый товарищ совсем сдал. Лекарь приставил к его больным ногам пиявок, но даже это не помогло. С каждым днем силы покидали моего друга, а когда он увидел, как вешают на дороге ребенка-браконьера, ― Воинот моргнул глазами, провел ладонью по лицу, вроде как стряхивая усталость, и продолжил: ― Гец заступился за мальчика. Но освободившийся ублюдок подхватил с земли камень и бросил в своего палача. Мальчишке разбили голову дубинкой. Прямо на наших глазах. С тех пор мой друг уже не вставал с повозки. Все причитал, что впервые ошибся в человеке. Вот такая грустная история.

Швабцев временно разместили в палаточном лагере, разбитом еще вчера, на полянке, невдалеке от строящегося замка. Место было удобное и единственное, не подвергшееся сельскохозяйственным посевам, так как в половодье иногда заливалось водой. Поначалу Гюнтер планировал отвести переселенцам кусок земли на северо-западе от деревни, за старым причалом. Таким образом, замок разделял бы Самолву на две части, но уже вечером столкнулся с неприятной историей, после которой изменил решение. Игнат, вернувшийся с уловом, отказался отдавать рыбу новым соседям. Побил пришедшего за продуктами швабца и, запершись у себя в доме, поносил иноверцев на чем свет стоит. Рыбака понять было можно, за просто так никто у него дары озера не требовал, Нюра выделила деньги на закупку продовольствия, однако Захар Игната не успел предупредить, посему и вышло недоразумение. Кое-как, с горем пополам конфликт утрясли, но осадок остался, а вместе с ним было принято решение попытаться форсировать ассимиляцию прибывших с коренным населением. То есть не создавать анклавов на основе землячеств.

В воскресенье, через два дня после происшествия с рыбой, на площади перед домом старосты собралось вече. Захар Захарович три раза прозвонил в колокол, привезенный с острова, и забрался на невысокую трибуну, установленную еще вечером заботливыми руками строителей замка. С помощью этого помоста каменщики клали стену, но для общего дела, на один день ― пожертвовали деревянной конструкцией.

– Вот что я вам скажу, дорогие мои соседи. Деревня наша разрослась и уже скоро станет городком. Князь наш, защитник и опора, долгих лет ему и его княжне, призвал новых жителей. Не от хорошей жизни немцы с насиженных мест в наши края подались, посмотрите на них, кожа да кости, голь перекатная. По заветам наших предков, ― Захар на секунду задумался, ― да и христианским тоже, помощь мы должны оказать им. Они языка нашего не разумеют, спросить толком ничего не могут, а мы что ж? Рыбешки пожалели? Негоже так! С сегодняшнего дня, прошу вас, объясняйте немцам, что как по-нашему звучит, не откажите в подобной малости.

Следующим на трибуну взошел Игнат. Поездки на остров не прошли для рыбака даром. Шляпа из приятного хлопчатобумажного материала, благодаря полям в форме овала защищала лицо от солнца. Темная ткань на нижней стороне полей устраняла отблески, и всегда щурившийся Игнат теперь смотрел широко раскрытыми глазами. Вместо рубахи – полосатая тельняшка, заправленная в брюки с усиленными коленями, держащиеся на лямках. Поверх был надет жилет с двумя карманами. Талию охватывал пояс из черной кожи с двумя ножами: коротким, длиной с ладонь, и длинным, доходящим до середины бедра. На ногах ― зашнурованные ботинки с высокими голенищами. Сняв шляпу, Игнат поклонился народу и, дождавшись тишины, молвил:

– Я тут выяснил, что немцам два года разрешено подати не платить. Как же это получается, мы их кормить должны, дома строить, а нам что с этого?

Среди старожилов прошел гул недовольства, но быстро стих. Народ захотел послушать, что еще скажет Игнат.

– Коли князь решил так, то честно будет и нам послабления ввести. Я вот что предлагаю: рыбаки будут свой улов, который на личные нужды не востребован, сдавать Захару. А староста наш ― подсчитывать и вести список. Что он с этим уловом делать будет ― то его личное дело. Хоть обратно в озеро отпускает. Но я бы, – Игнат загадочно улыбнулся, ― на месте князя построил большую общую коптильню и цех по засолу. Посмотрите вокруг! Нас почти в два раза больше стало, а стало быть, и есть больше будем, да так, что скоро и продавать станет неча. Корелы нам за топоры много соли привезли, и на будущий год обещали, а торговать ей по уговору не можем. Чего соли пропадать? Для тех, кто рожь сеет ― мельницу и печь возвести. Народу у нас уже много, работы всем хватит, а вот еды зимой…

– Какой такой цех? Ты чего несешь? ― раздались голоса из толпы.

– Неучи! – махнул рукой Игнат. – Цех ― это большая изба, где ремесло творится. Коли не знаете, слушайте.

– Сам ты неуч. Небось, от немцев словечек нахватался, ― крикнул Демьян, перебравшийся в Самолву еще с Гюнтером, так сказать, с первой волной переселенцев.

– Тише! Дайте человеку сказать, ― раздался женский голос. ― Неужто не слышите? Дело Игнат предлагает.

– Спасибо, Инга, одна ты меня уразумела, ― рыбак коротко кивнул жене старосты и продолжил: ― Захар Захарыч, как все наладится, по итогам сданной рыбы будет выдавать нам необходимые в хозяйстве вещи или серебро. Кому как потребно. А где он это все будет брать, пусть сам думает, на то он и выдобщик. Да хоть через купца этого хитрого обмен ведет. Вот, если тебе, Демьян, корову захочется завести, али гусей, то не в Псков или Ремду поедешь рыбой торговать, а все на месте захапаешь. Понятно, что все сразу желаемое не получат и дабы обиды не возникло, то пусть ведется строгий учет.

– А в чем же послабление?

– В том, что князь, помимо соли, пусть за свой счет цеха нам поставит и два года пользоваться ими разрешит безвозмездно.

Не дав самолвинцам опомниться и переварить сказанное Игнатом, на трибуну взошел Гюнтер.

– Кого освобождать от уплаты подати ― это мое личное дело. Земля моя, а вы арендаторы. Все, что рассказал вам Игнат, исполнить очень трудно. Получается, я должен сделать то, это и еще сверх этого. Как я тут давеча услышал: а мне что с этого? ― Штауфен выдержал паузу. ― Самолвинцы, одно дело делаем. Все мы краше жить хотим, али не так?

– Хотим, да, ― раздались голоса.

– Мельницу, коптильню и цех по засолу рыбы строить дозволяю. Соль, будущим годом, еще купим, на железо теперь тратиться не надо. Лес ― вон, под боком. Все, что нужно для этого, получите, два года пользуйтесь, богатейте, но… все своими силами.

– Как же мы построим? Мельница не сруб, тут мастеровые нужны, ― размышлял вслух Демьян, ― князь артельщиков с замка в жизнь не отпустит. Пришлые плотники сдерут три шкуры, а платить чем?

Размышления Демьяна тут же нашли благодатную почву для дальнейших пересудов, пока кто-то не вспомнил об обязанностях выдобщика. По итогам вече постановило заниматься Захару Захаровичу административной работой. Он должен был определить места для цехов, нанять плотницкую артель, упросить каменщиков замка построить хлебную печь и сделать все это в кратчайший срок. Естественно, Захар выдвинул условие: все жители деревни после полудня и до заката переходили под его руку и отрабатывали трудовую повинность. До этого момента любая общественная работа в поселении, будь то выкапывание ямы или постройка частокола, решалась сходом. Подобная мита, наверно, присутствовала во всех общинах. Теперь же надобность собираться по каждому действию отпадала.

Уже на следующий день староста начал оправдывать доверие односельчан. В ста саженях от главной площади, в месте, где река Самолвка сужалась подобно бутылочному горлышку, стали возводить плотину. Русло перегородили вбитыми в дно жердями и оставили в покое, пока не будет построено само здание и изготовлены водяные колеса. Какова должна быть мельница, представляли пока только по размеченной колышками площадке, но у Гюнтера каким-то образом оказалась гравюра, которую Захар вывесил на всеобщее обозрение, приколотив ее гвоздиками к своему забору. А после очередного прибытия плота на «рыбьих пузырях», рядом с рисунком появились картинки с коптильней и хлебной печью, но уже на специальном стенде, защищенным от непогоды. Теперь люди воочию могли увидеть, что они собираются строить, и от этого работа только ускорилась. Деревня оказалась поглощена новым и, как водится, очень интересным занятием, сводившимся пока к заготовке строительного леса и рытью рва вокруг замка. В пылу этого энтузиазма на задний план как-то отошло прибытие отряда Трюггви, доставившего два десятка прусских рабов, отбитых у ливонских купцов. Их сразу определили на каменоломню, отрабатывать свою свободу и хоть как-то подкормиться. Как ни странно, но попасть на эту работу мечтали бы многие. Тяжелейший физический труд компенсировался таким продовольственным пайком, о котором самолвинцы и мечтать не могли.

Между тем результаты упорного труда становились осязаемы. Спустя неделю после собрания, на полнолуние, возле внутренней стены строящегося сарая замка, Илья со своей артелью за одно воскресенье обязался сложить большую белую печь[10]. Одновременно в ней предполагалось выпекать до дюжины караваев, что являлось особенным условием для разрастающегося населения. От глинобитных печей того времени и региона, новая конструкция отличалась разительно. Единственное, что оставалось прежним, так это традиции при кладке печи. Рано утром Нюру в сопровождении Гюнтера пригласили к месту, где собирались класть каменку. Хозяйку замка усадили на колоду высотой с локоть и стали обмерять. Расстояние от ключицы до верхней части колоды давало высоту свода внутренней части печи. Этот размер зафиксировали жердочкой. Устье печи должно было быть на пядь шире плеч хозяйки, а высота его равна их ширине. Шесток в глубину должен быть равен размеру от локтя до кончиков вытянутых пальцев, но в этот раз размер увеличили в полтора раза. Затем хозяйку попросили встать на цыпочки и таким образом узнали высоту печи. Закончив процедуру, Илья приступил к работе, охотно комментируя каждый свой шаг, как бы стараясь обучить коллег. Имея в достаточном количестве как шамотного кирпича, так и огнеупорной глины, результатом его трудов уже смогли пользоваться через десять дней. Единственное, о чем мастер не обмолвился, так это о пяти сутках, проведенных на острове, где получил не только новые знания и обзавелся клятвой на кресте, но и фактически разобранную готовую печь, которую осталось заново собрать. Рядом с топкой в стену вмонтировали чугунную тридцатилитровую емкость для воды и пристроили плиту для манипуляций с тестом. Вскоре из привезенного с острова идеально вытесанного камня доложили стену, после чего получилась пекарня с отдельным входом; она-то и стала первым, полностью построенным каменным зданием в Самолве. Едва там завелось необходимое оборудование для выпечки, жена Демьяна, как самая сведущая в пекарном деле, стала печь хлеб для всей деревни. Это был очень важный шаг в обеспечении продуктовой самодостаточности жителей. Что бы ни говорили, а хлеб ― всему голова. Могут меняться пристрастия, переоцениваться ценности, да что там говорить, сама жизнь может измениться; вот только хлеб останется незаменимым столпом сытости. И если есть этот продукт в достатке, то и все остальное прирастет.

В эти дни Игнат трудился до седьмого пота. Каждое утро он с сыновьями уходил к острову на Волхву косу, волоча за собой плот. Благо погода стояла хорошая, позволяющая использовать парус, и регулярные рейсы не доставляли хлопот. С воды холмы острова представлялись обманчиво приветливыми. Покрытый мхом кряж, за которым пряталась скала, выглядел не более враждебно, чем какой-либо его собрат на восточной оконечности косы. Только по приближению к этому кряжу с юга или запада перед глазами внезапно начинали вырастать голые острые скалы, совершенно не похожие на мягко поднимающиеся холмы того же Пийрисара. Рыбак уже догадывался, что белая скала создана человеком. Дважды он подходил к ней, когда я просил толкать неподъемную тележку, дабы преодолеть подъем, а в последнюю неделю он даже побывал внутри.

Я старался быть приветливым, всегда делал подарки и подолгу общался с Игнатом, сидя на бережку или ловя рыбу на удочку из своей темно-зеленой лодки. Вот и в этот раз, когда плот подвели к берегу, я снова пригласил его, правда, уже вместе с сыновьями.

– Игнат, рад тебя видеть с твоим семейством, ― поприветствовал я сошедшего на берег рыбака, ― как добрались?

– Спасибо, – степенно произнес гость. – Все как обычно. Дочурка привет передавала и подарок для тебя.

Рыбак достал из кармана жилетки маленький плоский камушек, похожий своей формой на рыбу, и протянул мне. На гальке детской нетвердой рукой были нацарапаны круглые глаза, зубастая пасть, плавники и чешуя. Линии были выкрашены синеватой краской, словно камень обмакнули в купорос.

– Ух ты, – удивился я. – Красиво. Даже не знаю, чем теперь отдариваться буду.

– Не надо. Для детского счастья главное внимание, слово ласковое, да гостинец какой-нибудь. Эту рыбку она сама сделала, еще в прошлом году. А на радостях, как сарафан с нюхчами[11] примерила, так и отдала игрушку мне. Сице, это она отдарилась.

Поделок народности веспов в моей коллекции еще не было. И пусть безделушка не из драгоценного металла или редкого камня, тут, как правильно сказал Игнат, ― главное внимание.

Отобедав гороховым супом и оставив сыновей рыбака загружать плот, мы поднялись на верхний этаж башни и в спокойной, неприхотливой обстановке, сидя на мягких креслах, созерцая озерную гладь, продолжили беседу за кувшином киселя. От вина Игнат отчего-то отказался, а по мне, так было даже лучше. В каждой деревне есть хозяин, у которого и дом, по сравнению с остальными, почему-то более крепкий и скотина выглядит гораздо ухоженней, да и сам он часто отличается в лучшую сторону. Игнат был именно таким человеком. Редкое трудолюбие, смекалка, несомненно, немного удачи, вывели его хозяйство в Самолве на шаг вперед, и мне стало интересно узнать его мнение по поводу всего происходящего. Ибо Игнат был, как бы в противовес старосте Захару Захаровичу, так сказать, оппозиция существующей власти. Взгляды его опирались только на личное благосостояние, но пупом земли себя не считал, жизнь свою отдельно от соседей не представлял, а потому очень переживал за свою деревню.

– Твои сыновья, – начал я разговор, – сейчас грузят оборудование для мельницы. Как ты думаешь, кто сможет справиться с работой мельника? Не спеши отвечать, подумай. Механизмы очень сложные, обслуживающий их человек должен быть не просто умным, а желательно интересующимся. Тот, кто в гибкой вишневой ветке разглядит не только дрова для костра, а еще и будущий лук.

– Задачку ты мне задал, Лексей Николаевич. Тут с ходу и не ответить. Из рыбаков, ― Игнат отпил киселя, медленно ставя кружку на стол, ― наверное, никто не осилит. Из пришлых, скорее всего, подойдет Демьян, но он какой-то медленный, неуверенный. Все сомневается, но в итоге делает правильно. У него под Изборском, где Мачевский ров, дом большой был. Да ты слышал наверняка, Мачевская весь. Не? Да ты что? Деревенька в три землянки, а весь городок кормила. Как ливонец пришел, то он с семьей в леса, ну а когда вернулся из схрона, в общем, возвращаться стало некуда. Это он наше поле рожью засеял.

– А остальные?

– А что остальные? Одни помогали, соху тянули. Другие боронили. С хлебом у нас тяжело, это только сейчас, когда муку покупать стали, вздохнули маленько. А до этого, если раз в неделю Инга каравай спечет, то и хорошо было. А к зиме, вижу, зерна снова не хватит для всех. Вон, сколько народу понаехало.

– Значит, Демьян, – обронил я. – То, что семь раз отмерит ― это хорошо. Это просто замечательно.

– Вот, вот, именно это я хотел сказать. Он даже аршин из трех жердей сделал, когда поле мерил. А раз разговор за меры зашел, то вот что я тебе скажу, Лексей Николаевич. К нашему старому причалу твоя ладья, что грузы привозит, если левого берега держаться, точно подойти сможет. Глубина там ― мне с головой будет. Когда каменщиков с Орешка привозили, они не рискнули. А я вчера не поленился, шестом промерил. Так что, если надо, я готов провести. А то что получается, два раза перегружаем. Вон какую колею продавили. Это ж сколько времени и сил даром уходит?

– За это тебе спасибо. Вот только поздно уже, Игнат. Ладья последний раз приходила, но в следующий раз обязательно так и сделаем. Кормчий незнакомых мест побоялся, ― слукавил я. ― Давай все же вернемся к мельнице.

– Знаю, о чем хочешь спросить, ― улыбаясь в усы, произнес рыбак, ― подружится ли Демьян с водяным? Не переживай, он не только с ним, он и с лешаком водится. Чай, столько лет почти в лесу прожил. Это, как княжна говорит: издержки производства; навроде как грызь[12] в костях у рыбака. Он и сейчас в лесок наш похаживает, ― Игнат сделал паузу, не закончив мысль, раздумывая, говорить или нет, и решил умолчать о тайных пристрастиях Демьяна к язычеству.

– Угадал. О мельниках, сам знаешь, много чего в народе говорят. А посему хочу я, чтобы пересудов в деревне не было. Поможешь?

– Судачить все равно будут, без этого ― никак, – продолжал рассуждать Игнат. – Мельник, что кузнец, он всегда на слуху. Вон, в Ремде, Прохор-мельник, каких только историй про него ни рассказывали, и что жена у него русалка, а дети… тем не менее зерно к нему каждый год возят, и к сыновьям повезут, и к внукам, думаю, тоже.

Обсудив последние новости, а именно недавнюю добычу Трюггви, мы отправились к косе, где Улеб и Сулев уже закончили стивидорные работы[13] с помощью нехитрого приспособления, чем-то напоминающего колодезного журавля с поворотным кругом. Простейший подъемный кран мы поставили с сыновьями Игната сразу после первой ходки плота на забетонированный и замаскированный мною фундамент, и теперь юноши могли легко перетаскивать груз в пятьдесят пудов на деревянных поддонах. Сложенные штабелями доски лежали на песке, за ними возвышались ящики, а от них, в сторону скалы, вели два ребристых следа, оставленные невероятно толстыми колесами телеги. На плоту уже лежали жернова из песчаника и штук шесть ящиков с разнообразной мелочью, необходимой для обустройства быта переселенцев. Больше загрузить не удалось, камеры почти утопились в воде, еле выдерживая вес. Игнат вновь обратил внимание на колею, оставленную колесами протектора погрузчика. Косо бросив взгляд на песок, приметил отсутствие следов стоянки ладьи и, не подав вида, перелез в свою лодку, приняв от меня мешок с подарками для семьи. На том и расстались.

Рыбак отчалил от Волхвой косы, несколько раз обернувшись, словно позади, за спиной, должен был рассеяться морок. Все выходило очень странно и как-то не увязывалось в логике. Византиец рассказывал про ладью, но о ней никто из живущих на побережье озера слыхом не слыхивал. Не по воздуху же она перелетела. Игнату захотелось поделиться своими подозрениями, но с кем? Сыновья еще молоды и в голове ветер, жена чуть ли не загибается, неся на своих плечах все домашнее хозяйство, ей не до этого. Захар сам себе на уме и только заинтересован в большем количестве товаров, привозимых с острова. Князь с княжной даже слушать его не станут. Оставался Демьян, такой же, как и он, ― работяга, понимающий, что с неба просто так ничего не падает, и рано или поздно за все придется платить. Но он новенький, можно ли доверять? Игнат нутром чувствовал, что совсем скоро что-то должно случиться. Дядя, так щедро помогающий своей племяннице, слишком мягко стелил. Какова же будет цена? Приподняв голову, он посмотрел на кучевые облака, стремительно несущиеся на восток, нашел определенное сходство с всадником, скачущим на коне, и, не придав значения знаку свыше, перевел свой взгляд на белое полотнище паруса, раздувающегося от набирающего силу ветра.

– Погода портится, отец, надо торопиться, ― прервал размышления Игната голос Сулева.

– Должны успеть, сынок, должны. Иначе на веслах не выгребем.

Долбленка смогла дотащить плот до старого причала, когда слабо накрапывающий дождь после тягучего громового раската перерос в ливень. Вот за что не любят мокропогодицу, так именно за эту внезапность. Пришлось срочно вытаскивать лодку на берег, переворачивать вверх дном и бежать за помощью. Перетаскивать тяжелые сундуки люди отказались. Еще предки завещали, что когда боги шалят, смертным не стоит попадаться им на глаза. Небо раздирали разряды молний, а в такое время лучше пересидеть. Лишь только на следующее утро стихия смиловалась над самолвинцами, но для работы времени уже не было. Из Пнева прискакал гонец, сообщивший, что пограбленные ливонские купцы с отрядом наемников движутся в сторону вотчины Гюнтера, называя Самолву не иначе, как разбойничьим гнездом.

Между тем прошло уже изрядно времени, как Гюнтер специально нагнетал обстановку, поощряя вылазки Трюггви. Рано или поздно пришлось бы держать ответ, а зная, что ливонцы трясутся от страха после победоносного шествия кочевников, одновременно пытаясь потушить разгоревшееся восстание покоренных балтийцев, и не располагают серьезными силами для наказания обнаглевшего князька ― творил все, что душе угодно. Но в данный момент швабец перехитрил сам себя, пощипал не тех купцов. Работорговля приносила существенный доход в казну диоцеза и курировалась на самом высоком уровне. Потерпевшие ганзейцы незамедлительно обратились с жалобой к епископу, подкрепив прошение звонкой монетой. Получив добро на карательную экспедицию, с целью привести на суд Гюнтера Штауфена, они за неделю подготовили войско ― и вот оно уже перед дверью. Штауфен сидел в избе старосты, размышляя над картой-макетом своего княжества. Его власть признали в Кобыльем городище, Таборах, Замошье и Чудской Руднице. Это было почти двадцать крестьянских семей с детьми и хозяйством. Деревенька Остров при подходе латной конницы Трюггви ― внезапно вымерла, так что переговорить с местным лидером не получилось, несмотря на это, щит с гербом на пустой избушке закрепили, и никто его впоследствии снять не посмел. Гологляк, Козлово, Луг и Чудские Заходы придерживались нейтралитета, ссылаясь на псковских бояр, за которыми были закреплены данные населенные пункты. Однако, когда легитимной власти подолгу не видно, хочешь не хочешь, а задашься вопросом: а зачем такая власть? Впрочем, когда основы управления подорваны, возникает момент их замены более полноценными механизмами. И повод подходящий образовался ― интервенция. Так что сидел властитель Самолвы и просчитывал, как врага остановить и территориями прирасти, да еще при всем при том обойтись малой кровью. В распоряжении Гюнтера были: дюжина датчан, девять новгородских ушкуйников, под предводительством Федота, Воинот и оруженосец Павлик. Нельзя было списывать со счетов и Нюру, ибо драться умела почти не хуже любого начинающего оруженосца, да несколько десятков местных ополченцев со старостой во главе, предпочитавших плотницкий топор клевцу.

– Слушай меня внимательно, ― обратился Гюнтер к жене, ― на тебе остается оборона Самолвы. Если что-то со мной случится, то даже стены недостроенного замка смогут сдержать неприятеля. Захар соберет ополчение, выдашь ему все оружие, что у нас есть.

– А если случится самое плохое?

– Тогда к дяде, на остров. Новгородцы, когда рыли подземный лаз, наткнулись на старинную галерею. Она ведет к озеру. Там, кстати, наш хитрющий Захар Захарыч хранит запасы меда. Так что знай, из замка можно выбраться.

– Гюнтик, может, я лучше с тобой, а Воинот останется здесь.

– Нет. Если люди будут защищать свою княжну, то они будут драться. За Воинотом не пойдут.

Сидящий у печки Захар кивнул головой, соглашаясь с князем. Староста откровенно был рад, что местных жителей не исполчили в поход, и если можно каким-нибудь чутьем предугадать будущие неприятности, то именно этот процесс буквально бурлил в его теле. Как перед грозой, когда становится немного душно, а потом начинается стылый ветер. Надо лишь уметь ощутить этот переход и вовремя спрятаться. Князь, безусловно, занимается нужными делами, но каждый должен выполнять свою работу и привлечение ополченцев лишь подчеркивает ошибки в его сфере деятельности. Вот только мнением Захар Захарыча, на его счастье, уже не интересовались. Штауфен принял решение: не дожидаясь прихода карателей, двинуться навстречу и подкараулить неприятеля возле двух хуторов, именовавших себя деревенькой Луг. Место было хорошее, особенно для рыцарской конницы. Самолвинский выдобщик еще зимой регулярно посылал туда своего сына за сеном для лошадок, да и сам недавно ездил, подговаривать главу семейства признать новую власть, рассказывая разные небылицы. Вот и сейчас получалось, что князь вроде как соседей защищает, живота своего не жалея, а псковские бояре ни сном, ни духом, что творится в отдаленных весях, бросив смердов на произвол судьбы. Как говорится, звезды для Штауфена стали в нужное положение.

Два отряда почти по две дюжины человек, жаждущих обогащения, двигались к Самолве разными путями. Один пошел следом за уведенным живым товаром через Пнево, а второй отправился по воде, на реквизированной в прошлом году большой купеческой шнеке из Дерпта. И если о первом стало уже известно, то о речном десанте в Самолве были ни сном, ни духом. Преодолев тридцать верст по реке Эмайыге, судно с ливонскими наемниками вошло в воды Чудского озера, и должно было оказаться на восточном побережье примерно в то же время, как и первый отряд. Но вышло так, что ураган с дождем и грозой, в который чудом не угодил Игнат, прибил шнеку к острову Городец. Ливонцы переждали непогоду на берегу, а утром, промокшие до нитки и злые на весь белый свет, стали заделывать образовавшуюся течь в корпусе судна. Требовалось растопить смолу, и пока было время, ландскнехты стали шастать по острову, случайно выйдя к Волхвой косе. Тут-то и наткнулись они на сложенные поддоны и ящики под брезентом.

Наличие такого огромного количества досок уже являлось целым сокровищем, не говоря о шестидесяти сундуках. Наемники моментально позабыли цель похода, бросившись осматривать не иначе Богом посланную добычу. В первое мгновенье разум отказывался служить ливонским кнехтам, приняв гвозди за серебро. Их черпали руками, кололись и пересыпали, наслаждаясь глухим звоном металла. Потом кто-то сообразил, что это отнюдь не серебро, а самое настоящее железо, отчего ценность находки немного снизилась, но все еще оставалась запредельной. Части плуга, детали разобранной бороны, косы и топоры, чугунная посуда стали складываться обратно в открытые ящики. В сложенных отдельно тюках оказалась новая одежда, сапоги и одеяла. Обновки пытались было растащить, но на радостные крики нашедших сокровища людей прибежал оруженосец рыцаря Оттона и жестко пресек мародерство. Залатанную шнеку перегнали к косе и к трем часам дня, погрузив все, даже расколотый поддон, отчалили к Самолве. Впопыхах, когда судно было уже в полуверсте от острова, кормчий Рудольф обратил внимание на слишком правильную форму белой скалы, но никому не сказал о том, что он увидел возле нее. Взгляды же остальных были прикованы к добыче.

Безобразие, которое произошло на острове, меня просто разозлило. Нажитые непосильным трудом товары уходили на восток, а сделать что-либо было уже поздно. Пока ливонцы перетаскивали ящики, я находился в Берестье, провожал Снорьку. Свей вез Беньямину горнорудное оборудование, в том числе помпу для откачки воды с брезентовым рукавом, подарки от Данилы в Освенцим и по окончании задания должен был следовать в Смоленск, где его уже поджидал один из подмастерьев кузнечного цеха, готовый к переселению. И каково же было мое удивление, когда выйдя из двери башни, я обозрел отплывающий на веслах корабль, а вместо ящиков на косе ― голый песок.

– Так дело не пойдет, ― пробурчал я, заходя обратно в башню.

Через минуту с верхнего этажа мне представилась возможность рассмотреть судно в бинокль. Довольно крупная посудина для этих мест, по шесть весел с каждого борта, несла в себе целую ораву воров. Не менее двух десятков людей сидели за веслами и перемещались по палубе вдоль уложенной мачты. Все были заняты каким-либо делом, как самый мелкий из них вдруг понесся от носа к корме, держа в руках связанные шпагатом кирзовые сапоги. Коварный план созрел в моей голове. Пришлось отправляться в Севастополь.

Тем временем руководитель карательной экспедиции, брат-рыцарь Отто, чуть ли не потирая руки от найденного сокровища, с ухмылкой на лице подошел к кормчему на корму судна.

– Чего такой грустный, Рудольф? Поход только начался, а мы уже в прибытке. От добра твоя шнека осела до самого края борта. Смотри, какие я сапоги себе подобрал. Точно по ноге.

– Мы ограбили дьявола, господин, ― обреченно вздохнув, ответил кормчий.

– Не понял!? При чем тут враг человеческий?

– Я его видел, ― чуть слышно пробормотал Рудольф, оглядываясь за спину, ― надо уходить отсюда поскорее, и вообще забыть про это место.

– Святой крест защитит нас от сатаны, ― сказал рыцарь, и в этот момент сотни птиц, облюбовавшие остров, одновременно взмыли в воздух, пронзительно крича и хлопая крыльями.

Ни на что не похожий для этого времени рокот пронесся над гладью озера. Шум, издаваемый двигателем моторной лодки, стал нарастать, эхом отражаясь от водной глади. Гребцы, чья храбрость на миг съежилась, однако еще удержалась в теле, не дожидаясь команды, навалились на весла.

– Пресвятая Дева! Гребите, сучьи дети! ― заорал кормчий. ― Он идет за своими сокровищами!

За кормой шнеки уже отчетливо была видна огромная ревущая оранжевая раковина, двигавшаяся по воде с невероятной скоростью, на которой, с мерцающими красным светом рогами, сидел дьявол, в точности как его описывали священники. Гонка продлилась несколько минут. Шнека буквально выпрыгивала из воды, весла трещали, но «лодка из преисподней», испуская сизую струйку дыма, с легкостью обогнала деревянный корабль, совершила полукруг и замерла с правого борта. В левой руке дьявола оказалась какая-то палка, внезапно вспыхнувшая ослепительным красным огнем. Струя розоватого дыма столбом повалила в небо, а со всех сторон раздался непрекращающийся громкий голос:

– Tod! Tod! Tod![14]

Служитель преисподней бросил огненную палку в озеро, причем огонь не погас, а вода забурлила; встал во весь рост, демонстрируя загнутый кверху хвост, и поднес к своей голове другую палку. Устрашающий лучик красного света прочертил по воде линию и остановился на кормчем.

Многие ливонцы оцепенели от ужаса. Захотелось вернуть сундуки обратно, но ноги отказывались идти. Отто вспомнил, что у него есть с собой святая вода во фляге на поясе. Рыцарь принялся окроплять ею судно, и даже почти вылил половину, как его голова разлетелась на куски. Кто-то сотворил из двух ножей крест и тоже был убит, как и принявшийся молиться по соседству кнехт. Красная точка побежала по людям, как бы помечая их, и тот, кто хоть как-то пытался вспомнить о вере Христовой, падал замертво. А потом шнека вздрогнула и замерла, немного накренясь набок, чтобы через мгновенье вновь обрести состояние равновесия. Казалось, что кто-то схватил ее когтистой лапой и теперь ни за что не выпустит.

– Вода! Сатана бессилен в воде! ― крикнул Рудольф, сбросил с себя бесполезную стеганку и сиганул в озеро.

За кормчим последовали остальные. Тут уж не о сохранении жизни надо было думать, душу б спасти, а посему камнем шли на дно.

«Ну, Полина, ну голова», ― подумал я.

Идею с маскарадом подсказала Полина. В Севастополе, ближе к полуночи, во время прогулки по Приморскому бульвару, нам постоянно попадались молодые девушки, носящие на голове мигающую гирлянду в виде рожек. Некоторые сопровождающие их кавалеры таскали с собой пластмассовые трезубцы, и об этом можно было не вспоминать, кабы не один забавный случай.

Разместившись за столиком в кафе, дожидаясь приветливой официантки, мы стали свидетелями развернувшейся детской драмы. Маленький сорванец с накладными рожками на макушке и оружием Нептуна подкрадывался к девочке и колол ее в спину, после чего быстро ретировался. Так повторялось несколько раз, пока Полине это не надоело, и она отлучилась на минутку к расположенной неподалеку от заведения торговой палатке. Спустя некоторое время она подозвала обижаемую девочку, родители которой не обращали на свое чадо никакого внимания, и прикрепила на спину ребенка ангельские крылышки. После этого над головой девочки засветился игрушечный нимб, а в руках оказалась волшебная палочка с лампочкой на конце. Короткое наставление, и девчушка, обогнув столики, зашла хулигану за спину и легонько стукнула мальчишку по голове со словами:

– Ты заколдован!

У «чертенка» аж трезубец выпал из рук. Мальчик расплакался, и лишь только мороженое сумело примирить детей.

– Леша, как думаешь, ― спросила Полина, ― если б в средневековье люди повстречали настолько необычно одетого мальчика, что бы было?

Остальное было делом техники. Переодевшись в маскарадный костюм и закрепив многоваттные колонки на корме (тогда-то и заметил меня кормчий шнеки), я отправился в погоню за грабителями. Светопреставление[15] спасательным сигнальным средством, пара-тройка метких выстрелов из винтовки ― и в моем распоряжении оказалось довольно неплохое судно. Оставалось только отбуксировать его на остров, благо дело происходило совсем рядом.

Покружив вокруг шнеки, мне пришлось пристрелить пытавшихся спастись вплавь четверых людей. Может, это было и неправильно, но живые свидетели не входили в мои планы. Выждав еще пару минут, всматриваясь в озерную гладь и выключив плеер, на малых оборотах я подошел к носу судна, стараясь развернуть его в сторону острова и взять на буксир. Со второй попытки мне удалось накинуть петлю троса на форштевень и, закрепив другой конец на специальных кольцах ― рымах, расположенных по бортам лодки, я стал увеличивать обороты. Двигатель заработал на пределе, припаянные к пластику кольца чуть не вылетели, а шнека не сдвинулась с места. Невероятно, но это корыто умудрилось налететь на мель в два квадратных метра, наверно, единственную на всем озере. Я оказался на месте зверька, засунувшего лапу в бутылку при попытке достать лакомство. Отпустить приз жалко, но и с места сдвинуться нельзя. Без посторонней помощи было не обойтись. Оставалось разве что пригласить десяток рыбаков, они-то наверняка смогут даже на веслах привести судно к причалу, заодно и разгрузят. Пришлось лезть на деревянную лодку и пытаться зафиксировать ее на этом месте, на случай, если внезапная волна сдвинет судно с мели. Не найдя ничего, что можно было использовать как якорь, я привязал веревки к двум ящикам с гвоздями и по отдельности скинул в озеро. «Дно илистое, глубина метра полтора, ящик весит полцентнера, должно хватить», ― рассудил я. После этого пришлось выбрасывать за борт тела убитых мною ливонцев. Начал с предводителя, освободив его тело от пояса с серебряной пряжкой и достаточно тяжелого меча. Остальные остались при своих, обдирать трупы не то что побрезговал, просто никаких представляющих для меня ценностей они не имели. Закончив все дела на шнеке и перебравшись на свою лодку, я понесся к острову. Надо было переодеться, прихватить якорь с лебедкой, канаты да спешить в Самолву. К этому моменту я уже придумал легенду с нападением на ладью, геройской гибелью всего экипажа и чудесным спасением судна из рук пиратов. Маленькая ложь удачно увязывалась с военными действиями на суше, но случилось то, чего предвидеть было нельзя. Корабль не единожды ходил по Чудскому озеру, перевозя как людей, так и купеческие грузы. По некоторым приметам рыбаки, отпущенные со скрипом Нюрой, опознали шнеку из Дерпта, и даже назвали имя кормчего, Рудольф. Пришлось сказать чуть ли не всю правду.

– Это были не купцы, Игнат, вои с рыцарем ливонским. Меня пограбили, весь товар увели. Ладью ладожскую, скорее всего, захватили или потопили, раз груз, что везли, у них оказался. Я в погоню бросился. Те, кто на лодке остался, теперь на дне озера рыб кормят.

– И много их было, Лексей Николаевич? ― сомневаясь в моих словах, поинтересовался Игнат.

– Немного. Они в воду прыгать стали, испугало их что-то.

– То бывает. Здесь ключи теплые на дне озера, опасное место. Помню, один раз, когда еще с отцом своим, да прямо на этом месте, вода закружилась, да к небу, словно сосна расти стала. Я тогда сильно испугался, чуть к Озерному князю ни сиганул. Два дня слова сказать не мог. Батька к волхву возил, старик еле выходил.

– Это ты смерч видел, и он смертельно опасен. У нас в Сева… ― я чуть было не рассказал, как в городе-герое, напротив памятника Затопленным кораблям, двухсотметровый смерч наблюдали тысячи жителей, снимая стихию на камеры. ― Игнат, короче, надо шнеку в Самолву переправить да разгрузить. Только ящики с гвоздями поднимите. Они вместо якорей.

– А потом куда?

– В смысле? ― не понял я.

– Что с этой шнекой делать?

– Переделаем, да сами на ней ходить станем. Я так думаю, раз татей с ворованным добром застукали, то потерпевший, то есть я, имеет полное право судно забрать себе.

– Понятное дело, если взялся за чужие зипуны, то будь готов и со своим расстаться, ― логически рассудил рыбак, ― только ты, Лексей Николаевич, не ответил мне.

– Обида у меня осталась. Как же это получается, работаешь не покладая рук, а какой-то ливонец приходит и все забирает. Пора и окорот дать. Озеро это наше, мы здесь хозяева.

– А водить шнеку кто будет, коли ты воеводой и хозяином озера себя наметил?

– Да ты и будешь. Лучшего кормчего на всем Теплом озере не сыскать. Не Поганкина же с Подборовья приглашать. А воевода вскоре приедет, да не один, с кузнецом.

Рыбаки после нашего разговора перебрались на большой корабль, вытащили из воды ящики с гвоздями, проверили мачту, но парус ставить не спешили, так как попутного ветра не было, либо квалификации не хватало. Впрочем, после получасового исследования они завели якорь метров на тридцать от носа судна и уселись за весла, пока сыновья Игната закрутили ворот лебедки. Там, где в одиночку рассчитывать было не на что, общими усилиями, буквально за минуту мель оказалась позади, а вскоре, приноровившись к новому судну, самолвинцы весело погребли к острову. Почему весело? Да потому, что на воде от размера многое зависит; и если ты лихо справляешься с малой лодкой, то не факт, что так же совладеешь с большой. Навыки и опыт – два определяющих слова, от которых зависит если не успех, то хотя бы близкое выполнение поставленной цели. Жизненный опыт у людей, знакомых с озером не понаслышке, присутствовал, а посему первоначальные затруднения и ошибки старались обращать в шутку. Да только сколько ни шути, течь в днище сама собой не закроется.

В это время Гюнтер поджидал первый отряд ливонцев, которые по всем подсчетам должны были уже оказаться возле деревеньки Луг. В своей победе он не сомневался. Дорога выходила из леса прямо на широкое сенокосное поле, и оставалось незаметно пересидеть в березняке с правой стороны, дождаться выхода колонны, после чего напасть с тыла. Латная конница гарантированно стопчет пехоту, а несколько всадников неприятеля не сыграют никакой значимой роли. Наконец, незадолго до полудня к засаде прибежал младший сын Федора Лопухина. Из-под рыжеватых волос юного разведчика, торчащих как скошенные стебли ржи в разные стороны, выглядывали уши. Лопоухость была отличительной чертой рода, населявшего деревню Луг. В руке малец держал пятнистую армейскую шляпу с широкими полями, которую современные рыбаки или охотники иногда надевают во время своего промысла. Висевший мешком камуфляжный комбинезон с закатанными рукавами и подвернутыми штанинами, перетянутый на талии ремнем, довершал костюм отрока. Обуви на мальчике не было.

– Князь, идут. ― Малец протянул спичечный коробок, спрятанный в шляпе, Штауфену.

Высыпав спички на ладонь, Гюнтер сосчитал количество воинов у неприятеля. Получалось ровно два десятка, и три спичины были надломлены, это означало всадников.

– Молодец, ― похвалил мальчика Гюнтер, ― все правильно сделал. А я тебя даже не заметил, когда к нам подходил. Настоящий охотник.

Отрок покраснел, от чего веснушки на носу превратились в маленькие коричневатые пятнышки, и немного стушевавшись, засунув шляпу под мышку, выставил перед собой семь пальцев.

– Семья Пантелеймона, с Чудских Заходов. К жердям привязаны. Их в середке ведут.

Новую одежду, которая Нюре показалась уродской, и Гюнтер не знал, куда пристроить, так как была достаточно дорогой и просто подарить кому-нибудь не давала скупость, отрок отработал на сто процентов. Все дело в том, что в Чудских Заходах выращивали капусту, и, как докладывал Захар, прокормить ею можно было под сотню человек. Пантелеймон являлся как раз тем старостой, упорно не соглашавшимся перейти под покровительство Самолвы. Никакие аргументы, кроме как силы, на него не действовали, тем не менее этот последний довод Штауфен применять не спешил. Рано или поздно Чудские Заходы вошли бы в состав княжества, но сейчас появился прекрасный повод ускорить эти события. Правда, с возможными невосполнимыми потерями. По большому счету Гюнтера, безусловно, расстроило названное количество пленников, которых должно было быть в пять раз больше. Но отдавая себе отчет, что в неспокойное время всякое могло произойти, и некоторое количество жителей все же имели возможность скрыться в лесу, князь еле скрыл улыбку. Теперь строптивый староста не просто расплатится за свою самонадеянность, а еще станет столпом лояльности.

– Тебя как звать, Федорович? ― спросил Штауфен.

– Ваня.

– Иван Федорович, беги к батьке, да скажи, чтоб с телегой моей на дорогу выезжал. Как ливонец из леса выползет, пусть нахлестывает лошадку не жалея, да к избе своей спешит. Задумка наша не совсем удалась, смердов с Чудских Заходов отбить надо. Понял?

– Ага. А коли нагонят, тогда как?

– Не успеют. Я ж обещал защитить, а слово мое ― железо.

Колонна наемников ленивой змеей выползала из леса, проклиная «торопыгу» Рихтера и двух сопровождавших его работорговцев, не давших вчера повеселиться славным ливонским воинам. Мало того что в полной амуниции все утро проторчали в проклятой деревеньке, дожидаясь, пока сменят подкову рыцарскому коню, так еще и невыносимая жара с избыточной влажностью. Все это в совокупности никак не прибавляло настроения. И лишь две девки с соблазнительными формами, захваченные в предыдущей деревеньке, плетущиеся за своими братьями, поддерживая руками наскоро перевязанные в трех местах веревками березовые жерди, сдавливающие их белесые шеи, радовали глаза некоторых счастливцев. Волосы, заплетенные в длинные косы, стучали по ягодицам пленниц, и что творилась в воспаленных умах негодяев ― можно было только догадываться. Всякая вещь имеет свое место и назначение. И вполне очевидно, что сострадание не было предназначено для того, чтобы располагаться во вместилище их разума, по крайней мере, у большинства. «Ничего, ничего, ― рассуждали наемные кнехты, ― осталось недолго, каких-нибудь семь верст, и будет позволено всё». Это в давние времена, когда еще бытовали хоть какие-то нравы, победители получали право на разграбление. Теперь же, со всеобщим распространением борьбы с иноверием, грабеж дополнялся поощряемым убийством. Каждый умерщвленный еретик списывал десяток грехов, мешавших со временем очутиться в райских кущах.

Сам же Рихтер придерживался немного другой точки зрения. Он нарочно не спешил, давая возможность Отто сделать всю грязную работу. На данном этапе его интересовала только личная выгода. Если копнуть поглубже в его черной как сажа душе, то выяснилось бы, что имени при рождении ему не давали вовсе. Судья Нюрмберга, достопочтенный Рихтер, нашел подкидыша и воспитал его как собственного сына, дав неплохое образование. Правда, пристрастия у судьи были весьма деликатного характера, за что и поплатился он холодным февральским вечером на конюшне. Приемный сынок не просто убил «благодетеля», он отрезал ему все, что было можно, и, нарисовав на стене пентаграмму, скрылся из города, прихватив все деньги. Пять лет он скитался по разным землям, примыкал к разбойникам, грабил, убивал, насиловал. Даже переодевался в священника. В конце концов, по совету придушенного им на постоялом дворе умирающего рыцаря, оказался в Дерпте, где назвался Рихтером. Самозванец вскоре собрал вокруг себя шайку подонков и, пренебрегая какой-либо моралью, оказывал разного вида услуги епископу, за которые честный человек ни в жизнь бы не взялся. Рихтер даже планировал вступить в Орден, возможно, так бы оно и было, но судьба свела его с Гротом. Спасшийся из Копорья свей собирался отбыть в Венецию, а дабы ехать не с пустыми руками, перекупил у епископа пленных прусских язычников, отправленных служителю церкви для обращения в истинную веру. Их-то и охранял лжерыцарь на момент передачи товара. Так сказать, проходил испытательный срок. А так как дела надо доводить до конца, то епископ отправил Рихтера в Самолву, чтобы подсобить Отто, привести Гюнтера Штауфена на суд, а заодно забрать обратно рабов.

«Сто раз прав Грот. Славянские девки ― самые красивые, не чета нашим баваркам», ― подумал про себя Рихтер, ехавший на коне позади плетущихся пленниц, и воровато, словно два работорговца могли услышать его мысли, обернулся. Те сонно покачивались в седлах. Слышно было только, как позвякивали уздечки, и как неловко, мелкими шагами переступают лошади по едва различимой и поросшей травой дороге.

– Телега! Телега впереди! ― раздались голоса из авангарда. ― Да тут еще одна деревня.

– Вперед! Окружить! ― скомандовал Рихтер своему отряду.

Наемники, сбросив мешавшие им щиты, побежали за телегой, растягиваясь в разные стороны, стремясь окружить два добротно построенных дома с множеством пристроек, обнесенных двухаршинным частоколом со стороны фасада и невысоким плетнем с тыльной стороны, за которым простирались огороды. Повозка явно спешила достичь распахнутых ворот, и Рихтер не удержался, повинуясь охотничьему инстинкту, пришпорил коня, бросившись в погоню, увлекая за собой работорговцев.

Как только широкие спины преследователей оказались на еще не скошенном лугу[16], со стороны березняка щелкнули тетивы арбалетов. Работорговцы свалились с коней, штук шесть пехотинцев, словно споткнувшись, рухнули на траву, а не видевшие смертей своих товарищей наемники бежали дальше, вперед, к будущей добыче. Вслед за выстрелом из рощи стали выезжать всадники, украшенные торчащими из сочленений доспехов березовыми ветками, отчего лесок, казалось бы, сдвинулся с места. Короткий разбег ― и латная конница уже летит смертоносным галопом, выставив перед собой копья. Все это длилось считанные секунды, после чего над полем воцарился вой людского избиения. Датчане ловко шерудили оружием, нанося трехгранными наконечниками страшные раны, лошади сбивали людей с ног, топтали копытами, а Гюнтер настигал Рихтера.

Оставив увязшее в теле ливонского кнехта копье, Штауфен на ходу выхватил свой меч и плашмя врезал по затылку лжерыцаря. От удара Рихтер клюнул головой вниз, левая рука дернулась, потягивая на себя поводья, а лошадь, протестующая против странной команды, да еще так грубо отданной, когда при движении рысью ее стараются резко остановить, ― взбрыкнула. Рихтер вылетел из седла, как скользкая косточка сливы, выпущенная из умелых пальцев, не долетев до телеги с Федором каких-нибудь шести шагов.

– Помнишь мое слово ― железо! ― крикнул Гюнтер Федору, указывая кончиком клинка на растянувшегося перед ним ливонца в кольчуге.

Противостоять воршней рати того времени могла лишь великолепно вымуштрованная пехота, чего нельзя было сказать о ливонских наемниках. Они стали разбегаться подобно тараканам от беспощадно разящего хозяйского тапка. Вот только едва ли это входило в планы самолвинцев. Подобно загонщикам, датчане Трюггви стали собирать деморализованных кнехтов в кучу, чему активно способствовали взведенные арбалеты новгородских ушкуйников. Пытавшиеся улизнуть из ловушки и драпануть с поля были тут же подстрелены. Не бросившие на землю оружие ― безжалостно зарублены, и оставшимся в живых наемникам ничего не оставалось делать, как сдаться. Играющие на лугу солнечные пятна еще выхватывали следы борьбы – примятую траву и темные пятна крови, уже привлекшие мух. А через какое-то время снова запели птицы, и уже ничего не напоминало о недавнем бое.

Семерых пленных ливонцев упаковали в березовые жерди, те самые, которые они недавно использовали, конвоируя семью Пантелеймона. Убитых сложили у дороги, а собравшихся мужчин деревни Луг Гюнтер пригласил в Чудские Заходы, дабы вершить суд над разбойником, занимавшимся похищением людей на территории его княжества. Спорить никто не стал, раз зовут видоками на княжий суд ― надо идти, тем более что связанных соседей видели все. Самому Пантелеймону деваться было некуда, тут в ноги спасителя кидаться надо, да челом бить, завещая детям молиться во здравие освободителя.

Три версты, разделяющие деревни, преодолели за час. Пантелеймон ехал на телеге с Федором и делился своими впечатлениями от пережитого давеча ужаса плена. Лопухин в свою очередь рассказывал о сыне, выследившем татей, о новых косах, привезенных из Самолвы, и справедливых податях, которые он собирался платить Штауфену за защиту.

– Оброк небольшой, – говорил Лопухин старший. – По восемь пудов сена с каждого дома. Я один столько до Самсонова сеногноя[17] накошу. Это не горбушей на карачках махать. С умом коса сделана, а железо? Звенит! Князь-то мог и за стенами каменными отсидеться, ан нет, на защиту пришел. Видал, сколько их было?

– Видал? – возмутился Пантелеймон. – Да я своей шеей их почувствовал. Как же теперь быть? Понимаешь, Федор, я ж думал сам хозяином земли стать. Боярин-то наш, царство ему небесное, еще в прошлом году в тереме своем сгорел, и семья его, прости Господи, с ним сгинула.

– Тише ты, ― цыкнул на Пантелеймона Федор, ― никто не знает о том, а то спрос учинят, куда ты оброчную капусту дел, а я сено. Нельзя сейчас без силы. Нет на всей земле такого места, где б со смерда подати не требовали. Пусть уж лучше этот Гюнтер будет, он хоть законы наши чтит.

Женский плач, встретивший въезжающий в деревню отряд, моментально стих, как только жители Чудских Заходов увидели вернувшихся целыми своих односельчан. В отличие от Самолвы, площади перед домом старосты не было, зато в ста шагах на север располагался невысокий курган с крупным, испещренным рисунками камнем на верхушке. У подножья кургана и собрали всех жителей вместе с участниками суда. Федот без суеты вытащил из телеги раскладной столик, застелил красной скатертью с золотой бахромой, положив по центру пухлую книгу. После чего рядышком пристроил с мягкой подушкой стульчик, на который уселся Гюнтер. Лист бумаги с карандашом, закрепленные на фанерке, Федот взял в свои руки и, кивнув головой Штауфену, открыл заседание. Напротив стола вывели Пантелеймона с Федором, как истцов, и связанного Рихтера – ответчика.

– Все ли понимают нашу речь? ― зычно пробасил Федот, обводя взглядом участников суда.

– Разумеем, ― сказали Пантелеймон и Федор.

– Нет! Не понимаю, ― по-русски крикнул Рихтер.

– Интересно, вопрос понял, даже ответил по-нашему, а говорит, что не понимает. Так я с тобой по-саксонски и по-баварски могу, аль на латыни. Может, ты франк? Так я и этот язык знаю. ― Гюнтер произносил слова на разных языках, соответственно названным землям. ― Две гривны штрафа за лжу на суде.

Федот что-то накалякал карандашом на бумаге и обратился к участникам:

– Расскажите князю, ― указывая пальцем на Рихтера, ― какой вред нанес вам этот человек?

Федор рассказал, как он, будучи старостой одной из деревень княжества, катаясь на телеге возле своего дома, был чуть ли не до смерти напуган ливонцем. После чего добавил про целый отряд наемных воинов, преследовавший его с целью полонить столь важную персону вкупе со всей семьей, ожидавшей кормильца в доме. Мужчины деревни Луг подтвердили слова своего старосты. Пантелеймон рассказал о потере трех откормленных кабанчиков, о том, как вязали его, как издевались, дергая за бороду; продемонстрировал следы от жердей на шеях своих дочерей и выдвинул обвинение в похищении княжьего человека, то есть себя. Таким образом, сумма возможного штрафа удваивалась, а наказание тянуло по совокупности на три смертные казни. То, что разбойные действия совершались группой лиц, только усугубляло и так незавидное положение Рихтера.

– У тебя есть что сказать в оправдание? ― спросил Федот у Рихтера сначала по-русски, а затем по-немецки.

Ответом было молчание.

По решению суда с Рихтера было востребовано семьдесят две гривны в пользу семьи Пантелеймона, по восемьдесят гривен каждому из старост и штраф в княжью казну в размере трехсот шестидесяти двух гривен серебром. Фактически Рихтер превратился в раба. Был бы у него замок, ― пришлось бы отдать за свободу.

Пленных наемников судили еще быстрее.

– Сорок гривен есть?

– Нет.

– В рабство.

После суда Штауфен с деловым видом обошел в сопровождении Пантелеймона поля с капустой, сделал несколько замечаний по рассаде и как бы невзначай предложил увеличить сельхозугодья вдвое, пообещав свою помощь в расчистке земли и скупку всего урожая по «правильной» цене.

– У нас, в Самолве, вскоре поставят мельницу, кузню и еще много чего. Захар Захарович вот-вот закончит коптильню, лекаря из Смоленска вызвал, церковь построим, детей грамоте обучать станем. Кто со мной, тот все иметь будет. А кто на Псков надеется, али на доброго боярина, тот ни с чем останется. Каждый первый день месяца старосты ко мне приезжать должны, да о том, что сделано, рассказывать.

– Это ж получается, ― староста почесал затылок, ― мы как советчики будем?

– А что в этом плохого? Думаешь, я все упомнить могу? Вот соберемся вместе, да обсудим, как нам жить лучше, да что сделать для этого надо.

Оставив размышлять Пантелеймона над предложением, Штауфен спешно увел свой отряд в Самолву, предварительно закрепив фанерку в виде щита с выжженным гербом на воротах старосты деревни Чудские Заходы. Конница неслась во весь опор, оставив далеко позади телеги с новгородскими ушкуйниками. Рихтер случайно проболтался об идущем водным путем втором отряде, когда Трюггви стал выпытывать, где он прячет свои сбережения. Гюнтер подгонял коня и накручивал себя за принятое вчера решение, жалел о каждом мгновении, проведенном вдали от любимой жены. В его голове уже рисовалась картина: где наемники поджигают дома, а Нюра, с горсткой оставшихся в живых ополченцев, защищает недостроенный замок.

В Самолве в это время царило оживление. К старой пристани пришвартовалась шнека с рыбаками. Мужчины, освободив судно от груза и балласта, стелили так вовремя заготовленные бревна на песок, чтобы вытащить корабль и осмотреть днище. Воды в трюме было по колено. Законопаченная на скорую руку щель продержалась полпути, и рыбаки еле успели догрести до берега. О том, что можно было подвести под пробоину пластырь, тогда еще не знали. В результате немецкие и русские дети сообща выкладывали для просушки на солнце металлические изделия. Эту картину мирной жизни и застал Гюнтер, влетевший на еле живом коне в деревню. Штауфену сразу стало как-то спокойно на душе, когда на его глазах восьмилетняя дочка Игната вынула изо рта немецкого ребенка гвоздь, который тот пытался надкусить, отругала его и, хлопнув по попе, отправила играть на расстеленные на траве одеяла. Только тогда она заметила князя, обернулась к остальным и закричала во все горло:

– Князь! Князь приехал!

Встреча с женой прошла у Гюнтера немного не так, как ему хотелось. С минуту они не смотрели друг на друга. Он ощущал вину за собой и наконец, чуточку поколебавшись, оказался лицом к лицу с Нюрой. Был прекрасный день. Вчера вечером они чуть не поругались из-за его решения, и можно предположить, что сегодня все начнется сначала, особенно после такой промашки. В такие мгновения он не хотел оказаться у нее на пути, поэтому, когда он, наконец, посмотрел на нее, то пытался ничем не выдать своих чувств. Однако прочитав у нее на лице вместо гнева сострадание, даже покорность судьбе, он сразу же смягчился, подошел поближе и обнял за плечи:

– Прости. Я чуть не потерял тебя.

– Глупец, – обронила Нюра отнюдь не ласково, – ты поступил абсолютно правильно. Если бы ты не оставил меня здесь, мы бы потеряли целый корабль.

Гюнтер погладил жену по щеке, и она на миг прижалась к нему.

Поздно вечером собравшиеся за столом узнали все подробности событий на озере из первых рук. То есть от меня. Радостные новости омрачали только далеко идущие выводы. Уничтожение целого боеспособного подразделения не забудут ни при каких обстоятельств. Дело было даже не в том, что побили наемников, а не регулярные силы Ордена, Штауфен официально заявил о своем суверенитете, отказавшись явиться на суд епископа Дерпта. Это уже была политика, на которую сильные мира сего не обращать своего внимания просто не могли. Требовалась поддержка крупного игрока, который согласится помочь с минимальными для Самолвы потерями, либо иметь козыри, равносильные крепкой, боеспособной армии. Для маленького княжества первый вариант с интригами был наиболее подходящим. С одной стороны стоял Орден, поддерживаемый католическим Западом, ослабленный, но все еще очень сильный; а с другой ― Северная Русь, с великим князем Ярославом. Оставался еще третий игрок, отец Гюнтера, но при его участии княжество автоматически превращалось в одну из провинций, и потеря в данном случае ― являлась невосполнимой. Небольшая территория у Чудского озера была словно горошина под толстой пуховой периной европейских государств. Но именно такая горошина подчас не дает уснуть. Единственный положительный момент был в том, что через Самолву не шло никаких важных торговых путей, их только предстояло создать. Иначе часы молодого княжества были бы сочтены.

– У нас есть время до конца осени, – сказал я, когда мы стали обсуждать время следующего набега. – Ярославу Всеволодовичу будет выгодно держать тебя на границе с Орденом. Сейчас принимается решение вернуть Псков, и если не будет никаких серьезных ответных действий, то великий князь пошлет своего сына в поход на Дерпт. Торговаться с Александром бесполезно. Он почувствовал силу и вседозволенность. Он больше не волчонок, это уже волк, ощутивший на зубах вкус крови. А вот его брат Андрей…

– Что может этот Андрей? ― пренебрежительно отозвался о третьем сыне Ярослава Гюнтер, – Ему двадцать лет, половина жизни позади. В Новгороде удержаться не смог, дружина мала, его никто не знает, и дел за ним никаких нет.

– Не скажи. Он может собрать суздальское ополчение и при самых благоприятных условиях выставить две тысячи ратников на лошадях. А еще он прекрасно понимает, что после смерти отца титул великого князя может достаться не старшему из братьев, а наиболее удачливому. Тут уж каждая мелочь важна.

– История с собачкой, ― тихим голосом, как бы мысли вслух, проговорил Гюнтер.

– Что за собачка? ― не понял я.

– Это так, к слову. Не так давно я Пахому Ильичу рассказывал про одного хитрого кардинала и не менее хитрого императора. ― Штауфен усмехнулся. ― Пообещать одно и то же обоим ― это мысль!

– Путь тупиковый, – произнес я. – Но сейчас наиболее выгодный. Человеку, у которого уже есть власть, интересно только одно – иметь еще больше власти. Что ты им сможешь предложить?

– Славу! Именно славу, Алексий. Для начала, я напишу письмо епископу. В нем намекну, что действую с ведома Рима. И все это, ― Гюнтер обвел пальцем по кругу, ― только для одной цели, Северная Русь должна стать католической. И любые попытки препятствовать мне, ― наносят ущерб общему делу. Понтифика нет, проверить он не сможет, отец постарался с кардиналами, так что должно сработать.

– А кто отвезет письмо?

– Воинот. Помнишь, я рассказывал тебе про его друга, Геца.

– Монах, который умер на переправе? – попросил уточнить я.

– Да, только не на переправе, а возле нее. Но это к делу не относится. Мне с самого начала показалось слишком странным, что Гец, устроивший аудиенцию у императора всего за один день, пусть и для посланца от сына, так легко согласился сопровождать своего старого друга в дремучие леса Руси. Это уровень совсем не простого монаха. С Воинотом он поехал явно по приказу. Я подпишусь под письмом как наместник области, а барон покажет епископу специальный значок, так заботливо спрятанный монахом в своей фляге.

После этих слов Гюнтер сходил к сундуку, покопался там и вытащил предмет, похожий на пятисотваттную лампочку, оплетенный тонкой лозой. Встряхнув и внимательно прислушавшись, Штауфен нажал на днище и потянул на себя, нижняя часть фляги, где проходила оплетка в виде косички, отошла, и на стол вылетела толстенькая овальная монетка. На торцах кругляшка имелись два отверстия, из которых выглядывала проволочка.

– Посмотри, Алексий. Этот знак ― юстиция. Вот что монах вез в Самолву. Видишь, ― Гюнтер указал пальцем на аверс печати, ― это копия печати отца, а на обратной стороне символы правителя провинции.

Я внимательно осмотрел предметы и произнес:

– Ты хочешь сказать, что Фридрих предусмотрел даже такой вариант, что твое княжество вольется в империю?

– Не исключено. Но сомнения у него оставались, ― Гюнтер протянул мне печать, ― вот и послал он своего человека.

– С этой стороной понятно, а что насчет славы?

– Славу можно получить несколькими способами. Сделай свою страну процветающей, и тебя станут славить. Убей тысячи людей, и слава вновь у тебя. Что проще? ― Гюнтер сделал паузу и ответил: ― Я предложу двум братьям одно и то же. Базу для похода на Дерпт, которую все будут считать территорией империи.

Я крутил в руках печать юстиция, и мне не давало покоя только одно: ― Гец должен был иметь какой-то свой, ему принадлежащий предмет, выпущенный ограниченным количеством и известный немногим людям. Как-то должен же был он отличаться от остальных чиновников. В эту эпоху шкатулки с тайниками, коды и шифры играли решающую роль в тайной переписке, как и записи лимонным соком, молоком, луком, в принципе, любой органической жидкостью. Непосвященный в эти тонкости, проглядывающий бумаги из ценного тростника и пергаменты, натыкавшись на такой документ, в недоумении махнул бы рукой. Но поднеси он его к свече… Тут даже мало-мальская мелочь могла иметь значение.

– Гюнтер, – обратился я после минутного размышления. – Где вещи умершего монаха? Надо все внимательно осмотреть, искать какую-нибудь мелочь, то, что всегда в обиходе. Что-то должно быть еще.

– Его вещи здесь, в сундуке Воинота. Знаешь, я, конечно же, могу покопаться, но лучше попрошу это сделать своего барона.

Берлихинген подошел довольно скоро. Сама затея ему не понравилась, о чем он тут же доложил, но перечить не стал. Вывалил все вещи и разложил их на столе маленькими кучками, бурча под нос:

– Я сам омыл и хоронил его в одном саване. Он святой человек, пройдет время, и люди станут произносить его имя в молитвах. Святоши подделывают реликвии, а настоящие ― вот они.

Перетрогав все складки одежды, чуть ли не распоров сандалии и разобрав посох, который оказался тайником, мы ничего не нашли. Как вдруг Нюра обратила внимание на две монеты. Это были золотые августалы. На одной из них надпись была стандартной и заканчивалась буквой «G», а на другой отчетливо можно было прочесть: IMP ROM CESAR AUGUSTUS.

– Это то, что мы искали! ― обрадовался я. ― Видите, на этой монете в последних двух словах нет сокращения. Это и есть тот значок, по которому нужный человек поймет, кто перед ним.

– Может, фальшивая? ― не удержался Воинот, пытаясь снять подозрения в шпионаже со своего умершего друга.

– Это не монета, Воинот, ― с сожалением в голосе ответил Гюнтер. ― Она не может быть фальшивой. Это трюк Германа фон Зальца, мне об этом рассказывали. Ты просто покажешь ее епископу, а по его реакции все поймешь сам. Если признает, то это избавит нас от многих проблем.

Первого июля, вслед за разбитым кувшином с пенившимся вином, речка Самолвка приняла своими водами вторгнувшуюся в речную гладь обновленную шнеку ― кеч. Естественно, чем-то пришлось пожертвовать, что-то упростить, а что-то, наоборот, сделать невероятно сложным, и так как эстетика судна стояла в самом конце длинного списка модернизации, то получился гадкий утенок. От старого корабля остался только дубовый корпус, выкрашенный по ватерлинию специальной необрастающей, ярко-оранжевой краской. Все остальное являлось творчеством рыбаков и моего материально-технического участия. Наружный выступающий брусковый киль, идущий от форштевня до ахтерштевня, усилили сталью. Появилось четыре шверта: два по килю, под каждой из мачт, и два ― по бортам в качестве боковых стабилизаторов; кормовая надстройка с каютой и палуба. Трюм оклеили стеклотканью с полиэфирной смолой и разделили двумя переборками. Четырнадцатиметровая складная мачта теперь несла новое парусное оснащение: грот, стаксель и кливер. Вторая мачта, расположенная ближе к корме, в шесть метров высотой ― бизань. После обязательного выхаживания парусов они уже не пестрели вытяжками и дефектами профиля, да и вынужденный появиться дополнительный такелаж вроде как не особо стал мешать. Вместо допотопного рулевого весла использовался невиданный доселе механизм, приводимый в движение колесом штурвала. Не забыли и про вооружение. Нос судна обзавелся надстройкой, из которой торчала длинная труба огнемета. По бортам стояло четыре тяжелых станковых арбалета с краникенами, а на корме облегченный вариант на вертлюге. Для местных моряков кеч выглядел редчайшим уродцем, и вся красота судна заключалась лишь в цветных парусах и пришитых к ним с обеих сторон индикаторах «колдунчиках» (по ним можно было наглядно убедиться, правильно ли поставлены паруса по отношению к ветру). Впрочем, я и так соглашался с ними, но если не вдаваться в подробности, поставленную задачу: добиться максимальной эффективности от имеющегося корпуса, по моему мнению, удалось воплотить в жизнь.

Три дня, с утра и до поздней ночи, Игнат вместе с сыновьями учился управляться с парусами на берегу, сидя на деревянных колодах и дергая за веревочки. Доходило до того, что в широкую бадью запускали уменьшенную во много раз копию, и, создавая ветер подручными средствами, перемещали паруса. Однако необходима была практика, и за неимением тренажера тренировались на моей надувной лодке, где гротом и стакселем шпринтового типа можно было вращать «надувнушку» в любом направлении. Вопросов, откуда такая посудина с пузатыми бортами, уже не задавали. Все знали, что я побывал во многих странах, а значит, и добром оброс ранее невиданным. Кое-как, несомненно, с Божьей помощью и талантом Игната азы были освоены. В обучении очень помог макет с цветными парусами и чертеж судна, вывешенный на рубке. В принципе, ничего сложного в управлении парусником нет. Паруса, как коробка передач в автомобиле. При равномерном ветре, чем больше поверхность парусов, ― тем выше скорость. Главное ― маневрирование и знание течений, и как говаривал один из персонажей кинофильма «Волга-Волга»: «Я тут все мели знаю». Со временем судоводитель начинает чувствовать, когда и какой парус добавить или убрать. Гораздо сложнее выполнять маневрирование и особенно швартовку. Этот элемент нервотрепки давался обильным потом, и сколько мы ни отрабатывали, оценки «удовлетворительно» так и не заслужили. Уповали на весла, с их помощью шестеро гребцов могли подвести кеч к причалу, а пухлые кранцы, набитые вишневыми косточками, защищали борт от нежелательного столкновения. Наконец, настал тот день, когда команда из девяти новгородцев, Игната с двумя сыновьями, капитана Снорри, юнги Вани Лопухина и меня вышла в первое плаванье. Поначалу шли на веслах, дабы не опозориться перед собравшимися на берегу жителями и старостами деревень. Получалось хорошо, а уже в устье поставили бизань и стаксель, где попытались совершить полный разворот при галфвинде.

– К повороту! ― повторил за мной команду Игнат.

– Есть! ― крикнул новгородец в пестрой вязаной шапочке и захватил гик-шкот.

Его товарищ принялся растравливать стаксель-шкот. Судно стало приводиться к ветру. Гик заскрипел, влажный от росы парус вобрал в себя поток воздуха и плавно стал поворачиваться, перемещаясь к противоположному борту. Игнат принялся крутить штурвал. Кеч немного несло боком, скорость оставалась невысокой, но это было намного лучше, чем если бы использовали старый прямоугольный парус. Да и развернуться без помощи весел мы бы не смогли.

– Стаксель-шкот выбрать! Славка, твою… ― подсказывал я, применяя уже обсценную лексику.

Для стакселя, если «колдунчики» параллельны, то все хорошо. А если индикаторы на наветренной стороне поднимаются вверх; нужно добрать стаксель-шкот. В случае, когда они задираются на подветренной стороне, соответственно ― потравить шкот. Вроде проще простого, но это только кажется. Хорошо когда есть навыки, а если нет? Меня, к примеру, до сих пор бесит от этих заимствованных словечек: гик, шкот, брамсель. Как их вбили в мою детскую голову во флотилии, сам удивляюсь. Посему повторение, повторение и еще раз повторение с подробными объяснениями, как на примере с этими ниточками.

Пока что все удавалось. На следующий день тренировались в повороте фордевинд. С полного бакштага (под небольшим углом к ветру) кеч поворачивал с одного галса на противоположный. А ближе к вечеру попробовали полный бейдевинд. Тут уже пришлось поработать всей команде, особенно на швертах. Пусть пока медленно, но как говорится, все приходит со временем. Уже через четыре дня, курсируя вдоль берега, мы провели первые стрельбы, а еще через два ― отправились в Дерпт.

С борта кеча на причал вахтенный выдвинул сходни, и как только был занесен последний сундук, по ним стали подниматься пассажиры. Воинот вырядился как на праздник, даже бороду подстриг, дабы стала заметна позолоченная цепь с медальоном в виде креста, заключенного в круг. Пурпурного цвета сюрко, сшитое Нюрой по случаю посольства, доходившее до середины икр, было перетянуто широким поясом с прямоугольными стальными заклепками и перевязью с мечом и кинжалом. На груди красовался герб Самолвинского княжества ― трехцветное поле с двумя медведями. Под сюрко белоснежная хлопчатобумажная рубаха с длинными рукавами, заканчивающимися манжетами с запонками. Брюки из плотной ткани и высокие черные хромовые сапоги со шпорами. Барона сопровождал Павлик, выглядевший не столь вычурно, но так же придерживавшийся красно-белых тонов в одежде. С ними следовали две лошади с прикрытыми глазами. Для животных специально поставили палатку, дабы не огорчать лошадок во время плаванья несвойственной их обитанию обстановкой. Рядом с этой палаткой вскоре разместился незапланированный пассажир Игорь Васильевич, места в каюте для него не нашлось, а спать под палубой ― он побоялся.

Купец приехал в Самолву за коврами, а тут такая оказия: незагруженное судно отплывает в Дерпт, возле цеха коптильни стоят рамы с готовой рыбной продукцией, у причала десять кубов досок, а из Смоленска молоденький кузнец привез дюжину кольчуг. Захар Захарыч, приняв от коммерсанта с виду обыкновенное полено, тут же побежал к княжне, бросился в ноги и стал упрашивать Нюру разрешить взять попутчика на корабль, а заодно дозволить ему распродать излишки производства, помимо приготовленных ковров. Добро было получено, товар сосчитан и погружен, а Игорь Васильевич вскоре шастал по судну, спрашивая разрешения у Снорри посмотреть то на одну, то на другую вещь, так сказать, вблизи и желательно потрогав руками. Купца вежливо отсылали, и, в конце концов, капитан пригрозил отправить пассажира в трюм, дабы наглядно, с помощью рук, изучить судно на наличие возможной течи в полной темноте. Снорька с охотой бы рассказал и все показал, но многие вещи для него были абсолютно новы, а проявлять некомпетентность он не захотел.

Маршрут был практически известен. Игнат два раза посещал Дерпт, когда возил на продажу копченую рыбу. Один раз с отцом, тогда город еще называли Юрьев, и один раз сам, с сыновьями, два года назад. Тем не менее сомнения присутствовали, и на всякий случай, для подстраховки, по настоятельной просьбе, обойдя с юго-западной стороны остров Пийрисар, на борт был принят рыбак, знающий местность как свои пять пальцев. Лоцман жил на хуторе, где в настоящее время расположен поселок Мерапалу, откликался на имя Соболек, был невысокого роста, тощий как уж и обладал невероятно густыми бровями, за что я прозвал его Леонидом Ильичом. Рыбаки посовещались на корме, и согласившийся за топор, отточенный до остроты бритвы, посодействовать в проводке судна до Тарбата, именно так он назвал город Дерпт, Соболек был временно зачислен в команду. Со стороны лоцмана выдвигалось только одно условие: строго держаться указанного им курса. И тут началось нечто. Игнат с согласия Снорри приказал поднять все паруса и с довольным видом, свысока поглядывая на своего приятеля, устроил показательное выступление. Двадцать верст мы неслись со скоростью не менее семи узлов. В моей руке, когда я бросал секторный лаг, за пятнадцать секунд проскочило семь узелков[18], а это для такого судна совсем не мало. Короткий рукав реки Калли прошли влет, вошли в Эмайыгу, проходящую через болота Суурссо, которые «Мать-река» затапливает во время половодья, миновали местечко Мыйса, и полностью потеряв возможность поймать хоть какой-нибудь ветерок, спустили весла на воду. К семнадцати часам, приметив удобную стоянку, первый день похода подошел к концу. Только спустя некоторое время я узнал, для чего нам потребовался лоцман. Игнат не мог не похвастаться перед братом своей жены, какого положения он достиг; да и возле хутора мы проходили, только чтобы передать гостинцы родственникам. Но так получилось, что из-за человеческих амбиций теперь по этому маршруту, через Пароходный канал, не только кеч, но и другие суда будут идти к Юрьеву по составленной лоции.

На второй день пути мы подошли к конечной точке маршрута. Кое-как развернулись, распугав пару однодеревок, ошвартовались и стали ждать. Расположившийся на западном берегу реки городок был раза в три меньше Смоленска и сплошь деревянным. Если посмотреть сверху, то Дерпт напоминал отпечаток ступни: плотно застроенный, с защитными сооружениями в районе пятки, пожиже в середине и растекающимися домишками с огородами до самых кончиков пальцев ― причалов, упирающихся в реку. Как такового порта и причальной стенки со складами, как в Новгороде, не было, зато сразу за административным зданием, в ста шагах от нас был виден довольно крупный рынок. Лотки тянулись параллельно берегу и насчитывали несколько рядов. Едва портовый чиновник ступил на палубу, как Воинот с Павликом пересели на лошадей и отправились к епископу, чуть не задавив портовых стражников, нагло шатавшихся по проезжей части. А возле нас вскоре собралась толпа зевак, преимущественно кормящихся с реки. Ожидаемого фурора судно пока не произвело, но народ потихоньку начинал скапливаться и шушукаться. Для них необычным являлось всё: начиная от спасательных кругов, такелажа, рубки, носовой надстройки, закрытой брезентом, и заканчивая колодцами, в которых прятались шверты. Обсудив свое видение, они разошлись, уступив место новым ротозеям. Биндюжники лишь отдали должное объемному трюму, а потом и вовсе утратили любопытство. Товар Игоря Васильевича вызвал общий вздох разочарования, как только они услышали рассказ чиновника. Все ожидали чего-то чудесного, возможно волшебного, но никак не банального набора русских купцов. Мытаря, что принимал пошлину, окружили и стали расспрашивать.

– Доски он привез струганые, очень хорошего качества. Гладкие! Как зад у твоей жены, ― рассказывал портовый чиновник одному из собравшихся зевак.

– То, наверно, не его жена была. Гы, гы, гы, ― засмеялся сосед слушателя, ― у Марты зад как печеное яблоко.

– За своей крысой смотри. У Марты зад как зад.

Под шумок, чуть не переросший в драку, купец нанял возок и отправился в магистратуру к своему знакомому ратману[19] ― шельмецу и непревзойденному выпивохе Шульцу. Повозка проскочила спорящих между собой людей и, обрызгав водой из лужицы стоящего у обочины старика-паломника, покатила к городским воротам.

Абсолютно седой, в рубище, с огромным деревянным крестом на шее, сгорбленный юродивый смотрел красными воспаленными глазами на кеч и не мог оторвать взгляда от стоящего у причала судна. Паломник с недавнего времени каждый день приходил к пристани. Иногда его подкармливали, но чаще просто насмехались, когда просили рассказать о дьяволе, слыша в ответ скороговорку из одного слова. Вот только сегодня потерянная память начала потихоньку возвращаться к нему. Корабль напоминал что-то знакомое, из его прошлой жизни, когда он был другим, не таким как сейчас.

– Марта, это моя Марта, ― прошептал старик, услышав имя женщины, о прелестях которой невдалеке шел спор. ― Как ты похорошела.

– Эй, убогий! Что ты там сказал? ― раздался вопрос ревнивого мужа из толпы.

– Я не убогий! ― рявкнул паломник. – Меня зовут Рудольф!

– Опа, да вы посмотрите на него. Да, Тилл, если даже такой оборванец знает твою Марту, то дело совсем дрянь. Сочувствую. Пошли отсюда, ничего интересного мы больше не увидим.

Зеваки, потеряв всякий интерес, обошли старика и направились к таверне, весело провести время. Когда начнется разгрузка судна, их позовут, а пока ― можно и сил набраться, горло промочить.

Рудольф подошел к носу судна, погладил рукой по швартовому канату, наслаждаясь упругостью сизалевых волокон, с удивлением провел еще раз, после чего понюхал его и фыркнул. С обыденностью в голосе, словно всю жизнь провел возле веревок на крутильне, он спросил у вахтенного:

– Какой странный канат, из чего сделан?

Ничего не понявший Ваня Лопухин, впервые за плаванье получивший столь ответственный пост, растерялся и позвал Сулева. Тот немецкую речь понимал, но ответить на вопрос не смог, в результате чего метнулся в рубку в поисках дяди княжны. Спустя несколько минут сын Игната вернулся обратно и сообщил паломнику ответ.

– Из листьев агавы. Дерево это в Африке растет.

– Это где?

– А я откуда знаю? Где-то в той стороне, за землями египетскими, ― юноша показал рукой на юг, ― говорят, люди там черные как ночь, маврами зовутся.

– Так вы издалека, ― Рудольф облегченно вздохнул и тут же с просьбой в голосе добавил: ― Можно мне с вами?

– Не, из Самолвы мы, что с той стороны озера. Шел бы ты своей дорогой, божий человек, а то батька ругаться будет, чужаков пускать не велено.

– А где это Самолва? ― не унимался паломник. ― Я с вами хочу.

В этот момент Игнат вышел на палубу в сопровождении Соболька, щеголявшего в новой робе. В руках самолвинца была удочка, ― родственники хотели половить рыбки, пока позволяло время.

– Ба-ать! Помоги! Тут немец ненормальный, ― позвал отца Сулев.

– Ну что за народ такой? Дай ему сухарь, пусть проваливает. Вот, смотри, ― уже обращаясь к свояку, сказал Игнат, ― блесна тут такая хитрая, а крючок железный. Леску потрогай, чуешь какая?

Соболек повертел блесну, рассмотрел крючок, покрутил между указательным и большим пальцами руки леску и только цокнул языком, когда Игнат продемонстрировал работу спиннинга. Буквально через несколько минут в руках рыбаков уже трепыхалась рыбина длиной с локоть. А испробовавший новую снасть Соболек умудрился выдернуть щуку, староватую, а посему непригодную для продажи. Ее и отдали паломнику, ссылаясь на отчетливое пятно в виде креста на голове. Вообще-то, Соболек и Игнат просто испугались. Перед рыбалкой дядя княжны рассказывал необыкновенные истории про щук, и как назло, именно похожая щука и попалась удачливым рыбакам. История была следующей.

В давние времена Бог создал щуку и назначил ее королевой среди рыб. А дабы она имела отличительный знак, так сказать, регалии, сопутствующие царственной особе, то на голове рыбы нарисовал крестик. Об этой затее пронюхал дьявол и стал отлавливать щук да затирать крест. Прошло некоторое время, и гулявший на берегу Бог повстречал дьявола. Завязался разговор, а Нечистый возьми да похвастайся, что создал новый вид рыб, в точности походящий по описанию на щук. Стали они созывать своих рыб, а Бог и говорит дьяволу: «У моих рыбин есть отличительный знак ― крест на голове». Нечистый усмехнулся, тайно радуясь своим козням: «А у моих креста нет», ― и принялся хлопать хвостом по воде, призывая своих, как он думал, щук. Вода вспенилась, но щуки приплыли лишь на призыв Господа, и все они были с крестиками. Посрамленный дьявол, скрипя зубами, ретировался. С тех пор в голове щуки действительно находится крестообразная кость.

Получивший подарки Рудольф немного успокоился, воспоминания снова стали расплывчатыми, и паломник поспешил к харчевне, украдкой поглядывая на судно. Только теперь он точно знал, что его прошлая жизнь была как-то связана с причалившим с утра кораблем.

В это время Воинот передавал письмо епископу Герману[20]. Энгельберт Тизенгаузенский, Гельмгольд Люнебургский, Иоган Даленский и родной брат епископа Теодорих, чьи предки через несколько столетий будут верой и правдой служить России, стояли рядом, в воинском облачении, сверля глазами барона. Посол Гюнтера выглядел бывалым воином. Уверенный и даже немного нагловатый, свысока смотрел на присутствующих, перебирая в левой руке четки, в точности как у покойного фон Зальца, о чем Теодорих поведал брату.

– Я приказал Гюнтеру Штауфену самому явиться ко мне. Где он? ― грозно спросил епископ.

– Да? – удивился Воинот. – В первый раз слышу. Мой господин может быть где угодно. Может, к отцу поехал в Равенну. Император потребовал привезти налоги с новой провинции.

– С какой такой провинции? ― смущенно переспросил Герман.

– Насколько я знаю, грамота скреплена печатью. Там все написано.

Епископ обратил внимание на имперскую печать и, переводя взгляд на брата, буркнул:

– Налоги за мой счет, как же, ― и, повысив голос, добавил: ― Земли на север от Пскова принадлежат нам! Только нам!

– Рим считает иначе. ― Воинот достал из сумочки две монеты и на раскрытой ладони показал Герману. Причем подошел настолько близко, что Энгельберт выхватил меч и занес руку над головой для удара.

Монеты епископу ничего не сказали. Он даже поначалу не понял, в чем смысл, и лишь присмотревшись, узрел различия, о чем тут же позабыл. То, что предназначалось для магистра Ордена святой Марии Тевтонского дома в Ливонии, ― не заинтересовало епископа Дерпта. Так совпало, что утром на почтового голубя напал ворон, и многие расценили это как знак свыше. Все были в ожидании чего-то нехорошего, а тут еще слова посланника Штауфена несколько запутали уже сложившуюся картину развития событий у Германа. В регионе появился новый игрок, которого быть не должно и в возможные совпадения он не верил. С этого момента отложенная из-за событий в Самолве поездка в Германию приобрела новый смысл. Альберт Зюрбер[21], мутивший воду, пытаясь сместить архиепископа Николая и возглавить рижскую кафедру, вновь становился проходной пешкой, готовой перерасти в ферзя. И слова Воинота, по поводу мнения Рима, Герман воспринял как руководство к действию. Он нутром почуял, что ставка сделана на Зюрбера, и партия Николая, к которой он принадлежал, ― скоро развалится. Надо было искать выход. Ему не раз докладывали, что некоторые влиятельные кардиналы хотели бы от него избавиться, дай только повод. Впрочем, поводов было в достатке. Силенок не хватало.

– Я прочту письмо и завтра, возможно, напишу ответ. Барон Берлихинген, оставайтесь в городе и ждите моего зова.

– Как будет угодно, отец-епископ. Я буду ждать на корабле. ― Воинот поцеловал протянутую руку и удалился.

Герман раскрыл мелованный лист ватмана и стал жадно читать написанный каллиграфическим почерком текст, без единой помарки, словно по линейке, с заглавными буквами. Завитушки играли, дьявольски переливалась черная тушь, буква «С» подмигивала вверху наплывшей капелькой, как глаз. Выбеленный пергамент из какой-то новой породы овец немного смутил священника, но вида он не подал. Не до этого было. Епископу стало не по себе, дерзкое, нравоучительное письмо напоминало послание отца нашкодившему сыну.

«…В то время, пока я несу слово Христово варварским народам, обращая их в истинную веру, некоторые лжехристиане, прикрываясь именем Римской церкви, отцом-епископом Леаля и Дерпта, пытаются помешать нашему общему делу. Нечестивый рыцарь Рихтер, безбожник и колдун, с отрядом из тридцати язычников вторгся в провинцию Самолва и был пойман мною. Сей рыцарь будет передан апостольским легатам для свершения суда над ним и его покровителями, кои, по моему убеждению, непременно всплывут во время допроса».

– Каков ублюдок! Нет, так просто ты от меня не уйдешь. Пресвятая Дева, ну как мне ехать в Бремен, когда тут такое!? Этот гаденыш приведет сюда, если уже не привел, доминиканцев, и что дальше? Я тебя, Гельмгольд, спрашиваю. Теодорих! Да развергнутся небеса, пора вспомнить о твоей русской жене[22]. Отправляйся в Псков, набери отряд из ста человек, вербуй самых отпетых негодяев и поспеши на помощь нашим братьям в Ригу. Пусть славяне режут славян. Дай бог, Рига снова станет нашей.

Окружение Германа молчало. А что они могли ответить? Что им абсолютно наплевать, кто будет в Риге? Или что вытворяет Гюнтер в захудалой Самолве, от которой доход в жирное время пара пфеннигов? Это их ни в коей мере не касалось, каждый думал о своем лене. Килегунд[23] по обоим берегам Виндавы было четырнадцать, и возможность присоединить к своей волости еще одну занимала их гораздо больше. Однако вслух вельможи сказали иное, то, что Герман хотел услышать.

– Надо опорочить барона. А ты, Герман, спасешь его, ― предложил Энгельберт.

– Продолжай, мысль интересная.

– В обмен на твою милость он отдаст прусских язычников назад, а зимой, когда озеро замерзнет, мы навестим Гюнтера в его логове.

План мероприятий по противостоянию внезапно вышедшей из подчинения области вскоре был принят. Оставалось немного потянуть с ответом и вовлечь Воинота в какой-нибудь скандал. Знал бы Герман, что когда посол говорил о налогах, то не очень он и лукавил. Серебро и драгоценные самоцветы действительно были отправлены Фридриху, но это были не налоги, а плата за землю вокруг базилики города Бари, где покоились мощи святителя Николая. Истинным покупателем был обозначен некий Иннокентий из Смоленска, собиравшийся открыть не то университет, не то театр. И если бы выяснилось, что Гюнтер оказывает посредничество Православной церкви в формировании форпоста веры за рубежом, то Дерптский епископ мог смело обвинить всех самолвинцев в ереси. А пока что магистрат отсчитывал «звонкую» монету за доски и ковры, купленные у будущего вероятного противника.

Шульц сгреб последние пятнадцать монет в свой кошель, сжал его в потной ладони и на секунду замер. Что-то было не так. Судорожно разжав руку, он вынул монетку и с легкостью согнул ее пальцами.

– Господи! Только не это.

– Что случилось, друг мой? ― спросил Игорь Васильевич.

– Беда. Несчастье на мою голову. Высыпай обратно серебро.

Купец, развязав объемистый мешок, высыпал монеты на стол и стал наблюдать, как ратман дрожащими руками проверяет только что отсчитанное серебро. Семьдесят три монеты оказались фальшивыми. Шульц перекрестился, прочитал про себя молитву и еще раз проверил наличность. Ошибки не было.

– Надо вернуть деньги обратно, я обожду с оплатой.

– Игорь Васильевич, ― чуть не хныча пролепетал Шульц, ― я же сам получал их. Вот этими руками. Кто мне поверит? Сам знаешь, чего мне стоило занять это место. Чертовы брактеаты[24].

Шульц возненавидел казначея, настоятельно рекомендовавшего расплатиться с псковским купцом именно этими монетами. Это были те самые деньги, которые Грот отдал за прусских рабов. Популярностью брактеаты не пользовались, точного веса не имели, да и вообще, приобрели дурную славу в народе, благодаря чуть ли не ежегодному обмену на ярмарках с дисконтом. Тем не менее круг оборота фальшивых монет закончился, а, как известно, последний из этого круговорота всегда оказывается в проигрыше.

Немного посовещавшись, ратман и купец отправились к казначею, дабы утрясти возникшую ситуацию и решить ее миром. Но все вышло так, как предполагал Шульц ― деньги назад не приняли. Уверенные в своей правоте, пока дело не дошло до судебного разбирательства, приятели решили пожаловаться епископу. Обращались, так сказать, в последнюю инстанцию вертикали власти. Герман их выслушал, а когда узнал, что купец прибыл на корабле с Воинотом, чуть не подпрыгнул. Фальшивые монеты были изъяты, купленный товар арестован до выяснения обстоятельств, а Игорь Васильевич заключен под стражу.

Все дело было шито белыми нитками, но другого такого случая могло и не представиться. К пристани был направлен отряд кнехтов из личной стражи епископа для проверки судна на предмет обнаружения фальшивых монет. Для солидности отрядом командовал Энгельберт.

В два часа пополудни шестеро кнехтов стояли на причале, обдумывая как попасть на судно. Энгельберта с казначеем, безусловно, пропустили, а стражников ― нет. Воинот заявил, что судно его собственность, он здесь живет, а шарить по закромам в собственном доме ― не позволит никому. В доказательство его слов в сторону кнехтов ушкуйники направили два заряженных арбалета, установленных с левого борта кеча. Остальная команда в воинском облачении пряталась за рубкой и в случае атаки смогла бы дать отпор небольшому отряду стражи.

– Я еще раз, для тех, кто глухой, по-немецки повторяю, никаких фальшивых монет на судне нет! Есть только личные деньги моих людей, я за них отвечаю. Сможете в городе поймать за руку, ― нет вопросов. Купец и резаны с собой не имел, весь кошелек мытарю отдал, скажи мне, откуда у него фальшивки?

– Я того не ведаю, ― не стал возражать Энгельберт. ― Но у меня есть распоряжение епископа обыскать судно и арестовать фальшивомонетчиков. И я это сделаю, Господь свидетель.

– Что ж, тогда и я буду звать свидетелей, но не из твоих людей. Да хоть вон того монаха, с крестом на шее, что сюда идет. За ним как раз еще двое бюргеров тянутся. Троих видоков будет достаточно.

Вскоре приглашенные свидетели оказались на палубе возле грот-мачты. Рыцарь не стал проверять личные вещи экипажа, а с ходу предложил Воиноту показать свой кошель. Два золотых августала, абсолютно одинаковые с виду, легли на ладонь Энгельберта. Казначей прикоснуться не посмел, однако маленькими сальными глазенками пожирал блестящее на солнце золото.

– Одна из них фальшивая, вот эта, ― рыцарь указал пальцем на монету, где надпись была с сокращением, ― чеканщик недосмотрел, поленился.

Энгельберт никогда не сталкивался с золотыми августалами, предпочитая серебро. Да и отчеканено их было не так много. Посему и решил, что фальшивая та, на которой надпись короче.

– Я передаю указанную тобой монету для тщательного исследования, – заявил Воинот. – Только каким образом настоящее золото может оказаться фальшивым? Любой меняла с удовольствием отсыплет за нее серебро. А дабы она не пропала или не была подменена, предлагаю при свидетелях положить в мою шкатулку и опечатать.

– Согласен! – подтвердил Энгельберт. – Пусть будет так.

Павел принес бронзовую шкатулку в виде желудя, туда положили монету и ларчик закрыли миниатюрным ключом. После этого вещдок поместили в замшевый мешочек из-под специй, любезно предоставленный Снорри. Шнурок мешочка туго завязали и залили сургучом, на котором барон поставил печать своим перстнем.

Как только процедура была завершена, и мешочек был передан Энгельберту, Воинот отдал команду оруженосцу:

– Павел, седлай лошадей, мы едем к меняле.

– К какому меняле? Судья Дерпта сам разберется в фальшивке, ― вставил свое слово казначей.

– Интересно, а кто ж лучше разбирается в подлинности золота; меняла, ― который каждый день занимается этим, или судья, в чьи обязанности входит только следить за соблюдением закона? ― с издевкой спросил Берлихингер.

– Благородным людям не пристало обращаться к меняле, ― парировал Энгельберт.

– Сразу видно, что к Гробу Господа ты и близко не подходил. В Иерусалиме не считается зазорным пользоваться услугами менял.

Ливонский рыцарь хотел было ответить, но время и так поджимало, а посему просто махнул рукой.

– С меня хватит! Пусть решает епископ. Если потребуется, менялу вызовут в суд.

Воинот, Павел и Энгельберт поскакали к Герману, оставляя позади себя стражников и казначея. Видоки топали следом, надеясь на правоту хозяина судна, который в случае выигрыша дела как минимум выставит пиво, ну а в случае его проигрыша они смогут поведать приятелям о своем приключении. При любом раскладе свидетели оставались в прибытке. Едва процессия поднялась на холм и скрылась из вида, как к пристани подбежал запыхавшийся, с мокрым от пота пятном на груди мужчина, лет тридцати пяти. Он отдышался и, подойдя к сходням, с трудом переставляя ноги, спросил:

– Корабль из Самолвы?

– Да, ― ответил Снорри.

– Мне срочно надо переговорить со Снорри Стурлассоном или бароном Берлихингером. Я ратман Дерпта, Шульц.

Помощника судьи привели в рубку, усадили, дали напиться, после чего он поведал историю, которая расставила все на свои места. Игорь Васильевич томился в застенках монастыря, мерзавец-казначей, явно заинтересованный запутать следствие, ― на свободе, а Воинот как минимум под подозрением. Отдавая должное Шульцу, он сразу сказал, что купец пострадал из-за его невнимательности, отчего уважения к ратману прибавилось.

– Ты сам, непосредственно варишься в этой кухне, должен знать, как решаются подобные дела. Что в таких случаях делают? ― спросил я у ратмана.

– Да ничего сделать нельзя. Арест купца это предлог, для каких-то других, более высоких целей. Я же видел, как Герман поначалу отнесся к моему рассказу, а как только Игорь Васильевич ляпнул, что прибыл на корабле из Самолвы, то сразу переменил свое отношение. Мне кажется, епископ даже обрадовался.

– Понятно. А что делают, дабы освободить из-под стражи до суда? Залог там внести, либо поручительство написать?

– В принципе, ― ратман уставился на бочонок с сухим вином, снабженный краником, выпить ему больше не предлагали, и продолжил свою мысль на сухое горло: ― Можно внести двойную сумму от спорных денег, при условии, что уважаемое лицо приютит арестованного у себя, но против воли епископа никто не пойдет.

– А как же презумпция невиновности?

– Это только для знати, купец, если он не член гильдии, практически бесправен. Тут не Рим, даже не Ливония, ― это Дерптское епископство. Все, что можно, я сделаю. Нужно только серебро для судьи, гривны две, не более.