Аламут

18

Алеппо был белым. Белым, как мел, белым, как кость, белым, как слепящая белизна снега под солнцем. Скала, на которой возвышалась его цитадель, вонзалась в небеса, затмевая полдневное сияние; зелень тополей и кипарисов на ее фоне казались неясной тенью.

Эта красота была совершеннее, нежели красота Дамаска. Его люди были менее томно-изящны, его сады были менее манящими. И речь здесь была глубже, жестче, больше похожа на камень, служивший основанием городу.

Даже правление здесь было иным. Ребенок аль-Салих Исмаил, отец которого был султаном в Дамаске до того, как захватчик из Египта принес его смерть, правил через своего регента, Гумуштекина. То, что правил он с соизволения Саладина, мало значило для города, который годами выстаивал против осады. Который, помимо всего прочего, подсылал к султану ассасинов, пока тот не заключил с ними перемирие.

Дом Ибрагима был городом в городе. Здесь наконец даже высокородный пришелец с Запада мог узреть всю мощь королевства торговли: Дом держал в руках караван-сараи, городские дома, Дом правил по своему разумению, не испрашивая соизволения того, кто владел цитаделью. Где бы караван ни проходил, никто не собирался чинить ему препятствий.

Но сам дом, хотя и довольно большой, отнюдь не был дворцом. Он начинал свое существование просто как жилище, дом с единственным двором и садом позади. Годы, необходимость и рост числа обитателей расширяли его пределы, пока его стены не объяли добрую полудюжину меньших домов и их сады. Но сердцем его оставался дом продавца пряностей Ибрагима, еврея Авраама, которым он был, прежде чем принял ислам.

Для Джоанны это был просто другой лик родного дома.

Привратник Хаким был на своем посту, как всегда; быть может, он немного поседел, стал чуть суше и жилистей, но все равно оставался стражем ворот. Выбоина над аркой, появившаяся, когда один из кузенов доказывал свое умение обращаться с пращей, видимо, никогда так и не будет заделана. Дуплистое гранатовое дерево, по-прежнему затенявшее первый дворик, было увешано плодами, и мальчишка отгонял прочь птиц. Как всегда, у фонтана сидел кот, и двое-трое слуг, лениво переходивших с солнца в тень, и сборище родственников, оторвавшихся от своих дел, чтобы посмотреть, кто приехал.

И было на что посмотреть: двенадцать мамлюков в алом, держащих руки на оружии, и франкский принц в одеянии дамасского эмира, и Джоанна со своей служанкой, выглядящие среди них невзрачными, словно павы в окружении павлинов.

Джоанна знала, не спрашивая, что на этот раз Айдан будет вести себя иначе. По дороге он выглядел не более беспокойным, чем всегда; казалось, что он так же, как она, ехать свободно рядом весь день и лежать в объятиях друг друга всю ночь. Но едва Алеппо показался в виду, Айдан напружинился, словно кот.

Даже за короткое время — от момента, когда он передал своего коня груму и до того, как встретить дядюшку, подошедшего с общепринятым приветствием, Айдан не смог устоять спокойно. Он подошел к гранатовому дереву и вернулся, задержался, чтобы обменяться взглядами с самым младшим кузеном, подхватил кота, который подошел, чтобы потереться о его колени. Коты всегда тянулись к нему. Он подошел и встал за спиной Джоанны, когда родичи расступились и старший приблизился, словно корабль под всеми парусами: дядя Карим, не менее. Это было почетно.

Хотя Айдан мог не думать так? Джоанна велела ему молчать, стоять спокойно и дать говорить ей. Для франкских глаза дядя Карим был неординарным зрелищем: благородно-округлый, одетый по самой последней моде, с бородой, выкрашенной в черный цвет, чернее, чем может быть любая борода от природы, к тому же экстравагантно завитой. И дополнял все тюрбан поистине устрашающих размеров. Первым побуждением любого при этом зрелище было вытаращить глаза, а потом — расхохотаться вслух.

Люди, которые смеялись над дядей Каримом, жалели об этом всю жизнь. Разум его был подобен дамасскому клинку, и за пренебрежение люди расплачивались звонкой золотой монетой.

Насколько Джоанна слышала, Айдан не смеялся. приличия не позволяли ей обернуться и посмотреть, не улыбается ли он. Те из его мамлюков, которых она могла видеть, застыли, выкатив глаза. К несчастью, она не видела тех, за кого больше всего опасалась. Двое кипчаков стояли позади своего господина, и один Бог ведал, что они делали.

По крайней мере, она свободно могла принять приветствия своего дядюшки, как всегда сложные и цветистые. Но они шли от сердца; и его объятие выдавало его дрожь; и пока слова текли с его языка, глаза его ощупывали каждый дюйм ее дорожной одежды. И ее сопровождающих. И ее принца.

Потом она наконец могла обернуться. Айдан не улыбался. Лицо его было мраморно-спокойным, а когда он представлялся хозяину, голос его был мягок и спокоен. Кот сидел на плече Айдана и громко мурлыкал. И все же от этого он не выглядел менее опасным.

Джоанна едва слышала, что Айдан и Карим говорили друг другу. Воля встретилась с сильной волей и признала ее равной. Серые глаза встретились с темными — словно клинки скрестились с лязгом, а затем разошлись.

Дядя Карим улыбнулся. Легкий наклон его головы содержал больше уважения, чем все поклоны и расшаркивания до этого.

— Если желаешь, — сказал он, — входи, отдохни и освежись. Все, что здесь есть — твое. Да будет твое пребывание у нас долгим и благословенным.

Айдан не хотел идти туда, куда приглашала его пухлая рука. Джоанна не могла коснуться его под взглядом всех этих глаз, но она сказала:

— Иди. Это безопасно. Я обещаю.

Он покачал головой, стиснув губы. Ее сердце сжалось. Только не битва; святый Боже, только не здесь!

Казалось, Айдан уловил ее мысли. Он направился туда, куда его вели — нехотя, но без возражений.

Джоанна выдохнула воздух. Она любила его; она до боли желала его. Но он был спутником не из легких. Если ему придет в голову удрать, словно дикому зверю, ничто в мире не остановит его.

И он был близок к этому состоянию. Джоанна едва не отшатнулась от женщин, которые вели ее в гарем, в баню, едва не побежала к Айдану. Но она взяла себя в руки. Этим она сделала бы только хуже.

Несмотря на все ее тревоги, баня была райским наслаждением. Тетушки и кузины собрались здесь, чтобы обласкать Джоанну, попарить ее, уверить ее, что здесь она окружена любовью, нежностью и защитой. У них для нее были наготове все сплетни: кто за кого вышел замуж, кто ждал ребенка, кто с кем был в ссоре, как в гареме, так и за его пределами. И все это было так знакомо, тепло и успокаивающе, словно льющаяся вода, мыло с ароматом роз и притирания, умягчающие кожу.

Расслабленная, успокоенная, отогнав страхи в дальние уголки сознания, Джоанна оглядела себя и увидела, что вновь приобрела стройность. Ее талия никогда уже не станет такой тонкой, как в девичестве, но теперь она была и не намного толще. Груди по-прежнему были полными, но молоко в них уже перегорело; хотя они больше не были высокими и твердыми, но теперешняя мягкая полнота отнюдь не была отталкивающей. Волосы Джоанны потемнели, из темно-золотистых стали бронзовыми, но вновь приобрели былой блеск; они вились вокруг ее лица, смягчая длинные твердые очертания щек и подбородка, глаза от этого казались больше, а их грозовой синий цвет превращался в глубокий туманный фиолетовый. Джоанна с изумлением и легким испугом смотрела на себя в серебряное зеркало. Она выглядела как женщина, у которой есть любовник.

Она спрятала румянец под массой волос, набросившись на них со щеткой прежде, чем кто-либо мог вмешаться. Джоанна смотрела в увядшее лицо старшей из тетушек, чьи глаза видели все, что только можно было увидеть. Узловатый палец ткнул ее в грудь. Когда Джоанна отшатнулась, тетушка Ада усмехнулась, обнажив беззубые десна.

— Так-так, малышка. Нашему Дому предстоит вырастить еще одно дитя?

Зубы Джоанны сомкнулись со стуком. Нет. О нет.

— Нет! У меня был ребенок. Его забрали у меня. Я еще… не… совсем…

Тетя Ада кивнула как-то слишком доброжелательно:

— Да. Да, конечно. Бедная малышка. Франки такие варвары — забрать новорожденное дитя у матери и оставить ее в одиночестве.

Постепенно сердце Джоанны перестало колотиться о грудную клетку. Она не обманывала себя. Она все сознавала. У нее еще не начались очищения: ее тело еще не пришло к обычному порядку после рождения Аймери. Она не носит другое дитя. Которое не может быть ребенком Ранульфа. Которое вообще может не быть человеческим.

Но если она… если она…

Нет. Она вышвырнула эту мысль прочь и захлопнула дверь. Она рада, что находится здесь, и здесь ей рады, ее вымыли, накормили и уложили отдыхать в высокой прохладной комнате, наполненной песней ветерка и текущей воды.

Айдан не хотел успокоиться. Он не хотел есть. Его мамлюков забрали у него и отвели в какие-то внутренние помещения, предназначенные для слуг и меньших по значению гостей. Его возлюбленная была заперта в гареме. Он с открытыми глазами вошел в город ассасинов и знал, что был безумцем, осмелившись на это.

Он лежал на матраце в отведенной ему комнате, не потому, что хотел там лежать, а потому, что пятнистый кот, устроившийся у него на животе, был доволен. Мурлыканье кота отдавалось во всем теле Айдана; оно успокаивало его, не давая ему сорваться с места и бежать куда глаза глядят.

И что, не считая кота, мешает ему сделать это? Почему он не бежит, если хочет это сделать? Он может это сделать. Его могущество было с ним.

Кот потерся головой о его руку. Айдан почесал его за ухом, ощущая счастье зверька словно тихий шепот на краю мятежного шума, стоящего в сознании самого Айдана.

С тех пор, как он прибыл из Райаны, он не сделал ничего, чего не мог бы сделать смертный человек — разве что скрыл свое истинное лицо, проник в одно-два сознания и установил охрану против ассасинов… которая так плохо помогла в ночь смерти Тибо. Во всем остальном он не проявлял ни капли могущества. Он превратил себя в человека.

Сначала это казалось довольно благоразумным. Это был мир смертных, и страх смертных мог убить. Он видел проявления этого в Иерусалиме — когда за его спиной шептались, что он ассасин, что он еще хуже, что он сам дьявол.

Но он не был смертным. Он не был человеком. И здесь, в мире ислама, который не только признавал возможность существования таких, как он, но и давал им надежду на вечное спасение, он, быть может, и вызывал у людей страх, но за это его уже не сожгли бы на костре. И его могуществу было тесно в поставленных им рамках.

Айдан осторожно распрямил один завиток мощи. Это было не столь обычно для подобных ему, как довольно привычные действия, подобные установлению защиты или чтению сознания. Но более глубокая сила, огонь, бывший его именем и его сущностью, просыпался с радостью. Сначала — только вспышка пламени, омывшая все тело.

Кот смотрел на него, широко открыв глаза. Айдан был одет в пламя. Он поднял руку — каждый палец, подобно свече, был увенчан языком пламени. Он рассмеялся от того, как легко и свободно он проделал это.

Краешек его сознания уловил биение. Присутствие человека. Айдан погасил огонь. Кот чихнул. Айдан сел и оказался лицом к лицу с человеком в непомерно большом тюрбане и с острым, как лезвие, разумом.

Если Карим видел или почувствовал это неистовое пламя, то он предпочел скрыть это. Он поклонился с грацией, удивительной для человека его толщины, и как раз так, как должно кланяться второму сыну короля. Айдан в ответ приподнял брови и склонил голову. Этот знак уважения был больше, чем когда-либо оказывал Айдан купцу, находясь в его доме.

Но, соглашаясь с правилами приличия, этот купец напомнил, что в королевстве торговли он занимал положение, равное положению Айдана в Райане: второй наследник после своей сестры. И это было самым странным — женщина могла унаследовать правление с полным правом, в то время как существовал мужчина, который был в должном возрасте и имел возможность править вместо нее.

Карим с комфортом устроился там, где ветерок был прохладнее всего — у двери, ведущей в сад. Его халат был из небесно-синего шелка. Туфли были алого цвета, расшиты хрусталем и золотом; их носки были загнуты весьма элегантно.

Айдан, босой и одетый в панталоны из хлопка, только вздохнул по своему утраченному достоинству и остался на своем матраце. Кот взобрался на его колено.

Карим взглянул на кота.

— Я вижу, у тебя в доме есть друг.

— Но если Бог пожелает, он будет не единственным.

Карим улыбнулся в свою завитую бороду:

— Ты здесь желанный гость, — сказал он, — как родич нашей родственницы и как принц Райаны. Жемчуг, не так ли? И немного олова. И чудесная шерстяная одежда, которую в нужных местах можно продать по истинно царской цене.

— И очень немного работы по металлу, хотя, возможно, она не особо ценится здесь, где живут лучшие в мире кузнецы.

Карим, казалось, нисколько не был сбит с толку:

— И, как ты сказал, работа по золоту, серебру и порой по железу, и редкостное искусство огранки драгоценных камней и создания оправы к ним. Изумруд Короля Иерусалимского известен даже здесь.

— Да? — улыбнулся Айдан. — Очень может быть. Камень пришел из ваших караванов, хотя гранили и шлифовали его в Каэр Гвент.

— Таково королевство торговли, — заметил Карим.

— Я начинаю осознавать его могущество, — отозвался Айдан. — Ты знаешь о нашей маленькой стране… твои родичи торгуют там?

— Дальний родственник и один-два союзника. Они говорят, что страна хорошо управляется и процветает в мире: пристанище для изящных искусств.

— Но не очень-то легкая добыча для варваров, у которых есть только топоры и желание пустить их в дело.

— Верно, — согласился Карим. — Я уверен, что на армии Райаны никак не скажется отсутствие ее главнокомандующего.

— Мой брат-король по меньшей мере столь же хороший воин, как я, и вдвое лучший полководец.

— Тогда он, должно быть, воистину замечательный король.

— Его беда, — ответил Айдан, — в том, что он позволил монахам обмануть себя. Он предоставляет всем остальным искать хвалы, а всю вину принимает на себя. Это ничто иное, как избыток христианского милосердия.

Учтивость не позволяла Кариму ничего ответить на это.

Айдан ссадил с колен кота и сел, обхватив колени. Кот поразмыслил, а не запустить ли когти в лодыжку Айдана, но передумал. Он с презрением развернулся и вышел.

— Я не такой добрый христианин, — сказал Айдан в ответ на прощальное подергивание кошачьего хвоста, — как мой брат. И у меня нет его терпения. Скажи госпоже этого дома, что я со всем возможным для меня терпением буду ждать ее милости, но мой характер несовершенен в проявлении своих лучших качеств. Каковые сейчас отнюдь не являются лучшими.

Карим смотрел на него с мрачным изумлением3

— Принц, ты недоволен нашим гостеприимством?

— Я шел с караваном от самого Иерусалима. Теперь караван завершил свой путь. Та, которую леди Маргарет поручила мне охранять, заперта в гареме, и я не могу видеть ее. Я могу только ждать и высматривать смерть, появляющуюся из воздуха. И она появится, мастер Карим. И она, несомненно, появится.

Карим посмотрел на него долгим взглядом, в котором Айдан не мог уловить страха. После этого бесконечного мига купец поднялся.

— Отдыхай, если можешь, — сказал он. — Я посмотрюб что можно сделать.

Айдан полагал, что это лучше, чем ничего. Он спотыкался на каждом правиле восточной учтивости; но он действительно был вне себя. Он не собирался прохлаждаться в этом городе ассасинов, пока Джоанна не погибнет из-за мусульманских приличий.

Если они не позволят ему охранять ее, он сам найдет способ для этого. Скоро. Сегодня вечером. Воздух был прозрачен и чист — воздух Алеппо в преддверии осени — но в нем крылось напряжение, словно ожидание собирающейся грозы. Гроза скоро разразится. Но вместо дождя прольется кровь.

Он одел приготовленный для него легкий шелковый халат и вышел на галерею. Внизу лежал сад, зеленый и безлюдный. Комнаты, находящиеся радом с комнатой Айдана были пусты, их обитатели отправились куда-то по делам Дома Ибрагима.

Айдан схватился за перила и легко спрыгнул вниз. Из-за стены он слышал детский голос и голос женщины, возражающий что-то. Айдан пошел вдоль стены, легко касаясь ее рукой, словно обещая, что он преодолеет ее.

В углу, образованном стеной, росло миндальное дерево, затеняя и отгораживая низко свисающими ветвями этот уголок, делая его похожим на беседку. Айдан раздвинул ветви, сделал шаг и отшатнулся.

Марджана бросила в него миндальный орех. Айдан инстинктивно поймал его, отпустив при этом отведенные в сторону ветки. Марджана разбила бледно-коричневую скорлупу другого ореха и вынула ядрышко, но есть его не стала. Спокойное выражение ее лица почти внушало ужас.

Она была одета в женское платье, тускло-коричневое и широкое, поверх ее волос было наброшено покрывало. Она была бы прекрасна даже в дерюжном мешке, на который это платье весьма походило; его абсолютное соответствие приличиям было более соблазнительно, чем мужской наряд, в котором Айдан видел ее прежде.

Орех треснул в его сжатом кулаке. Острые края вонзились в ладонь, поранив ее до крови. Айдан удивленно уставился на собственную руку.

Марджана взяла его ладонь своими теплыми сильными пальцами и смахнула с нее осколки ореха. Из порезов сочилась темная густая кровь. Марджана коснулась ее губами.

Айдан не мог пошевелиться. Она всего лишь очищала раны, как бы это ни выглядело со стороны. И только. Марджана подняла голову; она была спокойна, как всегда.

— Тебе следует быть осторожнее, — промолвила она. — У тебя больше силы, чем у человека.

Прилив гнева смыл изумление Айдана.

— Я настолько ребенок по сравнению с тобой?

— Аллах знает, что это не так. — Марджана по-прежнему держала его руку. — Я ждала тебя.

Он огляделся.

— Здесь? Ты живешь здесь?

Она покачала головой.

— Я видела, как ты въезжал сюда. Ты был прекрасен в этом почетном одеянии. Выглядел почти цивилизованно.

— Почти?

Она рассмеялась и поцеловала его ладонь — быстро и легко, словно только для этого и держала ее в своих руках.

— Мне не хочется, чтобы ты совсем лишился своей дикости. Она так пленяет.

— Ты… — произнес он. — Ты можешь быстро свести меня с ума.

Это была наполовину шутка. Но даже наполовину серьезный, почти незаметный смысл этой фразы заставил ее отшатнуться к стволу дерева. Зеленые глаза были широко открыты, на белом лице такое выражение, словно он ударил ее.

Рука Айдана, до сих пор не чувствовавшая боли от порезов, начала подергиваться. Он сжал ладонь, глядя на Марджану. Невероятно, но она, казалось, вот-вот заплачет.

Он привлек ее к себе.

— Тише, — сказал он, хотя она не издала ни звука. — Тише. Я не хотел причинить тебе боль.

Она с силой уткнулась головой в его плечо. Она была ниже, чем Джоанна, и легче, тонкая в кости, как птица, но поразительно, невозможно сильная. Ее кулачки уперлись ему в грудь. Голос ее звучал приглушенно, но ясно:

— Я не знаю никакого искусства обольщения, никаких уловок. Я не знаю ничего о столь тонких вещах. Я могу только сказать то, что хочу сказать. И это… это… все неправильно.

Айдан вздохнул — раз, другой.

— Ты говоришь мне… что…

Она откинулась назад.

— О прекрасный, невинный глупец! Я люблю тебя. Я люблю тебя с тех пор, как увидела тебя в Иерусалиме. Я преследовала тебя, смотрела на тебя, ждала тебя, желала тебя. Если я сведу тебя с ума, что ты сделаешь со мной?

Айдан открыл рот, потом снова закрыл. Он не знал, что ему делать — только коснуться ее. Она была пылающим холодом.

— Я не… — промолвил он. — Я еще не… — Он сглотнул. — Еще. Но когда я вижу тебя, касаюсь тебя… — Он взял ее ладони в свои и прижал их к своей груди. Он не смог удержать внезапную улыбку. — Если ты хочешь успокоить мужчину, госпожа моя, тебе лучше всего являться ему на глаза так же часто, как ты смотришь на него.

Она выпрямилась, оскорбленная; но внимала его словам со свирепой жадностью.

Айдан поднял ее руки к своим губам и поцеловал.

— Когда я впервые увидел тебя, я подумал, что ты мне снишься. Ты воплощение всего, что я искал в женщинах.

— А теперь?

Он посмотрел ей в глаза.

— А теперь ты заставляешь мое сердце петь.

Руки Марджаны сомкнулись вокруг его шеи.

— Ты будешь любить меня? Здесь, сейчас?

Он застыл, вздрогнув. Она дрожала, и не от страсти. Как будто ей предстояло умереть до заката, и она хотела еще раз, только раз, испытать телесное наслаждение.

— Госпожа, почему…

Марджана отпрянула от него.

— Нет. Конечно, нет. — Голос ее был полон горечи. — Ты христианин. Я забыла. Ваша добродетель заставляет тебя отказать.

Айдан засмеялся, тоже с некоторой горечью.

— Это было бы возможно, но я не родился христианином. Нет, госпожа. Это просто… ты уверена, что хочешь этого? Я едва знаю тебя.

— Именно поэтому, — ответила она. — Именно поэтому я хочу тебя сейчас.

Он потянулся к ней, но она отодвинулась слишком далеко, почти за пределы зеленого навеса.

— Госпожа, — попросил Айдан, — прояви милосердие. До этого я видел тебя трижды; я знаю о тебе немногим больше, чем только твое имя. Если у тебя есть муж, дети, родичи…

Ее смех был похож на крик боли:

— Никого! У меня нет никого и ничего. Только я. Только… только…

Айдан прыгнул к ней. Он был удивлен, что она была там, что она не исчезла. Но это длилось недолго. Она подняла голову, чтобы посмотреть ему в лицо; потянулась, чтобы откинуть волосы с его лба. Рука ее дрожала.

— Я люблю тебя, — повторила Марджана. И исчезла.

Айдан опустился наземь, словно из тела вынули все кости.

— Боже, — произнес он, как когда-то повторяла это она. — Боже, Боже, Боже…

Две жены, сказал астролог. Подразумевал ли он эту невозможную связь? Безумно тревожиться за одну; становиться поистине безумным из-за другой. И если одна из них ревнива…

Должно быть, это Джоанна. Мусульманские женщины знают, как делить мужчину с другой.

Айдан охватил болящую голову ладонями. О чем он думает? У Джоанны нет повода для ревности. Ревнива была эта сумасшедшая демоница, обезумевшая от долгих лет одиночества. То, что он нашел ее прекрасной, доказывало только то, что он не был слеп. А остальное — это только жалость, очарование и немного — более, чем немного — вожделение. Их тела хорошо сочетаются друг с другом. Слишком хорошо. Память о ней запечатлелась на его коже, оттого, что ее не было рядом, болела голова.

Айдан поднялся на ноги. Он пришел в сад за исцелением; но получил здесь только более тяжелые раны.

Бог еще не прекратил свои шуточки. Теперь, когда Айдан мог отдохнуть, мог провалиться в сон без сновидений, подобный смерти, ему не было позволено это сделать. В его комнате ждал слуга, полный слащавой угодливости, со свежей одеждой и чашкой шербета. Он уведомил Айдана, что теперь, когда высокий гость отдохнул, следует пообедать, а потом хозяева дома будут рады его обществу.

Это обещало принцу удовольствие — долгий вечер разговоров ни о чем в частности, и принц был на волосок от того, чтобы пренебречь всем этим. Но воспитание, въевшееся в кости, не позволяло. Он склонялся перед неизбежным.

19

Джоанну хорошо охраняли. Пожалуй, слишком хорошо. Она и Дара делили комнату с двумя родственницами, обе родственницы спали чутко, а одна к тому же была беременна и просыпалась по крайней мере ежечасно, чтобы выйти до ветру. Евнух Самин, почти столь же массивный, как Скальный Купол, всегда при мече, спал поперек двери. Ассасин вряд ли мог бы даже проникнуть в комнату, в которой было только одно зарешеченное окно, а если бы он нашел путь сквозь стену или через тушу Самина, ему пришлось бы пробиваться к Джоанне сквозь заслон из родственниц и служанки.

Возлюбленный — даже такой возлюбленный, как Айдан — тоже не мог и мечтать о том, чтобы приблизиться к ней.

И это было отнюдь не случайно. Дом Ибрагима знал, в какой опасности находится Джоанна, и принял все меры безопасности. Гарем потеснился. Незамужние женщины, женщины с детьми, женщины, чьи мужья отсутствовали по делам Дома, размещались в спальнях по две и по три. Джоанна не проводила ни единой ночи без Айдана с тех пор, как он впервые пришел в ее шатер. И в этой теплой и душной комнате, полной народа, ей было холодно. Спина Алии, прижимающаяся к ее боку, изобильная плоть Нахар, придавившая руку, громовой храп Самина — все это заставляло ее томиться по высокому стройному телу любимого, и любви, свершающейся в молчании из страха перед разоблачением, и по его запаху, подобному аромату дубовой рощи летом.

Однажды она пыталась ускользнуть. Самин поднялся и последовал за ней. Он ждал возле отхожего места, куда она должна была зайти, чтобы не выдать своих истинных намерений, а потом проводил ее обратно в комнату. Он не сопровождал Алию во время ее многочисленных прогулок. Не было ни тени сомнения — он специально был приставлен охранять Джоанну.

Было бы легче, если бы она знала, что Айдан не совершит ничего безумного. Быть может, не сегодня. У него хватит на это рассудка. Но если он будет проводить отдельно от нее ночь за ночью, рано или поздно он не выдержит, и невозможно предсказать, что он сделает тогда.

Когда все будет позади, она должна будет вернуться в Иерусалимское Королевство. Ранульф может попытаться вернуть ее. Она была его женой; и этого было не изменить. Она не знала — помоги ей Боже, она не знала, хочет ли она изменить это. Она не хотела быть женой Айдана, даже если бы он желал этого, просил об этом. Жена — это слишком похоже на служанку. У жены есть долг перед ложем мужа. Но долгу не было места в том, что происходило между нею и сыном колдуньи из Каэр Гвент.

Он мог быть во всем подобен человеку — теплая плоть, быстро пробуждающееся желание, слезы, когда он горевал, смех, когда он радовался. Он был верным христианином, как и любой дворянин, хотя порою забывался и взывал к богине своей матери. Он не был дьяволом, чудовищем, непостижимым для человека созданием.

Но он не был человеком. Когда он позволял себе быть самим собой, он мыслил не как человек. И поэтому она была связана с ним большим, нежели просто желанием. Она боялась его. За него. Он был опасен, как хищное животное, и так же обречен. Люди охотятся на хищных животных, убивают их и называют это справедливым, потому что этот мир создан не для хищников, а для людей.

«Будь человеком, — просила она его — умоляла его. — Думай. Помни о грозящей мне опасности.» Потому опасность, грозящая ему самому, его не заботила.

Быть может, он услышал. Он не пришел.

Он был мудр; и она тоже. Но как она желала его!

Айдан слышал ее. Он видел, какая охрана окружает ее. Никто из них не смог бы устоять против колдовских чар. А смог бы он? Он даже не знал, с чем ему предстояло столкнуться — с демоном, со смертным магом или вообще ни с чем, кроме ночного кошмара.

И он не сможет это узнать, пока не увидит. Но чтобы увидеть, он должен приманить это; и он не желал — не мог — использовать Джоанну в качестве приманки.

Он сел на своем матраце. Возможно, ему и не надо было делать этого. У него есть собственная магия. Да, она была ограничена. Но возможно — возможно — ее окажется достаточно.

Айдан со стоном откинулся назад. На магию нужно время. Время, которого у него может не оказаться. Он упустил все имевшиеся возможности, пока караван вез его и Джоанну сюда. Этот город был раскрыт, как челюсти капкана, быть может, именно здесь ассасин собирался нанести удар; и возможно, нанесет его скоро. Половина Алеппо знала, что с юга прибыл караван Дома Ибрагима. Известие достигнет Масиафа, словно на крыльях. И затем последует удар из тьмы.

Страх заставил чувства Айдана резко обостриться. Но никакой опасности он не обнаружил. Джоанну охраняли; никто не подкрадывался к ней. Никакого зла против нее не замышлялось в городе вокруг.

Айдан не стал задерживаться, чтобы прочитать все остальное, хотя кое-что из этого мимоходом проникло в его сознание. Он не собирался сегодня путешествовать в потоках сознаний, хотя давно уже не пробовал этого. Он настроил всю свою силу на охрану, а всю волю — на сон, и собирался пережить ночь.

После своих бессонных рассуждений он проснулся, когда солнце уже давным-давно взошло. Арслан, твердой и безжалостной рукой разбудивший его, сообщил, как только Айдан открыл глаза:

— Господину моему следует быстро подняться. Господин мой получил приглашение туда, куда лучше счесть должным явиться.

Айдан со стоном сел, откидывая волосы с лица.

— Не соизволит ли мой слуга объясняться на простом арабском?

Арслан без тени раскаяния улыбнулся.

— Ты удачлив, господин мой. Госпожа Хадижа хочет говорить с тобой. Я не думаю, что другие могли бы получить приглашение так скоро.

Айдан знал, что это верно. Как госпожа Дома, Хадижа кое в чем стояла выше королевы и прекрасно это понимала. Он немедленно поднялся и попал в умелые руки Арслана. Пока мамлюк омывал его, Айдан сказал:

— Насколько я знаю, всю вашу компанию убрали куда-то с глаз долой.

— Так и было. — Арслан выжал полотенце в таз, положил его на край и начал одевать своего хозяина. — Мы были не согласны с этой ссылкой. В конце концов, на это не было твоего приказа. Я буду твоим личным прислужником, я подхожу для этого больше, чем тот дурак, которого к тебе приставили. Остальные будут охранять тебя, сменяя друг друга. Могу я отпустить их походить по городу, когда они не несут охрану?

— Только если они — и ты — дадите клятву быть воплощением осторожности. И оставлять свою ливрею дома.

Арслан склонил голову:

— Да, господин мой.

— И запомни, — продолжал Айдан. — Никакой слежки; не сметь собирать толпу народа. Если увидите ассасина, то оставьте его в покое.

— Даже если он убивает горожанина, господин мой?

Айдан скрипнул зубами. Вежливость Арслана была безупречной, но мыслил он куда более четко, чем сам Айдан.

— Не следует проявлять геройство, пока мы находимся в этом городе. Мы были бы хуже, чем глупцами, если бы направили наше возмездие против рабов, пока их повелитель сидит в своей норе, свободный, сильный и слишком хорошо знающий о нас.

— Да, господин мой, — отозвался Арслан.

Он воистину был мастером скрывать свои мысли, этого умения всех слуг. Но Айдан имел более острое зрение, чем большинство людей.

— Поклянись в этом своей честью и своей душой, — потребовал он.

Принуждаемый таким образом, Арслан мог только повиноваться. Он не был этому рад, но его уважение к своему господину поднялось выше на один-два пункта.

Айдан был готов: вымыт, одет — мрачно и пышно. Он не взял оружие, хотя собственный бок без меча казался ему обнаженным. Арслан следовал за ним. Райхан и Конрад шли позади.

Никто из них не был допущен в гарем. Это был закон, и закон несокрушимый. Айдан вошел внутрь под охраной гороподобного, абсолютно черного евнуха, ужасного, словно дьявол из ночных кошмаров аббата, вооруженный мечом, который мог быть только похищен у франков. Его угрюмые взгляды обещали немедленное применение этого оружия к некоей части тела Айдана, если тот хоть на шаг уклонится от предписанного ему пути.

Айдан и не пытался свернуть; ему действительно не дали бы уйти далеко. Его допустили только в первый двор, в помещение, находящееся в нем, в небольшую сумрачную комнату, разделенную пополам ширмой со сложным узором из прорезей. Хотя эта комната и выглядела для него совершенно чуждой — изразцы, ковры, узор из серебряных корабликов, окаймляющий белый потолок, она все же напомнила ему приемную женского монастыря. Была здесь даже дама-компаньонка в черном, под плотным покрывалом, ее узловатые и пятнистые от возраста пальцы спокойно лежали на коленях.

И с нею, около, но не сразу за ширмой, стояла фигура, чей покров был словно дым, скрывавший черты Джоанны.

Айдан был воспитан при дворе среди королей. Он не пошатнулся. Он не вскрикнул, не бросился к ней, не обнял ее, не прижал ее к груди. Он спокойно вошел. На полпути между дверью и женщинами он низко и учтиво поклонился.

— Ma dama. Все ли хорошо?

Он самой кожей осознавал, почему она закрыла от него лицо. Ее щеки горели. Ее грудь вздымалась чаще, чем обычно; он слышал стук ее сердца.

Если он был спокойнее, то только потому, что имел колдовскую власть над своим телом. Вокруг были глаза — они смотрели, судили, выискивали малейший промах. И пристальнее всего — старуха, закутанная в покрывало, не более, чем тень с желтыми птичьими лапками и жестоко-спокойными, соколиными глазами. Это не служанка; и отнюдь не дурочка.

Он не побледнел под ее взглядом, хотя он подталкивал его извиниться за неучтивость, которую он проявил, приветствовав Джоанну раньше, чем эту женщину. пусть делает все, что хочет. Он принадлежал Джоанне, а потом уж — всем прочим смертным.

Он поклонился ей, как принц кланяется королеве — без покорства.

— Госпожа.

Соколиные глаза блеснули. Покрывало чуть колыхнулось.

— Сэр франк.

Ее голос был намного моложе, чем ее руки. Это заставило его подумать о Маргарет: о бархате, скрывающем сталь.

— Вы делаете мне честь своим присутствием, — промолвил он, — госпожа Хадижа.

Возможно, она улыбнулась.

— Это так, да. Моя внучка называет тебя родичем; дочь моей внучки хорошо отзывается о тебе. И мне захотелось увидеть твое лицо.

— Доставило ли его лицезрение удовольствие?

Она рассмеялась — это было не скрипучее хихиканье, а полнозвучный смех женщины в расцвете лет.

— Конечно, оно понравилось мне. Воистину, молодая луна в Рамадан. Я думаю, что не позволю своим дочерям увидеть тебя. Они могут сбиться с пути благопристойности.

— Я уверен, что женщины твоего рода не так легко впадают в грех.

— Быть может, и нет; но они могут после взглянуть на мужчину, которого Аллах дал им в мужья, и жестоко разочароваться.

— В мужчине есть большее, нежели красота, — возразил Айдан.

— Да, но это не так заметно для глаза, — парировала она. — Подойди сюда.

Он подошел и опустился перед ней на одно колено, чтобы ей было легче дотянуться до него — она была такой маленькой. Крошечной; удивительно, но мысленному оку она представлялась высокой. Он мог бы поднять ее одной рукой.

Она подалась к нему.

— Если бы я была хотя на двадцать лет моложе, — промолвила она, — я развеяла бы все приличия по ветру и затащила бы тебя в свою постель.

— На двадцать лет? Зачем тебе вообще быть моложе, госпожа?

Она снова засмеялась этим удивительным молодым смехом.

— Действительно, зачем, жеребчик? Тебе определенно не понравилось бы обнимать такой морщинистый мешок, как я.

— Моя первая возлюбленная оставила далеко позади третий десяток лет, и хотя время наложило на нее свою печать, ее любовь от этого стала только слаще.

— О, сэр франк, ты искушаешь меня. Снова изведать сладость молодой плоти… — Хадижа вздохнула. — Нет. Я смиряюсь. Так хотел Аллах. Мои глаза получили достаточно удовольствия. Хвала Ему, Тому, кто милосерднее, чем я того заслуживаю. И спасибо тебе, о прекрасный, за то, что ты привез мне такой подарок. Быть может, твой Бог и не вознаградит тебя, но мой всегда понимает щедрое сердце.

— Разве Он не един?

— Кое-кто говорит и так, — отозвалась она. Она выпрямилась и посмотрела Айдану прямо в глаза. — Скажи мне, зачем ты явился.

Она знала это не хуже его, но хотела услышать, как он объяснит это. Он рассказал ей. Время и пересказ стерли острые грани его скорби. Он мог говорить спокойно, негромко, без дрожи и недомолвок. Даже то, что мучило его больше всего: то, что он не смог предсказать приход смерти и даже не почувствовал ничего дурного прежде, чем жизнь уже ушла, как вода в песок. Он был слеп, глух, нем и невероятно глуп.

— Глупец, — возразила госпожа Хадижа, — это тот, кто никогда не понимает своего поражения. Ты потерпел поражение. Ты заплатил за него.

— И продолжаю платить, и буду платить, пока не будет окончена эта война.

— Кое-кто может сказать, что твой враг — не убийца из Масиафа, а моя внучка, живущая в Иерусалиме.

— Или даже не она, а Дом, ради которого она принесла в жертву все, что любила.

— И если ты считаешь, что это так, то я здесь, я беззащитна, и ты можешь свершить отмщение.

— Я так не думаю, — ответил Айдан.

— Верно.

Она безмятежно смотрела смерти в лицо — она так привыкла к присутствию смерти, что не боялась ее. Айдан склонился перед этой безмятежностью.

— Гордость, это я могу понять; и честь; и защита чего-то большего, нежели своя жизнь. Но грубая, откровенная жадность… этого я не могу простить. И мне страшно подумать, чем может стать мой мир, если Синан запустит когти в эту торговую империю.

— Я проявляю больше милосердия. Я полагаю, что он видит честный путь к достижению успеха своего дела и своей веры. Но на наше несчастье, он добивается своей цели путем тайных убийств. Чем он лучше или хуже того военачальника, который обрек мечу каждую душу в городе из-за того, что повелитель города не подчинился его воле?

— Этот военачальник не убивал сына моей сестры, — выдохнул Айдан, когда она умолкла. — Да, госпожа. Все так просто. Я любил его; для меня он был сыном, и более, чем сыном. По обычаю нашего народа, ребенок сестры священен; он ближайший из родственников, сын сердца — тем более, если у тебя нет сына плоти своей. Ради него я готов сравнять Аламут с землей.

— Быть может, — промолвила Хадижа, — это и значит быть франком. Любить человека больше, чем народ, племя или род. Видеть, что смерть любимого человека — это вина другого человека, и только одного. И бить прямо в сердце.

— Лучше, чем отсекать конечности по одной, как он поступает с нами. Меня называли жестоким, госпожа моя. Но когда я могу, я свершаю убийство чисто.

— В этом есть мудрость, — согласилась она.

Айдан помолчал, глядя на Джоанну. Она безмолвно слушала, и для его взора была прозрачна, как вода. Она была смущена и более чем слегка возмущена откровенными хвалами своей прабабки красоте Айдана; даже его признание в том, что он не придает значения годам, когда речь идет о желании, почти успокоило ее. Теперь она ждала, когда он скажет то, что должен сказать.

Айдан произнес осторожно, но без неуверенности:

— Госпожа, ты посоветовала бы своей внучке сдаться Синану прежде, чем он простер бы месть на весь твой Дом?

— Нет, — ответила Хадижа.

Айдан кивнул.

— Не собираетесь ли вы начать против него войну прежде, чем он сам придет к вам с войной?

— Мы не воинственный дом.

— Даже если вас вынудят?

— Когда нас вынуждают, мы применяем любое оружие, которое оказывается под рукой.

Он перекатился на пятки.

— Ты хочешь сказать, что я и есть это оружие?

— Разве я заставляла тебя дать клятву отомстить Синану?

— Да, я понимаю, — произнес Айдан. — Я свершу месть, а вы пожнете плоды. И поскольку я благородного звания и прибыл с Запада, а значит, совсем не купец, то я не смогу обеспокоить вас даже требованием платы, как наемник.

— Нет, конечно. — Хадижа была возмущена, а совсем не испугана. — Мы купцы, принц, но мы честные купцы. Мы платим наши долги.

— А разве это долг?

— Если ты добьешься успеха, то да, — ответила она. — И мы должны по крайней мере уплатить тебе жалование охранника, за то, что ты доставил сюда нашу родственницу в целости и сохранности. Я думаю, что мы можем выдать тебе вознаграждение, пока ты находишься здесь.

— И что же это будет?

— Чего ты просишь? Золота? Драгоценностей? Пряностей? Шелков, чтобы подчеркнуть твою красоту?

— Доли в некоторых ваших караванах. — Оба они повернулись, уставившись на Джоанну. Она отбросила вуаль; подбородок ее был вздернут, лицо выражало упрямство. Она продолжила тем же ясным твердым голосом: — Права на десять лет на участие в торговле, включая торговлю с Райаной, и на таких же условиях, как у любого в семье.

Айдан открыл было рот, чтобы протестовать, но Хадижа опередила его, обратившись к своей правнучке с нескрываемым удовольствием в голосе:

— Права на десять лет, и это только за охрану от опасности, никогда не проявлявшейся прямо?

— А ты предпочла бы, чтобы Синан получил долю моей матери и все это пошло бы ему? — парировала Джоанна.

— Но… — попробовал вмешаться Айдан.

Ни та, ни другая не обратили на него внимания. Они происходили из купеческого рода; торговля была у них в крови. И они собирались сделать купца и из него, хотя бы и через чье-либо посредство.

— Твои чистые белые ручки никогда не коснутся ни единой монеты, — сказала Джоанна, когда все кончилось. Она выглядела более-менее удовлетворенной, хотя даже для Айдана было очевидно, что полного успеха она не добилась. Права на два года в пяти караванах и торговых предприятиях, не считая тех, что ходили в Райану; в тех он получил права на пять лет. И вместе с этим предоставление отдыха в Алеппо, продовольствие для его похода против Синана, а также верховые и запасные лошади для него и всех, кто едет с ним. И все это под присмотром Дома Ибрагима, посредством слуги, которого выберет Хадижа и одобрит Джоанна. Айдану оставалось только принять то, что ему дают, и использовать это по собственному разумению.

Ничего сверх того, что обычно приходится делать особам королевской крови. Он не знал, почему чувствует себя так, словно его ведут за ручку, как ребенка. Он, который прежде выжимал все, что мог, из своих скудных земель в Райане и пользовался гостеприимством имущих в Иерусалимском Королевстве, теперь имел в своем распоряжении целое богатство: больше, чем он мог представить.

— Если, — напомнила Хадижа, — тебе удастся отвратить Синана от Дома Ибрагима, не восстановив против нас его слуг и его секту. Алеппо — город исмаилитов; мы живем в Алеппо. Мы хотим и дальше жить в мире.

— Это не то, в чем я клялся, — возразил Айдан.

— Ты клялся взыскать плату за убийство своего родственника. Ты не оговорил, какую плату.

— Если потребуется, я убью Синана. Что вы сделаете со мной тогда?

— Что мы можем сделать, кроме как расторгнуть сделку? Ты сделаешь то, что должен сделать. Мы тоже.

Айдан не собирался оспаривать это. Но он думал еще и о своей гордости.

— Я не собираюсь продавать свою клятву за ваше золото. Если я и откажусь убивать, то только ради чести.

— Конечно, — согласилась Хадижа. — Прежде всего для тебя — твоя честь. Если ты выполнишь условие сделки, то золото будет нашим даром в знак благодарности. Ты, несомненно, можешь принять этот дар, возвращаясь на службу сильным мира сего.

Айдан пристально посмотрел на нее. Он не увидел ни искры смеха, ни тени насмешки над рыцарскими побуждениями.

После долгого мига молчания он сказал:

— Да, я могу принять его как дар. Если у меня будет возможность поступить так, как ты желаешь. Но я не могу обещать этого.

— Я понимаю, — ответила Хадижа. — Это сделка; она засвидетельствована. Благословение Аллаха да осенит ее.

20

Сайида подавила зевок. Хасан наконец-то уснул на своем одеяльце возле фонтана, измученный лихорадкой, от которой он не спал и капризничал всю ночь; но утро, тишина и журчание воды убаюкали его. Сайида потерла грудь, пострадавшую от яростных кулачков ребенка, и решила не трогать его, чтобы случайно не разбудить.

Она не желала прислушиваться к своим страхам. Какой хрупкой была его жизнь; как много детей умерло во младенчестве; с какой легкостью, с какой ужасной легкостью лихорадка может вспыхнуть пламенем и исторгнуть душу из тела. Фахима надела на ребенка собственное синее ожерелье с амулетами против зла. Матушка молилась. Лайла обещала помолиться, позднее, когда она совсем очистится после ночи, проведенной с Фаруком.

Никто из них не разделил ночное бдение. Фахима пыталась, но она была не так молода, как когда-то, и у Сайиды не хватило духу разбудить ее, когда она заснула.

Зевок наконец победил все усилия Сайиды — достаточно широкий, чтобы вывихнуть челюсть и достаточно длинный, чтобы на миг дать впечатление блаженного сна. Когда Сайида открыла глаза, она встретила взгляд Марджаны.

Ифрита сидела, скрестив ноги, по ту сторону ложа Хасана, и выглядела, как юный житель Дамаска — стройный и безбородый евнух, так и не смирившийся со своим положением. Впечатление было пугающим. Быть может, оно создавалось магией; быть может, это просто была Марджана в мужских одеждах.

— У него лихорадка, — сказала она о Хасане.

Сайида устало кивнула:

— Я всю ночь просидела над ним. Я полагаю, ему сейчас немного получше.

Марджана провела легкой рукой по спинке ребенка. Сайида проглотила мимолетное возражение. Хасан не пошевелился, не проснулся. Кажется, его сморщенное личико слегка разгладилось.

— Я не могу лечить болезни, — сказала Марджана. — Это все так тонко. Все эти мириады крошечных демонов… — Она сделала паузу; казалось, она почувствовала непонимание Сайиды. Потом пожала плечами.

— Не имеет значения. Ранее ему было хуже; я почувствовала это. Сейчас он выздоравливает.

Сайида едва не упала. Раньше она только надеялась на выздоровление. Узнать точно — этого было слишком много сразу.

Сильная рука Марджаны поддержала ее. Сайида оперлась на нее, благодарная за это. Чуть погодя она выпрямилась и вздохнула:

— Это глупо. Но я была так испугана. Я так люблю его; а он был так близок к уходу из этого мира.

— Это не глупо, — возразила Марджана. — Ничуть не глупо, Сайида.

Что-то в ее голосе заставило Сайиду умолкнуть и посмотреть на нее. Марджана была иной. Не мягче, нет. Пожалуй, яростнее. Яростнее по-женски.

Она больше не выглядела, как евнух, даже в тюрбане и с кинжалами на поясе. Она оперлась подбородком на кулаки и уставилась на струи фонтана.

— Почему, — требовательно спросила она, — ну почему Аллах заставляет нас полюбить только то, что мы можем потерять?

Сайида моргнула. Она была слишком усталой, чтобы обдумывать смысл этого вопроса. Она могла только сказать:

— Мы любим потому, что знаем, что можем потерять это; и в этом мы видим волю Аллаха.

— Это не ответ. Это хождение по кругу.

— Прости, — вздохнула Сайида. — Я не могу думать. Я очень хочу спать.

— Так поспи. Я присмотрю за ребенком.

— Нет, — отказалась Сайида, хотя ей очень хотелось принять этот дар. — Говори со мной. Что тревожит тебя? Это тот франк?

Марджана обнажила острые белые зубы:

— Неужели меня можно разглядеть насквозь?

— Я не знаю. Может быть, и нет. Я заметила, как ты смотрела на него в тот день, когда Исхак привел его на обед. Маймун хотел разбить всю посуду, которая тогда была на столе, и купить новую. Матушка отговорила его от этого.

Марджана фыркнула. Это был почти смех.

— Что бы сказал Маймун, если бы знал все о том, кто такой этот франк?

— То, что он сын короля? Исхак сказал мне это. Я не удивилась. Для неверного он выглядит благородно.

— Он несколько больше, чем это, — сказала Марджана. — Ты не заметила, какой он белый, и это здесь, где солнце обжигает каждого дочерна?

Сайида пришла в замешательство, но все же ответила:

— Да. Я заметила. Я удивилась, как ему это удается. Оставаться совершенно бледным. Как…

Марджана со спокойным лицом ждала, когда же Сайида поймет то, что ясно и слепому. Какая белая кожа была у франка. Наконец понимание пробилось сквозь путаницу мыслей Сайиды.

— Так он…

— Его имя означает «огонь», — сказала Марджана сухо и неестественно спокойно. — Он один из двух. Два таких лица существуют в мире; представь это. Другой — маг и король. Этот — маг и рыцарь: мы сказали бы — эмир. Для нашего племени он очень молод. Но он считает себя старым и довольно мудрым. Он знает, что красив. Он считает, что… я… — У нее едва не перехватывало дыхание. Но она взяла себя в руки. — Он считает, что и я красива. Он не желает только плотской любви со мной. Он сказал, что не знает меня. А если он узнает меня… — Глаза Марджаны закрылись, сжатые в кулаки руки бессильно повисли. — О Аллах! Если он узнает меня, он возненавидит меня безо всякой надежды на добрые чувства.

— Если ты ему нравишься, — возразила Сайида, — и если он будет знать тебя так, как знаю я, то не возненавидит. Он сам не может быть не запятнан кровью, если он такой воитель, каким кажется.

Марджана засмеялась. Ее смех внушал ужас — он был легким, сладким и совершенно лишенным надежды.

— Но посмотри, чья кровь лежит на мне. Ты помнишь франка, которого я убила? Это был сын его сестры. Он поклялся уничтожить меня и повелителя, пославшего меня. И он думает… он думает, я могу помочь ему найти убийцу. Он думает, что никто из нас не может причинить вреда своему племени.

— Ты не знала, — сказала Сайида.

— Ты думаешь, это помешает ему сдержать клятву? Когда он узнает, кто я и что я сделала, он обратит все свое могущество против меня. Он испепелит меня своей ненавистью.

Сайида молчала, подыскивая слова. Столько франков населяют этот мир — и именно этот франк должен был оказаться родственником тому, кого господин Марджаны приказал ей убить. Ифрит — ифрит-христианин.

Она заговорила — осторожно, пытаясь не проявлять злобу. Он не виноват, что родился неверным.

— Он был бы глупцом, если бы возненавидел тебя. Ты только исполняла приказание и была связана клятвой. Несомненно, он сможет это понять.

— Разве это имеет значение? Я это сделала. Первый — я уже об этом говорила. Вторым был ребенок. Третий, кого мой господин приказал нынче утром убить, — это женщина. Я отказалась. Но моя клятва сильна, и она давит на меня. Я не знаю, как долго смогу сопротивляться ей. — Марджана сжала руки. Они всегда были так спокойны, и кинжал в них никогда не дрожал, но теперь они тряслись. — Он прикажет снова. И снова. Пока я не выполню это или не сломаюсь.

Сайида схватила эти дрожащие руки и сжала их так сильно, как могла.

— Ты этого не сделаешь. Ты будешь сильной. Он поймет это, твой франкский ифрит. Разве его бог не учит прощать?

— Его мать была язычницей. Иногда ему доставляет удовольствие помнить об этом.

— Марджана, — произнесла Сайида. — Марджана, прекрати это. Ты говорила с ним, ведь так? Что он сказал тебе?

— Ничего. Воздух и ветер. Я покрыла себя позором. Я сказала ему, что люблю его.

Сайида резко выдохнула.

— Это было… очень смело.

Преждевременно, едва не сказала она.

Марджана услышала невысказанное.

— Да, я торопила события. Я не могла иначе. Он был там, и смотрел на меня, и начал… начал склоняться ко мне. Я чувствовала себя, как голубь со стрелою в сердце.

Сайида пыталась понять. Это было словно в сказке или в песне. Она всегда думала, что настоящие люди менее страстны, чем герои песни, более рассудительны. В действительности люди всегда думают об обеде или об опасности зачать ребенка. Хотя среди всего этого можно забыть и об обеде, и о ребенке.

Марджана не выглядела похожей на принцессу из поэмы. Те всегда были томными темноглазыми красавицами с царственными бедрами. Но ее страсть и ее отчаяние — они были больше, чем все, что Сайида знала в жизни.

— Неужели это всегда так задевает тебя? — Вопрос слетел с языка Сайиды прежде, чем она смогла остановить его.

— Нет! — Марджана, казалось, была не столько в гневе, сколько просто вне себя. — Я никогда… — Она залилась краской, словно глупенькая молодая девчонка. — Я никогда раньше не хотела мужчину.

— Никогда? Совсем никогда?

Голова, увенчанная тюрбаном, качнулась, коротко и резко.

— Конечно, ты мне не веришь. И кто бы поверил? Я всегда принадлежала Повелителю Аламута; потому что он всегда мужчина, а я — женщина… — Она засмеялась снова, грубым безрадостным смехом, похожим на воронье карканье. — Какой мужчина смог бы дотронуться до такого существа, как я, если бы я того не захотела? А я не хотела никогда. Я всегда была… я была холодна. Да. Холодный огонь, сказал один из них обо мне. Я была кинжалом, у меня было предназначение, а когда предназначение обмануло меня — была клятва. Я никогда не была тем, до чего может дотронуться мужчина.

— Пока ты не увидела этого франка.

— Пока я не увидела подобного себе. Кто был движим магией. Кто был обнаженной красотой. Тогда я поняла, о чем говорили все эти песни. Но он был рожден, чтобы стать моим врагом.

Сайида по-прежнему удерживала руки Марджаны. Она поцеловала их, чтобы остановить эту горестную, пробирающую до костей дрожь.

— Сестра, — промолвила она. — Сестра, верь в Бога. Если Он привел его к тебе, Он, несомненно, даст ему узреть истину. Разве ты меньше тверда в своей клятве, чем он?

Марджана рывком высвободилась.

— О, быть такой мудрой! Я, которая так же стара, как холмы, я, которая ходит рука об руку с Ангелом Смерти, я… я не знаю о любви ничего, кроме того, что это — боль.

— Не всегда, — возразила Сайида. — Даже для тебя.

— Тогда молись за меня, дитя. У меня не осталось молитв.

Она была не из тех, кто задерживается ради прощания. Сайида посмотрела на опустевший воздух и вздохнула.

Исчезновение Марджаны словно разрушило заклятие — Хасан проснулся и начал капризничать. Сайида взяла его на руки. К ее удивлению, он затих и стал сосать свой кулачок с яростью, столь же неистовой, как ярость Марджаны. Сайида поцеловала его волосы. Они были влажными, но лобик под ними был прохладным.

Сердце ее дрогнуло. Лоб был прохладным. Она прижимала ребенка к себе, пока он не вскрикнул протестующе.

— О любовь моя! — напевала она ему. — О свет моих очей! Благодарение Аллаху!

И частью ее радости ей показалось то, что, подняв глаза, она увидела Маймуна, стоящего у стены и глядящего на него. Она бросилась у нему, держа Хасана на руках.

— Маймун! У него была лихорадка, и такая сильная, я так боялась, но теперь, посмотри, все прошло.

Маймун не сказал ничего. Что-то в его лице заставило ее остановиться. Хасан вдруг показался ей тяжелым. Она опустила его на свое колено.

— Что такое? Что-то случилось? Это… это отец? Или Исхак? Или…

— Нет. — Он произнес это холодно и, казалось, скорее для того, чтобы заставить ее замолчать, чем для того, чтобы развеять ее страхи.

Маймун никогда не был холоден. Иногда — угрюм. Строг, когда он сталкивался с кем-то или с чем-то, кого или чего не одобрял; потому что его нещадно учили быть вежливым, а вежливость не была его естественным качеством. Маймун всегда хотел говорить прямо то, что думал.

И страшно было видеть его таким спокойным, даже не нахмуренным; он смотрел на нее так, словно в его мире для нее не было достойного места.

— Я думал, — произнес он, — что она лгала. Из-за Хасана.

— Что… — Сайида была сбита с толку. И больше, чем когда-либо, испугана. — Кто…

— Она враждебно относится к тебе, — задумчиво сказал Маймун. — Я думаю, она ненавидит тебя, по крайней мере, немного. У тебя есть сын. У нее нет.

Хасан начал вырываться из рук Сайиды. Она ухватила его покрепче, почти не думая о нем, сосредоточившись на его отце.

— Ты говоришь о Лайле?

— А может статься, — продолжал он, словно ее здесь не было, — с ее стороны только порядочно — беспокоиться обо мне и о фамильной чести. Даже ее можно заставить думать о таких вещах, если создать подходящие условия. Такие, как… — Теперь он не был столь уж холоден; дыхание его участилось, на щеках пылали красные пятна, словно от лихорадки. — Такие как то, что моя жена развлекается в нашем саду с… с…

Сайида слушала его с возрастающим ужасом. Но сильнее ужаса был гнев. Она не привыкла ни к тому, ни к другому. Она была… да, в общем-то, она была мирным человеком, была счастлива тем, что даровал ей Аллах, не роптала против жизни, которую Он начертал ей, разве что однажды, когда Марджана…

Она словно со стороны услышала свой совершенно спокойный голос:

— Развлекаюсь, Маймун? С кем? Или с чем?

Маймун даже задохнулся.

— Воистину — с чем. С мужчиной, Сайида… с мужчиной — это я почти смог бы вынести. Но это …

— Разве ты говорил мне, — спокойно спросила она, — что я не могу приглашать друзей в сад моего отца?

Он засмеялся. Он пытался придать смеху небрежность и беспечность. Но получилось почти задушенное хрипение.

— Друзья. О да, друзья. Осталось ли у него что-либо от того, что ему отрезали? Быть может, он лучше, чем я?

Сайида резко выпрямилась, не обращая внимания на Хасана, начавшего плакать.

— Он? — переспросила она. — Ему? Ни один мужчина, кроме тебя, отца или Исхака даже не заглядывает в этот сад; по крайней мере, чтобы поговорить со мной.

— Не мужчина, нет.

— А, — промолвила она, наконец дав себе понять. — Ты думал… да, так это и выглядит, правда? Особенно если твое сознание подготовлено. — Сайида покачала головой. — Ты знаешь Лейлу. Тебе не стоит позволять ей так подшучивать над собой.

— И это она ради шутки усадила тебя здесь и заставила страстно обниматься с евнухом Бахрамом?

Чем в большую ярость приходил Маймун, тем холоднее становилась Сайида.

— Так вот как она называет себя. Я никогда не спрашивала об этом.

— Так ты не отрицаешь это?

— А что тут отрицать? Кроме объятий, конечно. Я просто поддерживала ее; и даже при этом между нами был Хасан.

— Ты втянула моего сына… в…

— Мой сын, — сказала она с нажимом, — и моя подруга, которую зовут Марджана и которая порой позволяет себе некоторые чудачества, так лучше всего это назвать. Я не вижу в этом вины. И вообще, женщина должна понимать детей, потому что когда-нибудь у нее будут свои.

— Женщина? Это? — Маймун с силой обхватил свои плечи руками, словно удерживаясь, чтобы не ударить ее. — За кого ты меня принимаешь? Это был евнух Бахрам, который этим утром приходил за кинжалом с серебряной рукоятью. Он питает к ним слабость. И, кажется, к женам мужчин.

От ярости и просто от усталости Сайида едва не заплакала.

— Она — не евнух! Она моя подруга. Она была моей подругой с самого моего детства.

Маймун побледнел, потом побагровел.

— Ты лжешь.

Кажется, он уже растерял часть своей убежденности. Но она зашла слишком далеко, чтобы осторожничать.

— Я не лгу. Это была Марджана. Марджана моя подруга. Я не собираюсь принимать вину за грех, который никогда не совершала и не хотела совершать.

Маймун с заметным усилием сглотнул и потянул себя за бороду, как делал всегда, когда оказывался неправ: этим он словно старался убедить себя, что он все еще мужчина; он оставался ее господином и повелителем.

Он и был им, по воле Аллаха. Сайида считала слишком тяжким испытанием быть доброй мусульманкой. Она хотела послать к дьяволу всех мальчишек и их бредни.

— Марджана — моя подруга. — Гнев Сайиды говорил вместо нее. — Лейла просто извелась от злобы. Что ты за мужчина, если ты веришь известной и изобличенной извратительнице истины, а не собственной жене?

Маймун распрямил плечи. Она зашла слишком далеко. Что ж, ей следует научиться вести себя осторожнее.

— Отныне, — сказал он, — отныне ты будешь сидеть дома; ты будешь заниматься своими делами; ты не будешь праздно проводить дни в саду с особами сомнительного пола и еще более сомнительной репутации. Слышишь меня, женщина? Я запрещаю тебе видеться с ней. Я запрещаю тебе говорить с ней. Я запрещаю тебе поддерживать отношения с кем-либо, кроме твоих ближайших родственников. Ты поняла меня?

— Я поняла тебя, — ответила она. Хасан разревелся уже всерьез. Она покачала его на колене, почти безрезультатно. — Позволит ли мой господин своей покорной рабыне приступить к тем обязанностям, которые он определил ей?

Он должен был знать, что над ним насмехаются; но он был мужчиной и гордился своим превосходством над женщиной, стоящей ниже его. Он вскинул голову и приказал:

— Иди.

Быть может, к этому приложил лапу Иблис. Сайида не могла заставить себя пожалеть о сказанном. Ни о чем.

Маймун и не знал, насколько он был прав, запрещая ей видеться с Марджаной. Марджана всегда заставляла Сайиду думать иначе, заставляла ее забыть, что она — женщина и жена. Она никогда не выказывала неповиновения Маймуну, как бы он ни утеснял и не подавлял ее волю, — разве что ради Марджаны.

Существуют вещи, которых не следует затрагивать даже ее мужу.

Он назвал ее лгуньей. У нее на счету было несколько грехов, но ложь никогда не входила в их число. даже он мог бы понять это.

— Высокомерный, — пробормотала она, сидя с Хасаном в душной комнате, которая, если Маймун будет настаивать на своем, может стать ее тюрьмой. — Надутый. Самоуверенный. Ребенок. Все должно быть по-его, и никак иначе. Пророк — да благословит его Аллах — сказал, что муж мой будет моим защитником. Он никогда ничего не говорил о том, что я буду рабыней моего мужа.

Хасан, которого она энергично укачивала, не обращал внимания на сетования матери.

— Нет, и что это может значить для тебя? Ты благословен Аллахом. Ты можешь делать все, чего пожелает твоя душа. И если тебе придет в голову блажь управлять каждым шагом своей жены… — Она запустила пальцы в волосы и слегка потянула. — И все же ты этого не сделаешь. Если я что-то смогу сделать. Ты будешь доверять своей жене; ты позволишь ей самой нести груз ее чести. Ты знаешь, что она может это. Она женщина, и, быть может, у нее нет ни веры, ни разума, но она понимает, что такое здравый смысл. Если… если ей позволяют понимать.

А если нет, то она будет поступать так, как ей нравится. Именно так поступает мужчина; или женщина, чей мужчина и сам обладает здравым смыслом.

Это было совсем несложно — даже близко не подходить к Маймуну, не возбуждая ни у кого подозрений. С тех пор, как Сайида сперва вынашивала, а потом вскармливала Хасана, Маймун спал отдельно от нее, кроме тех случаев, когда просто хотел побыть рядом с ней. Она не хотела вспоминать, какое удовольствие ей доставляло это, насколько часто он приходил и ложился рядом с нею, даже не пытаясь сделать то, что мужчины делают со своими женами; он просто обнимал ее, и Хасан уютно посапывал между ними. Теперь она держала дверь запертой, и когда он стучался, она не слышала. А поскольку для приема гостей было достаточно услуг Шахин и Рафика, Сайида не собиралась прислуживать за столом отцу или мужу, когда те были одни. У нее было довольно других обязанностей.

Она сказала себе, что почти не скучает по нему. Он только и делал, что ограничивал ее свободу по своей прихоти, и называл это долгом и честью.

Сегодня он не постучался. Он вошел, как будто ему не нужно было разрешения и как будто он и не думал о такой мелочи. Сайида, лежавшая спиной к двери, напряглась. Хасан медленно засыпал. Сейчас он уже затих, и у нее не было никакого желания будить его ради его отца.

Она почувствовала, что Маймун стоит над ней. От него пахло розовой водой. Она подавила желание чихнуть.

— Я знаю, что ты не спишь, — сказал он.

Он всегда знал чересчур много. Сайида подумала было прогнать его, но было уже поздно, она устала, и ее злость на него почти прошла. Она повернулась к нему лицом.

Он выглядел почти настолько сокрушенным, насколько ей хотелось, хотя и скрывал это под маской спокойствия, поскольку и у него была своя гордость. Он покусывал губу, глядя чуть в сторону. Было слишком темно, чтобы быть уверенной, но ей показалось, что щеки его горели.

— Как ребенок? — спросил Маймун после долгого молчания.

— Уснул, — ответила Сайида. Ответ не был особо дружелюбным, но не был и холодным.

Маймун опустился на колени возле нее. Он не решался коснуться Хасана, чтобы не разбудить его, и еще не был готов коснуться Сайиды. Ее рука, не имевшая гордости, хотела сплестись с его рукой, приласкать сильные ловкие пальцы, погладить шрам на тыльной стороне ладони — во времена своего ученичества Маймун нечаянно плеснул на руку расплавленным железом.

Сайида удержала свою руку, вытянутую вдоль бока. Он не извинился. Она тоже не намеревалась этого делать.

Это упрямство приносило странное ощущение. Легкость и пустота, и неподвижность. Она никогда прежде не отказывалась уступить. Ни в чем важном.

Быть может, он и не попросил бы ее об этом. Он отважился улыбнуться, провести рукой по ее волосам.

— Ты хорошо выглядишь сегодня.

Она могла выглядеть хорошо при некотором усилии. Но не сейчас, когда она была взъерошена и нахмурена, когда глаза ее устали от постоянного присмотра за Хасаном и нехватки времени на сон.

Мужчины совершенно лишены умения здраво мыслить.

— Ты мне льстишь, — отозвалась она. — Тебе что-нибудь нужно?

Теперь он уж точно покраснел.

— Быть может, мне нужна моя жена. Разве я прошу слишком многого?

— Это зависит от того, чего ты просишь.

— Ты меня избегала все эти дни.

— Я выполняла твои приказания. Заботиться о доме, сказал ты. Выполнять свои обязанности. Разговаривать только с ближайшими родственниками. Все это не оставляет времени на что-либо менее важное.

— Разве я — что-либо менее важное?

— Ты мой муж. Ты приказываешь, а я повинуюсь.

— Но я никогда… — Он умолк. — Но посмотри же. Если бы ты вела себя честно…

Сайида вскочила, охваченная гневом. Из-за того, что здесь был Хасан, она не закричала и не вцепилась Маймуну в лицо.

— А когда я вела себя бесчестно? Когда?

— Ты отвергаешь меня сейчас.

Она втянула воздух.

— Вот. Вот оно. Честь — это то, что ты решишь так назвать. У меня нет ничего; у меня не может быть ничего: не имеет значения, что я делаю, ты говоришь мне, что я поступаю неправильно и бесчестно. Тебе не нужна жена, Маймун. Тебе нужна рабыня.

— По крайней мере, рабыня притворялась бы покорной.

— Ого! — протянула Сайида с опасной мягкостью. — Тебе нужна не правда, а лишь притворство? Так просто?

Маймун повысил голос, вскинув руки:

— Ты знаешь, что это не так!

— Тише! — зашипела она на него. — Ты разбудишь ребенка!

Он замечательно владел собой: он закрыл рот. Минуту спустя он заговорил потише:

— Сайида. — Он сглотнул, как будто это имя причиняло ему боль. — Сайида, это нелепо. У нас все всегда было так хорошо. За что ты так поступила со мной?

Она смотрела на него, не в силах поверить.

— Я — с тобой? Кто все это начал?

Он явно старался быть мудрым, благоразумным и великодушным. Он вырабатывал это в себе не один день.

— Ты должна признать, что это… эта женщина… неподходящая компания для молодой матери из хорошей семьи.

— Она была достаточно хороша для меня, когда я была всего лишь ребенком из довольно хорошей семьи.

— Это было, когда ты была ребенком. — Он протянул к ней руки. — Сайида. — В его устах это имя звучало очень нежно. Даже сейчас, когда ей хотелось ударить его. — Мужчина и его жена должны жить в согласии. Разве не так?

— Так.

Он просто касался ее, ничего не предпринимая, но руки его были теплыми, сильными и непреклонными. Сайида не знала, почему она казались ей оковами. Он улыбнулся ей, и она ничего не могла поделать с собой — ее губы раздвинулись в ответной улыбке. И это даже не потому, что он был красив. Он не был красив. Симпатичен, не более — молодость, гладкая кожа, ясные карие глаза, и в этом он принадлежал ей.

Она слегка вздохнула. Ее руки скользнули по его телу. Они осязали знакомую плоть, твердость костей под кожей. Она обоняла его запах сквозь аромат недавнего купания и розовой воды. Ее сердце так же замирало, когда она обнимала Хасана. Нет, не совсем так. Ее тело отлично знало различие между ее сыном и отцом ее сына.

Они опустились на ложе. Она не знала, кто из них подумал об этом первым. Когда он протянул руку к завязкам ее шальвар, она не остановила его. Быть может, она должна была сделать это. Она бросила взгляд на безмятежно спавшего Хасана. Лицо Маймуна стало сосредоточенным; как всегда в такие минуты, взгляд у него был чуть отстраненным, чуть рассеянным, как будто он забывал, что она находится здесь.

Если он собирался потребовать у нее обещание, он никогда этого не добьется. Он вообще никогда не доводил до конца то, к чему его подталкивали; и она не собиралась напоминать ему.

Когда Маймун уснул, как всегда засыпают удовлетворенные мужчины, прикорнув на ее груди так же тяжело и самодовольно, как Хасан, Сайида обняла его и стала перебирать пряди его бороды, глядя в темноту. Ее тело вкушало покой; быть может, оно чуть-чуть болело, но это была приятная боль. Но ход ее мысли не изменился ни на волосок.

— Я люблю тебя, — сказала она очень тихо тяжести на своей груди, и она имела в виду именно то, что сказала, хотя едва начала понимать это. — Я буду повиноваться тебе во всем, о чем ты попросишь, если это будет в пределах разумного. Я буду твоей женой и твоей служанкой, и буду счастлива. Но есть вещи, которых даже ты не можешь касаться. Некоторые вещи слишком глубоки для этого.

Некоторые вещи были слишком просты. Это было все, что должно было быть; все, чему следовало быть.

— Когда-нибудь ты это поймешь. Ты увидишь, что я могу быть сама собой, и беречь свою честь, и по-прежнему принадлежать тебе. — Она помолчала и добавила: — На все воля Аллаха.

21

Купцы, зло думал Айдан. Алеппо кишел ими. Большинство выглядели так, словно держали руку в кармане Синана или хранили ему верность в том или ином смысле. Хотя в первую очередь каждый из них хранил верность своему дому.

Здесь тяжело было быть франком, к тому же благородного происхождения и колдуном. Дамаск был чужим, но он очаровывал, словно восточная музыка. В Алеппо не было очарования. Его стены смыкались, как стены темницы. Необходимость ожидать, пока будет закуплена провизия и найдены верховые лошади и вьючные верблюды, в то время как обитатели Востока отнюдь не спешили в делах, не казавшихся им смертельно важными, доводила его до бешенства.

Только Джоанна удерживала его от того, чтобы ускакать одному и схватить Синана за бороду прямо в его логове. Айдану было позволено видеть ее каждый день, так долго, как только они могли оставаться. За ними всегда присматривали. Неизменно — черный евнух. Часто — ее служанка. Один-два раза — закутанная в покрывала неподкупно-честная тетушка. Никто из них никогда не произносил ни слова. Они просто присутствовали, смотрели и слушали с неиссякаемым терпением.

Ночью Джоанну охраняли, словно султанскую сокровищницу. Он даже не осмеливался являться ей во сне.

Вместо этого он бродил. По дому; по саду. Даже по городу, хотя его старая боязнь стен и людских толп вспыхнула с прежней силой. Но это было лучше, чем ждать без конца, когда же Дом Ибрагима отпустит его в поход на Масиаф.

Или пока он не соберется с силами покинуть Джоанну.

И это была правда. Он не мог без нее, даже без той безумной малости, которая была дарована ему здесь, где вся ее родня так твердо стояла на защите ее жизни и чести.

Еще один день, не раз говорил он себе. Он промедлит только один день. А потому уйдет, и будь оно все проклято.

Он думал об этом, возвращаясь в свою комнату после нескольких жалких минут свидания с Джоанной. Она была без вуали, бледная и усталая, с темными кругами под глазами, и была странно резка с ним, когда он спросил, не больна ли она. В ее коротком отрицательном ответе прозвучала ярость. Но хуже этого было то, как она отшатнулась, когда он осмелился коснуться ее, будь прокляты стражи; это прикосновение было большим, нежели прикосновением, и никто не узнал бы о нем, кроме нее. Но Джоанна хотела лишь, чтобы Айдан ушел.

Он был слишком потрясен, чтобы сделать что-либо — только исполнить ее желание. Сперва даже слишком потрясен, чтобы рассердиться, чтобы воспользоваться своей силой и открыть, чем он так восстановил ее против себя.

Но теперь гнев в его душе нарастал. Айдан вернулся в свою комнату и сорвал с себя бедуинские одежды, которые так нравились Джоанне. Арслана нигде не было. Утренние стражи, Туман и Занги, благоразумно убрались с балкона. Еще миг, и он сам скинул бы их.

У двери кто-то был. Слуга с уведомлением. Айдана приглашали. Он должен был прийти. И все же ему не следовало идти — это слуга передал выражением глаз, лица и голоса.

Поскольку видеть Айдана желал не представитель Дома Ибрагима. Приглашал его атабек, регент Алеппо. Тот, кто напустил ассасинов на Саладина. Союзник Синана.

У посланца был соответствующий эскорт. Нубийцы, огромные и демонически-черные, ощетиненные сталью. Не меньшая сила, чем та, которую Карим применил, пытаясь удержать их снаружи.

Айдан приветствовал их добродушнейшей улыбкой.

— Меня хотят видеть? — переспросил он.

Его настроение чудесным образом улучшилось. Даже когда стало ясно, что он должен будет пойти один и без оружия. Даже когда они обыскали его для полной уверенности, не проявляя ни такта, ни уважения. Они не могли возразить против того, чтобы он оставил свое оружие своим мамлюкам, хотя это им не понравилось. Это мамлюки подняли было ропот, который Айдан усмирил одним взглядом.

Его не стали связывать. Но дали понять, что сделают все, чтобы не дать ему сбежать.

У Айдана и не было таких намерений. Здесь было опасно, и это пьянило его, словно вино. Карим считал, что Айдан утратил рассудок. Так оно и было. Так оно было всегда.

Его стражи знали только, что его хотят видеть; не их дело было гадать, для чего. Но сам Айдан мог предполагать. Он никогда не распространялся о том, кто он такой, откуда явился и зачем он здесь, но и никогда не делал из этого секрета. И любой шпион, отрабатывающий свое жалование, мог легко проследить, что Дом Ибрагима приютил франка, поклявшегося в смертельной вражде против Властелина Масиафа.

Его посадили на мула, и это отнюдь не было знаком расположения: мул был низеньким и упрямым даже для своего племени. Айдан мало что мог поделать со своими длинными ногами, но он мог добиться послушания от животного. Мул повез его, выказывая всего лишь легчайшее недовольство. Айдан согнул колени так, что они возвышались над передней лукой седла, расслабился и позволил посланцам атабека сопровождать его в цитадель. Ему доставляло удовольствие видеть, насколько его беззаботность раздражала их и внушала им тревогу.

— Франки, — пробормотал один из них.

Другой сплюнул, попав прямо на кончик хвоста мула.

Айдан показал им свои прекрасные белые зубы. Он позволил им понять, что эта улыбка не была человеческой. Слишком много зубов, слишком белых, слишком длинных и слишком острых.

Если бы цитадель находилась в нескольких форлонгах дальше, он довел бы псов атабека до поистине восхитительного состояния. Поскольку, раз уж они разглядели зубы, они должны были заметить и выражение лица, бледность кожи, мерцание глаз. И то, какими эти глаза были…

Даже и теперь их собственные глаза выкатились и побелели, и посланцы атабека начали поминать более древних богов, чем Аллах. К последней ступеньке ведущей наверх лестницы они подошли, тяжело дыша, и отнюдь не от усталости, и с радостным облегчением передали Айдана страже цитадели. Те все до единого были турками в черных ливреях. Айдан был спокоен, словно тигр на цепи. Пожалуй, мудрее было бы проявить страх или хотя бы опасение. Но Айдан не был мудрым созданием.

Его заставили ждать, и ждать долго. Он переносил это терпеливо. Это была битва, а он знал, как важно вовремя нанести удар в битве. Он развлекался, разглядывая людей, проходивших туда и сюда через приемную, в которой он сидел. Большинство из них, видя его одежды, принимали его за выходца из пустынного племени. Кое-кто дивился, видя при нем стражу. Бандит, делали они вывод; преступник, приведенный на суд. Он отпугивал их своей улыбкой; сидел, развалясь, там, где ему было велено сидеть, и сочинял хулительную песню на Повелителя Ассасинов. Самое убийственное из бардовских искусств на удивление хорошо вписалось в восточные обычаи; а арабский язык был воистину Божьим даром для знатока проклятий.

У него не было так легко на сердце с самого турнира в Акре. Битва — вот что ему было нужно. Лицезрение прямого противника; сладкий вкус опасности. И все это было здесь. Айдан почти пожалел, что не облачился в свои почетные одежды. Имя Саладина в этом месте произносили отнюдь не с любовью. Человек, который носил это имя на своем рукаве, мог нарваться здесь на столько стычек, сколько мог пожелать.

— О чем ты поешь? — спросил кто-то.

Айдан повернул голову. Одна храбрая душа проникла сквозь стену стражи. Очень юная душа. Возраста Балдуина; возраста Тибо. По счастью, этот юноша не был похож ни на того, ни на другого. Он был турком, красивым с точки зрения своего народа, но на взгляд Айдана — пухлым и нежным; одет юноша был просто, как слуга. Но ни один слуга не был наделен столь высокомерной осанкой.

— О чем ты поешь? — повторил юноша, отчетливо и повелительно.

— Непристойности, — ответил Айдан, — вряд ли подходящие для юных ушей.

— Кто ты такой, чтобы судить об этом?

— А кто ты такой, чтобы спрашивать меня?

Узкие глаза мальчишки расширились. Было ясно, что никто доселе не осмеливался так обращаться к нему. Он отбросил за спину блестящие от масла косы.

— Я принц Исмаил. А кто ты?

— А, так ты тоже сын короля? Значит, нас здесь двое таких.

— Как можешь ты быть сыном короля?

— Так же легко, как и ты.

— Ты дерзок, — сказал принц Исмаил, словно бы для того, чтобы самому поверить в это.

— Я только возвращаю то, что дали мне. Неудачно, если ты согласен. Я полагаю, что я дурно воспитан.

— Я тоже считаю, что ты дурно воспитан, — согласился мальчик. — Почему ты не сказал мне свое имя?

— Ты не дал мне такой возможности. Мое имя — Айдан.

— Что это за имя?

Айдан рассмеялся:

— А что за имя — Исмаил? Я прибыл из Райаны, где все носят имена, подобные моему. У меня есть и другие имена, которые, быть может, понравятся тебе больше. Меня еще зовут Латан, по моему отцу, и Герейнт, в честь брата моего отца, и Михаил, поскольку я должен был носить христианское имя, и…

— Ты христианин? — Таким тоном можно было бы спросить, не рогатый ли он дьявол.

— Я еще хуже. Я франк.

Айдан и не думал, что эти глаза могут распахнуться еще шире. Они были почти круглыми, черными и блестящими, как оливки, и совершенно не испуганными.

— Франк. — Исмаил осторожно перевел дыхание. — Так вот как выглядят франки. Твои волосы не того цвета. Они должны быть желтыми.

— Райане темноволосы. Мы черные кельты, как видишь. Те, кого ты подразумевал — это действительно франки, и еще норманны. Мы же древний народ, народ, который они пытались скинуть в море.

Это не значило ничего для сельджукского принца, чьи родичи по-прежнему носились по диким просторам восточных пустынь: это они вытесняли кого-то, и не были вытесняемы никем. Он смотрел на Айдана, как смотрят на экзотического зверя в клетке, и восхищенно вздыхал. Он явно долгое время не получал такого развлечения.

— Теперь я понимаю, почему у тебя нет хороших манер. Ты просто не знаешь ничего. Тебе следует научиться, если ты хочешь, чтобы твоя шкура оставалась целой. Мой атабек очень строг.

— Быть может, он делает исключение для принцев.

— Но понимаешь, ты ведь не настоящий принц. Настоящие принцы цивилизованы.

— Правда? — переспросил Айдан. — Это значит быть цивилизованным? Оскорблять чужестранцев?

— Я думаю, ты безумен, — произнес Исмаил, как будто это объясняло все.

— Спасибо, — отозвался Айдан.

— Безумец, — повторил Исмаил и подался ближе. — Почему у тебя такие глаза?

Айдан бессознательно маскировал их; но теперь по своей воле широко открыл и улыбнулся:

— Я с такими родился.

— Ты человек?

— Нет.

Исмаил кивнул, как будто он ожидал этого. Айдан был уверен в этом. Мальчишка был простодушен. Не идиот, конечно, и не тупоумный, но в чем-то развитый не в должной мере. Его научили, когда надо быть осторожным, но по нему это не было заметно. Он рассматривал Айдана с открытым и бесстрашным восхищением.

— Франки очень странные, — промолвил он.

— Я странный даже для франка.

— Должно быть, ты хорошо видишь в темноте.

— Очень хорошо, — согласился Айдан.

— Мне хотелось бы тоже видеть так, — сказал Исмаил. — А ты умеешь колдовать? Моя няня говорила мне, что франки — колдуны и получают свою силу от Иблиса. Ты раб Иблиса?

— Конечно, нет, — возразил Айдан, но без гнева. — Последнее из моих имен — это имя архангела, который поверг его. Я не намерен склоняться перед ним.

Исмаил был разочарован.

— Люди всегда говорят о магии, но никто ничего не умеет. Некоторые притворяются, но я вижу, что это все обман.

— Не все, — ответил Айдан. — Я не сказал, что ничего не могу сделать. Только что я не состою в союзе с дьяволом.

— Но все колдовство идет от него.

— Не мое.

Исмаил смотрел на него, желая убедиться и не желая снова остаться в дураках. Айдан протянул ему полную горсть огня.

— Исмаил!

Голос был высоким, но не женским. Исмаил огляделся — сердито, но с привычной покорностью. Существо, которое шествовало к нему, было тощим, как византийский ангел, надушено, как женщина, и носило следы того, что некогда было замечательной красотой. Но теперь все оно было покрыто складками и морщинами, как побитый морозом плод.

Это был не атабек. После первого потрясения Айдан понял, что существо было евнухом. Он почувствовал острый укол жалости. К Исмаилу; и к народу, которым Исмаилу предстояло править.

Евнух потащил своего подопечного прочь, бросив на Айдана один только яростный взгляд. Исмаил, казалось, лишился всякой воли к сопротивлению. Все его мысли были сосредоточены на кулаке, прижатом к сердцу и на холодном странном огне, бившемся в нем. Огонь угаснет, но не сразу. И он всегда будет помнить, что этот огонь был; что он держал в ладони чудо.

Когда мальчик исчез за внутренней дверью, Айдану наконец-то пришло приглашение войти. Он не думал, что совпадение было подстроено. Мальчик ускользнул от своих стражей и сбежал из отведенных ему границ. Айдан надеялся, что Исмаила не слишком строго накажут.

За себя он почти не беспокоился. По знаку камергера он поднялся, его стражи встали тоже, и взгляды их были столь же дикими, как до этого у нубийцев. Они слышали его спор с Исмаилом; и у некоторых хватило разума понять его. Айдан улыбнулся им и последовал за камергером.

Регент Алеппо, как и Исмаил, был турком: впечатляющее обилие плоти, но не жир, а мышцы. Когда он восседал в своем приемном зале, на коленях его лежал меч; и рука, покоившаяся на его рукояти, была рукой воина.

И все же само оружие было, пожалуй, слишком дорогим для боя, отделанным драгоценными камнями и золотом. Как и сам атабек. Его великолепие заставило бы смутиться даже Карима, дядю Джоанны; сияние драгоценностей слепило глаза. За один только камень, рубин, сиявший на тюрбане, можно было купить во Франции приличное имение.

То, что Айдан в первую очередь разглядел лицо и руки воина, а потом уж все это великолепие, говорило в пользу этого человека. И только после этого Айдан понял, что означало отсутствие у мусульманина бороды. Гумуштекин, как и прислужник Исмаила, был евнухом.

Говорил он тенором: довольно мужской и глубокий тон. В глазах его не было того немого терпения, которое Айдан начал уже считать неотъемлемым признаком этой породы. Они были ясными, пристальными и с легкой горечью взирали на этот мир, лишивший Гумуштекина мужского естества и позволившего править. И он воистину правил. Он, который не мог иметь сыновей, был во всем, кроме плоти, отцом полноправному султану Сирии. И если султан был лишен воли или разума, то Гумуштекин восполнит это и будет править, как он правит от имени ребенка. Ни один евнух не мог и надеяться подняться выше.

Айдан содрогнулся. В Райане не было евнухов. И теперь он слишком отчетливо осознал, каким хрупким созданием был мужчина, как легко было лишить его мужественности.

Возможно, Гумуштекин понял замешательство Айдана. Отпустив всех, кроме двух фаланг гвардии, он, казалось, забыл о том, что пригласил франка, и повернулся спиной к присутствующим, ожидавшим его волеизъявления.

Айдан понял это; и бороться с этим было легко. Он просто сел без позволения и позволил своим глазам наслаждаться красотой зала. Изразцы здесь были золотыми, синими и цвета морской волны; колонны напоминали молодые деревья, увитые виноградными лозами; высоко на стенах красовались суры из Корана, начертанные чернью и золотом на серебряных плитках. Айдан разобрал их, слово за словом.

Атабек был искушен в умении быть расчетливо-невежливым, но Айдан был старше и опытнее. Гумуштекин заговорил первым, а Айдан медлил с ответом, и фактически не слышал и не обращал внимания, пока один из стражей не поднял руку для удара. Айдан ускользнул из-под удара, словно кот, избежав его с небрежной легкостью, и наконец-то обратил глаза и мысли на человека, который позвал его сюда. Страж уронил руку, вздрогнув, хотя Айдан даже не взглянул на него. Он смотрел на атабека и выжидал, подняв бровь.

Гумуштекин тонко улыбнулся, отдавая дань мастеру искусства, которым владел и сам.

— Ты, я полагаю, франк с иноземным именем, позволяющий называть себя Халидом.

— Я Айдан, принц Каэр Гвент.

— Пусть так, — согласился Гумуштекин. — Значит, ты также и прислужник прокаженного короля и шпион узурпатора, сидящего в Дамаске.

Айдан чуть заметно усмехнулся.

— Я допускаю вашу интерпретацию положения Саладина, но молю позволить мне восстановить малую часть истины. Я не шпион.

— Ты был бы глупцом, если бы признал это, — сказал атабек и хлопнул в ладони.

Новый отряд стражи втащил в зал еще одну группу пленников. Троих. Несмотря на синяки, ссадины и один великолепно подбитый глаз, Айдан узнал их. Арслан, кажется, пострадал меньше всех и больше всех был близок к раскаянию, встретив взгляд своего господина. Кипчаки широко улыбались; Тимур открывал дырку на том месте, где раньше был зуб.

Айдан медленно поднялся. Улыбки потеряли большую часть своего блеска. Арслан даже побледнел под маской синяков.

— Ну? — спросил Айдан.

Те только переглянулись. Даже Арслан, казалось, не осмеливался заговорить. Заговорил атабек.

— Эти доблестные воины слегка переусердствовали, защищая вашу честь и честь вашего господина из Дамаска.

— А почему нет? — крикнул Тимур. — Люди пачкали грязью имя нашего султана, господин мой, и называли его лжецом и вором. Мы стерпели это, господин мой. Но потом они назвали тебя крадущимся франкским псом. Могли ли мы перенести это, господин мой.

— Он забылся, — пояснил Ильхан, — и выкрикнул наш старый боевой клич. — Он глянул на Гумуштекина. — Который взывает к… принадлежностям его светлости.

Или к их отсутствию. Айдан свел брови.

— Это привлекло внимание, — продолжил Тимур. — Ильхан потерял терпение. Он запел песню, которые мы пели, сопровождая осадные орудия к стенам Алеппо. Они, конечно, узнали эту песню.

— И потащили нас сюда, — добавил Ильхан. — Они думали, что мы шпионы. Так я спрашиваю вас — разве шпионы ведут себя так напоказ?

— Они были, — сказал Гумуштекин, — в лавке, где, как известно, продают вино.

Тимур сморщился.

— Оно ужасно, — заявил он. — Хуже, чем египетское пиво.

Айдан оглядел их снова и остановил взгляд на Арслане, который один не сказал ничего.

— Ну, а ты? Как ты ввязался в это?

— Поздно, — ответил Арслан, — и неудачно. Я застал драку в полном разгаре; я был занят с остальными. — Он склонил голову, лишившуюся тюрбана. — Я виноват, господин мой. Я не должен был позволять этим двоим ускользнуть из-под присмотра.

Айдан и не пытался опровергнуть это. И не произнес ни единого упрека. Арслан не заслужил его; а чертенята просто не поймут. А Гумуштекин ждал — молчаливый, зоркий и опасный.

— Мы не намеревались, — произнес Айдан, — шпионить здесь.

— Возможно, и нет, — отозвался регент. — Но вы могли подстрекать к мятежу. Ты франк; ты прибыл из Иерусалима, по пути останавливаясь в Дамаске. Эти мамлюки, которые заявляют, что принадлежат тебе, ранее скакали под знаменем захватчика. Почему бы тебе и не посвятить свой досуг вынюхиванию наших тайн? И Дамаск, и Иерусалим щедро заплатили бы тебе за них.

Тимур рассмеялся. Голос его был еще ломким и временами срывался, как у мальчишки:

— О, владыка! Ты совсем не знаешь моего господина. Он франк. Он умрет прежде, чем запачкает свои пальцы прикосновением к деньгам.

— Он умрет прежде, чем подумает об этом, — вступил Ильхан. — Он ужасно непрактичен. Ему никогда не приходило в голову продать кому-либо что-либо.

— Шпионаж — это для простолюдинов, — продолжил Арслан. — наш господин — принц.

Айдан заставил их хор смолкнуть.

— Господин мой, — обратился он к атабеку, — поверил бы ты этим юным глупцам хоть в чем-нибудь, связанном с тайнами?

Губы Гумуштекина покривились. Помимо его воли, это развлекало его.

— Я не поверил бы. Но ты — не я.

— Но тоже отнюдь не дурак.

Рубин вспыхнул, когда атабек склонил голову.

— Быть может, и так. Но репутация твоего народа и опьянение твоих слуг свидетельствуют против этого.

Тимур гневно воскликнул:

— Вино никогда не заводило нас далеко!

Арслан говорил тише:

— Ты называешь нашего господина крадущимся франкским псом?

— Это не было бы умно, — ответил Гумуштекин, — даже если бы было правдой. — Он обратил глаза на Айдана; в них мерцал смех, словно свет в глубокой воде, а под ним скользили темные твари. — Я не говорил ни слова о псах или глупцах. Но о шпионах… Ты отрицаешь, что служишь захватчику из Дамаска?

Айдан снова сел на свое прежнее место, скрестив ноги на ковре и заставив всех ждать. Когда все глаза устремились на него, а все мысли запрыгали от нетерпения, он сказал:

— Я служу себе и данному мною слову. Я был представлен повелителю Саладину, я не собираюсь отрицать это, как и то, что он взирал на меня благосклонно. Но я никогда не служил ему.

— И все же ты пришел от него к нам; ты не скрывал это.

— И разве это не подтверждает, что я говорю правду? Я состою в родстве с Домом Ибрагима; я пришел сюда с его караваном, как телохранитель моей родственницы, которая приехала пожить среди родичей своей матери.

— Это говорит о том, — промолвил Гумуштекин, — что ты для нее больше, чем родственник.

Айдан сжался глубоко внутри, но лицо его оставалось спокойным.

— Если говорить прямо, то я даже меньше. Ее мать была женой сына моей сестры. — Он улыбнулся ядовито-сладкой улыбкой. — Или ты собираешься обвинить в шпионаже и ее?

— Я не обвиняю никого, — ответил Гумуштекин. — Я просто ищу истину. Не столь обычно для франка войти в наш город; и еще менее обычно — войти в город в сопровождении отряда мамлюков, служивших нашему врагу. Несомненно, мне простительно подозревать их.

— Это зависит от того, в чем вы нас подозреваете.

Атабек выпрямился; слуга подскочил, чтобы помочь ему. Атабек рассеянно взял у него подушку, все мысли его были обращены на сидящего перед ним пленника.

— Я подозреваю опасность для нашего города и злой умысел против повелителя, от чьего имени я правлю городом. Поскольку все это связано с тобой, я объявляю тебя врагом.

— Я и есть враг, — ответил Айдан. — Но не ваш, пока вы не вынудите меня.

Черные глаза сузились.

— Ты осмеливаешься угрожать нам?

— Я сказал правду. Я охотник, господин атабек. И моя дичь — никто из вас, и я не собираюсь задерживаться в твоем городе надолго.

— На кого ты охотишься?

Айдан блеснул зубами:

— На ассасинов.

Воздух сгустился и похолодел. Гумуштекин остался спокоен, как и Айдан, находясь в центре всего этого.

Айдан, словно от нечего делать, позволил взгляду блуждать по безмолвному залу. Это было большее, нежели страх или даже ненависть. Как будто мысли заострились, воля обратилась на него, и это было словно вкус холодной стали.

Его тело расслабилось, уверенное в своей неодолимости. Айдан улыбнулся с ленивым удовлетворением.

— Их здесь трое, — произнес он.

Челюсть у Гумуштекина отвисла. Он знал об одном.

Айдан улыбнулся еще шире. Глаза его нашли каждого. Тот, кто был явным: юноша в белом, а этот цвет здесь бы цветом смерти, с глазами, как у мечтателя или безумца. И двое скрытых: камергер в шелках, всегда услужливый, и страж, наиболее близкий к особе атабека, самый любимый и самый доверенный из всех слуг. Айдан кивнул последнему.

— Передай своему господину, — сказал он, — что я иду потребовать с него плату. За моего родича; за ребенка, умершего до срока.

Страж стоял недвижно, но его пальцы стиснули рукоять меча. В его глазах была смерть. Он был разоблачен; он не исполнил свой долг. Он должен был умереть.

— Нет, — протянул Айдан. — Не прежде, чем ты передашь мое послание. — Он собрал в ладони силу и простер ее, легко, одевая ее плотью кости своей воли. Страж видел это. Страх его был сладок. Айдан произнес единственное слово в глубинах сознания стража, откуда никакая сила не могла его вырвать: — Иди.

И страж пошел. Остальные молча смотрели.

Атабек был потрясен до глубины души. Он был подобен прочим: он никогда действительно не осознавал могущества Айдана, пока не увидел его в чистом виде. Его страж, его мамлюк, его воспитанник, выращенный им с детских лет, никогда не принадлежал ему ни в чем. Так близко мог подойти ассасин. Так легко.

Он не был бы смертным, если бы мог питать любовь к тому, кто вырвал его из самодовольного неведения. Он был в достаточной степени властелином и правителем, чтобы не позвать палачей. Он только сказал:

— Ты не друг мне, и я тебе тоже.

— Но и не враг, — отозвался Айдан.

— Среднего не бывает.

— Мой господин избран за свою справедливость.

Губы Гумуштекина были тонкими для столь плотного человека. Они были уже едва заметны, но он выпятил их.

— Я мог бы сослужить лучшую службу моему городу и моему господину, если бы выдал тебя нашему союзнику из Масиафа.

— Ты можешь это сделать. И можешь выиграть открытую войну против Иерусалима и снова привести Дамаск под свою руку.

— Неужели ты так много значишь в этих великих королевствах?

— Я сказал бы, — ответил Айдан, — что обо мне там много говорят.

Атабек не поверил ему. Не совсем. Но тень сомнения была достаточно велика, чтобы заставить его медлить.

— Если запереть тебя в нашу темницу и потребовать выкуп, ты не приведешь против нас армию. Мертвый, ты вообще не доставишь нам хлопот.

— Я сомневаюсь, что вы можете схватить меня. Я очень сомневаюсь, что вы можете убить меня.

Это было сказано так просто, что на некоторое время Гумуштекин лишился дара речи. Это не была даже наглость. Это просто была истина.

— Отпусти меня, — сказал Айдан, мягко и спокойно. — Отдай мне моих мамлюков и разреши мне самому наказать их. Я могу пообещать, что оно будет достойным и отнюдь не легким. И что я произведу его вне пределов твоего города.

Гумуштекин даже сейчас не мог сказать ничего. Он едва понимал, что предлагает Айдан. Тот повторил это снова.

— Я не нужен тебе здесь, ни живой в твоих темницах, ни мертвый на твоем эшафоте. Отпусти меня, отдай мне моих мамлюков, и я покину твой город. Я даю тебе слово, что не выдам ни единого из твоих секретов; ибо я действительно не враг тебе, а только пауку, плетущему паутину в Масиафе.

— Лучше бы ты был мертв, — сказал атабек. Но медленно. Как будто начал сомневаться в этом.

Было ясно, как день, что он думает о своем союзе с Синаном. О данных и полученных обещаниях. О двух доверенных слугахб которые не принадлежали ему; и об одном, который открыто принадлежал Синану, и теперь казался не более чем куклой.

Айдан дал ему подумать. Атабек покусывал губу. Он без любви смотрел на франкского пса, так смутившего его покой. Потом он сказал:

— Отлично. Ты жив; ты уходишь свободным. Я изгоняю тебя из моего города. Если после заката завтра ты будешь обнаружен в пределах этих стен, твоя жизнь оборвется.

— А мои мамлюки? — спросил Айдан.

— Он разделят изгнание.

Не похоже было, чтобы это их особо огорчило. Айдан взглядом и кивком велел им занять место позади него; они охотно повиновались, кипчаки слегка захихикали, что вызвало рычание со стороны стражи и шипение со стороны Арслана. Последнее, кажется, утихомирило их вернее.

Айдан, рассеянный, как и положено принцу, опечаленному неудачливостью своих слуг, поклонился атабеку на франкский манер. Он не произнес ни слова благодарности. Когда он повернулся, чтобы уйти, поднялся гневный ропот, вызванный непочтительностью — повернуться спиной к повелителю города! Айдан игнорировал это. С гордой холодностью, в сопровождении своих мамлюков, он покинул резиденцию регента.

22

После того, как Айдан ушел, Джоанна сидела недвижно и едва могла думать. Не осмеливалась думать. Раздражение, таившееся в душе, грозило заполонить ее всю; желчь забила горло. Джоанна выкашляла ее наружу.

Ему было легче. Он мог уйти. Ей этого не позволяли. За каждым ее движением следили; ее охраняли. Его ежедневное присутствие было мучением: находиться от него так близко, на расстоянии вытянутой руки; прятать руки в рукавах, чтобы удержаться и не схватиться за него. Она могла коснуться его. Легко. Но она не осмеливалась. Она знала, что если она сделает это, то не отпустит его.

Или выцарапает ему глаза.

Она знала, где он спит: он сказал ей. Однако он не был настолько глуп или безумен, чтобы попытаться проникнуть в гарем и выкрасть ее. Она отлично знала, что он думает об этом. Это было в его глазах, когда он смотрел на нее. Об этом говорила его настойчивость, когда он возвращался, день за днем, хотя от этого ему было не больше радости, чем ей.

Это было даже в чем-то лестно. Она не надоела ему.

Пока.

Когда она скажет ему то, что должна сказать…

Она медленно встала. Ее служанка и ее страж поднялись вместе с нею, глядя на нее. Ей хотелось закричать на них, прогнать их прочь. Она стиснула зубы и величавой походкой направилась к отхожему месту.

День тянулся по уже накатанному пути. Джоанна почти ничего не запомнила из этого. У нее были дела, и она исполняла их. Ничего не занимало ее надолго.

Она знала, что Айдана повели к атабеку. Она не могла придать этому никакого значения. Он вернется назад невредимым и едва ли обеспокоенным. Никакой смертный властелин ничего не сможет сделать с ним.

И он знал это, будь он проклят.

В Доме Ибрагима ужинали после закатной молитвы: сначала мужчины, потом женщины, когда мужчины наедятся. Сегодня у Джоанны не было аппетита; по привычке она решила выйти в сад, почувствовать вечернюю прохладу, вдохнуть свежий воздух. Она никогда не задерживалась надолго: только пока не начинали кусаться мухи. Но даже этого было достаточно.

Прошел долгий, ароматный, наполненный жужжанием мух миг, прежде, чем она осознала, что она одна. Все женщины ужинали. Евнух Самин не последовал за ней — Бог весть, по какой причине, и Джоанне было почти все равно.

Она ждала этого, надеялась на это, молилась об этом. Она огляделась. Ни единого человека. Она подбежала к стене, к калитке, которая была здесь, Джоанна знала, хотя калитка скрывалась глубоко в зелени. Там росли колючки, что оказалось для нее неожиданностью, и она выругалась, когда они впились в нее. Но калитка была там, маленькая, полинявшая от непогоды, замок ее был сломан и не починен. Джоанна проскользнула в нее, что было не так-то легко, потому что виноградные лозы опутали весь проем, но с той стороны было чисто, и калитка выводила на задворки маленькой беседки. Никто не торчал ни здесь, ни вообще вокруг, насколько она могла увидеть или расслышать сквозь неистовый стук сердца.

Она двигалась медленно, не раз останавливаясь, чтобы вспомнить, где находится. Сумрак изменил все. Там, где она запомнила розовые кусты, рос жасмин, а гранатовое дерево, затенявшее тропу, исчезло.

Она нашла его пенек, споткнувшись о него. Она остановилась. Это было глупо. Ей следовало вернуться обратно, на свое место. Она не была уверена, что хочет его. Что, если он не хочет ее?

Так будь он проклят. Теперь она увереннее знала путь. Вокруг розового куста, за фонтан, а там уже были видны очертания дома, белый отблеск — перила галереи. Окрашенное железо. Говорят, что колдуны и народец ночи не могут коснуться его: оно обжигает их, как огонь.

Те, кто так говорит, ничего не знали об этом колдуне, с глазами хищника и любовью к доброй стали.

Она не могла стать прежней девчонкой-сорванцом, но все еще, могла вскарабкаться по решетке, особенно в восточных штанах. Решетка застонала под ее весом, но выдержала. Джоанна ухватилась за перила и повисла, переводя дыхание. Вопль муэдзина едва не заставил ее разжать руки.

Все было спокойно. Юные дядюшки и кузены, жившие здесь, еще не отправились по спальням: медлили за трапезой, молились совместно в доме или в мечети, многие из них собирались после этого отправиться в город в поисках ночных удовольствий.

Джоанна подтянулась и навалилась на перила, и едва не упала. Один из айдановских сорвиголов смотрел на нее: полуфранк Райхан, делавший суровое лицо только для чужаков. Он протянул руку. Она взяла ее и позволила ему вытянуть себя на галерею. После этого он сразу отпустил ее.

Он знал. Они все знали. И у нее не было настроения притворяться, что все хранится в тайне.

— Он здесь? — спросила она.

Райхан покачал головой:

— Нет еще, госпожа.

Ее сердце замерло.

— Он… еще…

— О нет, госпожа! — быстро и заботливо поправился Райхан. — Он вернулся несколько часов назад. Он на ужине.

Конечно. Где еще он может быть?

Райхан стоял на страже один, и он был рад хоть чьему-то обществу. Джоанна оставила его на посту у двери и осторожно вошла внутрь. Там горела лампа, освещая комнату, которая могла принадлежать кому угодно, маленькую и голую. Матрац был раскатан, поверх него валялось покрывало, в стороне лежала одежда. Айдан приводил в изумление и отчаяние весь гарем, поскольку был высок, и ему нужна была новая одежда, пошитая отнюдь не из простых тканей. Кузины любили подсмеиваться над его ростом и гадать вслух, все ли у него такой необычайной длины.

Джоанна опустилась на матрац. Устав сидеть, она прилегла. Трепет в ее душе уменьшился. Страх вновь задел ее краем крыла: она боялась ассасинов, боялась, что ее обнаружат здесь, боялась погони, которая, несомненно, настигнет ее. Айдан должен был обнаружить ее здесь первым и защитить ее. Если она не сказала ему еще. Если…

Ей надо поспать. Она закрыла глаза на миг, а когда открыла, он уже был здесь, сидел на коленях и смотрел на нее. На его лице не было никакого выражения.

Затем он улыбнулся, и Джоанна больше не смогла сопротивляться. Она кинулась к нему, обняла его, приникла к нему, словно собираясь выпить его досуха.

Даже ему время от времени нужно было дышать; а она была смертной.

Когда она отшатнулась от него, то обнаружила, что сидит у него на коленях, а он смеется от счастья. Она сама улыбалась, хотя ей хотелось ударить его. Потому что…

Нет. Она не должна думать об этом. Думай о нем; о свете его глаз, делающем их такими странными; о теплоте его тела, о силе его рук, о его счастье — она здесь, убежала, свободна. Она видела, насколько сильна была радость: его одежды были легкими, пояс потерялся во время их объятий, и складки шелка не скрывали ничего существенного.

— Я собирался прийти к тебе, — сказал Айдан, — если бы ты не пришла ко мне первой.

Джоанна едва слышала его.

— Мне надо возвращаться. Они будут искать меня.

— Не сейчас.

Она устремила на него взгляд.

— Да, — с улыбкой ответил он, как будто она спросила вслух. — Я добавил сюда штрих-другой. Ты решила спать в саду, где прохладно и тихо. Твоя служанка присматривает за тобой.

Дара, которая панически боялась Айдана, которая терпела его ради своей госпожи. Джоанна нахмурилась:

— Это сработает?

— До рассвета. Я вернусь вместе с тобой. Нас не увидят.

Она хотела бы испытывать ту же уверенность, с какой он говорил это. Она была безумна, отважившись на это. Она была хуже, чем безумна. Немного времени спустя она излечится от него. Но теперь болезнь обострилась сильнее обычного. Мысль о том, что на рассвете придется покинуть его, вернуться в свою клетку, к своим страхам, к нескольким мучительным минутам свидания, заставила ее пальцы сжаться на его руках и исторгла из ее груди крик протеста.

— Я хочу, — яростно сказала Джоанна, — я хочу, чтобы мы могли убежать отсюда и никогда не возвращаться.

— Мы сможем, — ответил Айдан. — Когда я выполню свою клятву.

Она выпрямилась.

— Да. И так всегда. Так и будет всегда?

— Еще совсем недолго, — ответил он. — И все. А потом, если ты захочешь этого, мы уедем. Мир велик. Я с радостью измерю его вместе с тобой.

Ее напряжение ничуть не уменьшилось.

— Что, если я попрошу тебя забыть о клятве? Забрать меня сейчас и увезти далеко-далеко, и этим неожиданно расстроить планы ассасина. Ты сделаешь это?

Он чуть поколебался.

— Я не могу. — Сказано было мягко, но категорично. — Я дал слишком много обещаний, сплел слишком длинную цепь.

Понимание затопило ее, ослепляя. Она оттолкнулась от него и вскочила на ноги.

— Атабек. Он вызывал тебя к себе. Ты заключил с ним сделку.

Айдан кивнул:

— Он изгнал меня из Алеппо. Он думает, что я шпион; я мог бы разубедить его, но мое присутствие лишает его покоя.

Джоанна перевела дыхание. Она могла неожиданно засмеяться, заплакать или закричать вслух. Но она спросила с едва заметной дрожью:

— Когда мы уезжаем?

— Я, — ответил Айдан, — должен уехать до завтрашнего заката.

— Тогда нам надо быстро собираться, или мы никогда не будем готовы. Если начать сейчас… Бабушка должна знать, и Карим…

— Они знают, — произнес Айдан. Голос его стал мягче. — Я уезжаю, Джоанна. Ты должна будешь остаться здесь.

— И быть убитой как только ты выедешь за ворота?

Он помедлил, чтобы набрать воздуха.

— Я отвлеку ассасина на себя, как я уже говорил твоим родственникам. А когда мы будем далеко, я встречусь с ним лицом к лицу и уничтожу его. Он никогда и близко не подойдет к тебе.

— Откуда ты знаешь? — требовательно спросила она. — Откуда ты знаешь?

— Джоанна, — сказал Айдан бесконечно терпеливо. — Подумай. Если ты отправишься со мной в такую поездку, как эта, что это даст тебе, кроме шанса быть убитой, если я снова сделаю ошибку? Здесь ты по крайней мере среди родных, они берегут тебя, любят и опекают.

— И тебе не надо отвлекаться, думая обо мне.

— Я всегда думаю о тебе, где бы ты ни была. Но если ты останешься здесь, я буду меньше волноваться.

— Я не хочу оставаться, — возразила Джоанна. — И не останусь. Довольно я сидела в клетке, пока ты летал на свободе.

— Даже ради сохранения твоей жизни?

— Моя жизнь не будет в большей или меньшей опасности вне зависимости от того, поеду я или останусь. Другое дело — мой рассудок.

Когда дело доходило до этого, он был мужчиной. Он отказывался понимать.

— Ты не можешь ехать.

— Я поеду. Если хочешь, запри меня. Я освобожусь. если потребуется, я последую за тобою пешком. Я не останусь в этом городе без тебя.

Айдан устало вздохнул. Джоанна бросилась на него, опрокинула его на спину. Он не пытался бороться с ней. Она прижала его, обжигая его пламенем своего гнева. Он вздрогнул.

— Госпожа…

— Я поеду. Если ты хочешь приманить ассасина, то какая приманка может быть лучше, чем моя жизнь? И тебе не надо утруждаться, все время поддерживая свои магические фокусы.

Его лицо было неподвижным, упрямым, но глаза выдавали его. О да, он желал ее. Он не мог оставить ее здесь так легко, как притворялся.

Она поцеловала его. Сначала легко, дразняще. Он было воспротивился, но потом в единый миг возбудился. Даже в гневе она рассмеялась, потому что он был великолепен, и ужасен, и принадлежал ей. Она приказала ему любить ее. Он был ее слуга: он повиновался.

После бури — спокойствие. Неусыпное напряжение, которое не отпускало Айдана, даже когда Джоанна была в саду, слегка ослабло. Она была столь же прекрасна, как всегда, лежа подле него, теплая и удовлетворенная. Лицо в свете лампы потеряло досадливое выражение, глаза были темными и мягкими, губы больше не сжимались в жесткую линию. Айдан поцеловал ее. Она запустила пальцы в его волосы и улыбнулась.

— Ты прекрасен, — сказала она.

— Я то же самое думаю о тебе.

Она слегка содрогнулась от удовольствия. Ее голос доставлял ей удовольствие, даже когда она не верила его словам.

— Неужели ты действительно не находишь, что на меня неприятно смотреть?

Он покачал головой меж ее ладонями.

— Мадам, вы даже не скромны. Вы слепы, упрямы и — да — прекрасны.

Она высвободила одну руку и провела по его лицу от виска до подбородка.

— Я вижу, — сказала она. — Ты по ту сторону своего лица. Тебя не волнует, как мы все некрасивы по сравнению с тобой.

Он заставил ее умолкнуть новым поцелуем.

— Значит, ты любишь только мое лицо. Если бы я был уродлив, ты не стала бы и смотреть на меня.

— Это неправда!

Он рассмеялся ее негодованию.

— Это именно то, что ты говоришь обо мне. Я не просто бездумная красота, ma dama.

— Конечно, нет. — Она свирепо посмотрела на него. Он улыбнулся в ответ. Она медленно уступила. — Ты знаешь, как ты выглядишь.

— Я вряд ли могу что-то с этим поделать. — Он не собирался задерживаться на этом. Он разгладил ее нахмуренные брови легкими пальцами, потом губами, и стал целовать ее лицо, вниз к подбородку, по изгибу шеи и плеча, вокруг полных грудей. Ее сердце билось легко и быстро под мягкой нежной кожей. Его сознание погрузилось в эту грудь, медленно растекаясь, пока он целовал ее тело, по складочкам живота к пупку, который поэты назвали бы драгоценностью в бокале. Он засмеялся этой мысли, легонько выдыхая воздух: его теплые порывы заставляли Джоанну вздрагивать от удовольствия. Ее бедра под его руками медленно раздвигались. Ягодицы переполняли его ладони теплой плотью. Он подбирался к потайным местам, их запах кружил голову, его сила текла в них и сквозь них, наполняя их. Но не его тело, нет еще. Ожидание делало все слаще. Его поцелуи кружили по гладкости кожи — ах, это чуждое искусство лезвия и удаляющей волоски пасты, но такое возбуждающее в своей чуждости. Его сознание прослеживало внутренние пути. Они были такими знакомыми, такими совершенно женскими.

Он остановился. Знакомыми. Несомненно. Но…

Ничего. Секундная растерянность. Крик ночной птицы в саду.

Это осталось. В знакомом росло что-то незнакомое.

Росло и возрастало.

Он лежал совершенно неподвижно. Огромная часть его «я», ведавшая глупостью, отрицала все, называла это обманом. Но тот кусочек сознания, который видел только правду, говорил, что это есть.

Джоанна пошевелилась, уловив что-то неправильное в его молчании.

— Что такое? Ты что-то услышал?

Его голова качнулась. Голова, лежащая на ее животе. Теперь, когда он осознавал это, оно словно пылало перед его мысленным взором: не просто мягкая кожа и обжигающее удовольствие, не дорожка к его собственному удовлетворению, не просто часть существа, которое звалось Джоанной, но чрево женщины.

И в чреве…

Он мог бы запеть от счастья. Он мог убить их обоих.

Нет, не обоих. Троих.

В этом не было сомнений. Ни в чем. То, что росло в ней, росло не более двух месяцев. Они покинули Иерусалим почти три месяца назад. У нее не было другого любовника, и она не хотела другого. И у нее не было сношений с ее мужем с тех пор, как родился ее ребенок.

Айдан поднял голову. Джоанна встретила его взгляд и поняла, что он узнал. Ее страх возрос, и это ударило его в самое сердце. То, что она может бояться его из-за того, что зачала. Как будто он сделал для этого меньше, чем она!

Она сочла гнев, вызванный ее глупостью, за гнев, вызванный ее состоянием. Она с силой отбросила его руками и криком.

— Да. Да, я беременна. Да, это все моя вина. Да, я не хотела говорить тебе!

Айдан поймал ее за руки и привлек к себе; он обнимал ее, хотя она сопротивлялась, гладил ее, пока она не сдалась, тяжело дыша и ненавидя его за то, что он настолько сильнее ее. За то, что он мужчина, и такой желанный. За то, что он сделал ей ребенка.

— Почему ты боялась сказать мне? — спросил он так мягко, как мог. — Он ведь и мой тоже.

— Именно поэтому.

Логика этих слов привела его в замешательство. Понимание ужаснуло его.

— Ты думала, что я разлюблю тебя? Ты думала, что я брошу тебя? — Он с силой встряхнул ее. — Кем ты меня считаешь?

— Мужчиной.

Он отпустил ее и встал. Если бы он не сделал этого, то совершил бы что-нибудь, о чем сразу пожалел бы. Потом быстрым шагом подошел к стене и прислонился к ней, впитывая ее прохладу. Его трясло.

Айдан обернулся. Джоанна сидела, глядя на него большими глазами, сухими и горящими. Ее волосы разметались по ее плечам и груди. Одна грудь пряталась под их массой, другая стыдливо выглядывала наружу: белая грудь, розовый сосок, милый и сводящий с ума. Теперь, когда Айдан знал, он видел, как она расцвела — не как женщина, имеющая любовника, а как женщина, вынашивающая дитя.

— Я полагаю, — произнесла она, — что ты добр ко всем своим женщинам. И своим ублюдкам.

Айдан вздрогнул от яда в ее голосе.

— У меня их нет.

— Тех, о которых ты знаешь.

Он сжал кулаки.

— У меня их нет. И никогда не было. Я думал, что не могу иметь детей. Существуют разные пути, которыми утверждаются такие, как я, или как мой брат, и я никогда не был… силен… в этом.

— Оказался достаточно силен, — хмыкнула она.

— Но я не был! — Айдан едва успел обуздать себя, чтобы не кинуться куда-то в бешенстве. — Если бы я знал, что могу… если бы я думал, что…

— Ты отверг бы меня?

— Я был бы более осторожен.

Джоанна покачала головой.

— Тогда ты мудрее меня. Я даже никогда не думала.

— Я не могу понять, — промолвил он, — почему, вот так сразу, я оказался… оказался способен… — Он остановился. — Может быть… может быть, я просто был… как иногда подростки. Если они рано начинают. Могут любить, но не могут зачинать. А потом…

— Ты не кажешься мне подростком.

— Но я и не мужчина. — Он снова медленно произнес это: — Я не мужчина. Я не человек. Я даже не знаю, насколько иным я могу быть.

Руки Джоанны прижались к ее животу. Глаза ее были безумными.

— Тогда… он… или она… тоже…

В ней говорил не страх. Это была яростная, безумная радость. И это помимо его собственной воли бросило Айдана к ней. Но его руки не поднимались коснуться ее.

— Это так.

Он не хотел этого. Но это было правдой. И теперь его рука повиновалась его воле. Рука легла поверх ладоней Джоанны, там, где бился трепет жизни — жизни еще одного существа его племени.

Джоанна глубоко и медленно вздохнула. неожиданно, словно его прикосновение передало ей силу, она успокоилась и пришла в себя.

— Это все грозит осложнениями.

Айдан улыбнулся, пополам с болью.

— Какие осложнения? Я разделаюсь с Масиафом раньше, чем у тебя начнет расти живот. А потом мы уедем. Я заберу тебя с нашим ребенком туда, где мы будем в безопасности и под защитой. Я никогда не заберу его у тебя.

— Ты поклянешься в этом?

Конечно, она не верила ему. И у нее была причина. Но от этого ему было не менее больно.

— Клянусь.

Джоанна пристально разглядывала его исподлобья.

— Ранульф тоже так сказал. Что я смогу сохранить следующее дитя. Он мог даже говорить правду.

— Несомненно, так и было.

Ее губы покривились: скорее гримаса, чем улыбка. Она повернула ладони и схватила его за руки.

— Я хочу выносить это дитя, Айдан. Не сомневайся в этом. Чего бы это ни стоило мне, чем бы это для меня ни обернулось… я хочу этого.

— И ты думаешь, люблю ли я тебя.

— Я знаю это. Ты — словно брошенный вызов.

Теперь на сердце у нее было легче: свобода, радость, почти озорство, теперьб когда тот страх оказался глупостью. Она обняла Айдана и увлекла его на ложе, смеясь.

— О, мой господин! О, любовь моя!

Он наклонился поцеловать ее, смеясь вместе с ней негромким глубоким смехом.

— Ma dama, — сказал он.

23

Черный евнух был мертв. Он бросился на Марджану, и она ударила сильнее, чем хотела, сломав ему шею. Эта неудача была частью всего этого проклятого дня. Если бы он стоял спокойно, пока она творила заклинание, он уснул бы глубоким сном, но остался бы жив и здоров, лежал бы в уголке за беседкой, и ей не пришлось бы нести вину за лишнюю смерть.

Ее клятва была тяжелой, и достаточно тяжелой. Синан снова напомнил о ней, заставляя Марджану, почти угрожая ей. «Делай, как я приказываю, — сказал он ей, — и помни хорошо. Существуют клятвы более могущественные, чем та, которую ты приняла на себя, и связывающие сильнее, чем эта твоя почти свобода. У меня твое имя, заключенное в Соломонову Печать. Не вынуждай меня взывать к нему.»

Марджана говорила себе, что ей все равно; что она сильнее, нежели его простая человеческая магия. Но душу ее сжимал страх. У него было ее имя, ее клятва и даже ее сущность, если он был так уверен. Он не проявит к ней ни жалости, ни милосердия.

Он пытался изображать и то, и другое. «Забери только эту последнюю жизнь, — говорил он с тем, что считал мягкостью. — Это только христианка, франкская женщина. А когда заберешь ее, возвращайся ко мне. Быть может, я смогу разрушить твои оковы.»

Быть может. Губы Марджаны скривились. Она знала цену этому «быть может». Слишком близко к «никогда».

Тело евнуха было спрятано за беседкой. Со временем запах выдаст его, но тогда она будет уже далеко.

Когда Марджана появилась, франкская женщина была в саду. Теперь ее там не было. Ее запах вел не к дому, а от дома, к стене. Марджана вскинула брови. Итак: она решила бежать? Мудрая женщина. Как жаль, что ее охотница не была человеком и могла выследить человека по следам. И эта охотница, связанная цепью клятвы, не сможет дать жертве ускользнуть.

Запах рассеивался. Понадобилось время, чтобы уложить евнуха, а потом спрятать труп. Иблис ставил ей преграды — стайку болтающих женщин, потом собаку, рычавшую и лаявшую, пока Марджана не утихомирила ее с помощью своей силы, а потом дитя, играющее в мячик и палочку. Марджане не было приказано убивать никого из них, и она не собиралась этого делать. Наконец сад опустел, и она могла выйти на охоту, но ее жертва исчезла.

Марджана наткнулась на калитку и на колючки. Она почувствовала уважение к франкской женщине. При таком большом теле, и проскользнуть в столь узкую щель!

И в интересном направлении; не к внешней стене, как ожидала Марджана. Значит, у нее есть любовник? Один из ее родственников; а может быть, один из мамлюков ее ифрита, наделавших столько шума в городе. Один из них родился франком, и не был уродлив с виду.

Это не он стоял на страже там, куда вел запах женщины, но парень куда более красивый на восточный взгляд, стройный, смуглый и прекрасный, как арабский жеребец, со взглядом завораживающим и завороженным: синим, как вода, как сапфиры, как небо. Он не слышал, как Марджана поднялась по решетке, не почувствовал ее присутствия, пока не обвис у нее на руках.

Дверь была закрыта, но она слышала их достаточно ясно. Голоса: мужской и женский. Они говорили по-франкски, и она не стала искать в словах смысл. Она знала, как осторожны тайные любовники. Марджана приложила руку к двери. Они были беспечны — дверь была не заперта. Она чуть приоткрыла ее.

Неяркий свет лампы ослепил ее после ночной темноты. Они были тенями, два темных высоких силуэта, слитых воедино. Казалось, что они объявляют перемирие. Женщина рассмеялась, наполовину радостно, наполовину неохотно.

Кинжал был в руке у Марджаны — новый, острый, жаждущий крови. Может быть… может быть, ей и не придется пустить его в дело.

Замысел, родившийся в ее голове, развеселил ее. Слово, данное ею, не гласило, что она обязательно должна убить сегодня эту женщину, да еще и вместе с ее любовником. Возможно, будет достаточно напугать ее, а потом разоблачить ее падением перед ее родственниками. Синан будет удовлетворен. Он не настаивал на том, чтобы пролить кровь, хотя придавал этому определенное значение. Достаточно будет чести этой женщины и чести ее дома.

Синан может даже принять это. Он сам был коварной змеей и не был глупцом. Что может означать для женщины, которую он желал, если ее дочь застанут с мужчиной, который ей не муж?

Воздух был тяжел от запаха страсти, мускуса и пота, и сладости горячего женского тела. Ноздри Марджаны раздувались. Между ее бедрами тоже появилась боль, трепет пронзил тело. Она достаточно много подсматривала за любовниками, и убивала, когда усталость смыкала им веки, но никто не возбуждал ее, как эти двое. Быть может, это потому, что ранее ей никогда не приказывали убить женщину, а не мужчину; и сейчас у нее вообще не было желания убивать.

Они говорили, смеялись. Руки женщины обвивали шею ее любовника. Он склонил голову для поцелуя.

— Ma dama, — произнес он.

Марджана застыла. Она узнала этот голос. Она отказывалась узнавать его. И поднятое лицо, пьяное от страсти, от смрада смертной плоти.

Марджана двинулась вперед, не зная, что движется, как могла бы двигаться кошка, перетекая из тени в тень.

Женщина обхватила ногами талию своего любовника и притиснулась к нему со страстью, которая вогнала бы в краску шлюху. Его дыхание прервалось от возрастающего наслаждения. Он смеялся низким горловым смехом. Его ладони были полны ее плоти. В его мыслях не было ничего, кроме нее.

Губы Марджаны поползли в стороны, обнажая зубы. Она никогда не испытывала ненависти. У нее не было повода для ненависти. Убийства, совершаемые ею, были всего лишь правосудием; казнью.

Айдан почувствовал чужое присутствие в воздухе даже сквозь острое наслаждение, которое принадлежало ему в той же мере, что и Джоанне. Ее вес давил его назад и вниз; но это было легко, так легко, что его могущество превратило воздух в постель для них двоих. Джоанна не знала этого, и это ей было безразлично. Она зарылась лицом в его плечо, впитывая его запах, настойчиво теребя его. И это отнимало его внимание, даже когда сквозь дымку ее волос он встретился со взглядом горящих зеленых глаз.

В этот момент потрясения он не помнил о стыде. Половина его принадлежала Джоанне. Половина знала соблазн его собственного племени, красоту этого заостренного кошачьего лица, этого водопада винно-красных волос.

Его глаз коснулся блеск стали. Кинжал в ее руке. Но почему…

Он видел безумие в ее глазах. Он знал.

Хуже страха было горе и отчаянный протест. Нет, — пытался сказать он. — Нет. Не ты.

Я. — Ее голос, холодный и чистый.

Нет, — повторил он.

Да. Она была уже в воздухе — крылатая смерть со сталью. Ненависть несла ее на крыльях.

Айдан боролся со слишком упругим воздухом, пытался повернуться, прикрыть Джоанну. Самый краешек холодного лезвия чиркнул его по боку.

Джоанна задохнулась, напряглась. Ее агония отдалась в его сознании. Она содрогалась в его руках.

Она была смертельно тяжелой. Он пытался вздохнуть и не мог, как будто на него навалился тяжелый камень.

Ее тело скатилось с него, но это не было ее собственным движением. Над ним склонилась Марджана. На ее лице была улыбка. Застывшая от страха за него. Она хотела протянуть руку, убедиться, что он жив.

Ассасинка. Убийца детей.

Ее горло в его ладонях было удивительно тонким, хрупким, как стебель цветка, и его едва ли труднее было сломать.

Она была спокойна и не сопротивлялась. Она позволила бы ему убить ее. Такова была ее вера. Убей ради Цели; умри ради нее. И он просто должен был стать ее палачом. Он, принадлежавший к ее собственному племени. Он, кого она любила.

Он отшвырнул ее с яростным отвращением. Она лежала там, где упала, глядя на него широко открытыми глазами, столь же лишенными всего человеческого, как глаза кошки. И так же, как кошка, она не ведала раскаяния в содеянном. Только сожаление — что не убила первым ударом, без боли.

Айдан повернулся к ней спиной и опустился на колени рядом с Джоанной. Ассасинка оттащила ее в сторону, словно сломанную куклу. Кинжал по рукоять вонзился в ее бок. Его острие задело сердце; и него текла кровь туда, где крови совсем не место. Айдан знал. Он видел. Он не мог остановить это.

Ее грудь тяжело вздымалась. Рукоять кинжала дрожала, быстрее, быстрее. Ее ладони сомкнулись на ней. Он отвел их. Они сопротивлялись. Джоанна не осознавала, что это он. Она не осознавала ничего, кроме боли и агонии.

Он повернул голову. Ассасинка не двигалась.

— Ты, — выговорил он, задыхаясь. — Ты умеешь исцелять.

Она не ответила. Он видел, как ее уязвила та нежность, с которой он заботился о Джоанне. И он был рад. Она уничтожила все, что он любил. Теперь он дал ей познать боль, которую испытывал сам. Пусть страдает, как страдает он.

Лицо ее исказилось. Он рассмеялся, холодно и горько. С криком, похожим на крик ястреба, она растаяла в ночи.

Не имеет значения. Он найдет ее. И ее господина. И заставит их заплатить.

Он был совершенно спокоен. Джоанна умирала. И то, что он сделает, должен сделать, может убить ее наверняка; или дать ее телу возможность исцелить себя, раз уж он не мог исцелить ее своей силой. Он взялся за рукоять. Если он и молился, то без слов. Только кинжал, и сердце, стучащее по-птичьи быстро, и кровь, которая теперь была для нее жизнью и смертью разом. С величайшей осторожностью он потянул кинжал из ее груди.

Хлынул поток. Сначала — струйка, бегущая по желобку лезвия, потом — неожиданный поток. Человеческий инстинкт кричал Айдану остановить это. Инстинкт, который не был человеческим, остановил его, лезвие было наполовину высвобождено, наполовину погружено в живую плоть; взглядом, невозможным для человеческого глаза, он видел, как опустошаются места, которые не должны наполняться. Большой кулак сердца разжался, снова получив возможность биться свободно.

Айдан не мог целить, но мог удержать: извлечь наконец лезвие, перевязать рану и вытереть кровь, и все это время сдерживать прилив, который вновь затопит ее, и сдерживать до тех пор, если — пока — целительные силы не станут сильнее разрушительных. Он закутал ее в собственное верхнее одеяние, чтобы предупредить шок от холода. Потом вспомнил о том, чтобы разыскать и натянуть свою одежду. Потом поднял Джоанну на руки.

Ворота гарема отворились перед ним, хотя никто не коснулся их. Ему пытались помешать. Он не обратил на это внимания. Ему не было ни малейшего дела до их законов или их приличий. Для него освободили комнату. Он уложил Джоанну там и сказал:

— Врача. Сходите кто-нибудь.

Люди мешкали в нерешительности. Ему не следовало быть здесь. Нельзя.

Он сел на колени и подождал, пока буря иссякнет из-за собственной тщетности.

Пришел врач. Это была женщина, и если не считать единственного быстрого взгляда, его присутствие ничуть ее не смутило. Она одним-единственным словом очистила комнату. Ее помощник, юный евнух с таким же византийским лицом, как у нее самой, поставил возле нее коробку с лекарствами и стал ждать ее приказаний.

Все для спасения жизни Джоанны делалось быстро, и все же казалось медленным, словно танец. Ни одного движения лишнего, ни одного неточного из-за спешки. Айдан обнаружил в своей руке кинжал. Он не помнил, как взял его и принес сюда. Он узнал ковку клинка — Фарук, и отделку рукояти — Маймун. Там не было ничего от присутствия Марджаны. Куда больше — от крови Джоанны.

Кто-то говорил, прослеживая путь лезвия через тела, перечисляя, что он сделал, чтобы извлечь его, и как, и почему. Это был мужской голос. Его собственный. Недоверие знахарки язвило, как соль на свежей ране. Но у нее были глаза, и пальцы, почти столь же зрячие, и она видела то, что было ясно видно: что там, где должна была быть смерть, с силой билась жизнь. Знахарка не стала медлить и задавать вопросы. Она занялась тем, что он оставил ей.

Айдан поднял глаза и увидел незнакомое лицо, но глаза он узнал, темные, ясные и молодые среди морщин старости. Госпожа Хадижа откинула свою вуаль; она опиралась на тросточку, но легко, без дрожи в руке или в теле.

Она поманила его, и Айдан не решился ослушаться. Он не хотел покидать комнату, и она остановилась у внутренней двери, откуда тянуло прохладой воды и долетали брызги фонтана из внутреннего дворика.

Она села у порога на матрац, с которого, Айдан смутно помнил, он согнал его обитательницу. Резким жестом Хадижа усадила его рядом с собой.

— Расскажи мне все, — приказала она.

Она знала — или подозревала — почти все. И она была непреклонна. Он сказал ей правду:

— Моя госпожа была со мной. Ассасин нашел ее там и нанес удар.

— Я вижу, — отозвалась Хадижа. Она смотрела не на Джоанну, а на Айдана.

Он посмотрел на себя. Он почти не испачкался, кроме руки, сжимавшей кинжал. К некоторому удивлению, он вспомнил обжигающий поцелуй клинка. Длинный разрез, тонкий, как волосок, пересекал его бок. Кровь почти не текла. Порез слегка саднил; Айдан осознал это, и сразу же забыл о нем опять,

— Знаешь ли ты, госпожа моя, что раб Масиафа — женщина?

Хадижа медленно кивнула.

— А, — промолвила она, — ифрита. Я боялась этого; я молилась, чтобы это было не так.

— Ты знала? — воскликнул он. — Ты знала, и не сказала мне?

— Я не была уверена, — ответила она. — Но да, я знала о ней. Она стара, сильна, и никогда не знала промаха в убийстве.

— До нынешней ночи.

— Молю Аллаха, — промолвила Хадижа. — Такова сила желания Синана, что он обнажил самое смертоносное свое оружие.

— Если бы я только знал, — сказал Айдан. Из глубины его существа поднимался крик; он загнал его обратно. — Я видел ее. Она преследовала нас. Она говорила со мной. Она назвала меня тем, кем я был — Халид, «Чужеземец». Я принял ее за одну из моего племени. Мне и не снилось, что это может быть она… кто…

— Ты не первый мужчина, чьей роковой слабостью оказалась женщина. Или две.

Его лицо вспыхнуло.

— Если в этом есть бесчестье, то оно только мое.

— А дитя — он тоже твое?

Кровь отхлынула от его лица.

— Откуда ты знаешь?

— Женщины всегда знают, — ответила она и вздохнула. — Я была достаточно глупа, чтобы надеяться… Неважно. Я не мужчина этого Дома, чтобы защищать его честь сталью. Но мои попытки защитить тоже не привели к успеху. Не пытайся лгать мне. Я знаю, что каждый из вас искал другого.

— Еще час, и я устремился бы искать ее.

— Несомненно. Еще час, и ты нашел бы ее. Мертвой.

Это было не одобрение. Но это было в некотором роде прощение. Он склонился перед нею.

— Значит, ее не накажут?

— Разве она не достаточно наказана?

Руки Айдана болели. Он сжимал кулаки, и ногти глубоко впились в ладони.

— Это меня следует наказывать, и это я потребую плату за ее кровь.

— Ты много на себя берешь.

Он улыбнулся почти нежно.

— Но ты видишь, никто другой этого не может. Теперь я по крайней мере знаю убийцу в лицо. И могу вести охоту всерьез.

Это не должно было испугать ее, но она кивнула:

— Ты скоро выезжаешь.

— Сейчас.

— Ничего еще не готово, — возразила Хадижа.

— Есть лошади, — сказал Айдан, — разве не так? Есть еда, вода и вьючные животные, чтобы везти это все.

— Твои проводники… твой караван…

— Я сам могу проводить себя. Караван будет только задерживать меня. — Он сделал паузу, чтобы перевести дыхание. — Госпожа. Я медлил не из благоразумия и не ради сделки, а только ради моей госпожи. Да, слабость, и роковая. Если я снова потерплю неудачу, как терпел неудачу во всем с тех пор, как пересек море, то, быть может, Бог будет милосерден и убьет меня за мою глупость.

Хадижа посмотрела на него долгим глубоким взглядом. Она видела то, что он отлично знал. Он был спокоен. Его сознание было ясным. Он прекрасно знал, что делает. И он был совершенно безумен.

Он встал и низко поклонился, так низко, как только мог кланяться франк и принц. Он ничего не сказал. Какие бы обещания он ни давал, она знала так же хорошо, как и он: какие из них у него была надежда исполнить, а какие были только надеждой за гранью разума.

К этому моменту гречанка-знахарка почти закончила свое дело. Джоанна лежала на матраце, и теперь скорее была погружена в глубокий сон, чем находилась без сознания. Тонкая глубокая рана была перевязана, в ней была оставлена трубочка, а под нее подставлен сосуд, чтобы собрать все, что еще может вытечь; вся кровь из раны уже была удалена. Айдан склонился и поцеловал Джоанну, не заботясь о том, кто это видит, а потом повернулся прочь.

И снова он прошел через весь дом. И снова никто не остановил его. В этот раз никто и не пытался. Его комната была пуста, если не считать воспоминаний. Ни стражей, ни мамлюков, ни даже слуги. Он тщательно оделся в чуждую одежду, ставшую самой привычной: бедуинские одеяния, свежевыстиранные, но носящие неизгладимый отпечаток пыли, солнца и пустынных просторов. Он привезет их обратно домой, а вместе с ними свой меч и два ножа. Один выкованный им самим. Другой — освященный кровью Джоанны.

Он выглядел великолепно диким, возвращаясь тем же путем, каким пришел, он был похож на пустынного бандита, за которого принимали его бездельники в приемной атабека. Он мог бы дать им предмет для разговоров.

В гареме почти ничего не изменилось, разве что стало тише, меньше похоже на голубятню, куда залетел ястреб. Возвращение ястреба было встречено большим спокойствием и меньшим количеством лиц. Ему было все равно. Он хотел видеть только одно лицо, и это лицо никогда не закроют от него вуалью.

Она пришла в себя, на что он даже не осмеливался надеяться. Знахаркин евнух, поивший ее каким-то снадобьем — вино, густое от пряностей и чего-то темного, сладкого, навевающего сон — поднял глаза, но не прервал своего занятия. Его глаза были огромными, словно глаза святого на мозаичной стене, и совершенно спокойными. Можно было утонуть в этом спокойствии.

Айдан позволил своей душе разжаться, засиять золотым пламенем. Отблеск этого пламени был заметен на нем, когда он преклонил колени у ложа Джоанны. Она нахмурилась, глядя на него снизу вверх.

— Я трусиха, — произнесла она.

Она по-прежнему могла изумить его, даже насмешить: это был смех со слезами, оттого, что она была жива, и хмурилась, и была непредсказуема.

— Я трусиха, — настаивала она. — Один маленький кусочек боли, и я убегаю, прямо в темноту.

— Так поступило бы любое мудрое существо, — ответил Айдан.

Она покачала головой — совсем слабо, потому что иначе было больно.

— Я заставила себя вернуться. Это был долгий путь. Я видела тебя, как пламя в ночи. Ты вел меня. Я никогда не потеряюсь, пока ты со мной.

По его лицу струились слезы. Он не мог даже стереть их.

Она увидела. И напряглась, пытаясь подняться. Он удержал ее, пока она не повредила себе заново. Она не чувствовала этого. Лекарство уже действовало на нее; она сопротивлялась этому действию с отчаянной силой.

— Ребенок! Я потеряла ребенка? Почему ты плачешь? Я… потеряла…

Холодный чистый голос с греческим акцентом оборвал ее отчаянные вопросы:

— Ты не потеряла его. Но потеряешь, если будешь творить такие глупости. Ложись и засыпай.

Но это было не в натуре Джоанны — повиноваться кому-либо без борьбы. Она легла, но рука под щекой сжималась в кулак, и ее глаза, хотя и затуманенные, были устремлены на лицо Айдана.

— Почему ты плачешь?

— Потому что я люблю тебя.

Она забрала эти слова в свой сон. Улыбка появилась на ее лице, когда ушло сопротивление; она не знала этого, да и ей не нужно было знать. Айдан поцеловал ее губы, и брови, и затылок под косой, заплетенной туже, чем заплетала она сама. Его руки скользили по его телу, окаймленные пламенем. Он отдавал ей этот дар. Он изливал его, не думая о цене. Это само по себе не могло исцелить ее. Но это могло сделать ее сильнее, придать легкости и тепла, когда тьма станет гуще, защитить и оборонить ее против демонов болезни.

Его руки медленно опустились, повисли по бокам. В комнате было сумрачно, огонь покинул его. Теперь он был у Джоанны, весь, какой Айдан мог отдать. Он никогда не отдавал так много. У него кружилась голова, как будто он делился не силой, а кровью. Он улыбнулся. Теперь она не умрет. Ни она, ни дитя, сотворенное ими.

Гречанка смотрела на него с осознанием, с пониманием, но лишь с небольшим проблеском страха.

— Ты мог убить ее, — сказала она.

— Но не убил.

— Нет веры твоей мудрости. Я знаю, кто ты, дух огня. Неужели все твои годы не смогли научить тебя быть разумным?

— Я очень молодой демон. — И он чувствовал это, здесь, сейчас, рядом с этой смертной женщиной и ее учеником, который никогда не будет мужчиной. Юность не была чем-то чуждым для него, который никогда не станет старым, но он забыл, что значит быть безрассудным мальчишкой, не проверенным в деле, не испытавшим ничего, лицом к лицу с врагом, который не обладал этими недостатками.

И он исчерпал свою силу, чтобы дать Джоанне жизнь.

Айдан выпрямился и выдавил улыбку. Быть может, в делах могущества он и был ребенком, но телом он был мужчина, и знал, что такое война.

Джоанна спала, защищенная доспехом из света. Он покинул ее и ее темноглазых стражей, и отправился взимать цену за ее кровь.