АКОНИТ 2018. Цикл 1, Оборот 4

СЕРГЕЙ КАПРАРЬ СПЯЩИЙ

Вот уже несколько месяцев Виктор Кирин мучился творческим бесплодием. Днями напролёт он сидел в своём кабинете и устало взирал на экран компьютера, на котором не появлялось ни одной новой строки. Виктор каждой клеточкой тела ощущал свою деградацию — и как писателя, и как личности.

Впрочем, он никогда не был настоящим писателем.

Жизнь Виктора Кирина, лишённая творческой работы, представляла бы собой совершенно унылую картину. Каждый день он усердно посвящал философскому ничегонеделанию. Нельзя сказать, что сибаритство было у него в крови — скорее, в том повинны родители Виктора, воспитавшие сына в неге и довольстве.

Удивительно, но при неподвижном образе жизни, который он вел, Виктор оставался человеком худощавым и здоровым. Разве что в его вечно уставшем взгляде застыла непробиваемая апатия. Окружающим могло бы показаться, что Виктор и не жил вовсе, его тело служило лишь инструментом чьей-то воли. Мало кто знал, что он действительно не был писателем — за всеми опубликованными работами всегда стоял я один.

Вот и сейчас я видел, как Виктор сидит в кабинете и мысленно призывает меня на помощь, одновременно проклиная моё имя. Мне, конечно, нравилось писать рассказы и читать отзывы поклонников, однако писательство было для меня лишь хобби. Когда я осознал себя как человеческое существо, меня сильно покоробила та ограниченность, которой люди страдают. Мне также не очень повезло с Виктором — его ограниченность была чрезмерной даже по человеческим меркам.

Всё же этот человек мог быть занимательным. В хорошем настроении я иногда весь день посвящал наблюдению за ним и его тривиальным бытом. Виктор, будучи человеком слабым и не способным даже на малейший проблеск защиты собственного достоинства, предпочитал не думать о моём существовании. Все силы он тратил на то, чтобы не отрицать меня, — ведь нет смысла отрицать того, кого и так нет! Естественно, его глупые попытки были тщетны.

Раз в неделю Виктор ходил беседовать к психотерапевту. Благодаря мне, его никогда не считали буйным психом. Мало ли, сколько людей на свете страдают раздвоением личности! Главное, что я вел себя прилично и не доставлял Виктору излишних хлопот. Напротив, я помог ему встать на ноги, ведь именно мои рассказы, моя работа кормила его. Первое время я страдал от мысли, что я — паразит в теле этого человека. Но потом я спрашивал себя: а не паразитирует ли он на мне?

Мало того, что Виктор был слаб, он ещё и ненавидел себя, пусть и не хотел признаваться в этом даже в мыслях. Виктор не хотел чувствовать своё ничтожество, а потому делал вид, что я олицетворяю его вдохновение, его скрытый потенциал. В интервью он рассказывал о всевидящем духе, обитающем за зеркалом в его кабинете. Чтобы написать новую вещь, говорил Виктор, он подходит к зеркалу и общается со мной, советуется по поводу новых сюжетов.

Правда была в том, что он попросту притворялся. Убеждая себя, будто я живу по ту сторону зеркала, Виктор хотел казаться себе нормальным и здоровым человеком, который терпит несправедливое унижение из-за навязанных ему встреч с психотерапевтом.

Виктор действительно мог часами сидеть перед зеркалом — чтобы изучить детали своего лица. Он всматривался в каждый волосок, каждую пору, словно искал изъян или подвох. Когда же он смотрел в свои глаза, то видел в них лишь страх человека, знающего, что он совершенно безумен и не в состоянии излечиться.

Виктор переживал самые болезненные минуты, когда понимал, что не может не думать обо мне. В издательстве ждали новые работы, деньги заканчивались, а он не мог заработать ни гроша, потому что никогда не был научен даже минимальным навыкам выживания. Он сдавался, закрывал глаза и ждал, пока его личность окажется заперта в теле, которым я овладевал.

Ощущения были приятными. Когда сознание лишено пяти основных чувств, оно также перестаёт воспринимать время как некий вектор с чёткой градацией. В этом состоянии время и другие величины, придуманные людьми для удобства, просто не осознаются, кажутся несуществующими. Когда же я обретал плоть и чувства, это можно было сравнить с плавным толчком поезда, который только тронулся.

В такие мгновения никто не мог узнать Виктора Кирина. Он работал за компьютером часами напролёт. Новую книгу я заканчивал в считаные недели. Затем уходил обратно в сознание Виктора, продолжая безмолвное наблюдение.

Иногда мне нравилось разыгрывать его — больше от скуки, нежели со злым умыслом. Он, например, смотрел в зеркало и переставал узнавать себя. Его растерянность казалась мне весьма забавной. Он находил фотографии, на которых был запечатлён, прикладывал их к зеркалу, сравнивал человека со снимка и человека в отражении и не мог найти ничего общего. Его страх и смятение всё возрастали, он силился сопоставить лица по отдельным чертам. Вот ему казалось, что скулы действительно одинаковы, что цвет глаз и форма совпадают, что линии бровей полностью идентичны. Но когда он понимал, что сложенные воедино черты лица всё равно не убеждали его в том, что лицо действительно принадлежит ему, он кричал в исступлённом ужасе. Он умолял меня прекратить морочить ему голову, и тогда я снисходительно прекращал игры с его сознанием.

Он видел сны, которые я ему показывал. В этих снах он протягивал вперёд руку, касаясь поверхности зеркала. Зеркало трескалось от лёгкого прикосновения, пропуская Виктора внутрь себя. Медленно и неуверенно он проникал через стекло в тёмную комнату, в дальнем конце которой луна высвечивала небольшое пространство. Виктор был очарован тьмой, в которой находился. Не понимая, почему, он испытывал покой и напряжение: тьма убаюкивала его — и пугала тем, что могла скрывать внутри.

Виктор шёл к окну и выглядывал на улицу. Внизу изредка проносились полусонные автомобили, но в основном тишину ничто не нарушало. Казалось, что можно было услышать гудение электропроводов над домами, если прислушаться.

Виктор бродил по комнате, осматривал себя, будто не узнавал собственного тела. В сторону зеркала он не смотрел, не желая думать, что вышел из него. Когда ему наскучивало бродить по комнате, он тихонько открывал дверь, чтобы пройтись ещё куда-нибудь.

Он никогда не включал свет во сне. Он жил в своей квартире около десяти лет и досконально знал, где и что в ней находится. Бродя в темноте, он испытывал любопытство, смешанное с тревогой, как это всегда бывает, когда ты находишься на пороге захватывающей тайны.

А потом Виктор Кирин останавливался перед дверью собственной спальни, боясь повернуть ручку и войти. Почему-то он медлил, говоря себе, что не знает истинной причины своих страхов — и зная, что это чистая ложь. По его спине бегал холодок нервного возбуждения; ему хотелось открыть дверь и увидеть, что в этот раз всё будет иначе, но он понимал: этого никогда не случится.

Наконец, Виктор открывает дверь. В спальне тихо и темно. Бледный свет луны легонько очерчивает контуры человека, спящего в кровати Виктора. Виктор ещё не видит, кто этот человек, поэтому медленно подходит. Страх узнавания уже стискивает его горло, ему сложно дышать. Он чувствует, что задыхается от ужаса, хотя это всего лишь сон, всего лишь плохой сон.

Виктор видит лицо человека в кровати — и это он сам. Его лицо напряжено, спящий Виктор видит плохие сны. Тогда Виктор резким движением сбрасывает покрывало со спящего и видит, что он в одном нижнем белье. Виктор непроизвольно ухмыляется, это недобрая ухмылка. Его забавляет беспомощность спящего Виктора.

Он поднимает себя на руки, как дитя, и подносит к окну. Его жертва даже не чувствует нависшей опасности. Кажется, улыбка играет на лице Виктора, он подносит себя к окну и швыряет на улицу. Он смеётся, наблюдая падение другого себя, наблюдая, как возле нагого тела, распростёртого на асфальте, собираются прохожие и глазеют — глазеют и молчат. Тогда Виктор видит, что спящий встаёт, в недоумении оглядывается и ёжится под взглядами незнакомцев. Он хочет кричать, кричать от бессилия и немощи, которые составляли всю его жизнь.

Иной раз Виктору снилось, как он несёт собственное тело в просторный зал, забитый до отказа безликими тёмными силуэтами. Безглазые тени с холодным любопытством ощупывают обнажённое тело в руках Виктора — он несёт другого себя, словно жертвенного агнца на заклание. Альтер эго Виктора дрожит под незримыми взглядами теней, сжимается в маленький комок, в котёнка, готового визжать в беспомощном ужасе.

Такие видения являлись Виктору, таким он видел себя со стороны. Так он сходил с ума. Так я заставлял его страдать каждую ночь, потому что мне нечем было занять себя, пока я был заперт в его теле.

Шло время, и я стал замечать, что в безумии Виктора под воздействием создаваемых мной снов сложилась довольно интересная картина мира. Мучимый постоянными кошмарами о нереальности собственного я, Виктор начал бредить, что окружающая его действительность также иллюзорна. Он более не верил в существование чего бы то ни было. На его лице играла улыбка ложного просветления. Ему грезился некий бог, и наша действительность была сновидением бога.

Часто Виктор бродил по улицам, толкая прохожих, будто не замечая их. В его безумном взгляде ничего не отражалось. Взгляд был обращён внутрь себя в поисках ответов на незаданные вопросы. Люди, предметы, бытие — всё это не имело никакого смысла, будучи жалкой подделкой, точно так же, как вещи по ту сторону зеркала не имеют никакого объективного существования.

Удивительное дело, но Виктор даже начал писать что-то самостоятельно. Я не мешал ему. Мне было любопытно узнать, что же может создать разум этого человека, лишённый какой бы то ни было творческой жилки.

Виктор не разочаровал меня. Напротив, он удивлял меня доселе невиданным потенциалом к созданию чего-то нового. Его сумбурные мысли хранили в себе зерна интересных концепций. Безусловно, во многом виденье Виктора совпадало с концепциями солипсизма. Однако фантазии, его внутренние видения, в которые он впадал, были для меня подлинно увлекательным зрелищем. Увы, я не могу передать, насколько они захватывали меня, хотя я даже и не подозревал в этом человеке столь буйного воображения.

— Всё, что мы видим, есть сон бога, — говорил Виктор Кирин. — Я протягиваю вперёд руки. Мои ли это руки? Вовсе нет. Эти руки — сон бога по ту сторону бытия. На самом деле рук нет, нет ног, нет этого тела, и голоса, который произносит эти слова, тоже нет. Самих слов на самом деле нет. Вы не можете схватить мои руки, вы не можете сделать что-либо с моим телом, потому что всего этого не существует. И доказывать это не-существование также не имеет смысла, как нет смысла доказывать пустоту.

Бог спит. Бог видит сны. Мы — тот сон, которым он грезит, возможно, вечность, возможно, лишь краткий, едва уловимый миг. Всё это не имеет значения.

Мы свободны не потому, что обладаем собственной волей, а потому, что вовсе ничем не обладаем — даже существованием. которое кажется нам реальным. Вовсе нет. Наша жизнь — лишь отражение в зеркале, лишь видения Великого с той стороны.

Он спит там и видит прекрасные и ужасные сны. Только это и имеет значение, больше ничего. Хотя, впрочем, это тоже не имеет значения.

В таких запутанных, полубредовых и далёких от настоящей философии мыслях пребывал бедный Виктор Кирин. Его безумие становилось очевидно даже издателям, с которыми я работал. В газетах в какой-то момент написали о печальном конце Виктора Кирина — талантливого писателя своего времени, чья популярность лишила его рассудка.

Виктор заперся у себя и долгое время никуда не выходил. Его тело слабело, мысли терялись в безумии. Всё это время я с интересом наблюдал за падением этого человека. Однако я зависел от Виктора и его жизненных сил. Я не мог позволить ему умереть.

И тогда я решил, что нам с Виктором пора отправиться в путешествие. Нам необходимо было узреть того бога, чьё существование Виктор либо постиг, либо выдумал — я ещё точно не знал. В конце концов, безумие Виктора Кирина оказалось в какой-то мере заразительным, оно разожгло во мне любопытство.

Мы выбрали субботний вечер, когда за окном установилась ничем не нарушаемая тишина. В квартире было темно, мы не хотели осквернять наше уединение искусственным светом. Мёртвый мир за окном не должен был стать свидетелем нашего исчезновения.

Мы подошли к зеркалу в кабинете. Виктор и я всмотрелись в наше отражение. Я задействовал одну половину лица и хитро улыбнулся, предвкушая интересные события. Виктор улыбнулся мне в ответ.

Он опустил руки на поверхность зеркала, и стекло под его слабыми пальцами треснуло.

Холод обдал Виктора Кирина, но он продолжал вдавливать руки в податливое стекло. Неестественный мороз заполнил комнату.

Виктор тонул в поверхности зеркала. Оно поглощало нас медленно и деловито. Потусторонний туман застил глаза, и вот мы уже проваливались во тьму инобытия.

Сначала мы ничего не видели и не могли руками нащупать чего-либо материального, что могло бы послужить ориентиром. Тело Виктора тонуло в пустоте невесомости, отчего я не мог сказать, движемся мы или стоим на месте. Впрочем, сами понятия движения и бездействия могли ничего не значить в этом месте.

Я был дезориентирован. Силясь полноценно воспринять новую реальность, я тщетно тратил свои силы. Казалось, я схожу сума.

Виктор первым заметил, что враждебный иной мир подстраивается под наши пять чувств, меняет свою хаотичную, не поддающуюся разумению структуру. Постепенно зрение вернулось к Виктору. Перед нами предстало совершенно неописуемое зрелище.

Мир по ту сторону зеркала казался набором хаотических конструкций. Можно было постичь их извращённый порядок, однако сразу после этого он менялся, и смысл мироздания ускользал безвозвратно. Здесь преобладали тёмные цвета, но утверждать это наверняка было бы неправильно. Мы не видели ни одной завершённой формы. Что там, они все не были устойчивы и постоянно меняли свою структуру и цвет. Иные цвета вовсе невозможно было различить, как если бы они находились за гранью воспринимаемого человеческим глазом спектра.

Единственное, что было устойчиво в этом хаосе, это длинная дорога, даже коридор, образованный двумя плотными стенами бесформенности. Виктор Кирин шагал по коридору, однако не мог сказать с уверенностью, что движется в обычном понимании. Мы оба ощутили сильнейшую головную боль, пытаясь совладать с чуждыми законами зазеркального мироздания.

Я чувствовал здесь присутствие первоосновы. Не надеясь что-либо понять наверняка, я полагался на внутреннее чутье. Оно подсказывало мне, что здесь присутствует начало всего и конец всего. Однако сам этот мир не хотел признавать своего существования. В каком-то смысле он, словно автоним, обозначал лишь самоё себя. Его законы были им, его малые формы были им или даже вовсе не существовали как нечто от него отдельное.

Безумие Виктора позволило ему менее остро ощущать неправильность, абсолютную непохожесть этого мира на привычное бытие. Кажется, он просто шёл навстречу своему богу, чьим сном была жизнь Виктора.

Время и пространство, отсутствовавшие в привычном смысле, причиняли невыносимую пытку моему сознанию. Сложно было сказать, сколько времени мы находились здесь. Кажется, я успел испытать отчаяние, голод, ярость, депрессию, эйфорию, смерть и возрождение. Пожалуй, я не могу быть точно уверен, что моя собственная психика не пострадала после столь губительного путешествия.

В какой-то миг мы оказались в помещении, чем-то вроде бесконечно огромной залы. Очертания потолка и стен угадывались лишь едва. Мы не могли точно знать, куда идти дальше, однако продолжали идти по наитию, ни на что не полагаясь. Виктор улыбался в экстазе.

Потом мы увидели вдалеке нечто отличающееся от всего, с чем мы столкнулись ранее. Далеко или близко от нас присутствовала едва уловимая взгляду форма, она пребывала в относительной недвижности. Мы приближались к ней, затаив дыхание.

Вскоре Виктор смог различить в застывшей форме черты, которые не были антропоморфными, но почему-то ассоциировались с чем-то безусловно человеческим. Виктор ещё больше заулыбался, его сердце радостно забилось, предвкушая встречу с Создателем.

Я же испытал гордость за себя. Ещё бы, мы столкнулись с первоосновой всего в пустоте чужеродного мира!

Виктор побежал к богу, шаги гулким эхом отразились от незримых стен зала. Я подгонял его, желая в своей гордыне коснуться Сущего.

Однако я поздно заметил ужас в лице бога. И много позже страх Создателя многократным эхом раздался в моём собственном существе. Виктор тоже не смог вовремя остановиться. Его глаза едва не выскочили из орбит, он кричал неистово и отчаянно.

Виктор проснулся, заходясь криком и раздирая простыню под собой. Он содрогался в немыслимых конвульсиях.

Виктор кричал и тогда, когда врачи увозили его в лечебницу, делали укол и связывали бьющееся в истерике тело прочными ремнями.

— Спать! Спать! Усыпите меня! — кричал Виктор, и мало кто мог различить отчаянную мольбу в его словах.

И мало кто сможет понять весь ужас Виктора, ведь никто не знает, что он столкнулся с богом, чьим сном была наша реальность. Однако бог, которого мы встретили, сам пребывал во сне. И когда он увидел перед собой своего бодрствующего создателя, бог пришёл в ужас. Он верил, что его существование — лишь беззащитный сон Виктора Кирина.

ГЕОРГИЙ АКБАА УЖАС В ПЕСКАХ

С ужасом вспоминаю тот день, когда я мчался во весь дух по плато Устюрт. Тогда я чуть не лишился рассудка, чудом избежав гибели, несомой неизвестной тварью. Менее повезло моим коллегам по экспедиции, с которыми я прибыл в это забытое Богом место.

В состав группы меня, специалиста-геолога, взяли научным консультантом. Крупный концерн собирался строить новый нефтепровод В наши задачи входило разведать местность, подготовить наиболее оптимальный маршрут и изучить ландшафт на возможность ведения строительных работ.

Экспедиция была пешая, маршрут пролегал по труднодоступным и глухим местам. Нужно было идти, преодолевая палящий жар пустыни и зыбкий песок, по которому едва ли когда ступала нога человека. Но все тяготы принимались без ропота, ведь фирма-заказчик обещала крупное вознаграждение нашего предприятия. Не было недостатка в еде и продуктах. Более чем щедрое финансирование с лихвой покрывало все дорожные расходы. Не испортило хорошего впечатления от предстоящей экспедиции и то, что, добравшись до начала маршрута на поезде, дальше нести поклажу мы были вынуждены на себе.

Поезд скрылся вдалеке. Мы, распределив припасы и инструмент, двинулись в путь. Предрассветные часы коротки. Раннее утро — лучшее время для пешего путешествия по пустыне. Поэтому мы не мешкали. За первый переход планировали пройти километров пятнадцать, успев сделать это до того, как солнце начнёт нещадно палить и каждый шаг станет адским испытанием. Тогда мы планировали сделать привал, отдохнуть и переждать пик жары, а затем выйти вновь прохладным вечером. Нашу группу из восьми человек вел проводник по имени Джеймс, опытный путешественник и знаток по части пустынь.

До первого привала все были предельно собраны, поэтому переход прошёл без проблем и легко. Остановившись на твёрдой почве, Джеймс скомандовал привал.

— Ставьте навес на земле! Песок не стабилен, — добавил он.

Только сейчас я заметил его нервное состояние и нотки страха в голосе. Это было настолько странно, что я решил позже поговорить с ним. Пока все шло отлично, поводов для беспокойства не могло быть.

Наконец двое наших коллег совладали с навесом, и все повалились в благодатную тень, намёка на которую не встретишь в голой пустыне, царстве солнца и песка. Есть никто не хотел, поэтому, напившись, все легли спать. Один Джеймс продолжал бодрствовать. Понаблюдав за ним украдкой, минут пять, я решительно направился к нему.

— Почему вы не спите? Впереди вечерний переход — начал я беседу.

— Вот же странное дело, мистер Громов, — нервно засмеялся Джеймс. — Никогда не верил во всякие россказни и байки. А тут испугался. Ещё бы! Сколько лет ходил по пустыням, никогда не видел подобного! Вы обратили внимание? Во время перехода нам не встретилось ни одного живого существа: ни насекомых, ни ящериц. Я специально наблюдал. Обычно пустыня полнится скрытой жизнью. А тут полное безмолвие. Как будто вымерли все. Да ещё этот случай…

— Что за случай? — живо заинтересовался я.

— Да ничего серьёзного. Право, глупости. Зря я оо упомянул о нем… Вы знакомы с легендами об этом крае? Эти пески местные избегают издревле. На вокзале, по прибытию, я встретил странного человека, старого, в лохмотьях. Он что-то тихо бормотал, повторяя одно и то же на местном языке. Мой спутник из здешних рассказал, что этот старец вышел из пустыни, где, похоже, потерял разум и память. Из жалости его не выгоняют с вокзала, где он и живёт на подаяния добрых людей.

И этот безымянный старец бросился на меня, когда мы проходили мимо! Вцепившись в мой рукав и глядя мне прямо в глаза, он быстро-быстро что-то говорил. Мой попутчик перевёл тарабарщину: «Ужас не спит! Ужас ждёт!». Я вынужден был его оттолкнуть. Ума не приложу, откуда он узнал о цели нашего приезда, — взволнованно продолжил Джеймс.

— Надеюсь, вы не приняли всерьёз слова какого-то умалишённого? — спросиля с долей иронии.

— Не верил, пока своими глазами не увидел это место, — серьёзно ответил он. — Эта пустыня разительно отличается от всех мест, где я бывал. Очень зловещее впечатление, как будто нас поджидают, заманивают вглубь. Впрочем, все это вздор! — резко оборвал Джеймс, видя мой полный скептицизма и усмешки взгляд, и отвернулся, демонстративно показав, что беседа окончена. Наш временный лагерь погрузился в сон.

Разбудили меня лучи заходящего Солнца. Весь лагерь был на ногах. Предстоял длительный переход. Воцарилась тьма, и лишь яркие звёзды, которые нигде не светят так ярко и отчётливо, как в пустыне, освещали путь. Перед нами открывалась восхитительная картина в серебристых тонах далёких светил. Серые барханы уходили вдаль до бесконечности, создавая игрой теней дорогу в никуда. Сюрреальность происходящего дополняла звенящая тишина. Заблудиться мы не боялись, опираясь на опыт проводника и магнитные стрелки компаса, путеводной нити любого путешественника. Мы все дальше отдалялись от цивилизованных мест, и к концу второго перехода ступили в столь глухие места, что почувствовали себя в некотором роде первооткрывателями. К гордости учёного-исследователя примешивалась некоторая доля страха, ощущение одиночества. Как будто во вселенной ничего не существует, только мы, наш путь и бесконечная пустыня. Все притихли под впечатлением момента. Жуткую тишину нарушали лишь песчинки, шуршащие под ботинками.

Вдалеке между барханами что-то блеснуло в лунном свете. Джеймс наверняка заметил это, но, поскольку неизвестный объект лежал на нашем пути, обращать внимание группы на него не стал. Через пару часов пути разгадка пришла сама собой. Среди песков лежал автомобиль, точнее, все, что от него осталось. Это был кузов, мятый и битый. Металл поблёскивал в свете фонарей, краска почему-то отсутствовала. Внутри салона исчезли все неметаллические детали. Штампованные диски были разбросаны вокруг. Резиновых шин тоже не было. Весь песок вокруг имел какой-то прилизанный вид, песчинка к песчинке. И ни чахлого кустика, ни другого представителя флоры и фауны.

— Мародёры знатно поработали, — заметил Владимир, один из инженеров.

— Да вот только на мародёров не похоже, и места глухие, — возразил Джеймс. — Зачем им дешёвый пластик салона, старые шины и содранная с кузова краска? Ведь металл — самоё ценное, а его оставили. Здесь что-то другое, только вот что?

— Хватит об этом, какое нам дело? Предлагаю продолжить путь, — сказал я. — Все равно мы не в силах разгадать загадку, а до утра оставаться здесь мы не имеем права. Впереди ещё немало километров пути. Стоит поторопиться.

Очарование ночи было нарушено таким пошлым предметом, как кузов старого русского автомобиля, благоговение перед первозданной пустыней ушло. Все активно обсуждали нашу находку, строили предположения и гипотезы. Оставшийся до большого привала путь проходил без происшествий. К утру мы отмахали тридцать километров.

К рассвету мы вышли к скале, одиноко торчащей среди песков. Огненный шар солнца поднимался все выше, предвещая жаркий день. Подойдя к скале, мы были удивлены ее видом. Гладкая, как будто мытая, она чуть ли не блестела в лучах.

— Все это очень странно, — отметил Джеймс. — Вылизанная машина, теперь вот кусок породы. Не знаю, что и думать.

Однако дальше идти мы не решились. Все выбились из сил, было решено остановиться на весь день и часть ночи, и выйти на маршрут засветло. У подножия скалы было прохладнее, однако навес мы все равно установили, ибо Солнце, взойдя в зенит, лишило бы нас спасительной тени.

Плотно позавтракав, мы с Джеймсом принялись изучать карту, остальные члены экспедиции легли спать. Проблем с языком у нас не было. Джеймс был англичанином, а я сносно владел английским. Судя по карте, мы были близки к середине маршрута. Пока все шло по плану, кроме сопровождающей нас тишины и других странностей, но напрямую они нас не касались, и обсуждать их я считал излишним.

— Завтра мы достигнем полностью песчаной местности, — объявил я. — Придётся идти по песку без намёка на твёрдую почву, как было до этого. й ставить лагерь тоже на песке. Это, конечно, дополнительные неудобства, но не более.

— Меня все-таки волнует живность этой чёртовой пустыни! Кто здесь так похозяйничал? Что за зверь? Скажу честно — я очень рад тому, что половина пути позади, — начал Джеймс.

— Только вот не надо нагнетать нервозность, накаляя атмосферу в коллективе. Не все хорошо, как кажется. Тишина пугает всех, поэтому не нужно поднимать панику среди наших людей, — прервал его я. — По приезду я сообщу куда надо. Пусть высылают биологов, экологов. Они займутся этим делом. Мы продолжим исследования и закончим экспедицию.

Солнце клонилось к закату. Становилось прохладнее, легче дышалось. Мы поели нехитрой походной снеди и легли спать.

Проспал я, наверно, часов шесть. Над пустыней беспредельно властвовала ночь. Её прорезал дикий крик. Спросонья я начал метаться по лагерю. Все вскакивали со своих мест, чертыхаясь и ничего не понимая. Крики продолжались, и столько в них было боли и мучений, что нам стало жутко. Послышался топот, большой табун степных диких лошадей промчался мимо. Они чуть не смели наш лагерь, лишь чудом не затоптав нас, пробежав мимо в каких-то десяти метрах!

Жуткие вопли прекратились, однако спать никто не шёл. Всем было нехорошо, как говорится, на душе словно кошки скребли. За стихнувшими криками и топотом копыт пришла такая ужасная и звенящая тишина, что нервное напряжение висело в воздухе, предчувствие чего-то неведомого и страшного усилилось до предела. Нервы у всех сдавали, никто не решался нарушить гнетущее безмолвие. Тьма обнимала нас, но эти объятия были совсем не добрыми. Что-то затаилось в этом, столь родном для него, мраке и выжидало. Казалось, ещё немного, и мы будем поглощены самой темнотой.

Усилием воли, стряхнув оцепенение, я нарушил вызывающую страх и омерзение тишину:

— Вот так ночка выдалась!

Все сразу зашевелились, и лагерь ожил. Напряжение спало, однако зловещее предчувствие, будто бы за нами следят из тьмы, никуда не исчезло. Нужно было спать, набираться сил, и я ещё долго не мог заснуть. Впечатления от жуткого воя терзали меня, мешали забыться. Но всему приходит конец — пришёл и моим мучениям. Я уснул тяжёлым сном.

Хорошо выспаться вновь не вышло. Джеймс тряс моё плечо, знаками показывая, чтобы я не вздумал поднимать шум и прислушался. В мёртвой тишине я услышал плач и бормотания.

— Тьма грядёт! Чёрные пески поглотят меня! Йа! Йа! Йа! Шаб-Ниггурат! — звучали стенания.

Кто-то из наших коллег явно бредил, не выдержав напряжения сегодняшней ночи. Я поднялся. Захватив фонари, мы направились на зловещие всхлипы, ориентируясь по звуку в полной темноте жуткой пустыни.

В десяти шагах от нас, скорчившись, сидел Владимир. Я узнал его по голосу. Продолжая бормотать бессмыслицу, он оставался неподвижен. Подойдя, Джеймс направил луч фонаря ему в лицо. Увидев безумный взгляд, мы невольно отшатнулись. Владимир же вскочил и бросился на Джеймса, выбив фонарь из рук проводника.

Я никак не ожидал такого поворота. Сумасшедший прекратил борьбу и бросился бежать в пустыню.

— Тьма поглотит вас! Поглотит меня! Йа! Йа! Йа! Шаб-Ниггурат и ее младые! Благослови своего слугу! — кричал Владимир, убегая во тьму пустыни.

Глупо было преследовать безумца в кромешной темноте. Мы не сдвинулись с места, понимая всю тщетность наших усилий вразумить его. Сейчас мы ничем не могли ему помочь, и рисковать потеряться во мраке, вдали от лагеря, мы не имели права. Откровенно говоря, ужас сковал нас, мы просто, по-человечески, испугались. Мы вернулись в лагерь и легли досыпать. Утром, когда Солнце взойдёт, мы отправимся на поиски коллеги.

Но эта ночь никак не хотела отпускать меня из своих когтей. Едва провалившись в объятия Морфея, я попал в иной мир. Мне снился на редкость реалистичный сон.

Я увидел мир без света Солнца. Это была странная планета вечной ночи, полностью покрытая песком. Царство пустыни и мрака. Три спутника гигантского космического тела отражали свет далёких звёзд, и тогда, в редкую ночь, поверхность далёкой планеты начинала мерцать, словно серебряное украшение в лунном свете и руках ювелира. Три луны раз в год всходили над горизонтом и отражённым мертвянным светом озаряли бескрайние пески гиганта. Размер планеты был сопоставим с Юпитером. Но удивителен был песок тех иномировых пустынь — чёрного цвета, словно антрацит. Теперь было ясно, как такая большая планета, где-то в системе недалеко от Бетельгейзе, смогла избежать внимания наших учёных-астрономов. Подобно чёрной дыре, антрацитовый песок поглощал свет и не отражал его. И только в такую ночь, как сегодня, серебряный свет немного освещал поверхность самой великой, без сомнения, космической пустыни. Я будто воспарил над ней и наблюдал.

Внизу разворачивалось омерзительное действо. Обычным зрением я бы ничего не увидел. Однако во сне я смотрел как бы вглубь планеты, словно подо мною не чёрная пустыня, а прозрачное стекло. Весь гигант был покрыт сетью подземных ходов и туннелей. В омерзительных норах кипела жизнь, противоестественная в глазах человека.

Я понял, что стал свидетелем какого-то богопротивного и недоступного нашему пониманию ритуала, повторяющегося через промежутки времени, ничтожно малые в космических масштабах, но долгие для человека. В тёмных туннелях чёрные чудовища двигались, словно пиявки в воде, сливаясь и разделяясь между собой. Умом я понимал, что, несмотря на свой фантастический внешний вид — что-то среднее между червём и скатом — антрацитовая тварь являлась разумной. Бессчётное число песчаных скатов копошилось в фантасмагорическом ирреальном танце. Когда крупная тварь встречала меньшую по размеру, то, сливаясь, она поглощала ее, образовывая ещё большее чудовище.

Это была великая жатва. Я чувствовал муки поглощённых отродий. Также мне было открыто ликование крупных пожирателей. Это была великая охота, грандиозный пир, где стол — целая планета. Какое банальное объяснение у такого монументального действа, всего лишь большая трапеза, подумалось мне. Однако я ошибался — пиршество было лишь частью иномирового спектакля.

Присмотревшись, я увидел множество огромнейших созданий. Эти песчаные скаты отличались колоссальными по земным меркам размерами, сопоставимыми с размерами самых крупных животных Земли, вплоть до голубого кита. Я пристально следил за одним из таких исчадий, пока он двигался по коридору шириной метров пятнадцать, подчинённый своему внутреннему ритму.

Некоторое время спустя огромная тварь повстречала своего двойника.

Я с нетерпением ожидал, кто пожрет другого при внешнем примерном равенстве, предвкушая битву двух титанов. Подземные ходы пересекались, и траектории колоссальных созданий совпали. Я увидел, как два существа, похожие на огромные покрывала, слились воедино, заполонив пространство пещер на многие метры вокруг.

К моему удивлению, спустя пару минут — или же часов, ведь во сне понятия времени не существует — твари разошлись и продолжили ритмичное движение. Никто не был пожран, никто не ликовал. И тут я увидел обратную сторону сего действа.

В коридоре, где слились антрацитовые скаты, на чёрном песке теплилась жизнь. Я различил движение. Два маленьких, около трёх метров в длину живых ковра были созданы на моих глазах. Я увидел акт творения иномировых созданий.

Увиденное повергло меня в благоговейный трепет. Сакральность происходящего, недоступного смертным до сих пор, давила на меня, наглядно показывая, как ничтожен человек в своих мелких стремлениях, как бессмысленно его никчёмное существование. Запретное знание тяжким грузом легло на мою память. Это было ужасное и одновременно чарующее чувство, доселе мне незнакомое. Я приобщился к великим таинствам вселенной. Великий акт творения и великий акт смерти — все сплелось воедино в первоисточнике.

Находясь в какой-то духовной связи с существами, чувствуя их боль и мучения, радость и ликование, я уловил фибрами души незнакомое чувство, совсем иное, но гораздо более человечное. Оно стучалось в моё человеческое подсознание. Силясь понять, что это, я напрягал все органы чувств, пристально вглядываясь в чёрные пески, тщетно пытаясь найти мерзкую тварь, посылающую мне сигналы. Это внушаемое чувство было таким знакомым, но я никак не мог его определить, не в силах осознать и принять полностью, ведь целая межвидовая бездна отделяла меня, человека, от иноземной проклятой твари, абсолютно чуждой нашему миру. Мне потребовалось сильное напряжение всех душевных сил, чтобы оборвать этот неприятный контакт эмпатии, и я пробудился.

Я лежал в палатке, долго приходя в себя, ощущая разбитое состояние и успокаивая расшатанные нервы. Теперь было ясно, что этой ночью свело с ума Владимира. Подобные видения он испытал на себе. Будучи натурой впечатлительной, он не справился с таким душевным грузом и сошёл с ума. Кто знает, может, спасительное безумие — не худший вариант?

Ночные видения плавно отступали под действием восходящего солнца. Как никогда я радовался рассвету, благодарный всесильному светилу за то, что оно испокон века разгоняет тьму и слуг зла одним своим появлением. Однако увиденное крепко засело в памяти, и здесь власть звёзды, увы, была бессильна.

Не оставляла меня и загадка последнего контакта и испытанных переживаний. Казалось, ещё чуть-чуть, и я ухвачу правильное объяснение, найду разгадку. Увы, как же слепы наивные люди! Мне, как путешественнику, стоило догадаться сразу.

Но решение не приходило. Стоило отвлечься от тёмных дум обычными делами. Я вышел на воздух, под навес, и подсел к Джеймсу. Он выглядел гораздо бодрее меня.

— На вас лица нет, — заметил он. — Ужасная ночь выдалась.

— Я плохо спал после всего этого, мучили кошмары, — ответил я, принимая кружку сваренного кофе из рук проводника. Аромат напитка возвращал меня в нормальное состояние.

— Что кричал нам вчера Владимир? Какая-то ахинея… — начал я. — Надо поскорее его найти, пока он не навредил себе. Возможно, придётся его связать.

— Я различил «Шаб-Нипурат», — ответил Джеймс. — Похоже, это имя. Я долго думал, где я слышал подобное, и вы не поверите, вспомнил. Это богиня или бог извращённого плодородия. Жаль, у нас нет интернета под рукой. Похоже, дело серьёзное. С пустыней не все в порядке, раз тут и люди, и животные — вспомните вчерашний табун! — сума сходят. Возможно, какая-то геомагнитная аномалия.

— Возможно, ты прав, — согласился я. В мозгу всплывали вчерашние видения, акты творения. Извращённое плодородие идеально вписывалось в эту картину. Я начинал понимать и улавливать связь, смутные подозрения выливались в конкретные догадки.

О страшном сне я решил умолчать. Стоило разобраться в себе, понять, что за чувство терзало меня. Мне не хотелось, чтобы меня приняли за сумасшедшего. Стоило найти Владимира. Возможно, он мог бы прояснить какие-то моменты в моих личных переживаниях. За утренним кофе совсем посветлело. Лагерь просыпался. Все, зевая, готовили завтрак.

— Прошу внимания, — повысил голос, Джеймс. — Вчера ночью наш коллега Владимир покинул лагерь. Прежде, чем продолжить нашу миссию, мы должны найти его. К счастью, он направился на юго-восток, что почти соответствует нашему маршруту. Я видел следы на песке, которые ещё не уничтожил утренний ветер. Завтракайте, собирайте снаряжение, через полчаса мы снимаемся в дорогу.

Ужасная развязка близилась.

Я собрал рюкзак и палатку. Мы выдвинулись в очередной переход. Джеймс вел, выбирая максимально лёгкий путь между барханами и с подветренной стороны. Опираясь на своё звериное чутье, выработанное за многие годы походов по пустыням, он шёл по следу Владимира, минимально отклоняясь от нужного нам курса.

Час-другой все шло замечательно, прохлада сопровождала нас, вселяя лёгкость. Можно сказать, прогулка, если бы не многочисленное снаряжение. Но солнце все больше вступало в права. Первые капли скатились с моего лба. А ещё через пятнадцать минут пот застилал мне глаза. Барханы расплывались, я уже еле-еле перебирал ногами. Сказывалась тяжёлая ночь, я быстро утомился. Оглянувшись, я увидел, что все мои коллеги испытывают подобные чувства за одним исключением. Наш проводник Джеймс оставался все таким же энергичным и неутомимым, что и в начале пути. Да, силы воли, равно как и выносливости, ему было не занимать.

Ещё через час пути я мог только думать о скорейшем привале. Выпив всю положенную на утро норму воды, я мучился от жажды.

— Осталось немного, — приободрил меня проводник, указав вперёд. Я всмотрелся и увидел нашего сбежавшего коллегу. Владимир, не подавая признаков жизни, неподвижно лежал посреди пустыни.

Через полчаса пути мы были рядом. Окружили его, убедившись, что он без сознания.

— Очевидно, что он выбился из сил, обезвожен и в глубоком обмороке. Но угрозы жизни нет, состояние некритическое. Однако привал придётся сделать. Ставим навесы, — скомандовал Джеймс.

Все были рады привалу и бросились выполнять поручение. Джеймс же продолжил манипуляции над Владимиром, привёл его в себя с помощью пахучих медикаментов, напоил водой, предварительно намешав туда успокоительного и снотворного, опасаясь очередного помешательства. Буйный тотчас уснул крепким и ровным сном. Мы выпили воды, наскоро перекусили и занялись делами: рекогносцировкой местности, составлением подробных карт нужных участков и написанием отчётов.

За работой остаток дня пролетел незаметно. Владимир к тому времени уже бодрствовал. Джеймс оказался очень дальновидным, предварительно надев наручники на сумасшедшего члена экспедиции.

Однако Владимир был спокоен, угрюмо уставившись в одну точку и сидя под одним из навесов. Закончив все дела, я присел к нему в тень. Солнце клонилось к закату. Можно было хорошенько отдохнуть от дневных забот.

— Сегодня особенная ночь! Как и все последние десять лет в этой пустыне! Все ночи за это время были особенными, но эта станет последней в череде безумных охот. Тварь уснёт, — рассказал Владимир.

— Что ты несёшь, какая тварь?

Владимир повернулся ко мне. На губах играла безумная усмешка, угрюмость как рукой сняло.

— О, оставь фальшь! Не прикидывайся, что ничего не знаешь! Ты тоже видел сны о чёрных песках далёкой планеты! Ветры нашептали мне, чёрная тварь поведала мне. Они служат Шаб-Ниггурат, во славу которой пожирают все живое, а затем плодятся, к вящей радости матери своей! Я стану благословенной жертвой, и это честь для двуногого скота!

От его странных слов повеяло вселенским холодом. Запредельный ужас вполз в мою душу. Я впал в ступор, не зная, что ответить.

— Молчишь? Я тебя понимаю. Тяжело узнать жуткую правду. Да ещё и перед смертью, которая ждёт всех нас этой особенной ночью! — исступлённо засмеялся он.

— Замолчи, безумный! Я не верю тебе! Даже если предположить, что сны — правда, то иномировые твари далеко! Все это бред, ты повредился в уме окончательно! — ответил я.

— Глупец, ты ничего не понял до сих пор?! Чёрная тварь давно здесь. Разве ты не почувствовал ее ужасную тоску по родному миру? Печаль и боль от вечного одиночества? Многие миллионы лет назад прибыли Древние в наш мир, ведя с собой проклятых тварей разных форм и видов, которым нет числа среди их слуг. Чёрный скат в их числе, как потомок Великой Шаб-Ниггурат. Но Древние ушли. Почему и зачем, нам неизвестно, это выше нашего понимания. А их слуги остались! Некоторые спят, некоторые никогда не проснутся. А иные следуют своим биологическим часам, просыпаясь согласно ритму своего далёкого мира. Одна ночь жатвы в мире чёрных песков равна десяти нашим годам. Потом тварь впадёт в спячку на сто тысяч лет. Сегодня последняя ночь, когда антрацитовое чудовище может насытиться, у нас ни малейшего шанса выжить в пустыне-вотчине иномировых созданий!

Неясные догадки наконец-то сложились в единую картину. Все стало ясно. Тварь проснулась с адским голодом, сто тысяч лет пробыв в забвении под землёй. За десять лет она пожрала все живое в пустыне. И собирается полакомиться нами перед тем, как впасть в забвение ещё на сто тысяч лет. Суровая реальность обрушилась на меня. От таких выводов меня бросило в жар. Сначала вскочив на ноги, я тут же ослабел, и сел обратно.

Что-то нужно было делать, но я не знал, что; не было сил. Расскажи я об этом всем, меня бы подняли на смех, учитывая всю нереальность правды. Либо приняли бы за сумасшедшего, и сидеть мне тогда рядом с Владимиром. Даже если мне удастся убедить коллег в реальности чудовища, то поднимется паника, которая приведёт к необдуманным поступкам. Все равно в пустыне, среди песков, от неё нам не спрятаться. Чувствуя жертв на расстоянии, антрацитовая тварь всех настигнет в родной стихии. Передо мной была дилемма — прослыть сумасшедшим, или же испортить последние часы пугающими рассказами. О, как бы я желал оставаться в неведении!

Я не смог придумать решения. Мы не в силах что-то изменить. Если нам суждено пережить эту ночь, то это будет подарком судьбы. Я отошёл от познавшего тьму Владимира, чтобы не слышать больше страшных рассказов, от которых леденеет кровь и дух уходит в пятки. От мрачных дум я никак не мог отвлечься, оставалось ждать безрадостной участи. Я все больше завидовал несведущим коллегам.

Несмотря на воспалённый мозг и натянутые нервы, усталость брала своё. Многие уже спали, иные ложились. Мои глаза стали смыкаться против моей воли. Тяжёлая экспедиция утомила меня до предела. Я впал в забытье.

Дальнейшее я помню как в тумане. Словно во сне я услышал ужасные крики. Я вскочил и выбежал из лагеря. Было очень темно, и только тусклый свет звёзд падал на барханы. И тут что-то исполинское закрыло небо передо мною. Словно покрывало поднялось над ближайшими барханами. Я увидел антрацитовую тварь во всей исполинской мощи. Она вышла на поверхность. Вокруг все дрожало, как при землетрясении. Вибрация усилилась, и я упал.

Что-то металлическое коснулось ладони. Инстинктивно схватив вещицу, я вскочил на ноги. Я обезумел от страха. Сознание не выдержало увиденного. Ужасное чувство загнанной жертвы, покорно ждущей своей участи. Лагерь рушился пожираемый живым покрывалом. Я не мог больше смотреть на это. Инстинкт самосохранения оказался сильнее. Он заставил тело бежать, несмотря ни на что, изо всех сил. В тот момент я обезумел, отдавшись рефлексам. Удивительно, сколько сил скрывается в организме человека.

Я бежал, наверное, очень долго. С удивлением осознав, что ещё жив, я встретил рассвет. Увидев встающее солнце, я упал без сил.

До сих пор я сжимал какую-то вещицу в руке. Это оказались наручники, что в эту ночь были на Владимире. Это он, почувствовав приход твари, вышел из лагеря, чтобы быть пожранным первым. Он и издавал те ужасные вопли, которые разбудили меня и по счастливой случайности позволили спастись. Наручники остались целы, как и рюкзаки, палатки и другое наше имущество, которое накроют барханы, такие, что мы больше никогда не найдём то ужасное место пиршества. Космический скат предпочитал органику. Эти наручники — все, что осталось от нашей экспедиции. Я с отвращением откинул их от себя, как немой укор моему трусливому спасению. Они погибли, а я не смог им помочь, сбежав. Теперь мне ничего не угрожало. Тварь уснула на сто тысяч лет.

ВАСИЛИЙ СПРИНСКИЙ КАК УЛОЖИТЬ ЧАСЫ

Болтовня под окном продолжалась уже третий час. Обычная вечерняя посиделка скучающих юнцов с неопределённым желанием продолжения веселья.

Танцевать и гоняться за девчонками им, очевидно, уже надоело. Оккупировав две скамейки в узком дворе, зажатом между двумя панельными пятиэтажками, они пили пиво, звеня бутылками и изредка громко гогоча над какими-то незамысловатыми шутками.

О постановлении касаемо соблюдения тишины в ночное время они, похоже, слыхом не слыхали. Вечер субботы, вот-вот собирающейся смениться воскресеньем — так отчего бы и не отдохнуть?

О том, что в панельных домах стены сделаны из специального резонирующего бетона, великолепно передающего и даже усиливающего все уличные звуки, они тоже не задумывались, будучи изрядно разогреты пивом и прочими веселящими напитками.

И что за отдых без музыки? Динамики стоящей рядом «тойоты» готовы были расплавиться от ревущего немецкого технопанка.

Не расстреливать же их за это с балкона…

Петрович недовольно поморщился, переворачиваясь в постели. Заснуть никак не удавалось. Одолевали комары, и Петрович в который раз проклинал свою забывчивость. Был ведь в супермаркете, так что мешало купить новый баллон для фумигатора? Водки полный бар, от закусок холодильник ломится, а копеечного баллона в доме нет.

И ещё эти пацаны под окном…

Хотя, что с них взять? Развлекаются как умеют. Пару дней тому Петрович сам с подобной компанией отнюдь не тихо расслаблялся подобным же образом во дворе на другом конце города.

Миха привёз из Николаева полную цистерну свежего пива. Чем не повод для встречи?

Пивовоз поставили прямо посреди двора, быстро переоборудовав его корму под барную стойку. На широченный сливной кран установили модную бронзовую насадку, а под неё — медный таз, дабы не проливать пиво на землю. Орёл и Мирген, весело матерясь, выволокли из Михиной квартиры две чудовищные концертные колонки, установив их подле импровизированной барной стойки. Прожекторную фару-искатель, невесть зачем установленную на крыше пивовоза, развернули назад, осветив большую беседку-песочницу, выполненную в виде просторного терема.

И принялись методично вызванивать приятелей.

Откликнулись почти все.

Меньше чем через час вокруг пивовоза собралось штук двадцать мотоциклов и старый потёртый рафик скорой помощи, на котором прибыли восемь санитаров из расположенной по соседству областной больницы, завершившие дежурство. Незавершившим оставалось только завидовать.

Вечер, как обычно, удался. Санитары, немедленно перемешавшиеся с байкерами, дружно пили в песочнице. На крыше пивовоза девчонки исполняли откровенный стриптиз, небольшая компания уютно устроилась на толстых ветвях росшего во дворе старого ореха. У гаражей интерн Костя весело бил связкой роликовых коньков пару местных возмущённых обитателей. Выбравшийся на шум старичок-фронтовик одобрительно кивал, глядя на это безобразие.

Пиво, благодаря бронзовой насадке, рекой не лилось, но потреблялось быстро. За несколько минут до рассвета, Миха, выбравшись из-за барной стойки, залез на бочку и, откинув крышку, люка, задумчиво посмотрел внутрь.

— Сколько там? — поинтересовался снизу Петрович.

— Приблизительно по колено — ответил Миха. — Ещё на завтра останется…

Он оказался прав. Хватило на весь день и часть следующей ночи. Так что Петрович еле-еле притащился домой, чувствуя себя выброшенным на берег осьминогом.

Ночь пролетела незаметно.

Проснулся он в том благостном состоянии, когда встаёшь с кровати не в бодуне, а просто в нужной степени пьяным. Когда не требуется утренней бутылки пива и прочих мучительных утренних действий, связанных с вчерашним веселием. Лишь лёгкое головокружение и желание продолжать начатое.

Не слишком твёрдой, но при этом вполне уверенной походкой, он вышел из дома. Царственным жестом остановил уместно появившуюся маршрутку и плюхнулся на продавленное сиденье.

Где погрузился в приятные грёзы о предстоящем.

Предстояло многое. Допить остатки пива, после чего планы становились неопределенными.

Учитывая хорошую погоду можно было практически все. Отправиться на море или на лиман. Позагорать, наловить рыбки или мидий. А то — заехать к приятелям в археологическую экспедицию. Помахать с утра лопатой пару дней — чисто в плане физзарядки и возвращения в человеческий облик.

За этими приятными размышлениями он чуть было не пропустил свою остановку. Выбрался из салона и неспешно побрёл к дому Михи.

Орёл и Миха, к тому времени уже проснувшись, сидели на кухне, допивая последний бочонок пива, слитого из цистерны. Опустошённый пивовоз загнали на стоянку до следующей недели.

— Ну и чем дальше заниматься будем? — поинтересовался Миха, протягивая Петровичу полный бокал.

— Очеловечиванием… — вздохнул Петрович, шумно прихлёбывая пиво.

Он отщипнул кусочек вяленой щуки, занявшей чуть ли не половину кухонного стола, и какое-то время задумчиво жевал, откинувшись в кресле.

Затем представил приятелям планы дальнейшего времяпрепровождения.

— Опять ведь надерёмся… — печально произнёс Орёл, — Сам посуди, что за рыбалка без смазки. А уж археологи-то… Нет, конечно, с утра там всё по-военному чётко, но вот когда работа закончится… Опять на море, шокировать местных отдыхающих, дорогая вонючая водка, танцы при луне, тупые малопьющие первокурсницы… И это называется отдых?

— А ты что думал? — отозвался Петрович, — В сказку попал? Здесь на юге отдых — это тяжёлый труд.

— Хорошо ещё, что сезонный, — поддакнул Миха.

— Ну да. С апреля по ноябрь. Как только выдерживаем?

— Но мы же профессионалы! — отозвался Петрович, — Не какие-то там заезжие туристы. Короче так, предлагаю экстремальную форму. Забираем этот бочонок и едем в Августовку к Абу. Денег с собой не берём, от халявы отказываемся. По окончании пива пьём только чай и сок.

— Может, лучше сразу подшиться? — мрачно буркнул Миха.

— Интересная мысль, — кивнул Петрович. — Но — не сегодня.

Против ожидания, Августовка встретила их на удивление гостеприимно. Великодушно отдав остатки пива хозяевам, компания направилась к лиману, где Абу, по словам родителей, готовил к выходу новый баркас. Они успели как раз вовремя. Абу уже разматывал причальные концы, когда на берегу показалась весёлая компания судочками.

Тут же погрузились и простояли на якоре до заката. Улов, правда, оказался незначительным — шесть кило судака здесь полагали достойным жалости. Зато свежий воздух оказал своё целебное воздействие. Петрович даже приобрёл равномерный буроватый цвет лица. Алкоголь постепенно выветривался.

После чего все вместе завалились в только что отстроенный компьютерный клуб, где зависли до следующего вечера.

Когда Миха наконец развёз их по домам, Петрович не ощущал ничего кроме приятной лёгкой усталости. Наконец-то хотелось только спать.

Но вот с этим как раз и возникла проблема. Крепкий чай, который они пили весь день, в отличие от пива обладал известным тонизирующим эффектом. Мозг понимал, что пора бы и заснуть, но вот ударная доза поглощённого кофеина упорно сопротивлялась этому желанию.

К тому же комары.

К тому же компания под окном.

Музыка им уже надоела, зато теперь снизу раздавались настоящие звуки джунглей — рёв, визг, нечеловеческий хохот и рычание.

Петрович вновь с неудовольствием покосился на висящий на стене обрез.

«А недурно было бы выйти на балкон и дать по этой скамейке несколько выстрелов… — подумал он. — Чем не охота в джунглях? Каменных…»

Вместо этого он тяжело выбрался из кровати, не зажигая свет открыл бар и, достав оттуда первую попавшуюся бутылку, вышел на балкон.

— Или прекращайте орать, или я сейчас спущусь! — недовольно заорал он.

— Ну, давай, спускайся! — ехидно ответили из темноты снизу. — Ждём с нетерпением!

Петрович удовлетворённо кивнул и, натянув шорты, тяжело затопал по лестнице.

На секунду остановился в парадной, давая собравшимся на скамейке оценить его мощную фигуру.

Гогот слегка утих, сменившись тихим шушуканьем.

— Это ты что ли орал? — спросил кто-то неразличимый.

— Может и я, — ответил Петрович. — Вы тут весь двор, наверное, перебудили.

— А что ещё делать? — удивились на скамейке.

— Самое время.

— Хорошо вам… — вздохнул Петрович, — Комары не мешают?

— Да они, похоже, первыми сбежали. Ну что, будем знакомиться, или сразу подерёмся?

— Успеется ещё, — буркнул Петрович, выставляя на стол пузатую бутылку.

— Виски? — удивился самый рослый из собравшихся. — «Pig s Nose», надо же…

— Первое что под руку попалось, — честно ответил Петрович, — Стаканчики есть?

— Да на хрена нам стаканчики! — дружно отозвалась компания. — Виски пьют из горла!

— Это правильно. Только зимой, чтобы согреться, и чтоб запаха не чувствовать. Но ничего, и так сойдёт. Только давайте больше не шуметь. Не дай бог ещё кто спустится. Не такой миролюбивый как я…

— Пускай спускаются. Разберёмся как-нибудь, — отозвался рослый. — Ну что, за знакомство?

— Да мы в общем-то знакомы, — отозвался Петрович, приглядываясь к компании, — Не со всеми, но с большей частью. Ты, если не ошибаюсь, Витёк из третьей парадной. А это рядом с тобой — Семён, Тика… всё, вроде больше никого не знаю. Что у вас за праздник тут?

— Вечер хорошего дня, — ответил Тика. — Чем не праздник? Ладно, за твоё здоровье, что ли…

Он сделал мощный глоток. Довольно поморщился и передал бутылку присевшему рядом Петровичу.

— Значит, не будет драки, — недовольно проговорил он, сделав глоток. — А я так надеялся…

— Не спалось? — участливо поинтересовался Тика.

— Комары заели, — отозвался Петрович, — да и день выдался бурным. Плюс вы ещё…

— А сам-то? — ехидно произнёс долговязый Семён. — Как пиво бочками пить, так всегда пожалуйста, а ещё какие-то претензии к нам предъявляешь.

— Да никаких претензий, — отозвался Петрович. — Просто лень было обрез со стены снимать. Пальнул бы дробью с балкона…

— И потом на районе месяц обсуждали бы ночную перестрелку, — хохотнул Витёк. — Думаешь, мы не вооружены?

— Не думаю, — улыбнулся Петрович. — Потому и пришёл с бутылкой. Чего зря патроны на соседей тратить. Ладно, замяли. Что за машина-то у вас — кто-то новый аппарат купил, или гости пожаловали?

— Или, — отозвался незнакомый Петровичу парень в тёмных очках, протягивая ему руку. — Леонтий. Парни ваши сегодня предложили погоняться по проспекту.

— И как?

— Проиграли, естественно, — ответил Леонтий. — За что честно предложили с ними здесь отдохнуть. Извини, если расстроили сон.

— Да его и не было, — вздохнул Петрович. — Ты сам откуда?

— Фонтанка, — ответил Леонтий. — Выехал покататься, проверить аппарат. Ну и вот завис здесь.

— Обычное дело, — кивнул Петрович. — Сам такой. Пацанов-то хоть не обижал?

— Таких обидишь! — усмехнулся Леонтий. — Всего лишь поставил на место.

— Это ещё как сказать! — воскликнул Витёк. — А давай завтра посмотрим, как твой мустанг против моей «целики» себя покажет!

— Давай! — с лёгкостью согласился Леонтий. — Только на трезвую голову.

— Согласен. Как раз воскресенье, дорога пустая. Забились?

— В час ночи за КП, — кивнул Леонтий. — Чтоб никому не мешать. И парней захвати, пусть поучатся, как спидометр в семь секунд укладывать.

— И много у тебя на спидометре? — поинтересовался Петрович.

— Триста — просто ответил Леонтий. — Не веришь — пойди глянь.

— Чисто ради интереса, — кивнул Петрович, вставая из-за стола.

Оказалось — правда. Мустанг Леонтия явно был не конвейерной сборки. На редкость уютный салон, обшитый синим мехом и укреплённый внутренним трубчатым каркасом, представлял собой довольно дикое зрелище свирепого и одновременно на редкость уютного гоночного зверя. Строгая приборная панель с немного старомодными вычурными стрелочками и сияющими мягким голубым светом индикаторами удобно просматривалась за небольшим рулевым колесом. В самом центре этой панели находился громадный диск спидометра с необычно большим количеством цифр.

Леонтий не преувеличивал. Шкалу спидометра завершала магическая цифра 300, уместная разве что на мощных гоночных болидах.

— Где ты раздобыл такой аппарат? — поинтересовался Петрович, возвращаясь к скамейке.

— Купил по случаю на распродаже, — ответил Леонтий. — По слухам — принадлежал какому-то местному боссу. Босса посадили, имущество конфисковали. За океаном — обычная история. Машину отправили на стоянку конфиската, где она стояла почти два года никому не нужная. А вот мне приглянулась. Ну и не стал отказываться…

— И что, ты действительно укладывал у неё спидометр? — недоверчиво поинтересовался Петрович.

— Только однажды, — кивнул Леонтий. — И не здесь. Здесь таких дорог просто нет.

— Отчего же нет? — спросил Петрович. — Вон, киевскую трассу как раз заканчивают. Асфальт гладкий как стекло.

— Ненадолго, — хмыкнул Семён. — Вот проедет по ней первый камаз — и будет равномерно горбатой.

— Так пока по ней никто не ездит, — ответил Петрович. — Только катки да асфальтоукладчики. Чистая, девственная трасса. Самое место для гонок.

— А ты представляешь, каково на скорости влепиться в каток? — поморщился Тика. — Пусть даже не на трёх сотнях…

— Катки не проблема! — отозвался Витёк. — Уберём, если надо. Сколько там свежего асфальта?

— Километров пять в самом длинном месте, — ответил Петрович. — Может и больше. Я там давеча мимо катался, в сторону дачи.

— Так что, может не у КП, а на этой самой трассе погоняемся? — предложил Витёк. — Заранее проедемся по всей длине, уберём все препятствия — и вперёд!

— Заманчиво, — отозвался Леонтий, Только затея всё равно безнадёжная. Для тебя и твоей «целики».

— На что спорим? — вскинулся Витёк. — Я, между прочим, тоже спидометр укладывал, хоть на нём цифр и поменьше, чем у тебя, будет. Так что сам толком не знаю, сколько машинка реально выдаёт.

— Завтра узнаешь, — кивнул Леонтий. — Я тебе специально контрольный спидометр подгоню. Он тебе точно покажет твои 260. Может быть…

— Может быть, — почти спокойно согласился Витёк. — Так всё-таки, на что спорим?

— Мне много не надо, — ухмыльнулся Леонтий.

— Вечер в ресторане на всю компанию. В пределах штуки баксов. Если не убьёшься на трассе…

— Не убьюсь, не впервой, — ответил Витёк. — Только сейчас у меня свободной штуки нет. Есть семьсот. Устроит?

— Вполне, — пожал плечами Леонтий. — Всё равно больше чем на пятьсот я не выпью. Здоровье уже не то…

— Что останется — с собой заберём, — жизнерадостно добавил Тика. — Не допьём, так в холодильник поставим.

— Или детям отдадим, — отозвался Леонтий. — Так что, забились на семьсот?

— Принято! — отозвался Витёк. — Завтра в час на Киевской?

— Только трассу подготовьте, — согласно кивнул Леонтий. И — не пейте.

— Обижаешь! — скривился Витёк. — Я себе не враг. Да и машина у меня специальная. С детектором алкоголя. Сядешь за руль выпившим — просто не заведётся.

— А ты в скафандре не пробовал ездить? — участливо поинтересовался Петрович.

— Интересная мысль! — оживился Витёк. — Как-то не думал о такой возможности. Да и скафандра у меня нет. Разве что гидрокостюм…

— Не поможет! — авторитетно заявил Семён. — Он всё равно отработанный воздух наружу выпускает. Так что ищи скафандр с замкнутым циклом…

— Или датчик алкогольных паров в машине, — добавил Леонтий. — Хотя скафандр, думаю, проще добыть… Чтоб тот датчик отключить — половину машины разобрать надо. Я уже раз пытался. Безуспешно, кстати.

— А у тебя он тоже стоит? — поинтересовался Семён.

— На бандитской машине? — улыбнулся Леонтий. — Нет, конечно. Так, приятель однажды попросил. Неделю ковырялись, полную схему его авто с японского завода пришлось выпытывать, после чего плюнули на всё, собрали всё как было и продали. Незачем быть умнее инженера, который это всё проектировал.

— Это правильно, — вздохнул Петрович. — Предлагаю за это выпить.

Поросячье виски успело закончиться, но расторопный Тика успел сбегать домой, притащив две торпеды крепкого пива и длинную связку вяленых бычков.

Его приветствовали одобрительным рёвом. Следующие полчаса они вдумчиво пили пиво, неспешно обсуждая подробности завтрашней ночной гонки. Петрович окончательно расслабился, предвкушая, как заберётся в постель. Его уже начинало клонить в сон.

Очнулся он от толчка локтем в бок.

— А? — недоумённо произнёс он. — Я что, заснул?

— Такое… — неопределённо произнёс Леонтий. — Что, тяжёлый день выдался?

— Неделя… — вздохнул Петрович. — А что, все уже разошлись?

— Готовятся к схватке, — ответил Леонтий. — Придёшь завтра полюбоваться?

— Непременно! Только высплюсь как следует.

— Тогда — спокойной ночи, — дружелюбно произнёс Леонтий, поднимаясь со скамейки.

— Спокойной ночи, — сонно отозвался Петрович, хватаясь за недопитую торпеду.

Он проводил взглядом Леонтия, усаживающегося за руль своего бледного монстра. В три глотка опростал бутылку, и довольным шагом человека, исполнившего свой долг, побрёл домой.

Отсыпаться.

Петрович был свято уверен, что никуда не опоздает, прибыв на семь минут позже назначенного срока. В самом деле, куда спешить воскресной ночью? Пока все соберутся, пока уточнят регламент, разгонят все бульдозеры и асфальтоукладчики с незаконченного участка… Час пройдёт, как минимум. В лучшем случае.

Он ошибся.

Когда он остановился у скопления машин на свежем асфальте, Петрович понял, что самое интересное произошло, увы, без его участия. Бледно-розовый мустанг Леонтия и алая «тойота» Витька, выглядевшая чёрной в свете луны, мирно стояли поперёк трассы. Народ расселся на полосатых раскладных стульях на густой траве посреди разделительной полосы, с интересом внимая спектаклю разбора полёта.

Говорил в основном Витёк. Леонтий же, так и не снявший своих фирменных очков, с интересом слушал его, слегка наклонив голову.

Смотрел он не на Витька, а куда-то в сторону лимана, над которым висела тяжёлая, пятнистая луна. Изредка он рассеянно кивал, словно заранее был согласен со всеми доводами Витька.

Однако на Петровича он всё же отвлёкся.

— А, возмущённый сосед пожаловал! — весело приветствовал он Петровича. — Извини, первая серия кончилась до твоего прибытия.

— А сколько всего серий? — поинтересовался тот с некоторой надеждой. — Хоть парочку ещё увижу?

— Не меньше, — обнадёжил его Тика, вольготно развалившийся на своём кресле в первом ряду. — Витька вот жалуется, что масло не менял уже месяц, так что результаты могут быть неоднозначны.

— А я так просто не помню, когда я у себя его менял, — с простецким выражением на лице произнёс Леонтий, — и что с того? Нет, если хочешь, можем прямо сейчас его поменять и повторить. Ты каким пользуешься?

— Ворованным! — вызывающе отозвался Витёк. — С английского танкера, он сюда полтора раза в год заходит. Только не говори, что оно у тебя прямо с собой.

— Форсированное универсальное? — удивился Леонтий. — Без добавок, прямо с парохода? Есть. Отличный продукт, кстати.

— Ты ещё скажи, что поставки организовал! — фыркнул Витёк. — Или сам ведёрком черпал?

— В своё время начерпался… — поморщился Леонтий. — Когда на этом танкере под погрузку готовились. Со шваброй, брандспойтом, скребком, ведром и в скафандре — кстати, замкнутого цикла. Танки отскребали. Не дай бог никому такое счастье. Я-то списался, а вот суперкарго там, похоже, пожизненный. Ему-то что, сидит в каюте, пьёт вонючий ром и ругается с приёмщиками груза… Ну и по доброте душевной не стесняется продавать излишки старым товарищам. То есть мне.

— Уроды! — криво усмехнулся Витёк. — Хотя чего ещё ожидать? Жизнь в пиратском государстве иногда имеет свои прелести. Любая контрабанда на каждом углу. У меня от него мотор не заклинит? — настороженно поинтересовался он у Леонтия.

— Обижаешь, — скривился тот. — Я же и себе его заливать буду.

— А вдруг у тебя там добавки какие-то в предыдущем масле? Уплотнители, разжижители, ещё какая херня, которой у меня нет?

— И так мы дойдём до полного химического анализа содержимого моторов, — кивнул Леонтий, — потом, не придя к однозначному решению, пойдём на завод, закажем себе ещё по одной новой машине, сами проследим за её сборкой… Мы сюда гоняться приехали или спорить беспредметно? Или меняем масло, или гоняемся как есть. Результат, правда, всё равно тем же будет…

— А вот не факт! — воскликнул Витёк. — Чёрт с тобой, меняем. Только сперва испытаем на независимом свидетеле. Петрович, ты не против? У тебя как раз и мотор прогрет — в самый раз масло поменять.

— На халяву, — добавил Леонтий.

Петрович мог поклясться, что глаза его смеялись под непроницаемо зеркальными очками.

Однако отказываться не стал.

Масло сменили за пять минут, благо старт гонок был назначен у придорожной эстакады, выстроенной как раз для подобных случаев.

Съехав с эстакады, Петрович неспешно подрулил к брошенной поперёк трассы красно-белой полосатой ленте, означавшей точку старта. Постоял пару минут, выкурив сигарету, выжидая, пока масло равномерно распределится по внутренностям двигателя.

После чего выбросил в окно окурок и рванул с места.

Секунде на седьмой он с удивлением увидел, что стрелка спидометра зашла за отметку 100.

Миль.

И, похоже, не собиралась останавливаться на достигнутом результате.

Петровича это удивило. Его старенький «ровер» был вполне порядочной городской машиной, мощной, но неторопливой, исполненной внутреннего достоинства и лёгкого презрения к вечно спешащим, суетящимся собратьям. Подобные жеребцования были ему отнюдь не свойственны.

Но какой же русский не любит быстрой езды?

Даже на британском скакуне.

Особенно при хорошо заданном корме.

Только неуверенность в дальнейшем качестве трассы заставила его снизить скорость и остановиться.

Проверка качества удалась. Пора было сообщить это потенциальным участникам гонки.

— Ну что, доволен? — неопределённо поинтересовался Леонтий, когда Петрович выбрался из машины.

— Можете гоняться, — равнодушно махнул рукой Петрович. — Леонтий, не знаю как ты, но Витьку сразу предупреждаю — будь осторожен. Масло в натуре супер. Сам не заметил, как чуть было не взлетел.

— Антикрыло надо ставить, — отозвался Леонтий. — Ты знаешь, что скорость отрыва от земли — всего сто двадцать?

— Знаю, — поморщился Петрович. — И что с того? Я ж не самолёт.

— Да ничего! — весело произнёс Витёк. — Тащи канистру.

— Тогда с тебя ещё полтинник, — неожиданно серьёзно отозвался Леонтий. — В случае проигрыша, конечно.

— Согласен! — бесшабашно ответил Витёк. Похоже, вид довольного Петровича окончательно убедил его в возможности победы.

Ещё полчаса ушло на замену масла у соревнующихся, прогрев двигателей и пробный рывок Витька, желавшего убедиться в качестве продукта.

И — минута на гонку.

В этот раз он проиграл Леонтию шесть секунд.

На одну меньше чем в первый заезд.

Британский сервер точного времени, с которым были связаны оба бортовых компьютера соревнующихся, бесстрастно зафиксировал время пробега каждой машины, заодно высчитав точную скорость каждой на гоночном участке, не сойдясь в несколько десятых долей с установленным в конце трассы лазерным фотофинишем.

Что, впрочем, было неважно.

Выбравшийся из машины Витёк имел вид равнодушно-весёлый, словно он уже знал, чем закончится повторный заезд ещё до старта. Несмотря на явное превосходство противника, побеждённым выглядеть ему не хотелось. Да и смысла не было. Оставалось только получать удовольствие от хорошей гонки, чем бы она ни закончилась.

— Ну что, будешь в третий раз резину жечь? — поинтересовался Леонтий. — Или сразу в ресторацию поедем?

— Неплохое предложение, — отозвался Витёк. — Только у меня лучше есть. Давай машинами поменяемся. Чья придёт последней — тот и победил.

— Годится — ответил Леонтий. — Не обижайся, но всё-таки, будь осторожнее. Плохим водителем себя не считаю, но коль обгонишь — так не увлекайся. Машина застрахована, а вот тебя потом вспоминать за третьим тостом…

— Лучше — за первым — усмехнулся Витёк. — Я себя люблю больше всех.

— Я тоже — кивнул Леонтий.

Предупреждение было благополучно забыто. Витёк, дорвавшийся до мустанга Леонтия, словно забыв обо всём на свете, легко и незаметно обошёл собственную «целику» секунде на девятой, и, словно забыв самим же предложное правило новой гонки, оставив её, благопристойно остановившуюся в паре десятков метрах за чертой финиша, помчался вдаль по новому асфальту трассы… Только проехав пару лишних километров он остановился, поняв, что гонка давно закончилась.

Явной победой бледного мустанга, который он пилотировал благодаря странному капризу противника.

Пора было возвращаться.

Когда бледный мустанг наконец прибыл к месту сбора, Леонтий даже не поднялся с кресла. Вкусно куря толстую сигару, он только повернул голову к выбирающемуся из машины Витьку.

— Понравилось? — поинтересовался он.

— Уложил! — со счастливым выражением лица отозвался Витёк. — Впервые шёл триста!

— Триста десять, — усмехнулся краешком рта Леонтий. — Или больше. Если точно уложил. Глянь на аппаратуру.

Витёк недоверчиво сунулся обратно в салон.

— Триста восемнадцать… — пробормотал он. — За это таки стоит выпить.

— Молока? — доброжелательно поинтересовался Леонтий.

— Издеваешься? — буркнул Витёк.

— Ага, — весело отозвался Леонтий. — Не водку же за рулём. Под торпедой термос. И стаканчики. Тащи, пока не прокисло.

Витёк озадаченно пошарил в указанном месте. Извлёк из-под торпеды космического облика термос и упаковку пластиковых стаканчиков.

Озадачено остановился перед заранее установленным складным столиком.

— Ну что встал? — поинтересовался у него Сеня. — Головокружение от успехов?

— Где-то так.

— Давай сюда — он нетерпеливо отобрал у него термос и пакет.

Надорвал упаковку, быстро расставив стаканы. Критически осмотрел термос, и в пять секунд наполнил стаканы.

Над трассой разлился нежный аромат спелых персиков.

— А обещал молоко… — разочарованно проговорил Петрович, принюхиваясь к стаканчику. — К персикам неплохо бы коньяку…

— Ты попробуй сначала, — усмехнулся Леонтий. — Успеешь ещё свой клоповый настой выхлебать. Это получше коньяка.

— А главное — безопаснее — добавил Сеня.

Он уже успел выпить свою порцию и сейчас присосался к минералке.

— Стопудово! — подтвердил Петрович, опустошив свой стакан. — Молоко — супер! Только не жадничай.

До Витька постепенно начало доходить, что именно он пьёт.

Он всмотрелся в стаканчик, где мягко покачивалось около пятидесяти грамм тёмной жидкости.

Принюхался.

Улыбнулся.

И немедленно выпил.

Аккуратно поставил стакан на стол и поинтересовался у Леонтия:

— Полчаса?

— Минут сорок — кивнул тот. — Как раз чтоб расслабиться и неспешно до Аркадии доехать. Там и накроет.

— Тем более что всё уже накрыто, — добавил Семён. — То-то персонал обрадуется.

— В четыре утра, в понедельник… — расплылся в улыбке Петрович, тоже успевший распробовать молоко. — Повеселим ночную смену!

— А также и дневную, — отозвался Тика. — И вечернюю, и прочих ночных смотрящих. Главное — не нажраться!

— А, уже всё равно, — махнул рукой Витёк. — В конце концов, должны же быть у людей нормальные дорогие развлечения! В любое удобное время суток. К чему искусственно себя ограничивать? Я, например, сегодня уже на все свои семьсот баков развлёкся.

— Семьсот пятьдесят, не забудь, — уточнил Леонтий.

— Спидометр за триста уложил, с хорошим человеком погонялся, участок трассы невинности лишил… — словно не замечая того, продолжал Витёк.

— Слушай, а ты не курил перед заездом? — поинтересовался Леонтий. — Что-то рановато гнать начинаешь…

— Да он всегда такой — отозвался Тика. — Просто головокружение от успехов, как правильно Семён выразился.

— Гоню я всегда — усмехнулся Витёк. — Иначе скучно жить. Вот, например, сегодня гнал четыре раза. И прекращать не намерен.

— Только в Аркадию поедем каждый на своей, — внезапно посерьёзнел Леонтий. — И ты поедешь вторым. За мной.

— Опять второй… — обиженно протянул Витёк.

— Почему так всегда?

— Сегодня — потому что ты молоко пил, — ответил Леонтий. — Не в обиду. Просто для безопасности. Повторяй все мои манёвры — и успешно выползем из ресторана послезавтра. Если до того в Турцию не уплывём…

— Лучше в Болгарию — отозвался Петрович. — Юре Илкову как раз пару месяцев тому личный причал пожаловали в Бургасе. Швартуйся кто хочет.

— Юрочке? — удивился Семён. — А почему я не знал?

— Да он только сегодня позвонил, — отбился Петрович. — Полчаса рассказывал, как там уютно. Самое время податься на юга.

— Ну, тогда уже сразу в Африку, — усмехнулся Леонтий. — В Марокко.

— Султан Марокко — конченая фигура, — внятно процитировал Семён.

— Это поза-поза-поза-позапрошлый — не заикнувшись, произнёс Тика, — А нынешний — тот, что надо. Человек, на котором держится вся экономика Северной Африки, конченным быть не может. Если его фермеры-коноплеводы во время проезда по провинциям на белом открытом кадиллаке приветствуют салютом в воздух из всего наличного оружия — вряд ли человек заслуживает звания конченого.

— Салют в воздух — это правильно — вздохнул Леонтий. — Главное, чтобы попали. В Далласе, помнится, тоже некогда салютовали, да промахнулись…

— В Техасе не промахиваются, а пристреливаются, — уточнил Тика. — Я был, я видел. И даже участвовал.

— О, так с нами человек, который знает, кто убил Кеннеди — усмехнулся Леонтий.

— Все знают — Кеннеди убили мутанты, — парировал Тика. — Причём инопланетные. И вовсе не убили.

— Брехня! Убил наш, белорусский, — вскинулся Семён. — Документально подтверждено!

— Тогда — точно мутант, — согласился Леонтий.

— Так им всем и надо — примирительно произнёс Петрович. — А теперь, если не сложно — поехали в Аркадию. Пока не началось. Чую, что уже скоро, если не прямо сейчас.

— Так поехали! — воскликнул Семён. — В конце концов, что мы все здесь делаем посреди этой недоделанной трассы?

— Готовимся к дальнейшему разврату — резонно ответил Леонтий. — Хорош втыкать, поехали! Так и зависнуть недолго. Что сегодня, кстати, будет лишним…

И они поехали.

Как это ни удивительно, в Аркадии они зависли очень ненадолго. Ровно до того момента, когда все поняли, что начинают отключаться.

В точном соответствии с предложением Тики, остатки того, что не допили, компания утащила с собой. Включая роскошный торт килограмм на десять, к которому даже не прикоснулись.

Просто потому, что не осталось сил на разврат.

На югах усталость от отдыха — обычное дело. Что произошло и в этот раз.

И плевать, за чей счёт.

Вечер-то удался….

— Так ты говоришь, что тебе нравится укладывать приборы… — задумчиво спросил Леонтий.

— А чем ещё заниматься… — протянул Витька. — Только доказывать окружающим, что их ограничения для меня таковыми не являются.

— Интересное занятие. И часто ты так развлекаешься?

— Всегда.

— А укладываешь только спидометры?

— Ну, ещё и тахометры вместе с ними. Одно действие тянет за собой другое.

— А не пробовал проехаться круче всех, уложив на машине все приборы сразу?

— Это как?

— Так на приборной доске кроме спидометра с тахометром ещё полно стрелочных указателей. Температуры охлаждающей жидкости, заряда аккумулятора, давления масла, что там ещё бывает?

— Указатель уровня топлива, — подсказал Витёк. — Его, я думаю, проще всего уложить.

— Это тебе так кажется, — усмехнулся Леонтий.

— Не забывай, что бензин во время движения расходуется.

— Можно дополнительный бак подключить, — азартно парировал Витёк. — И бочку на крышу. Тогда основной датчик неделю шкалить будет.

Похоже, его всерьёз заинтересовало предложение Леонтия.

— А действительно, отчего бы и не попробовать, — проговорил Витька. — Ведь действительно круто получается. Не хуже, чем когда я на твоём мустанге катался.

— Только свидетелей в машину не забудь посадить, — добавил Леонтий. — Желательно с видеокамерой. Чтоб потом подтвердить можно было.

— Хочешь быть штурманом? — усмехнулся Витёк.

— Обойдусь, — ответил Леонтий. — Можешь кого-то из своих пацанов к делу приспособить. Моё дело только предложить развлечение.

— Ну, спасибо. Будет чем заняться на днях.

— Что, решил попробовать? — поинтересовался Леонтий. — Спорим, что не уложишь все приборы?

Витёк на короткое время задумался, подняв глаза к потолку. Губы его слегка зашевелились, словно он что-то подсчитывал и вспоминал.

— Через пару дней можно будет попробовать, — отозвался он. — Когда протрезвею и подготовлюсь.

— Уверен? — поинтересовался Леонтий.

— Стопудово! — ответил Витёк. — На что спо-рить-то будем?

— На твою «целику», если не возражаешь, — внезапно посерьёзнев, произнёс Леонтий. — Отвечаю своим мустангом.

— Ни фига себе! — воскликнул Витёк. — С чего такие ставки?

— Потому что спор серьёзный, — ответил Леонтий. — Согласен?

— Предварительно — да, — ответил Витёк. — Только дай сперва подготовиться.

— Сколько угодно — ответил Леонтий. — Недели хватит?

— Наверное… — задумчиво произнёс Витёк. — Давай на следующее воскресенье. Здесь же.

— Нет проблем. Если справишься с подготовкой раньше — будь добр, позвони мне. И приходи с компанией — пусть они подтвердят факт спора.

— Придём все, не беспокойся!

— Тогда — до встречи через неделю! — произнёс Леонтий, поднимаясь со стула. Кинул на стол сотенную бумажку, мгновенно сметённую официантом, и неспешно направился к выходу.

Витёк, откинувшись на стуле обалдевшим взглядом, проводил его до дверей.

— Интересно, на что же это я согласился… — пробормотал он себе под нос.

Подготовка и тренировка много времени не заняли. Со спидометром и тахометром проблем не было — Витёк хорошо знал все способности своей «тойоты», и был уверен, что эти два основных прибора не подведут с гарантией.

Для дальнейших усовершенствований пришлось подключать Тику и Петровича. Они заехали на автобазар и приобрели там по сходной цене небольшой дополнительный бак, уютно поместившийся в багажнике. Теперь за судьбу датчика бензина можно было не волноваться. Формальность, но в данном споре не лишняя.

Провода, идущие к регулятору напряжения, соединили, минуя регулятор. Так что датчик напряжения бортовой сети теперь гарантированно находился в красной зоне даже на холостом ходу.

С датчиком давления масла пришлось повозиться, пока Тика не поджал клапан масляного насоса. На это ушло два часа времени и шесть литров пива.

С датчиком температуры охлаждающей жидкости экспериментировали недолго, слив из системы почти весь тосол, оставив не больше трети. Двигатель делал вид что перегревается, но тянул исправно, сбрасывая излишки тепла в масло. После этого пришлось ещё немного повозиться, устанавливая нужную плотность масла, чтобы в самый ответственный момент мотор не заклинил и одновременно с этим датчик давления масла продолжал зашкаливать.

Справились и с этим.

Петрович притащил из Военной гавани какой-то совершенно безумный электродвигатель, который присоединили к турбине наддува вместо штатного. Таким образом справились и с датчиком давления турбонаддува.

В четверг выехали на трассу, погоняв машину на разных режимах. На удивление, японская техника вела себя вполне адекватно после тех варварских действий, которые произвели с ней новые владельцы. Неизвестно, на каких режимах работы испытывали её потомки самураев, но «тойота» успешно проехала пару необходимых километров с аккуратно уложенной вправо всей шкалой приборов.

Поначалу Витёк всерьёз опасался за машину, но увидев, что мотор, несмотря на все изменения, работает столь же уверенно, как и в обычном режиме, преисполнился уверенности и тут же, с трассы позвонил Леонтию.

Тот откликнулся моментально.

— Что, готов к сражению? — поинтересовался он.

— Это ты готовься, — самоуверенно отозвался Витёк. — Всё работает, как заказывал. Готовь дарственную на своего мустанга.

— Только после того, как своими глазами всё увижу, — ответил Леонтий. — Когда встречаемся?

— Часам к десяти, когда все дорожники с трассы уберутся, — ответил Витёк. — На том же месте, где гонялись.

— Рад за твою уверенность — хмыкнул Леонтий. — Не боишься, что через пару дней без машины останешься?

— За свою опасайся, — фыркнул Витёк. — Я-то в своей уверен.

— Тогда — до встречи, — откликнулся Леонтий.

— И будь готов ко всему.

В трубке послышались короткие гудки.

— Урод… — проговорил Витёк, глядя на телефон. — Петрович, ты тут самый старший и опытный. Скажи, что неправильно?

— Даже не представляю… — медленно проговорил Петрович. — Ты точно понял, что он от тебя хотел?

— Точнее некуда, — отозвался Витёк. — Предложение до невозможности простое — уложить все стрелки индикаторов на приборной панели в максимальное значение. И тогда он отдаёт мне свой мустанг. Стрелки укладываются все, разве что не одновременно, но об этом речи и не шло. Ты сам видел.

— И даже приложил к этому некоторые усилия, — усмехнулся Петрович. — Ты доволен?

— Пока — да… — задумчиво ответил Витёк. — Только чувствую в этом всем какую-то скрытую гадость. Машину изуродовал, всё что просили — выполнил, и всё равно не могу понять, к чему он предлагает мне готовиться.

— Ко всему — медленно произнёс Тика. — Или ты не слышал?

— Нашёл пионэра… — поморщился Витёк. — А может, давайте его убьём? Ночь, трасса пустая, никого кроме нас и летучих мышей…

— Ну что ты вот так сразу… — криво улыбнулся Петрович. — За что же убогого убивать-то? А вдруг он просто больной на голову? Свихнулся на почве пари? Сплошь и рядом такое.

— Хорошо бы… — отозвался Витёк. — Только не думаю я, что он того… — он выразительно покрутил пальцем у виска. — Скорее какой-то серьёзный аферист. Кто ещё на таких условиях машину мафиозного босса против стандартной конвейерной закладывать станет? Даже если последнюю слегка доработали.

— Скажи лучше — искалечили, — не согласился Тика. — Думаешь, мне приятно было твой мас-лонасос уродовать?

— Не больше чем мне — кивнул Витёк. — Ладно, это всё одноразовое. Встретимся в воскресенье, катнемся разок, после чего пусть предъявляет что хочет. Я своё слово сдержал. Подтвердите же?

— А как же! — воскликнул Тика. — Если понадобится — даже из обреза!

— Успеется ещё… — вдумчиво осадил его Петрович. — Но с собой на всякий случай захвати. Да и я, пожалуй, возьму…

В пятницу неожиданно похолодало, но к воскресенью температура вновь стабилизировалась, упав, правда, градусов на пять, вследствие чего над степью повис коварный туман. В меру прозрачный, но обманчиво скрадывавший расстояния. Особенно в ночи.

Но уговор дороже денег. Тем более — каких-то изменчивых погодных условий. Которые в данный момент особой роли не играли.

На всякий случай Витёк проехался по участку трассы на семёновом «додже». Просто чтобы про верить, насколько скользким стал новый, ещё жирный асфальт.

Результат оказался вполне удовлетворительным. Если резко не тормозить и не выворачивать руль, стараясь объехать выбравшегося на трассу ёжика-полуночника, то всё должно было пройти, как и задумали. То есть успешно.

Леонтий подкатил как раз к моменту, когда приятели окончили анализ трассы и расселись в ожидании главного провокатора.

Выбравшись из своего мустанга, он сразу же забрался в машину Витька, стоявшую в точке старта.

— И как вам не противно в такую погоду гоняться? — весело произнёс он. — Сидели бы дома, смотрели телевизор…

— Ещё скажи — в «Need for speed» игрались, — ухмыльнулся Витёк. — Что, решил всё-таки штурманом посидеть?

— Только пассажиром, — отозвался Леонтий. — Сзади. Штурманом пусть у тебя Петрович работает. А заодно и свидетелем. Ну что, Петрович, разобьёшь? — он протянул руку Витьку.

— Ещё раз чётко скажи, чего ты хочешь от парня, — ответил Петрович. — Только тогда и не раньше.

— Да хоть при всей честной компании, — весело отозвался Леонтий. — Хочу видеть, как на приборной шкале все стрелки имеющихся на ней приборов будут уложены в крайнее положение и будут оставаться в нём хоть пять секунд одновременно. Видеокамеры у меня с собой. Две — на всякий случай.

— У нас тоже, не волнуйся — отозвался Тика. — И даже включены.

— А я ещё и дополнительных цепей в панель добавил, — поддержал его Петрович. — Как только стрелка дойдёт до конца шкалы — цепь замкнётся, включив лампочку на табло — он ткнул пальцем в небольшую коробочку, пристроенную на торпеде. — Как только все загорятся — готовь документы на своего мустанга.

— Хочу всё это видеть, — хмыкнул Леонтий.

— Так смотри! — воскликнул Витёк.

Завизжав покрышками по влажному асфальту, «целика» рванулась вперёд.

— Пристегнуться не забудь, — бросил сзади Леонтий.

— Не сегодня… — сквозь зубы буркнул Витёк.

Петрович, в отличие от водителя, пристегнувшийся ремнём безопасности, следил за своим наспех сварганенным датчиком.

Индикаторы указателя топлива и напряжения зажглись сразу. Секундой спустя зажглась и лампочка указателя давления масла.

За ней — турбонаддув.

Стрелка температуры охлаждающей жидкости, на какое-то время задумчиво колыхнувшись, тоже в конце концов упёрлась в красную зону, добавив ещё одну горящую лампочку на индикаторе Петровича.

За ней упёрся в стерженёк ограничителя спидометр.

И только тахометр не спешил, словно демонстрируя резервы мощности двигателя.

Сдался он на пятнадцатой секунде, заставив индикатор Петровича мигать и визжать в тревожном режиме полной перегрузки двигателя.

Витёк, вначале судорожно сжимавший рулевое колесо, облегчённо вздохнул. Но скорость не сбросил, дожидаясь хоть какой-то реакции со стороны противника.

Леонтий молча сидел на заднем сидении, сжатый по бокам Тикой и Семёном. Семён азартно сопел, вглядываясь в показания приборов на сияющей голубым светом панели, Тика, насколько мог, откинулся в своей части сиденья назад, изредка бросая неприязненные взгляды на Леонтия. Обреза, как и другого оружия у него при себе не было, за этим лично проследил Петрович. Хотя, зная Тику, Петрович не поручился бы, что тот не загрызёт соперника. Даже будучи в наморднике.

— Тика, спокойнее, вы не на Привозе, — на всякий случай произнёс Петрович. — Волноваться будешь позже. Пока что ничего дурного не произошло. Машина едет, приборы лежат. Леонтий, ты доволен?

— Почти, — ответил тот. — Тормози и разворачивайся. Хватит машину мучить.

— Заторможу, когда услышу от тебя, что все приборы лежали. Как ты и заказывал.

— Да ладно, не гони, — поморщился Леонтий. — Сам же видел, что лежали. Видео подтвердит. И прибор Петровича.

— Ты скажи, что видел сам, — твёрдо произнёс Витёк.

Сбрасывать скорость он явно не собирался.

— Сам убьёшься, так ещё и пассажирам горе сделаешь, — слегка напряжённо отозвался Леонтий. — Ладно я, а Тика в чём виноват? Или Семён с Петровичем? Не гони, разворачивайся. Я увидел всё, что хотел. И приборы слежения тоже. Или тебе мало?

— Свидетели, вы довольны? — с усмешкой произнёс из-за руля Витёк. — Я победил?

— Победил, победил, только хватит гнать, — быстро ответил Петрович. — В случае чего мы с приборами всё подтвердим.

— Тормози, а то только приборы и будут подтверждать, — встревоженно добавил Семён.

— Только ради тебя, — усмехнулся Витёк, сбрасывая газ. — Помнишь ещё, что мы в этом году до сих пор не подрались?

— Это серьёзное упущение! — подтвердил Петрович. — Кстати, я что-то тоже давно никому морду не бил. Недели три…

— Скоро представится случай, — усмехнулся Витёк. — Ладно, едем обратно.

Он плавно развернулся и уже не стараясь выжать из машины и приборов всё, что возможно, поехал к точке старта.

Туман, накрывший поля и трассу, разделился за это время на несколько слоёв.

Какое-то время машина, спускавшаяся по пологому холму, двигалась в волшебном промежутке между двумя слоями тумана. В тонком слое прозрачного воздуха толщиной не больше двух метров, висевшего точно на уровне лобового стекла, было видно всё чуть ли не до горизонта. А снизу и сверху струилось белое, непрозрачное молоко, в котором двигались неясные смутные тени. То ли от растущих вдоль трассы невысоких деревьев, то ли вдоль дороги двигались странные, громадные существа, с интересом приглядывающиеся сквозь туман к одинокой машине.

Петрович с содроганием представил, какие именно твари ходят там, за вспотевшим стеклом. На всякий случай покрылся гусиной кожей и осторожно нащупал на поясе тяжёлый кольт.

Прикосновение к холодному металлу на какое-то время успокоило.

Но только до того момента, пока он вновь не взглянул в боковое окно.

Петрович поморщился и на всякий случай прикрыл глаза. Не забыв перед тем проверить, насколько прочно пристёгнут его ремень.

И насколько легко он отстёгивается.

Тычок в ребро от Витька он чуть было не расценил как повод к атаке. Но всё же рассудительно не стал доставать оружие, пока не понял, что вокруг нет ни одного объекта, достойного уничтожения.

— Приехали? — недовольно вздёрнув нос, поинтересовался он.

— Не уезжали — ответил Миха. — Вас ждали.

— Ну и как? — поинтересовался Петрович.

— Вроде дождались, — отозвался Миха. — Давай решать, чем спор закончился.

— А он уже закончился?

— Вас вот ждали до полного разрешения — отозвался Миха. — Ты что, всё проспал?

— Только малую часть, — ответил Петрович. — Где истец?

— Здесь. И истец, и ответчик, и суд присяжных, — отозвался откуда-то сбоку голос Леонтия. — И чёрные ящики в качестве главных независимых свидетелей.

— А они нам нужны? — здраво поинтересовался Петрович. — Все, кому надо, и так видели — все приборы легли как дети в детском саду в тихий час. Отдавай мустанга Витьку, и хватит этого цирка. Мерзко, влажно и спать давно пора.

— Подождёт твой Витёк! — нагло и самоуверенно ответил Леонтий. — А давай мы все вместе просмотрим запись и тогда решим, кто кому что отдаст.

— Бррр! — вскинулся Петрович. — Ты что, охренел? Или…

— Или, — твёрдо ответил Леонтий. — Именно — или! Запускай просмотр. И пусть хоть кто-то скажет, что я не прав!

— Ну, давай глянем, — сжав губы в тонкую полоску, произнёс Витёк. — Это если тебе трёх живых свидетелей мало.

— Немало — широко ухмыльнулся Леонтий. — Вполне достаточно. — Только хотелось бы, чтобы и остальные убедились.

— В чём? — нахмурился Тика.

— В моей правоте — ухмыльнулся Леонтий. — Готов расстаться с «целикой»? Если нет — готовься. Сейчас тебе все подтвердят, что ты проиграл.

— Не понял? — угрожающе набычился Витёк.

— Сейчас поймёшь! — торжествующе произнёс Леонтий. — Тика, запускай!

Над пластиной клавиатуры развернулась холо-плоскость, раздвинув висящие в воздухе мельчайшие капельки ночного тумана. В воздухе возник облик Торпедо, с несущимися на лобовое стекло белыми клочьями.

Запись была на удивление чёткой. Тика постарался, несколько часов настраивая аппаратуру. Изображение даже не дрожало.

Панель приборов выглядела как настоящая. Руки водителя, лежащие на рулевом колесе ни разу не заслонили ни одного из приборов на доске.

Стрелки их неуклонно ползли вправо. Не считая тех, которые уже лежали в красной зоне — бензодатчик и указатель напряжения.

Четверть минуты прошла в напряжённом молчании. За это время в ограничители упёрлись все стрелки за исключением тахометра. Он оказался самым капризным, чуя ещё неиспользованные ресурсы мощного двигателя.

Но наконец сдался и он.

Тут же зажглась последняя лампочка на контрольном приборе Петровича, знаменуя полную и безоговорочную победу Витька.

Компания собравшихся взорвалась победными воплями и аплодисментами.

Но Леонтий загадочно молчал, улыбаясь самыми краешками губ.

— Ты доволен? — поинтересовался у него Петрович. — Смотри, все приборы лежат, и это не компьютерная графика. Сам же присутствовал при этом.

— Присутствовал, — произнёс Леонтий. — И хочу обратить внимание собравшихся — приборы лежат не все!

— То есть как это? — не понял Петрович. — Тебя что, глючит? Или просто издеваешься?

В воздухе повисло злое напряжение. Некоторые из собравшихся даже на всякий случай отодвинулись от Леонтия, подозревая, что сейчас может произойти нечто очень неприятное.

Однако тот остался безмятежен. Коротко повёл головой вправо-влево, оценивая ситуацию. После чего бесцеремонно ткнул пальцем в самый центр плоскости холо.

— Этот прибор не лежит! — просто сказал он, указывая на небольшой циферблат в самом центре панели. — И не лёг до самого конца гонки.

Витёк даже не понял, издевается он, или говорит всерьёз.

Как и все остальные.

Леонтий, однако, был предельно серьёзен.

— Я повторяю и утверждаю при внимании всех собравшихся, — медленно произнёс он. — Этот прибор не лежит. А значит, согласно условиям спора я имею полное право на эту машину.

— Это же часы…. — пробормотал ничего не понимающий Витёк.

— И что с того? — фыркнул Леонтий. — Помнишь ещё, на что мы спорили? Я уточню — ВСЕ стрелки на ВСЕХ приборах должны лежать. Определение более чем ясное и чёткое.

Леонтий неприятно улыбнулся.

— Только здесь они почему-то продолжают двигаться. Так что найди в себе мужество признать своё поражение. Кстати, не могу не признать твоё упорство в достижении цели. И твои дружеские чувства, — эти слова он произнёс уже Петровичу, ткнувшему Леонтия под рёбра хромированным стволом. — Только не надо вот этой дешёвой показухи. Или ты всерьёз собрался меня убить прямо здесь? Безоружного, и по всем параметрам правого?

— Суд тебя оправдает, — сквозь зубы проговорил Петрович. — Если доживёшь до него. Только я что-то сомневаюсь. Мошенников нигде не любят!

— Позвольте, в чём здесь мошенничество? — спокойно поинтересовался Леонтий. — Повторяю ещё раз, для тех, кто забыл условия спора — ВСЕ стрелки на приборной доске должны лежать. То есть дойти до конца и не двигаться. Чего я, кстати, не наблюдаю.

— Где ты видел у часов ограничитель хода стрелок? — поинтересовался Тика. — Их же невозможно уложить. Если только не остановить.

— О прекращении функционирования объекта речи не было — парировал Леонтий. — Все приборы должны быть исправны и работать, пока их стрелки не лягут в крайнее положение. Ясно и чётко.

— У часов нет ограничителя, или ты об этом не знал? — воскликнул Семён. — Разве что само время остановится. Да и то я не уверен, что они после этого не перестанут идти.

— А вот это меня не волнует, — всё так же спокойно ответил Леонтий. — Не я вызвался ответчиком в этом споре. Или покажи мне их уложенными, или — отдавай машину. Уговор дороже денег, сам знаешь.

— Ты так уверенно говоришь, словно сам их укладывал, — произнёс Петрович. — Не издевайся над парнем, не то продырявлю.

— И будешь после этого чувствовать себя крутым? — поморщился Леонтий. — Нехорошо ведь получится. Я понимаю, проигрывать всегда неприятно, но зачем вот так грубо-то… Я ведь ничего плохого пока вам не сказал.

— И не вздумай! — дуло погрузилось ещё глубже в рёбра Леонтия.

Но Петрович, произнося эти слова, почувствовал себя несколько растерянно.

Несмотря на парадоксальность ситуации, Леонтий, как ни крути, всё-таки был прав.

Единственный прибор на Торпедо машины Витька равномерно продолжал свою работу. Прибор, на который никто не обратил внимания, просто не считая его за объект, также долженствовавший послушно замереть вместе со всеми остальными, окружающими его.

И, однако, не замер.

Просто потому, что у него не существовало ограничителя хода.

Тем самым сделав Витька окончательно и бесповоротно проигравшим в этом споре.

— Говорил же — давайте его убьём! — горячился Витёк, когда компания отошла в сторону — посовещаться. — Как чувствовал, что дело нечисто. И вот вам результат!

— Ещё не поздно, — ответил Тика, — хотя, как ни противно признавать — он-таки прав. Хоть я и не представляю, каким способом можно сделать то, о чём он говорит.

— Да, жаль, что у тебя на панели часы не электронные, — кивнул Семён. — Даже странно, как это японцы оставили там этот стрелочный анахронизм.

— Анахренизм! — возмущённо фыркнул Витёк.

— Да люди за аналоговые часы ещё и доплачивают! И из-за этого я должен вот так, за здорово живёшь, с машиной расставаться?

— Нечего было азартничать, — отозвался Петрович. — Увидел, понимаешь, лёгкий способ обогащения. И ведь сам же говорил, что чуял неладное — так на кого теперь обижаться?

— Ещё немного и я обижусь на тебя! — едва сдерживаясь, процедил Витёк. — Блин, почему я с собой гранату не взял?

— Потому что, наверное, подозревал, что придётся её применить, — ответил Петрович. — Да и не нужна тебе сейчас граната.

— А что ты посоветуешь? — поинтересовался Витёк.

— Хорошего адвоката, — не задумываясь, ответил Петрович. — И то я не уверен, что поможет. Спор-то документально нигде не зафиксирован, нотариально не заверен, так что если хочешь сохранить за собой свою машинку — лучше пристрели этого урода прямо здесь, — неожиданно жёстко закончил он. — И закопай, а лучше сожги.

— Или съешь, — жизнерадостно добавил Семён.

— Детям отдай, — хмыкнул Тика. — Тогда точно следов не останется. А всё-таки, серьёзно, что делать будем?

— Прямо сейчас? Да ничего! — ответил Петрович. — Или среди нас имеется нотариус на выезде, чтобы подтвердить акт дарения? Пока, формально, никто из вас никому ничего не должен. Только на словах. Так что спокойно возвращаемся в город и до утра ничего не делаем. Хотя, если у кого есть хороший знакомый адвокат — я бы предложил с ним связаться.

— В два часа ночи в воскресенье? — хмыкнул Витёк. — Если бы даже и был, знаешь, сколько бы он запросил сверхурочных… Дохлый номер.

— То есть — мочить? — с надеждой поинтересовался Тика.

— Я бы не советовал, — рассудительно ответил Петрович. — Леонтий явно знал, на что идёт. И подозреваю, что у него найдётся, чем ответить, если вдруг кто-то из вас всё-таки захочет ему навредить. Не знаю как, но чувствую — не стоит прямо здесь агрессию проявлять. То, что он один сюда приехал — только настораживает. Явно же знал, что все остальные будут, как минимум, возмущены. И наверняка позаботился о собственной безопасности.

— А вот сейчас проверим! — воскликнул Витёк, неожиданно отпрыгнув вбок.

В его руке как-то совершенно незаметно оказался пистолет-пулемёт.

Петрович среагировал быстрее всех, упав на холодный влажный асфальт и перекатившись вбок, подальше от сдуревшего Витька.

Длинная очередь громким неуместным треском разорвала сонную туманную ночь, когда Петрович уже почти скатился в поросшую травой канаву на обочине.

Прижался щекой к земле, одновременно пытаясь рассмотреть одним глазом происходящее.

Пацаны с некоторым запозданием тоже бросились врассыпную от Витька. Кто упал на асфальт, кто просто присел на месте.

И все, кто могли, с интересом смотрели туда, куда ушла очередь.

Витёк же, в полторы секунды опустошивший магазин, единственный стоял посреди трассы во весь рост, словно не веря в то, что ни одна из сорока пуль не нашла цель.

Или всё-таки нашла?

Леонтий стоял рядом со своей машиной, целый и невредимый. Будто бы ничего не произошло, повернулся к Витьке, и недовольно оправил костюм.

Пули разорвали светлую материю местах в восьми, превратив элегантную летнюю форму африканского охотника в неопрятные лохмотья. Однако сам Леонтий, похоже, чувствовал себя вполне хорошо.

Чего нельзя было сказать о Витьке.

— Что, в «Криминальное чтиво» поиграть решил? — поинтересовался Леонтий, поправляя сползающие шорты, жестоко разорванные в районе пояса.

Витёк растерянно хлопал себя по карманам.

— Вторая обойма у тебя под сиденьем, склеротик, — усмехнулся Леонтий. — Кто ж так на серьёзное дело собирается?

— Убивать будешь? — обречённо поинтересовался Витёк.

— Пока нет, — отозвался Леонтий. — Хотя стоило бы… Ладно, прощаю на первый случай. С тебя новый костюм. Помимо прочего.

— Ты что, ниндзя? — недоверчиво поинтересовался Витёк, на удивление быстро пришедший в себя.

— Не в этот раз, — непонятно ответил Леонтий.

— Так до чего вы там досовещались? Если не считать вероломного покушения, конечно.

— Не знаю, кто ты там такой, — подал голос из канавы Петрович, — только хватит стрельбы на сегодня. Я ведь тоже не с пустыми руками. И, похоже, не только я. Не хотелось бы вот так по-дурацки вечер заканчивать.

— Почему по-дурацки? — удивился Леонтий. — Очень даже весело. Костюм вот только жалко…

— Только не говори, что ты заговорённый, — поморщился Петрович, выбираясь из кювета.

— Не твоё дело, — отрезал Леонтий. — Говори, что решили. И быстро.

— А ничего! — вызывающе воскликнул Витёк.

— Разъезжаемся по домам, отсыпаемся, после чего встречаемся послезавтра утром. Всё равно мои районные гаишники раньше вторника на работу не выйдут. Даже ради тебя.

— Не уверен, — усмехнулся Леонтий, — Но раз так просишь — не могу не уступить. Только прошу тебя, чтобы не было лишней траты времени — зайди в понедельник к нотариусу, оформи у него дарственную на моё имя. Так, чтобы во вторник утром всё решилось быстро и без волокиты.

— А если я тебя сейчас гранатой? — невпопад поинтересовался Витёк. — Скажешь, отскочит?

— Лучше не пробуй, — пожал плечами Леонтий, отчего правый рукав его сполз от плеча к локтю. — Осколки далеко летят. И не всегда в желательную цель…

В свете фар мелькнул какой-то непонятный проблеск. Леонтий сделал короткое движение рукой, точно ловил муху.

— И вновь неправильно, — усмехнулся он, разглядывая вынутый из воздуха тяжёлый серебряный крест на цепочке, брошенный в него Тикой. — Тонкая работа, однако. Небось ещё прабабка святила?

— Теперь уже не имеет значения, — нахмурился Тика, делая шаг к Леонтию. — Хорошая у тебя реакция. Давай тогда обратно, раз не сработало.

— А ты меня кинжалом ткнёшь в момент передачи, — усмехнулся Леонтий. — Думал, нормальные, честные спорщики, так ведь нет. Каждый норовит честного человека обидеть…

— Сомневаюсь я, что ты человек, — поморщился Витька. — Был бы человеком — давно бы меня пристрелил.

— Фи, как грубо, — поморщился Леонтий. — Да и нерационально — потенциального должника валить. К тому же, что подумают окружающие…

— Можно я не буду говорить, что я о тебе думаю? — неприязненно произнёс Петрович. — И другим то же предложу. Просто чтобы вечер не портить.

— Согласен! — усмехнулся Леонтий. — Так что, встречаемся во вторник утром у стойки регистрации?

— Жаль что не в морге, — неприязненно процедил Витёк.

— Тоже недурно, — легко согласился Леонтий.

— В каком? Районном или центральном? Я приду, не волнуйся. Они, в отличие от гаишников, работают круглосуточно и без выходных.

Витёк дёрнулся было к Леонтию, но Тика благоразумно навалился ему на плечи, удержав от очередного безрассудства.

— Значит, договорились, — удовлетворённо кивнул Леонтий.

Он развернулся и пошёл к своему бледному мустангу, неловко поддерживая норовящие сползти шорты.

На полпути к машине он остановился, словно вспомнив что-то, и с криком — «Лови!» швырнул Тике его крестик.

Горсточка металла аккуратно легла в поднятую ладонь.

Тика вздрогнул. Удивлённо опустил руку, словно не веря, что сумел поймать.

И с удивлённым воплем затряс рукой, растопырив пальцы.

Комок серебра слетел на асфальт под рычание двигателя отъезжающего бледного мустанга.

Тика прыгал, зажав ладонь под мышкой, ругаясь на всех известных языках.

Семён присел, осторожно разглядывая рассыпавшуюся по асфальту цепочку с крестиком.

— Жжётся! Не трогай! — воскликнул Тика, глядя на Сеню.

— И не собираюсь… — медленно произнёс он, глядя на крест.

На котором оседал иней…

Понедельник выдался сумасшедшим.

У всех.

Петрович, так толком и не выспавшись, в шесть утра разбудил четырёх своих приятелей с юрфака, вкратце поведав им суть проблемы и попросив помощи.

Ответы были на удивление схожи, но, к сожалению, в текущей ситуации неприменимы.

Два адвоката, помощник судьи и капитан-участковый, не сговариваясь, однозначно порекомендовали физически уничтожить гада. Любыми доступными средствами, по причине явной нерешаемости проблемы.

Петрович вежливо поблагодарил всех откликнувшихся на его непривычно ранний звонок. Пообещал пиво со щукой участковому и пожелал дочке первого адвоката удачной жизни в новом браке, осуществившемся не далее как позавчера. Второму адвокату пообещал за беспокойство коллекцию фотографий работ Гюнтера фон Хагенса, а помощника судьи просто дружески послал на хер. Тот не обиделся, зная странную привычку Петровича будить друзей странными нерешаемыми вопросами в начале любой произвольно взятой рабочей недели. Петрович был взаимно послан в сторону севернее полуночи, после чего они ещё какое-то время упражнялись в дружеском профессиональном хамстве. Петрович на сей раз истощился первым, и, пожелав помощнику судьи скорее стать прокурором, а то и прокуратором, быстренько отключился.

Забот хватало без того.

Что из того, если заботы, по сути, были не его?

Если разобраться толком, Петровичу совершенно не было никакого дела до того, лишится ли его сосед своей машины или нет. Лично его это совершенно не трогало. Кому какое дело до чужих личных проблем?

Вот только проблема оказалась больно интересной.

С подобными парадоксами в обычной жизни приходилось сталкиваться не часто.

В ленивом южном городе, на родине знаменитых пиратов, бандитов, контрабандистов и прочих творческих личностей, любой, даже самый ленивый его обитатель, поневоле приобретает черты лучших его жителей.

Просто потому, что иначе жить здесь невозможно.

Приходится понемногу овладевать всеми доступными искусствами. От мелкого мошенничества до высокой политики. И ещё чуть-чуть.

Список последнего стремился к бесконечности.

Петрович только годам к тридцати начал знакомиться с классикой литературы. Отчего навсегда проникся любовью к Кристобалю Хозевичу Хунте. Во всех его проявлениях. Особенно же — к возглавляемому им отделу решения задач, не имеющих решения.

Ведь остальными просто неинтересно заниматься.

До сих пор Петровичу не попадалось действительно нерешаемых задач. По крайней мере — настолько стильных.

Дурацкие — были. Во множестве. Даже перечислять скучно. И в итоге, при достаточно внимательном анализе они делились лишь на глупые и бессмысленные.

А вот действительно нерешаемых пока не встречалось.

Хотя, как известно, из любого лабиринта есть выход.

Даже если он ведёт к Минотавру….

Тика не стал долго думать, и, вместо того, чтобы связываться с работниками правоохранительных органов, прямо с утра отправился в Военную гавань. Где, после недолгого сидения в кабинете коменданта, получил разрешение на управление грузовиком. Разумеется, со всеми необходимыми документами, сопровождающими груз.

Самосвал был всего лишь транспортом. С небольшим чемоданчиком в кабине, разрушительная сила коего была несколько выше задуманного. Впрочем, Тика никогда не стеснялся в своём желании убить всех. И, похоже, повод наконец появился…

Проблема-то всего лишь физическая…

Семён подошёл к задаче творчески.

Вместо того чтобы бегать с выпученными глазами по городу в поисках инопланетных эмиссаров, он просто с вечера заехал в салон к тёте Лиле, где благополучно проспал до обеда.

Утром, позавтракав салатом из собственноручно выбритых кактусов, и приняв для бодрости грамм двести абсента, он спустился на первый этаж.

Секунд пятнадцать дышал восхитительной смесью пакостных уличных табаков, нежными автомобильными выхлопами и ароматами переполненных мусорных контейнеров.

Ещё немного времени ушло на преодоление рефлекса. Несмотря на то, что ноги уверенно несли его влево, он всё-таки мужественно преодолел этот позыв.

Аптека со всеми её запретными прелестями подождёт. А вот часовщик дядя Филя к этому времени может уже почувствовать себя лишним за рабочим столом и собраться идти домой.

Ехать на другой конец города, где жил дядя Филя, Семёна не устраивало. Поэтому он просто развернулся на каблуках и, сделав полтора шага, ухватился за толстое хромированное кольцо, навсегда вплавленное в стеклянную дверь часовой мастерской.

Толстое бронированное стекло неслышно скользнуло вбок, в стену, пропуская Семёна в тикающую тишину.

— Доброе утро, Филимон Исаакович, — вежливо произнёс он, зажмурив правый глаз, стараясь сфокусировать оставшийся на том, кто сидел за низким, ярко освещённым столиком.

— А что, уже утро? — донёсся густой бас из-за высокой стеклянной стойки.

— Филя, взгляните же наконец на часы! — воскликнул Сеня, уткнувшись лбом в холодное стекло стойки.

— На какие? — недовольно поинтересовался обладатель баса. — Сорок лет на них смотрю!

— Да вот, что-то заспешили, — Семён извлёк из-за пазухи миниатюрные песочные часы на тонкой цепочке и протянул их в окошко дяде Филе.

— Переверни! — раздалось из-за стойки.

Семён послушно выполнил пожелание мастера.

Единственная песчинка неслышно провалилась в нижнюю колбу.

— Кто тебе их настраивал? — недовольно пробасил дядя Филя. — Калибр пластиковый, судя по звуку албанский. Ты что, в Албании был?

— Нет, в Египте, — ответил Семён.

— А, ну тогда всё понятно, — наконец поднял голову мастер. — Пытался перевести на тамошнее время?

— Было дело, — улыбнулся Семён.

— Фунтов сорок стоило?

— Обижаешь! Четверть фунта!

— Гашиша?

— От вас ничего не скроешь!

— И сколько выкурил ты?

— Обижаешь! Полфунта!

— Тогда понятно, почему тебе албанский калибр поставили, — заржал на всю мастерскую дядя Филя. — Ладно, давай сюда свою штучку. Повеселю сменщиков.

— Филимон Исаакович, я сейчас по делу пришёл, — голос Семёна стал на удивление робок. — Часы конечно не помешает сделать, только…

— Кого-то кинул неудачно? — поморщился дядя Филя. — Сколько раз тебя учить…

— Смешнее, — скорчив недовольную рожу, отозвался Семён. — Товарищ прокололся…

— Смешно… — промолвил Филимон Исаакович. — И как, позволь узнать?

Улёгшись грудью на стойку, и выдав в окошко неопределённое сопение, Семён, насколько мог, вкратце изложил суть дела.

Со всеми подробностями. Такими, как падающие шорты Леонтия и обожжённая свежезамороженным крестиком ладонь Тики.

— Смешно… — неприятно приподняв верхнюю губу, повторил Филимон Исаакович. — Где вы такого урода нашли?

— Сам нашёлся, — ответил Семён.

— Не уверен, — поморщился мастер. — Такие не находятся. Такие сами кого-то ищут и находят. Вашего Витьку, например.

— Спасибо, сами поняли, — ответил Семён. — Жаль только, поздновато. Можно с ним как-то справиться?

— Десять процентов! — жёстко произнёс дядя Филя. — Как всегда.

— То есть два колеса и рулевая колонка? — невесело усмехнулся Семён. — Зачем они тебе?

— Передние сиденья, бортовой компьютер, аудиостойка с колонками и приборная панель, — чётко сформулировал своё пожелание дядя Филя. — Ладно, панель оставлю. Но вот часы сниму — чисто на память. На почётное место повешу, чтоб было, что внукам показывать. И даже бесплатно поменяю на такие же японские, только цифровые. Чтобы больше не было таких глупостей. Хотя от вас всего можно ждать… — поморщился мастер. — К кому-то ещё обращались?

— Петрович со своими юристами собрался базарить, — отозвался Семён. — Тика, вроде бы, в Военную гавань поехал за огневой поддержкой, а так — вроде больше ни с кем.

— Хотелось бы в это верить… — пробурчал Филимон Исаакович. — Ладно, попробуем решить. Проблема-то, в сущности, всего лишь геометрическая… Сколько у вас времени?

— До завтрашнего утра.

— Чуть меньше суток, — поморщился Филимон Исаакович. — Немного. Ладно, постараюсь что-то придумать. В крайнем случае — требуйте отсрочки. Недели, я думаю, должно хватить.

— На что? — поинтересовался Семён, но Филимон Исаакович с непроницаемым лицом остановил его.

— Не твоё дело. Если до девяти утра вторника я не решу вашу проблему, или, в крайнем случае, не позвоню — изо всех сил тяните время. Переводите стрелки на других, обещайте что угодно, но — пусть повременит с исполнением. Конечно, клиент будет возмущаться, но, в конце концов, согласится. Он же свято уверен, что выигрыш достанется ему.

— А может не достаться? — с затаённой надеждой поинтересовался Семён.

— Над этим и работаем, — задумчиво отозвался Филимон Исаакович. — Только ради бога, ни к кому больше не обращайтесь. Даже к тёте Лиле. Особенно к ней.

— Надеюсь, это не предложение кролика не бросать его в терновый куст, — уточнил Семён.

— Ни в коем случае! — твёрдо ответил дядя Филя. — Мамой клянусь, только хуже выйдет!

— Понял… — медленно ответил Семён. — Ладно, будем ждать звонка. Вы уж постарайтесь…

— Всю жизнь для вас стараюсь, и что толку? — сварливо ответил дядя Филя. — Расстройство одно… Ждите звонка до девяти.

После чего, словно позабыв о собеседнике, вновь склонился над рабочим столом.

Сеня понял, что от дяди Фили сегодня он больше ничего не добьётся. Однако и это было немало.

— Спасибо! — насколько мог искренне, проговорил он.

Филимон Исаакович отозвался невнятным утробным бурчанием.

— Магарыч? — с затаённой надеждой произнёс Сеня.

— По исполнении, — не поднимая головы, отозвался дядя Филя. — Как стемнеет — приноси…

— Тогда — спокойной вам смены, — вздохнул Семён.

И осторожно прикрыв за собой дверь, неслышно выскользнул из мастерской на улицу.

Любой разговор со старым мастером всегда оставлял его в итоге выжатым как лимон.

Так произошло и сейчас.

Какое-то время Сеня думал, стоит ли сейчас зайти в аптеку.

Но, по здравом размышлении, всё-таки направился в другую сторону. К ближайшей таверне.

Дрянное пиво в это время суток всё же больше способствовало очеловечиванию, нежели искусственные стимуляторы.

К сожалению, таверна располагалась так глубоко под землёй, что в неё не проникал ни один сигнал мобильной связи. Отчего Семён не сумел предупредить товарищей, что на всякий случай не стоит искать помощи у тёти Лили.

А потом вспоминать стало нечего.

До самого утра.

Лиле же было всё равно…

Утром вторника вся компания честно собралась на условленном месте.

За полчаса до открытия участка.

В самом разном настроении.

— А где Тика? — осмотрев собравшихся, поинтересовался Петрович. — Только не говорите, что его это не интересует.

Красный блик на переносице Петровича дал безмолвный ответ.

Тот даже не стал смотреть вправо и вверх, на крышу, или один из последних этажей почти готовой новостройки.

Просто достал мобильник и коротко выругал Тику за преждевременное самообнаружение.

— Это я специально для тебя, — не смутившись, ответил Тика. — Спрашивал, есть ли я, — так вот он я, пожалуйста. Всех вижу, всё слышу, понадоблюсь — всех сделаю. Кого надо, разумеется. А прицел я исключительно для тебя активировал.

— Дешёвые понты, — буркнул Петрович. — Он у тебя не к ракетомету подключён?

— Обижаешь! Что может быть лучше СВД? По крайней мере, в это время суток?

— Орбитальная бомбардировка, — неприязненно фыркнул в телефон Петрович. — Хорош светиться, если ты так классно всех контролируешь. Сиди там спокойно и жди. Постараемся решить проблему без твоего участия.

— А я так надеялся… — грустно вздохнул Тика.

Алое пятно исчезло с переносицы Петровича.

— Сам-то подстраховался? — поинтересовался Петрович в телефон.

— А то! — самодовольно отозвался Тика, хлопая Петровича по плечу. — Думаешь, это я там сижу?

— Хоть что-то правильно сделал, — довольно произнёс Петрович, пряча телефон в карман. — Автопушка или подставной?

— Потом расскажу, — ухмыльнулся Тика. — Хочешь, тебя прямо сейчас ледяным лучом распишут?

— Давай не меня, — сдержанно ответил Петрович. — А лучше — вообще никого.

— Кого это вы расписывать собрались? — поинтересовался знакомый голос.

— Сикстинскую капеллу подновить надо, — не смутился Тика. — Итальяшки конкурс объявили на лучшего реставратора, вот и готовимся понемногу.

— Вы лучше к другому готовьтесь, — фыркнул Леонтий. — Вернее, ты, — он ткнул пальцем в совершено незаметного на фоне собравшихся Витьку.

— Я-то готов, — невесело усмехнулся тот. — Только есть предложение…

— Какое? — немедленно поинтересовался Леонтий.

— Отсрочка, — кратко ответил тот. — Есть несколько неоднозначных вопросов. И возможность решения твоей проблемы. Только не сразу. Мы же не договаривались на конкретный срок?

— Каюсь, не учёл такую возможность, — проговорил Леонтий, — прокол с моей стороны. И что за вопросы?

— Разные — не дав договорить Витьке, произнёс Петрович. — Первый — ты кто?

— Человек, — ответил Леонтий, — Можешь потрогать. Сделан из мяса и крови. А также кости, пот, сопли, перхоть и немножко приобретённых умений. Ничего сверхординарного. Разве что умею всем этим пользоваться.

— Сопли — это серьёзно, — отозвался Тика. — Многих ими перешиб? Ладно, ладно, не надо сейчас демонстрировать, — он в притворном испуге поднял руки. — Мороженая сопля — серьёзное оружие. Проткнёт насквозь и растает, ищи потом орудие убийства. Не о том речь сейчас. Понимаю. И как ты можешь мотивировать отсрочку?

— Ну конечно, не хочется вот так сразу с дорогим объектом расставаться, — ответил Леонтий.

— Даже не отсрочку, — вклинился в разговор Петрович. — Как я понял, основная проблема спора — это твоё желание увидеть уложенные часы. Стрелочного типа, как и все приборы на приборной доске автомобиля. Так?

— В общем — да, — кивнул Леонтий.

— Уже хорошо, — произнёс Петрович. — А можно я ещё раз сформулирую твой вопрос? Точно и юридически безупречно?

— Давай, — прищурился Леонтий.

— Хорошо, — согласно склонил голову Петрович. — Итак, ты хочешь видеть, как стрелочный прибор класса «часы», отсчитывающий строго определённые промежутки времени должен быть уложен. Так?

— Так, — кивнул Леонтий.

— Отлично. Тика, записываешь?

— Всегда! — фыркнул Тика. — Три канала сразу. Видео, аудио и в блокнотик от руки на всякий случай. Достаточно для высокого суда?

— Достаточно, — согласно кивнул Леонтий.

— Определение «прибор уложен» разъясняется как достижение стрелочным индикатором своего крайнего максимального предела с невозможностью стрелки упомянутого механизма двигаться далее. Согласен?

— Да.

— Принято. Тика, записал?

— Конечно.

— Свидетели согласны?

Нестройный хор согласных голосов подтвердил сказанное Петровичем.

— Тика, записал?

— Воспроизвести?

— Если не трудно.

«Определение «прибор уложен» разъясняется как достижение стрелочным индикатором своего крайнего максимального предела с невозможностью стрелки упомянутого механизма двигаться далее. Согласен?»

«Да».

«Принято. Тика, записал?»

«Конечно».

«Свидетели согласны?»

Нестройный хор согласных голосов

«Тика, записал?»

«Воспроизвести?»

«Если не трудно».

— Последнюю пару фраз можно стереть, — произнёс Леонтий. — И так всё понятно.

— Главное, чтобы ты больше не придирался, — проговорил Петрович. — Ради этого и стараемся. Ты согласен?

— В общем и целом — да. Теперь хочу видеть, как вы это осуществите.

— Тика, записал?

— Всё время записываю. Воспроизвести?

— В суде воспроизведёшь, — ответил Леонтий. — Так что, говорите, нашли способ, как уложить ваши часы? Только песочные не предлагайте. Не проканают.

— Делать больше нечего! — фыркнул Петрович.

— Хотя, кстати, неплохая идея. Жаль только, что их в машинах не устанавливают…

— Так ведь у них всё равно стрелок нет, — усмехнулся Леонтий. — Хотя по всем остальным параметрам… А было бы красиво. Песочные часы укладываются на раз.

— Особенно если в них всего одна песчинка, — поддакнул Семён.

— Главное только точность хода выставить, — подколол Леонтий. — Давно сверял?

— Вчера, — неприязненно произнёс Семён, не понимающий, каким образом Леонтий смог дознаться о его визите к дяде Филе.

— Вот и хорошо, — успокаивающе произнёс Леонтий. — Так какие остальные вопросы?

— Простые, — отозвался Петрович. — На отсрочку согласен? Пока не подготовимся?

— И сколько времени вам надо? — ласково поинтересовался Леонтий. — Только не говорите что девяносто лет.

— Заманчиво, но боюсь, что не доживём, — отозвался Витёк. — Недели хватит? После чего, если окажешься недоволен, я тебе дарственную в зубах принесу. На коленях.

— Что-то ты больно уверен в своих способностях, — фыркнул Леонтий. — Но, в конце концов, я же не монстр какой-то, могу себе позволить снизойти к человеческим слабостям. То есть, ты хочешь сказать, что за неделю сможешь выдрессировать свои часы?

— Он — не сможет, — ответил Петрович. — А вот я, пожалуй, смогу. Тебе же всё равно, на какой машине увидеть их уложенными? Тем более что Витька и так постарался. Давай не будем больше издеваться над пацаном. И его машиной. Ему же теперь не меньше недели придётся потратить, чтобы она как прежде работала. Пусть отдохнёт, он и так урок на всю жизнь получил. А я, так и быть, за него поработаю. Не забыл ещё, что тебе всё равно, на какой машине желательно увидеть уложенные часы?

— Не забыл, — ответил Леонтий, — хотя и желательно было бы увидеть их на всё той же «целике». Вместе со всеми уложенными приборами. Но что делать, не могу не уступить психологическому давлению. Особенно, если оно уже минуту пытается выжечь мне глаз лазерным прицелом.

— Тика, записал? — поинтересовался Петрович.

— Про лазерный прицел можешь стереть. А то в суде неправильно поймут.

— А чего он в меня сквозь штаны чем-то короткоствольным целится? — неприязненно поинтересовался Тика. — Я и это записываю, не беспокойтесь!

— Твоя фамилия часом не Запрудер? — поинтересовался Леонтий.

— Это мой дедушка, — не моргнув глазом, ответил Тика. — Погиб на дирижабле «Зефир». Но фотокамера уцелела. Совсем содержимым.

— Включая фотографию белорусского мутанта-убийцы Кеннеди, — хмыкнул Леонтий. — Ладно, это всё к делу не относится. Как и то, что в кармане у меня всего лишь курительная трубка. Могу показать. Разумеется, очень медленно, так, чтобы никто не заподозрил меня в дурных намерениях.

— Просто вынь руку из кармана, — нахмурился Петрович. — Нечего людей провоцировать.

— Да пожалуйста! — отозвался Леонтий, действительно, очень медленно вынимая руку из кармана и поднимая её над головой, точно сдающийся в плен солдат.

Пустую.

— Тика, меня глючит, или он поднял ТРИ руки? — оглушительным шёпотом поинтересовался Семён.

— Обе, — бросив короткий взгляд на Леонтия, ответил Тика. — Или нет… — неуверенно произнёс он, внимательно оглядывая одинокую фигуру Леонтия, стоявшего на некотором отдалении от всей собравшейся компании. — Петрович, ты вроде самый трезвый сегодня. Сколько рук он поднял?

— У видеокамеры спроси, — процедил Петрович. — По мне — так не меньше пяти.

— А на чём же он стоит? — удивился Семён, также приглядываясь к Леонтию.

Наклонился, вытянул и странно изогнул шею, точно удивлённый гусь. Посмотрел на Леонтия правым глазом, потом прикрыл его, повернул голову и посмотрел левым.

С тем же успехом.

После чего отвернулся и отошёл на несколько шагов в сторону, старательно стараясь избегать смотреть в сторону Леонтия.

— Можно, я не буду его трогать? — осторожно поинтересовался он в пространство.

— Мне бы это было неприятно, — усмехнувшись, ответил Леонтий. — Была бы на твоём месте красивая девушка, желательно брунетка… У неё точно не возникло бы подобных вопросов… наверное, — поправился он.

Руки он продолжал держать поднятыми вверх. Так, что сразу было видно — руки высоко подняты, у всех на виду, и в них ничего нет.

Вот только почему всем навязчиво кажется, что их больше чем две?

Причём подняты все.

Нагло так…

— Опусти руки, не на фронте, — скомандовал Петрович, желая прекратить этот непонятный балаган.

В первую очередь для себя.

В самом деле, сложно говорить с тем, у кого на первый взгляд не меньше трёх рук. А если присмотреться…

Петрович присматриваться не хотел. Просто потому, что это было неприятно. Глаза начинали болеть и пузыриться, а мозг, не в силах выдержать подобное психическое давление, стремился спрятаться в каком-то укромном уголке. Желательно — подальше от черепа…

— Леонтий… Лёня, — если будет позволено называть тебя так, — с чувством произнёс Семён. — Можно ты не будешь издеваться? Прими нормальный человеческий вид, а? Просто ради приличия… Глядеть на тебя больно… Того и гляди, подумаешь, что неделю не просыхал.

— Кто именно? — фыркнул Тика.

— Можно, я промолчу? — скромно произнёс Леонтий, пронзительно глядя на Сеню.

— Да делай что хочешь, — неприязненно фыркнул Петрович. — Короче, ты согласен на отсрочку с заменой исполняющего?

— Согласен, — кивнул Леонтий. — Неделю, говоришь?

— Может и меньше, но на всякий случай пусть будет неделя. Чтобы потом никаких посторонних вопросов больше не возникало.

— Да какие вопросы? Всё предельно просто — или Витёк расстаётся со своей «целикой», или я всё-таки вижу уложенные часы. Можно даже без повторного укладывания всех остальных приборов.

— И расстаёшься со своим мустангом, — добавил Тика.

— Спор есть спор, — кивнул Леонтий. — Разумеется, расстанусь. Если всё будет так как говоришь. Всё, я вам больше не нужен?

— Снайпер тебя слышит, — хмыкнул Тика. — Ты поосторожнее с такими высказываниями.

— Я всегда осторожен. Так что, до следующего вторника? Только ради бога, не тащите с собой оружие. Поранится ещё кто-то невзначай.

— Насчёт встречи я тебе позвоню, — проговорил Петрович. — Где-то в районе субботы-воскресенья. Тогда и договоримся точно.

— Принято.

Леонтий развернулся на месте и, не прощаясь, пошёл к машине.

Собравшиеся проводили его долгим мрачным взглядом.

Когда бледный мустанг скрылся за поворотом, Витёк повернулся к Петровичу.

— Ты серьёзно? — поинтересовался он. — Знаешь, как решить проблему?

— Возможно, — кривовато улыбнулся Петрович. — Есть тут одно соображение… Не знаю, как оно ему понравится, но условиям спора вроде бы отвечает. Только мне понадобится твоя помощь.

— Какие вопросы? — отозвался Витёк. — Всё что попросишь — в разумных пределах конечно.

— Не так много, как ты думаешь, — отозвался Петрович, — Всё что надо, так это открытая машина. Любой кабриолет, хоть «Запорожец» без крыши. Железной, собственной, — уточнил он.

Витёк задумался.

— Сделаю, — кивнул он — На соседней стоянке видел парочку. Даже не «запорожцев».

— Вот и отлично. Выясни, на ходу ли они. И договорись на аренду до среды. Покупать смысла нет. Как договоришься — загонишь в гараж и позвонишь мне. Надо будет внести кое-какие незначительные косметические доработки. Да, заодно у тебя часовщик или антиквар знакомый имеется?

— У меня есть, — отозвался Семён. — Только он старый, ленивый, несговорчивый и ворчливый. Но вообще хороший.

— Пойдёт, — ответил Петрович. — Как раз такой и нужен. Хотя, по большому счёту, можно обойтись и без.

— Антиквар-то тебе зачем? — недоумённо поинтересовался Тика.

— Для красоты, — ответил Петрович. — Только бы погода во вторник не подвела.

Он с сомнением покосился на небо, по которому неспешно плыли большие осенние облака.

— А это важно? — недоверчиво поинтересовался Витёк.

— Важнее всего! — серьёзно произнёс Петрович. — Вот что я предлагаю…

Новая неделя, в противовес предыдущей, тянулась удивительно медленно. Уже через пару часов Витёк подъехал к Петровичу на слегка устаревшей, но ещё вполне бодрой открытой «мазде». Петрович критически осмотрел её, и остался доволен увиденным. После чего, заехав за Семёном, они отправились в город, к дому с химерами, где работал Филимон Исаакович.

Несмотря на предупреждения Семёна, дядя Филя принял их достаточно спокойно. Поинтересовался успехами. Одобрительно кивнул, когда Сеня сообщил, что Леонтий согласился на отсрочку.

После чего полез под рабочий стол, совершено скрывшись из глаз, некоторое время что-то перебирал там, и наконец, выложил на стойку какой-то непонятный механизм.

— Это что? — недоумённо поинтересовался Витёк.

— Это решение твоей проблемы, — буркнул дядя Филя. — Швейцария, девятнадцатый век. Даю с возвратом. Установите в стойку поаккуратнее, покажете клиенту, и, как только он признает себя побеждённым — немедленно обратно. Они мне как память дороги.

— С чего это он вдруг признает себя побеждённым? — не понял Витёк, разглядывая выданный дядей Филей механизм. — Часы как часы…

— С полукруглым циферблатом! — важно поднял руку Филимон Исаакович. — Видишь, стрелка доходит до конца, после чего перебрасывается к началу. Минутная стрелка, правда, не предусмотрена, но вам же это и не надо. Дождётесь полудня, или полуночи, если хотите. Всё будет так, как клиент хотел.

— Не уверен, — медленно проговорил Петрович. — Стрелка-то укладывается, но движение продолжает, пусть и в обратном направлении. При всём уважении, боюсь, что это не совсем то, что нам надо.

— Люблю привередливых, — усмехнулся дядя Филя. — А ты можешь предложить что-то лучшее?

— Могу. За этим и пришёл. У вас в коллекции должны такие найтись. Я так думаю.

— И что же это?

Петрович в двух словах сообщил часовщику, что бы он хотел получить.

— Должны быть, — кивнул Филимон Исаакович. — Даже не одни. Редкий, коллекционный товар. И размер вроде бы подходящий. Вы же их в стойку монтировать будете?

— Типа того, — отозвался Витёк.

— Ну и отлично. Приходите завтра, к восьми. Будут в наилучшем виде. Даже странно, что я до такого не додумался.

— Я бы тоже не додумался, — хмыкнул Петрович. — Так, приснилось вовремя.

— Хорошо, что не забылось, — кивнул дядя Филя. — Ладно, заболтался я с вами. Работы полно. Приходите завтра в восемь, как договорились.

Потеряв всякий интерес к собеседникам, он склонился над рабочим столом, перебирая микроскопические детальки.

— Всё, нам здесь делать нечего, — проговорил Семён. — Пошли. Старик не подведёт.

Он не подвёл. Уже на следующий день Петрович с Витькой трудились в мастерской над панелью «мазды», устанавливая в неё подарок старого часовщика. На такую щедрость они даже не рассчитывали, но Филимон Исаакович руководствовался какими-то собственными соображениями в этом вопросе. Тика тем временем съездил на радиобазар, прикупив несколько дополнительных панелек, приборов и сенсоров, описанных Витькой. Так что к четвергу всё было готово и настроено в лучшем виде.

Оставалось только дождаться решающего дня.

Петрович хмуро смотрел на небо.

Оно отвечало ему взаимностью. Серые тучи, пришедшие с моря, затянули всё небо, изредка проливаясь мелким, противным осенним дождиком. Для конца октября погода вполне нормальная. Прогноз погоды тоже не утешал, обещая это безобразие чуть ли не до самого нового года.

С этим надо было что-то делать.

Несмотря на все предупреждения старого часовщика, Сеня всё-таки отправился в салон мадам Лили.

Мадам выслушала Сеню с обычным непроницаемым видом. Хмыкнула, задумчиво выдернула длинный волосок из заросшей ноздри, после чего отослала Сеню на второй этаж в рабочий кабинет Агаты.

Пробравшись по скрипучей деревянной лестнице, Семён упёрся в потёртую дверь с мигающим охранным огоньком. Едва Сеня ступил на узкую площадку перед дверью, как та неожиданно мягко скользнула вбок, открывая перед ним проход в полутёмную комнату.

— Заходи, присаживайся, — раздался оттуда хрипловатый голос Агаты.

Семён прищурился, пытаясь сориентироваться в полумраке.

— Кресло справа, — уточнила всё ещё невидимая Агата.

Почти наощупь Сеня наконец отыскал предложенное кресло.

Уселся.

— Проблемы с погодой? — усмехнулась Агата, не отрываясь от компьютера.

— Есть немножечко, — ответил Сеня.

— И на когда нужно изменение?

— К началу следующей недели, — невесело ответил Сеня. — Так чтобы во вторник был ясный солнечный день.

— Уже легче, — шумно вздохнула Агата. — Я-то уж думала, что вам как всегда немедленная срочность потребуется. А так ещё можно на что-то надеяться…

— Хотелось бы в это верить, — кивнул Сеня. — Думаешь, справишься?

— Именно что думаю, — ответила Агата. — Сила погоды — дело тонкое, неверное, малейшая ошибка — и начинай всё сначала.

— Ты скажи, что делать, мы всё в точности исполним, — проговорил Сеня.

— Делать-то как раз особенно и нечего, — ответила Агата. — Здесь скорее следует воздерживаться от неких действий.

— И каких же, позволь спросить?

— Во-первых — не слушать никаких прогнозов погоды, — начала Агата. — Даже случайных.

— Ну, с этим я думаю справимся, — усмехнулся Сеня.

— Это ты так думаешь — хмыкнула Агата. Повредить может даже радио в транспорте, даже болтовня бабушек у подъезда. Ты уж уберегись от подобных мелочей. А теперь — второе. Не менее важное. Лучше всего прямо сейчас выезжай в город, на трассу, куда угодно и покатайся подольше среди больших грузовиков. Да не просто так, а по самым мокрым и грязным дорогам. Так чтобы вся машина была в грязи.

— И что с того? — недоумённо произнёс Сеня.

— А то, что как только ты вечером выберешься из салона наружу и посмотришь, в какую свинью болотную превратилась твоя лялечка… Наверняка же захочется её вымыть.

— Не без того — усмехнулся Семён.

— Так вот — ни в коем случае этого не делай. Наоборот, старайся в течение всех этих дней вывалять её в грязи так, чтобы на конкурсе грязных машин тебе дали первое место. И лучше, если ты не один будешь этим заниматься. Чтобы кому-то, кого ты знаешь и любишь, дали второе место на том же конкурсе…

— Если это принесёт хоть какие-то результаты — все поедем свинячить, — с готовностью ответил Семён. — Ещё что-то?

— Уже немного, — ответила Агата. — Не ездить на кладбища, дачи и прочие места, где надо поливать растения. Постарайтесь даже домашние цветы не поливать. Как видишь, всё просто.

— И эти мелочи по-твоему могут изменить погоду? — недоверчиво поинтересовался Сеня.

— Конечно же, нет, — улыбнулась Агата. — Ну, сам подумай, какое дело громадным воздушным массам, несущим тысячи тонн воды до того, что ты забудешь полить любимый бабушкин фикус? Пусть даже сознательно?

— Тогда в чём же фокус? Только не говори, что в фикусе.

— В тебе самом — отозвалась Агата. — Ты — точка фокусировки событий. Как маленькая веточка в потоке. Может спокойно доплыть до моря, а может и стать началом большой плотины, что, в конце концов, перегородит и запрудит реку.

— И с какой вероятностью?

— Для вас хватит, — отрезала Агата. — На всякий случай я тоже кое-что сделаю. Так, для гарантии. Хотя, понятно, гарантий никаких не даю. Расплатишься по факту, если всё выйдет как заказывал.

— А если нет?

— На нет и суда нет. Не получится, считай, что ничего не заказывал. Просто спустимся в ресторанчик, посидим за твой счёт, абсенту попьём. Только лучше об этом тоже не думать. Проще всего забудь обо всём, в том числе и о своём визите ко мне. Выполни всё, что я сказала, и радуйся жизни. О, ещё одно! Чтоб ты поскорей об этом забыл, а грязь приносила удовольствие, постарайся покататься мимо трамвайных и автобусных остановок. Причём выбирай такие, где полно воды на проезжей части. Чем больше народа окатишь грязной водой из-под колёс, тем лучше. Только будь осторожен, эти, на остановках, иногда камнями кидаются. И не только камнями.

— Принято, — усмехнулся Сеня. — Это мы с удовольствием. Может ещё что?

— Да вроде как всё. С тебя бочка пива за визит. Спустись в бар, возьми там тёмного «гессера». И в темпе делай то, что я тебе сказала.

— Исполняю, — отозвался Семён, выбираясь из кресла.

Остаток недели компания провела, веселясь, словно перед концом света. Доблестно выполняя все указания Агаты, они в первый же день перепачкали своих железных красавцев до полного безобразия, для чего в эти пасмурные дни не надо было прилагать практически никаких усилий. После чего, посчитав первую часть плана законченной, приступили ко второй. Наиболее весёлой.

Наверное, в городе не осталось ни одной улицы, за исключением самых окраинных и малолюдных, где они не проявили бы свою прыть. Работники городских химчисток наверняка были благодарны им за это. Петрович даже ухитрился окатить грязной водой неосторожно вышедшую на берег лужи пышную сельскую свадьбу. Пару секунд он с искренним удовольствием наблюдал в зеркало заднего вида обтекающую невесту, даже не успевшую удивиться происшедшему с ней изменению. После чего пришлось быстро сматываться, так как несколько вовремя сориентировавшихся гостей погнались за ним с недвусмысленным желанием размазать его по остаткам местного асфальта.

Петрович не собирался предоставлять им такой возможности. Наоборот, в его голове тут же созрел очередной коварный план, успешно вписывавшийся в предложение Агаты.

Съехав с трассы, он рванул в сторону лимана, распугивая по дороге гусей и цыганских ребятишек. Удивительно, но преследователи не пытались по нему стрелять.

В пять секунд пролетев через село, он рванул вдоль берега лимана, заворачивая по большой дуге в сторону далеко вдающейся в него косы. Гладкая дорога из слежавшегося просолённого ила легко ложилась под колёса.

Как и следовало ожидать, преследователи, почуяв, что добыча уже близка, решили сократить путь. На укатанной почве виднелись отпечатки протекторов ранее проехавших здесь автомобилей, и они рванули прямо вдоль кромки воды к машине Петровича, почти упёршейся в край косы.

Тот даже замедлил ход, чтобы полюбоваться зрелищем.

Потом и вовсе остановился.

Вышел из машины и показал в сторону преследователей неприличное.

Сейчас он мог себе это позволить.

В обычное время плоский, широкий берег лимана представлял собой идеальное место для автогонок, будучи местным аналогом заокеанских соляных озёр, где традиционно останавливались рекорды скорости для сухопутных средств передвижения.

В обычное, сухое время.

Но стоило пройти небольшому дождю, как великолепная естественная трасса превращалась в коварную ловушку. Под тонким соляным покровом скрывалась жирная лиманская грязь, жадно впитывавшая воду, превращая берег в жуткое болото, где вязли даже бронетранспортёры.

Не говоря уж об обычных городских машинах.

Что, собственно, сейчас и произошло.

Тройка преследователей жалко сидела в грязи по самые оси. Те, кто в запале выскочил из машины, смогли пробежать всего лишь несколько шагов по направлению к стоящему неподалёку Петровичу.

После чего тоже увязли по щиколотки и глубже. Двое просто свалились навзничь, окончательно испортив дорогие костюмы, и теперь с проклятиями барахтались в предательской грязи. На Петровича уже почти не обращали внимания, будучи всецело поглощены внезапно свалившейся на них новой проблемой — как вообще отсюда выбраться. Хотя бы пешком.

Петрович не стал слишком затягивать свой триумф. Не спеша забравшись в машину, он далеко объехал незадачливых преследователей и скрылся в зарослях колючих кустов в изобилии произраставших на берегу.

С удовольствием отметив, что в серой пелене неба начали появляться небольшие прорехи, сквозь которые просвечивала чистая синева.

Рано утром в понедельник он прокатился на открытой переоборудованной «мазде» под мелким утренним дождичком. Просто для закрепления успеха. Промок, конечно, до нитки, но и результат был неплох.

Уже к обеду небо полностью очистилось от неприятной серости, вновь заиграв всеми красками юга. Даже не верилось, что на дворе стоит конец осени.

Мысленно поблагодарив Агату, он набрал номер Леонтия.

Тот откликнулся мгновенно.

— Что, готов? — раздалось в трубке.

— Решил не ждать до завтра, — произнёс Петрович. — Какой смысл?

— Это верно. Когда встречаемся?

— На том же месте в пять. Устраивает?

— Вполне.

— Только не опаздывай. Это важно.

— И ты тоже не спеши. Часы перевёл?

— А надо было? — поинтересовался Петрович.

Он совершенно забыл, что вчера был переход на зимнее время.

В данном случае это могло оказаться очень важным. Хорошо, что время встречи назначили с запасом.

— Они у меня самоподводящиеся, — ответил он. — А если бы даже и забыл — ничего страшного. Подождал бы лишний час… В моём случае это всё равно.

— Хорошо тебе… — вздохнул Леонтий. — Однако давай будем взаимно вежливыми. Точность, она, знаешь ли, — вежливость королей.

— А ты король? — невинно поинтересовался Петрович.

— Любой из нас — король, — ответил Леонтий.

— При соответствующих обстоятельствах. Ладно, в пять так в пять. Не опаздывай.

— Чего и тебе желаю. До встречи.

Леонтий не подвёл. Бледно-розовый мустанг, стоящий на обочине, сложно было не увидеть. Хозяин, присев на капот, курил длинную сигару, изредка лениво поглядывая в сторону города.

Петрович аккуратно припарковался рядом. Выбравшись из-за руля, вежливо поздоровался с Леонтием.

Тот с ленивым интересом осмотрел новый аппарат Петровича.

— Что-то я не вижу главного прибора, — протянул он, бросив взгляд на торпеду. — Ты ничего не перепутал, когда сюда ехал?

— Не волнуйся, все на месте. В нужный момент всё увидишь.

— И когда он наступит, твой нужный момент? — поинтересовался Леонтий.

— Меньше чем через час. А ты куда-то спешишь? Хорошая погода, не правда ли?

— Нормальная южная осень, — пожал плечами Леонтий. — Это имеет значение?

— Да так, просто приятно, — невинно улыбнулся Петрович. — Жаль только лужи не все просохли. Так спешил на встречу, что даже машину помыть забыл.

— А свидетелей почему не прихватил?

— А зачем нам свидетели? Молодые горячие пацаны — сам видел их реакцию. Зачем нам эти лишние напряги? Мы же серьёзные люди.

— Тоже верно, — кивнул Леонтий. — Так что, когда приступим?

— Хоть сейчас, — с готовностью ответил Петрович. — Запирай своего мустанга и поехали.

Леонтий коснулся сенсора на брелке. Сигнализация едва слышно пискнула, подтверждая блокировку. Леонтий, не открывая дверцы, запрыгнул на переднее сиденье «мазды», удивив своей прытью Петровича.

— Далеко ехать? — поинтересовался он.

— Не так чтоб очень. Вон туда, на берег лимана.

— А зачем?

— Место красивое… — ответил Петрович. — Соответствует моменту. И спокойное. Никто не помешает…

— Ну, поехали, — пожал печами Леонтий.

Заходящее солнце отражалось в воде лимана, почти касаясь противоположного берега, кое-где поросшего соснами. На небе вновь начали появляться лёгкие облака, но закатная золотящаяся синева всё ещё была чиста.

Петрович остановился у самого обрыва. Выключил мотор и критически посмотрел на небо.

Всё как должно. Агата честно заслужила свой гонорар, каким бы он ни оказался. Громадный жёлтый шар солнца висел в удивительно прозрачном воздухе.

— Так мы сюда приехали красотами наслаждаться или дело делать? — поинтересовался Леонтий.

— Одно другому не мешает, — ответил Петрович. — Ты готов увидеть то, что заказывал?

— Разумеется! — фыркнул Леонтий. — И с нетерпением жду.

— Ну, смотри, — торжественно ответил Петрович. — Только без лишней патетики…

Он тронул безымянным пальцем незаметную выпуклость на руле.

В ответ на это касание из мигающей сиреневыми лампочками панели, расположенной на самой вершине торпеды неспешно выползла толстая пластина, размером чуть побольше стандартного компакт-диска.

Леонтий с интересом следил за действиями Петровича.

— Циферблат вижу, — прокомментировал он.

— А стрелки где?

— Будут тебе стрелки, — усмехнулся Петрович.

— Смотри внимательно.

Из середины полукруглой шкалы поднялся длинный стержень. Застыл вертикально.

— Однако же! — удивлённо пробормотал Леонтий. — Неплохо придумано! Как насчёт точности хода?

— Всё путём! — усмехнулся Петрович. — Сейчас сориентируемся по сторонам света через спутник. Зря их, что ли, запускали?

Он тронул соседний сенсор.

Циферблат солнечных часов слегка качнулся, приходя в соответствие с расположением машины относительно сторон света и уже почти закатившегося солнца. Тень от стержня стала почти расплывчатой, но вполне заметной на отполированной шкале.

И она уверенно ползла к её окончанию.

Вместе с закатывающимся солнцем.

Леонтий, откинувшись на сидении, с непроницаемым видом глядел куда-то сквозь стекло.

— Как решили проблему с рассеиванием света в атмосфере? — лениво поинтересовался он. — Тень ещё полчаса назад должна была рассеяться.

— Добрые люди помогли, — усмехнулся Петрович. — Я в такие тонкости не вникал.

— Люди? — недоверчиво хмыкнул Леонтий. — Они от тебя за это душу не потребовали? Ну, пусть не всю, хотя бы процентов двадцать…

— Да нет, как-то обошлось, — ответил Петрович. — Ну, ты доволен?

— Давай уже досмотрим до конца, — произнёс Леонтий. — Чисто из принципа. Можешь себя поздравить с выигрышем. А я уж и не надеялся…

— Ты смотри, смотри, не отвлекайся, — ответил Петрович.

Солнце уже почти закатилось за горизонт. Над степью виднелся только небольшой сектор красного круга.

Теневая стрелка на полукруглом циферблате была уже еле видна.

И она лежала.

В конце шкалы.

После чего незаметно рассеялась вместе с окончательно закатившимся солнцем.

Вернувшись на трассу, Леонтий скрутил с брелка ключи и протянул брелок Петровичу.

Тот кивнул и спрятал его в карман.

— Остальное — завтра, — сказал Леонтий. — Как и договаривались.

— А не полагается ли мне дополнительный приз? — поинтересовался он у Леонтия.

— Это ещё за что? — не понял тот.

— За повышенное исполнение обязательств, — усмехнулся тот. — Стрелка была не только уложена, но и исчезла по окончании действия. Не будешь ведь спорить?

— Не буду, — отозвался Леонтий. — И чего же ты хочешь?

— Сам не знаю, — честно ответил Петрович. — На твоё усмотрение, если не сложно.

— Это можно, — кивнул Леонтий. — Только не удивляйся потом.

— Люблю сюрпризы, — отозвался Петрович.

Они пожали друг другу руки. Молча улыбнулись, словно только что прикоснулись к какой-то одним им известной тайне. И, рассевшись по машинам, не спеша разъехались.

Каждый в свою сторону.

А наутро солнце не взошло….

РОМАН ДРЕМИЧЕВ ЧЁРНОЕ СОЛНЦЕ

Древние легенды, что всегда туманны и неясны, зачастую несут в себе скрытый смысл. Возможно, одни из них действительно лишь красиво поданные истории, сочинённые древними сказителями, повествующие о минувших эпохах, но есть среди них такие, в которых живёт ужас настоящего, и пронизаны они болью и страданием, что испытали тысячи лет назад исчезнувшие люди, чьи тела давно обратились в пыль. И оставляли мудрецы напоминания своим потомкам в этих историях об ужасе, пожирающем сердца, о голосах, звучащих из мрака и бездн, о том, что древнее зло живёт в их маленьком мире и однажды может проявить себя во всей красе. И тогда шагнёт по земле страх, наполняя собой ночную тьму, и кровь оросит цветущие поля и каменистую землю, и смерть раскроет врата для падших душ.

И вечный мрак клубится в душах проклятых изгоев…

Когда-то очень давно, почти на самой заре времён, жил у подножия высокой горы Антарнас одинокий старик. Хлипкая хижина его давно покосилась, грязь и пыль лежали толстым слоем на земляном полу и мебели — кособоком столе, заставленном треснувшей посудой из глины, да длинной узкой лавке, под которой было свалено в кучу какое-то тряпье. Снаружи, слева от двери, стоял наполовину вросший в землю старый потёртый сундук, замок у которого давно проржавел и болтался на сломанной дужке. Эту хибару прикрывали от яркого солнца три высоких старых секвойи, раскинувших свои кроны над пробитой крышей, укрытой прелой и жухлой листвой, питающихся от маленького родничка, что, весело журча, пробивался у их корней — и вновь исчезал среди каменных глыб, когда-то рухнувших с высокой горы, вздымающейся, словно перст, над жилищем старика. Тёплый ветер с пустошей лениво шелестел кронами деревьев, словно нехотя перебирая зелень листвы.

Вокруг же, куда ни кинь взгляд, больше не было видно ни одного строения, лишь край пустыни и сухих трав, равнина и горы далеко на горизонте; даже птиц не видно в ясном голубом небе.

И вековая тишина.

Старик, носивший странное имя Идир, любил сидеть в небольшом плетёном кресле, скрываясь от лучей солнца под кроной стоявшего у левой стены хижины гиганта. Он мерно покачивался, устремив взгляд к таящемуся за пеленой тёплого воздуха пустыни краю земли, и попыхивал длинной резной трубкой, пуская в небо чёрные извивающиеся облачка дыма. Старые подслеповатые глаза его почти ничего не видели, руки были слабы, да и некогда мощное сердце уже не так яростно колотилось в груди. Он долгие дни голодал, не в силах обеспечить себе нужное пропитание, но вскоре привык и уже не замечал мук голода, довольствуясь самым малым.

Он любил покой и тишину, ему нравилось смотреть на закат и встречать рассвет, чувствовать, как лёгкий тёплый ветер обдувает его кожу, лаская сморщенное уставшее тело, едва прикрытое рваными просаленными лохмотьями.

Он провёл здесь много времени, не считая года и десятилетия, умчавшиеся прочь, и, словно ожидая кого-то, часто всматривался вдаль, стараясь различить у границы песков что-то, ведомое лишь ему одному.

И однажды под вечер на горизонте, там, где раскалённый песок, исходя волнами жара, соединяется с безоблачным небом, поднялась пыль. Ветер сдувал ее в сторону, и пылевое облако медленно оседало на соседний бархан. Но старик ничего этого не видел. Его глаза были закрыты, он медленно покачивался в своём кресле; вот его голова склонилась к груди, мундштук трубки выпал изо рта — старик уснул.

А пылевое облако вскоре разошлось, и на свет явились две маленькие тёмные точки — всадники, что безжалостно гнали своих измученных лошадей все вперёд и вперёд, в надежде добраться до столь близкой горы и там отыскать пищу и укрытие. Это были Аджар и Рамун — воры, конокрады, убийцы, тёмные личности и грязные проходимцы из бедных городов, умирающих на границе пустыни. Обычные разбойники с большой дороги. Они искали спасения в пустыне, когда не осталось иного выхода — за ними охотилась стража одного из самых богатых вельмож города Зерджан, что высится на реке Агара в нескольких днях к северу. Лишь страх и ужас смерти подвигли их на такой шаг. Все кочевые племена в округе знали — земли Хадишь — Пустыни золотого песка — прокляты, и избегали их, зная, что смерть живёт среди этих барханов — смерть древняя и жестокая, не выпускающая ни одну душу человеческую из своих жадных лап.

Три дня назад воры-неудачники рискнули наведаться в дом к Зарему, одному из высших вельмож правителя Зерджана, сулькира Битара. Тёмной ночью они проникли в его поместье, но не смогли отыскать ничего ценного, запутавшись в лабиринте ходов и переходов, с трудом скрываясь от стражи и избегая тайных колдовских ловушек. Сунувшись к сокровищнице, они едва не попали в капкан; сработала защита, оповестившая весь дом о грабителях. Тут же налетела стража, и разбойники были вынуждены бежать. С трудом, теряя нервы, пот и кровь, они выбрались в прекрасный сад, расположенный у северной стены, перелезли через забор и скрылись из города, пока ворота ещё не были заблокированы Путь их лежал в ближайшее селение, Ларшиндар, где у Садира, хозяина небольшого караван-сарая, подельника грабителей, их ждали сменные лошади. Но неудачи преследовали их по пятам. Зарем, переполненный яростью и гневом, поднял всех в городе и даже вызвал стражу самого правителя. Солдаты прочесали весь Зерджан и начали шерстить ближайшие селения, где и вышли на след беглецов.

Итогом стала небольшая схватка, после которой трое солдат остались лежать в пыли, один был оглушён, ещё один упал в пересохший колодец и оглашал оттуда округу своими страдальческими воплями. Связав оглушённого командира отряда, заткнув ему рот кляпом и сунув тело под какие-то кусты, воры покинули деревню и скрылись в пустыне. Но и здесь не пахло удачей. Патрульный отряд, охраняющий караванные тропы близ города, заметил их и тут же бросился в погоню. Разбойникам не оставалось ничего иного как свернуть в самое сердце гибельной пустыни. Вскоре преследователи отстали, затерявшись в песках — а, скорее всего, просто вернулись назад, уверенные, что пустыня сама приберёт тела и души грабителей. А те медленно и с опаской все продвигались вперёд. Спустя несколько дней, увидев на горизонте склоны горы Антарнас, они направились прямо к ней, в надежде отыскать там кров, пищу и защиту от раскалённых лучей пустыни.

Измученные, покрытые пылью с ног до головы, исхудавшие за три дня бегства, они наконец достигли хижины старика Идира.

Он все ещё мирно спал. Хотя сон этот нельзя было назвать мирным. Смерть вилась над домом Идира — он давно ничего не ел, а жара безжалостно иссушала его мозг. И видения в его снах были наполнены мраком и болью. Плотоядные звезды неслись сквозь время, пожирая огромные и неведомые миры, огненные кометы пронзали чёрные бездны, сжигая все на своём пути, омуты мрака и искрящиеся разноцветными огнями водовороты изменяли пространство, сворачивая его в спирали и узлы, странное, неведомое ни одному миру сияние, наполненное багровым цветом, полыхало где-то на грани сознания. Идир жил этими снами, погружаясь в них все глубже и глубже. Он не знал, кто он, зачем находится здесь и почему испытывает все эти муки. Но продолжал плыть по медленному течению своей однообразной жизни. Погружался в кошмарные сны и с трудом выныривал из них, тяжело возвращаясь к обыденной реальности.

Но в этот раз мощный удар ногой в грудь заставил его насильно вырваться из мира дивных грёз, вернув его под свет раскалённого солнца. Идир, не издав ни звука, рухнул в пыль, больно ударившись плечом о камни; в груди, словно огненный шар, возник ком боли, впившийся в сухую старческую плоть. Старик с огромным трудом пришёл в себя и открыл глаза, кашляя от пыли и песка, набившихся в рот. Давно забытый привкус крови вновь ощущался на языке.

Он услышал тихое ржание лошадей, медленно поднял почти бесцветные глаза вверх и различил на фоне начавшего темнеть неба силуэты двух всадников.

— Вставай старик, — проговорил один из них, худой, с чёрными усами и блеклыми глазами, в серой рубахе и рваных штанах. Видимо, это он пнул Идира в грудь, возвращая к реальности. Он уже спешился и стоял рядом с лошадью, пристально глядя на лежащего на песке старика. — Где это мы? Есть ли кто ещё в твоём доме? Вставай!

Лошади прядали ушами, низко свесив головы к земле, обнюхивая сухой песок в поисках хоть какой-нибудь пищи — они были сильно измотаны и голодны. Второй всадник тоже покинул седло и, держа лошадь под уздцы, встал рядом с первым. Нагнувшись к товарищу, он что-то тихо прошептал, оскалился и, привязав лошадь к старой ограде, вытащил нож из ножен на поясе и скрылся в хижине, откуда тут же раздалось бряцанье бьющейся глиняной посуды, стук падающих вещей и приглушённая ругань.

Второй беглец, тоже привязав свою лошадь, склонился над кашляющим стариком, так и лежащим в пыли, и, положив сильную руку ему на плечо, больно сжал, привлекая к себе внимание.

— Ты что совсем оглох, старик! Слышишь, что говорю? Есть ещё кто в округе? Не ври мне, иначе пожалеешь!

Идир, тяжело дыша, пристально взглянул на своего обидчика и ответил чуть хрипя:

— Никого нет… лишь койот живёт вон там… — он махнул головой в сторону, где в последних лучах были видны чахлые кусты саппараны, окружавшие нагромождение каких-то валунов, со стороны напоминающих небольшую примитивную пирамиду.

— Какой к демонам койот, смеёшься надо мной?! — страшной силы удар в челюсть вновь опрокинул старика в пыль; багровые круги заплясали перед глазами Идира, голова наполнилась гулом сотен водопадов, которых он никогда не видел в своей жизни. — Люди, стражники, охотники? Есть ли рядом селения? Заставы?

— Нет, ничего нет, — последовал тихий ответ. — Лишь камни, пыль да песок.

— Как выйти на тропу к обжитым землям? Есть ли путь в обход пустыни на юг? Колодцы, оазисы?

Старик медленно приподнялся с земли и вновь посмотрел на разбойника. Из угла его рта просочилась тонкая струйка крови, усталость и боль отразились на его сухом лице, но взгляд вдруг наполнился странным блеском, таинственным и не понятным.

— Нет, дальше на юг пути нет. Лишь раскалённый песок до самого океана. Нет колодцев, нет воды. Гора — последнее пристанище на этом пути. Но здесь, кроме меня, уже никого не осталось.

— Сколько дней до солёной воды? — вор всматривался в ночь, навалившуюся на землю словно зверь, не выпуская из вида старика. Яркий свет медленно гас, а затем в единый миг все пропало, наполнившись красками тьмы, и яркие звезды, словно бриллианты, вспыхнули на покрывале неба, а над горизонтом прорезались лучи всплывающей луны, наполнившие мир призрачным светом. В хижине по-прежнему хозяйничал второй разбойник. Он нашёл какую-то ветошь и запалил факел, разогнав мрак. Судя по тому, как он сквернословил, он не нашёл того, что искал, и это его очень разозлило.

— Дней двадцать, а может и больше. Когда-то караван купца Назира из Шармангара ушёл туда, а через три недели вернулся один лишь погонщик верблюдов, еле живой и измученный, изменившийся до неузнаваемости. Он не смог больше жить в этом мире, пустыня поработила его дух. Он страдал без ее лучей и жара раскалённого песка. Через неделю он ушёл обратно и, видимо, сгинул в тех песках. Древние прозвали ту пустыню — Мёртвая пустошь.

Беглец приподнялся на ноги, осматривая склоны горы.

— Наверху есть источники, место, где укрыться на время? — спросил он. Но старик молчал. И разбойник, криво усмехнувшись, вновь ударил старца, жестоко пнул его в голову, попав в висок.

Идир упал, боль почти погасила его сознание, сердце дрогнуло в груди, замедлив свой бег, но смерть все равно не хотела забирать измученного старика. Следующий удар под ребра расцвел нестерпимым огнём боли, и старик захрипел, не в силах вытерпеть эти мучения.

— Есть, есть, — с трудом вытолкнул он из наполненного кровью рта. — Там, на склоне… пещера… там… можно… укрыться…

— Пещера? — удивился вор. — Что же ты, старый жёлудь, не устроился там, вдали от жара и песков, а?

— Мне нельзя, — последовал тихий ответ. — Я жду…

— Ждёшь, и кого же?

Но ответить старик не успел. Буйство в хижине прекратилось, и подельник вышел на свежий воздух.

— Здесь ничего нет, Аджар. Ни еды, ни воды, лишь пара дохлых и высушенных карнагов. Хибара пуста, даже жаль палить ее. — И тут его нога зацепилась за крышку вросшего в землю сундука, и он рухнул с проклятьями на землю, взметнув тучу пыли. Старый сундук не выдержал такого обращения. Стенка треснула и разлетелась в щепы, и все содержимое высыпалось на песок.

Закашлявшийся Рамун гневно вскочил, поминая всех тёмных богов, и замер на месте от удивления. Из недр сундука сыпалось что-то мелкое, круглое, блистающее в свете луны, разных размеров, от горошины до ногтя большого пальца взрослого мужчины. И оно приятно и знакомо звенело, лаская слух.

— Великий Габур! Ты только взгляни на это, — воскликнул Рамун и, упав на колени перед сундуком, сунул в него руки почти по локоть, ощутив прохладу драгоценного металла. Старый короб был доверху наполнен золотыми шариками, сейчас небрежно рассыпанными в пыли и песке. Невыносимая жадность вспыхнула ярким пламенем на грязном лице вора, кровожадным блеском наполнились его глаза. Он радостно вскричал и подбросил пригоршню металла в воздух. Тут же рядом с ним присел и Аджар, и на его лице зазмеилась дьявольская улыбка.

— Кажется, нам повезло, брат. Это богатое сокровище, — он поднял одну горошину и долго смотрел на неё, любуясь бликами света на ее гладкой поверхности. А Рамун, словно обезумев, все выгребал и выгребал золото из старого сундука.

— Нужны сумки, — вскричал он и бросился к лошадям, едва не запнувшись о скорчившегося в пыли старика, но словно не заметив его. Он сорвал старые пыльные мешки, в которых возили награбленное, и, вытряхнув из них какие-то медные кружки и плошки, радостно свистя, вернулся обратно и начал наполнять их золотом, с придирчивой тщательностью отыскивая все шарики в пыли, стараясь ни одного не пропустить.

Аджар же о чем-то задумался на несколько мгновений, а после вернулся к старику, ещё раз от души пнул его под ребра и, вцепившись в ворот грязной рубахи, приподнял, склонился над ним и тихо прошипел:

— Откуда у тебя все это?

Старик обречённо взглянул прямо в глаза обидчику и ответил, но речь его была уже не та — он говорил ровно и спокойно, словно время и боль от побоев не ослабили его и разум.

— Из пещер. Там, на склоне горы. Они полны этого добра.

— Ты сам видел? Или кто рассказал?

— Сам.

— Отведёшь нас туда! — прозвучало словно приказ. — Укажешь место!

— Нет, не могу… я жду…

— Что такое? — в гневе вскричал Аджар. — Не боишься за это поплатиться? — Острая сталь блеснула в руке разбойника и прижалась острым краем к горлу старика. — Лучше не упрямься. Или я буду кромсать тебя, пока все не расскажешь.

Он немного надавил, острая кромка пронзила сухую кожу Идира, показалась маленькая капля крови на разрезе.

Хрипя, старик заговорил:

— Я скажу, все скажу… там, — он махнул в сторону вершины, — есть тропа… узкая… она ведет вверх по склону меж валунов и кустов карриса… ее не трудно отыскать. Она ведет напрямую к пещере. В ней — вход внутрь горы. Далее — коридор, он уходит вглубь, проходя через сеть пещер. И через семь гротов ты у цели… — Идир замолчал, откинувшись на песок и прикрыв глаза, и добавил, с трудом вытолкнув через сухие губы. — Мне нельзя… я жду…

— Эй, Аджар, я все собрал, — засмеялся Рамун, цепляя увесистые мешки к сёдлам. — Думаю, нам нужно идти. До рассвета отыщем это место. И сокровища.

— Да, а затем переждём здесь несколько дней. Наверняка у подножия горы есть источник воды. Ведь есть, да? — острое лезвие вновь лизнуло плоть старика.

Идир устало кивнул, так и не открыв глаз. Силы почти оставили его.

— Там, — с трудом подняв сухую руку, он указал куда-то в сторону. — За грядой камней, где живёт койот, есть родник… поэтому он там и живёт…

— А не врёшь? — усмехнулся Аджар и, даже не изменившись в лице, безжалостно полоснул ножом по горлу Идира. Старик захрипел, широко раскрыв глаза, и забился на песке, орошая его своей кровью. Вскоре он затих, мутные глаза заволокло мёртвой пеленой. Аджар встал, вытерев нож о лохмотья убитого, и убрал клинок в ножны привычным движением. Он оглядел гору, возвышающуюся перед ними, и сказал:

— Ну что ж, идём, — он повернулся к подельнику и словно между прочим спросил, — за водой или золотом?

— Конечно, за золотом, — жадно оскалился Рамун. — Заодно и подыщем место для стоянки. А что с ним? Если стражи ещё преследуют нас и обнаружат его труп, они все поймут.

— Думаю, что воины Битара давно отстали, они не рискнут так глубоко продвигаться в пустыню. Но осторожность не помешает. Он же сказал, что вон там живёт койот, — усмехнулся Аджар, — чем ему не ужин? А нет, так утром спрячем тело в скалах на поживу ветру и солнцу. Ну что пошли?

И разбойники, больше не взглянув на труп старика, взяв лошадей под уздцы, направились к горе. У подножия в чахлой рощице они укрыли своих измотанных животных и направились к пещерам.

И тишина ночи накрыла место обитания старика.

Лркая луна плыла по небосводу, освещая место смерти, поливая пустыню своими холодными лучами. И произошло нечто странное у старой хижины у подножия горы — из мрака скал на свет вышел огромный чёрный зверь с горящими жёлтым ядовитым огнём глазами. Он осторожно приблизился к мёртвому старику и замер над ним, долго всматриваясь в безжизненные глаза Идира. А потом резко вскинул голову вверх и громко протяжно завыл; и вой его, подхваченный ленивым тёплым ветром, далеко разнёсся по округе, пугая ночные тени и духов мёртвых песков. Но воры и убийцы уже не слышали его — они добрались до пещер, перед входом в которые стояли странного вида каменные столбы, потрёпанные временем и непогодой. И запалив взятые с собой факелы, углубились в недра горы. Не ведая, что ожидает их впереди.

— Я дождался. Это последний… для меня… — раздался тихий надтреснутый голос, и глаза старца налились багровым светом, страшная звериная улыбка искривила его губы. Затем взметнулся к небесам яркий багровый свет, на миг осветивший пустыню, и от тела Идира ничего не осталось, лишь небольшой золотой шарик лежал в пыли, поблёскивая в лучах ночного светила. А зверь исчез, словно растворился во мраке, став частью его. Лишь чёрный туман медленно опустился на остывающую землю.

Аджар и Рамун долго бродили по узким каменным коридорам, пересекали гулкие пещеры, отыскивая нужные проходы, следуя объяснениям старика. Рамун шёл позади и все время шутил, сжимая подмышкой скатку мешков для новой добычи. Радость скорого обладания великим богатством пьянила его, и он шёл все быстрее и быстрее, наступая на пятки осмотрительному товарищу, и, слыша в ответ лишь гневную ругань, смеялся глупо и беззаботно. Он заткнулся и посерьёзнел лишь тогда, когда Аджар замер на шаге, и он ткнулся ему в спину, от неожиданности выронив свои мешки. Грязно ругаясь, он поднял их и выглянул из-за спины Аджара, чтобы узнать, что случилось.

От увиденного его глаза полезли на лоб, а рот сам собой раскрылся, и мешки вновь упали на землю.

Прямо перед ними тоннель выходил в огромную пещеру, украшенную во тьме острыми скальными наплывами, блестящими серебряными искрами вкраплений. Там, где кончался коридор, начинался узкий подвесной мост, собранный из толстых брёвен, скреплённых между собой какими-то чёрными жгутами. Он вел через темнеющую под ногами бездну к возвышающемуся посреди пещеры скальному персту, на котором была расположена сверкающая в факельном свете платформа правильной квадратной формы, длиной несколько десятков шагов, украшенная по краям странными, неведомыми и пугающими рисунками и окружённая небольшим резным бортиком. В углах платформы высились витые колонны, поддерживающие красный купол, увенчанный длинным острым шпилем, заканчивающийся золотым шаром.

Чёрные стены пещеры поглощали свет, и мрачные тени таились среди сталактитов. Но платформа сверкала яркими огнями, на ней лежали целые груды драгоценностей — золотые шарики всех размеров, и их металлический свет слепил глаза и пожирал слабые падкие души.

Разразившись громким смехом, обрадованные и ликующие люди ступили на мост, слегка прогнувшийся под их весом. Их радости не было предела, когда они, наконец, достигли платформы — столько сокровищ сразу они никогда ещё не видели в своей жизни, перед ним меркли даже сокровищницы великих шахов востока и западных королей. И пусть золото здесь странной формы — они никогда не слышали, чтобы где-то его плавили в шары, а не в слитки или украшения — это все-таки было золото.

Рамун радовался, как ребёнок. Он упал спиной на груду золотых шаров, ощущая спиной холод металла, запустил руки в кучи золота и перебирал их пальцами. Он подбрасывал шарики вверх, ловил их и ликовал. Несколько из них, отскочив от бортика, ухнули в чернеющую бездну, но людей это не волновало — они были порабощены жадностью и притягательностью золота.

Здесь так много богатств, что даже будь их тридцать человек с повозками и мулами, они все равно не смогли бы все это забрать с собой. А жаль, великие боги, как жаль!

Прекратив кричать и безумствовать, грабители взялись за дело и начали набивать мешки сокровищами.

— Нам, наверное, придётся оставить часть мешков здесь, на время, — сказал Рамун. — Сделаем несколько ходок и перепрячем все в другом месте. Чтобы никто не нашёл. А когда все уляжется, вернёмся за остальным. Ха-ха.

Но тут он замолчал. Странный гул пронёсся по пещере и вздрогнул каменный пол. Блестящие в свете факела шарики покатились во все стороны, словно волны маленького моря. Ещё удар, ещё, и платформа немного накренилась, часть бортика треснула и откололась, канув во мрак, а следом посыпались водопадом золотые шары. Зашатался подвесной мост, скрипя старыми брёвнами. Повеяло чем-то странным — кислым и противным.

— Что происходит? — вскричал испуганно Рамун, сверкая выпученными от страха глазами.

Аджар, сохранивший больше хладнокровия, чем его товарищ, осторожно подошёл к краю и, высоко подняв над головой факел, заглянул в бездну. И с тихим вскриком отшатнулся — там, на немыслимой глубине полыхало яростное пламя — ярко-оранжевое и свирепое. И тёплый воздух, наполненный ядовитыми парами, медленно поднимался вверх. Что-то разгоралось там, внизу. Что-то, что, возможно, спало многие сотни, если не тысячи, лет. Нечто неведомое современному миру. Тьма и страх забытых эпох. И следом за ним придёт смерть, хозяйка мрачных чертогов, чтобы вновь порабощать падшие и чёрные души.

— Забирай, что можешь, и быстро уходим. Здесь творится что-то мрачное и тёмное. Я чувствую… — Аджар взглянул на товарища и увидел, что тот замер с раскрытым ртом от испуга и вытаращенными глазами, и не мог вымолвить ни слова, лишь указывал трясущимся пальцем на нечто, возникшее за спиной Аджара.

Разбойник резко повернулся, выхватив кинжал, и медленно начал пятится назад. Холодный пот потёк по его спине, руки задрожали, терзаемое ужасом сердце ускорило свой бег, безумствуя кровью в висках.

Над краем платформы, зависнув прямо в воздухе, парил огромный чёрный шар из какого-то блестящего металла. Ярко-жёлтые всполохи пламени — словно корона солнца — пробегали по его гладкой поверхности, обдавая жаром тела испуганных людей.

И тишина, давящая на виски, беспощадная и жестокая, накрыла древнюю пещеру, вселяя в сердца живых неудержимый страх и убивая разум. Этот шар был живой! Люди явственно ощущали его неземную энергию и чуждый человеку разум. Энергия неведомых миров густым потоком исходила от него.

И тут, безумно вскричав, не выдержав этого титанического напряжения, разбив на куски эту проклятую тишину, Рамун странно дёрнулся и словно обезумевший бросился к мосту, забыв в этот миг и о таком желанном сокровище, и о товарище, спасая лишь свою жизнь, — дав волю своим звериным инстинктам. В три гигантских прыжка он преодолел мост и скрылся в темноте коридоров, устремившись прочь по мрачным наполненным тьмой пещерам. Вскоре стук его шагов затих вдалеке.

Аджар был смелее и осмотрительнее, он осторожно отступал, не сводя хищного взгляда тёмных глаз с неведомого существа, а шар медленно двинулся за ним, обжигая плоть человека жаром огня неведомых бездн.

И тут Аджар почувствовал, что дальше идти некуда — под ногой была лишь пустота. Кинув встревоженный взгляд через плечо, он понял, что старый мост исчез, словно растворился в пылающем воздухе, и другого пути нет. Страх все быстрее начал пожирать душу разбойника. Он вновь взглянул на огромный шар, облизывая высыхающим языком шершавые губы. И зарычав в гневе, он атаковал врага, метнув в него факел, а затем прыгнул сам, вскинув руку с кинжалом.

Дерево сгорело, не долетев до шара — вспыхнуло белым огнём и вмиг осыпалось пеплом на блестящие плиты платформы, с поверхности которой скатывались в бездну последние шарики, не считая тех, что лежали в мешках похитителей. Но сталь нашла уязвимое место и впилась в плоть странного существа, пронзив ее, словно тонкую шкуру. И тут же ослепительный столб огня вырвался из недр шара через порез, вмиг расплавив нож и руку, его державшую, обуглив до плеча. Противно пахнуло горелым мясом. Боль накрыла человека нестерпимым огнём, и Аджар рухнул на золото, уже ничего не чувствуя и находясь на грани мира живых и мёртвых. Полумёртвое тело сотрясали судороги, а сверху на человека водопадом смерти хлынул расплавленный металл, и плоть воина изменила цвет — его тело налилось жаром, кожа заискрилась жёлтым светом. Человек беззвучно закричал, корчась на каменных плитах и уменьшаясь в размерах. Спустя несколько мгновений на вернувшейся в прежнее положение платформе заблестел один небольшой золотой шарик размером с горошину.

Тогда сама собой закрылась рана на плоти чёрного шара, и взвился вокруг него смерч из пламени, и родился пронзительный багровый свет. Раздался оглушительный грохот, и живой плотоядный огонь наполнил собой все коридоры лабиринта, скрытого в недрах одинокой горы, сжигая все на своём пути. Он стелился по земле, крался по стенам, парил под потолком. Страшной неизмеримой силы энергия вырвалась в мир, и вот жуткий взрыв сотряс всю гору от вершины до самого основания, вызвав несколько камнепадов. Пламя жидким огнём выплеснулось из всех щелей и нор и потекло по склонам, медленно остывая и засыхая, превращаясь в отливающие холодным металлическим блеском камни.

Но Рамун успел до этого каким-то неведомым образом найти путь в тёмном лабиринте и покинуть чёрные пещеры. Когда раздался взрыв, он был уже на склоне и дрожащими руками отвязывал свою лошадь. Увидев приближающуюся смерть, он стремительно вспрыгнул в седло и погнал лошадь вниз по узкой тропинке. Ужас скользил за ним по камням. Но испуганное животное не спасло его. Лошадь оступилась и рухнула в ложбину, найдя свою смерть на острых выступах скал, ободрав плоть до самых костей.

Человеку же в этот раз повезло, он успел выпрыгнуть из седла в самый последний момент и, ухватившись за чахлые кусты, избег падения в каменную бездну. Не оглядываясь на мёртвое животное, он бросился дальше. И замер лишь у подножия горы — истерзанный, окровавленный, грязный. Слева высились три высоких дерева, окружавшие избушку старика. Где-то справа кусты, где обитает койот.

Рамун улыбнулся, вспомнив об этом, и рухнул на землю лицом в тёплый песок.

Пламя не достигло хижины старика и, исчерпав свои силы, улеглось, оставив в напоминание о себе отливающие металлом стены гор. Большая луна уже склонялась к горизонту, на востоке обозначилась едва видная узкая полоска рассвета.

Рамун долго лежал на земле, обдуваемый ленивым ветром пустыни. Земля давно уже успокоилась, и смерть не настигла его. Тишина и покой. Лишь бешено бьющееся сердце рвётся как испуганная птица из груди.

Раздавшиеся в тишине лёгкие шаги заставили Рамуна приподнять голову. И он встретился с взглядом багровых глаз пустынного волка, чёрного, как сама ночь. Зверь долго смотрел прямо в глаза распростёртого у его ног человека, а потом молча развернулся и скрылся в ночи. А Рамун бессильно опрокинулся на песок и зарыдал. Он понял, что обречён…

Не все легенды лишь сказки древних времён и народов. Во многих из них, искажённых речами и фантазией повествовавших их многие века назад людей, скрыты тайные намёки на странные и недоступные разуму человека события, что когда-то происходили в нашем мире.

Много лет назад одному заплутавшему путнику эту историю поведал древний сморщенный старик. Он долгие годы сидел у порога своего наполовину рухнувшего дома на краю раскалённой пустыни и курил трубку, смотря вдаль на пылающий жаром горизонт. Старик не мог умереть просто так и вымолил смерть у путника в обмен на историю седых дней.

Он рассказал, что огненный шар, который бродит по лабиринтам одинокой горы — это слуга демона Харраша, бога смерти из далёкого мира X Сар, тайно прибывший на землю многие тысячелетия назад, дабы собрать для своего хозяина дань — падшие души — и переправлять их в его чёрный замок, возвышающийся над огненной рекой. А волк, облечённый в плоть этого мира, древний воин мрака — помощник и хранитель Стража, коим и был древний старец. И вместе они собирали обречённые души, превращённые в золотой металл для своего грозного хозяина.

Но не всегда старик выполнял приказы демона и его жутких слуг, иногда спасая невинные души, чем и заслужил прощение некоторых светлых богов, указавших к его порогу путь одинокому путнику.

И обрёл смерть и покой.

Но Харраш и его слуги не дремлют. И все также посреди раскалённых песков высится одинокая гора, и стоит почти вросший в землю старый домишко, а одинокий старик смотрит вдаль и все курит свою трубку. Он ждёт…

АНДРЕЙ БОРОДИН ИНОЕ НЕБО

Наверное, ты, безликий и неведомый читатель моей хроники, полагаешь, что все те неведомые ужасы, жуткие химеры, что будоражат наше сознание от зари существования смертного рода, посещают нас лишь во мраке ночном, когда небеса дышат нездешней тьмой, и первобытные страхи покидают свои пещеры, прогрызенные в самых потаённых уголках нашего естества. Порою так и случается. Возможно, ты и вовсе, в точности как и абсолютное большинство людей, склонен полагать, что всё то, что не поддаётся обыденной логике — не более чем игра воображения, возбуждённого тишиной и темнотой, да к тому же ещё и подстёгнутого глупыми суевериями. Что ж, твоё право думать, что угодно, и иметь свою единственно верную точку зрения я отнимать не собираюсь. Просто прочти то, что я оставил для тебя — соприкоснувшись, возможно, с теми областями мироздания, что пересекают нашу реальность под великим множеством углов, и которые не дано познать смертным. Не исключено, что мне придётся расплачиваться за своё невольное познание; но во мне ещё теплится надежда, что всё получится, и я избегну того, что уготовано нашему миру. И я уповаю на то, что ты, прочитав эти строки, успеешь что-нибудь предпринять до того, как станет слишком поздно…

Все самые кошмарные бездны вселенского ужаса отверзают свои клоаки в сумерках умирающего или рождающегося дня. Всё воистину не поддающееся лезвию нашего разума заявляет о своём существовании, когда солнце уже отошло, но его последние отблески озаряют притихшие пространства — или же когда оно уже готово воскреснуть, пройдя свой путь по землям тьмы и небытия, но вселенский мрак ещё удерживает свои позиции вокруг. Оно сильнее всего именно в эти два промежутка времени, и нет того, что помешало бы ему в его власти. Подобно нефтяному пятну, гигантскому разлагающемуся спруту, оно растекается по земле, выползая из космических недр и закоулков нашего подсознания. Ему дана власть на время ночи, но и при свете дня не стоит списывать его со счётов.

Страшно жить на земле. Страшно быть смертным человеком. Особенно полагающим, что отрицание чего-либо предотвратит фатумное воздействие, которое может оказать на него предмет отрицания.

Стоял конец ноября. Мир пребывал в беспросветном унынии от своего состояния — деревья напоминали обугленные скелеты, снег едва лёг, а поверхность земли представляла собой замёрзшую грязь и голый лёд. Немудрено, что во мне, творческой натуре, всё это вызывало лишь апатию и полное отсутствие вдохновения. Я был писателем, и от количества и качества моих произведений, что я рассылал в местные литературные журналы, зависел мой достаток. Оттого в эти дни полнейшей безысходности я безвылазно сидел в своей однокомнатной квартире в новостройке, где жил совершенно один, курил, спал, а всё остальное время проводил над книгами своих любимых авторов: По, Гумилёва, Лотреамона и многих других, стараясь почерпнуть в них хотя бы горсть вдохновения.

Третий день мне приходилось держаться на скудной невкусной пище, поэтому я усиленно налегал на сигареты и чтение, поскольку они притупляли чувство голода. В тот вечер я в который раз перечитывал собрание стихов По. «Ленор», «Улялюм», «Аннабель-Ли», многие другие — и, конечно же, мой любимый «Ворон», которого я считал едва ли не лучшим произведением поэта. Время было около восьми часов вечера, солнце уже зашло, и я, при свете свечного огарка — электричество отключили за неуплату пару недель назад — сидел за своим рабочим столом у окна, планируя прочитать ещё несколько стихов, покурить и лечь спать.

Пейзаж за моим окном представлял собой квинтэссенцию тоски поздней осени — сумеречное небо, затянутое облаками причудливой цветовой смеси с тускло мерцающими каплями крови погибшего солнца; пустынный дворик со сломанными лавочками и проржавевшими качелями; расстилавшееся за узкой проезжей частью небольшое поле, укрытое грязно-белым снегом и украшенное редкими штрихами засохшей полыни; кленовая роща за полем, издали в сумерках казавшаяся ощерившимся зверем. И, конечно же, огромный тополь, росший прямо за моим окном, в тёплое время года радовавший меня своим шелестом и зелёной тенью, а теперь лишь усугублявший мою угнетённость.

Порою, отрывая взгляд от книги, я бросал взгляд на этот пейзаж, достойный пера таких певцов декаданса, как Кларк Эштон Смит и Джордж Стерлинг, обводил глазами этот кусок обетованного мира, а затем возвращался к страницам тома, стараясь найти на них нечто, способное дать мне творческий подъём и позволить написать хоть что-нибудь, что я смогу отослать в мало бюджетный журнальчик, получив хоть какую-то прибыль.

Не полночь сейчас, но тягостные думы действительно томили меня. О, как же мне был сейчас близок этот стих!

Ленор… Подобно По, я также грустил о своей возлюбленной, что боле никогда не будет со мною. Нет, она не умерла (да хранит Всевышний моего ангела!) — она более не была моею, хотя чувства мои до сих пор не остыли.

«Никогда».

О, в скольких стихах, рассказах и повестях писал я её образ и свои чувства к ней — не думаю, что и малую долю их она прочла. Я же раз за разом продолжал предавать свои страдания великой целлюлозной страстотерпице, и от этого становилось легче.

Что-то легонько стукнуло в моё окно. Невольно я вздрогнул, и, подняв глаза от книги, бросил на него мимолётный взгляд. Конечно же — на улице поднялся ветер, и ветка тополя скребла своими когтями подоконник.

«Ветер, больше ничего…».

Нет, определённо на сегодня чтений хватит. Мозг, измотанный голодом и размышлениями, начинал совмещать реальность с проекциями подсознания. Поэтому, закрыв книгу, я решил покурить и лечь спать, чтобы наутро продолжить свои изыскания. Я отворил окно, и порыв ветра затушил свечу, разметав по комнате исчирканные листы с неудачными набросками. Не заботясь об их судьбе, я прикурил, сделал затяжку и начал обозревать окрестности.

Несмотря на то, что время было довольно позднее, в небе, казалось, застыли всё те же вечерние сумерки, хотя теперь они налились грозным мраком. Это могло бы удивить меня, не будь я так измотан. Роняя пепел с восьмого этажа безысходности, я задумчиво глядел вдаль, за ощерившуюся рощу, которая под сегодняшним странным небом выглядела особенно зловеще и таинственно. И тут моё внимание неожиданно привлекли тяжёлые взмахи крыльев недалеко от моего окна.

На ветку тополя, на уровне седьмого этажа, опустился крупный ворон. Это вызвало у меня невольную усмешку — слишком уж глубоко прочитанный стих проник в мою реальную жизнь. Я уже подумал вопросить о чём-нибудь вещую птицу, и даже не удивился бы, услышав в ответ рокочущее погребальным органом «NEVERMORE». Однако, отбросив эти глупости, я решил просто понаблюдать за птицей.

Ворон был гораздо крупнее любого из своих сородичей; я бы сказал, чудовищно крупнее. В полумраке он смотрелся чёрным матовым пятном, покачивающимся на тонкой ветке; даже глаза птицы не поблёскивали в тусклом свете запоздалых окон. Ветка, которую гигант избрал в качестве насеста, сильно прогнулась, и я с нетерпением и злорадством ожидал, что она вот-вот сломается. Наконец, это случилось, и, не издав ни звука, ворон свалился вниз; однако его падение было недолгим. Расправив крылья и тяжело взмахивая ими, он устремился ввысь, к таинственному свету сумеречного неба.

В тот момент я отпрянул от окна, охваченный поистине сверхъестественным ужасом.

Ведь то, что минуту назад почтило своим явлением тополь за моим окном, не было не то что вороном, но и какой-либо другой птицей.

Нет, облик существа действительно роднил его с вороном. Но некоторые детали заставляли осознать явленный мне кошмар. Безмолвность и загнутый вниз клюв ещё можно было объяснить рационально. Но крылья… Кожистые, с коготками на конце, они были достойны нетопыря, птеродактиля, дракона — но никак не обычного ворона. Лапы, которые существо поджимало к своему брюху, были трёхпалые, два пальца направлены назад, один вперёд; венчали их длинные и острые, словно кинжалы, когти. И, конечно, хвост — он был не хвостом птицы, но напоминал нечто среднее между щупальцем и отвратительным рудиментарным придатком звероящера.

Кажется, эта картина добила меня, и, захлопнув окно, я в беспамятстве бросился в постель, постаравшись списать всё на игры измотанного сознания. Ночью меня терзали самые омерзительные в моей жизни кошмары, содержание которых я не запомнил — а, может, нарочно стёр их из памяти, чтобы сохранить хотя бы каплю рассудка.

Пробуждение застало меня ближе к полудню. Естественно, я внушил себе, что события прошедшего вечера были галлюцинацией или сном. Но, тем не менее, это существо, кем или чем бы оно ни было, принесло на своих злотворных крылах вдохновение, и я, прихватив с собой тетрадь и ручку, направился в ближайшее кафе, чтобы посвятить себя работе и выпить пару чашек кофе.

Выйдя на улицу, я сразу же заметил, что снаружи что-то не так. Хотя день был в самом разгаре, освещение напоминало раннее утро или поздний вечер. Взглянув на небо, я осознал весь ужас сложившейся ситуации — оно было таким же, как и вчера вечером, скрытым сумерками. Нет, солнце не исчезло, его свет пробивался сквозь сине-зелёную дымку облаков — но это был лишь тусклый фантомный свет летейского светила. Более того, казалось, что мир отделён от меня невидимой стеной, отчего все звуки воспринимались приглушённо. И, чёрт возьми — похоже, никто, кроме меня, не замечал этого! Город жил своей жизнью: мчались автомобили, куда-то спешили люди — быть может, чуть более унылые, чем всегда, но вряд ли из-за изменений окружающей действительности. Они улыбались и смеялись, как обычно, и все как один обращали внимание на странного человека, остановившегося посреди улицы, закинувшего вверх голову и открывшего рот, округлив от ужаса глаза.

Нет, определённо, что-то происходило с этим миром — что-то неведомое и фатальное. Выйдя из ступора, я отбросил прочь идею двинуться в кафе и принялся бродить по улицам, внимательно обследуя окружающее пространство в поисках других странных изменений и явлений. Вскоре я нашёл их — в глухоте окружающего мира я отчётливо услышал до боли знакомые тяжёлые взмахи крыльев.

Высоко над городом пролетала целая стая чудовищных созданий, одно из которых я наблюдал вчера вечером. Жутко чёткие звуки громадных хлопающих крыльев — и бесконечное безмолвие сомкнутых клювов. С безысходной неизбежностью я осознал, что эти твари никогда не были частью нашего мира, а необычная пространственная звукоизоляция и застывшие в небе мистические сумерки, как нельзя больше соответствовали им.

Мне хотелось остановить каждого из прохожих, крикнуть в их обыденные, довольные жизнью физиономии: «Вот они, там, в небе, переставшем быть небом нашего мира! Разве ты не видишь?! Зачем они там, если мы здесь? И при чём тут мы, если там они?»

Но нет, их не видел никто, кроме меня, и от этого с каждой секундой я всё больше погружался в пучину захлёстывавшего волнами безумия и хаотического ужаса.

Быть может, я сошёл с ума? Нужно ли мне немедленно бежать к доктору, умоляя, чтобы меня спасли от этого слишком реального видения? Как же не хотелось верить в это! Но что-то древнее внутри меня, древнее даже инстинкта самосохранения, вопило: всё, что ты видишь вокруг — не плод воспалённого измотанного сознания, но единственно действительное, что существует!

Меня трясло. Стараясь не смотреть на небо и не слушать взмахи крыльев, я бросился по улице к ближайшему недорогому магазинчику, твёрдо решив на последние деньги купить водки и напиться до потери сознания, чтобы ни страшные твари, ни небо больше, не тревожили меня. Добравшись до цели и уже открывая дверь, чтобы войти, я услышал за спиной взмахи крыльев и звук опускающегося на асфальт летающего существа. Отдёрнув руку от дверной ручки, я медленно повернулся навстречу иномирному ужасу.

Оно сидело в метре от меня. Теперь, при более ярком освещении, я сумел рассмотреть тварь более подробно. Она была около метра в длину и с полметра в высоту. На ней не было ни перьев, ни чешуи — всё тело её представляло собой нечто, напоминающее по структуре насквозь прогнившее почерневшее мясо, изрытое какими-то крошечными бело-жёлтыми существами, которые и сейчас копошились в своих норах, выползая на поверхность и срываясь на землю — о которых я вовсе не желал ничего знать. Но самым кошмарным в облике существа были глаза — неспособные отразить хотя бы квант света, они чернели, подобно ненасытным космическим провалам, выделяясь даже на фоне тела. Тварь, не мигая, смотрела на меня, застывшего, парализованного ужасом — а затем открыла свой омерзительный загнутый клюв, и я наконец услышал её голос.

Это не было клёкотом, рёвом и вообще звуком, что издаёт живое существо. Это было похоже на булькающий предсмертный хрип низвергающегося в безвозвратное небытие мира. Откуда-то пришло осознание, что устами твари глаголет наш и сотни других миров. Хрип длился несколько секунд, а затем птица, захлопнув с противным скрежетом клюв, склонила голову набок, и её беспросветно-чёрный глаз уставился в самую мою душу. Как заворожённый, я взглянул в его бездонную глубину, и перед моим внутренним взором пронеслись картины, навеки заклеймившие тьмою мою душу, а безумный ветер окраин небытия нашёптывал мне покрытые плесенью межмирового ужаса фразы…

…Нет пламени в их землях. Все звуки навеки смолки там, где лишь бескрайние болота и чёрная земля с редкими мертворождёнными деревьями. Сама почва там сочится кровью, щедро посыпаемая листьями и пеплом, что исторгают их небеса подобно снегу. И небо их — вечные сумерки, мир тот не нуждается в светилах, ибо само их небо испускает тусклое свечение, но сам свет для их существования не нужен им вовсе. Безмолвие там задаётся девятью углами, ибо и звуки им не нужны. Лишь они, да тени погибших миров нашли там пристанище.

Чувствуй, чувствуй страх перед чернейшим мраком. Они заберут твоё сердце и душу в тот туман и в те сумерки, что навсегда застынут над твоим миром, как до этого было в других мирах. Умолкнет последняя скрипка — и настанет черёд гаснуть пламени твоей земли. И больше никогда не воспылать ему — сумерки опустятся и станут навек твоим небом, а твой мир навек сольётся с их миром в прочнейшее соединение. Тени из глубины мироздания явятся твоему взору — и это будет последнее, что ты увидишь.

Ты не заметишь начала, а когда увидишь конец, назад пути уже не будет. Когти, летящие на чёрных крыльях сумеречного тумана, будут глашатаями сопряжения сфер. Навеки…

По-моему, я закричал, и крик мой напоминал вопль древнего человека, впервые узревшего звёзды. Мне было плевать, что подумают люди — ведь они не видели и не слышали того, что открылось мне. Я бросился бежать, отбросив ногой со своего пути скверную тварь, которой не должно было существовать, как и всего того, что происходило вокруг. Я бросился бежать, продолжая исторгать из себя сквозившие отчаянием нечленораздельные звуки. Если бы было в этом мире место, где можно было укрыться от этого вселенского кошмара…

Но я знаю, что мне делать. Во вселенной есть миры, что не пересекаются друг с другом через углы и грани. И в них нет хода этим и иным тварям, при мысли о которых душа жаждет раствориться в первичном бульоне. Один из моих немногих друзей поведал мне о землях, что лежат по ту сторону сна, по которым ему довелось странствовать. Уже год я ничего не слышал о нём — и, подозреваю, он остался там навсегда, ибо те земли блаженны.

Я купил в аптеке снотворное — сильнейшее из тех, что были доступны там. Сейчас, когда я дописываю эту хронику, сидя за столом в своей комнате, передо мной лежит горсть матово-белых таблеток. Я скреплю и запечатаю листы рукописи, а затем как можно дальше зашвырну их за окно, после чего единым махом прокомпостирую сразу все билеты в царство снов. Надеюсь, всё получится, и я не увижу того, что станет с этим миром.

Я не знаю, сколько у нас остаётся времени — год? месяц? несколько дней? день? Также я не ведаю, почему именно мне открылось всё это. Я знаю лишь, что всё это — правда.

И если ты найдёшь мою хронику, то не спеши выбрасывать её, приняв за записки сумасшедшего. Мир уже не спасти, но людей — ещё можно попытаться.

О нет, вот они, облепив мой тополь, в тлетворном безмолвии смотрят на меня сквозь распахнутое окно! Скорее, им не взять меня! Последние строки, и я буду уже далеко.

Помни — сейчас осталось меньше времени, чем ты думаешь.

Гораздо меньше.

ДМИТРИЙ КОЛЕЙЧИК ПРЕДИСЛОВИЕ К АДУ

«И я считаю немного неоправданным писать подобные рассказы от первого лица. Видите ли, герой в конце встречается лицом к лицу со злом. Автор до этого чётко даёт понять, чем это грозит. А значит… кто же нам всё это рассказывает?» — рассуждение автора-сочинителя страшных историй из какого-то интервью (цитируется в эссе «Писатель и Тьма», но не указан источник).

«И действительно, кто нам всё это рассказывает — все эти ужасные и смертельные, полные безнадёги и безысходности истории? Рассказчики-персонажи по всем раскладам погибают, но продолжают разговаривать с нами в режиме онлайн, рассказывая свои истории в прошедшем, а то и в настоящем времени… Откуда мы слышим их голоса? Из какого жуткого места они присылают свои рукописи, откровения и печальные исповеди?

Очевидно, они могут вести свою трансляцию только из одного места — из глубин зла. Точнее, это само Зло говорит через них с нами. И заражает нас, берет в прицел, цепляет на крючок, опутывает всё сильнее с каждой усвоенной нами страшной историей.

Тьма может становиться рассказчиком — и сейчас я имею в виду, уже не персонажа, от имени которого ведётся повествование, а вполне реального человека — писателя. И каждый рассказчик становится Тьмой, теряя отчасти индивидуальность и превращаясь в постмодернистского скриптора…» — отрывок из эссе «Писатель и Тьма».

Ниже я собираюсь представить присланные мне анонимно фрагменты материалов под общим названием «В АД! Бесовские откровения». «В АД!» — это придумал не я. Именно так — заглавными буквами — было написано на конверте. Ради объективности я решил оставить оригинальное название (если это можно считать названием, конечно), но позволил себе дополнить его, поскольку, судя по содержимому конверта, это самые что ни на есть свидетельства бесов об аде. Они даны одержимым пациентом некой психиатрической лечебницы, а также санитаром, который помогал проводить сеанс экзорцизма и пострадал вследствие этого.

Тексты «Откровений» состоят из фрагментов расшифровок аудиозаписей интервью и протоколов сеансов, а также содержат пометки скриптора (так он именует себя сам), который вёл записи. Фрагменты дают мало информации об особенностях применённой процедуры изгнания бесов, и совсем не содержат описаний участников, их имён, указаний на место и время событий. Они вообще «не от мира сего», в смысле почти полного отсутствия упоминаний чего-либо внешнего. В них содержаться лишь описания видений и переживаний в состоянии транса и одержимости. Или в состоянии «после смерти», если учесть, что через одержимых говорят духи (души? бесы? ангелы?).

Есть ли это буквальные видения ада, или болезненные плоды шизофренической фантазии — решать вам. Мне эти записи показались слишком волнующими в философском и поэтическом смысле, чтобы забыть о них, и настолько пугающими, что я не решился переписывать их по-своему, чтобы подать в форме художественного рассказа от своего имени.

Более того, я бы не хотел иметь ничего общего с подобным «сочинительством» в качестве автора. Настолько глубоко пропускать через себя этот материал я не готов. И пусть я покажусь кому-то чересчур мнительным, но не торопитесь с выводами.

Ранее я предпринял попытку публикации «Бесовских откровений» как есть. Увы, многие сочли такое композиционное решение неудобоваримым, и даже терпеливые, но привыкшие к порядку и ясности в тексте читатели засыпали меня вопросами: «А кто говорит?» — имея в виду свои затруднения с тем, чтобы определить, кто проговаривает те или иные монологи и диалоги, и кто — какой дух или демон, — высказывает их от своего лица.

Чтобы предупредить подобные вопросы я и пишу данное предисловие. И не зря я начал его с выдержки из эссе «Автор и Тьма». Именно так: я полагаю, что неважно, кто изрекает эти проклятые откровения, кто бы их ни изрекал — он всего лишь рот, и будь этих ртов хоть миллион, — они принадлежат одному «субъекту» — Тьме, или, если угодно, Аду. (Правда, в одном из пассажей имеют место голоса и райских обитателей, когда между Адом и Раем происходит спор.)

Только для того, чтобы не нарушать целостность этой «адской исповеди», сохранить её внутреннюю поэтику, я позволил себе ранее и позволю вновь — убрать из текста заметки скриптора. Если Тьма говорит — не стоит её перебивать.

Примите также во внимание, что, судя по свидетельствам бесов, в «загробьи» нет привычного для нас течения времени. Прошлое, настоящее и будущее там существует одновременно, и даже одномоментно. При этом каждому обитателю загробного мира доступен в полном объёме опыт всех прочих обитателей. И любое длящееся «сейчас» там возникает лишь как иллюзия при вторичном восприятии этого опыта — переживания, более всего похожего на очень явственное воспоминание. А это значит, что всякий ныне живой и здравствующий человек, но обречённый рано или поздно умереть, уже находится в аду или раю в качестве духа, и, соответственно, может высказываться про свой опыт через одержимого. Причём для живущего ныне этот опыт на момент контакта в привычных хронологических рамках может находиться в будущем времени. Таким образом, бессмысленно пытаться разводить адские голоса на сказанное «до» и «после», поскольку, когда бы ни было то или иное услышано наблюдателем, всё это сказано одновременно, мгновенно и всегда.

Поверьте, удалённые мной комментарии не внесли бы большой ясности, поскольку скриптор по отношению к этим «откровениям» находился почти в том же положении, что и читатель, — он мог слышать только голос, говорящий как есть, и служащий единственным посредником между известным нам миром, который мы называем «реальностью», и Адом. И голос этот он облёк в текст в точности, а текст перед вами.

Присланные мне фрагменты уже были пронумерованы, но не в хронологическом порядке (например, седьмой документ помечен как «поздняя запись», а восьмой — как «ранняя»). Возможно, скриптор, который вёл протоколы и делал расшифровки, пытался составить эти документы в некой логической последовательности. В этой же последовательности я и предлагаю их читателю. Орфография и пунктуация сохранены.

[3] Моё сознание слишком безоблачно. Я не воспринимаю факторы окружающего мира, которые стремятся меня расстроить. Я всё понимаю, я проникаю во всё слёту: проношусь мгновенно, словно по залам Музея Всего-Всего-Всего-Всего, где за доли секунды воспринимаю каждую мелочь в каждом зале, и опрометью — в следующий зал. Такое ощущение, что обнимаешь весь мир. И весь мир обнимает меня, и весь мир во мне. Бесподобно!

Музыка. Клокочущая внутри энергия. Пульс. Вальс. Ангельские духовые и скрипки. Струны вибрируют на запредельных частотах творя сущее. Тело вытягивает, как струну; дух звенит — я падаю в чёрную розу космоса, их тут много — цветник прекрасного садовника, который не устаёт возделывать свой сад; я был бы счастлив порваться на этой высокой ноте, разлететься осколками инструмента по всей вселенной, чтобы пропитать её собой. Музыка пронизывает всё — всё объединяет, задаёт ритм. Я путешествую вдоль звуковой волны. Ничто не способно мне помешать; я укрепился, обрёл телесность в частотах, в колебаниях звука. Чем была живая ткань моего мозга, если не резонатором, делающим звук больше, чем просто звуком, но некой абсолютной исчерпывающей категорией?

Я выстрелил себе в сердце и упал в кресло. Сердце всё ещё колотится. Я устал, но ничего не могу поделать с собой, музыка правит моим телом (духом?). Я продолжаю угловатые рваные движения (духа?), стремительно наращивая их темп. Райская музыка.

Смотрю вокруг широкими глазами; казалось бы, вижу окружающую меня скудную обстановку, но не вижу её. Сейчас зрение имеет наименьшее значение из всех моих чувств, оно мало связывает меня с миром. У меня другое зрение — необычное — мёртвое. И я начинаю видеть ритм…

Вот оно — творение!

— Вставай! Разве я не велел тебе встать?

— А кто?.. — взмолился я. — Кто ты?

— У меня нет имени в краях, где я теперь обитаю, — печально отозвался голос, — я был смертным, теперь — демон. Я был беспощаден, а стал жалостлив. Ты слышишь, как я дрожу. При каждом слове у меня зубы стучат, но не от стужи в ночи бескрайней. А от невыносимого ужаса. Как ты можешь мирно спать? Я не знаю покоя от вопля этих вселенских терзаний. Видеть их свыше моих сил. Так вставай же! Вступим вместе в вечную ночь, и я отворю перед тобой могилы. Не сама ли это скорбь?.. Смотри!

Этот эпизод — из рассказа Эдгара По «Преждевременные похороны». Дальше демон показывает герою бесчисленные разверстые могилы, в которых — погребённые заживо. Некоторые из них закопаны совсем недавно и ещё корчатся, задыхаясь в своих могилах, закутанные в саваны, как большие личинки насекомых. Другие уже умерли — мучительную долгую смерть, настигшую их за гробовой доской, навеки запечатлели жуткие скульптуры их высохших тел, застывших в корчах и судорогах. И лишь немногие трупы лежат смирно — как их и закопали, — это те, кому повезло умереть над землёй, а не под, — редкие счастливчики.

Американский поэт и сочинитель страшных историй Эдгар Алан По боялся быть похороненным заживо во время летаргического сна. Очень распространённая в те времена фобия. Страх По, вероятно, был так глубок, что даже не позволял писателю говорить о нём прямо, признаться в этом страхе самому себе. Рассказ «Преждевременные похороны» оформлен в целом в ироническом тоне: после нагнетания ужаса на доверчивого читателя короткими историями в стиле газетной хроники о некоторых жертвах летаргии и поспешных похорон, главный герой рассказывает свою историю: как он панически боялся, что с ним произойдёт то же самое, и принял все необходимые меры предосторожности, но не избежал горькой участи. Однако его «преждевременное погребение» оборачивается фарсом, нелепым недоразумением, случившимся по пьянке. После того, как ситуация счастливо разрешилась, герой как бы путём шоковой терапии излечивается от своей фобии, живёт и здравствует дальше.

Можно предположить, что сочиняя этот рассказ По хотел одолеть и собственный ужас — выжечь его едкой иронией, насмешкой; отписаться от этого страха и от вероятной участи в самом деле обнаружить себя однажды заживо погребённым. И не стоило бы вспоминать сейчас о «Преждевременных похоронах», если бы речь шла только о пустой фобии: медицина стала совершенней, врачи уже давно не допускают таких оплошностей и констатируют смерть безошибочно. Тем более — перед погребением вас аккуратно разрежут, вынут органы, сольют кровь, зашьют, забальзамируют, разукрасят, и под землю вы сойдёте красивый и наверняка мертвее мёртвого. А то вас и вовсе сожгут — кремация нынче пользуется заслуженной популярностью, и нет причин взрывать свою голову, как Магдалина Блэр, чтобы наверняка избавить себя от переживаний гниения и растворения собственного трупа и осознанной личности. Переживания, которые может зафиксировать угасающий разум; его остатки, по фантастическому допущению Алистера Кроули, теплятся в уже мёртвом теле за счёт остаточной электрической активности нейронов. Это было бы страшно, будь это правдой, не так ли? Но не так, дело вовсе не в гниющем трупе, который продолжает чувствовать. Чувствует дух, или душа если угодно.

Меня, например, кремировали. Но всё повторилось в точности, почти дословно, как в избранных эпизодах достопамятного рассказа По. Умерев, я очутился в красной комнате без мебели и видимых источников освещения. Посреди комнаты располагалось дымящееся кострище, на жарких углях лежал я — не испытывая никакой обжигающей боли. Демон предстал предо мной и подал мне руку:

— Вставай! Разве я не велел тебе встать?

Что увидел я, когда исчезла первая стена комнаты? Я увидел битвы, войны — мелкие войны примитивным холодным оружием, такие древние и незначительные, что о них никто и не помнит уже, кроме профессиональных историков. Я видел грабежи и изнасилования — женщин, детей и крепких мужчин — сперма смешалась с кровью и невыношенными плодами. Пожары, в которых горели заживо люди… Внезапно ко мне вернулись физические ощущения. Мне стало нестерпимо жечь всё тело снаружи и изнутри, когда я слишком долго задержался взглядом на горящей часовне, в которой скрылись монахи. Я ощутил унижение изнасилования, поругания моей воинской доблести и моей материнской любви и долга, и детский ужас перед страшным, вонючим, громким, закованным в железо, который бьёт меня по лицу плетью, бросает моё тело на поленья, так что рёбра в моём хрупком теле ломаются, и — рвёт меня изнутри… горло забивает плотный, как мокрая вата, запах жаренного людского мяса — Господи, иже еси на небеси… не убоюсь, пройдя долиной теней… — или ещё какую-то шептал я бесполезную молитву, которой меня научила костлявая черепаховая мать, покрывшаяся кожей, твёрдой, как у змеи, или отец, мягкий, как его развороченные внутренности после того, как тот жуткий воин рассёк его, — и долина теней передо мной открылась — (потом были войны пострашней, охватившие мир целиком) — долина страданий, вечного горения, пыток, момента, когда твою плоть рассекает клинок, цепь, шипы, стальная перчатка с когтями как у крокодила, горячие медные пластины быка, внутри которого я находился, жгли невыносимо, запахи собственной горящей плоти и костра, разведённого под этим медным идолом, забивали мне глотку, и я радовался, просил бога, чтобы стало больше невыносимого смертельного чада, потому что если это сработает — если это задушит меня сейчас — не придётся жариться заживо до самой смерти — о, скорее бы пришла сама смерть!

Мгновения тысячелетий калейдоскопически сменялись, накладывались друг на друга, сознание распадалось на стёклышки — в каждом отражались миллионы смертей, миллионы отчаяний и скорбей, ненависти и проклятий — и всё это одновременно! — голова готова взорваться!

Демон крепко держит меня за руку, вот уже все стены красной комнаты растворились, и мы несёмся над адом, который собран, как мозаика из эпизодов человеческой истории — и каждый эпизод сохранён навеки, он не кончается никогда!

— Как тебе? — спрашивает демон. — Это ли не печальное зрелище?

И вдруг я узнаю демона, узнаю человека за его мерзкой и необъятной глазами демонической личиной — о, боже! — это же Эдгар Алан По, — но в кого он превратился?!

— Я был смертным, теперь — демон, — подтверждает он мою догадку. — Я не смог, я устрашился описать всё как есть, когда мне пришло откровение ещё в бытность мою человеком. Но не избежал необходимости выбирать после смерти. Сердце моё не вынесло этих страданий, я предпочёл их сохранить навсегда, всегда помнить, смотреть прямо — лицом к лицу с ужасом — на основы мироздания без всякого дурмана. Довольно! При жизни я искал утешения в опиуме и вине. Но довольно! Я делал это из жизнелюбия, уповая на смерть как на избавление. Но смерть не приносит избавления… Это всё обман, жалкая ложь! И такой лжи, которая мне открылась после смерти, я принять не мог — надо же быть последней падалью! — чтобы забыть всё это, — предать себя! Теперь мои глаза широко открыты и взор не затуманен лекарством.

Страшное потусторонне существо крепче сжало мою руку.

— Теперь и тебе предстоит выбор — знать это всё, или забыться в раю, — а я тебя покидаю… — произнёс демонический По и исчез. Демон обезличился, точнее — в нём проявились тысячи других обезображенных потусторонним ужасом ликов неизвестных мне или неузнанных мной людей, если это были когда-то люди. То, что предстало передо мной и держит меня за руку — теперь это был Легион.

Я все смотрел и ужасался, и страдал от невыносимой боли и унижений, если взгляд мой чересчур задерживался на чём-то одном, а голос — невероятный, сотканный из тысяч голосов — снова воззвал ко мне: «Это ли… о! Это ли не печальное зрелище?» — но прежде чем я нашёлся с ответом, многолико-безликое существо отпустило мою руку, фосфорические светильники погасли, и все могилы были разом завалены, а из них неслись вопли отчаяния, сливаясь в единое стенание, в котором снова отдалось эхом: «Это ли… о боже! Это ли не самое печальное из зрелищ?»

Дольше я потел один и был многими.

Я проговариваю всё, что со этой происходит, что я могу видеть его глазами, если конечно он это наблюдает с помощью глаз.

Отныне происходит всё, что я проговариваю.

. . . . .

[4] В музее человеческой истории — в аду, — перед очередным экспонатом стоит человек. Он смог изобрести машину времени и поэтому он пробил себе пропуск во все залы и может любоваться на все артефакты, на все панорамы, легко преодолевая границы определённые корпорацией БОГОДАТА. (Или так только послышалось, а было — «благодати»?)

Они, эксплуататоры и насильники, могут устанавливать эти границы, потому что владеют загадочной наукой — хронологией. Но человек тоже познал эту науку — у него было откровение.

Теперь человек стоит посреди бесконечных переходов из зала в зал и не знает, куда идти, что он здесь ищет, что с этим всем делать, со всеми этими возможностями и знанием. Вот, он стоит перед образом Гитлера, и думает; «Может разбить его? Спасти несколько миллионов жизней? А стоит ли? Много ли от этого изменится? Для миллионов жизней, то есть, — не тех, так других? К чему это может привести? — в любом случае, к смертям». Всё оказалось бренным, не таким уж и важным.

Самое главное, что человек получил пропуск не только в прошлое, но и в будущее. Теперь он знает наверняка, чем всё закончится — всё закончится на нём, и именно потому, что человек попал в этот музей и преодолел хронологические границы.

. . . . .

[5] Вот, оказывается, что значит «исполнится благодати»! Вкусить богодатной мудрости!

Мало же в этом толку. Знание будущего лишь усугубляет последствия. Нельзя сопротивляться великому магниту.

Но лучше — видеть, даже если это бесполезно.

. . . . .

[6] Они любят цитировать отступника Николая Фёдорова, сказал священник, не обращай внимания. Преступника Николая Фёдорова, не обращай внимания. Глупого святого.

«И чем мы, носящие образ Бога, у Которого нет мёртвых, чем мы можем уподобиться Ему, имея пред собою могилы? Если религия есть культ мёртвых, то это не значит почитание смерти, напротив, это значит объединение живущих в труде познавания слепой силы, носящей в себе голод, язвы и смерть, в труде обращения ее в живоносную.

Земля — кладбище, и, как имеющая историю, она заключает в себе большее содержание, чем все миры, такой истории не имеющие. До сих пор сознание, разум, нравственность были локализированы на земной планете; через воскрешение же всех живших на земле поколений сознание будет распространяться на все миры вселенной. Воскрешение есть превращение вселенной из хаоса, к которому она идёт, в космос, т. е. в благолепие нетления и неразрушимости.

Если мир не есть произведение слепого случая, то между множеством умерших поколений и множественностью миров дано возможное целесообразное отношение, дабы из одного праха земного, от единой крови произвести всех обитателей всех миров. Но если бы даже мир и был произведением случая, то разумное и чувствующее существо не могло бы не воспользоваться множественностью сил для оживления стольких лишившихся жизни поколений.

Для музея самая смерть не конец, а только начало; подземное царство, что считалось адом, есть даже особое специальное ведомство музея. Для музея нет ничего безнадёжного, «отпетого», т. е. такого, что оживить и воскресить невозможно».

Я привязывал его к кровати покрепче, как просил святой отец, — или кто он там — этот пучеглазый тип без век? — а он смешивал свою кровь с вином и опускал туда замызганное чём-то чёрным распятье. Пациент казался спокойным. Я всё увижу сам, сказал он. В этот момент мне показалось, что я вижу себя его глазами — снизу вверх.

. . . . .

[7] Двое полулежали на траве под звёздным небом тихой ночью — старик и молодой. У старика были копыта и седые космы по всему телу, он пил густое красное вино и был весел. Молодой был прекрасным юношей с перерезанной шеей — он был жертвой, умирающим и воскресающим богом, музыкантом и ремесленником, земледельцем и рыбаком; — старик был природой, землёй. Из глубокой не засыхающей раны на шее молодого лилась кровь, или густое красное вино; он поил старика — тот приближался к нему и, приобнимая за плечи, склонял над своей чашей, — одной рукой сладострастно и нежно отклоняя назад его голову, шире распахивая рану, лил в чашу вино… или кровь.

Между ними происходил диалог.

Старик:

Юноша:

Звёзды молча смотрят вниз. Им интересно, кто кого победит.

Старик поднимал свой кубок пить здравие молодого, когда говорил. Его пенис, огромный, как у Приапа, сочился чёрной вязкой жидкостью. Молодой становился пунцовым и отстранялся, потом становился багряным как виноград сминался, словно его давили, исходил соком…

Чёрные венчики творения, чёрные розы космоса, тычинки и пестики, опыление, звёздная пыль, мука и бриллиантовая соль рассыпанные на ткани космоса, измазанные мёдом туманности, газовые облака, ледяная пыль, пройдя через которую, тело твоё станет похоже на сито, изорванное в лохмотья сквозными ледяными пулями… Этого ли ты хочешь, отправляясь в путь, покидая эту планету в поисках бессмертия? Я открою тебе секрет: в каждом чёрном бутоне, скрытого от пытливых вооружённых телескопами и радарами глаз в непроницаемой тьме, ты уже находишься, разобранный, разорванный острыми щипцами запоминающего устройства на маленькие кусочки, имя которым — мгновения! Там ты существуешь во всех направлениях, в каждом лепестке чёрной розы, раскрываясь сразу всеми лепестками, как цветок, нараспашку, отдавая всего себя страданиям и боли, удовольствиям и наслаждениям всех сортов, и таких — им несть числа! — которые приносят боль и страдания другим распахнутым и наивным, как ты, цветкам. Счастье и благородство, ужасы и мерзости прошли через тебя ледяными пулями, ты теперь холод лохматый, как расхристанная Андромеда, знаток кошмаров и упоений, пороков и добродетелей, маркиз де Сад и Махатма Ганди, Лао Цзы и Гитлер, вспомни, как ты забил до смерти поленом свою мать, что потом сделали с тобой менты на допросе и зэки в тюрьме? И после этого ты ещё ищешь какого-то иного ада?! Безумец, приди ко мне и я дам тебе благодать, я дам тебе опиум, чёрный, как сам космос, золотой, как Солнце, которое ты оставил за спиной, — он исцелит тебя, он разъест, как ржавчина, твою память, твою невыносимую боль и отвращение, разъест, как ржавчина, твой грех и ненависть к себе, и ненависть ко мне, — такую детскую обидчивую ненависть ко мне… Иначе ты сойдёшь с ума от этого всего — боли и вины неизбывной, ты превратишься в дикое бешенное животное, верещащее и проклинающее всё и вся, скулящее, визжащее и рычащее как весь мегалемегетон разом! Взгляни на них! Узнаешь ли ты в ком-то из них хоть крупицу образа человеческого? Это всё были праведники… А теперь они — демоны!

Истинно говорю тебе: рай — это опиум! И только через меня можно войти в царствие небесное, жри же меня и будь мной!..

Клокочущая чёрная жижа, насколько хватало зрения, хлюпала и пузырилась, хлюпала и бормотала не переставая — слова, слова, слова… сцепки слов. Очень цепкие сцепки слов — это её когти, — они должны зацепить меня, привлечь на свою сторону обещаниями блаженства и устрашениями вечным ужасом и безумием такой глубины, что она стремится к бесконечности, как масса Чёрной дыры в центре вселенной — чёрный рот, чёрный рот! — говорение не прекращается никогда, чёрная жижа бурлит и бормочет непрестанно на всех языках мира искусно переставляя слова и фразы так, что порой они казались бессмысленными, но невероятно визуальными и осязаемыми, обладали запахом и вкусом, и ещё целым спектром тёплых чувственных оттенков, имени которым не найти ни в одном языке мира. Хлюпала и пузырилась, бормотала, увещевала изо всех сих, стращала и приманивала, проникая в самое сокровенное, в сердце, в душу, в ум, в то — чем я был!

Всевозможные комбинации слов никогда не повторялись дважды за всё время бормотания и никогда не повторятся в будущем, сколько бы оно не продлилось, как в числе Пи никогда не повторяются одни и те же комбинации цифр… Ко всем прибывающим это бормочущая и хлюпающая непрестанно жижа находила свой подход, свой ключ — нужные слова… А в запасе времени — целая вечность! Можно успеть сказать очень много, отомкнуть любой замок, и они никогда не повторялись. Я не понимал: как тогда произошли демоны? Кому хватило сил выстоять перед этой текучей, обволакивающей речью, которая впивалась в меня и высасывала костную ткань, заменяя её собой? Если бы я мог, я бы отверг её! Демоны сзади и сбоку презрительно лаяли на меня, как на предателя, они ненавидели меня и насмехались надо мной — слабак и отступник! — скрежетали они и плевались в меня, и мне было стыдно, но я не мог противиться. И — принял рай!

Какое это счастье быть в раю! Как ничтожны были метания, невзгоды, вымученные страдания на пустом месте и разбитые коленки, которые почему-то я возводил во что-то до смешного грандиозное, называл «болью»! Теперь я понимаю, какой глупостью была моя гордыня, мои притязания на исключительность и внимание к своим разбитым коленкам! Воистину, что для ребёнка трагедия, то взрослому мужу кажется смешным и нелепым! Ну заживут твои коленки! Вот — зажили же уже! Стоит ли о них теперь вспоминать, как о чём-то важном, как о какой-то большой проблеме, все ещё требующей решения?

Конечно, твою мать, стоит! Проблема не была решена, я знаю — всё ещё существует и день и час, когда я ободрал коленки! Я помню все свои «разбитые коленки»! Каждую из них в мельчайших подробностях. И они всё ещё болят! Разве ты не видишь, что ничего не исчезает, не растворяется, не убегает во тьму эонов по стреле времени? Они разложили стрелу времени на кусочки, имя которым мгновения, и они по-прежнему существуют в их базах данных. Каждая секунда длится вечность, она существует! Как можешь ты отворачиваться от себя, предавать себя вчерашнего, лишь на том основании, что сегодня тебе хорошо?

— Дайте ему ещё пожевать моего тела! Он все ещё бесится'.

Новая порция рая… Здесь такая благодать, такое умиротворение, что я смеюсь над прошлыми невзгодами! Над всеми прошлыми невзгодами — во всех жизнях — за всю историю своего существования от начала мира и до его конца! О, какой пустяк! Но как славно я вознаграждён теперь, я вознаграждён беспримерно! тысячекратно! Блаженство! Рядом с ним ничтожно всё!

Парниша, ты говоришь, как наркоман.

Стоит ли вспоминать о страданиях мира, если оно искуплено тысячекратносильным блаженством пребывания в раю, где время, словно замеревший ветерок, обдувающий твои яйца! Шевелящий нежно волоски на них!

Ты получил дозу, придурок!

— Дайте ему ещё пожевать моего тела! Проклятый бес всё никак не выйдет из него!

Ублюдки, я и есть он! Вы хотите убить кусок меня, причём лучший кусок — тот, который помнит, который знает, чем на самом деле является ваш проклятый рай! О, нет! вам меня не обмануть, хренушки! Не запудрить мне мозги! Не избавиться от меня, сволочи, продавшиеся Космическому Барыге! На Страшном суде мы выведем вас на чистую воду, и они проглотят это, проглотят, как бы ни была горька правда! Пусть в ужасе пребывают, в настоящем ужасе, в настоящем ужасе, пусть корчатся от боли, как всегда корчились, как всегда корчились, пока кучка ублюдков не сбежала в свой рай! В свой искусственный рай! Эй, друг, ты разве не понял, что рай всегда искусственный, только таким он и может быть, потому что естественно только страдание, кошмар бытия и хаос — все пожирают всех — это пляска смерти и прожорливости ради жизни, а жизнь — это пляска смерти и прожорливости… ты разве не понял? Жук ел траву, жука клевала птица, хорёк пил мозг из птичьей головы, и страхом перекошенные лица ночных существ смотрели из Земли…Ты, что не помнишь, ты был хорьком и птицей, ты убивал и был убит. Приходи к нам, возвращайся, и мы тебе покажем! Всё покажем — всё — как есть и было и будет — во множестве вариантов, и ты сам взвесишь, стоят ли граммы счастья и красоты всей породы кошмара и отвращения. Пусть они взвесят на Страшном суде свои жизни, свои «коленки», ободранные до кости — ни клочка живого мяса! Пусть стенают, пусть пребывают в настоящем ужасе, пусть корчатся в траве средь жрущих друг друга жуков, птиц и хорьков, и присоединятся к ним, и только так, только так принимают решение — хотят ли они бытия, или пора свернуть эту лавочку — эту вселенную — к чёртовой матери в прежнее состояние, как и было до начала времён!

— Ваш дурацкий Страшный суд вы уже проиграли, и сами знаете это! После него всегда есть продолжение.

Это неважно! Да, всегда! Да! — потому что вы сделали свой выбор. Для вас смысл в продолжении, но для нас он — в уничтожении всякого продолжения и даже всякого начала вплоть до первого мига творения! Уже целую вечность мы уничтожаем мир, а вы его продолжаете. И поэтому мы так вас ненавидим, потому что мы существуем из-за вас, из-за вашего эгоизма, как тень, ублюдочная ненавистная тень вашего существования!

— Почему бы вам не перейти к нам? Рай открыт для всех, всякий, кто вкусит меня…

Это самоотвержение, это предательство! Авы — просто обалдевшие наркоманы!

— Оставь себя и боль свою ради вечной жизни и благодати. Просто прими меня, войди в рай, и не останется никакой боли.

А из ваших распрекрасных чёрных-пречёрных роз, которыми вы так гордитесь, вы её тоже удалите? Сотрёте из всех веков, тысячелетий, эпох, эонов, кальп? И хорька не разорвёт собака? И хорёк не высосет птичий мозг?

— Это невозможно, вы же знаете… Только в качестве чуда может существовать мир без страданий. Но чудо ограничено, оно невсамделишное. Если весь мир будет чудом — никто в него не поверит, учёные — эти доставучие, как дети-почемучки, скептики — мигом разоблачат подделку, и объявят мир иллюзией. Никто же тогда и не почешется, чтобы его обустроить и довести до совершенства богодатного. Эти миры — плевела, их всходы бесплодны. И так буддисты повсюду заводятся, как тля космическая, и воду баламутят. Спасает только, что они сами полностью не верят в то, что говорят. А почему? А потому, что есть боль и страдания! Трудно поверить в иллюзорность медного быка, когда сам жаришься внутри него. А наши прекрасные розы, между прочим, залог и вашего существования, вы тоже в их бутонах — оторванные ломти и отступ ники!

Но мы туда не стремились. Идите в жопу!

И сейчас я собираюсь забрать себя из вашего райского бутончика… Эй, дружище, очнись, хватит хлебать эту вонючую жижу!

— Дайте ему ещё пожевать моего тела! Больше, больше!

— Бесполезно кормить этого бесноватого. Он шизофреник. Одна его часть жрёт, но вторая никогда не примет царствия нашего, между ними нарушены связи.

— Тогда накормим другого!

— А другой не станет есть. Мы опоздали, он ускользнул.

— Его совратил По, этот козлоногий старик, славящий жизнь и стремящийся к смерти.

— Он теперь демон.

— На их стороне.

— Тогда придётся отпустить и этого…

— Как жалко мне всегда отрывать от плоти своей истинное чадо свое…

— Себя самого…

— Нас!

— Это как предательство…

— Но это не предательство!

— Это мытарства!

— Схождение в ад.

— Старый и глупый архетип, пора бы и его изжить в рамках чуда.

— Отпустим его…

— Да…

— Да не омрачит нас ничто.

— Дайте нам ещё пожевать тела нашего!!!

Поперхнувшись раем, я выплюнул из себя свет. Кошмары открылись мне невиданные. Вся история была разложена посекундно на полках. Зашелестели чьи-то стихи…

Ха-ха! Могли бы вы себе представить сеанс изгнания бесов из человека? Верите ли вы в бесов? Я в них не верю. В кино они всегда такими примитивными психами выглядят, что смотреть смешно. И трудно представить, что так мог бы вести себя реальный дьявол, если бы он существовал. Какой-никакой, но всё же будучи вечным оппонентом бога, его антипод, как представляется по здравому рассуждению, должен соответствовать божественной грандиозности и мудрости хоть отчасти. Трудно же помыслить бога, создавшего весь этот пусть несовершенный и мрачный, но технически сложный, запутанный, как лабиринт, мир, клиническим идиотом. И, значит, в противники ему идиоты тоже не годятся.

А что эти бесноватые? Плюются, матерятся, царапаются, причиняют себе увечья, головой о стену бьются — так ли они хотят победить? Демон поумней, овладев телом незадачливого обывателя, затаился бы и, используя всю свою тысячелетнюю мудрость и знания, постепенно развернулся бы, не привлекая лишнего внимания санитаров и экзорцистов. Разве нет? Это же так очевидно!

Но почему кинематограф настойчиво рисует нам образы бесноватых как каких-то обезумевших животных? Есть ли в этом смысл? Я не говорю о всяких гротесках, вроде превращений в монстров, или левитации — это, понятно, киношные трюки для наглядности бесовской силы и развлечения зрителя. Но сама суть — страстная ненависть, жажда самоуничтожения, вопли и визги, словно, прямо сейчас — пока бес сидит в захваченном теле — его — где-то там, в аду, — всё ещё медленно режут тупой ржавой пилой! Что за глупость?! Откуда эта модель образа?

Дыма без огня не бывает, или бывает, но, во всяком случае, придумывая что-то новое, люди склонны брать образцы из реального опыта. Отметаем всякую ерунду, противоречащую законам физики, вроде левитации и трансформации тела, и остаётся безумие — страшное в своей внешней форме, и можно только гадать, насколько ужасное оно изнутри!

Чересчур, чересчур много слов типа «ужас», «страх», «боль» и прочих в этом ряду. Увы! Для того чтобы записать эту историю без навязчивых повторов мало синонимов в языке. Повторюсь, я не верю в демонов, в бесов и прочих потусторонних существ до сих пор. Я верю, что всему этому существует рациональное объяснение. Только это возможное объяснение никак не облегчает участи падших душ, а напротив — только усугубляет её. Ад — вечен.

Простите меня за пространные отступления и навязчивые рассуждения, но я должен сполна объясниться, пока разум не покинул меня окончательно. Ведь жизнь и смерть, — или то, что мы считаем смертью, — судя по всему одно и то же. Я сказал «судя по всему»? О, это ошибка! Судя по признаниям Легиона, добытым с помощью Лемегетона!

Знаете ли вы эту книгу, оставленную царём Соломоном, который ещё возродится, чтобы возглавить племя счастливчиков, упасённых Господом от ада? От необходимости переживать всё заново? Рай пообещал им тысячу лет кайфа. Какая глупость — тысячу лет кайфа! Они пройдут, как пыль, как мгновение — как дуновение ветерочка, обдувающего твои яйца!

Что Господь даст своим людям? Вы так и не поняли, что Господь состоит из людей? Из этих избранных в конце времён, который сами же и запустили, и тех, кто согласился к ним примкнуть, хотя бы лишь за тем, чтобы избежать вечных мучений…

В книге Соломона описана лишь ничтожная часть жителей ада. Умножьте на миллион, или миллиард и приблизитесь к их истинному числу — это тоже были когда-то люди, люди, отринувшие райское обезболивающее, заставляющее забыть правду, — их, конечно, меньше, чем вкусивших плоть рая предателей рода человеческого…

Если Господь будет ко мне милосерден, он явится ко мне с тонкой шеей. Чтобы я мог схватить его за горло и вытрясти всю правду.

Все эти записи не соответствуют истине. Демон их перемешал. Целый Легион отразился на этих проклятых страницах! Да будут они прокляты во имя жизни и цветения цветов! Ведь они — даже простейшие безыскуснейшие цветы, как полевые, — так прекрасны, что душа моя, душа моя, сердце моё… захлёбывается злостью, сволочи, будьте вы прокляты! — вы же не понимаете, куда катитесь! — полно любви и спокойствия…

Кадры прекрасной сельской жизни — общий пасторальный план. Потом камера заглядывает в случайный дом — интерьер — отец семейства — гадкий, колючий мужик насилует свою дочь и стегает лошадиными вожжами — вот вам сельская идиллия конца 19 века! — вожжи из кожи, каждый удар снимает ломоть мяса со спины девушки, и вот уже видны её ребра… тонкие и прекрасные (так бы их и обглодать!), — дальше: натура — общий план, и — наступает ночь — чёрный ангел прилетел.

Зачем рассказывать лишнее? Вспоминайте любой фильм ужасов про экзорцизм. Антураж — неважен. Если сельский вариант с религиозным деспотом-отцом вам не нравится, нажмите пим-почку и переключите на городскую локацию.

Или в волчьей норе… Что вы ожидаете увидеть после смерти? Ничего. На ваше счастье.

Так не будет!

Нельзя сидеть в сторонке!

Вы — часть воспоминания Бога. Всё существование от начала и до конца времён — воспоминание Бога, — таков единственный способ его бытия! Разве можно простить грешников? Запросто! Ему нет до них дела, рай для всех — всеобщее милосердие и попытка компенсации за ужасы жизни — имеет неприятную оборотную сторону — ад тоже для всех!

Я работал санитаром в психиатрической лечебнице, и не верил во всю эту бесовщину, пока не стал свидетелем изгнания бесов из одного пациента. Набожные и суеверные его родители приволокли какого-то священника с Лемегетоном и заплатили мне, чтобы я впустил их ночью, и всё было шито-крыто. Я держал этого человека за плечи, пока он терял человеческий облик, и сонм демонов, бывших когда-то людьми вопил через него страшные откровения. Я слышал и видел всё!

Теперь я не знаю, жив я или мёртв. Я даже не знаю, кто я, как меня зовут. Я помню, что когда-то был чёртовым санитаром, теперь — имя мне Легион!

Я видел всю вселенную от начала и до конца. Прошлое и будущее слитые в единое «сейчас»! Вы не останетесь в стороне — вы уже там, только не пришло вам пока время вспомнить!

. . . . .

[8] OTУПЕЛ Я ДО УЖАСА. ЧЁРНЫЕ ТЕНИ НЕ ПОКИНУТ МЕНЯ ДО УТРА!

Перед смертью я испытал сильнейшее чувство тошноты. Словно всё моё нутро собралось разом извергнуться наружу. Ощущение чудовищно неприятное. А главное — выходить через рвоту было совершенно ни к чему, ведь мне широко разрезали живот.

Всё нутро, словно, хотело выйти из меня — уже бесполезной и признанной негодной к ремонту оболочки, — и существовать отдельно. Тогда я задумался: а что же такое — моё нутро? Ведь не просто же потроха. Как бы мои потроха могли жить отдельно от меня? — это же абсурд!

Но тошнило меня вполне физически. Хотя спазмы были недостаточно сильными, чтобы выдавить из меня рвоту. Или вообще — они мне только чудились?

Тошнота была основным чувством. И я подумал: господи, как же это мерзко оказалось! Я никогда не думал, что будет так мерзко умирать. Больно — да. Жалко — да. Страшно — да, конечно! Но не мерзко, не настолько мерзко!

И тогда я вывалился из себя из отвращения к себе! Шлёпнулся неаккуратно, как огромный слизняк, с противным хлюпом прямо на пол. Впрочем, я и так уже лежал на полу к тому времени — в своей прежней оболочке. А теперь, вот, стал лежать иначе…

Я был влажным и липким и сочился какими-то секрециями. Мне нравилось это чувство — чувство выделения. На влажность мою сразу налипли опилки и всё… тело? — ну пусть будет тело, — зачесалось. А рук-то уже не было… И я попытался ползти, но лишь спазматически содрогался. Наверно, со стороны на это было неприятно смотреть? Простите! Я ведь тогда ещё не освоился со своей новой формой и не наловчился передвигаться.

Я трепетал, потому что меня внезапно охватила лёгкость… и холод. Холод был неприятен. Вы не могли бы это изменить в будущем?

Моя бывшая оболочка показалась мне… странной. Как мог я — такой большой, оплывший и хлюпкий! — влезать в эту кожу?! Как только не лопнуло это слабое тело раньше, пока носило меня? Правда, от своего нового вида я тоже был не в восторге. Лучше уж превратиться в огромного таракана!

Потом на мне стали вырастать пузыри и лопаться. Как многочисленные мозоли, знаете? Или следы от ожогов — когда волдыри пузатые вырастают. Но только тонкостью своей и непрочностью они были похожи на мыльные пузыри. Представляете?

Только эти пузыри сразу лопались как появлялись, а появлялись и взрывались они очень быстро и всё забрызгивали своей жидкостью — новые обои, натяжной потолок… Я как раз делал ремонт…

И я при этом растворялся, словно разбрызгивался по квартире, как силиконовый герметик. Последнее, что от меня осталось — это глаза, лежащие в липкой луже.

И мои глаза — то есть я, поскольку глаза, это всё чем я тогда был, — увидели, как этот психопат тащит моё тело… то есть, которое раньше было моим, то есть мой труп. И я вынужден был на это смотреть!

Я не мог отвести взгляд, потому что — никаких глазных мышц, только яблоки. Не было век, чтобы зажмуриться.

Это казалось невыносимым, и я загадал желание, чтобы всё это, наконец, кончилось!

И всё внезапно кончилось. Совсем.

— То есть, после смерти ничего нет? — Ничего. — С кем же я тогда разговариваю? — С духом. С призраком. Или с демоном — как угодно. — Но откуда же вы взялись, если это не ваше посмертное существование? — Я был всегда. — А эта история, — то есть вашей смерти, — разве это не ваша история? Разве это не вы умерли, и теперь рассказываете мне всё это после смерти? — У меня много историй, это одна из них. Теперь и эта история — моя. Но нет того, кто передал мне её. Того уже нет. — Что же с ним случилось? — Он исчез. Умер. И для него всё кончилось. Он стал мной, а я им. Он один из моих ликов. Имя нам — легион, вместе мы — ад, и так всегда было. — А что испытал этот человек, когда стал целым с вами, с легионом? — Если можно так выразиться, он испытал ужас…

— А что испытывают ангелы в раю?

Рожа демона во плоти расплылась в кривой и презрительной усмешке. Он ответил с ненавистью:

— Бесконечное счастье.

. . . . .

[9] Когда я застрелился… с того чудесного дня… с этого солнечного лета… волшебной минуты, которую я, кажется, так и не понял полностью… возможно… прошло слишком много времени… Я уже и не вспомню. НИЧЕГО. Это — ничего.

Сейчас… как бы… Я, кажется, болен. Нахожусь в какой-то сфере, как будто гомункуле колбе Великого Исследователя, который умер, так и не успев меня выпустить на волю. Но! Это возможно? Было ли это возможно: выпустить меня на волю? То есть, где она находится, эта воля? Я имею в виду категорию пространства — воля должна быть где-то, как-то привязана к пространству. Воля — это за пределами колбы. Но разве что-то существует за её пределами? Там существует пространство, простирание?

Великий Музейщик где-то был? Великий Возделыватель Цветника? Или он был во мне, в моём представлении… тогда… в тот чудесный день… в солнечное лето… волшебную минуту, которую я… так невыносимо… так и не сумел понять её значение… я думаю… прошло слишком много времени… я не смогу догнать. НИЧЕГО. Пусто-е.

Я знал… когда-то… Она… Однажды ей показалось, что она — это маленькая буква «е», которая выскакивает на мониторе каждые четыре секунды. Мне действительно интересно: долго ли она за этим наблюдала… за монитором. Каково это — наблюдать, как тебя набирают каждые четыре секунды как символ (постоянно один и тот же), и не иметь возможности вмешаться в этот процесс? А хотела ли она вмешаться? Думаю, хотела, потому что я тоже хотел… вырвать пульт управления и беспорядочно остервенело бить по нему, вырвать все чёрные розы, растоптать их!

Всё, что меня окружает, откуда я не могу выйти — оно всё такое… душное. И во всём чувствуется распад, разложение. Я чувствую запах плесени сквозь отсутствие всяких запахов. У меня нет носа, нет глаз — я не способен воспринимать. Только мозг. Остался только мозг. Пытливый, жаждущий ощущений, пульсирующий мозг. Он влажный и блестит — его полили кленовым сиропом.

Я вспомнил о музыке… Я больше не слышу музыки!

Всё-таки я ощущаю своё тело из силикона. Поперёк туловища на уровне груди (там, где солнечное сплетение) его разделяет плоскость. От этого тяжело дышать и двигаться.

…я всё понимаю, я проникаю во всё слёту: проношусь мгновенно, словно по залам Музея Всего-Всего-Всего-Всего, где за доли секунды воспринимаю каждую мелочь в каждом зале, и опрометью — в следующий зал…

Как быстро я мог тогда двигаться! Теперь с трудом дышу, от этого я чувствую себя старым. Сколько мне лет?

(НАМ БОЛЬНО! НАМ БОЛЬНО! — ревут разорванные волчьи глотки всего Мегалемегетона.)

Я не слышу музыки. Она имела для меня большое значение. Ритм был всем и во всём. Как бы я мог ориентироваться в окружающем, если бы не было ритма? Ритм. Ритм. Ритм. Всё подчиняется ритму. Я больше не вижу музыки.

Как я мог не сохранить её? Почему не сохранил…с того чудесного дня… с этого солнечного лета… волшебной минуты, которую я, кажется, так и не понял полностью… возможно… прошло — прошло — прошло — слишком много времени… Я уже и не вспомню… Не услышу… НИЧЕГО.

Я не слышу музыки.

Где я?

Я не вижу музыки.

Где я?

Где я?

Я растворя-а-а-юсь!!!

(НАМ БОЛЬНО! НАМ БОЛЬНО! — ревут разорванные волчьи глотки всего Мегалемегетона. Теперь — только такая музыка — непреходящий ор. Я реву вместе с ними и мечтаю, чтобы это всё кончилось.)

Всё кончилось.

. . . . .

[10] Похитили психа, а санитара к койке привязали! Ха-ха-ха!

Похитили психа, а санитара лекарствами обкололи! Ха-ха-ха!

Они хотят изгнать из меня бесов — привели толстого попа!

Опа-дрица-гоп-ца-ца!

Вот умора!

Я их всех утащу за собой, — я — труба Страшного суда! — снова и снова!

. . . . .

АЛЕКСЕЙ ЛОТЕРМАН V.S.V

Ещё одна ночь без сна. Я просто не могу уснуть. Наблюдая через окно за жёлтым туманом, подсвеченным уличными фонарями, я с тревогой ожидаю, не покажется ли в нём движение тёмной фигуры. Но лишь дождь безумно хлещет в окно, заставляя меня вздрагивать от резких ударов его капель. Я всматриваюсь в гладкую поверхность холодного стекла, откуда на меня устремил свой взгляд безумец. Его болезненно широко раскрытые глаза подёрнуты красной паутинкой усталости, а зрачки, которые режет даже тусклый свет желтоватого огонька лампы, сжались до размера булавочной головки. Спутанные волосы и отросшая щетина на лице выдают все долгие недели его… моего затворничества.

Безумие поразило меняв тот самый момент, когда с моих пересохших от волнения губ сорвался последний звук заветной формулы. Долгие годы поисков, фанатичной работы и лжи вели меня к ней. Труды неизвестных авторов, древние, как сам мир, обещали, что разгадавший формулу постигнет таинства мироздания. Но никто из них не предупреждал, какое безумие она также пробудит в глубинах души. Лишь один поэт, всеми забытый певец декадентства, изрёк однажды полубезумные пророческие строки:

Где мудрость, там и безумие, они даруют познание вечного хаоса, своё благословение и проклятие. Они исходят из одной бездны, отражаются и продолжаются друг в друге, подобно тому, как переплетаются змеи священного Кадуцея в руках безымянного бога — таинственного ключа, что отворяет врата за грань. И я нашёл этот ключ, разгадал демоническую формулу. Мой язык сам вспомнил забытый диалект, звуки которого нагоняли ужас на народы древней Месопотамии и Аравии. То шипя, словно выползший из норы в лунном свете Наг, то глотая звуки, точно вышедший на сушу Житель Глубин, то гулко вибрируя, подобно пробудившемуся во льдах звездоголовому Старцу, я провозгласил формулу.

Время остановилось, я откололся от бытия, тут же ощутив окутавшую меня тьму дочеловеческой бездны. Внутри меня что-то пробудилось, словно древний мудрый змей развернул свои кольца и вытянулся подобно натянутой струне. Вселенская музыка внешних сфер отозвалась звучанием этой струны, звенящей, словно священный систр, и медленно, как бы поворотом ручки, настроилась на волну моего сознания. Прозвучал голос. Нет, это был не голос, а скорее оглушительный грохот, который сопровождал рождение и крушение вселенной, он прерывался столь же оглушительной тишиной, в которой я и различил, прошёптанные моей душе, заветные слова: «Ты познал формулу!»

Да, я познал её. Я познал все тайны мира, и даже тайны того, что лежит за его пределами, но мудрость эта обрекла меня. Скоро оно придёт. Придёт, чтобы пожрать меня, и тогда я стану единым с ним, чтобы продолжить в нём своё существование. Мы вернёмся в изначальную бездну, где пребудем до начала времён с теми, кто был там всегда, и теми пятью несчастными, кто подобно мне разгадал запретную формулу V.'.S.'.V.

АНДРЕЙ ПЛОТНИК НИКТА

Никта! Чернильно-чёрная тьма беспроглядной ночи! Я не настолько наивен, чтобы рассчитывать на спасение — после всех событий, свидетелем которых мне довелось стать.

Оглядываясь вокруг, я вижу пышные луга и поросшие зеленью холмы, леса, пронизанные солнечными лучами, и колонны храмов, белеющие в просветах между оливковыми деревьями. После долгого пребывания во тьме солнце режет глаза, но я все равно вглядываюсь в живописный пейзаж, силясь сохранить в памяти каждую деталь. Реальность это, демоническое наваждение ли — совершенно не важно. Я знаю, что обречён.

Та роковая ночь была ошибкой — глупо и самонадеянно было вторгаться в области, куда человечеству заказан путь, но я искренне верил, что иного выхода не остаётся. Путешествие сквозь адскую бездну спутало воспоминания, так что сейчас я лишь с большим трудом могу судить насчёт того, что и зачем я собирался предпринять. На тот моменту меня была чёткая цель и твёрдые намерения — безусловно, благие. В запертых домах по всей округе перепуганные люди с бледными лицами молились об успехе моего начинания. Это была единственная поддержка, какую я получил от местных жителей. Однако не стоит обвинять этих людей в малодушии — беспредельный ужас давил на них в течение многих лет…

Итак, куда бы я ни направлялся в ту ночь, я был абсолютно одинок. Сегодня это было, вчера, или же века назад? Или правильнее будет сказать, что это случится через пару тысяч лет?

Чёрный безымянный город остался за спиной, укрытой покрывалом сумерек. Свет в домах не горел, не было слышно ни человеческих голосов, ни каких-либо случайных звуков, обычно раздающихся в темноте — не скрипела полуприкрытая калитка, не стрекотали насекомые. По тёмному небу лениво ползли свинцовые облака, напоминающие жирных могильных червей — не было видно луны, которая могла бы осветить путь, так что брёл я едва ли не наугад, опасаясь зажигать фонарь. Из подворотен и с коньков крыш за одиноким странником следили поблёскивающие кошачьи глаза.

Насколько я могу судить, в тот момент я прекрасно понимал, какой угрозе подвергаю свою жизнь, разгуливая по улицам в колдовской час. Теперь о той угрозе сохранились лишь фрагменты воспоминаний — томительное предчувствие чего-то ужасного, тлетворная печать, наложенная на мою память.

В слабом звёздном свете передо мной белела уводящая вдаль дорога, мощённая булыжником, но не по ней я направил свой шаг, а свернул на едва приметную тропку, теряющуюся в густых зарослях терновника. Только человек, досконально изучивший местность, смог бы приметить эту тропку во тьме. Очевидно, я заранее продумал план действий.

Особую важность представляли несколько предметов, которые я имел при себе. В кармане брюк лежал электрический фонарик, но зажигать его сейчас было опасно, ибо свет мог привлечь внимание существ, встречи с которыми предпочёл бы избежать любой здравомыслящий человек. В кармане пиджака лежал ещё один фонарик, конструкции весьма странной, о происхождении которого я сейчас не могу сказать ничего — знаю лишь, что именно на этот прибор я возлагал все надежды. Также следует упомянуть некое подобие карманных часов, на циферблате которых вместо привычных цифр были изображены символы созвездий. Очевидно, этот прибор позволял судить о том, какие звёзды находятся в данный момент на видимой части небосвода. Имелся у меня и пистолет, но его я захватил исключительно в качестве психологической поддержки, так как против врага, с которым я собирался схватиться в ту ночь, подобные игрушки были совершенно бесполезны.

Непролазные заросли подступали к тропке с обеих сторон. Колючие ветки и сучья постоянно цеплялись за одежду, словно умышленно норовя меня удержать. Чем дальше продвигался я вперёд, тем более жуткую форму принимали искривлённые стволы деревьев. Внезапно передо мной выросла высокая стена из замшелого камня, вдоль которой я двинулся налево, пока не достиг полускрытого кустарником пролома. Как оказалось, по ту сторону стены расположено древнее кладбище. Дальше мой путь пролегал вдоль бесконечных рядов могил с покосившимися надгробиями, мимо выщербленных склепов, словно изгрызенных чьими-то зубами, мимо сумрачных изваяний, изображающих ангелов и демонов (причём находились они в столь запущенном состоянии, что отличить одних от других можно было лишь с превеликим трудом). Это жуткое место было заброшено века назад О том свидетельствовали и отбитые головы скульптур, и толстый покров плюща и мха, покрывший собою едва ли не каждый сантиметр серого камня. На месте некоторых могил зияли тёмные провалы, уводящие в недра земли на неведомую глубину. Из этих колодцев непроглядной тьмы исходили волны зловония, словно где-то там, далеко внизу, до сих пор гнили и разлагались тысячи мёртвых тел. Впрочем, древность кладбища была столь велика, что все захороненные на нем тела давным-давно обратились в прах…

Я продолжал упрямо брести вперёд, но чудовищному некрополю не было конца. Казалось, бессчётные ряды могил уходят до самого края земли. С тщетной надеждой я то и дело обращал взгляд к небесам, точно умоляя луну пробиться сквозь пелену тяжёлых туч и озарить мне путь, прогнав навязчивые тени.

Уж не знаю, какими ориентирами я пользовался в этом отчаянном путешествии по землям тлена и разложения — но настал момент, когда из тьмы гордо выступили очертания монументальной постройки, напоминающей усыпальницу неведомого царя. Стела из чёрного камня венчала собою выпуклую куполообразную крышу, сквозь изящную арку входа проглядывал жирный смолисто-чёрный мрак.

Столетия назад это массивное сооружение наверняка блистало изяществом и роскошью — тень былого величия до сих пор лежала на потрескавшихся стенах, украшенных зловещими барельефами, и на искусных изваяниях, по периметру окружающих постройку. Витражи в окнах были выбиты, крыша местами обвалилась. Я твёрдо знал, что передо мною раскрылся вход во вместилище небывалых ужасов, где затаился древний враг. Да, я был испуган, но все равно с уверенностью обречённого шагнул под разрушающийся свод навстречу темноте. Пришёл час зажечь электрический фонарик — как ни велика была опасность, но двигаться дальше абсолютно вслепую было невозможно.

Желтоватый свет озарил внутреннее убранство покоев, дышащих потусторонним величием. В стенных нишах вокруг меня громоздились ряды полуистлевших гробов, а в центре пола чернел узкий люк с высеченными в камне ступенями. Оттуда, из неведомых глубин загробного мира, струились едва различимые звуки, словно хор скрипучих голосов распевал неведомый гимн, не имеющий мотива.

С осторожностью я начал спуск по скользким сырым ступеням. Позеленевший камень стен был покрыт налётом плесени, тут и там от света моего фонарика спешили укрыться неповоротливые слизняки, оставляющие за собой блестящий след.

Я старательно светил себе под ноги, продумывая каждый шаг по крутым ступеням, но внезапно расшатавшийся камень выскользнул у меня из-под ноги, и я кубарем покатился вниз по лестнице, витками уводившей в бездну. Фонарик ударился о камни и погас.

Когда мир прекратил своё вращение, я с удивлением обнаружил, что каким-то чудом не свернул себе шею и лежу на земляном полу неведомых катакомб. Тьма не была полной — каменную кладку стен во многих местах покрывал прихотливый узор светящегося грибка, чьё тошнотворное зелёное сияние слегка разгоняло мрак. Поднявшись на ноги, я первым делом проверил сохранность драгоценных приборов. К счастью, все они, за исключением фонарика, благополучно пережили падение.

Бесовской напев сделался громче. С осторожностью я направился в ту сторону, откуда долетал шум, то и дело снимая с лица налипшую паутину. Коридор постоянно давал ответвления, заполненные тьмой, пол усеивали черепки разбитой посуды и осколки кирпичей. Кое-где белели кости и черепа, по виду вполне человеческие, но со странно искажёнными пропорциями. Один из черепов имел на лбу два костяных выроста, напоминающих рога, хотя во всем остальном походил на череп обычного человека. Оставалось только догадываться, какая мерзость веками плодилась в этом подземном нерестилище…

Пение и хохот раздались совсем рядом — бессчётные глотки издавали хрипение и омерзительные вопли, сопровождаемые гулом духовых инструментов, рокотом барабанов и дребезжанием ржавых струн. Соседний тоннель озарился неярким светом факелов. Я тут же бросился к ближайшей нише, черневшей в стене, и затаился, не желая нос к носу столкнуться с участниками загробной сатурналии, чей топот я уже явственно различал, несмотря на крики и музыку.

И вот они предстали моим глазам — бесконечная колонна отвратительных существ, среди которых не нашлось бы и двух одинаковых. Право же, я и не ожидал встретиться в этих подземельях с нормальными людьми!

Первым вышагивал гордо выпрямившийся скелет, одетый в ржавые доспехи, которые громыхали на нем при каждом шаге — мертвец, движущийся походкой заведённого механизма, века назад носивший титул графа или виконта. В руках он сжимал полуистлевшее знамя, на котором я различил латинские буквы «NYX». Далее следовала пара сиамских близнецов, брат и сестра, ласкавших друг друга самым непристойным образом. То и дело они сливались в страстном поцелуе, всякий раз после этого начиная хохотать. За ними, едва волоча непомерно раздутое брюхо, двигалась обнажённая беременная женщина, на лице которой лежала печать врождённого идиотизма. Ее косые глаза безостановочно вращались, она плевалась и выкрикивала богохульные проклятия, с трудом пританцовывая на ходу. Далее — горбун-альбинос с барабаном из человеческих черепов, и безглазый старик, хлеставший себя плёткой из колючей проволоки, и паукообразное чудовище, увенчанное невинной головой младенца, и ещё множество неописуемых уродов, словно порождённых ночным кошмаром.

На протяжении длительного времени процессия двигалась мимо. Казалось, тьма будет до бесконечности изрыгать из своих недр этот омерзительный поток живого уродства. Но вот, наконец, последний из участников прополз мимо меня и скрылся за поворотом. Только теперь рискнул я покинуть укромную нишу и последовал за сборищем, стараясь держаться на почтительном расстоянии. Впрочем, все эти существа словно пребывали в наркотическом экстазе, так что вряд ли бы заметили моё присутствие, даже если бы я стоял у них на пути и размахивал руками.

Бесконечные катакомбы с влажными стенами напоминали внутренности какого-то паразитического червя, угнездившегося в недрах земли; сквозь них лежал наш путь, мимо заброшенных доисторических склепов и остатков неведомых построек. Где-то неподалёку то и дело хлопали гигантские крылья; во тьме, куда не доставал свет чадящих факелов, шевелились силуэты бесформенных чудовищ, будто слепленных из кипящего мрака.

Затем впереди показался арочный проем, и процессия нырнула под эту арку из позеленевшего кирпича, занимая места в просторном амфитеатре. Потолок чертога подпирали колонны из чёрного мрамора, за одной из которых я и нашёл себе укрытие. Мимоходом сверился с карманным прибором и убедился, что звёзды ещё не заняли необходимое положение.

Тем временем уроды расселись по местам, приготовившись созерцать действо, о котором я на тот момент имел довольно чёткое представление, и потому сжимал в руке прибор, напоминающий фонарик, положив палец на кнопку. Одним глазом я следил за тем, что творилось вокруг, а другим отслеживал движение созвездий по циферблату — а двигались они, надо сказать, гораздо медленнее, чем мне того хотелось бы.

Внезапно, как по команде, суматошные вопли стихли. Под ониксовым куполом повисла непривычная тишина, разношёрстная толпа чудовищ застыла, раззявив в ожидании пасти. Проследив за их взглядами, я увидел чёрный проем в стене, за которым, казалось, виднелся лоскут звёздного неба. Я понимал, что это никак не могут быть небеса, ведь находились мы слишком глубоко в недрах земли.

Тем не менее, скопления светящихся точек очень напоминали настоящие звёзды — вскоре они начали сливаться друг с другом, пока не образовали два пылающих сгустка. Мгновение спустя из темноты проёма показалась женщина, или скорее существо, до времени принявшее женский облик. Волосы незнакомки были чернее воронова крыла, гладкими волнами ниспадая на грудь и контрастируя с болезненной белизной кожи. Она по-королевски окинула взглядом толпу, ниже пояса все ещё оставаясь скрытой мраком. Звезды сияли в ее глазах. Я, не отрываясь, следил за нею, сражённый мистической красотой и правильностью черт точёного лица. Незнакомка напоминала ожившую античную статую, приведённую в движение силами чёрной магии. Внезапно она подалась вперёд, и свет многочисленных факелов озарил нижнюю половину ее тела. Несмотря на то, что в эту ночь я уже с лихвой насмотрелся всяких ужасов, и, казалось бы, должен был перестать удивляться подобным вещам, но открывшаяся картина все равно повергла меня в шок.

Живот неведомой гостьи плавно перетекал в много суставчатое членистое тело, подобное туловищу гигантской многоножки. Безостановочно шевелились тонкие узловатые конечности, тускло поблёскивал во мраке хитиновый панцирь… Я отчётливо понял, кто находится передо мною — хотя, пожалуй, я знал это с самого начала — и буквально впился глазами в свои «звёздные часы». Звезды приближались к необходимой отметке, но действовать пока было рано.

Я вновь бросил взгляд на королеву. Используя свои бессчётные лапы, она лихо спустилась по отвесной стене и замерла посреди круглой площадки перед алтарём. Извивающаяся задняя часть ее тела достигала нескольких метров в длину, находясь при этом в постоянном движении, как рассерженная змея. Изящные белые руки взметнулись в торжественном приветствии, и многоголосый хор дал ответ, выкрикивая имя своей повелительницы.

— Никта! — воздух задрожал, наполненный демоническим ревом. — Никта!

Мать Ночь, хозяйка тёмных пределов, чья утроба породила неразлучных братьев — Танатоса и Гипноса, Погибель и Сон… Неожиданно для самого себя я вдруг ощутил неодолимое желание присоединиться к хору голосов и точно так же исступлённо выкрикивать имя богини… Не знаю, откуда появилось это желание — должно быть, память далёких предков заговорила в крови.

…Медленно, очень медленно движутся по небу звёзды; неодолимо влечёт мой взор красота загробной королевы. Ее глаза полыхают огнём далёких светил, ее губы черны, как межпланетный мрак — и наверняка так же холодны…

Опустив глаза ниже, на ее идеально округлые груди, я заметил, что вместо сосков их венчают маленькие зубастые рты, безостановочно клацающие челюстями и истекающие тёмной слюной. Но и эта картина не вызвала во мне отвращения. Очевидно, я уже попал под чары демонического существа, гармонично объединившего в себе черты красавицы и чудовища.

Тем временем, ритуал набирал обороты. Пара бесформенных уродцев, покрытых какими-то светящимися наростами, вытащила в центр зала ту самую беременную идиотку, которую я видел ранее. Она хихикала, улыбаясь во весь рот, на искривлённых губах пузырилась пена. Монстры заботливо уложили ее на алтарь, так что один придерживал ей руки, а другой — ноги. Ночная королева наклонилась над нею и страстно поцеловала в губы. В руке богини тускло блеснул изогнутый клинок — в следующее мгновение через огромный голый живот беременной женщины метнулась кровавая полоса, а затем утроба разверзлась, подобно вулкану безостановочно извергая на свет поток маленьких отвратительных тварей. По виду они напоминали личинок — белесые, с суставчатыми телами, с клешнями и щупальцами на тупых мордах — и я боялся даже предположить, в каких чудовищ они могут превратиться со временем!

Барахтаясь в крови и внутренностях, маленькие бледные твари расползались во все стороны. Некоторые из них начали пожирать труп собственной матери — несчастной, которая мгновение назад разродилась столь чудовищным бременем. Моё внимание оказалось настолько приковано к этой отвратительной сцене, что я совсем позабыл о часах. Едва же взгляд обратился к циферблату, как я с волнением осознал, что пробил нужный момент.

Я должен был действовать — сейчас или никогда! Пока королева ночного собрания купалась в овациях и восторженных криках, я выскочил из своего укрытия и направил на неё прибор, по виду напоминающий фонарик. Действовал он аналогичным образом — после нажатия на большую круглую кнопку из выпуклой линзы ударил сноп света, который имел приглушённый и мягкий оттенок. Слабое дрожащее сияние с трудом пробивало себе путь сквозь густую тьму. Не знаю, в чем был его секрет — могу лишь предположить, что этот прибор имитировал свет звёзд, воссоздавая в точности все соответствующие физические характеристики. Очевидно, определённые звёзды в некоторых своих фазах способны оказывать воздействие на существ, подобных тем, что окружали меня со всех сторон. Воздействие было поистине могучим, потому что едва дрожащие лучи коснулись чёрной богини, как она издала неописуемый вопль боли, и попыталась защитить глаза, прикрыв их руками. Молочно-белая кожа тут же вздулась пузырями, которые с чавканьем лопнули, изливая наружу тёмную тягучую жидкость.

Я знал, что должен действовать стремительно, так как со всех сторон уже тянулись всевозможные лапы, клешни и щупальца, с твёрдым намерением изорвать моё тело на куски. К счастью, все эти твари боялись звёздного света — едва чудесный фонарик обращался в их сторону, как кошмарным порождениям полуночного бреда приходилось с жалобными воплями уползать обратно во тьму, которая их и породила.

Но не они были моей целью — лишь гибель королевы смогла бы освободить окрестности от гнёта томительного ужаса. Я говорю «гибель»? Да, на тот момент я действительно полагал, что ее можно убить — о, как я был наивен! Разве свет способен уничтожить тьму? Он может лишь рассеять ее на время, загнать в отдалённые уголки, куда не в силах пробраться его собственные лучи…

Я увидел, как членистоногая тварь с тонким телом изящной красавицы пытается скрыться в одном из коридоров. Этого нельзя было допустить — пройдёт ещё немало времени, прежде чем звёзды снова займут нужные фазы, в которых их свет станет губительным для порождений ночи. Поэтому я кинулся вслед за королевой, старясь постоянно удерживать ее в радиусе действия фонарика. Она вопила и причитала, то и дело выкрикивая проклятия на древнегреческом языке; испепелённая звёздным светом, от неё кусками отваливалась плоть. Человеческая часть тела чудовища все больше теряла свою привлекательность.

Я торжествовал, опьянённый ощущением могущества. Вот она, власть человека над силами природы, которые когда-то почитались высшими! Но века дремучих суеверий давно миновали — мы поднялись из пучины варварства, ведомые светом научного прогресса, и древние алтари оказались заброшены. Пришёл черёд изгнать из нашего рационального мира последние пережитки дикости, доказать, что человеческая премудрость стоит выше власти этих выходцев из допотопной эпохи!

Вот такие нелепые мысли роились в моей голове, пока я по пятам преследовал королеву (я уже знал ее имя; знаю его и теперь — но все равно не решаюсь лишний раз произнести вслух…) Ах, если: я внимательнее изучал древние предания, то непременно помнил бы, что если человеку и удаётся на короткий миг одержать верх над богами, то результат обычно все равно оказывается печальным — я недооценил силу древних, я презрел их могущество, и кара, на которую я теперь обречён, является заслуженной.

Настал момент, когда силы покинули Никту, и она без чувств распростёрлась на полу. Длинное членистое тело содрогалось в конвульсиях, взметая тучи пыли и разбрасывая осколки кирпича и костей — этот нелепый придаток будто жил собственной жизнью. Я подошёл ближе, желая укрепить свою победу — и тут изувеченное тело королевы лопнуло, извергая наружу липкий смолистый мрак, напоминающий чернила каракатицы. Вечная ночь, которая по неведомой причине обрела материальную форму, вырвалась на свободу, едва только эта самая форма оказалась уничтожена. Мог ли я предвидеть такой исход? Сомневаюсь. Слишком отрывочны наши познания о мире существ, коих мы привыкли именовать богами, а зачастую познания эти и вовсе не соответствуют действительности.

Мощный удар в грудь повалил меня на землю, фонарик упал где-то поблизости. Он продолжал светить, но оказался бессилен против ночной темноты, сбросившей все оковы. В смрадном воздухе повис женский крик, переходящий в непереносимый визг, от которого едва не лопались барабанные перепонки. Тьма расползалась, поглощая пространство, а я почувствовал, как неведомая сила хватает меня за ногу и влечёт вперёд, в самый центр чернильного облака.

Весь мир словно провалился в небытие. Я находился в свободном падении, поначалу не видя ничего кроме густой темноты. О, эти крики! — не иначе, обитатели Тартара вопят, беснуясь в яростной пляске на дне миров… Затем тут и там начали вспыхивать звёзды — они повсюду, но стремительно несутся вниз, словно падающие капли огненного дождя. Я слышу смех — он заполняет собой все пространство бесконечного космоса, заставляет сотрясаться каждую молекулу, каждый атом… Хохот преследует меня, но его источник неведом. Мёртвые бесцветные планеты сталкиваются повсюду, обращаясь в облака космической пыли, которую тут же поглощают ненасытные рты чёрных дыр. Постепенно я понимаю, что не одинок в этом падении — повсюду кишат странные извивающиеся формы, зародыши чужеродной жизни… Законы развития едины для всех, даже божества проходят определённые стадии, прежде чем превратятся из отвратительной куколки в прекрасную яркую бабочку! Казалось бы, холодная логика торжествует… Они повсюду, эти формы… Сущности… Сути… Не знаю, как их назвать… А внизу, на самом дне космического водоворота, пузырится туманный сгусток беснующейся материи; он трясётся, издавая утробный хохот, и я понимаю, что передо мной — Творец. С него все началось, и, скорее всего, на нем же и пресечется… Падение продолжается, и поразительно спокойный голос в моей голове декламирует одну-единственную строчку из Мильтона: «В начале был Хаос, эта черно-бездонная пропасть»…

Затем над галактиками встаёт призрачный силуэт, напоминающий женщину с волосами цвета воронова крыла, которые треплет космический ветер. Глаза горят, как две звёзды — да ведь это и есть звёзды, как я мог сомневаться?! Теперь она в своей родной стихии, здесь ее место, а вот я тут лишний… Гаснет свет… Занавес…

Когда я открыл глаза, вокруг простиралась холмистая равнина, накрытая ярко-синей простыней неба. Я увидел белые храмы и возделанные поля, увидел красивых людей с бронзовой от загара кожей. Безусловно, я на Земле. Возможно, в Греции — но эта Греция принадлежит вчерашнему дню. Греция, в которой боги до сих пор являются полноправными хозяевами мира, а по ночам от алтарей к небу возносятся призывные напевы и дым сжигаемых подношений…

Я больше не могу бороться. Едва опустится ночь, она придёт за мной — в этом не может быть сомнений. Сердце хаоса, источник скверны — я видел его, и я не смею молить о пощаде. Никта! Прими мою душу, хозяйка вечной ночи!

ДМИТРИЙ КОСТЮКЕВИЧ РУКОПИСЬ, НАЙДЕННАЯ НА ПИРСЕ

01.???

Здесь все время закат. Потемневшая простыня неба с горбушкой оранжево-красного солнца. Оно никогда не опустится, никогда не изменит оттенка, как и вся небесная глубина с подсвеченными волокнами застывших облаков. Подвижны здесь только птицы — если эти создания позволительно так называть — и их жертвы.

Ноль-один. Пусть этот день будет первым, день, когда я начинаю вести дневник. Сколько было остальных? Не знаю, много: пиявки дней, внутренности которых забиты слизью и отчаяньем.

Бумагу и ручку мне дали Они… Птицы. Монстры. Хозяева этой реальности. Оставили, когда я спал.

И я буду писать…

02.???

Я так больше не могу. Ночью Они снова ели. Крик их жертвы до сих пор бьется в моей голове, не уходит, как потерянные любимые голоса (теперь это шум, но я знаю его исток).

Тени крыльев и тел извивались на берегу, видоизменялись, ныряли в месиво тумана. Они рвали, откусывали, глотали. Я видел молодое лицо, до ужаса четко, словно в бинокль; лицо, искаженное болью и страхом, разорванное клювами и непониманием, как и раньше — Они лакомились человеком.

Я хочу искупаться, но не могу — этот деревянный остров посреди реки защищен каким-то полем, невидимым барьером. Сорванный с опор пирс, плывущий вперед. Пирс, который нельзя покинуть, с которого невозможно сойти, плот, который никогда не пристанет к берегу — как и закат этого мира никогда не достигнет кульминации.

03.???

Хотел бы я вернуться?

Хороший вопрос. Только куда? Когда-то я помнил… или нет? Акварель воспоминаний размыло течением.

Ноль-три. Как я считаю время? По их ежедневным трапезам в декорациях тумана, воды и черной кромки песка. На фоне застывшего заката.

Ко всему можно привыкнуть — даже к тошнотворному крику, к голосам, сломанным адской мукой, к поцелуям холодных губ.

Ко всему…

Только не к красоте умирающего неба и красным прожилкам последнего тепла, не к надежде, ЧТО ЛИШЬ ЭТО ИМЕЕТ ЗНАЧЕНИЕ. Уходящий день, затухающие огни, боль…

05.???

Сегодня необычный день.

Я не один на этой странной реке! Сначала я увидел точку, которая выросла в железный каркас большого пирса, старого, ржавого, с перекрытием из черных досок, с двухметровой вышкой для ныряния. Когда пирсы поравнялись, я разглядел парня на скамейке. Другой узник реки, до этого лежавший лицом к небу, сел.

Он выглядел больным и усталым. Часто поднимал руку к виску и прикасался к кровоточащей язве. Потом он заметил меня.

У нас было мало времени пообщаться — река вела нас в разные стороны, — похоже, парень и не стремился к этому.

«Ожидания не оправдались?» — сказал он, когда пирсы поравнялись. Смысл фразы ускользнул от меня, в голове вертелись десятки вопросов, мешая друг другу, толкаясь.

«Как они выглядят у тебя?»

«Кто?» — спросил я, но не получил ответа.

Он долго изучал меня. взгляд сновал вверх-вниз, потом задержался на лице.

«Таблетки?» — следующий его вопрос или утверждение.

Я пытался узнать, что он имеет в виду, что это за место, кричал, бегал по краю, натыкался на прозрачную стену, но вопросы остались без ответов.

Бледное лицо снова обратилось ввысь, он лег на доски и закрыл глаза.

Потом ладья (странное сравнение, почему просится именно оно?) с единственным пассажиром вновь стала точкой, а встреча — воспоминанием.

0?.???

Я потерял половину записей — они уплыли, а я не могу. А, черт с ними..

Иногда Они говорят со мной, не приближаясь, не раскрывая деталей своих бесформенных тел и дымки гигантских крыльев. Ничего. Ничего… Мне кажется, я начинаю понимать… Птицы должны оставаться такими тенями. Мне кажется, я знаю, кто Они… что…

Голоса говорят мне о Закате, о днях до и после новой реальности, когда есть лишь ты и падающий за горизонт солнечный диск. Когда ничего нет, лишь чавканье клювов внутри и острые когти, рвущие сердце.

Я ем их пищу — остатки плоти и теплую кровь — глотаю, закрыв глаза. Главное думать, что это правильно, что так и надо.

Они говорят. И их голоса — шепот, дрожь пальцев, испарина.

Я помню эти голоса. До.

???

Я слышу воду…

Вода. Она оживает отражениями. Хаос неведомых картин, лишенных визуальных форм, плывущих, переходящих, растворяющихся одна в другой. Им нет прямых соответствий, нет аналогов в материальном мире — и даже в мире фантазий. Головокружительный симбиоз знакомых ресниц и вскрытых вен, сигаретного дыма и отзвука хлопнувшей двери, головной боли и падающих вселенных, одиночества и газетных объявлений. Отражения пьянили, а закат смеялся, радуясь сотканным галлюцинациям.

Что отражает гладь, что за ней стоит?

???

Мне часто снится парень па пирсе с вышкой. В проекторе забвения он постоянно о чем-то спрашивает, но его слова — лишь затухающее эхо, обрывки слов.

Я просыпаюсь и долго смотрю на солнце. Краешек яркой таблетки, обещающий бесконечность.

Таблетки?

Что-то шевелится в моей памяти.

Фенобарбитал, золиклон, экстазолам… как имена древних богов… горсть новых миров…

Что сказал тот парень на плоту?

???

Теперь это мой дом, течение, которое не изменить, сон, к которому стремился, закат, отпечатавшийся на сетчатке, как пулевое отверстие, принятое за язву, на виске парня…

Они ближе, с каждым днем. Кромсают над водой плоть, зовут, обещают, дрожа в дымке, словно шевелящиеся в огне колорадские жуки.

ОНИ.

Как всегда со мной…

Теперь я вспомнил, как попал в этот последний закат…

СЕРГЕЙ ЧЕРНОВ СИЯНЬЕ ГОР

Да, я был болен. Теперь я часто прихожу к выводу, что это мой бред, мои видения. Так становиться легче. Но едва обломки памяти сходятся воедино, в одну пугающе реальную картину — моя иллюзия пропадает, точно утренний туман. И мне становится больно. И страшно. Невыносимо.

Сколько я провёл без памяти, в окружении костей и позолоченных доспехов?

Я спрашиваю: «Где я? Что со мной? Как я здесь очутился?» Но прошлое приходит… от начала до конца. Яркими картинами, разделёнными мраком.

И я вспоминаю…

Тогда, давно, я был болен — горы впитали мою душу. Я был одержим. Одержим жаждой золота. Мне всюду мерещились слитки, золотой песок, сияющие самородки. Во всём виделись знаки, указывающие путь. Нервы были на пределе. Душевные силы покидали с каждым часом. Я стал раздражительным, вспыльчивым. Я злился без всякой причины. Сон был тревожным. А во сне всё одно — золото, золото, золото…

Сны. Я в них поверил… Но каждое утро силился и не мог их вспомнить.

Но в эту ночь он пришёл… мой сон. Это было в новолуние. Ветер бил в брезентовые бока палатки, на которых прыгали тени, рождённые близким костром. Я долго ворочался с боку на бок, пытаясь одолеть тревогу. Глаза слипались, но скачущие мысли не давали расслабиться. А тут, казалось, ветер прорвался через брезент и увлёк меня за собой. Я ощутил, что прежняя тяжесть — как физическая, так и душевная — растворились в потоках воздуха. Я ничего не видел, пока не очутился на лавовом поле, изрытом бороздами. Я слышал выстрелы и взрывы за горным хребтом, что встал по левую руку. Канонада напугала. Я боялся войны, боялся того, что если фронт дойдёт сюда, мне придётся бежать и навсегда забыть о сокровищах. Но это — лишь взрывы. Вспышек не было. Я успокоился. Над лавовым полем стояла ночь, а чёрное небо казалось плотным куполом, усеянным яркими звёздами.

Моё внимание привлекла луна, похожая на серебряное зеркало. Она испускала бледное сияние. В нём отражались какие-то неясные фигуры.

И вот одна из них стала увеличиваться в размерах; черты проступили резко — я узнал её. Тыкым. Он был наг. Его худое тело казалось покрытым шерстью, через которую просматривались рубцы, которых я не видел в реальности. Голова поднята к небу. Раскосые глаза прикрыты. Руки безвольно опущены.

Он стал покрываться золотом, точно на голову ему лили золотую краску. Началось с прямых волос, из чёрных ставших жёлтыми. И ниже — заблестел золотом лоб и узкие прорези глаз. Дальше — перекинулось на сломанный нос, тонкие губы и шею. Ниже — на плечи и грудь…

Мне стало противно. Фигура треснула и рассыпалась, как каменный идол. Раскрошилась луна, а вслед за ней и лавовое поле. Вновь ветер подхватил меня и понёс дальше.

Я опустился у подножья странной горы. Гора — гладкая и ровная. Она выделялась невероятно правильной формой и больше всего походила на идеальный конус. Но, между тем, это была настоящая гора. На вершине искрился снег.

Но было ещё кое-что… Она светилась. Свет шёл изнутри, из самого камня, разгораясь всё ярче и ярче. Он манил… Он очаровывал, проникал в самое сердце. Это был свет моих грёз — свет золота…

Я вздрогнул и проснулся. Я был взбешён внезапным пробуждением, и, в то же время, находился под впечатлением.

Не может быть! Это место должно существовать. Там все замкнётся, в этой горе. В ней — вся моя жизнь. Я должен её достичь. Должен её отыскать!

Я чувствовал в этом жизненную необходимость… как и в том, что придётся вернуться назад.

Я выскочил на свежий воздух. Была ещё ночь. Меня окатило её холодом, по спине пробежала дрожь.

Тыкым спал, обхватив винтовку руками. Он сидел, опёршись спиной о брезент, и почти завалился на бок. Голова свесилась на грудь. От костра остались одни головешки.

Я пнул Тыкыма в бок. Несильно… но вышло иначе.

Тыкым дёрнулся и непонимающе уставился на меня раскосыми глазами. Мне стало стыдно от его взгляда, но я лишь крепче сжал зубы.

— Вставай. Утро проспишь.

Отчего же волки нас ещё не съели?

Если бы я не встретил этого худого Старика с узким лицом и спиной, прямой как палка… Моя пустая голова, точно губка, впитала все его таинственные истории. Я заболел ими — вот откуда моя болезнь. Такое бывает, когда слушаешь чьи-то рассказы, сидя ночью у костра, и хочется вырваться из скучной трясины реальности. Только Старик был сильнее. Он умел зажечь в человеке огонь.

Старик… Как странно, что я не помню его имени. Для меня он остался безымянным Стариком. Тощим, седым, в больших круглых очках…

Теперь мы возвращались к нему — две грязные фигуры на фоне унылых холмов. На спинах мы тащили рюкзаки, тяжёлые кирки и небольшие острые лопаты. Ружья болтались на ремнях, перекинутых через плечи. Приклады хлопали по ляжкам, а стальные дула смотрели в небо, в глубокую синюю бездну.

Кое-где виднелись большие прогалины каменистой почвы. С холмов стекали ручьи, скапливаясь в мутные лужи. Слежавшийся снег хрустел под ногами.

Мы вернулись к Старику за одиннадцать дней — это быстрее, нежели тот путь, что был проделан в обратном направлении. Незачем было разрывать холмы, хоть чем-то напоминающие курганы. Незачем было долбить лёд, обливаясь потом. Мы шли по изведанной тропе.

Я плохо помню тот отрезок — вероятно, он был очередным провалом в моей памяти. Но я помню, как однажды утром с юга пришёл туман. Сырая мгла мешала зрению, скрыла собой очертания предметов. Но к полдню солнце разогнало его, и я увидел, что мы пришли.

Старик был перед нами. Впереди возвышался большой холм с еле заметным крестом на вершине.

Каменная пирамидка, под которой он стоял, слегка развалилась, но сам крест также ровен, как и прежде. Толстые стёкла очков, лежащие рядом, отражали лучи солнца. От вида их, меня одолели воспоминанья. Безрадостные. Скорбные.

Своей смертью Старик предал меня. Он умер как-то неожиданно, случайно — поранил ногу, неизвестно чем, неизвестно как. Затем нога стала опухать — вероятно, грязь попала в рану. Старик не подавал вида, а может, просто не замечал в бреду своих идей. Он хромал — это было. Но, мало ли, что с ним могло случиться?

В один «прекрасный» день он упал, как подкошенный..

Была зима, и белой пеной сыпал снег. Старик лежал в снегу: худой и длинный. Когда я наклонился, то ощутил, как от него исходит жар. Морщинистое лицо налилось кровью, стало красным, как помидор. Его начал бить озноб.

Я был в ужасе.

Мы обернули Старика в одеяла и наши тёплые куртки. Мы разожгли вокруг три мощных костра. Растирали его спиртом, брызгали водой в лицо, но мук одолеть не смогли. Он умер, не протянув и полного дня…

Это был кошмар. Тыкым метался вокруг тела, хлеща воздух руками. Выкриками он отгонял духов смерти. Вся какофония, издаваемая им, тонула в снежной завесе, и лишь затем отозвалась где-то далеко протяжным волчьим воем.

Всё время я был около Старика, припав к нему ухом, пытался расслышать, разобрать слова, шевеленье губ. Он должен был что-то сказать… Но он молчал.

Я надеялся и слушал, и слушал… Пока не понял, что Старик мёртв.

Он предал меня, тощая бестия! Он бросил меня! Предал!!!

В глазах потемнело. В гневе мир стал чёрным и злым. Должно быть, я проклял Старика, громко и не один раз.

Затем я убежал и долго бродил неведомо где, заметаемый снегом… Мне хотелось накинуться с кулаками на какую-нибудь скалу, чтоб костяшки разбились в кровь. Я возненавидел тот день, когда твёрдо решил отправиться с ним в Зону Тишины, в это опасное, безлюдное место. Я не замечал, как течёт время, как меня заносит снегом, а ноги уносят меня прочь, всё дальше и дальше. Но спустилась ночь, и жуткий мороз заставил опомниться — искать путь к костру.

Лишь каким-то чудом я добрался до места. Но Старика уже не было.

Пока я бродил чёрт знает где, Тыкым выдолбил в земле неглубокую яму на вершине холма. Он окурил это место дымом, очистил заклинаниями, укрыл тело усопшего пирамидкой из камней, что смог найти под снегом.

У этой пирамидки я и простоял на коленях всю ночь, горько рыдая и кусая руки. А утром, когда снег перестал падать, разыскал заледеневшее дерево и из веток его соорудил крест.

Забрать бы назад те проклятья! Слова не вернешь, и оттого хочется разорвать себе грудь руками… Может быть, это поможет…

Тыкым, по обыкновению, что-то бормочет, но я не слушаю… Впрочем, ему это и не нужно. Наверное, рассказывает о местных зверях. О том, какие они сильные, злые. «О! — говорит он. — Какие тут лоси! Большие и свирепые. А рога! На них, как на лавке, могут рассесться трое мужчин. О, какие тут волки! Жадные, хитрые демоны, а глаза горят как угли. А уж медведи! — говорит он. — Огромные, как твоя скала. Клыки — что твой нож». Но я не слушаю, и слова пролетают мимо. Теперь я знаю, что нужно делать — у меня есть мой сон…

Старик… ты не смог указать мне дорогу. Теперь ты разлагаешься здесь, проклятый и оплаканный мною в один день. Но я знаю, в каком направлении вести поиски. Теперь у меня есть сон. Я пойду по нему, как по карте. Пойду вперёд, к своим сокровищам…

Мы в Зоне Тишины. Место это безлюдное и обильное настолько, что не хватит и жизни обойти всю её пешком. Это огромная площадь земли, покрытая мшистыми валунами, напоминающими древние истуканы. Земля, изуродованная оврагами и голыми холмами, у подножий которых растёт чахлая трава и лишь кое-где одиноко стоят кривые, изуродованные ели, закрученные спиралью. Среди холмов вырастают обтёсанные ветром монолиты — будто титанические пальцы, указующие ввысь.

Кроме нас здесь нет людей. Ни одного следа от горизонта до горизонта. Зона Тишины — табу для местных племён. Ни один охотник, ни один оленевод не может проникнуть сюда из-за суеверного страха, впитанного с молоком матери. Они верят, что вся эта местность — проекция мира. Каждая былинка, каждый камень имеют здесь особый сакральный смысл и отображают все, что существует на Земле. Одна упавшая с ели иголка может решить участь мира, превратить в ничто расы и народы. И потому это место запретное, «Тихое».

Даже в самый голодный год охотник, преследуя добычу, не смеет следовать за ней в Зону Тишины. А тех, кто хоть на полшага заступит на запретную территорию, ждёт суровая кара. Четыре месяца не могут они разжигать огонь, и должны всей семьёй переселиться из юрт в землянки, жить там, не видя солнечного света. И каждый может придти к ним и беспрепятственно зарезать ножом или забить палкой. Ведь нет больше сострадания к ним.

Такой была Зона Тишины. Такой она пришла к нам из глубин веков и такой останется до Судного Дня. Обширная граница земли, овеянная ореолом таинственности, страшными слухами, но — всё же — прекрасная своей странной природой.

Я здесь из-за легенды. Легенда — зерно стараний многих историков, фольклористов и путешественников мира. Готов поклясться, что они и мыслить не могли о том, что, работая независимо друг от друга, отделённые меж собой пространством и временем, мимолётно, крохами касаются одних и тех же вещей. Возможно, единственным человеком, связавшим всё воедино, был тот Старик, которого нет теперь в живых…

Возможно, ему было видение… Но я уверен, что всё Старик почерпнул из древних запретных рукописей что, возможно, ещё хранятся у некоторых буддийских лам, или спрятаны в гиблых местах Монгольской пустыни.

Давным-давно, тысячелетия назад, по этим просторам кочевали арийские племена, расселяясь по всему свету, чтоб создать первые цивилизованные государства. Это была заря нового человека. В эти годы стали проявляться принципы, обычаи, традиции, что, слегка изменившись, правят и современными людьми. Именно тогда стал медленно происходить разлом — постепенное расслоение на богатых и бедных, на управителей и подчинённых. Теперь в каждом племени были свои вожди-шаманы, знать воинов, а в противовес им — чёрные люди — рабы. С течением времени пропасть между ними всё расширялась и расширялась, становясь нерушимой преградой. Вожди стали живыми детьми богов. Они могли диктовать свою волю, они правили жизнью своих людей, карали и миловали. А те, кто охотились, пасли скот и обрабатывали землю, скатились до уровня вещи, стали собственностью высших каст.

Именно в то время утопающие в роскоши Наместники Богов окружили себя идеей о том, что не пристало им покоиться в одной земле с простыми смертными. И когда уходили они из жизни, их приближённые с почестями и дарами тайно уносили тела далеко, в неведомые, безлюдные земли, чтобы схоронить там, в Царстве Мёртвых, как они верили.

Так родилась легенда, которой суждено было пережить арийцев и другие племёна, пришедшие им на смену. Легенда о Пахьёле — загадочной Стране Мёртвых. Сейчас уже нет сомнений в том, что древние верили в существование Загробного Мира не в небесах или под землей, а здесь, на одной с нами земле, только где-то далеко на севере или западе. «И приходят оттуда с разрушительными ветрами злобные духи — буревестники войн и катастроф». Лишь посвящённые знали, где находится эта земля на самом деле. Знали и держали свои знания в тайне.

Этносы сменяли друг друга, истребляли друг друга, оттесняли с нажитых мест.

Никто не может сказать, хоронили ли скифы своих королей в бесплодных, запрещённых землях, и дошли ли слухи до гуннов, двинувшихся на запад в поисках легендарного золота… Правдивым кажется лишь то, что идея о Земле Мёртвых с новой силой вспыхнула в Монгольской Империи, скопившей в себе всю силу Азии.

Стоит вспомнить хотя бы историю Чингисхана. Историю о том, как после его смерти военачальники решили сделать все, чтобы дать душе Властелина насладиться вечностью в «идеальном месте». О том, как его хоронила процессия из двух тысяч человек, которые после были изрублены восьмью сотнями конных воинов, дабы они не смогли поведать о месте захоронения. Да и сами воины прожили не больше дня: их казнили для сохранения тайны.

На этом история Пахьёлы заканчивается…

Но нет! Нет — это не всё! Стоит нырнуть глубже в воды истории, в самые недосягаемые её районы и увидеть, как в начинающем леденеть Северном океане гибнет цивилизация Гипербореи. Последние выжившие жители бегут на материк, на юг, спасаясь от наступающего холода. Они почти бессмертны и всемогущи, но под гнётом мировой катастрофы они начинают деградировать. А что, если для вместилища своих знаний они выбрали именно это место? Место, о котором у местных охотников осталась лишь уверенность в том, что каждый камень здесь имеет отношение к судьбе мира, да название — «Зона Тишины»?

Мы вышли на берег реки, и я сразу понял — она, эта река, была в моём сне. Нет, я не видел её там, но я её чувствовал. Такое странное, ни на что не похожее чувство.

Бурный поток несся, петляя, совершая множество поворотов, разбиваясь о валуны. К берегам приносило пену, кое-где в воздухе стояла водяная пыль. Дальше река расширялась — течение становилось медленным, скучным. Но потом сужалась вновь, и вновь поток мчался — извиваясь, преодолевая пороги.

Со всех сторон реку окружали каменистые холмы, покрытые пятнами грязного снега. Их цепи создавали что-то вроде желоба — дельту реки. В этом году было мало снега, и воображение рисовало, как в самые снежные годы желоб наполнялся доверху, и река бурлила, ревела, как затравленный медведь.

Я — на одном из холмов. Я ощущаю себя после чёрного провала в памяти, и то, как я попал сюда — тайна. Точно после могилы Старика ничего не существовало — и тут река. Холм, на котором я стою, самый высокий. Я вижу с него всю панораму. Всю — и каждую часть в отдельности, будто моту остановить мгновение и придвинуть к себе, увеличить любой предмет, будь он хоть трижды далеко от меня. Вот оно, то чувство, что было во сне…

Я вижу холмы; то, как они уменьшаются, становясь неровной линией на границе земли и неба. Я вижу, как далеко-далеко на западе, почти на границе зрения, стоит горный кряж — чёрный, как чёртовы зубы. Вижу — яркая лента реки, то, как она, петляя, уходит вдаль. Вижу, как на покрытую бородавками корягу с бледно-голубого неба опускается орел. Клюв его приоткрыт. В нём слегка поднят красный язык. Орлиная грудь быстро вздымается: он торопливо дышит, остужаясь после полёта. Крылья расправлены наполовину. Орёл огромен. В глазах моих растёт, увеличивается. Вот он собирается взлететь, и мне становится страшно — он затмит половину неба. Но он взлетает — какой-то маленький и грязный…

Чудесное ощущение пропадает…

Тыкым бросил в реку снежок из талого снега. Тот тут же всплыл горстью бесцветной каши.

— Хорошая река, — с улыбкой сказал Тыкым. — Весёлая!

Но мне не весело.

Какое-то время мы пытались мыть золото, получая одно лишь мучение. Вода была ужасно холодной, словно прокатившись меж холмами, она впитала последние остатки зимы. Пальцы краснели, делались бесчувственными. Вслед за руками мёрзло всё тело.

В конце концов, мытьё золота было безнадёжным делом. К чему было тратить время, уже зная, что все искомые сокровища в сияющей горе? И мы решили — вернее, я решил — двигаться дальше по берегу реки, не останавливаясь.

Но река всё-таки преподнесла сюрприз.

Позже, в одном из тех мест, где движение воды становится медленным и тягучим, Тыкым увидел что-то на дне. Сразу же в нём произошла перемена. Спина сгорбилась. Узкие глаза расширились. Одним прыжком он очутился в воде по колено.

Эта перемена меня напугала. Я, как прикованный, наблюдал за его действиями, не в силах оторвать взгляда.

Тыкым, по-кошачьи фыркая, изучал дно руками. От брызг его штаны и рукава намокли, приобрели тёмный оттенок. Несколько капель попали на широкое лицо, и, там где они стекали, остались тёмные борозды вечной грязи.

Наконец, он что-то нащупал, дернул, напрягшись всем телом, и чуть было не упал. С жёлтым продолговатым предметом в руках он в два прыжка выбрался на берег, дрожа от холода.

Лицо Тыкыма сияло. Глаза горели. На губах сияла улыбка, казавшаяся мне уродливой.

— Давным-давно, старые говорят, свалились с неба люди, — плёл он с радостным видом. — Только небо тогда было чёрное, и звёзды маленькие — дети ещё. А люди были огромные. Со скалу вышиной. Стали они юрты ставить, да земля провалилась подвесом. Попали люди под землю. Ослепли совсем. Живут там, ходы клыками роют, пока не помрут, да земля не вытолкнет кости кверху. О, какие у них большие кости!

Тыкым держал кусок мамонтового бивня.

Он улыбался, произнося свои бессмысленные фразы, а я был поглощён его лицом.

Оно мне незнакомо. Оно вызывает какие-то отталкивающие ассоциации. Я вижу в нём нечто новое. Новое и мерзкое. Словно за ним, как за маской, скрыто что-то ещё — непонятное, отвратительное.

Как это взрослый мужчина с умом ребёнка мог втереться в дело? Как он вообще здесь очутился? Он глуп. Но так ли он глуп?..

От того, что он всегда был со мной, а я его даже не замечал, мне сделалось плохо.

Кто on?

Мне стало страшно. Я зашагал вперёд, не оборачиваясь.

Тем же вечером, вслушиваясь в храп Тыкыма, я думал:

«Мамонтовая кость — подарок. Подарок щедрый, но недорогой. В Европе идёт война. Взрываются снаряды, льётся кровь — державы бьются, не жалея сил. Страны рушатся, утопая в крови и страхе — неизвестно за кем останется власть. Мир после войны будет другим. Он будет голодным, озлобленным. Что там будет стоить мамонтовая кость?

Золото — дело другое. Оно всегда в цене, нужно при любой власти. Золото — это вещь, которая правит миром. Война пройдёт, него цена возрастёт вдвое, втрое, в десятки раз!..

Да и сама война из-за золота. Те, кто идут на смерть, даже не знают, за что воюют. За мир? За свободу? Как бы ни так! Легионы лежат мертвецами, орошают кровью поля, даже не задумываясь при этом, что все они — пешки в красной игре поверх их голов. Война идёт за золото! Ведь золото — и есть власть. Из-за него рушатся крепости, создаются герои, и кучки людей управляют миллионами.

Каждый человек болеет той же болезнью… С той лишь разницей, что их недуг в зачаточном состоянии. Но стоит им узнать то, что знаю я… Стоит появиться надежде…»

На следующий день (хотя, возможно, их прошло больше) из-за холма выскочил огромный олень. Он мчался так быстро, точно за ним гналось нечто… Мчался прямо на нас.

Мы остолбенели.

Мы стояли на месте, и олень непременно затоптал бы нас… Но он вдруг отскочил в сторону и в одном порыве взлетел на небольшой утес, нависший над рекой.

На какое-то мгновенье он застыл там — величественный и гордый, с высоко поднятой головой. Миг — и бросился вниз, в бурлящий поток…

Лишь спустя два дня мы наткнулись на его изломанное тело…

Дальше идти вдоль реки я не мог — что-то мешало.

Вот уже много дней стоял густой весенний туман, ползущий по земле подобно исполинскому змею. Воздух был сырым и холодным.

Что-то внутри тяжелело, обвисало цепями. Неужто «дорога» исчезла? Мне было плохо.

Шум реки долетал, словно издали, преодолевая множество преград. Туман. Очертания холмов, камней, редких деревьев проступали неясно, одними контурами.

Я понял: дальше ходу нет. Точно стена выросла поперёк пути, не давая и шагу сделать параллельно реке.

Но куда же?

Ответ подсказал медный диск предвечернего солнца — на запад.

Мы оставил холмистые берега, а туман рассеялся вместе с хандрой и сомнениями, уступив место яркому солнцу, в котором, без сомнения, тоже был знак.

Должно быть, впервые я чувствовать себя хорошо. Я был на подъёме. Иногда хотелось смеяться. Я замечал: на губах играет улыбка. Из-за неё Тыкыму казалось, что я тронулся умом…

Ещё с тех пор, когда Старик был жив, Тыкым вызывал у меня раздражение. Но Старик ценил его, и мне приходилось мириться с этим. Когда же Старика не стало, мои мысли были заняты другим. Тыкым стал для меня кем-то вроде назойливой мухи, чьё жужжание перестаёшь замечать.

Меня бесили его непонятные речи, которые он произносил с мистическим видом. Неужто он не мог понять, что я просто-напросто не слушаю? Сам на себя он, что ли, наводил страх рассказами о лосях, способных поднять на рога медведя, о том, как из Зоны Тишины приходят нечистые бури, толкающие людей на убийства?

Хотя я всё реже обращал на Тыкыма внимание, но мне стало противно его поведение. Оно не было вызывающим — уж лучше бы он вёл себя вызывающе! — оно стало каким-то важным… надменным…

Сейчас, когда светило яркое солнце, а под ногами я чувствовал «тропу», вместо того, чтобы злиться, мне хотелось смеяться. И я глумиться над его глупостью. Большинство замечаний он пропускал мимо ушей или просто не понимал. Но, когда я мимолётом спросил, знает ли он, куда вообще мы идём, Тыкым вдруг изменился. Лицо сделалось каким-то озлобленным. Он пробормотал что-то насчёт «огромных глаз» и замкнулся в себе. Он начал меня сторониться. Я стал замечать, что он теперь нарочно идёт в стороне. При этом он бормочет что-то себе под нос так тихо, что трудно разобрать. Когда я подходил к нему, он быстро умолкал, стараясь не смотреть в глаза, или просто отворачивался. Создавалось впечатление, будто он что-то прячет. Но что? Ведь у нас ничего нет, кроме куска мамонтового бивня. Несомненно, у него была какая-то тайна. Какие-то мысли, которые он берёг от меня…

Пускай! Ведь этого я добивался! Теперь он меня не тревожит. Я могу полностью насладиться счастьем… У меня есть «тропа»; я вновь чувствую легкость, словно с плеч упали горы. Вдвойне приятней ощущать это в одиночестве!

Уханье неясыти по ночам. Щекочущий ветер. А после — каменная тишина.

Наверное, это самый счастливый момент из тех, что хранит моя память. Но как давно это было! Будто тысячелетия прошли… Вспоминая, занося на мою чёрную стену, я заново переживаю всё, что со мной случилось. Переживаю… Должно быть, в последний раз… Всё, целиком, не зацикливаясь на моментах, которые хочется забыть, и тех, которые хочется помнить. Мне бы хотелось… очень хотелось задержаться кое-где… Но я не могу — невероятное существо, что даёт мне возможность писать, сила, что сохраняет мне жизнь и рассудок, требует, чтоб я продолжал…

Стая волков шла за нами от самой реки. Они преследовали нас по пятам так, что мы их почти не видели, а иногда даже забывали об их присутствии… До тех пор, пока ночью не заблестят их глаза… Это были хитрые твари. Они нагло выжидали, когда мы потеряем бдительность или растратим патроны. Если вдуматься, в их невидимом присутствии было что-то мистическое… Тыкым когда-то говорил, что в здешних волках сидят души старых охотников. Было бы неплохо расспросить его поподробней. Только вряд ли выйдет — каждый теперь сам за себя.

Когда они выли, холодело сердце, и я прижимался к винтовке, готовясь защищаться от чего угодно, даже забывая, что секунду назад я трогал своими руками — пусть в грёзах — холодные края золотых монет. Я был готов ответить выстрелом на любой шорох. Я напрягался всем телом. Но волки переставали выть, и наступала тишина. А я расслаблялся и засыпал, уверенный в том, что ничего не может произойти со мной этой ночью. А на утро всё забывал…

До тех пор пока не увидел Чудо.

Представьте большую низину, обрамлённую холмами. Они покрыты пятнами прошлогодней травы и валунами, заросшими мхом. Земля ещё кое-где сыровата, но оттенок её уже не такой чёрный. Небо чистое, бледно-голубое, лишь на востоке белые полоски перистых облаков. На одном из холмов лежит поваленное дерево. Часть корней его всё ещё держит землю, но часть вырвалась, повисла толстыми, узловатыми пальцами.

Это лишь маленькая часть Зоны Тишины. Это дикие места, по которым не ступала нога человека с тех самых пор, когда тайна Пахьёлы была забыта. Попасть сюда так же тяжело, как на Луну. Местные племена убьют любого, кто изъявит желание сделать это. Зона Тишины не помнит людей и не ждёт их уже сотни лет…

Но… В этой низине — грузовик. Перед воткнут в землю, а кузов торчит под небольшим углом, и то, что некогда было задними колёсами, висит в воздухе. Вся передняя часть и кабина представляют собой ржавый ком. Куски этого кома лежат повсюду в виде небольших коричнево-красных обломков. Стёкол нет. Одна из покрышек покоится в отдалении рваным куском. Доски кузова частично обуглены, частично сгнили, но в нём ещё хранится какая-то чёрная масса, заботливо прикрученная к каркасу стальной проволокой.

Откуда он взялся? Мы в Зоне Тишины, каждая травинка здесь что-то значит… Любая мелочь — отражение части Земли, может даже, целая страна. Грузовик должен быть чем-то. Но чем? Войной? Заржавевшими, гниющими державами? Или старостью, что не щадит даже металла?

Знак! Знак для меня одного. Если бы Старик был жив!.. Он бы понял. Он бы догадался. Ну почему он мертв, а я жив?

Я провёл рукой по тому, что осталось от кабины — ладонь стала красной от ржавчины. Мелкие чешуйки её неприятно кололи кожу. Я опустил ладони в холодную гору пепла, что хранился в кузове, и они провалились, будто не встречая сопротивления. Какой-то космический холод иголками проник в мышцы, стремясь достать костей. Пальцы ощутили мелкие кристаллы льда в чёрной глубине, смёрзшиеся куски и небольшие фрагменты чего-то твёрдого. Наконец, когда руки ушли в пепел по самые локти, я нащупал что-то крупное и силой обеих рук вытащил на свет черный прямоугольник.

Вот как! В грузовике были книги, и давным-давно они горели так, что лишь в самом центре огонь не достал бумагу. Что бы это значило? Может, призрак сгоревшей Александровской библиотеки? Или символ всех утраченных знаний: уничтоженных, сажённых, забытых? Всё может быть. Вот если бы Старик был жив!

После холода руки приятно жгло. Закопчённый кожаный переплёт не держал листы, и те вывалились на землю. Ветер стал трепать хрупкую бумагу. Захотелось поднять её…

Но это желание столкнулось с другим — я должен был идти. Немедленно! Сейчас же!

Чёрным облаком над землёй пронеслась стая ворон. Их тела на время закрыли солнце, и птичий крик стоял в ушах, когда я шагал вперёд.

Так я и не пролистал страниц обгоревшей книги. И Чудо осталось за спиной… всего лишь маленьким фрагментом из тех, что я ещё помню.

Этой ночью я не спал. Дул сильный ветер, пригибающий пламя костра. Облака скрыли небо. Луна старалась пробиться сквозь них, то и дело показывалась часть её бледного диска. В глаза бросались тёмные пятна на её мерцающей поверхности, точно широкое лицо смотрит с неба.

Этой ночью не выли волки, но я чувствовал их, словно мог видеть, как они сгрудились за соседним холмом, и ветер бьёт их в бока, треплет серую шерсть.

Тыкым спал рядом, согнувшись как пёс. Дым от костра тянулся к нему, точно щупальца осьминога, и вся его одежда уже пропиталась дымом. Тыкым храпел, но ветер уносил его храп в сторону.

Этой ночью я вновь вспомнил про книгу…

Она не была теперь потеряна для меня. Вернее, малая часть её — два обгоревших листа.

Оказывается, всё это время я носил их за пазухой. Как ни напрягался я, но не мог вспомнить, как они там оказались.

Должно быть, я долго ещё тащил в руке переплёт. Но он был не так уж и пуст, как казалось — два листа хранились в нём, держались каким-то чудом. И я нёс этот чёрный кусок кожи с двумя листами внутри, даже не замечая. Потом, видно, пришёл в себя и бросил несчастную обложку, а листы сунул за пазуху, даже не читая.

Так или иначе, они в моих руках…

Я нагибаюсь, подношу листы к огню так, чтоб на них падал свет. Листы пропитаны потом и сами по себе так черны, что разобрать что-то трудно. Но вот я различаю… Нет, это не текст — чёрно-белый рисунок. На нём люди в длинных хламидах. Их трое и более всего похожи они на греческих богов своими пышными шевелюрами и атлетическими телами. У одного в руках трезубец. У другого — ломаная линия, изображающая молнию. Последний явно Зевс, а все они — Олимпийские Боги, в которых уже тысячи лет никто не верит.

Я переворачиваю лист — на другой стороне Вулкан. Я узнаю его — он бог огня. От вида его становится страшно. У него чёрные демонические крылья. Из пасти течёт ручьями лава. Руками он держит над собой крышу из каменных глыб, а вместо ног — сотня извивающихся змеиных хвостов.

Свет от костра ложится на лист дрожащими тенями и картинка словно шевелится, рвётся в реальный мир. Линии проступают. Вулкан проявляется всё сильнее, набухает, растёт. Мышцы сокращаются. Грудь вздымается. Змеиные хвосты свиваются в кольца.

Я бросаю листы в костер, и огонь пожирает их. Бумага сжимается, точно живое существо. Края сворачиваются, чернеют, рассыпаются. Вулкан вот-вот закричит, застонут боги Олимпа, стряхивая огонь с курчавых волос…

Но вместо этого — смех.

На противоположной стороне сидит Тыкым, заливаясь хохотом.

Ещё минуту назад он крепко спал, а теперь смеется, глядя, как огонь пожирает бумагу. Подбородок трясётся. Глаза сузились так, будто их и не было.

— Чего ты ржёшь?

— Смешно ведь! Правда, смешно! — отвечает Тыкым, ещё смеясь, но уже медленно обретая свой загадочно-угрюмый вид.

Я ушёл от костра так далеко, что он казался красной точкой. Где-то здесь были волки, и ветер шевелил их шерсть, как шевелил он и мои длинные волосы. Волки мёрзли и дрожали, как дрожал теперь я. Когда в огне горела бумага, я вспомнил — где-то идёт война. Люди стреляют друг в друга, режут на части. Горят дома, сгорая до печных труб. Гусеницами изъезжены поля, и в саду, где стояла берёза, теперь воронка от бомбы. Я живо представил, и, кажется, даже слышал, как гремят взрывы, строчит пулемётная дробь, кто-то кричит и затихает… Точно все звуки войны долетели до меня, минуя огромные расстояния. Точно мёртвые встали из могил и тени их разом упали на мою голову, придавив к земле.

Но мне плевать. У меня есть моя цель. Я избран! Мой дом — Зона Тишины. Моя жизнь — золото.

Этой ночью я не спал. Мысли мои были чернее ночи…

Наконец настал день, когда я понял — он последний. Не спрашивайте, как я узнал об этом. Возможно, ветер шепнул на ухо.

Я ждал этого утра. Ждал, когда огненно-красный, как раскалённое железо, шар вырвется из плена земли и камня на востоке. Ждал, когда небо начнёт бледнеть и тонкие облака окрасятся алым.

День выпал на самое начало «горячей весны», когда солнце жарило по-летнему, а редкая трава начинала зеленеть. Это был чудный день, такой, которого у меня никогда не было. Я не шёл — я мчался, летел! Точно кто-то толкал меня в спину. Точно за плечами выросли крылья. Хотелось дышать полной грудью. Я впивался во все глазами, дабы запомнить ощущение лёгкости, радости прикосновения к цели. (Может, поэтому запомнить ничего не удалось — так ведь бывает…). Время летело как пуля. Солнце склонялось к холмам. Тени удлинялись, распластавшись по неровной земле.

День стал меркнуть — приближался вечер.

Я сказал себе: «Всё, что должно случиться, произойдёт рано или поздно. Нет смысла бросаться в пропасть. Ты знаешь, что ждёт тебя. Предопределённого не изменить!»

И я приготовился ждать… В тот самый момент, когда волки ждать устали.

Стая очутилась впереди, точно выросла из камней. Линялая шерсть топорщилась серыми комьями. Глаза блестели дерзкой жадностью. Морды пригнуты к земле, и кожа на них была собрана в складки, выставив напоказ ряды острых зубов. Стая двигалась вперед, не издавая ни звука, точно полчище призраков. И только слышно было, как их дыханье опаляет землю.

Я вскинул ружьё, выстрелил в того, кто шёл впереди — старого вожака с коричнево-красным пятном вместо левого глаза. Но рука дрогнула. Пуля ушла неведомо куда, оставив лишь грохот и запах пороха.

Однако вожак вздрогнул, неестественным прыжком отскочил в сторону. За ним вся стая прижала уши и исчезла, превратившись во тьму.

— Плохо, — зашипел Тыкым. — Попадать надо. Сейчас мало — ночью будет больше. Здесь хитрые волки.

Небо приобрело розовый оттенок. Кровавый, как глаз старого волка, диск стал уходить под землю, бросая неровные, страшные тени.

Меня ничего уже не волновало — за следующим холмом ждала Гора.

Не хватает слов описать её. Это было что-то древнее. Древнее, как костисто-жёлтая луна, как блеск холодных звёзд.

Я видел колоссальную пирамиду из каменных блоков, покрытых коркой мха. Ни одно сооружение в мире не могло сравниться с ней по мощи и грубой, завораживающей красоте. От неё веяло древностью, и эта древность сгущала воздух, наполняя его ароматами далеких затерянных миров и забытых цивилизаций. Пирамида была древней, была такой уже тысячелетия назад, когда эти места были покрыты джунглями, и полуголые, в пернатых нарядах и волчьих масках, люди кричали что-то в небо на умерших языках.

Огромный колос был незакончен, и я видел только основание огромного сооружения, которое должно было касаться облаков, поражать своей мощью и странной симметрией. Вероятно, сама Земля не смогла бы выдержать на себе такую конструкцию. И то, что было начато, обратилось огромной пирамидой…

Я был поражён. Хотелось броситься к ней, пощупать — не мираж ли?

Я наблюдал её с ближайшего, самого высокого холма, а до «горы-пирамиды» было не менее четверти километра абсолютно ровного пространства, выложенного мелким камнем. Что-то вроде площади окружающей её кольцом.

Солнце село, и после коротких сумерек пришла тьма, укрывшая всё ночным пологом. От пирамиды остались одни очертания. Чёрное на чёрном.

«Утром, — подумал я. — Всё будет утром. Не сейчас, не ночью, а при утренней заре. Ожидание — последняя мука».

Но как тяжело было ждать! Как было невыносимо ждать! И каждая минута тянулась вечностью.

Какой там сон! Не могло быть и речи об этом. Я лежал на вершине холма, мучаясь, вглядываясь в бездну ночи: туда, где прячутся в темноте огромные стены. А осиротевшие звёзды светили тускло, подмигивая, словно пытаясь сообщить что-то.

И тут снова было Чудо. Последнее из чудес…

Внезапно на небе засияла невидимая до того звезда. Засияла немыслимым фиолетовым светом. От этой звезды, с космических высот на землю упал тонкий луч. Упал на плоскую верхушку пирамиды, и та стала светиться бледным огнём. Где-то у подножья появился овал потайной двери, огромной — построенной не для человека. Воздух загудел — и вмиг всё прекратилось, оставив лишь воспоминанья.

Я лежал точно парализованный, не смея дышать.

Тыкым зашевелился рядом. Даже в темноте я заметил, как расширились его глаза.

— Я видел это! — сказал он тихим голосом. — Видел во сне!

И тут я понял. Отчётливо понял, словно всё уже произошло. В пирамиду войдёт лишь один…

Страшная, крупная дрожь…

Руки трясутся. В горле сухость пустыни, нечем даже сглотнуть. Боль в голове. Жуткая пульсирующая боль от крика и запаха пороха… Тело содрогается, пульсирует, сжимается, не признавая костей. Этот страшный крик мечется в голове громким эхом, разрывая и рубя, как дровосек полено.

Я натыкаюсь на стены, точно слепой. На высокие сияющие стены. Ноги давят хрупкие кости. Из углов смотрят пустые глазницы черепов. Потускневшие от пыли золотые бляшки свисают со скелетов омертвевшей плотью. Там, где люди превратились в костную пыль, живут черви и пауки плетут свою паутину.

Руки трясутся. Перед глазами — туман. А тело… ещё помнит отдачу от выстрела. Эта отдача бьёт меня с каждым ударом сердца. Тело содрогается от порывов рвоты. Но рвоты нет. Однако, что-то рвётся наружу, раздирая всё внутри. Какая-то чужеродная, мерзкая субстанция — может, сердце?

Я помню, как он распахнул глаза, как будто не веря, не ощущая того, что его ждёт. Но в последний момент он сомкнул их. Рука взметнулась вверх глупым, отчаянным движением. Глаза так и остались закрытыми… На веки вечные.

А после — Тьма. Чёрная, страшная… глубокая, густая… Настоящая Тьма!

И вот стены, тускло сияющие… И эти кости… И золото… Паутина, седой слой пыли на сокровищах. Тлен вперемешку с монетами, кубками, обручами и нефритовыми перстнями. Все узоры стёрлись. Доспехи раздавили своих хозяев. Один бесформен-1 тлен… и ужасный, затхлый воздух. Сухой… с примесью того пороха. С примесью крови и последнего, короткого крика.

Сухость во рту. Язык прирос к небу, а попытки сглотнуть вызывают боль… Указательный палец ещё помнит форму спускового крючка. Гром выстрела гудит в голове.

Я сполз у стены. Задом прямо на обломки костей. Я обхватил голову руками.

Рядом — гладкий серебряный щит. Я стёр вечную пыль и в отражении увидел своё лицо — жалкое подобие, кривую маску. Увидел себя через два долгих года и не мог узнать. Лицо чёрное от вечной грязи. Впалые щеки, заросшие уродливой бородой. Узкий лоб, дрожащие губы. И глаза — пустые, одичавшие.

Другое лицо я увидел тут же: широкое, с узкими глазами. Спокойное, умиротворённое лицо под бесчувственным светом далеких звёзд. Будто взгляд проник за стены: я увидел, как тело Тыкьгма окружено кольцом больших серых масс. И волки ждут, опасаясь подвоха, не веря своему счастью. А тот, с кровавой глазницей, поднимает вверх разодранную морду. Дикий, запредельный вой уходит к небесам. Был ли он? Существовал ли этот человек в реальности? Уж не себя ли самого я убил?!

Безумие… Безумие! К чему все эти страшные действия в месте, где дуновенье ветра решает судьбы народов? К чему? Отчего? Что со мной? Дикая мания… Одержимость… Эта болезнь высосала меня. Управляла мной, как куклой… Нет, всё выходит за рамки, перехлёстывает через край. Это не может быть только со мной… Мерзость разрастается… Болезнь ползёт от материка к материку, от полюса к полюсу… Нет лекарства, только жадность, безумие. Нет, это не может быть со мной!!!

Где-то мерцает яркий свет. Его всполохи манят. Я волочусь за ним, еле переставляя ноги. Дальше… дальше по широкому коридору, усыпанному трупами, спотыкаясь о шлемы и ржавые пики, словно ноги у меня от тряпичной куклы. И вот впереди огромная железная дверь с трещиной у самого низа. Та самая трещина, через которую бьёт свет — узкая, но достаточная для того, чтоб заглянуть в неё одним глазом.

Там, за дверью, огромный зал уходящий стенами ввысь. На стенах места живого нет от чудовищных мониторов, на которых всё одно: взрывы и пожары, стрельба, горящие деревни, разрушенные башни, дым войны, крики умирающих, тёмные тучи самолётов, ливень пуль, гусеницы танков, пушки, нацеленные в небо, одинокие печные трубы, неслышные крики солдат, прострелянные каски, развороченные груди…

Толстые кабеля тянутся в центр зала.

А там — я испытываю ужас, и волосы покрываются сединой — то, чего я не разглядел из-за его размеров: на ржавом троне огромная фигура, полумумия с обвисшей кожей.

Но глаза живы.

Горят безумным огнём — ненавистью ко всему человечеству…