АКОНИТ 2018. Цикл 1, Оборот 2

Дмитрий Костюкевич Рыба, спосовная проглотить лодку

«Эцитон», трёхдечный трёхмачтовый корабль с жёлто-красным муравьём на парусах, вышел из адмиралтейства полтора месяца назад. Муравей имел огромные изогнутые челюсти — солдат кочевого вида. Африканские крестьяне, завидев колонию этих насекомых, хватали домашнюю живность и бежали из деревень.

Капитан Ярн Мюрт не раз бывал на берегах тропической Жамурии, но дальше портов с рахитичными попрошайками и грудами гниющих фруктов Чёрный континент оставался для него загадкой. Про эцитонов Мюрту рассказал береговой околоточный, негр с пористым лицом и ушами борца, похожими на цветную капусту. Они пили под тентом бара недалеко от гавани, и околоточный долго смеялся, вспоминая, как однажды в джунглях сопровождал двух белых путешественников.

«Я улёгся возле палатки под москитной сеткой, — говорил негр. — Жара стояла адская, но спал я крепко, я всегда сплю крепко. Меня разбудил крик профессора. Я вскочил. Смотрю, не понимаю. Профессор танцует голый возле палатки, весь в чёрных точках. Тут до меня дошло. Муравьи его жрут. Боль от укусов ужасная, поверьте на слово. Будто углями обкладывают. Профессор, значит, орёт, ноги в сапоги тычет, а там тоже муравьи, эцитоны. Тут и помощник профессора выскакивает — тоже весь в муравьях, в одних трусах отплясывает. Пока бензином не окатил — визжали, как дети. Ох, и насмеялся я тогда. Знаю-знаю, что бензин запрещён! — околоточный взмахивает руками. — Экологическая программа «Путь» у нас в Жамурии как библия. В качестве горючего ни-ни, у самого — велосипед и небольшой парусник».

По возвращению из того рейса Мюрт подал заявку в юрберское Бюро Регистрации Названий, а через неделю уже заказывал паруса с новой эмблемой (предварительно отполировав задом скамью библиотеки имени Проклятого Нима, выискивая изображения непреклонных кочевников), а поверх белых полос по бортам лично вывел кистью: «Эцитон». Старое имя корабля — «Анна-Эстель-Катрин» — досталось Мюрту вместе с судном и никогда не нравилось. Плавать на женщине он предпочитал только в окружении перин или душистых полевых трав.

Корабль шёл левым галсом. В холодно-синем, как зрачок сирены, небе кружили немые чайки. Капитан стоял на мостике. Впереди по-прежнему горел огонёк маяка. Уже как неделю огонёк не менялся в размере.

Полтора месяца, как «Эцитон» покинул северное адмиралтейство графства Юрбер — и неделя, как гнался за тенью.

Два матроса драили палубу, вылизывая от соли и грязи пространство возле решётчатых люков банкета. Щётки сновали по тиковым доскам. Третий курил, уперев ногу в кнехт и сверля спину капитана узкими глазками коренного мангирца, готовый в любую секунду схватиться за ведро.

По трапу, хватаясь за перила и со свистом дыша носом, поднялся барон Лайфо-Дрю с неизменным часословом под мышкой. Он ворвался на мостик, словно мощный циклон, едва не столкнув капитана за борт. Мюрт даже ухватился за леерную стойку, когда барон ткнулся потным барсучьим лицом в его плечо. На кожаном наплечнике капитана ниточками кудели осталась дворянская слюна Лайфо-Дрю.

Капитан отстранился, бросил взгляд на часослов.

— Решили исполнить песнопения в затяжном нырке?

Обложку книги украшала роскошная миниатюра братьев Либургов «Возведение Ромул-Августулской башни».

— Я не очень сведущ в тонкостях церковного богослужения, — барон сжал книгу толстыми пальчиками. — Но верю, что часослов поможет нашему кораблю найти путь, выведет из пустоты и тумана. Собственно, именно поэтому я здесь, в столь ранний час, капитан. Чтобы спастись и спасти, прошу нести слово Божье команде, пролить свет на палубы, как недавно на них пролилась кровь.

— Замолчи, — прохрипел Мюрт. — Я не потерплю на своём судне другой веры, кроме веры в попутный ветер и мои приказы.

— То, что случилось…

— Забудь. Прочти в каюте пару молитв и забудь.

— Я не смогу, — залепетал Лайфо-Дрю.

— Я тоже, барон, — лицо капитана нависло над ним, словно гильотина. Зубы Мюрта скрипнули. — Я тоже.

— Не надо было их убивать.

— Их? А его?

— Смерть — всегда смерть.

— Ты жалеешь, что не умер сам?

— Всё это ужасно. Даже когда вы. ужасно.

— Да. Как и любая соизмеримая справедливость.

— Вы не понимаете… эти ужасные изменения, эти жестокие ритуалы пробудили дрожь в сердце Создателя.

— Заткнись. Вали отсюда и держи язык за зубами. Вокруг слишком много страха, а ещё больше моря.

— Мы давно должны были приплыть в Цишлет. Туман не рассеивается неделю. И этот огонёк, который не приближается. Мы прокляты.

— Если ты не заткнё…

Барон попятился, держа перед собой часослов.

— То, что сделал граф Долунг…

Он не закончил, споткнулся о планку трапа, круто развернулся и сбежал вниз. Повезло, что не скатился кубарем. На палубе барон замедлился, словно призрак проплыл мимо баталёра, несущего полосы вяленого мяса, и стал спускаться на жилую палубу. Матросы делали вид, что заняты лишь мокрыми досками.

Зюйдвестка Лайфо-Дрю исчезла из поля зрения капитана. Мюрт повернулся обветренным лицом к морю.

«То, что сделал граф Долунг — ужасно», — мысленно закончил он. Ужасно. Любимое слово этого осла барона. А то, что сделали он, капитан Ярн Мюрт, справедливо. Правильно. Пусть и чрезмерно дико.

Как бы то ни было, они оба — капитан и граф — убили. И не только они.

Граф Долунг изнасиловал леди Миалу.

Четверо одержимых матросов изнасиловали леди Миалу.

Хид'а'тур, слуга графа Долунга, съел глаза леди Миалы.

Потом граф убил женщину.

Затем офицер Крипджосс застрелил двух матросов.

Других двух схватили разбуженные члены экипажа и задушили.

Затем капитан разрубил Хид'а'тура, а графу отсёк левую руку.

Долунг не умер, он убил трёх матросов, офицеров Груга и Перрайта, вестового кают-компании, откусил штурману два пальца на левой руке и пытался добраться до барона Лайфо-Дрю. Морская проказа изменила графа: тело чудовищно раздулось — так вода раздувает утопленника, кровь превратилась в слизь, в слоистых ранах всплыли суставы и арки костей. Жёлтые кости Долунга покрывал толстый слой соли.

Крипджосс всадил в спину графа пять пистолетных пуль, а Мюрт проткнул клинком. Когда Долунг, закованный в цепи, пришёл в сознание, начался сущий кошмар: синее, водянистое лицо графа больше не принадлежало человеку. даже мёртвому человеку. Сочащаяся слизью культя царапала мачту, к которой привязали графа, а рыбья пасть изрыгала проклятия на древнетуггурском.

Капитан и офицер Крипджосс, единственный из оставшихся в живых офицеров, запечатали воском все отверстия на теле графа, вскрыли грудную клетку и закидали углями сердце, бьющееся в коралловой паутине. Затем слили порченую кровь в ендову и изрубили тело — губчатое, бугристое нечто — на куски не больше головы младенца.

Так умертвляют Призванных глубиной.

На следующее утро они увидели в тумане яркий кругляш — сигнал маяка. Это случилось восемь дней назад.

Стоя на коленях на кровати, Крипджосс упёрся лбом в переборку. Задвижка на двери каюты была закрыта. На тумбочке лежал заряженный пистолет.

Офицер не молился. Руки безвольно висели, кончики пальцев касались ворса одеяла. Поза «Мыслителя» со стороны смотрелась глупо (даже когда он сам смотрел на себя со стороны), но сейчас Крипджоссу было плевать.

Полчаса назад он видел призрак леди Миалы.

Тела убитых сложили в лодку, закидали деревянным ломом и подожгли. Все тела. Даже леди Миалы, хотят её семья — если «Эцитон» вернётся — наверняка будет в бешенстве от того, что придётся оплакивать пустую полку фамильного склепа. В трюме не было амулетов — мертвецы быстро бы обзавелись алыми жабрами.

Офицер дрожал.

Ноктурлабиум в течение двух недель показывал одно и то же время, окаменевшее время, а сегодня Крипджосс видел призрака. Даже будучи призраком, леди Миала была мертва: её полупрозрачное тело лежало на палубе, там, где над ним надругался граф Долунг, там, где матросы порвали её тонкий рот, а Хид'а'тур выковырял и съел миндалевидные глаза. Будучи призраком, леди Миала лишилась ужасающих увечий и просто лежала на палубе. Словно спала.

Офицер видел её несколько минут — не мог сдвинуться с места, когда ночной воздух родил видение — а потом тело покрылось костной чешуёй и исчезло. Сигнальщик ничего не видел — или умудрялся спать стоя, повернувшись к невидимому маяку, который слал сквозь льё свой недосягаемый привет.

Почему огонёк не приближается? Был ли он светом, усиленным линзами Френеля, или — дьявольской иллюзией? Корабль резал тёмную воду, а горизонт тонул в мерцающих клубах.

Они давно должны были увидеть землю.

Прошло четырнадцать дней, а земли не было.

Крипджосс приложил к холодной перегородке ладони. В призраков он верил чуть меньше, чем в «естественное выздоровление атмосферы», о котором твердили учёные, и которое в будущем якобы позволит снова громыхнуть в гонг эре двигателей и высоких технологий.

Но он видел плечи и шею леди Миалы, пронизанные лунным светом, как видел бьющееся сердце графа — сквозь сломанные, покрытые солью рёбра, как видел сейчас револьвер на тумбочке.

Но эффект Призванных глубиной имел медицинское объяснение. Призраки — только теософское.

Больше всего офицера расстраивало то, что, даже явившись к нему после смерти, женщина оставалась мёртвой, неподвижной. В этом было что-то обречённое. Неправильное. Как в холодном свете маяка.

А ещё эти разговоры среди матросов…

В дверь постучали.

— Сэр? — сказал Крипджосс, открывая.

— На тебе лица нет. Я войду?

— Кончено, сэр.

— Не сэркай мне. После всего.

Капитан сел на бамбуковый стул. Только сейчас офицер заметил в руках Мюрта бутылку виски в упаковочной сетке, с восковой печатью на шёлковом шнурке у горлышка.

— Два стакана были бы кстати.

Крипджосс подошёл к лакированному шкафчику.

— Что ты знаешь о препарате «аквамедетур»?

Офицер помедлил, копаясь в памяти.

— Ничего. Возможно, успокоительное.

— Близко. Депрессант, на основе психоактивных лекарственных средств с гипнотическим эффектом. Старые бензодиазепины снимали мускульные спазмы и тормозили нервную систему так, что агрессия, как побочный эффект, всё равно не имела выхода — человек превращался в варёное яйцо.

— И?

— Компания обанкротилась после трёх или четырёх судов: случаи мутации при передозировке «аквамедетуром»…

— Чёрт, — офицер поставил стаканы на стол. — Призванные глубиной.

Капитан подвинул стул и принялся за бутылку.

— Ага. Эффект Призванных. Что там происходит с мозгами — не помню, а с телом — мы все видели. Препарат запрещён, но угадай, что я нашёл в крови графа? В крови матросов и слуги Долунга он тоже был, уверен.

— Почему вы не взяли анализ у всех?

— По той же причине, что заставила нас побыстрее избавиться от тел. Не хотел, чтобы команда видела. Для некоторых современная медицина — второй лик Сатаны.

— Вы правы, — Крипджосс опустил голову. Его смутили слова капитана — офицер вспомнил собственную одержимость, с которой бросал угли в развороченную грудь существа, которое ещё недавно была графом, а после пускал слизь из вен. Тогда он верил в необходимость этого ритуала, понимал, по-другому никак.

Запрещённый препарат инверсировал психику и тело графа, как и его приспешников, пускай и в меньшей степени. Долунг, похоже, сидел на «депрессантах» давно.

Они убили его. Хватило бы и отрубленной головы. Но многие поверья сильнее научных фактов. Безграмотность требует насилия. Капитан понимал, что их действия успокоят команду.

И какое-то время — кромсая води-нистую плоть графа — Крипджосс знал, что матросы правы.

— До дна, Крипджосс, — капитан дзинькнул стаканом о стакан.

— Есть, сэр.

— Ещё раз сэркнешь, разрешу барону прочитать тебе проповедь.

— Лучше сразу бросьте акулам.

…Граф глотает кисть штурмана — и, когда она показывается из треугольного рта, в уголках которого колышутся кожистые выросты, кровь хлещет из пеньков фаланг, оставшихся от указательного и среднего пальца.

Штурман верещит. Долунг отталкивает его, бесноватые глаза находят барона. Тот застыл на возвышении, штаны промокли от мочи.

Крипджосс открывает огонь. От пуль ткань куртки раскидывается на спине растрёпанными лепестками, но граф продолжает мчаться к барону. Пятая пуля всё-таки сбивает его с ног. Долунг падает на грудной плавник. Брызжет кровавой слюной, смеётся, кричит. И тогда капитан бьёт мечом и чувствует, как лезвие царапает позвоночный столб.

Мюрт открывает глаза, сглатывает и моргает. Не двигается, словно боясь потревожить застоявшийся воздух, за пылинками которого прячутся остатки сновидений.

И последняя мысль: кем была леди Миала, почему путешествовала инкогнито, без титулов, фамилии, платила втройне? Бессмысленная мысль.

Капитан возвращается в настоящее.

Мюрт поставил ноги на пол и Нумяи!жадно выпил целый стакан воды с лимонным соком. Его вниманием на минуту завладели настенные часы, заставили задумчиво прикрыть глаза.

Капитан оделся и направился в каюту Крипджосса. На камбузе шипела плита. Пахло подгоревшим жиром и потрохами.

Офицер, похоже, вообще не спал.

— Готов? Пошли.

— Капитан? Прямо сейчас?

Они миновали ахтер-люк и остановились перед грузовой камерой. Капитан вставил ключ, налёг на маховик двери — запорный механизм нехотя поддался.

Они зажгли фонари.

— Немного контрабанды, — опередил мысли офицера Мюрт. — Подвоз дворянства не приносит много денег.

Крипджосс прошёлся вдоль деревянных ящиков; из некоторых торчали уголки целлофана. «Ориент» — значилось на плёнке.

Потом офицер увидел катер на балочной конструкции. В свете поднесённого фонаря он маслянисто блестел. Крипджосс взобрался по приставной лестнице и с какой-то куртуазной влюблённостью провёл рукой по панели управления.

Мюрт усмехнулся, глядя на яркие офицерские штаны Крипджосса, куртку с серебряной тесьмой и рукоять револьвера, заткнутого за пояс, — всё это смотрелось нелепо на фоне машины, которую, как и другую «энергетическую» механику, запрети-ди полвека назад. Запретить-то запретили, но… Адам отказался от яблока?

— Двигатель с высокоэффективной системой улучшения сгорания топлива, — с гордостью сообщил капитан.

— Топливо, — сказал Крипджосс, словно ругательство и таинство одновременно. — Катер. На нём можно сделать миллион.

— Полтора. Или пять лет в камере с дырой в полу.

— Зачем вы мне это показали?

— Беру в долю. — Капитан уже не улыбался. — Только бы увидеть землю.

Он передал офицеру фонарь и вскрыл один из ящиков. Крипджосс увидел пузырчатые целлофановые упаковки вперемешку с картонными коробками в два спичечных коробка размером.

Офицер извлёк электронные часы. Таких он никогда не видел, как и других, где вместо стрелок — окошечко. Но слышал, разумеется.

— Надеюсь, ещё работают, — сказал Мюрт.

Он разорвал картонку и высыпал на ладонь четыре металлические «таблетки». Сковырнул ногтём гравированную крышечку. На дисплее загорелись цифры.

— Порядок.

При помощи боковых кнопок он выставил время: 7:00.

— Но сейчас. — начал офицер.

— Реальное не важно. Хочу кое-что проверить.

Разделительное двоеточие мерно пульсировало между цифрами «7» и «00». Прошло три минуты — капитан считал по ударам сердца — цифры не изменились.

Матросы ели молча. Тишину нарушил старый моряк с заячьей губой. Он посмотрел на свою руку, на татуировку Топорга — синий Бог моря задумчиво сидел на синем якоре — и сообщил, что вчера видел графа Долунга. Тот стоял на мостике и раздавал приказы, а под мачтой лежал чешуйчатый труп леди Миалы. Призрак графа. Призрак леди. Они словно накладывались на корабль. А потом призрак сигнальщика крикнул графу, что видит землю. И граф, колеблясь в зеленоватом мареве, истончаясь, хохотал.

Он нас проклял, сказал матрос, он украл у нас сушу.

Никто не прокомментировал рассказ старого моряка. Промолчал и Мюрт, который второй день обедал вместе с командой в столовой.

Виски пользовался большой популярностью. Как-то незаметно Крипджосс и Мюрт перешли на бутылку в день. На каждого. И при этом не могли похвастаться пьяной отрешённостью, спасительным забвением, способным оградить от однотипности дней, призрачной потерянности команды, которая выполняла свои обязанности без вмешательства капитана. Мнимое течение времени — стук волн за кормой.

Они напивались, но оставались рассудительными и мрачными. И словно уже не могли существовать без привычного шума в голове, который появлялся после второго стакана.

Двадцать восьмой день «Эцитон» преследовал маяк.

— Что со звёздными картами? — спросил офицер. — По-прежнему?

Капитан кивнул.

— Разве что зад ими подтереть. Некоторые созвездия я никогда не видел. Словно у меня украли небо.

— У нас.

— У «Эцитона».

Настенный фонарь делал их лица оранжевыми. Мюрт долго смотрел небольшой четырёхугольный иллюминатор, мысленно огибая взглядом борт, скользя под брусьями над безразличной водой, чтобы увидеть точку на горизонте, метнуться к ней, освободившись от клетки корабля… и достичь, узреть, как вырастает стебель маяка, каждую секунду концентрирующий и излучающий свет, взлететь на его вершину, призраком проникнуть за вращающиеся линзы. Кого бы он мог увидеть внутри башни? Смотрителя, приводящего в движение часовой механизм? Смеющегося графа, приглашающего за стол взмахом культи? Плоть от ила твоего.

Капитан отвернулся от иллюминатора.

— Вчера я подслушал разговор, — сказал офицер. — Матросы верят, что мы мертвы и плывём к последней бухте.

— Чушь.

Офицер повёл плечами.

— Они говорят, что четыре недели назад граф набил наши черепа икрой устриц. И теперь мы видим сны Придонной Королевы.

— У нас массовые послесмертные галлюцинации? — капитан издал придушенный смешок.

Крипджосс сделал глоток и криво улыбнулся.

— Кто его знает, что такое смерть? Матросы треплются о сорока днях, о непонимающих душах, которые бредут эти сорок дней к Большой Раковине.

— Или плывут.

На этот раз никто не засмеялся.

— Уж не барон ли разносит подобные мысли, — сказал Мюрт после паузы. — Как думаешь?

— Религия барона ограничена часословом, на котором он помешался после… той ночи. А в нём нет ничего страшнее христианского календаря и красочных миниатюр.

— Ты видел, что он сделал со своей головой?

— Ага. Баталёр лично сбривал то, что осталось после ножниц Лайфо-Дрю.

— Что думаешь о маяке, Крипджосс.

Офицер подумал.

— Он меня пугает. Знаете, как свет в окне пустой комнаты.

Ветер усиливался. Парусина стонала под ударами невидимых кулаков. «Взять рифы», — собрался крикнуть капитан, но матросы уже трудились на мачтах и палубе, уменьшая парусность.

— Грот и фок на гитов! — крикнул чёрный матрос, похожий на морского конька, и через несколько минут рангоут осиротел.

Мюрт сплюнул под ноги. Этому кораблю не нужен капитан. Он просто существует, меланхолично, как прилипшая к камню улитка, и делает вид, что движется вперёд — к цели, оставляя за собой кильватерную струю пенных испражнений.

Лица матросов не выражали никаких эмоций. Иногда казалось, что солнечный свет пронзает их насквозь. Барон Лайфо-Дрю сидел на корме: на коврике, по-пластунски, возведя руки в небо. Рядом сидел кок, видимо, постеснявшийся поднять руки. Барон и кок пели молитву.

«Заложить бы сейчас оверштаг, — подумал Мюрт, — приложить этих богомолов о борт».

Тихо подошёл Крипджосс. Или же стоял какое-то время рядом.

— Там, где я вырос, есть легенда о Большой Белой Рыбе, — сказал офицер. Он смотрел на огонёк вдали.

— Карабос? — когда-то капитан гордился тем, что знал личное дело каждого члена экипажа.

— Малый Криж. Большой рыбацкий посёлок, где знают о рыбе и море всё.

Мюрт улыбнулся.

— Похоже на рекламный слоган.

— Ага. Так и есть. Так вот, мои родители и другие жители верили, что после смерти душа рыбака выходит в море на призрачной лодке и плывёт на закат. Большая Белая Рыба выныривает, глотает душу вместе с лодкой и погружается на самое дно, глубоко-глубоко, куда никогда не доберётся свет. Умерший проводит в брюхе Рыбы несколько дней. Это время даётся ему, чтобы подумать о жизни, проститься и простить. А потом Большая Белая Рыба выныривает и открывает пасть — и это уже совсем другой мир. И совсем другой ты.

Муравей на парусах давно не казался грозным — скорее, насильственно украшенным бутафорскими челюстями.

— Холодает, — поёжился капитан.

— Предлагаю…

— Поддерживаю.

И они зашагали по трапу.

Во сне судно приблизилось к маяку на расстояние, достаточное, чтобы рассмотреть почерневшие постройки чуть поодаль, слева и справа от белой колонны навигационного ориентира. Крипджосс стоял на палубе и смотрел на мрачные горбы, возвышающиеся над скалистым берегом, пока не понял, что это. Он насчитал одиннадцать построек, когда ветер — или потрёпанный скитаниями рассудок — подсказал ему: блокшивы. Старые суда, уже непригодные для плавания. Их перевернули, обложили по краям камнями, превратили…

…во что? — спросил себя Крипджосс. Был ли это просто сон, и, если да, то почему он помнил всё до мельчайших деталей: смятение, страх, оттенки мыслей, обломки рей и боканцев, каждый пролом и пятно мха на досках навсегда потерявших море судов, ставших наземными остовами? Чем стали эти суда без мачт? Казармами? Кладбищем чужого прошлого? Тюрьмами для арестантов?

А потом он поднял подзорную трубу и увидел.

В одном из разбитых иллюминаторов блокшива, у кормы которого гнила одинокая гичка, появилось лицо, чтобы тут же исчезнуть, но Крипджос-су хватило и секунды.

Он проснулся, сдерживая крик, взмокший и потерянный между двумя мирами. А перед глазами стояло лицо мертвеца с вытянутыми вперёд, наподобие ключа, челюстями, длинной трубкой рта и глазами, посаженными на концах молотообразного черепа.

Облака и небо вблизи горизонта окрасились в красные и оранжевые тона.

— Дерьмо, — едва слышно произнёс капитан.

Серое дымчатое месиво по кромке моря — вот что принесло очередное утро. Если, конечно, ещё существовали такие понятия, как утро, день, вечер, ночь.

Облокотившись на влажное от водяной пыли бортовое ограждение, Мюрт глубоко затянулся. Коричневая сигарета зашипела. Капитан никак не высказался по поводу того, что Крипджосс выбрался на руслень. Даже не посмотрел в лицо офицера, только отметил сезень, зажатую в руке — видимо, Крипджосс прихватил снасть для страховки, но передумал привязываться.

Оба некоторое время смотрели на глаз маяка. Глаз смотрел на них.

— Он ближе, — сказал капитан.

— Да, — ответил офицер.

— Мне кажется, я вижу берег.

— Там, несомненно, что-то темнеет.

В грязном мареве горизонта огонёк на секунду вспыхнул вишнёвым. Подмигнул. Или им показалось. Они помолчали.

Размытая масса облаков не плыла, а двигалась странным образом, будто сигаретный дым в непроветриваемом помещении. Попутный ветер трепал такелаж, набивался в паруса, нёс их к призрачной цели. Попутный ли?..

— Как думаешь, это остров? Или просто кусок скалы, торчащий из моря?

— Скоро выясним, — сказал Крипджосс. — Только.

— Что?

— С этого якоря мы уже не снимемся.

Капитан глянул на офицера, коротко кивнул и почесал жаберные лепестки под острым углом челюсти.

Он помнил сегодняшний сон. «Эцитон», перевёрнутый килем вверх. Превращённое в тюрьму судно, окна которого выходят на маяк из белого кирпича, внутрь которого не ведёт ни одна дверь.