Абсолютная альтернатива

Заняв череп царственного Николая, я стал обладателем его личных воспоминаний. В глубине этого довольно обширного «склада» хранился ценный для меня эпизод.

В начале января все того же злосчастного одна тысяча девятьсот семнадцатого года Николаю Второму поведали удивительную историю, которая не заинтересовала венценосного реципиента, но крайне волновала сейчас меня.

В тот далекий день в кабинет Зимнего дворца, отделанный деревянными панелями и зеленым сукном, вошел приземистый человек в гражданском мундире, с явными повадками жандармского служащего. В чем именно проявляются подобные повадки, сказать точно нельзя. Возможно, в коротких точных движениях, умных, пронзающих насквозь глазах, в пружинной походке, будто идущий сдерживает клокочущую внутри бешеную энергию — описать такое невозможно, поскольку заключается оно не в совокупности признаков, но в общем впечатлении, производимом сотрудниками государственной безопасности. Не знаю, поражал ли Глобачев своей внешностью царя Николая, однако то, что шеф жандармского отделения произвел впечатление на меня, не поддавалось сомнению.

Как прочие руководители ведомств, Глобачев явился в тот день на доклад. Первая фраза, произнесенная царедворцем от контрразведки, и услышанная мной при ознакомлении с памятью Николая, повергла мой разум помощника хронокорректора в шок.

Жандарм открыто и прямо докладывал русскому Государю о предстоящем заговоре военно-промышленного комитета. Дословно звучали фразы: «Гучков и Коновалов готовят государственный переворот». Шеф жандармов делился не просто догадками, но приводил доказательства, называя состав участников предполагаемого «ответственного министерства» по фамилиям. Состав этот, если сравнивать его с реальной историей, почти до последнего человека совпадал с будущим составом Временного правительства, известным мне по данным энциклопедии. Глобачев докладывал: авангардом думского заговора является рабочая группа Государственной думы, почти открыто ведущая на деньги предпринимателей, высших чиновников и дворян подрывную работу среди рабочих, призывая к открытому мятежу. Какие там большевики с эсерами, — лидеры левых партий сидели по тюрьмам, ссылкам да за границей. Ни Ленин, ни Троцкий, ни прочие будущие «демоны революции» не имели к происходящему в Петрограде зимой 1917 года ни малейшего отношения. Страну разваливали изнутри отнюдь не социалисты — это делали «свои», представители высших классов, имущих власть и богатство!

Глобачев требовал немедленно арестовать заговорщиков — представителей военно-промышленного комитета, однако… до самого визита на станцию Дно Гучков и прочие лидеры депутатов продолжали разгуливать на свободе. «Что это? — думал я. — Царя Николая поразила болезненная слепота? Детская наивность? Глупость? Мягкосердечность? Слабохарактерность?» Ответа на эти вопросы отыскать было невозможно. Логика поведения последнего русского Императора ускользала от меня.

Единственной причиной, которую я отыскал, являлась подготовка к победе — именно так! В то время как общество, по словам одного из депутатов мятежной Думы, «делало все для войны, но для войны с порядком, все для победы, но для победы над властью», Царь поступал с точностью до наоборот.

Все для войны — для настоящей войны с Германией.

Все для победы — для настоящей победы над внешним врагом.

Мощное наступление русской и союзнических армий в апреле 1917-го, по мысли монарха, должно было сочетаться с разгромом думской оппозиции. Смешно, но ту же версию впоследствии открыто подтверждали и сами заговорщики. В энциклопедии, например, я нашел текст мемуаров депутата Милюкова — одного из виднейших лидеров оппозиции. Милюков писал:

Это писал заговорщик — вот так и никак иначе!

Царь оттягивал схватку с врагами, пытаясь победить на полях сражений, лелея надежду, что после победы над немцами внутреннее напряжение в стране спадет само собой и оппозиция смирится, не придется ему никого вешать и разгонять.

Оппозиция в то же время ускоряла подготовку к перевороту, чтобы успеть до победы в войне, ибо иначе народ невозможно будет поднять на бунт!

Все это жуткое несоответствие, изуверская «обратная логика» просто не помещались в голове, настолько циничными и в то же время настолько безумными казались подобные размышления. Действия думцев даже невозможно было считать обычным предательством. То, что вытворяли заговорщики (бунт во время войны, бунт против царя-победителя, «чтобы успеть до его победы»), казалось неким извращением, умозаключением-перевертышем, неспособным уместиться в рамках привычного человеческого сознания.

Откидывая подобные «общефилософские» мысли, я снова и снова заставлял себя возвращаться к размышлениям о насущном. В один из дней, примерно неделю спустя от прибытия в Юрьев, я с самого утра болтался в комнате телеграфистов, то падая на стул, то неспешно прохаживаясь вдоль окон, задернутых тонкой, пропыленной годами тюлью. Воейков и Фредерикс отсутствовали. Сопровождающие лица, исключая нескольких стрелков конвоя, размещались в вагонах царского поезда, однако я, желая в эти критические для страны дни получать новости из первых рук, решительно отказался возвращаться к себе вагон-салон. Под царскую опочивальню приспособили кабинет местного коменданта, на диване которого я проводил долгие ночные часы бессонницы и стремительно несущиеся Дни рядом с громоздким аппаратом связи.

Иногда, отрываясь от текущего управления военной операцией, состоявшей на данном этапе в согласовании многочисленных перемещений армейских подразделений в Юрьев с фронтов, я позволял себе немного отвлечься и побыть обычным человеком, а не руководителем гигантской военной машины. Более всего в этом смысле меня занимал граф Фредерикс, тяжело раненный во время прорыва бронепоезда с достопамятной станции Дно. Я заходил к нему в «санитарную», врач набрасывал мне на плечи белый халат, и я смотрел на старческое лицо, рассеченное многочисленными морщинами и ужасными шрамами, оставленными каленым стеклом.

Фредерикс чувствовал себя плохо, однако отлежавшись, мог говорить, и мы беседовали с ним на разные отвлеченные темы. Я рассказывал ему пошлые, бородатые анекдоты, неизвестно откуда всплывшие в памяти ископаемого трупа, найденного во льдах, и мы добродушно смеялись. Министр Двора — превозмогая боль в рассеченном до костей лице, его собеседник — превозмогая ужас от творящихся в столице народных волнений.

В один из визитов, впрочем, мне стало совсем не до смеха.

— Как чувствуете себя, граф? — спросил в тот день я, заглянув в палату к старому царедворцу. — Надеюсь, примете своего постылого сюзерена?

Тот слабо пошевелил рукой в ответ.

— Ну… если вы обещаете не заговорить меня до смерти, Ваше Величество, — улыбнулся Фредерикс под бинтами.

Я вошел, посмотрел на него и тут же остановился, пораженный странною мыслью.

Глаза моего министра, обычно веселые и радостные при появлении обожаемого монарха, показались мне злыми и черными.

Я окинул его взглядом еще раз.

— Что-то случилось?

— Да. Я хотел бы приватно поговорить.

По моему знаку сопровождающие медики и охрана немедленно удалились. Фредерикс сверлил меня взглядом.

— Ну здравствуйте, Ники, — произнес он с холодной усмешкой. — Я вижу, вы не скучали.

Сердце бешено застучало, и догадка кольнула его раскаленной иглой. Министр Двора не мог так обращаться к Николаю Второму, даже оставшись наедине. Да и тон, которым фразу произнесли, сомнений не оставлял. Передо мной сидел…

— Каин?!

Граф Фредерикс неспешно кивнул. Глаза его, обычно лучащиеся преданностью и добротой, теперь полнились бездной жуткого, морозного мрака.

— Стало быть, узнали.

— Вас трудно забыть.

— Разумеется. Признаюсь, вы первый посторонний субъект, используемый мной для хронокорректировки. Признаюсь еще раз — этот опыт начал меня разочаровывать. Стрельба в ковбойском стиле не к лицу Императору России, вы не находите?

Неизвестно отчего, фраза меня разозлила.

— А вы чего ожидали? — Я прошел вперед и сел перед ним на стул. — Вы не оставили инструкций, и я действовал так, как счел нужным.

— Сочли неверно. Предложенная вам ситуация была довольно проста. Для ликвидации бунта вам следовало всего лишь подписать основной закон, конституцию. Возможно, сменить министров на предложенных Думой кандидатов, сделав это чуть раньше первого удара заговорщиков. Обнародованный текст ограничивающего самодержавие закона, обещание подконтрольного народу министерства решили бы проблему молниеносно! Я полагал, что вы как представитель более поздней земной цивилизации догадаетесь совершить этот простейший и, признайтесь, довольно очевидный шаг. Николай потерял несколько дней — даже часов, — что и решило судьбу монархии. Обещанием народного правительства невозможно остановить вал стачек и демонстраций на третий или четвертый день бунта. Но в первый или второй день, до измены гарнизона и запрета офицеров стрелять по демонстрантам, это разрешило бы проблему одним ударом.

— Да бросьте, — взмахнув рукой, возразил я. — Реформы невозможны во время войны!

— Не о реформах речь, — уверенно заявил Каин, — всего лишь о легком маневре, способном рассеять ряды заговорщиков. Вам известно, что стачки и массовые выступления спровоцированы крупными фабрикантами и аристократией — клоунами и дураками, лагерь которых крайне неоднороден и разобщен. Если бы вы объявили о частичном согласии с их требованиями, коалиция аристократов, высших военных офицеров, крупного капитала, думцев, крупнейших землевладельцев, правительственных чиновников и даже царской родни — огромная группа людей, и без того рваная донельзя, развалилась бы мгновенно. Противостоящий вам фронт распался, и организованные выступления масс в Петрограде просто бы не начались! При всех своих моральных достоинствах, Николай был упрям, и упрямство его погубило. К 23 февраля в заговор были втянуты представители всех политических сил — даже монархисты, что просто немыслимо! Царя можно понять — недалекий отец завещал ему сохранять устои Империи, Николай почти маниакально верил в русскую народность, православие и царизм — три столпа имперской идеологии, понимаемые им в лучшем смысле указанных слов. Он постоянно, публично и с полным внутренним убеждением клялся соблюдать нерушимость абсолютизма — и соблюдал. Но почему вы не поступили иначе?! У вас же не было вечно пьяного и малообразованного отца, помешанного на идеях самодержавия, и не было деда, которого убили террористы-социалисты? Откуда такое упорство?

Каин покачал головой.

— Вы умудрились протянуть собственную агонию почти до отречения, — продолжил он. — Более того, как и царь Николай, вы подписали текст отречения, по сути, проиграв предложенную мной партию. Понимаете? Вы совершили действие, которое является Точкой Фокуса. Краеугольным камнем моей хронокоректировки было внесение изменений, при которых Николай не подписывает отречение. Результат, достигнутый вами, обратно противоположен моему замыслу!

Во мне вспыхнул гнев.

— Вы сами твердили, что результатом хронокорректировки является максимальный эффект при минимальном воздействии, — возмущенно заявил я. — Исходя из ваших же пояснений, результатом вмешательства можно считать не подписание отречения Николаем Вторым, а сам факт сохранения монархии. Последний царь жив, черт возьми, и это значит, что его царство цело! А бумага, подписанная мной в вагоне, не значит ничего. Кроме того, я хочу обратить внимание на минимальность моего воздействия. В вашем понимании минимум вмешательства заключается в подписании мной Конституции и не подписании отречения. В моем понимании этот минимум — четыре выстрела нагана. В упор, в тех людей, что посмели предъявить царю условия заговорщиков. Чем отличаются наши методы? Четыре пули или одна подпись? Результат неизменен. Империя жива!

Каин прищурился.

— Вы действительно изменились, — загадочно произнес он. — Еще недавно вы не смели повышать на меня голос. Царские замашки?

Я стушевался и покачал головой.

— Простите, всего лишь нервы.

Потом я снова поднял глаза, и мы немного помолчали, рассматривая друг друга — бессмысленное дело, если учесть, что разум и память, спрятанные под чужими черепами, не имели к телам носителей ни малейшего отношения. В одно из мгновений я вдруг подумал, что Каин сейчас исчезнет из тела царского министра, как в прошлый раз, а потому неожиданно схватил его за укутанную бинтами руку. Каин поморщился от боли.

— И что же теперь? — спросил я, не зная, как продолжать.

Министр Двора молчал.

Наконец после долгого размышления, не отрывая от меня взгляда, он медленно произнес:

— Возможно, вы правы, Ники. По здравом размышлении, результат предполагаемого мной воздействия почти не отличается результата, к которому пришли вы, используя собственный способ. Ваш метод затянул сроки и увеличил риск, однако в целом, мне кажется, корректировка развивается в правильном направлении. Однако восстание не подавлено. Ваши скачки по железным дорогам дали бунту страшную фору. Теперь, в отличие от декоративных выступлений семидневной давности, волнение масс действительно угрожает существованию Империи. Подписание конституции и народное министерство уже не помогут, ибо ситуация с некоторых пор не контролируется заговорщиками. Отныне вам противостоят не предатели-депутаты с изменниками генералами, но огромный восставший город! Выбора у вас нет — идите в Питер, Ники, и если вы сможете избежать последствий собственной недальновидности, то… я сохраню вам жизнь.

При этих словах я вздрогнул.

— Я возьму город, Каин. Не сомневайтесь!

Псалом 8

Сутки спустя я изучал карту Питера с тщательно прорисованным на ней расположением мятежных полков гарнизона. О силах так называемых революционных дружин, организовавшихся из массы праздношатающихся безработных Путиловского завода и других промышленных предприятий, вооруженных оружием из разграбленного арсенала, осененных бодростью духа из винных погребов, мне было ничего не известно. Как ни смешно, но штабная разведка, располагавшая сведениями о дислокации и численности немецких или австрийских частей за линией фронта, не имела понятия, что происходит в столице России, почти под боком новой Ставки главнокомандующего.

Царская ставка и соответственно штаб карательной армии обосновались в Юрьеве. После известных сложностей я не решался путешествовать от станции к станции без серьезного военного сопровождения, а потому до прибытия в Юрьев крупных армейских сочинений оставался у Бонч-Бруевича. Выбрав сторону, командующий шестой армией выказывал полное послушание, беспрекословно выполняя мои распоряжения и приказы. После прибытия с Кавказа первых карательных полков Ставку можно было переместить ближе к Питеру, но, посоветовавшись с Ниловым и Воейковым, я решил по-прежнему руководить операцией из эстляндского Юрьева, несмотря на неудобства, связанные с его удаленностью от Петрограда. В последнее время, впрочем, меня волновали не столько мысли о будущем России, сколько мое собственное в нем положение.

«Если вы сможете избежать последствий собственной недальновидности, я сохраню вам жизнь!» — эти слова Каина запали мне в душу. Последняя фраза многое меняла в наших с ним и без того сложных отношениях. Эта фраза переворачивала с ног на голову буквально все. Почти мгновенно, из спасителя и творца хронокорректор превращался в главную и страшную угрозу. Подавление восстания отныне являлось не просто задачей, стоящей перед русским царем или Ники-хронокорректором, — оно стало задачей личного выживания. Я сомневался, что Каин убьет своего помощника в случае провала, однако смысл фразы оставался вполне прозрачен — от моей эффективности зависела моя жизнь! Не важно, сотрет ли Каин мою матрицу из мозга Николая Второго или отправит меня в другое время, другое тело, другую страну. Суть заключалась в ином — с момента произнесения фразы Каин перестал быть мне другом, наставником, он просто использовал меня — применял.

Думая об этом, я злился, потом впадал в ужасную меланхолию. Главный вопрос заключался не в опасности наказания. Разум терзала иная мысль — что ждет меня в случае удачи? При утилитарном подходе к использованию помощника результат успешного завершения миссии мог не отличаться от ее провала. Циничный хронокорректор способен уничтожить и проигравшего, и победителя — сразу, как перестану быть нужным. При этой мысли по позвоночнику скользила ледяная змея. С каждой минутой существования я острее осознавал кошмарность сложившейся ситуации. От паники спасало одно, как ни странно, — безвыходность положения. Ничего, кроме как разделаться с восставшей столицей, мне отныне не оставалось!

Вооруженные силы Петрограда, точнее — расквартированный там гарнизон, примкнули к бесчинствам «мятежа пекарей» на третий день после начала беспорядков. За прошедшее время все полицейские учреждения, суды и отделения жандармерии оказались разгромлены. От правительства и министерств не поступало сигналов более пяти суток. Беляев с Хабаловым либо лишились доступа к телеграфу, либо были убиты. Разведка в столице Империи не предполагалась никаким из планов ведения германской войны, и специальную агентуру в главном русском городе не держали. Именно в этом, если забыть о зависимости от Каина, состояла сегодня моя главная проблема.

Отсутствие разведданных существенно затрудняло и без того скомканную подготовку к подавлению переворота. Нам предстояла сложная военная операция — именно военная, ведь нам противостояли не только анархически настроенные толпы, но и регулярные полки гарнизона, — и без разведки, вслепую, принимать решения казалось невозможно.

Посовещавшись с Воейковым, ставшего в эти решающие дни ближайшим из моих слуг, я решил компенсировать указанный недостаток простейшим из доступных мне способов. Вызвав Бонч-Бруевича, все еще несколько подавленного своей пассивной ролью в заговоре Рузского, я спросил, есть ли в гвардейском корпусе его Шестой армии бойцы, хорошо знакомые с Петроградом. По-прежнему сдержанный, Бонч-Бруевич взглянул на меня чуть изумленно, потом доложил, что таковые люди присутствуют у него в избытке. Близость столицы сказывалась на составе армий Северного фронта, и коренных питерцев в Юрьеве квартировало достаточно.

В ходе дальнейшей беседы мы отобрали примерно сотню наиболее преданных, по его мнению, конногвардейцев. К чести Бонч-Бруевича, львиную долю фамилий в списке он называл на память (сотню!), не роясь в полковых журналах. Неспособный противодействовать заговорщикам, готовый предать меня несколько дней назад, теперь он ручался головой за каждого из отобранных бойцов. Как я надеялся, на совесть, а не на страх.

— Не подведут, — заверил меня командарм. — Фамилии каждого помню лишь потому, что ребята в основном старой закалки, из остатков довоенной императорской гвардии, большая часть которой полегла на фронтах. Вся сотня — старые кони. Если не они — то никто.

Я кивнул, и смешанная сотня драгун, гусар и казаков маленькими группами, тройками и даже парами устремилась на север и восток — к пылающей пожаром столице. Без шашек, с одними наганами и незначительным провиантом, в гражданских тулупах поверх мундиров, чтобы слиться со снующей по окраинам Питера суетливой толпой, наша наспех созданная разведка растворилась в снежных просторах, едва начавших оттаивать с приходом первых весенних дней. Бездействовать в ожидании их возвращения я не собирался.

Не разбираясь в военной тактике, политике и даже государственном управлении, я находился гораздо в худшем положении, нежели реальный царь Николай. Последний имел военное образование и более чем двадцатилетний опыт правления государством, пусть не слишком удачный. В отличие от настоящего Императора, мне все казалось новым и незнакомым, я ничего не знал, за исключением отрывочных данных энциклопедии, и ничего не умел.

По сравнению с реальной историей, я опережал мятежников ровно на один шаг. Царь выжил, избежал заключения и ареста — но и только. Утешая себя подобными размышлениями, я вызвал к себе «профессионалов» — генералов Келлера и Нахичеванского, тех командующих корпусами, которые первыми откликнулись на мой зов о помощи. Из длинного списка армейских частей, отобранных для подавления бунта, их соединения прибыли раньше других и оставались на данный момент единственными крупными силами, подвластными мне в Юрьеве за исключением Шестой армии Бонч-Бруевича. Остальные «карательные» войска выдвигались медленно. Объяснялась медлительность просто: далеко не все дивизии и корпуса осмеливались покидать места дислокации, не имея на то приказов командующих фронтов. Заговор Рузского они осуждали, царю проявили преданность, однако двигать полки без подтверждения штабов фронта, а также генерального штаба в Могилеве решались не многие и не сразу.

С самого далекого Румынского фронта, например, где командующим стоял генерал армии Сахаров, резко отрицательно относившийся к заговорщикам, отобранные полки прибывали быстрей, чем с ближайших Западного и Юго-Западного фронтов, где заправляли Брусилов и генерал армии Эверт. Последний, как и Иванов с Бонч-Бруевичем, производил на меня двусмысленное впечатление. К заговорщикам он не присоединился во время «опроса», однако высылать мне помощь явно не торопился.

На Кавказском фронте, где командующим значился мой двоюродный дядя и тезка Николай Николаевич Романов, дела обстояли еще хуже. Из отобранного списка кавказских частей вырвался только генерал Хан Нахичеванский, остальные пока лишь грузились в вагоны. Перемещение большой армейской массы, и без того весьма сложное для громоздкой и неповоротливой русской военной машины, осуществлялось со множеством накладок. Иногда я подозревал, что распоряжения выполняются медленно не только в силу нежелания или сопротивления близких к заговорщикам генералов, а в силу традиционной для России бюрократической медлительности.

В конце концов, после множества согласований и даже угроз с моей стороны, после отставок и арестов (расстрелов пока удалось избежать), процесс сдвинулся с места. Полки и дивизии поплыли к Юрьеву, стуча по рельсам стальными колесами железнодорожных составов. Люди, лошади, продовольствие, орудия, пулеметы, боезапас — все это снималось с полей германской войны и мчалось в Эстляндию. Оставшиеся на фронтах части (а мы снимали с фронтов едва ли пять процентов от общей армейской массы) занимали освободившиеся на линии бреши. Немцы, по счастью, активности не проявляли, слишком ослабленные годами противостояния и тяжелым внутренним положением.

Одновременно с решением важнейшего «транспортного вопроса» пришлось заниматься крупными кадровыми перестановками. Брусилова, несмотря на его почти культовый статус после знаменитой Луцкой операции, от командования Юго-Западным фронтом пришлось отстранить. Западный фронт остался пока под командованием Эверта, и контроль над переброской частей под Юрьев удалось наладить благодаря нескольким жестким предупреждениям.

С верховным руководителем армии генералом Алексеевым дело обстояло сложнее. Одной из самых первых телеграмм, а если говорить точно — четвертой циркулярной телеграммой, отправленной сразу вслед за посланиями Келлеру и Нахичеванскому, я оповестил командующих армиями и корпусами о смещении Алексеева «с трона», то есть с должности начген-штаба.

Руководителем Главной квартиры назначался командующий Румынским фронтом генерал Сахаров, Алексееву же предписывалось немедленно прибыть в Юрьев для дачи показаний об участии в заговоре военно-промышленного комитета. Молча, как агнец на заклание, генерал-изменник явился ко мне спустя всего несколько часов после отправки сообщения. В подобной «жертвенности» я лично не находил ничего удивительного. Смещение всемогущего главнокомандующего произошло тихо и незаметно — как и в реальном прошлом России, когда министры Временного правительства, бывшие заговорщики и соучастники Алексеева, соблазнявшие его на дворцовый переворот, немедленно забыли о нем, как только указанный переворот совершился. Могущественный временщик, командующий многомиллионными армиями и протянувшимися через пол-Европы фронтами, спокойно сдался «по приказу», разве что поплакавшись в письмах на несправедливую судьбу своим приятелям и знакомым.

В данный момент мой самый страшный «военный» оппонент находился в Юрьеве в одной из станционных изб, приспособленной Воейковым под импровизированную тюрьму. Ни о суде, ни о расправе над изменником речь не шла — заниматься подобным не имелось ни времени, ни желания. Вместе с Алексеевым полетели головы большинства прочих изменников, фамилии которых стали известны благодаря «опросу». Как и в случае с Алексеевым, головы прочим предателям я рубил не топором, а лентами телеграмм.

Получив короткое сообщение со словами «отстранен от командования», Николай Николаевич Романов отныне грыз виноград в Тифлисе в частном особняке. Арестовать Великого Князя не поднималась рука, все же он приходился ближайшим родственником.

Смещенный Брусилов прибыл в Могилев на место Лукомского заниматься призывом и обучением новобранцев, которых собирали по русским губерниям в преддверии весеннего наступления.

Лукомский, напротив, занял место Брусилова на Юго-Западном фронте, которым командовал в позапрошлом году, до перевода в генштаб.

Северный фронт контролировал лично я, соотнося свои действия с рекомендациями Бонч-Бруевича, графа Келлера и Хана Нахичеванского. Последние двое, собственно, и составляли ныне мой личный военный совет.

По приглашению Воейкова оба явились в мой кабинет. Келлер ворвался в комнату браво и вытянулся, пристукнув кованым сапогом. Нахичеванский, напротив, вальяжно заплыл в помещение, как подобает восточному хану. Впрочем, смотрел Гусейн серьезно и преданно, а огонь, танцевавший в его глубоких черных глазах, пылал не менее горячо.

— Ну-с, господа, как успехи? — начал я с ходу, едва поздоровавшись со своими, по большому счету единственными соратниками. — Что с железной дорогой на Питер? Как дела с прибытием подкреплений?

Оба переглянулись, затем Келлер выступил вперед.

— С рельсами на Питер плохо, Ваше Величество. Севернее Великих Лук и восточнее Ивангорода железную дорогу почти невозможно использовать. Один из наших локомотивов попробовал проскочить за Псков, однако утром вернулся обратно. Известно, что часть дороги за Лихославлем разобрана, начальник станции исчез, железнодорожные рабочие разбежались. Ушли недалеко, — Келлер хмыкнул, — дуракам не хватило ума, так что мы взяли всех, просто почесав ближайшее село. Как оказалось, мастеровые ПЧ проживают рядом со станцией, бежать поленились, расползлись по домам, под бок своим неумытым барышням. Разобранные рельсы также отыскали без труда. Они же, сиречь местные мастеровые, сами и разобрали. Рельсы сложили метрах в двадцати от дороги, присыпали землей и ветками, поскольку, как объяснил мне один из подонков, вывозить было не на чем, да и лень — революции они не сочувствуют, Думу презирают, а дорогу разобрали просто так, из любви к свободе. — Келлер чуть помолчал. — Я разозлился, Государь, хотел вешать, потом передумал. Дураки они, не враги. Сами разобрали, теперь сами укладывают.

— Так почему плохо, раз рельсы укладывают? — удивился я.

— Время, — ответил Келлер, — уложат только к завтрему. Я все же пригрозил стрелять за простой, пашут как лошади, однако по дороге проедем только в понедельник к ночи. Проблема не в этом — вокруг Питера сотни станций, а дураков на станциях еще больше. Призыв думцев к тотальному неподчинению власти и разбору путей слышали все. Если на каждую остановку тратить сутки, дойдем к столице едва через неделю!

— Понятно. — Я тяжко вздохнул. — Гусейн, что у вас?

— Сахаров вчера добрался до Могилева, принял дела, Ваше Величество, — доложил Нахичеванский, — до понедельника ждет последние резервы с Кавказского фронта, а также от Эверта. Потом выступает. Будет в Юрьеве, учитывая самые благоприятные обстоятельства не ранее чем через три дня. Полагаю, нам надо выдвигаться на Петроград без него.

— Но как? — возмутился Келлер. — Рельсов нет, дорога до Питера нами не контролируется!

Нахичеванский посмотрел на графа с восточным высокомерием, как породистый кот смотрит на пробегающего под окном мохнатого волкодава.

— Железная дорога, милостивый государь, соединила Псков и Санкт-Петербург всего лишь лет десять назад, — произнес он нравоучительным тоном, — однако кавалерия каким-то немыслимым способом умудрялась перемещаться по Европе и до этого. Вы не находите, граф?

Теперь переглянулись мы с Келлером.

— Согласен, — кивнул гигант-украинец, решив не вступать в перепалку с котообразным азербайджанцем. — Это опасно, учитывая наш ограниченный контингент, но возможно.

Приняв решение, я немедленно вызвал в кабинет флегматичного Бонч-Бруевича. Командир Шестой армии явился скоро, и лик его по-прежнему выражал невыразимое смирение перед неизбежным во всякой войне, а уж тем более революции, случаем. Коротко мы изложили генерал-лейтенанту суть дела: Сахаров с последними карательными частями прибудет через три дня — ждать не будем. Имеющиеся силы карательной армии выступают на Петроград походным порядком незамедлительно.

— Глупость, — тут же заявил Бонч-Бруевич, недовольно помотав подбородком, — войск слишком мало, в столице почти двести тысяч бунтовщиков.

— Алексеев когда-то заверял, что восстание возможно подавить парой преданных батальонов, — возразил стоящий в углу Воейков.

— Да мало ли что твердил Алексеев, — возмутился генерал-лейтенант. — Пара батальонов действительно могла бы уладить дело неделю дня назад, до массового локаута на Путиловском. Сейчас, когда сотни тысяч сознательно оставлены без работы, каждый пролетарий — наш враг! Бунтовщики взяли арсенал, оружия и боеприпасов у них хватает. А пулеметы гарнизона? А резервная артиллерия для обороны столицы, вы помните о них? Если подходить к взятию города как чисто к военной операции, как штабист я могу заявить очевидное: до подхода Сахарова и резервов, без решительного перевеса в численности, операция невозможна!

Задумчиво я постучал пальцами по столешнице. Бонч-Бруевич, вероятно, был прав: за его плечами стоял трехлетний опыт истребительной европейской войны. Атаковать вооруженный миллионный город, такой беззащитный еще несколько дней назад, силами двух неполных кавалерийских корпусов и Шестой армии общей численностью около сорока тысяч штыков, большую часть которых необходимо оставить на фронте для защиты от немцев, казалось делом бессмысленным и провальным, ибо по простейшим подсчетам бунтовщики превосходили нас в численности, как минимум, в шесть раз. Бывший адвокат Керенский, ставший после смерти Гучкова и Родзянко лидером Думского комитета, оказался не дураком, а в каком-то смысле — гораздо более дальновидным деятелем, нежели прошлые предводители оппозиции. В кратчайшие сроки, как сообщали беглецы из города, в восставшем Питере были организованы вооруженные дружины рабочих. В отличие от бесчинствующих вояк гарнизона, склонных к мародерству, грабежам, разбою и бессмысленной стрельбе, отряды пролетариев оказались дисциплинированы и спаяны некой силой, именуемой социалистами чувством классового единства. У них не имелось военного опыта, однако присутствовали дух и решимость. В схватке с правительственными войсками, развращенными идеями «братства и равенства», эта решимость могла оказаться страшною силой!

Келлер заверял меня, что в его Третьем кавалерийском корпусе колебаний не будет и быть не может, по крайней мере, в присутствии государя. Определенно, я верил в это. Самого Николая могли считать ничтожеством и безвольным глупцом, но монархическая идея, к которой мужчин приучали с детства, впитанная с молоком матери, пусть и развращенная ныне либеральной демагогией и марксистской пропагандой, жила в душах русских, в немыслимой глубине, накрытая страхом смерти и усталостью от войны, — но жила.

Под предводительством Керенского болтуны из Думы, ранее напоминавшие клоунов, поразили меня в эти дни своей энергией и напором. В бешеном темпе в Петрограде возникло Временное правительство, которое, в отличие от Временного думского комитета, попыталось овладеть всеми сферами государственного управления на деле, а не на словах. Если учесть арест большинства моих министров и полное бездействие не арестованных, деятельность эта не могла оказаться безрезультатной.

Уже к вечеру первого дня своего существования Временные ввязались в отчаянную схватку за кровеносную систему России — железнодорожное полотно, являвшееся в эти напряженные дни едва ли не важнейшим фактором победы. Битву за железную дорогу вели не штыками и пулями, а как всегда — телеграфом. Хотя результат этой борьбы при всеобщем бардаке, охватившем огромную страну всего за неделю, выглядел несерьезно, он причинил мне множество нервных часов, проведенных за тягостными раздумьями. Особую активность в жизненно важном вопросе проявил некий член Государственной думы инженер-депутат Бубликов. Он заверял коллег, что в первую очередь новое правительство обязано установить контроль над железными дорогами, чтобы предотвратить отправку карательных войск в столицу. В сущности, Бубликов размышлял правильно, однако метод для осуществления своих целей выбрал достаточно идиотский.

По его мнению, для контроля над железной дорогой было достаточно просто занять Министерство путей сообщения преданными войсками. Еще до моего запланированного отречения Бубликов как один из участников заговора думского комитета заранее составил воззвание к железнодорожникам с горячим призывом поддержать новую власть. Сейчас указанное сообщение живо рассылали по станциям. В ответ в тот же день я приказал Сахарову принять самые неотложные меры для обеспечения бесперебойной работы железных дорог если не в окрестностях Петрограда, то хотя бы в остальных российских губерниях. Беспорядки велел решительно пресекать, не стесняясь самых жестоких мер. Но главное — сопровождать карательные мероприятия активнейшей пропагандой: казнят не бастующих либералов или социалистов, а агентов немецкой разведки, изменников, продавших родину и народ.

Подобные утверждения, безусловно, являлись ложью или, по крайней мере, достаточно искаженной правдой, однако иных мер я просто не находил. Саботаж железнодорожников угрожал не только мне лично и организованной нами карательной экспедиции, он угрожал уже фронту. Срыв поставок хотя бы на несколько суток мог оставить войска без пищи и боеприпасов в случае внезапной атаки немцев, мог стать для страны роковым. Призывы о забастовках, приемлемые в мирное время, сейчас звучали призывами к смерти. Разобранный метр пути в этот грозный момент всеобщего напряжения был в тысячу раз страшнее открытого перехода к врагу!

В частности, Сахарову сообщалось:

Возможно, меры были жестокими но опять же иного выхода я не видел, а самое главное, короткие строчки энциклопедии, перечислявшие жертвы предстоящей Гражданской войны — шесть миллионов! — оправдывали для меня любую жестокость. Вырезать тысячу человек сейчас и спасти в будущем сотни тысяч. То был справедливый обмен.

— Не стреляйте, — разъяснял я по телефону ошалевшим от подобной звериной жестокости генералам. — Вешайте — как можно больше и чаще, непременно вешайте, а не просто расстреливайте у стенки. Самое главное — пропаганда. На теле каждого казненного должна висеть табличка, прибитая к гнилому телу гвоздем: «Предатель Родины», а также фамилия, имя, дата расстрела, указание на статью Уголовного закона. И запретить снимать до полного подавления бунта! Люди должны это видеть, вдыхать трупный запах, осознавать. Пусть у воронов будет пища, а у безумцев — пища для размышлений![10]

Помимо призывов к жестокости я запросил Петроград о судьбе министра путей сообщения и получил вежливый ответ (от думцев), что министерство уже не может исполнять своих функций. На этот случай при Ставке находился товарищ министра путей сообщения генерал Кисляков, к которому и должны были перейти соответствующие функции в экстраординарных обстоятельствах, неизбежных на всякой войне. Однако и тут меня подвела кадровая политика царя Николая. Кисляков, трусливая рожа, отбыл в Питер сразу после моего задержания на станции Дно «в помощь министру». Как выяснилось позднее, стремительное это исчезновение совершилось Кисляковым по приказу самого Алексеева. Это, в общем-то, был уже откровенный акт измены со стороны начгенштаба, так как контроль над железными дорогами после исчезновения Кислякова автоматически переходил к революционному правительству в лице инженера Бубликова.

Все это, впрочем, была суета. В действительности чей-либо контроль над железными дорогами в самый страшный период восстания являлся такой же иллюзией, как боеспособность 180-тысячного гарнизона Петрограда. По мнению Нахичеванского, отправившего на станции Любань и Тосно тысячу сабель для захвата указанных пунктов после Лихославля и Дна, сообщение о волнениях на железной дороге в этом районе было сильно преувеличено. Беспорядки в Любани носили местный характер, и их вскоре прекратили. Все попытки Бубликова и его помощника генерал-майора Ломоносова (питерский гарнизон) остановить царские поезда в районе Бологое закончились неудачей. Ни один пункт инструкций, присылаемых из Петрограда, железнодорожниками выполнен не был. Усилий местного начальства и вооруженной силы, сопровождавшей царские поезда, оказалось достаточно, чтобы очистить себе дорогу.

То же самое подтверждал сейчас и граф Келлер. Полотно действительно разбирали — но отнюдь не организованные революционеры, подчиненные думскому правительству. Это делали по собственной инициативе балбесы-мастеровые, наслушавшиеся отчаянных призывов из Петербурга смести старую власть. «Мы наш, мы новый мир построим», — горланили они под первач и шли снимать рельсы, совершенно не обремененные указами «Временных министров».

Тем не менее активность Думы и нового правительства начинала меня пугать. В губернские центры чуть ли не ежечасно приходили сообщения с указаниями противодействовать старой власти. Объявлялось, что Питер занят, карательные войска разогнаны, царь казнен, а дивизии и корпуса на фронтах один за другим присягают Российской республике. Учитывая общую обстановку недовольства моим правлением и усталости от войны, эти призывы заключали в себе существенную угрозу. Я опасался не столько восстания в провинциальных губерниях и городах, сколько способности в такой обстановке удержать фронт, — уши ведь были не только у люмпенов в Костроме и Тамбове, но и у немецкой Главной квартиры.

Дума проявляла бешеную энергию не только в распространении пропаганды всеобщего бунта, но и в практических делах в самом Петрограде. Пока мы в Юрьеве стягивали войска и готовились к штурму, депутаты-изменники деятельно готовились к его отражению.

Питерский гарнизон представлял сам по себе не великую опасность, однако, подкрепленный мощью новоиспеченных рабочих дружин, набранных из мастеровых, еще недавно прятавшихся от солдат гарнизона по домам и баракам, он стал страшною силой, ибо численность противостоящих нам восставших отрядов приближалась к полумиллиону штыков: сто восемьдесят тысяч солдат гарнизона и более двухсот тысяч — дружинников-пролетариев.

Без железной дороги, без автомобилей конные армии Келлера и Нахичеванского доберутся к столице через несколько дней. Были ли у нас эти дни? Германский штаб наверняка прекрасно осведомлен о восстании в России и о том, что я стягиваю к столице лучшие части, оголяя и ослабляя участки фронта. Сам Бог велел Вильгельму атаковать в эти дни! Возможно, для масштабного наступления немцы пока не готовы — у них не хватает людей, средств и сил, уже полгода они балансируют на грани поражения и краха, однако сконцентрироваться и ударить — просто обязаны. Я бы, по крайней мере, такую возможность не упускал — при любом положении армии и экономики.

Неделю назад, когда все только начиналось, положение Питера и засевших в нем бунтовщиков казалось полностью обреченным. Однако сейчас — не тогда. Ситуация менялась по-прежнему необычайно стремительно (в который уж раз!), и я за ней хронически не успевал.

В Москве и в губернской глубинке, развороченной столичными призывами к бунту, росло волнение населения. Дух восстания, весть о котором разносилась по телеграфным проводам быстрее ветра и молнии, просачивался в официальную прессу, и уж тем более в запрещенную. Семена эти находили весьма благодатную почву. Уставшие от войны рабочие толковали о революции все сильнее, бросая злобные взгляды в спины хозяевам и управленцам. Забастовки вспыхивали пока стихийно, без политических требований и не связанные напрямую с событиями в столице, однако слова «Долой!» звучали сильнее и чаще. Даже в армии, считавшейся оплотом власти, в частях, охраняющих фронт, за несколько дней это хаотическое брожение усилилось. Агитация и «беседы» велись, как докладывали новые командующие фронтов, почти открыто, дисциплина падала, доходя порой в удаленных частях до открытого враждебного неповиновения, и капральская палка, а также традиционная жестокость дисциплинарных взысканий уже совершенно не помогали.

Столбы гигантской державы, подточенные тяготами войны, огромными потерями на фронтах, бездарностью руководства, да и, что говорить, собственной безвольностью, беспомощностью и бесталанностью царя Николая, дали трещину, накренились со страшным скрипом от ничтожнейшего толчка — давно раскрытого охранкой заговора болтунов и стали заваливаться у меня на глазах, готовые окончательно рухнуть и погрести меня под обломками!

Время, оставшееся для кардинального решения вопроса, я чувствовал, измерялось уже часами. В любое мгновение, как в далеком 1905-м, могли грянуть кровавыми бунтами промышленные города, вспыхнуть пламенем измученный бездействием и бесславным стоянием на базах Балтийский флот, оплыть потоком массовых дезертиров армия. В отличие от девятьсот пятого, сражались мы сейчас не с Японией, и ценой за бардак и безвольность станут не далекие острова и железная дорога в Китае, а исконные русские территории.

Дума, понимая, что не в силах противостоять регулярным частям и в военном плане обречена на разгром, бросалась страшными лозунгами — она предлагала народу Мир! Слово это, вылетая из уст изменников-демагогов, разрывало мне перепонки.

Мир невозможен на пике войны, когда крупинка может сдвинуть чашу весов в одну или в другую сторону. Это понимал каждый здравомыслящий человек, однако можно ли считать здравомыслящим солдата, измученного недоеданием и страхом смерти, три года просидевшего в промерзших или отсыревших окопах, спящего на одной половине шинели и прикрывавшегося другой? Каждый человек в русской армии мечтал сейчас об одном — о мире.

С этим словом, предательски брошенным из столицы и громовым раскатом промчавшимся по фронтам, в России начиналась новая полоса.

Прошлым вечером Воейков докладывал мне о двух случаях самосуда над офицерами. В царской армии офицерский корпус состоял в основном из выходцев из имущих слоев, за исключением унтеров, набиравшихся в годы войны из отличившихся рядовых. Классовое разделение армии присутствовало, таким образом, налицо. В отличие от Воейкова, я знал — если мы проиграем, то через месяц отказ подчиняться приказам, спонтанные убийства офицеров по любому поводу и даже публичные казни командующих фронтов станут явью и буквально затопят армию. После призыва о мире, обращенного к заплешивейшей и загнившей в окопах, обильно наглотавшейся вражеского свинца и собственной крови армии, этот поток не остановит уже никто.

Будем мыслить спокойно, остановил себя я. Как всегда, наш главный критерий — время. Всю прошлую неделю я бессовестно упускал его, растрачивал по мелочам, позволяя самому бесценному из ресурсов — секундам ускользать между пальцами. Враг переигрывал меня из шага в шаг, и самым обидным являлось то, что враг-то, по сути, противостоял мне совершенно никчемный и неподготовленный, глупый, ничтожный фигляр, но тем не менее он переигрывал меня постоянно.

Слепые комедианты из Думы затеяли глупый фарс, но сейчас врагом являлись вовсе не депутаты, а раскаленная войной и слабостью власти революционная ситуация.

В течение более чем пятнадцати лет аристократы и фабриканты, финансисты, банкиры, иностранцы-концессионеры, продажные чиновники и просто бестолковые управленцы доводили народ до ручки — с моего молчаливого одобрения.

Социалисты почти открыто призывали к низвержению власти, кидались бомбами и стреляли в министров, либеральные думские «демосфены» пропагандировали модные западные идеи, что в среде малограмотного населения, едва вылезшего из вчерашнего средневековья, было гораздо страшнее бомб.

И что же? Все это время мой царь Николай бездействовал, позволяя разрастаться раковым клеткам. В стране царили не царь и правительство, а откровеннейший беспорядок, безделье, равнодушие и при этом — самое главное! — почти открытая антиправительственная пропаганда. А самодержец, носитель верховной власти, бездеятельно смотрел на этот бардак и умудрился ввязаться со всем этим беспределом в кровавую Мировую войну. Заговорщики в Думе и предатели-генералы служили лишь поводом для запала, сигналом к выстрелу, искрой, от которой вспыхнул огромной артиллерийский запас. Порох, способный взорваться от этой искры, оказался давно готов.

Со всем этим можно было совладать, кабы не приближалась весна. Прекрасно помня последние переговоры с представителями Антанты всего месяца назад — в январе, я знал, что весна 1917 года как по замыслам союзников, так и в кабинетах Центральных держав должна начаться серией кровавых наступлений. Никто ни в Берлине, ни в Вене, ни в Лондоне, ни в Париже не сомневался, что в одна тысяча девятьсот семнадцатом Великая война завершится. В том, измененном мире, из руин которого явились мы с Каином, война затянется до 1918 года, но только из-за выхода из нее России. В новой же реальности все будет так, как должно. Площадкой для решающей схватки должна стать Фокальная Точка — избранный Каином проклятый семнадцатый год. И если немцы начнут сейчас, когда части сняты с фронтов…

С бунтом следовало заканчивать немедля! План Келлера и Нахичеванского — годен, заключил я. Собрать все силы, наступать на Питер с юга и с запада — походным порядком, наплевав на железнодорожное полотно. Есть ли иные способы ускорить продвижение войск, кроме железной дороги? Для начала двадцатого века — почти ничего. Автомобильный парк Русской армии ничтожен. Машинами можно перебросить роты и батальоны, но не дивизии и не полки. Авиация — детская, с бумажными крыльями в прямом смысле слова, об использовании ее для переброски военных соединений в начале века нечего даже думать: дирижабли и кукурузники не в состоянии перебрасывать через губернии кавалерийские корпуса. Неужели ничего другого не остается?

Мысль явилась внезапно, как будто сверху, ниоткуда.

Развернувшись на каблуках к ожидавшим моего мнения командующим корпусов, я произнес:

— План Хана Нахичеванского — одобряю. Готовьте полки. Двумя армейскими соединениями выступаем на Петроград походным порядком. Движение осуществляется по сходящимся направлениям со стороны Пскова и Нарвы. Продвижение по первой линии возглавите вы, Келлер, по второй соответственно вы, Гусейн-хан. Добавить хочу лишь одно… в Питер оба корпуса отправятся без меня.

Не дожидаясь недоуменных вопросов, я подозвал к себе Воейкова.

— Вот что, любезный, мне немедленно нужен Непенин. Да, именно. Адмирал.

Псалом 9

Серые воды лупили в броневые пластины, накатываясь на клепаные обводы мрачными, свинцового цвета валами. Безоблачная высь над моей головой казалась бездонной, обрушивая на фуражки и палубу свет миллиардов далеких звезд. На востоке грязной струной виделся Петроград, подернутый низкими сизыми дымами. В обратной стороне, к закату, перед взором моим, широко раздаваясь в сторону к северу и к югу, развертывался дивной лентой безбрежный водный путь. Он вел взгляд мой в Финский залив и далее, к Балтийскому морю, где за свинцовыми водами стояли Хельсинки и Свеаборг, Аланды и шведский Стокгольм. Льда не было там, на западе. Лед сковывал наш путь впереди.

Балтийский флот, основа мощи и морского величия Российской Империи, пять месяцев в году был намертво скован льдами. На зиму, часть осени и весны, западный берег Ботнического залива, Финский залив и Невская губа покрывались незыблемыми торосами, не давая прохода судам.

В мирное время корабли вставали на Большой рейд Кронштадта сразу по завершении летней кампании — то есть в сентябре-октябре, втягиваясь в главную военно-морскую гавань, разоружались и оставались мирно спать на всю зиму, до следующей весны. В военное время все изменилось — ходили столько, сколько возможно, почти до конца ноября. Однако в зимние месяцы, вне зависимости от настроения командиров броненосных эскадр, воды вблизи Питера сковывались иною броней — ледяною.

Беды в этом не было. В плане большой политики казалось обидным, что могучий океанский флот России отстаивается в портах, однако в тактическом смысле оледенение прибрежных вод столицы Империи никак не влияло на ведение боевых действий на море. По словам сопровождавшего меня адмирала Нилова, стратегическое применение сил России в ходе Великой войны ограничивалось стоянием в гаванях и обороной рубежей в соответствии с оперативными планами, утвержденными еще в 1907–1914 годах и разработанными с учетом реального соотношения сил на Балтике.

Иностранные державы тех лет страдали «дредноутной лихорадкой» — созданием гигантских эскадр, и мимо России дорогостоящая эпидемия не прошла. Работы по постройке кораблей шли с полным напряжением сил и ресурсов. Морской министр адмирал Григорович добился доверия Государственной думы, и огромные кредиты, отпущенные на выполнение программы, поглощались Морведом с выдающимся аппетитом.

На Балтике была создана Центральная минно-артиллерийская позиция, идея сражения на которой стала основой применения сил Балтфлота.

Позиция располагалась в Финском заливе в районе между Ревелем (будущий Таллинн) и Гельсингфорсом (будущий Хельсинки). Одним флангом линия опиралась на укрепления Поркала-удд, другим на крепость Петра Великого, сирень сам город Ревель. В случае прорыва германского флота водное пространство между указанными укреплениями засыпалось тысячами мин.

В районе Моонзундского архипелага Центральную оборонительную позицию дополняла Передовая позиция между островом Даго и полуостровом Гангэ, а также «Тыловая позиция», по меридиану острова Гогланд. Таким образом, подступы к столице для неприятельского флота надежно перекрывались, и ни одно вражеское судно в принципе не могло оказаться в водах Невской губы. Русские превратили Петроград в неприступную крепость. В то же время я не был склонен рассматривать последнее утверждение как догму.

В начале двадцатого века существовало два технических средства, способных перемещать крупные военные силы быстро и на дальние расстояния — железная дорога и флот. Первое оказалось недоступно, что делало выбор необычайно простым.

Навигация в Финском заливе, согласно данным Нилова, заканчивалась в ноябре и начиналась в апреле.[11] Но только для боевых кораблей. Гражданские суда кочевали между Питером, Ораниенбаумом, Ревелем, Кронштадтом и Гельсингфорсом в марте и даже ранее.

Благодаря ледоколам!

При мысли о ледоколах в голове возникало видение стальных титанов, бредущих сквозь ледяное поле по Северному Ледовитому океану. Мрачные железные монстры наползают на белую твердь, раскалывая глыбы величиной с дом чудовищной массой. За тушами разрубающих лед гигантов вереницей ползут торговые караваны…

В Ревельской гавани, однако, Нилов показал совершенно иное. Я увидел перед собой несколько неброских судов, напоминающих буксиры или даже рыбацкие шаланды. Выкрашенные в красный цвет ниже ватерлинии и смотрящие облупленной черной краской выше, с рулевой рубкой, похожей на ржавый лифт, и одинокой трубой, кособоко указывающей на хмурые облака, суденышки не производили впечатления, но казались приземистыми и выносливыми.

По пути в Ревель адмирал рассказывал мне, что первый в мире ледокол был создан как раз для увеличения срока навигации по Финскому заливу по указанию русского судовладельца Михаила Бритнева в далеком в 1864 году.

В Кронштадте небольшому пароходу «Пайлот», принадлежащему Бритневу, срезали нос под незначительным углом к линии киля, в результате чего судно могло наползать на лед и ломать его своей тяжестью. В некотором смысле идея была не нова, за образец Бритнев взял форму торосных лодок, применяемых поморами в далеком Средневековье.

22 апреля 1864 года первый в истории ледокол впервые вышел на пробу в Финский залив, пройдя из Кронштадта в Ораниенбаум. Осенью того же 1864 года знаменитый в будущем русский адмирал Макаров писал по этому поводу:

Передо мной сейчас стояли три ледокола, наследников легендарного «Пайлота»: «Ермак», «Волынец» и «Тармо». Справа и слева от ледоколов на рейде, как на параде, выстроились стальные красавцы Балтийского флота — знаменитые линкоры «Слава» и «Андрей Первозванный», «Император Павел I» и ветеран Цусимского боя блистательный «Цесаревич». Чуть далее, в сторону к бескрайнему водному полю, сверкали стальными бортами новейшие «Гангут» и «Полтава», «Петропавловск» и «Севастополь». По обе стороны от чудовищных туш линкоров курили в небо легкими прозрачными дымками крейсера, эскадренные миноносцы, плавучие краны, минные заградители, транспорты. Тут и там между могучих гигантов прятались баркасы и паровые катера.

Непенин, в гости к которому спешили мы с Шиловым, находился в чине вице-адмирала. В отличие от Нилова, он являлся не царедворцем, а руководителем страшной военной силы, именуемой русским Балтийским флотом, и чтобы осуществить задуманное, нам следовало явиться к нему.

Обдумав ситуацию, я решил не телеграфировать о прибытии заранее. Отставки последней недели миновали вице-адмирала, и я надеялся, что фокус, который прошел с Бонч-Бруевичем, получится и с Непениным. Командующего Балтфлотом нельзя было считать откровенным заговорщиком как Рузского или Алексеева, но он принял отречение царя, как сделали Иванов или Великий Князь Николай Николаевич, — об этом не стоило забывать. Таким образом, позиция вице-адмирала могла внушать шансы, но могла оказаться западней.

Спрыгнув с подножки «царского автомобиля», который до этого времени бесполезной ношей хранился на бронепоезде, я подошел к будке КПП, предваряющей въезд на территорию порта. Вслед за мной из авто вышел Воейков, однако я остановил его жестом и попросил вернуться в кабину. Ни пропусков, ни паролей у нас не было, а потому заморачиваться с формальностями я желания не имел.

— К адмиралу Непенину, — просто заявил я, наклонившись к окну дежурного.

Матрос недовольно поднял на меня взгляд, но после мгновенного узнавания по скуластому лицу его прокатилась вся гамма чувств, ведомая человеку. Не знаю, как постовой относился к царю и самодержавию, читал ли Маркса и какими словами крыл войну, сидя за чаркой «смирновки» с товарищами по службе, однако при виде своего Самодержца реакция не могла быть иной.

— Ваше Величество! — выпалил моряк, выскочил на улицу и немедленно поднял шлагбаум.

— Куда? — спросил я, возвращаясь в автомобиль.

— Третий этаж, канцелярия, — проорал он, взирая на меня округлившимися глазами. — Вон там, Государь!

И показал мне на здание.

Когда мы вошли, Непенин сидел за столом. Ни охрана, ни адъютанты не посмели остановить царя, а потому я ввалился к командующему флотом совершенно нежданно.

Вице-адмирал поднял взгляд. Совсем недавно этот человек предал меня, отрекшись от клятвы верности и призвав к отречению от престола. Однако сейчас, перед лицом своего сюзерена, даже мысль об измене не смела коснуться его сознания.

Не знаю, в чем заключалось тут дело. Большая часть российских жителей все же воспринимала самодержавие негативно, раздраженное поражениями в войне и внешней слабостью Императора. Однако даже в прошлой версии русской истории, известной мне из виртуальных статей, большинство революционеров и заговорщиков приходили в растерянность перед лицом «царствующего ничтожества», а конвоиры, охранявшие Императора после ареста, испытывали при нем робость и стыд, за исключением, может быть, последней, специально присланной большевиками команды цареубийц.

Разумеется, в этом не было заключено ничего мистического, и физически ощутимая каждым россиянином аура Самодержца объяснялась рациональными соображениями. Монарх не может быть просто человеком. Он является символом, олицетворением страны, ее истории, ее народа. Возможно, поэтому ни один из злейших клеветников Николая, от Керенского до Свердлова, наедине с арестованным монархом не смели бросать ему в лицо обвинений, провозглашаемых на митингах перед толпами.

Ибо ты можешь изменить своему Знамени, бросить на поле боя, сжечь, сломать и даже отдать врагу. Но ненавидеть его — никогда. Особенно если оно смотрит тебе в глаза.

— Мне нужна ваша помощь, господин вице-адмирал, — просто заявил я.

— Все что угодно, Ваше Величество!

Утро следующего дня началось человеческим ураганом. Стихия подошла незаметно — в четыре утра, как только пробили склянки, на флагманском крейсере «Рюрик» к клотику мачты поползли сигналы: сняться с якоря!

С этим сигналом Большой рейд вздрогнул. Со всех сторон послышался зубовный скрежет цепей, стон стали, ужасные гром и рычание силовых агрегатов, завывание сотен рвущих перепонки сирен, — под полыхание андреевских флагов Балтфлот покидал свою базу.

По совету Непенина корабли эскадры разбили на три отряда — согласно количеству ледоколов. Каждый отряд соответственно вели «Ермак», «Волынец» и «Тармо». Эскадры за ними построились в кильватерную колонну. Шли по ранжиру: впереди дредноуты, затем крейсера, за ними эсминцы и, наконец, транспортные суда с пехотным десантом, замыкающие незамысловатый походный ордер.

Первый отряд включал «Андрея Первозванного», «Славу» и «Императора Павла».

Второй — «Полтаву», «Севастополь» и «Петропавловск».

Третий отряд возглавляли два линкора — «Цесаревич» и «Гангут».

За линкорами двигались крейсера, также распределенные по трем колоннам: «Рюрик» и «Адмирал Макаров» — в первой, «Богатырь» и «Олег» — во второй, наконец «Диана» и «Аврора» — в третьей. Затем следовали эсминцы и транспорты, в основном бывшие гражданские пароходы. Более мелкие суда и подводные лодки остались в Ревельской гавани.

Линкоры возглавили кильватерный ордер не случайно. Ледоколы с трудом разламывали мерзлое поле, и пробитый ими фарватер был узок для морских кораблей. «Гангуту», «Андрею Первозванному» и «Полтаве» приходилось тяжелыми бронированными корпусами по возможности его расширять. Продвигаясь сквозь замерзшее море, три несчастных линкора содрогались от сокрушительных ледяных ударов.

За время пути от Тарту к Ревелю я успел подробно ознакомиться с судьбой Балтийского флота, и сейчас она казалась мне странной. По данным энциклопедии, новейших кораблей, построенных по образцу знаменитого британского «Дредноута», на 1917 год в Балтфлоте имелось целых двенадцать. Однако в годы Великой войны они не участвовали ни в одном сражении и стояли прикованные к причальным стенкам. Война на море, исходя из ее пассивно-оборонительной тактики, принимала для России такой характер, что линейный флот, на который потрачено было столько надежд и усилий, не требовался. Однако будущее российских кораблей, подробно расписанное в энциклопедии, казалось еще более гнетущим.

Строительство четырех новейших линкоров-супердредноутов,[12] потребовавшее затрат колоссальных средств и сил непосредственно во время войны, явилось напрасным рывком — после революции они не были достроены, после Гражданской — проданы на слом.

Восемь новейших крейсеров[13] так и не вступили в строй. После революции либо взорваны англичанами, либо переделаны в плавучие базы и танкеры.

Два крейсера, построенные и едва спущенные на воду в немецком Данциге,[14] конфискованы немцами в первый же день войны — то есть буквально подарены врагу.

Девять эсминцев, заложенные на Мюльграбенской верфи в Риге,[15] также не достроены, а их паросиловые установки, изготовленные в Германии и полностью оплаченные российским золотом, использованы на немецких эсминцах.

Однако будущее достроенных кораблей поражало меня еще более.

Читая справку, описывающую историю русских военных судов после революции, я только моргал глазами, не вполне веря содержанию прочитанных фраз.

«Взорван англичанами при отступлении интервентов», «конфискован Германией по условиям Брестского мира», «интернирован во Францию по окончании войны», «после революции отбуксирован в Турцию», «продан на слом датской фирме», и, пожалуй, самое достойное в позорном списке — «разобран на металл в Петрограде»…

Судьба корабля, говорят, подобна судьбе человека. А значит, линкорам и крейсерам, что я вел сейчас к устью Невы, было за что сражаться.

За свое будущее или за достойную смерть!

Всего отряд для пиратского налета на собственную столицу насчитывал восемь линкоров, шесть крейсеров, двадцать судов сопровождения, одиннадцать тысяч (!) человек штатного экипажа и восемнадцать тысяч бойцов абордажных команд.

В качестве первоначального флагмана для экспедиции я выбрал «Гангут». Традиционно флагманским кораблем Балтийского флота являлся не сверхдредноут, а легкий быстроходный крейсер. Для Непенина во время войны таковым был новейший Рюрик, однако я не видел необходимости следовать примеру вице-адмирала. В морском сражении, возможно, это имело смысл, однако для нашего рейда являлось новацией бесполезной. Как было принято в эпоху парусных кораблей и эскадренных броненосцев, я выбрал в качестве флагмана самый могучий линейный корабль.

Старые линкоры типа «Андрея Первозванного» или «Императора Павла» имели 926 человек экипажа и бронированный корпус в 140 метров от кормы до носового тарана.

Новейшие «Гангут», «Петропавловск», «Полтава», «Севастополь» — 1094 человека по штату и длину корпуса почти в 200 метров!

Нахождение на подобном стальном чудовище было явлением фантастичным, невообразимым — оно вдыхало в меня восторг. На верхней палубе хозяйничал трескучий мороз, а внизу, в машинном отделении, стояла невыносимая жара — котлы держались на максимальном давлении. Выдавая пределы мощности, паровые машины влекли нас сквозь толщу льда. Вперед, только вперед!

Вскоре гавань скрылась из виду, один за другим тяжко потекли часы. С движением времени скрежет бортов о заснеженные торосы становился ужасным, гнетущим. Корабли, казалось, с трудом выдерживали сопротивление льда, достигающего местами толщины метра и более. Спускаясь вниз, я слышал, как сдавали заклепки, срезаемые льдом с броневых листов с характерными щелчками. Тут и там появлялись течи. Машинисты устраняли их, то стоя в ледяной воде, то вдыхая грудью адский жар топок.

В первый день прошли всего десять миль. С наступлением ночи движение поневоле прекратилось — для устранения течей. До полуночи заделывали швы на «Гангуте» и «Первозванном». Ночью мороз стал крепче. Матросы сотнями высыпали на лед, долбили его ломами и пешнями, чтобы суда не вмерзли. Это не помогло — только утром, когда ледоколы медленно проползли вокруг эскадры, освобождая из ледяного плена, кильватерные колонны снова тронулись в свой тягостный путь.

Второй день был не лучше — израненные льдом «Гангут» и «Андрей Первозванный» уже шли в колоннах третьими — за ледоколом и передовым кораблем. Только «Полтава» по-прежнему лидировала в своем ордере, следуя сразу за кормой «Ермака». Однако уже к полудню из-за сильной течи ее сменил «Севастополь». В ярком солнечном свете ледяная гладь казалась ясной и ровной, оттого передовые суда держались сейчас уверенней. К вечеру миновали траверз маяка Южный Гогландский. Затем, меняя флагманские дредноуты, ползли сквозь бескрайнее поле льда всю ночь напролет.

Следующий день оказался более сложным. Несмотря на весну, лед в Финском стоял еще тяжелый и крепкий, корабли то и дело останавливались, ледоколы не успевали выручать их из ледяного плена.

В 8 часов утра застрял в тисках «Цесаревич». Его спас «Ермак», однако в 10 часов линкор снова остановился. Ледокол опять выручил. Однако еще часом позже встали все три передовых сверхдредноута — лед словно могучими клещами вырывал из эскадры широкогрудые корабли! Ледоколы освобождали их, то вырываясь вперед, то возвращаясь обратно, однако время убегало неумолимо.

К вечеру появились большие торосы — целые горы ледяных глыб. Они образовались из осенней шуги перед ледоставом и теперь представляли целые крепости, еще более замедляя и без того ничтожную скорость нашего продвижения. Фарватер пришлось прокладывать змейкой.

Третья ночь застала флот между островами Гогланд и Лавенсари. Здесь Непенин провел осмотр повреждений. Эсминцы и гражданские корабли, к моему немалому удивлению, оказались повреждены меньше — как выяснилось, пробитый сверхдредноутами фарватер был для них очень широк. Максимальные повреждения обнаружились именно на линкорах, ведь фарватер небольших ледоколов оказался для них слишком тесен. К неописуемому страданию экипажей, не обошлось без потерь. На героической «Полтаве», дольше всех линкоров выдерживавшей натиск льда, обнаружилась сильная течь. Корпус треснул. Посовещавшись с Непениным, дредноут решили оставить во льдах с небольшой командой.

Утром вынесли новый вердикт: сцепить ледоколы и действовать двумя тягами, чтобы разбивать ледяные горы. Попробовали — получилось. Новый способ принес некоторое облегчение: он позволил расширить фарватер, и огромные линейные корабли наконец смогли идти чуть свободней. Это, впрочем, продолжалось недолго. На залив стал опускаться густой туман, который скоро охватил все вокруг. Стемнело так, будто вернулась ночь. Почти до полудня корабли застыли на месте. Когда к обеду туман рассеялся, и мы снова двинулись — медленно, останавливаясь то и дело. «Гангут» с «Севастополем», опять ставшие «передовыми» за ледоколами, давали задний ход, затем с разбега крошили заторы! Между кораблями сновали «Ермак» и «Тармо», помогая колоннам продвигаться по узкому коридору, края которого подчас возвышались над палубой эсминцев и гражданских судов. Не шли по морю — ползли словно по тоннелю. Каждый метр давался с чудовищным напряжением, изматывая нервы командам, сминая броню кораблям.

К полуночи наконец вожделенное совершилось. Передовые колоны вышли к траверзу Толбухинского маяка, а вскоре, освященный луной и звездами, передо мной открылся золоченый купол Кронштадтского Морского собора. Весть с мостика мгновенно разнеслась по судам, скользя к трюмам от радиорубок. Узнав о приближении цели, замученные изнурительным трудом, люди вздохнули с облегчением, словно набрались свежих сил. Пугающие ледяные торосы под бронированными бортами вдруг застучали для нас победным грохотом, а на мачтах боевых кораблей торжествующе заполыхал триколор.

В пять вечера передовой «Петропавловск» миновал траверз Большого Кронштадтского рейда. Еще часом позже мой флот оставил Кронштадт за кормой.

Вскоре показался Васильевский остров и вместе с ним, о чудо, свободная водная полоса — прибрежный фарватер, пробитый питерскими ледоколами между торговым столичным портом и устьем Большой Невы.

В преддверии схватки три колонны выстроились в одну. Избитые сверхдредноуты, с мятой броней и потерявшие ход, вышли в конец походного ордера. Впереди, обогнав ледоколы, линкоры и транспортные суда, теперь шли быстроходные крейсера. Первыми — «Рюрик», «Макаров», затем «Олег» и «Баян».

Замыкали передовую партию устаревшие «Аврора» с «Дианой». Мы с Непениным перебрались на «Аврору» — старый рейдер, весь путь из Ревеля шедший в конце походного строя, а потому наименее пострадавший от битвы со льдом. Наименее боеспособная по сравнению с прочими военными кораблями, она должна была стать моим штабом. На клотике ее мачты над серым морем и городом взвился штандарт Императора.

В одиннадцать ночи действующий флагман Балтфлота бронепалубный крейсер-разведчик I ранга «Рюрик» пересек бронированным форштевнем условную границу Санкт-Петербурга.

Императорский флот бесшумно входил в бунтующую столицу.

Черными глыбами корабли вползали в Неву. Движение их казалось мне медленным, однако для царящего вокруг неспешного века скольжение стальных туш было скорым необычайно. Электричество в Петрограде отсутствовало уже месяц, а потому в домах вдоль Набережной и Галерной горели освещенные лучиной окошки. Жители наверняка заметили наш визит. Возможно, некто расторопный из сочувствующих революции обывателей уже спешил предупредить моего врага о приходе эскадры. Только вот некого было предупреждать в этот час!

Теоретически революционная Дума заседала всю ночь и, действительно, кто-то из депутатов толкался в Таврическом до утра. Однако министры Временного правительства, от которых зависело сейчас все, в поздний час находились в собственных роскошных квартирах. Бдительность мятежного гарнизона также соответствовала представлениям «солдат революции» о дисциплине. Оставшихся в живых офицеров заставляли согласовывать приказы с «Комитетом избранных депутатов» не только полковых, но даже батальонных и ротных. Каждый боец мог пристрелить командира любого ранга без разговоров. В этих условиях речь о дисциплинарных взысканиях, послушании и субординации, разумеется, не велась. Дозорных с грехом пополам высылали, но занимались дозоры и патрули в основном грабежами и мародерством. Пока царские корабли выходили к траверзу Зимнего, большая часть гарнизонных войск почивали или пьянствовали в бараках.

Наименее разложившиеся отряды охраняли южные подступы к столице, с которых ожидалось вторжение карательных корпусов Келлера и Нахичеванского. На Витебском и Московском шоссе, что протянулись к Питеру от южных его границ, Временные и Советы каким-то чудом умудрились поставить боеспособные патрули. Менее боеспособные, но многочисленные и мощные армейские подразделения размещались в казармах по всей столице. Однако в центре многомиллионного города наличные силы бунтовщиков ограничивались Преображенским полком, квартировавшим в эти суетливые дни в Петропавловской крепости. От преображенцев выделялись караульные группы для охраны Зимнего, Адмиралтейства, Генерального штаба, почты, телеграфа и прочих наиболее важных строений.

Дальнейшие события разворачивались молниеносно по заранее прописанному нами с Непениным плану. Крейсера разошлись по реке, заняв входы в притоки Невы и каналы. Линкоры вползли степенно, встав в Центре позиции, напротив Заячьего и Васильевского островов, вдоль Дворцовой набережной и Сенатской.

С мостика «Авроры» я видел, как комендоры боковых орудий «Севастополя» и «Гангута» разворачивают стволы к Петропавловской крепости и Зимнему дворцу. Вслед за бортовой артиллерией развернулся и главный калибр линкоров — великолепные 305-миллиметровки. Однако гигантские башенные орудия уткнулись взором только в одну сторону — в стены Петропавловской крепости, игнорируя прочие строения вдоль Невы. Эскадра замерла, как готовящийся к прыжку хищник.

Непенин неспешно поднес к губам рожок громкоговорителя и четко отдал команду. Повинуясь негромкому слову, пронесшемуся мгновенно сквозь переплетение проводов, стальные громады барбетов взорвались громовым раскатом. Боковые орудия молчали, однако главного калибра мне с лихвой хватило для впечатлений. Рывок зарядов отдался в свинцовом небе вспышками пламени и гулкой вибрацией бронированных корпусов. Чудовищные шестиметровые стволы качнулись дружною колоннадой, и с ужасающим грохотом фугасы в железных рубашках умчались к цели!

В первые мгновения Петрова крепость окуталась густым дымом и пыльным маревом из осколков каменных стен и поднятого в воздух песка. Когда же коричнево-серая эта туча рассеялась, я увидел, что бастионы и стены знаменитой цитадели осели, обрушились внутрь слоями, как будто песочный замок, омытый шальной волной. Бастионы лишились привычной своей угловатости, контрфорсы оплыли и обрушились внутрь.

Стоящий рядом Непенин пояснил, что бомбардировка крепости не ставит целью ее разрушение или уничтожение засевших преображенцев. Задача поставлена значительно уже — подавить крепостную артиллерию и пулеметы. В противном случае даже легкие орудия Петропавловки, глядя жерлами стволов в стоящую на Неве эскадру, могли стрелять по кораблям прямой наводкой, в упор. Дело, впрочем, решилось с первым же залпом. При виде чадящих пылью руин, в обломках которых покоился сейчас шпиль собора Петра и Павла, могилы царственных предков Николая и знаменитый Монетный двор, не хотелось даже думать о том, что творится сейчас внутри уничтоженной цитадели.

Тем временем Непенин проговорил в трубку очередную команду, и орудия стали медленно разворачиваться. Абордажные команды с эсминцев, транспортов и торговых судов заспешили к гранитным набережным Невы, к Васильевскому острову и Зимнему. Десантные боты, дружно работая веслами, стремительно понеслись по воде. Массивное тело «Гангута» продвинулось чуть вперед, и орудия титанического линкора, способные выдавать по четыре гигантских снаряда в минуту, тупыми обрубками дул уставились на пустующий Невский проспект. Великий царь Петр когда-то планировал улицы «идеально», то есть ровными линиями. Стволы корабельных орудий смотрели сейчас только вдоль этих линий, простреливая столицу практически насквозь. Спустя секунду на «Гангуте» включился морской прожектор, и погруженный в грязно-снежную дрему Невский проспект осветился электрическим светом.

— Пристрелочный, — сказал в трубку Непенин. — По Аничкову. Пли!

Главный калибр линкора оглушительно рявкнул, снаряд ушел за Фонтанку. Полуобернувшись ко мне, Непенин кивнул. Этот жест означал «отлично». Кто бы ни двинулся сейчас через Лиговку, Невский, Измайловский или Московский проспекты, он будет смят, разорван и погребен корабельной артиллерией.

Высадка между тем завершалась. Защелкали глухие винтовочные выстрелы на развалинах Петропавловки, и скоро, почти бесшумно, разворачивались на Набережной наши абордажные партии. Десант раскручивался сжатой стальной пружиной. Без выстрелов взяли Зимний. Преображенцы бросали винтовки, едва завидев матросов, вливавшихся прямо в парадный вход. Отдельные отряды неслись к почте и телеграфу, станциям, вельможным дворцам и правительственным зданиям. С линкоров и крейсеров спускали снятые в Ревеле пулеметы. Мы закреплялись на захваченных позициях, готовясь перейти к обороне. Крайний рубеж постановили с Непениным закрепить на Фонтанке — на охват большей территории уже не хватало сил.

Последнюю линию соответственно составляли застывшие на Неве корабли. Ночь медленно скользила во тьму, накрывая северную столицу злыми, тревожными крыльями. Тридцать минут спустя вернулись конные атаманцы, посланные мной в город с первыми партиями морского десанта. Гарнизон Питера пробудился. Разбуженные громом падения Петропавловской крепости, мятежники протирали глаза, натягивали портки, хватали винтовки и спешили к захваченному мной маленькому плацдарму. Лишенным лидеров, правительственных зданий, связи, электричества, центра своего города, а главное — единой координации и сплоченности восставшим требовалось время, чтобы прийти в себя. Делиться этим важнейшим ресурсом я совершенно не собирался.

— Что с обороной? — спросил я Непенина, едва дозорные казаки оставили мостик.

— По плану, — кивнул вице-адмирал. — Через кордоны не пролетит муха, Ваше Величество. Орудия линкоров простреливают полгорода насквозь. В районе Сенатской из незадействованных отрядов у нас собрался крупный резерв, и, я полагаю, не стоит ограничиваться обороной.

Он показал перчаткой через Неву.

— Предлагаю разделить резерв на два отряда. Первый рванет к Путиловскому, второй десантируем на Петроградскую сторону. Кроме того, можно начать бомбардировку восставших казарм и заводов, где базируются рабочие дружины. Если сейчас приступим, к утру останется только щебень.

— Остыньте. — Я похлопал его по плечу. — Нам вовсе не надо брать город штурмом или выкуривать восставших из берлог огнем артиллерии. Из здания телеграфа нужно заранее сообщить во все города Империи, что восстание в столице полностью подавлено правительственными войсками. Для населения расклеим листовки: беспорядки прекратить, всем сложившим оружие — полная амнистия и никакого уголовного преследования; хлеб в город будет завезен в ближайшие дни, локауты на заводах отменены. Но самое главное — казармам и заводам отправим парламентеров с простым сообщением: царь ждет делегатов от солдат и рабочих завтра, к двенадцати часам дня…

Я развернулся к вице-адмиралу на каблуках. — С условиями сдачи, разумеется!

Население Петрограда на самом деле ничего не решало. Расклеенные листовки с призывом прекратить восстание носили скорее «сопутствующий» характер и никаких особых надежд я на них не возлагал.

Слабым аргументом являлись и орудия дредноутов, ибо я сильно сомневался, что моряки станут бомбить рабочие предместья с женщинами и детьми даже по личному приказу царя. Расстрел столицы из двенадцатидюймовых орудий действительно сделал бы Меня «Кровавым», превратил в чудовище в глазах подданных, но главное, в случае упорства восставших не стал бы решающим фактором для победы.

Наличие людского резерва для атаки на Петроградку или Путиловский тем более не играло роли, поскольку взять бунтующий город полностью у меня не хватало сил. И все же решение, принятое отдельными полками и рабочими комитетами крупнейших заводов, не казалось мне необычным, ибо являлось для них единственным в сложившихся обстоятельствах.

Каждая рота и каждый комитет в этот краткое, но чрезвычайно напряженное время принимали решение о своем будущем отдельно от прочих. Делегации от одного полка или завода другому носились по городу совершенно бесцельно, убивая время в массовых митингах и шумных голосованиях, а оставшиеся на свободе ораторы революции надрывали глотки в пламенных призывах «не сдаваться режиму». В результате к девяти часам утра следующего дня батальон самокатчиков договорился с Советом казачьих войск выступать к Фонтанке «воевать» с царем, однако уже после принятого полковым Советом решения рядовые казачки заявили, что без пехоты с одними броневиками выступать не пойдут. Да и маловато двух частей против флота.

Депутаты Думы, представители революционных партий, а также просто сочувствующие лица не унимались: срочно созвав Временный комитет, отдельные «активисты» попытались уговорить Уральский пехотный полк присоединиться к атаке самокатчиков и кубанцев на центр города. Уговорили. Пошли. Казачки сообщили что уже «седлают коней», но на деле седлали их слишком долго — вследствие невыясненных, но вполне понятных всем обстоятельств. Уральцы, простояв на площади перед Витебским вокзалом почти три часа, злобно матерясь, вернулись в казармы.

То же происходило с рабочими дружинами. Гордо разгуливать патрулями с винтовками за плечом пролетарии за две недели выучились на славу. Однако желанием лезть на пушки и пулеметы в условиях ожидающегося завоза хлеба, а также карательных частей с передовой никто из мастеровых не горел. Обещание амнистии и отмены локаутов буквально выпаривало из пролетарских дружин боевые единицы за каждый час этого «мирного» противостояния. Несчастные жители столицы, по самое горло наевшиеся бунта и митингов за последние два недели, вздыхали с облегчением, что кровавая феерия насилия, голода, грабежей и беспорядков наконец-то подходит к концу.

В то же время мы с Непениным не сбавляли напор. В качестве средств агитации выступали не только листовки и ожидание переговоров. Укрепив за ночные часы линию обороны, — за мостами мы наваливали баррикады, как раз в духе революционеров, — отдельные отряды десанта заняли Витебский вокзал, затем Московский вокзал, Троицкий рынок, Шереметевский дворец, Таврический дворец и наконец Смольный институт. Абордажными командами на шлюпах захватили также ближайшие к центру мосты через Неву.

В единую линию обороны новые здания не включались, оставаясь как бы анклавами на вражеской территории, однако нужное впечатление эти «уколы» производили. Удивительно, но отряды для взятия «анклавов» перемещались к десяти часам по городу уже совершенно свободно, не встречая никакого сопротивления, что, разумеется, можно было списать только на полную неготовность мятежных частей к такому развитию событий. Мост перед Гренадерской улицей, например, охранял дозор с пулеметом, однако, увидев две приближающиеся лодки с незначительным десантом, революционные солдаты просто ушли.

Уже к одиннадцати часам стало ясно, что город сдан.

На территории за Фонтанкой, незанятой моими бойцами, практически ничего не изменилось: стояли те же здания заводов и гарнизонных корпусов, находились те же самые «революционные» мятежники, почти в том же количестве. Вооруженные до зубов — винтовками, пулеметами, даже броневиками.

Но исчез неистовый дух, что питал этих несчастных людей ровно двадцать три дня. На самом деле дух этот исчез значительно раньше — как только люди пресытились творимым ими же беспределом. Восставших сплачивала в последние дни скорее необратимость уже совершенных преступлений, нежели свободолюбивый азарт, который двигал ими в начале бунта.

Последним ударом по мятежу оказалась, как ни странно, идея Воейкова, предложившего мне официально распустить бунтующие полки и отправить их состав с действительной военной службы по домам с последующей бронью от призыва и снятием ответственности за дезертирство. Как только невзрачные листочки с текстом приказа были расклеены на домах, мятежные части сократились едва не наполовину. Оставшиеся в Петрограде солдаты уже ни на что не годились — только митинговать.

Когда спустя сутки мне сообщили, что от Царского по направлению к Питеру движутся передовые разъезды генерала Келлера, город уже был полностью мой.

Победа казалась полной, а торжество — абсолютным. Я не знал еще, какие страшные вести несет с собой мой преданный генерал.

Псалом 10

Келлера я снова встретил уже во Дворце. Немногочисленные личные вещи пока находились на «Авроре», однако делегации от не успевших разбежаться мятежников и группы восторженных горожан решил встречать в Зимнем, чтобы придать встречам по возможности официальный характер.

Жители Петрограда, измученные двадцатидневным хаосом и насилием, были успокоены отменой массовых увольнений, объявлением брони от фронта для работающих на заводах и завозом в столицу хлеба. Солдатам соответственно я обещал отправку в резерв. Отчасти то была ложь во спасение — хлеб завезут, заводы и фабрики, переведенные на прямое военное финансирование, заработают, однако ничто, думал я, не спасет мятежных солдат от отправки в окопы передовой.

По совету Фредерикса я ждал пока одного — удаления мятежных частей из столицы. Шефу жандармов Глобачеву, прибывшему вчера из Выборга, было велено составить из фамилий участников бунта особые списки для формирования штрафных батальонов. Как только предатели лишатся оружия, военные комиссариаты примутся формировать из них ударные части и рассылать по фронтам. Такие «батальоны смерти» я предполагал создать в каждой стрелковой дивизии. С обыкновением, по которому кадровые солдаты довоенной армии, лейб-гвардейцы, дворяне и просто патриоты из числа добровольцев идут на врага впереди слабодушных, революционеров, трусов и новобранцев, — пора было кончать.

Из энциклопедии мне стало известно, что старая русская гвардия полегла в бессмысленных лобовых атаках во время общефронтовых наступлений, пущенная на окопы первой линией пехотных цепей. Только поэтому знаменитые Семеновский, Павловский, Преображенский полки, славившиеся преданностью Императорам, умудрились подняться на революционный бунт вместе с обычными стрелковыми частями. Называясь «гвардейскими», они уже не включали в себя настоящих гвардейцев.

После гибели гвардии ударные батальоны набирались из добровольцев. Доходило до невозможного — над храбрецами, по собственной воле вызвавшимися идти на врага в первой линии, солдаты прочих частей насмехались. Создавалась система, при которой профессионалов, «стариков» и патриотов выбивало, а трусы и неумелые призывники — оставались жить. Неудивительно, что спустя три года действия подобной системы русская армия представляла собой малобоеспособную силу — правило «негативного» отбора в условиях массовых потерь работало необычайно эффективно.

Потакать глупой традиции я желания не имел. Возможно, в эпоху Цезаря и Ганнибала атака передовой вражеской линии элитными частями имела какой-то смысл, однако в условиях современной технологичной войны посылать лучших людей на гибель в первых рядах мог только безумец.

С Келлером, впрочем, мы беседовали не о том.

Упуская детали своего похода из Пскова на Петроград, он рассказал о своем прибытии в Царское Село.

— Трупы мы обнаружили в грузовиках под брезентом, — рассказывал генерал. — Мятежники из города бежали слишком скоро. Сжечь или закопать тела убитых у них не хватило времени или терпения. Об этом трудно говорить, Государь, я позволю себе рассказать по порядку…

Федор Артурович начал говорить, я ждал, содрогаясь, уже чувствуя ВСЁ, но не решаясь понять до конца, до тех пор пока не прозвучат самые страшные, безвозвратно меняющие суть вещей слова.

Части моего кавалерийского корпуса, Ваше Величество, вошли в город 25 марта примерно к трем часам дня. Как только передовые разъезды ворвались в Екатерининский парк и доложили об отсутствии на территории дворцового комплекса мятежных частей, я поспешил туда, бросив штаб и конных артиллеристов, сопровождавших походную колонну. Дворец, находившийся в руках революционеров четыре дня, представлял собой жалкое зрелище. Временное правительство, слишком занятое приготовлениями к обороне, вероятно, не уделяло надлежащего внимания архитектурным реликвиям. Повсюду царил зловонный дух мародерства, пьяных грабежей, бессмысленной пальбы, драк, насилия, грязи и хамства.

Меня, Ваше Величество, волновал между тем не столько Екатерининский корпус с его разграбленными драгоценностями и оскверненными реликвиями, сколько жилые здания соседнего Александровского Дворца, в котором квартировала Ваша Семья. Когда вошли туда, Государь, моих спутников охватило тягостное предчувствие.

Виды дворцовых комнат повсюду оставляли ощущение поспешного бегства. Поймав какого-то полумертвого от водки камер-лакея — единственное, что осталось от многочисленной дворцовой прислуги, — я отыскал апартаменты, в которых мятежниками содержались Ваши Дочери, Наследник и Государыня императрица.

Комнаты казались сильно замусоренными, грязными, но при этом одинокими и пустыми. Повсюду на перевернутой мебели и пыльном полу я нашел разбросанные булавки, волосы, зубные щетки, женские гребни и пузырьки, пустые рамки от фотографий, бумаги, оборванные лоскуты ткани, обрывки газет. В гардеробе от сквозняка неслышно качались вешалки, камины в комнатах забивали зола и пепел от сожженных вещей, мятых писем и спешно порванных фотографий.

В опочивальнях царили еще более тягостные хаос и пустота. В одной из них, на паркете, валялась пустая коробка из-под конфет, игрушки и брошенные сандалии Наследника. Окна спален закрывали тяжелые шторы. Там, где шторы срывали, стекла завешивал толстый шерстяной плед или грязные простыни. Никакой прочей одежды и обуви, никакого постельного белья или полотенец, никакой посуды и тем более украшений или ювелирных вещей не нашли — все было голо и, Государь, ободрано, как после нашествия саранчи.

Часть пропавших вещей мои стрелки обнаружили на помойке, Ваше Величество, за дворцовыми корпусами — иконы, почерневшие от дыма, и книги, не успевшие кануть в мусорный развал. Я отыскал там и коричневую Библию Императрицы, ту самую, с которой она часто выходила гулять, «Молитвослов», «О терпении скорбей» и «Житие» канонизированного Вашим Величеством Серафима Саровского. Был также Чехов, Аверченко, Салтыков-Щедрин, тома Пушкина и Толстого. Многие из книг — с пометками, начертанными рукой Царицы и Дочерей. Все выглядело ужасно, валялось на земле, прямо в стылой грязи, сером снегу, рядом с замерзшими нечистотами и мусорным пеплом.

Из обитателей Дворца, Государь, нам удалось найти лишь немногих — в соседнем селе. По рассказам этих несчастных, революция пришла в Царское в ночь на 29 февраля. В тот день со стороны Питера они слышали беспорядочную пальбу — пока еще в воздух. Говорят, то был восторженный салют параду свободы, данный пьяными стрелками под рукоплескания горожан. Под ружейные залпы оркестры гарнизонных полков — тех самых, что были оставлены Вами для защиты русской столицы, — гремели весь день «Марсельезу». Глупцы не ведали еще, как много унижений им придется терпеть от солдат. Ободранные до нитки трупы прохожих еще не украшали собой дороги. Канцеляристы, повешенные за то, что носили царский мундир, еще не болтались в петлях по подворотням.

По словам камер-лакея, Государь, в тот же день во дворец сообщили о первой жертве — неизвестные зарезали казака императорского конвоя, посланного на разведку в село. С этим первым убитым Царское вздрогнуло, Ваше Величество. Слуги начали разбегаться. Ваш Двор, Ваша Свита, Конвой — все замерли, ожидая кровопролития.

Как я понимаю, кровавая революция, не управляемая пока ни из Думы, ни из Советов, к дворцу не спешила. Сорок тысяч вооруженных изменников, ближайшие казармы которых располагались в пяти километрах от парка, не смели войти в царский дворец, полный сокровищ и драгоценностей, — и это при общем безумии мародерства и грабежей, уже расползавшихся по столице!

Как сообщили уцелевшие, утром следующего дня Александра Федоровна провела смотр оставшейся при ней Гвардии. Князь Долгорукий предлагал бежать, бросив Двор и Дворец, но она отказалась, поскольку больные Дочери и Наследник могли не вынести скачки по занесенным снегом дорогам. Ваша супруга приняла решение, Государь: если мятежники решатся напасть на ее дом и ее Семью — она даст им страшный отпор.

Сил, слава богу, хватало. Уцелевший камер-лакей описал картину подробно — ведь он видел ее собственными глазами. В девять утра комендант заиграл тревогу. Как и положено, по сигналу перед главным входом построились казаки конвоя, развернутым строем, на крупах своих лошадей — лейб-гвардии Ее Величества роты: гвардейская Кубанская сотня и гвардейская Терская. Рядом с атаманцами встал батальон Гвардейского экипажа, батальон гвардейского сводного пехотного полка, а также зенитная батарея — вместе почти две тысячи человек. Конечно, армия Государыни была слишком мала по сравнению с гарнизоном столицы, но этими силами было возможно организовать полноценную круговую позицию и выдержать достаточно долго.

Оборону вокруг дворца Долгорукий организовал по всем правилам. От конвоя по линиям дворец-вокзал, дворец-казармы и дворец-город отправили постоянные разъезды, кочующие по шоссе и ночью и днем. Входы вдоль забора перекопали, кусты, мешающие прямому прострелу с позиций, немедленно состригли или спалили. Зенитная батарея и пулеметы Гвардейского экипажа заняли удобные пункты на трактах, годные для прямого и навесного огня. Улицы, ведущие от села ко дворцу, таким образом, стали надежно перекрыты. Воистину, Государь, в тот день произошло чудо — подобное тому, что было уже на Вашей памяти с Бонч-Бруевичем и, как рассказывают, с Непениным: в то время как гвардия в городе бунтовала, гвардия перед лицом Государыни свято выполнила свой долг. Я знаю, Ваше Величество, средь нас, офицеров гвардии, никогда не было ни одного человека, который не мечтал бы в кадетские годы умереть за своего государя. Что бы ни твердила либеральная пропаганда, эта картина из детства, это видение, эта мысль — проявить бесстрашие перед лицом Императора оставались с каждым из нас всегда. Возможно, на тех, кто гулял в Петрограде, напялив красную повязку, подобные мысли уже не оказывали воздействия, но здесь, перед глазами Императрицы, лейб-гвардия не могла изменить!

Удар пришелся защитникам в спину. Ранним утром следующего дня, хотя массы восставших так и не решились идти на дворец, Александру Федоровну предал ближайший из тех, на кого она полагалась. Мои слова, Государь, подтверждали сотни свидетелей: 11 марта, ночью, тайком, пока Императрица спала, под командованием вашего брата, Великого князя Кирилла, из Царского Села ушел Гвардейский экипаж. Как сообщили позже, с красным бантом на кителе и с царскими вензелями на погонах несколько часов спустя Кирилл привел часть к Таврическому Дворцу — присягать революции и Думе.[16] Вместе с матросами Великий Князь увел роту железнодорожного батальона, все орудия и все пулеметы. Во дворце остались две сотни атаманцев с шашками. При любом дальнейшем раскладе, Ваше Величество, это означало конец.

Я поднял глаза на Келлера. На мгновение в воздухе повисла полная и гнетущая тишина.

— Она сдалась? — спросил я.

— Две сотни всадников — слишком смешная армия даже для русской императрицы, — качнул подбородком Келлер. — Да, на этом все кончилось. Дума, извещенная о плачевном положении Царского Села все тем же князем Кириллом, прислала к вечеру делегатов с предложением сдаться. За делегатами из казарм поползли мятежные части. Не способные совершить святотатство самостоятельно, солдаты двинулись, возбужденные присланными к ним болтунами. Пламенные речи революционных ораторов смягчали угрызения солдатской совести, а красные банты, привезенные думцами из столицы, казались индульгенцией за грехи… Во избежание бессмысленного уже кровопролития, Ее Императорское Величество попросила у думцев одно: свите, фрейлинам, слугам, бойцам лейб-конвоя мятежники должны были обеспечить выезд из восставшего города. Все жители Царского могли свободно покинуть дворец в течение суток кроме…

— Кроме нее и Семьи, — закончил я за него. — Понятно, Федор Артурович. Ну, едемте. Хочу все увидеть сам.

В Царское прибыли к вечеру, на автомобиле, конфискованном во время взятия Питера у одного из «временных министров». Мой бронепоезд находился в Ревеле, и выбирать между транспортными средствами не приходилось. Знаменитый Екатерининский дворец встретил меня хмурым парком и темными зевами оконных арок — электричество по-прежнему не подключили.

Первым, что я смог рассмотреть подробно, стал настежь открытый парадный въезд в Александровский корпус. Екатерининский дворец остался левее, и мы с Келлером, подпрыгивая на кочках, заехали на рычащей и вздрагивающей машине во внутренний двор, остановившись прямо у чудесной мраморной колоннады.

Спрыгнув с подножки и никого не дожидаясь, я поспешил вовнутрь. Одинокий караульный на входе вытянулся при моем приближении, но мне не было до него дела. Бесконечные залы пустого дворца разворачивались передо мной широкою анфиладой. Некогда величественные и прекрасные, сейчас эти стены дышали только сумрачным упокоением и странным запахом разложения, гнетущим как в убогом могильнике, так и в роскошном дворцовом склепе. То был запах смерти и пустоты.

Караульный и спешивший за мной генерал граф Келлер остались единственными людьми в этом гигантском мрачно-торжественном запустении. Лифты давно не работали, лестницы заваливал мусор. Солдатская масса, ворвавшаяся сюда после ареста Семьи и Императрицы, разнесла и разграбила роскошный дворец. Остались лишь стены и величественные пролеты над головой, роскошные, но грязные арки, разбитые пулями статуи, изрезанные ножами колонны. Как гордая женщина, изнасилованная, избитая и лишенная одежды, вызывает не вожделение, а отторжение и жалость, так и огромный царский дворец, лишенный привычных изысканных декораций, вызывал во мне только ощущение тягучей безысходности и ужасной, страшной потери.

На первом этаже, минуя дворцовые анфилады, мы прошли через апартаменты, которые Дочери и Царица занимали перед восстанием в Петрограде. В гостиной Ее Величества я заметил множество пузырьков со святой водой, лекарствами и микстурами. В прихожей царских опочивален — большую, смятую сапогом картонную коробку. Опрокинутая навзничь она раскрылась. Из-под крышки виднелись локоны Великих Княжон — длинные волосы, остриженные ими совсем недавно из-за болезни корью. Хранимые царскими Дочерьми девичьи локоны казались совсем никчемными их пленителям — их бросили здесь как мусор.

В столовой царской Семьи стояло одинокое кресло-качалка, в котором, очевидно, супруга царственного Николая, мучаясь головной болью и недомоганием, проводила тяжкие дни накануне восстания. Я горестно вздохнул, ведь передо мной стоял в каком-то смысле последний трон последней русской Императрицы — последнее кресло, в котором ей довелось сидеть.

С первого этажа мы побежали в цоколь — туда, где находились комнаты охраны и комнаты, в которых, по словам Келлера, в последние дни перед штурмом содержалась царская Семья.

Как везде — этажами выше, в соседних корпусах и на улице, — в цоколе царил неописуемый беспорядок. Было разбито, разорвано, исцарапано и повалено все, кроме самих стен. Вещи и их осколки валялись на полу в дичайшем разброде, путаясь под ногами, мешая продвигаться вперед. И лишь одна из комнат поражала идеальною чистотой.

Клянусь, за последние дни мне довелось видеть многое. Разлетающиеся мозги Рузского в вагоне-салоне и болванки двенадцатидюймовок, разбивающих в прах стены Петропавловской крепости. Однако ничто до сих пор не производило на меня более страшного впечатления, чем вид этой маленькой, чисто прибранной комнаты на фоне всеобщего разорения и разлада.

Ибо чистота в этой комнатке была попросту абсолютной.

Осторожно я протолкнул слюну в горло. В этот миг тишина зазвенела в моих ушах.

Не слишком большая, метров сорок или тридцать пять квадратных, оклеенная обоями в клеточку, комната казалась довольно темной. Впечатление это усиливал вид за окном — створки последнего упирались в высокий косогор, на котором возвышался соседний дворцовый корпус. Тень холма и высокого здания загораживала помещение от солнца, поэтому, хотя портьеры отсутствовали на этом окне, вокруг царил мистический полумрак.

В окне была установлена тяжелая металлическая решетка. Сама комната соседствовала еще с одной, вероятно, кладовой или погребом, от которой ее отделяла фанерная перегородка. В перегородке находилась наглухо заколоченная дверь.

Фанеру и дверное полотно испещряли следы от множества пуль! Стало ясно: здесь убивали людей…

Далее под окнами вдоль карниза тянулись красноватые, еле заметные глазу разводы. Я понял: это тянулись следы от замытых кровавых луж…

На прочих стенах также виднелись следы от пуль, очень много и очень разнообразно: следы неслись веером по дуге, по прямой, одиночными кратерами мигали мне в цветастых обоях. Значит, те, кого убивали, метались по комнатам, прежде чем умереть…

Наконец на полу я заметил вмятины штыковых ударов. Догадался: прежде чем несчастные умерли, их докалывали штыками…

Последними увидел два пулевых отверстия в паркетных досках. Медленно отвел взгляд: тех, кого было лень докалывать, стреляли лежащими на полу…

А на стене за спиной, словно завершая картину, некий революционный юморист остроумно нацарапал строчку из Гейне:

Все это время Келлер молчал за моей спиной — и клянусь, комментарии тут были бы лишними.

Граф прекрасно понимал ситуацию, а потому вместо слов успокоения или жалости начал вещать сухим и спокойным тоном:

— Все пулевые отверстия, обнаруженные нами в комнате, Государь, принадлежат двум пистолетам. Один — крупного калибра, вероятно системы «Кольт», длинноствольный, американского производства. Второй, исходя из количества выстрелов, похоже, маузер. Что странно: судя по расположению отверстий, стрелял сначала один человек, затем, после короткой борьбы, — другой.

Относительно прочих подробностей расстрела мне удалось выяснить следующее, Ваше Величество.

После ареста Вашей Семьи охраной дворцового комплекса руководили назначенный Думой комендант Царского Села некто штаб-ротмистр Коцеба, а также назначенный начальником караула гарнизонный полковник Кобылинский. Помимо этих господ в день штурма Царского моими войсками появился некий господин Милославский, делегат думского комитета от партии эсеров, личность, до того совершенно неизвестная.

Согласно показаниям нескольких задержанных лиц, ближе к вечеру, а именно около семнадцати часов пополудни, депутат Милославский примчался ко дворцу на автомобиле. Ворвался во флигель к Кобылинскому и, размахивая какими-то бумагами, стал кричать, что Дума дала ужасный приказ: царскую семью расстрелять, причем срочно, до приближения правительственных войск!

Келлер передохнул, лицо его вдруг стало бледным как штукатурка на стенах там, где не доставали обои. Однако, сделав над собой усилие, он продолжал:

— Даже для потерявших надежду мятежников приказ был безумным, Ваше Величество, учитывая приближение карательных войск и скорое подавление революции. Поэтому ни штаб-ротмистр Коцеба, ни, тем более, полковник Кобылинский выполнять его, учитывая обстоятельства, не собирались. Между прочим, в бумагах во флигеле мы впоследствии рылись и никаких телеграмм с указанием Думы о расстреле Семьи не нашли. Известия о скором приближении карателей и о захвате Петрограда флотским десантом к тому времени уже разлетелись по Царскому Селу, и солдаты революционного караула начали разбегаться. Снимались не просто единицы, — бойцы уходили целыми отделениями и взводами. Почти из ста человек, охранявших семью Вашего Величества накануне событий, к вечеру того же дня осталось человек двадцать, а наутро, вероятнее всего, не осталось бы никого. Странным, Ваше Величество, явилось то, что рабочие дружинники оказались более дисциплинированными, чем солдаты гарнизона. В результате последним отрядом, охранявшим Вашу супругу, Дочерей и Наследника, были именно революционные пролетарии.

Милославский объявил, что арестованных необходимо казнить до прибытия правительственных войск. Кобылинского, отказавшегося приводить в исполнение страшный приговор, немедленно отстранили. Коцеба — сбежал сам. Вооруженная охрана дворца, таким образом, осталась без руководства. Махая мандатом, Милославский заявил, что возлагает охрану дворцового комплекса на себя, и потребовал от оставшихся Рабочих дружинников немедленно учинить расправу над царицей согласно предписанию Думы.

Посовещавшись, рабочие отказались. Особой ненависти к царской семье мастеровые не испытывали, хотя одобряли революцию и ненавидели войну. Однако ненавидеть войну — одно, а убивать беззащитных женщин и детей — совсем другое. Кроме того, в условиях, когда бунт в столице был, очевидно, подавлен, всех пугала ответственность за расправу.

Тогда Милославский, вытащив огромный гражданский кольт и забрав маузер у одного из дружинников, сам вошел к царской Семье. По его словам — чтобы переговорить с Государыней. Выполнять приказы безумного «уполномоченного» никто не собирался, однако и останавливать не решились.

В комнате раздались выстрелы, затем крики.

Не выдержав, дружинники бросились к двери, но помещение оказалось заперто изнутри.

Уже через минуту возня завершилась. Криков больше не было, но внутри по-прежнему стреляли — размеренно, с остановкой. По тому, как звучали выстрелы, караульщики догадались, что кто-то ходит по комнате, добивая раненых. Наконец все затихло.

К этому времени, взломав дверь, дружинники ворвались внутрь.

Картина, представшая их взору, выглядела ужасно, Ваше Величество.

Милославский лежал на полу, с простреленной головой. Самым страшным казалось то, что маузер из которого прострелили голову депутата, находился не в его в руках, а в руках одной из княжон. Рабочий Сазонтов — один из дружинников, которого мы впоследствии арестовали, — утверждает, что княжной была, по всей видимости, Анастасия, остальные дружинники ничего сказать по этому поводу не могут.

Все это значит одно, Ваше Величество: несмотря на пистолет в каждой руке, уполномоченный не смог застрелить шестерых человек в узкой комнате, хотя это были женщины и маленький мальчик. Вероятно, после первых выстрелов началась борьба, одна из Великих Княжон бросилась на убийцу и вырвала оружие из рук. Что произошло потом — сказать сложно. Насколько можно судить по характеру огнестрельного ранения, после убийства Милославского Анастасия выстрелила себе в сердце. Но тогда остается неизвестным, кто добивал Семью Вашего Величества размеренными выстрелами из пистолета… Если говорить откровенно, Государь, то еще более странным является другое. Один из рабочих, которого Сазонтов лично знал по работе в цеху и который никогда не высказывался против Семьи государя Императора, перевернув винтовку прикладом вверх, принялся докалывать ружьем лежащих, вонзая тупой арсенальный штык под женские корсеты. Сазонтов попытался остановить сумасшедшего, но бесполезно. Он прекратил этот ужас, только когда прошелся по всем….

Когда Келлер закончил рассказ, я еще долго стоял молча и неподвижно. Картина бойни проплывала перед глазами. Рабочий, в толстом зимнем тулупе идет по телам, перешагивая валенками через точеных красавиц-аристократок, и деловито тыкает в них штыком. Женский корсет тормозит тупой штык, но, прокручиваясь, тот вгрызается в холеное тело. Еще живая принцесса то ли кричит, то ли стонет от жуткой, нечеловеческой боли. Но корсет порван — и следует короткое движение внутрь. Металлический штырь морозит теплое девичье тело, затем гулко втыкается в пол. Меня, похоже, начинало сильно тошнить.

— Где находится этот человек? — хрипло спросил я Келлера, стараясь не дышать слишком глубоко.

— Сазонтов?

— Нет, рабочий, что добивал мою семью штыком?

— Мы нашли только труп. Кто-то из дружинников или солдат гарнизона пристрелил подонка. Сейчас уже невозможно выяснить, кто. Тело найдено примерно в трех километрах от Царского, на дороге с пулевым отверстием в голове. Сделать это мог любой вооруженный боец, как наш, так и мятежник. Все винтовки, которые приходили через Царское Село в этот день, проверить невозможно.

Я кивнул и чтобы подавить головокружение, оперся на подоконник. Кто именно совершил эти убийства, я, кажется, догадывался без подсказок.

Спустя несколько минут Келлер провел меня через парк, мимо основного фасада Александровского дворца. Комната, где совершилось цареубийство, произвела на меня гнетущее впечатление, однако самое страшное было еще впереди. Я знал об этом и готовился держаться как можно более сдержанно.

Тела нашли под брезентом в грузовике. Очевидно, революционный караул пытался вывезти их, чтобы скрыть следы преступления, но не успел. Именно так, вповалку, на грузовой машине, тела цесаревен, Наследника и Царицы обнаружили передовые разъезды Келлера. Все трупы были свалены в один грузовик. Во втором — находились дрова, ветошь, лопаты и баллоны с серной кислотой. При мысли о том, для чего предназначалось содержимое второго автомобиля, у меня снова начинало кислить в горле.

Поднявшись на приступок и откинув брезент, я наконец их увидел.

Погода вокруг стояла все еще морозная, и тела только начали разлагаться. Лица любимых Николаем людей казались почти нетронутыми смертью. Немного бледные и спокойные, они казались спящими — почти живыми. Впервые я познакомился с супругой царя Николая ровно тридцать суток назад, в самый первый день пребывания в новом мире. Каин переместил матрицу, пока будущий мой носитель невинно спал, и миг пробуждения я запомнил хорошо.

Тридцать дней назад я очнулся прямо в царской кровати на ситцевых простынях. Пробуждение было очень болезненным, поскольку память тела, сожженного в топке машины времени, содрогалась от боли. По счастью, я не кричал. Глаза открылись, дрожащие руки скомкали ситец, по телу струился холодный пот. Я лежал на огромном ложе, в нише под раззолоченным балдахином. Ложе занимало полкомнаты, в которой, при некотором желании, разместился бы конногвардейский взвод.

Рядом со мной возлежала женщина в расшитой ночной сорочке. Не молодая уже, но стройная, она казалась знакомой. Тонкое одеяло покрывало длинные ноги, шелк ткани струился по плавным изгибам, расчерчивая бедра и грудь протяжными бархатными штрихами.

— Женщину рядом зовут Алике Гессенская, — прозвучал голос Каина над головой. Вопреки всякому этикету, хронокорректор в теле министра Двора стоял в царской опочивальне. — Как русская императрица она известна более под именем Александры Федоровны Романовой. Это ваша супруга.

Я вздрогнул. Видение прошлого рассыпалось, как стекло под ударом. Чуть шире откинув брезент, я присмотрелся к чертам. Холодной рукой потеребил простой серебряный медальон на груди. Царь Николай — повелитель гигантской Империи, не расставался с Детским медальоном на протяжении пятнадцати лет. Что скрывалось в нехитрой вещице, что смогла стать настолько дорогой для полновластного господина одной шестой части суши? Взгляд опустился на грудь, ноготь тронул защелку и серебряная крышка раскрылась. Так и есть! Внутри было лицо Алике Гессенской — почти такое, как в минувшем видении, почти такое же, как сейчас, в «мертвом» грузовике под брезентом, смотрело на меня из медальона большими, внимательными глазами.

Согласно воспоминаниям придворных, найденных мной в виртуальных файлах энциклопедии, эта женщина, немка, не слишком красивая по моим понятиям, являлась для последнего русского Императора важнейшей частью существования, некой опорой, на которой покоился фундамент его благополучия и судьбы.

Не знаю, что влекло царя к ней. Любовь вроде бы не могла, ведь они прожили в браке свыше пятнадцати лет — ровно столько, сколько стукнуло медальону, и жгучая юношеская страсть, которая некогда, без сомнения, питала их чувства друг к другу, за это время основательно истаскалась. И все же эмоции, захватившие царя Николая в присутствии венценосной супруги, оставались вполне очевидны — он воспринимал эту вполне обычную женщину невероятно страстно и горячо. Возможно, то действительно была любовь, возможно привязанность или долг, дань традициям и морали — я не вполне разбирался в подобных сильных переживаниях, — но сила чувств, бурлящих в царе, оценивалась моим неопытным разумом без колебаний. При виде холодного тела, лежащего неподвижно передо мной и моими спутниками, сердце русского государя вдруг яростно затрепетало!

Я с удивлением вспомнил мысли, что будоражили мою голову в первый день после знакомства с Семьей. «До чего же царица вызывающе холодна» — эта фраза казалась единственным описанием тех эмоций, что она вызывала во мне в тот памятный день. Однако сейчас все выглядело по-другому.

Алике Гессенская, она же русская государыня Александра Федоровна, как прежде казалась мне категорически немила. Мертвая, с бледной кожей, уже отливающей на руках и лице отвратительной голубизной, Алике в своем посмертии казалась полным олицетворением самой себя, сухой, холодной, высокомерной. Как и при жизни в общении с Двором и сановниками — с суровым выражением на лице, она не могла вызывать во мне теплых чувств. Но Николай, знавший Алису лучше и ближе любых царедворцев свиты и, пожалуй, вообще единственный из окружающих царицу людей действительно знавший ее, осознавал, что это лишь внешняя холодность. Страстная женщина, безрассудно бросившая родину ради любимого человека, чуткая жена и самоотверженная мать, Алиса Гессенская оставалась преданной своему мужу и государю до последнего вздоха — там, в реальной истории.

С усилием подавив эмоции носителя, я проглотил застрявший в горле комок и еще раз обежал Алике взглядом. Пугающая смертельно спокойная женщина, лежащие рядом с ней четыре юных мертвых девицы с маленьким бездыханным мальчиком, в такой же, как у царя атаманской черкеске, не являлись моей настоящей семьей. Мне удалось пообщаться с ними лишь раз — на первом и единственном царском обеде в Зимнем дворце. С Алисой мы обменялись тогда парой слов, а с цесаревнами и того меньше. И все же вид изуродованных трупов этих людей задевал во мне странные струны, вибрация которых отдавала глухими басами в самых темных глубинах души.

Их убивали страшно. В начале двадцатого века еще не было видеокамер, чтобы запечатлеть процедуру безумной казни, но общий вид комнаты, положение трупов, вмятины от пуль на стене, брызги и лужи крови, разломанная мебель, одежда, отпечатки, следы от сапог давали огромный простор для анализа и фантазий.

То, что я видел перед собой, Каин назвал жертвоприношением. «Небольшое кровавое воздаяние окажется вам вполне кстати» — так говорил он мне перед отбытием в Могилев. Не знаю, чего именно хотел добиться убийством Семьи проклятый хронокорректор, но сам факт сакрального действа я только что осознал — во всем его страшном облике, с зубастым, звериным оскалом.

Ужасным было другое — эту истину я осознал не один.

В тот же миг я почувствовал, будто кто-то взглянул мне через плечо. Присутствие двух человек в одной голове описать невозможно, некая сила возникла из ниоткуда и вдруг ударила меня — изнутри!

При виде самых дорогих во всем мире существ бешеные эмоции захватили не только меня, но и носителя моей матрицы. Тело царя Николая вдруг удивительно напряглось, будто бы в страшной судороге, и внезапно меня словно смяло стальным катком, сдавило со всех сторон. Открытый мне вид оставался прежним — я смотрел сквозь глаза Николая, дышал его легкими, слышал его ушами, но многое изменилось!

Перепрыгнув через борт, не сознавая себя, не помня, не понимая, тело мое рухнуло к мертвецам. Ноги шагнули сами, и руки, словно живые, коснулись изуродованных смертью лиц. Впав в ступор от удивления, я некоторое время пассивно наблюдал за происходящим. Николай целовал жену и детей, совершая все это независимо от меня. Сраженный ужасным горем, царь просто вытолкнул меня из своего мозга, загнал в самый угол сознания, отбросив как назойливого щенка.

От страха мой разум вскипел. Решив вернуть захваченные пространства, я попытался расшириться, вырасти, заставляя руки и ноги реципиента подчиниться моему настойчивому контролю. Не получилось!

Николай даже не сопротивлялся, он просто не обращал на меня внимания, настолько несоразмерны в этот момент были наши возможности.

Обняв цесаревича, муж и отец склонился над трупами, прижимая к груди вихрастую отроческую головку мертвого сына. Слезы брызнули из царских глаз, и рычание, дикое и первобытно-утробное, вырвалось из уст Государя. От этого невероятного напряжения меня снова словно бы отключило. Несколько долгих мгновений я не мог понять, что именно происходит. Разум оставался спокоен и чист, но тело сотрясали конвульсии, сердце стучало, долбило, едва не ломая грудь. Я попытался выпрямить спину, подняться, но ничего не смог сделать. И вдруг все исчезло. Мягким, но могучим потоком сознание мое рухнуло вниз, словно вымываемое водою. Я перестал ощущать свое тело, вид заслонила тьма.

Более страшных чувств, ей-богу, я не испытывал никогда. Энциклопедию я помнил едва ли не наизусть и знал отлично, что Николай всегда являлся примером категорически негневливого человека. Царь спокойно выслушивал сообщения об изменах и бунтах, терпел унижения от собственных сановников, сносил выпады поливающей его грязью прессы, слушал доклады о предательских действиях социалистов и демократов, не обращал внимания на лицемерие родственников и близких. Почти за четверть века его правления стали известны только два случая проявления высочайшей особой русского Императора ярости или гнева.

Когда германский шпион, уже после ареста царя Николая в реальной истории, пробравшись в Тобольск, предложил помощь в освобождении в обмен на сепаратный мир с Германией. И второй — когда царю доложили о Брестском пакте, подписанном большевистским правительством.

В первом случае, по словам очевидцев, еле сдерживая себя, Государь отказался, ледяным тоном заявив, что скорее «отрежет себе руку, чем отдаст пядь русской земли». Во втором — впал в отчаяние и бешенство. Он просто не находил в себе слов.

Сейчас передо мной разворачивалось нечто подобное. Тишайший монарх впал в безумие — его крутило от истинно царского гнева и истинно царской ненависти — ко мне. К существу, которое он не видел, но присутствие которого подсознательно ощущал. Царь Николай никогда не испытывал ко мне злобы или вражды, однако чувство отчаяния при виде мертвой Семьи заставило обрушиться на препятствие, мешавшее стать самим собой в этот ужасный для него миг. То есть на меня!

Вероятно, первый раз в жизни Николай рвался к цели с такой фантастической мощью. Происходящее невозможно было описать. Меня буквально вытолкнуло из тела-носителя. Как только это случилось, добившийся своей цели и словно освобожденный от тяжких оков Николай почти мгновенно вдруг стих и опал. Порыв ярости, освободивший мое сознание, ушел в никуда, оставив внутри лишь его самого. Бледными, ледяными руками царь обнял мертвую жену и зарыдал. Бешенства не было больше в этом маленьком, только что сломанном судьбой человеке. Осталось чувство ужасной потери и адской, невосполнимой ничем вины…

Но чудовищное могущество, освобожденное этим тщедушным, презираемым современниками существом, — презираемым, как ни смешно, как раз за слабость, — витало вокруг меня, махая черными крыльями. Говорят, в минуты ярости или смертельной угрозы близким человек способен выломать люк горящего танка или поднять рухнувшую бетонную плиту весом в десятки тонн. Нечто подобное только что и произошло.

Тьма исчезла. Удивленно я осмотрелся вокруг. Точка, из которой мой разум мог лицезреть окружающее, находилась в воздухе за бортом грузового автомобиля — отдельно от царя Николая!

Псалом 11

С неописуемым удивлением я еще раз медленно огляделся.

Внутри грузовика, примерно в двух шагах от меня, трясло плечами мое бывшее тело-носитель. Внизу, как бы чуть ниже меня, Келлер и боец охраны застыли каменными изваяниями. Я вспомнил, что за минуту до этого возле машины находились четверо человек: царь Николай, Келлер, солдат сопровождения и Войеков. Опустив взгляд, я увидел сапоги, стоящие на подножке автомобиля, гвардейский мундир, пояс с кобурой огромного маузера и руки в перчатках, впившиеся в дощатый борт.

Воейков!

Отвернувшись от плачущего Николая, почти не отдавая себе отчет, я спрыгнул с подножки на землю. Перемены показались мне потрясающими! С одной стороны, оказавшись в голове Воейкова, я стал выше ростом, и ракурс с которого теперь приходилось наблюдать за окружающим миром, существенно изменился. Всего на несколько сантиметров, но казалось, словно я передвигаюсь на каблуках или поднялся на цыпочки. Плохое зрение Воейкова также дало себя знать. Глаза у адъютанта оставались прежними, очки его — такими же сильными, однако привычка видеть мир глазами царя Николая — обладателя почти абсолютного зрения — вносила в картинку существенные коррективы. Окружающее напоминало взгляд через мутное стекло — линии вокруг чуть размылись, предметы выглядели нечетко. Впрочем, дело привычки, подумал я.

Сказать, что обмен телами произвел на меня сильное впечатление, — значит не сказать ничего. Я осматривал себя, оглядывался вокруг, но сознание по большому счету пребывало в шоке, ведь я впервые мог наблюдать процесс перемещения разума в новое тело. Прецедент с поселением в мозге самого Николая Второго произошел в бессознательном состоянии, и сравнивать тогда мне было не с чем. Между тем в процессе реинкарнации, если совершившееся только что было возможно назвать этим словом, отмечалось множество невероятных моментов.

Прежде всего я хорошо запомнил сам факт «переноса». Он осуществлялся не «мгновенно», как можно было подумать, но вполне последовательно — со смещением точки моего зрения в пространстве по горизонтали и вертикали. Я отчетливо помнил, что на две-три секунды, пока я перелетал из царя в Воейкова, мир смещался вокруг меня. Все это означало, что нечто, составляющее основу матрицы моего разума, является не порождением мозга царя или его адъютанта, не проекцией, а вполне независимым образованием (вероятно, энергетическим), способным некоторое время пребывать отдельно от человеческого носителя!

Кроме осознания независимости, меня поразило также сохранение моей виртуальной папки.

В данный момент виртуальная энциклопедия по-прежнему висела рядом со мной в правом верхнем углу относительно лица Воейкова. В то же время я помнил, что в процессе «полета разума» эта папка смещалась куда-то в центр, ближе к месту, с которым ассоциировалось мое свободное «Я», то есть к точке моего зрения, ибо зрение в тот момент являлось… круговым, вернее, если можно так выразиться «шаросторонним». И права-лева «относительно лица» для меня в тот момент просто не существовало!

Рука Воейкова потерла мой новый лоб и ощутила, что, несмотря на холодный воздух, кожа покрылась потом.

Выводы из «перемещения» следовало сделать простые. Моя матрица, вероятно, являлась независимой сущностью. А значит (вполне возможно!), я мог менять тела независимо от Его Величества Каина!

Внимательно изучив окружающее, я заметил еще одну странность. Ранее я мог лишь переворачивать «страницы» энциклопедии двумя виртуальными «лапками», похожими на стилизованные человеческие ручки, мог с их помощью сместить иконку в плоскости поля зрения влево или вправо, вверх или вниз, но не мог удалить ее от себя, хотя несколько раз чисто машинально пробовал это сделать. Сейчас снова, повинуясь какому-то неожиданному наитию, я потянул иконку энциклопедии вдаль — и оказалось, что ограничения исчезли!

Дернув папку, я оттащил ее от себя на несколько метров и поднял вверх, совместив с телом рыдающего Николая.

Произошедшему далее я даже не смог удивиться — слишком много бурных эмоций прошло через меня в этот день. Перед глазами всплыли красные буквы, мигающие, словно предупреждение.

Разумеется, я нажал «Да».

Возвращение обратно в тело царя прошло аналогично «смещению» в Воейкова — только без ярости Николая. Минула пара мгновений кругового зрения, смещение папки к центру «меня», короткий полет над кузовом грузовика, и взгляд на окружающее через привычные уже глаза русского Императора.

Внизу за бортом послышался шум — это в обмороке упал Воейков.

Келлер и солдат охранения склонились над ним. Министр Фредерикс всегда после визита Каина погружался в беспамятство, вспомнил я. Очевидно, то был обычный эффект от освобождения реципиента. Царь Николай находился в глубоком стрессе, а потому, вероятно, избежал потери сознания после ухода «меня». Еще бы, ведь он сам меня вытолкнул!

Я посмотрел на руки несколько раз, будто проверяя, сжал и разжал кулаки. В теле царя я вдруг почувствовал себя комфортней, чем внутри Воейкова, вероятно, в силу привычки, сложившейся у меня почти за месяц пребывания в новом мире.

Далее, все еще не понимая, что именно делаю и зачем, я огромным усилием воли оторвал царя от мертвых жены и детей, заставил его подняться. С трудом унял в ногах дрожь, вытер со рта слюну, из глаз — слезы.

Ни о каком сопротивлении со стороны реципиента сейчас не могла идти речь. Окончательно сломленный потрясением и тем гигантским эмоциональным усилием, которое понадобилось, чтобы вышвырнуть меня из своего разума, Николай почти стерся. Мышление его представлялось сейчас сумбурным, почти лишенным мыслей потоком, нежели суждением человеческого существа.

В каком-то смысле Николай после убийства жены погрузился в некое аморфное, полубезумное состояние, предоставив тело в полное распоряжение возвратившегося захватчика. У меня не имелось к этому возражений — за минувшее время царское тело стало для меня привычным настолько, что я не испытывал ни малейшего желания менять его на иное. Дело тут состояло не в тщеславии и не в возможностях оболочки-Императора. Просто у меня имелись дела, порученные Каином, и выполнить их гораздо проще, находясь в теле монарха, нежели в любом из его поданных. Кроме того, только что возник некий личный вопрос, касающийся больше царя Николая, нежели хронокорректора Каина.

Начать действовать я решил именно с «личного».

Для вендетты средства и план есть явления второстепенные, так же как армия или оружие на войне. Главное — определиться с противником, знать его желания и мотивы. Психология — вот краеугольный камень любых противостояний. Так грызутся за молоко вшивой суки слепые щенки, так сходятся в схватке на истребление гигантские нации и народы. Противника нужно знать, нащупать, увидеть. И сейчас я должен был это сделать!

В течение долгого времени мой Спаситель и Бог являлся моим абсолютным хозяином. Он контролировал мою жизнь, и случай с перемещением матрицы в тело царского адъютанта по факту ничего не менял. Я не знал, кем является Каин, не знал, как совершаются прыжки сквозь время, не знал пределов его могущества, не знал вообще ничего. Я по-прежнему оставался рабом, он — полновластным хозяином. С учетом того, что Каин стал совершать убийства невинных, подобная ситуация не могла меня удовлетворить.

Не имея понятия, как вызвать своего повелителя на свидание тет-а-тет, я лишь лелеял некоторые догадки. По крайней мере один способ в наличии был. Как минимум — так мне казалось.

Оставив Келлера с телами Семьи и беспамятным Воейковым, я спрыгнул с борта грузовика и спокойно, размеренными шагами проследовал обратно в корпус Александровского дворца. Слезы высохли, и эмоции Николая не отражались более на моем пожелтевшем от ненависти лице. Неспешно достав наган из поясной кобуры — тот самый сожравший жизни одного генерала и трех предателей-депутатов на засыпанной грязным снегом далекой станции Дно, — я тщательно осмотрел свое преданное оружие и крутанул полный патронов барабан. Взвел курок, глянул глазом в темный зев дула.

Всегда, когда смотришь в срез пистолетного ствола, держа указательный палец на кончике спускового крючка при взведенном курке, испытываешь весьма оригинальные ощущения. Не страх, вовсе нет. Я бы назвал это «дыханием пистолета». Когда смотришь так, остро чувствуешь, что оружие живое — оно смотрит тебе в лицо, и из беззубого зева потягивает на ресницы липучим ледяным ветерком.

Держа револьвер в руке, я отмахнулся от конвоиров охраны, поднялся по ступеням и вошел в комнату Великих княжон, в которой во время осмотра заметил зеркало и диван. Внутри закрыл дверь, взял подушку с дивана, поставил стул рядом с высоким трельяжем и уселся напротив зеркала.

Каин обязан за мной наблюдать, не так ли?

Иначе откуда он знает о том, что я вытворяю?

Если у него тут миссия, а я часть его плана, то присматривать за мной он обязан. Вопрос лишь — как? Следить за мной постоянно для Каина невозможно, ибо с таким же успехом он мог залезть в царскую голову сам. Раз нужен помощник, то значит, мой «наниматель», пока я маюсь с бунтовщиками, занят чем-то другим.

Допустим, он время от времени находится в ком-то из моих близких. Фредерикс? Келлер? Нахичеванский? Возможно.

Но ни один из них не находится со мною всегда! Кроме того, для Каина просто нелогично сидеть в теле одного из моих спутников постоянно. По той же причине, что и следить за мной беспрерывно, — из-за наличия прочих дел.

Других помощников у него быть не может. По крайней мере теоретически. Он сам говорил, что Ники из покрывшейся льдами Европы является единственным, кого он смог оживить в прошлой версии Времени. Если Каин прячется в теле, допустим, Фредерикса или Келлера, это стало бы заметно. На срок пребывания «седока» реципиент теряет память, а я бы обязательно заметил подобное в спутниках. И что остается?

Некий датчик, и только датчик!

Все еще не решаясь, я водрузил растопыренную ладонь на стол.

Вероятно, встроенный внутрь меня детектор не является механизмом или материальным приспособлением. Наверняка это «нечто», такое же виртуальное, как энциклопедия или лапки-манипуляторы. Если возможность личного наблюдения исключена, то следить за мной должна техника или программа. На что можно настроить такую программу?

Как и любую сигнализацию — на внешние раздражители. На детектор усиленного сердцебиения, на боль, на особые импульсы мозга.

Накрыв руку подушкой с дивана, я нащупал стволом револьвера выпирающую кость на последней фаланге мизинца — и нажал на спуск!

Когда выстрел грянул, указательный палец правой с трудом отлип от курка пистолета. Кончик мизинца левой, сочась чем-то мокрым, отскочил под подушкой на несколько сантиметров в сторону от руки. Прошив тумбу, подушку, руку, пуля зарылась в паркет. Алая жидкость обильно закапала через образовавшееся отверстие, пачкая брызгами носики сапог и армейское галифе.

Еле сдерживаясь, чтобы не заорать, я с огромным трудом аккуратно отложил наган в сторону, к зеркалу, медленной, дрожащей рукой. За окном по-прежнему щебетали, радуясь весне, птицы и к двери моей комнаты не спешили шаги конвойных. Все было сделано тихо — настолько бесшумно, насколько вообще возможно отстрелить себе палец из револьвера.

Кусая губы, отшвырнув окровавленную подушку, сыгравшую роль глушителя, я воздел изуродованную руку перед лицом и уставился в зеркальный трельяж.

Несколько долгих мгновений ни черта не происходило!

Посеревшая рожа Николая Второго в темном отражении, сочащаяся кровью рука — вот и все, что я видел перед собой. Я уже стал сомневаться в верности своих выводов, когда наконец серые губы мои криво зашевелились.

— Умный малыш-ш-ш, — прохрипело мое отражение.

— Логика, твою мать… — Все еще содрогаясь от накатывающей спазмами боли, прошептал я теми же губами, что и мой враг. Мы общались, используя одно тело. Каин брал под контроль Николая, произносил одну фразу, затем возвращал контроль мне. Я отвечал, и все заново повторялось. Мы говорили одним ртом на двух и слышали речь друг друга общей парой ушей. Я не знал только одного — чувствует ли сейчас Каин ту непереносимую боль, что терзала мне кисть. И все же это не было бредом или галлюцинацией. Более напряженного диалога у меня не было никогда.

— Значит, все это время вы сидите в моей голове? — морщась, произнес я.

— Голова не ваша. — Искаженный рот в зеркале растянулся в ужасной ухмылке. — И при чем тут материальный носитель? Метка прилеплена к вашей виртуальной матрице, Ники. В случае кризиса, угрозы жизни или провала она информирует меня, и я приду.

«Значит, метка», — мысленно повторил я. Ну что же верно, на мне стоит датчик. Однако задан не главный вопрос.

— Зачем это сделано, Каин? — я спросил в лоб.

— Мой контроль…

— Я спрашиваю про Семью!!!

За моим криком воздух наполнился тишиной. Затем, спустя пару мгновений отражение улыбнулось. Как не в чем ни бывало, хронокорректор ответил спокойно и чуть презрительно:

— Признаюсь, Ники, ваш вопрос меня удивляет. Я говорил, нам требуется жертвоприношение. Для окончания революции нужно сплотить народ вокруг трона. Что еще может сплотить русских вокруг тебя, как не разделенные с тобой гнев и боль? Николай потерял семью — невинных девочек, наследника и жену. Виноваты революционеры! Поверь, либералов, марксистов, социалистов сейчас будут рвать на куски по всей бескрайней России. После такого — к тебе присоединится Православная церковь, до этого отказывавшая царю в поддержке. Полагаю, что даже в лагере наших лживых союзников проснется чувство стыда за то, что они так бессовестно потакали русским заговорщикам. Зверское убийство семьи, поверь мне, однозначно пойдет всем на пользу. Всему человечеству, всей хронокорректировке!

— Но это живые люди, — прорычал я, почти обезумев от ненависти и боли. — Невинные. Они ни при чем! Как можно было убить их так страшно и столь жестоко?!

— Не ты ли сам говорил мне недавно, что следует проливать кровь малую, дабы избегнуть большой?! Минимальное воздействие, верно? Вот это и есть наш метод. На сломе времен, в конце Великой войны, по Европе шатается призрак, — отражение рассмеялось, — призрак революции, Ники. Нам мало удержать власть в России, нам нужно сломить идею! Иного способа привить ненависть к либерализму и большевизму, к демократам и к революции, кроме убийства Семьи, я не вижу. И ты напрасно столь взволнован. Совершенное с Алике, дочерьми и наследником — почти идеальный ход. Кроме патриотического подъема и ненависти к оппозиции, мы убиваем множество зайцев одновременно. Жены-немки более нет у царя, и людям не за что обвинять его в пангерманизме. Нет и Наследника, значит, страна должна сплотиться вокруг единственного легитимного символа — лично тебя! А кроме того, зачем нужны тебе чужие жена и семья?! Ведь с ними ты почти незнаком! Найди себе молодую фрейлину, а лучше двух или трех — Николай еще достаточно молод, и если корректировка удастся, я обещаю, оставлю тебя на троне, повеселишься!

При последних словах отражение гадко осклабилось, а я, дернув кистью, не целясь и даже не думая, выстрелил из нагана!

Осколки стекла осыпались вниз, но я не опускал оружие. Пальцы ног от кусочков зеркала спасли армейские сапоги, но лицо, посеченное мелкими стеклянными иглами, покрылось каплями крови. Я всадил в отражение весь барабан револьвера и продолжал еще щелкать, когда патронов уже не осталось.

Палил я не целясь, однако чувствовал — пули легли в лицо, в центр лба, в раскрытый безумный рот, в глаза, слишком уж хорошо я знал эти знакомые всему миру черты. Черты царя, мои и… хронокорректора по имени Каин.

Выбив замок, охрана ввалилась в дверь. Устало я махнул им рукой. Поймут — все видели груз в машинах. Через мгновение смущенные бойцы исчезли, и я вновь остался в комнате один, сам с собою наедине.

Что только что произошло, спросил себя я? Символический выстрел в собственное отражение? И только? Выстрелив в зеркало, я выстрелил в Каина, прервав наш разговор. В наказание меня вполне могли уничтожить — стереть матрицу из головы царя Николая. Но мне было наплевать.

Вопрос сейчас состоял лишь в одном: докладывает ли программа-детектор Каина о перемещении моей матрицы между телами? Заметил ли Каин, что именно произошло с Николаем после обнаружения им трупов в грузовике? Ответить точно было невозможно, ведь я понятия не имел об устройстве «сигнализации». То, что Каин ничего не сказал по поводу прыжка в Воейкова, не значило ничего.

Как бы там ни было, после некоторых размышлений я пришел к единственному достойному человека выводу.

Над миром многоголовым чудовищем по-прежнему гремела Великая бойня и миллионы человеческих жизней — русских, немецких, французских — сгорали на ней каждый день, как в огнедышащей топке парового локомотива. Еще одна жизнь — моя — на фоне чудовищного, апокалиптического истребления человеков не значила ничего. Все смертны, и если Каин придет за моей душой, я не стану молить о пощаде.

Важнейшим было другое. Как бы ни развернулись события в будущем, как бы ни сложилась собственная судьба, я, Ники, помощник хронокорректора, обязан покончить с этой войной!

Псалом 12

Говорят, тайские танцовщицы перед выходом облачаются в роскошные платья, из которых достаточно вытащить одну нить, чтобы они рассыпались на пол кусками воздушного шелка. Государства Великой войны напоминали мне сейчас нечто подобное по своей конструкции.

Историки утверждают, что одна личность ничтожна с точки зрения глобальной истории и слишком мала, чтобы заставить меняться гигантское человечество.

Однако никто не оспорит другое: платье тайской танцовщицы рассыпается, если выдернуть одну нить. Влияет ли ничтожность единственной нити на процесс такого распада?

По возможности трезво рассмотрев ситуацию на фронтах, я признался себе, что не вижу вариантов для ускорения развязки. Великую войну невозможно было прекратить быстро. Положение центральных держав оставалось критическим, однако инерция больших образований, которыми являются крупные государства, удерживала их от развала. Запас прочности, накапливаемый Пруссией и Австрией веками — как в смысле военной мощи, так и в смысле моральной устойчивости этих старинных монархий, — мог позволить им продержаться как минимум до конца года. Позволить же себе столь долгий срок я был просто не в состоянии. В любое мгновение в меня мог ударить Каин, но главное — несмотря на подавление мятежа — Россия по-прежнему находилась над пропастью революции, истощенная по многим параметрам не менее, чем ее грозные противники.

Если бы у меня было время, то даже не имея инженерных схем и конструкций, ориентируясь исключительно на общие представления человека будущего о войнах, я мог бы полностью преобразить российскую армию, сделав военную силу Империи недосягаемой и непревзойденной. Я совершенно не разбирался в военной тактике или стратегии, зато отлично знал, что в следующей Мировой войне для прорыва фронтов командующим понадобятся танки — это простейший факт. Более того, как всякий гражданский обыватель, присутствовавший в свое время на парадах и разглядывавший экспонаты в музеях, я знал конфигурацию так называемого «основного военного танка», призванного стать в будущем главной опорой наземных армий и ударной силой главнокомандующих.

Одно только это — знание внешнего вида танка из будущего — могло облегчить работу здешних танкостроителей, заведомо исключив из числа заданий на проектирование нелепые варианты вроде «бронепоездов на гусеницах», как английский «Большой Вилли», французский «Сен-Шамон» или же знаменитый русский «Царь-танк». Этот гигантский, впоследствии легендарный российский мастодонт, например, походил на привычный танк весьма отдаленно, до конца истории человечества считался самым крупным танком в мире и достигал девяти метров «в холке». Вооружение «Царь-танка» (такое название машине дал его создатель капитан Лебеденко) состояло из нескольких орудий и пулеметов. Каждое из ходовых колес должен был вращать отдельный авиационный мотор «Майбах», который обычно ставили на цеппелины. И хотя конструкцией «Царь-танка» занимались знаменитые инженеры, железный гигант никогда не был использован в бою из-за категорической своей непригодности — он был слишком велик и давление на грунт делало невозможным передвижение машины по передовым позициям, изрытым окопами и траншеями.

Подобные «Царь-танку» неповоротливые сверхтяжелые монстры, над которыми долгие годы трудились целые заводы и лучшие умы, являлись ошибкой, классическим научно-техническим тупиком, предугадать который заранее не мог никто, кроме… человека из будущего. Я мог избегать гигантских затрат стали, электричества, времени ученых, изобретателей и рабочих, лишь задав направление для развития конструкторской мысли!

Это касалось не только танков, но всех областей военной индустрии. Я не был ученым и не разбирался в технике будущего, но я знал направление ее развития в общих чертах. Каждый «пришелец из будущего» в этом смысле является маленьким гением по определению, поскольку настоящие чудо-решения, как правило, очень просты. Не являясь механиком, историком и даже просто эрудитом, я мог интуитивно, ориентируясь лишь на общие известные мне исторические факты, уловить, что является «правильным», а что — «бесполезным».

Например, исследования в области ракетной техники, начнись они в самом начале века, сулили военным блистательные перспективы. А разработка сверхтяжелых артиллерийских установок, подобных крупповскому «Большому Густаву» — напрасные траты времени и мозгов. Представьте, если бы в начале следующей Мировой войны русские конструкторы взялись за строительство гигантских орудий, а немцы, напротив, решились тратить деньги на создание полевых реактивных установок, кто знает, насколько изменилась бы ситуация на фронтах? На советских солдат обрушились бы ракеты германских катюш, а на армию Гитлера — никчемные снаряды сверхпушки, делающей по одному выстрелу в час и выходящей из строя после нескольких залпов!

Когда речь заходила об авиации, идеи «прогрессорства» охватывали меня еще больше. Давнишняя мечта человека — полеты на аппаратах тяжелее воздуха — осуществилась еще в самом начале века. Изначально полеты продолжались всего несколько минут, их дальность была крайне незначительна. В 1906 году француз Сантос-Дюмон пролетел всего 200 метров, но уже к началу нового десятилетия полеты мсье Фармана и Луи Блерио через Ла-Манш заставили военные ведомства крупнейших стран Европы всерьез обратить внимание на авиацию. Во Франции уже в 1911 году были приняты на вооружение двести аэропланов, в Германии в том же году — тридцать. Однако обратить-то внимание обратили, но большого практического эффекта это не дало.

Даже после самого беглого прочтения докладов военных ведомств и различных предприятий, выпускающих военную продукцию, мне предстала следующая картина. Например, российские военные стратеги и прежде всего сам Николай Второй скептически оценивали летательные аппараты как средство ведения военных действий. В том же показательном 1911 году в российской императорской армии насчитывалось только семь самолетов, из которых всего один был русской постройки!

Только спустя пять лет, когда с огромным трудом, пройдя без самолетов через Балканские войны, русские смогли наконец дойти до мысли, что без авиации современная армия столь же немыслима, сколь и неэффективна. Результаты «домысливания» проявили себя почти мгновенно. Менее чем за три года (значит, возможности к проектированию и постройке самолетов существовали и ранее) в России возникли целых семь авиационных компаний: Русско-Балтийский завод в Риге, завод Щетинина и Слюсаренко в Петрограде, акционерное общество Лебедева (также — в Петрограде), акционерные общества «Дукс» и «Моска» в Москве, а также завод «Анатра» в Одессе. В ходе войны за три минувших с той поры года в строй вступили еще пять частных заводов, ориентированных на госзаказ: АО Терещенко, АО Адаменко, Товарищество «Безобразов и K°», Завод Пороховщикова и Общество «Матиас».

В итоге к началу войны соотношение «небесных сил» не только выровнялось, но даже превысило показатели соседей-соперников: в русской императорской армии находилось 244 самолета, в то время как Германия имела на ту же дату ровно 232 аэроплана, Франция — 138, Англия — 56 самолетов первой линии, а Австро-Венгрия — вообще около 30 машин. Таким образом, сразу после того как верховное командование и лично Император обратили внимание на проблему отставания в воздухе, Россия превратилась в крупнейшую военно-воздушную державу Европы. Страшно представить, что бы произошло, если бы Николай не просто «разрешил», но и сознательно стимулировал развитие отечественного самолетостроения.

Отставание «сознания» от уровня техники и возможностей промышленности с успехом продолжало проявляться и после начала войны. Казалось, ситуация с русскими ВВС на август 1914-го выглядела неплохо, особенно учитывая, что державы германского блока сосредоточили большинство самолетов все же на Западном и Сербском фронтах, а русские машины и летчики в этих условиях получили абсолютное преобладание в воздушном пространстве своего фронта. Однако не тут-то было.

Имея под контролем тринадцать авиационных заводов, военное министерство полностью устранилось от координации выпуска самолетов! Темпы строительства оказались крайне невысокими ввиду отсутствия контроля со стороны государства и полноценного государственного заказа, финансирование конструкторских бюро — не полным и производившимся главным образом из частных средств. Более того, имевшимися заводами по согласованию с русским военным ведомством выпускались в основном аэропланы иностранных конструкций: в серийном производстве, например, находилось 16 зарубежных моделей и лишь 12 отечественных. И это при том, что изобретения талантливых русских конструкторов Сикорского, Стенглау, Гаккеля, ничем не уступавшие, а во многом и превосходившие западные аналоги, так и не были запущены в серийное производство до самого конца войны.

Точно так же обстояло дело и с самыми современными на тот момент аппаратами для аэрофотосъемки систем Ульянина и Потте. Тот же Ульянин в далеком 1914 году предложил военному министерству первый в мире проект аппарата для дистанционного управления самолетом, который прошел успешные испытания в военно-морском ведомстве. Не получив поддержки у отечественных бюрократов, талантливый русский инженер уехал в Лондон — только там он смог продолжить свои работы.

Все вышеизложенное означало одно — у меня, как у хронокорректора отсутствовала даже необходимость «изобретать» или «внедрять» в начале двадцатого века «технику будущего». Гениальные новаторские технические решения, способные полностью изменить ход войны, доступные по уровню сложности местным станкам и заводам, уже были разработаны прямо здесь — местными инженерами.

Проблемы русской военной авиации, впрочем, определялись не только техническими решениями и количеством самолетов. Еще хуже, чем с внедрением инженерных новинок, дело обстояло с банальной подготовкой летчиков. Цифры в этой области просто шокировали. За все время войны, например, в огромной стране было подготовлено всего триста пилотов. Что совершенно неудивительно, учитывая наличие на одной шестой части света всего двух авиационных школ — Гатчинской и Севастопольской. Более того, Россия стала единственной из воюющих стран, не имевшей плана мобилизации гражданских летчиков. Резерва обученных пилотов попросту не существовало: когда отечественного пилота сбивали, страна фактически теряла боевую единицу навсегда — на новую машину просто некого было посадить!

Лишь тотальные потери среди авиаторов заставили верховное главнокомандование принять какие-то меры. К текущему моменту, спустя три года простоя и почти при стопроцентной потере довоенных кадров, были наконец-то организованы дополнительные авиационные училища, в частности в Москве, Одессе (на частные средства) и Петрограде, а затем в Феодосии и Тифлисе. Если бы я вторгся в Николая Второго хотя бы за год или два до начала войны, ситуацию с подготовкой пилотов можно было изменить кардинально. Опять же — не имея никаких специальных знаний в этой области, а с одним лишь осознанием важности воздушной техники.

Само управление передовым видом вооруженных сил, которым на тот момент, безусловно, являлась авиация, велось из рук вон плохо. Российские ВВС вступили в войну, не имея четкого руководства. Единственный государственный орган, занимающийся вопросами авиации, — так называемый «воздухоплавательный отдел» при Генштабе, — преобразовали в отдельное «управление штаба» лишь в 1916 году. Однако, несмотря на смену названия, занималось оно все тем же — вопросами укомплектования и снабжения, а вовсе не производства, ремонта или разработки новых моделей машин.

Высшее руководство авиации при этом ужасном и опаснейшем состоянии назначалось практически «наобум»: первый руководитель Авиаканца барон фон Кульбарс — отличный человек и отважный офицер — всю жизнь служил в кавалерии, а его преемник, Великий князь Александр Михайлович, вообще был человеком светским и скорее царедворцем и вельможей, чем военным руководителем.

При изучении отчетов по ВВС меня поразил один необычайно показательный случай: когда военный министр Сухомлинов однажды прибыл на испытательный аэродром в Петербурге и узнал, что построенные самолеты должны испытываться в полете полтора часа, он приказал сократить испытательные полеты до 30 минут. Протесты летчиков и инженеров ни к чему не привели. Неудивительно, что в первый период войны основной процент потерь приходился на аварии: к 5 октября 1914 года авиаотряды 3, 5, 8-й и 9-й армий из 99 погибших самолетов 91 потеряли не в результате схватки с врагом, а вследствие несчастных случаев!

За три года войны в России не создали ни одного ремонтного завода — самолеты, нуждавшиеся в капитальном ремонте, отправлялись на место постройки, что в итоге сказывалось на выпуске новых машин. Мелкий ремонт выполняли на аэродромах, более сложный — в авиационных парках. Все это было алогично и объясняться могло лишь полным невниманием высшего руководства к проблеме. А ведь и средства, и финансы, и технический уровень, и специалисты — все это имелось в наличии, ничего из этого не надо было привозить из будущего.

Отсутствовал лишь государственный интерес!

Еще большие новации, как мне казалось, возможно было внедрить в области тактики боя. Как и в технических разработках, я не являлся в данной сфере специалистом и знатоком, однако отличия от более поздних времен методик ведения воздушных боев были настолько очевидными даже для обывателя, что внедрять новые идеи я мог бы пачками каждый день без всякого военного образования и опыта пилотирования.

Полнейшим для меня откровением стало, например, то, что генштабы всех стран — участниц конфликта в начале войны сводили роль самолетов исключительно к разведке и корректировке артогня. Дорогостоящие летательные аппараты считались своего рода «модными игрушками», и настоящие боевые функции с ними никто не связывал. Для меня, привыкшего к кадрам кинохроники, на которых огромные воздушные чудовища заваливают бомбами беззащитные города или расчерчивают небо пунктирами пулеметных трасс, подобное отношение к самолетам воистину стало откровением. Более явного пренебрежения возможностями передовой военной техники сложно было себе представить.

Бомбардировку с воздуха, возможность которой предсказывал еще Леонардо да Винчи, стали применять, можно сказать, случайно: отправляясь в полет, пилоты-разведчики спустя некоторое время после начала войны стали брать с собой бомбы, чтобы не только сфотографировать, но и причинить сфотографированным объектам вред, если вдруг выпадет благоприятная возможность. На вооружении авиации состояли только легкие бомбы — 4, 6, 10, 16, 32 кг — исключительно для разведчиков или же истребителей.

Настоящие тяжелые бомбы появились только в 1915 году (до 240 и 400 килограммов соответственно) и только для самолетов типа «Илья Муромец», ибо никаких других полноценных бомбардировщиков в мире на тот момент не существовало.

Как это ни смешно (действительно, смешно), якобы «отсталая» Россия оказалась единственной страной, имевшей в своем распоряжении бомбардировочную авиацию. Варианты использования тяжелых воздушных бомбардировщиков не стоит даже перечислять, настолько они очевидны для человека из будущего. Поставив производство «Муромцев» на поток, снабдив их в достаточном количестве тяжелыми бомбами, а главное, наладив тесное взаимодействие бомбардировочной авиации с наземными войсками и флотом, русская армия могла бы совершить переворот в тупиковой позиционной войне — играючи прорывать фронты, уничтожить германский флот Открытого моря без ютландов и доггер-банок.

В реальности ничего подобного не случилось, хотя все предпосылки для массового производства «Муромцев» имелись в распоряжении русского командования. За все время войны «Муромцы», количество которых к семнадцатому году составляло тридцать восемь машин (то есть пять так называемых «воздушных дивизиона» — страшная сила, учитывая зачаточное состояние бомбардировочной авиации у союзников и врагов), ни разу не совершили боевых вылетов для бомбардировки передовых позиций немецких войск. Усилия воздушных гигантов концентрировались на удаленных укрепрайонах и бытовых объектах Великой войны: на транспортных узлах, складах, базах, аэродромах. На тактику и стратегию военных действий подобные нападения оказывали минимальное влияние, а правильнее сказать — никакого.

Опять-таки эффективность бомбардировок представлялась мне необычайно низкой и снова — по субъективным, а не реальным причинам. У «Муромцев» отсутствовали прицелы для бомбометания, отсутствовали бомбодержатели. Вместо бомб зачастую метали «стрелы», то есть свинцовые пули (в четыре раза больше обычных) с жестяным стабилизатором, которые сбрасывали на противника, вручную опрокидывая фанерный ящик. Стоит ли говорить, что и прицелы, и бомбодержатели не являлись для того времени чем-то технически невозможным, и конструкторская мысль и тем более промышленность вполне могли наладить их производство. Помешало только одно — военное ведомство полностью устранилось от всех дел, связанных с «Муромцами» в частности и с авиацией вообще. Направление признавали малоперспективным, ненужным, и развивалось оно в основном усилиями частных лиц.

С истребительной авиацией история повторялась. Читая русские инструкции по воздушному бою, я едва ли не хохотал сквозь слезы. В начале войны на аэропланах не имелось встроенного бортового оружия: военспецы всерьез рекомендовали боевым летчикам, заметив самолет противника, «полететь к оному навстречу и, пролетая над ним, сбросить на него снаряд сверху». Под снарядом при этом подразумевалась отнюдь не бомба или зажигательная шашка — цели могли служить дротики, гири и даже бруски металла, которые специально брали на борт для «поединка» с вражеским самолетом.

Далее, подписанная мной инструкция 1914 года предлагала «искусным маневром вблизи летящего самолета образовать воздушные вихри, грозящие ему катастрофой». И первое, и второе предложения военного ведомства для пилотов боевых истребителей, разумеется, являлись полным бредом.

В первых воздушных боях реально использовались только тараны. При этом летчики не шли в лобовую, ибо последняя при фанерных крыльях однозначно означала гибель собственной машины, но старались колесами летательного аппарата поломать фюзеляж или крылья самолета противника. В среде летчиков таран долгое время так и именовался — «битье колесами сверху». Практиковалось также «принуждение противника к посадке». При этом старались либо загнать его слишком высоко, чтобы у него замерз двигатель, либо, наоборот, прижать к земле, чтобы лишить возможности маневрировать. На самолет противника пытались набросить аркан или «кошку» с целью остановить работу пропеллера. Иногда к «кошке» прикрепляли дымовые или динамитные шашки. В общем, пока на земле гибли миллионные армии, воздушные «асы» практиковались в основном в смертельной акробатике, массовая эффективность которой практически равнялась нулю.

Только к середине войны летчиков стали вооружать пистолетами и карабинами, а основной задачей воздушного боя стал рассматриваться удачный подлет к противнику, при котором, опять-таки изголяясь в мастерстве, требовалось одновременно управлять самолетом, совершая маневры, и стрелять навскидку из револьвера, чтобы застрелить вражеского пилота. При подобных официальных рекомендациях организованные воздушные бои, схватки эскадрилий и воздушных флотов были попросту нереальны. Всякое столкновение в воздухе распадалось на множество затяжных индивидуальных схваток, в которых в ходе долгого маневрирования пилоты разыгрывали из себя дешевых ковбоев.

Установить на летательные аппараты пулеметы додумались только в 1915 году. Строго говоря, идея опять-таки принадлежала русским. Проанализировав результаты маневров войсковой авиации Киевского военного округа, пилоты Петр Нестеров и Владимир Гартман настоятельно указывали на необходимость вооружения аэропланов пулеметами. Додуматься-то в России додумались, однако первыми применили опять не мы. В том же 1915 году французский летчик Ролан Гарро впервые в истории поставил на своем истребителе пулемет (банальный пехотный парабеллум) и стал одерживать победу за победой. Пулемет у Гарро имел приспособление, позволявшее стрелять через винт, — простейший синхронизатор. Сразу после этого «открытия», являвшегося на самом деле очевидным, синхронизаторы запустили в массовое производство. К 1916 году авиация всех воюющих стран имела истребители со встроенным бортовым оружием. Но ведь на это понадобилось два года и смерти многих летчиков, гибель большого количества самолетов!

Все эти факты внушали в меня уверенность: для решительного технического преобразования армии любой из воюющих держав мне не были нужны конструкции и технологии будущего, содержащиеся в энциклопедии Каина и отсутствующие в «моей». Новаторские идеи, которые станут основой будущей Второй мировой уже были изобретены здесь. И если бы Каин дал мне просто пару лет форы, ситуацию с танками, авиацией, подводным флотом, ракетным вооружением и прочими чудовищными открытиями надвигавшегося «века мировых войн» я мог бы решительно изменить — без подсказок, используя только местных конструкторов. Техническое превосходство союзников над Германией не зависело от ноу-хау и чертежей. Любой человек, взятый из конца двадцатого века и хоть чуть-чуть разбирающийся в истории военной техники, оказавшись в теле царя Николая, кайзера Вилли или австрийского императора, смог бы все тут перевернуть.

Проблема заключалась в другом — у меня эта фора отсутствовала.

Огромная страна досталась мне не только без времени, но и без сил. Экономика коррозирует от войны — факт давнишний, известный. Все страны, участницы мирового конфликта готовились к войне скоротечной и даже в мыслях не допускали, что схватка продлится долгих четыре года. Россия в этом смысле оказалась подготовлена едва ли не хуже всех.

Как показывали доклады министров, ко времени моего появления финансы Империи находились в полнейшем расстройстве. Стране, очень тесно связанной до войны именно с державами центрального блока, не хватало самого необходимого. Лучшие русские инженеры, в том числе создатель первого в мире автомата Федоров и многие подобные ему непризнанные изобретатели, в первые месяцы войны посылались из КБ на фронт, где половину гениальных мозгов успешно повыбивало.

В области производства вооружений ситуация вообще оказалась аховая. Казалось бы, за годы правления Николая промышленное развитие России сделало значительный шаг вперед. Даже по данным немецких исследователей того времени, объем промышленного производства России за предвоенные годы увеличился в 10,5 раза, в то время как в Германии — только в 6 раз, во Франции — в 3 раза, а в Англии — в 2,5 раза. Страна действительно совершила рывок. Но то был рывок гражданской промышленности, прежде всего — железнодорожной, текстильной и добывающей. В области промышленности военной Россия, как и прежде, отставала не только от соперников, но и от союзников по Великой войне. Не хватало элементарнейшего — даже пороховых заводов в России построили недостаточно, чтобы обеспечивать нужды фронта.

Свыше 76 % населения России оставалось занято в сельском хозяйстве и только 10 % — в промышленности. Но главное, как всегда, состояло в другом, а именно — почти в полном игнорировании проблемы со стороны власти и военного ведомства. К 1914 году царская Россия не имела сколько-нибудь развитой военной промышленности, изготовляющей предметы современного вооружения: винтовки, патроны, пушки, снаряды, порох, самолеты, военные суда, бронемашины, список этот можно было продолжать без конца. Почему, зачем и в чьих интересах подобное происходило, сейчас уже вряд ли можно ответить, однако факты оставались фактами: к началу войны русская военная индустрия имела считанное количество специализированных военных предприятий, изготовлявших соответствующие виды вооружения.

Промышленность России, например, не обеспечивала царскую армию даже необходимым количеством винтовок. Число винтовок, производившихся в 1915 году на отечественных заводах, покрывало потребности армии немногим больше чем на 50 %. По исчислениям военного ведомства, общая потребность в винтовках на период с 1 июля 1916-го по 1 июля 1917 года составляла 6 млн шт., в то время как отечественные оружейные заводы могли выпускать только 1814 тыс. шт., или немногим более 35 % общей потребности. Все недостающее, разумеется, закупалось в годы войны за баснословные деньги у союзных или нейтральных стран.

По признанию военного министра того времени генерала Поливанова, России недоставало «тех видов промышленности, которые изготовляют предметы государственной обороны, и более всего тех отраслей, которые изготовляют предметы артиллерийского снабжения». Не случайно поэтому у царской России в момент ее вступления в Первую мировую войну имелось всего лишь 7088 орудий всех калибров против 13476 орудий, которыми располагала австро-германская армия. Русские артиллерийские заводы, выпускавшие преимущественно легкие орудия — 3-дюймовые пушки, 48-мм полевые гаубицы, 57-мм канонерные, горные полевые пушки, — выпускали очень мало тяжелых орудий. Против 1396 тяжелых орудий, с которыми начала войну австро-германская армия, русская армия имела всего лишь 240 орудий!

По насыщенности воинских частей тяжелой артиллерией царская Россия уступала не только Германии, Англии, Франции и Италии, но и Румынии, которая имела на каждую тысячу штыков 1,3 орудия против одного орудия в русской армии. Между тем в условиях позиционной войны (как известно, Первая мировая война носила именно такой характер) тяжелая, то есть осадная артиллерия играла огромную роль в военных операциях. Такие средства, как зенитные орудия, которыми были вооружены французская, английская и немецкая армии, и вовсе не производились на отечественных военных заводах. Не производились в России перед войной и авиационные моторы, бомбометы и минометы. Станковых пулеметов в России производилось меньше, чем в Германии, в 13 раз, чем в Англии — почти в 14 раз, чем во Франции — в 5 раз.

Орудийный парк царской России почти полностью ориентировался на импортные поставки. В частности, основным орудием русской армии оставались пушки и гаубицы французского производителя «Schneider», впоследствии модернизированные в 1930-е годы реальной истории в советскую гаубицу МЛ-20, использовавшуюся во всех значимых конфликтах новой страны и даже применявшуюся в годы второй великой войны на самоходных орудиях. Спору нет, несмотря на ряд недостатков, орудие Шнайдера на момент 1917 года оставалось одним из лучших в мире, однако необходимость импортных поставок запасных частей делало Россию в годы войны зависимой от союзников. Обеспечение импортной техникой в условиях блокады центральных держав, когда Балтика и европейские железные дороги уже не могли быть использованы в качестве транспортной артерии, стало делом весьма затруднительным, подчас вообще невозможным.

В то же время моему недалекому реципиенту следовало отдать должное. За время драки с Германией, в тяжелейших условиях, он за три года смог поставить экономику на военные рельсы и добиться сносного обеспечения фронта всем необходимым. Если в первые годы войны нехватка снарядов для артиллерии и обмундирования для новобранцев являлось делом обыденным, то к 1917-му такие картины стали уже невозможны. Кстати, в злополучном 1917-м, была разработана знаменитая форма с «буденовкой» — та самая форма красноармейцев, воспетая впоследствии в киноискусстве победившей революционной власти. Можно сказать, страна только-только начала подниматься с колен, стала воевать по-настоящему, развернулась во всю широту саженных плеч — до победы действительно оставалось полшага. Собственно это и являлось победой — таков был наш план с союзниками: подзатянуть пояса и, дождаться, когда пока Германия рухнет первой.

В отличие от стран Антанты, державы центрального блока, окруженные со всех сторон, давно испытывали изнурительную нужду, гораздо страшнее и больше, чем Россия или атлантические державы. Исход войны в ближайшее время предопределила сама география сражающихся альянсов. Все предыдущие описанные события продемонстрировали перевес Антанты. К концу 1916 года обе стороны потеряли убитыми 6 миллионов человек и, около 10 миллионов было ранено. В декабре 1916 года Германия предложила России мир, но уверенный в победе Николай — вот факт, говорящий сам за себя! — отклонил предложение, требуя только полной и безоговорочной капитуляции.

Меня, впрочем, смущало другое: как бы ни были велики шансы Антанты в 1917-м, Германия могла выстоять как минимум несколько месяцев. Выстоит ли столько Россия? После последних событий я уже не имел в этом полной уверенности, но статистика подтверждала — выстоит. По крайней мере, выстоит дольше, чем замученная Германия. Экономические запасы, финансовая поддержка запада, поставки из Англии, САСШ, Японии, неизмеримо большие, в конце концов, территория и население говорили лишь об одном: Империя Николая должна быть устойчивей, чем Германия и Австрия вместе взятые.

Ирония заключалась в том, что подлинный царь Николай думал, вероятно, точно так же, как я сейчас, и чудовищно заблуждался. Статистика не давала всей полноты картины, ибо в реальной истории Россия рухнула раньше! Устойчивость государств на пике экстремального напряжения измерялась, очевидно, не только количеством солдат, запасами муки, снарядов и квадратных миль территории. Но чем же тогда еще?

В той прошлой версии Времени, несмотря на все доводы «против», казавшаяся незыблемой Российская империя рухнула от прикосновения пальца — буквально.

«Колосс на глиняных ногах», — вопили про Русь в Париже и Лондоне, проклиная слабого союзника, оставившего альянс на финишном рубеже. «Десять дней, которые потрясли мир», — написал по этому поводу Джон Рид. Отчасти все эти крики были правдивы. Крушение столь огромного здания, которым в начале столетия всем представлялась Россия, на самом деле казалось нонсенсом, чем-то невероятным, действительно «потрясшим весь мир» за жалкие десять дней.

Но в криках крылась ошибка: глиняными у колосса оказались вовсе не ноги. На ногах Империя держалась крепко — точно так, как стояла тысячу лет. Глиняной оказалась ее голова…

Сидя за столом в своем кабинете, я делал вид, что перебираю бумаги, однако на самом деле я рылся в записях виртуальной энциклопедии. Снова и снова перечитывал файлы, посвященные событиям после переворота.

Они убеждали в простейшем, по сути, выводе: микроскопическим событием, повлекшим за собой крушение гигантского государства, тем самым мановением пальца являлся ничтожный факт — отречение от престола царя Николая. Без Монарха не существует Монархии. Безусловно, деяния, подобные измене генералов в феврале 1917 года, совершались в России неоднократно — придворной камарильей, ближайшими родственниками, иностранной разведкой, восставшим народом и даже нетрезвой гвардией. Но никогда и нигде перевороты не совершались при таком удивительном стечении обстоятельств, ибо падшую корону в России было некому подхватить. Как только рука Николая Второго поставила росчерк карандашом на нелепом телеграфном бланке под словом «отрекаюсь», а барышни-телеграфистки отстучали проклятое слово тонкими пальчиками, разослав тысячи сообщений по всей стране, по одной шестой части света будто промчался титанический спазм. Гигантская конвульсия, словно волна цунами, прошлась по мозгам россиян, вымывая и выхолащивая из них все представления о разумном и человеческом. Людей не трудно было понять — три года войны, затмевавшей все, что человечество видело когда-либо прежде, не оставляли им шансов. Как только цепь традиционного повиновения легитимной, законной, а главное, привычной власти Царя была порвана отречением, уже ничто не могло сдержать измотанные войной и издерганные пропагандой бунтовщиков народные легионы.

Справедливости ради нужно отметить, что ситуация представлялась напряженной не только в Российской империи. Во всех воюющих странах (исключая, быть может, САСШ, традиционно отсиживавшихся от немцев за океаном) нить народного терпения также была растянута до невозможности — раскаленной, как нагретый до белого цвета металл.

Каин не зря мне сказал: «Призрак бродит по Европе». Призрак революции! И действительно, этот призрак поднимал голову во всех воюющих странах без исключения, по всей Европе, заметьте, а не в одной лишь России. Вот только голову сняли именно у русских — словно специально подгадав удачный момент. Убрав одного человека, убрали сразу сто миллионов…

«Стоп», — вдруг сказал себе я, будто нащупав нить, протянувшуюся путаным лабиринтом к нужному мне решению. А ведь это метод!

Еще и еще раз прокрутив эту мысль в голове, я задумчиво хмыкнул — решение лежало на поверхности. Когда Николай отрекся, Россия сорвалась с тормозов. Люди, измотанные войной, жили одним — терпением и привычкой. Выстоять, дожить, дотянуть — вот единственное, что заставляло их брести, ползти до победы. Солдат — оставаться в окопах, рабочих — стоять у станков. Патриотический порыв умер, заваленный горами трупов и видом раненых инвалидов, сотнями тысяч отправляемых в тыл. Легко представить, что когда Самодержец ушел, нить, сдерживавшая всех этих людей, и так растянутая до предела, мгновенно лопнула!

А если…

Выругавшись, я помотал головой.

Во всех странах Европы ситуация с престолонаследием была давно решена. Исчерпывающе и логично — в случае гибели государя, а также любого количества официальных наследников линия престолонаследия не пресекалась. От боковых ветвей, от родственных домов за границей, от местных знатных аристократов всегда можно было найти очередного законного претендента на трон. Суть дела, однако, заключалась не только в этом. Порядок, пригодный для мирного времени, становился совершенно нежизнеспособным в условиях кошмарной войны и экстремального недовольства народной массы.

Накал политической ненависти большой части населения к зачинщикам империалистической бойни достигал к концу Мировой войны своего пика в фантастических показателях, как уже говорилось, во всех странах без исключения. В этих условиях, в условиях мощной политической оппозиции, тотального недовольства, да и что говорить, невероятного внешнего давления со стороны военных противников, полноценным наследником мог стать человек не просто обладающий законным правом на трон в порядке престолонаследия, но и хорошо известный всему населению. А также, что совершенно немаловажно, поддерживаемый военными.

Пример России в указанном смысле являлся более чем показательным. Наследником трона мог стать либо Алексей, то есть цесаревич, известный каждому подданному Империи, либо Великий Князь Михаил, также знакомый всему населению родной брат Государя. В качестве третьего, дополнительного варианта возможно было указать еще Николая Николаевича Романова, не имеющего законных прав на престол, но популярного благодаря бывшей должности Верховного Главнокомандующего.

Изумительная насмешка судьбы состояла в следующем.

Первые два являлись первыми в очереди наследования, в «предыдущей» истории в их пользу произошли реальные отречения, однако моральных сил ни у малолетнего Алексея, ни у ничтожного Михаила не хватило, чтобы взять власть.

У Великого Князя Николая Николаевича, напротив, сил и воли хватало с избытком, однако в очередности он стоял далеко не первым. Кроме того, заговорщики, зная его сильную хватку, в феврале семнадцатого уже не предлагали ему стать царем, как всего лишь шестью месяцами ранее.

Все прочие бесчисленные Кириллы, Георгии и Константины в Самодержцы не годились в принципе. Отчасти из-за удаленности в ленте наследования, отчасти — из-за малой известности в широких кругах населения или же в узких кругах командующих фронтами генералов. Вот и выходило, что при всей многочисленности Романовых в критический момент эстафету царствования у Николая принять оказалось некому.

В Средние века подобный недостаток монархических государств легко компенсировался варварством и жестокостью. Далекий от престола, но более популярный наследник вырезал всех идущих впереди претендентов, получая на руки обе карты — и первородность в наследовании, и известность в народе. Статус-кво восстанавливался, страну возглавлял решительный, дееспособный монарх.

В европейских домах начала XX века подобное решение вопроса не могло приниматься во внимание. Трудно вообразить, например, Кирилла Владимировича или Николая Николаевича Романовых, убивающих родственников, чтобы добраться до трона. Личная цивилизованность не позволит, да и уровень коммуникаций — тем более: страна бы убийцу не приняла.

Для себя из всего этого я мог сделать короткий и не обремененный излишней сложностью вывод: в Германской империи мне нужно выбрать всех подходящих для реального престолонаследия претендентов. А дальше…

Дальше я составил для себя примерный план действий. Отстреливать себе еще один палец для новых переговоров с Каином не осталось сил, а потому, вызвав Келлера и Воейкова, я велел возвращаться в Санкт-Петербург. О смерти Семьи телеграфировали графу Фредериксу; как министра Двора, отвечающего за официальные церемонии, я попросил его озаботиться погребением. Тот ужас, который я и мой реципиент испытали при виде женских и детских трупов, не стал меньше или незначительней после открытия способностей к перемещению между телами, но солдатский долг — а русский царь всегда был прежде всего солдатом — требовал от меня не слез и смирения, но решительности и возмездия.

Сколько мне было отпущено времени, я не знал. Следующие часы без перерывов и сна я постановил для себя экспериментировать с новым даром. Получалось довольно странно и необычно. По возвращении в Зимний я быстро выяснил, что технология смещения матрицы разума действует элементарно. Все перемещения выполнялись программой автоматически, по ее запросу ко мне и по моему подтверждению. Единственное, что здесь требовалось, — простое управление манипуляторами.

Как оказалось, пространство вокруг меня делилось на «индивидуальное поле» занятого мной реципиента, индивидуальные поля «потенциальных реципиентов» и так называемое «пустое пространство». При выносе папки энциклопедии за пределы моего индивидуального поля и совмещении ее в пространстве с индивидуальным полем любого другого человека перед глазами Николая зажигалась простейшая и вполне доступная для дальнейшего управления надпись:

Я кликал «да», и переселение происходило автоматически. Разум на несколько секунд (в зависимости от удаленности объекта захвата) становился бестелесным, я парил над полом в свободном полете — и через секунду дезориентации мог смотреть на мир уже глазами нового человека. «Старая» оболочка при этом теряла сознание. Чаще всего я экспериментировал с многострадальным Воейковым (коль скоро получилось уже один раз). В этом случае после удачного переселения перед глазами высвечивалось:

Обозначения реципиентов меня сначала интриговали. Но перечитывая текст, я быстро догадался, что именно они означают: кроме имени и фамилии захваченные мной «носители» обозначались системой виртуального сервера по точному времени начальной инициации — дата, часы и минуты. Видимо, это означало возможность «инициации» одного и того же носителя несколько раз, вернее в разное время с исторической точки зрения, то есть не только в «текущей», но и в нескольких других версиях реальности. Например, если бы я был способен перемещаться во времени как Каин, то мог последовательно, шаг за шагом в случае неудавшейся хронокорректировки занять царя Николая в 1913-м, затем в 1894-м или в том же 1917 году, но на месяц или на час ранее. Виртуальный сервер в этом случае обозначил бы царя Николая иными координатами, чтобы не путать с теперешним. Ну что же, оборудование хронокорректоров оказалось не только удивительным, но и очень практичным. А также — элементарным в использовании, что, впрочем, было вполне объяснимым для «прикладной» программы. Профессиональные хронокорректоры обязаны разбираться в истории, а не в технических приспособлениях, не так ли? Это значит, что интерфейс для их технических средств должен создаваться максимально простым. Аминь!

Между тем одним флигель-адъютантом я вовсе не ограничивался. Вскоре временными жертвами моих «путешествий по сознанию» стали Келлер и старик Фредерикс, Нахичеванский, солдаты конвоя и даже мирные, ничего не подозревающие обыватели из соседних с Зимним дворцом зданий. Опыты с перемещением между телами могли сильно беспокоить указанных людей, а также окружающих, которые при виде бессознательного царя вполне могли запаниковать, поднять тревогу, вызвать врачей. Так что основную массу «перемещений» я совершал глубокой ночью. Как выяснилось — ночные эксперименты оказались даже на руку моим неопытным возможностям, поскольку проникать в мозг к человеку во время сна выходило гораздо проще.

А главное — никто их не замечал! С момента моего «заселения» новый реципиент ничего не помнил (что я выяснил экспериментально, опрашивая утром Келлера и Воейкова после «прогулок в них» ночью). После же моего «ухода» реципиент обычно терял сознание. Соответственно днем проводить «захваты» было невозможно по причинам демаскировки — множество обмороков и временных провалов памяти в царском окружении не остались бы незамеченными. Ночью же все шло как по маслу: реципиент ложился спать вечером, ночью я в нем «ходил», а утром человек просыпался с жуткой головной болью, ничего не помня из моих ночных приключений.

Приключения, впрочем, оставались скромными. Меня волновала сама возможность переноса матрицы, а не что-то иное. Так что обычно я ограничивался фактом «захвата» тела, выходил на крыльцо или балкон покурить, затем возвращался, ложился обратно в кровать и «уходил». Вполне возможно, что реципиенты на самом деле помнили происходящее после «захвата». Большинство видений и картинок, наблюдаемых носителем «под наездником», все же проходили через клетки мозга, а значит, могли оставаться в памяти, но лишь как сон, скорее кошмарный, быстро забываемый, от которого остаются утром только несвязные всполохи и обрывки. Впрочем, размышлял я, яркость воспоминаний могла зависеть от накала эмоций во время «захвата». И очень важные или же яркие события реципиент вполне мог запомнить.

Папка энциклопедии, как мне показалось во время таких «прогулок», являлась не просто информационным банком с историческими данными. По ходу экспериментов я догадался, что в папке, вероятно, заключена сама моя личность и кроме текстовых файлов там помещаются мои память, характер, темперамент и даже подсознательные или эмоциональные реакции, присущие, как оказалось, не только телу, но бестелесной «виртуальной конструкции», каковой в настоящий момент я являлся. Чем-то иным объяснить факт перемещения сознания с простым пространственным переносом папки я не мог. Кроме всего прочего, энциклопедия наверняка содержала программы, управляющие перемещением матрицы, вот только добраться до них простым кликаньем манипуляторов я не мог. Как, впрочем, и до файлов с собственной личностью. Как уже говорилось, энциклопедия содержала несколько непонятных иконок, через которые, вероятно, туда можно было попасть, однако мне не хватало допуска или же требовался пароль, а все это, вероятно, проходило по епархии Каина. Решив ограничиться пока тем, что оказалось доступно, я продолжал экспериментировать.

Помимо способности прыгать в чужие тела, меня поразила возможность так называемого «свободного полета». Перейти к нему оказалось даже проще, чем перемещаться в Келлера или Воейкова.

При подносе иконки энциклопедии к границе индивидуального поля царя Николая (примерно метр-два от лица), программа сообщала следующее.

Обычно я кликал «нет» и переносил папку дальше, к телу, которое желал занять. Но если я нажимал «да», то происходило нечто удивительное: я становился духом!

После выхода из тела круговое зрение давало потрясающие возможности, но еще большие возможности давала возможность стремительного полета. Задавая виртуальными манипуляторами направление для движения, я мог перемещаться в пространстве со страшной скоростью и в один из дней, когда тяга к открытиям была наиболее жгучей, промчался над Петроградом едва не сотню верст, потом вдоль Невы и железной дороги, рассматривая микроскопические составы, снующие подо мной тонкими дождевыми червями. Исследовать более широкие и удаленные пространства я пока не решался — но лишь из опасения заблудиться, потратить на возвращение много времени и не успеть до утра.

Ощущения после открытия мной «свободного поиска» казались просто неописуемы! Я чувствовал себя как Икар, впервые поднявшийся в небо, не человеком — ангелом, полубогом, и от полета ввысь сквозь уровни атмосферы, в космос, откуда бескрайний человеческий мир видится маленьким шаром, удерживали меня только чувство долга и ограниченность времени, через которое Каин явится, чтобы меня убить.

Хронокорректор тем временем не спешил. Чем объяснялась его медлительность, я не знал, да и не задавался этим вопросом. После беседы с зеркалом суть жизни, находящейся уже на грани конца, заключалась для меня в ином. Через три дня после взятия карательной армией Петрограда эксперименты с «виртуальным сервером» я постановил для себя успешными. Теперь наконец-то я мог приступать к задуманному.

В этот день, с огромным трудом дождавшись полуночи, я попрощался с придворными и охраной, прошел в свою спальню, разделся, лег и накрылся пледом.

Тело покоилось на спине удобно и совершенно расслабленно. Со стороны меня можно было принять за спящего, что и требовалось для успокоения охраны и Свиты. Как всегда при открытых веках, справа и слева от лица прямо в воздухе висели невидимые ни для кого «лапки» и папка энциклопедии.

Схватив манипулятором иконку моей виртуальной составляющей, я выбросил ее максимально далеко от себя. С кликом «да» на короткий вопрос виртуального сервера меня пулей вынесло в воздух. Одновременно последовало резкое движение — это было первым впечатлением. Мышцы Николая рефлекторно сжались, будто ожидая боли, но через секунду всякая боль исчезла, ибо у меня не стало мышц. Мир зримо двинулся, и ощущения, связанные с наличием тела, оставили меня, превратив в чистые слух и зрение. Внезапно сознание охватило чувство движения на громадной скорости, которое увеличивалось с каждым мгновением, будто при рывке спортивного автомобиля, когда педаль вжимается в пол. В мгновение ока я пронзил стены, оконную раму, деревья и воспарил над дворцом. Сначала я почти не ориентировался в происходящем, восхищенно, хотя и несколько настороженно воспринимая скольжение мира вокруг меня. Однако вскоре я догадался, что полет является результатом моих собственных действий и управлять им совсем несложно. Все же Каин кое-чему меня научил — надо действовать проще.

Проще!!!

До этого я ни разу не вырывался так далеко от императорской резиденции, ограничивая себя близлежащими территориями, как максимум — окраинами Петербурга, однако сегодня мне следовало узнать пределы моих возможностей. Ибо в глобальном замысле, что меня полностью захватил, имелось много неясных моментов, которые следовало продумать. А потому возможность дальнего перелета через половину Европы я должен был прояснить для себя заранее.

Перед глазами висела папка энциклопедии, являвшаяся, как я думал, информационной квинтэссенцией моего «я». Значок манипулятора, как и прежде зависший справа, на расстоянии вытянутой руки (смешно, ведь рук более не существовало), как всегда был подвластен моему разуму и легко, словно делал это многие годы, тянулся чуть вверх и чуть в сторону. Именно это почти незаметное сначала движение приводило к смещению ракурса зрения и точки, в которую вливались звуки. Когда я двигал «стрелку» манипулятора кверху, я словно бы взлетал выше в воздух. Когда двигал влево и вправо, ракурс зрения смещался в соответствующие стороны. Когда продвигал манипулятор вперед — скорость стремительно нарастала. Когда, напротив, оттягивал «лапку» назад, движение замедлялось. Единственным ограничением являлось движение вниз. Будучи, по сути, нематериальной точкой, я легко проникал в слой почвы, опуская манипулятор в самый низ поля зрения. Однако отсутствие в земной тверди световых лучей погружало мое бестелесное «я» в кромешную тьму. Соответственно во время полета я пытался парить над землей — здесь ограничений не было почти никаких!

Послав «лапку» вверх, я воспарил над серым, наземным миром. Движение мое не замедлялось сопротивлением воздуха или же силой тяжести и зависело только от удаленности манипулятора от центра моего зрения. Чем резче я двигал манипулятором — тем стремительней двигался.

Спидометр отсутствовал в комплектации виртуальной ракеты, но казалось, что дух мой рванулся в небо почти с космической скоростью, за секунду преодолевая десятки километров.

И здесь, в немыслимой для людей высоте, я застыл. Лопатоподобное лезвие Финского залива, как нож вонзалось в тело Русской равнины,[17] тянулось усом Невы к блекнущим пятнам Ладоги и Онеги. На самом же острие, подобный куску мяса на финке голодного рыбака, застыл Петроград. И Царское — где-то там, далеко внизу.

Не задумываясь почти ни о чем, я ударил манипулятором влево и вверх, резко поменяв угол зрения и словно бы кувыркнувшись в воздухе. Выпрямился, поглядел. Передо мной простиралась бескрайняя даль, неохватная взглядом даже с такой сногсшибательной высоты. Судя по рваной ветоши облаков, я все еще был в пределах земной атмосферы, однако точка моего зрения и ничтожные масштабы гигантских географических объектов позволял допустить, что высота, с которой я взирал в настоящий момент на мир, составляет не менее сорока или пятидесяти километров.

Это был полный восторг!

За продвижением в небесах мне помогала следить только линия океана. Сначала я пытался ориентироваться на крупные реки вроде Невы и Двины, однако вскоре запутался, ибо в Балтику впадало множество водных потоков, витиеватые нитки которых мне были малознакомы, несмотря на тщательное изучение карт.

Взяв за ориентир южный берег Балтийского моря, со скоростью истребителя я двинулся на закат…

Псалом 13

По возвращении в Питер у меня появилась богатая пища для размышлений. В эту ночь после первого путешествия мне пришлось мотаться в Германию несколько раз — для изучения мелких деталей. Опасение не успеть вернуться до наступления утра теперь выглядело незначительным, ведь отсутствие материального тела позволяло развить в воздухе фантастическую скорость, благодаря чему путешествие из Петрограда в Берлин или Вену занимало всего пять-десять минут. Очень часто, забывая остановиться или попросту заплутав в надоблачной высоте, я пролетал Германию насквозь, замирая лишь над Атлантикой, и возвращался обратно.

В последующие сутки я совершал обычно два путешествия каждый день, одно очень длинное — на весь период сна до утра, и второе, короткое — в полдень, когда я отпрашивался у Воейкова на послеобеденный сон — всего лишь на час или два. К моему удивлению оказалось, что длительный ежедневный отдых необходим только телу царя Николая — как и всякому человеческому организму. Разум же мой в отдыхе не нуждался категорически, а потому, покидая реципиента на несколько часов в сутки, я продлевал свой рабочий день почти до двадцати четырех часов. Двенадцать часов — для бодрствования и управления одним воюющим государством, двенадцать часов — для разведки на территории остальных.

В Европе я падал из-под облаков, парил над линиями фронтов, от окопа к окопу, залазил в головы посыльным велосипедистам, радистам и офицерам, подслушивал передачи и разговоры, присутствовал на советах Главных квартир, незримой точкой зависая над картами с обозначениями вражеских соединений. Занимая тела архивистов, адъютантов, секретарей, ординарцев, клерков или библиотекарей, я знакомился с книгами по династии Гогенцоллернов, секретными документами, старыми газетами и даже перепиской немецких принцев.

Странным образом Николай помог мне и здесь. Его прекрасные знания немецкого, французского и английского языков автоматически передались мне, что, впрочем, не являлось для меня феноменом. Совсем недавно я не знал русского языка, но приобрел навык речи вместе с мозгом царя Николая. Возможно, в этом состояла некая закономерность, возможно, действительно чудо, однако в данный момент я не стремился к объяснению очередного открытия — понимание того, о чем говорят, занимало меня куда более, чем разгадка механизма обретения данной возможности.

А говорили о многом.

Спустя уже несколько дней бестелесного наблюдения я понял, что задача, стоящая передо мной, не так уж сложна.

С одной стороны, после беглого ознакомления с династией Гогенцоллернов я без труда выяснил, что у Вильгельма Второго на 1917 год имелось целых семь детей и одиннадцать внуков — довольно приличное количество, учитывая, что каждый из них являлся потенциальным претендентом на трон. Женившись в 1881 году на чудесной Августе Виктории Шлезвиг-Голштейнской, будущий кайзер проявил к жене поразительное внимание, заставляя бедняжку рожать каждые два года. На взгляд человека из будущего, итоги брака выглядели достойными: уже в 1882 году на свет появился первородный наследник Вильгельма — также Вильгельм, будущий кронпринц и командующий группой Верденских армий. В 1883-м — второй сын кайзера Эйтель Фридрих. В 1884-м — Адальберт, ныне командующий фландрской флотилией миноносцев — самой близкой к Британии и, соответственно, самой «боевой» частью немецкого Кригсмарине. В 1887-м родился принц Август Вильгельм, в 1888-м — принц Оскар, в 1890-м — Иоахим, младший сын германского Императора, будущий претендент на престол Ирландии (во время знаменитого Пасхального восстания против англичан), и, наконец, в 1892-м — блистательная принцесса Виктория Луиза.

С другой стороны, несмотря на свою многочисленность, все вышеуказанные лица оказались достаточно уязвимы. Суть заключалась в том, что в годы Великой войны дети династии Гогенцоллернов все как один оказались достойными представителями своего воинственного народа. В отличие от многих русских великих князей, все германские цесаревичи служили офицерами действующей германской армии. Претенденты на трон Вильгельма Второго являлись не только символами и наследниками императорской власти, но и действительно воевали — на фронтах, во флоте и в генеральных штабах.

Но, собственно, впечатляло меня другое. Как высшие военачальники императорской армии вместе с прочими генералами рейхсвера почти все наследники кайзера еженедельно присутствовали на совещаниях генерального штаба, что проводились по средам в расположении Ставки германского Императора в небольшом валлийском городке Спа на самой границе с Бельгией.

Волшебными словами тут являлись фразы: «все наследники» и «собирались еженедельно».

Еще более привлекательным для моих замыслов еженедельные совещания в Ставке кайзера делало присутствие на них цвета немецкого генералитета. Людендорф, Гинденбург — эти знаменитые фамилии присутствовали в списках приглашенных кайзером офицеров почти всегда с вдохновляющей регулярностью. Кроме того, на заседаниях предполагалось присутствие главы правительства Германской Империи Макса Баварского — как руководителя штаба гражданской обороны.

Невообразимо удачное, но в то же время совершенно случайное стечение обстоятельств вызвало в моей душе мрачный, можно сказать «убийственный», восторг. Я еще не осознавал, чем именно привлекает одновременный сбор наследников и генералов в одном бункере или дворце, но чувствовал, что для моих замыслов в этом кроются определенные перспективы.

В то же время не все было идеально.

Например, в числе потенциальных наследниц германского трона числилась женщина — упомянутая чуть ранее цесаревна Виктория Луиза, принцесса Прусская и герцогиня Брауншвейгская.

Виктория также считалась человеком военным. Как принцесса Пруссии, самого милитаризированного государства XIX столетия, она числилась шефом Пятого полка лейб-гвардии, так называемого Черного Гусарского или «Гусары Смерти», что, безусловно, представлялось весьма оригинальным назначением для миловидной девицы. Военные регалии дамочки меня не волновали, важным обстоятельством являлось иное. На совещаниях германская принцесса не присутствовала, а значит, сразить ее единым ударом с прочими членами венценосной семьи было невозможно. Между тем ее возраст, характер и широкая известность как единственной дочери Императора в случае смерти Вильгельма превращали Викторию Луизу в мощнейшую фигуру. А у меня не было ни малейшего желания убрать кайзера, чтобы заменить его кайзершей.

Так обстояли дела с детьми Вильгельма. Внуки же Гогенцоллернов меня пока мало интересовали. Самому старшему из них (сыну кронпринца) стукнуло одиннадцать лет, самому младшему не исполнилось и года. В столь нежном возрасте, мне казалось, внуки кайзера не могли стать угрозой союзникам. Да, в случае смерти Кайзера немцы могли сыграть с кем-то из подростков в регентство, но, учитывая сложную политическую обстановку, карта юного наследника вряд ли сработала бы. Я не мог быть полностью уверенным в бесполезности императоров-малолеток, однако уподобляться Каину и убивать детей я не собирался ни при каких обстоятельствах. Мишенью являлись только взрослые и, что важно, военнослужащие Гогенцоллерны.

Несколько дней после выяснения обстоятельств я потратил на то, чтобы привлечь Викторию Луизу к заседанию Штаба одновременно с прочей «высшей родней», однако решение отыскало меня само.

22 марта 1917 года, в день, когда создателю Германской империи Вильгельму Первому исполнилось бы ровно сто двадцать лет (старик родился двадцать второго марта 1797 года), Его Величество Король Пруссии и Император Германии собирался покинуть бельгийский Сна и провести несколько дней в столичном дворце Сан-Суси. Там же, в связи с заведенным порядком проводить собрание Главной квартиры в месте нахождения Главнокомандующего, планировалось провести текущее недельное совещание высших офицеров. В силу близости Берлина, Виктория Луиза, Макс Баварский, а также прочие представители военной элиты Германии, нерегулярно участвующие в еженедельных совещаниях, это собрание должны были посетить обязательно.

Теперь, когда все жертвы должны собраться в одном месте и в одно время, мне оставалось лишь решить вопрос с методом нападения.

Теоретически я мог бы нанести несколько последовательных ударов, изобразив настоящую охоту за венценосными особами германской династии, однако однотипные покушения на наследников выглядели бы противоестественно. Мне нужно провести единственную атаку — одну на всех Гогенцоллернов, эффективную и смертельную.

Если бы мне было необходимо прикончить одного Вильгельма, вопрос снялся бы сам собой. Все немецкие офицеры носили с собой пистолеты, преимущественно знаменитый парабеллум образца 1908 года. Один выстрел в голову — и вопрос снят. Убить Вильгельма я мог, войдя в него, имитируя самоубийство или используя любого из его офицеров, имитируя покушение. Учитывая множественность избранных для ликвидации лиц, ни то, ни другое не годилось.

После простейших раздумий я пришел к единственному подходящему выводу: чтобы одновременно покончить со всей германской династией и всем германским генштабом, мне нужен был не выстрел, а взрыв.

Обдумывая детали такого решения, я спрашивал себя: что произойдет, если во время взрыва в комнате с Гогенцоллернами буду находиться я? Вероятно, в случае пребывания вне тела не произойдет ничего, ибо взрывная волна не способна причинить вред бестелесному духу. Однако соль заключалась в том, что при взрыве кому-то следовало дернуть запал. Ни опыта, ни навыков для устройства «управляемого взрыва» или «взрыва на расстоянии» у меня не имелось. Бомбу в помещении штаба должен будет взорвать не дух, а живой человек, чья плоть рассеется вместе с взрывной волной. Умру ли я, если буду находиться в носителе в момент его смерти?

Каков бы ни был ответ, опасность меня не страшила. Не из героизма — из обреченности: время, отпущенное мне, истекало неумолимо, и я не имел понятия, как много дней и часов Каин позволит мне безнаказанно наслаждаться свободой.

С другой стороны, наказание от него затягивалось, и иногда, вспоминая сцену с зеркалом и наганом, следующая встреча с потенциальным палачом уже не казалась мне настолько фатальной. Может, все страхи пусты и мне ничего не угрожает?

Думая об этом, я мотал головой — если в тот момент находился в чьем-нибудь теле. Я мог бы вернуться в Николая, отстрелить себе еще один палец, вызвать Каина и попытаться молить о прощении. Однако… нечто останавливало меня. Возможно, обычная человеческая гордость, но возможно — нечто гораздо более сильное.

Так или иначе, избрав вариант решения, я взялся за его подготовку.

На самом деле «готовить» мне было нечего, ибо бестелесному разуму не требовалась снайперская винтовка или глушитель на пистолет. Я не нуждался в тренировках и даже в отдыхе перед операцией. Для осуществления задуманного мне требовался лишь сам я и, пожалуй, примерный план покушения.

Вот тут начинались сложности.

Прежде всего я доподлинно узнал, где именно будет проводиться «берлинское» совещание генерального штаба. Несколько раз пролетев над обширным дворцовым комплексом Сан-Суси, я без труда запомнил его общую компоновку и приступил к изучению внутреннего устройства отдельных зданий. Само название, как я выяснил, происходило от французского «sans souci», что значило «без забот». Весь комплекс представлял собой несколько независимых дворцовых сооружений, объединенных обширной парковой зоной. Центр ее составляли декоративные виноградные террасы, как бы спускающиеся каскадом с холма и ныне покрытые снегом. На холме возвышался небольшой замок, построенный еще славным предком будущих императоров прусским королем Фридрихом Великим. По сравнению с дворцами некоторых российских промышленников и вельмож, замок Фридриха являл собой довольно незначительное сооружение, что, впрочем, объяснялось вовсе не бедностью германских императоров, а относительной древностью постройки Сан-Суси и отсутствием вкуса у русских аристократов. Одноэтажное, но невообразимо изящное, с боковыми флигелями, открытыми сетчатыми павильонами и множеством стеклянных дверей, здание Сан-Суси как бы раскрывало себя природному великолепию спящего фруктового сада и низвергающихся с холма виноградников, ныне прикрытых снегом.

Кроме «открытого замка» в дворцовый комплекс входили значительно больший по площади Новый дворец, Античный дворец, чайный домик в китайском стиле, Дворец с драконами, римские купальни, ансамбль искусственных руин, дворец-оранжерея, а также картинная галерея с колоннадой и вазами из песчаника. В этом почти незаметном в тени высоких деревьев здании, в подвальном, самом защищенном от воздушных атак этаже я обнаружил несколько странных комнат, укрепленных стальными балками и бетоном. Послушав разговоры и проследив за входящим в здание персоналом, я выяснил без труда: после удаления полотен и статуй бункер Вильгельма располагался именно здесь!

Двадцать четыре часа минули молниеносно.

В четверг утром двадцать второго марта 1917 года — то есть за несколько часов до назначенного «берлинского» совещания, две уборщицы вошли в большой бункерный холл под зданием галереи. Время и место проведения заседания Штаба находились под секретом, они составляли, безусловно, предмет военной и государственной тайны. Однако старушки, убиравшие подземный бункер, о прибытии Кайзера были прекрасно осведомлены. Вместе с женщинами и швабрами внутрь без труда проплыл и я.

Бункер состоял из девяти помещений, активно использовались из которых семь. В первой комнате размещалась охрана, во второй — гардероб и кресла для ожидающих. Третья и четвертая представляли кабинеты штабных работников, а также, вероятно, помещения для хранения документов — вдоль стен я увидел множество сейфов. Последняя обширная комната предназначалась для отдыха императора, и, наконец, самый просторный зал вмещал в себя большой стол, шкаф с картами, бар и множество стульев. Выводы сделать было нетрудно.

Кронпринц, канцлер, принцы крови, принцесса Виктория Луиза, генералы Людендорф и Гинденбург наверняка расположатся ближе к кайзеру, размышлял я. Вокруг стола, но по старшинству, в строгом порядке, столь любимом немецким народом. Командующие фронтов и более младшие офицеры — чуть дальше. Это значит, если эпицентром взрыва станет сам кайзер, эффект получится максимальный. Чем ближе к кайзеру — тем вероятнее смерть.

С другой стороны, в глухом помещении, соединенном с миром только коробом вентиляции да дверными проемами, перекрытыми наглухо тяжелой металлической дверью, люди набьются тесно — как сельди в бочке. В этом каменном склепе, недобро размышлял я, даже слабый взрыв разнесет в клочья всех — до последнего человека. Взрывной волне тут некуда убегать, и значит, в живых не уйдет никто.

Теперь, когда время и метод покушения стали ясны, мне оставалось одно — отыскать для себя оружие. Это тоже представляло некоторую проблему. Ни кайзер, ни главные офицеры штаба не имели доступа к бомбам, минам или артиллерийским снарядам. Разумеется, германский император мог потребовать, чтобы ему принесли кусок аммонита непосредственно в помещение для совещаний генштаба, но, согласитесь, это вызвало бы большие подозрения. Значит, средство убийства мне следовало доставить в бункер как-то иначе.

Действовать я решил прагматично, руководствуясь банальной истиной: самый простой план является самым надежным. Не мудрствуя, я отыскал ближайшее средство, способное удовлетворить мой «убийственный» интерес.

После некоторого размышления я заключил, что простейшим способом уничтожить несколько десятков лиц в тесном бункере являются не мина и не динамит, а элементарная пехотная граната, возможно — связка гранат, способная разорваться в замкнутом пространстве бункера при закрытых дверях. Действительно, к чему было возиться с расчетом мощности динамита, со взрывателями и проводами, когда устройство, как раз и предназначенное для массового поражения пехоты в замкнутом пространстве, уже давно было придумано местными инженерами?

Выбрав потенциальное оружие, я принялся анализировать принятое решение с разных сторон и изучать на предмет исполнимости и реальности. Прежде всего меня волновали ТТХ ручных гранат, применяемых немецкой армией в 1917 году.

Энциклопедия выдала на запрос об оружии довольно пространный ответ.

Как оказалось, на вооружении германской армии на март семнадцатого состояло несколько видов гранат, основными из которых были фугасная граната «Stielhandgranate 15», именуемая в окопах «колотушкой», и осколочная «Kugel 13», или граната-шар.

К началу войны гранаты в Германии рассматривались не как элемент вооружения пехоты, а как средство для крепостной войны, что и сказалось на особенностях ручных гранат тех времен. Кугель представлял собой переработанную, но почти не измененную идею трехсотлетней давности — литой чугунный шар диаметром 7 сантиметров с ребристыми насечками симметричной формы и проволочной петелькой под запал. Как пехотное оружие Кугель был почти ни на что не годен из-за своей массы и шарообразной формы, делающей малоудобным как переноску, так и метание в цель. Мне, впрочем, Кугель не подходил по иным причинам: заряд гранаты-шара включал примитивное вещество на основе черного пороха и обладал крайне невысоким фугасным действием, что, разумеется, не соответствовало моим целям.

Граната-колотушка подходила больше. Прежде всего, «Модель-15» имела более простую конструкцию, что внушало веру в ее техническую надежность. На длинной деревянной рукоятке размещался широкий металлический цилиндр со взрывчатым веществом. На конце рукоятки имелась простая, удобная чека (все тот же шарик на проволоке), объем цилиндра обеспечивал мощность гранаты, а длинная рукоятка — удобство ее метания. Но меня, конечно, интересовали другие показатели: большой жестяной цилиндр гранаты заполнялся сложным взрывчатым веществом, а не просто черным порохом. «Модель-15», таким образом, не была рассчитана только на осколочное воздействие и являлась фугасной — что и требовалось для закрытого помещения кайзеровского бункера.

Ближайшие к дворцу колотушки находились в сумках стрелков, расположившихся возле переезда через речку, отделяющую парковый комплекс Сан-Суси от пригородов Берлина. Лейб-гвардейцам во дворце колотушки не полагались, полицейским и жандармерии, охранявшим парковую зону, — тем более. Потсдамский армейский склад раскинулся только в километрах двадцати от дворца в бараках ближайшей военной части. Однако в самом Потсдаме располагались резервные подразделения Первой гвардейской кавалерийской дивизии, присланные сюда отдохнуть с фронта примерно месяц назад. В зимний период, пока над окопами тишиной звенело затишье, подобные «ротации» войсковых частей применялись во всех сражающихся армиях, в том числе в немецкой, в русской, в австрийской и даже турецкой. Части с передовой по очереди отправлялись в столицу или в прифронтовые провинции, чтобы отдохнуть и привести себя в порядок. Соответственно, находясь на отдыхе, обстрелянные полки усиливали «внутренний контроль» над страной.

Вместе с Первой кавалерийской здесь же, в Потсдаме отдыхали полки Тридцать девятой пехотной дивизии, а также стрелки Шестой бригады Ландвера. И те, и другие располагались ближе к Сан-Суси, нежели выбранные мной кавалеристы, однако в одинокие разъезды по территории вокруг парка пускали только драгун.

Ближайший обнаруженный мной конный разъезд состоял из шести человек. Четверо, удобно расположившись за мостиком в небольшой выемке, сидя на досках, крутили сигарки и неспешно о чем-то болтали, а двое, сидя верхом, столь же неспешно объезжали местность по кругу — от моста до ближайшего поворота, скрывавшегося за домами, и обратно. Осуществлялся объезд, очевидно, периодически и поочередно, поскольку лошади остальных четверых «дозорных» стояли тут же, привязанные возле моста. Так что мне в некотором смысле повезло — убивать одновременно всех шестерых было бы сложнее. А так, отряд сам разбился на две неравные группы. Территорию вокруг Потсдама, наполненную войсками, охраняли без рвения — тут не могло быть врагов, кроме разве что таких экзотических, как я.

Дождавшись, пока конная пара скроется с глаз, и выбрав для себя наиболее крепкого «верхового», я быстро догнал его, рухнул внутрь черепа и затем мысленно осмотрел захваченную территорию.

Очевидно, атака осталась незамеченной для всех, кроме объекта вторжения. Чуть покачнувшись в седле от мгновенной потери координации, мое новое тело прикрыло ладонью лицо и шумно вдохнуло воздух.

— Что с тобой? — удивился напарник.

— Нехорошо, — удивляясь произнесенным немецким словам, отвечал ему я, — знаешь, у меня что-то с палашом, посмотри.

С этими словами я аккуратно вытянул клинок из ножен и, подняв стальную полоску над головой, кивнул на нее подбородком. Сталь заиграла на солнце.

— Ничего не видишь?

— Рехнулся? Я вообще не понимаю, о чем ты говоришь!

— Об этом! — воскликнул я и резким ударом правой рубанул ему в центр лба.

Опыта кавалерийской рубки у меня не было, я понятия не имел, как разрубить человека от плеча до пояса или смахнуть с молодецкой оттяжкой голову. К моему удивлению, удар в лоб не расколол череп несчастного надвое (как, мне казалось, должно было произойти), однако оказался достаточно эффективным. Несчастный немец безмолвно рухнул замертво, по лицу его побежала тонкая струйка крови.

Не мешкая и не ожидая, пока кто-то из возможных очевидцев поднимет тревогу, я спрыгнул с лошади и торопливо обшарил подсумок убитого. По счастью, там, как и ожидалось, лежали три искомые мной гранаты. Тут же я перебросил их в свой подсумок, затем еще раз пересчитал добычу. И у меня, и у сраженного мной гвардейского драгуна имелось ровно по три «колотушки» — прусская педантичность здесь не подвела. Ударная сила в шесть пехотных гранат радиусом действия в пятнадцать метров каждая была достаточной, чтобы убить двадцать человек в комнате площадью десять на десять метров.

Удовлетворенно кивнув, я вскочил на коня.

— Убит, убит! — завопил я во весь голос и выскочил из-за поворота.

Четверо у моста немедленно оживились. Отбросив самокрутки, они потянулись к винтовкам. Увидев товарища, во весь опор несущегося к охраняемому мосту, драгуны чуть приспустили стволы, однако смотрели на меня настороженно.

— Что с Густавом?

— Пристрелили!

— Да кто?

— Догадайся!

С этими словами я достиг моста и с энергией, достойной лучшего применения, обрушил на вопрошавшего свой палаш, все еще багрящийся кровью незнакомого мне Густава.

Направо! Налево!

Два стрелка умерли, едва успев догадаться, что станут жертвами собственного товарища.

Третий, стоявший чуть дальше, успел судорожно дернуть затвор и выстрелил вскидкой. Пуля пробила мне легкие, и тело предателя выпало из седла. Точно за мгновение до этого я выскользнул из всадника.

Не думая ни о чем, поднялся в воздух и вонзил свой разум в тело только что уложившего меня удачливого стрелка.

— Вот сволочь! — заорал мне четвертый драгун, выскакивая из-за моста. — Я все видел, Карл, это измена, измена!

Он подбежал ко мне, и мы оба задумчиво посмотрели на труп моего бывшего реципиента, лежащий у нас под ногами.

— Конечно, — заметил я и снова передернул затвор, чуть развернув ствол оружия к очередному напарнику. — Измена, она и есть.

— Что? Как? — Тот глупо взмахнул винтовкой, но я выстрелил раньше.

Взмахнув руками, пятый солдат рейхсвера свалился под мост, в воду.

Быстро перебрав сумки, я напихал себе еще шесть гранат, затем, торопясь, что выстрелы вызовут слишком много внимания, снова взлетел на коня.

Местность вокруг лежала относительно безлюдная — с двух сторон мост окружала рощица, с третьей через парк дорога вела во дворец, и только с четвертой стороны, как раз с той, откуда я прискакал, зарубив первого верхового драгуна, открывался вид на пригороды Потсдама. Там стояли несколько одноэтажных домиков, хозяева которых, привлеченные выстрелами, наверняка уже пялились на меня расширенными от ужаса зрачками.

Лично мне не было до них дела. В случае разбирательства роль стрелка, тело которого я сейчас занимал, в убийстве товарища быстро докажут. Однако до разбирательства, усмехнулся я, оно вряд ли успеет дожить.

Через пять минут скачки, потрясая набитым гранатами подсумком, я долетел до парадного входа в дворцовый парк. Будь во мне меньше наглости, возможно, стоило попытаться проникнуть в Сан-Суси через «черные», «вторые», «запасные», «грузовые» или иные ворота, которых на территорию дворцового комплекса имелось достаточно много. Однако меня почему-то привлекал именно парадный въезд — вероятно, тем, что раскладку местности внутри парковой зоны я изучал по отношению к нему и примеряться к новым координатам уже было попросту лень.

У парадных ворот, украшенных чугунным литьем, латунью и даже золочением по краям перьев гербового орла, меня ждали двадцать стрелков в полной готовности, во главе с дежурным, потянутым, почти глянцевым офицером.

— Что там у вас? — заорал мне красавец-командир германцев, тыча белой перчаткой в сторону моста и дороги.

— Нападение, — выдохнул я и попытался достать офицера штыком.

Три ствола выстрелили одновременно. В следующее мгновение вокруг воцарилась полная тишина. Очередной мой носитель, стукнув о землю ненужной уже винтовкой, рухнул у сапог своих сослуживцев порожним мешком, а сам я невидимой тенью парил в это время у них прямо над головами.

Крякнув и крепко выругавшись, определенно сбитый с толку, но нерастерявшийся глянцевый лейтенант немедля направил к мосту пятерых человек, а остальных заставил залечь у парадного и изготовиться к возможному нападению.

«Молодчина», — подумал я, вися в воздухе, однако тут же отметил, что решение офицера, исходя из моих собственных целей, нуждается в кардинальной корректировке.

Педантично отметив погоны и убедившись, что более старшего по званию в толпе стрелков нет, я спустился чуть ниже, прямо к темени обреченного лейтенанта. Поначалу меня встретило яростное сопротивление личности, объяснимое, вероятно, тем, что реципиент находился в возбужденном состоянии, но я справился.

— Вы двое — ты и ты! Возьмите труп и отнесите его во флигель! — приказал я уже устами офицера.

Убитого стрелка подняли сильные руки товарищей и послушно потащили внутрь парка. Прихватив подсумок с гранатами, лейтенант отправился вслед за ними.

Во флигеле я велел бойцам возвращаться к парадному, а сам быстро пошел ко дворцу. Мой новый пленник в это время казался связан невидимыми, но несокрушимыми путами. Впервые за все время «переселений» я столкнулся с открытым сопротивлением личности. Николай Второй попытался вытолкнуть меня однажды — факт, однако, что сделал это в состоянии ужасного шока. С тем же, что реципиент сопротивляется сразу после вселения, я сталкивался впервые. Возможно, это объяснялось индивидуальной устойчивостью неизвестного мне офицера к подобным «виртуальным» нападениям, а возможно, его состоянием в данным момент. Вероятно, его личность пыталась разобраться с тем, что произошло у ворот и на мосту, а посему воспринимала мое вторжение в разум не как феномен, а как опасное нападение на дворец. Реакцией на заведомую атаку соответственно явилось яростное сопротивление. В этом был определенный риск — я не знал, есть ли у него допуск, и не был уверен в том, что в критической ситуации немецкий лейтенант не вытолкнет меня так же, как это сделал один раз русский царь. Формальному контролю тем не менее он пока поддавался.

В конце концов я решил не рисковать. Пройдя дикий парк, я добрался до декоративного сада, украшенного газонами и цветочными клумбами, присыпанными сейчас подтаявшим снегом. Отыскав первое же укромное место — буквально то, которое бросилось мне в глаза, я забросил сумку с гранатами внутрь обширного кустарника. Место показалось мне привлекательным в силу двух причин: во-первых, сад был разбит на правильные квадраты, заполненные густой растительностью, в голых, но темных ветвях которого сумка оказалась совершенно не видна. А во-вторых, на перекрестье двух выбранных мной дорожек, на каменном постаменте располагалась фигура античной богини, судя по шлему — Минервы, которую я мог взять за метку для обнаружения спрятанных таким незамысловатым способом пехотных гранат.

Далее все было просто. Привычно — два существа в одном — я направился к главному фасаду дворца. Под сферической крышей здесь скрывался Мраморный вестибюль — главный вход и главное украшение потсдамского Версаля. Пятеро в серых мундирах, очевидно, уже лейб-гвардейцы, попытались меня остановить и принялись расспрашивать, что происходит в парке. Без прений и разговоров я разрядил в них маузер. Буквально через секунду нечто горячее со свистом пронзило мне бок. Дернувшись от обжигающей боли, я глянул вниз и увидел расползающееся на мундире пятно…

Когда я поднялся в воздух, зрение вновь прояснилось, я осознал себя парящим прямо в Мраморном зале над изрешеченным пулями телом умирающего лейтенанта. Глаза отважного офицера смотрели вверх, в потолок, но казалось, будто глядит он прямо на несуществующего меня.

Я вздрогнул. Для подобного спазма у меня не было тела, однако страх перед только что совершенной резней запомнился мне в тот момент хорошо. Было ли благом то, что творил я сейчас, убивая случайных людей налево и направо, шагая по головам? Невинными назвать их было нельзя — все-таки стрелял и рубил я военных, а значит, потенциально готовых к смерти людей, однако тут крылось иное. Бессмысленные убийства уже семерых несчастных немецких солдат, совершенные последовательно и скоро — едва ли за полчаса, — я мог считать откровенно подлыми. Ведь я убивал их не в спину, а хуже, не только калеча тела, но превращая захваченных носителей в изменников и предателей в глазах сослуживцев, в глазах жен и детей, которых, возможно, убитые мной солдаты оставляли в родных деревнях и городах.

Однако я вспомнил виды, которые ежедневно во время своих путешествий мог наблюдать в окопах по обе стороны фронта — брустверы и траншеи, заваленные трупами после артиллерийских обстрелов. Война не может быть выиграна без жертв, и дань, что я собираю сейчас, ничтожно мала по сравнению с океанским валом из трупов, который обрушится на Европу в ближайшие пару лет, если я сейчас провалюсь!

Спустя два часа после инцидента у Парадного входа, когда все уже успокоилось, а трупы нападавших изменников увезли на автомобиле к криминалистам в Берлин, Его Величество кайзер Вильгельм Второй, Король Пруссии и Император Германии, поднял голову ото сна. Встав с кресла, в котором дремал после утомительного, а главное чрезвычайно неутешительного приема докладов он направился в туалетную. Там с интересом осмотрел на себя в зеркале, как будто видел впервые. Покрутил ус и по лабиринту сумрачных коридоров главного корпуса «виноградарского дворца» вошел на территорию любимого декоративного сада. Разумеется, на прогулку.

Возле бюста Минервы Император ненадолго остановился, а затем, ломая ветки руками, зачем-то полез в кусты.

Весна наступила неделю назад, однако, если не глядеть на календарь, казалось, что время стояло зимнее, и в зале для совещаний привычно чадил камин.

Гладкие стены в полированном бетоне, а также массивные балки перекрытий и металлические колонны зависли над огромным столом в зеленом сукне, словно мифические исполины. Спустя три часа от времени инцидента с Парадным входом вокруг меня, императора Германской империи, суетились незнакомые люди.

На самом деле я знал большинство из них: отчасти — из сумрачной памяти зачинателя Великой войны, отчасти — из данных энциклопедии или из собственных «летных» исследований.

Присутствовали все — Адальберт, Иохим, Эйтель-Фридрих, Виктория Луиза и Кронпринц Вильгельм. Конечно же — глава правительства Макс Баварский, начальник полевого Генерального штаба генерал-фельдмаршал Гинденбург, первый генерал-квартирмейстер Эрих Людендорф, баварский принц Рупрехт фон Виттельсбах, начальник штаба Восточного фронта Гофман. Для полной картины не хватало командующего румынским фронтом Маккензена, знаменитого генерала Сандерса, победителя англичан в Месопотамии, Сирии и Палестине, а также великого фон Бюлова, с остервенением роющего окопы в Пиккардии и Шампани. Последние три прославленных генерала находились слишком далеко от места событий и вряд ли могли повлиять на результат задуманной мной корректировки истории. Все же Пиккардия — это не Бранденбург, Румынский фронт — не Саксония, а Багдад — не Берлин.

Вильгельм оказался значительно выше ростом, нежели Николай, однако, как многие великие люди, имел физический недостаток. Я знал, что еще в раннем возрасте несколько родовых травм, полученных кайзером Вилли при появлении на свет, чуть не стоили ему жизни. Будущий Император и общепризнанный зачинщик Великой войны родился с поврежденной левой рукой — она оказалась короче правой почти на пятнадцать сантиметров.

Рефлексы Вильгельма наглядно показали мне, что император научился довольно искусно скрывать свой физический недостаток, то кладя одну руку на другую, то поворачиваясь к фотоаппарату, журналистам или собеседникам под некоторым углом. Кроме того, на протяжении ряда лет в детстве Вилли вынужден был носить «машину для прямодержания головы» из-за так называемой врожденной кривошеести, пока наконец родители и врачи не решились на операцию рассечения шейной кивательной мышцы. Все эти действия, безусловно, причиняли много боли маленькому ребенку, что, вероятно, и сказалось впоследствии на вспыльчивом и непредсказуемом характере моего нынешнего «носителя».

Но характер Вильгельма меня в данный момент не беспокоил. В отличие от офицера охраны, яростно сопротивлявшегося моему вторжению четыре часа назад, кайзер Германии то ли не был столь возбужден произошедшим нелепым вторжением во дворец, то ли голову его занимали иные, более сложные и тягостные мысли, то ли общее расстройство в делах империи и неминуемое приближение военного поражения погружало разум блистательного монарха в ту черную меланхолию, которая известна только весьма выдающимся, но уже павшим личностям. Вероятно, нечто подобное испытывал когда-то Наполеон, а несколько позже будет испытывать Гитлер.

Память Вильгельма, этого удивительного человека, оказалась заполнена множеством сложных воспоминаний, большинство из которых я еще не успел просмотреть. Как ни странно, при проникновении в голову память нового реципиента вовсе не обрушивалась на меня всей тяжестью, и события долгих лет его жизни не прокручивались перед моими глазами. Совсем напротив, получив власть над очередным телом, я получал только рефлекторные или подсознательные навыки, а именно речь и некоторые мышечные реакции. Чтобы исследовать весь пласт воспоминаний носителя, мне требовалось спокойствие и время — очень много времени и очень много спокойствия, чему череда последних дней и часов совершенно не способствовала. Путешествие в прошлое очередного носителя занимало долгие часы, я как бы переживал воспоминания захваченного мной человека, прокручивая видеозапись в реальном времени, очень часто — смутную и полную разрывов, пятен и едва различимых теней.

Вильгельм в этом смысле представлял собой настоящий кладезь, подлинное открытие. Общение с Вильгельмом Первым и князем Бисмарком, становление Кригсмарине, посмевшего бросить вызов непобедимому британскому флоту, создание воздушных эскадр, пушки Крупна, колониальные захваты, восстания в Африке, развитие промышленности, постройка первых подводных лодок, встречи со знаменитыми людьми, путешествия и коллекционирование Императором произведений искусства — все это выглядело чрезвычайно интересно и очень захватывало меня, однако… времени на общение с удивительной личностью практически не оставалось. Март злого семнадцатого года маршировал по планете, стуча каблуками в головы и с каждым мгновением приближая трагический миг развязки Великой войны — миг весеннего наступления России и ее союзников.

— Дамы и господа, — чуть коверкая немецкие слова, с мрачной решимостью произнес я, призывая присутствующих к вниманию. — Я рад, что мы собрались на этом финальном собрании, ибо у меня для вас есть важная новость. Прошу вас, подойдите ближе к столу.

Голос мой был в этом момент голосом Вильгельма Второго, однако смысл и странные нотки в его дребезжании окружающие уловили чутко. Кронпринц Вильгельм и принц-адмирал Адальберт изумленно переглянулись, но послушно шагнули вперед. Фон Людендорф, напротив, остался на месте и подозрительно топорщил усы, ибо в голосе и в словах его Императора нечто звучало не так, и старый лис чувствовал это «нечто» всей битой фронтовой шкурой. Увы, думал я, один шаг его не спасет — двери закрыты, вокруг бетонные стены.

— Да, государь, — произнес Макс Баварский, почтительно поклонившись, — мы собрались по вашему приглашению и выслушаем все, что вы изволите сообщить. Однако что означает фраза «на этом финальном собрании»?

Я рассмеялся чуть хрипло и несколько нервно, затем поставил на стол подсумок с гранатами. Несмотря на тщательно прокрученный несколько раз сценарий массового убийства в бункере, руки мои предательски задрожали.

— Означает это примерно вот что. — Я достал верхнюю колотушку и, вставив палец в кольцо, показал ее окружающим.

— Простите меня, если сможете! С этими словами кайзер великой Германии резко дернул запал.

Псалом 14

Пять секунд спустя я мчался меж облаков, пронзая воздух бестелесною точкой.

Я не вполне понимал, что произошло, однако факт сохранения собственной жизни вызывал восторг. Во время «доставки» гранат в парк дворца я убивал немецких солдат направо и налево, однако умудрялся уходить из чужого тела, как только опасность нападения «на носителя» становилась очевидной.

Пять секунд назад произошло нечто иное. Мое тело — тело немецкого Кайзера — взрыв порвал на куски. Вероятно, тут сказалось мое «фатальное» отношение к покушению. Я мог бы уйти из Вильгельма — граната сработала с задержкой, но подсознательно не смог этого сделать, поскольку готовился к смерти одновременно с убийством находящихся в бункере людей.

Теперь же возможности технологии Каина казались выходящими за самые смелые грани воображения. Эти технологии решали не только проблему скорости перемещений, смены тел, путешествий во времени, но и проблему бессмертия!

Хронокорректору не требовалось никаких орудий и технологий. Он мог попасть куда угодно и когда угодно, перемещаясь из тела в тело. Во дворец, в крепость, в подводную лодку и в подземелье. И везде убивать — без счета и без опаски. Целые крепости могли пасть без долгой борьбы и осады вследствие убийственного катаклизма внутри или загадочного самоубийства кого-то из защитников. Я был способен проецировать свою сущность, куда требовалось — и умирать, оставаясь в живых. Это казалось чем-то невиданным, грандиозным!

В то же время инцидент вызывал вопросы. Было ли тело железного робота, которое занимал Каин в конце прошлой версии Времени, его настоящим телом? Вероятно, нет — как и тело Николая или Вильгельма для меня.

Сан-Суси я покинул мгновенно, бросив разодранное на куски ударной волной тело Вильгельма Второго. Здание брызнуло стеклами из окошек на цокольном этаже и крошкой, содранной со стен могучим ударом. Глубоко под цоколем, в бункере комната совещаний на мгновение превратилась в ад. Как нашкодивший хулиган, напуганный сторожем, я рванул вон из подземелья, по стремительной, уходящей в небо дуге. Скорость моя в это время казалась фантастической, почти невозможной — я мчался сквозь облака едва не сто километров в секунду.

Спустя полминуты, чуть успокоившись, я сбавил темп, затем совсем остановился и завис в воздухе. Как всегда, последовала грубая остановка, едва сбившая мне дыхание. Хотя о каком дыхании могла идти речь для бестелесного человека? Вероятно, при остановке мозг охватили эмоции, обычные для резкой перемены движения. Человеческое тело и химия оставались для меня недоступны, однако разум, даже не имеющий материальной основы, реагировал так, как привык. Меня едва не качнуло при резком торможении, картинка мира шатнулась, подернувшись зыбкою пеленой, но тут же выровнялась, позволив мне обозревать просторы внизу.

Сан-Суси уже не было видно, подо мной стелились холмы и темно-синяя ветвь совершенно незнакомой, но необычайно широкой реки. Очевидно, бегство сбило меня с нужного направления.

По ширине водяного потока я догадался, что вижу перед собой Дунай. Странная мысль внезапно тронула мой возбужденный разум. В каком-то смысле, подумал я, Дунай — это именно то, что надо!

Решив не искать иные ориентиры, я промчался вдоль могучей реки к востоку, желая отыскать Вену. Столица Австро-Венгерской империи неожиданно стала городом, в котором у меня сегодня появились дела. Дела имели конкретное имя: Карл Четвертый Габсбург, император Австрии, Венгрии и Богемии!

Вена раскрылась передо мной буквально через минуту — зрелище кварталов ее воистину впечатляло. То была именно Вена, город вальсов и изысканной архитектуры, столица древнейшей европейской династии и блистательных военных побед. Я глядел с высоты, обозревая целое море зданий. По земле тянулись улицы и кварталы, и дым заводов, извергающих ядовитую отрыжку в туман. Других столь крупных поселений в этом регионе просто не существовало, масштаб, даже по сравнению с Дунаем, вещал сам за себя. Я мог бы спуститься вниз, прочитать вывески или таблички на стенах домов и столбах, однако сомнений не оставалось: цель находилась прямо передо мной.

Огромнейшая империя Габсбургов, занимавшая обширную территорию в Европе и включавшая в себя около двадцати различных народов, являлась вторым после Германского рейха противником России в Великой войне. Австро-Венгрия ослабла задолго до начала мировой схватки из-за многочисленных национальных споров во всех своих регионах. В Галиции происходило противостояние поляков и украинцев, в Трансильвании — румын и венгров, в Силезии — чехов и немцев, в Закарпатье — венгров и русинов. С каждым годом на окраинах империи опасность сепаратизма росла. Раздутая средневековая держава давно находилась на грани распада, и Великая война только ускорила неизбежный процесс.

В политическом отношении в начале двадцатого века Австро-Венгрия делилась на две части — Австрийскую империю, управляемую с помощью рейхсрата, и Венгерское Королевство, включавшее в себя исторические земли венгерской короны и подчинявшееся венгерскому парламенту — все это я знал из данных энциклопедии. Неофициально две части империи назывались Цислейтания и Транслейтания. Аннексированная Австро-Венгрией Босния и Герцеговина не входили в состав Цислейтании или Транслейтании, но управлялись особыми органами, формально независимыми, но подчиненными венскому самодержцу.

Согласно конституции, обе указанные половины государства получали собственные парламенты, министерства, армии и даже бюджеты. Делегации от Австрии и Венгрии поочередно проводили заседания в парламенте, где решались государственные вопросы. Общеимперскими учреждениями были признаны только армия, министерства иностранных дел и финансов, содержавшиеся за счет общеимперского бюджета. Они же считались общими для всех прочих частей Австро-Венгрии.

Его Императорское Величество Карл Франц Иосиф IV, Божьей милостью император австрийский, король венгерский, король богемский, король ломбардский и венецианский, далматский, хорватский, славонский, иллирический, иерусалимский и лодомерский, эрцгерцог австрийский, великий герцог тосканский, краковский, лотарингский, силезский, моденский и пармский, великий князь трансильванский, маркграф моравский, воевода Сербии и прочая, и прочая, и прочая, в данный момент стоял на балконе летнего дворца Шёнбрунн, в пригороде столицы, внимательно изучая открывшийся перед ним чудный вид на луга Каневаль.

Не то чтобы последнего Императора Австрии настолько интересовали луга, просто получая известия с многочисленных австрийских фронтов, он каждый раз пребывал в некоторой прострации, не вполне понимая, что именно следует в дальнейшем предпринимать. Роковое кольцо неумолимо сужалось над его блистательным государством, приближая конец династии и страны.

Последний правитель династии Габсбургов, Карл принадлежал к боковой ее ветви: по прямой линии лишь его прапрадед Франц II занимал имперский престол. Отцом Карла являлся всего лишь племянник предыдущего императора Франца Иосифа. В момент рождения Карл считался пятым в очереди на престол, причем рождение новых наследников должно было отдалить его от короны еще сильнее. Однако предпоследний император последовательно пережил своего единственного сына Рудольфа, своего брата эрцгерцога Карла Людвига, младшего племянника Отто и, наконец, старшего племянника Франца Фердинанда, чьи дети, рожденные от морганатического брака, не имели прав на корону.

После этого одновременно с убийством Франца Фердинанда, чья смерть ознаменовала собой начало Великой войны, 27-летний эрцгерцог Карл немыслимым вывертом судьбы оказался единственным наследником своего 84-летнего двоюродного деда, держава которого уже была обречена на крах.

Всего три месяца назад кончина Франца Иосифа автоматически произвела Карла IV в императоры. К этому времени состояние двуединой монархии можно было сравнить лишь с агонией умирающего. В стране не хватало хлеба, революция сквозила из всех щелей, промышленность задыхалась от нехватки топлива и ресурсов. Император Карл лично принял на себя командование войсками и, стремясь заручиться поддержкой венгров, короновался не в Вене, а в Будапеште ровно месяц назад. Держался Карл молодцом, и впечатление о нем складывалось как о необычайно честном, прекраснодушном, решительном и искреннем человеке.

Тем не менее я обязан был исполнить то, что решил. Энциклопедия сообщала, что в прошлой версии Истории последний Габсбург, осужденный победителями на пожизненную ссылку, умрет на острове Мадейра в возрасте тридцати трех лет, 1 апреля 1922 года, то есть всего через пять лет от сегодняшнего момента, абсолютно здоровым и полным сил.

По диагнозу Карл умрет от воспаления легких, но на деле — от болезни души. Стать последним в бесконечной череде героических предков, бесславно смотреть, как погибает страна, любимая им безмерно, окажется для Карла слишком тяжелым бременем. Католическая церковь причислит его к лику святых — впрочем, даже если бы он это знал, вряд ли такое знание стало бы для Карла утешением.

…Сейчас он стоял на балконе, упершись взором на луга Каневаль.

На входе в личные апартаменты последнего австрийского Императора, с прямой как полет свинца спиной, застыл бравый гвардеец с «манлихером» на плече.

Прыгнув гвардейцу в голову, почти не роясь в памяти и не анализируя собственных ощущений, без эмоций и жалости, я заставил его развернуться, пройти к балконной двери, снять винтовку и прицелиться императору в спину.

Сопротивления не было. Спустя пять лет Карл умрет — просто умрет, убьет себя сам, одним усилием мысли, без оружия и патронов, просто расхочет жить. А сейчас…

Приклад к плечу, холодной щекой прижаться к деревянному ложу.

Дрожащим пальцем нащупать стальной курок.

Выстрел грохнул, и что-то щелкнуло в глубине винтовочного механизма…

Может быть, колесо истории?

О нет, всего лишь затвор.

Оставив мертвого гвардейца с головой, простреленной из того же «манлихера», я вернулся в Питер в тело Николая Второго, открыл глаза и медленно сполз с кровати.

Часы на стене показывали, что царь спал четырнадцать долгих часов. Казалось, однако, будто во время сна меня били кирками в каменоломне. Превозмогая усталость, я заставил себя умыться, одеться, затем, достучавшись до Фредерикса, немедля вызвал к себе шефа жандармов Глобачева.

Когда тот прибыл, давя дрожь в пальцах и в голосе, я заявил:

— Вы будете удивлены, милостивый государь, но вчера вечером известные мне агенты охранного отделения по моему заданию совершили покушение на кайзера Вильгельма и австрийского императора Карла IV. Успешно, разумеется. Завтра в полдень в присутствии членов Государственного совета и журналистов я намерен представить вас к высшей награде за проведение этой уникальной операции. Думаю, Святой Владимир с бантами подойдет к жандармскому мундиру.

Глобачев посмотрел на меня внимательно, однако без тени удивления. Вопросы прыгали в его голове, но он, похоже, сейчас сам себе на них отвечал. Реагировал парень действительно быстро, выпученных глаз и открытого рта от него было не дождаться.

— Вы понимаете меня, Глобачев?

— Более чем, Государь. Прикажете сделать по этому поводу официальное заявление?

— Да. И если можно, дайте интервью журналистам. Я понимаю, что пресс-конференция, на которой глава секретной службы дает пояснения газетчикам по поводу тайной миссии, связанной с убийствами глав двух соседних государств, — это нонсенс, но… ситуации бывают разными.

— Сейчас именно такая, Ваше Величество.

— До свиданья, Глобачев.

Коротко откланявшись, жандарм испарился.

Обнаруженный мной следующим утром на столике для отчетов по прессе телеграфный перевод из «Таймс» гласил:

Аминь, сказал я, отшвыривая бумаги.

Господи, да будет наконец Мир!

Псалом 15

Задолго до взрыва в Потсдамском бункере, уже к концу минувшего 1916 года, всем сколько-нибудь разумным людям Германии было понятно, что центральные державы неумолимо проигрывают войну. Непосредственные причины военного поражения можно было перечислять бесконечно: численный перевес противника, который к декабрю достигал уже соотношения пяти к трем, громадное превосходство его вооружения, проявлявшееся в обилии снарядов американского производства, отвратительное питание германского, австрийского и тем более турецкого солдата — все это спустя три года упорной войны делало Германию практически обреченной. Внутри страны невидимыми, но хваткими щупальцами стремительно расползался голод. Однако острая недостаточность продуктов питания или мыла, свечей или топлива касалась далеко не всех. И в этом крылась еще одна катастрофическая проблема: власть имущие, почитаемые зачинщиками войны, ели больше и лучше, а разница в положении различных слоев населения росла с ужасающей быстротой…

Военный министр фон Шейх, фантастическим кульбитом судьбы оказавшийся после смерти своего Императора и премьера Макса Баварского во главе нового, не утвержденного никем кабинета, судорожно подыскивал кандидатуру на германский престол. Сделать это оказалось достаточно затруднительно. Кандидатуры имелись — целых одиннадцать внуков погибшего императора, однако отдавать трон кому-то из малолеток, не имея поддержки генералитета, практически лишенного известных военных лидеров, казалось решением страшным. Внук мертвого императора Вильгельм Фридрих Франц Джозеф Христиан Олаф Прусский подходил на трон идеально, но изможденные массы народа, до отвращения наевшиеся войны от дедушки Вилли, не желали идти умирать за внука. И самое грозное — присяга старому монарху более не связывала войска. А дать новую — их надо было еще заставить…

Фон Бюлов, возглавивший осиротевший генштаб и срочно прибывший в Берлин из ненавидимой им Пикардии, действовал решительно и жестко. Предложив фон Шейху незамедлительно короновать нового императора и не надеясь на мирное соглашение с союзниками (последние неудачные переговоры завершились всего месяц назад), он объявил о войне до полной победы рейха и призвал германскую нацию к единению — что было, конечно, разумно. При отсутствии полноценного Императора, наспех собранное правительство словно сидело на поломанном стуле и остро нуждалось хотя бы в подобии военных побед. Знакомый с объективной ситуацией на сухопутных театрах, фон Бюлов отчетливо понимал, что попытка атаковать противника на фронтах только ускорит агонию смертельно раненного государства. А потому вцепился в последний шанс, до сих пор отвергаемый самим кайзером.

Командованию славного немецкого флота, который со времен Доггер-банки отсиживался в родных гаванях и из-за которого отчасти началось бессмысленное противостояние с англичанами, было приказано незамедлительно выводить в море, чтобы погибнуть или добиться самоубийственной миссией хотя бы минимальных преференций в будущих мирных переговорах. Один немецкий капитан заявил по поводу изданного приказа: я выстреляю свои 200 снарядов (больше нет), после чего, с высоко поднятым флагом, пойду ко дну. Если не потопят — взорву корабль, чтобы не достался островитянам. Во избежание мятежей матросам сообщили, что флот идет в демонстрационный поход. И вот это уже являлось со стороны фон Бюлова беспросветной глупостью.

Несмотря на все меры предосторожности, цель последней морской операции Кригсмарине оказалось невозможно утаить от тысячных экипажей линкоров. Догадки, обрывки слухов, революционная пропаганда, а главное — нарастающая ненависть к офицерам, ведущим людей на смерть, при крайне шатком положении верховной власти, толкнули мореманов на бунт.

Восстание вспыхнуло в Киле. Смешно — по той же причине, по которой русские моряки поднялись в Кронштадте, в прошлой версии времени. Три долгих года войны хваленые дредноуты Гогенцоллернов не участвовали в сражениях. Измученные бездельем и чтением «прогрессивной» литературы, активно публикуемой за счет средств иностранных разведок, и собственных пацифиствующих идиотов, бравые матросики, возмущенные не столько отправкой на смерть, сколько тем, что ими еще кто-то смеет командовать, принялись топить в мутных водах датского канала своих капитанов — с усердием, достойным лучшего применения.

Со смертью первого офицера события в обреченной Германии понеслись со скоростью пикирующего аэроплана.

Уже 24 марта 1917 года подпольная организация матросов-социалистов в Киле на захлебывающемся от восторга публичном митинге создала первый в Германской армии Совет матросских и солдатских депутатов.

25 марта Совет депутатов призывал обезумевших от безнаказанности моряков захватывать тюрьмы, чтобы освободить из них арестованных за три года товарищей и… расправляться при этом с охраной и полицейскими. Вместе с подобными кровавыми призывами над линкорами кайзера впервые в истории германского народа в небо взвились такие же кровавые, кумачово-алые революционные стяги.

26 марта, спустя ровно сутки после объявления о предстоящей коронации наследника Вильгельма Фридриха Христиана Третьего, на улицы Мюнхена и Берлина выплеснулись голодные демонстрации. Одиннадцатилетнего «императора» во избежание покушений тайно вывезли из столицы в Потсдам, окончательно оставив великую нацию на экстремальном повороте истории без головы — почти в буквальном смысле этого выражения. Демагогия подчиненной правительству прессы и патриотические лозунги мистическим образом не действовали на толпу в эти дни. Возможно, дело действительно заключалось в мистике, но возможно — в обычной психологии масс, которых некая сила три года сдерживала, а потом внезапно спустила с короткого поводка.

27 марта начальник берлинского гарнизона, в последней надежде водворить в столице порядок, отдал приказ стрелять по участникам демонстраций, невероятно расширившихся всего за несколько дней. Результат «расстрелов» оказался невероятно скромен из-за сдержанности стрелков: убили четырех демонстрантов, но два полных полка ландрата при этом вернулись в казармы, отказавшись исполнять «антинародный» приказ.

28 марта после столь откровенного демарша армии уже ничто не могло сдержать взбесившуюся стихию — матросы Киля на открытых платформах, с винтовками и пулеметами, организованными отрядами начали двигаться на Берлин. Солдаты гарнизона встречали их радостными криками, братскими объятиями и бессмысленной пальбой в воздух.

29 марта зверски убили начальника гарнизона. Вернее, забили прикладами карабинов до полной неузнаваемости. Трупы полицейских и государственных служащих начали заполнять столичные улочки чудесным живописным ковром. Берлин блистательных Гогенцоллернов стал переполняться красным.

Наконец, 30 марта 1917 года, пользуясь поддержкой захватившей столицу массы и войск гарнизона, социал-демократы и либералы создали первый общегерманский «Совет солдатских, матросских и рабочих уполномоченных». Вслед за столицей на площадях провинциальных немецких городов вдруг зазвучали крики с простейшим лозунгом, понятным каждому пролетарию или солдату: «Долой Гогенцоллернов! Да здравствует республика!» и «Формируйте советы!»

Сутки спустя, сразу за арестом генерала Бюлова отрядом Народной Морской Дивизии, наспех сформированной социалистами из мятежных матросов, одиннадцатилетнего некоронованного императора Вильгельма Третьего тайно вывезли на границу нейтральной Голландии.

В этот печальный день — последний день великой империи Гогенцоллернов — бронепоезд германской нации начал медленно скатываться под откос.

Указанные события, занявшие всего семь суток в формальном счете дней и ночей, мне что-то неуловимо напоминали. Не так ли и мой бронепоезд, бронепоезд великой империи Романовых скатился в овраг, почти на полном ходу, дымя трубами и чадя огнедышащей топкой? Неожиданность и скорость подобных катастроф способны поразить безыскусного наблюдателя, однако достаточно предсказуемы. Происходящее рисовало перед глазами простейший физический феномен — снежный ком, который скатывается с горы. Ничтожный толчок на вершине и все! — гигантская масса катится к подножию склона. Отличие между «снежным комом» России и кайзеровской Германии заключалось в одном: в конце пути Германию в любом случае ждала пропасть — что в этой, что в прошлой версии истории ее участью были военный крах и позорный мир. Россия же распалась, не докатившись пару метров до ровной поверхности, до победы. Иногда я задумывался, являлось ли несправедливостью то, что я сейчас это вытворял? Для немцев, конечно, это являлось несправедливостью, хотя и не вопиющей — ведь войну они и так проиграли. Однако для русских подобные изменения казались справедливы настолько, насколько вообще это глупое слово возможно применять к историческим категориям.

Между тем события, подхваченные «снежным комом», продолжали стремительно развиваться — при полном бездействии со стороны моей скромной персоны.

Жестокий внутренний кризис в Германии ужасною тенью отражался на состоянии ее армии. Весь описанный краткий период времени прославленный немецкий рейхсвер таял буквально на глазах.

После гибели Вильгельма Второго положение дел в Берлине вызывало в среде моих генералов стремление к яростной атаке на всех фронтах. Но я, помня аналогичную ситуацию в реальной истории (вот только происходящую с Россией, а не с Германией), с нападением не спешил.

На две долгие недели на фронте умышленно наступило абсолютнейшее затишье. Командующим фронтов был отдан приказ никаких активных действий не предпринимать и отвечать огнем лишь на атаки противника, ожидать которых от Германии сейчас было невозможно.

Дословно я телеграфировал фронтам следующее:

Подобная же тактика рекомендовалась русским генштабом Главной квартире Румынского короля, которая также к 24 апреля решила перейти в так называемое «мирное наступление». Направленные румынами парламентеры, достигнув штаба противостоящей ей 9-й болгарской армии, активно призывали к миру «без аннексий и контрибуций». Особенно массовый характер братания и «солдатские перемирия» носили в пасхальные празднества, практически превратившие Румынский фронт в линию «идиотской войны», через которую вчерашние враги — братья-христиане — ходили друг другу в гости, перелезая через колючую проволоку и траншеи, изрытые воронками взрывов. Немецкий командующий Маккензен злился невероятно, однако сделать ничего не мог, ибо неповиновение миллионов было выше сил одного человека, даже такого прославленного, как он.

1 апреля 1917 года наступление также не началось. Едва сформированная на радостях всеобщего бардака коммунистическая партия Германии, только-только отколовшаяся от прочих немецких социал-демократов, подготовила «Декларацию прав солдата», многие положения которой вызывали откровенную прострацию у еще не сбежавших с фронта немецких генералов и офицеров. Прочитав «декларацию», политики в Лондоне и Париже сначала безудержно ржали, потом с наслаждением потирали руки. Ощущение приближающейся развязки неумолимо преследовало и меня.

Сахаров нанес свой удар в полном соответствии с моими инструкциями — спустя ровно месяц после смерти Вильгельма. Он двинулся не «всеми силами по фронту», как поступил когда-то под Луцком Брусилов, не «атакой волной», как любил баловаться на Марне французский генерал Жофр, не закованными в броню танками, как английский генерал Хейг под Верденом, не газовыми баллонами с хлором, как действовал пруссак Фалькенхайн под Ипром, и даже не стальными клещами мобильных механизированных соединений, как поступал в покинутой мной реальности тактический гений Гудериан.

Он действовал значительно проще!

Погожим утром 2 апреля 1917 года традиционная артиллерийская канонада возвестила о начале весенней кампании Русской армии. Это было последнее наступление России в Великой войне. После интенсивной артподготовки войска Юго-Западного фронта предприняли штурм австро-венгерских и немецких позиций в Восточной Галиции у населенных пунктов Зборув и Бржезаны.

Казалось, все происходило как раньше. Гигантские массы пехоты и кавалерии шли на проволоку и траншеи без поддержки с воздуха, без танков и даже механизированных средств передвижения. Однако кое-что изменилось. Вражеские траншеи были по-прежнему глубоки, орудия многочисленны, однако нечто свершилось с солдатами, призванными их защищать, — нечто необъяснимое цифрами, словами и даже человеческой логикой.

Всего лишь месяц назад подобный самоубийственный бросок русских на оборонительную позицию вызвал бы у немцев презрительную насмешку, однако ныне менялось все. Ситуация с немцами повторяла прошлую историю России с точностью до наоборот. Вместо участия в боях немецкие солдаты в окопах митинговали и расстреливали своих офицеров. Вышколенный кадровый состав рейхсвера упаковывался в гробы, в промерзший лондомерский чернозем или разбегался с пожитками по домам. Ткань армии трещала по швам. Демагогия о братстве, равенстве, мире и всепоглощающей революции казалась солдатам более привлекательной, нежели караульная служба или военный устав. 13, 17 и 9-я немецкие армии, составлявшие левое крыло Южного германского фронта, сдавались Сахарову дивизиями и корпусами не столько из-за ужасов окружения, сколько из желания вернуться домой.

И далее — понеслось.

Напитанная зимними резервами русская армия чудовищным исполином двинулась к Карпатским предгорьям по расходящимся направлениям. Намеченные в качестве целей Львов и Мармарош-Сигет пали уже через два дня. На удивительном успехе наступающих русских армий сказался не только раздрай в немецкой армии, но и громадный численный перевес. В прошлом году соединения Юго-Западного фронта под командованием все того же генерала от кавалерии Брусилова, воспетого патриотической прессой, но на деле негодного ни к чему, кроме швыряния миллионных армий в лобовые прорывы, понесли чудовищные потери — почти два миллиона человек! — не принеся русскому оружию даже ничтожного результата. Восстановлением основательно поредевших частей царь Николай занимался всю зиму, вплоть до восстания в Питере. С огромным трудом, призвав восемнадцати- и даже шестнадцатилетних юношей, необходимую для наступления «массовость» армии ему удалось восстановить.

Неописуемая, гигантская сила, настоящий «паровой каток», с которым сравнивали Россию в далеком уже 1914 году, была подготовлена царем к 1917-му — для последнего решительного противостояния с немцами — и поражала всякое воображение.

Ко дню начала боевых действий один только Юго-Западный фронт России имел превосходство над немцами по живой силе более чем в 2,5 раза, по шашкам и по тяжелым и средним орудиям — более чем в 2 раза, насчитывал почти 2446447 штыков, 105025 шашек, 6810 станковых пулеметов, 4569 бомбометов и минометов, 6220 тяжелых и средних орудий, 225 аэропланов, два дивизиона бронеавтомобилей и пять бронепоездов.

Противостоящая Юго-Западному фронту немецко-австрийская группа армий Бём-Эрмолли и генерала Линзингена даже по штатной численности, безусловно меньшей реальных наличных сил, учитывая бешеный поток дезертиров, насчитывала всего 932 976 штык, 50 021 шашку, 6828 пулеметов, 2196 бомбометов и 568 минометов, 3097 орудий, 226 аэропланов, а также три бронепоезда, при полном отсутствии бронеавтомобилей, вызванных в глубь страны для подавления внутренних беспорядков.

Таким образом, к вожделенному началу апреля, русские войска добились наконец своей цели — численного превосходства над технически более оснащенным и умелым противником по личному составу армии и осадной артиллерии — более чем в два раза. Именно это соотношение являлось тем единственным, к чему стремился царь Николай весь долгий год своего верховного главнокомандования!

У меня не хватало времени, чтобы обучить русскую армию лучше немецкой, у меня не было возможности и финансов, чтобы оснастить ее более совершенным оружием, однако сломать врага изнутри, а потом раздавить его грубой силой, имея в руках такой почти неисчерпаемый источник ресурсов, как гигантская Россия, — было вполне в моей власти. В отличие от меня, царь Николай не являлся пришельцем из будущего, но, очевидно, подсознательно понимал ту же простую истину. Как бы ни выпали карты, как ни легли политические расклады, у России невозможно отнять одно — по ресурсам и территории с ней не могла сравниться ни одна страна мира!

Огромную роль в наступлении сыграло моральное превосходство. Все же за спинами русских в эти решающие дни стояла единая держава, а за спинами немецких солдат — разваливающаяся на части страна, полная анархии, изменников и болтунов. В самой Германии революционным Советам невероятными усилиями удалось взять взбесившиеся массы под некий условный контроль, однако в армии, часть которой рассматривала революционеров исключительно как предателей, доверия к ней не прибавилось ни на йоту. В то же время 9 апреля 1917 года газета «Форвартс» писала:

Разумеется, то была ложь. Во взорванной революцией стране, единственный легитимный правитель которой пребывал сейчас за голландской границей, никто и ничто не могло гарантировать преданность армии наспех сформированному правительству.

Новоявленный германский кабинет, получивший название «Совета Уполномоченных», возглавлялся, разумеется, самым красноречивым из демагогов — никому не известным ранее социалистом Эбертом, занявшим пост председателя правительства, министра внутренних дел и руководителя военного ведомства одновременно. Выбранный то ли диктатором, то ли козлом отпущения в преддверии приближающегося сокрушительного военного фиаско, «либеральный» премьер-министр принялся энергично уничтожать остатки прежней государственной и военной машины. Армия рассыпалась под властью Уполномоченных практически на глазах, однако Эберт и прочие «пламенные ораторы» из числа революционного правительства, видели залог успеха не в укреплении дисциплины и жесточайших репрессиях, а в «демократизации» армии, а также освобождении ее от неугодных им монархически настроенных лиц.

В результате уже в первых числах апреля (темпы «освоения» социалистами власти действительно потрясали) воинскую службу в германской армии были вынуждены оставить более 120 высших военачальников, в том числе 75 командиров дивизий, 35 командиров корпусов, два главнокомандующих армиями фронтов и один помощник главнокомандующего, 8 командующих армиями, 5 начальников штабов фронтов и армий. После подобного «избиения» профессионального офицерского корпуса надежд на возрождение у немецкой армии не оставалось даже в принципе.

Пока берлинские Уполномоченные и депутаты Советов тонули в потоках митингов и демагогии, наступление русских стремительно развивалось. Понимая, что в скорости продвижения кроется главная козырная карта психологического давления на уже дрогнувшего врага, Сахаров рекомендовал подчиненным, не распыляя силы и средства на решение второстепенных задач, достигнуть намеченных целей наступления, а именно полной оккупации Галиции и Лондомерии и продвижения по всему фронту до устья Дуная и до Карпат. Главный удар Юго-Западного фронта предполагалось при этом нанести войскам Лукомского. Вспомогательная роль отводилась Румынскому фронту в Добрудже. Северный и Западный фронты должны были действовать по усмотрению их главнокомандующих и оказывать максимальное содействие продвижению на юге и юго-западе.

Лукомский поставил войскам следующую задачу:

11-я армия должна была наступать через Львов на Злочув и Глиняны, а 7-я — продвигаться дальше к Карпатам в направлении Бобрки через Бржезаны, охватывая их с двух сторон.

8-й армии ставилась задача наступать вдоль Карпатского хребта на Калуш и Болехув, оттесняя противника к реке Стрый.

«Особой армии» отводилась роль по сковыванию, но отнюдь не прорыву обороны немецкой группы армий генерал-полковника фон Линзингена. Значительные резервы фронта (4 корпуса во главе с генералом Корниловым) и объединений (по 2 корпуса в 7-й и 11-й армиях) должны были обеспечить развитие дальнейшего успеха.

5 апреля 1917 года, оставив в захваченном Львове крепостной гарнизон, русские корпуса выдвинулись для дальнейшего наступления. В тот же день, примерно в три часа пополудни, огонь артиллерии обрушился на и без того поредевшие от дезертирства позиции Линзингена и Бём-Эрмолли. Обстрел продолжался без перерыва до 5 часов утра следующего дня. Кроме того, артиллерийские позиции оборонявшихся подверглись страшной газобалонной атаке.

В 6.00 шестого апреля после этой феноменальной, возможно, самой мощной артподготовки за все время войны на Восточном фронте армии генерала Лукомского рванули к Карпатам.

Уже к 9 часам вечера неистовые усилия русских войск увенчались успехом. Оборона противника была прорвана у села Зборув, на стыке 54-й и 19-й немецких пехотных дивизий. Тем самым удалось достичь значительного превосходства в силах — на неприятельский полк приходилось по соединению. Отбив контратаки, 4-я и 16-я дивизии русских окружили 81-й немецкий пехотный полк, австрийский Украинский легион и штурмовой батальон немецкой 54-й дивизии.

Ночью того же дня 19-я австрийская дивизия попыталась отбить Зборув яростной контратакой. К трем ночи к месту ужасающего сражения с обеих сторон были подтянуты артрезервы — и началась бешеная дуэль. Попытки овладеть скромной точкой на карте Галиции продолжались вплоть до рассвета. Потери оказались настолько велики, что Лукомский и Линзинген задействовали едва не половину всех оперативных резервов. В остаток ночи с шестого на седьмое апреля в районе Зборува по очереди перемалывались 35, 22, 42, 92-я пехотные дивизии русских, 75-я и 86-я стрелковые немецкие дивизии, 4-я и 6-я русские Финляндские дивизии, 49-й армейский корпус австрийцев, а также австрийская Лейб-гусарская.

Жарким утром 7 апреля, когда едва оттаявшая от зимнего снега земля стала обугленной от артиллерийских снарядов, на «лунные руины» когда-то живописного Зборува вошли новые русские резервы. Двоекратное превосходство в численности решило ничтожный вопрос.

Почти не имея в распоряжении хоть сколько-нибудь боеспособных соединений (все «дисциплинированные» дивизии уже примерно часов двенадцать удобряли собою дерн под Зборувом) и не имея ни малейшего основания полагаться на разложившиеся «революционные части» или новобранцев, Лизинген отдал приказ об общем отступлении группы армий в направлении к Тарнополю и Трембовли.

После этого Восточного фронта для немцев более не существовало! Огромная рваная полоса земли, изрытая траншеями, изгаженная колючей проволокой и воронками от снарядов, тянулась на двести километров вдоль Вислы к Карпатам и никем более не охранялась. Линзинген отдал приказ отодвинуться на пять километров и зарываться в землю. Но после гибели кадровых соединений приказы старого генерала выполнять не собирался никто. Все еще могучие, едва не стотысячные немецкие армии и австрийские корпуса распылялись по трактам потоками дезертиров — бросая тяжелую технику, осадные орудия, склады, броневики.

Всякое сопротивление немцев отныне теряло логический смысл. В обычных условиях (всего месяц назад) прорыв фронта даже на столь широком участке не принес бы решительного результата. Нырнувшие в брешь наступающие русские дивизии нуждались в снабжении: продираясь сквозь фронт, они отходили от своих баз, бредя по вражеской территории и теряя темп с каждым часом. За это время противник копил резервы, вгрызался в землю на новой линии обороны, и позиция замирала. Однако нынче резервов у немцев не было!

Над «брешью» Сахарова тянулись к Балтике Западный и Северный фронты, где оставались еще боеспособные немецкие части. Но ниже прорыва лежали Румыния и Карпаты, где царил уже полный разброд. После смерти императора Карла — последнего Габсбурга, которого еще могла принять измученная страна, правительство в Вене держалось исключительно по инерции, надеясь, что схватка с русскими за Карпаты либо приведет к каким-то мелким успехам, после которых будет возможно заговорить о новом наследнике, либо…

Сейчас наступало именно это, второе «либо», однако что кроется за ним — не знал уже никто. В Австро-Венгрии не было сильных рабочих партий, однако многонациональный состав «лоскутной монархии» являл собой даже более страшную взрывную смесь. В мгновение ока, вслед за откатом под Зборувом, все мягкое подбрюшье Германской империи, протянувшееся через половину Европы вплоть до швейцарской границы, оказалось обнажено.

Венгрия и Моравия, Чехия и Кроатия, Трансильвания и Словакия, Галиция и Воеводина, оккупированная австрийцами Сербия, Тироль, Словения, сама Богемия наконец — все эти огромные территории, четыре года прикрывавшие Германию с юга и позволявшие ей вести войну на два фронта, принялись требовать независимости от Вены и стали вдруг огромным пожарищем, полем для Революции, по которому двигались, затаптывая, а иногда и питая этот пожар оружием, союзнические войска.

Двух фронтов отныне не существовало — их стало двенадцать, двадцать! Каждый километр немецкой южной границы превращался теперь в новый фронт.

Маккензен, возвращенный в Берлин и поставленный (безнадежно) во главе генерального штаба, все еще пытался сопротивляться. Он стягивал войска, топил в крови бунты (где мог), надрывался в патриотических воззваниях к нации и солдатам. Откатившись от Риги, немцы спешно заняли Чехию. Немногие боеспособные части сконцентрировались в Берлине, а отдельный гвардейский стрелковый корпус, сорванный прямо из Вердена, ворвался в Вену, пытаясь водворить там порядок. Но все было бесполезно — в немецких тылах бесчинствовали республиканцы и коммунисты, анархисты, нацисты и прочий люмпенский сброд.

Французы первыми уловили идею царя Николая, столь ярко продемонстрированную Сахаровым. И воспользовались ею вовсю!

На франко-германском фронте на две недели наступило полное, абсолютнейшее затишье. Никто не наступал и не рассеивал над немцами газы. Никто не кидал на них танки и не поднимал в бессмысленные атаки многотысячные пехотные полчища. Восемь резервных французских дивизий (всего шестьдесят тысяч человек), объединившись с несчастной итальянской армией, только пришедшей в себя после поражений под Пармой, перешли через Альпы и менее чем за неделю, совершенно не встречая сопротивления, овладели Боснией и Хорватией, Тиролем и практически всем Адриатическим побережьем. В другое время подобная расточительность резервных дивизий обошлась бы французам дорого — немцы рухнули бы на Марну. Однако сейчас немцам не было дела до подобных незначительных мелочей.

Вторыми очнулись британцы. Рванув под Салониками и почти за неделю дошли до Дуная, овладев Сербией, Черногорией, северной частью Албании и выйдя к пригородам Белграда.

11 румынских дивизий, все это время сидевших на русском хлебе, стреляя в немцев русскими патронами и пощупывая украинских девиц, вернули себе Бухарест и наконец совершили то, что прописывал их Генеральный штаб еще до вступления в Мировую войну, — пройдя сквозь Карпаты вместе с русскими корпусами, они овладели лакомой Трансильванией!

Сражений не происходило нигде — союзнические армии просто шли. Их некому было останавливать, ибо после казней офицеров, бегства генералов и массового дезертирства австрийской армии более не существовало. Однако внезапно на ее трупе возникли части венгерской армии, чешской армии, сербской армии и даже армии Австрии.

Все эти удивительные достижения наступающих не являлись чем-то из ряда вон выходящим и фантастическим — энциклопедия Каина сообщала, что в реальной земной истории после падения государственной власти в России откат русских войск на германском фронте произошел на гораздо большее расстояние и почти столь же быстро. После революционного переворота в Питере немцы и австрияки не захватывали территории, не сражались — они именно просто шли, не встречая сопротивления. Защитников не было — русские части истаивали дезертирами так же, как это делали сейчас австрийцы.

Слушая сводки с фронта, я истерически хохотал. Вселенная рушилась, могущество центральных держав, с их славной военной историей скатывалось в пропасть, снесенное помянутым «снежным комом», покатившимся от маленького толчка. А впрочем, разве не может убийство двух монархов привести к тому же эффекту, что и смерть одного? Великая тысячелетняя Россия рухнула на пороге победы — сраженная отречением своего Государя. Было ли странным то, что две немецкие империи исчезли с карты Европы, сраженные смертью двух своих Императоров?

Одновременно с наступлением союзников пришла пора оторваться и русской армии. Сквозь пробитую под Карпатами брешь из многострадального Зборува по расходящимся направлениям к Кракову и Варшаве была брошена кавалерия. Русская конница не занимала позиций для будущей обороны, не уничтожала бегущие немецкие части и не охотилась на дезертиров — она рвалась в Польшу, скользя по широким тылам. Этим скользящим маневром мы отрезали от Германии гигантскую армию, стоящую в Бресте и Гродно в громадном, на сотни километров котле.

Ни средств, ни сил, ни организационных возможностей для вывода слабодисциплинированных голодных толп у командующего остатками Восточного фронта генерала фон Гофмана уже попросту не имелось. Да собственно, уже не было причин выводить.

Спустя сутки после выхода наших частей к Варшаве, в маленьком вагоне под Барановичами, генерал от кавалерии фон Гофман объявил командующему русским Западным фронтом Лукомскому о сдаче порученных ему сил ввиду невозможности дальнейшего сопротивления.

Еще через час германский премьер-министр Эберт, извещенный об отсутствии с известного времени немецкого Восточного фронта как явления в природе, радировал Клемонсо о готовности рейха к полной и безоговорочной капитуляции.

В этот торжественный час телеграф, как одно из гениальнейших творений человеческой мысли, сыграл свой финальный и самый звучный аккорд. Как только ответная телеграмма от Клемонсо легла на стол Эберта, Великая война завершилась.

Выстрел «манлихера» во дворце одного Императора и взрыв колотушки в бункере у другого — завершили всемирную бойню менее чем за месяц.

Псалом 16

Москва еще спала. Прощание с Императорской фамилией завершилось рано — карманный не показывал еще и девяти. Ингумация произошла на Новодевичьем кладбище сорок дней назад, и сегодня, по неизвестному мне православному обычаю, проходило поминание усопших. По местной традиции поминки проводились трижды — в день похорон, через девять дней и через сорок. Особый ритуал — поминальная трапеза должна была начаться после обеда, пока же у меня имелись примерно четыре часа относительно свободного времени.

Трупоположение членов Императорской семьи традиционно происходило в соборе Петропавловской крепости, однако после разрушения последней огнем балтийских линкоров хоронить семью Николая там стало физически невозможно. Впервые за два столетия супругу императора и его наследника хоронили не в Петрограде, а в Москве. Сорок дней назад из далекой северной столицы тела перевезли в закрытых цинковых гробах. Смотреть на них я не мог — не хватало духа. Как оказалось, подобные печальные процедуры я вообще выносил с трудом. Опасения основывались не на том, что зрелище было для меня «неприятно», но на обычном человеческом страхе. Мой Николай мог вытворить что угодно при виде безвременно ушедших детей, да и я сам, признаться, при мысли об убиенных девочках и маленьком царском сыне внутренне содрогался, будто от старой раны, и сильно переживал, опасаясь еще одного «отторжения» меня личностью реципиента.

К счастью, все обошлось. Новодевичье кладбище я покинул на двух автомобилях в сопровождении хмурого лейб-конвоя. Решив по возможности оградить себя от бремени церемоний, я отказался от эскорта из кавалергардов и ехал сейчас в сопровождении атаманцев. Шестеро из бойцов сидели в автомобиле охраны и двое — вместе с Воейковым и водителем в моей машине.

Подпрыгивая на кочках в такт скомканным, сумбурным раздумьям, я смотрел на проплывающую мимо меня первопрестольную столицу России. Уже сутки я изучал этот сумрачный город с немеркнущим интересом. Вчера я въехал сюда с огромным «конвоем», во главе нескольких фронтовых дивизий, прибывших в Москву для триумфального парада. Пока мы двигались по длинным проспектам, серые здания давили на мою голову своим весом, и мрачные мостовые, в которых отдавалось цоканье тысяч подков в течение целых восьми столетий, блистали сыростью, оставленной едва растаявшим снегом и вечной грязью, столь характерной для обеих русских столиц. Массивный, пугающий муравейник, гигантский, каким и должен быть «Третий Рим», бурлящий чудовищною клоакой, он подавлял во мне чувства и погружал в некое грозное оцепенение. Воистину, думал я, глядя на толпы людей и дольмены зданий, возвышающиеся над ними, — Москва являлась олицетворением всего русского, — пугающим, но великим; темным, но не имеющим границ. Могучий дух и неукротимая, почти стихийная сила, что двигали этот огромный народ на протяжении тысячелетий к славе властелина Евразии, чувствовались здесь более, чем в любом другом месте бескрайних тюркских равнин…

Тем временем мы подкатили к Кремлю и видения мрака рассеялись предо мной. В конце Красной площади я увидел перед собой удивительный храм, состоящий из множества ярусных башен, стоящих на каменном основании, обрамленном замысловатой аркадой. Фигурные главы этого удивительного творения архитектуры, украшенные цветными маковками куполов, вызывали странные чувства. Краснокирпичная громада Кремля дышала Средневековьем, но облик Собора — многообразный и яркий — поражал монументальностью и в то же время… сказочным вдохновением!

— Впечатляет, не правда ли? — Воейков наклонился к моему уху и показал перчаткой в окно. — Храм Василия Блаженного считается одним из чудес света. Однако не спешите умиляться русским искусством — собор построен итальянцем Бармой в честь взятия Иваном Грозным Казани. Что характерно, заметьте! В этой чудесной стране во все века цивилизация и культура, несмотря на земледельческий склад хозяйствования, посвящались войнам. Только тираны здесь могут стать успешными правителями, Ники. Все остальные, насколько мне известно, заканчивали плохо.

Пристально я посмотрел Воейкову в глаза.

— Опять вы? — Голос мой дрогнул.

Каин улыбнулся губами флигель-адъютанта.

— Представьте, не могу вас оставить!

Перед лицом непреодолимой опасности, сознание мое вдруг впало в болотистый ступор, вызванный, вероятно, не страхом, а незнанием того, что следует ожидать от собеседника. Первые фразы беседы казались дружескими и даже шутливыми, однако последние — могли звучать приговором. Наконец я выдавил из себя:

— Напрасно. Я бы не сожалел, расстанься мы с вами.

— Ах, бросьте, Ники! — Воейков отодвинулся от меня и барски отвалился к окну. — Если я поверю, что вы действительно так считаете, это не пойдет вам на пользу.

Мы ехали на огромном шестиместном «Майбахе»; на переднем диване, отделенном стеклянной перегородкой, рулил водитель. Огромная машина рычала, когда он давал газу, колеса шуршали по мостовой, и ветер из открытых окон весело шевелил Воейкову волосы.

На среднем диване сидели мы с ним, а вот сидящие прямо за нами на заднем диване атаманцы спали, хотя всего лишь несколько минут назад я имел с ними разговор.

В конце концов, подумал я, встреча с Каином когда-то должна была произойти и настоящий миг ничем не хуже и не лучше будущих или прошлых. Сейчас, вероятно, должна была решиться моя судьба.

— Опять угрожаете? — спросил я, стараясь говорить как можно безразлично.

— Нисколько! — мотнул вихрами флигель-адъютанта хронокоректор. — Просто я хотел бы прояснить обстановку, которая выглядит несколько запутанно с момента нашей последней встречи. Мы с вами делаем здесь общее дело, вы мой первый и единственный помощник в исполнении корректировки. Но меня беспокоит ваша неуправляемость! Признаться, когда в прошлый раз вы выстрелили в зеркало, я действительно решил вас стереть, но сдержался. Так что это жест доброй воли, Ники. Надеюсь, вы его оценили.

— У вас прекрасное чувство юмора, — холодно заметил я. — Добрым жестом было вроде бы мое воскрешение на Земле будущего. Теперь я знаю, что вы возродили меня, исходя из собственных интересов…

— Вы опять видите во мне монстра, — перебил Каин. — А разве вы, будучи Императором России, не используете того же дворянина Воейкова в качестве слуги?

— Если Воейков мне разонравится как помощник, я не стану его убивать.

— А я разве грозил вам убийством? Всего лишь пугал наказанием, чтобы повысить эффективность.

— То есть вы не собирались убивать меня на самом деле?

Каин досадливо поморщился, затем вздохнул и уставился в пол.

— Вы ведь живы. — Он снова поднял глаза. — И прошу, не опускайтесь до вульгарщины: я не грозил вас убивать, а лишь стереть вашу матрицу. Разница тут существенная: стерев матрицу, я могу возродить ее в другом теле и в другое время. Это значит, что пока я жив, живы вы. Согласитесь, подобное нельзя назвать смертью.

Я замолчал, мне просто нечего было возразить. Могущество Каина по-прежнему завораживало и пугало меня.

— Зачем вы явились сейчас? — спросил я наконец, решив подводить беседу к ее итогу.

Каин внимательно смотрел на меня.

— Чтобы дать вам оценку, — ответил он. — Метод, который вы избрали для внесения изменений в историю, необычайно груб и радикален. Великая война к концу года закончилась бы сама — без вмешательства с вашей или с моей стороны. Обычным для хронокорректоров является оказание воздействия, невидимого для жителей текущей эпохи. Невидимого, Ники, вы понимаете? Одновременное убийство лидеров двух главных стран центрального блока очень трудно приписать усилиям весьма слабой русской разведки. Местные жители, боюсь, могут заподозрить подвох.

Я снова усмехнулся — получалось, Каин знает о моих новых возможностях. Что, собственно, и предполагалось. И я спросил напрямик:

— Значит, вам известна моя способность перемещаться между телами?

— Догадаться нетрудно. — Каин тоже не стал юлить. — Да, приборов, способных фиксировать перемещение матриц на таких больших расстояниях, как отрезок между Берлином, Веной и Питером, у меня пока нет, но сам характер убийства сомнений не вызывает. Сделано грубо, участие другого хронокорректора видно в каждой детали. Нас с вами здесь двое — прыжок во времени исключает наличие прочих гостей из будущего — ведь будущего с момента нашего перемещения сюда не существует. Дальнейший вывод элементарен. Если Вильгельма и Карла убил не я, то это сделали вы. Надеюсь, не станете возражать?

— А есть смысл?

— Ники, откуда у вас этот дар? — спросил Каин резко.

Несколько мгновений я сидел молча. Затем, не видя для себя ни причин таиться, ни возможности избежать внимания Каина, рассказал все от начала и до конца. Про убийство царской Семьи. Про ярость и сумасшествие Николая. Про ночные полеты над Европой. Про покушения. Скрывать свои новые способности было для меня невозможно, противостоять же могуществу Каина не хватало знаний и сил.

Хронокорректор слушал внимательно и только изредка кивал головой.

— Удивительно, — пробормотал он наконец. — Способность перемещаться из тела в тело есть целиком искусственная способность. Высвобождение энергетической составляющей личности производится с помощью сложной аппаратуры. С таким случаем, как у вас, я столкнулся только однажды, о чем… — Он стрельнул в меня взглядом. — Сожалею до сих пор…

Воцарилась короткая пауза — Каин споткнулся в своей речи, а я невольно пытался понять до конца, что он имеет в виду.

— Но как бы там ни было, — поспешно проговорил Каин, — убийство Вильгельма и Карла — это ваша ошибка, Ники. Хронокорректоры не должны выдавать столь явно присутствие в прошлом каких-либо внешних, сверхъестественных сил. В этом заключается чистота воздействия. Антанта и так была обречена на победу, вы просто слепец, если этого не увидели! В семнадцатом году достаточно посмотреть на любой из статистических показателей, чтобы понять: страны англо-русско-французского альянса превышают центральные державы по всем военным и экономическим показателям. Единственное, что позволило Австро-Венгрии и Германии выстоять дополнительный год в прошлой версии Истории — это выход России из войны. А также соответственно сдача немцам без единого выстрела гигантской территории по подписанному большевиками Брестскому договору. Свежие ресурсы, прорыв блокады, переброска восточных дивизий на запад, да и просто моральный подъем после победы над русскими — все это позволило Германии продержаться до ноября 1918 года. Однако в нашей с вами версии реальности, после того как революция уже не произошла, у немцев не осталось шанса выдержать даже до осени текущего года. Взрыв в Сан-Суси и выстрел во дворце Шёнбрунн — это чистой воды профессиональная ошибка!

— Какие у вас точные расчеты, — снова криво усмехнулся я. — Допустим, у Германии шанса не было. Зато шанс появился у миллионов немецких и русских солдат — тех, кто должен был погибнуть во время «победоносного» наступления союзников. Вы думали о них? Семнадцатый год — не сорок первый, до блицкрига еще не додумались. Танков у русских нет. Самолетов слишком мало для ковровых бомбардировок. Ракетных установок еще не изобрели. Наступление семнадцатого года возможно и стало бы победоносным, но технически оно представляло бы собой то же, что и прочие операции Великой войны, а именно заваливание пулеметов трупами, чтобы смертоносную технику клинило от перегрева! Я прикончил тридцать человек, а спас сотни тысяч. Вы считаете это плохим решением?

— Я слышу песни народника-бомбиста, — презрительно скривил губы Каин.

— Не надо сравнивать меня с террористами.

— А в чем отличия?!

Выругавшись, я отдернул на автомобильном стекле шторку. За окном простирался вид проснувшейся послевоенной столицы.

— В этом! — ответил я, показывая рукой на мелькавшие мимо жилые дома. — Я говорю вам о мире, Каин. От террориста я отличаюсь тем, чем отличается полицейский снайпер от обычного убийцы. Для террориста важно само действие: совершив убийство, он реализует себя или идею, с которой себя олицетворяет. Второй же ничего не реализует, он просто выполняет свою работу, свой долг. Но главное отличие — в полученном результате. Совершая убийство, террорист нагнетает страх, пугает людей, делает значимыми свои требования или лозунги. Второй не требует ничего. Но главное даже не это, суть заключается в количестве зла!

— Зла?! — Адъютант мой блеснул зубами. — Вы бредите, Ники!

— Количество зла есть мерило праведности! — воскликнул я в каком-то безумном порыве. — Разумный человек всегда действует логично, однако с точки зрения религии и даже морали мерилом «правильности» его действий является количество зла, которое он несет. Террорист и антитеррорист умышленно убивают людей для достижения своих целей. Однако между двумя убийствами простирается необъятная пропасть! Преступник убивает — чтобы убить. А полицейский снайпер — чтобы спасти от смерти других людей. Убив безумца Вильгельма и последнего Габсбурга — прекрасного человека, — я спас сотни тысяч человеческих жизней. Не только русских, но и австрийских, немецких, французских, английских, венгерских, турецких, итальянских и так далее. И пусть либералы кричат, что каждая жизнь бесценна, я заявляю, что это ложь! У человеческой жизни есть конкретная стоимость в единицах, и ее легко подсчитать. Жизнь каждого человека измеряется в жизнях других людей. Почему родители защищают своих детей и готовы умереть в критической ситуации за ребенка? Кроме любви ими движет древний инстинкт, заложенный природой на основе простой арифметики. Ребенок моложе и проживет дольше, следовательно, жизнь взрослого стоит меньше, чем жизнь дитя. Я уверен: совершенное мной — это справедливый размен! Жизнь кайзера — на жизнь немецких солдат. Жизнь Карла Габсбурга — на жизнь подданных Австро-Венгрии. С таким же успехом возможно было убить самого Николая, но тогда, чтобы завершить войну, пришлось бы умерщвлять еще и весь английский парламент и все правительство Франции, ведь союзники не сдались бы со смертью русского Государя. Демократия устойчивей в этом смысле — у них нет одной головы, голов много, одним убийством там не решить ничего. Кроме того, народные массы Запада, имеющего конституции и органы представительной власти, менее подвержены революционной идее, чем жители полуфеодальной России, измученной блокадой Германии и лоскутной Австрии, где центральная нация — австрийцы составляли меньшую часть населения. В общем, с Англией и Францией такой фокус с убийством лидеров не прошел бы, а избранный мною путь — кратчайший, чтобы закончить войну. Надеюсь, вы не станете спорить, что достигнутый эффект удовлетворяет целям корректировки?

После моей вспышки Каин также долго молчал.

— Возможно, ваши действия на самом деле выглядят неплохо с точки зрения целей корректировки, — мрачно произнес он наконец. — Никакого прогрессорства, никаких научных открытий, никаких изменений технологий. Только гранаты и винтовка. При минимальном воздействии — глобальный результат… Однако это не все. Не важно, эффективны или нет действия помощника с его точки зрения. Важно то, насколько результат его действий соответствует общим замыслам, о которых вам, Ники, пока ничего не известно. При нашей последней встрече вы вели себя категорически некорректно. В любом другом случае это означало бы ваше стирание. Вас спасло то, что я решил дождаться развязки, посмотреть, сможете ли вы играть без меня.

При последних словах я внутренне замер.

— И что же?

Каин быстро провел пальцами по ручке двери; едва заметная усмешка скользнула по его губам.

— Избранный вами метод, — продолжил он, словно не замечая вопроса, — сильно расстраивает меня… Но в целом мы движемся к цели в хорошем темпе, и только это оправдывает ваше дальнейшее существование. Вы балансируете на тонком канате, Ники. Но этот канат — он все еще под вашими ногами.

С невиданным облегчением я вздохнул: слова Каина означали отсрочку моего приговора.

— Ну а сейчас, — продолжил Каин, как ни в чем не бывало, — я представлю вам несколько новых соображений…

Я с нескрываемым интересом посмотрел на него.

— Возможно, вам будет любопытно узнать, почему я избрал именно это место и время для внесения исправлений, — начал хронокорректировщик. — Важнейшим условием развития цивилизации, как я уже говорил, является объединение планеты, превращение ее в единое государство. Вопрос лишь в том, как именно мы могли бы ускорить появление такой державы и какая из стран могла бы объединить под своей дланью весь мир. Претендентов-завоевателей всегда находилось множество — и вам наверняка об этом известно. Например, практически каждая из держав Европы пыталась в свое время утвердить если не мировое господство, то, по меньшей мере, господство над этим континентом. Самое смешное заключается в том, что почти всем это удавалось на какое-то время. Вспомните!

Каин принялся загибать пальцы.

— Италия во времена Древнего Рима владела всей Европой, Северной Африкой и Ближним Востоком. Греция в свое время господствовала в Средиземноморье, а если вспомнить поход Македонского, покорила весь известный на тот момент мир. Арабы с седьмого по одиннадцатый век подчинили себе территории от Атлантики до Индии.

Испания в правление Карла IX, во владениях которого «никогда не садилось солнце», захватила обе Америки, громадные португальские территории в Африке и путем союзов, договоров и династических браков Габсбургов подчинила себе юг Италии, Нидерланды, Австрию, Чехию, Венгрию и почти все германские государства.

Франция владела половиной Европы при Карле Великом и всей Европой при Бонапарте, правда, недолго. Англия доминировала на планете весь девятнадцатый век, занимая четверть земной поверхности. Я не говорю о более скромных, но не менее блистательных попытках прочих стран.

Средневековая Венгрия устрашала весь континент лихими набегами, доходя из центра Европы к Атлантическому океану. Польша в период наивысшего взлета была сильнейшим из европейских государств, пугая своей мощью германских императоров и итальянских пап.

Чехия разгромила армии абсолютно всех соседей во время славных Гуситских войн. Скандинавские викинги, предки будущих законопослушных датчан, норвежцев и шведов, основывали за морем целые королевские династии и покоряли огромные территории! При Кнуте Великом скандинавы владели Северной Европой, включая Англию и Ирландию. Викинги били арабов и итальянцев в Средиземном море, охраняли покой Византии, становились герцогами Франции и королями англосаксов! Именно они открыли Америку, Исландию и Гренландию. А согласно некоторым данным, именно викинги основали Русь.

Кроме упомянутых народов империи создавали также персы, гунны и монголы, индусы и китайцы, турки-османы, японцы, голландцы, португальцы, болгары, сербы и десятки, если не сотни других! Даже туркмены и узбеки, с историей которых почти никто не знаком, во время оно основали Сельджукский халифат, простиравшийся от Туркмении до Эгейского моря, и являлись ядром империи Тамерлана.

Как видите, Ники, почти все культурные народы в определенный период истории пытались добиться мирового господства и очень многие преуспели в той или иной степени.

Но, анализируя эту бурную чехарду, при выборе кандидата на всепланетную гегемонию хронокорректировщик должен ориентировался не столько на внешние успехи завоевательных кампаний, сколько на некие научные законы, которые бы не просто объясняли успехи армий и полководцев, но обеспечивали победы в будущем.

Тут мы приступаем к главному. Основным тезисом, основываясь на котором можно определить государство, способное объединить вокруг себя мир, является следующий факт: самым выгодным для него является срединное или центральное положение в географической системе!

Понятие «центральное», разумеется, относительно. Речь идете о центральном положении с планетарной точки зрения. А теперь, друг мой, вообразите перед собой карту Земли — при одном взгляде на нее логика моих рассуждений станет понятна. Я видел много планет с крайне запутанным рисунком континентов, а также планеты, где океанов и материков нет вообще. Однако география Земли читается очень легко. Согласитесь: в центре вашего мира, с какой стороны ни гляди, находится континент Евразия. Вы можете крутить глобус сколько угодно, но это единственная часть суши, которая имеет непосредственный выход ко всем остальным.

По теории хронокорректировки ваша планета делится на три части.

Первую часть составляет условный центр планеты — «Срединная земля», то есть Евразия, лучшая территория для контроля над остальными, своего рода сердце планетарной системы.

Вторую часть составляет «Пограничный полумесяц», проходящий по границам Евразии и включающий в основном ее береговую линию. В частности, туда входят морские страны Европы, Ближний восток, Индия, Япония и побережья Китая — то есть те «окраинные» народы Евразии, которые имеют выход к просторам мировых Океанов.

Третью часть составляют «внешние континенты», которые теория хронокорректировки на других планетах обычно именует «Мировым островом». Это зона вечного врага «Срединной земли» — океанических, окраинных государств. Сам «остров» не может подчинить себе мир в силу своего географического положения — его составные части слишком растянуты, разорваны океанами. При внушительных размерах, в отличие от «Срединной земли», он не монолитен, а значит, не способен на объединение мира. С другой стороны, «Мировой остров» испытывает страх перед могуществом «Планетарного Центра» — страх за свою культуру и свой язык, который неизбежно будет поглощен и нивелирован при усилении последнего.

Причины непобедимости «Срединной земли» просты — это ее сплошной характер, называемый также монолитностью, огромный размер и «центральность». Морской флот или сухопутная армия, из какой бы иной части мирового шара они ни прибыли, не в состоянии причинить центру планеты вред. Все вторжения в зону «сердца мира» изначально обречены на провал в силу указанных мной выше особенностей. Судите сами, история подтверждает: все известные попытки покорить огромные пространства Евразии всегда кончались крахом — Македония, Рим, Наполеон, Гитлер, несмотря на первоначальный успех и феноменальное продвижение в глубь «Срединной земли», в конечном итоге терпели неудачу и крах, не покорив даже десятой доли гигантского континента.

Планетарное пространство, таким образом, структурируется как бы некой системой концентрических кругов. От взаимодействия этих кругов зависит темп развития цивилизации.

«Пограничный полумесяц» есть зона наиболее интенсивного развития науки и культуры, поскольку именно в нем происходит пересечение двух основных планетарных зон. Я думаю, тут вы не будете возражать, если знакомы с историей: все великие этносы, совершившие в древности и Средневековье технологический или культурный рывок — Шумер, Египет, Эллада, Персия, Македония, Рим, Финикия, Иудея, Индия, Китай, Арабский халифат, наконец, — все они находятся именно в «Пограничной зоне» между «Срединной землей» и «Островом». Там же родились и процветали великие нации эпохи географических открытий — испанцы и португальцы, голландцы и англичане, французы и немцы.

«Пограничный полумесяц» постоянно испытывает давление со стороны более диких народов «Срединной земли» и «Мирового острова». А потому, безусловно, в течение некоторого периода времени, непосредственно предшествующего объединению мира, неумолимо опережает и «остров», и «центр». Эта зона беспрерывно испытывает противоположные культурные влияния, что и приводит к бурному развитию государственности, права, военного искусства, техники и наук. Однако в центре системы, вне зависимости от успехов «Пограничной зоны», находится конфликт между окраинными континентами «Мирового острова» и «Срединной землей».

Это и есть так называемая «географическая ось истории»: ни «Остров», ни «Пограничная зона» не способны подчинить себе мир в силу географического положения. Сделать Землю единой способна только Евразия. И наш выбор прост: до создания Оружия Массового Поражения Евразия должна подчинить себе «Остров» и «Пограничье». В противном случае цивилизация Человека обречена на досрочную смерть.

Полагаю, вы понимаете, к чему я веду. Если вы снова представите карту мира, то без труда разберете, какая именно держава на протяжении тысячи лет соответствует понятию «Срединной земли», Центра Мира. Это понятие тождественно слову «Россия». Империя вашего реципиента есть царица Евразии, единственная страна, способная с точки зрения планетарной физики и географии претендовать на мировое господство до создания ОМП!

Конец двадцатого века является, вне всяких сомнений, переломной эпохой в развитии человеческой цивилизации. Именно в это время люди вплотную подошли к исследованию космического пространства и изобретению тотального оружия уничтожения. Однако в самом двадцатом веке производить корректировку и объединение планеты под одним флагом необычайно сложно — слишком напутано, связано, слишком много многоуровневых, плохо рассчитываемых факторов и причин. Несколько наций-лидеров, соревнующихся друг с другом, новая техника, мощный рывок прикладной и военной науки.

Напротив, воздействовать на цивилизацию с давних времен, начиная, допустим, с Рима или тирании Ашоки, очень легко, но необычайно долго. В этом смысле рубеж двадцатого и девятнадцатого веков — почти за полвека лет до создания ОМП — кажется мне идеальным вариантом. Именно поэтому этот период выбран мной в качестве точки для вмешательства. В вашей истории ломалось все много и часто, но никогда настолько решительно и внезапно, как в это время. Начало века, в отличие от его конца, богато на роковые случайности, которых, в сущности, достаточно легко избежать.

Вот посмотрите, логика ведь проста. При Николае Втором, тело которого вы сейчас занимаете, Россия совершила мощнейший рывок в развитии экономики. Было построено огромное количество железных дорог, выросла промышленность, обновлена финансовая система. Подобного качественного скачка эта страна не совершала никогда ранее и, что более характерно, никогда после. Чуть позже подобное явление назвали бы экономическим чудом и восторгались тем, насколько грамотно осуществлялось перед революцией управление экономикой. Не без ошибок, конечно, однако ошибки — категории оценочные. Вместо личных оценок есть нечто более совершенное — экономическая статистика. Рост ВВП России на рубеже веков сравним с ростом ВВП Японии и Германии после Второй мировой войны, и в то же время в стране происходят две революции, растет оппозиция, все слои населения недовольны режимом. Ведь это противоестественно, Ники! Как в стране с бурно растущей экономикой население может быть столько откровенно враждебно правительству?

Размышления по этому поводу приводят к удивительной мысли. Крах «Срединной земли» в начале двадцатого века является результатом невероятного стечения обстоятельств! Факторы, разрушившие Россию, случились необязательно и выходят за рамки нормального развития событий. Конечно, после революции «Срединная земля» попыталась восстановиться, правда, уже под руководством революционеров. Более того, возвышение России в середине века прошло необычайно успешно — почти на пятьдесят лет «Срединная земля» снова стала мировым гегемоном вместе с США, однако время до создания ОМП оказалось упущено.

К концу века колониальные империи развалились сами собой, оставив вместо нескольких мировых европейских империй свыше двух сотен государств — их бывших колоний. Множество стран — и великих и малых — обзавелись разрушительным оружием. После изобретения ядерной бомбы любая война стала самоубийством, а человечество, пролившее за тысячелетия океаны крови в бесчисленных войнах, осталось разобщено навсегда.

Итог тут прост. Наша задача — повернуть путь истории в необходимое русло. Культура человеческой расы и ваша оригинальная цивилизация должны быть сохранены, и единственный путь к этой цели, который показали расчеты, — расширение государства, занимающего центральное положение на Евразийском континенте.

Евразия — это «сцена большой истории», Ники, на которой происходили, происходят и будут происходить все важнейшие события, по крайней мере, до изменения с течением миллиардов лет рисунка океанов и континентов.

Мы с вами сейчас контролируем единственную Державу, способную на рубеже создания ОМП объединить планету и избежать, таким образом, гибели человечества. Эта держава — Россия начала двадцатого века. Иных вариантов — даже математически — нет!

Посмотрев на Каина, я кивнул. Меня смущало много несоответствий, да и определение России как единственной страны, способной объединить мир, казалось мне полной натяжек и оговорок. Впрочем, на первый взгляд идея выглядела достаточно обоснованной, и возразить корректировщику времени мне было нечего.

— Получается, наша цель состоит не только в том, чтобы покончить с революцией и войной, но в том, чтобы объединить всю планету. Причем не просто, а вокруг конкретной евразийской державы?

— Вы поняли. — Каин слабо кивнул.

— И много у нас времени?

— Эйнштейн уже родился, если вы об этом.

Я дотронулся до нагана:

— Может быть?..

— Бросьте! Дело тут не в ученых, а в общем уровне развития науки. Не догадается один физик — догадается другой. Кроме того, развитие теории относительности есть необходимое условие не только для создания ОМП, но и для рывка в космос, ради которого, собственно, и затевается все возня с объединением человечества. То, что я рассказал, вам нужно знать, чтобы приступить к новой задаче. Если серьезно, мировая война совершенно не закончена с крахом Германии. К схватке за гегемонию необходимо готовиться прямо сейчас, не теряя ни дня.

— Значит, вы снова берете меня на службу?

— В каком-то смысле. Если у вас нет возражений, разумеется. Согласны?

Все, что мне оставалось, — еще раз молча кивнуть.

Очевидно, не ожидая большего, Каин приложил два пальца к фуражке и знакомым жестом Воейкова отрывисто отсалютовал. В следующее мгновение тело флигель-адъютанта безвольно осело на диван.