А говорят, Кювье

А.Морозов, С.Чекрыгина

А говорят, Кювье...

Талант - он себя всегда покажет. Теперь-то уж я это точно знаю. Теперь - это со вчерашнего дня.

А началось все с моего увлечения хоккеем. Тогда, три года назад, я ни за что бы не задержался на работе, не будь у меня билета в Лужники. Начальник отдела - должность, конечно, не из спокойных, но это... как к делу подойти. У меня был крепкий зам (да и сейчас он есть, не делся никуда, и крепость его на убыль не пошла), который недреманным оком следил за сроками, объемами, посещаемостью и прочим. А если сроки работ выдерживаются, объемы - на все сто, посещаемость - на уровне, что еще нужно для счастья?

Есть еще, правда, такие вещи, как перспективность исследований, оригинальность. В нашем-то институте системных исследований только и разговоров: талантливо - не талантливо, старо - не старо...

Но у меня и с этим комар носу не подточит. Ребята подобрались грамотные, с идеями. Их не то что подталкивать, а наоборот... то есть, я хочу сказать, контролировать порой не мешает. Чтобы от реальной почвы не отрывались. Чтобы о тех же сроках и объемах из-за своих задумок не забывали. Ну, а на это у меня крепкий зам.

Словом, оставаться в институте после конца рабочего дня никакого резона не было. Но до Лужников - двадцать минут езды, а хоккей в семь тридцать начинается. Рабочий же день у нас ровно в шесть кончился. Домой все равно не успеть. Как говорится, ни туда ни сюда.

Пока я сидел в опустевшей комнате в задумчивости и перелистывал записную книжку - кому бы звякнуть? - в коридоре послышались шаги. В комнату вошел Витя Лаврентьев, весь в гирляндах перфолент. Жидкая русая прядь к виску прилепилась, галстук вбок съехал. А обычно - аккуратист.

Витя как раз из тех, кого не подталкивать, а направлять надо. Будь его воля, он с электронно-вычислительной машины и не слезал бы. Своего машинного времени ему не хватает, так и чужое у зазевавшегося частенько прихватывает. Из-за этого опять же нарекания от других отделов. Хлопотный, словом, мужичок.

Смотрю, Лаврентьев не к своему столу, а прямо ко мне направляется. Ну, думаю, опять машинное время клянчить будет. Но, вижу, взгляд у него какой-то блуждающе-торжественный. Иначе не скажешь.

- Трофим Фомич, - говорит (а Трофим Фомич - это я), - у меня Логический Реставратор заработал.

- Что, что? - говорю. - Ты программы, которые за тобой записаны, отладил?

Это я так его спросил, мне еще неделю назад зам доложил, что у Лаврентьева и программы и описания к ним готовы. Люблю, если мне что-нибудь непонятное говорят, сразу на планы работ переводить. Оседает в таких случаях человек и чувствует что почем.

Только Витя Лаврентьев на этот раз не почувствовал. Как будто бы не его я о плане вой работе спросил. Протягивает мне рулон широкой бумаги, отворачивает край, и я вижу, что она вся покрыта текстом.

- Вот. Трофим Фомич, - говорит Лаврентьев, - первая продукция. Первый раз сегодня Реставратор ожил.

- И что же он реставрирует? - спрашиваю его. А сам думаю: "Черт с тобой, реставратор, так реставратор, все равно до хоккея час куда-то убить надо".

- Вот, посмотрите сами, - говорит Лаврентьев и снова в рулон тычет.

Взглянул я на текст внимательнее, а над ним заглавие: "Сорочинская ярмарка. Сочинение Миколая Гоголя".

- Ты что же, заставил машину весь рассказ отстучать? Как же ты его в нее вводил? - спросил я построже.

- Да нет, Трофим Фомич, вся штука в том, что я его вообще не вводил, машина его сама... реставрировала, - объясняет Лаврентьев, а сам в пиджаке роется. Наконец достает одну перфокарту и протягивает мне.

- Вот, - говорит, - по этому единственному абзацу моя программа "Логический реставратор" сумела восстановить весь рассказ.

Ну, я перфокарточку взял, повертел ее, повертел, а перевести на русский все эти дырочки не могу, забыл кодировку, да и напрягаться неохота.

- Что это, - вроде бы недовольно бурчу Лаврентьеву, - за ерундистика здесь набита...

- Да нет же, Трофим Фомич, - говорит Лаврентьев, - это цитата из "Сорочинской ярмарки", из пятой главы. Вот вы же сами видите, что здесь написано: "А спустишь волов за двадцать, если мы заставим Черевика отдать нам Параску?"

В машину, где сидит мой Реставратор, я ввожу небольшой отрывок из литературного произведения. А Реставратор должен мне напечатать все произведение целиком. Знаете, наподобие того, как Кювье по мельчайшей косточке восстанавливал громадных животных.

- Значит, - говорю, - если ты введешь в машину пару предложений из "Войны и мира", так она тебе прямо весь грандиозный роман-эпопею и отгрохает? (Это я еще со школы запомнил, что "Война и мир" - грандиозный роман-эпопея.)

А Лаврентьев знай ликует:

- Вот именно, - говорит, - весь, точка в точку. Может, имена собственные только перепутает. Я, правда, на больших вещах еще не пробовал, сегодня с "Сорочинской ярмаркой" первый опыт удался.

- И как же он работает? Реставрирует то есть? - спрашиваю.

- Моей заслуги здесь почти и нет, Трофим Фомич. Основная идея принадлежит именно Кювье. В организме все взаимосвязано, понимаете? Именно поэтому по детали можно восстановить целое. У карлика, допустим, не может быть ступни сорок пятого размера. В общем, метод такой в науке давно известен.

А я просто обратил внимание, что литературное произведение - тот же организм. Все в нем связано и зависит друг от друга. Если одни собеседник говорит: "Ну что, лабух, прошвырнемся к чувихам, что ли?", то другой, как уж тут вы хотите, другой никак не может ему ответить: "К сожалению, граф, двери герцогини де Мофриньез отныне закрыты для меня". Одна фраза определила все: эпоху, среду, даже характер. Две - определяют уже сюжет. Я вам, конечно, объясняю только принцип. Мой же Реставратор не только не спутает Бальзака с Аксеновым, но и слово в слово - представляете? восстанавливает все произведение.

- А что же он у тебя имена путает?

Но у Лаврентьева, конечно, объяснение тут как тут:

- Так ведь собственные имена, - говорит, - минимум логики в себе несут. Минимум информации о своем объекте, понимаете? Поэтому они почти произвольны. Вот ведь только потому, что вас Трофим Фомич зовут, по одному этому еще неизвестно, что вы - начальник отдела.

Не понравился мне чем-то этот пример, но я ничего, воздержался, продолжаю слушать. А Витя Лаврентьев продолжает объяснять:

- Для Реставратора главное - обусловленность одних элементов текста другими. Он может учитывать несколько видов обусловленности, - логическую, эмоциональную, историческую, чисто грамматическую и другие. Вообще, это очень сложный комплекс программ, Трофим Фомич. Под двадцать тысяч команд. Я его полтора года отлаживал. - И добавляет, конечно: - Без ущерба для основных работ.

- Как же он все-таки реставрирует? - снова спросил я. - Как он может узнать, что произошло до и произойдет после введенного отрывка?

- Перебор возможностей, Трофим Фомич. Произведение - это не случайный набор фраз. Каждой реплике должна соответствовать ситуация, в которой она произнесена. Так Реставратор узнает прошлое. И каждая реплика меняет ситуацию. Развивает ее, продвигает вперед. А это уже генерация будущего, заглядывание в него. Так Реставратор и продвигается к началу произведения и к концу.

Витя Лаврентьев мог бы еще долго так говорить, он вообще большой любитель умных разговоров. Но делу - время, потехе - час.

А мой час, час хоккея, все-таки близился. Я пообещал Вите, что завтра мы подробнее обсудим с ним перспективы и возможности его реставрирующей программы и, попрощавшись с ним, вышел из института. Лаврентьев остался разрезать рулон "Сорочинской ярмарки" по листам.

Я хоть и люблю спокойную жизнь, но мозгами шевелю неплохо. В школе, да и в институте на первых курсах, по математике был не из последних. Хоккей в тот вечер выдался скучный (с первого же периода моя команда безнадежно завалила игру), так что ум мой был свободен для размышления. И довольно быстро я доразмышлялся до следующего. Реставратор по куску сочинения дописывает его к началу и к концу. Причем программе неважно, существует ли на самом деле полный текст. Дай зернышко - а уж Реставратор из него вырастит целое дерево.

Зернышко у меня было. Даже целое зерно. Две главы будущей диссертации. Два с половиной печатных листа. Правда, все это было введение, обзор общего положения дел. Так сказать, постановка задачи, подступы к ней. Дальше у меня дело что-то застопорилось. А не засунуть ли в Реставратор первые главы? Если уж он такой умный, может, он и выдаст на-гора всю диссертацию, "реставрирует" еще не бывшее?

Я сомневался только в одном пункте: Лаврентьев все время говорил только о художественной литературе, а тут все же научная. Справится ли Реставратор? Приспособлен ли он для этого?

С этим я и подступил на следующее утро к Вите Лаврентьеву. То есть я повернул дело так, что меня интересует диапазон Реставратора, его, так сказать, творческие способности. "Не можем же мы предлагать руководству института кота в мешке", - со значительной интонацией говорил я Лаврентьеву, упирая на слово "мы". Но он меня сразу успокоил и сказал, что по идее работа Реставратора не зависит от характера текста. Просто в одном случае больше будут работать блоки эмоций, характеров, ситуаций, а в другом - логические и фактические блоки.

Тогда я ему сказал, что "по идее" - это одно дело, а экспериментальная проверка - совсем другое. Витя не возражал и против эксперимента. Тогда я распорядился, чтобы дневное машинное время отдела (два часа) целиком отдали Лаврентьеву, а сам пошел в телетайпную и отдал написанную часть диссертации перфораторщицам, чтобы они набили ее на перфоленту.

Лаврентьев засомневался, нужен ли такой длинный контрольный пример, ведь это, мол, всего лишь эксперимент. Но я приглушил его сомнения коротким афоризмом: "Так надежнее!"

Теперь волновались двое: Лаврентьев - за Реставратор, я - за диссертацию. Он - на машине, я - у себя, наверху. Сижу и мыслю: чем черт не шутит, вдруг я уже остепенившийся? А может, у меня такое введение закручено, что Реставратор на всю докторскую размахнется? А? Конечно, без кандидатской сразу докторскую защищать - трудности возникнут. Бюрократизм проклятый мы еще не изжили. Ну, конечно, у меня в институтском ученом совете своих достаточно. Что-нибудь придумаем.

Только я стал обдумывать все это детальнее, смотрю - Лаврентьев ко мне идет. Но рулона бумаги, на котором моя диссертация должна быть отпечатана, никакого с ним нет. "Растяпа, - думаю, - без ножа режет, чебурек этакий. Оставил распечатки на машине, а там мало ли куда задевают. Уборщица как ненужную бумагу вынесет, и все тут".

А он говорит:

- Трофим Фомич, Реставратор ничего не выдал. Я его часа полтора вхолостую гонял - ни одной строчки не отпечатал. Чей это вы такой текст откопали? Если уж Реставратор совсем ничего не смог придумать в продолжение, значит, в первоначальном тексте никакой логики, никакой последовательности, никаких идей. Ему просто не за что было уцепиться. Как говорится, ни складу, ни ладу.

- Да ты что, ты что? - метнул я в него административно-гневно. - Как это - ни складу, ни ладу? Это, наверное, твой Реставратор ни к черту не годится.

- Нет, Трофим Фомич. Программа работает. Я специально на оставшиеся полчаса фразу из "Маши и трех медведей" ввел. И вот полюбуйтесь - всю сказку отбарабанило, от начала до конца.

- Какая Маша? Какие еще три медведя? Ты на что машинное время гробишь?..

Словом, как я и думал, блефом все это оказалось. Что это за программа, которая сказочки печатает? Кому это надо? А как серьезную работу, как полноценный научный труд отпечатать - так и забуксовала сразу.

Ерунда, словом, одна. Что еще от Лаврентьева и ожидать-то можно было? Сам он, конечно, приставал ко мне непрерывно. Несколько дней ходил хвостом. Машинного времени просил для сказочек своих. Но я ему резонно отвечал, что электронно-вычислительная техника должна использоваться не для баек да прибауток, а для народнохозяйственных задач.

И так он возражал и упорствовал, что через неделю дал я ему еще час поработать на машине с Реставратором. Только уж, ясное дело, не присказки разные щелкать. Дай, думаю, последний раз проверю на серьезном деле.

Предложил я Лаврентьеву в качестве примера ввести в машину служебную записку о работе отдела, которую я составил (зам составил, а я подписал) для директора института.

В записке говорилось об итогах, с которыми отдел подходит к концу квартала. Со свойственной мне щепетильностью я помянул даже и Реставратор Лаврентьева, правда, одной строкой: "Блок синтеза. Работает неровно. Применение ограниченное. Дальнейшая разработка нецелесообразна".

Интересно, думаю, что Реставратор допишет к этому документу. Что к нему можно дописать, если документ-то исчерпывающий?

- Ну что, - спрашиваю Лаврентьева, - что там твое чудовище из деловой бумаги сделало? Опять каких-нибудь медведей-крокодилов?

А у Лаврентьева вид смущенный - ясное дело, опростоволосился со своими затеями.

- Я, - говорит, - не ожидал даже, Трофим Фомич. Тут что-то не то получилось.

Не ожидал он. Зато я ожидал.

- Ну ладно, - говорю, - давай посмотрим, может, что дельное.

- Да и смотреть нечего, - говорит Лаврентьев. - Какая-то ерунда. Если не забудете, годика через три я вам это покажу.

Ну, ничего так ничего. Ерунда так ерунда. На том мы тогда и порешили.

Долго ли трем годах на спокойной работе проскочить? И вот мы снова сидим с Лаврентьевым друг против друга. Напомнил он мне о своем обещании и протянул толстенную папку. Открыл я ее и первой увидел ту самую мою рабочую записку, которую я Лаврентьеву в Реставратор давал вводить. А дальше - замелькали докладные, стенограммы, приказы - словом, вся моя деловая переписка за последующие годы. И не только моя. Но и института с министерствам, и между министерством и Академией наук. И фамилия Лаврентьева мелькает в них все чаще. Знакомые, знакомые все бумаги. И все ближе, все ближе даты. И вот... вот и тот самый приказ по институту. Месячной давности. Все, точка в точку. Прав был тогда Витя Лаврентьев, что не дал мне эту продукцию Реставратора. Засмеял бы я его. Да и не я один. Кто бы мог поверить, что через три года Витя Лаврентьев, старший инженер моего отдела...

- М-да, - хмыкнул я.

- Вот видите, Трофим Фомич, - сказал директор института Виктор Александрович Лаврентьев и поднялся, протягивая мне руку через зеленое сукно стола. Я понял, что директору некогда.