Всё началось с грифона

Глава 4. Киплинг

Когда мы приземлились в аэропорту Хитроу, уже наступило серое утро, а небо было затянуто одеялом из низких плоских облаков. Я поплотнее запахнула куртку, стараясь спастись от сентябрьской прохлады, и, дрожа, направилась на паспортный контроль. Несмотря на то что моя попытка объяснить причину поездки была откровенно жалкой, – я говорила, что направлялась к друзьям семьи по фамилии Грифон, – пограничник поставил в моем паспорте штамп и протянул его назад.

Зона прилета была полна народу, и каждый куда-то спешил. Кто-то торопился встретиться с семьей, кто-то хотел поймать такси, а кто-то – успеть на поезд или автобус. Вокруг меня словно текла река, а я стояла в самом глубоком месте. Сердце в груди заколотилось. Что я здесь делала? Я не могла поверить, что между мной и всем, что мне знакомо, – целый океан. Со мной могло случиться что угодно, и никто бы об этом не узнал. Я могла исчезнуть навсегда, и никому бы даже в голову не пришло искать меня здесь. Я оглянулась на закрывающиеся за мной раздвижные двери и задалась вопросом, получится ли у меня проскользнуть через них обратно, сесть в самолет и вернуться домой.

– Вы, должно быть, Маржан.

Мужчина выглядел примерно ровесником моего отца. У него оказались мелкие черты лица и ярко-голубые глаза, он был строен, а кожа его выглядела так, словно могла обгореть под ярким светом. Его твидовый пиджак и коричневые брюки могли показаться старомодными, не будь они столь идеально скроены.

Я колебалась. Может, стоит солгать? Нет, никакая я не Маржан. Вы подошли не к той совершенно растерянной девчонке.

Но пусть я чувствовала себя потерянной и одинокой и у меня не было причин доверять стоящему передо мной человеку, я увидела в его глазах нечто знакомое: беспокойство, собравшееся в складках узкого лица. Такое же выражение я видела у отца каждый раз, когда он смотрел на меня, перед тем как попрощаться. И почему-то я почувствовала, что могу доверять этому человеку. Ему нужна была помощь, и отчего-то он думал, что я смогу ее оказать.

Внезапно стены безмолвия, которые мой отец возвел вокруг своей жизни, показались мне тоньше, чем когда-либо. Казалось, еще чуть-чуть, и я услышу, как годы, полные секретов, выберутся на дневной свет. Я должна была все знать. Мне очень хотелось понять, что все это значит.

– Да, это я.

– Меня зовут Саймон Стоддард, – представился мужчина. – Я рад, что вы приехали.

У обочины нас ждал черный «Мерседес»; водитель вышел из машины, открыл нам дверь и застыл в ожидании. Во мне сработал инстинкт самосохранения. Незнакомая машина, незнакомые мужчины, незнакомая страна – и все это из-за странной девушки с ее странным конвертом. Я остановилась так резко, что Саймон чуть не врезался в меня.

– Простите, – сказала я ему. – Я не знаю ни вас, ни его, и мне неизвестно, куда мы направляемся. Я просто…

Саймон так смутился, что мне стало его жаль.

– Боже мой! – воскликнул он. – Это совсем не годится, правда? Я отошлю водителя, а мы поймаем такси. Пока вы будете у нас, таксист будет ждать вас столько, сколько потребуется. Так-то лучше, правда?

Саймон жестом руки отпустил водителя, а потом остановил черное такси, дал мне знак садиться первой и тоже скользнул в машину. В автомобиле оказались кнопка связи с водителем и двусторонний динамик. Саймон назвал адрес, а затем, когда мы отъезжали от обочины, вежливо выключил микрофон с нашей стороны.

– Насколько я понимаю, вам дали не так много информации, – сказал он ободряюще.

Мы выехали на ровное прямое шоссе, ведущее на север. За окном проносились окраины Лондона, и Саймон начал свой рассказ.

Грифон был в его семье уже триста лет. Предок Саймона, моряк торгового судна по имени Алоизиус Стоддард, спас его из покинутого гнезда недалеко от города Алеппо в Османской Сирии. Тот был совсем еще детенышем.

– Он, вероятно, был самым слабым из помета, – рассказывал Саймон.

С того дня каждый ребенок семейства Стоддард рос бок о бок с грифоном. Алоизиуса, человека простого происхождения, посвятил в рыцари сам король Англии; семейное богатство росло уверенными, внушительными темпами. Потомки Алоизиуса отличались красотой, умом и состраданием.

Мы свернули с шоссе и выехали на дорогу поменьше. По обе стороны мелькали зеленые изгороди, чуть дальше на низких склонах паслись овцы. Территорию разграничивали каменные стены, которым было, наверное, сотни лет. В стороне от дороги стояли фермерские дома и усадьбы, в грязных загонах с ноги на ногу переминались лошади.

Такой и была жизнь моего отца? Сидел ли он сзади в незнакомых машинах, наблюдая за проплывающими мимо незнакомыми пейзажами? На секунду, смотря на раскинувшуюся за окнами сельскую местность, я почувствовала себя немного ближе к нему. Если бы папа не умер, сейчас на моем месте был бы он. Образ отца, сидящего в машине вместо меня, вызвал неожиданный прилив обиды. Если бы он был здесь, я бы сейчас сидела дома в полном одиночестве, ела сэндвичи с арахисовым маслом на завтрак, обед и ужин и притворялась перед каждым встречным, что все в порядке.

Я перевела взгляд на Саймона, смотревшего в окно.

– Как вы нашли меня? – спросила я.

– Метод очень старый, – отозвался он. – Когда Киплинг болен, мы поднимаем над домом специальный флаг.

– Киплинг – это грифон?

Саймон кивнул.

– Итак, вы поднимаете флаг. Что потом?

Он посмотрел на меня так, словно я пошутила.

– Ну как же, а потом приходите вы, – ответил Саймон. – Существуют посредники, которые передают сообщения. Имен я, конечно, не знаю. Не знаю, кто и как все это устраивает. Да меня это и не волнует. Гораздо больше я беспокоюсь о Киплинге.

– Я не знаю, чего именно вы от меня ждете, – призналась я.

– Киплингу нездоровится, – произнес Саймон. – Я осведомлен о том, что у вас мало опыта, но, насколько понимаю, вы все же можете ему помочь.

Саймон включил динамик, произнес: «Здесь поверните налево» – и выключил его снова.

Мы свернули на еще более узкую дорогу, затененную кронами изогнутых берез, под шинами зашуршала проселочная дорога.

– Здесь начинаются наши владения, – снова подал голос мужчина.

Мы завернули за угол и пересекли деревянный мост, перекинутый через журчащий ручей. По мере того как мы продвигались, лес, казалось, становился все гуще. На берегах ручья, под стройными березами, были заросли папоротника и ежевики, в воздухе пахло осенью и дождем.

– Вся эта земля ваша? – спросила я.

– Здесь около ста акров диких лесов, – ответил Саймон. – Раньше они предназначались для охоты на лис и тетеревов, но сейчас этим занимается только Киплинг. Он волен делать все, что ему заблагорассудится.

Деревья торжественно расступились, открывая взору построенный из песчаника особняк с островерхой крышей. Здание, поросшее виноградом, оказалось больше любого виденного мной до этого. С одной стороны его окружали ухоженные сады, а с другой был большой пруд, усеянный крошечными зелеными кувшинками. Водитель подвез нас к главному входу, громадной двери из покрытого лаком дуба с огромным медным молотком в центре, и мы вышли из машины.

– Вы живете… здесь? – спросила я Саймона, ежась от прохлады пасмурного дня.

Он усмехнулся.

– Временами я и сам удивляюсь. Нам очень, очень повезло.

Он поднялся по ступенькам, ухватился обеими руками за дверную ручку и повернул ее. Тяжелый засов с приглушенным стуком отодвинулся. Саймон распахнул дверь и жестом пригласил меня войти.

В конце длинного холла большой зал особняка Стоддардов, огромный, словно пещера, светился теплом. Стены были обшиты панелями красного дерева, украшенными уютными желтыми светильниками из матового стекла; по всей длине огромной комнаты тянулся ковер с кремово-бордовыми узорами. На одной из стен было несколько больших окон, впускавших внутрь слабый дневной свет. Напротив стоял камин из необработанного камня, а над ним висели семейные портреты прошлых поколений. В очаге шептал и потрескивал пылающий огонь.

В центре комнаты сидел грифон.

– Киплинг? – произнес Саймон в мерцающий мрак. – Поздороваешься с гостьей?

Огромные крылья Киплинга были наполовину сложены, его задние львиные лапы, плотно прижатые к ребрам, пыльным оттенком напоминали шкуру этого животного. Передние лапы грифона заканчивались изящными загнутыми когтями. Когда Саймон приблизился, Киплинг слегка приподнялся и щелкнул клювом, а затем нежно потерся покрытой перьями головой о протянутую руку. Его кошачий хвост постукивал по ковру. Мужчина опустился на колени рядом с грифоном, что-то прошептал в оперение, почесал его голову и снова встал.

– Мисс Дастани, – произнес он, – познакомьтесь с Киплингом.

На мгновение мой мозг полностью отключился. Я не была напугана, не была восхищена. Я не чувствовала вообще ничего. В голове осталась лишь одна мысль – единственное, о чем я была способна думать.

Грифоны существуют.

Я медленно укладывала в голове новую картину мира. Меня по-прежнему звали Маржан Дастани, я до сих пор училась в старшей школе. Моими друзьями оставались Кэрри Финч и Грейс Йи. Мой отец не восстал из мертвых, и я все еще находилась в Англии. Все было таким же, как и прежде, – за исключением того, что теперь в устройство мироздания добавлялись грифоны.

И судя по всему, конкретно этого грифона мне нужно было осмотреть.

Глаза Киплинга настороженно сузились, он неуклюже раскрыл крылья, занявшие практически всю комнату. С огромным трудом грифон поднялся на ноги. Его голова с перьями и орлиным клювом, обрамленная великолепной львиной гривой, была низко опущена, оказавшись на уровне лопаток, когти врезались в замысловатые узоры ковра. Быть может, среди этих узоров тоже затерялись ширдалы.

Своими когтями грифон легко мог бы разорвать меня на части. Бежать было некуда, я оказалась во власти Киплинга и, не задумываясь, последовала примеру отца, вспомнив, как он поступал всякий раз, когда приближался к незнакомым животным. Я протянула к нему пустые ладони, показывая, что мне нечего скрывать, и опустила глаза, признавая его превосходство.

Через мгновение Киплинг, ничуть не впечатленный, приблизил клюв, чтобы меня обнюхать. Затем он будто бы резко сжался. Глаза закрылись, грудь расширилась, шея втянулась в плечи, а крылья снова сложились. Он весь подобрался, превратившись в тугой напряженный комок, а затем из него внезапно вырвался рвотный кашель, сотрясший ребра и отдавшийся эхом в глубине легких. Киплинг взмахнул крыльями, ударив ими о потолок и пол, грудь его вздымалась, все тело корчилось и тряслось.

Когда наваждение прошло, ноги Киплинга дрожали. Он вновь в изнеможении опустился на пол, не в силах выдержать собственный вес.

Вдруг я поняла, что передо мной не создание из сказок, а такое же животное, как и те, которых мы лечили в клинике. Ему явно нужна была помощь.

Медленно, шаг за шагом, я приблизилась. Киплинг наблюдал за мной устало и почти безучастно. От него пахло перхотью, как от попугая, но к этому примешивался аромат древесного сока, зеленых сосновых иголок и чего-то еще – запах был яркий, отчетливый, но узнать его я не смогла.

Я оглянулась на Саймона, на лице его читалось беспокойство. Мне стало ясно, что должно произойти в этот момент: пора начать говорить. Я представила отца: он стоял посреди комнаты, спокойный и уверенный в себе, и прекрасно знал, что нужно сказать или спросить. Но что могла сказать я? Я понятия не имела, как устроены грифоны, и отличалась от отца. У меня даже не было ветеринарного образования. Мне не следовало приезжать.

Киплинг тоже, казалось, был настроен скептически. Он наблюдал за мной устало и равнодушно, даже когда его грудь сотряс очередной мини-приступ кашля. Его сомнение, как ни странно, утешало. Саймон надеялся получить помощь и ответы, но Киплинг ничего от меня не ожидал, а потому я не могла его разочаровать.

Теперь, оказавшись поближе, я видела, что в некоторых местах его перья облезли, мех был пятнистым, словно старый ковер, а глаза подернулись пленкой и по краям покрылись коркой. Я протянула руку и погладила гладкие перья на шее грифона, а потом спустилась ладонью к холке, где они превращались в мех.

Сначала я почувствовала какое-то покалывание в кончиках пальцев – так, наверное, ощущались бы телевизионные помехи. Покалывание пронеслось по моей руке, словно молния, начало разрастаться в груди, распространилось оттуда по всему телу, и скоро я перестала чувствовать что-то кроме него. Ощущение усилилось, в ушах раздался гул. Я стояла прикованная к месту, неспособная пошевелиться, даже если бы попыталась.

Затем покалывание исчезло, словно лопнул пузырь, и вместо него появилось множество других чувств. Они нахлынули на меня все разом, и я изо всех сил старалась в них разобраться.

Прежде всего я чувствовала яростную упрямую волю: казалось, будто меня поддерживал сильный ветер. Еще была меланхоличная тоска, заставившая меня взглянуть в одно из окон и поискать взглядом небо. Также появилось горькое нечеткое разочарование, словно в мире было слишком много препятствий, а сам он внезапно стал чересчур маленьким.

Но в основном я чувствовала боль.

Она была в легких, в желудке, в каждом ударе сердца. Что-то плотное и давящее прижималось к ребрам и змеей обвивалось вокруг позвоночника, рот обжигал едкий привкус. Я чувствовала себя безнадежно больной и слишком слабой, чтобы продолжать борьбу. Каждое ощущение, звук, вдох и прикосновение приносили боль.

Я отдернула руку, и все чувства испарились. Еще мгновение я была в ярком тесном помещении – слишком ярком и слишком тесном. Все вокруг застыло без движения и одновременно разлетелось на куски. А после я не чувствовала уже ничего, и мир перевернулся.

Саймон поймал меня, не давая упасть, и опустил на пол. Мгновение спустя кто-то осторожно вложил в мои руки стакан воды. Из-под копны каштановых кудрей на меня сверху вниз с беспокойством и заботой смотрели голубые глаза, намного моложе, чем у Саймона.

– Себастьян? – произнес Саймон откуда-то из зыбкого пространства позади меня. – Что ты здесь делаешь?

На секунду взгляд голубых глаз скользнул наверх, куда-то за мое плечо, а потом вернулся ко мне.

– Тетя Челси сказала, что он заболел, – пояснил Себастьян.

– Ну разумеется, – не удивился Саймон.

– Так и есть?

– Это мы и пытаемся выяснить.

– Ты как?

Не сразу стало понятно, что тот, кого назвали Себастьяном, обращается теперь ко мне. Я попыталась ответить, но у меня пересохло в горле. Я начала пить слишком быстро, словно пыталась заполнить пустоту, образовавшуюся недавно внутри меня, и поперхнулась.

– Полегче, – сказал Себастьян.

Он продолжил говорить, но в этот момент я потеряла сознание.

Однажды утром мы поссорились, папа и я. Он только что вернулся домой и был не в настроении. Видимо, поездка прошла не очень хорошо. Мне тогда было тринадцать.

Все началось с вафель из тостера, которые были холодными.

– Ну и гадость, – сказала я и отодвинула тарелку.

– Тогда можешь приготовить сама, – предложил папа и сделал большой глоток кофе из кружки. – Или возьми что-то у меня.

На его тарелке лежали сыр фета, редиска и лепешки, и он, наверное, заранее знал, каким будет мой ответ.

– Фу, – прокомментировала я. – Кто ест на завтрак редиску?

Можно было на этом и остановиться, но я слишком рассердилась.

– Почему ты никогда не готовишь настоящую еду?

– Это настоящая еда, – ответил папа.

Он помолчал немного, а затем добавил: «Это твоя культура, Маржан».

Моя мама, американка, всегда относилась к иранской культуре с куда большим энтузиазмом, чем отец. С тех пор как она умерла, папа почти никогда не поднимал эту тему, а когда все же подобное случалось, мне всегда казалось, что на самом деле он общается не со мной. Мысленно папа говорил с кем-то другим. Думаю, так было с того самого дня, как ее не стало. Кажется, это происходило всегда. Ему, как правило, удавалось сдерживаться, но иногда что-то вырывалось наружу.

В такие моменты папин голос слегка менялся, и я чувствовала, как у меня в груди что-то сжимается. Словно я оказалась там, где мне быть не следовало, подслушивая неприятный разговор двух взрослых, но в то же время уйти не могла. Мне будто не оставляли выбора. И это всегда выводило меня из себя.

– Моя культура – вафли, – буркнула я. – Поджаренные, а не холодные. А это, – я кивнула на его завтрак, – не более чем пародия на твою культуру, Джим.

В такие моменты папа не то чтобы злился – он не терял самообладания, не начинал кричать. Вместо этого тон его становился резким, холодным и бесстрастным, словно кончик иглы для подкожных инъекций, прокалывающей кожу в поисках вены. Мне было больно, и в то же время хотелось пожалеть его. В такие моменты я видела отца насквозь и еще отчетливее понимала, насколько он на самом деле сломлен.

– Ради наших чувств, Маржан, мир не замирает на месте, – произнес он.

Его английский был бы безупречен, если бы не акцент, из-за которого гласная «у» в слове «чувств» звучала дольше и протяжнее, а буква «р» в слове «мир» не была такой звучной.

– Мир ничего тебе не должен. И меньше всего – объяснений.

Договорив, он снова отпил кофе и не сказал больше ни слова. Я попробовала дожарить вафли и сожгла их. На вкус вышло ужасно, и я весь день злилась.

После школы я раздраженно покрутила педали велосипеда в сторону клиники. Я всегда бывала там после уроков, независимо от настроения, – даже злясь на отца, я все равно любила проводить время с животными. Зайдя внутрь, я увидела, что вестибюль был полон людей, смотровые пустовали, а процедурный кабинет погрузился в хаос бурной деятельности.

– Немецкий боксер наелся крысиного яда, – сообщила одна из фельдшеров, проходя мимо меня со стопкой только что продезинфицированных полотенец.

Я заперлась в пустующем отцовском кабинете и начала делать домашнее задание. Через некоторое время туда вошел одетый в белый халат папа. Его волосы растрепались чуть сильнее обычного, сам он выглядел немного более измученным, чем всегда.

– Пошли со мной, – произнес он.

Папа провел меня по коридору и остановился у дверей третьей смотровой.

– Открывай дверь медленно, – тихо сказал он. – И закрой ее за нами.

Свет внутри был тусклым, со смотрового стола донесся тяжелый вздох: «Уф». Мгновение спустя он повторился. На столе лежала сука немецкого боксера, глаза ее были полузакрыты, язык свисал изо рта. Она была подключена к капельнице.

Папа, стараясь не издавать ни звука, выдвинул стул и поставил его рядом со столом. Он осторожно присел и кивнул мне, чтобы я принесла еще один стул и присоединилась к нему.

– Она отравилась стрихнином, – прошептал папа, когда я села рядом с ним. Он бросил на меня взгляд, удостоверяясь, что я слушаю. – Мы вызвали у нее рвоту, дали ей активированный уголь и седативный препарат. Итак, – папа на секунду замолк, не сводя глаз со спящей собаки, – каковы наши дальнейшие действия?

Он меня проверял.

Я задумалась на мгновение. Отравление стрихнином вызывает у собак мучительные судороги, которые без своевременной медицинской помощи становятся смертельными. Папа сделал все, что мог, пытаясь помочь отравленной собаке. Теперь нам нужно было…

– Теперь мы наблюдаем, – сказала я. – Ждем, не появятся ли судороги.

– Хорошо, – одобрил он. – А если начнется припадок?

Я на минуту задумалась.

– Увеличим дозу седативного средства? – предположила я.

– Очень хорошо, – похвалил папа. – А зачем тут темно и мы шепчемся?

– Потому что… – начала я, надеясь, что ответ найдется сам.

Когда этого не произошло, отец закончил мысль за меня.

– Потому что яркий свет и громкие звуки могут спровоцировать приступ.

– С ней… – начала я.

– Мы приехали вовремя, – ответил папа, и казалось, что в его голосе слышится облегчение.

Потом мы сидели, прислушиваясь к дыханию собаки, наблюдая, как поднимается и опускается ее грудь.

Уф.

Уф.

Уф.

– Мир не должен тебе никаких объяснений. В отличие от меня. Когда ты будешь готова, я все тебе расскажу.

– Может быть, для этого нужно просто побольше практики.

Мы находились в кабинете дальше по коридору от большого зала. Я лежала на узкой кушетке, чувствуя, как ко мне возвращаются сознание, силы и равновесие. Парень по имени Себастьян, на вид мой ровесник, стоял у окна, засунув руки в карманы, и смотрел на сад. Я предположила, что он помогал нести меня в кабинет, но постеснялась спросить. Саймона нигде не было видно.

– Я могла бы согласиться, – произнесла я, – если бы знала, что вообще имеется в виду.

– Тебе получше?

– Немного. Где Саймон?

– Думаю, разговаривает с начальством моей школы. Надеюсь, он подтвердит то, что сказал им я.

– Саймон тебе…

– Дядя, – закончил он. – Я учусь в школе-пансионе, но когда услышал, что Киплинг болен, то… не мог не приехать.

Себастьян вскинулся, словно только что вспомнил что-то, затем быстро пересек комнату, подошел к столу, на котором стоял кувшин, налил воды в стакан и протянул его мне. На этот раз я пила медленно и, закончив, поняла, что могу сесть.

Мои нервы все еще звенели от удивления, смятения и боли. То, что я чувствовала, уже прошло, но в костях осталось гулкое эхо этих ощущений. Прислушавшись к себе, я поняла, что дышу осторожно, ожидая, что в любой момент меня охватит знакомый жар.

Себастьян сел напротив меня. Он был высок, и выбранное кресло оказалось ему мало. У него были ужасно длинные ноги, поэтому колени задирались чересчур высоко, мешая спокойно положить руки. В общем и целом Себастьян напоминал вялый веснушчатый крендель с неряшливой рыжеватой стрижкой, как будто собрался в первый класс. Он, должно быть, всегда был слегка неловок, но это лишь добавляло ему очарования. Себастьян как будто весь состоял из локтей и коленей, но лицо его было таким выразительным и живым, что забирало все внимание на себя, словно луч прожектора. Таким я увидела Себастьяна в первый раз.

– Что именно там произошло? – спросил он. – Если ты не против ответить.

– Точно не знаю что… – ответила я.

Глупо было рассказывать о своих ощущениях.

Я почувствовала Киплинга.

В этот момент вошел Саймон.

– А, вы очнулись, – сказал он. – И уже познакомились с моим непутевым племянником.

Он бросил на Себастьяна укоризненный взгляд.

– И я бы поступил так же еще раз, – вызывающе сказал он, вставая. – Ради Киплинга.

– В этом я не сомневаюсь, – согласился Саймон. – Но в следующий раз тебе понадобится оправдание получше. Больные бабушки вызывают слишком много вопросов. Нам нужно стараться не привлекать внимания такого рода.

– Что ты им сказал? – поинтересовался Себастьян.

– Что ты нагло соврал, – ответил Саймон. – Что ты дрянной мальчишка, который уже завтра вернется в школу, и вся семья, включая твою совершенно здоровую бабушку, в ужасе от твоего поведения.

– Завтра? – с тревогой переспросил Себастьян.

– Скажи спасибо, что я не отправляю тебя назад сегодня вечером.

Он повернулся ко мне, и суровость на его лице сменилась надеждой и мольбой.

– Теперь расскажите мне о Киплинге.

Я сделала глубокий вдох, наслаждаясь отсутствием боли в легких. Этим папа и занимался? Это и была его работа?

– Он страдает, – произнесла я.

Лицо Саймона вытянулось. Я задумалась, как справился бы со всей этой болью мой отец. Я представила, как он подходит к Киплингу с иглой в руке, шепчет ему, чтобы тот не волновался; говорит, что еще немного нужно потерпеть, но потом агония и немощь отступят, исчезнут навсегда.

А потом…

Нет, это неправильно.

– Ему нужны обезболивающие, – сказала я. – А еще питательные вещества. Если он не может есть, поставьте капельницу. Сделайте рентген, МРТ, возьмите анализы крови и образцы кала. Потом нужно будет лечить все обнаруженные заболевания.

Слова казались пустыми: они извивались так, словно в моем желудке были угри и мне необходимо было выплюнуть их как можно скорее, не позволив себя укусить. Я ни разу не посмотрела на Саймона и Себастьяна, пока не закончила говорить и на ковре не оказались все скользкие слоги до последнего. Когда я наконец взглянула на них, то почти ждала увидеть на их лицах отвращение.

Увидев вместо этого облегчение, я тоже успокоилась.

– Значит, это излечимо, – вымолвил Саймон. – Получается, ему все-таки можно помочь.

– Возможно, ему станет лучше, – подтвердила я.

Снова угри.

– Вы сможете помочь? – спросил Саймон. – Сделать… то, что порекомендовали?

– Я все еще хожу в школу, – напомнила я.

Секунду Саймон хранил молчание.

– Разумеется, – сказал он. – В таком случае мне придется найти другого врача.

Саймон удовлетворенно кивнул.

– Пожалуй, мне стоит заняться делами.

Мужчина повернулся и вышел из комнаты.

Себастьян, оставшись стоять, смотрел на меня еще мгновение, а потом вышел вслед за дядей. Я услышала, как они вполголоса переговариваются в холле. С большим трудом я поднялась и подкралась к открытой двери, стараясь разобрать разговор.

– Позволь мне остаться еще хотя бы на одну ночь, – просил Себастьян. – Я хочу побыть с ним.

– Ему нужен отдых, – возразил Саймон. – Когда Киплингу станет лучше, ты сможешь проводить с ним столько времени, сколько захочешь. Может, мы даже соберемся всей семьей, чтобы отпраздновать его выздоровление.

– Но…

– Никаких «но», – прервал его Саймон. – Ты и так вызвал достаточно подозрений. Больная бабушка… Серьезно?

Я выглянула в холл. Себастьян опустил голову: казалось, он собирался уйти, но что-то его остановило.

– А если она ошибается? – спросил он. – Вдруг ему не станет лучше?

Угри, угри, угри.

– Не думай об этом, – сказал Саймон слишком поспешно. – Киплинг сильный. Он поправится. А мы пока должны продолжать жить своей жизнью – это единственный способ уберечь его.

– Мы могли бы сделать для него больше, если бы нам не приходилось держать все в тайне, – возразил Себастьян, в его голосе звучала безысходность.

– Ты расстроен, – произнес Саймон. – Киплинг много значит для всех нас. Мы проследим, чтобы у него было все необходимое.

Себастьян еще мгновение свирепо смотрел на дядю, а потом пошел обратно в комнату, где они оставили меня. Я прокралась обратно к кушетке и легла. Когда Себастьян вошел, в его глазах все еще горела ярость, но он сделал глубокий вдох, успокоился и сел в кресло.

– Киплинг не домашнее животное, – сказал Себастьян. – Он нам не принадлежит и мог бы уйти в любое время, но выбрал нас. Киплинг доверял нам на протяжении сотен лет. С ним все будет в порядке?

Мне не хотелось еще одной порции угрей, поэтому я просто беспомощно кивнула, надеясь, что смогу убедить его.

– А как дела у тебя? – спросил Себастьян через мгновение. – Ты в порядке?

Когда я посмотрела в его голубые глаза и не увидела там ничего, кроме сочувствия, что-то во мне сломалось.

Я не плакала, когда умер папа, ни на похоронах, ни после. Слезы так и не пришли. Но здесь и сейчас, в этом незнакомом месте, рыдания появились ниоткуда. Их было невозможно остановить, и я могла только сидеть и плакать, как маленькая и глупая девочка, совсем запутавшаяся в себе. Я даже не знала, о чем именно плакала: об отце, о странном и прекрасном звере в соседней комнате, о несправедливости всего происходящего, отдающейся бесконечным эхом из вереницы вопросов: «Почему, почему, почему».

– Бывало и лучше, – всхлипнула я, вытирая глаза и понемногу успокаиваясь.

Себастьян по-прежнему смотрел на меня, и, к моему удивлению, он, казалось, не испытывал отвращения к моим рыданиям.

– Не хочешь выйти немного подышать? – спросил он.

По всей территории поместья были проложены прогулочные дорожки. Себастьян повел меня через розовый сад и поле, предназначенное для какой-то неизвестной мне игры на газоне. Пока мы шли, он сыпал фактами из истории поместья: вот это крыло достроили в 1836 году, этот фонтан был подарком короля Георга, а эти витражи делали во Фландрии с использованием химикатов, которые сводили людей с ума.

– Откуда ты все знаешь? – спросила я.

– Моя семья очень серьезно относится к своей истории, – объяснил он. – Я думаю, отчасти потому, что один из ее членов видел все своими глазами.

– Я слышала, что ты сказал, – призналась я. – В холле.

Себастьян, казалось, смутился.

– Я не имел в виду…

– Все в порядке, – успокоила его я. – Я и правда не знаю, как со всем этим справляться. Вам нужно обратиться к кому-то еще.

– Он не согласится, – ответил Себастьян. – Саймон верит… во что-то. Когда дело касается Киплинга, он считает, что все нужно делать определенным образом, иначе договор будет нарушен.

– Какой договор?

Себастьян рассмеялся.

– По мнению некоторых членов семьи, именно Киплинг дал нам все, что у нас есть. Они считают, что он выбрал нас, потому что мы оказались этого достойны, поэтому нам нужно жить так, как и раньше, иначе он уйдет и заберет с собой всю нашу удачу.

– Но ты так не думаешь.

– Для меня, – сказал Себастьян, – Киплинг – это член семьи. Мы даем ему еду и пристанище, потому что он один из нас. Ничто иное не имеет значения.

В конце спортивного поля была старая каменная стена, похожая на те, которые я видела, когда мы подъезжали. По другую сторону начинался пологий зеленый склон, а за ним – густой лес c невысокими деревьями. Мы спустились по склону и вышли к журчащему ручью. В неглубокой заводи мелькали, то выплывая на свет, то прячась в тени, крошечные рыбки.