Часть шестая. 6 сентября — 7 сентября 1476. Ясень сделала меня

1

Ей не хватало ощущения своих волос.

Раньше она никогда их не стригла и не знала, что у волос есть вес: ведь этих прядей сотни, тонких, серебристых, в ярд длиной.

По мере приближения к югу ветер становился все холоднее.

Это не дело. Анжелотти совсем не так описывал свои впечатления о стране Вечного Сумрака; не должно быть так уж холодно. Должно становиться все теплее…

И сразу исчез корабль, перед ней возник Анжелотти, каким она видела его под Пизой: как он сидит, опираясь о лафет многоствольной пушки. И слышался его голос: «Женщины в тонких, прозрачных шелковых одеждах — лично мне такая ни к чему! — на крышах домов — сады, они обогреваются теплом, которое собирается зеркалами; кто побогаче — выращивают виноградники; ночь одна — долгая бесконечная ночь пьянки; и всегда летают жуки-светлячки…» Совсем не то, что окружает ее сейчас!

И она мысленно дышала знойным, душным воздухом Италии; видела, как вспыхивают и гаснут зелено-голубые точки светляков; и мечтала о южном тепле.

В лицо ей ударили ледяные брызги.

Раньше, когда у нее были волосы, она не отдавала себе отчета, какую тяжесть таскала на голове каждый день, каждую минуту, и насколько с ними было теплее. Теперь голове было легко, но шея мерзла, и Аш горевала. Солдаты короля-калифа оставили ей ровно столько волос, чтобы были закрыты уши. Весь серебряный покров расстелили ковром на палубе и где-то — не то в Генуе, не то в Марселе — отрезали и втоптали в грязь, когда ее в полубессознательном состоянии тащили на корабль.

Аш незаметно согнула левое колено. Сустав сразу пронзила острая боль. Она прикусила губу, чтобы не заорать, и продолжала свое обследование.

Судно накренилось и носом зачерпнуло холодную воду Средиземного моря. Соль коркой покрыла ее губы, сделала жесткими коротко остриженные волосы. Аш схватилась за поручень кормы, ее болтало во все стороны, она смотрела назад, на север, в сторону, противоположную землям калифа. Чем дальше они уплывали, тем меньше становилось серебряное отражение полумесяца на поверхности моря.

Мимо нее на нос корабля пробежали два матроса. Аш отодвинулась, освобождая им дорогу. Ее левая нога уже выдерживала вес тела.

Что же там произошло?

Она вцепилась ногтями в деревянные поручни корабля.

Что случилось с Робертом, Гереном, Анжелотти? Что с Флорианом? А Годфри где — в Дижоне? И существует ли еще Дижон? Вот хреново-то!

С ощущением безысходности она ударила рукой по раскрашенному под мрамор дереву. Над ее головой ветер развернул паруса. Подступала тошнота. До чего осточертело блевать каждый день!

В животе было пусто, в голове легкость, рана на голове заново открылась, но она по опыту знала: в прошлом ей и ребра ломали, и ключицу, и почти все пальцы левой руки по очереди, но самое опасное в ее жизни ранение ей нанес назир, врезав булавой по колену. И самое опасное потому, что она, скорее всего, будет хромать. Коленные суставы должны двигаться совсем по-другому.

Но все же несколько дней назад было хуже…

Да, — в первом приближении. Да…

Аш повернула голову, посмотрела поверх голов гребцов вниз, в трюм корабля. Оттуда, ухмыляясь, глядел на нее некий Тиудиберт, назир, тот самый, который нанес ей удар. Получив резкий выговор от арифа Альдерика, командира эскадрона, сопровождающего пленников, он вернулся к своим обязанностям; насколько она сообразила, от Тиудиберта требовалось немногое: наблюдать, чтобы она не бросилась за борт или не позволила бы пароходной команде изнасиловать себя или убить («впрочем, — подумала она, — „изнасиловать“, вероятно, можно, а вот „убить“ — навлечет неприятности на Тиудиберта»), и развлекать себя любыми способами, пока корабль не пристанет к земле.

Кроме того, этот солдат — визигот не давал ей общаться с другими пленниками корабля. Аш едва перекинулась словом с несколькими — их было четыре женщины и шестнадцать мужчин, почти все, судя по одежде, купцы из Оксона, только один был, похоже, солдатом; а еще тут были две старухи, с виду свинарки или собирательницы камыша: ни один из пленников не стоил расходов на перевозку через Средиземное море даже в качестве раба.

Везут, не иначе, в Карфаген. note 112

Я никогда не слышала никакого Голоса. Я не знаю, что это такое. Я не слышу Голосов!

Впереди что-то мелькнуло, между носом и треугольным парусом, но в темноте было не рассмотреть, земля это или снова облака. Судя по созвездиям, они плывут на юго-восток.

Десять дней? Нет, четырнадцать, пятнадцать, если не больше. Боже милостивый, из бездны взываю, что же случилось после того, как меня схватили? Кто победил?

Шаги на палубе заставили ее встрепенуться. Она подняла голову. К ней шли ариф Альдерик, командир, и его подчиненный, тот нес чашу с чем-то вязким, белым, похожим на овсяную кашу-размазню.

— Ешь, — приказал бородатый темноволосый визигот ариф. Крупный мужчина лет сорока.

Только через пять дней после боя к ней вернулся голос — резкий, неприятный, и она смогла говорить шепотом. Теперь она уже говорила нормально, только зубы стучали от холода.

— Не буду есть, пока не скажешь, куда плывем. И что стало с моим отрядом.

«Нетрудно принять решение о голодной забастовке, — подумала Аш, — когда и так ничего не проглотить. Но есть надо, иначе от слабости я не смогу убежать».

Альдерик нахмурился скорее от удивления, чем от гнева:

— Мне приказано именно этого не говорить тебе. Давай, ешь.

Она увидела себя его глазами — тонкая долговязая женщина, с широкими плечами пловца. note 113 Коротко стриженные серебристые волосы; на голове запекшаяся кровь, там, где десять-пятнадцать дней назад открылась рана. Ничего в ней женского, кроме льняной рубахи и лифчика; дрожащая, грязная, вонючая; вся в красных точках от укусов вшей и блох. Колено и плечо перевязаны. Очень просто недооценить.

— Ты служил у Фарис? — спросила Аш.

Ариф взял деревянную чашу с едой из рук сопровождавшего его солдата и жестом отослал его. Молча решительно протянул ей чашку.

Аш взяла чашку и грязными пальцами сгребла горсть каши из давленого ячменя. Набрала полный рот, проглотила и ждала. Желудок дрогнул, но выдержал. Она с отвращением облизала пальцы — еда оказалась безвкусной.

— Ну?

— Да, я служил у нашей Фарис. — Ариф Альдерик следил, как она ест. На его лице появилась радость от того, что она ела быстро, теперь ее не тошнило. — И в ваших землях, и в Иберии, все последние шесть лет, когда она сражалась при Реконкисте, — забирали Иберию у бретонцев и наваррцев. note 114

— И как она?

— Очень хороший военачальник. — Альдерик все больше наслаждался этим разговором. — Слава Господу и слава ее каменному голему, она действительно отличный полководец.

— Под Оксоном они победили?

«Ага, поймала его! Заговорил», — подумала она. Но в один миг командир опомнился и покачал головой:

— Мне даны строгие инструкции. Тебе не говорить ничего. Пока ты была больна, проблем не было. Теперь ты оклемалась, и я чувствую себя… — ариф Альдерик подыскивал нужное слово, — невежливым.

Ждут, пока я размякну, прежде чем говорить со мной. И я бы поступала так же.

И заметила: он не сделал ошибки, не спросил ее, кого она имеет в виду под словом «они».

— Ладно, сдаюсь, — вздохнула она. — Не собираешься ничего мне рассказывать. Подожду. Сколько нам еще плыть до Карфагена?

У арифа Альдерика брови поползли вверх, он вежливо наклонил голову и промолчал.

Желудок Аш взбунтовался. Она неторопливо перегнулась через поручни подветренного борта, и ее вывернуло, вылетело все, что она только что проглотила. Это она сделала ненамеренно. В душе она ощущала ужас и жалость, боялась услышать о падении Дижона и о смерти Карла — но кому какое дело до этого дурака герцога Бургундского? — и еще хуже, если Лев Лазоревый в передней линии фронта, раздавленный, разбитый, сожженный; все знакомые ей лица — холодные, белые, мертвые валяются на земле в каком-то южном углу герцогства. Она поперхнулась, теперь из нее шла только желчь, и выпрямилась, держась за поручни.

— А ваш генерал мертв? — вдруг спросила она. Альдерик сильно удивился:

— Фарис? Нет.

— Значит, бургундцы проиграли битву. Так? — она пристально смотрела на него, высказывая свои предположения как уверенность: — Если бы победили бургундцы, ее не оставили бы в живых. Уже две недели прошло, что такого, если ты мне скажешь? Что с моими людьми?

— Прошу прощения, — Альдерик схватил ее за руку и столкнул вниз, на палубу, давая дорогу бегущим матросам. Корабль под ними сильно качало, она проглотила слюну. Альдерик смотрел назад, на корму и рулевого, там же был и капитан корабля. Аш услышала крик, но слов не разобрала.

— Прошу прощения, — повторил Альдерик. — Я сам командовал верными людьми, я понимаю, как сильно тебе хочется узнать о своих. Но мне запрещено говорить тебе что-либо под страхом смерти…

— Ну, будь проклят король-калиф Теодорих! — проворчала Аш.

— …Да я все равно не в курсе. — Ариф Альдерик смотрел на нее сверху вниз. Она заметила, как он скосил глаза, проверяя, нет ли поблизости назира Тиудиберта, в пределах слышимости. Того не оказалось. — Я не знаю цвета твоего отряда, не знаю, на каком фланге вы стояли, я вообще со своими людьми удерживал дорогу на север, чтобы не подпустить подкрепления из Брюгге.

— Подкрепления!

— Порядка четырех сотен. Кузен моего амира их разбил; по-моему, рано утром, до начала битвы при Оксоне. Ну, хватит. Сиди и молчи. Назир! — Альдерик выпрямился. Подбежал Тиудиберт, и Альдерик приказал: — Всем сторожить эту женщину. Плевать на остальных пленников. Главное — чтобы она не сбежала, пока мы входим в док.

— Ни за что, ариф! — Тиудиберт приложил руку к сердцу.

Аш их не слушала, она сидела на палубе, вибрировавшей в ритме движения гребцов, в окружении ног вооруженных мужиков в кольчужных рубахах и белых мантиях.

Подкрепления! Что же еще скрыл от нас Карл? Видно, мы для него не наемники, мы грибы — держать нас в темноте и кормить конским дерьмом…

Так она высказалась бы в разговоре с Робертом Ансельмом. Слезы брызнули у нее из глаз.

Над головой ночное небо потемнело, с заходом луны исчезли знакомые звезды. Она молилась, по привычке и почти бессознательно: «Молю ради Льва — дай мне увидеть зарю, пусть взойдет солнце!»

Мир погрузился в полную тьму.

Холодный ветер задувал под старую льняную рубаху, казалось, на ней ничего не надето. У нее застучали от холода зубы. Но Ангелок Анжелотти рассказывал, как тут жарко, под Вечным Сумраком! Послышались крики, зажглись фонари — сотни железных фонарей, привязанных ко всем поручням и к мачте. Палубы плывущего корабля были освещены желтым светом; и корабль плыл, пока Аш не услышала бормотание в толпе солдат и поднялась на ноги, колено сильно разболелось, солдатские руки подхватили ее под мышки, и впервые в своей жизни она увидела берег Северной Африки.

Последний отсвет луны осветил темное возвышение. Черное пятно — чернее, чем небо и море. Очевидно, земля. Низкий берег — мыс? Палуба под ней дернулась толчком, корабль сменил курс и стал обходить это препятствие. Прошли часы, или минуты? Она обледенела в держащих ее руках, пока ждали приближения смутно различимой земли. Она учуяла типичный запах гавани: гниющих водорослей, трупов рыб и птичьих экскрементов. Палуба стала качаться меньше: с грохотом спускали паруса, в воду опускалось все больше весел. Окоченевшая кожа болезненно восприняла поток брызг.

Навстречу им по волнам неслось нечто, сияющее множеством огней, — море стало спокойнее, она подумала: «Мы пристали? Есть ли тут перешеек?». Но это «нечто» оказалось приближающимся кораблем. Нет — кораблями.

Что-то в движении первого корабля бросилось ей в глаза: он двигался неритмично, извиваясь, как змея. От холода она обхватила себя руками и слезящимися от ветра глазами вглядывалась в темноту. Чужой корабль, с трудом различимый, направлялся к ним; и вдруг оказался в двадцати ярдах, вполне отчетливо видимый в свете своих и их фонарей, — это было судно с острым носом, длинное, узкое — а борта у него были изогнуты! — и облицованы деревом и чем-то ярким.

Это не металл, слишком было бы тяжело.

Корабль вспыхивал абсолютно тем же цветом, каким сияли на солнце крыши Дижона, и она вдруг сообразила: да это же черепица! Черепица, тонко расщепленная, как броня. Боже!

На полуюте корабля поднималось одно огромное румпель-весло, оно меняло свое положение, сдвигаясь направо и налево. Корабль шел извилистым курсом, весь его корпус двигался, как будто был составлен из сегментов; разрезал черную воду, как видение, отчетливо видимое в свете фонарей, и исчез во тьме. На нем не было ни парусов, ни весел; румпель с необычайной силой вращал голем…

— Корабль-посланник, — проговорил позади нее Альдерик. — Быстро передает новости.

Она не ответила. У нее слишком сильно стучали зубы: она проигнорировала его замечание.

За этим составным деревянным кораблем волны разрезал другой, более крупный. Аш хватило секунды, чтобы опознать его, пока он не исчез в мокрой тьме, — это корабль для перевозки войск, она видела такие с холмов Генуи. Она находилась намного ниже его палубы и могла только догадываться о количестве перевозимых солдат по глубине погружения трюма — пять сотен? Больше? Она мельком заметила изогнутые борта, проплывшие высоко над ней, сверкающие, мокрые от водяных брызг, увидела большие лопасти колеса на корме, под углом погружающиеся в подошвы волн; и увидела глиняные фигуры големов внутри лопастного колеса, под действием их веса и усилий оно вертелось и погружалось в холодные глубокие воды. Корабль шел в Средиземное море, исчез в северо-восточном направлении. [Это, очевидно, или народная память о невероятной морской силе Карфагена на Средиземном море во времена Пунических войн (216 — 164 до н.э.), или воспоминание о преобладающей роли флота вандалов в 6 веке н.э.

Похожий текст есть в рукописи «Псевдо-Годфри»; действительно, это могло быть скопировано оттуда. Если автор «Псевдо-Годфри» был монахом, тогда он имел доступ к сохранившимся классическим текстам, которые он объединил со средневековым мифом о Морском Змее, описывая мифический, составленный из сегментов «плавучий корабль» и корабль, приводимый в действие «колесом из лопастей». Средневековые авторы к этому склонны. Можем допустить, что Аш на самом деле видела галеру с двумя и тремя рядами гребцов.]

А сколько еще таких кораблей ушло на север?

От этой мысли она оцепенела не меньше, чем от холода. В ледяной тьме, в полном трансе она больше ни о чем не могла думать, пока корабль не сменил хода. Прошел час после захода луны; скоро рассвет. Но в этом Сумраке вряд ли он наступит, особенно здесь.

Ее все еще окружали люди Тиудиберта; она подняла голову.

Гребцы правого борта отдыхали.

Корабль входил в порт Карфагена.

Во тьме можно было различить лес голых мачт на фоне залитых огнями портовых строений.

Тысячи кораблей качались на волнах, отдыхая в гавани. Здесь были триремы и пятиремы; суда для перевозки войск, приводимые в движение големами, они загружались людьми и грузами; европейские галеры, каравеллы, рыбацкие лодки и галеоны. Глубоко сидящие в воде купеческие корабли, привозящие быков, телят и коров, гранаты и свиней, коз и виноград и зерно; все, что не растет и не процветает под Вечным Сумраком.

Весла тихо плескались в черной воде. Их корабль медленно входил в узкий залив между двумя голыми высокими мысами, застроенными зданиями; каждая улица, узкая как шпилька, по-праздничному освещалась рядами фонарей с греческим огнем. Аш выгнула шею назад и рассматривала людей на бастионах гавани: там пробегали рабы, прогуливались мужчины и женщины в просторных тяжелых шерстяных одеждах; донесся звон колокола с отдаленной церкви, зовущий к мессе; и все же стены поднимались вверх…

Голых скал не было нигде. Только облицованная кирпичная кладка.

В тусклом свете корабельных фонарей она ближе рассмотрела кладку, когда они прокладывали путь среди полудюжины купеческих судов, среди высоких стен барабанные удары их весел о воду эхом отдавались от воды. Это обработанный камень; самые высокие стены поднимаются отвесно, наверху их зубцы, бастионы, равелины, они испещрены рядами темных отверстий: амбразуры для стрел, бойницы, площадки для пушкарей, чтобы прицеливаться из пушек.

У нее заболела шея. Она проглотила слюну, опустила глаза, устав смотреть на огромные вертикальные плоскости стен. Чувствовался запах соленого моря, перебиваемый зловонием гавани: в черной воде между быстро несущимися мелкими суденышками какие только отходы не плавали. Продавцы фруктов, конфет, вина и шерстяных одеял гребли изо всех сил, стараясь держаться возле бортов их корабля. Она заметили дюжины грузовых кораблей, зерновозов, высоко сидящих в воде: значит, трюм пустой. И черные фигуры людей на пирсах у горящих костров и жаровен с горячими углями. От порывов холодного ветра у нее слезились глаза. Слезы замерзали на щеках.

Потные пальцы стиснули ее предплечье. Она быстро взглянула, кто же это, и встретила злорадный взгляд блестящих глаз Тиудиберта. Другую руку он засунул между ее бедер. Толстыми ногтями он царапал ей кожу и пальцами щипал нежную внутреннюю плоть половых губ.

Аш содрогнулась от отвращения, посмотрела на Альдерика и покраснела от унижения — придется обратиться за помощью. Она хотела быстро отвести руку назад, схватить Тиудиберта за запястье и дернуть вниз, так чтобы разбить его локоть о свое колено, но не могла шевельнуться: слишком много рук вцепились в нее и крепко держали.

Откуда ему знать, ведь у меня нет живота! И в любом случае я похудела, потому что есть невозможно, тошнит. Может, он меня изнасилует, тогда решится эта проблема, и я еще буду благодарна этому сукину сыну…

— Это еще не гавань, — проскрипел Тиудиберт, — вон то — гавань.

Аш уставилась вперед. Только это она и могла сделать. Гребцы проводили их корабль через скопище малых судов и средних рыбачьих лодок и галеонов. Теперь перед ними открылись четыре больших залива с черной водой, повсюду стояли корабли.

Эти части гавани разделялись голыми каменными мысами. А дальше, выше гавани, в темноте — она с изумлением переводила взгляд — последовательно: казарма, форт, черное здание без окон… и на мертвом якоре вдоль причала большие триремы, и галеры, и военные корабли под черными вымпелами.

Повсюду, куда ни падал взгляд, суетились тысячи людей: поднимали паруса на кораблях, спускали сверху на причал вспомогательные двигатели у входа в первый открывшийся перед Аш залив; зажигали дополнительные фонари на мачтах, окликали друг друга, загружали ящики на галеоны. С высокого голого утеса, высотой не менее ста пятидесяти футов, на обзорной площадке толпились и смотрели вниз не менее дюжины женщин, лица которых были закрыты паранджой.

А если я заору «На помощь!», кто придет?

Да никто.

До нее донесся запах пряностей, навоза и чего-то незнакомого; чего-то тут неуместного…

Аш выгнулась всем телом. Ее крепко удерживали солдаты, каждый — выше ее и сильнее; подталкивали своими теплыми жесткими, увешанными оружием телами. Ее передернуло от холода: она была не обута, а они все в сапогах. От страха у нее ком подкатил к горлу. Она расслабила бедра и колени. Во рту у нее пересохло.

Значит, все-таки мы добрались. За то время, пока плыли, что угодно могло случиться: и плыть могли не обязательно сюда, и сбежать я могла, все как-то не верилось, что все-таки окажемся здесь…

Что угодно бы отдала за оружие и хоть бы дюжину бойцов…

Она так вспотела, что у взмокшего солдата, державшего ее, пальцы скользили по ее телу. Он был в кольчуге, у пояса висел меч; но главное — с ним было восемь коллег и командир, которому стоило закричать, и с доков и складов набежала бы сотня других солдат.

— Трепливая сука больше не треплется? — прошептали ей в ухо. Его дыхание пахло сладкой рисовой кашей; у нее горло перехватило от отвращения.

От осознания, что насилие и увечье возможны и даже вероятны, у нее запульсировал низ живота. Все внутри в ней страшно похолодело. По рукам побежали мурашки. Она смотрела на неумолимо приближающийся пирс.

От страха пересохло во рту, все тело напряглось, до крайности были взвинчены нервы. И она узнала запах, который ее неприятно поразил, — так пахнет колючий и холодный ветер, обжигающий ноздри. В горах Швейцарии такой ветер сказал бы ей, что близится снегопад.

Из гавани внезапно налетел шквал влажного ветра.

Холодные капли дождя со снегом, как иголочками, стали колоть ее лицо в шрамах и голые ноги, торчавшие из-под рубахи.

Весла были подняты из воды, с кормы и носа сбросили канаты, и причальные рабочие подтянули их к пирсу. Деревянный борт стал тереться о каменный причал. Галера причалила в полынье льда, образовавшегося у подножия причала, пеньковые канаты натянулись и почти трещали.

Назир врезал ей кулаком по почкам и толкнул вперед, в стадо других пленников корабля. Аш споткнулась. Она полетела лицом вперед и стала падать прямо на трап, но удержалась, ухватившись руками за каменные ступени, ведущие на причал. Первые настоящие снежинки таяли под ее ладонями. Сапогом ее ударили по ребрам. Она ощутила запах своей блевотины.

— Дерьмо! — она сухо всхлипнула.

Нечего скрывать от себя правду. Я действительно слышу Голос. И я слышала ее Голос. Тот же самый. Они этого не знают, но они правы. Все правильно. Им нужна именно я.

И что будет со мной теперь, когда они начнут это выяснять?

2

От пристани они поднимались по ступеням, шли по крутым, узким, прямым, как по линейке выстроенным улицам, по обе стороны которых рядами стояли здания, окна за железными ставнями; улицы освещены фонарями с греческим огнем, note 115 изготовленными из стали и стекла; и все это время солдаты — визиготы держали ее отдельно от других пленников.

Рассматривать город было некогда. Она спотыкалась, цепляясь босыми ногами за вымощенную улицу, ощущая у себя под мышками чужие руки, крепко удерживающие ее. Когда они подошли к массивной каменной арке, послышалось звяканье доспехов стражи — это были ворота в Цитадель, прорезанные в толстой стене, стена шла далеко в обход холма, насколько можно было судить при этом освещении. Стена была очень высокой, что там за ней — совсем не было видно.

Других пленников с корабля повели в город мимо ворот, ведущих в Цитадель.

— Что? — Аш, спотыкаясь, повернула голову. Ариф Альдерик что-то говорил ей. Двое солдат протащили мимо старуху, молодого толстяка и более пожилого мужчину. Солдаты окружили их плотным кольцом.

За арочным входом начинался туннель в оборонительной стене длиной добрых двадцать ярдов. В темноте она потеряла точку опоры. Тиудиберт поднял ее на ноги, с удовольствием непристойно выругавшись. Она налетела на другую стену — туннель не был освещен. В лицо ей дунул ледяной ветер. Она поняла, что они уже не в туннеле, а в более узком переулке.

В зданиях по обе стороны переулка не было окон.

Люди Альдерика зажгли обычные фонари — на железных крюках — и подняли их кверху. Теперь по стенам узкого переулка заметались их тени. Улица? Переулок? Аш искоса поглядывала по сторонам. В темном небе гасли последние звезды, значит, они еще на улице. Резкий удар кулаком в спину подтолкнул ее вперед.

Они миновали черную дверь, заколоченную семью толстыми железными брусами. Через тридцать ярдов — еще такая же дверь. Не было ни одного деревянного здания или мазанки; все дома — каменные без окон. Они свернули за угол, еще и еще раз; шли, все время сворачивая в темные переулки; над головами у них было безжалостное черное дневное небо.

Спотыкаясь, Аш обхватила себя руками. Она и раньше не могла унять дрожи, мерзла в своей рубахе из тонкого льна, но сейчас холод стал просто невыносимым: мерзли ее загрубевшие босые ступни на булыжниках мостовой; от холода побелели пальцы, в воздухе вился пар дыхания.

И солдаты короля-калифа тоже дрожали от холода.

Четверо из них подбежали к ничем не примечательной стене и сняли задвижки с какой-то двери. Стена — большая, похоже на ворота для вылазок, подумала она. Назир втолкнул ее внутрь, в темноту. Она ушибла раненое колено и громко вскрикнула. Ее ослепил свет фонарей, ее подхватили, она чувствовала прикосновения к своему телу чьих-то плечей и рук, ее втаскивали внутрь, тащили по длинному темному коридору.

Она почувствовала осторожное прикосновение крошечной морщинистой ручки.

Опустив глаза, Аш увидела, что ее взяла за руку старуха-пленница, смотревшая на нее снизу вверх. Среди движущихся теней морщины и складки искажали выражение ее лица. Ее рука напоминала холодную куриную лапку. Аш охватила эту ручку своей, чтобы согреть, прижала к своему телу, покрытому только льняной рубахой.

Старуха провела рукой по ее животу, тихий голос прошептал по-французски:

— Так я и подумала, еще на корабле. Ты не показываешь вида, но ты с ребенком, сердце мое. Я могу принять у тебя роды… О, что они с нами сделают?

— Заткнись!

— Зачем мы им?

Аш почувствовала и услышала удар бронированного кулака по телу. Рука женщины обмякла и выскользнула из ее руки. Аш хотела схватить ее снова — но ее окружили солдаты, стали подталкивать вперед, и она, по-прежнему спотыкаясь, оказалась вместе с ними в большом дворе.

«Это был черный ход, — сообразила она, — а вот и сам замок феодала!» Двор был длинным, но нешироким, со всех сторон в него выходили огражденные каменной решеткой окна и арочные пролеты дверей. Трехэтажное здание окружало этот внутренний двор со всех четырех сторон. Ослепительно горели фонари с греческим огнем; неба было не видно.

В длинном дворе было много народу. Судя по мечам, кое-кто тут были домашними стражниками. Один-два одеты лучше других. Но в основном тут находились мужчины и женщины всех возрастов в простых туниках, в железных ошейниках. Аш, разинув рот, смотрела на бегающих туда-сюда рабов, у нее похолодело в животе от узнавания.

Почти у всех лица были разные, но фамильное сходство несомненно. Почти у всех в шипящем белом свете фонарей волосы казались светло-пепельными.

Она оглянулась в поисках старухи, потеряла ее в толпе, снова споткнулась. Приземлилась ладонями и коленями на черно-белые плитки пола. Застонала, обхватив колено обеими руками. Оно распухло и опять горело. У Аш потекли слезы.

Сквозь слезы она увидела, как вперед вышел Альдерик с капитаном корабля, оба они заговорили с группой домашних стражей и рабов; она перекатилась на бок и поднялась. Ее загнали в толпу мужчин-пленников. В нескольких ярдах перед ними из чаши фонтана взлетали вверх струи воды. Среди падающих струй пел механический феникс.

Аш обеими руками схватилась за подол рубахи и потянула ее вниз, прикрывая бедра. Между лопатками по спине потек холодный пот. Она зашептала: «О милый Христос, помоги, помоги сохранить дитя! — и замолчала с застывшим лицом. — Но я его не хочу, не хочу умирать в родах…»

Когда кажется, что наступил предел страха, тут-то всегда возникают другие страхи. Она сжала кулаки, чтобы скрыть дрожь в руках. Этот слишком ярко освещенный двор не стимулировал сентиментальных представлений о сыне или дочери, тут было слишком много людей, все они говорили на готском диалекте, называемом карфагенским, говорили слишком быстро, и речь ей была непонятна. Она только ощущала, как уязвим ее едва заметный живот, и чувствовала абсолютную необходимость — и невозможность — сохранения тайны.

— Бедная девочка, сердечко мое, — старуха висела на руках солдата, истекая кровью. Возле нее стояли два пленника, на их непохожих друг на друга лицах застыло одинаковое выражение страха.

— За мной, — возникший рядом ариф Альдерик потянул ее вперед.

Аш задрожала, внутренний холод все не проходил. Каким-то усилием воли ей удалось изобразить улыбку во весь рот:

— В чем дело? Ты решил, что я тебе не нужна? Эй, я могла сказать тебе это сразу, еще в Дижоне! Или, может, ты решил, наконец, сказать, что желаешь заключить контракт с моим отрядом? Если я, по-твоему, уже расслабилась, можешь заключить хорошую сделку!

Судя по выражениям лиц стражников, стоявших неподалеку, и по взглядам издали одного — двух, возможно свободных подданных короля-калифа Теодориха, от нее, должно быть, исходит зловоние, но сама она уже принюхалась. Она хромала рядом с Альдериком по холодным плитам пола. Ее понесло:

— А я всегда считала, что в Вечном Сумраке достаточно тепло. Охренеть можно от этой холодрыги! В чем дело? Может, покаяние дается вам слишком тяжело? Может, Господь послал вас на хрен, не дождавшись, пока вы посадите кого-то на Пустой Трон? А может, это вам предостережение.

— Заткнись.

Страх делает человека сговорчивым. Аш заткнулась.

Двустворчатая дверь вела в узкий коридор. Альдерик открыл одну створку, поклонился, что-то проговорил и втолкнул ее перед собой. Ее ослепил яркий свет, заливавший комнату.

Она услышала, что дверь за ней захлопнулась.

— Это она? — спросил низкий голос.

— Возможно, — ответил другой, более сухо.

Аш поморгала, чтобы глаза приспособились к свету после полутьмы. Панели стен были увешаны трубками и лампами под стеклянными колпаками, в которых шипел греческий огонь. По углам комнаты стояли масляные горелки, и от исходящего от них сладкого запаха у нее в голове прояснилось, и ей вспомнилась с поразительной ясностью палатка на поле боя, сколько-то лет назад, в Италии, среди наемников визиготов.

Но тут — не палатка. Под ногами пол, выложенный красными и черными плитками, довольно истертый, так что босыми ногами она нащупывала в нем выбоины. В мозаичных плитках отражался свет двадцати ламп.

Сверкающие стены от пола до сводчатого потолка были покрыты квадратными цветными изображениями толщиной в четверть дюйма. На нее смотрели образы святых и иконы:

Катерина со своим колесом, Себастьян со своими стрелами, Меркурий с хирургическим ножом и отрезанным у вора кошельком, Георгий и дракон. Сверху мерцали золотые рясы и живые темные глаза.

Высокий ребристый потолок терялся в тени. В свете остроконечных языков пламени греческого огня она ощущала запах земли. Вся задняя стена комнаты представляла собой одну огромную мозаику с изображением Быка и Древа, оттуда за ней следил Христос — с того места, где Он висел; за ней наблюдали святая Херлена, сквозь ноги которой пробивались листья, и святая Танитта. note 116

От гнетущего впечатления всего этого она пропустила часть разговора и собралась с силами, когда в этой адски холодной комнате замерло эхо только что сказанных слов. Она посмотрела вперед, на тяжелую полированную мебель этой комнаты, прямоугольную кушетку и столы. Там сидели двое. С нее не сводил глаз худой мужчина лет пятидесяти, одетый в белое, как амир, с изборожденным морщинами лицом. У ног его присел и тоже смотрел на нее человек с толстым одутловатым лицом идиота, изо рта у него текли слюни.

— Иди, — амир ласково дотронулся до руки умственно отсталого. — Иди перекуси. Тебе потом расскажут о нашем разговоре. Иди, Атаульф. Иди, иди…

Идиот, которому могло быть и двадцать, и шестьдесят лет, прошел мимо нее, искоса поглядывая яркими глазами; у него были густые светлые брови и редеющие волосы. Слюна все текла с его толстых губ.

Аш отошла на шаг, пропуская его, и воспользовалась моментом, чтобы оглядеться. В этой комнате не было окон. Была только одна двустворчатая дверь. Перед дверью стоял ариф Альдерик.

— Тебя накормили? — спросил ее амир.

Рассматривая человека с белокурой бородой, Аш заметила некоторое его физическое сходство с дефективным. Но морщинистое лицо излучало ум.

Зная, что эта доброта — только способ сломать ее по контрасту с предыдущим обращением, она тем не менее вежливо ответила на своем лучшем карфагенском латинском:

— Нет, господин амир.

— Ариф, пусть принесут еду, — он указал ей на второе резное кресло, пониже, стоявшее рядом с его креслом; Альдерик выглянул за дверь и отдал приказ. — Я амир Леофрик. Ты в моем доме.

Правильно. Вот и имя названо. Она упоминала о тебе.

Ты ей почти отец.

— Садись.

Как только она ступила на ковер, покрывающий кирпично-красные плитки, ногам сразу стало тепло. Вошел пепельный блондин, поставил на низкий столик неглубокое керамическое блюдо с горячей едой и безмолвно исчез. Он был того же возраста, что и Аш, как ей показалось; на шее у него был металлический ошейник, и Альдерик, и господин амир Леофрик обратили на него не больше внимания, чем на лампы. Потому что раб.

Стараясь не проявлять страха, от которого похолодело все внутри, она прошла по ковру и уселась на низкий дубовый стул, обитый тканью, спинка стула доходила ей как раз до локтей; и она на минуту растерялась — как сидеть на таком? Амир Леофрик, казалось, не подумал, что на этой искусанной блохами пленнице могут кишеть паразиты; он заинтересованно, с любопытством рассматривал ее.

В холодном воздухе комнаты дымилась еда — два-три кусочка чего-то желтого, мягкие по виду, многослойные по форме. Аш подхватила один кусочек голыми грязными руками и вгрызлась в теплое хрустящее тесто, с привкусом картофеля, рыбы и шафрана.

— Вот дерьмо! — огорчилась она: из плюшки вылилось чуть ли не все сырое яйцо, запеченное внутри, потекло по рукам, по запястьям. Одним быстрым движением она слизнула желток и белок с рук, заодно дочиста вылизав кожу. — Итак, монсеньор…

Подняла взгляд, намереваясь взять на себя инициативу разговора, и не договорила, вскочила на ноги, не замечая, что замызганная рубаха едва прикрывает ей ноги.

— Боже мой, это же крыса! — Она выбросила вперед руку, указывая на что-то на коленях у амира. — Это чумная крыса! note 117

— Дорогая моя, ничего подобного. — У визиготского амира была удивительно приятная улыбка, гораздо моложе, чем его морщинистое лицо; в его поседевшей белокурой бороде блеснули белые зубы. Он наклонил голову и ободряюще процвиркал.

Из складок его белого с золотой бахромой бархатного одеяния выглянул сначала розовый нос, потом остроконечная мохнатая мордочка. Крошечными черными глазками без зрачков животное заметило Аш и замерло. Аш смотрела ему в глаза, пораженная, что между ними установился контакт. В мягком свете ламп мех животного казался чисто белым.

Успокоенное тишиной, животное выползло на бедро Леофрика, осторожно пробираясь между складками одежды. За длинными задними ногами вылезал тонкий голый хвост. Сама крыса была длиной дюймов десять. Пока животное выползало, Аш, застыв от страха, рассмотрела, что нагой хвост покрыт чешуей, а яйца у крысы — размером с грецкий орех.

— Хотите сказать, что это не крыса? Брысь отсюда!

При звуке ее голоса грызун замер, изогнул спину — явно болен лордозом. Крысы — всегда черные, а мыши — то же самое, только еще хуже. Этот зверь, которого она, сдерживая страх, подробно рассмотрела, имел широкий крестец, передняя часть его тела была узкой. Морда более тупой формы, чем у мышей. Уши маловаты для такой широкой головы.

— Эта крыса другой породы. Моя семья привезла их из путешествия в Среднее королевство. note 118 — Амир Леофрик тихо что-то пробормотал и своим жестким пальцем почесал грызуна за ухом. Животное встало на задние лапки, принюхалось дрожащими усиками и уставилось в лицо хозяина. — Он, конечно, крыса, моя дорогая, но другого сорта.

— Крысы — комнатные собачки дьявола! — Аш отошла на два шага по ковру. — Они съедят половину ваших припасов, и даже все, если вы не заведете стаю терьеров; Боже, этого мне не хватало! Мерзкие, грязные… И принесут вам чуму! note 119

— Возможно, когда-нибудь. — И снова амир визиготов почирикал. Слышать такой звук из уст взрослого было ужасно смешно, и Аш показалось, что ариф Альдерик у двери тихонько фыркнул. Леофрик зашевелился:

— Кто мои любимицы, а? — прошептал он.

Ему на плечи вскочили еще две крысы. Одна желтая, с ляжками, пальчиками ног и мордой коричневого цвета; а другая — Аш поклялась бы, если бы свет в комнате был лучше, — была светлого синевато-серого цвета, можно сказать, голубой. На нее уставились еще две пары черных глаз-бусинок.

— Возможно, когда-нибудь, — повторил Леофрик. — Спустя тысячу поколений крыс. Они размножаются гораздо быстрее, чем мы. У меня есть записи, начатые десятки лет назад, когда эти были чисто коричневыми — и вполовину не такими красивыми, как ты, дорогая, — обратился он к одному из животных. — Эти уже целый век не болеют никакими болезнями. У меня много разновидностей. Крысы всех цветов и размеров. Ты их увидишь.

Аш, замерев, смотрела, как одна крыса протянула свою змееподобную головку и куснула визиготского амира за ухо. От укуса крысы бывает лихорадка, иногда смертельная; да и вообще они кусают больно, как будто тебя протыкают иглой. Она сочувственно поморщилась. Леофрик не шелохнулся.

Голубая крыса, нежными лапками придерживая безупречную мочку уха хозяина, вылизывала ее крошечным розовым язычком. Немного повозилась в его бороде, потом спрыгнула на все четыре лапы и немедленно исчезла в складках его одежды.

— Они как члены вашей семьи! — с отвращением воскликнула Аш.

— Они — мое увлечение. — Амир Леофрик заговорил теперь по-французски, с легким акцентом. — Ты понимаешь меня, дорогая? Я хочу быть уверен, что ты понимаешь все, что я говорю, и что я пойму все, что ты сможешь мне сказать.

— Мне нечего вам сказать.

Минуту они молча смотрели друг на друга в этой освещенной лампами комнате. Вошел давешний раб, занялся лампой — заправил ее другим маслом. В атмосфере комнаты постепенно распространился цветочный запах. Через плечо Аш взглянула на Альдерика — тот стоял у двери и преграждал ей путь к бегству.

— Господин амир, что вы хотите услышать от меня? — спросила она. — Да, я в родстве с вашим генералом. Очевидно. Она говорила мне, что вы вырастили ее, она происхождением из рабов. Мне понятно, что вы делаете. Здесь слишком многие внешне похожи на меня… Это имеет какое-нибудь значение? Я несу ответственность за пять сотен людей, и несмотря на все то, что она устроила в Базеле, я готова опять заключить с ней контракт. Что я еще могу сказать?

Аш ухитрилась даже пожать плечами, несмотря на то что стояла перед ним почти обнаженной, в одной грязной рубахе и лифчике, с коротко остриженными волосами, вонючая от грязи, вся искусанная паразитами.

— Милая моя, — выдохнул Леофрик. Это было обращено к голубой крысе, как поняла Аш. Благородный визигот наклонил голову, и теперь крыса стояла на его колене, изящно вытянувшись на задних лапках. На минуту они оказались нос к носу, потом крыса опустилась на четыре лапы. Он согнул ладонь и погладил грызуна по выгнутой спинке. Грызун повернул голову и чистым розовым язычком облизал ему пальцы. — Можешь осторожно погладить ее. Она не укусит.

«Что угодно, только чтобы оттянуть дальнейшие расспросы», — угрюмо подумала Аш, вернулась по ковру назад к креслу Леофрика и с большой неохотой протянула вперед палец. Дотронулась до удивительно мягкого, поразительно сухого теплого меха.

Животное зашевелилось.

Она ахнула. Крошечные коготки вцепились в ее указательный палец — она замерла, ощущая, как ее легонько ухватили.

Бледно-голубая самочка нежно нюхала сломанные грязные ногти Аш. Она начала вылизывать ее палец, села на зад, дважды чихнула — в огромной комнате с выложенными мозаикой стенами прозвучал тоненький смешной звук — и приподнялась, присела на задние лапы, умывая передними мордочку и бакенбарды, как будто счищая с себя корабельную грязь.

— Умывается, как христиане! — воскликнула Аш. Ее рука так и осталась протянутой, она ждала, что крыса продолжит свое обследование. И с внезапным приступом страха осознала, что встала слишком близко к креслу амира, чувствует запах его духов и не перешибаемый ими запах мужского пота.

Леофрик поглаживал крыску:

— Дорогая, требуется много лет, чтобы вывести новый сорт. Иногда получается нужный окрас, но с ним связаны всякие дефекты: задержка в развитии, агрессивность, психозы, невынашивание потомства, дефективные половые органы, деформированные внутренние органы, и такие крысы задыхаются в своих отходах и умирают.

Голубая крыса улеглась и свернулась кольцом, носом к хвосту. Он опять поднял глаза на Аш:

— Требуется много поколений, чтобы получить то, что надо. Скрестить дочь с отцом, сына — с матерью и сестрой. Отбраковывать непригодные экземпляры, выращивать только то, что полезно, и так в течение многих, многих лет. А иногда успех так и не приходит. Или успех пришел, а особь бесплодна. Ты уже понимаешь, почему ты можешь быть мне полезна?

— Нет, — у Аш язык прилип к гортани. Амир Леофрик улыбнулся, как будто вдруг понял ее плохо скрытый страх и подумал о чем-то совсем другом. И добавил:

— Ты заметишь, что эти — самые ручные, не такие, как дикие виды. Это результат скрещивания, неожиданный даже для меня… Что там такое?

— Сир! — бухнул низкий голос Альдерика. Она повернула голову и увидела, как в комнату вдруг через двустворчатые двери начали входить рабы в ошейниках, арианские священники, вооруженные пехотинцы, аббат; за ними в кресле внесли человека, его кресло плыло над полом на уровне ее талии.

— Его величество калиф! — амир Леофрик поспешно поднялся, кланяясь, крысы немедленно укрылись в его одежде.

В конце комнаты, у дверей столпились солдаты Альдерика.

Расступившись, они пропустили двоих: человека в зеленой рясе арианского аббата, на груди которого висел какой-то необычный крест, и амира, богато разодетого, при ближайшем рассмотрении он оказался намного моложе Леофрика.

— Приветствую вас в моем доме! — произнес Леофрик на карфагенской латыни; судя по голосу, он постепенно успокаивался.

Человек в кресле сделал знак, его кресло поставили на пол.

— Да, да! — В кресле сидел старик, когда-то, видимо, рыжий, но теперь грязно-седой, лицо его было густо усыпано веснушками, как у всех рыжих, в свете ламп лицо казалось темным, пятнистым. Кожа на руках отвисала и была туго натянута на носу, бровях и вокруг рта. На нем было одеяние из затканной золотом материи. Аш вдохнула один раз и постаралась задержать дыхание: сколько бы ни старались рабы умащивать его ароматическими шариками, не скрыть было исходящего от него зловония дерьма и распадающейся плоти.

Она поняла: «Теодорих! Это и есть калиф!» — и вдруг ее грубо толкнули на ковер, это Альдерик кольчужной латной рукавицей заставил ее упасть на колени и ладони. Она отчаянно старалась спасти от удара левую ногу. Ей были видны только подолы одежд и богато украшенные тиснением кожаные сандалии.

— Ну? — прозвучал слабый голос визиготского правителя.

Послышался голос амира Леофрика:

— Ваше величество, калиф, почему тут с вами эти люди? Этот аббат? И амир Гелимер? Он — не друг моей семьи.

— Священник должен сопровождать меня! — сказал капризным тоном король-калиф.

«Аббат — это для него просто „священник“?» — поразилась Аш.

— Амиру Гелимеру тут не место!

— Нет? Возможно, вы правы. Гелимер, выйди. Раздался протестующий тенор:

— Ваше величество, калиф, ведь это я сообщил вам последние новости, а не амир Леофрик, хотя он, наверное, давно был в курсе!

— Верно. Верно. Тогда останься, мы послушаем твою мудрую речь на эту тему. Где женщина?

Аш смотрела вниз, на простой узор ковра. На ощупь ковер был мягким. Она рискнула повернуть голову, посмотреть, можно ли проскочить к двери; и увидела только покрытые кольчугой ноги стражников. Ни друзей, ни союзников, не убежать. Она почувствовала позыв медвежьей болезни.

— Вот она, — признался Леофрик.

— Поднять ее, — пропыхтел король-калиф. Аш подняли, и она увидела, что на нее смотрят два богато одетых человека властного вида.

— Но ведь это мальчик!

Из толпы вышел назир Тиудиберт, двумя руками он взялся спереди за ворот ее льняной рубахи и разорвал рубаху от шеи до подола. И отошел назад. Аш втянула живот и выпрямилась.

— Женщина, — с уважением пробормотал Леофрик. Король-калиф Теодорих кивнул:

— Я пришел, чтобы вдохновить ее. Назир Сарис!

Аш повернула голову на звук шарканья у дверей, где находилась личная гвардия короля-калифа. Услышав знакомый звук, — это меч вытаскивали из деревянных ножен, — она сразу же отскочила назад, чуть не упав в объятия Альдерика.

Двое солдат втащили пленника с корабля — толстяка.

— Нет! Нет, я заплачу! Я могу заплатить! — глаза молодого человека вылезли из орбит. Он выкрикивал разные слова на разных языках: по-французски, по-итальянски и на языке швейцарско-немецком. — Моя гильдия заплатит выкуп! Прошу вас!

Один из солдат вытолкнул его вперед, другой рывком стащил с него запачканные голубые одежды.

Блеснул свет на поднятом клинке, солдат воткнул меч в точно намеченное место. Брызнула кровь.

— Боже мой! — воскликнула Аш.

В комнате вдруг запахло, как на бойне, потрохами, выпавшими из разрезанного живота толстяка. По его обнаженным белым ногам заструилась кровь. Он приподнялся на локтях, пополз вперед, рыдая и визжа, лицо его заливали слезы. Ноги волоклись за ним, как два куска мяса в мясной лавке.

Двумя ударами меча сзади ему перерезали подколенные сухожилия, кровь свободным потоком хлынула на каменный пол.

Астматический голос произнес:

— Поговори с моим советником Леофриком. Аш заставила себя отвести глаза, посмотреть на говорившего — на короля-калифа.

— Поговори с моим советником Леофриком, — повторил Теодорих. В свете ламп его лицо, туго обтянутое кожей, казалось желтым, глаза были двумя черными впадинами. — Выскажи ему все, что у тебя на душе. Давай. Я не хочу, чтобы у тебя были какие-то сомнения в наших возможностях и в твоих перспективах, если ты хоть раз откажешься ему отвечать.

Человек на полу истекал кровью, кричал и бился верхней половиной тела, пока солдаты вытаскивали его из комнаты.

— Вы это сделали только ради того, чтобы доказать мне?!

От сомнений и ужаса Аш вопила во весь голос, как на поле боя.

У нее кружилась голова, все вокруг нее плыло, конечности пылали; она чувствовала, что сейчас, через секунду, потеряет сознание, и наклонилась вперед, обхватила себя за бедра и глубоко втянула в себя воздух.

Я и похуже зрелища видывала, и сама поступала похуже, но сделать такое просто так, без всяких причин…

Больше всего ее поразила скорость акта, абсолютное отсутствие какого-либо права на апелляцию. И гибель человека стала неотвратимой. Краска залила ее покрытое шрамами лицо. Она закричала:

— Вы просто так погубили жизнь этого бедняги, ради того, чтобы подчеркнуть серьезность своих намерений?

Король-калиф не смотрел на нее. Ему в ухо что-то тихо говорил аббат, и он кивнул один раз в ответ. Рабы вымыли пол и ушли. Цветочный запах масляных горелок не мог перешибить медного запаха крови и зловония фекалий.

Альдерик отошел от нее. Те же два солдата калифа взяли ее за запястья, вывернув ей суставы в локтях и плечах, чтобы она не могла двигаться.

— Убейте ее сейчас, — велел амир Гелимер — брюнет, лет тридцати; у него было простое лицо, маленькие глазки и заплетенная темная борода. — Если она представляет собой опасность для нашего продвижения на север, или даже если от нее исходит хоть малейшая опасность, вы должны ее убить, ваше величество.

Амир Леофрик поспешил вмешаться:

— Ну нет! А как тогда мы узнаем, что там произошло? Надо это расследовать!

— Это обычная крестьянка с севера, — прохрипел, подводя итог разговора, король-калиф. — Леофрик, зачем тратить на нее время? В лучшем случае, мы получим еще одного полководца, а у меня один уже есть. Она скажет тебе, откуда этот холод? Почему у нас наступил такой дьявольский немыслимый холод, с тех пор как твоя рабыня — военачальница отправилась за океан? Чем дальше мы победоносно продвигаемся на север, тем холоднее становится здесь, — мне теперь уже просто интересно, что Господь потребует от нас дальше! Может, в итоге, эта война была не по Его воле? Леофрик, это ты меня проклял?

Арианин-аббат сказал веселым голосом:

— Сир, покаяние — это северная ересь. Господь благословил нас Тьмой, которая — хоть и не позволяет нам обрабатывать землю или выращивать зерно — тем не менее стимулирует нас завоевывать земли для Него. Она сделала нас воинами, а не землепашцами и не пастухами, таким образом, сделала нас благородными. Это Его кнут, побуждающий нас выполнять Его волю.

— А холод-то, аббат Мутари? — жестом руки король-калиф приказал ему замолчать. В свете ламп было видно, что его белые пальцы испещрены темными пятнами. Теодорих прикрыл глаза прозрачными веками.

— Сир, — пробормотал Гелимер, — прежде всего, сир, отсеките ей ту руку, которой она держит меч. Женщине, настолько знакомой с дьяволом, как эта, не должно позволять впредь быть воином, неважно, как долго она еще проживет после этого.

При этих словах мгновенно перед ее мысленным взором явилась картинка — два белых круга отрубленной кости в красной, истекающей кровью плоти. Аш сглотнула подкатившую к горлу желчь. И почувствовала прилив тошноты и апатии.

Маленькое заостренное мохнатое личико смотрело сверху на Аш с плеча амира Леофрика. Черные глазки следили за ней. Пучки усов шевелились. Когда Леофрик наклонился, чтобы говорить с ней, крыса переступила своими лапками с розовыми пальцами и уселась на задние ноги, вылизывая свое бледно-голубое бедро — сухая, чистенькая, не завшивевшая.

— Скажи мне что-нибудь, Аш! — тихим голосом умолял амир визиготов Леофрик. — Дочь говорила мне, что ты — женщина очень ценная, но я могу только полагаться на ее слова, у меня нет доказательств. Дай мне какое-нибудь доказательство, чтобы я мог сохранить тебя в живых. Теодорих знает, что вот-вот умрет, и в эти последние недели перестал думать о чужих жизнях.

— Каких доказательств? На что они должны быть похожи? — Аш проглотила комок в горле, стараясь разглядеть амира полными слез глазами. — В мире полным-полно наемников, милорд. Даже хороших, ценных.

— Я не могу ослушаться короля-калифа! Дай мне причину, по которой тебя надо оставить в живых! Поспеши!

Аш, оцепенев, смотрела, как голубая крыса шевелит усами и моет себя за ушами изящными розовыми лапками. Она перевела взгляд на несколько дюймов — на умоляющее лицо Леофрика.

Или это будет означать, что меня освободят. Или это будет означать, что меня убьют, вероятно, быстро. Лучше быстро; черт возьми, я знаю точно, что это лучше, я видела все, что вы можете сделать с человеческим телом, то, что было сегодня, — это просто детские игрушки! Я не хочу дождаться, чтобы они взялись за меня всерьез.

Она услышала свой собственный голос, тоненький в этой холодной комнате с каменными стенами:

— Ладно, ладно, признаюсь, я слышу Голос во время сражения, и так со мной было всегда, точно так же, как у вашей… дочери…Возможно, я ей кровная родня, просто оказалась бракованным экземпляром в вашем эксперименте, но я его вправду слышу!

Леофрик запустил руки в волосы, и его седые кудри встали дыбом. Его напряженные глаза прищурились. Она заметила скептическое выражение лица амира.

И он мне не верит — после всего этого?

Она прошептала твердо и настойчиво:

— Вы должны поверить, что я говорю вам правду!

Дрожа, вся в поту, она долгую минуту, не шевелясь, смотрела в его синие глаза.

Амир Леофрик отвернулся.

Если бы ее не поддержали, обхватив поперек тела, она бы упала: жилистой мускулистой рукой назир Тиудиберт схватил ее за голую грудь и удержал. Она почувствовала, что он смеется.

— Ваше величество, она слышит каменного голема, — сказал Леофрик.

— Да и вы такое заявили бы на ее месте! — фыркнул амир Гелимер.

У короля-калифа побелели губы, он переключил внимание на стоявшего возле него аббата; Аш увидела, как при словах Гелимера взгляд короля метнулся назад, на Леофрика.

— Конечно, она что угодно скажет, — презрительно бросил король-калиф Теодорих. — Леофрик, ты хочешь спасти себя какой-то басней об еще одной рабыне-генерале!

— Я слышу советы по тактике — я слышу Голос каменного голема, — громко произнесла Аш на карфагенской латыни. Гелимер запротестовал.

— Видите? Она не знала, как он называется, пока вы его не назвали при ней!

Рука назира крепко схватила ее. Аш открыла рот, чтобы еще что-то сказать, но свободной рукой Тиудиберт закрыл ей рот, жестко надавив пальцами на суставы челюстей, чтобы она не могла его укусить.

Амир Леофрик очень низко поклонился, крысы исчезли, спасаясь в складках его одежды, и снова выпрямился и смотрел на умирающего короля-калифа:

— Ваше величество, возможно, амир Гелимер говорит правду. Возможно, она это говорит, боясь боли или телесных пыток. — Бледные выцветшие глаза Леофрика помрачнели. — Есть способ решить эту проблему. С вашего позволения, ваше величество, — я подвергну ее пыткам, пока не станет ясно, говорит ли она правду.

3

Один из людей Тиудиберта сказал что-то на карфагенском, и Аш разобрала из его слов следующее:

— Давайте немного позабавимся с ней. Вы слышали, что сказал старик. Большое дело! Главное, чтобы она не померла.

Говорил, кажется, блондин или его друг; Аш не смогла разобрать. Восемь их всего, девять вместе с назиром, — все очень знакомые типы, несмотря на их легкие кольчуги для верховой езды и кривые мечи. Такие могли служить хоть в армии Карла, хоть у Фридриха, или в отряде Льва Лазоревого, в конце концов, и… «Куда же меня тащат?» — спросила она себя, голые ноги ее больно стукались о каменные ступени, покрываясь синяками, она спотыкалась, ее толкали вниз — вниз?

Вниз по спиральной лестнице, в помещения ниже уровня земли. Интересно, подумала она, весь ли холм над гаванью Карфагена пронизан камерами? И в голове у нее возникла очевидная мысль: «Сколько же человек сюда вошло и никогда отсюда не вышло?»

Некоторые. Должно быть, только «некоторые».

Что это он болтал о пытках? Он не может иметь в виду пытку. Никак.

Назир Тиудиберт говорил, ухмыляясь:

— Ну да, почему бы и нет? Но никто этого не видел. Ничего не случилось с этой призовой сукой. Никто не видел ничего, ясно?

Восемь возбужденных голосов промямлили согласие.

В воздухе воняло их потом. Уже когда они сволокли ее с лестницы, в освещенные фонарями коридоры, она чувствовала запах их яростного возбуждения, их растущее напряжение. Когда толпа мужиков подстрекает друг друга, ничто не может их удержать.

Они кулаками толкали ее вперед; она подумала: «Я могу побороться с ними, я могу выбить глаз, сломать палец или руку, раздавить кому-нибудь яйца, а что дальше? Тогда они сломают мне большие пальцы и голени, изнасилуют меня спереди и сзади…»

— Корова! — блондин схватил ее голую грудь и сжал пальцами изо всех сил. Грудь Аш стала чувствительной уже на корабле; она непроизвольно вскрикнула и сильно врезала ему, попав по горлу. Шесть-семь пар рук оттащили ее, ей нанесли удар по лицу тыльной стороной ладони, от которого она завертелась волчком и отлетела к стене камеры.

После затрещины по голове она задрожала от боли. Упала коленями на обожженные керамические плитки. Солдат хрипло откашлялся и плюнул на нее. Мягким кожаным сапогом, надетым на твердую мужскую ногу, ее сильно пнули в живот — на три пальца ниже пупка.

У нее перехватило дыхание.

Она судорожно глотнула воздух, бессмысленно скребя руками; почувствовала, как втягивает порцию воздуха, всем левым боком ощутила холодные плиты пола — ногой, бедром, ребрами и плечом.

Кто-то наклонился и потянул через голову ее уже ранее разорванную рубаху, провонявшая льняная ткань натянулась, обмоталась вокруг шеи и разорвалась окончательно. Она оказалась обнаженной перед их взглядами.

Остатками воздуха в легких Аш выкрикнула жалким высоким голосом:

— Пошли на хрен!

Над ней раздался хохот нескольких мужских голосов. Дразнясь, они пинали ее сапогами, каждая ее попытка увернуться от болезненного удара вызывала смех.

— Давай, уделай ее. Давай! Барбас, ты первый!

— Только не я. Я до нее не дотронусь. Эта сука больная. Все эти суки с севера, они заразные.

— Ох ты, дитятко, ему нужна мамкина титька, ему не нужна баба! Хочешь, чтобы я связал эту опасную воительницу? Боишься дотронуться до нее?

Над ней началась возня. Сапоги топали в опасной близости от ее головы, на выложенном плитами полу камеры. Она видела красные глиняные плитки пола, казавшиеся еще краснее в свете единственной лампы; грязные полы их одежд, очень тонко склепанные кольчужные рубахи, кожаные наголенники, завязанные на голенях, и — когда она перекатилась на живот и подняла голову — озверелый карий глаз, небритая щека, волосатое запястье, утирающее рот, полный ярких здоровых зубов; белый шрам, змеящийся по бедру, задранная кверху мантия, под ней выпуклость — это затвердел и поднялся пенис.

— Давай, трахни ее! Гайна! Фравитта! Чего вы стоите, охренели совсем, вы что, бабы никогда не видели?

— Пусть Гейзерих первый!

— Ага, путь дитятко первым идет!

— Вытаскивай свое приспособление, парень. Что это у тебя? Да такое-то она даже не почувствует!

Их гулкие голоса резонансом отдавались в узком помещении. Ей опять десять лет, и для нее мужики — бесконечно более тяжелые, сильные, мускулистые существа; но восемь мужиков не только сильнее одной женщины, они сильнее и одного мужика. Аш почувствовала, как горячие слезы выдавливаются из-под ее закрытых век. Она поднялась, опираясь на ладони и колени, и заорала на них:

— Я с собой кого-то из вас утащу, я вас помечу, покалечу, на всю жизнь метка останется!..

Пена капала у нее изо рта, оставляя мокрые пятна на плитках пола. Она видела каждую трещину по краям квадратных плиток, где раскрошилась глина, каждую черную трещину, забитую въевшейся грязью. У нее стучала кровь в висках и сжимался желудок, она от боли почти ослепла. Горячая волна окатила ее обнаженное тело.

— Убью, убью, убью…

Тиудиберт наклонился к ней и закричал ей прямо в лицо, смеясь и брызгая на нее слюной:

— Ну и кто теперь эта долбаная воительница? Девочка? Собираешься воевать с нами, да?

— О да — постараюсь и заберу восьмерых, хотя у меня нет ни меча, ни, тем более, моих людей.

Аш ни секунды не соображала, что произносит все это вслух. Тоном взрослого, спокойного презрения — как будто все, что она говорила, само собой разумеется.

Тиудиберт прищурился. Он больше не ухмылялся. Назир все еще стоял наклонившись, уперевшись руками в покрытые кольчугой бедра. На его хмуром лице появилось замешательство. Аш замерла.

— Похоже, я собираюсь сделать глупость, — прошептала она презрительно, едва осмеливаясь дышать, чтобы не спугнуть момента наступившей тишины. Она посмотрела на лица: всем около двадцати лет, это Барбас, Гайна, Фравитта, Гей-зерих, но она не знала, кто из них кто. Живот у нее сжимался от боли. Она села на пятки, не обращая внимания на горячую струйку мочи, стекающую по внутренней стороне бедер: она обмочилась.

— На поле боя нет «воинов», — заговорила она полным презрения голосом и, дрожа, бросала им на вульгарном карфагенском: — Есть ты и твой приятель, ты и твои друзья, ты и твой командир. Копьеносец. Членоносец. Хероносец. Малое подразделение на поле — восемь-девять рыл. Никто не может быть героем сам по себе. Один в поле — гребаный труп.

Такие речи она могла произносить каждый день, для этого не требуется быть особо проницательным.

В желтом свете она посмотрела на колеблющиеся тени на стенах, на розовые лица, глядящие на нее сверху вниз. Двое попятились, самый молодой — Гейзерих? — шептал что-то товарищу.

Но эти слова и они могли бы сказать сами.

Только ни один гражданский не сумел бы.

Не смог бы их сказать мужчина женщине. Военный — гражданскому. Мы с вами по одну сторону. Давайте, соображайте, вы должны понять, я не баба, я — один из вас!

У Аш хватило сообразительности опереться ладонями о свои голые бедра и подняться на колени при полном молчании. Казалось, она не сознает, что у нее голые груди и покрытый синяками живот, как будто она снова в деревянной ванне в своем обозе.

Пот катился по ее лицу, но она его не замечала. Соленая кровь из раны на щеке стекала на рассеченную губу. Перед ними была длинноногая широкоплечая женщина, стриженная коротко, по-мальчишески, как стригутся монахини, как стригут при ране на голове.

Низкий голос Тиудиберта звучал возмущенно.

— Ах ты трусливая сука.

— Эй, назир, она что — взялась всех нас уделать? — прозвучал чей-то иронический голос. Блондин. Стоит позади всех.

Аш почувствовала, как заметно снизился эмоциональный накал в камере. Она задрожала: все тонкие волоски на теле встали дыбом.

— Заткни хлебало, Барбас.

— Слушаю, назир.

— А-а, хрен с ней. Трахните ее, если охота. — Тиудиберт развернулся на каблуках, расталкивая своих людей, двинулся к двери. — Не вижу, чтобы кто-то из вас, дерьма, шевелился. Шевелитесь!

Солдат с вздутыми мышцами, тот, который, как она заметила, был возбужден, угрюмо запротестовал:

— Но, назир…

Назир мимоходом нанес ему тяжелый удар, и тот сложился пополам.

Их тяжелые жесткие тела беспорядочно толпились в дверях камеры долгие секунды, дольше этих секунд она не помнила ни разу вне поля боя: такие мгновения, которые, кажется, тянутся бесконечно; потом, недовольно бормоча что-то друг другу, старательно игнорируя ее, один сплюнул на пол, другой грубо засмеялся, до нее донеслись слова: «…сломать ее как-нибудь…».

Захлопнулась железная решетка, представляющая собой дверь камеры. Ее заперли.

И через долю секунды она оказалась одна в камере.

Звенят ключи, шуршат кольчуги. Они удаляются по коридору. Вдали слышится топот сапог, идущих вверх по лестнице. Голоса стихают.

— О, сукин сын. — Голова Аш упала на грудь. По привычке ждала, что на лицо упадут тяжелые длинные волосы, чтобы сдвинуть их в сторону. Но ничто не помешало ей смотреть вперед. С легкой головой, в полном смысле этого слова, она смотрела на узкие стены в свете фонаря, висящего за железной решеткой. — О Господи. Спаси меня, Христос.

Ее охватил приступ дрожи. Все тело затряслось, — так встряхивается собака, вылезшая из холодной воды, и Аш с удивлением заметила, что ей не справиться с собой. В свете лампы из коридора видно было только несколько футов пола, выложенного керамическими плитками, и розовые мозаичные стены. Замок на решетке двери был больше двух ее кулаков. Аш дрожащими руками ощупала пол вокруг себя и нащупала свою разорванную рубаху. Ткань была мокрой — один из людей назира обмочил ее.

Ей стало холодно. Она завернулась насколько могла в вонючие лохмотья и свернулась калачиком в дальнем углу камеры. Ее беспокоило отсутствие двери: стальная решетка не столько держала ее в заточении, сколько выставляла на обозрение, даже несмотря на то, что сетка была недостаточно крупной, чтобы через ячейки просунуть руку.

В коридоре зажегся греческий огонь. Яркие белые квадратики света падали через решетку на растресканные плитки пола. Сильно заболел живот.

По мере привыкания она перестала замечать вонь мужской мочи. Теплом своего тела она согрела мокрые лохмотья. В воздухе клубился пар ее дыхания. Пальцы ног и рук сильно замерзли; разбитые лоб и губа онемели от холода. Кровь все еще текла, она это чувствовала. Желудок сжимался от разъедающей боли, и она охватила себя руками, сжавшись в комочек как можно плотнее.

Мне просто удалось застать их врасплох в должный момент. Второй раз такое не пройдет. Просто сейчас они не выполняли воинский приказ, а что будет, когда они получат настоящий приказ избить меня, или изнасиловать, или сломать мне руки?

Аш сжалась еще больше. Она старалась успокоить ноющий страх в сердце, забыть слово «пытка».

Сволочь Леофрик, сволочь, как он мог так поступить: накормить меня и потом подвергнуть такому. Он не мог иметь в виду пытку, настоящую пытку, когда выжигают глаза, переламывают кости, он не мог такое задумать, наверное, что-то другое, это просто ошибка…

Нет. Не ошибка. Нечего дурачить себя.

Почему, по-твоему, тебя бросили сюда? Леофрик знает, кто ты есть, что ты есть, она ему все рассказала. Я убиваю людей, у меня работа такая. Он знает даже, какие у меня сейчас мысли. Только от того, что я знаю, что тут делается, процесс не перестанет идти…

Ее тело пронзила новая грызущая боль. Аш приложила кулаки к животу, напрягшись всем телом. В животе возникла слабая судорога, и стало холодно. Боль прошла и тут же снова усилилась, а когда достигла апогея, она стала жадно хватать воздух и ругаться; и вздохнула глубоко и прерывисто, когда боль затихла.

Она открыла глаза.

Черт побери!

Засунула руку между бедер, а когда вынула, рука оказалась черной в свете фонаря.

Нет, не может быть.

В ужасе она поднесла руку к лицу и понюхала. Она не почувствовала запаха крови, никакого вообще запаха, но покрывшая ее руку жидкость начала сворачиваться и стягивать кожу, высыхая…

— Кровотечение! — вскрикнула Аш.

Она заставила себя подняться, встать на колени: левое сразу задергало острой болью. Заставила себя подняться на ноги и прохромала два шага до решетки, вцепившись пальцами в квадратную стальную сетку.

— Стража! На помощь!

Никто не ответил. В коридоре вне камеры дул прохладный ветер. Ни одного голоса не доносилось из других камер, если они тут и есть. Не бряцало оружие, не звенели ключи. Никакой комнаты для стражи.

От боли она согнулась пополам. Заскрежетала сжатыми зубами. Согнувшись, она видела, как стала чернеть белая кожа на внутренней стороне бедер: от волос на лобке вниз, к коленям побежали струйки крови, от колен они потекли к щиколоткам. Она ничего не чувствовала: кровь неощутима, когда она течет по коже, у нее температура тела.

Боль снова стала сильной, перемещалась в низ живота, из чрева, похоже было на ежемесячные приступы, но сильнее, глубже, острее. Лицо ее, грудь и плечи покрылись потом, взмокли подмышки. Она стиснула пальцы.

— Иисус, помоги, ради всего! Помогите мне! Помогите! Доктора! Кто-нибудь, помогите!

Она упала на колени. Согнувшись пополам, она прижалась лбом к плиткам пола и молилась, чтобы боль от ее царапин затмила боль и судороги в животе.

Надо быть неподвижной. Совершенно неподвижной. Может, обойдется.

Снова сжались все мышцы. Мысли отсекло острой пронизывающей болью. Она засунула обе руки между бедер, как бы стараясь удержать поток крови.

Свет лампы стал тускнеть, постепенно уменьшился до минимального. В ладонях у нее собирались сгустки крови. Кровь пачкала кожу, но Аш отчаянно держалась, подталкивая руки ко входу во чрево; теплая влажная жидкость вытекала из нее и просачивалась струйками между пальцами.

— Кто-нибудь, помогите! Кто-нибудь… врача! Хоть ту старуху. Что угодно. Кто-нибудь помогите сохранить его, помогите, пожалуйста, это мое дитя, помогите…

Ее голос эхом отдавался в коридорах. Когда стихло эхо, снова наступило полное молчание, такая полная тишина, что она слышала шипение фонаря возле решетки камеры. Судорога на миг утихла: она молилась, засунув руки между ног; начался новый приступ боли, тупой, сильной, грызущей, и, наконец, острой боли, пронзившей все тело и заставившей сжаться все мышцы.

Кровь залила плиты пола, пол под ней стал липким. В искусственном свете кровь казалась черной.

Она рыдала, рыдала с облегчением, когда боль ослабевала; рычала, когда боль накатывала снова. На пике она не могла удержаться от крика. Губами влагалища она ощущала, как из нее рывками выталкиваются сгустки — черные вязкие комки крови, они скользили, как пиявки, между пальцами и шлепались на пол. Горячая кровь покрывала ее ноги и руки; была размазана по бедрам, по животу; теплыми отпечатками пальцев покрылся весь торс, когда она обхватывала себя и тряслась, больно кусая губы и крича от приступов боли; и, наконец, все ее тело оказалось покрытым застывшей от холода кровью.

— Роберт! — ее умоляющий крик замер, глухо отдавшись от древних кафельных стен камеры. — О, Роберт! Флориан! Годфри! О, помогите мне, помогите, помогите мне-е-е…

Живот свело судорогой, сжало. Теперь пришла боль, поднялась, как морской прилив, наступила агония. Она хотела бы умереть; но тело держало ее в этой жизни, работая против ее желания; бранясь от физической неизбежности процесса, плача, ее наполнял яростный гнев против… кого? Чего? Себя самой?

Обгрызенными ногтями она впилась в ладони, оставляя на них полукруглые отметины. В камере витал густой запах крови. Боль раздирала ее на части. Более того, осознание, что означает эта боль, разрывало ей душу: теперь она плакала тихо, как бы боясь, что ее услышат.

Она вздрогнула, ощутив себя виноватой: «Если бы я не просила Флориана избавить меня от этого, ничего бы не случилось».

На севере она довольно точно оценивала время («почти Венера», «час до заутрени»), но тут полностью растерялась: конечно, сейчас должен быть еще черный день, а не звездная ночь, но она не могла быть уверена. Теперь ни в чем не уверена.

От судороги в животе все мышцы тела то расслаблялись, то напрягались: бедра, руки, спина, грудь. Понемногу прекращались непроизвольные сжатия чрева. Ее затопило чувство невероятного облегчения. Расслабился каждый мускул. Широко раскрытыми глазами она смотрела перед собой.

Теперь заболела грудь.

Она лежала, скорчившись, на боку в изменчивом свете фонаря. Обе руки были полны сгустков черной крови, уже начинавшей высыхать и становиться липкой.

— Он был совершенством, — закричала она в невидимый потолок. — Он был совершенством!

И заплакала. Легкие ее сжимались, она задыхалась от рыданий. Она съежилась в комочек и рыдала, все тело болело, она вздрагивала, как от приступов; вскрикивала от горя; обжигающие слезы ручьем текли по лицу в темноте, и она все выла и выла.

4

Послышались шаги, как будто шли на цыпочках; зашелестели тихие голоса; она не обращала внимания.

Рыдания, выворачивающие ее наизнанку, перешли в тихие горячие слезы, от которых намокли руки. Она уже не искала утешения в горе. Тело и конечности дрожали от полученной травмы и сильного холода. Аш свернулась поплотнее, обхватив голени холодными ладонями. Губы запеклись от жажды.

Вернулось ощущение окружающего мира и своего тела. Холодная керамическая стена больно впивалась в ее обнаженную спину и зад. Она так дрожала, что у нее дыбом встали тонкие волоски на теле, как щетина у свиней; она ожидала, что скоро придет сонливость и дрожь прекратится, как бывает у мужчин в холодном снегу высокогорий, куда они ложатся, чтобы больше не встать.

Стальная решетка камеры с лязгом отодвинулась в сторону. По полу зашлепали босые ноги рабов; кто-то закричал над ее головой. Аш попробовала отодвинуться. Ощутила острую боль во влагалище. Ее сильно трясло. Плитки пола казались ледяными.

Заорал резкий голос:

— Елки зеленые, ты что, не знаешь, когда надо мне докладывать!

Аш приподняла голову с пола, напрягая шею, опухшие горящие глаза ее мигали.

— Зажечь огонь в смотрильной! — рявкнул стоящий над ней грузный, темнобородый визигот. Ариф Альдерик расстегнул объемистый шерстяной плащ цвета индиго, висевший на его плечах поверх кольчуги. Бросил его на залитый кровью пол, опустился на колени и перекатил ее на плащ. Аш вырвало. Желтой желчью запачкало синюю шерсть плаща. Ее обмотали толстой тканью, он поднял ее, подхватив под колени и под плечи. Когда он поднимал ее на руки, перед ней вихрем закружились мозаичные стены в ярком свете греческого огня.

— Прочь с дороги!

Рабы разбежались. При каждом его шаге Аш подбрасывало.

Шерстяной плащ на шелковой подкладке скользил по ледяной грязной коже. Ей становилось все теплее. Ее непроизвольно безостановочно трясло. Альдерик крепко держал ее на руках.

Уносимая наверх по ступенькам, переносимая через двор с фонтаном, где холодный снег с дождем сек обнаженное лицо, стекая в виде светлорозовой воды, Аш старалась отрешиться от происходящего. Все мысли загнать туда, куда она обычно загоняла воспоминания обо всем плохом, о тех, кто ее предал, о глупых недоработках, из-за которых погибали люди.

Горячие слезы скапливались у нее под веками. Она чувствовала, как они текут по лицу, смешиваясь с мокрым снегом. В окружении толпы рабов, под крики приказов ее несли в другое здание, несли по коридорам, вниз, вниз по спиральным лестницам; ощущение горя затмевало все, оставалось только смутное впечатление о лабиринте бесконечных комнат, которые вставлены в Карфагенский холм, как зубы в челюсть.

Она уже не ощущала рук арифа под собой. Спиной ощутила что-то твердое, но податливое. Она лежала на тюфяке, на составной кушетке из белого дуба, в огромной комнате. Рабы приносили множество железных чаш, ставили их на треноги и загружали докрасна раскаленным древесным углем.

Аш смотрела в потолок. Вдоль всех стен были расставлены металлические шкафчики, освещаемые стеклянными лампами. Выше светильников сводчатая деревянная крыша над головой двигалась — на ее глазах закрылась, как створки раковины, скрывая черное дневное небо, которое раньше было видно сквозь толстое неровное стекло.

Рабы перестали толкать панели потолка, отвязали веревки.

Нахмурившись, на Аш смотрела светловолосая девочка лет восьми, ощупывая свой стальной ошейник. Рабы-мужчины ушли. Остались еще два ребенка-раба, их обязанностью было следить за горелками с углем. В комнате, несмотря на это, стоял холод.

Альдерик резким голосом отдал команду, набежала толпа людей. Бородатый визигот важного вида, закутанный в несколько шерстяных мантий, рассматривал Аш сверху вниз, вместе с ним была женщина в черной вуали, приколотой к макушке ее головного убора. Оба они быстро переговорили на медицинской латыни. Она понимала этот язык довольно неплохо — почему бы и нет? Она все время слышала его от Флориана — но подробности от нее ускользнули. Они двигали ее тело, как кусок мяса на колоде: раздвигали ноги, засовывали в промежность сначала пальцы, потом какой-то стальной инструмент. От боли она вздрагивала.

— Ну? — требовательно спросил еще один голос.

Проведя в обществе амира несколько минут, она не запомнила его лица, но теперь узнала его грязно-седые волосы и бороду, торчащую кверху, как у испуганной совы. Амир Леофрик смотрел на нее сверху вниз живыми, воспаленными глазами.

Женщина — видимо, врач, как поняла Аш, — сказала:

— Она больше не забеременеет так просто, амир. Смотрите. Я поражена, что она и этого-то выносила так долго. Тут хронический дефект: она никогда не выносит полный срок. Вход в чрево note 120 почти разрушен; и сильно зарубцован очень старой тканью.

Леофрик нервно ходил по комнате. Он протянул руки, и раб накинул на него полосатую желто-зеленую шерстяную мантию.

— Черт побери! И эта бесплодна!

— Да.

— Кому нужны эти бесплодные бабы? Она и на разведение породы мне не годится!

— Не годится, амир. — Женщина, щупавшая Аш между бедер, подняла одну окровавленную руку и снова опустила вуаль. Она перешла с карфагенской латыни на французский, как будто разговаривала с ребенком или животным. Так разговаривают с рабами. — Я дам вам кое-что выпить. Если надо еще что-то выкинуть, у вас оно выйдет. Промывка, понимаете? Слив крови. После этого вы выздоровеете.

Аш пошевелила бедрами. Из влагалища вынули твердый металлический предмет, и она почувствовала бесконечное облегчение — прошла привычная боль, от которой она и не знала, что можно избавиться. Она попыталась сесть, пошевелиться, слабо напрягшись. Второй врач взял ее за запястье.

Перед ее глазами оказалась манжета врача. При комнатном освещении она разглядела косые крупные стежки, которыми была приметана подкладка оливкового цвета к бутылочно-зеленой шерстяной мантии. Беспорядочными стежками была прикреплена пуговица к манжете. Вместо петли для пуговицы было просто несколько ветхих ниточек. Кто-то, какой-то раб, сделал это на скорую руку, на соплях, второпях. Из-под объемистого шерстяного рукава врача виднелась легкая шелковая мантия: вот такую она ожидала увидеть на людях в Карфагене.

Шерстяной плащ Альдерика окутывал ее тело, согревая ее до мозга костей. Он был изготовлен, как она заметила, так же впопыхах.

Значит, и они тут не ожидали наступления таких холодов.

Она попала совсем не туда, — тут не теплый, в звездном свете, знойный полумрак, который описывал ей Анжелотти; когда он был рабом и в то же время пушкарем на этом берегу. Вечный Сумрак, в котором ничто не растет, но в пределах которого аристократы Карфагена ходят в шелковых одеждах под небесами цвета индиго.

А тут сам воздух трещит от мороза.

Женщина отработанным движением приставила ей к губам чашку и наклонила. Аш отпила. В состав напитка входила какая-то сладкая травка. И почти сразу ее тело свело судорогой. Она почувствовала, как кровь хлынула из нее наружу, пропитывая плащ, снова перехватило горло, и она сжала челюсти, подавляя рыдания.

— Выживет? — потребовал ответа Леофрик. Более старший врач, очень важный, очень довольный своим собственным мнением, ответил амиру Леофрику:

— Матка крепкая. Тело сильное и не реагирует на потрясение. Через час ее вполне безопасно можно подвергнуть умеренной пытке. Она не умрет, если боль не станет максимальной.

Амир Леофрик прекратил ходить взад-вперед по мозаичному полу и распахнул деревянные ставни. В комнату проник холодный ветер, остужающий тепло от углей в железных блюдах. Он уставился во тьму на черное небо: ни луны, ни звезд, ни солнца.

Аш лежала на резной дубовой кровати, украшенной изображениями гранатов, и наблюдала за ним. И думала: «Вот теперь я действительно могла умереть».

Осознание близкой смерти было не внезапным. Оно пришло к ней вполне обычно, как приходило всегда, как раз перед битвой; но оно обострило ее ум, позволило ей сознательно воспринимать Леофрика, его врачей, арифа Альдерика с его стражниками, колющий воздух, суету и устройство домашнего уклада. Сто тысяч мужчин и женщин за стенами замка, на ярко освещенных улицах Карфагена, живущих своей каждодневной жизнью. Почти три четверти из которых будут знать, что идет война, половине из них наплевать, и никому вовсе не интересна всего одна пленница, умирающая в доме амира.

К ней пришло абсолютное осознание своей собственной незначительности, как будто лопнула какая-то оболочка: все то, что ты считаешь невозможным по отношению к тебе, «потому что я есть я», в один момент становится возможным. Другие умирают от ран, от несчастных случаев, от заражения крови, от родильной горячки, от обычных правовых порядков, заведенных у короля-калифа, — но не я…

Она привыкла считать себя центром своей собственной жизни: ей эта жизнь представлялась как связная история, неизбежно имеющая четкое завершение (в какой-то день, в будущем, в далеком будущем). Но теперь это представление потеряло смысл. Она совершенно спокойно думала: но ведь это так не важно. Другие могут выигрывать битвы, с Голосами или без оных. Кто-то может занять мое место. Все — случай, все — несчастный случай.

Колесо Фортуны. Фортуна правит миром.

Не оборачиваясь, визиготский амир заговорил:

— Я как раз читал письмо моей дочери, когда позвали меня рабы. Она пишет, что ты — отчаянная женщина, по профессии убийца, воин по собственной склонности, а не по обучению, как она.

Аш засмеялась.

Смех ее был как тихий шорох, полузадушенный, как дыхание; но из-за него у нее все тело так затряслось, что слезы навернулись на глаза, и она тыльной стороной ладони провела по холодному мокрому лицу.

— А как же, у меня был такой обширный выбор профессий!

Леофрик обернулся. За его спиной с пустого черного неба вихрями неслись снежные хлопья и залепляли края деревянных ставень. Та же девочка-рабыня прошлепала по плиткам пола и подняла ставни. Леофрик не обратил на нее внимания.

— Ты — не то, чего я ждал, — он был откровенен и озабочен. Он поплотнее завернулся в свою полосатую желто-зеленую тогу и двинулся через комнату к ней. — Глупо, конечно, но я думал, что ты — как она.

«Тут напрашивается вопрос, какова же она, на твой взгляд», — размышляла Аш.

— Запиши вот что, — сказал Леофрик младшему мальчику-рабу. У ребенка в руках была восковая табличка, и он собирался водить по ней остро заточенной палочкой. — Предварительные заметки: физическое описание. На вид привычно грязная молодая женщина, типичное воспаление кожи как результат наличия паразитов, череп свидетельствует о стригущем лишае. Мышцы развиты не типично для женщины, особенно трапециевидная и бицепсы. Крестьянское телосложение. Общий мускульный тон хорош — крайне хорош. Есть кое-какие признаки недоедания в детстве.

Два зуба отсутствуют, в верхней челюсти слева. Лицо в шрамах, застарелый перелом третьего, четвертого и пятого ребер слева и всех пальцев левой руки. Кажется, волосяная трещина в левой голенной кости. Бесплодна вследствие травмы, полученной, вероятно, до полового созревания. Прочти мне то, что записал.

Мальчик монотонно читал, Леофрик слушал. Аш проглотила подступившие слезы, подпихивая под себя со всех сторон шерстяное покрывало. Все тело ее болело. Болел каждый мускул; боль волнами приливала и отливала от пульсирующего живота.

У нее захватило дыхание от боли. Какой-то долей сознания она возмутилась: «Что это за отношение, как барышник, выводящий племенной скот? Я не какая-нибудь кобыла, черт побери! Ты не знаешь, что ли, какого я ранга?»

Леофрик теперь обратился к ней:

— Какого ты звания, маленькая франкийка?

Холодный ветер задувал горячие угли, они вспыхивали попеременно красным и черным. Аш встретилась глазами с девочкой-рабыней, стоявшей на коленях по ту сторону железного треножника. Ребенок, вздрогнув, отвел глаза. «Он что, всерьез?» — подумала Аш. И задрожала от притока теплого воздуха от углей.

— Наверное, в звании помещика. Я по праву занимала места за столом рядом с людьми пятого звания. — Ей вдруг стало невероятно смешно. — Я сидела за столом с такими людьми, как священники, доктора юриспруденции, богатые купцы и дворянки! — Аш подвинулась поближе к краю дубовой кровати и к ближайшему треножнику с горячими углями. — Кажется, я угощалась рядом с людьми рыцарского звания, ведь я замужем за рыцарем. «Источник средств к существованию не столь облагораживает, как благородная кровь». Наследственное рыцарство важнее наемничества.

— А я какого звания, по-твоему?

Через час ее вполне безопасно подвергнуть умеренной пытке.

Плоть так легко горит.

— Второго, если амир — второй по званию после короля-калифа; то есть епископ, виконт или граф равны. — Голос у нее был спокойным. В голове неотвязно звучал вопрос: «Что делает Джон де Вир, жив ли граф Оксфорд?» Она настороженно следила за визиготским аристократом.

— Значит, как ты должна обращаться ко мне? — спросил он своим озабоченным тенором.

В ответ он ждет услышать «господин амир» или «милорд»; он желает какого-то проявления уважения. И ехидным тоном она предположила:

— Отец?

Леофрик отвернулся, отошел на несколько шагов, вернулся; свои бесцветные глаза, в окружении морщин, он не сводил с ее лица. Он щелкнул пальцами, давая знак рабу записывать:

— Предварительные заметки: об уме и личностных свойствах.

Аш толчком приняла сидячую позу на соломенном тюфяке; от боли скрежеща зубами. Глаза ее слезились. Она поплотнее запахнула теплый шерстяной плащ на своем голом теле. И открыла рот, собираясь прервать его. Лицо маленькой рабыни исказилось от страха.

— Она… — Леофрик замолчал. Под его одеждами что-то заходило ходуном, выросла выпуклость возле его кожаного пояса тонкой работы. Из его рукава вынырнул серый нос и усы большой крысы-самца. Он рассеянно опустил руку на деревянную кровать. Крыса осторожно спустилась по руке и уселась на соломенный тюфяк рядом с Аш.

— Уровень развития ума — на восемнадцать-двадцать лет, — диктовал визиготский амир. — Быстро приходит в себя после боли и увечий и других видов физических воздействий; за два часа оправилась от выкидыша почти девятинедельного эмбриона.

От изумления Аш открыла рот. Она подумала: «Пришла в себя, как же!» — и тут же испугалась, когда муха задела тыльную сторону ее ладони. Она замерла, вместо того чтобы отмахнуться от насекомого, и всем телом задрожала. И опустила глаза.

Серая крыса снова тыкалась носом ей в ладонь.

— По моим предварительным наблюдениям, с раннего возраста жила среди солдат, усвоила их манеру мыслить и освоила обе военные профессии: проститутки и солдата.

Аш вытянула вперед пальцы, все в коричневых пятнах. Крыса начала лизать ее кожу. У крысы была пятнистая серо-белая спинка и живот, один глаз был черным, другой красным, ее короткая шерстка оказалась мягкой и бархатной на ощупь. Аш осторожно протянула руку и ласково почесала ее за теплым нежным ухом. Она попыталась воспроизвести чириканье, какое слышала от Леофрика: «Эй, Лизуха. Дружишь с колдуньями, признавайся, а?».

Крыса подняла на нее свои блестящие разноцветные глаза.

— Не способна концентрировать мысли, не способна планировать свои действия на перспективу, готова жить сиюминутными ощущениями. — Леофрик сделал знак писцу прекратить записывать. — Мое милое дитя, не думаешь ли ты, что мне зачем-либо может понадобиться женщина, которая добилась поста капитана наемников на варварском севере и объявляет, что ее военные умения опираются на помощь от Голосов святых? Невежественная крестьянка, обладающая только физическими умениями?

— Нет. — У Аш похолодело в животе. Она продолжала поглаживать бархатную шкурку крысы. — Но ведь вы считаете меня не такой.

— Ты пробыла достаточно долго у моей дочери, чтобы симулировать умение применять на практике каменного голема.

— Вы повторяете слова короля-калифа. — Аш позволила себе сказать это циничным едким тоном.

— В данном случае он прав. — Высокая костлявая фигура Леофрика опустилась на край кровати. Серая крыса легко и быстро пробежала по тюфяку и вскарабкалась по его бедру, встала, опираясь передними лапками О его грудь. Он добавил: — Господня Утроба оказался прав, знаешь ли: у нас, визиготов, нет выбора, мы можем быть только солдатами…

— Господня Утроба? — эхом повторила его слова пораженная Аш.

— Господен Кулак, — поправился Леофрик. В карфагенском готском языке это обозначалось одним словом — видимо, титул. — Аббат Мутари. Надо мне прекратить называть его так.

Аш вспомнила жирного аббата, сопровождавшего короля-калифа. Сковавший ее лицо страх не позволил ей улыбнуться.

Амир Леофрик продолжал:

— У тебя достаточно причин попытаться убедить меня, что ты слышишь эту машину, поэтому я не могу поверить ни одному твоему слову. — Его выцветшие синие глаза переходили с ее лица на крысу. — Я не совсем лгал королю-калифу, но просто старался спасти тебя от грубой глупой расточительности Гелимера. Чтобы быть вполне уверенным, мне придется подвергнуть тебя кое-каким пыткам, правда, несильным.

Аш провела рукой по лицу. Благодаря горячим углям, из воздуха комнаты уже ушла сырость, но Аш вся покрылась холодным потом:

— А во время пыток как ты узнаешь, говорю ли я правду? Ты сам знаешь, я могу сказать, что мне угодно, как и любой другой! Я…

— «Я сама причиняла людям боль», ты это собиралась сказать? — тихо сказал амир Леофрик после минуты молчания.

— Я только присутствовала при этом. Я отдавала приказания. — Аш подавила чувства, обуревавшие ее. — Я столько видела и столько знаю, что, возможно, сама могу испугать себя посильнее, чем вы.

В комнату вошел мальчик-раб, подошел к Леофрику и что-то тихо проговорил. Визигот поднял свои косматые брови.

— Пожалуй, придется его принять.

Жестом он отослал ребенка. Через пару минут вошли двое вооруженных воинов в кольчугах и шлемах. Среди них шел богато одетый амир визиготов с заплетенной темной бородой. Он был вчера вместе с королем-калифом, вспомнила Аш, и при взгляде на его глазки размером с сушеную виноградину вспомнила его имя: Гелимер. Амир Гелимер.

— Прошу прощения, но его величество настаивает, чтобы я присутствовал при этом, — неискренним тоном сказал младший амир.

— Амир Гелимер, я никогда не препятствовал ни одному приказу короля-калифа.

Оба они отошли в сторонку. У Аш похолодело все внутри. Через несколько секунд амир Гелимер подал знак. В комнату вошли два хорошо сложенных мужчины, у одного была небольшая полевая наковальня, у второго — стальные молотки и железное кольцо.

— Король-калиф просил меня сделать вот что, — амир Гелимер проговорил эти слова как бы извиняясь, но в то же время самодовольно. — Ведь она не свободнорожденная?

Она дрожала, ее кровоточащее тело сводило судорогами; она позволила вытащить себя из кровати и сосредоточенно рассматривала мозаику на стене — изысканно изображенный Медведь у Зеленого Древа, как живой, — а тем временем ей на шею надевали изогнутое железное кольцо и запаивали его. В голове у нее звенело от резких и точных ударов молотов, устанавливающих раскаленную заклепку на засове кольца. На нее плеснули холодной водой. Она не могла шевельнуть головой, один из рабочих прочно держал ее за стриженые волосы, но она плевалась, отфыркивалась и дрожала.

В комнате пахло копотью. На шее она ощущала незнакомую холодную тяжесть стали. Аш злобно смотрела на Гелимера, надеясь, что он поймет, что ее оскорбили, но губы ее все больше теряли свое выражение.

— Учитывая ее болезнь, я полагаю, что ошейника хватит, — пробормотал амир Леофрик.

— И за то спасибо, — хихикнул младший амир. — Наш господин ожидает результатов.

— Скоро я смогу лучше проинформировать калифа. Просматривая отчеты, я обнаружил несколько приплодов, датированных примерно ее годом рождения; все они были выбракованы, за исключением моей дочери. Вполне похоже, что эта избежала выбраковки.

Аш дрожала. От стука молотов в голове звенело. Она подсунула пальцы под кольцо и потянула за неподдающийся металл.

Гелимер впервые взглянул ей прямо в лицо. И заговорил с интонациями, принятыми при разговорах с рабами и другими низшими существами:

— Почему такая сердитая, а, женщина? В конце концов, ты не так уж много потеряла на данный момент.

Перед ее мысленным взором мелькнуло зрелище, как пика копья какого-то визигота втыкается в бок Счастливчика: толстый нож на палке разрезает его серо-стальную шерсть и черную кожу на ребрах, проникает в грудь. В какую-то горькую секунду пришел конец шести годам дружбы и взаимовыручки. Она сжала кулаки под шерстяным плащом, служившим ей одеялом.

Легче воображать себе Счастливчика, чем мертвые лица Генри Брандта, и Бланш, и остальной дюжины десятков мужчин и женщин, которые превращали их обоз попеременно то в отель, то в бардак, то в госпиталь, и все это с энтузиазмом, с каким несли службу у нее; и вечные усилия Дикона Стура превратить свой склад оружия из ремонтной точки в производственный цех. Легче, чем думать о мертвых лицах ее командиров копьеносцев и всех, кто шел за ними, лица пьяные или трезвые, надежные или бесполезные; пять сотен грязных, хорошо вооруженных крестьян, которые не соглашались копать поля своих господ; или распущенных парней, ищущих приключений; или преступников, не желавших ждать мелочной справедливости; но ради нее они были готовы драться. И вспоминать все это — палатки и тщательно сшитые вымпелы; каждого боевого коня или скакового; каждый меч со своей историей — где она его купила, или украла, или получила в подарок; каждого, кто сражался под ее флагом в погоду то слишком жаркую — то слишком холодную — то с лишком мокрую…

— Да нет, что я потеряла? — горько сказала Аш. — Ничего.

— Ничего из того, что могла бы потерять, — ответил Гелимер. — Леофрик! Господь послал тебе удачный день.

Полуостывшей заклепкой ошейника ей обожгло кончики пальцев. Аш следила, как Гелимер уходил. Ее переехало всей тяжестью колесо местной сложной придворной политики — невозможно ее изучить ни за месяцы, ни, тем более, за минуты. Леофрик, может быть, попытался спасти мою жизнь.

Почему? Потому что считает, что я — еще одна Фарис? Насколько это важно для него сейчас? Да и важно ли вообще? Мой единственный шанс — в том, насколько это важно еще для него…

Свою изолированность она воспринимала как удар свежезаточенного меча.

Пусть тебе ясна стала твоя незначительность, пусть тебе легко представить свою собственную смерть, но личность все же протестует: она пришла слишком быстро, слишком несправедливо… И почему она пришла ко мне?

У Аш остыла кожа.

— Что происходит? — спросила она. Леофрик повернулся к ней от орнаментированного арочного входа в комнату. И сказал снова по-французски:

— Если хочешь жить, предлагаю тебе рассказать мне. Тон его был грубоватым, с амиром Гелимером он разговаривал совсем по-другому.

— Что я могу рассказать вам?

— Для начала: как ты разговариваешь с каменным големом? — тихо проговорил Леофрик.

Она уселась на резной дубовой кровати (на такую она заработала бы себе только за пять лет); запахнулась поплотнее в пропитанные кровью шерсть и лен. Все тело болело. Она начала рассказывать:

— Ну, я просто говорю.

— Вслух?

— Конечно, вслух! Как еще?

Леофрика, казалось, почему-то рассмешило ее негодование:

— Ты, например, не говоришь с внутренним Голосом, как бывает при чтении про себя?

— Я не умею читать про себя.

Амир посмотрел на нее взглядом, откровенно говорящим, что он сомневается, умеет ли она вообще читать.

— Я узнала кое-какую тактику вашей машины, — объяснила Аш, — потому что я о такой читала у Вегеция в «Извлечениях из военного искусства».

Кожа вокруг блеклых глаз Леофрика мгновенно собралась морщинками. Аш поняла, что именно его так развеселило. Она была уже на грани между страхом и облегчением, но все еще была напряжена.

— Я подумал, может, тебе ее читал твой писарь, — доброжелательно заметил Леофрик.

Напряжение разрядилось, на глазах Аш сразу навернулись слезы.

«Если я не буду бдительна, то не сумею ему понравиться, сообразила Аш. — Ты этого и добиваешься, отец? О черт, что же мне делать?»

— Мне Роберт Ансельм отдал своего Вегеция в английском переводе. note 121 Я его вожу… возила с собой все время.

— И каким образом ты слышишь каменного голема? — спросил Леофрик.

Аш открыла рот для ответа и тут же захлопнула его.

Интересно, почему я сама никогда не задавала себе этого вопроса?

Наконец, она дотронулась до виска:

— Вот в этом месте слышится. Здесь. Леофрик медленно кивал:

— Моя дочь тоже не умеет лучше объяснить. В некоторых отношениях она меня разочаровала. Я надеялся, что когда, наконец, создан человек, способный говорить на расстоянии с каменным големом, я могу надеяться, что мне, по крайней мере, объяснят, каким образом это делается, — но увы. Только «я его слышу» — как будто это объяснение!

Ну, кого он мне теперь напоминает? Кто просто забывает все и злится, садится на своего конька?

Анжелотти. И Дикона Стура. Вот кого.

— Вы — пушкарь! — захлебываясь, возбужденно заговорила Аш и тут же обеими руками зажала себе рот, наблюдая блестящими глазами его полное непонимание. — Или оружейник! Вы уверены, что у вас никогда не было желания изготовить кольчужную рубаху, милорд амир? Все эти тысячи крошечных-крошечных колечек, каждое с заклепкой…

Леофрик смущенно неохотно засмеялся. Совершенно сбитый с толку, старик покачал головой:

— Никогда не ковал оружия и не изготавливал кольчуги. Что ты хочешь мне сказать?

Она настойчиво спрашивала себя: «Почему? Почему я никогда не задумывалась, каким образом я слышу? Как оно получается?»

— Господин Леофрик, я и раньше попадала в плен, и били меня раньше; ничего для меня нового. Я не рассчитываю дожить до Пришествия Господня. Все смертны.

— Но кто-то острее чувствует боль, чем другие.

— Если вы считаете, что меня это испугало, значит, просто вы никогда не видели поле после битвы. Знаете, какой это риск, каждый раз, когда идешь в бой? Война — опасное дело, господин Леофрик, — блестя глазами, говорила Аш.

— Но ты сейчас тут, не там, — сказал амир — такой старый и бледный.

Полное спокойствие Леофрика как-то остудило ее пыл. Она раньше считала, что пушкари тоже всегда думают о выстреле, прицеле, вертикальной наводке, силе огня; и только потом уже о последствиях — что, в сущности, они попадают в людей. Вооруженные рыцари после боя в разговорах делятся своими впечатлениями, ощущением реального ужаса от того, что вот-де ты убил человека; но эти дискуссии никому не помешали искать более совершенный меч, более тяжелое копье, шлем более эффективной конструкции. А ведь он по своей сути пушкарь, оружейник, то есть убийца.

Такой же, как и я.

— Скажите, что мне надо сделать, чтобы остаться в живых? — спросила она. И, говоря это, она вдруг подумала: «Вот так, наверное, чувствует себя Фернандо?» и закончила: — Неважно, сколько мне останется жить, просто скажите мне, как этого добиться.

Леофрик пожал плечами.

В прохладной комнате среди чаш с раскаленными углями, зажженными от греческого огня, Аш сидела на кровати и не спускала глаз с амира. Плечи она закутала в шерстяной плащ, уже покрывшийся пятнами крови, и он складками ниспадал с нее.

Я никогда не задавала себе этого вопроса, потому что мне это было ни к чему.

Теперь она стала осознавать: каким-то образом она получала предписания от Голоса. Он направлял ее внимание на что-то — конкретное.

— Как давно, — спросила она, — у вас этот каменный голем?

Леофрик стал что-то говорить, она не слушала его слов, потом она вдруг услышала:

— Двести двадцать три года и тридцать семь дней.

Аш вслух повторила услышанное:

— Двести двадцать три года и тридцать семь дней. Леофрик перестал бормотать и уставился на нее:

— Да? Да, вполне возможно. Седьмой день девятого месяца… Да!

— И где находится каменный голем? — снова спросила она.

— Шестой этаж северо-восточного сектора Дома Леофрика, в городе Карфагене, на побережье Северной Африки.

Она сосредоточила все свое внимание. Теперь, задумавшись об этом, она осознала, что факт выслушивания — это тоже работа: не совсем пассивное действие, как бывает, когда слушаешь человека или исполняемую музыкантом музыку; не простое ожидание ответа. Что я делаю? Я делаю что-то.

— На пять или шесть этажей вниз, под нами, — повторила Аш, не сводя глаз с Леофрика. — Вот где он. Там, значит, ваш механический тактик…

Амир сказал, как бы в заключение разговора:

— Все эти сведения ты могла подслушать из болтовни слуг.

— Могла. Но не подслушала.

Он теперь смотрел на нее проницательно:

— А мне откуда это знать? Разве я могу быть уверен…

— Можете-можете! — Аш села на дубовой кровати. — Если вы скажете мне, как остаться в живых, — я расскажу вам. Задавайте мне вопросы, господин Леофрик. Вы узнаете правду. Узнаете, вру ли я о своем Голосе!

— Есть ответы, которые знать опасно.

— Мудрец предпочитает не знать слишком много о делах власть имущих. — Аш вскочила с кровати и медленно, преодолевая боль, направилась к оконному ставню. Леофрик не мешал ей откручивать болты и выглядывать наружу.

Центральный железный пруток был глубоко утоплен в каменный переплет окна и был настолько толст, что не позволил бы женщине выброситься из окна.

От пронизывающего ветра замерзли щеки, покраснел нос. Она на минуту вспомнила тех, кто сейчас там, на мокром, холодном севере, в палатках; ощутила братское сочувствие к их страданиям и дискомфорту и в то же время острое желание быть там, с ними.

Там, за каменным подоконником, на большом дворе фонари с греческим огнем шипели и трещали, их поспешно закрывали ярким полосатым навесом, не соответствующим обстановке. Аш видела под собой в основном светлые головы. — Рабы — мужчины и женщины — прилаживали вощеную ткань на место, ругаясь, бранясь; в тонких руках, вытянутых вверх над головой, держали ткань или веревку и криками поторапливали друг друга. Во дворе не было ни одного свободнорожденного, за исключением стражников, и она почувствовала накопившуюся в них взаимную недоброжелательность.

Когда светильники оказались закрытыми, стали видны квадратные приземистые здания, окружающие двор, — по ее оценке, домочадцев и челяди было порядка двух тысяч человек. Из-за тьмы дальше было ничего не видно, и не понять, есть ли в этом внутреннем районе города Карфагена хозяйства других амиров, такие же богатые и хорошо укрепленные. И никак не увидеть — она поднялась на цыпочки на холодном кафельном полу, — обращено ли. это здание фасадом к гавани или к чему-то другому; насколько далеко отсюда идти через город до причала; где может быть расположен великий и знаменитый рынок и где находится пустыня.

Ее испугал гулкий рев. Она настороженно подняла голову и сообразила, что это эхо отдаленного звука, отражаемого крышами и стенами двора.

— Солнце зашло, — сказал Леофрик за ее спиной. Она обернулась к нему. Ее глаза оказались на уровне его заросшего белой бородой подбородка.

Этот металлический звук снова отдался эхом во всем городе. Аш напрягла зрение, стараясь увидеть первые звезды, луну, что угодно, чтобы разобраться, где какая сторона света.

Прямо перед ее лицом осторожно закрылся деревянный ставень.

Она повернулась лицом к комнате. В сияющем тепле, создаваемом железными чашами с углем, она почувствовала, как за эти несколько минут у нее остыло лицо.

— А вы как говорите с ним? — вызывающе спросила она.

— Как и с тобой, голосом, — сухо ответил Леофрик. — Но для этого я должен находиться в одной с ним комнате! Аш не могла сдержать улыбки:

— А он как вам отвечает?

— Механическим голосом, который я слышу ушами. И повторяю: я нахожусь в той же комнате. Дочери не надо быть с ним в одной комнате, в том же доме, на том же континенте; этот ее поход подтвердил мою уверенность, что она на самом большом удалении от него все равно будет слышать его голос.

— Знает ли он что-то, кроме ответов на вопросы о боевых действиях?

— Он ничего не знает. Это голем. Он говорит только о том, чему его научили я и другие. Он решает проблемы, возникающие на боле боя, вот и все.

Вдруг на нее навалилась усталость, она зашаталась. Визиготский амир крепко взял ее за руку над локтем, обернутым шерстяным плащом в пятнах крови.

— Иди-ка, приляг.

Аш позволила ему отвести себя и чуть не рухнула на тюфяк. Комната вокруг нее поплыла. Она закрыла глаза и долгое время видела только тьму, пока не прошло головокружение; а когда открыла, в глаза ударил сильный белый свет из настенных светильников и послышалось мягкое поскрипывание пера мальчика-раба по навощенной дощечке.

По жесту Леофрика мальчик прекратил писать.

Она услышала рядом спокойный голос Леофрика:

— Кто первый построил голема?

Вопрос и ответ. Она заговорила вслух: вопрос пришлось повторить, услышанное в ответ имя было ей незнакомым. Она неуверенно отозвалась:

— …«Рабби»?.. Из Праги…

— И для кого он его создал?

Еще вопрос, еще ответ. Аш закрыла глаза от сильного света, напряглась, чтобы слышать внутри себя Голос.

— Радоник… мне кажется. Да, Радоник.

— Кто первый построил каменного голема и почему?

— Рабби из Праги, под руководством вашего предка Радоника, двести лет назад, построил первого каменного голема, чтобы играть с ним в чесс… в шахматы, — поправилась Аш..

— Кто первый построил машины в Карфагене и почему?

— Монах Роджер Бэкон. Один из наших, — сказала Аш. Она вслух повторяла слова, звучавшие у нее в голове: — «Говорят, монах Бэкон изготовил в своей квартире, в порту Карфагене, медную голову, из металла, какой смог найти в окрестностях. Тем не менее когда он услышал, что ему говорит эта голова, то сжег свои устройства, свои чертежи и квартиру и бежал в Европу, на север, чтобы никогда не возвращаться сюда. Впоследствии этого ученого обвиняли в том, что в Карфагене снова завелось много демонов. Писал сие Гералъдус».

Успокаивающе прозвучал голос Леофрика:

— За двести лет каменный голем наслушался много всякого, что ему читали. Попробуй снова, доченька. Кто изготовил первого каменного голема и почему?

— «Амир Радоник, побежденный в шахматы этим бессловесным демоном, устал от него и был сильно недоволен Рабби». Вот они, ваши аристократы, — добавила Аш. Она чувствовала себя на грани истерики. Голова ее болела от обезвоживания организма, наступила слабость от потери крови; уже это объясняло ее состояние.

Голос в голове все бубнил:

— «Радоник, утомившись, велел отставить каменного человека. Как добрый христианин, он сомневался, что евреи получили свои ограниченные способности от Зеленого Христа, и начал задумываться, не применял ли он демонов в своем домашнем хозяйстве».

— Дальше.

— «Рабби сделал этого голема человеком во всех отношениях, воспользовавшись своим семенем и красной глиной Карфагена, и придал ему приятный внешний облик. Рабыня в его доме, некая Ильдихо, сильно влюбилась в голема, который, несмотря на его каменные конечности и металлические сочленения, был очень похож на человека, и зачала от него дитя. Дитя, по ее словам, было зарождено по ходатайству Творца Чудес, великого предсказателя Гундобада, явившегося к ней во сне и просившего ее носить на себе его священную реликвию, которая сохранялась в семье этой рабыни со времен, когда Гундобад был жив».

Аш почувствовала легкое прикосновение. Она открыла глаза. Леофрик пальцами гладил ее по лбу, прикасаясь кончиками пальцев к коже, совершенно равнодушный к засохшей крови и грязи. Она отпрянула:

— Гундобад — это ваш предсказатель, да? Он проклял Папу, и из-за него появился Пустой Трон.

— Ваш Папа не должен был его казнить, — мрачно сказал Леофрик и убрал руку, — но я не стану спорить с тобой, дитя. Шесть веков истории пролетели над нами, и кто сейчас скажет, кем был Творец Чудес? Ильдихо верила в него, конечно.

— Чтобы женщина зачала ребенка от каменной статуи! — Аш не старалась скрыть презрения в голосе. — Господин Леофрик, если бы мне пришлось обучать машину истории, я бы не рассказывала ей этой чепухи!

— А Зеленый Христос, рожденный Девой и выкормленный медведицей; это что, не «чепуха»?

— Да, насколько я знаю! — она пожала плечами и устроилась на кровати по возможности поудобнее. Ноги у нее были ледяными. По нахмуренному лицу Леофрика она поняла, что перешла на французско-швейцарский диалект своей молодости, и вернулась к карфагенской латыни. — Я повидала не меньше мелких чудес, чем любая женщина, но все это могло быть случайностью, совпадением: просто повезло… Фортуна царит…

С некоторым нажимом визигот поинтересовался:

— Кто создал второго каменного голема и почему?

Аш повторила его фразу. В голове у нее, неизвестно в каком месте мозга, звучал тот же голос, который и раньше отвечал ей на вопросы об идеальном тактическом решении в заданных условиях, — такая-то почва, такие-то типы войск и погодные условия.

— «Некоторые пишут, что рабыня Ильдихо не только хранила реликвию предсказателя Гундобада, но была прямым его потомком по нисходящей линии, через ряд поколений с восемьсот шестнадцатого года после того, как Наш Господь был передан Древу, до сего года, двенадцать сот пятьдесят третьего».

Леофрик повторил свой вопрос:

— Кто изготовил второго голема и почему?

— «Старший сын Радоника, некто Сарус, был убит в сражении с турками. Тогда Радоник приказал вырезать из дерева набор шахматных фигур в полном воинском снаряжении и вооружении, напоминающем турецких воинов и воинов его сына Саруса. Потом он вспомнил голема и начал играть с ним в шахматы, и однажды в том году голем наконец сыграл так, что войска Саруса выстроились в другом боевом порядке и победили турок.

В тот же день амир Радоник обнаружил, что его рабыня Ильдихо принимает в постели голема; и он взял молоток каменщика и разбил голема, изготовленного из красной глины и меди, на мелкие кусочки, такие мелкие, что никто не смог бы угадать, чем они были. После этого он заперся в башне. А Ильдихо родила дочь.

Радоник, думая о своем погибшем сыне Сарусе и о других живых сыновьях, пришел к Рабби и упросил его сделать второго голема, вместо того, которого он уничтожил в гневе. Этого Рабби сделать не мог, хотя амир грозил лишить жизни двух сыновей Рабби. Рабби смягчился, только когда Радоник дал ему понять, что посадит на кол и убьет и Ильдихо, и ее новорожденную дочь. И тогда Рабби изготовил для амира Радоника другого каменного голема, помещенного в комнате внутри дома, но у этого человеческой была только верхняя часть тела и голова, причем больше человеческих в три раза; остальная часть тела представляла собой глиняную плиту, по которой могли перемещаться модели людей и животных. И голем говорил своим медным ртом».

Закутанная в шерсть Аш свернулась клубочком. Две-три фразы за один раз — это чепуха, подумала она, но такое… Ее утомил бесстрастный бубнящий голос, кружилась голова, ее охватила полная отрешенность.

— «После этого Радоник убил Рабби и его семью, чтобы Рабби не сделал еще одного такого игрока в шахматы для его врагов или для врагов его короля-калифа. И сразу солнце над ними потемнело. Солнце потемнело над городом Карфагеном, и на все земли, бывшие под властью короля-калифа, распространилось проклятие Рабби. И так в течение двух сотен лет ни один живой человек не видел солнца сквозь Вечный Сумрак».

Аш снова открыла глаза; она и не знала, что закрывала их, чтобы лучше слышать Голос.

— Господи, представляю, какая наступила паника!

— Тогдашний король-калиф Эриульф и его амиры умели командовать своими войсками, и войска не допускали волнений в народе, — тихо произнес Леофрик.

— Ну еще бы, многое можно сделать, если под твоим началом хоть горсть солдат, — Аш стала двигаться к изголовью кровати, пока не доползла до белого дубового подголовника, на поддерживающих балдахин рифленых колоннах были вырезаны изображения гранатов. С трудом она оперлась о вощеное дерево. — Все это легенды. Я эту ерунду еще ребенком слышала в лагере. О том, как на юге воцарился Вечный Сумрак… Вы действительно ждали, что услышите именно то, что я вам рассказала?

— Предсказатель Гундобад на самом деле существовал, и его дочь от рабыни Ильдихо — тоже, — сказал Леофрик, — в истории моей семьи об этом сказано вполне определенно. И мой предок Радоник на самом деле казнил еврейского Рабби приблизительно в 1250 году.

— Тогда спрашивайте меня о том, чего не написано в истории вашей семьи!

Вощеное дерево издавало приятный запах. В желудке что-то бурчало. Она напряженно следила за малейшими изменениями выражения лица Леофрика и не обращала внимания на телесные неудобства.

— Кто такая Радегунда?

Аш послушно повторила вопрос.

— «Первая, кто на расстоянии говорила с каменным големом».

«Интересно, — подумала она, — ведь не сказал „со мной“…»

— «В те первые годы крестовых походов, когда не было урожаев и зерно можно было раздобыть, только отняв у более счастливых стран, в которых светило солнце, король-калиф Эриульф начал свои набеги на иберийские государства. Участвуя в войнах на стороне короля-калифа, амир Радоник узнавал о каждом поражении или победе, потому что после каждого сражения он заново проигрывал его со своим каменным големом. Ребенок Ильдихо, Радегунда, на третьем году жизни начала лепить статуэтки людей из красного наносного песка Карфагена.

Амир Радоник, видя, как она похожа на старого Рабби, улыбался и думалг как он был прост — поверил, что статуя может зачать ребенка от женщины, и сожалел, что разбил своего первого каменного голема. И так Радегунда могла остаться простой рабыней в доме Радоника, но как-то она подслушала разборки Радоника с его капитанами на учебном плацу и упросила амира сказать ей, какую тактику он намерен применить, чтобы она могла обсудить этот план со своим другом, каменным человеком.

Исключительно ради забавы Радоник попросил ее спросить каменного голема, что бы тот ему посоветовал. Радегунда тут же высказала его просьбы в окружающее пространство. И тут прибежали другие рабы с сообщением, что голем начал двигать фигурки, расставленные возле него. Когда амир Радоник вернулся в свои покои, он увидел отчетливые ответы на свои вопросы, как будто слова ребенка передал голему по воздуху какой-то демон.

И тогда Радоник не пошел по пути чести и истины, он не убил ребенка. Он удочерил Радегунду, взял ее с собой в Иберию, говорил с ней, а через нее — с каменным големом, и ход войны переломился в пользу Эриулъфа, так что южная Иберия стала житницей для Карфагена,в котором продолжался все тот же сумрак. В возрасте пяти лет она слепила свою первую фигурку из грязи; фигурка двигалась самопроизвольно, перебила все в доме, и при виде этих разрушений ребенок очень веселился».

Подобрав ноги под свое шерстяное покрывало, Аш пристально наблюдала за выражением лица Леофрика. Выражение было крайне сосредоточенным.

— Это и есть Радегунда? — запинаясь, она выговорила имя.

— Да. Спроси, как она умерла?

— Как умерла Радегунда? — как попугай, повторила Аш. Головокружение ее могло объясняться разными причинами. Она подозревала, что это из-за большого напряжения в голове, у нее было такое ощущение, будто она тащит тяжесть вверх по откосу или что-то разгадывает.

— «Когда амир Радоник оказывался дома, в Карфагене, он приказывал, чтобы Радегунде помогали в изготовлении новых големов, чтобы к ней приводили ученых, инженеров, чтобы ей доставляли разные, какие она затребует, материалы. В пятнадцать лет Господь отнял у нее дар речи, но мать ее Илъдихо могла общаться с ней знаками, понятными только им двоим. В том же году в некий день Радегунда изготовила каменного человека, который разорвал ее на куски, и так она умерла».

— А что такое тайное рождение? — послышался голос Леофрика.

Аш молчала, не формулируя вопрос в уме, но настраивая себя на ожидание ответа. Ожидание того, что ей ответят. Она некоторым образом сделала это, чтобы вынудить ответить ей на подразумеваемые вопросы. Вслух она не произнесла ничего.

И снова в ее голове зазвучал Голос:

— «Желая иметь рядом человека, который мог бы сообщаться с каменным големом на расстоянии за много миль, так чтобы можно было продолжать войну, амир Радоник предоставил Ильдихо, тридцати лет, в распоряжение третьего голема, того, который убил ее дочь. Это и есть тайная селекция, и тайное рождение ею близнецов, младенца мужского полу и женского».

Сильно испугавшись того, что услышала, под острым взглядом Леофрика она громко произнесла необходимый вопрос, уже слыша в голове ответ на него. И, запинаясь, стала передавать произносящиеся в голове у нее слова:

— «Амир Радоник хотел иметь еще одного такого раба, взрослого, который мог бы сообщаться с каменным големом, как Радегунда, похожего на генерала Фаниссари, какой был у турков, алъ-шайида, который победил бы всех мелких князьков территории Иберии. Близнецов — детей Ильдихо — никак было не заставить это делать, хоть их и их мать подвергали всяким пыткам. Также не было возможности создать другого голема. Наконец, Илъдихо призналась, что отдала Радегунде свою священную реликвию, оставшуюся от Гундобада, предсказателя, которую та поместила внутрь своего последнего голема, и поэтому он умел говорить и двигаться, как люди. Но, узнав об этом, третий голем убил Илъдихо и спрыгнул с высокой башни, и от этого падения разбился на мелкие кусочки. Вот это и есть их тайная смерть: ничего не осталось от чуда, созданного Предсказателем и Рабби, только второй каменный голем и дети Илъдихо».

Амир Леофрик взял ее руки в свои и крепко сжимал их. Аш спокойно выдержала его взгляд. Он все кивал, подтверждая ее слова; глаза его стали мокрыми.

— Никогда не думал, что добьюсь двух таких успехов, — объяснил он просто. — Он говорит с тобой, да? Моя дорогая девочка.

— Все это произошло двести лет назад, — сказала Аш. — Что было потом?

Она чувствовала, как их объединил этот момент: с ее стороны — чистое любопытство, с его — чистая жажда познания. Оба они дружески сидели на кровати бок о бок.

Леофрик сказал:

— Радоник скрещивал близнецов с их потомством. Но не таким он был человеком, чтобы вести тщательные записи. После его смерти его вторая жена Хильдр и ее дочь Хильд продолжили его дело; они подробно записывали все свои действия. Хильд была моей прапрабабушкой. Ее сын Хильдерих и внуки Фравитта и Барбас продолжили программу скрещивания, и все это зафиксировано во всех подробностях. Как тебе известно, чем больше стран мы завоевывали, тем больше беженцев оказывалось в Карфагене, и появлялось много научных сведений. Фравитта создал обычных големов, около 1390 года; Барбас подарил их королю-калифу Аммиану; с тех пор они стали известны в Европе. Самый младший сын Барбаса, Стилихон — мой отец; он привил мне понимание крайней важности итогового успеха нашего дела. Я достиг успеха через четыре года после падения Константинополя. И тогда, возможно, ты и родилась, — задумчиво закончил свою речь Леофрик.

Он старее, чем кажется. Аш поняла, что визиготскому аристократу — от пятидесяти до шестидесяти лет. Значит, в его молодости стране угрожали турки — и отсюда всплывает еще один вопрос.

— Почему ваш генерал не нападает на султана и его беев? — спросила Аш.

Рассеянно Леофрик проговорил:

— Каменный голем посоветовал начать с Европы, так лучше; и я должен признаться, что согласен с ним.

Аш нахмурилась и посмотрела на него из-под опущенных ресниц:

— Нападение на Европу — лучший способ победить турок? Да бросьте вы! Что за бред!

Леофрик продолжал, не обращая внимания на ее бормотанье:

— Все так хорошо пошло, и так быстро; если бы не этот холод… — Он умолк. — Стратегически ключ ко всему — конечно, Бургундия. Потом мы сможем заняться землями султана, так велит Господь. Господь желает, чтобы Теодорих жил. Он не всегда был мне таким плохим другом, — старик размышлял, как будто наедине сам с собой, — стал таким только в последнее время, когда заболел и с тех пор как стал выслушивать Гелимера; но все же он не может прервать наступление, ведь началось с таких побед …

Аш ждала, пока он поднимет опущенную голову и взглянет на нее:

— Вечная Тьма распространилась на север. Я видела, как зашло солнце.

— Знаю.

— Да ни черта вы об этом не знаете! — Аш заговорила громче. — Вы не больше меня знаете о том, что происходит!

Леофрик очень осторожно отодвинулся на край белой дубовой кровати. Под его одеждами что-то зашевелилось. Светло-голубая самочка с негодованием высунула нос и поспешно выскочила на его полосатый рукав.

— Знаю больше! — рявкнул визиготский амир. — Поколениями мы создавали раба, который мог бы на расстоянии слышать голос каменного голема и при этом не спятить. Теперь у меня есть шанс, что вас двое.

— Я скажу вам, амир Леофрик, что я думаю, — начала Аш. — Я не думаю, что вам нужен зачем-нибудь еще один генерал-раб. Я не думаю, что вам нужна вторая Фарис, другая дочь-воительница, которая может говорить с вашей машиной, — не важно, как долго вам пришлось создавать ту, первую. Вы хотите вовсе не этого. — Она протянула палец к крысе, но та сидела на задних лапах и вылизывала свой бархатный мех и проигнорировала жест Аш.

— Допустим, я могу услышать вашу тактическую машину. Ну и что из этого, амир Леофрик? — Аш говорила, подбирая слова. Физическая боль начала рассеиваться. Ее тело страдало от других ран, хоть не таких глубоких. — Вы можете предложить мне место при вас, для войны за короля-калифа; и я соглашусь, и как только вернусь в Европу, перейду на сторону вашего противника; и вы оба это понимаете. Но и это не столь важно, вам не это нужно!

Ее опьяняло ощущение своей безудержной честности. Ощутив присутствие детей-рабов в комнате, она на миг осознала: «Я тоже освоила манеру говорить, будто их тут нет». Снова перевела взгляд на Леофрика и увидела, что он ерошит руками волосы и взлохматил их еще больше.

«Давай, подруга, — подумала она. — Если бы ты его нанимала, что бы ты ему предложила? Умный, скрытный, его не смущают социальные условности, когда надо причинять людям физическую боль; сразу же заплатила бы ему пять марок и поручила бы вести отчетность отряда!

И черта с два он остался бы амиром, не изворачиваясь! Только не при этом дворе».

— Что ты сказала? — Леофрика как будто окатило холодным душем.

— Леофрик, почему так холодно? Откуда тут холод? Они целую минуту молча смотрели друг на друга. Аш отчетливо видела, как меняется выражение его лица.

— Не знаю, — наконец сказал он.

— Не знаете; да и никто тут не знает. Это и так видно, по тому, в какой вы тут все смертельной панике. — Аш позволила себе ухмыльнуться, хоть и не так от души, как обычно: уж очень еще болело все тело. — Давайте я угадаю. Ведь холод начался с того времени, как вы стали нападать на соседей?

Леофрик прищелкнул пальцами. Подошла самая маленькая рабыня, забрала у него голубую самочку, очень нежно укачивая ее в своих тонких ручках. Неуверенными шагами пошла к двери. Один из мальчиков взял самца с неправильной окраской, тот подергивал усиками, готовый к совокуплению с самочкой; и по сигналу Леофрика раб-писец вслед за ними вышел из комнаты.

Леофрик сказал:

— Дитя, если бы ты знала причину этой суровой погоды, ты бы мне ее сказала, чтобы спасти свою жизнь. Я ведь понимаю. Следовательно, ты не знаешь ничего.

— А если знаю? — Аш была настойчива. В этой полусырой комнате ее больное тело покрылось холодным потом, от него взмокли и потемнели складки покрывала под мышками. В полном отчаянии она продолжала говорить: — Я могла ведь что-то заметить… я ведь была там, когда солнце скрылось! Может, вам это объяснит…

— Нет.

Он оперся подбородком о сустав большого пальца, засунув его в свою неопрятную седую бороду. И не спускал с нее глаз. У нее в груди что-то сжалось; от страха она постепенно перестала дышать.

«Не сейчас! — думала она. — Не тогда, когда я только что обнаружила, что могу заставить машину говорить со мной…»

Да и вообще не сейчас, независимо от обстоятельств.

— Я вижу, что вы все еще воюете, — сказала она по-прежнему твердым тоном. — Любая из ваших побед не может быть последней, так ведь? Я могу предоставить вам диспозицию н построение войск Карла Бургундского. Вы с королем-калифом думаете, будто я — Фарис, магический полководец, но вы забыли вот о чем: я была одним из офицеров-наемников на службе у Карла. Я могу рассказать, что у него есть. — И проговорила быстро, пока не начала жалеть о своих словах: — Это просто. Я перейду на другую сторону в обмен на свою жизнь. Не я первая заключаю такую сделку.

— Нет, — рассеянно сказал амир Леофрик. — Конечно, нет. Ты продиктуешь каменному голему все, что знаешь; несомненно, моей дочери это пригодится, если последние события не изменили ситуацию.

Из ее глаз потекли слезы:

— Значит, я останусь в живых? Он ее не слушал.

— Господин амир! — закричала она. Он говорил как в трансе:

— Хотя я надеялся, что у меня будет еще один военачальник, возможно, чтобы он повел нашу армию на восток, но это не получится при нынешнем короле-калифе, когда Гелимер постоянно выступает против меня. Однако, — размышлял Леофрик, — у меня появляется возможность, на которую я не рассчитывал до конца этого крестового похода. Ты не так нужна, как она; значит, тебя можно препарировать, и выяснить соотношение гуморов note 122 в теле, и определить, какие отличия в твоем мозгу и нервах позволяют тебе говорить с машиной. — Он смотрел на нее совершенно бесстрастно, что было пугающим само по себе. — Теперь я смогу выяснить, действительно ли в этом дело. Мне всегда приходилось препарировать неудачные объекты. Поскольку ты больше ни на что не годишься, теперь я смогу препарировать тебя как один из своих удачных результатов.

Аш смотрела на него, замерев, и думала: «Может, я слово не так поняла». Да нет, это сказано отчетливо, на чистой медицинской латыни. «Вивисекция» — значит «разрезать в живом виде».

— Вы не можете.

…Звук шагов за дверью заставил ее резко выпрямиться в постели и ухватиться за Леофрика. Он встал, отбросив ее руку.

В дверь вошел не раб, а ариф Альдерик, пряча неодобрение в своей аккуратно заплетенной бороде. Заложив руки за спину, он говорил быстро и сжато. Аш была в таком шоке, что не понимала ни слова.

— Нет! — Леофрик рванулся вперед, голос его перешел в крик. — Так ли это?

— Аббат Мутари объявил и призвал к молитве, посту и покаянию, мой амир, — сказал Альдерик и медленно повторил с видом человека, говорящего прописными буквами, чтобы пожилой господин амир мог вникнуть в каждое слово: король-калиф, живи он вечно, умер от приступа полчаса назад, в своих покоях во дворце. Никакой врач не смог вернуть дыхание в его тело. Теодорих мертв, господин. Король-калиф мертв.

Потрясенная, Аш слушала, как солдат пересказывает новость, чувствуя полное равнодушие. Что для меня король-калиф? Она встала коленями на кровати. С ее окровавленного тела сползло шерстяное покрывало. Одна рука сжалась в кулак.

— Леофрик!

Он не обращал на нее внимания.

— Леофрик! А со мной что будет?

— С тобой? — Леофрик, нахмурясь, смотрел на нее через плечо. — Да. Ты… Альдерик, запри ее в помещения для гостей, под стражей.

Теперь у нее были сжаты оба кулака. Капитан визиготов схватил ее за руку, но она этого не замечала:

— Скажите, что не собираетесь убивать меня! Амир Леофрик крикнул слугам:

— Подать мои придворные одежды! Началась суета.

Через плечо он бросил:

— Если тебе так легче, считай, что у тебя отсрочка. Нам предстоит выбрать нового короля-калифа — эти дни мы будем, мягко выражаясь, заняты. — Он улыбался, блестя зубами из седой бороды: — Это просто перерыв перед тем, как я смогу тебя обследовать. Как положено по обычаю, я смогу начать работу сразу после коронации преемника Теодорика. Дитя, не считай меня варваром. Не думай, что я собираюсь замучить тебя до смерти по случаю празднеств. Ты будешь значительным пополнением суммы моих знаний.


Разрозненные листки, обнаруженные вложенными между частями 6 и 7 “Аш: Пропавшая история Бургундии” (Рэтклиф, 2001), Британская библиотека


Адресат: #164 (Анна Лонгман)

Тема: Аш/тексты/археологические доказательства

Дата: 20.11.00 23:57

От: Нгрант@


<Заметки на полях>Формат-адрес отсутствуют, прочие детали зашифрованы нечитаемым личным кодом.


Анна,

Работа ПРЕКРАЩЕНА.

Сложности с местными властями — нам запрещено продолжать раскопки. Я не ПОНИМАЮ, как такое возможно! Особенно огорчает, что я сам ничего не могу сделать.

Я думал сегодня утром, что все разрешилось: Изабель вернулась в таком бодром настроении. Я думаю, она прошла по «неофициальным каналам» и смазала кое-какие ладони денежкой. Она приехала назад с полковником — — он был в веселом расположении духа, обещал предоставить своих людей для тяжелых работ, если потребуется. Но сегодня все еще ничего не сделано, говорят о каких-то неясных «сложностях».

Я волнуюсь; похоже, что это не обычные покровительство и протекция; но Изабель так занята, что я не могу приставать с вопросами.

Мне кажется, тут есть небольшой просвет: эта задержка вынуждает меня поработать над книгой.

Средневековая латынь, как общеизвестно, попускает двоякое толкование, а «Фраксинус» своеобразнее большинства книг. Я изо всех сип побиваю перевод.

Поскольку мы ушли в подполье, я теперь могу рассказать Вам кое-что о месте раскопок. У нас тут прекрасная куча мусора. Это отбросы. Археология, как сказала мне Изабель, в основном заключается в раскапывании дерьма других людей. Правда, она употребила не это слово.

Теперь невозможно себе представить, как все это выглядело — настолько все застроено пригородными домами: двухэтажными белыми зданиями, утыканными телеантеннами. А ведь когда-то это было место поселения карфагенян и римлян. Даже римский акведук почти не сохранился. Но когда я сегодня утром пошел на берег и стоял там, глядя на небо, пылающее восходящим солнцем, а с моря мне дул в лицо холодный ветер, я вдруг осознал, что почти все обкатанные и истертые «булыжники» под моими ногами — это, в сущности, обломки римских кирпичей и карфагенского мрамора. Возможно, это и куски голема, потерявшие форму после пяти веков обкатывания волнами.

Безымянные скалы. Мы не знаем почти ничего. Еще десять лет назад не было известно место, где стоял Карфаген; раньше тут был берег протяженностью в десять миль, где ничто — спустя две тысячи лет — не указывало, на каком конкретном месте он мог стоять. Мы не знаем даже того, что кажется точно известным. Место сражения при Босворте имеет свой туристский центр, но то ли это поле, на котором происходило сражение?

Я прошелся назад через участок, по свежему прохладному воздуху, — все под синей полиуретановой пленкой. Серые коробки с персональными компьютерами возвращены в фургоны. На участке не было мужчин и женщин в куртках, которые, задрав зад к небу, крошечными кисточками смахивали землю с предметов. И я подумал, что Изабель — вот у кого есть на это энергия. Она хочет ОТКРЫВАТЬ что-то. Я хочу это ОБЪЯСНЯТЬ. Я желаю дать рациональное объяснение вселенной.

Мне даже нужно рациональное объяснение «чудесной» конструкции этих големов. Холодный мрамор не несет информации. Эндрю, наш металлург археологии, изучает их металлические суставы; он еще не нашел ответа. Откуда на них следы износа, свидетельствующие, что они ходили? КАК ОНИ ХОДИЛИ?

И что я могу дать этим людям, опираясь на текст «Фраксинус»? Рассказ о создававшем чудеса Рабби и сексуальном взаимодействии женщины и статуи!

Я знаю — сам говорил — что правда может передаваться сквозь века в виде рассказа. Ну иногда она оказывается непроницаемо невразумительной!

По периметру раскопок поставлены люди с ружьями. Идя по участку мимо них, я подумал, что военный ум может рационально объяснить то, как действует вселенная, — но их объяснение повернуто на 90 градусов к истинному.

Только что узнал от Изабель, что за сценой происходит «всякая чушь» в местной политике; и нам надо «проявить терпение».

До сих пор мы отыскали разные орудия домашнего хозяйства — эфес кинжала, кусок металла, который может оказаться ободком для волос. Я участвую в дискуссиях — скорее, спорах — и отношу эти вещи скорее к германской, чем к арабской культуре. Группа со мной соглашается.

Мне надо, чтобы раскопки начались снова.

Мне нужно побольше материальных обоснований «Фраксинус».

Если вскоре не разрешат возобновить раскопки, сюда может прийти армия и очистит наши археологические палатки от трупов: меня самого найдут разбитым до смерти под своим собственным компьютером! Мы тут с ума сходим от неподвижности. И еще ЖАРА.

Пирс.


Адресат: #169 (Анна Лонгман)

Тема: Аш/крысы.

Дата: 21.11.00 10:47

От: Нгрант@


<Заметки на полях>Формат-адрес отсутствуют, прочие детали зашифрованы нечитаемым личным кодом.


Миссис Лонгман,

Пока мы ждем разрешения продолжать наши раскопки, пишу Вам по предложению моего коллеги доктора Рэтклифа, который из любезности показал мне латинские рукописи, которые он в настоящее время переводит для вас. Он мне подкинул эту идею, поскольку я кое-как знакома с генетикой крыс и их селекцией.

Вчера мы с Пирсом беседовали на эту тему, и теперь он информирован не меньше, чем я, но он предложил, чтобы я сама написала Вам, поскольку сейчас я свободна.

Вы, очевидно, в курсе, что последние сорок восемь часов у нас тут возникли проблемы с раскопками, и в настоящий момент я могу только наблюдать, как военные представители местного правительства попирают лежащие под их ногами пятьсот пет истории. К счастью, большинство находок на этом участке скрыто под наносными породами, так что особых повреждений не ожидается. Единственное достоинство этой отсрочки работ — в том, что правительство закрыло доступ в воздушное пространство над побережьем, и благодаря этому мы избежим освещения наших работ в средствах массовой информации. За исключением нескольких неясных фотографий, сделанных со спутника, ход наших работ остается в руках моей собственной компетентной группы операторов видеокамер.

Если, как обещает министр -, все разрешится в ближайшие двадцать четыре часа, тогда занятость не позволит мне помочь ни Пирсу, ни Вам.

На самом-то деле я немногое могу рассказать; пожалуй, какие-то основные сведения, поскольку несколько лет назад, подыскивая себе хобби, которое помогло бы мне расслабиться, я занялась селекцией особых разновидностей коричневой крысы. Его разновидности известны как домашние крысы, и я стала членом британского и американского обществ любителей домашней крысы.

Дело в том, что мой тогдашний муж Питер Монкхэм был биологом; мы с ним никогда особенно не сходились во взглядах на крыс, хотя он получил лицензию вивисекциониста — по каким-то своим причинам, несомненно, достойным и для него важным. Бесконечные жалобы Питера на условия существования животных в естественных природных условиях (их жизнь опасна, жестока и быстро завершается от зубов последующего в цепочке развития вида) только убедили меня, что содержащиеся у меня в неволе животные, в сущности, устроены гораздо лучше, чем могли бы быть в иных условиях.

Я читала рукопись «Фраксинус» в переводах Пирса с цепью отыскать связь с найденными нами образцами их технологии и с интересом узнала, что некоторые наши современные генетические мутации коричневой крысы были известны в Африке в пятнадцатом веке. Я просто не знала, что в средние века где-то, кроме Азии, существовали другие виды, кроме черной крысы — грызуна, которого принято связывать с распространением Черной Смерти. Я считала, что коричневая крыса пришла к нам из Азии в восемнадцатом веке. Вид, описанный в тексте «Фраксинус», — это, безусловно, коричневая крыса. С позволения Пирса, я воспользуюсь его данными для короткой статьи на тему миграции крыс.

Если супить по «Фраксинус», эти разновидности были завезены из Северной Африки торговцами. Коричневый мех дикой крысы на самом деле имеет полосатый окрас, у основания каждой коричневой волосинки есть сине-серая полоса; по всему меховому покрову разбросаны дополнительно защитные волоски черного цвета. Если делать селекцию первоначально спонтанных мутаций, то возможно получить разные окрасы мехового покрова, устойчивости которых можно добиться позже. Окрасы с узорами тоже можно сделать устойчивыми.

Трудность не в том, чтобы вывести крысу с определенным узором, главное — добиться устойчивости нужного узора. Две крысы могут быть физически идентичны внешне, но иметь при этом абсолютно разную генетику. Селекция крыс заключается в попытке изолировать определенные генетические характеристики, не потеряв нужных внешних признаков — ясных глаз, хорошей формы ушей, правильной формы головы, высокого крестца и так далее, — и вывести специфическую линию крыс, в которой передаются по наследству нужные характеристики. Не ведя подробнейших записей о том, какого самца я скрещивала с какой самкой, я не смогла бы выбрать, какие из потомства мне пригодятся для сохранения пинии рода.

Возьмем, к примеру, то, что в кодексе «Фраксинус» описывается как «голубая крыса»: это крыса, волоски которой окрашены в голубой цвет от основания по всей длине. Это очень хорошенькие экзотические зверьки, хотя ранние попытки оказались трудными, поскольку для голубых особей характерны проблемы при родах. Голубые крысы, как известно, кусаются, хотя в норме коричневая крыса — по характеру любознательный и дружелюбный зверек. Значит, соответствующая голубая крыса должна выводиться только из таких экземпляров, которые не пострадали от сложностей селекции или от трудностей характера.

Во «Фраксинус» также говорится о желтой крысе. Она известна под названием «сиамская» и происходит от того же гена, который дает нам сиамских котов; шкурка у них бледно-желтая, кроме холки, носа и лап, где есть темно-коричневые «точки». «Фраксинус» дает прекрасное описание.

Я также должна объяснить про крысу с разными глазами: черный глаз для нее естественен, а красный — последствия альбинизма. Упоминаемые в книге крысы, мне кажется, окрашены мозаично — по генетической терминологии, они противоположны близнецам. Близнецы — это результат деления яйца в матке, а мозаичный окрас — результат сплавления двух разных яиц. В таких случаях крыса может иметь разный окрас половинок тепа, или разные глаза, или иногда — быть того и другого попа. Поскольку слияние происходит произвольно, такие изменения не могут быть устойчивыми и такие особи бесполезны для селекции домашних крыс. Из дальнейшего описания в тексте книги видно, что у мозаичной крысы мех может быть или королевским — это когда более жесткие охранные волоски торчат сверху, давая мягкий курчавый подшерсток, — или бархатный (волоски короткие и густые, как плюш).

Крыса «Фраксинус» особенно интересна, если она не королевская, поскольку никому из любителей еще до сих пор не удалось вывести крысу с бархатным мехом, хотя члены общества любителей мышей добились и вельветовых, и шелковых покровов. В этом отношении североафриканцы пятнадцатого века нас обогнали!

Это понятно, потому что любительское разведение крыс прежде всего — явление двадцатого века. Возможно, из-за незаслуженно плохой репутации крыс в этом веке намного меньше лет занимались специальной селекцией их видов, чем, скажем, выведением Мыши Фэнси или разных пород кошек и собак. Однако и сейчас есть преданные любители-генетики, работающие над коричневой крысой, и меня радует — хоть невероятно странно это слышать, — когда я узнаю, что мы ВНОВЬ открыли многие возможные разновидности этого восхитительного, игривого умного зверька.

Я так подробно об этом заговорила потому, что в этом отношении проявляется истинная УТОНЧЕННОСТЬ средневекового ума. Рукопись Пирса — просто волшебная, особенно теперь, когда мы можем изучить дошедшие до нас предметы, свидетельствующие о развитии тогдашней технологии. Но мне, пожалуй, БОЛЕЕ интересно понять умонастроение живших тогда людей, которые могли заметить, задуматься над вопросами генетического наследия и ПРОВЕСТИ ЭКСПЕРИМЕНТ в этом отношении задолго до Ренессанса и Научной революции семнадцатого века. Конечно, кто-то скажет, что уже тогда велась селекция лошадей и собак, а кто-то заметит те же самые проявления в средневековой «промышленной революции» на фабриках и в военной технологии; но умение вывести, например, крысу с сиамским окрасом говорит о внимании и осмыслении научной детали в тогдашнем обществе, которое так легко принять за подверженное предрассудкам, теологически скованное и нечеловечески жестокое.

Если я смогу быть Вам полезной, пишите по указанному адресу. Жду с нетерпением, когда Вы напечатаете перевод Пирса. Вам может быть интересно узнать, что я чрезвычайно благодарна ему за помощь мне на раскопках, что я очень хочу предоставить ему для опубликования какие-нибудь подробности наших находок, тех, конечно, которые связаны с рассказами об Аш, — со ссылкой на меня и университет.

С уважением,

И. Напиер-Грант


Адресат: #99 (Пирс Рэтклиф)

Тема: Аш, проекты, связанные с масс-медиа

Дата: 21.11.00 11:59

От: Лонгман@


<Заметки на полях>Формат-адрес отсутствуют, прочие детали зашифрованы нечитаемым личным кодом.


Пирс.

Я только что получила сообщение от Вашей доктора Изабель. Большая часть текста *выше* моего понимания. А *крысы* — бр-рр!

Джон показал мне фотографии големов. Они ЧУДЕСНЫ! Мой доктор медицины Джонатан Стэнли приходил посмотреть. На него они тоже произвели сильное впечатление. Он встречается со своим знакомым, независимым телепродюсером.

Теперь мне надо переговорить с людьми из прессы. И объяснить, что вот Шлиман нашел Трою по наводке поэмы Гомера. Я полагаю, у меня получится, но от вас с доктором Напиер-Грант тоже потребуются некоторые усилия.

Я понимаю, что Вы сейчас очень заняты. Мне не понравилось то, что Вы мне рассказали о сложностях с местными властями.

Я что-то забеспокоилась.

Анна.


Адресат: #173 (Анна Лонгман)

Тема: Аш, масс-медиа

Дата: 22.11.00 14:01

От: Нгрант@


<Заметки на полях>Формат-адрес отсутствуют, прочие детали зашифрованы нечитаемым личным кодом.


Анна.

Пишу, чтобы повеселить Вас и разрядить Ваше беспокойство, пока мы тут ждем. Изабель перечитывает мой перевод «Фраксинус» и, поскольку нам сейчас нечего делать, придумывает вместе со мной совершенно надуманное научное логическое обоснование способностей Аш и Фарис беседовать с каменным големом. Мы решили посмотреть, сможем ли превозойти Вогана Дэвиса! Вот что получается…

Поскольку человеческие существа, насколько нам известно, не в состоянии беседовать с каменными статуями, это, должно быть, по определению объясняется силой чуда.

Конечно, мы твердо знаем, что тактические компьютеры из камня и меди не функционируют в мире! Итак, теория чуда должна также объяснять изготовление различных «каменных големов» Рабби из Праги и потомками Радоника. Значит, их изготовление тоже должно быть чудесным!

Изабель и я обыграли гипотетическое *допустим*. Наша теория такова: предположим, эта способность совершать чудеса была ГЕНЕТИЧЕСКОЙ — «допустим», существовала такая штука, как ген по совершению чудес, и «допустим», это «совершение чудес» имеет научную, а не сверхъестественную основу, как бы тогда оно происходило?

Очевидно, этот ген должен быть рецессивным. Если бы он был доминантным, все бы постоянно совершали чудеса. Он, вероятно, также должен быть рецессивным относительно чего-то опасного, связанного с той же аллелью или тем же очагом; Изабель приводит такой пример этого: поскольку голубые крысы приносят потомство каждый раз все с большими трудностями, спонтанная мутация голубой крысы, вероятно, не сохранится в ее потомстве. Мы не наблюдаем обилия голубых крыс в природе, и действительно, их не могло бы вообще существовать, если бы селекционеры не заинтересовались этим видом.

Теперь представьте себе, что этот предполагаемый ген «совершения чудес» возникал бы очень редко при спонтанной мутации, и поэтому те, кто от рождения умел успешно совершать чудеса, запомнились бы в истории как предсказатели и религиозные вожди — Христос; неопознанный «чудотворец Гундобад» визиготов; святые; великие ясновидцы и чудотворцы других культур. Они совсем необязательно с успехом передавали бы свое генетическое наследие, но оно осталось бы в потомках в виде рецессивного гена.

Из рассказанной в тексте «Фраксинус» истории рода Леофрика Изабель сделала предположение — какое мне в голову не пришло, — что и Рабби из Праги, и рабыня Ильдихо были «творцами чудес», оба они использовали эту способность и несли в себе этот ген.

Рабби как творец чудес мог изготовить чудесный каменный компьютер, способный играть в шахматы. Ипьдихо, как потомок Гундобада, могла сохранить достаточно способностей, чтобы зачать ребенка от каменного человека, но сама не могла творить чудеса. Ее дочь Радегунда оказалась способна на чудо дистанционного сообщения с компьютером и сумела изготовить своего собственного голема (но, учитывая обстоятельства ее зачатия, могла быть склонной к физической и умственной нестабильности).

Все потомки Радегунды и Ильдихо могли сохранить потенциал сотворения чудес, но для того, чтобы вывести еще одну Радегунду, потребовалась бы долгая программа селекции, если учитывать, что не было творца чудес, который помог бы семье Леофрика в выполнении этого проекта, на его осуществление потребовалось бы два века элитного разведения. (Моральная сторона вопроса, конечно, не приходила в голову ни Леофрику, ни его предкам).

Обе — и Аш, и Фарис — несут в себе ген сотворения чудес. В момент рождения Аш он был, видимо, не активен, но оказался приведен в действие в ее подростковом возрасте, и тогда она начала «перегружаться» сведениями от каменного голема.

Обидно, что нет такой штуки на свете, как чудеса. Разве что ими занимаются академики — для развлечения, долгими холодными вечерами….

Конечно, чудеса — просто предрассудок, прошу прошения у веками слышанных историй из разных религий. Чудо — это ненаучное искажение ткани реальности, если можно так выразиться, и под этим углом зрения оно невозможно. Когда сидишь в невероятно холодной палатке из армейского снаряжения (а снаружи с моря идет туман), когда абсолютно нечего делать, только ждать разрешения продолжать раскопки, такие теоретизирования ужасно увлекают.

Если эта задержка продлится еще, признаюсь Вам, я не удивлюсь, если мы с Изабель изобретем еще одну теорию — каким образом можно вызвать такое «ненаучное искажение ткани реальности», или «чудо». В конце концов, мы уже не материалисты девятнадцатого века; высшие достижения теоретической физики научили нас, что все наши «законы природы» и кажущегося материального мира относительны, ненадежны, логика его неопределенна. Да, еще два-три часа — и мы придем к этому! Мы разработаем «Теорию научных чудес Рэтклифа — Напиер-Грант». И начнем молиться, несомненно, об изменении умонастроения местных политиков, чтобы мы могли заняться реальным делом!

Надеюсь, я Вас развлек,

Пирс.


Адресат: №102 (Пирс Рэтклиф)

Тема: Аш, рукописи

Дата: 23.11.00 03:09

От: Лонгман@


<Заметки на полях>Формат-адрес отсутствуют, прочие детали зашифрованы нечитаемым личным кодом.


Пирс.

У меня ЕСТЬ кое-что для Вас!

Сегодня мне пришлось пойти на презентацию книги. Фланируя среди собравшихся, я снова встретила мою любимую подругу Надю, о которой я Вам говорила: она продает книги в Твикенхэме, у нее один из тех независимых книжных магазинов, какие сейчас быстро вымирают, уступая место разветвленной сети, в которых приветствуется все, за исключением покупателей.

В Новой Англии на аукционе распродавали имущество из одного дома, и Надя выкупила несколько яшиков книг. И среди них оказалась книга Вогана Дэвиса «Аш: биография пятнадцатого века», причем *полная*!

Надя подозревает, что это была распродажа дома самого Дэвиса или его родственника, где хранилось имущество того самого Вогана Дэвиса. Я просила ее уточнить завтра утром.

Я пока не успела прочесть саму книгу (нам пришлось съездить к ней в магазин, и я только что вошла в дом!), но я прочту обязательно, ведь я сейчас ее сканирую для Вас. Послать ее Вам?

С любовью,

Анна.


Адресат: #174 (Анна Лонгман)

Тема: Аш, археологические открытия

Лага: 23.11.00 07:32

От: Нгрант@


<Заметки на полях>Формат-адрес отсутствуют, прочие детали зашифрованы нечитаемым личным кодом.


Да. ДА. Отсканируйте ее и пришлите мне СРАЗУ!

Ничего себе везенье! После всех наших волнений — книга самого Вогана Дэвиса!

Понимаете ли Вы, что это значит? Прошу Вас, пусть Ваша подруга сразу же свяжется с теми, кто разбирал дом. Там могут быть НЕОПУБЛИКОВАННЫЕ материалы.

Я знаю, что моя книга аннулирует книгу Дэвиса, но все же — после всех наших хлопот — я просто из чистого любопытства хочу знать, какова отсутствующая половина «Вступления». Я хочу понять его теорию.

Пирс.


Адресат: #175 (Анна Лонгман)

Тема: Аш, археологические открытия

Дата: 23.11.00 09:24

От: Нгрант@


<Заметки на полях>Формат-адрес отсутствуют, прочие детали зашифрованы нечитаемым личным кодом.


Анна

ОСТАНОВИТЕ ПЕЧАТНЫЕ СТАНКИ!

(Я всегда хотел произнести эти слова.)

На раскопках пока ничего не происходит, но мы завтра, в пятницу, ПЕРЕЕЗЖАЕМ! Изабель получила по радиосвязи сообщение от экспедиционного судна. Оно обследовало дно на морском побережье Туниса, между мысом Зебиб и Расе Энгела. Мы переедем на берег моря, пока менеджер Изабель будет улаживать здесь возможные проблемы.

Очевидно, там нырять рискованно, но передвижные камеры дистанционного управления передают изображения с морского дна.

Как только она мне разрешит, я свяжусь с Вами.

Пирс.

ТЕЛЕГРАМ

Канал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками

Книжный Вестник

Бот для удобного поиска и скачивания книг

Книжный Бот

Свежие любовные романы в удобных форматах

Любовные романы

О психологии, саморазвитии и личностном росте

Саморазвитие

Детективы и триллеры, все новинки

Детективы

Фантастика и фэнтези, все новинки

Фантастика
ВКОНТАКТЕ

Цитаты, афоризмы, стихи, книжные подборки, обсуждения и многое другое

Книжный Вестник