Тени таятся во мраке

Глава 3 После бала

Вагон плавно покачивался, ритмично и мягко пересчитывая рельсовые стыки. В его окнах, окрашенных в розовые тона заката и покрытых мелкими блестками капель только что отшумевшего мимолетного дождя, отражались перистые облака и бездонное синее небо, перечеркнутое сияющим многоцветьем радуги. В Европу спешила весна…

Совсем скоро потеплеет, начнут распускаться тщательно обрезанные, белоствольные сады, зазеленеют геометрически безупречно расчерченные поля, разделяющие их бокажи, и шпалеры стосковавшихся по жаркому солнцу ухоженных виноградников. Вернувшись из дальних странствий, радостно защебечут у гнезд птицы, нарядная молодежь потянется на вечерние гулянья, а на лавочки выберутся степенные старики и чинные старушки.

Идиллическая картина гармонии природы и цивилизации. Однако, на сердце и на душе у зябко кутавшего шею в шерстяной вязаный шарф высокого джентльмена, было холодно и тоскливо. После завтрака в буфете, он одиноко стоял в вагонном проходе, задержавшись у окна, и почему-то не торопился заходить в уютное, пульмановское купе.

Возможно, это вид пробуждающейся природы властно поманил его взгляд. А может быть, дело было в том, что он никак не мог оторвать глаз от скрывающихся вдали крепостных валов Меца? От развевающихся над их гранитом и бетоном на высоких флагштоках огромных германских знамен, мимо которых его дрезденский курьерский прошел не более четверти часа назад…

До парижского вокзала Гёр де Л’Ес чуть больше двух сотен миль пути. А за спиной их — без малого полторы тысячи. Псков, Вильна, Варшава, Дрезден, Майнц, Страсбург. Бескрайние русские леса. Приземистая, грозная Псковская крепость на берегу только что вскрывшейся, несущей льдины, но прозрачной, словно студеное стекло, реки. Грязные проселки, деревни, телеги. Луковки невзрачных деревянных церквушек. Лапти, обмотки. Медленно оттаивающие поля…

Чистенькие, аккуратные, словно братья-близнецы похожие один на другой, немецкие городки с замощенными брусчаткой улочками, готическими кирхами и цветочными клумбами. Огороженные ровными штакетниками скотные выпасы, симметричные ряды хлевов и конюшен. Плацы и краснокирпичные приземистые корпуса казарм. Шлагбаумы, караульные будки. Станции и депо, полустанки со стрелками и разъездами…

И еще — трубы. Кирпичные, дымящие, словно их стальные морские сестры на куда-то спешащих корабельных эскадрах. Трубы заводов и фабрик. Их десятки, сотни. Маленьких и больших, высоких и не очень, рядом и вдали…

«И еще 220 миллионов человек, составляющих население обеих стран. Которые, при всеобщей мобилизации, легко смогут выставить на игровую доску Большой Мировой игры хоть двадцатимиллионную армию. Армию из лучших в мире солдат…

А если к этому войску прибавить растущую как на дрожжах мощь промышленной машины Германии и неиссякаемые запасы русских недр? — на лице сэра Чарльза Гардинга отпечаталась неподдельная горечь, — Мудрить тут нечего. Альянс России и Рейха — это без пяти минут катастрофа для Британской империи. Хвала Всевышнему, что хоть эти-то пять минут у нас пока остаются. Значит, у цивилизованного мира сохраняется реальный шанс выстоять перед очередным и, очевидно, уже неизбежным натиском варварства.

И шанс этот — в соединении военных и экономических усилий Великой империи и обеих Великих республик. Париж свою приверженность идеалам Сердечного согласия уже не раз подтвердил делами. Теперь настало время вступать американцам. Иначе…

Иначе — горе французам! Ибо если не увенчается успехом личная дипломатия короля Эдуарда, Император Николай заартачится и не пожелает поддержать идею тройственной Антанты, нам, скорее всего, останется только рецепт от Первого лорда Адмиралтейства адмирала Фишера: превентивная морская война на уничтожение русского, германского и австро-венгерского флотов, с последующей отчаянной гонкой наперегонки со временем.

Об окончательных результатах ее сегодня можно только гадать. Но то, что одним из первых будет неизбежный разгром и падение Франции, уже очевидно.

Парижане не хуже нас это понимают, отсюда, наверняка, и переговоры, начинающиеся после истерической „просьбы“ Делькассе. И чтобы галльский задор не сменился паникой и предательством, нам необходимо поддержать в них твердую уверенность в том, что как Кабинет, так и Букингемский дворец, подобный ход событий даже не рассматривают.

Ну, что ж. Все, что может зависеть лично от меня, я сделаю. Мистер Тафт[3] с его спутником должны были приехать в Париж позавчера. И поскольку не маркиз Ленсдаун или Премьер-министр, а сам Лорд Эшер настоял на моем непременном присутствии на переговорах, получается, что не только Кабинету, но и Королю для принятия решений необходима свежая информация о набеге кайзера с его камарильей на русскую столицу и охмелевшего от победы над незадачливыми самураями царька. Причем информация из первых рук.

Если интуиция не обманывает, а такое случается крайне редко, то сейчас мы стоим перед одним из решающих вызовов в истории Англии и англо-саксонской цивилизации. Мир действительно балансирует на тонкой грани всеобщей войны. И тот выбор, который в самые ближайшие дни должен быть нами сделан, несет на себе печать беспрецедентной ответственности. Готовы ли мы, британцы, к ней? Готовы ли наши союзники?»

Живописные парижские пригороды неторопливо проплывали за оконным стеклом, когда внезапный стук в дверь купе, прервал его невеселые раздумья. На пороге возник учтивый молодой человек в форме проводника экспресса. «Прошу прощения, мсье, но для Вас есть корреспонденция». И моментально удалился, ничем не ответив на вопрошающий взгляд Гардинга…

Аккуратно запечатанный сургучом конверт. И ни единой буковки на нем. Но печать! Эти-то шесть цифр и две буквы сэр Чарльз знал хорошо. Даже слишком хорошо. На вложенном листе была набранная на Ремингтоне записка:

«Так… значит, я не ошибся. Начинаются очень серьезные игры, раз сам констебль Виндзора здесь. Возможно, что и от Кабинета будет не только маркиз Ленсдаун. Как же должны были перепугаться наши гордые французские друзья, если потребовали срочной и тайной конференции самого высшего уровня принятия решений?!

Хотя, откровенно говоря, я их вполне понимаю. Сегодня у галлов просто нет шансов устоять против германо-русского парового катка. Конечно, я не думаю, что царь или его новое правительство желают войны. Тем более, что за день до отъезда до меня донесли фразу Столыпина, которую он якобы произнес в узком кругу незадолго до официального вступления в должность Председателя Кабинета министров: „Нам сейчас нужны двадцать лет мира и взаимно уважительные отношения с Державами, чтобы по их истечении с нами никто уже не осмелится воевать“.

Хорошие слова, которые могут подарить нам определенную фору по времени. Для подготовки к упреждающему удару, для срочного укрепления французской обороны на суше и для тонкой, командной дипломатической игры. В конце концов, за нынешний прорыв в России, у господина кайзера мы еще вполне можем взять реванш, если будем иметь на это несколько лет. Пусть даже нам за эти годы спокойствия и пришлось бы заплатить чем-то более серьезным, кроме денег.

Судя по кулуарным разговорам в русской столице, вопрос о Черноморских проливах неизбежен, как и тема разграничения в Персии. Сейчас эти настроения там сильны как никогда прежде за все время моей службы в Петербурге. Ясно, что в Лондоне и Калькутте многие и слышать не захотят об этом. Но поражение Японии — не самый лучший фон для ослиного упрямства. В данном случае лучше быть реалистами и пожертвовать меньшим ради большего.

Нет, не сразу, конечно, а в результате долгого и обстоятельного торга, цепляясь за каждый параграф, за каждую строчку и запятую. Но при этом ни в коем случае не вызывая у русских соблазна резких действий, к чему их безусловно будут подталкивать германцы»…

Едва его поезд подошел к платформе отстоя, тянувшейся вдоль приземистого, не первой чистоты пакгауза, как в дверь купе вновь постучали. Вошедший был в коротком кожаном пальто с торчащими из карманов крагами перчаток, такой же кепи с массивными мотоциклетными очками на ней и толстым кашне поверх воротника, каким водители обычно закрывают не только горло, но и часть лица, при езде в открытом авто.

— Рад видеть Вас, любезный мистер Кортни. Как я понимаю, все весьма серьезно, не так ли?

— Взаимно, сэр! Счастлив видеть Вас в добром здравии после долгой дороги. Что до наших дел, — то Вы абсолютно правы. Предстоит очень серьезный обмен мнениями трех заинтересованных сторон. Причем было решено организовать его в совершенно закрытом режиме.

— Это я уже понял, мой дорогой Джеймс.

— Поскольку, Вы уже собрались, сэр Чарльз, предлагаю не терять времени. Пойдемте, маркиз Вас ожидает в авто. По дороге он, несомненно, введет Вас в курс происходящего, — с этими словами второй секретарь Британского посольства в Париже, учтивым жестом предложил Гартингу проследовать за ним…

Мощный, двадцатисильный мотор «Рено» деловито урчал впереди под капотом, совершенно не мешая неторопливой беседе двух джентльменов, удобно устроившихся в четырехместном купе с аккуратно занавешенными стеклами окон. Его отлакированный, черный деревянный кузов был отделен от переднего, открытого всем ветрам кожаного кресла-дивана. На котором, в компании с дорожным чемоданом сэра Чарльза, за ветровым стеклом над приборной доской монументально восседал затянутый в кожу Кортни, ловко управляющийся с рычагами, педалями и массивным рулевым колесом.

Покачиваясь на битумно-гравийном покрытии шоссе, посольский авто уносил их от Парижа навстречу садящемуся Солнцу, развив бешеную по тем временам скорость в сорок миль в час. Тряска по мощеным булыжниками улицам, скрип тормозов, добротная ругань едва не задавленных и отрывистое рявканье клаксона Кортни остались позади…

Бывавший уже не раз во французской столице Гардинг, хорошо знал эту дорогу на восток от предместья Сен-Клу.

— Маркиз, а почему хозяева решили собрать нас всех именно в Версале? Разве там возможно соблюсти достаточный конфиденс наших встреч?

— Пусть все те, кто мог подсмотреть за нами, подумают так же, друг мой. Только мы едем вовсе не в Версаль. Через несколько миль будет поворот на юго-запад, в сторону Фонтенбло. Туда и лежит наш путь…

— Дворец в Фонтенбло? Место отречения Наполеона Бонапарта. Не слишком веселые для французов исторические аналогии, Вы не находите? Да и для наших совершенно не публичных целей, как представляется, он ничуть не удобнее Версаля.

— Нет, дорогой мой Чарльз, Вы во второй раз не угадали, — сдержанно усмехнулся лорд Ленсдаун, — Мы с Вами спешим в Во. Кстати, там уже все собрались, и первейшая наша задача — не опоздать к ужину. Поэтому бедняга Кортни и вынужден так гнать.

— Во-ле-Виконт? Печальное наследие несчастного Николя Фуке? Но ведь сейчас этот замок — чье-то частное владение, не так ли?

— Именно. Что, кстати, и позволило французскому правительству все организовать и подготовить, не привлекая лишнего внимания.

— Значит, как старый, мудрый заяц, путающий охотников и их собак, мы сделаем сдвойку два раза, милорд?

— В смысле того, — согласно кивнул глава Форрин Офис, — Но, согласитесь, мой друг, нам есть от чего страховаться, слишком высоки сегодня ставки.

— Да уж. Кстати говоря, в том, что конференция пройдет именно в этом замке, будет несомненно просматриваться еще одна занятная историческая аналогия, — Гардинг тонко улыбнулся, — Ведь король низверг Фуке, не только лишь узрев вещественный результат его излишеств и казнокрадства. Суперинтенданта сгубил тщеславный девиз над входом: «А что мне недоступно?», не так ли?

— «Quo non ascedam?.. Куда не поднимусь я?» И если бы только над входом, сэр Чарльз… я вчера тоже обратил на это внимание. Но ведь на гербе у него была изображена белка. Так что, с точки зрения геральдики, все безупречно.

— И все-таки, не напоминает ли Вам, милорд, эта поучительная история нынешние демонстративные лобзания Вильгельма с доверчивым русским государем? Ведь именно вызывающее поведение германца толкнуло нас на скорое согласие на эту конференцию.

— Пожалуй, Вы во многом правы, друг мой. Кроме одного, — в нас говорит не столько примитивная ущемленная гордыня оскорбленного сюзерена, сколько элементарный страх за наше будущее. Как и у Людовика, кстати.

Ему любой ценой нужно было перестроить финансовую систему страны, которая де факто зижделась на личных качествах, талантах и верности одного человека, а потому была критически уязвима. И он платил. Например, только за арест Фуке он отсыпал лично д’Артаньяну 10 тысяч ливров…

Что же до германских амбиций и гордыни, — конечно, они должны быть наказаны. Иначе пошатнется гармония мира. Нашего мира… — Ленсдаун многозначительно поднял вверх указательный палец, украшенный перстнем с темно-синим цейлонским сапфиром.

— Кстати, милорд, а кто еще, кроме военного министра, участвует в конференции с американской стороны?

— Президент прислал в Париж не просто чиновников, он прислал двух своих друзей и единомышленников, передав в письменном послании на имя Премьер-министра, что в данном конкретном случае, их совместное решение будет абсолютно тождественно его собственному. Иными словами, Рузвельт подтвердил со своей стороны высший уровень конференции личным векселем. С учетом невозможности для него прибыть в Париж инкогнито, мы приняли позицию американской стороны.

Вместе с Тафтом прибыл друг юности президента мистер Альберт Харт[4], которого сегодня в Штатах в сфере политических наук и истории ставят вровень с самим Мэхеном в области теории морской силы. И, кстати говоря, небезосновательно ставят.

Вы ведь, сэр Чарльз, несомненно, читали его великолепные «Основы американской внешней политики»? Лично для меня этот труд до сих пор остается настольной книгой. Я возвращаюсь к ней, когда что-то в действиях «белых американцев» начинает вызывать вопросы или опасения. Ибо при всей нашей близости с ними, мы не единое целое, как по ментальности, так и по общему мировосприятию.

— Конечно, читал, и, откровенно говоря, милорд, перспектива личного знакомства с мистером Хартом мне весьма импонирует.

— Безусловно, это выдающаяся личность, как и мистер Тафт. Но лично мне оба они будут действительно импонировать лишь тогда, когда искренне и полностью осознают, что время сидения на том берегу для янки закончилось.

Правда, рассчитывать сейчас на подписание каких-то обязывающих документов американцами, не следует. Как и мы, естественно, не подпишем никакого формального антигерманского или, тем более, антирусского союза.

Другое дело, что мы должны будем всесторонне обсудить проблему и, в идеале, прийти к трехстороннему джентльменскому соглашению на случай угрозы любого германо-российского союзного выступления в Европе. Переводить же тему в глобальную плоскость мне не хотелось бы. Так как янки непременно начнут увязывать свое участие в деле со «свободными дверями».

Если бы с нашей, европейской стороны выступали только мы с Вами, Премьер-министр и лорд Эшер, пожалуй, я мог бы не слишком волноваться за исход всего дела. А сейчас, я откровенно опасаюсь, как бы галльская горячность не спутала нам карты.

— Но президент у французов — вполне адекватен и сдержан, насколько я знаю.

— Я опасаюсь темперамента мсье Делькассе[5], а также изрядно расшатанных нервов Вашего французского коллеги по дипкорпусу в Петербурге. Ведь кроме всего прочего он настрочил в свой МИД панический меморандум о грядущей российской экспансии в Индокитай, в связи с явно наметившимся курсом Петербурга на дружбу с Сиамом. Мсье Теофиль любезно дал мне ознакомиться с этим документом.

И тут как раз вырисовывается главная задача для Вас, друг мой: пользуясь правом владения самой свежей информацией из русской столицы, горячие галльские головы вовремя и тактично остужать.

— Я понимаю это, маркиз.

— Не сомневаюсь, что с Вашими талантами, Чарльз, Вы вполне преуспеете в этом тонком деле…

— Что же по поводу Индокитая и прочих пустых разговоров о грядущей российской экспансии, то мое мнение остается неизменным: сегодня в Петербурге никто ни на что подобное замахиваться не станет. Страна изрядно поиздержалась на войне с японцами. А уж говорить еще и о подготовке русских к военному столкновению с Францией — это действительно плод больного воображения. На задуманные и уже объявленные царем реформы нужны десятилетия мира и огромные деньги. Так что в этом плане Столыпин — абсолютный реалист.

Вы ведь знаете состав их нового Кабинета?

— Конечно.

— В нем примечательно полное отсутствие «ястребов». Ни Сахаров, ни Дубасов, не являются ярыми алармистами. Все же остальные портфели розданы людям, готовым все силы положить на реформы — то есть, на внутригосударственные вопросы. Таким образом, по моему разумению, сейчас русский медведь желает одного: чтобы его в берлоге не беспокоили. И даже неизбежные вопросы по проливам и Персии не будут ставиться русскими с видами на перспективы географических приращений…

В том же, что царь с распростертыми объятиями принял в своей столице кузена с его рурскими и гамбургскими воротилами, я лично не вижу признаков роста агрессивности. В отличие от французов, германцы оказались готовыми на более выгодные для Петербурга условия промышленных инвестиций и кооперации. В этом все дело.

Вдобавок, свой и так громадный парижский долг Николай критически увеличивать не желает. Он воспринимается им как удавка. И позволять галлам решительно влиять на его политику с помощью этого рычага он, судя по всему, больше не намерен. Отставка фон Витте, в этом плане, — жест показательный… Кстати, еще раз об аналогиях. В отличие от печального конца Фуке, бывший русский суперинтендант получил «за труды» не камеру и железную маску, а почти полмиллиона наличностью.

— Еще не вечер, мой дорогой, — Ленсдаун скептически улыбнулся, — Я знаю, что Ваш хороший приятель страшно возмущен такой царской неблагодарностью. Но стоит ли ему по-детски горячиться? Вспоминая эпизод трехмесячной давности, с походом рабочих столицы на Зимний дворец, могу предположить, что это печальное фиаско еще получит свое продолжение…

— Будем надеяться на лучшее, милорд. Хотя воссоздание царем Секретного приказа и наводит на серьезные размышления. Как тонко подметил в одной из бесед дядя Николая, генерал-адмирал: «Мальчик вырос, теперь всем нам предстоит считаться с этим».

— А кто-то в сферах наивно полагал, что он вечно станет бегать к ним за советом?

Что касается отъема у ведомства фон Плеве функций политической полиции, то мне лично представляется, что дело в первую очередь в том, что Николай не хочет, едва избавившись от одного министра с почти диктаторскими полномочиями, менять его на другого такого же честолюбца.

А господин Зубатов, в свое время изгнанный Плеве с позором со службы, как раз и станет очень серьезным противовесом для амбиций своего бывшего начальника. Кроме того, его опыт создания в Москве тред-юнионов, похоже, будет царем в ближайшее время использован в сфере реформы трудовых отношений.

Резюмируя это, могу лишь сказать, что с мнением Великого князя Алексея трудно не согласиться. И времена нам предстоят трудные. Такой вот, занятный каламбурчик…

— Как Вы считаете, стоит ли нам уже сейчас поднимать вопрос о визите короля в Петербург?

— Я уже это сделал. Но пока кое у кого есть на этот счет сомнения. И организовывать такой визит нужно не скоропалительно. На тщательной подготовке я буду настаивать…

Конечно, германец нас опередил. Но у него были все карты на руках! Прояви мы поспешность в этом тонком вопросе, как бы она смотрелась со стороны? Как признание нами поражения? Это Вильгельм мог представить все как результат душевного порыва друга и союзника, пусть и не формального. Так что, на мой взгляд, сейчас правильнее ставить вопрос о поездке в Петербург президента Франции.

Возвращаясь к визиту кайзера в Россию: экономика — экономикой, но, согласитесь, и внешнеполитическая составляющая тут на лицо. Вы же не будете отрицать очевидное: во многих петербургских коридорах весьма болезненно отреагировали на позицию Парижа в ходе русско-японской войны. Как и на наше с галлами Сердечное согласие. И речь даже не о конфиденциальных письмах в Форин офис Ламсдорфа, личном послании королю от царя или о демаршах Бенкендорфа.

— Не буду спорить, милорд. Тем более, что подтверждения тому я слышал от многих русских неоднократно. Это в полной мере отражено в моих отчетах, — согласно кивнул Гардинг, — Особо острые мнения высказывались во время кризиса вокруг порта Антивари и закрытия для их флота Суэцкого канала.

Остается лишь признать, что японцы сумели подложить нам свинью дважды. Во-первых, когда они начали боевые действия против русских, не получив от нас на это однозначного одобрения, причем без объявления войны, не задумавшись о том, что не судят лишь победителя. А во-вторых, угробив флот, они умудрились ее столь бездарно и скоропалительно завершить.

Немцы же исключительно грамотно воспользовались сложившейся конъюнктурой, оказав русскому самодержцу действительно серьезнейшую помощь в прошедшей войне. Одни их радиотелеграфы, полевые гаубицы и новая взрывчатка, тротил, чего стоили. Мы же, к сожалению, решительно помешать этой контрабанде не смогли. Или не захотели.

— Я понимаю, камушек в мой огород. Но, мой дорогой Чарльз, это ведь не Вам, а мне Его величество заявил: «Война с Россией и Германией сейчас — форменное безумие!»

Во-ле-Виконт… отец Версаля. Один из красивейших дворцов Франции. Рукотворное чудо, в котором гений архитектуры и ландшафтного паркового дизайна были органично слиты воедино благородным, утонченным вкусом и необузданным тщеславием.

Месяц славы и зависти, а затем — столетия прозябания и запустения. Тридцать дней великолепия, блеска и шарма, завершившиеся банальным грабежом и вывозом добычи в торжествующий Фонтенбло, а затем в спешно построенный с одной единственной целью — переплюнуть сотворенное в Во — новодел королевского Версаля. И лишь философский взгляд мраморного Геракла с вершины зарастающего дикими травами и плющом каскада, оставался неизменным в веках. Загадочный взгляд сквозь дворец, через стекла огромных дверей в стенах Овального зала, обращенный то ли в прошлое, то ли в будущее…

Воистину, эти стены были достойны стать изысканной виньеткой для грандиозных событий, куда более значимых, чем бал в честь молодого Короля-Солнца. И вот, наконец, справедливость восторжествовала. Свой шанс гордо войти в мировую историю, дворец-изгой не упустил. Главы двух могущественных держав Старого Света и прибывшие из-за океана полномочные представители «Величайшей демократии мира», собрались под его сводами для решения важнейшей проблемы всех времен: проблемы войны и мира…

Граф Бальфур неторопливо пробежал глазами лежащую перед ним бумагу, после чего слегка нахмурив сократовский лоб, сдержанно улыбнулся уголками губ и, обращаясь к собравшимся, негромко, с расстановкой, произнес:

— Итак, господа. Трудный плод наших трехдневных дискуссий и откровенного обмена мнениями созрел. С вашего позволения, я зачитаю его вслух, дабы ни у кого не возникло возражений в самом конце.

И, конечно же, мы все подтверждаем, что согласны с тем, что данный меморандум принимается высокими сторонами в качестве руководства к дальнейшим действиям без скрепления подписями. Ибо сегодня, господа, как раз такой случай, когда появление какого-либо формального документа скорее повредит нашему общему делу, нежели поспособствует. Вы согласны со мной?

Отлично. Молчание — знак согласия. Следовательно, я приступаю:

Десятью часами ранее, в семи с половиной тысячах миль к востоку, по искрящейся солнечными бликами водной глади Аракавы, сплетаясь в причудливых па волшебного танца, словно оживший узор хамон на лезвии благородного клинка, плыли куда-то вдаль мириады лепестков отцветающей сакуры. Лениво кружил над рекой розовый снегопад. И наполненный пьянящим ароматом весны легкий ветерок, кистью гениального художника добавлял на свой живой, синий холст изысканных, теплых оттенков…

Воистину, любоваться таким зрелищем можно вечно. Жаль, это не в нашей власти. Но нет на земле человека, который хоть раз увидев цветущую сакуру воочию, позабыл бы и не пожелал вновь восхититься этой красотой и гармонией природы. Пусть в последний, краткий час, отпущенный судьбой весеннему цвету: Солнце на западе уже величественно коснулось своим огненным диском вершин дальних холмов. Утром река будет девственно чиста, и лишь темнеющий ковер из обращающихся в прах лепестков под деревьями, напомнит случайному прохожему о том, что «пришло процвесть и умереть»…

Сорок девять человек, сидящих в этот час на берегу, хранили молчание, казалось, целиком погруженные в созерцание и слух: купаясь в последних лучах заката, пчелы еще пели свою песню, щебетали птицы, журчала вода в прибрежных камнях и камыше…

Сорок семь из них были в красных одеждах, с такими же повязками, закрывающими лица до глаз. Двое — в белоснежных камисимо, с открытыми и гордыми лицами. Солнце садилось. Наконец, один из двоих людей в белом, нарушил затянувшееся молчание:

— Наш час настал, друзья. Слова сказаны, вака сложены, сакэ испито…

Перед Императором вина всех нас велика, и мы целиком принимаем ее искупление на себя. Но мне с Мицуру-сама неизмеримо легче, чем вам. Тем, кому предстоит трудный и долгий путь. Мы с радостью будем ждать вас в Ясукуни с вестью об успехе, — с этими словами виконт Миура Горо величественно поклонился, спокойно взглянул на лежащий перед ним на лакированной скамеечке аккуратно обернутый в тутовую бумагу вакидзаси, и неторопливо начал спускать с плеч свое белоснежное одеяние.

— Мы будем ждать вас!.. Не сомневаюсь, что каждый из собравшихся здесь, будет достоин великой миссии, которую наш народ возложил на ваши плечи и ваши священные клинки. И пусть, кусочек красной ткани, что закрывает до минуты нашего расставания ваши лица, остается с вами до того самого дня, когда Император возродит благое дело борьбы с северным варварством, а Япония вернет отторгнутые земли и утвердится на материке. Или до того дня, когда все, кто привел к известному решению Его величества, не будут ПРАВИЛЬНО наказаны, и вы сможете с чистой душой встретиться с нами.

Итак, господа, мы завершаем. Нам пора. До встречи в Ясукуни. Прошу вас, друзья — учтиво улыбнувшись собравшимся, Тояма Мицуру остановил взгляд на своих товарищах-кайсяку, рядом с которыми на катана-какэ лежали родовые клинки обоих уходящих, и решительно распахнул камисимо, обнажая живот.

Утида Рёхэй и Хаттори Фуццо с почтительными поклонами поднялись, извлекли из ножен мечи и заняли предписанные им ритуалом места. Места со смыслом. Именно им через минуту-другую предстояло возглавить уходящие в глубокое подполье структуры двух только что официально запрещенных Императором тайных обществ: Гэнёся или Общество Темного океана, и Кокурюкай или Общество Черного дракона, известного также как Общество реки Амур, — японцы величали ее Черным драконом. Членов первого из них объединяла сверхидея японской экспансии в тихоокеанском регионе вообще, а второго — конкретно на русском Дальнем Востоке…

В сумерках, с тихим всплеском, полноводная Аракава приняла мечи и вакидзаси ушедших. Те, кому выпала честь доставить тела родственникам, уехали первыми со своим печальным грузом. Осушив по прощальной токкури сакэ, расстались, отправившись по своим насущным делам и большинство «новых 47-и ронинов», участников этой кровавой «тайной вечери». И лишь полковник Хаттори и его молодой товарищ, лейтенант Доихара Кэйдзи, на чью долю выпала миссия погребения ритуальных клинков, долго еще стояли на берегу, неторопливо беседуя о чем-то своем…

Окна третьего этажа в левом крыле дворца Хейгасс светились до самого утра, что было несвойственно для личных покоев барона Альберта фон Ротшильда, слывшего как в роскошной и ветреной Вене, так и за ее пределами, человеком весьма степенным и пунктуальным не только в финансовых делах, но и в вопросах религиозных. Ведь вечер пятницы — первые часы шаббата. Но, как знать, вдруг страстный шахматист встретил, наконец, достойного соперника? И его обычная пятничная партия несколько затянулась?

Подобные предположения были одновременно и далеки от истины, и необычайно к ней близки. Далеки, поскольку в обычные шахматы, с их слонами, конями, пешками и клетчатым игровым полем, во дворце Хейгасс в данный момент никто не играл. А близки потому, что три человека, собравшихся в малом кабинете барона Альберта, действительно отыгрывали на некой виртуальной доске комбинации «на троих». Только доской этой был весь мир, а фигурами в их игре — правители государств, армии и целые народы. Первые — в роли ферзей или ладей. Вторые — в роли коней или офицеров. Ну, а народы?.. Народы — в форме массы безликих, безгласных, жертвенных пешек…

Случаи, когда эти трое за последние пару десятилетий собирались вместе, можно было пересчитать по пальцам двух рук. Серьезный бизнес требует постоянного личного пригляда. Именно поэтому, по большей части, и происходили такие встречи по поводам общих семейных событий, вроде свадеб или похорон. Но сегодня был особый случай. Вернее повод. По которому в Вену внезапно и инкогнито прибыл кузен Альберта, сам лорд Натаниель, барон Ротшильд. Могущественный глава лондонской ветви их клана и негласный распорядитель финансов Великой империи, над которой никогда не заходит Солнце, пожелал на месте проинспектировать семейные «австрийские дела».

Третьим участником мозгового штурма в стенах венского дворца Хейгасс, в чем-то неожиданно для себя, оказался еще молодой по меркам бизнеса, 37-летний Эдуард де Ротшильд. И если бы не тяжкая болезнь, приковавшая к постели его уважаемого отца Альфонса, известного в мире, как «Ротшильд парижский», скорее всего дядюшки не стали бы отрывать Эдуарда от молодой жены в последнюю неделю медового месяца.

Но повод был. Им всем светило очень крупно подзаработать. Причем так крупно, как Ротшильдам не удавалось еще никогда. Даже знаменитая биржевая афера умницы Натана после битвы при Ватерлоо, принесшая Семье аж 40 миллионов фунтов за неполных 6 часов, должна была померкнуть перед замаячившем на горизонте исполинским кушем! В воздухе потянуло пороховым дымом всерьез. Запахло еще одной Великой войной…

После целого столетия упорного, кропотливого труда по конструированию своей незаменимости для тех, кто, кто в отличие от них, получал власть и богатство по одному праву своего августейшего рождения, наконец-то и для их непритязательной и скромной Семьи звезды встали, или карты легли, к НАСТОЯЩЕЙ удаче!

После нескольких мелких утешительных призов, вроде прибылей с Франко-прусской драчки, Восточной войны за уничтожение русского флота на Черном море и гражданской свары в Америке, на горизонте замаячило РЕАЛЬНО стоящее дельце! Это вам не Родезия с камушками и не Суэц. Не Конго с каучуком, не Виккерс с Армстронгом, не Бакинские нефтепромыслы какие-то. Не индийская опиумная притрава для китайских аборигенов, не царский «золотой стандарт» или тому подобная мелочевка…

Теперь — только не спугнуть!.. Но, чтобы оно успешно, а главное — скоро, выгорело, желательно было организовать один маленький пустячок. Так, сущую безделицу…

Никому не позволительно, сознательно или по недомыслию, вставать на пути планов Семьи. И тот, кто посмел укусить дающую руку и яростно пытается порвать накинутую на него и его дремучую азиатчину узду, должен быть наказан…

Да, Вильгельм Гогенцоллерн воспользовался моментом и сыграл нестандартно. Возможно, кто-то отнесет это на счет его политического авантюризма, или ловкости и прозорливости канцлера Бюлова. Но неужели не очевидно, что лишь роковое, несчастное стечение обстоятельств, когда три года назад, со смертью Вильгельма Карла, прервалась германская ветвь Ротшильдов, а болезнь ослабила деловую хватку его кузена Альфонса во Франции, Семья утратила решительное влияние на политику Рейха? Ведь даже, казалось бы, давно прирученный Фриц Гольштейн, и тот попытался вновь плести какие-то свои интрижки! Одна из пяти стрел Ротшильдов оказалась сломанной, а вторая, парижская, слегка подзатупилась.

Конечно, затупилась временно, и Эдуард еще покажет себя в деле…

Ну, так и что же? А чем, собственно, плоха эта возникающая новая политическая комбинация? Если американцы, а вернее, мистеры Рокфеллер и Морган отныне в деле, значит, — особое внимание «Лебу и Куну»: за янки — глаз да глаз. А для того, чтобы все закрутилось, нужно лишь, чтобы нервные парижане и скептические лондонские денди перестали трусить.

По ходу пьесы частью барыша с заокеанскими выскочками придется поделиться, но ТАКАЯ игра в любом случае стоит свеч! А переговоры в Во показали, что для ее начала достаточно продумать и раскрутить такое развитие событий, при котором в случае общеевропейской, а вернее — мировой войны, Австро-Венгрия, еще Бисмарком связанная с Германией договором Тройственного союза, не выступила бы против Франции и Англии, даже в случае их агрессии против Берлина. Как и Италия. И всего-то!

Кто-то скажет: «Абсурд. С макаронниками — куда ни шло. Но Габсбурги? Этого не может быть, потому, что не может быть никогда!» Но стоит ли зарекаться, если за дело берутся такие игроки? И не просто игроки — гроссмейстеры…

Выезду лорда Натаниеля Ротшильда в столицу Двуединой монархии предшествовал один весьма любопытный разговор, состоявшийся в его букенгимширском особняке Уодиссон Манор спустя четыре дня после прибытия в Лондон виконта Эшера и графа Бальфура, вернувшихся с тайных переговоров с галлами и янки во дворце под Парижем.

Устроившаяся в этот вечер за покерным столом компания была довольно занятной с точки зрения человека, не посвященного в «тайную кухню» Букингемского дворца. Ведь за игрой собрались и мило беседовали друг с другом два еврея-банкира, чайный магнат — шотландец, англо-ланкийский полукровка — Первый лорд Адмиралтейства, единственный англичанин по крови — констебль Виндзора и, собственно, Его величество Эдуард VII. Король Англии, Шотландии, Ирландии и прочих разных Канад-Австралий, а также Император Индии. Чистокровный немец. Для друзей — по-простому: Берти.

По желанию Эдуарда, электричество в игровой гостиной не включали. Ему, еще со времен беспечной юности принца в Тринити-колледже, доставлял особое удовольствие таинственный полумрак большого помещения, где лишь теплый, желтоватый свет от пары канделябров высвечивал подробности яростной битвы человеческих интеллектов друг с другом и с госпожой Удачей, разворачивающейся на зеленом сукне.

И пусть времена переменились, и стареющий, потолстевший и полысевший Эдуард уже почти пять лет как монарх хоть и парламентской, но величайшей Империи мира, но многие привычки и привязанности тех давних лет он сохранил. А дружить и любить сын королевы Виктории умел. Не выбирая людей по гербам или близости к трону, а ценя в мужчинах верность и интеллект, а в женщинах сексуальность и умение молчать о том, о чем положено знать только двоим…

За высокими окнами вкрадчиво накрапывал мелкий апрельский дождик, в туманной дымке которого вечер исподволь прятал под свой таинственный покров великолепие распускающихся клумб и цветников, зелень деревьев приусадебного парка, гравий дорожек и мрамор фонтанов со статуями «под античность с ренессансом».

Отблески мерцающего огня свечей, преломляясь в плывущих над столом струйках благородного сигарного дыма, отражались в глянце карт и переливались благородными оттенками красного в глубинах бокалов, наполненных бесподобным Шато…

— Натан, Вам опять сегодня чертовски везет!

— О, я слышу это так много лет, милорд, — не отрывая взгляда от карт, невозмутимо ответствовал хозяин вечера на реплику лорда Эшера.

— Да он бы обдурил даже собственную бабулю, если бы бедняжку угораздило играть с ним за одним столом!

— Джек, не отчаивайтесь. Если все так и дальше пойдет, Вам скоро представится изумительный шанс отыграться. Хотя бы на флоте моего дорогого племянника…

— Тысяча чертей! И Вы туда же, Ваше величество!

— Джек. Бога ради, ну, не нервничайте так. Ставлю семь к одному, что за ТЕМ столом Вы окажитесь бесспорным фаворитом. Или у Вас имеются сомнения на этот счет?

— А почему только семь, а не десять, сэр Томас?

— В игре никого не стоит списывать со счетов до самого ее конца, не так ли, мой дорогой адмирал? — приторно улыбнулся Липтон, исподлобья взглянув в сторону Фишера, — Ваш черед, мы уже заждались.

— Да? Ну, что ж… Бог мне свидетель, я тоже терпел и ждал не просто так!

— Ох!.. Что за!?..

— Ну и ну… потрясающе!..

— Вот так, джентльмены. Довольны?.. В очередной раз я убеждаюсь, что в Жизни человек не побежден, даже если он идет ва-банк, до той самой минуты, пока не вскрыта последняя карта. Как Вам это удается, мой милый Джек?

— Ловкость рук и никакого мошенства, Ваше величество. Прошу прощения у всех, если что, но — так уж получилось.

— Адмирал, Вы великолепны!

— Не стоит славословий, дорогой Натан. Все-таки за этим столом с нами сидит и леди Фортуна. И, похоже, что на этот вечер она предпочла солдата королю…

Но ведь на даму нельзя обижаться, не так ли? — Фишер удовлетворенно хрустнул костяшками пальцев, а огонек бешенного азарта в его темных, чуть на выкате глазах, неуловимо быстро сменился наигранно-скорбным смирением, — Я искренне надеюсь, что господа финансисты извинят мне мою маленькую хитрость.

— Ну, если это хитрость военная, придется смириться и начинать платить по счетам, — как бы ставя черту под безрадостным для него покерным балансом, со вздохом легкого сожаления протянул Эрнст Кассель, деловито раскрывая бумажник.

— Тогда, если мы завершаем, у меня предложение, джентльмены. Пойдемте в зал. К ужину уже все накрыто, я полагаю, — обвел присутствующих взглядом Ротшильд.

— Нет возражений. Там поговорим о новостях, которые привез лорд Эшер. И все, что вы думаете об этом его меморандуме, обсудим. Джентльмены, благодарю за доставленное удовольствие, — неторопливо поднимаясь со своего скрипнувшего кресла, подвел итог игры Эдуард…

— Так что же, Ваше величество, получается, что с британской «Блестящей изоляцией» отныне покончено? Окончательно, раз — и навсегда? — почтительно провожая монарха в соседний зал, полушопотом осведомился хозяин Уодиссона.

— Получается, что так, Натан. И у меня, откровенно говоря, от этого грустно на душе.

— Грустно?..

— Конечно. Посмотрите, как прямо-таки лучится счастьем наш милый душка Джек. Думаете, лишь потому, что здорово пощипал сегодня ваши с Эрни и Томом кошельки?

— А чем плох повод для удовольствия?

— Натан, не пытайтесь меня разыгрывать. Все мы прекрасно понимаем, что в Европе может разразиться война. И если мы этому не помешаем, она случится уже скоро.

— На японское поражение мы не успели должным образом отреагировать до того, как кайзер успел сыграть в русскую карту?

— Вот именно. И мы оказались в положении догоняющих. Если не хуже того, в роли плывущих по течению.

— Сир, если позволите, нюансы по Петербургу я предложил бы обсудить отдельно. Но как Вы посмотрите на возможность визита Вашего величества в Вену?

— Вы читаете мои мысли, друг мой. Ехать к царю сейчас было бы не просто не умно — это стало бы глупейшей ошибкой и очередной потерей темпа. Но именно над таким моим визитом задумываются Бальфур и Ленсдаун. Нам же сейчас нужно срезать угол…

— Что Вы скажете, сир, если я сам сначала отправлюсь в австрийскую столицу? И на месте с кузеном Альбертом определюсь с приоритетами?

— Скажу, что это, безусловно, самое правильное, что мы сейчас сможем сделать. И еще… друг мой, Вы ведь в курсе того великого дела, которое задумал непоседа Джек?

— В самых общих чертах. Как я понимаю, речь о новом типе броненосца?

— Если бы!.. У нашего дорогого Фишера готова целая программа реформирования флота. Я попрошу его, чтобы он сам подробно Вам эти идеи изложил. Но если вкратце, то речь идет сначала о двух новых типах кораблей, броненосца и броненосного крейсера. Которые по размерам, скорости, а главное, по мощи артиллерии, будут превосходить все доселе существующие суда, как, скажем, наш нынешний красавец «Формидйбл» превосходит «Дивастэйшн» Рида.

— И по размерам тоже будут их превосходить на треть? — в глазах лорда Ротшильда проскользнула искорка недоверия.

— Если не более того.

— Но это значит, что часть стапелей и, главное, доков, под флот таких кораблей нам придется реконструировать. Ведь парой штук дело не ограничится, не так ли?

— Да. А кроме того, речь идет о двигателях конструкции инженера Парсонса для них, что потребует применения котлов с нефтяным отоплением.

— Понятно…

— Уже считаете баланс возможных расходов и прибылей? — Эдуард хитро улыбнулся.

— Скорее, хочу высказать некоторые сомнения, сир.

— Сомнения?

— Да. Поскольку, как я понимаю, этот наш шаг не останется незамеченным. И в Германии могут воспользоваться подобным сбросом банка с нашей стороны. Ведь если такой корабль сильнее нескольких существующих, а немцы начнут строить аналогичные суда, наш сегодняшний «двойной стандарт» сохранить будет проблематично.

— Во-первых, Натан, наша промышленность существенно мощнее германской в сфере судостроения, Вам ли этого не знать. Вряд ли племянничек с Тирпицем сразу осилят нечто подобное, как по качеству, так и по количеству.

Во-вторых, галлы, хоть и наши союзники сейчас, но им придется больше смотреть за своей армией и крепостями, чем думать о соревновании с нами на море. У русских же при таком реформаторском зуде в одном месте у милого Ники, на серьезную кораблестроительную программу просто не хватит денег. Флот заокеанских кузенов можно теперь относить скорее к нашему активу. Так что так ли он и нужен нам сегодня, этот «двойной стандарт»?

А, кроме того, ты представляешь, как будут скакать в Берлине, когда поймут, что их Кильский канал нужно рыть по-новой? — Эдуард добродушно хохотнул в кулак, — Но есть тут одна маленькая загвоздочка. Дело в том, что для того, чтобы у нашего Джека сразу все правильно и быстро закрутилось, ему могут понадобиться некоторые сверхбюджетные суммы, о которых уважаемому лорду контролеру Адмиралтейства лучше бы не знать…

— С нашими консервативными до архаики порядками в адмиралтейских финансах, никого из офицеров не премируешь за самоотверженную работу по 24 часа в сутки. Да и без соответствующей обработки общественного мнения в прессе, этот дерзкий план может столкнуться с трудностями в Парламенте. Вы это имеете в виду?

— Вы как всегда все схватываете на лету, мой любезный Натан.

— Я все понял, Ваше величество. Сегодня же переговорю с лордом Фишером. Можете не волноваться на этот счет…

В автобиографической книге 25-го президента Соединенных Штатов Теодора Рузвельта «Одиннадцать предгрозовых лет: взгляд из окна Овального кабинета» есть такие строки: «В середине апреля 1905-го года наше небольшое общество, состоявшее из Филиппа Стюарта, Генри Лоджа, Уильяма Тафта, Альберта Харта, Томаса Рида, доктора Александра Ламберта и меня, покинуло читенький и гостеприимный Нью-Кастл в предгорьях Колорадо, чтобы поохотиться на гризли.

С нами были местные парни Джонни Гоф и Джек Бора — в качестве проводников и охотников, лучше которых трудно было найти для горной охоты на медведей с гончими. Пятеро из участников привели своих собак. В общем, это составило 29 гончих и четыре полукровных терьера, которые должны были теребить разъяренного зверя и отвлекать его внимание, когда нам удастся окружить его. Мы путешествовали с удобствами: у нас был большой вьючный караван с необходимой при нем прислугой, запасные лошади для каждого из нас, а также повар и конюхи»…

Дальнейшее описание эпизодов увлекательной и удачной охоты уважаемого мемуариста и его друзей, нам, пожалуй, можно оставить за скобками. Гораздо интереснее то, что было скрыто между строк, о чем сам «четырехглазый Тедди» предпочел умолчать.

Ведь кроме проводников-трапперов и его давних «друзей по увлечению» — страстных охотников Стюарта и Лемберта, остальные четверо упомянутых Рузвельтом спутников были профессиональными политиками и государственными деятелями САСШ, причем двое из них — Тафт и Харт, только что вернулись из Парижа, где выполняли некое, весьма деликатное поручение хозяина Белого дома.

Сенатор-республиканец Томас Брекет Рид был спикером Палаты представителей — нижней палаты американского парламента — во время президентства Кливленда и в первые годы пребывания в Белом доме Мак-Кинли. Генри Кэбот Лодж — сенатором и одним из признанных лидеров Республиканской партии последнего десятилетия. Оба они, как и Харт с Тафтом, были давними друзьями и единомышленниками Рузвельта.

Именно эти четверо, вместе с находившимся в тот момент в Европе на лечении, серьезно заболевшим госсекретарем Джоном Милтоном Хэем, составляли неформальный внешнеполитический штаб «президента-кавалериста». Человека, совершенно искренне уверенного в том, что наступает время, когда не британский премьер, а американский президент будет волен диктовать законы бытия всему человечеству, дабы привести одряхлевший и нерациональный Мир к торжеству гармонии силы и справедливости «по-американски». И в этом его, Теодора Рузвельта, историческая миссия…

Костры весело потрескивали, жареная медвежатина наполняла воздух дивным для охотничьих ноздрей ароматом, за палатками благодушно рычали и сонно переругивались насытившиеся псы, о чем-то своем балагурили и смеялись удачливые охотники. Спрятав в карман любимой куртки с меховым подбоем знаменитое на весь мир пенсне, президент Североамериканских Соединенных Штатов с наслаждением вгрызался в очередной кусок еще дымящегося мяса так, что желваки ходили у скул…

— И все-таки, согласитесь, друзья: райское наслаждение? Особенно, если вспомнить, как трудно оно нам далось.

— Да, Тэдди, зверек нам попался не рбкого десятка. Честно скажу, боялся, как бы у тебя рука не дрогнула. Второй подряд президент, не доживший до конца своего срока, — это был бы уже перебор, — сдувая пену с деревянной кружки, наполненной густым анкоровским «Либерти», согласился с президентом военный министр, — А псов жалко.

— Угу. Том, дружище, не грусти. Сражались они оба славно и умерли быстро. А про выстрел… Честно говоря, пугаться было некогда, больше нужно было думать о том, как не испортить шкуру. А так… да, ситуация была категорическая. Или я его, или он меня.

— Такова жизнь. Что поделаешь.

— Чуть-чуть мы запоздали. Минутой-другой пораньше и собаки бы уцелели, скорее всего. Азарт псов подвел. Молодые!.. Но какая же реакция у него была. Просто — молния! Давно я такого не видел, — с чувством прихлебывая пиво и поковыривая щепкой в зубах, близоруко прищурился на полыхающий огонь президент.

— Если не вспоминать о том, как русский медведь почти также, после долгого неуклюжего отмахивания, внезапно кинулся и в мгновение ока порвал на тонкие ремешки японского дракона, то — конечно, да, мы все такого давно не видели, — сдержанно усмехнулся сенатор Лодж.

— Согласен, Генри. Ты прав. Наши сомнения после Шантунгского побоища славяне разрешили феноменально быстро.

— Угу. И этой их быстротой, и еще тем, как скоро, получив кровавых оплеух, подняли перед ними кверху лапы гордые господа-самураи, русские моментально породили в нас кучу новых сомнений, не так ли? — не спеша дожевывая свой кусок сочной медвежатины, осведомился Харт, — Только сомнений совсем иного порядка, особенно если вспомнить, что не без нашего дружеского участия, если не сказать прямой рекомендации, микадо отважился на войну с царем.

— Зря мы, в свое время, так волновались по поводу Гаваев, скажу я вам, друзья мои. Спорить с Державой, это вам не богдыхановских мандаринов за косы таскать. Английский корм азиатскому жеребцу явно в прок не пошел, — широко улыбнулся Рузвельт, — В этот раз искусство загребать жар чужими руками кузенам изменило. Правда, и наши желания по поводу долгой драки и кровавой ничьей между японцами и московитами в 12-ом раунде, увы, не оправдались.

Но я вам не скажу, что жестокий проигрыш русских был бы предпочтительнее и полезнее для нас. В конце концов, для Петербурга Дальний Восток и его тихоокеанские побережья еще долго останутся тем, чем для нас не так давно был Дикий запад. В отличие от японцев, которые на этих побережьях живут. Возьми они верх, да еще с решительным результатом, могли бы стать для наших планов куда большей проблемой, чем русские.

Что же до всех прочих сомнений, то им, по большей части, пришел конец еще 20-го января, не так ли? Кстати, вы уверены, что ни французы, ни англичане, до сих пор не догадываются о содержании послания царя Николая[6], которое мы с вами обсуждали тогда? — с этими словами Рузвельт внимательно посмотрел на своих, только что прибывших из Парижа эмиссаров, — Никаких намеков на эту тему не было?

— Ни полслова. Причем, мы ожидали провокаций больше от французов, все-таки их близость к русской политической кухне очевидна, учитывая симпатии некоторых лиц с Певческого моста. Да и темперамент не позволил бы галлам промолчать. Так что, — не знают. Царь и его окружение, а такое письмо наверняка не его лишь личная инициатива, хранить свои секреты могут, — снял обеспокоенность президента Тафт.

— Хорошо. А как отнеслись парижане к вашему заявлению, что совместный документ можно принять лишь без обязывающих формальных подписей? Не сильно обижались?

— А смысл, если на этом же настаивал и граф Бальфур? Кроме того, ведь и у договора Сердечного согласия самая важная часть никогда не будет оглашена в виде официального документа. Как говорится, когда в воздухе начинает пахнуть военной грозой, наступает эпоха больших джентльменских соглашений, — сдержанно улыбнулся военный министр, — мы тут лишь следуем в русле последних веяний времени, господин президент.

— Ну, что же, друзья мои. После определенных размышлений, должен вам сказать, что с того самого момента, когда все вы, собравшиеся в замке Во, одобрили данный меморандум, мир изменился. И изменился окончательно и бесповоротно. Европейцы не только признали, что Америка — бесспорный гегемон в западном полушарии. Они признали, что отныне без Америки уже не в силах разрешать и свои собственные проблемы. И пусть за это мы должны благодарить в первую очередь германского кайзера, все случилось так, как случилось. И даже несколько раньше, чем я вам предсказывал.

Что же до наших отношений с Россией, то пока ни в коем случае не следует давать славянам понять, что Звезды и Полосы однозначно определились со своей стороной баррикад на случай большой войны. Что там будет в будущем — это мы еще посмотрим. Но последние предложения царя Николая требуют к себе очень серьезного отношения.

Если нам удастся плотно влезть в их экономику, а наши воротилы будут в полном восторге от такой перспективы, кстати, — то вполне возможно, что и без жесткого противостояния мы сможем удержать царя от необдуманного сближения с немцами. Как говорится, доброе слово и Кольт намного более убедительны, чем одно лишь доброе слово. А доброе слово, Кольт и пачка долларов — вообще способны творить чудеса, не так ли, парни? — улыбнулся Рузвельт, с явным удовольствием внимая одобрительным смешкам окружающих, — Да и Германия, осознав, что находится в реальном окружении, скорее всего, смирит свой пыл и сократит морскую программу. Тем более, что пыл-то этот во многом — предмет мании величия одного человека.

А с ним мы еще поговорим…