Рассказы

МОЯ ЛЮБИМАЯ РЕЙЧЕЛ

…Маленькая девочка с алым атласным бантом в тщательно завитых волосах цвета красного дерева. И глаза — огромные, сладко-шоколадные, тягучие, с беспросветно чёрными стремнинами зрачков в самой глубине…

Похоже, никто её не заметил. Ни один человек. Никто, кроме меня.

В баре было темно, душно и грязно — все четыре стены как будто оплёваны. Багровые тусклые лампы лепились в углах, точно воспалённые фурункулы. Бармен за стойкой смотрел в никуда пустыми оловянными глазами — то ли пьяными, то ли мучительно сонными, — и тёр, и тёр, как автомат заляпанные серые стаканы несвежей, скомканной тряпкой, похожей на человеческий мозг.

Передо мной возвышался точно такой же стакан — не менее грязный и всё ещё полный до самого верха. Я смотрел сквозь него на липкие стены, на бармена с мятым зелёным лицом, сжимавшего мозгоподобную тряпку в скрюченной потной клешне, и представлял, что это не гнусный дешёвый притон на задворках, а чистилище, где жалкие потерянные души глушат ужас и безысходность вонючим грошовым пойлом и ждут приговора.

А если это чистилище, значит, сейчас отворится с кошачьими воплями дверь и текучей, едва уловимой тенью войдёт моя Рейчел. Неровные пятна цвета гнилой малины от этих чудовищных ламп будут играть на её волосах — таких светлых, что кажутся просто седыми.

Казались. Кажутся. Чёрт побери.

Я резко вскинул стакан — так, что тошнотворная жижа расплескалась по деревянной столешнице, почему-то вонявшей кислой капустой, — и снова отставил. Я не мог заставить себя отпить. Хотя бы глоток. Даже каплю. Да будь всё проклято. Я вновь уставился в этот стакан, воображая, как Рейчел ко мне подойдёт и сядет на стул напротив, — как будто скользнёт по грубо обтёсанной спинке шаль из тончайшего белого тюля, — и упрётся стрелами острых локтей в доски стола. Она улыбнётся своей бледной жестокой улыбкой и тихо промолвит: «Ты как будто мечтаешь найти в дешёвом вине ответы на все вопросы».

Проклятие. Я застонал и уткнулся лицом в онемевший кулак.

Она так всегда говорила. Всегда, когда заставала меня за бутылкой. И вино для неё всегда было только «дешёвым» — даже если бы я заплатил за него состояние.

Но на этот раз ты права, моя Рейчел. Это действительно чудовищно дешёвое вино, настоящая гадость, которую я никак не могу проглотить. Но мне не нужны никакие ответы, нет у меня никаких вопросов. Я только хочу, наконец, напиться, чтобы забыть. Забыть, что тебя больше нет, моя Рейчел.

Я поднял глаза и снова увидел эту маленькую девочку. Она семенила между столами, с таким уверенным видом, как будто всю жизнь провела в подобных заведениях. Всю жизнь? Да сколько ей лет? Семь? Восемь?

Одета она была странно. Старомодно. Да, именно так. Разве сейчас семилетние девочки носят такое, скажите на милость? Наверное, только на сцене. Пенное белое платьице, всё в кружевах и оборках — букет, а не платье. На плечи накинуто, но не застёгнуто, пальто из тяжёлого мрачно-лилового бархата. И в довершение всего, на руках — лайковые чёрные перчатки.

Маленькая девочка, заглянувшая после полуночи в бар с самой дурной репутацией — это само по себе нелепо и дико. Но если к тому же она нацепила перчатки, стоит, пожалуй, всерьёз подумать о том, сколько ты выпил за вечер.

Но я, чёрт побери, не выпил вообще ничего.

Дабы окончательно в этом убедиться, я вновь посмотрел на проклятый стакан. Ничего не убыло, зато кое-что прибавилось — жирная муха. А когда я поднял глаза, девчонка уже неподвижно стояла прямо перед моим столом.

Этого только мне не хватало.

Приподняв вопрошающе тонкие брови, и не снизойдя до того, чтобы дождаться ответа, она отодвинула стул — не без труда, эта махина была чертовски тяжёлой, — и спокойно уселась напротив меня, невозмутимая и безмятежная. Как будто у нас назначено здесь свидание.

И что, во имя всего святого, я должен был ей сказать?

— Уже поздно, и это не подходящее место для маленьких девочек. — Вот этот перл первым пришёл мне в пустую звенящую голову. Возможно, будь я хотя бы пьян, сообразил бы что-то получше.

Она медленно, очень серьёзно кивнула, и тени нестиранной шторой скользнули по её лицу.

Я сделал новую попытку:

— Где твои родители? — Согласен, не намного лучше — но в этом был хоть какой-то смысл.

— Не имею ни малейшего понятия.

Меня передёрнуло, как от порыва холодного ветра. Я словно открыл беззаботно дверь лифта и чуть не шагнул в пустую чёрную шахту. Она это сказала с абсолютно взрослой интонацией — кажется, даже со скрытой издёвкой. И с голосом явно было что-то не то. Сочный голос ребёнка звучал как будто на фоне далёкого гула. И будь я проклят, если гул этот не был живым. Мороз пробежал у меня по коже, превращая её в ледяную клейкую корку. В этом голосе точно слилось — неестественно до безобразия, — детское, понятное, простое — и чужое, холодное, жуткое, пахнущее серой и наполненное скрежетом зубовным. Гул, на фоне которого чисто и ясно звенели её слова, был гулом страдания. Боли. И безысходности.

Каждое слово было на вкус как леденец, начинённый кровью. Как будто пинаешь ногой весёлый резиновый мяч, а он на лету превращается в отрубленную голову.

Я затряс головой. Она улыбалась — бледной, жестокой улыбкой. Я не мог на это смотреть. Я стиснул свой злополучный стакан и впился глазами и всем существом в тёмную жижу, где плавала дохлая муха, как будто… как будто…

— Как будто мечтаешь найти в дешёвом вине ответы на все вопросы, — мягко произнесла она.

Стакан заплясал и опрокинулся. Густая тёмная лужа потекла, пульсируя, к ней по гнили стола.

— Рейчел.

Она небрежно кивнула. Улыбка ушла — уползла, точно змея, в ямочку возле припухлых бархатцев губ.

— Нет. — Я не мог на неё смотреть. И всё же смотрел. — Это не ты. Ты не Рейчел. Рейчел нет. Она умерла.

Она презрительно фыркнула — верхняя губка вздёрнулась и обнажила ряд безупречных зубов, — и потянулась. По-детски пышное тело, туго перетянутое в талии широким шёлковым поясом, изогнулось, и я на мгновенье увидел Рейчел. Костлявая, узкая, кожа да кости, призрачно-белая, точно струя летучего дыма. Она извивалась бесстыдно на стуле, — как на раскалённой сковороде в преисподней.

— Это не ты. Я или пьян, или сошёл с ума.

— Ты не можешь быть пьян. Ты ничего не выпил, — возразила она по-детски рассудительно. Её пухлая ручка небрежно коснулась грани стакана, который всё так же лежал на столе в засыхающей луже вина… точно в луже свернувшейся бурой крови.

— Значит, я сумасшедший. Я не в себе.

— Не в себе, — повторила она, как певучее эхо. Я смотрел на тугие бутоны её округлых локтей, на затейливое кружево пышных золотисто-каштановых локонов. На дне её неподвижных глаз что-то мелькало. Белое. Словно кости скелета. Рейчел. — Ты не в себе, это правда. Тогда ты ведь тоже был не в себе.

— Когда?

Она широко распахнула ресницы. Удивлённо, почти растеряно. Казалось, сейчас эта девочка жалобно спросит: «Где моя мама?»

— Как когда? Когда ты меня убил.

Я уцепился за стол, как за плот. Занозы вонзились мне в пальцы. Она равнодушно смотрела. Ей нравилось видеть мои мучения. Ей всегда это нравилось. Рейчел. Моя любимая Рейчел.

— Я не убил тебя. Это неправда.

Уголок её губ задёргался. Чёрт. Она надо мной насмехалась. Омерзительно. Больно. Чудесно. Рейчел. Моя любимая Рейчел. Нет, безумие, так не бывает. Моя Рейчел, моя жестокая Рейчел. Её ледяные глаза и серебристые волосы. И эта наивная кукла — вся в кружевах, завитках и воланах. Ножки в кристально-белых чулках свисали безжизненно с края высокого стула, не доставая до пола.

— Я не хотел убивать тебя, Рейчел. Это был просто несчастный случай. Мы поссорились. Мы ведь всё время ссорились. Я толкнул тебя. Это было нечаянно. Ты упала и сломала шею.

— И никто не узнал, что ты приложил к этому руку, — уточнила она.

— Никто. Но это не важно. Рейчел, я не могу с этим жить. Не могу это вынести. Рейчел.

— О, так ты, наконец, поверил, — усмехнулась она.

— Нет. Да. Не знаю. Должно быть, я, правда, сошёл с ума. Потому что я жить без тебя не могу. Ты вся моя жизнь. Рейчел. Любимая.

Я встал, потянулся к ней через стол, оступился и чуть не рухнул к её башмачкам, нависавшим над полом. Неужели я всё-таки пьян?

Она соскользнула со стула и аккуратно расправила платье.

— Пойдём, — равнодушно сказала она и протянула мне руку. Руку ребёнка в лайковой чёрной перчатке.

Я бережно принял её и покорно пошёл — точно слепой за поводырём.

На улице было темно до боли а глазах. Иногда фонари разрезали густой маслянистый мрак, точно тупые мутные скальпели.

Я плёлся за ней и слушал шаги её башмачков. Мягкий, округлый, лаковый звук.

Когда свет фонарей высекал её образ из темноты, я смотрел на её лицо. Его покрывали редкие капли веснушек — словно пятна золотого солнечного света на нетронутом белом снегу. В адском малиновом чаде бара я их не заметил.

Рейчел?

Люди мелькали где-то вдали — силуэты из чёрной бумаги. Мы были одни, очерчены ведьминским кругом.

Я нагнал её, резко схватил за плечи. Тугие и мягкие, точно подбитые ватой. Впервые с тех пор, как она подала мне руку, я ощутил её тело. Чужое детское тело.

— Как?

Она отстранилась, тихо смеясь. Этот заливистый смех был похож на реквием. Траурный марш, отбиваемый на треугольнике.

— Я просто очень хотела жить, — сказала она, раздвигая в улыбке мармеладные губы.

— Вселиться в ребёнка проще всего, — продолжала она деловито. Так маленькая девочка, играя, растолковывает что-то безмозглой кукле или плюшевому мишке. — Знаешь, она была очень слабой, эта девчонка. Даже смешно.

— Она умерла?

Чёрная ручка, облитая лайкой, заскользила рассеяно по очертанью щеки. Туда и сюда. Миниатюрные пальцы — как коготки. Туда и сюда. Жест Рейчел.

— Нет. Она ещё здесь, хотя и глубоко. Я её чувствую. Я как будто оккупировала дом, а она притаилась в подвале и только скулит от ужаса.

Я покачал головой:

— Ты — маленький демон, сбежавший из ада.

В ответ она очень серьёзно кивнула — будто послушный ребёнок, который прилежно внимает тому, что изрекают мудрые взрослые. Глаза были чистые, как у грудного младенца. Но где-то на дне я по-прежнему видел её, мою Рейчел. Она утопала в зрачках и тянула ко мне истощённые белые руки из чёрной болотистой заводи…

Рейчел. Я вспомнил её неподвижное тело — сплошные углы и острые грани, — на полировке паркета, среди неуместных солнечных зайчиков. Окаменевшая, твёрдая, мёртвая, как тот грязно-серый стакан на столе, застывший в вонючей луже вина. Её голова была плотно прижата к плечу, а облако светлых волос расплескалось по полу, словно дрожащее ртутное озеро.

Точно волосы были ещё живыми. А Рейчел была уже мёртвой. И я вместе с ней.

Я вырвался, как из ночного кошмара, из этого страшного дня, с его солнцем и полированным полом, и вновь посмотрел на свою провожатую. Она улыбалась, — как будто это она только что наслала пчелиный жалящий рой нестерпимых, незабываемых образов. Быть может, так всё и было. Не знаю. Но она улыбалась уже не по-детски, а цинично и холодно. Рейчел. Улыбка Рейчел. На детском лице с пуховыми щёчками эта улыбка была неуместной и страшной, как узловатый рубец или клеймо.

Одержимая. Маленький демон, сбежавший из адского пекла. Моя Рейчел. Моя любимая Рейчел.

— И что будет дальше?

Она повела небрежно плечами. Заплясали в мертвенном фонарном дурмане идеальные локоны, алый атласный бант.

— Я не знаю. Откуда я могу знать? Возможно, это всё ненадолго, и я скоро отправлюсь туда, где и должна находиться. Или я удержусь в этом теле и стану в нём жить и расти. Послушай, а вот это забавно. Лет через десять я стану красивой девушкой. А ты для меня окажешься старым.

— А сейчас?

— Что — сейчас?

Я осторожно встал перед ней на колени и стиснул её безвольные ручки в чёрных перчатках.

— Сейчас я для тебя не старый?

Я вдохнул аромат её неизменных духов и слащавый молочный запах ребёнка. Я зарылся лицом в облако кружев и кукольных локонов. На белом лице, заслонившем весь мир, глаза расползались винными пятнами.

Она разомкнула сжатые губы, и на меня резко пахнуло свежестью мяты. Мятная паста. Это было до блеска отмытое тело послушной маленькой девочки, чистившей зубы утром и вечером.

Я ощутил возле лица её мятный щекочущий голос.

— А я? Я для тебя не слишком молода?

Мои пальцы жадно впились в дебри её жгучих волос. Я неуклюже вцепился ртом в её губы — розового тёплого моллюска.

Я стиснул её, как будто желал раздавить. Я не знал, что творят мои одержимые руки, пока не услышал пронзительный треск разрываемой ткани, а её ноги не сжали до боли моё колено.

И в этот же миг Рейчел не стало. Она испарилась. Исчезла. Ушла в никуда. Ускользнула в свой ад, или ещё один Дьявол знает куда. Она снова, снова меня покинула. В моих деревянных объятиях бился и вырывался ребёнок — чужой, незнакомый. Девочка в белом разорванном платье, визжавшая, словно свинья во время заклания. В лицо мне летели жирные капли слюны и истеричных кипящих слёз.

Я зарычал и начал её трясти. Так же, как тряс в тот проклятый непоправимый день её бездыханное тело. Тело моей обожаемой Рейчел. Это неправда. Она не могла умереть. Не могла меня бросить. Я не хочу. Не могу. Верните её. Мне нужна она, мне нужна моя Рейчел!

Пронзительный вопль этой девчонки вспарывал уши, как ржавая бритва. Я ударил её по лицу — у меня под рукой точно лопнула кожа спелого персика.

Уходи! Умри! Ты мне не нужна! Мне нужна моя Рейчел! Будь ты проклята, дрянь!

Я вцепился в её тощую шею; из-под ногтей побежали багровые нити. Её голова нелепо болталась, как на шарнире. Вправо и влево, влево и вправо…

За спиной у меня послышался окрик. Какие-то руки схватили меня, оторвали от девочки, бросили оземь. Тяжёлый, как наковальня, сапог огрел меня по спине. Я взвыл, рванулся и побежал, петляя и спотыкаясь. Я разбивался о темноту, как о скользкие чёрные камни. Где-то вдали грохотала погоня. Я бежал от себя, от погони, от изувеченной маленькой девочки. Я бежал и бежал, а Рейчел смеялась; она хохотала, восторженно, дико, а свет фонарей был её волосами, паутиной волос, в которой я увязал, как муха… та муха в стакане… в загнивающей луже вина не дощатом столе… в баре…

… Меня, разумеется, ищут. Ещё бы. Я педофил, маньяк, извращенец. Возможно, даже детоубийца.

Не знаю, жива ли та сопливая маленькая дрянь. Мне всё равно. Какое мне дело. Я помню только лохмотья белого кружева, тонкую шею в тисках моих рук и тупые глаза, слепые от ужаса. Чужие глаза. Глаза, в которых не было Рейчел.

Я знаю, что должен быть осторожным. Я провожу каждый день в новом отеле. Но каждую ночь я забредаю в какой-нибудь бар на окраине. Я сижу и смотрю на нетронутый липкий стакан, засиженный мухами, будто мечтаю найти в вине ответы на все вопросы. Но я не пью. Я не могу больше пить.

Я выхожу и брожу без цели и смысла. Ползаю, как таракан, кругами, по высохшим венам пустых переулков, по площадям, на которых горят в лунном свете качели, хранящие сладкий молочный запах маленьких девочек.

Я ищу её. Я ищу маленькую девочку. Я ищу мою Рейчел.

Грязные стены — точно заплёваны. Бармен за стойкой смотрит мимо меня оловянными плошками глаз. Муха гниёт и разлагается где-то на дне моего стакана. Жирная чёрная муха.

Я не знаю, где сейчас моя Рейчел. Быть может, в аду. Скорее всего. Но я до конца своих дней обречён оставаться в чистилище.