Порох из драконьих костей

Глава первая. Драконьи кости, пшеничные волосы

В тот день, когда вернулся отец, Марта была в Рысянах, выкапывала кости дракона. Все в классе знали, что у Марты чутьё, и если кто-нибудь натыкался на обломок ребра, коготь или зуб, — звали её.

Конечно, это было паскудней, чем с мандрагорой. Здесь, случается, кричит не то, что выкапываешь, — а ты сама. Но отказываться себе дороже, это она уже усвоила. А за последние года три даже научилась извлекать из происходящего пользу.

В Рысяны Марту потащил Чистюля, у него там жила прабабка по маминой линии, скомканная, высохшая карга, от которой вечно пахло мышами. Чистюлю отправляли туда с гостинцами, и вот в прошлый вторник, отбывая повинность, он двинулся не вдоль трассы, а напролом через поле. Про кости он догадался, когда заметил третьего подряд дохлого голубя. И когда почувствовал запах — словно от карамельной фабрики.

Дорогу запомнил, от прабабки сразу позвонил Марте, так что у неё было четыре дня, чтобы подготовиться.

Как будто к такому вообще можно подготовиться.

Солнце пекло совсем не по-осеннему, сухие колосья царапались о голенища Мартиных резиновых сапог, тропка виляла вправо-влево, норовила сбить с толку. Пахло не карамельной фабрикой, а псиной, как обычно. И дохлых голубей уже не было, но Марта сразу почуяла, что кость попалась крупная. Как минимум — позвонок, а то и рог. Рога она видела лишь на картинках; в детском саду все мальчишки увлекались драконами, собирали книжки, лепили фигурки из жирного, вонючего пластилина. А один раз в городе останавливался бродячий зверинец, как раз ехал из столицы в Урочинск; и в одной из клеток лежал череп — полный, с рогами, гребнем, даже с нижней челюстью. В сумерках глазницы светились, и ещё месяц после того, как зверинец укатил, некоторые мальчишки вскидывались по ночам от крика, а младшего брата Кириков даже пришлось показать психиатру. Хотя Марта точно знала: это были просто лампочки и зеркала, ничего больше.

Настоящие кости светятся по-другому.

В этот раз она заметила их издалека — но не по свечению: сейчас, в солнечный день, какое там свечение. Просто колосья здесь уже не стояли, а свисали, безвольно и сонно, и под сапогом не хрустело, а жадно, отрывисто чавкало.

— Стоп, — сказала Марта.

Чистюля замер на полушаге, смешно раскорячившись. Стефан-Николай фыркнул и встал рядом с Мартой, как положено, за левым её плечом. Щурился, втягивал ноздрями воздух. Пахло от него какими-то химреактивами — наверное, опять полночи вымучивал из опилок, старых газет и дедового киселя философский камень.

— Рюкзак? — спросил Стефан-Николай.

Марта помолчала, разглядывая крохотную полянку, как бы случайно сохранившуюся посреди поля. Пятачок вытоптанной земли, неожиданно сухой; не земли, собственно, а рыжего, скрипучего песка.

Она буквально слышала, как этот песок скрежещет, когда на него наступаешь. Словно битое стекло на свалке.

— Давай, — сказала Марта. — Перчатки, метлу. Дальше посмотрим.

Не оглядываясь, протянула руку. Пока Марта надевала перчатки, Стефан-Николай насадил на черенок вязанку прутьев, постучал, чтобы плотней вошла.

— Мобильные, — напомнил он негромко. — Эй, Чистюля, отомри уже — тебя тоже касается.

Тот засопел, бросил вопросительный взгляд на Марту, потом выпрямился и запустил руку в карман мешковатых брюк. Выудил мобильный, зачем-то понюхал его и только после этого вырубил.

Марта свой выключила ещё перед тем, как свернуть на поле. Во-первых, так спокойнее, бывает-то по-всякому, с драконом не угадаешь. Во-вторых — ну а кто бы ей звонил? Мачеха в парихкмахерской, у неё смена минимум до шести, если что случится, всегда можно сказать, что кончился заряд. Ника наверняка с Йоханом, ей не до звонков. Остальные перетопчутся.

Марта взяла метлу и, не отрывая взгляда от рыжего пятачка, пошла вперёд. Двигалась мягко, скользящим приставным шагом. И мела, мела: вправо-влево, влево-вправо, и по диагонали, и от себя, вбок, и вокруг по часовой, вправо-влево, попробуй, гад, достань меня, против часовой, с разворотом, где ты прячешься, ну-ка, покажись, с нами крепко подружись, вправо-влево, влево-вправо, ага, вот же, вот, высверк, дрожание воздуха, словно над костром в ясный день, иди-ка сюда, ну, — да, да!

Сперва из-под песка проступила словно бы культя — округлое, кургузое нечто. На вид совершенно безобидное.

Но это был не краешек ребра, Марта сразу поняла. А потом заметила и остальное — плавные обводы, всё то, что было утоплено в песок годы, может, десятилетия… и лишь теперь вышло наружу. Как пуля или щепка, отторгнутые плотью.

Марта отвела руку с метлой, но Стефан-Николай бездействовал, пришлось легонько кашлянуть. Тогда он забрал метлу, принёс зеркальце, малярскую кисточку, щётку, — всё, что полагается.

Марта не винила его за эту задержку. Стеф, конечно, много о себе воображает и порой ведёт себя как самоуверенный балбес, но ума ему не занимать. Он-то наверняка сразу понял, на что они наткнулись.

Понял, но остался. Молодец всё-таки.

Сейчас, если по уму, было самое время собрать шмотки и сделать ноги. Чистюля бы не стал болтать, Стефан-Николай — тем более.

Но Марте нужны были деньги. И она уже вложилась в это дело: плёнку покупали за её карманные, и фольгу тоже.

Марта присела на корточки, на расстоянии вытянутой руки от того, что нашла… или того, что позволило себя найти.

Ну, сказала себе, могло быть хуже; например, если б целый скелет, ха-ха.

Если бы здесь лежал — вдруг, внезапно, каким-то невероятным образом — сохранившийся скелет, они бы, конечно, и близко не подошли, но это уже другой разговор. Дай бог, чтобы не череп, сказала она себе, пусть это будет только нижняя челюсть, лучше неполная.

Там, на небесах, кто-то, наверное, услышал её: это действительно была только нижняя челюсть. Хотя и целая, с зубами, длинными, волнисто изогнутыми, каждый — с ложбинкой по внешнему боку.

Марта сперва прошлась вокруг, отметая лишний песок и мелкий мусор, затем принялась вычищать то, что было внутри V-образного силуэта, уходившего острым углом вниз. Действовать следовало осторожно и быстро. Она дышала ровно, двигалась плавно. Мысленно повторяла таблицу умножения, старалась не думать о том, как нужны ей эти будущие деньги.

Солнце жарило всё сильнее. Марта слышала, как украдкой вытирает пот со лба Чистюля, как похрустывает пальцами Стефан-Николай. Она вдруг ясно представила себе их: один взъерошенный, в выцветшей футболке, потрёпанных кроссах, веснушки по всему лицу, как брызги морковного сока, зубы кривые, крупные, щуплый, нервный, губу наверняка же прикусил или ноготь грызёт; Стефан-Николай напротив — стоит чуть расслабленный, невысокий, светлые обтягивающие штаны, белая, без единого пятнышка, тенниска, руки в старых перчатках, но выше запястий видна кожа — вся в ожогах и шрамах, и на лице тоже шрам — под нижней челюстью, белёсый, похожий на знак вопроса.

Вытащат, подумала она, обязательно. Если вообще до этого дойдёт.

Пару раз она велела Стефану-Николаю подать бутылку с водой и жадно пила, напоминая себе: не помногу, не спеши, трижды три девять, трижды четыре двенадцать, мелкими глотками, и панаму поправь, не хватало ещё грохнуться тут в обморок от теплового удара.

Время летело и время тянулось, после таблицы умножения пошли в ход стишки, которые заставлял их учить господин Штоц, с перепугу Марта вспомнила даже фрагмент из «Половодья», диалог между графом и лысым священником.

Теперь она уже стояла в полный рост: зубы вздымались по обе стороны, словно прибитые к бортам щиты викингского корабля, земля чуть покачивалась под ногами, как будто Марта действительно плыла, стояла на палубе и мчалась навстречу врагу.

Когда она успела управиться с таким-то количеством песка? Куда он отсюда подевался?

Бессмысленные вопросы. Поскольку драконовы кости — как там сказано в учебнике? — «обладают хаотической природой, они суть материальное воплощение непредсказуемой, квантовой структуры нашего континуума», — а если совсем по-простому, то вокруг них мир ведёт себя чёрт знает как. Или, чтоб уж не лукавить: пакостно и очень подло он себя ведёт. Поэтому лучше держаться от них подальше. Лучше вызвать егерей, а те уж разберутся.

Но вызовешь егерей, чёрта с два тебе что-то перепадёт от найденного. Даже если по закону — всё уйдёт мачехе, все жалкие десять процентов от предполагаемой стоимости. Хватит с неё егеря, подумала, зло оскалившись, Марта. А уж денежки — извини, старушка Элиза, ты себе и в салоне настрижёшь. Всё по-честному: кто работает, тот и ест, да?

Теперь она пустила в ход тонкую кисточку — счищала с зубов слежавшийся песок, почти чёрный и отчего-то влажноватый. Вспоминала с усмешкой, как впервые взялась за такое же — по чистой случайности, возвращались с Никой после танцев, повернули с маршала Нахмансона, чтобы срезать дворами — и вдруг, прямо под чьим-то развешанным бельём, в двух шагах от детской площадки — свечение. Слабенькое, но вполне заметное. Ника хотела позвать взрослых, а Марту тогда словно насадило на штырь какой-то — вот как бабочку, пронзили и оставили висеть, — и она сперва пыталась отдышаться, потом упала на колени и начала раскапывать, голыми руками, дура, это после уже догадалась сдёрнуть с верёвки чей-то носок, не брать так. Ей повезло — попался осколок ребра, размером с мизинец, не крупнее. Она его быстро обезвредила, на «шестью семь» уже выдохся. Ника сбегала к ближайшей мусорке, нашла почти чистый пакет, только рваный — ну так это как раз не беда; они завернули обломок и унесли в гараж к отцу, у Марты не было ключа, но она умела и так открывать. Растёрли в порошок, поделили поровну. Ника обещала не трепать языком, хотя на следующий день знал уже весь класс; Ника есть Ника, что ты хочешь.

Через неделю Марту и Нику после физры отозвал перекинуться парой слов Губатый Марк. Он был старше их на три класса и пять лет, все знали, что лучше держаться от Губатого подальше, что батя у него сидел, а брат сгинул где-то на исправительных работах. Губатый приторговывал «звёздной пылью», «порохом», «живой водой» и мутабором. А вот теперь он хотел, чтобы Марта для него выкопала зуб дракона, который Марк нашёл на задворках химкомбината.

Губатый на самом-то деле выглядел нестрашно: лицо самое обычное, только глаза слегка навыкате и губа рассечена. Страшно становилось от того, как он на тебя смотрел, и от его голоса, чуть хрипловатого, будто затупленной пилой проводили по фанере.

Марта могла отказаться — и отказалась бы, начни он угрожать или насмехаться. Но это был разговор такой… очень взрослый и деловой, ты мне — я тебе. С ней никогда так не разговаривали. Губатый давал деньги, небольшие, но сразу же, пусть только Марта выкопает зуб. Нику он предложил взять как свидетельницу, чтобы Марта не боялась.

Марта сказала, что не боится и что Нике лучше бы идти домой, а то родители будут волноваться. Ника попыталась возразить, но Губатый, видимо, что-то понял, он вежливо похлопал её по плечу, извини, мол, за беспокойство, сами справимся.

Так всё и началось. О способностях Марты в классе знали, но дальше это, кажется, не выходило; даже Губатый, если приглашал на очередные раскопки, являлся один. Это был такой случайный приработок, очень нестабильный, рисковый, — но всё лучше, чем выклянчивать у мачехи на новую помаду или на кино. С полгода назад она, правда, устроилась ещё в Инкубатор, присматривать за карапузами, но деньги лишними не бывают.

Она чистила зубы древнему чудовищу, которое сдохло, может, сто, а может, и полтысячи лет назад, и повторяла: деньги лишними не бывают, не бывают. И пусть только кто-нибудь посмеет возразить. Пусть только посмеет отнять то, что принадлежит ей. Они называют Марту за глаза Ведьмой — ха! никакая она, конечно, не ведьма, а жаль, следовало бы кое-кому подсыпать в компот, например, жабьей трухи или выцарапать козье копытце снизу, под стулом. Но и так, без всего, она ещё им покажет. Она вырвется из этого гнилого, гнусного, гадостного городка — и всем им покажет!

Из-под панамы выбились пряди, пот облепил тело клейкой плёнкой, футболка потемнела. Марта потянулась за платком, чтобы хоть лоб вытереть, и вдруг почувствовала, как стынет кожа на спине, как мертвеет поясница. Драконьи зубы вздымались по обе стороны от неё — блестящие чёрные клинья, не отбрасывавшие тени. Ограда. Охрана.

Она провела рукой по лицу, почувствовала, как мнётся кожа — словно тёплое тесто. Вылепи себя, подумала Марта, ты ведь именно этим занимаешься последние пару лет, selfmade-girl, давай, даже сочинять ничего не нужно, просто позволь проявиться тому, что в тебе запрятано, пусть они все наконец увидят, пусть оценят наконец. Я хочу, чтобы нос был прямее и короче, нижняя челюсть не такая громоздкая, это разве нижняя челюсть — недоразумение одно, я хочу губы не узкой ниточкой, а нормальные человеческие губы, и уши не врастопырку, чтобы иногда можно было бриться под ноль, или уж если врастопырку — пусть с какой-нибудь сверхспособностью, типа там незаметно подслушивать важные разговоры, и ещё я хочу…

Она зашарила свободной рукой в кармане, выдернула зеркальце, выставила перед собой: ну-ка, так удобней, — и увидела себя такой, какой всегда себе и представляла: конечно, не лялька подиумная, но вот же: красивая, симпатичная. Пальцы машинально прошлись по щекам, чуть подправили скулы, потом скользнули к губам…

Пот стекал по спине в джинсы, было щекотно. Марта рассеянно почесалась и почувствовала там, внизу, шебуршение, и нащупала вдруг что-то короткое, жёсткое, завитое спиралькой — хвост, разобыкновеннейший свиной хвостик, который штопором выдвигался, рос прямо из её тела.

Ведьма, подумала Марта, ну да, я ведь Ведьма. А какая же ведьма без хвоста?

Только на самом деле, разумеется, никакой она не была ведьмой — а была самой что ни на есть дурищей, овцой безмозглой, которая сунулась в крокодилью пасть.

— Опомнилась, — прошептала Марта, глядя на чужое, мёртвое лицо в зеркальце. — Опомнилась, курица.

Теперь нужно было действовать быстро и чётко. И не думать, например, про Седого Эрика с его болезненной белёсой шевелюрой или про двоюродную тётку Чистюли, у которой все губы и гортань исцарапаны, поскольку каждый раз, когда сквернословит, у тётки изо рта выпихивается роза или гвоздика.

Всё это Марта знала и раньше, верно? И знала, на что шла. И чем рискует.

К чёрту, хватит об этом, хватит!

Она провела ладонью по лицу, представляя себе, как под рукой черты снова меняются, становятся прежними, знакомыми, ненавистными. Проверять в зеркальце, получилось ли, времени не было. Стараясь не думать о Чистюле и Стефане-Николае, Марта быстро расстегнула пряжку, присела и сдёрнула штаны.

Намотала свинский этот хвостик на палец, зажмурилась, представила себе, что пропалывает грядку. Дёрнула. Закричала — не столько от боли, сколько от злости. От досады на саму себя, по-прежнему безмозглую.

И зашептала: «Мышка за кошку, кошка за жучку, жучка за внучку, внучка за бабку, бабка за…»

Снова дёрнула — и, потеряв равновесие, грохнулась на бок. Падая, она взмахнула руками, и позади раздался приглушённый возглас, потом сразу же смех.

— Ну, — сказал Стефан-Николай, — ты теперь у нас будешь не Чистюля, Бен. Ты теперь будешь Хвостом Шмякнутый. Сильно приложила? Дай погляжу… да не бойся, я пошутил, мы ж могила, что ты. Ого, знатный синячище будет. Холодное бы что-нибудь прижать… Эй, Марта, в следующий раз аккуратней, хорошо хоть не рога, рогами ты б его, пожалуй, и пришибла.

— Размечтался! — хмыкнул Чистюля. — Нас так просто не угробить!

Конечно, его звали Бенедикт, но для своих он всегда был Бен, а после той истории со взровавшейся посудомойкой про имя вообще редко кто вспоминал.

— Слышишь, Марта, похоже на вызов, а? Запусти в него копытом, что ли.

— Подумаю! — крикнула Марта с усмешкой. — Но ничего не обещаю.

Она понимала: это Стефан-Николай ради неё старается. Забалтывает, выдёргивает из морока. Но в том-то и подлость драконовых костей: пока ты держишься, хватает одних только слов и мыслей, а уж если поддался, проблемы у тебя появляются очень даже материальные. И одними считалочками да таблицами умножения с ними не повоюешь.

Приподнявшись на локте, Марта проверила и убедилась: хвоста нет, на его месте, как раз где копчик, — небольшая ранка, кровь почти подсохла.

Вот уж действительно: выдрала, словно сорняк.

Она встала, подтянула штаны, защёлкнула пряжку, поправила панаму. Теперь лицо. Зеркальце закатилось под самый край челюсти, к тому же теперь через всю его поверхность протянулась широченная, ветвистая трещина.

— Эй, богатыри! — крикнула Марта. — Ну-ка взяли и внимательно на меня посмотрели! Что видите?

— Ох и физиономия у тебя, — охотно отозвался Стефан-Николай. — Платок дать? Вся в песке, как будто заснула на пляже. И панаму поправь, солнце ведь.

Потом он осёкся, наткнувшись на её хмурый взгляд, сообразил, что шутки кончились, и добавил:

— Проблемы?

— Лицо нормальное?

Стефан-Николай пожал плечами:

— Лицо как лицо. Рога не отросли, извини, швырнёшь ими в Чистюлю в другой раз.

— Дурак, — сказала Марта. Она почувствовала, как тает, распускается тугой узел, всё это время сжимавшийся вокруг сердца. — Ладно, давай присыпку и конфетти, и коробку с пеплом. Не ту, с чёрным, от старых газет. Будем сворачиваться, нечего нам здесь торчать.

Дальше дело пошло на лад. Она протанцевала вокруг челюсти, припевая «Каравай! Каравай!» и рассыпая горстями получившуюся смесь; велела ребятам отвернуться и помочилась прямо под основанием челюсти, затем нарисовала на листочке из блокнота эту самую челюсть, конечно, схематически, и наколола листочек на самый маленький из зубов — тот, что был размером с олимпийский факел.

Всё это она делала бездумно, машинально. Так, наверное, её далёкие предки обтанцовывали и заклинали очередную рыбу-кита, с риском для жизни добытого из морской пучины. Марта понимала сам принцип, а конкретные приёмчики, слова, движения подбирала каждый раз по ситуации.

Когда всё необходимое было сделано, она на всякий пожарный вытащила из-за пазухи цепочку с гладким, дырявым камешком, зажмурила один глаз, а другим поглядела сквозь отверстие — и вот, пожалуйста, челюсть уже не светилась и вообще выглядела как обычная кость, только очень старая. Она даже как будто слегка уменьшилась, хотя сейчас у Марты в голове всё перемешалось, трудно было вспомнить, какой челюсть была в самом начале. Трудно — да и ни к чему.

Марта отошла в сторонку, села на хрусткий песок и махнула рукой, мол, вперёд, богатыри, ваша очередь. Богатыри расстегнули рюкзаки, зашелестели фольгой, Чистюля извлёк и аккуратно выложил перед собой ножовку, молоток, щипцы, два рулона пищевой плёнки, пару плотных резиновых перчаток. Хотя перчатки-то сейчас были и не нужны, разве только чтобы не запачкаться.

Само собой, всю челюсть они бы не унесли — в нынешнем своём состоянии она была размером со старый мерседес, такой, как у Гиппеля. Но и времени у них завались: жать начнут месяца через два, можно тыщу раз ещё забрать всё оставшееся.

Богатыри начали с зубов, затем стали распиливать саму кость, а Марта под всю эту кутерьму даже немного вздремнула. Проснувшись, она помогла заворачивать зубы в фольгу. Остальное ребята оттащили дальше в пшеницу и набросали сверху всякого мусора. Был там приметный такой пятачок, Стефан-Николай сказал, что он это место намертво запомнил (а для всяких недоверчивых — так и воткнул неподалёку надломанную ветку).

Вернувшись к прабабке, они ополоснулись во дворе из умывальника, забрали велосипеды, вызволили из цепких прабабкиных лапок Чистюлю, взяли на дорожку по прянику и двинули в город. Прабабка, к слову, оказалась милой старушкой, приглашала заглядывать почаще; а что пахло от неё мышами — так мало ли от кого чем пахнет.

От Рысян до Нижнего езды минут тридцать, если не торопясь и по трассе. Машин сегодня было мало, только почти сразу на выезде из деревушки ребят обогнала пара белоснежных фур с надписями «Свежее мясо» да дребезжащий, припадочный рейсовый автобус. Автобус нещадно загадил воздух выхлопными газами, пришлось чуть притормозить, чтобы не дышать этой отравой.

А вот в городе, на проспекте Литейщиков стояли два «барсука» с егерями, рыжие продольные полосы аж сверкали, но мигалки были выключены, и вообще, подумала Марта, сразу видно: доблестные защитники порядка на отдыхе. Чистюля побледнел и чуть не рванул сворачивать с полпути, но Стефан-Николай взглянул на него со значением, далеко, мол, собрался? — Чистюля дёрнул кадыком, из белого стал рыжим, в тон «барсучьим» полосам, и дальше смирно крутил себе педали, не дурил.

Добычу они условились сгрузить в отцовский гараж. Мачеха туда не совалась, а у Марты теперь был ключ — да и в квартире, если что, минимум до полседьмого пусто. Сначала думали нести к Стефану-Николаю, но у него младшая сестра разгрипповалась, а это такая куница любопытная, что лучше не рисковать. Вариант же с Чистюлей и не рассматривали: поди угадай, когда и в каком агрегатном состоянии заявится его батя.

Подниматься к себе на пятый Марта не стала, сразу повела ребят к гаражам. Отцовский с весны прошлого года перешёл в её безраздельное владение, ещё до того, как сам отец уехал на заработки. Марта навела там порядок, сложила весь инструмент на один стеллаж, прочие отцовские вещи — на другой, старый хлам выволокла на мусорку, а что ещё могло когда-нибудь пригодиться — из того соорудила вавилонскую башню в дальнем углу. Машины у них лет пять как не было, отец продал почти сразу после смерти матери, за полгода до того, как они с мачехой сошлись.

Гараж Марта приспособила под кабинет, хотя, конечно, когда наступили холода, пришлось вернуться в квартиру. И поскольку нельзя было вечно сидеть в гостях у Стефана-Николая, вся эта история с егерем… ну, весьма наглядно разворачивалась у неё на глазах. Хорошо одно: ребята пока не были в курсе. Они просто знали, что Элиза та ещё стерва, — так ведь Марта об этом твердила уже сколько лет; все привыкли.

Она отперла замок, приоткрыла одну створку и вошла первой, чтобы включить свет. Сдвинула на край стола гору учебников, захлопнула тетрадь. Накрыла освободившееся место старыми «Вестями», кивнула ребятам:

— Выкладывайте. И прикрой вход, Чистюля, мало ли.

Вокруг гаражей всегда крутились мальки, в робингудов играли и в ланцелотов, ну и, естественно, совали свой нос куда попало. Некоторые знали Марту по Инкубатору и радостно бежали здороваться, а потом ещё увязывались за ней, приходилось поить их чаем или подкармливать конфетами. Марта злилась на себя за это, тысячу раз обещала вести себя с ними построже — да пока без толку.

Но сейчас её больше волновали не мальки, а взрослые, владельцы соседних гаражей. Тот же дядюшка Костас — хороший, в принципе, человек, но ведь до всего ему есть дело, всех он считает своей роднёй и всем стремиться помочь добрым советом. Запросто может сунуться сюда, чтобы поговорить за жизнь.

Пока богатыри выгружали добычу, Марта достала и включила мобильный. Часов она давно не носила, а время посмотреть было нужно; не хватает только прощёлкать возвращение мачехи.

— Слушай, — сказал Чистюля, — а можно мы у тебя и перемелем? Моя мельница… ну, сломалась, в общем.

Это означало скорее всего то, что отец Бена отыскал и загнал её кому-нибудь на барахолке. Или, если накатило вдохновение, действительно расколошматил к чёртовой бабушке.

— Так ты не против?

Марта рассеянно кивнула. Она изучала пришедшие смс-ки и пыталась сообразить, что происходит.

Семь вызовов от мачехи за последние полчаса. Это что-то новенькое.

— Куда спрячем? — спросил Стефан-Николай. — Ты же не собираешься оставлять их вот так, на столе?

И тут заквакал мобильный.

— Ты где ходишь? — не здороваясь, сказала Элиза. — Опять с этими своими по помойкам… Ладно, сейчас неважно. Записывай адрес. Оранжерейная, двадцать семь, вход со двора. Возьми в секретере, знаешь где, копию паспорта, военного билета, страховой полис, фотокарточки три на четыре, две штуки. Нет, лучше три. И мигом сюда. Справишься?

— Справлюсь, — сказала Марта. Она плечом зажала мобильный и, подхватив карандаш, писала на полях расстеленной газеты. — А что?..

Но там уже были, конечно, гудки, мачеха не любила лишних слов.

— Проблемы? — спросил Стефан-Николай.

— Элиза.

Это, в общем-то, всё им объясняло, оба богатыря только хмуро кивнули и уточнили, могут ли чем-нибудь помочь. Настоящие друзья, подумала Марта, им тоже не нужны лишние слова, вот ведь какой парадокс.

Она велела им разобрать вавилонскую башню, засунуть свёртки в старые покрышки, весь остальной хлам аккуратно уложить как лежал — и дожидаться её.

— А с помолом и остальным порешаем завтра. Не горит же?

Богатыри подтвердили, что не горит, хотя Чистюля был явно не в восторге.

Документы лежали ровно там, где и обычно, в отдельной папке, все рассортированы по файлам. У них вообще с документами всегда было строго, отец следил. И ксерокопии на всякий случай всегда сам снимал.

Богатыри тем временем справились с задачей, Марта отрядила их по домам, а сама двинула на Оранжерейную. Это было на другом конце города, с двумя пересадками, и пока ехала, Марта думала о том, что на завтра у неё сумка так и не собрана, ни тетради, ни ручки, и блузка не выглажена, и в Инкубаторе неделя будет чумовая, и виш-лист же Ника который день требует, надо наконец составить, куда это годится. В общем, забивала себе голову чем угодно — только не мыслями о мачехе. Не тем, из-за чего Элиза переполошилась. Не причинами, по которым понадобились вдруг ксерокопии отцовского паспорта и прочее-остальное.

Ответ на ум ей пока приходил только один: отпуск и турпоездка. Может, отец Элизе сегодня звонил, а та решила сразу, как он вернётся, утащить его на юга, прежде чем Марта расскажет ему про мордатого Людвига Будару.

Хотя Марта и сама ещё не была уверена, рассказывать ли. Слишком много тут было «но» — и она понимала, что подло так думать, нечестно, — однако и сделать с собой ничего не могла. Ещё год назад и сомневаться бы не стала… даже полгода назад. А вот за последние месяцы всё, буквально всё переменилось, и уж в этом-то Марта отдавала себе отчёт твёрдо и ясно.

Пусть, говорила она себе, съездят, а там посмотрим.

И даже когда на Оранжерейной, уже на подходах к двадцать седьмому номеру, поняла, что это больница, Марта ещё не хотела верить. Ну мало ли — где только сейчас турагенства, особенно мелкие, не снимают комнатушки под офис.

Потом она вошла во двор, и там были эти белоснежные фуры, но теперь пустые, водители с грохотом захлопывали створки, моторы ровно, уверенно рычали, а двое амбалов в халатах, покрякивая, уносили продолговатый ящик. В сторону морга уносили, Марта это сразу поняла.

Она зачем-то поправила свою нелепую панаму и двинулась к ближайшему водителю, широкоплечему лысому дядьке лет под пятьдесят. Тот как раз с натугой опустил засов на створках, последний раз затянулся и, взяв бычок двумя пальцами, пульнул им точнёхонько в урну.

— Что там было? — хрипло спросила Марта. — Кто там был? Откуда?

Дядька посмотрел на неё растерянно, сморгнул пару раз. На голой его груди болтался оберег: застывшая в янтаре крохотная лягушка.

— Ступай, ступай, — сказал дядька, словно продолжал прерванный разговор.

Похлопал её по плечу, запрыгнул в кабину и шваркнул дверью.

Марта заоглядывалась — но во дворе было пусто, только в окнах прятались последние зеваки. Тогда она пошла, почти побежала за теми двумя, с ящиком, шаги гулко отдавались от стен. В дальнем конце двора обнаружился проход, а там ещё один дворик, со сквером. В сквере было неожиданно людно, все говорили разом, многие истерили.

От сквера, приложив к уху мобильный, шёл высокий парень лет двадцати пяти, не по-здешнему хорошо одетый, весь как будто из рекламы или со страниц глянцевого журнала.

— Да, — говорил он, — разумеется. Уже еду. Вот немедленно. Да, да. Ну что вы! Обязательно. Хорошо, что так быстро нашли, молодцы!

Он глянул на Марту, рассеянно улыбнулся, как бы извиняясь за своего невидимого собеседника, и не сбившись с шага, двинулся дальше.

Вряд ли чей-то родственник — слишком он был спокоен и доволен жизнью, нечего таким делать возле морга. Разве что врач?.. — но молодой ведь, лет на семь старше Марты.

Потом она заметила того, кто наверняка был врачом. Он стоял среди взвинченной толпы, невысокий, с аккуратной лысиной на темени и аккуратными, щёточкой, усиками. Взмахивая руками, он пояснял, успокаивал, взывал к разуму и здравомыслию. Голос у него был под стать внешности, мягкий и домашний, но почему-то никого не успокаивал и не убеждал. Невысокого со всех сторон обступили, в основном это были тётки за сорок, многие сжимали носовые или бумажные платки, одна всё время перекладывала из руки в руку громоздкую кошёлку, похожую на дохлого ската.

— В сотый раз вам повторяю, — говорил невысокий, — мы не можем сейчас взять и всех оформить. Поэтому задержка, да. Но милые мои, вы же должны понимать…

— Что мы должны? — взвизгнула тётка с кошёлкой. — Что мы тебе, гадёныш, должны?! Совести у тебя нет, столичный ты прыщ! — Она развернулась всем корпусом, так что толпа поневоле расступилась. — Виктория, а ну звони своему куму! Пусть-ка выяснит, что вообще за…

На неё зашикали, но этим лишь ещё больше разъярили, тётка забыла о столичном прыще и атаковала своих же соратниц. Гвалт стоял до небес, Марта сумела разобрать только несколько фраз: что-то про живую очередь и ни стыда, ни совести. Она поняла, что к врачу ей не подступиться, и решила позвонить Элизе.

Мобильный, словно только этого и ждал, забился в кармане, издал долгое раскатистое кваканье (рингтон в своё время Марта подбирала придирчиво и обстоятельно), кое-кто из бунтующих даже отвлёкся от тётки с кошёлкой.

— Сколько тебя ещё ждать? — спросила Элиза. Спросила сразу в трубке и где-то позади, за спиной Марты. Та обернулась и увидела мачеху у выхода из морга.

Даже посреди больничного двора, рядом с чьими-то скандалящими родственниками, Элиза ухитрялась выглядеть настоящей королевой. Это иногда дико бесило Марту.

Ну ладно — всегда бесило, всегда.

Элиза была крупной женщиной — однако никому никогда в голову не взбрело бы назвать её толстухой. «Изобилие, но не избыток», — как в своё время метко подметил Стефан-Николай (за что был награждён подзатыльником и парой дней бойкота). Элиза была выше Марты на голову, носила облегающие платья со щедрым декольте, на которое обожали пялиться её клиенты; при этом не злоупотребляла ни косметикой, ни украшениями. Вполне логично, хмыкала Марта: при таком декольте кто станет смотреть на лицо.

Лицо, впрочем, у Элизы было красивым, с этим даже Марта соглашалась. Такие увидишь только в кино или в учебниках, на портретах королев, святых и прочих звёзд древности. И голос у Элизы был как у актрис, играющих всю эту знатную публику.

Когда мачеха чего-то требовала, она ждала беспрекословного, абсолютного подчинения.

— Ничего не забыла?

Марта молча протянула ей папку с ксерокопиями.

— Идём.

Не дожидаясь ответа, Элиза развернулась и вошла в здание. Санитары или кто там был в белых халатах — все расступались перед ней.

— Я договорилась, нас оформят вне очереди. Поедешь с ним домой, пока я буду здесь заниматься документами. Вот, держи. — Она протянула Марте пару купюр. — Возьмёшь такси.

— Но… — В горле у Марты пересохло, она чувствовала, как бледнеет от холодной, звенящей ярости. Слов не было. Просто не было подходящих слов. Хотя, наверное, Элиза всё делала правильно — более того, только она одна и могла всё устроить, это же ясно.

Но это ты, подумала Марта с ненавистью, ты его угробила. Он там… А ты в это время со своим егерем, с Людвигом-мы-с-тобой-обязательно-подружимся, чтоб он сдох, гад такой! И теперь что? Что теперь?! Что?!!

— Так, — спокойно сказала Элиза. — Давай хоть сейчас без сцен. Не очень-то уместно, не находишь? Вряд ли отец обрадуется.

И прежде, чем Марту прорвало, мачеха свернула налево, там был такой расширитель, с куцей пальмой в кадушке и двумя серыми банкетками, на одной успокаивал рыдавшую девушку врач с козлиной бородкой, а рядом, на соседней, сидел отец, сидел, вытянув ноги, откинувшись спиной на стену и прикрыв глаза. Он был очень бледный, под глазами круги, щёки и лоб в каких-то ссадинах, что ли, — но это был он, живой, подумала Марта растерянно, живой же! — и тут он посмотрел на неё, даже как будто с некоторым удивлением, словно не ожидал здесь увидеть, и спросил:

— Марта, что у тебя с волосами?

Лишь тогда она заметила, что комкает в руках мятую, пыльную панаму. И увидела в висевшем рядом с пальмой зеркале свои волосы — не каштановые, как прежде, а золотистые, пшеничные, о каких она всегда мечтала.

Нечаянный драконий подарок.

Глава вторая. Кувшин и флейта

— Миленький цвет, — сказала Ника. — Тебе, пожалуй, идёт. Но раньше ты ж не… а, подожди, дай угадаю: влюбилась, да? И кто он? А я вот, знаешь, с Йоханом рассорилась. Потому что он тряпка. И думает только о своём футболе, больше ни о чём.

Они шли по гулкому, серому двору, Марта украдкой зевала, поглядывала на малышню. Первоклашки вышагивали сосредоточенно, все в одинаковых костюмчиках, только ранцы были пёстрые, глянцевые, скрипучие. Грянул звонок — и карапузы рванули наперегонки, словно это не звонок, а сирена воздушной тревоги.

— И главное — он же сам понимает, что ни шансов. Никуда его не возьмут. Тут и лучших не берут, а ему до лучших… Ладно, давай, расскажи, что у тебя? Кто он? Я его знаю? Неужели Стефан-Николай?! А говорила «друзья, друзья»… Ой, смотри! — Она клюнула Марту миниатюрным локотком, а другой рукой уже поправляла причёску. — Кажется, тот самый новый физкультурник? Я думала, Вакенродер наймёт какого-нибудь дряхлого мухомора.

— Вряд ли, — сказала Марта. — Я его вчера видела в больнице… в смысле, этого парня. Не похож он на физкультурника.

— Ну да, — фыркнула Ника. — Если в больнице — значит, уже и не физкультурник! Смотри, как идёт. И куда? Ну, точно в спортзал же!

Отсюда, с улицы, видно было не очень, но высокий парень действительно шёл в сторону спортзала. И одет был попроще, не как вчера.

Ника ускорила шаг, и Марта поспешила за ней. Парень Марту не интересовал, но совсем уж опаздывать на истрод не хотелось. Госпожа Флипчак славилась характером не то чтобы скверным, но переменчивым и яростным. И была жутко мнительной.

— Я смотрю, за лето многие заразились выборочной глухотой. Звонок, например, они не слышат. — Флипчак прошлась вдоль стены — невысокая, плотная, круглолицая и круглотелая. Очки не покачивались, но надёжно лежали у неё на груди, и только две цепочки при каждом движении чуть шевелились, словно змейки с мутноватой чешуёй. — Поэтому напомню — и надеюсь, это дойдёт до каждого: у вас последний год, впереди тесты. От того, как вы их сдадите, зависит ваше ближайшее будущее. А чтобы сдать их хорошо, вам придётся очень постараться, особенно некоторым.

Ника, которая так и не успела разглядеть таинственного физкультурника (но, очевидно, уже втрескалась в него по уши), скривила рожицу. Раскрыв тетрадку, она водила ручкой по листку, обозначая глаза, чёлку, линию губ… Только человек с недюжинным воображением решил бы, что Ника сейчас беспокоится о грядущих тестах.

— В конце урока, — сказала Флипчак, — проведём контрольную. Посмотрим, что у вас осталось в головах после каникул. А пока открывайте тетради и пишите: четвёртое сентября, урок первый, тема — древняя история Нижнего Ортынска.

Она снова прошлась вдоль стены. Уроки истрода проходили, разумеется, в школьном музее истории родного же края, стулья и парты стояли в узком пространстве между макетами первых поселений, муляжами шлемов и мечей, куском древней лодки и прочим хламом. На стенах висели план-схема Ортынского городища, волчья шкура, герб города, добровольно сбитый с ворот ортынчанами, когда те — все как один — пожелали перейти под крыло Великого Червозмия…

Здесь было душно и пыльно, и, как бы Марта ни старалась, она непременно задевала что-нибудь локтем или сумкой. А вот плотная госпожа Флипчак двигалась плавно, словно по каким-то одной ей видимым колеям и рельсам. И говорила она как будто не со своего голоса, а просто вот включала плеер — и транслировала.

— …наш великий город был узловым центром, в котором сходились несколько торговых путей. И друзья, и враги считались с нашими предками, и даже псоглавцы, прежде обитавшие на этих землях, признавали…

Её слушали вполуха: Артурчик перешёптывался с Чистюлей, Стефан-Николай что-то резкими, размашистыми движениями чертил в своей рабочей тетради, Дана смотрела на него со щенячьим обожанием, Урсула листала под столом «Мир подиума», Конрад украдкой пялился на её коленки… Всё это было видано-перевидано, да и внутренний плеер госпожи Флипчак только из года в год усложнял одну и ту же историю новыми подробностями.

Если кто и слушал урок с удивлением — так это Аделаида. Высокая, хрупкая, с изящной шеей и фарфоровыми руками, в облаке чёрных волос, она всегда сидела на первой парте. Всегда аккуратно вела тетради. Вовремя сдавала контрольные, охотно уступала свою очередь дежурить по этажу — только бы не пропустить очередной урок.

«Эльфийка или инопланетянка, говорю тебе! — хмыкал Стефан-Николай. — Таких давно уже в этом мире не производят, отбракованы за ненадобностью».

Но и он, и Марта, и остальные в классе знали: именно таких в мире полным-полно. И каждый год обнаруживают новых. Одни после возвращения к нормальной жизни очень быстро выгорают, буквально за часы превращаются в старух или стариков. Другие пытаются жить как ни в чём не бывало. Но по-настоящему возвращаются лишь единицы.

Потому что если тебя накрыло магическим градом, когда падал дракон, — это как если ты остался без руки или ноги: навсегда, без малейшей надежды на исцеление. Собственно, некоторые как раз рук-ног и лишались, а то ещё — превращались в гигантских червей, в лягух с человечьими головами, становились блёклым рисунком на стене, отражением в зеркале, застывали камнем, распадались на сотни разноцветных шариков, на мотыльков или козодоев…

Аделаиде Штейнер, вообще-то, повезло. Пятиэтажку, в которой она жила, задело по касательной — и несколько квартир просто выпали из этого пространства-времени. А вернулись через полсотни лет — точнее, вернулись люди: оказались в чужих домах, на чужих кроватях, или на столах, или в ванной, вот минуту назад не было — и пожалуйста. Почти все сразу и погибли: от шока после перехода или физических травм. Аделаида же, когда её дом накрыло, спала, и родители её тоже спали — и спящими все они возвратились обратно. Их разбудили только через месяц. Как могли, адаптировали к нынешней жизни. Назначили пенсию. Устроили на работу взрослых, определили в школу Аделаиду. Посмотришь со стороны: обычная современная семья, каких полным-полно.

Вот только жили они как бы не сейчас, а тогда, полвека назад. Сколько Марта ни читала всяких книг про путешествия во времени — ни в одной не говорилось, что люди просто оказываются неспособны осознать, впитать в себя, принять всю эту громадную разницу между «теперь» и «прежде». Семья Аделаиды честно пыталась. Но если, к примеру, человек физически не способен различить тот или иной цвет, хоть пытайся, хоть не пытайся — толку?..

Марта даже не знала, сочувствовать Аделаиде или завидовать. В конце концов, та ведь не была ни дурой, ни инвалидом. Разговаривала как все, ходила по магазинам и в кино, читала книги, готовила уроки, брови выщипывала, влюблялась. Просто нынешний мир вторгался в её собственный какими-то отдельными фрагментами, фразочками, нестыковками. С одними Аделаида мирилась, другим всякий раз по-детски удивлялась.

— Госпожа Флипчак! А разве псоглавцы не появились совсем недавно? В моё время их вообще считали выдумкой — как единорогов, троллей, упырей…

Сперва с Аделаидой спорили, пытались ей что-то объяснить, но в конце концов даже господин Штоц сдался.

— Это по результатам новых научных исследований, Штейнер. Новейших. Археологические раскопки, предметы материальной культуры… — Флипчак откашлялась и зачем-то надела очки. — Так вот, возвращаясь к…

Тамара Кадыш, весь урок просидевшая со странным выражением лица, вдруг захлопнула тетрадь:

— «Археологические раскопки»?! Господи! Да просто едешь за реку, переходишь границу — и пожалуйста! Прямо под боком, безо всяких исследований! Как будто вы не знаете!.. Как будто вы все не знаете!

Класс замолчал. Даже Урсула отвлеклась от последних веяний моды.

Разумеется, все они знали. Но объяснять это Аделаиде — какой смысл? И с чего бы вдруг Тамаре набрасываться на Флипчак?

— Вот дура, — шепнул у Марты за спиной Артурчик Сахар-Соль.

— Совсем шизанулась, — поддержал его Ушастый Клаус. — Сейчас Флипчак распахнёт чемодан, мало не покажется.

— Кадыш, — сказала Флипчак. Она сняла очки, с некоторым изумлением повертела в руках, снова нацепила на нос и поглядела не на Тамару, а зачем-то именно на Марту. — Кадыш, будь добра, — произнесла истродка тихим голосом, — иди в учительскую и подожди меня там. Если спросят, скажешь — я послала.

Она увидела, что Тамара собирается возразить, и вскинула руку:

— Иди, иди. Конспект потом перепишешь, у Штейнер или вон у Марты — да, Марта?

Марта кивнула. Я-то, подумала, каким боком тут вообще; что за бред.

— Эй, — спросила Ника у Артурчика, пока все провожали Тамару взглядами (или возвращались к своим журналам, тетрадям, чужим коленкам…) — Чего это она?

— Да брат же, — пожал плечами Сахар-Соль. — Братана её вчера привезли. Несчастный случай типа. Жить будет, но вместо левой ноги у него теперь такая… ну, вроде как колонна мраморная. Моей маман рассказывала соседка, Кадыши как раз над ними живут — ну и, можешь себе представить, с утра до вечера грохот, как будто пирамиду какую-нибудь возводят.

— Если его вчера привезли, — сказала Марта, — то какой же «с утра до вечера»? Тебе лишь бы языком трепать.

Ушастый Клаус тихонько гоготнул.

— Это, — фыркнул Артурчик, — я загнул, допустим. Но красоты же для. А грохот — и правда. Даже у нас слышно. Это тебе вон… повезло.

Тут на них шикнула Флипчак — и совсем не так благодушно, как в случае с Тамарой. Она напомнила, что урок ещё не закончился и вообще-то их ждёт проверочная контрольная, поэтому лучше бы кое-кому сосредоточиться и взяться за ум. Седой Эрик демонстративно нахмурился и обхватил голову руками, послышались робкие смешки, но Флипчак уже гнала дальше: в период княжеской междоусобицы наш великий город стал оплотом… — и всё в том же духе. В классе окончательно восстановилась атмосфера сосредоточенного, кропотливого ничегонеделанья.

Марта машинально конспектировала, а сама всё думала: повезло мне, как же; чтоб всем так везло.

Она вспомнила, как ехали вчера с отцом в такси: с протёртыми, засаленными сидениями, отчего-то пропахшем гарью, аж тошнота подступала к горлу, — он замер, откинувшись, безвольно опустив руки на колени. Прикрыл глаза и только улыбался… или это ей тогда показалось, что улыбался?

Почти всё время он молчал: и в машине, и потом, когда поднялись домой. Сразу лёг на диван, вытянулся, руки по швам, и смотрел в потолок.

Это был случай: сказать сейчас, пока мачехи нет. Но как ему скажешь? Как такое вообще кому-нибудь можно говорить?

Марта кружила по квартире, делала вид, что наводит порядок. Протёрла пыль, полила цветы, зашла спросить, не хочет ли чего поесть.

Он сидел и держал в руках тот самый кувшин. Прямо над отцом, на стене, висела старая фотография: там ему было лет двадцать шесть, молодой, в камуфляжной форме, он позировал на фоне гор. Снимок делали слабеньким цифровиком, из первых, жутко дорогих, и фотограф явно не разобрался ещё с настройками, картинка была зернистая, слишком размытая, в этакой желтоватой дымке. Вытянутое, с резкими скулами лицо отца казалось молодым и беззаботным, как будто он приехал не в армию, а на курорт. Он улыбался в объектив, вскинув руку с растопыренными средним и указательным. Потом он шутил: «Все думали, я показываю знак победы, а это было „V“, первая буква в имени твоей матери». И добавлял: «Она была моим талисманом, только она меня хранила».

Марта помнила эту фотографию, а вот того, довоенного отца совсем забыла. Ушёл он одним, а вернулся… вернулось словно бы двое людей в одном теле.

С войны отец привёз с собой две вещи. Флейту и кувшин. Никогда раньше он не играл на музыкальных инструментах, а теперь и дня не проходило, чтобы не взял в руки флейту. Мелодии у него рождались странные, в них Марте чудились чужие голоса, посвист ветра, шелест сухих деревьев, змеиное шипение. Сама флейта напоминала пожелтевшую от времени кость какого-нибудь доисторического животного. Гладкая, ровная, без единого узора, она зачаровывала Марту уже одним своим видом.

А вот кувшин… кувшин её пугал. Был он широкий у основания, однако с узкой, гадючьей шеей и плотной пробкой бурого цвета. Бока его отливали бирюзой и сердоликом, а белые тонкие линии, оплетавшие весь кувшин сверху донизу, складывались то ли в узор, то ли в причудливую буквенную вязь. Когда в доме никого не было, Марта подходила к полке, на которой стоял кувшин — высоко-высоко, так что семилетней девочке было не дотянуться, — и прислушивалась. Ей чудилось, будто кто-то там, в кувшине, разговаривает разными голосами, и гремит медными браслетами, и стучит в тарелки, и тихонько смеётся, всё время смеётся какой-то очень гнусной, подлой шутке.

Отец, кажется, тоже слышал голоса, но его они не тревожили, скорее успокаивали. А ещё он любил устроиться на балконе, задёрнуть шторы, откупорить кувшин — и вот просто сидеть, уставясь в никуда. Марта, надо признаться, сперва шпионила за ним, боялась. Потом поняла, что отец ничего дурного с собой делать не собирается. То, что сидело в кувшине, говорило с ним, утешало, убаюкивало.

Хотя флейта была лучше: когда отец играл на ней, у него не появлялось это странное, опустошённое выражение во взгляде. Он не пытался говорить с невидимыми собеседниками. И не забывал, как зовут Марту и маму.

До войны отец работал водителем, но после за руль редко садился. Неожиданно для всех устроился в местный театр, в оркестр. Подрабатывал, выступая с эстрадной группой «Гроздья рябины». Потом был тот случай, когда он набросился в ресторане на хамившего, пьяненького дядьку. Отложил флейту, сошёл со сцены и стал его бить, молча, страшно.

С тех пор он сменил много работ и много профессий, Марта все бы сейчас и не вспомнила. Были хорошие месяцы, а были похуже, но ничего по-настоящему плохого не случалось до тех пор, пока не умерла мама. После как-то всё пошло наперекосяк. Флейту отец в руки почти не брал, да и кувшин тоже; всё чаще Марта видела его злым, с затверделым, напрягшимся лицом и покрасневшими глазами. И Элиза, которая сперва Марте даже понравилась, стала раздражённой, всегда она была чем-то недовольна, всегда говорила подчёркнуто спокойным голосом, поучала, укоряла, командовала… И из тех двух людей, что вернулись вместо прежнего отца, постепенно пророс третий: замкнутый, угрюмый, во всём сомневающийся. Слабый, сдавшийся.

С другой стороны — он по-прежнему души не чаял в Марте и по-прежнему любил футбол, старые комедии, варёную кукурузу, песни Анри Лежуа. Он любил ездить на рыбалку со своим другом детства, Элоизом Гиппелем, которого все звали Элоиз Враль. И подшивки старых журналов — тоже времён своего детства — любил листать, а когда замечал надрыв, аккуратно заклеивал его папиросной бумагой.

«Дура ты, — говорил Марте Чистюля, — ничего не понимаешь. Угрюмый он ей, слышь, Стеф! Люди, чтоб ты знала, вообще-то по жизни меняются, есть у них такая особенность».

Стефан-Николай в ответ задумчиво кивал и предлагал сменить тему. Его отец был одним из правильных людей Ортынска и дома появлялся редко: отчёты, сметы, заседания комитетов, продолжительные рабочие командировки… Впрочем, Стефан-Николай — личность вполне самодостаточная — от этого, кажется, совершенно не страдал, и если бы отец, например, вдруг отправился на заработки — сын заметил бы это недели через две-три, не раньше. Воспитывали Стефана-Николая две бабушки и дед-ветеран, а мать в основном занята была всякими общественными движениями, благотворительными фондами и бездомными крокодилами.

Но конечно же, на заработки отец Стефана-Николая никогда бы не поехал, что ему там делать. Спроси кто-нибудь Марту, она и про своего отца сказала бы то же самое: нечего ему там делать, ну совершенно нечего! А работы и в Нижнем полно. Она знала: отец сбежал туда из-за мачехи. То ли хотел ей что-то доказать, то ли просто устал. А может, надеялся: со временем, мол, всё изменится.

Ну, оно и изменилось. Так изменилось, что теперь Марта ломала себе голову, как бы об этом ему сказать. И говорить ли вообще. В конце концов, не её дело. В конце концов, пусть сами как-нибудь.

Да, и была ещё одна причина молчать. Она это только вчера сообразила, глядя на кувшин в его руках. Почему-то вот по ассоциации пришло в голову.

В семье мачеха всегда зарабатывала больше. Парикмахерская была государственная, с лицензированными ножницами, с ежемесячной проверкой качества, инвентаризацией каждые полгода и всем прочим, что полагается. Ну и платили там на уровне. И то последние годы приходилось перебиваться.

А если отец подаст на развод? Прожить-то они и вдвоём проживут, не вопрос. Но про поступление в столичный универ можно сразу забыть, Марта — не Стефан-Николай, у которого самая большая проблема — выбрать уже наконец факультет и будущую профессию. У Марты в этом плане тогда всё будет очень просто. Никаких проблем: продавщицей в ларёк какой-нибудь, бухгалтером, воспитательницей в детсад, медсестрой. Богатый спектр возможностей. А главное: это значит, что будешь ты, Марта, жить в Нижнем Ортынске до седой немощной старости, повезёт — выскочишь замуж за слесаря, врача или егеря, такого, чтоб не слишком пил, нарожаешь ему двух-трёх слесарят или егерят, вкалывать будешь с утра до вечера, потом дома постирать-приготовить, и так до пенсии, если дотянешь, и неясно ведь ещё, что хуже.

Да и что тут плохого? Все так живут. Ты вон даже любишь возиться с детьми. Можно подумать, в столице чем-то лучше. Дело ведь, сказала она себе растерянно, вообще не в столице и не в Ортынске. В чём-то другом дело, только я не знаю, не могу пока понять — в чём именно.

И вообще — при чём тут это?! Мачеха, Людвиг мордатый, отец — вот в чём дело! В предательстве, во лжи! А ты, дура, про себя да про себя. Вот, значит, что для тебя важнее всего?! А на отца тебе плевать, признайся, плевать же, да?

Марта шагнула вперёд и сказала:

— Знаешь, пока тебя не было…

Он вздрогнул, поднял на неё удивлённый взгляд, как будто сообразить не мог, откуда Марта вообще здесь взялась.

И в этот момент лязгнула входная дверь, потом вторая, зазвенели ключи, брошенные на полочку под зеркалом.

— Ну что вы тут? — спросила Элиза с порога. — Ужинали? Марта, поставь чайник. Эти идиоты помотали мне нервы. Завтра нужно будет отпрашиваться и идти оформлять заново заявку, бланков у них нет и вообще ничего нет, в том числе мозгов.

Говорила она холодно, в этой своей надменной манере, которая Марту дико бесила. Но что-то было не так, не в словах и не в тоне, каким они были сказаны, а во взгляде.

Как будто Элиза боялась. Как будто ожидала увидеть в квартире не отца с Мартой, а чудовищ каких-нибудь, — и вот теперь испытывала сильнейшее облегчение.

Ну да, подумала Марта, она-то решила, что я всё ему расскажу. А я, дура…

Она могла ещё всё изменить. Сказать прямо сейчас, при Элизе, и пусть бы катилось всё к чёрту.

Но Марта просто кивнула и пошла ставить чайник.

Потому что отец уже не смотрел ни на неё, ни на мачеху — он крутил в руках змееголовый этот кувшин и хмурился, словно видел его впервые в жизни.

Глава третья. Военный совет

После истрода Ника решила, что ей срочно нужно в вестибюль, посмотреть расписание. А вдруг изменилось? — в начале года такое бывает. И вообще, если Марта не хочет, может с ней не ходить.

Марта пошла. С Никой на самом-то деле было интересно. Многим она казалась глуповатой, но Марта знала её с шести лет и понимала: тут другое. Ника напоминала ей волшебную птичку или вот Аделаиду, кстати: жила в собственном мире, по особым законам, свято верила, что и другие по ним живут. Для неё этот парень с мобилкой — уже наверняка физрук, которому на роду написано в неё влюбиться — и всё, что это повлечёт за собой.

И мирозданье, разумеется, уже готовит им новую встречу, нужно лишь не сидеть сложа руки.

Как ни странно, мироздание действительно откликалось на Никины ожидания и запросы. Словно робело перед ней, не смело огорчить.

Вот и теперь — они с Мартой даже не успели дойти до расписания.

— Девушки, я что-то запутался: где тут у вас медпункт? На втором или на третьем?

Он стоял на площадке между этажами, под выцветшей мозаикой, на которой предки ортынчан — набранные крупными квадратиками и напоминавшие фигурки из старой компьютерной игрушки — превозмогали таких же угловатых псоглавцев, сеяли хлеб, ловили рыбу и почему-то запускали в космос пассажирский самолёт.

Первое, на что обратила внимание Марта, были глаза. Изумрудные, чуть насмешливые, очень внимательные. Кошачьи, сказала она себе. Хоть и зрачок не вертикальный, а всё равно, не в зрачке дело.

Одет он был — да, попроще: серые брюки, серый костюм. В левой руке держал кожаную папку на молнии.

И лицо у него было совершенно не запоминающееся: нос с едва заметной горбинкой, аккуратная стрижка, ровная линия губ, уши — обычные уши, каких сотни тысяч.

И что Ника в нём нашла?

— На третьем, конечно! — сказала Ника. — Но раньше был на втором, многие до сих пор путают, это ничего. А вам зачем? Вы новый врач?

Он засмеялся — тихим, бархатным смехом.

— Нет, — ответил, — не врач, разве я похож на врача? Хотя кое-что общее у нас есть. Я ваш новый… как это у вас называется? Обжора?

Марта с Никой переглянулись.

— А, — догадалась Ника, — вы имеете в виду — обожемойчик. — Она хихикнула и тут же покраснела: — Извините.

Он махнул рукой:

— Всё в порядке. Придумал кто-то название, да? «Основы безопасности жизнедеятельности». «Жизнедеятельность», надо же! Ну, всё это, в общем-то, ерунда. Главное — суть, вот ею мы и займёмся. Так на третьем медпункт?

— Да, там повернуть, потом за живым уголком ещё раз… Давайте лучше покажу, а то запутаетесь. Вас, кстати, как зовут?

И в этот момент случилось что-то странное — или наоборот, вполне заурядное и предсказуемое. Изумрудноглазый моргнул, взгляд его мягко скользнул от Ники выше, к упомянутому третьему этажу. К выходившим на лестницу Дане и Аделаиде.

То, что Аделаида до сих пор как бы жила в Ортынске, каким он был полвека назад, не делало её изгоем. Вот с Даной, например, она сразу же нашла общий язык. Рядом они смотрелись странновато: высокая, хрупкая Аделаида и пухленькая, добродушная Дана. «Лебедь и хомячок», — шутил Стефан-Николай.

Они действительно привлекали к себе внимание, но кошачий взгляд господина обожемоя на Дане даже не задержался.

А вот на Аделаиду он смотрел целых три секунды — прежде чем повернуться к Нике с вежливой, внимательной улыбкой.

— Да нет, спасибо, я сам найду. Надо же привыкать к этим вашим лабиринтам. А зовут меня Виктор. Виктор Вегнер.

— Господин Вегнер, а…

— Простите пожалуйста, мне нужно бежать, я и так испытываю терпение вашей медсестры. Говорят, она у вас дама суровая и бескомпромиссная, не хотелось бы в первый же день подставляться.

Ну, побежать он не побежал, но действительно быстро и проворно зашагал наверх. На проходившую мимо Аделаиду и не взглянул, но Марта видела, по спине поняла, что это был особый не-взгляд. Очень старательный.

— Думаешь, он меня заметил? — спросила Ника. — В смысле — по-настоящему. Ой, ну ладно, ладно, я сама знаю: он пялился на нашу спящую красавицу. Но… она же слегка того. С тараканами. По-моему, у неё ни шанса, а?

Марта со вздохом покачала головой:

— Не будь дурой, он старше тебя как минимум лет на семь. Для него это вообще подсудное дело. Тебе же восемнадцать только в следующем августе.

— Можно подумать! Пф! Если у тебя через неделю, по-твоему, уже и взрослая, да? А про семь лет — так знаешь, вон у Серкизов разница вообще в пятнадцать — и ничего! Потому что настоящая любовь — она выше всяких условностей!

Марта хмыкнула, но дипломатично промолчала. Кажется, в настоящую любовь она перестала верить примерно тогда же, когда и в Деда Морозко. С другой стороны, спорить с Никой настроения сейчас не было.

Она отсидела остальные уроки, не слишком вникая в происходящее; благо, второй день учёбы, ничего серьёзного. В Инкубатор ей не нужно было, Марта работала там по вторникам, четвергам и субботам; да и хорошо, что так: она бы сегодня наработала, конечно…

Они прошлись с Никой до парка Памяти и немного посидели на солнышке. Раньше — во времена Аделаиды — здесь тоже были жилые дома, но после катастрофы развалины снесли, а на их месте разбили парк. В центре бил фонтан, на пересечении дорожек выращивали памятники.

В парке было уютно: птички пели, бегала ребятня, в фонтане мелодично квакали принцежабы, южная разновидность, со светящейся короной. На соседней скамейке, правда, примостились цынгане: белокурая мама с двумя малышами и мужем. Что это цынгане, Марта сразу поняла: одеты были не по-здешнему и вели себя странно. Малыши сидели смирно, как резиновые пупсы, разглядывали пальцы на собственных ногах, иногда начинали пересчитывать их, как будто боялись, что тех стало меньше. Муж кому-то звонил по телефону, вскакивал, разговаривал с невидимым собеседником, доказывал, умолял, садился, набирал новый номер — и так по кругу. Женщина с невероятной какой-то тщательностью развернула и ела бутерброд, то и дело косясь на пупсов. Наконец муж договорил, кивнул ей, и они, сунув малышей в кенгурушники, двинули к выходу из парка.

Марта следила за ними рассеянным взглядом: цынган она не боялась, всё рассказы о том, будто они переносят заболевания, известно же, — суеверия. Вот странно: цынгу лет сто назад победили, а любого переселенца, если выглядит не слишком богато, зовём цынганом. Марта хотела поделиться своими мыслями с Никой, но не сумела. Не смогла поймать паузу, чтобы вклиниться.

Подумала: может, это и к лучшему…

А Ника знай себе щебетала о настоящей любви и о своих стихах, которые рано или поздно кто-нибудь оценит как следует, и уж тогда-то…

Марта в нужных местах поддакивала.

Возвращаться домой не хотелось. Элиза, ещё вечером отпросившись с работы, поехала разбираться с заявкой и прочими документами (кстати, какими? — Марта так и не поняла). Отец же был дома один. Если Марта вернётся и не поговорит с ним… ну, тут уж изволь: «пусть заявит об этом сейчас или молчит вовек».

А Марта ещё не решила: заявить или молчать. Что-то такое вчера вечером происходило в доме — непонятное, смутное. Пугающее? — пожалуй, но вовсе не тем, чего она ожидала.

Мачеха постелила отцу на диване, он ни слова не сказал, лёг, накрылся с головой и почти сразу уснул. До этого они с Элизой перекинулись буквально парой фраз, пока Марта ставила чайник. Ужинали молча, смотрели новости — про высокий урожай, про цунами в одном из тридесятых, про мировую премьеру «Битвы за Конфетенбург». Сразу после новостей отец и лёг.

Утром, когда Марта уходила в школу, он по-прежнему спал, а с Элизой говорить ей давно уже было не о чем, общались только по необходимости.

Ладно, сказала себе Марта, в конце концов, не на скамейке ведь ночевать. Это уже трусость, знаешь ли.

Вдобавок дело явно шло к чтению (и, соответственно, слушанью) новых стихов Ники, а Марта сегодня на это ну совсем не была способна.

На обратном пути она зашла в гараж, проверила, на месте ли вавилонская башня и упрятанные в ней трофеи. Всё выглядело так, словно с тех пор ни одна живая душа сюда не заглядывала. Надо Чистюлю успокоить, а то он на большой перемене целый допрос ей устроил: когда, мол, станем молоть, и надёжно ли спрятаны кости, и у кого есть ключи от гаража.

На пятый шла Марта не торопясь, так и эдак проигрывая в уме: а вот если он сам спросит, то я… а если наоборот, просто поинтересуется, дескать, как вы тут без меня…

Сверху кто-то спускался, она машинально посторонилась — и вдруг обнаружила, что это Людвиг. Людвиг мы-непременно-подружимся, гад такой.

Свет, падавший сквозь пыльное окно на лестничный пролёт, отчего-то раскрасил кожу егеря в жёлтое и серое, и сам Людвиг казался сейчас мумией из столичного музея. В детстве Марта была там с отцом и запомнила, как удивилась, увидав «чучело человека». Тогда она испытала жалость, но сейчас, конечно, ни о какой жалости и речи не было, — только глухая, беспомощная злость к этому плешивому гаду.

Он стоял, замерев на полушаге, смотрел на неё настороженно, и пахло от него дорогим тошнотным одеколоном. Ровненькие усы расчёсаны, уши вымыты, ногти все подпилены, хоть сейчас в музей.

— Марта, — сказал он. — Ты в порядке?

Она захлебнулась от этой наглости, от дубового лицемерия. Правильней всего было бы сейчас врезать кулаком снизу вверх, чтоб аж засипел, гад, чтоб согнулся, баюкая в горсти своё хозяйство. Вот тогда бы, наверное, она успела придумать достойный, меткий ответ.

А сейчас ответа у неё не было, всё, что приходило на ум, — какие-то детские выкрики, бабьи визги.

— Давай начистоту, — сказал Людвиг. Голос у него чуть дрогнул, но лицо не изменилось: широкое, самоуверенное. «Надёжный и уважаемый человек», как же. — В ближайшие дни будет сложнее всего. Вы все должны привыкнуть… к новым обстоятельствам. Я бы охотно помог, но, сама понимаешь… есть вещи, в которые посторонним лучше не вмешиваться.

— Так вы ж не посторонний, — сказала Марта. — Вы ж мне практически второй отец. Или первый отчим, я всё время путаюсь, извините.

Она с наслаждением наблюдала, как лицо его багровеет — сперва кургузая шея и уши, потом щёки — упитанные, будто у младенчика, после — морщинистый лоб.

— Не думаю, — заявил Людвиг, двигая нижней челюстью, — не думаю, что это уместная шутка. Но я понимаю, всё это для тебя очень… непросто. Пожалуйста, постарайся не наделать ошибок. Не наговорить лишнего. И вообще… кхм… будь поосторожней, хорошо?

— Обязательно, — улыбаясь, кивнула Марта. — И вы тоже. Тоже будьте поосторожней. А то мало ли.

Багровый цвет сменился бурым, и Марта заопасалась, что если Людвига сейчас хватит удар, ей будет совершенно некуда отступать, ещё сшибёт с ног, хряк этот подлючий.

— О, господин Будара! — воскликнули снизу. — А вы-то здесь какими судьбами? Привет, Марта. Ты оттуда иль туда?

Это был Элоиз Гиппель, лучший, давний друг отца. Чуть скособочившись, он тащил в одной руке звякающий и шелестящий пакет, а в другой — букет разноцветных астр.

— Туда, — сказала Марта хмуро.

— Ну, значит, вместе пойдём. А что, — повторил он, — вы-то здесь, господин Будара, какими судьбами, если не секрет?

— Я здесь по работе, — соврал Людвиг. — Совершаю обход. Ставлю на учёт.

— Тут ко мне, знаете, днём ваши парни заезжали. — Гиппель, всегда напоминавший ей доброго нескладного клоуна, вдруг стал серьёзным, и взгляд его изменился, сделался острым и внимательным. — Говорили какую-то ерунду насчёт заказов…

— Это была не ерунда, господин Гиппель, — торопливо произнёс Людвиг. — И данный вопрос — не для обсуждения вот так, на лестнице.

— То есть всё, что они утверждали?..

— Чистая правда. Желаете ещё о чём-нибудь спросить? — Теперь Людвиг взял себя в руки и разговаривал обычным своим властным тоном. Таким он, наверное, распекал подчинённых и жену, когда та была жива.

Гиппель пожал плечами:

— Да вопросов тьма. Но раз уж вы… пусть мне кто-нибудь перезвонит. Это ведь не запросто решается: материалы нужны, распоряжения насчёт участков.

— Всё будет, завтра с вами непременно свяжутся.

Людвиг кивнул Гиппелю, бросил на Марту короткий, странный взгляд и застучал каблуками по ступеням.

— Вот ведь чмо, — сказал Гиппель. — Козёл в погонах. Если б не они, — сообщил он Марте, — давно бы уже с ним другой разговор был. Веришь?

Марта кивнула.

Тут и верить не нужно было: она знала, что если б не погоны, Людвиг с Элизой просто не познакомились бы. В её парикмахерскую кто попало не ходил.

— Ну а у тебя как успехи? — спросил, чтобы не молчать, Гиппель. — Вижу, решила сменить имидж — тебе идёт. К выпускным-то как, готовишься? Я слышал, собираешься в университет поступать?

Марта снова кивнула. Они шагали по лестнице плечом к плечу, Гиппель звенел пакетом и держал астры так, чтобы не задеть Марту.

— Всё нормально, спасибо, — сказала она. — Готовлюсь.

— А как отец?

Это был вопрос. Даже два — и Марта прокляла себя за то, что о втором подумала только сейчас.

А ведь напрашивался сам собой.

Что делал Людвиг в их парадном? Какой такой обход, какой учёт?

А если заходил к ним домой — то зачем? Поговорить с отцом? Припугнуть его своими погонами, корочкой своей, пистолетом кургузым, который он всегда держал под боком, даже если уходил в спальню к Элизе?

Нервно звякая ключами, Марта наконец отперла металлическую дверь, затем другую — и в нос ей шибануло пороховой гарью. У Стефана-Николая (точнее — у его отца) была мелкашка, иногда им с Чистюлей и Мартой позволяли пострелять из неё по жестянкам из-под колы, так что запах этот она ни с чем бы не спутала.

Как была, в туфлях, Марта метнулась в комнату. Дура, мысленно твердила она, дура, дура, дура! На скамейке ты сидела! С духом собиралась! А он… тут…

— Марта, — сказала Элиза. — Куда ты в обуви? Мы только пропылесосили.

Она вынырнула из недр серванта, в одной руке тарелки, в другой — ваза. Как будто знала, что придёт Гиппель с астрами.

Отца в комнате не было, на диване валялось смятое покрывало, рядом на столике выгибал шею гадючий кувшин. Хлопал на сквозняке тюль, и запах гари уже казался Марте чем-то надуманным, ненастоящим. Отец стоял на балконе, спиной к ней, и смотрел во двор. Она решила бы, что курит, но он никогда не курил, даже после войны не начал.

— Марта? — Из кухни выглянула тётя Мадлен, папина сестра. — Боже, как ты выросла! И покрасилась! А знаешь, тебе идёт. Патрик, иди-ка посмотри!

В комнату явился муж тёти Мадлен — с закатанными рукавами, кисти мокрые, в грязи, в правой — нож. Наверняка приспособили чистить картошку, подумала Марта и улыбнулась.

Тётя с её супругом жили в Истомле, в Ортынск наведывались редко, хотя исправно присылали поздравления к праздникам и гостинцы. Элизу они — к удивлению и обиде Марты — в целом одобряли, впрочем, они были людьми мягкими, простыми. Иногда Марте хотелось, чтобы тётя никуда не переезжала, чтобы наоборот — дядя переехал в Ортынск; это было бы здорово — видеться с ними чаще, пусть бы даже это означало необходимость терпеть их задавак-близняшек.

— Ну, — пробасил дядя Патрик, — у вас сегодня аншлаг, как я погляжу. Вы, ребята, только-только с егерем разминулись, не знал я, что в Ортынске егеря прямо по квартирам ходят, справляются о здоровье заработчан. С другой стороны, оно, может, и правильно: кто его знает, какие там, за рекой, условия, вдруг зараза или ещё что… а это уже вопрос не личной гигиены, а политический, если задуматься…

Тётя Мадлен посмотрела на него выразительно и недвусмысленно, дядя закашлялся, пробормотал: «Так я картошку пошёл… да?» — и совершил ловкий тактический маневр, отступая на исходные позиции.

Из прихожей между тем выдвинулся — с астрами наперевес — Гиппель. Он символически приобнял Элизу, вручил ей букет, тётя Мадлен бросилась, чтобы принять тарелки, ваза была доверена Марте, Элиза с цветами ушла в ванну, а с балкона явился отец — и Гиппель шагнул к нему, заключая уже в настоящие, дружеские объятия.

Началась обычная в таких случаях кутерьма, тётя Мадлен пыталась навести порядок, но только порождала ещё больший хаос, поскольку стол раздвигать было рано, цветы в кухне только мешали, а миска, которую все кинулись искать, давно уже использовалась дядей Патриком для складирования почищенной картошки…

Гиппель увёл отца на балкон и о чём-то говорил с ним, взмахивая нескладными своими руками. Отец молча кивал.

Звонок мобильного за всей этой катавасией Марта разобрала не сразу.

— Ведьма? — спросил в трубке хриплый голос. Будто затупленной пилой провели по фанере.

— Я сейчас не могу говорить.

— И не надо, — сказал Губатый. — Ты слушай. Тут наклёвывается кое-что. Кое-что серьёзное, понимаешь? Я сегодня схожу посмотрю. Если не врут… — Он хохотнул (пила вгрызлась в фанеру). — Ты же хотела в эту вонючую столицу? Поступать, да? Ну так не боись: хватит и на жильё снять, и на сунуть кому надо в карман. Как минимум год не будешь чесаться об этом.

— Шутишь? — аккуратно произнесла Марта. С этакой лёгкой насмешкой. Дескать, ищи дураков, так я тебе и поверила.

Что там у него может наклёвываться? Полный позвоночник? Крыло целое?

Пила заелозила по фанере, Марте показалось, что сейчас прямо в ухо полетят щепки и слюна.

— Мне чё, нечем больше заняться? Жди, в общем. Завтра сможешь, ближе к вечеру?

Ближе к вечеру — это означало, что придётся отпрашиваться из Инкубатора. Впрочем, Штоц ей разрешит, он добрый. И если всё пройдёт как надо, Марта даже успеет сделать уроки на среду. Сегодня-то ей вряд ли это удастся, минимум час продержат за столом.

— Когда узнаешь?

— Когда узнаю — наберу, — отрезал Губатый. И положил трубку — само собой, не прощаясь.

Скоро сели за стол. Тут уж Гиппель вежливо лишил тётю маршальского жезла и принял командование на себя. Он расспрашивал дядю Патрика о делах в Истомле, тётю Мадлен о близнецах, сам делился смешными историями, поднимал тосты за хозяина и за хозяйку, за дочку-умницу-красавицу, за лишь бы не было войны и чтоб дом — полная чаша. Всё это было Марте знакомо, в прежние, лучшие годы Гиппель часто к ним заглядывал, да и потом не забывал. Именно он помогал отцу в очередной раз найти новую работу, одалживал деньги, когда семья совсем сидела на мели… Он же в своё время отговаривал отца от того, чтобы ехать на заработки, — но к сожалению, с этим не преуспел.

Единственное, в чём Гиппель был непреклонен: дружба дружбой, а бизнес бизнесом. Поэтому к себе в фирму он отца брать не желал. «И вообще, — говорил, — не для того мы с тобой из самого пекла выбрались, чтобы загонять себя на кладбище раньше срока. Будем считать, Раймонд, что я вкалываю там за нас двоих».

Многие звали его Вралём — не со зла, уважительно: никто не умел с таким азартом травить байки. И вместе с тем Гиппель мог быть чертовски серьёзным, едва дело доходило до по-настоящему важных вещей.

— Ну, — сказал он, когда первая волна тостов схлынула, — а теперь вот что я хочу сказать. Ты, Раймонд, тогда меня не послушал, я с твоим решением не был согласен, но ничего поделать не смог. Кто из нас был прав? Не знаю. Да и какая разница? Главное: ты всё-таки вернулся, вопреки всему. И я хочу выпить за то, чтобы так было всегда: чтоб тебе было к кому и ради чего возвращаться.

Отец молча отсалютовал ему стопкой, но пить не стал, только пригубил. Ел он тоже без аппетита — так, поковырялся вилкой и отодвинул тарелку. Дядя Патрик принялся его расспрашивать о чём-то, а Элиза тем временем кивнула тёте Мадлен и вышла на кухню.

Гиппель обернулся, снял со столика отцовский кувшин и задумчиво вертел в руках.

— А что, — спросил у дяди Патрика, — как у вас там в Истомле обстоит дело с пшеницей?

— С чем? — не понял дядя. Он как раз оставил отца в покое и докладывал себе грибочков.

— Озимые. — Гиппель всё вертел и вертел кувшин, как будто не мог сообразить, для чего тот вообще нужен. — Говорят, их на зиму-то и не собираются оставлять. Пустят на солому, — Гиппель рубанул ладонью, — и в столицу. У нас, по крайней мере, я слышал, именно к этому идёт, на днях начнут.

Дядя Патрик подвигал мохнатыми бровями. Наколол грибочек, оглядел его цепким взглядом знатока.

— Ну да, — сказал он наконец. — В Истомле уже и начали. И правильно, по-моему. В нынешних-то условиях.

Гиппель отставил кувшин и явно оживился.

— Интересно-то как! Ну а что тогда с хлебом? Я, конечно, понимаю: сезонный разлив, можно сделать запасы, но это ж всё… ну хорошо, на неделю, от силы — полторы, при хороших холодильниках. А после?

Дядя Патрик жевал, чуть прикрыв глаза. Улыбался по-мальчишечьи задорно, словно именно этого вопроса давным-давно ожидал.

— А что «после»? — сказал он, смакуя каждое слово. — Возьмём и закупим зерно на вырученное золото. Элементарно, да? И давно надо было додуматься, долго они тянули. Играли в поддавки со всеми этими тридесятыми. А давай-ка их же методами. Это и выгодней, в конце концов. — Дядя откинулся на стуле и побарабанил пальцами по скатерти. — Я на прошлой неделе как раз смотрел передачу, там эксперты, с цифрами в руках, — всё же очевидно. Чего стоит заготовка соломы? Гроши! Гроши! Ну, перевезти в столицу, конечно… но деньги, в сущности, небольшие. И никаких там особых потерь, кстати: никто не разворует, а начнёт она подгнивать — разницы нет. Что гнилая, что сухая — в золото её он превращает одинаково. А золото это золото. С золотом все тридесятые у нас вот здесь будут!

Дядя Патрик по-доброму, почти нежно сжал кулак и потряс им над столом. Как будто схватил за шкирку котёнка-сорванца.

— Звучит волшебно, — кивнул Гиппель. — Но слушайте, а что ваши фермеры? Не возмущаются? На соломе много не заработаешь.

Марту, изрядно уже заскучавшую, вдруг словно током шибануло. Как это «на днях начнут»?! Там же ещё вот такенный кусок челюсти! Конечно, если Губатый не врёт, ему нашли фрагмент покруче, но Марта в это верила слабо, скорее всего случилась ошибка. (И ох — не завидовала она тем, кто так ошибся!..)

Она прикинула: раньше субботы никак не выбраться, да и в субботу… пришлось бы снова отпрашиваться, а дважды за одну неделю даже Штоц не отпустит. Вот ведь чёрт!

— Ну да ладно, — легко махнул рукой Гиппель, — там видно будет. От нас тут всё равно ничего не зависит, крути не крути. Слушай, Раймонд, у меня к тебе просьба. Сам знаешь какая, верно?

Отец всё это время сидел, откинувшись на спинку дивана. И если сам не шевелился, то пальцы его ни на мгновение не останавливались. Левой рукой он перебирал фиолетовые бусины чёток, правой выстукивал какой-то мотивчик, что ли. В ответ на слова Гиппеля — только покачал головой.

— Ну здрасьте. Что, даже самую простую не сыграешь? Ту нашу, «Чужая вода в ладонях». Сто лет её не слышал.

— Извини, — сказал отец. Он поднялся, диван под ним раскатисто скрипнул. — В другой раз. Пойду-ка пройдусь, подышу свежим воздухом.

— А как же?.. — Но дядя Патрик аккуратно положил ладонь на плечо Гиппелю и кивнул, пусть, мол.

Воспользовавшись заминкой, Марта тоже встала:

— И я пойду, мне уроки…

— Уроки — это правильно, — пробасил дядя Патрик. — Одобряю! Всегда тебя ставлю своим обормотам в пример: смотрите, говорю, вон как вкалывает, а вы только и знаете, что перед компом задницы просиживать да на киношку деньги клянчить.

Марта вежливо покивала и сбежала в ванну, помыть руки.

Ну ладно, вообще-то не только за этим. Просто ей было интересно, что так долго можно делать на кухне.

— …да, хорошо, — говорила Элиза отцу. — И хлеба купи, раз уж всё равно выходишь.

А когда закрылась дверь, добавила, совсем другим тоном:

— Вот так оно и было. Все последние годы. Понимаешь?

Тётя Мадлен промолчала — видимо, просто кивнула.

— Когда я выходила за него замуж… Господи, он же был совсем другим! Ты ведь помнишь… Что с ним случилось? Что с ним случилось, Мадлен, а?

— Ты это не застала, — тихо произнесла тётя. — Это после гор. Наверное, не стоит мне так говорить, но… но это правда. Гиппель ведь тоже изменился. Знаешь, когда-то давно, в прошлой жизни… ну, я ведь готова была выйти за Элоиза.

Марта стояла, вода текла, из крана текла и по лицу тоже.

Это всё было неожиданно. Как будто предательство родного человека.

Нет, подумала она, не как будто, это и есть предательство. Но почему? Почему тётя такое говорит?

— …все соки из меня выпил. Не ругался, не скандалил. Просто молчал. Чуть что не так — ходил и молчал, понимаешь? И вот теперь ещё это.

— Ну, ничего. Что мы можем? Надо как-то пережить, Элиза. У других вон… хуже, намного хуже.

Мачеха рассмеялась сухим смехом, сняла с плиты чайник.

— Тебе с сахаром? «Хуже»… Я не знаю, как у других, Мадлен. Если честно, на других мне плевать. А я ведь надеялась, представляешь. Думала, он вернётся другим. Клин клином, как говорится.

Она снова лязгнула чайником, помолчала.

— Ладно, — сказала тётя, — что есть — то есть. Мой тоже, знаешь, не подарок. Давай разбираться: что они тебе сказали? С какими там документами проблемы, чем аргументируют?

Марта вытерла лицо, закрутила краны и вышла из ванной, даже не глянув в сторону кухни.

— Ну хорошо, — закинув руку на спинку стула, возражал дядя Патрик, — а вот, допустим, мы закроем на это глаза. Допустим, махнём: живите как хотите, не наше дело. Так? Так да не так! Поскольку, в конечном счёте, всё в мире взаимосвязано, и если мы вспомним историю — да вот взять хотя бы тех же драконов!..

Гиппель уже пересел на диван; с рассеянной улыбкой, царапая ногтем какое-то пятнышко на покрывале, где спинка, он слушал и невпопад поддакивал.

Марту эти двое даже не заметили — к её величайшему облегчению. Вряд ли они обратили бы внимание на покрасневшие глаза, но могли ведь начать обычные расспросы — про школу, про кем мечтаешь стать.

А она сейчас мечтала стать настоящей ведьмой. Такой, чтобы превращала в жаб и уховёрток одним только взглядом.

Захлопнув дверь, Марта присела на кровати и крепко впилась пальцами в матрас. Её трясло, от ярости и бессилия, и от страха перед чем-то, чему она сама ещё не могла найти названия. Она смотрела на постер с Джимом «Пернатым Псом», висевший на двери, на несколько детских рисунков, подаренных ей воспитанниками Инкубатора, на паззл в рамке: принцесса Мельюсина принимает клятву верности у вассалов, репродукция древней фрески. Вся комната казалась ей сейчас чужой, не комната — музей. Облупившаяся фреска, анахронизм, паззл из прошлой жизни.

Из жизни, в которую ей никогда, никогда не вернуться.

Она упала навзничь и закрыла глаза, заставила себя расслабиться, дышать носом. Думать о чём-нибудь, блин, хорошем. О чём-нибудь, чтоб вы все сдохли, позитивном. Светлом, ага. Добром.

И тут прямо у неё над ухом мобильный врубил на полную «Марш негодяев»: «Эй, красотка, мир будет нашим, всё будет так, как мы скажем!..»

— Чистюля?

— Марта, привет! Ты там одна?

— Слушай, извини, я забыла. Да и не вышло бы сегодня: у нас тут гости и всё такое. Тебе совсем срочно их перемолоть?

— Чего? — удивился Чистюля. — А, ты про кости! Да нет, это ладно, день-другой подождёт.

— Вот и класс. Ну так а звонишь тогда зачем?

— Насчёт костей.

— Стоп. У кого-то из нас проблемы с памятью. Ты мне сейчас что…

Чистюля шумно вздохнул:

— Дай сказать, а? В общем, так: ты когда в последний раз виделась с Губатым Марком?

— Когда виделась — не помню. Говорила — часа полтора назад. А тебе-то он зачем сдался? Или решил ему сплавить свою долю?

Чистюля засмеялся нервным смехом:

— Да уж слава богу, что нет. Его взяли.

Марта встала, подошла к двери и прислушалась. В комнате было тихо, голоса — все четыре — долетали из кухни.

— Что значит «взяли», в каком смысле?

— Я пока сам толком не знаю. Выложили ролик, кто-то случайно рядом оказался, когда егеря выводили его из «барсука». Уже с наручниками. В комментах пишут, что обвиняют в незаконной добыче и перепродаже драконьих костей.

— …

— Эй, чего молчишь?

— Я не молчу, — медленно сказала Марта. — Я думаю. Он мне звонил, понимаешь? Вот на этот самый мобильный.

— И не в первый раз?

— Не в первый.

Чистюля присвистнул.

— Соображай тогда, и быстро. На фига ты ему была нужна. Один бы раз — ну, ошибся номером. А так… Может, скажешь, когда будут спрашивать, что клинья к тебе подбивал?

— Иди ты!

— А не зря Стефан-Николай говорит, что у тебя заниженная самооценка. Хотя, конечно, с другой-то стороны…

Марта неожиданно для самой себя засмеялась:

— Ну ты и трепло!

— Трепло там или нет, а насчёт клиньев идея годная. Если надо, мы подтвердим. Думай, в общем. И про наш запас… его бы перепрятать, наверное.

Тут Марта вспомнила про услышанное за столом. Чистюля выслушал её, настороженно сопя в трубку, но перебивать не рискнул.

— Посоветуемся, — сказал. — Раньше воскресенья всё равно ведь никак не выберешься.

Марта прикинула: теперь-то она Губатому завтра вряд ли понадобится. А на то, что у него там наклёвывалось, рассчитывать не приходится.

— Почему же, — возразила. — Очень даже могу. В школе обсудим.

Весь вечер она ждала, что ей позвонят или даже возьмут и явятся за ней в дом. Делала уроки, а вполуха прислушивалась к разговорам в кухне и к тому, что творилось во дворе. Пару раз, когда подъезжали машины, когда хлопали дверцы, — не выдерживала, выглядывала в окно.

Но егеря не ехали, а гости разговаривали с Элизой слишком тихо, словно нарочно. И задачки, что самое гадское, категорически в таких условиях не решались.

В конце концов все разошлись. Дядя с тётей поспешили на электричку, чтобы к ночи быть в Истомле, Гиппель взялся их проводить. Отец помог мачехе убрать со стола и снова лёг в гостиной. Марта слышала, как скрипит под ним диван.

Она тоже легла, но не могла заснуть.

Поэтому слышала, как он встал. Постоял, вздохнул, словно на что-то решаясь.

Скрипнула дверь спальни, аккуратно закрылась.

Марта лежала в темноте, делала вид, что пытается заснуть и совершенно не вслушивается в тишину. Не различает едва слышные голоса — мужской и женский. Скрип пружин. Удивлённый, сдавленный вскрик.

Утром, когда она шла, полусонная, шаркая тапками, на кухню, отец был всё там же — на диване. Уже не спал, просто лежал, уставясь в потолок. И кажется, улыбался.

Глава четвёртая. Осмотр и выводы

— Про осмотр слышала? — первым делом спросил Стефан-Николай.

Он ждал Марту во дворе: бросил сумку на лавочку и с живым естественнонаучным интересом разглядывал какого-то пёстрого то ли жука, то ли клопа.

— У Губатого дома? — уточнила Марта.

— А? Да нет, в школе. Медицинский, балда ты, осмотр. А что с Губатым?

Марта рассказала.

Стефан-Николай наконец отвлёкся от насекомого.

— Что ж ты ссылку на ролик не прислала? Так, и какой план?

Ответить Марта не успела — со стороны дворов примчался Чистюля: волосы вздыблены, подмышками растекаются тёмные пятна, дыхание как у спаниеля-астматика.

— Губатый раскололся? — предположил Стефан-Николай.

— Типун тебе… на… фу-у-ух… на язык… — Чистюля упёрся ладонями в колени и глотал, глотал воздух, не мог наглотаться. — Марта! Ключ от гаража с собой? Тогда давай… быстро, надо уносить…

— Ноги? — вскинул бровь Стефан-Николай.

— Кости!.. — Чистюля махнул на них, мол, что с вами, дубинами, разговаривать, и двинул обратно, к гаражам.

— Ты отдышись уже и объясни нормально! — догнала его Марта. — Опаздывать к Жабе как-то не хочется, знаешь ли.

Жаба вела у них биологию — и была крайне злопамятной тёткой.

Чистюля фыркнул на это, однако ж перешёл с рыси на бодрый шаг.

— Значит, — сказал, — обстановка такая. Я вчера полночи рубился в «Космоковбоев», мы как раз ломанулись в рейд на один астероидец — и тут бац, наш ванхелсинг заявляет: «Дальше без меня, форс-мажор, сорри. И вам, — говорит, — советую, если у кого-то есть по гаражам на Трёх Царей что-нибудь такое… не очень законное — перепрячьте до обеда».

— В обед, — мрачно сказал Стефан-Николай, — это всё превратится в тыквы, ага.

Чистюля на него даже не взглянул.

— Губатый, думается мне, имён им не назвал, струсил. Он же наверняка завязан на деятелей позубастей. Которые в случае чего где угодно его достанут.

— И что угодно отгрызут.

Марта стукнула Стефана-Николая в бок.

— А гаражи тут при чём?

— А в каком-то из гаражей, именно у нас, на Трёх Царей, этот придурок устроил склад. И егеря подозревают — не в одном. Наш ванхельсинг говорит так: на обыск им ордера никто, конечно, не даст, но ЖЭК выпишет разрешение на проверку, типа, подозрение в нарушении пожарной безопасности. К обеду они вызывают хозяев и начинают проверять.

— Слушай, — не поняла Марта, — но если без ордеров — что они могут? Зашли-вышли, разве нет?

— Без ордеров — зато с огн и выми собаками!

Огнивых собак Марта вживую никогда не видела, только по телевизору. Это были громадные, с телёнка, твари — чёрные, с лемурьими глазами и клыкастыми мордами. Драконьи кости, токсичные или нейтрализованные, они чуяли лучше, чем свинья трюфели.

— Насыщенный вторник намечается, — сказал Стефан-Николай. — И каков, снова спрошу, план?

Чистюля вкратце изложил, пока Марта отпирала замок. Кости следовало немедленно унести из гаражей и перепрятать. Поскольку же у Чистюли их прятать не было никакой возможности — вот очень удачно рядом оказался Стефан-Николай.

— Как там твоя сеструха? Ты вроде говорил, пошла на поправку?

Тот посмотрел на часы:

— Пошла — а в данный момент, думается мне, уже и вошла под кров нашей благословенной школы. Куда, к слову, хотелось бы попасть и мне… ну, хотя бы к середине первого урока.

Только Стефан-Николай в таких случаях вообще являлся на урок, любой нормальный школьник переждал бы во дворе или в парке напротив. Но спорить или переубеждать толку не было, это Марта с Чистюлей уже давно усвоили.

Они спешно разобрали вавилонскую башню, загрузили трофеи в сумки — а Марте, чтобы всё утащить, пришлось поменять свою обычную школьную сумку на позапрошлогодний рюкзак, висевший здесь же, на вешалке.

Навели творческий беспорядок, заперли гараж и поспешили по маршала Нахмансона, затем свернули у парка, срезали через школьный стадион, выскользнули через дырку в заборе…

— Марта! — крикнула Ника. — Ну Марта же! А я тебе и звонить собиралась!

Дальше вдоль забора, у въезда в школьный двор, стоял приземистый автобус с табличкой «ДЕТИ». В него медленно, словно арестанты, входили одиннадцатиклассники. У квадратной его морды стояли Штоц и Жаба. Жаба пыжилась, багровела бородавками, вздымала подбородки и пучила глаза. Штоц, судя по его тону и жестам, был вежлив и непреклонен.

— Мы же чуть не уехали! — подбежала Ника. — Потом бы сами добирались, через полгорода.

— Вот ты молодец, — сказал ей Стефан-Николай. — Заботливая какая. Что бы мы без тебя делали.

Ника уже хотела ответить — достойно, остроумно и безжалостно, — однако вмешалась Марта.

— Это надолго, не знаешь?

— Да как в прошлом году, наверное. Несколько часов — и отпустят, на уроки не надо, сразу по домам. Пойдём, я тебе место заняла.

Марта оглянулась на богатырей. Иди-иди, сделал ей рукой Чистюля. Сам он явно целился сигануть в кусты, дабы избегнуть скорбной участи, но тут Штоц оборол наконец Жабу и заметил их со Стефаном-Николаем. Бежать было никак нельзя, даже Чистюля это понял. Он нацепил на лицо бодренькую улыбочку — уроков не будет, ура-ура! — и пошёл вслед за Мартой и Никой.

В автобусе было тесно, пахло бензином и потом, многие зевали, а Клаус даже и спал, упершись одним ухом, как гигантской присоской, в стекло. На Никиных местах уже сидели Артурчик с Эриком, о чём-то вполголоса перешёптывались. Ника, злая после общения со Стефаном-Николаем, рявкнула на них так, что оба, спотыкаясь, поспешили освободить сидения.

И только тут девочки заметили в конце прохода, у водительской кабины, молодого господина Вегнера. Он стоял вполоборота к ним и о чём-то беседовал с медсестричкой, которая иногда подменяла госпожу Бихальскую, школьную врачиху. Рука господина Вегнера небрежно лежала на спинке сиденья, совсем близко от плеч и шеи медсестрички, и вообще, судя по всему, обсуждали они отнюдь не распространение инфекционных заболеваний в осенне-зимний период среди учащихся старших классов.

Ника побледнела, закусила губу и втиснулась подальше в угол, под самое окно. Марта села рядом, запихнула под сидение рюкзак, оглянулась. Чистюля и Стефан-Николай пристроились кто где; судя по лицам, оба полны были мрачных предчувствий.

— Ну что, — сказал, поднимаясь в салон, Штоц. — Все в сборе?

Автобус был слишком низкий для него, и классрук замер, согнувшись в три погибели. Улыбаясь так, словно им предстояло отправиться в самое волшебное и удивительное путешествие, он напомнил: вам выдадут обходные листы, там указаны номера кабинетов и порядок прохождения, пожалуйста, будьте внимательны, ничего не пропустите, вдруг что непонятно — извольте, спрашивайте у меня, у господина Вегнера, нашего нового учителя, или же у госпожи Казатул.

Господин Вегнер и госпожа Казатул при этом соизволили оторваться друг от друга и кивнуть пассажирам.

— Какие уродливые у неё руки, — шепнула Ника. — Ты только взгляни. А зубы — меленькие, как у крысёныша.

Марта рассеянно кивнула. Автобус уже тронулся и ехал по Нахмансона, и в окне, за плечом Ники, стали видны два узкомордых «барсука». Задние дверцы у них были распахнуты — и на миг Марта заметила в глубине чёрный, приземистый силуэт; тварь повернула к ней морду, и во тьме распахнулись два круглых глаза, каждый размером с плошку.

— О чём вообще можно с ней говорить?! — не унималась Ника.

— Семнадцать лет, — напомнила Марта, и когда подруга скривилась, решила сменить тему: — Слушай, а чего нас так спешно сорвали с уроков? Раньше хотя бы за пару дней предупреждали.

Ника пожала плечиками, не отрывая взгляда от передних сидений:

— Да какая разница. Может, очередная эпидемия начинается — ну и дёрнулись срочно прививки нам вколоть. Золотая лихорадка, солевой столбняк или другая гадость. Сейчас же всё это прёт из-за кордона, сама знаешь.

Оказалось, однако, что никакая особая прививка им не грозит. Автобус выгрузил всех возле серого, облупленного корпуса, Штоц с Вегнером и госпожой Казатул сопроводили в вестибюль, раздали обходные листы и отправили в пропахшие тоской коридоры — кружить, плутать, толкаться под дверьми, подпирать стенки, дожидаясь своей очереди…

Обычные больные поглядывали на школьников кто с завистью, кто с осуждением. Марте, впрочем, ни до них, ни до самих врачей дела не было. Она вместе с Никой отбывала кабинет за кабинетом, в каждом аккуратно пристраивала рюкзак где-нибудь под вешалкой, иногда выслушивала очередной спич о «вещи надо оставлять в гардеробе», иногда — обходилось. Ей шептали в ухо числа — она повторяла их, показывали цифры, набранные из разноцветных точек, — она называла эти цифры; по холодному линолеуму босая шла к ледяной коробке, входила, прижималась к металлической пластине, вдыхала, ждала, слушая, как с лязганьем закрывается проход; терпела, пока пальцы в липкой резиновой перчатке скользили по коже, смотрела строго перед собой, в потолок, думала о рюкзаке, всегда о рюкзаке. О том, что фрагменты челюсти и зубы лежат неплотно. Что если какая-нибудь местная госпожа Казатул зачем-нибудь решит рюкзак передвинуть, стук раздастся вполне узнаваемый. Недвузначный. То-то Ника удивится! А Штоц расстроится, он ведь всегда обо всех думает только хорошо.

А отец, спросила себя Марта. А как отреагировал бы на такую новость отец?

Её наконец отпустили, велели вместе с обходным и карточкой идти в сто двенадцатый, там всё это сдать — и «дальше можете быть свободны».

Марта попрощалась с Никой, мол, ещё дела и надо со Штоцем поговорить.

Со Штоцем поговорить ей действительно было необходимо, да она, балда, поздно сообразила, поэтому и двинула искать его лишь сейчас. Классрук с господином Вегнером и госпожой Казатул сидели на третьем, в расширителе перед лифтами, — это было такое узловое место, мимо которого ты всё время проходила, потому что, конечно же, необходимые тебе врачи сидели не в одном каком-нибудь крыле, а по всей поликлинике. Марта не очень понимала, зачем учителя вообще их сопровождают: если бы кто-нибудь захотел смыться, вряд ли они бы уследили, а о помощи никто из ребят всё равно не просил, ну, может, разве только Аделаида.

Как раз сейчас они прошли мимо Марты: Аделаида и госпожа Казатул, девочка едва не плакала и что-то пыталась объяснить медсестричке, та кивала и успокаивала:

— Не страшно, ну что ты, сейчас мы со всем разберёмся. Это ничего, ничего, просто такая процедура, через неё все проходят. Для твоего же блага, понимаешь? А я буду стоять рядом, чтобы тебя не обидели…

Это всегда удивляло Марту: отчего же нужно мириться и принимать как должное всякие гнусности, всё, что тебя унижает, выматывает, всё, без чего ты вполне могла бы обойтись? И другие при этом ещё заявляют, будто — «для твоего же блага», ни для чего иного. А это всего лишь цена. Просто цена, которую ты платишь или не платишь, и лгать самой себе вовсе не обязательно.

Она поправила лямки рюкзака, обёрнутые в плёнку и фольгу кости глухо стукнули, зашелестели за спиной. Впереди коридор повернул, выводя к расширителю, и Марта услышала голоса. Точнее один голос — голос Штоца; господин Виктор Вегнер пытался что-то сказать, но…

— Нет! — отрезал классрук. — Терпеть я этого не буду, и говорить тут не о чем. Такие вещи попросту недопустимы. Недопустимы, вам ясно? На сей раз я не стану давать делу ход, но впредь извольте решать свои… дела вне стен школы.

— Вы не понимаете…

— Ну почему же? Наоборот — я, господин Вегнер, очень хорошо вас понимаю. Сам когда-то был таким.

Наверное, Марте следовало переждать или явиться позже, но время поджимало… Да и отчего-то ей было немного жаль этого болвана с кошачьими глазами. Медсестричка Казатул и правда ведь не красавица — и что его в ней зацепило?..

— Господин Штоц… ой, простите, я помешала?

Он обернулся — как всегда, высоченный, чуть нескладный, похожий на бродячего рыцаря с гравюр. Заложил руки за спину, этак иронично вскинул левую бровь.

— Марта? Ну что ты, разумеется, не помешала. Это мы, пользуясь свободной минуткой, обсуждаем с господином Вегнером разные рабочие пустяки. У тебя всё в порядке?

— Да, спасибо. Я хотела спросить… можно я сегодня не приду в Инкубатор? А отработаю в какой-нибудь другой день, когда скажете.

Штоц взмахнул узкими ладонями — словно дирижёр перед оркестром.

— О чём речь, разумеется! Ты уже закончила проходить осмотр? Думаю, где-то минут через сорок будет автобус, нас всех отвезут к школе.

— Я, наверное, сама, так быстрее. Спасибо, господин Штоц!

Быстрее или нет — ей не хотелось встречаться с Никой, иначе пришлось бы снова придумывать отговорки. Ведь им с Чистюлей и Стефаном-Николаем ещё предстояла целая гора дел.

Они уже ждали Марту у сто двенадцатого, положили сумки на колени и тихо переговаривались. Здесь отчего-то народу было не в пример больше, какие-то тётки, пропахшие ядрёными духами, злые и решительные, аж не подходи, средних лет мужчина с нелепым париком на голове, парень на костылях, с громаднющей — в гипсе, что ли — ногой.

Тётки, как ни странно, цапались не между собой за кто раньше стоял — нет, они, плечо к плечу, выступали единым фронтом против отсутствующего, однако ж крайне зловредного «клеща», «прохиндея» и «гниды».

— Не слушайте его! «Нет у них распоряжений», как же! «Экспертов нет»! Это что, такая сложность? Тут диагноз поставить — раз-два, никакие приборы не нужны.

— Вот именно! Привезти привезли, а дальше что? Ни туда, ни сюда!

— Ну, нам-то грех жаловаться, — пробормотала одна из них — низенькая, в цветастом платке и серой кофте. Она сидела как раз возле парня на костылях и ни на минуту не выпускала его руки. — Другие-то вон…

Парень посмотрел на неё со странным выражением на лице и попытался сесть ровнее. Громадная его нога заскрежетала по полу, оставляя длинную трещину в линолеуме — словно распахнулась вдруг бескровная рана.

Тётки посмотрели на них с завистью и неодобрением, а мужчина в парике и вовсе не обернулся. Вообще за всё то время, что Марта здесь была, он ни шелохнулся, так и маячил возле стены, за кадкой с очередной медленно помирающей пальмой. Да он и сам казался такой же пальмой, превращённой в человека неким жестоким волшебником.

— Кадыш! — выглянул из-за двери ассистент в хрустком, белоснежном халате. — Входите.

Женщина в платке подхватилась, протянула руки парню, тот покачал головой и сам, с помощью двух металлических костылей, стал подниматься.

— Крандец линолеуму, — вполголоса сказал Чистюля. — Слушай, Марта, ты вообще не жди, они тут долго будут… Скажи, что с осмотра.

Тётки, услышав его, зловеще обернулись — и быть бы беде, да в этот момент пришла госпожа Казатул, с Аделаидой и Никой. Не обращая внимания на грозные выкрики, куда, мол, без очереди, она кивнула Марте и повела всех трёх в кабинет.

— …место вам не нужно, это только в плюс, — говорил врач. — Но вам придётся встать на учёт. И определиться с тем, где ваш сын находился с мая по сентябрь. Лучше где-нибудь посевернее. Родственники у вас есть в тамошних губерниях? Выясните, потребуется несчастный случай на производстве, этак месячной давности, хотя можно и что-то посвежее.

Тут он заметил госпожу Казатул и кивнул ассистенту:

— Займитесь.

Девочек подвели к столу напротив, где уже лежала чуть кренящаяся на бок, рассыпчатая гора медкарт. Ассистент принял все три, пролистал, останавливаясь то там, то здесь. Сказал, не поднимая взгляда:

— Можете идти, спасибо.

— …и поменьше разговоров, — продолжал врач, — ну, да это вы и сами понимаете. Обязан, однако, предупредить: в случае недолжного поведения возможны… скажем так, рецидивы. Вплоть до обострения, грозящего летальным исходом.

Выходя, Марта обернулась. Женщина в платке слушала, дробно кивая; парень — тот самый брат Тамары? — стоял рядом, тяжело навалившись на костыли и глядя мимо врача, на дешёвый календарь с репродукциями древних батальных полотен. Ассистент положил карту Ники в общую стопку, а вот такие же Аделаиды и Марты — в отдельную, поменьше; в ней было хорошо если три-четыре другие карты.

В коридоре Марта вдруг обнаружила, что никакие отговорки для подружки ей не нужны. Ника оживлённо обсуждала с молоденькой госпожой Казатул и Аделаидой новый сезон «Дорогих слёз», эпизоды первый и второй. То ли понимала, насколько необходимо отвлечь сейчас Штейнер от воспоминаний об осмотре, то ли намеревалась ни на минуту больше не оставлять медсестричку одну с изумрудноглазым господином Вегнером.

Так или иначе, Марта была наконец свободна! Вместе с богатырями она поспешила к выходу — тому, что вёл из левого крыла сразу к трассе. На остановке была толчея, едва впихнулись. Она ехала, уцепившись за поручень, и почему-то вспоминала тот день на поле — как сама себе намечтала всякой чепухи, поддалась мгновенному порыву. Что-то мешало, тревожило, как камешек в туфле.

Только Марта пока никак не могла сообразить, что именно.

Глава пятая. Цыплёнок по-тульски

Всё складывалось — лучше не придумаешь. Если бы не медосмотр, они попали бы к Стефану-Николаю домой одновременно с Уной, его младшей сестрой. А так их встретил только дед — человек широких взглядов, ветеран Второй и Третьей крысиных войн, герой, лично спасший Нусскнакера-младшего во время Падения игл. Об этом, впрочем, вспоминать он не любил — как и о годах, проведённых в одном из тогдашних артыков. В артыки, насколько знала Марта, отправляли людей опасных и неблагонадёжных, преступников, и что там делал господин Клеменс, она понять не могла, а расспрашивать было неловко.

Бабушек дома не оказалось, но роль заботливого хозяина дед исполнил легко и охотно: он напоил ребят чаем, а когда узнал, что те задержатся по крайней мере на час, выгнал их с кухни и заперся изнутри.

— Ну держитесь, — сказал Стефан-Николай. — Он тут на днях новый рецепт раскопал…

— Нам же ещё за остальными костями!..

Марта пожала плечами:

— Смирись, Чистюля. Как будто не знаешь: от нас тут уже ничего не зависит. И вообще, я вот лично жрать хочу, а господин Клеменс готовит вкусно. Но ты, если так не терпится, можешь бежать на поле прям сейчас, мы догоним, не бойся.

Чистюля на это издал губами протяжный и немелодичный звук, после чего заявил, дескать, вместо того, чтоб время терять — давайте к делу.

И они пошли в лабораторию, молоть кости.

Надо сказать, комната Стефана-Николая могла человека неподготовленного ввести в состояние восхищения, ужаса или паники — зависело исключительно от склонностей конкретной личности. Вообще квартира Штальбаумов была огромной и суперсовременной, с семью комнатами, просторным гостевым залом (скорее напоминавшем Марте салон магазина подарков), с двумя длиннющими балконами и одним коротким, с аквариумами вдоль стен и картинами на стенах… словом, с точки зрения Марты, квартира эта была местом, наименее приспособленным собственно для жизни. Исключение составляло лишь то, что являлось владениями Стефана-Николая: упомянутые выше комната да короткий балкон.

В этой комнате всегда пахло чем-то странным. Химикалиями, малиной, древними книгами, мокрым мхом, шоколадом, горелой пластмассой, а вот сегодня, например, — свежим кофе. Сама комната представляла из себя узкое пространство, оставшееся после того, как сюда втиснули кровать, стол размером со школьную доску, а также — высоченную стенку, забитую тетрадями, приборами, коробками, инструментами, пустыми и заполненными всякой чепухой банками… Возмутительней всего было то, что Стефан-Николай совершенно точно знал, где и что у него лежит; это напоминало выпендрёж и фокусничество, и азартный Чистюля не терял надежды когда-нибудь поймать приятеля на невнимательности — но пока терпел сплошные фиаско.

На балконе же Стефан-Николай оборудовал лабораторию — и это была ого-го какая лаборатория! Небось, не в каждом институте такая есть, о школах и говорить нечего.

Никто из Штальбаумов не допускался в эту святая святых — за исключением мелкой, вредной, но совершенно неотразимой Уны. И действовать следовало быстро, пока она не явилась из школы.

Откуда-то с верхней полки Стефан-Николай добыл ручную мельницу, из-под кровати вытащил костедробилку. Содержимое рюкзака и сумок вывалили на стол, рассортировали. Мелкие зубы и фрагменты следовало спрятать, наиболее крупные — перемолоть и тоже спрятать.

Чистюля при виде мельницы только вздохнул. Хотя официально использовать драконовы останки было запрещено, их, конечно же, добывали и пускали в дело. По интернету гуляли советы о том, как обезвредить кости, там можно было найти схемы мельниц и костеискателей, рецепты драковухи, рассказы об удачных попытках переплавить кости в червонное золото и о том, как из них вытачивать детали ко всяким хитромудрым механизмам, очень полезным, просто незаменимым в быту. Костным порошком пытались травить крыс, тлей, долгоносиков, его использовали при химиотерапии; из костей делали клавиши для особо дорогих фортепьяно с безупречным, манящим звучанием, амулеты от уныния и малодушия. И конечно, на ортынских рыночках кое-чем приторговывали — негласно, как бы совсем с другими целями. «Хотите оригинального щелкунчика, ага, в виде генерала Нусскнакера, это и патриотично, и практично. В большой семье, как известно, челюстью не щёлкают, ха-ха», — а потом ведь это уже твоё, не продавца дело, что ты на самом деле колешь стальным генералом, орехи или кости. Или просто держишь в виде украшения на буфете, а вы что подумали, господин проверяющий егерь?..

Но стоило всё это добро недёшево — и Чистюля, если уж лишился мельницы, то надолго. Теперь вообще его находка из сокровища превращалась в бесполезную, даже опасную вещь. Конечно, не один Губатый торговал в Ортынске порошком из драконовых костей, но после сегодняшнего случая остальные перекупщики затаятся, дураков нет.

— О, глядите-ка, глядите! — Чистюля оторвался от попыток расколотить очередной волнистый зуб и сделал погромче звук на широченной плазме, что висела над столом. Телик они включили, чтобы не привлекать внимание господина Клеменса. Да и новости надо было послушать.

Их как раз и передавали. Доблестный егерь, вздрагивая щеками, сообщал, что в результате планового обыска в одном из гаражей на улице Трёх Царей обнаружены подпольные склад и фабрика по переработке драконовой кости. Преступная группировка, причастная к созданию и использованию упомянутых склада и фабрики, задержана, ведётся следствие.

За спиной егеря видны были гаражи — в том числе и отцовский; вокруг толпились зеваки, но выглядело всё так, будто в остальные никто не совался, только в тот, который принадлежал Губатому. И на дворе, когда снимали сюжет, было утро, никак не полдень.

— Они всё знали заранее, — сказал Стефан-Николай. Он как раз добывал из недр стенки всяческие ёмкости для хранения порошка и зубов. И явно был не в восторге от новостей.

— Так это ж здорово! — хмыкнул Чистюля. Приналёг, нажал. Откинул стальную челюсть и принялся вытряхивать обломки в миску, из которой их потом выбирала Марта. — Значит, все довольны. Егеря раскрыли крупное дело, Губатый не сдал своих приятелей…

— Но кто-то, — тихо завершил Стефан-Николай, — вбросил ошибочную информацию. Про обыск после обеда. Понимаешь?

Челюсти отвисли: и та, которой Чистюля собирался расколоть ещё один драконов зуб, и собственно Чистюлина.

— Но ведь за нами… за нами же никто не следил.

— Или мы никого не заметили.

Марта плотно закрутила и передала Стефану-Николаю заполненную доверху кофейную банку.

— Слушайте, — сказала, — какая теперь разница? Если это случайность, смысла нет дёргаться. А если кто-то действительно хотел… ну, я не знаю, спугнуть там нас или не нас, — ладно, спугнули. Дальше что? Дома у нас ничего нет, в гараже тоже. Придут проверять — да пожалуйста! А вы вообще не при чём, главное — тебе, Чистюля, не таскать порошок с собой. Стефа вряд ли будут проверять, им просто в голову не придёт. Да и наглости не хватит.

И тут она подумала про Людвига. Про Людвига, про отца, про то, как легко при обыске можно подбросить что-нибудь в дом. Был бы повод.

Но и здесь она уже ничего не могла поделать, верно? Ведь не могла же?!

Чистюля вдруг откашлялся и встал. Судя по его лицу, дело было серьёзное, так что на сей раз даже Стефан-Николай воздержался от едких комментариев.

— Я вот думаю… а может, ну его? — Бен вздохнул так глубоко и надрывно, словно собирался наконец-то признаться в любви Терезе Когут из параллельного «В». — Это, конечно, деньги. И большие, да. Я понимаю. Но если уж так всё пошло — выбросить к чёрту, сейчас прям пойти — и в унитаз. Или нет, в унитаз плохо, люди могут пострадать… Зарыть тогда! Взять и зарыть, а?

Стефан-Николай пожал плечами:

— Да я не против. Мне для опытов много не нужно, я отложу, а остальное — как хотите. Я думал, это тебе и Марте необходимо.

— Но подставляем-то мы тебя!

Он улыбнулся:

— Серьёзно? Если ты только из-за этого — забудь. Марта правильно сказала: им наглости не хватит сюда сунуться. Обыск в доме господина Штальбаума? Хочу на это посмотреть. Отец им головы поотрывает.

Марта слушала их, закусив губу. Прикидывала, взвешивала. Решала.

Стефан-Николай, щёлкнув пультом, выключил телик и повернулся к ним, серьёзный как никогда.

— Слушайте, давайте начистоту: ситуация — хуже некуда. Она и раньше-то… сами знаете: если связался с костями, по-другому не бывает. Но сейчас — просто абзац. И становится только хуже. И что Губатый…

— Я знаю, знаю! — не выдержала Марта. — Ты мне говорил… вы оба говорили, чтобы я с ним не связывалась. Но это моё решение, понятно!

— И что Губатый попался, мне не нравится, — как ни в чём не бывало продолжал Стефан-Николай, — и что обыски начались, и что вдруг всплыл странный Чистюлин многознающий ванхельсинг. И это, кажется мне, ещё не конец. Но посмотрим с другой стороны. Для Бена кости — реальный шанс подсобрать хоть немного денег.

Дело, впрочем, было не в шансе даже — в необходимости. Чистюля никогда не брал в долг у Стефана-Николая, хотя тот предлагал, Марта знала. А с учётом пьющего отца и матери, которая вкалывала с утра до вечера, но зарабатывала гроши, — перспективы на поступление у Бена были аховые. Значит — армия. Со всем, что из этого вытекало.

— Дальше — Марта. Та же история: Губатый, каким бы мерзавцем ни был, позволял ей зарабатывать. А Инкубатор это хорошо, но так, на карманные расходы, верно? И теперь, когда Губатый попался, много ли появится других вариантов?

Он помолчал, обвёл их вглядом.

— Осталось меньше года. К концу весны…

— Или мы выкарабкаемся отсюда, — подытожил Чистюля, — или — уже никогда.

— Что предлагаешь? — спросила у Стефана-Николая Марта.

Тот взял со стола самый крупный зуб, развернул плёнку, взвесил его в руках.

— Предлагаю…

И в этот момент дверь распахнулась, в комнату вошёл господин Клеменс. Он улыбался и катил перед собой тележку, какие бывают в кино — на них обычно привозят в номер отеля ужин. Здесь, конечно, сервировка не блистала, но приготовлено всё было с любовью и вкусом, дед Стефана-Николая обожал заниматься стряпнёй и не упускал случая побаловать друзей своего внука чем-нибудь вкусненьким. Одно время глава семейства, господин Георг Штальбаум, пытался, чтоб всё было как у правильных людей: нанял повариху, с лучшими рекомендательными письмами, — но та в конце концов сдалась и уволилась: делать ей в этом доме было решительно нечего.

На сей раз посреди тележки разлёгся — Марта это сразу поняла — цыплёнок по-тульски, в пикантном соусе. Фирменное блюдо господина Клеменса, который, согласно семейной легенде, в артыке познакомился с одним выходцем из Крайней Туле — а уж тот обучил его нескольким экзотическим рецептам. Разумеется, в артыках ничего такого не готовили — да и не могли; рецепты пересказывали друг другу как диковинные истории. Как заклинание — в надежде на то, что когда-нибудь выберутся и всё это сумеют попробовать.

— Что ж вы на стук-то не отвеча… — Голос господина Клеменса вдруг прервался. Дед — высокий, седой красавец, всегда сохранявший армейскую выправку, — замер и как будто стал меньше ростом. Лицо его сделалось бледным, неживым, губы задрожали. Он рывком, не оглядываясь, захлопнул дверь и привалился к ней спиной.

— Деда?.. — аккуратно спросил Стефан-Николай. — Ты чего?

Господин Клеменс помолчал, наконец заставил себя выпрямиться и оторваться от двери. Он задвинул защёлку — обычную, хлипкую, такую вышибить хватит одного удара — и осторожно пересёк комнату. Как будто шёл по полю, усеянному… ну да, драконьими костями.

— Давно это здесь? — спросил он, не глядя ни на Марту, ни на Чистюлю. Лишь на собственного внука. — Давно это находится в нашем доме?

— Только что принесли, — быстро сказала Марта. — Мы только что…

Он вскинул руку — Марта замолчала.

Тогда старик протянул ладонь и взял у Стефана-Николая этот зуб.

— Мы обезвредили их, деда. Мы же не дураки.

Господин Клеменс повертел зуб так и сяк, глядя на него, словно на старинного знакомого. Или — на голову заклятого врага.

Он провёл корявым пальцем по волнистому краю, сверху вниз, повторяя каждый изгиб. Ладони у него, как и у Стефа, были в шрамах — вот только вряд ли шрамы господина Клеменса остались после химических опытов.

Зуб был чёрным, как и все прочие, но там, где его касалась человеческая плоть, из глубины словно проступали, проявлялись изумрудные искорки.

— «Обезвредили»? — Господин Клеменс опустил зуб на обрывки плёнки и фольги. — И как, позволь тебя спросить?

Ребята переглянулись. Марта хотела было ответить, но Стефан-Николай опередил её:

— Неважно, как. Ты же не об этом хочешь поговорить, верно?

Старик отряхнул ладони, тщательно вытер их носовым платком.

— Умные, — произнёс устало. — Не дураки. И что вы планировали со всем этим делать? Сдать егерям? Перекупщикам? Новости-то вы смотрели, а?

Он поглядел на них и коротко кивнул:

— Значит, смотрели. Это всё… как-то связано с тем делом?

— И да, и нет. К лаборатории мы не причастны, клянусь.

— Просто хотели им перепродать, — снова кивнул старик. Он пристукнул пальцами по столу, несколько обломков закачались из стороны в сторону, один даже подпрыгнул. — Кто-то знал?

Тишина.

— Стало быть, знал. Когда вы их добыли? Да не молчите же, чтоб вас… — В последний момент он сам прервал себя и жахнул по столу, на этот раз всем кулаком.

— В воскресенье, — сказала Марта.

Терять уже было нечего. Да и врать не хотелось — господин Клеменс всегда хорошо к ним относился.

— Примерно после обеда, если это важно.

— Хранили где?

— У нас в гараже. В смысле — у меня.

Он пожевал нижнюю губу, вздохнул.

— Много народу с тех пор перебыло рядом с ними?

— Туда вообще никто не ходил до сегодняшнего утра, — вмешался Стефан-Николай. — И будь добр, не разговаривай с нами так, словно мы… словно мы младенцы какие-нибудь!

Господин Клеменс внезапно успокоился и даже, кажется, воспрял духом. Он пригладил изломанной своей пятернёй снежно-белую шевелюру, потом сложил руки на груди и заявил:

— Младенцы и есть. Собирайте всё это, живо. И аккуратней, ни крошки чтоб не осталось.

— Хотите отдать егерям? — сдавленным голосом произнёс Чистюля. — Но они же спросят, где мы нашли. И когда. И почему сразу не сообщили… О-о-ох…

— В гробу я видал егерей. Но этого … в доме быть не должно.

Стефан-Николай покачал головой:

— Только не начинай. Это всего лишь кости… ну, токсичные. Но не более того. Или ты тоже веришь в то, что «драконы были материализованным абсолютным злом, воплощением хаоса и нестабильности»?

— Нет никакого абсолютного зла, — отрезал господин Клеменс. — И добра тоже нет. Это вздор, выдумка. Зло всегда очень конкретно. И всегда очень индивидуально. Зло — это то, что причиняет один человек другому: сознательно, полностью понимая, каковы будут последствия его поступка. Желая их. Наслаждаясь ими.

Он похлопал себя по карманам, потом кивнул Стефану-Николаю:

— Принеси-ка мне трубку, будь добр. И табачку отсыпь, я знаю, у тебя есть.

— Тебе же вредно…

— А тебе — для опытов, ага. Давай, живо. И там Марьяна пришла, проследи, чтобы сюда не сунула свой нос.

Марьяной звали уборщицу, которая поддерживала в порядке квартиру Штальбаумов и при этом не посягала на кухню — к обоюдному удовольствию и самой Марьяны, и господина Клеменса.

Старик раскурил трубку, ладонью сдвинул в сторону фольгу и плёнку, опёрся на край стола.

— Собирайте, собирайте. Думаешь, буду твоим приятелям мораль читать, а, внучек? Это не ко мне. А про зло… Вот это всё, что вы притащили сюда, — оно когда-то было живым. Очень конкретным. Ты ж историю учил? Графики видел, картинки? Дракон за драконом, рождались из ниоткуда, жили кто десять лет, кто сто, потом издыхали.

Господин Клеменс пососал трубочку, выдохнул, щуря глаза.

— Не знаю, как древние, а этот был чертовски красив. Завораживал, взгляд было не отвести. И даже не страшно, когда смотришь, это вот как на хищника в зоопарке — только воздействие ещё мощнее. Когда видишь такую тварь, ей хочется поклоняться, она — идеальное создание, венец природы. И даже по-своему справедлива. Поэтому, думаю, им так легко удавалось захватить власть — и так просто её удерживать.

— Гипноз? — осторожно спросил Чистюля.

— Самогипноз. Красивое не может быть ужасным, а? Величественное — отвратительным? И если оно сжигает дома, пожирает женщин и детей, переплавляет в золото всё, что было тебе дорого, — значит, так и должно быть. Вот это всё, — кивнул он на кости, которые ребята спешно упаковывали, — ничего нового не создавало. Ничего извне не привносило. Оно просто вытягивало из каждого то, что в нём уже сидит, от рождения. Раздувало, подкармливало, заставляло расти изо дня в день. А потом питалось этим всем …, впитывало, и само росло — очень быстро, очень.

Он помолчал, может, ожидая вопроса, а может, подбирая нужные слова.

— Теперь, — сказал, — тварь издохла. Но кости — вот они. Вы, ребятки, слышали что-нибудь про такую штуку, как фоссилизация?

Разумеется, Марта с Чистюлей не слышали. Разумеется, Стефан-Николай слышал.

— Ты про то, как живая плоть превращается в окаменелости?

— Я про то, как в них превращается плоть мёртвая, вообще-то. Но суть ты уловил, молодец. — Господин Клеменс кивнул Марте и Бену: — Если совсем грубо и примитивно: кости, которые вы видите в музеях, — динозавров, мамонтов, акул древних, — всё это, по сути, не кости. Их исходный состав изменился, они «пропитались» минеральными соединениями. Но для этого нужно много, очень много времени. А теперь подумайте: драконы жили не когда-то давно, даже самые старые из них — если посмотреть с точки зрения серьёзных геологических процессов — издохли мгновения назад. У их костей не было ни шанса на то, чтобы окаменеть.

— Но и сгнить они не сгнили, ты к этому ведёшь?

— Правильно, правильно! И не сгнили, и разложению не подвластны. Годы проходят — и пожалуйста, попёрли наружу, давайте, выкапывайте нас, используйте: пускайте на яд, подмешивайте в самогон, в табак…

Чистюля помотал головой:

— Но это же ерунда. Как им удалось сохраниться, если…

— Если всё, что я говорю, — правда? Не переживай — правда. А пропитались они не после того, как дракон издох, но пока он был жив. Вот всем тем, что он из людей вытягивал. Злобой, завистью, отчаянием, подлостью, всеми нашими предательствами и всей нашей ложью. А главное — ненавистью. Ненависть — это то, от чего он хорошел, этот мерзавец. И я, — ткнул в них пальцем господин Клеменс, — чтоб вы себе уяснили раз и навсегда, не мораль вам читаю. К жабам мораль, ей цена — грош. Вот всё то, о чём я говорю, — здесь, в каждом кусочке кости. Не фигурально — буквально. Поэтому хоть затанцовывай, хоть поливай жертвенной кровью, обезвредить не сумеешь. Разве что на время смягчишь эффект. Усыпишь тварь.

— Жертвенной кровью? — очень тихо переспросил Стефан-Николай.

— А ты думаешь, мы в артыках чем занимались? Лес валили? — Он снова затянулся, глядя поверх их голов. — Ну, некоторые и лес. Особенно до тех пор, пока сыскари не находили новые залежи. А тогда, милый мой, изволь в вагон — и на другой конец страны, и копать, под снегом, в дождь, на жаре, — до победного.

Господин Клеменс протянул руку, взял ближайшую пустую баночку, вытащил из кармана ёршик и принялся выбивать трубку. Уверенными, спокойными движениями. Только левое нижнее веко чуть подрагивало, но может, это вообще Марте показалось.

— Словом, — сказал он, — так: собрали и вон из дома. И ты, друг сердечный, давай-ка без фокусов, я тебя знаю. Чтобы в закромах ни крошки не осталось. Понял?

Стефан-Николай лишь покаянно кивнул. Вот у него руки тряслись, аж на весь дом шелестела фольга, когда заворачивал очередной кусок.

— А уничтожить? — спросила Марта. — Как всё это можно уничтожить? Ведь можно же, да?

Господин Клеменс продул свою трубочку, не глядя, сунул её в карман.

— Подальше от людей, на пустырь какой-нибудь или на поле. Приехали, зарыли, сверху ещё брёвнами привалить. Или привязать к камню: в сумку сложить, закрыть и привязать. Тогда дольше пробудет под землёй. А уничтожить — даже не думайте.

— Подожди, деда — но ведь… если, допустим, сжечь? Или бросить в кислоту?

— Газеты прошлогодние бросай вон в кислоту, осиные гнёзда или старые свои дневники. И кстати, чтобы больше мой кисель на такую ерунду не переводил, экспериментатор. А насчёт костей… даже думать забудьте. Сам я не видел, повезло — но слышал достаточно.

Чистюля уложил последний зуб в свою сумку, наглухо застегнул замок.

— Ну слушайте, — сказал, — всё-таки мы не в средние века какие-нибудь живём. В век науки. Не может такого быть, чтобы кости ничего не брало, сами подумайте. Иначе за эти столетия их бы столько накопилось во всех странах!.. Что-то с ними происходит, как-то их можно… если не уничтожить, то обезвредить, что ли.

— Это идея! — подхватил Стефан-Николай. — Любое вещество подвержено трансмутациям, и, стало быть, если его невозможно расщепить — то уж по крайней мере преобразовать наверняка получится!

Господин Клеменс вдруг вскочил и хлопнул ладонью по столу:

— Хватит! Разошлись! По-твоему, это игра?! Загадка из задачника?! Ты знаешь, сколько народу перемёрло…

Лицо его исказилось, налилось красным, глаза горели. Никогда Марта не видела господина Клеменса таким — и судя по обалдевшему Стефану-Николаю, не она одна.

— Немедленно выносите вон из дома! Погодите-ка, погодите!..

Он выскочил из комнаты, едва не опрокинув тележку с остывшим обедом. Вернулся, потрясая зажатыми в кулаке купюрами. Заметно прихрамывал и не обращал на это никакого внимания, хотя обычно старался держаться.

— Сколько они могут стоить? Ведь вопрос в деньгах, верно? Ну, что вы мнётесь, гос-споди, ничего тут такого нет. Держите, держите! Чтобы даже искуса не возникло, слышите! Считайте, мы совершили сделку: я купил их у вас. И заплатил за то, чтобы вы отвезли эти отбросы… ну вот, положим, на городскую свалку и зашвырнули в одну из тамошних ям. Да, в вашем случае это лучший вариант, пожалуй. Это вы сумеете наверняка.

Раздался стук в дверь — и старик рявкнул, не оборачиваясь:

— Нет, Марьяна, у нас всё в порядке, нам ничего не нужно! Занимайтесь своими делами!

— А ты… — тихо произнёс Стефан-Николай. — Ты с нами не поедешь?

Дед постоял, рассеянным, мягким движением растирая левой ладонью грудь.

— Нет, — сказал наконец, — не поеду. Извините, ребятки. Как-то я слегка притомился за сегодня. Буду только вас задерживать.

Он встрепенулся, вскинул указательный палец:

— Кстати, про «задерживать». Если вдруг попадутся слишком б о рзые егеря, ты, дорогой мой, немедленно звони отцу. Никаких разговоров, ничего — сразу сказал им, чей сын, — и используй право на звонок. Ни у одного из этих уродов не хватит духу отказать, можешь мне поверить. Ну, чего встали? Вперёд, справитесь — вернётесь, накормлю праздничным ужином. А бутерброды вам сейчас Марьяна завернёт, я прослежу.

Снабжённые бутербродами и всё ещё немного обалдевшие, ребята спустились во двор, и тут-то Чистюля сказал:

— Стоп.

— Прямо читаешь мои мысли, — пробормотал Стефан-Николай.

Чистюля посмотрел на него с изумлением, словно не понимал, как в принципе после всего случившегося можно зубоскалить. Марта, кстати, тоже не понимала.

— Вы правда собрались ехать на свалку? Нет, серьёзно?

— Мы взяли деньги, — напомнила Марта. — Сделка есть сделка.

Купюры, которые им дал господин Клеменс, ребята пересчитали в лифте; меньше, чем заплатил бы Губатый, однако намного больше, чем они могли выручить, учитывая всё, что сегодня произошло.

— Да при чём тут… — отмахнулся Чистюля. — Я не про деньги. Но до свалки нам через полгорода переть. Во-первых, я голодный. Во-вторых…

Он самым наглым образом вытащил и начал разворачивать бутерброд. Стефан-Николай, впрочем, его в этом даже опередил; Марте только и оставалось, что к ним присоединиться.

Ели они на ходу; двинули вниз по Курганной к остановке, только задержались у ларьков, чтобы взять себе по чаю.

— «Во-вторых», — напомнила Марта.

— Свалка не выход, — ответил вместо друга Стефан-Николай. — Не на сегодня, по крайней мере. Если мы дали слово, надо выполнять по-честному. А у нас с собой только часть находки.

— Ох… Поле возле Рысян? Слушайте, я совсем забыла: его вроде как собираются раньше срока убирать!

— Значит, тянуть нечего, поехали! Заберём остальное, а завтра всё закопаем. Что бы там дед ни говорил, ты их всё-таки обезвредила, хоть как-то. За пару дней с ними ничего не случится.

Чистюля пил чай, с недоверием поглядывая в небо.

— Слушайте, — сказал, — дело-то к дождю. И потом — ну ладно, это вы правы, нет смысла бросать те кости на поле. Но эти куда мы денем? Вот до завтра — куда? Стеф отпадает, Марта тоже — если за гаражами следят, нам только с костями туда не хватало прийти. Я тоже не вариант, сами понимаете. И чего теперь?

Стефан-Николай глотком допил свою порцию, смял стаканчик и швырнул в урну:

— «Чего»? Да пошли в школу, что ли? А то мы сегодня толком там и не побывали — непорядок!

Прежде, чем ему успели ответить, Стеф уже развернулся и неспешной, доводящей до бешенства походочкой двинулся во дворы. Когда его догнали и, захлёбываясь от негодования, попытались урезонить, — тут-то и обнаружилось, что он из последних сил сдерживается, чтобы не расхохотаться.

Потом он им, конечно, всё объяснил. И действительно пришлось идти в школу — идея-то была гениальной.

Ну а когда с этим закончили — что ж, двинули на Рысяны.

В этот раз решили без велосипедов, время и так поджимало. В маршрутке было тесно и душно, как раз с местных рынков возвращался десант торговок. В проходе стояли пустые вёдра, обмотанные платками лукошки, бидоны; пахло творогом, свежей ягодой и грибами. Одни торговки дремали, привалившись плечом к окну или же запрокинув голову, чуть всхрапывая на тряских поворотах. Другие — словно не хватило им дня на рынке — обменивались сплетнями. Впрочем, как сообразила Марта, тут были из разных посёлков, поездка превращалась для них в нечто вроде чтения местной газеты.

— …и говорю: что ж ты, говорю, ко мне на этом своём собачьем наречии обращаешься? Ты ж умеешь по-человечески… ну, она вся такая аж побелела, слышь, и отвечает…

— …каждому, стало быть, по горшочку-самовару, очень выгодная вещь, бросил всяких обрезков, залил водой да включил. Ну и выбираешь: кашу там, суп какой, котлеты. А он сам всё сварит, супертехнологии, стало быть, двадцать первый век!..

— …да, живого, клянусь! И не только я, вон на позатой неделе Каська Русикова ходила в Цаплино урочище, так прибежала вся зелёная, глазища оттакенные. Продышалась трошки и давай шептать: белый, бабуня, белый и высоченный, что твоя жирафа, и рог витой, похож на клюв. Шерсть до колен, копыта на чашки похожи, только что без ручек. Смотрел, фыркал, хвост вскидывал…

— …цены-то подскочат, они что ни год мечутся, и никогда вниз, так? А нынче тем более. Или ты тоже в байки веришь про дешёвое золото? Оно-т’, может, дешёвым и будет, но не для нас…

— …давить. Не знаю, что они там цацкаются. Всех к ногтю, чтоб даже не пикнули. Ладно бы люди были — так нет, выродки, уроды. Чудовища! И столько лет терпеть?! Какая, к мышам толчёным, гуманность! Какие могут быть вообще…

Ребята вышли за остановку до Рысян: идти отсюда было дальше, но — переглянулись и поняли, что лучше так.

— Заодно, — ни к кому не обращаясь, сказал Стефан-Николай, — воздухом свежим подышим.

Примерно через четверть часа они отыскали то самое место и свернули с дороги в поле.

На этом их везение закончилось.

— Ты же отмечал! Палку втыкал дурацкую! — Марта готова была убить Стефана-Николая — не за забывчивость, но за эту его улыбочку. Что он себе думает! Это шутки, что ли?!

Они в который раз обошли полянку, с которой всё начиналось. Рыжий, скрипучий песок, сгнившие колосья. Один в один как тогда.

И если честно, Марта была уверена: Стефан-Николай ничего не напутал.

А потом Чистюля нашёл и палку. Она лежала совсем не там, где должна была, тут и спорить никто бы не стал.

— И ладно, — наигранно бодрым голосом заявил Чистюля. — Ну а что? Нам же лучше. Морокой меньше, да?

— Кто-то нашёл их.

— Да, Стеф, кто-то нашёл. Или они сами взяли и зарылись обратно в песок. Или бродячие собаки… — Тут он запнулся, потому что, конечно, сморозил глупость. Зарыться обратно в песок кости действительно могли. Но вот собаки на поле бы в жизни не сунулись, это любой ребёнок вам скажет. — Да ладно, — злясь, добавил Бен, — не всё ли равно? Пропали и пропали.

Марта переглянулась со Стефаном-Николаем.

— В общем, ладно, — сказала она. — Возвращаемся.

Стеф покачал головой:

— Мы не можем. Это наша вина, мы их выкопали. Вы разве не слышали, что рассказывал дед? Теперь мы обязаны их найти. Марта, ты… ты ничего не чувствуешь?

Усталость — вот, что она чувствовала. Всё это должно был закончиться по-другому. Не так… глупо. Что бы там ни говорил господин Клеменс, никакого дела ей нет до костей, которые кто-то там нашёл.

Потому что драконовы кости берут себе не для того, чтобы потом вернуть: ах, это вы откопали, извините, я не знал. Их уносят, чтобы перепродать. Чтобы потравить в доме мышей, а на полях — долгоносиков и гусениц. Чтобы сварить забористую драковуху. Сдать, наконец, егерям.

Или подсыпать кому-нибудь вместо яда, такое тоже бывает.

— Пошли, — сказала ребятам Марта. — Пошли отсюда. Мне ещё уроки на завтра делать.

Чистюля пошёл сразу. Стефан-Николай долго стоял, смотрел им в спины — ох, она знала этот его взгляд, хуже той походочки. Но в конце концов даже Стеф сдался.

Они вышли к шоссе и двинули в сторону Рысян, на ближайшую остановку. Перешли мост, здесь у Бена развязались шнурки, и, пока ждали, увидели, как от города к полю подъезжают сразу несколько комбайнов, грузовики, трактор…

— Вовремя успели, — буркнул Бен. — Ты таки была права, будут убирать раньше срока.

— Солома нынче на вес золота. Слушай, Марта, а давай всё-таки как-нибудь на выходных ещё раз наведаемся сюда? Просто прогуляемся, проследим за ходом сельскохозяйственных работ. Для истрода пригодится, рефераты напишем, а? Марта? Ты меня вообще слышишь, Марта?

Марта его слышала. Но смотрела она сейчас на поле — и дальше, туда, где пшеница обрывалась, туда, где, отделённый от неё небольшой канавой, начинался лес. Лес был старый, деревья с чёрными и коричневыми стволами, узловатыми, толстенными, в нём пахло зверинцем и гнилой водой. Он клином вдавался в узкую полоску между полями и городом — а дальше, севернее, разбухал, раздвигался вширь, и никакие лесорубы, никакие краны и бензопилы не способны были повернуть его вспять, разве что — удерживать в пределах обозначенных границ. Речушка Недлинка, через которую и был переброшен мост, здесь, рядом с городом, выглядела смирной и неопасной, но несла она свои воды в лес, — и где-то там, в чаще, сливалась с громадной, могущественной Чертанной. А по ту сторону Чертанной уже начиналась чужая земля. Враждебная земля.

Марта привыкла к лесу, как привыкают к некрасивому памятнику за окном или к ссорам соседей. Он просто был, был всегда, стоял на горизонте и к её жизни не имел ни малейшего отношения.

До самого недавнего времени. До, точнее говоря, воскресенья.

Или — до того дня, когда отец уехал на заработки?..

Она смотрела на лес и пыталась представить, что находится там, за ним, — и в этот момент увидела силуэт на самой его границе. Белое туловище, четыре мощных ноги, узкие челюсти. Рог, похожий на клюв.

Марта моргнула от удивления — и фигура пропала. Если, конечно, вообще там была.

Вдруг пошёл дождь — хлынул, словно где-то наверху дёрнули за сливную цепочку. Чистюля взвизгнул, Стефан-Николай неожиданно засмеялся. Марта промолчала, пытаясь за трепещущей стеной воды различить — есть ли всё-таки там, у леса, что-то… кто-то.

Никого, разумеется, там не было.

Стефан-Николай снял с себя куртку, протянул Марте.

— Пошли, — сказал, — сама говорила: тебе ещё уроки делать.

— Даже не подлизывайся. Не поеду я сюда больше, забудь.

— Ну, как знаешь… А вдруг их действительно какая-то… ладно, не собака — кошка дикая уволокла?

— Значит, комбайнёры найдут и торжественно вручат егерям… Эй, маршрутка же — давайте, давайте!..

Они рванули, разбрызгивая первые лужи и маша руками. И только сидя у окна, пытаясь согреться, Марта вдруг почувствовала, что вот она, осень, — по-настоящему началась. И значит, где-то впереди выпускные, а потом всё остальное, что за ними неизбежно последует.