Озеро Туманов

Глава первая БЕЗУМНЫЙ ДОЖДЬ

Говорят, в тот день шел какой-то особенный дождь, который заразил сира Эрвана де Керморвана безумием. С этого дождя все и началось.

Совершилось недоброе дело около тысячного года, а если точнее — в 1015 году. Конец света, ожидавшийся всем христианским миром как раз в тысячном году, не наступил, и всеобщее облегчение вследствие этого обстоятельства успело несколько притупиться.

Некоторые даже впали в неверие и подозревали местного кюре в недобросовестном ведении книг.

— Все случилось из-за старухи, дамы де Керморван, — утверждали неверы. — Это она попросила подделать кое-какие записи в книгах, чтобы получше пристроить всех своих отпрысков, а заодно и племянников. А вы не знали? Ну так послушайте-ка, если и впрямь не знаете. Старшая дочь дамы де Керморван родилась за несколько лет до вступления в брак ее родителей, так что поневоле пришлось исправить дату появления домниллы на свет. Да сеньоры Керморван, между прочим, и раньше такое проделывали! И в результате пятнадцать лет в нашем приходе долой — как корова языком слизнула! Всё из-за бастардов и преждевременных беременностей — нетерпеливые люди эти сеньоры Керморван, и сами они, и их невесты, да и дочки тоже хороши! И вот теперь извольте радоваться: когда во всем христианском мире все еще тысячный год, у нас — уже 1015-й!

Тут они пускались в сложные вычисления и объяснения, каким именно образом подправлялись даты и как вообще такое вышло. В ход шли разные памятные события, вроде украденной в деревне коровы, небывалого паводка, крупной драки на границе Керморвана и Рюстефана и похищенной во время ярмарки молоденькой мельниковой жены. Но, поскольку ни один умник не истолковывал ситуацию сходно с другим умником, и все они как один путались в цифрах и обстоятельствах, — то поневоле пришлось идею о пропавших пятнадцати годах оставить.

Итак, около 1015 года от Воплощения Слова сир Эрван де Керморван попал под дождь и остался этим весьма недоволен. Свое недовольство он облек в слова, которые, хоть и не были никем услышаны, но вошли в предание в неизменном виде.

— Что за анафемский дождь! — вскричал сир Эрван, когда непогода настигла его посреди луга. — Можно подумать, духи злобы поднебесной обмочились все разом!

И с этим он постучал в дом своего арендатора, надеясь найти там укрытие от ливня. Дверь отворила девушка. Предание именует ее «Сакариссой», хотя настоящее имя ее было другим; оно потерялось там же, где рассыпались порванными четками пропавшие пятнадцать лет. Не следует также упускать из виду, что в большинстве случаев женщины из незнатных семейств вообще не имели имен и их называли как попало. Поэтому «Сакарисса» определенно лучше, чем никак.

Попав в дом, Эрван сразу понял, что на лугу было довольно светло, несмотря на сильный дождь. В теплое время года трава и листья обладают способностью источать собственный свет. В помещении же царила темнота. Эрван не сразу разглядел лицо девушки. Он только ощущал ее молодость, потому что она была горячая, и это чувствовалось даже на некотором расстоянии.

— Найдется у тебя сухая рубашка для меня и горячее питье? — спросил он бесцеремонно.

Она отправилась разыскивать все, что он потребовал, а он тем временем разделся догола.

Дождь все стучал по крыше, и в этом звуке сиру Керморвану явственно слышалось недовольство, так что Эрван даже ухмыльнулся и погрозил дождю кулаком.

Тут вернулась девушка, и сир Керморван впервые увидел ее по-настоящему. Вот когда безумный дождь ударил ему в голову и затмил его рассудок! А поскольку он был в этот момент обнажен и, следовательно, плоть его не была защищена никакой одеждой, то и с телом его случилось то же, что и с разумом. Во всем естестве Эрвана не осталось ни одной, даже самой малой области, которая не подпала бы под власть безумия. Даже голос его изменился, когда сир Керморван спросил у девушки, просватана ли она.

То, что происходило с его телом, немало смутило девушку, но тем не менее она довольно разумно ответила сиру Эрвану, что — да, она просватана за одного бедного рыцаря из Рюстефана и что свадьба состоится вскорости.

Не успела она выговорить эти слова, как дождь хлынул с особенной силой, переполненная бочка для сбора воды так и зазвенела под каплями, как будто все они были из чистого хрусталя. Сир Эрван склонил голову, прислушиваясь, и отчетливо различил в этом звоне призыв и, более того — указание, как ему сейчас поступать.

Поэтому он схватил со стола свой пояс, вынул кинжал из ножен и в мгновение окна разрезал на девушке ее одежду. При этом он громко смеялся.

— Что вы делаете, мой господин! — закричала та, которую мы зовем Сакариссой. — Сейчас вернется мой отец — и что же он подумает?

Эти слова вызвали у Эрвана новый приступ необузданного веселья.

— Я знаю все ответы на все вопросы, — заявил он, хохоча во всю глотку. — И ты будешь их знать, — продолжал Эрван, — если выйдешь сейчас вместе со мною на двор и позволишь дождю смыть с твоего тела всякий стыд, а с твоей головы — всякую рассудительность.

И с тем он потащил ее за руку к двери, стоявшей все это время нараспашку — ради малой толики света и свежего воздуха.

Но пока Сакарисса отбивалась, и сопротивлялась, и хваталась за разные тяжелые предметы, случилось то, чего так боялся Эрван де Керморван: дождь закончился. Последние капли упали с небес, поразив сумасшествием какую-то букашку, которая побегала-побегала в недоумении взад-вперед, а затем перевернулась на спинку, поджала лапки и прикинулась мертвой. Если бы Господь позволил ей сохранить хоть частицу разума, она, несомненно, не стала бы так поступать, а лучше убралась бы подальше от порога. Потому что сразу же после этого она была раздавлена жесткой пяткой сира де Керморвана и превращена в буквальном смысле в ничто.

Эрван де Керморван и Сакарисса стояли рука об руку, совершенно нагие, и растерянно смотрели на лужи во дворе, на влажные листья, на стремительно убегающие с неба облака, и не знали, что им теперь делать.

Вдруг Эрван вспомнил про бочку, полную дождевой воды, чей голос он слышал, еще находясь в доме.

— Идем скорей! — закричал он. — Поспешим, пока твой отец и впрямь не вернулся!

Он поднял Сакариссу на руки и, как она ни плакала, засунул в бочку по самый подбородок. Она же поначалу пыталась избавиться от нежелательного купания, но, просидев в бочке всего несколько минут, позволила безумию охватить себя.

Может быть, будь на ней одежда, ничего этого бы не произошло, ибо платье для женщины — то же, что броня для мужчины, то есть предмет первой необходимости, когда речь заходит о сохранности плоти. Но сумасшествию сопутствует особенный род хитрости, вот почему сир Эрван заставил Сакариссу избавиться от любой одежды, не исключая и ленту для волос.

Поэтому Сакарисса лишь в самом начале плакала и умоляла Эрвана отпустить ее; потом она затихла и только водила глазами из стороны в сторону, в то время как сир Керморван продолжал с силой нажимать ладонью на ее макушку. И наконец случилось то, на что рассчитывал сир Керморван: девушка весело засмеялась и, зажав себе пальцами нос, с головой погрузилась в бочку. Она выскочила наружу как раз одновременно с тем, как солнце вырвалось из-за расползшихся туч, и яркие лучи заиграли на ее влажной коже. Несколько секунд она балансировала, стоя на бочке. Эрван смотрел на ее выгнувшиеся ступни, которыми она держалась за края бочки, вцепившись в них, почти совсем как птица.

И тут бочка с грохотом развалилась, вода хлынула и почти сразу иссякла, таким мощным был ее напор, — а девушка оказалась в объятиях сира Керморвана, и он немедля лишил ее невинности, прямо на траве, среди блестящих под солнцем луж.

Едва Сакарисса пролила свою кровь, как рассудок к ней вернулся, и она закричала в ужасе, глядя на землю между своих раздвинутых ног. Она низко опустила голову, так что волосы скрыли от глаз почти всю ее, исключая спину. И теперь Эрван смотрел на эту спину, особенно задерживая взгляд на выступающих ниже шеи позвонках. И вдруг он увидел, как между лопаток девушки проступили крохотные капельки пота. Ему тотчас захотелось вновь овладеть ею, но стоило ему прикоснуться к ней, как она вырвалась и убежала.

А сир Керморван, совершенно голый, посмеиваясь, отправился пешком в свой замок. Брошенную им одежду, а равно и свое разрезанное платье Сакарисса закопала в лесу.

С тех пор девушка сделалась очень молчаливой и как будто глупенькой, хотя прежде за нею ничего подобного не замечалось.

Бедный рыцарь из Рюстефана хоть и был действительно очень стеснен в средствах, но недостатком ума явно не страдал и потому сразу понял: с его невестой творится что-то неладное. Пытался он разговаривать с нею, с ее отцом, но ничего не добился.

Он узнал бы больше, если бы внимательнее относился к тому, что принято именовать «неразумной природой»: ко всяким червячкам, крылатой мелкоте и особенно — к лягушкам. Потому что, если рассудить здраво, никто из голых гадов так не близок человеку, как лягушка с ее крохотными ручками и задумчивым выражением вытаращенных глаз: ни дать ни взять наш кюре, которого нелегкая занесла на деревенский праздник, ближе к вечеру, когда большая часть сидра уже выпита.

Если кто и пострадал от безумного дождя, помимо сира де Керморвана, так это лягушки. С тех самых пор и до зимней спячки они вопили и орали на все лады и собирались большими стаями, так что иной раз почва бывала покрыта ими, точно живым ковром. Намерения всех этих лягушек были самыми очевидными: они желали продолжать свой род во что бы то ни стало и как можно обильнее.

Некоторые лягушки повадились ходить в человечьи жилища и там обитали, найдя себе пристанище в каком-нибудь сыром подвале. И не раз добродетельная домохозяйка, исполняя супружеский долг в темноте и под одеялом, щадя собственную стыдливость и стыдливость своего столь же добродетельного мужа, вдруг застывала в ужасе, ибо из мрака, мерно шевеля раздутым горлом, пристально глядела на нее лягушка и как будто ухмылялась растянутым ртом.

Вот такие дела творились в окрестностях Керморвана после памятного дождя. Но из людей, как уже было сказано, по-настоящему сошел с ума один только сир Эрван.

Свадьба Сакариссы была самая торжественная, и владелец замка Керморван почтил ее своим присутствием. Сам он не проявлял интереса к юной невесте, так что напрасно та краснела и бледнела попеременно: Эрвану до нее не было решительно никакого дела. Он ел и пил с большим удовольствием, а затем пожелал молодым счастья и с сытым, но вполне равнодушным видом отбыл верхом.

Первое время казалось, что происшествие с безумным дождем совершенно изгладилось и не оставило никаких серьезных последствий, но приблизительно месяц спустя выяснилось, что это не так. Потому что хоть Сакарисса и была счастлива в браке, некий тайный недуг уже завелся в глубине ее чрева и начал свое разрушительное действие. Она то принималась плакать без всякой причины, то вдруг начинала смеяться, и было замечено, что она любила выходить под дождь и подолгу стоять, подняв ладони кверху. В такие минуты на ее лице появлялось выражение глубокой растерянности, как будто она пыталась вспомнить о чем-то важном, но никак не могла.

Она начала терять в весе и уже к концу первого года супружеской жизни так исхудала, что муж легко мог поднять ее одной рукой. Она ни на что не жаловалась, но угасала прямо на глазах.

Бедный рыцарь из Рюстефана не знал, что и придумать, чтобы помочь жене. Вся округа ему сочувствовала, и розыск лекарей самого разного пошиба превратился в местную традицию, так что даже и потом, когда Сакарисса все-таки умерла, обитателя тех краев легко можно было узнать по привычке расспрашивать об искусных врачевателях, знахарях и цирюльниках, умеющих нежно пускать кровь.

Перед смертью Сакарисса ослепла, и муж, вне себя от горя, выносил ее на стену замка, чтобы она могла ощутить свет и впитать закрытыми веками тепло полуденного солнца, — он верил в целительную силу яркого света.

Наконец настал день, когда молодая женщина перестала различать даже свет. И в тот же час у нее открылись духовные очи, и она вспомнила все, что произошло с нею во время безумного дождя.

— Не плачьте обо мне, — сказала она своему мужу, — потому что меня убивают угрызения моей собственной совести. Я не сохранила себя до нашей свадьбы и, более того, посмела вожделеть человека, который ни до, ни после того случая не испытывал ко мне ни малейшей склонности.

Ее муж молчал так долго, что она вдруг забеспокоилась — не ушел ли он. Наконец он сказал:

— Еще со дня нашей свадьбы я знал, что вы не соблюли себя до брака, но не стал тогда спрашивать об этом — да и теперь не спрошу. Женщины не всегда виновны в том, что с ними случается, а я вас люблю и буду любить, пока стоят стены Рюстефана. Клянусь, что душа моя не успокоится, покуда то, что с вами сделали, не будет отомщено в полной мере!

Едва он выговорил эти слова, как в небо с громким карканьем поднялась огромная стая ворон. Она покружилась над головами супругов и улетела в долину, где рассыпалась, так что вместо стаи стало много отдельных птиц, и некоторые из них успокоились, а другие продолжали бесплодно скандалить.

Тогда Сакарисса сказала:

— Похоже, духи злобы поднебесной услышали вашу клятву и приняли ее, муж мой.

Рыцарь из Рюстефана сильно побледнел, но его жена этого не заметила, поскольку была слепой. Она продолжала:

— Человек, о котором я говорю, — сир Эрван де Керморван. Он ни к чему не принуждал меня, хоть и нельзя сказать, что я отдалась ему добровольно. Все, что между нами произошло, было похоже на бедствие, которое охватило нас обоих. Только ему это сошло с рук, а я умираю.

— Будь он проклят за то, что вы умираете, — сказал ее муж. — Все прочее я бы ему легко простил. Но, коль скоро уж духи злобы поднебесной приняли мою клятву, так пусть они примут и мое проклятие! Тысяча лет прошла с тех пор, как Спаситель приходил на землю; так вот, я хочу, чтобы половину от этого срока никто из владельцев Керморвана не был бы счастлив в браке! Я желаю, чтобы их жены были уродливыми, или сварливыми, или неверными; но если уж кому-нибудь из них попадется жена красивая и добрая — пусть она умрет очень рано и оставит своего мужа безутешным вдовцом!

И снова раздался крик ворон, на сей раз уже в отдалении, как будто некто очень злой кричал с противоположного берега реки: «Да слышу я, слышу, слышу…»

Сакарисса вздрогнула всем телом.

— Пятьсот лет, мой господин? Это очень долгий срок.

— Я сказал — пятьсот, — упрямо повторил он.

Она покачала головой:

— Да ведь за пятьсот лет весь род Керморванов вымрет, и не останется никого, кто смог бы завершить долгий ряд проклятых…

— Что с того? — спросил муж.

— Да то, что в таком случае ваше проклятие повиснет в воздухе — и никто знает, на чью голову оно падет! Не позволить столь страшному проклятию исполниться совершенно — очень опасное дело. С подобными вещами нужно обращаться как можно осторожнее. И коль скоро я не могу отговорить вас от высказанного желания, то могу ли я, по крайней мере, просить вас смягчить наказание?

Тут она принялась вздыхать так тяжко, что сердце у ее супруга едва не разорвалось от жалости, и он пробормотал, очень тихо, в надежде, что на сей раз духи не разберут ни слова:

— Хорошо, пусть будет не пятьсот лет, а четыреста пятьдесят — четыре раза по сто, согласно числу евангелистов, и еще полстолетия в довесок, как делают все, кто дает деньги в рост, и нечестные торговцы, и враги Христова имени…

— Пожалуйста, — прошептала она, — убавьте еще немножко… Отнимите от назначенного срока хотя бы два десятка…

И, к своему великому разочарованию, он услыхал — уже совсем из дальней дали, с края леса, все то же приглушенное расстоянием карканье:

— Поняли, поняли!.. Четыреста тридцать лет! Четыреста тридцать, а не пятьсот! Четыреста и еще полстолетия за вычетом двух десятков в довесок!

Сир Керморван не чувствовал на себе никакой вины из-за смерти Сакариссы. Он явился в Рюстефан и выразил соболезнование ее мужу, как и полагается доброму соседу, однако держался при этом весьма рассеянно и не расспрашивал о подробностях. Желая утешить вдовца, он добавил:

— Она в любом случае вряд ли пережила бы первые роды — дурно была сложена, так что потерю вашу великой не сочтешь.

Такое бессердечие заставило многих заскрежетать зубами, однако сам вдовец оставался на диво спокоен и даже поблагодарил Эрвана за проявленное сочувствие.

— Вы заметили? Он улыбнулся! — прошептала одна добрая женщина другой прямо на ухо. — Где это видано, чтобы вдовец, заслышав такие речи, улыбался? А ведь как он ее любил, эту Сакариссу! Лично я теперь ничему не удивлюсь, дорогая соседка.

И та была с нею полностью согласна.

Спустя несколько лет сир Керморван нашел себе супругу — дочь барона, с которым встретился на турнире в Ренне и у которого позднее гостил. Баронской дочери было пятнадцать лет, ее звали Сибильда, и у нее были совершенно золотые волосы. Сир Керморван был полностью очарован ею. Весь вечер, пока длился пир, он не сводил с девушки глаз, а наутро устроил так, чтобы задержаться еще на несколько дней. Барон ничего не имел против и даже устроил соколиную охоту, после которой и состоялся примечательный разговор.

Эрван де Керморван начал с главного и сказал прямо:

— Мне весьма полюбилась ваша дочь, сир, так что я не прочь взять ее в жены.

— Моя дочь? — Барон чрезвычайно удивился, услышав такое. Он призвал к себе Сибильду и несколько минут пристально разглядывал ее, после чего отослал прочь и только после этого произнес: — Но ведь моя дочь еще совсем маленькая девочка! Удивляюсь, как вы этого не увидели.

— А я удивляюсь тому, чего не видите вы, барон: домнилла Сибильда давным-давно выросла и стала взрослой! — возразил Эрван.

— Давным-давно? — прищурился барон. — Это с какого же, позвольте узнать, времени вы отсчитываете ваше «давным-давно»?

Но сбить Эрвана с толку оказалось трудным делом.

— С того часа, как я впервые увидел ее, — ответил он спокойно. — Я полюбил вашу дочь и, говорю вам, желаю взять ее в законные супруги. Не вижу причин отказывать мне: я знатен и нахожусь в родстве с лучшими фамилиями Бретани, а Керморван — превосходное владение.

Барон помялся немного.

— Скажите, правда ли то, что говорят о вас глупые люди?

— Глупые люди болтают много вздора, — сказал Эрван. — На то они и дураки — таково уж их предназначение на земле; а иначе дураками пришлось бы быть кому-нибудь другому, хоть бы и нам с вами.

— Доходили слухи, будто из-за вас умерла молодая женщина, — продолжал барон.

Удивление Эрвана при этих словах было таким глубоким и искренним — а он и в самом деле даже не подозревал о той роли, которую он сыграл в судьбе Сакариссы, — что всякие подозрения барона тотчас рассеялись. Повода отказать сиру Керморвану и впрямь не имелось. Что касается Сибильды, то она даже захлопала в ладоши от радости, едва лишь заслышала о сватовстве.

Она прибыла в замок Керморван за неделю до объявленной свадьбы и расположилась в отведенных ей комнатах с большим числом слуг, расставила там множество своих сундуков с приданым и вообще устроилась наилучшим образом.

Сибильда почти не виделась с женихом. Эрван де Керморван был занят приготовлениями, рассылал приглашения, принимал все новых и новых гостей, а также следил за делами на кухне, где ужасный грохот не умолкал ни на мгновение. Сир Эрван немалое значение придавал яствам и за предсвадебные дни измучил поваров придирками до полусмерти, так что один из них даже пытался покончить с собой и был остановлен только в самый последний момент.

В ночь перед самой свадьбой Сибильда наконец улучила момент и пробралась к своему нареченному. Эрван не спал — перебирал письма, хмурил лоб, безмолвно жестикулировал, словом, предавался раздумьям. Услышав легкие шаги девушки, он поднял голову и немало удивился, когда перед ним предстала его невеста.

— Что вам угодно? — спросил он. — Полагаю, вам известно, что ваш приход сюда нарушает все возможные обычаи и приличия. Подождите еще одну ночь, дорогая, и уж тогда мы с вами больше не расстанемся. Вы сможете ночевать в моей постели столько, сколько это будет любо вам и мне, то есть — до конца наших дней. А сейчас давайте-ка мне ваш лоб, чтобы я поцеловал вас, дитя мое, и отправляйтесь к себе под присмотр ваших мамушек.

— Я хочу кое-что рассказать вам, — сказала Сибильда, не обращая никакого внимания на благоразумные речи своего будущего супруга. — Поэтому позвольте мне остаться с вами наедине хотя бы на пару часов.

— Пара часов? — вскричал Эрван. — Да вам хоть известно, как это долго? За пару часов всполошится вся ваша прислуга, и в конце концов вас обнаружат здесь, сидящей на моей постели!

— Правда? — удивилась Сибильда. — В таком случае, это действительно очень долго!

Она задумалась, покусывая кончик пальца, а потом перевела взгляд на Эрвана, и он понял, что она в большом затруднении.

— Но что же мне делать? Если я не открою вам всего сейчас, после вы сможете узнать об этом от чужих людей, и это будет то, чего я желаю меньше всего на свете!

Сир де Керморван был, когда это требовалось, человеком весьма решительным, и потому он сказал:

— Коли дело обстоит так серьезно, то оставайтесь и рассказывайте!

Сибильда помолчала, собираясь с духом, и наконец выпалила:

— До восьми лет у меня были черные волосы!

На лице Эрвана отразилось такое облегчение, что Сибильда почувствовала себя обиженной и стала приставать к нему с вопросами:

— Почему вы молчите, мой господин? Неужели вам нечего на это сказать? И вы не почувствовали ни страха, ни отвращения?

— Но перед чем я должен, по-вашему, испытывать страх? — удивился Эрван. — Мне доводилось видеть вещи и пострашнее, чем черноволосая девочка восьми лет от роду! К тому же вам сейчас вдвое больше, и волосы у вас светлые…

— Вот именно! — вскричала дочь барона. — Бывали случаи, когда дитя рождается с белыми волосами, которые со временем как бы наливаются краской и темнеют. Но кто и когда слыхал о таком, чтобы у ребенка волосы были черные, как ночь, а начиная с восьми лет начали светлеть и к шестнадцати превратились в чистое золото?

— Стало быть, теперь и о таком услышат, — добродушно проговорил Эрван. Ему хотелось, чтобы Сибильда поскорее ушла. Ее присутствие сильно волновало его, но он был тверд в своем намерении хранить чистоту невесты до свадьбы.

Но Сибильда и не думала уходить. Напротив, она придвинулась к своему будущему мужу плотнее и продолжала:

— А все случилось из-за моей няньки. Так и отец мой думает, и многие другие, кто знает историю.

«Недосуг мне слушать по старых нянек, — подумал Эрван с большой досадой в сердце. — Но, кажется, так просто она не уйдет. Лучше уж пусть выскажется».

Он встал и принялся расхаживать по комнате. Сибильда следила за ним взглядом и говорила:

— Нянька моя была молода, но безобразна, и особенно нехороша была одна бородавка у нее на кончике носа. Тем не менее в замке все любили ее — может быть, за веселый нрав, а может — за то, что она никогда не отказывала мужчинам.

— Клянусь ногой! — закричал Эрван, теряя терпение. — Да откуда было восьмилетней девочке знать такие вещи?

— Она сама мне рассказывала, — призналась Сибильда. — Я еще подумала тогда: «Хорошо не отказывать мужчинам! За это они будут любить тебя». Но когда я сказала моей няньке об этом, она всполошилась и стала объяснять: мол, для меня это будет нехорошо. Но я все равно решила не отказывать и целый месяц была со всеми мила и любезна: приносила питье и сладости с кухни, когда меня об этом просили мужчины, даже и простые воины из замка. Я улыбалась и «переставала кукситься», если мой отец высказывал подобное пожелание. А еще во всем слушалась нашего кюре, так что все были мною довольны.

И когда мой отец похвалил меня за благонравие, я ответила: «Это все потому, что я положила для себя за правило — ни в чем не отказывать мужчинам». Мой отец нахмурился и спросил, кто научил меня такому. Я ответила: «Моя нянюшка».

Отец призвал мою бедную няню и долго бранил ее. Но выгнали ее из замка вовсе не за глупую науку.

— А за что? — полюбопытствовал Эрван. Он чувствовал, что давно пора задать какой-нибудь вопрос, чтобы не вышло, будто он равнодушен к рассказу своей невесты.

— За то, что она танцевала и пела, когда была совсем одна, — объяснила Сибильда. — Потому что так поступают только корриганы, которые живут в полых холмах. Люди поют только если у них есть слушатели, и ни один человек не станет танцевать в одиночку, если у него нет пары или если он не в хороводе. Лишь корриганы так сильно любят песни и пляски, что не выдерживают без этого и дня.

Отец мой подсмотрел, как нянька пляшет в лунных лучах. И хоть танцевала она вполне пристойно, и была совершенно одета, и даже в башмаках, все равно ее призвали наутро для разговора. Мой отец спросил, для чего она танцевала, а она ответила, что этого просило все ее естество. Тогда мой отец прямо назвал ее отродьем древнего народа, и она призналась в том, что это — чистая правда. Ведь корриганы не лгут, если их по-настоящему припереть к стенке. Они будут увиливать от прямого ответа, но коли уж кто-то догадался о правде — ни за что не скажут неправды, даже если это будет им в убыток.

Вот тогда-то ее и выгнали из нашего замка. Я очень плакала при разлуке, и она сказала, что подарит мне кое-что на память. Потом она поцеловала мои волосы и убежала. Я смотрела ей вслед, и мне казалось, что она растворяется в моих слезах…

Сибильда всхлипнула. Эрван с удивлением понял, что она расплакалась от одного только воспоминания о детстве и лучшей подруге, утерянной навсегда.

— Ну, будет, — сказал Эрван с грубоватой лаской и вытер ее слезы ладонью, — не стоит плакать. Все это давно уже в прошлом. Теперь я стану заботиться о том, чтобы у вас всего было вдоволь и чтобы вы не скучали.

Сибильда кивнула и постаралась больше не плакать.

— С того самого дня мои волосы и начали светлеть, — заключила она. — Теперь вам известно все, и я могу идти.

— Что ж, — с видимым облегчением произнес Эрван, — ступайте. Я благодарен вам за эту беседу.

И девушка выбежала из спальни.

Несколько лет золотоволосая Сибильда и Эрван де Керморван были вполне счастливы в браке. У них родился сын, потом еще дочь. Ни один из потомков Сибильды не унаследовал ее чудесных золотых волос, что лишний раз подтверждало истинность рассказа молодой хозяйки Керморвана: то, что составляло главное украшение ее наружности, не было чем-то врожденным и, следовательно, не передавалось по наследству. И сын, и дочь родились черноволосыми, что, впрочем, совершенно их не портило, такие они оба были веселые, здоровенькие и хорошенькие!

Рыцарь из Рюстефана видел все это и скрежетал зубами. Ему казалось, что его проклятие не сбывается, что духи злобы обманули его и теперь смеются над ним где-то в поднебесье. В конце концов, он потерял терпение и начал по ночам призывать дьявола, крича в темноту:

— Дьявол, дьявол! Почему ты не спешишь исполнить обещанное? Почему мой враг так счастлив? Почему моя жена умерла, а жена виновника ее смерти хорошеет с каждым днем? Отвечай, дьявол! Покажись мне и отвечай!

Так звал он несколько месяцев кряду, и наконец к нему в новолуние явился лохматый уродец ростом не выше пятилетнего ребенка, но весь сморщенный и кривобокий. От уродца воняло выгребной ямой и сыростью.

— Кто ты? — отступил от него рыцарь из Рюстефана. — Что тебе надо?

— Мне? — удивился уродец. — Это тебе было что-то от нас надо, сир де Рюстефан! Разве не ты призывал нас долгими ночами? Разве не тряс кулаками, то и дело поражая наших невидимых братьев, — за что, впрочем, ни один из нас не в обиде?

— Я не звал тебя, — гордо сказал рыцарь из Рюстефана. — Я звал дьявола!

— Будет еще дьявол знаться с такой мелочью, как ты! — плюнул уродец. — Он прислал меня, так что говори, что тебе надобно, или убирайся к черту!

Рыцарь помедлил, рассматривая посланца темных сил. Поневоле ему подумалось: «Неужели мои мысли так отвратительны и мелки? Не собственную ли душу я вижу перед собой?»

— Ну!.. — нетерпеливо повторил уродец. — Говори, зачем звал!

— Я хочу знать, почему мой враг процветает! — сказал рыцарь, отринув всякие сомнения. — Он погубил мою добрую жену, и я просил силы зла не давать властителям Керморвана добрых жен на протяжении четырехсот лет.

— Да, припоминаю, — сморщился уродец. — Злые жены — самая любезная нашему сердцу публика. Как охотно они слушают нас! Как живописно передают все наши речи, украшая их самым невероятным образом! Как верно служат нам! Как они послушны и податливы!

— Но у сира де Керморвана сейчас добрая жена! — закричал рыцарь из Рюстефана. — Он наслаждается семейной жизнью, в то время как я ежеминутно испытываю поистине адские мучения! Меня жжет память о моей бедной Сакариссе, о ее страданиях.

— Ну да, — преспокойно сказал уродец, рассматривая человека так, словно перед ним был искусно разрисованный горшок. — А еще тебя терзает зависть. Что ж, твоему гадкому сердцу легко помочь. Жди! Не пройдет и года, как властитель Керморвана овдовеет.

— Хорошо, — сказал рыцарь, кусая губы.

— А что нам делать с его детьми? — спросил уродец.

— Дети необходимы мне живыми, — сквозь зубы ответил рыцарь. — Им предстоит породить новых хозяев Керморвана — для новых страданий.

— Ну хоть дочку-то нам отдай! — попросил уродец. — Хватит с Керморвана и одного мальчика.

Рыцарь пожал плечами. Он не хотел отдавать на смерть ни в чем не повинную девочку, но вовремя вспомнил о том, что она — дочь его врага и, стало быть, должна понести наказание.

— Так и быть, забирайте девочку, — сказал он. — Я подожду еще год, но если за этот год беда не придет в Керморван — клянусь, я прокляну и дьявола, и плохо тогда вам придется!

— Ой, ой! — испугался уродец. (Или, точнее говоря, сделал вид, что испугался). И с тем пропал, оставив после себя отвратительный запах, который въелся в волосы рыцаря и застрял у него в ноздрях и оставался там в течение целого года.

Долго не слыхала корриган по имени Аргантель о золотоволосой девочке, о своей воспитаннице по имени Сибильда. Корриганы вообще не любят подолгу печалиться, и если им приходится расстаться с человеком, они стараются поскорее забыть о нем. Но тут злая тоска одолела Аргантель. Она просто не находила себе места. Бродила по лесам и полям, спускалась к морю и подолгу ковыряла пальцами отвесные скалы с причудливыми щелями.

Обычно Аргантель не появлялась на берегу, потому что прилив лишает корриганов волшебной силы, но тут ей стало все безразлично. Она догадывалась о том, что тоска напала на нее не без причины: перед кознями дьявола корриганы так же беззащитны, как и люди, и даже в большей степени, поскольку для корриганов не существует прибежища в спасительной религии креста.

Но, так уж была устроена Аргантель, что ей совсем не хотелось выискивать причин своей грусти. Она просто грустила и отдавалась этому чувству всем своим существом. И наконец Аргантель поняла, что не в силах больше противиться желанию повстречаться с Сибильдой. Ей хотелось узнать, какой выросла ее бывшая воспитанница. Люди живут так недолго и изменяются так быстро!

И Аргантель решила наведаться в замок Керморван. Она дождалась лунной ночи, когда было светло почти как днем, и пробралась прямо в спальню к Сибильде. Та сразу почувствовала, что рядом с кроватью кто-то находится, и проснулась.

В лунном луче тихо плясала корриган, и Сибильда сразу узнала ее — несмотря на то, что в последний раз они виделись больше десяти лет назад.

Сибильда села в постели и шепотом окликнула свою бывшую няню:

— Аргантель!

Та улыбнулась, не переставая танцевать, и Сибильда разглядела все ее бородавки, кривой рот и спутанные волосы. Но, как и в детстве, несмотря на все эти уродства, Сибильда не испытывала к Аргантель ни малейшего отвращения. Напротив, они казались ей милыми.

Сибильда выбралась из кровати и подбежала к своей бывшей няне. Рука об руку они принялись разгуливать в лунном луче и разговаривать о том, о сем.

— Как ты выросла! — сказала Аргантель, смеясь. — Какие у тебя стали красивые волосы! Тебе нравится мой прощальный подарок?

— Бывали грустные дни, когда только мои волосы и служили мне утешением, — призналась Сибильда. — Я благодарна тебе за это.

Аргантель чувствовала, как ей стало легко. Вся та тяжесть, что угнетала ее сердце, вдруг куда-то пропала, и она подумала: «Как хорошо, что я вняла своему желанию и отправилась навестить Сибильду! От этого никому не будет вреда, что бы там ни говорили, а пользы — очень много. По крайней мере, теперь я не ропщу на собственное бессмертие…»

А посланец дьявола прятался неподалеку, невидимый для глаза. Уродец был чрезвычайно доволен тем, как развивались события.

— Хочешь посмотреть на моих детей? — спросила Сибильда, и корриган с охотой согласилась.

Сибильда знала, что корриганы иногда забирают к себе человеческих детей, потому что сами редко могут произвести на свет младенца. Но страха перед своей бывшей няней Сибильда не испытывала: она знала, что Аргантель ни за что не причинит ей вреда.

Аргантель побежала за своей воспитанницей по коридорам и лестницам замка. Теперь, когда Сибильда стала взрослой, она сделалась выше ростом, чем ее былая наставница, — вот как чудно получилось! Аргантель семенила, перескакивала через ступеньки и даже немного запыхалась, пытаясь не отстать от рослой золотоволосой хозяйки Керморвана.

В большой кровати спали двое детей, мальчик лет пяти и девочка лет трех, оба темноволосые и крепкие. Во сне они разметались, и кулаки их были сжаты — как будто некие чары заставили их пасть неподвижно посреди буйной битвы.

— Какие красивые у тебя дети! — восхищенно проговорила Аргантель. — Любит ли их твой муж?

— Да, — кратко ответила Сибильда. И добавила: — Особенно девочку. Ну не странно ли это? Обычно мужчины отдают предпочтение сыновьям.

В этот миг посланец дьявола хихикнул так явственно, что Сибильда услышала его и оглянулась. Однако он быстро принял меры, так что женщина ничего не заметила.

Корриган наклонилась над Алисой (так звали девочку) и поцеловала ее в щеку, после чего подруги спустились в кухню, где за загородкой храпела кухарка, и угостились холодной ветчиной. Корриган жадно глотала огромные куски и приговаривала:

— Как же я соскучилась по человечьей еде!

«Пора», — решил посланец дьявола и отправился в спальню, где продолжал мирно спать сир Эрван. Уродец разбудил хозяина Керморвана, сильно ущипнув того за нос. Эрван пробудился с проклятием — а дьяволу только того и было надо!

— Сибильда, — позвал Эрван, но жена не отозвалась. Тогда хозяин Керморвана решил было снова заснуть, но не тут-то было! Сна ни в одном глазу. И жена куда-то пропала.

Так что Эрван встал и отправился на поиски Сибильды. Сперва он заглянул к детям, но там все было спокойно и мирно: оба ребенка сопели на все лады, а Сибильды рядом не наблюдалось. Тогда Эрван прямехонько спустился на кухню. Он знал, что Сибильда иногда ходит туда, чтобы выпить холодной воды или что-нибудь съесть — случалось, на молодую женщину нападал прямо-таки волчий голод!

И точно: супруга отыскалась на кухне. Но она была там не одна. Эрван услышал голоса и решил подсмотреть в щелку, тайком: с кем это его жена по ночам разговаривает.

Каков же был его ужас, когда во второй собеседнице он распознал корриган! Сомнений не оставалось: это была та самая, с бородавкой на носу, которая воспитывала Сибильду в ее детские годы и при разлуке наделила ее золотыми волосами.

Эрван схватился за щеки и стал думать. Он вспоминал все, что рассказывали знающие люди о повадках и обыкновениях корриганов.

К примеру, корриган никогда не покинет человека, с которым подружилась. Рано или поздно тоска одолеет корриган, и она явится к тому, кто когда-то свел с нею дружбу. И как бы она ни старалась забыть человека, даже из лучших побуждений, все равно найдется предлог для новой встречи с ним. А иногда печаль корриган по другу-человеку становится такой невыносимой, что она забирает с собой в пустые холмы — только того и видели!

Эрван покачал головой. Нельзя запретить Сибильде встречаться с Аргантель. Женщины — хитрый народ; Сибильда все равно отыщет способ повидаться с подругой. Нет, решил Эрван, нужно отобрать у Сибильды то, что связывает ее с миром корриган: ее золотые волосы. Это решение сразу успокоило его, и он отправился в постель.

А корриган, ни о чем не подозревая, закончила разговор с подругой лишь под утро, когда они и расстались, условившись встретиться через несколько дней.

Эрван держался как ни в чем не бывало, а Сибильда не чувствовала за собой никакой вины, поэтому она даже не заподозрила, что над ней нависла опасность.

И на следующую ночь, когда Сибильда легла спать, Эрван дождался, чтобы сон ее стал очень крепким и после этого взял заранее приготовленные ножницы и подошел к постели. Долго он смотрел на длинные золотые волосы жены, рассыпанные по всей кровати. Казалось, Сибильда покоится посреди золотых волн.

«Что же ты медлишь? — шипел ему в уши посланец дьявола. — Делай, что задумал! Это ведь для вашего общего блага! Если ты не острижешь ее волосы, корриган будет приходить за ней день за днем, пока однажды не уведет ее за собой — и уж тогда-то ты точно не увидишь больше своей жены!»

И Эрван вздохнул и взял в руки первую прядь волос, а потом отхватил ее ножницами.

Закончив свою злую работу, он взял спящую жену на руки и перенес ее на другую кровать, а волосы, оставшиеся на покрывале, свернул в узел вместе с покрывалом и унес на кухню, чтобы сжечь в печи.

Наутро Сибильда проснулась и удивилась: как она очутилась в другой кровати? Обычно здесь она никогда не ночевала. Может быть, среди ночи приехали гости, и Эрван решил уступить им большую супружескую кровать? Но как вышло, что Сибильда ничего не слышала? И что это за гости такие, которые приезжают по ночам?

Она вскочила, желая немедленно спросить мужа обо всех этих странностях, и вдруг поняла, что не ощущает привычной тяжести на голове. Она быстро вскинула руки и ощупала себя, но под ладонями оказались лишь коротенькие жесткие волоски, смиренные, как у монахини.

Ужас сковал Сибильду. Она медленно опустилась на кровать, уронила руки, повесила голову. Она не хотела ни вставать, ни встречаться с мужем, ни даже есть или пить, хотя обычно чувствовала по утрам зверский голод. И мысль о детях не вызывала у нее теперь никакой радости.

Эрван навестил ее в середине дня, немного обеспокоенный ее долгим отсутствием. Она тускло посмотрела на него и ничего не сказала. Он уселся рядом с ней на кровати, ласково обнял ее и заговорил:

— Простите меня, дорогая жена, но я не мог поступить иначе. К вам приходила корриган, и я испугался, что потеряю вас навсегда.

Она не ответила.

— Я забрал у вас ее подарок, чтобы вы всецело принадлежали мне, — продолжал Эрван. — Мне и нашим детям. Разве это для вас не предпочтительнее?

И снова она промолчала. Не добившись от нее ни слова, Эрван ушел. А Сибильда осталась сидеть неподвижно и все смотрела в одну точку.

Когда настало полнолуние, Аргантель опять навестила замок, но на сей раз она не нашла свою бывшую воспитанницу. Аргантель обежала весь замок, тихо топоча своими маленькими ножками. Она заглянула в каждую комнату, в каждую кровать, даже в каждый сундук и большой чан, но нигде не видела Сибильды. Несколько раз Аргантель заглядывала туда, где находилась Сибильда, и рассматривала незнакомую молодую женщину, пытаясь понять — кто это такая; но без золотых волос корриган не сумела ее узнать.

И Аргантель ушла, очень огорченная. Она решила, что Сибильда прячется от нее.

Постепенно становилось ясно, что Сибильда больна. Она теперь почти не вставала с кровати, отказывалась от еды. От тоски она зачахла. Напрасно Эрван призывал к ней лекарей — ничто не помогало.

А рыцарь из Рюстефана ловил все слухи, доходившие до него из Керморвана, и радостно потирал руки. Скоро возмездие свершится!

Однажды Эрван де Керморван шел по берегу реки и плакал. Плакал он потому, что жалел свою жену и не хотел ее потерять. И вдвойне ему досадно было знать, что умирает она из-за его глупости. Он заметил лягушку, которая глядела на него с камня так, словно знала что-то важное, и воспоминание о безумном дожде вдруг посетило Эрвана. Он вспомнил Сакариссу, которую заставил поддаться безумию и которую обесчестил до свадьбы. И тень старого вожделения зашевелилась в душе Эрвана. Но он продолжал считать себя невиновным, потому что Сакарисса хоть и умерла рано, все же успела испытать счастье брачной жизни.

Он уселся на камень на корточки и стал разговаривать с лягушкой.

— Помнишь безумный дождь? — спросил он.

— Кв-а-а-а, — заскрипела лягушка, но с места не двинулась и уставилась на Эрвана выпуклыми глазами. Казалось, она осматривает его сразу со всех сторон.

— Надеюсь, у тебя в том году было много жирных икринок, — продолжал Эрван. — А у меня только две. Но каждая из моих — в тысячу раз больше десятка твоих. Представь себе только! Если в одном ребенке пяти лет умещается приблизительно тысяча шестьсот головастиков, то во взрослом мужчине, вроде меня, зрелых лягушек, вроде тебя, уместится приблизительно две тысячи. Таково соотношение людей и лягушек, устроенное самим Господом! И да благословит Бог нашего каноника, который когда-то обучал меня счету и письму, за то, что я сумел это подсчитать в уме и так быстро.

— Кв-в…а-а-а, — сказала лягушка и переставила лапки у себя перед брюхом.

— Моя жена больна, — продолжал Эрван. — И почему-то сегодня мне стало казаться, что это все — из-за безумного дождя. А ты что думаешь?

Лягушка вдруг сиганула в воду, только ее и видели. Одни лишь круги расплылись по поверхности. Эрван поднялся на ноги и столкнулся лицом к лицу с корриган.

Все бородавки на лице Аргантель горели темно-красным, а глаза у нее были заплаканные.

— Кто ты? — спросил ее Эрван.

— Будто сам не видишь! — огрызнулась она. — Я корриган, будь ты неладен, глупый человек, разговаривающий с лягушками!

— Почему ты плачешь, милая корриган? — вежливо спросил Эрван. Он знал, что с такими, как Аргантель, следует разговаривать очень учтиво, иначе они могут здорово напакостить.

— Я плачу, потому что ты убил мою воспитанницу и подругу! — сказала Аргантель. — Я потеряла ее и не могу отыскать, хотя часто прихожу в замок Керморван. Там я вижу тебя, и твоих детей, и твоих слуг — не вижу только мою дорогую Сибильду, потому что ты убил ее.

— Идем, — сказал Эрван, хватая корриган за влажную и холодную руку. — Я покажу ее тебе. Она очень больна, но, может быть, ты сумеешь ее излечить, если только о тебе говорят правду, и корриган умеют исцелять болезни людей.

Аргантель засияла и сжала руку Эрвана. Вместе они отправились в замок, и Эрван показал ей Сибильду, спавшую беспокойным сном.

— Это? — удивилась Аргантель. — Но это вовсе не моя Сибильда!

— Как ты можешь так говорить? — возмутился Эрван. — Посмотри на нее хорошенько!

Аргантель покачала головой.

— У моей Сибильды были прекрасные золотые волосы, а это какая-то кочерыжка. Я не узнаю ее!

— Ты потому и не можешь ее узнать, что я остриг ее волосы, — сказал Эрван.

— Ты?! — Тут Аргантель испустила громкий вопль, такой ужасный, что поваренок на кухне оглох, а несколько кувшинов в подвале разбились. — Ты остриг ее волосы? Ты убил ее!

— Не смей так говорить! — рявкнул Эрван, но что ему до разъяренной корриган!

Аргантель вцепилась ему в лицо когтями и заверещала:

— Убийца! Убийца! Убийца!

После этого она повернулась и бросилась бежать из замка.

Эрван сел на постель жены, вытер с лица кровь и задумался. Корриган подтвердила то, о чем он и прежде догадывался: для исцеления Сибильды нужно искать не лекарства, а средства, позволяющие волосам скорее отрасти.

Он созвал всех женщин, бывших в замке, и расспросил каждую — чем они моют свои волосы. И все принесли ему разные травы и цветы, и всякие иные снадобья. Целыми днями в замке жевали хлебную кашицу, чтобы обкладывать ею волосы госпожи, и мололи высушенные травы, чтобы добавлять их в масла, и варили цветки вместе с кусочками целебной глины. Всеми этими снадобьями они без устали пользовали Сибильду, и в конце месяца ее волосы действительно немного отросли — так что она очнулась и даже стала разговаривать со своим мужем.

Но болезнь ее развивалась быстрее, и Эрван к своему отчаянию видел: хворь убьет Сибильду раньше, чем волосы ее достигнут хотя бы основания шеи.

Так и произошло. В один из декабрьских дней, когда было особенно холодно, Сибильда не проснулась, и ее тело держали в погребе до середины февраля, пока земля не стала достаточно мягкой для того, чтобы выкопать могилу.

— Ты доволен? — спросил посланец дьявола у рыцаря из Рюстефана.

Тот хмурился и морщился, а потом покачал головой:

— У Эрвана осталось великое утешение — его дочь. Я хочу, чтобы с ней случилась беда.

— Ты же хотел сохранить девочку живой, — напомнил вонючий уродец, с любопытством рассматривая своего собеседника. — Интересный вы народ, люди! Меняетесь вы сами, изменяются и ваши желания.

— Да, мои желания изменились, — подтвердил рыцарь. — Совершив первое злодейство, я стал хуже, чем был, и теперь мне не терпится совершить второе злодеяние, страшнее первого. Убей невинное дитя и забери его к себе! Пусть отец Алисы рыдает и рвет на себе волосы за то, что не уберег дочку!

— Хорошо, — кивнул посланец дьявола. — Но сына я трогать не буду, иначе род Керморванов прервется.

Рыцарь только искривил губы.

— Я буду жить очень долго, — сказал он, помолчав. — Но и после смерти я останусь на земле и не найду себе покоя еще четыреста тридцать лет.

— Ну да, — сказал посланец дьявола, поклонился и ушел, заметно прихрамывая.

Когда Эрван заметил, что волосы Алисы становятся все светлее, он ни слова не сказал по этому поводу. Аргантель наверняка поцеловала его дочь, однако даже не притронулась к сыну — мальчишка оставался черноволосым, как галчонок. Эрвана это вполне устраивало. В конце концов, он был вынужден признать, что мало знает о корриганах. Может быть, Аргантель не причинит Алисе никакого вреда. Во всяком случае, Аргантель вряд ли способна принести большую беду, чем учинил сам Эрван.

Года три Аргантель не показывалась в окрестностях Керморвана. Дети росли, Эрван вдруг начал замечать, что стареет. Он понял это, когда сидел как-то раз с тестем, отцом покойной Сибильды, и увлеченно слушал рассказ барона о его болезнях. Барон живописал, где у него болит и где мозжит, а где ноет и где тянет, и сир де Керморван не только терпеливо внимал повествованию, но и сочувствовал собеседнику. Более того — ему было интересно!

«Это первый признак скорой старости, — понял сир де Керморван. — Потому что в противном случае я был бы лекарем. А я не лекарь, стало быть, я — больной. Никто из людей, кроме лекарей и больных, не интересуется чужими болезнями».

И тут, едва только Эрван сделал это открытие, к нему прибежали и закричали, что Алиса пропала, что ее ищут уже несколько часов, но не могут найти.

Алиса была хорошенькая девочка с ворохом светлых кудряшек на голове. Она обладала жалостливым сердцем и неуемным любопытством. Повадкой она напоминала избалованного домашнего зверька, и к ней так и относились, поскольку время для воспитания еще не подоспело. Но тем не менее все кругом помнили о том, что в жилах Алисы течет древняя и знатная кровь и потому девочка весьма драгоценна.

В день своего исчезновения Алиса гуляла по саду и вдруг заметила лохматый шарик, который катился по дорожке все вперед и вперед. Алиса побежала за ним. Ее охватило неудержимое желание поиграть с этой забавной штукой. Шарик был довольно чумазый и немножко вонючий, как будто прежде его катали по грязной дороге. Но Алиса подумала, что шарик ведь в этом не виноват! Ей и самой доводилось пачкать вещи, и ее за это всегда бранили, поэтому Алиса очень хорошо знала, чья вина в том, что вещи бывают грязные.

«Ты — бедный шарик, — подумала Алиса. — Но ничего, сейчас я поймаю тебя и отмою хорошенечко».

Но он все время уклонялся от ее быстрых ручек, и в конце концов они очутились на лугу и побежали под уклон, к самой реке. Алиса не успела опомниться, как шарик угодил в реку, и стремнина повлекла его прочь от замка.

— Бедный! — закричала Алиса. — Подожди, я спасу тебя!

И с этим она прыгнула в реку.

Ой-ой! Собираясь совершить доброе дело, Алиса совершенно не подумала о том, с какими опасностями это может быть сопряжено. Холодная вода быстро заставила девочку думать не о каком-то там лохматом шарике, а о собственном спасении. Она принялась бить руками и ногами, хвататься за камыши, за свисающие с берега ветки, но все было тщетно — река тащила Алису все дальше и дальше.

Волны уже начали захлестывать ее голову, она нахлебалась воды и страшно кашляла. Берег скакал перед ее глазами, очень далекий. Потом она увидела чью-то отвратительную физиономию, вскрикнула и погрузилась на дно.

— Мертвая девочка! — сказала речная корриган, подплывая к Алисе и рассматривая ее в упор. — Красивая. И совсем маленькая. Полагаю, это наша законная добыча!

Она взяла Алису на руки и отправилась вместе с ней на берег, куда свистом созвала других корриганов — для совещания.

Алиса была не вполне мертва. Она даже различала лица разных существ. Некоторые внушали ей ужас, другие, наоборот, успокаивали. Все они шумно спорили, ругались между собой, иные даже дрались. То и дело они подходили к Алисе и рассматривали ее, щупали, щипали, лизали и кусали, так что девочка ежилась и морщилась. Но она не могла пошевелиться и уж тем более — убежать.

«Что им всем от меня нужно?» — думала она.

Наконец она увидела то самое отвратительное существо, которое напугало ее в реке.

— Она моя, — важно объявило оно. — Это я заманил ее в реку, прикинувшись пушистым шариком и внушив ей желание поиграть со мной. Это я утопил ее, так что теперь она принадлежит мне.

— Она не может принадлежать тебе, потому что она — невинное дитя, — возразили ему корриганы.

— Что ж, — ухмыльнулся посланец дьявола, — попробуйте доказать мне, что у кого-то из вас имеется больше прав на нее, чем у меня!

— Изобьем его и выгоним с наших лугов! — закричали несколько корриганов сразу.

Посланец дьявола выдохнул огромное облако серного пара, и они отчаянно закашлялись.

— Как мы можем доказать свои права на эту девочку? — спросила одна из корриганов. — Назови свои условия!

— Хорошо! — посланец дьявола несколько раз подпрыгнул на месте, что заменяло у него искренний смех (неискренне он мог хохотать сколько угодно). — Если она узнает кого-нибудь из вас, забирайте ее себе. Но если она никого из вас не узнает, я сочту ваши претензии смехотворными и сделаю с ней то, что делаю с любой моей добычей.

Если бы Алиса была по-настоящему мертва или же по-настоящему жива, за нее сейчас же заступился бы ангел, но Алиса по-прежнему оставалась наполовину живой и наполовину мертвой. Корриганы растормошили ее и принялись упрашивать:

— Попробуй узнать кого-нибудь из нас и назвать по имени, и тогда мы спасем тебя от дьявола.

Алиса вдруг закричала:

— Аргантель! Она поцеловала меня, когда я была маленькой, и с тех пор у меня стали расти золотые волосы, как у моей матери!

Тотчас все корриганы зашумели и заплясали от радости, а посланец дьявола плюнул и закричал:

— Нечестная игра!

Но в него стали бросаться цветами и комками земли, и он удрал от них с позором. А Аргантель забрала Алису на дно Озера Туманов, где обитали многие корриганы, и с тех пор об этой девочке никто ничего не слышал.

Глава вторая ПРОПАВШИЙ ВЕЛИКАН

Исчезновение Алисы превратило Эрвана в старика, и произошло это в считанные дни, мановением злой волшебной силы. Еще вчера он, проклиная всякого встречного, бегал по холмам, без устали, до хрипоты, звал Алису. Еще вчера он, не разбирая, бил хлыстом слуг, которые не доглядели за девочкой. И вдруг наутро проснулся одряхлевшим

Старость набросилась на Эрвана столь стремительно, что застала его врасплох, поэтому он едва не умер. Ему потребовалось немало времени на то, чтобы привыкнуть к своему новому телу и научиться двигаться не так, как было ему привычно — то есть размашисто, не сдерживая порывов, — а скованно, с опаской.

У него оставался еще сын, Гварвин, но Эрван поначалу не только не искал утешения в этом обстоятельстве, но и вообще с трудом превозмогал в себе неприязнь к мальчику. Считается, будто отцы предпочитают сыновей дочерям, но это заблуждение: как и рассказывала своей бывшей няньке Сибильда, Эрван души не чаял в Алисе, а Гварвин всегда оставлял его равнодушным. И теперь судьба словно бы в насмешку отобрала у него именно дочь! Когда Эрван видел Гварвина, он едва сдерживался от пожелания: «Лучше бы ты утонул, а не она», — и отворачивался.

Впрочем, Гварвин был наделен счастливым характером. Отвращение отца он никогда не относил на свой счет и полагал, что Эрван просто-напросто нездоров и отворачивается, дабы его недомогание не слишком бросалось в глаза. По-своему Гварвин тоже огорчался из-за исчезновения Алисы, однако, в отличие от Эрвана, вовсе не считал сестру мертвой.

Однажды он застал отца плачущим. Эрван не слышал, как мальчик входит в комнату, и продолжал рыдать, закрыв лицо ладонями. Гварвин присел на полу у его ног и, дождавшись, пока всхлипывания станут тише, проговорил:

— А по мне, отец, напрасно вы так убиваетесь.

Эрван даже подскочил от неожиданности. Слезы мгновенно высохли на его глазах. Он гневно уставился на сына:

— Что ты здесь делаешь, Гварвин?

Мальчик пожал плечами.

— Зашел попросить вашего благословения на ночь.

— К чему это? — нахмурился Эрван. — Прежде я никогда тебя не благословлял.

— Ну да, а теперь капеллан велел непременно так делать. А то — вдруг и я куда-нибудь пропаду? Капеллан говорит: мол, с Алисой вся беда из-за того и случилась, что мало ей перепадало благословений.

Эрван скрипнул зубами, мысленно поклявшись — добиться изгнания капеллана во что бы то ни стало. Не хватало еще, чтобы всякий поп давал тут поучения — как поступать сеньору с его детьми.

Гварвин моргнул и добавил:

— На самом деле мне кажется, что Алиса — жива-живехонька, только далеко отсюда. Но, может, оно и к лучшему: у нас не всегда бывает хорошо.

Эрван крепко зажмурил красные веки, сморщил дряблое лицо и закричал:

— Да как ты смеешь так думать! Она мертва, мертва! Она мертва, моя золотоволосая девочка, а ты, галка черная, живешь!

Гварвин удивленно посмотрел на отца:

— А почему я не должен так думать, мой господин? Я же не видел Алису мертвой. И вы ее не видели. И никто не видел. Ушла она от нас — вот это точно; но куда подевалась — останется тайной, и для вас, и для меня. Люди поговаривают, будто наша матушка водила дружбу с корриганами. Кто знает, может, и Алиса сейчас с ними. А коли так, то зачем же убиваться по ней? Они ведь ее не обидят.

— А я не по ней убиваюсь, — сквозь зубы процедил Эрван. — Я себя оплакиваю. Что Алиса! Невинное дитя! Ей везде хорошо, и у корриганов, и на небе. А вот мне, на земле, — мне так плохо без нее! Да разве тебе понять, галка черная? Ты целыми днями скачешь по полям, стреляешь из лука, горланишь песни — и в голове у тебя пусто!

Гварвин поцеловал отцу руку и сказал:

— Ну и что с того, что пусто? Будто от битком набитой головы бывает много счастья!

Как ни странно, после этого разговора печаль Эрвана пошла на убыль, и он окончательно сдался старости. Теперь сир Эрван по целым дням просиживал у окна и скучно глазел на стену замка и на смену облаков над нею. Время побежало для него спокойно и медленно, и он больше не чувствовал тревоги. Как будто плавное течение подхватило его. Когда он не пытался делать то, чем без устали занимался в молодости и в зрелые свои годы, — то есть скакать верхом, охотиться или ссориться с соседями, — он и вовсе не ощущал своей дряхлости. Но стоило ему сесть на лошадь, как его пронзала боль, и Эрван вспоминал горе, которое его постигло: он больше не молод.

И Эрван приучился жить осторожно.

Гварвину минуло восемнадцать лет, когда отец удостоил его второй столь же откровенной беседы. Все прочее время каждый из них уверенно шел своей дорогой: Гварвин обзаводился друзьями, такими же веселыми шалопаями, как и он сам, и развлекался, как мог, то есть не щадя сил и не покладая рук; а Эрван коснел в старческой скуке и часами вникал в какие-то цифры, которые представляли ему управляющие.

Разумеется, отец и сын виделись за обеденным столом, когда им случалось трапезничать вместе, а иногда и сталкивались во дворе замка; но эти встречи никогда не приводили к беседам. В тот же день Эрван нарочно послал за Гварвином и, стоило юноше переступить порог, заговорил:

— Рад видеть тебя таким молодцом, Гварвин.

— Господь и вы с матушкой наградили меня завидной наружностью и недурным здоровьем, — согласился Гварвин, — а все прочее — отчасти и моя заслуга, ибо я много времени проводил в достойных забавах.

Эрван хмыкнул, и его морщины на миг разгладились.

— Коли ты и сам признаешь, что уже вполне созрел, то согласишься со мной: тебе пора вступить в брак.

Веселое лицо Гварвина чуть омрачилось. И хоть тень эта была едва заметной, отец сразу ее разглядел и нахмурился:

— Что такое, мой сын? Тебе не по душе мысль о браке?

Гварвин улыбнулся, немного смущенно. Эрван с досадой подумал о том, что и смущение идет парню: больно уж хорош! Эрвану стоило больших трудов отринуть зависть и продолжить разговор с прежним дружелюбием:

— Если ты испытываешь отвращение к брачным узам, то открой мне — почему.

— Ну, — протянул Гварвин, — дело в том, что Фаншон…

Эрван залился багровой краской.

— Фаншон? — прохрипел он. — Что еще за Фаншон?

— Она… — начал было Гварвин, но отец быстро перебил его:

— Не желаю и слушать! Знаю я всех этих Фаншон! Разумеется, я весьма одобряю твои походы по всяким Фаншон, потому что в свое время и я не брезговал таковыми, но брак — совершенно другое дело. В первый год брачной жизни — а точнее, до рождения первенца, — пожалуйста, воздержись от всяких приключений. Потом можешь возобновить их. Но во всем знай меру, иначе…

— Но я люблю ее! — перебил Гварвин.

— Это бессмысленно, — сказал Эрван. — Кроме того, тебе понравится невеста. Это Мари де Мезлоак, дочь барона де Мезлоака. Она красива и состоятельна, и хорошая рукодельница, и добродетельна, и религиозна, и немного умеет читать.

Молодой человек призадумался. Эрван хорошо знал, чем закончится внутренняя борьба, которая происходит сейчас в душе Гварвина. Разумеется, он женится на Мари де Мезлоак. А через год-полтора вернется к Фаншон. Одно другому не помешает. У Мари найдется достаточно здравого смысла, чтобы понимать это и не вмешиваться в естественный ход вещей.

— Ну хорошо, — сказал Гварвин. И склонил голову: — Теперь-то вы благословите меня, отец?

Эрван пораженно уставился на него. Впервые за все восемнадцать лет жизни Гварвин сумел удивить своего отца.

— Никак ты все еще помнишь тот разговор — десять лет назад? — спросил Эрван.

Юноша кивнул.

— Это был важный для меня разговор, — добавил он. — Ведь мы говорили о моей сестре. О ее исчезновении. И о том, что она, вероятно, жива…

— Ты до сих пор в это веришь? — просипел Эрван.

— Да, — сказал Гварвин спокойно. — Почему бы и нет? За минувшие десять лет никто так и не отыскал ее тела.

— Глупец! — рявкнул Эрван и закашлялся. — Глупец, — повторил он, — да разве кто-нибудь узнал бы теперь ее тело, даже если бы и выловил его из реки? Одни только белые кости, ничем не отличающиеся от других таких же костей…

— Но ведь и белых костей не отыскали, — упрямо сказал Гварвин.

Он поднял голову и глянул отцу в глаза. Бездна отчаяния едва не затянула его, и он поскорее отвел взгляд.

— Так вы благословите меня? — тихо спросил он.

— Да, — ответил Эрван. Теперь его голос звучал сухо. — Благословлю. Тебя и твою будущую супругу.

Гварвин рассмеялся с явным облегчением:

— Ради такого стоит и жениться!

Мари де Мезлоак оказалась весьма привлекательной особой. Она была небольшого роста, хрупкая и такая изящная, как будто искусник-мастер вырезал ее фигурку из кости. Темно-рыжие волосы плавными волнами ниспадали на плечи и спину, схваченные тонким золотым обручем, очень старинным и чуть мятым. Темно-синие глаза смотрели спокойно, испытующе. И только губы немного портили ее внешность — они были тонковаты, на вкус Гварвина.

Но в общем и целом наследник Керморвана не смог сдержать восторженного возгласа при виде этой девушки, которая держалась так величественно и спокойно, словно была не юной баронской дочерью, а по меньшей мере королевой, опытной в обращении с верноподданными.

Она протянула ему руку и улыбнулась, не разжимая губ. Он охотно подержал ее узкую ладошку в своей широкой мозолистой ручище и густо покраснел, представив себе, как снимает с нее одежду, как обнаруживает под этими целомудренными одеяниями нечто удивительное, совсем не похожее на то, чем блистала Фаншон… Ему даже странно сделалось. На какой-то миг ему показалось, что у Мари де Мезлоак под одеждой нет никакого тела, что она вся состоит из лица и красивого платья. А потом, сразу, без всякого перехода, он понял, что ошибается: девица де Мезлоак обладала плотью, как и любая другая девица, и эта плоть скоро будет принадлежать ему, Гварвину из Керморвана.

Он прикрыл глаза, потому что у него закружилась голова. От Мари исходил едва уловимый, остренький запах. Его-то и почувствовал Гварвин, когда думал о телесных сокровищах своей нареченной невесты.

— Я рада нашей встрече, — молвила Мари де Мезлоак. — А вы, мой сеньор?

— Тоже рад, — пробормотал Гварвин.

Он вдруг словно бы увидел перед собой въяве — да так отчетливо, что вся кровь прилила к сердцу, — как они с Фаншон барахтаются на сеновале. В присутствии изысканной Мари это было почти невыносимо.

— Ваш отец, кажется, желал бы нашего союза, — добавила Мари.

— Да, — сказал Гварвин, с тоской глядя на нее.

— А вы? — спросила она. — Вы желали бы этого?

— Да, — повторил Гварвин.

Она покрепче взяла его за руку и приложила его ладонь к своему сердцу.

— Слышите, как бьется? — спросила она, улыбаясь. — Если вы захотите, оно будет биться для вас.

— Да, — в третий раз сказал Гварвин.

Он набрал в грудь побольше воздуха и поцеловал ее. Губы у нее оказались сухие и на ощупь совершенно не похожие на губы. Скорее — на что-то неживое, вроде кусочка древесной коры или пучка соломы. Но тогда Гварвин не придал этому значения, поскольку никогда прежде не имел дела со знатной девицей и полагал, будто так оно все и должно быть.

На обратном пути из Мезлоака обоих, отца и сына, застал дождь. Гварвин запрокинул лицо навстречу небесной влаге. Он широко раскрыл глаза и рот, и вода потекла по его лбу и щекам, щедро намочила его волосы и плечи.

— Странно, — сказал Гварвин, — отчего это если человек попадает под дождь, ему непременно охота смеяться?

Он подумал немного и добавил:

— Вот уж точно, вода всегда вызывает веселье! Упадет ли кто в лужу — все хохочут, обольют ли кого из кувшина — опять всем весело. А если брызнуть водой из ручья на девушку, она так и зальется смехом. Определенно, это оттого, что вода содержит дух жизни.

Он повернулся к отцу, чтобы увидеть, какое впечатление произвели на того его слова, и поразился бледности и угрюмому виду Эрвана.

Старик ежился под струями дождя, как будто они были иглами и каждая вонзалась в его тело, причиняя ему неслыханные страдания. Он втягивал голову в плечи и даже пытался прикрыть макушку ладонью левой руки.

— Что это с вами, отец? — удивленно спросил Гварвин. — Вы как будто страдаете, а ведь это просто теплый летний дождь!

Эрван неподвижно смотрел на сына, и Гварвину почудилось, будто отец взирает на него откуда-то издалека, словно бы Эрван внезапно перенесся на противоположный берег моря.

— Дождь, — хрипло каркнул старик. — Безумный дождь. С этого все началось. В том дожде было безумие…

Он спешился, бросил поводья. Конь поглядывал на него с недоумением и двигал ушами.

Эрван закричал:

— Беги! Спасайся, сын! Спасайся от безумного дождя! Ты еще успеешь — так не погуби себя и своей души, а я уже погиб безвозвратно…

Гварвин тоже остановил коня и спустился на землю.

— Вам дурно, отец, — проговорил он. — Позвольте, я отвезу вас домой. Вам нужно лечь в постель.

— Постель? — дико завопил Эрван. — Нет, постели быть уже не может! Все под запретом, кроме мокрой травы и луж. Ты видел эти лужи? Обычно в лужах отражается небо, но в тех отразился ад! Не то, что сверху, но то, что снизу — оно проступило сквозь землю и сделалось очевидным в зеркалах воды. Эти свадебные зеркала повсюду были разбросаны на земле. Безумие расшвыряло их под нашими ногами, и мы наступали на них, не задумываясь.

Он схватил Гварвина за руки и стиснул с силой, какую трудно было заподозрить в немощном старике.

— Ты когда-нибудь думал, ступая по земле, что там, под твоими ногами, — ад? Безумный дождь перевернул все вверх дном! И вот он вернулся… Беги! — пронзительно выкрикнул он, отталкивая от себя сына. — Беги, спасайся!

Гварвин нерешительно переступил с ноги на ногу, не зная, как лучше поступить: то ли послушаться отца и не раздражать его, то ли, напротив, ослушаться и унести его, невзирая на протесты, в теплую постель?

Эрван смотрел на него с хитрой проницательностью, свойственной безумцам.

— Я благословлю тебя, — хриплым голосом обещал он. — Я забуду Алису и благословлю тебя. Встань на колени. Обещай, что немедленно уйдешь, и тогда я благословлю тебя.

Гварвин больше не колебался. Он упал перед отцом на колени, и тот осенил его крестом, и дал поцеловать свою руку. А потом Эрван улыбнулся Гварвину.

— Ступай, мой мальчик, — сказал он почти ласково. — Ступай. Спасайся от безумного дождя!

И Гварвин, вскочив на коня, поскакал к замку Керморван. Эрван провожал его взглядом, и неопределенная улыбка блуждала по лицу старика. Потом он поднял взгляд и увидел вдалеке силуэт всадника. Он не мог рассмотреть незнакомца, но почему-то сразу понял, что это — рыцарь из Рюстефана, мрачный вдовец, который после смерти Сакариссы так и не женился, хотя многие советовали ему перестать изводить себя и вернуться к нормальной жизни.

Почему-то Эрван в душе всегда считал его своим соперником. И хоть они никогда не ссорились и даже не обменялись ни единым недобрым словом, в мыслях Эрван иногда вел с ним разговоры.

Вот и сейчас Эрван подумал, глядя на всадника:

«И все-таки моя жизнь была получше твоей. У меня была любимая жена, и двое прекрасных детей. И хоть я потерял Алису, у меня остался Гварвин, а он вовсе не так уж плох. Я был счастлив. А ты? Чем жил ты, сухой и бесплодный? Я знаю, ты завидуешь мне».

Дождь хлынул с удвоенной силой, и всадник исчез за водной пеленой.

Смерть Эрвана немного отсрочила свадьбу Гварвина де Керморвана и Мари де Мезлоак. Все совершилось в свой срок, без всякой поспешности, как и желал бы старый сеньор. Поначалу Гварвин и его юная супруга были весьма счастливы друг с другом. Если кого-то и огорчала женитьба Гварвина, так это его многочисленных друзей, которых он совершенно забросил, предоставив им носиться по полям за зайцами без него.

Кисленькая складочка у рта Мари совершенно исчезла, так что Гварвин и вспоминать о ней перестал и почитал себя чрезвычайно удачливым человеком, которому очень повезло с женой. Мари вовсе не уклонялась от супружеских объятий — как можно было бы заподозрить, видя ее надменную манеру держаться, — и в определенном смысле превосходила Фаншон. Гварвин полагал, это оттого, что Мари немного умела читать.

— Умная женщина везде умна, — рассуждал он с друзьями в те редкие дни, когда снисходил до кувшина винца в их кругу. — Прежде я полагал, что они все одинаковы, были бы веселы да податливы, но это оказалось не так.

Друзья переглядывались и переводили разговор на другую тему, однако делали это не из стыдливости, а потому, что неприязненно относились к Мари де Мезлоак.

Через два года кислое выражение вновь отчетливо проступило на лице супруги Гварвина, и Мари решительно отвергла ласки мужа, когда тот, по обыкновению, потянулся было к ней под одеялом.

Гварвин так удивился, что едва не свалился с кровати.

— Что это с вами, жена? — воскликнул он. — Клянусь головой, такого прежде не бывало! Не стал ли я вам, часом, противен?

Мари ответила решительно:

— Нам больше не следует прикасаться друг к другу, коль скоро я в тягости.

Гварвин громко вскрикнул и покрыл все личико Мари поцелуями.

— Вот это радость! — воскликнул он. — Я уж начал было считать, жена, что вы на такое не способны!

На лице Мари от гнева выступили красные пятна.

— Что вы имеете в виду, мой муж?

— Да вот, — объяснил Гварвин, — целых два года вы не могли понести, я и подумал: уж не бесплодна ли моя супруга? Впрочем, я и бесплодную бы вас не оставил, а для продолжения рода признал бы своим наследником какого-нибудь бастарда.

Пятна на щеках Мари стали гуще, и даже лоб у нее покраснел. Простодушное замечание Гварвина привело ее в ярость.

— В бастардах нет необходимости! — холодно проговорила она. — А теперь оставьте меня в покое. Многие врачи сходятся на том, что супружеские ласки вредят будущему ребенку.

И с этим она улеглась, отвернувшись от мужа. Гварвин посмотрел на ее волосы, провел пальцами по ее затылку, но она лишь брезгливо поежилась. Тогда Гварвин растянулся на кровати рядом с нею, и скоро он уже громко, жизнерадостно храпел.

Вот когда настала для Гварвина пора вспомнить о пылком увлечении своей легкомысленной юности. Коль скоро Мари отказывала ему в удовлетворении естественной потребности, Гварвин не видел большого греха в том, чтобы разыскать Фаншон и предложить ей возобновление прежнего союза.

Но — увы! — за минувшие два года Красотка Фаншон превратилась в Толстуху Фаншон, так что Гварвин ограничился тем, что дал ей приданое и помог подыскать хорошего мужа.

Выполнив таким образом все обязательства по отношению к этой девушке, Гварвин остался совершенно одинок. В унынии и печали скитался он по вересковым полям, а то выходил на берег моря и часами смотрел, как волны набегают на скалы, бесславно разбиваясь об их белые бока.

Неожиданно к нему пришли воспоминания об Алисе. Гварвин не думал о своей пропавшей сестре уже очень долгое время. А тут вдруг она как живая ему представилась: круглолицая, с ясными глазками и золотыми кудряшками. Когда они оба были детьми, Алиса порой раздражала брата, и ему хотелось оттягать ее за эти глупые кудряшки или как-нибудь обидеть, чтобы она заревела, выпятив пухлые губы. Но мысль о будущем ребенке Мари все изменила. Теперь образ маленькой девочки вызывал у Гварвина лишь странное умиление. И он понял, что желал бы, чтобы первым ребенком Мари оказалась девочка.

«Я повторяю моего отца, — подумал Гварвин. — В детстве меня иногда возмущало: как можно любить дочь больше, чем сына? А теперь я и сам не прочь заиметь дочку. И уж можно сказать заранее, что дочка была бы мне куда милее, чем какой-то сорванец, похожий на меня и такой же несносный».

У него выступили слезы на глазах, но он решил, что это от ветра.

— Эй, Гварвин! Сир Гварвин! — раздались вдруг крики.

Гварвин обернулся и увидел, что его окружают всадники. Моргнув, он прогнал от себя задумчивость и сразу узнал их: то были его прежние друзья.

— Эй, что случилось? — крикнул им Гварвин в ответ.

— Война! В замке Керуль война! — был ответ.

Внезапно Гварвин ощутил, как небывалая легкость наполняет его тело и мысли. Наконец-то он услышал то, что вернуло его из бесплодного мира сожалений на твердую землю! Ибо нет ничего лучше хорошей войны, если требуется поставить мужчину на ноги и показать ему истинное лицо всех вещей.

Франсуа де Керуль подъехал к Гварвину вплотную и сошел с коня.

Они дружили с детских лет. Франсуа подолгу гостил в Керморване. Оба отца, и сир де Керморван, и старый сир де Керуль, считали такую дружбу весьма подходящей для обоих мальчиков и поощряли ее. Прочие их приятели были детьми арендаторов, а также гарнизонных солдат. Вся эта свора охотничьих щенков носилась повсюду и грызлась, сбиваясь в настоящую стаю.

Женитьба заставила Гварвина на время отбиться от прежней стаи, но теперь, когда Мари прочно засела в логове и наотрез отказывалась общаться с мужем, стая разыскала ее молодого супруга и предъявила свои права.

— Мой двоюродный брат Анселен, тот, что жил во Франции, при короле Парижском!.. — заговорил, кипя от негодования, Франсуа. — Ты можешь представить себе это, Гварвин? Мой собственный двоюродный брат, о котором столько лет не было ни слуху ни духу!..

— А что он такого натворил? — не понял Гварвин.

— Анселен заявил права на мой замок, вот что он сделал. — И, сказав так, Франсуа глубоко-глубоко вздохнул.

— Как такое возможно? — возмутился Гварвин.

Кругом зашумели, загалдели, принялись объяснять историю — все разом и каждый по-своему; и даже кони заржали и затрясли головами, вступая в общий разговор, и волны с особенной силой ударили о скалу и разбились.

— Анселен происходит от старшей ветви семьи — так он сказал, — донесся сквозь общий гвалт голос Франсуа. — Он привез с собой от Парижского короля какую-то древнюю генеалогию…

— Сундук! — выкрикнул один из молодых людей, вытянув шею, чтобы его лучше было слышно. — Старинный сундук с приданым! Точнее — стенка от этого сундука!

— Генеалогическое древо, — продолжал Франсуа. Он поднял руку, призывая друзей к молчанию, и они действительно немного притихли, так что Франсуа де Керуль смог продолжить, не слишком напрягаясь: — Сто лет назад одна из дочерей сира де Керуль вышла замуж во Францию, и ее приданое уложили в большой сундук, а для того, чтобы ни у кого не оставалось сомнений в знатности юной невесты, изобразили на крышке сундука ее генеалогическое древо. Как я уже говорил, много лет об этой ветви семьи ничего не было слышно, но вот явился этот Анселен, мой двоюродный брат, как он себя называет, и с ним прибыл из Франции тот самый сундук.

— Что же, из сундука он извлек ту истину, что ты непременно должен отдать ему замок Керуль? — удивился Гварвин. Праведный гнев весело бурлил у него в груди. — Надеюсь, ты выбросил его вон?

— Он прибыл не только с сундуком, но и с некоторым войском, которое в конце концов захватило мой замок, — уныло проговорил Франсуа. Он опустил голову, потому что теперь ему стало стыдно, не столько за собственное бессилие, сколько за то, что поначалу он обрадовался незнакомому кузену и сам пригласил его к себе. — С ним человек пятнадцать воинов и оруженосцев, и пехотинцев еще человек тридцать. Но хуже всех бородатый великан, которого называют Хунгар, потому что он сущий дикарь родом из Венгрии.

Гварвин подумал, что никогда в жизни не простит себе, если не отправится сейчас же в Керуль и не повидает там дикого великана из Венгрии, не схватится в битве с кем-нибудь из французов и не вышвырнет наглого Анселена из замка Керуль. И все прочие молодые люди думали точно так же.

— Я возьму с собой десять человек, — сказал Гварвин. — И припасов на месяц.

Франсуа наконец поднял голову и посмотрел ему в глаза. Гварвин улыбался.

— А как же госпожа Мари? — спросил Франсуа, и Гварвину почудилась в тоне друга легкая насмешка.

Гварвин махнул рукой.

— У госпожи Мари теперь собственные заботы — она носит ребенка, а меня и знать больше не желает.

Раздался взрыв одобрительного хохота. Гварвина хлопали по спине, дружески подталкивали в бок, а Франсуа де Керуль сказал:

— В добрый час все это совершилось, и теперь я полностью уверен в нашей победе.

Замок Керуль располагался на высокой скале прямо над морем. Одна из его башен являлась продолжением скалы, и окна ее выходили на обрыв, так что если выглянуть наружу, то голова начинала кружиться, и свежий морской ветер гулял по всей башне, проникая в любые закоулки.

Теперь над замком развевались вымпелы Анселена, а над воротами красовалась крышка от того самого сундука, привезенного из Франции, — чтобы желающие могли рассмотреть генеалогическое древо и отринуть всякие сомнения.

Герцог Бретонский получил известие о том, что происходит в Керуле, одновременно от обоих соперников и теперь колебался. С одной стороны, Керуль несомненно принадлежал Франсуа, который после смерти отца принес герцогу вассальную присягу. С другой, Анселен представил несомненные доказательства своей правоты. И к тому же Анселен уже захватил Керуль, так что если герцог признает Анселена захватчиком, ему придется посылать в Керуль войска и ввязываться в маленькую, неприятную войну. Ибо осада замка — самое скучное и дорогостоящее занятие, какое только можно вообразить.

По всем этим вполне понятным причинам герцог медлил и не посылал своих людей, так что Франсуа обратился к друзьям, и те решили справиться собственными силами. Если Анселен будет выдворен (а еще лучше — убит), то герцог с облегчением подтвердит права Франсуа на Керуль, и на том история завершится ко всеобщему удовольствию.

Мари де Керморван узнала о готовящемся отъезде супруга и выказала большое недовольство.

— Как? — произнесла она, сверля его глазами. — Вы решили меня покинуть?

— Душа моя, но ведь вы сами меня избегаете, — начал было Гварвин.

Мари гневно тряхнула головой.

— Я избегаю вашей близости ради нашего ребенка и ни по какой иной причине! Вам бы следовало это знать.

— Я вполне понимаю ваши резоны, дорогая супруга, но поймите и вы мои. Ведь меня истомила скука, коль скоро вы отвергаете мои объятия… Неужто вы предпочли бы видеть меня умирающим от печали?

Мари промолчала, но по ее лицу Гварвин не без удивления прочитал ответ, и ответ этот был — «да». Тогда он сказал:

— Я избрал наиболее простой способ переждать это тяжелое для меня время. Пока я избываю свое недовольство, нанося тяжкие увечья незнакомым людям, вы будете в полном покое и довольстве ожидать рождения нашего первенца.

— Боже! — вскричала тут Мари, явно обращаясь не к своему мужу. — Боже! Ты все видишь! И этот человек клялся мне в вечной преданности?

— Но ведь я и остаюсь… — начал было Гварвин.

Мари заломила руки:

— А теперь, когда я так нуждаюсь в его заботах, он бессердечно покидает меня!

— Позвольте, жена, — покраснел и разозлился тут Гварвин, — вы сами ясно дали мне понять, что ни в каких моих заботах вы не нуждаетесь!

— Ты видишь? — продолжала Мари, заводя глаза к потолку. — Ты слышишь этого человека? Боже! Это я-то не нуждаюсь в заботах? Заброшенная, предоставленная самой себе, я по целым дням просиживаю за рукоделием, в то время как этот бессердечный человек проводит время в удовольствиях, охотясь на кабанов и зайцев и стреляя в цель из лука, как будто у мужчины знатного рода нет других занятий!

Гварвин поразмыслил немного, а потом сделал то, что счел наиболее благоразумным: невзирая на протесты Мари, поцеловал ее в губы и обещал вернуться в Керморван к наступлению осени. И с тем отбыл, уводя с собой десять вооруженных человек и три подводы с продовольствием.

Они разбили шатры на расстоянии полета стрелы от стен замка и стали размышлять о том, как лучше будет взять его.

— Мы ведь не хотим разрушить Керуль, — сказал Франсуа, настороженно озирая лица своих друзей и соратников. — Мне было бы жаль лишиться таких прекрасных стен.

— Полагаю, следует вынудить Анселена решиться на вылазку, — сказал Гварвин. Ему не терпелось увидеть великана по имени Хунгар. — Тогда мы разобьем его в поле, под стенами замка, а если повезет — то и убьем.

— Анселен не станет выходить за ворота, — покачал головой Франсуа. — Да и кто бы на его месте вышел? Воды у него довольно — в Керуле есть колодец. Продовольствия, я полагаю, тоже хватит на пару месяцев. А там, глядишь, наступит осень, и все мы разъедемся по своим замкам.

— Что верно, то верно, — насупился Гварвин. И тут новая светлая идея осенила его: — А если поджечь поля? Анселен наверняка побоится встретить голодную зиму и попытается потушить пожары.

Но Франсуа так побледнел, что Гварвин не стал развивать свою мысль.

В конце концов, так ни до чего и не договорившись, они улеглись спать.

Наутро ничто не изменилось. Все так же красовалась над воротами крышка от сундука, все так же победоносно развевались вымпелы Анселена.

Франсуа и Гварвин бок о бок поехали вдоль стены замка, рассматривая ее и громко разговаривая.

— Хороший у тебя замок, брат! — кричал Гварвин. — Будь у меня сестра, отдал бы ее за тебя замуж, так хорош твой замок!

— Да, мой замок хоть куда! — надрывался Франсуа. — Скоро приглашу тебя на пир в моем замке. Придешь ли ты?

— С удовольствием! — горланил Гварвин.

— В моем замке всего полно! — орал Франсуа. — Закрома полнехоньки, а мебель — загляденье, и для столов мы используем огромные дубовые доски!

— Так зайдем внутрь! — вопил Гварвин.

— Нельзя! — еще громче прежнего закричал Франсуа. — В моем замке завелись мыши! И до чего же зловредные эти мыши! Сперва, полагаю, они сглодали весь сыр, а теперь взялись за дубовые доски для столов!

Тут со стены кто-то отозвался поистине громовым голосом:

— Это кого здесь называют мышами?

Оба друга задрали головы и увидели, что на стене стоит, подбоченясь, самый настоящий великан. Ростом он был в полтора Гварвина или в двенадцать восьмых Франсуа. Ручищи у него были по локоть обнажены и выглядели очень сильными, кулаки напоминали бочонки для меда, но самым великанским в облике Хунгара являлась, несомненно, его борода. Никогда ни Гварвин, ни Франсуа, ни кто-либо из прочих молодых бретонских рыцарей не видывали такой здоровенной бородищи. Она закрывала всю широкую грудь Хунгара наподобие второй кирасы и выглядела так, словно стрела — да что там стрела, даже копье! — угодив великану в грудь, непременно застрянет в густой курчавой путанице жестких волосьев.

Разинув рот, смотрел Гварвин на эдакое диво и думал о том, что не напрасно оставил беременную жену и все удобства и радости замка Керморван. Стоило ехать почти два дня, чтобы повидать великана! Будет, о чем рассказать Мари при возвращении.

— Ну так что же? — громыхал со стены Хунгар. — Много ли мышей вы видите в замке Керуль, вы, ничтожные людишки?

Тут Гварвин набрался храбрости и прокричал в ответ:

— Отец мой говаривал, что в теле одного взрослого мужчины поместилось бы около двух тысяч тел взрослых лягушек-самцов; что до тебя, человечище, то, полагаю, не менее трех с половиной тысяч мышей видим мы сейчас перед собою!

— Берегитесь, как бы все эти мыши вас не съели! — зарычал Хунгар, тряся бородою.

Это выглядело так ужасно, что оба друга, не стыдясь, бросились наутек от стены, и хохот великана летел им вослед, словно желая ужалить.

— Этот Хунгар один стоит целой армии, — высказался Гварвин, когда они с Франсуа делились впечатлениями об увиденном.

Франсуа подавленно молчал. Было совершенно очевидно, что в мыслях он прощался с замком Керуль. Можно было бы одолеть в честном бою Анселена и все его воинство, но как разделаться с великаном? Такой Хунгар голыми руками может разорвать вооруженного рыцаря, точно старую тряпку.

Несколько дней прошло в полном бездействии, и рыцари уже начали привыкать к походной жизни. Заключалась же она преимущественно в том, что они сидели в своих шатрах, поедали взятые с собою припасы, выпивали припасенное вино и рассказывали друг другу различные занимательные истории.

Даже Франсуа как будто повеселел и выглядел теперь не таким букой, что лишний раз доказывает: любые невзгоды лучше переносятся, когда человек находится в дружеском кругу, среди себе подобных.

На пятый день подобного приятного способа ведения войны Гварвин вдруг почувствовал, что отяжелел и испытывает настоятельную потребность в долгой прогулке. Он выбрался из шатра, перешагивая через завалы костей и прочих объедков, и отправился на берег моря.

Вода бушевала внизу, разбиваясь о камни; ее не было видно — только слышно. Перед Гварвином расстилалась пустошь, и она была вся залита закатным солнцем, которое делало все краски более насыщенными, чем они были в полдень. Желтоватые и сиреневые пятна цветов пестрели среди зелени травы, а вдали, там, где берег поворачивал, ярко белели скалы.

Гварвин шел без цели, бездумно рассматривая всю эту красоту. Нет, он ничуть не жалел о том, что решился помочь Франсуа в его затее с замком. И на великана охота поглядеть, да и дело, за которое они взялись, — справедливое. Нынешний бретонский герцог отличался крайней осмотрительностью и выносил окончательные решения лишь после того, как ситуация сама собой приходила к какому-нибудь исходу, более или менее желательному. Поэтому следовало подтолкнуть сюзерена к правильным выводам, а для того требовалось выкурить хитрого Анселена из замка.

Но тут мысль Гварвина попадала в прежнюю ловушку и застревала в ней почти безнадежно.

— Гварвин, Гварвин! — неожиданно позвал его тихий женский голос.

От удивления Гварвин споткнулся и едва не растянулся во весь рост и лишь в последнее мгновение удержался на ногах. Перед ним стояла крохотная женщина, ростом не более пятилетнего ребенка, но совершенно взрослая, с золотыми вьющимися волосами и круглым личиком. Вся она была прехорошенькая и, сколько ни всматривался Гварвин, никакого изъяна в ее облике он не замечал — если не считать, конечно, маленького росточка.

Женщина эта, к тому же, показалась ему странно знакомой. Он так и сказал:

— Не встречались ли мы с тобой прежде, прекрасная дама?

Она засмеялась и своим малюсеньким голосочком ответила:

— Конечно, мы встречались, мой Гварвин, и если ты хорошенько подумаешь, то припомнишь — где и когда.

Он стал думать и ни до чего не додумался. Тогда он рассердился.

— Почему ты назвала меня "мой Гварвин"?

— Потому что ты мой брат, — ответила она, смеясь. — Я Алиса, которую так оплакивал наш отец. — Она покачала головой, и ее глаза наполнились слезами: — Бедный, бедный наш отец! Как он горевал!

— Алиса? — Гварвин наклонился над маленькой женщиной и подхватил ее на руки. Он приблизил ее личико к своим глазам и так и впился в нее взглядом, а потом рассмеялся от радости. — Ну, наконец-то я нашел тебя! Но почему ты такая крохотка, Алиса? За минувшие годы ты должна была изрядно подрасти!

— Так уж сложилась, — ответила она, — и все потому, что корриганы непременно должны иметь какой-нибудь изъян в наружности.

— Но ведь ты не корриган, ты — человек, женщина, — возразил Гварвин.

Она сказала:

— Если уж ты держишь меня на руках, то возьми, по крайней мере, так, чтобы мне было удобно.

Он посадил ее себе на плечо и пошел дальше вместе с нею, не переставая разговаривать.

— До чего же я рад встрече с тобой, сестра! — повторял он снова и снова. — Как тебе живется?

— Очень хорошо, — отвечала она. — Я бы отыскала тебя раньше, но не могла: мне нужно было прожить среди корриганов не менее тринадцати лет, чтобы стать одной из них…

— А я вот женился, и скоро у моей жены родится ребенок, — похвастался Гварвин.

Алиса поморщилась, но он этого не увидел. Она помолчала, а потом сказала:

— Говорят, ты хочешь осаждать замок Керуль?

— Да, мы все этого хотим, — подтвердил Гварвин. — И съели уже половину всего, что прихватили с собой, да так ничего и не придумали. Похоже, Анселен досидит в замке за крепкими стенами до первого снега, а тогда уж мы все поневоле разъедемся отсюда.

Алиса опять помолчала, как будто раздумывала над услышанным и пыталась сообразить: как приложить это к ее собственным замыслам. Гварвин почувствовал, как ее маленькие ладошки разглаживают волосы у него на темечке, и мурашки побежали по всему его телу.

— Брат, — сказала Алиса вкрадчиво, наклонясь к его уху, — а для чего вы все осаждаете замок Керуль?

Гварвин так и поперхнулся.

— То есть — как это «для чего»? Чтобы взять его!

— И что вы все будете делать, когда возьмете его? — продолжала Алиса, да так настойчиво, что Гварвину впору было бы насторожиться.

Однако он подумал, что сестра, должно быть, слишком долго прожила среди корриганов и действительно сделалась одной из них, и потому ответил весьма снисходительно:

— Таким, как ты, подобные вещи, должно быть, совершенно чужды, ну так послушай мое объяснение. Человек и особенно мужчина берет какую-то вещь по одной причине: он желает обладать ею. Вот что мы будем делать, когда возьмем замок.

— И какой же вещью вы все желаете обладать? — не унималась Алиса.

— Замком! — ответил Гварвин. Он повернул голову, желая увидеть лицо сестры и убедиться в том, что она не насмехается над ним, задавая все эти несуразные вопросы.

Алиса тоненько засмеялась.

— Замком? — переспросила она и вдруг ловко спрыгнула с плеча брата на землю. — Вот оно что — замком!

Она схватила его за руку обеими маленькими ручками и подергала за указательный палец и за мизинец.

— Какой же ты огромный! — сказала она, прижалась щекой к его ладони и вдруг исчезла.

Гварвин ошеломленно смотрел на то место, где она только что стояла. Пестрые светящиеся огоньки плясали у него перед глазами, но они скоро растаяли, и Гварвин в мыслях усомнился в том, что вообще видел кого-то. Возможно, ему только почудилось… Но руки его все еще помнили прикосновение теплой и гладкой щечки, а в ушах до сих пор звенел голосок.

Смущенный, полный недоумения, он отправился обратно в лагерь осаждающих. Там Гварвин никому ничего не стал рассказывать, но спал он плохо и первую половину ночи ворочался, а другую половину — громко храпел.

Следующий день не принес никаких перемен, равно и второй, и встреча с Алисой постепенно начала выветриваться из головы Гварвина: легкомысленный он был человек! На третий день Гварвин вместе с Франсуа и прочими, как обычно, сел на коня, вооружился и приблизился к стенам замка, чтобы хорошенько поглядеть на него.

Осажденные даже не желали тратить стрел на осаждающих, только время от времени появлялись на стенах, чтобы осыпать Франсуа насмешками. Франсуа скрипел зубами и, если ему на ум приходило что-нибудь язвительное и остроумное, бросался ответными репликами, но по большей части просто молчал. И так же поступал Гварвин, и все остальные — тоже.

Чаще других на стену поднимался великан. В словесной перепалке он не был силен, но, казалось, внутри замка ему попросту тесно. Друзья вволю могли любоваться его причудливыми доспехами, его бородищей, длинными густыми волосами и широченными скулами с темной россыпью веснушек и небольшими черными глазами, похожими на бусины четок.

Великан Хунгар разгуливал по стене, позволяя ветру трепать его бороду, а то просто стоял подбоченясь и озирал окрестности. Наверное, молодые бретонские рыцари казались Хунгару совсем крошечными. Да они и сами о себе так думали, стоило им увидеть великана: одно дело — глядеть друг на друга, сидя в тесном шатре, и совсем другое — глазеть на эдакую громадину, да еще снизу вверх!

— Что же нам делать? — заговорил Франсуа. — Совершенно ясно, что приступом замок нам не взять, а осада не приносит ровным счетом никаких результатов.

— Придется нам просить помощи у герцога, нашего сюзерена, — сказал Гварвин. — Может быть, он назначит судебный поединок? Это было бы хорошо, потому что разрешило бы спор раз и навсегда.

Франсуа уставился на друга расширенными глазами:

— Но ведь я могу и проиграть!

— Ты? — удивился Гварвин. — Как это? Ведь замок твой по праву, да и боец ты вовсе недурной, а это значит, что Анселен непременно сломает себе шею.

— И это будет лучшее из всего, что он сделает в своей жизни, — добавил Франсуа.

— Аминь, — заключил Гварвин.

И, как будто это «аминь» было каким-то таинственным сигналом, стена замка неожиданно рухнула.

Поначалу друзья даже не поняли, что происходит. В глубине земли, у них под ногами и дальше, ближе к стене, зародился невнятный гул, словно души, томящиеся в аду, все разом начали тянуть сквозь сомкнутые губы одну и ту же низкую ноту: «м-м-м…» Затем почва дрогнула и стала проседать. Сперва медленно, а затем все быстрее опускались большие пласты земли, скрепленные корнями трав, — Гварвин поневоле изумился тому, какие длинные и прочные, оказывается, эти корни и как трудно разорвать их.

По зелени луга побежала черная расселина. Она торопилась к замку Керуль. И вот уже стена замка странным образом зашевелилась. Большие серые камни, которыми она была сложена, начали двигаться, как будто им всем вдруг стало неудобно лежать на прежнем месте. С грохотом обвалился большой кусок стены. Над ним поднялась здоровенная туча пыли, и в густом облаке видно было, как пульсируют развалины — они то поднимались, то проваливались, то опять вздувались горбом. Наконец все успокоилось и затихло, и пыль стала медленно оседать.

Сквозь пролом в стене показались ошеломленные лица Анселена и его приспешников. Однако великана не было и следа.

— Вперед! — закричал Гварвин, который первым опомнился после катастрофы. — Разобьем их сейчас, пока они растеряны!

Франсуа испустил громкий клич и погнал коня прямо на Анселена. Конь легко перенес Франсуа через обломки, и молодой рыцарь оказался прямо перед захватчиком, который, очевидно, менее всего ожидал подобного поворота событий.

Франсуа опустил копье, целясь Анселену в лицо. Тот уклонился, крича:

— Что ты делаешь? Я пеш и не готов к бою!

— Я тоже не был готов! — зарычал Франсуа, в ярости разворачивая коня среди тесных развалин. — Я не был готов к твоему предательству!

Анселен вытащил меч.

— Что ж, — сказал он, до странного спокойно, — теперь я готов.

Франсуа снова ударил копьем и угодил в стену. Копье треснуло по всей длине, а рука бойца отозвалась болью. Франсуа закричал. Анселен замахнулся мечом, но в спешке споткнулся и едва не растянулся на земле.

Гварвин, пеший, ворвался в замок вслед за другом. Он придержал коня Франсуа и помог тому спешиться. Анселен ухмылялся во весь рот.

— Так-то лучше, — заметил он. — Сражайся со мной!

Франсуа закусил губу, потому что рука у него все еще сильно болела, и тоже обнажил меч.

А Гварвин бросился на поиски других врагов и обрел сразу троих. Те пытались атаковать молодого человека, однако столкнулись с очень сильным соперником.

Улыбаясь так, что свело скулы, Гварвин отбил удар первого из противников и схватился со вторым. Несколько тяжелых ударов — и вот француз лежит на земле с разбитой головой; но третий приближается сбоку и уже заносит меч.

Гварвин отпрыгнул и принял удар на середину клинка. Раздался звон. Скрещенные клинки медленно опустились и как бы нехотя разошлись, а затем плавно, по дуге, взмыли вверх и снова сошлись перед лицом Гварвина. Он вдруг понял, что начинает уставать. Прежде с ним такого не случалось. «Вот что значит — просидеть два года у женской юбки, — подумал он, страшно собой недовольный. — Разве три года назад я позволил бы усталости победить меня так скоро?» Досада его была так велика, что в третий раз он не стал соединять свой меч с мечом врага, а уклонился в сторону и, пока француз выпрямлялся, разрубил ему плечо — меч вошел в плоть и застрял на уровне третьего ребра слева.

Кровь хлынула потоком. Гварвин попытался высвободить свой меч, но не преуспел. А между тем его опять атаковали. Гварвин вырвал меч из руки поверженного противника и снова ввязался в битву.

И тут он увидел, что Анселен прижал Франсуа к стене и вот-вот одолеет его, а это было бы несправедливо, потому что Керуль всегда принадлежал Франсуа де Керулю, а не какому-то французу из Франции. И Гварвин, не раздумывая, нырнул под меч напавшего на него противника, пробежал, не разгибаясь, несколько шагов, подобрал камень и ловко метнул Анселену прямо в лоб. В глазах у Анселена, надо полагать, потемнело, и он зашатался, а Франсуа, не медля ни мгновения, вонзил свой меч ему в основание шеи.

Один из воинов Анселена, еще не понявший, что произошло, набросился на Франсуа со спины. Пока тот разворачивался навстречу новой опасности, солдат уже успел ударить его мечом. К счастью, в сумятице нападавшего толкнули, и удар пришелся не в живот, а выше и скользнул по ребрам. Но тем не менее Франсуа упал, и плохо бы ему пришлось, если бы к нему не пришли на помощь его друзья.

А Гварвин, не мешкая ни секунды, схватил парня в четырехцветной котте поверх короткого доспеха и велел ему трубить поражение.

Трубач Анселена, паренек лет семнадцати, глупый и совсем не понимающий по-бретонски, несколько раз дунул в трубу, но все вышло у него так тихо и неубедительно, что Гварвин отобрал трубу и задудел в нее сам.

Тут уж солдаты Анселена сообразили, что дело плохо, и сражение остановилось. Посреди развалин лежало пятеро убитых и еще несколько человек раненых, и в их числе — Франсуа де Керуль, так что тяжкую обязанность распоряжаться всеми делами поневоле взял на себя Гварвин де Керморван.

— Эй, слушайте! — закричал он. — Вот что я вам скажу: убирайтесь из замка Керуль подобру-поздорову, да смотрите, не задерживайтесь в Бретани, не то вам худо будет. А замок Керуль отныне и навек принадлежит моему другу Франсуа, который вот здесь лежит раненый, и будь проклят любой, кто заявит обратное! И Анселен будет похоронен в бретонской земле, как он того и хотел, и никто не позволит вам забрать во Францию к Парижскому королю его кости, чтобы потом кто-нибудь явился сюда отомстить!

Все сочли эту речь очень хорошей, и солдаты обеих враждующих армий смешались, разыскивая среди развалин и подбирая раненых и убитых. Когда сосчитали всех вооруженных людей, то оказалось, что не хватает двоих: во-первых, оруженосца сира Анселена (он потом обнаружился на кухне, в неподобающе раздетом виде и очень пьяный) и во-вторых, великана Хунгара.

Франсуа отнесли на покрывалах в спальню и устроили там как можно лучше, а Анселена положили в часовне.

— Куда все-таки исчез великан? — недоумевал Франсуа в разговоре с Гварвином чуть позже описанных событий. — Что могло с ним случиться?

— Тебя это беспокоит? — удивился Гварвин.

Франсуа уставился на друга страдальческими глазами.

— У меня болит бок, — произнес он с укоризной. — Если бы у тебя так сильно болел бок, ты вряд ли сохранил бы ясность ума.

— Твой ум достаточно ясен, — возразил Гварвин. — Во всяком случае, я никогда не поверю в то, что ты не задумывался над тем, какая судьба постигла великана. А ведь будь Хунгар с Анселеном, нам бы ни в какую не одолеть проклятого француза.

— Куда бы он ни подевался великан, — угрюмо проговорил Франсуа, — теперь уж он сюда не вернется. Его господин мертвее мертвого, и делать ему здесь нечего.

— Разве что ты захочешь нанять его, — добавил Гварвин.

— Я? — удивился Франсуа. — Но для чего мне великан?

— Каждый хочет собственного великана, — вздохнул Гварвин с завистью. — Сам подумай! Люди такого замечательного роста редко принадлежат сами себе, ведь всякий желает завладеть ими. Их переманивают, перекупают, а если удается — то и держат в рабстве…

Странная мысль мелькнула в голове у Гварвина, но он решил придержать ее и не делиться ею с Франсуа: его друг, раненый да еще и раздосадованный разрушениями, причиненными замку, находился в крайне неприятном состоянии духа и злился в ответ на любое замечание.

Глава третья ЗЛАЯ ЖЕНА

Стоя среди вересковых полей, Гварвин громко звал:

— Алиса! Алиса! Алиса!

Но маленькая женщина не появлялась, сколько он ни повторял ее имя. Наконец Гварвин охрип и с весьма разочарованным видом растянулся прямо на земле. Он улегся, заложил руки за голову и уставился на облака, проплывающие дразняще-низко: их пушистые бока, казалось, вот-вот погладят щеку.

Наверное, он задремал, потому что ничуть не удивился, когда облако действительно прикоснулось к его лбу и носу. Он сморщился — ему стало щекотно — и открыл глаза. Рядом с ним на корточках сидела крошечная золотоволосая женщина. Сегодня один ее глаз был зеленым, а другой — голубым; в прошлый раз Гварвин не замечал этой странности.

— Ты звал меня, Гварвин? — спросила она. — Я пришла.

— Алиса! — Он рывком сел, схватил ее в охапку и прижал к груди. — Алиса! Не хочешь ли ты отправиться со мной обратно в Керморван? Я познакомлю тебя с домочадцами. Буду кормить самыми лучшими яствами и одену тебя в шелковые платьица.

Она потерлась головой о его грудь и устроилась у него на коленях.

— Нет уж, Гварвин, брат мой, этому не бывать! — решительно объявила она. — Я-то знаю, как все обернется! Твои дети будут играть со мной, как с куклой, твои слуги будут плевать мне вслед и считать меня нечистью, а твоя жена возненавидит меня и постарается извести.

— Что такое ты говоришь, Алиса? — ужаснулся Гварвин. — Ты ведь совсем не знаешь мою жену…

— Да? — Синий глаз девушки блеснул, в то время как зеленый закрылся. — Почему ты так считаешь? Я многое знаю. Не раз и не два я заглядывала в окна твоего жилища, брат, и многое мне известно, и о тебе самом, и твоей жене.

— Правда, она красавица? — простодушно спросил Гварвин.

— Да, — сказала Алиса, но таким тоном, как будто речь шла о чем-то крайне неприятном. И она поскорее перевела разговор на другую тему: — Для чего ты хотел меня видеть, Гварвин? Человек не должен часто вызывать корриган, иначе ей надоест бегать взад-вперед, и она попросту заберет его к себе. Вот чем заканчивается излишняя настойчивость.

— Я слыхал о чем-то подобном, сестра, — отозвался Гварвин, — и клянусь, не стану злоупотреблять нашим родством! Вот о чем я хотел спросить тебя: не знаешь ли ты, отчего рухнула стена замка Керуль и куда подевался великан?

Алиса сказала:

— Нет ничего проще, чем ответить на твой неразумный вопрос. Стена рухнула, потому что корриганы подрыли ее, а великан исчез потому, что провалился в наш подкоп.

— Так он до сих пор под землей? — воскликнул Гварвин. — Наверное, нужно выкопать его, если он еще жив. Впрочем, полагаю, что жив — ведь убить великана гораздо труднее, чем обычного человека, ибо жизни в великане приблизительно в два с половиной раза больше.

— Здесь ты ошибаешься, брат, — возразила Алиса. — И в великане, и в карлике одинаковое количество жизни, ибо телесная душа, которая заставляет плоть двигаться и шевелиться, всегда одного и того же размера, и у животных она не больше и не меньше, нежели у людей. И даже у корриганов она точно такая же. А это означает, что ударив меня ножом, ты меня убьешь, как и любое другое живое существо.

И, пока Гварвин ужасался этим словам, Алиса пошевелилась у него под руками и рассыпалась целым роем крохотных золотых искорок, так что в следующее мгновение Гварвин обнаружил, что обнимает пустой воздух.

Алиса была очень довольна собой, поскольку успела улизнуть от брата прежде, чем он задал еще один вопрос. А ей бы очень не хотелось отвечать на этот вопрос. Потому что в том, что касалось великана, корриганы поступили не слишком честно и уж конечно совсем неблагородно.

А началось все с того, что они увидели этого Хунгара и потеряли всякий сон и покой. Гварвин был недалек от истины, когда утверждал, будто существа, вроде Хунгара, никогда не бывают сами по себе и всякий, кто их увидит, непременно пожелает ими завладеть.

Это касается в первую очередь карликов, которые забавляют вельмож в их дворцах и замках. Ни один карлик не обречен на бедственную жизнь, скитаясь по большим дорогам, надрываясь за плугом или сгибаясь над каким-нибудь ткацким станком. Нет, все они как один разодеты в шелк и бархат и получают все самое лучшее из рук своих господ просто за то, что они так забавны и так мило умеют кривляться.

Что касается великанов, то их участь менее определенна, поскольку великанов значительно меньше, нежели карликов: приблизительно во столько же раз, во сколько один карлик меньше одного великана.

Рассудив таким образом, мы легко можем представить себе, до какой степени желанной добычей представлялся для корриганов великан Хунгар. Несколько дней они только и делали, что совещались да выскакивали лунной ночью на поверхность из своих подземных чертогов, чтобы полюбоваться на великана. Самые отважные даже щекотали его бороду и засовывали свои крохотные пальчики ему в ноздри, в уголки глаз и в уши.

Наконец было решено захватить великана и превратить его в собственность здешних корриганов.

— Мы не сможем долго держать его в наших дворцах под землей, — вздыхали они, — потому что здесь слишком тесно для великана, но когда у него устанет спина, мы проводим его к озерным жителям, и на дне Озера Туманов он обретет свой истинный дом. Мы не настолько дурные и жадные, чтобы погубить такое существо, как Хунгар, ради собственного удовольствия! Нет, во имя его блага мы готовы даже отказаться от него!

И решив непременно захватить великана, корриганы стали рыть подкоп под стены замка Керуль.

Их труды не прекращались ни днем, ни ночью, а корриганы умеют работать очень быстро и споро, если цель представляется им достаточно вдохновляющей.

Им оставалось лишь подвести тоннель под центральную башню, чтобы пробраться туда и выкрасть спящего великана, как вдруг явилось войско во главе с Франсуа де Керулем и Гварвином де Керморваном, и началась осада. Это немного смутило корриганов, и они стали раздумывать: что бы все это означало и какую выгоду можно извлечь из людских нестроений.

Они даже прекратили работу на целый день и на две ночи — так захватил их спор. Одни корриганы предлагали смертельно перепугать людей и отогнать их от замка Керуль, дабы они не спутали все планы и не помешали корриганам. Но другие возражали против этого, потому что корриганы редко вмешиваются в людские дела. Будь иначе — люди возмутились бы и начали бы выискивать, преследовать и уничтожать корриганов по всей стране.

Нечто подобное случилось в стародавние времена, когда на землю Бретани пришел с крестом святой Рено, которого еще называли святым Реунаном или попросту Наном, и выгнал из вересковых пустошей всех нэнов и гориков, которые жили и пакостили здесь испокон веков и даже ранее. И все потому, что нэны и горики вели себя шумно и то и дело попадались ему на глаза. А нет чтобы тишком, с опаской… Ибо — и корриганы вполне отдавали себе в этом отчет — времена волшебных существ прошли, и настало время людей.

Стало быть, учинять нечто устрашающее для осаждающих замок Керуль было бы слишком опасно для самих корриганов. Нет, здесь требовалось действовать шуточкой, обманом и всякой хитростью.

И тогда корриганы призвали к себе Алису, которая некогда была человеком и потому лучше остальных разбиралась в людях.

— Ты должна выйти на поверхность земли, Алиса, и хорошенечко приглядеться к рыцарям, которые осадили замок Керуль, — сказали ей другие корриганы. — Может быть, найдется способ заставить их уйти. Не хочется поднимать лишний шум, знаешь ли.

— О, — сказала Алиса и закивала своими золотыми кудряшками, — знаю, знаю… Сдается мне, один из этих воинов — мой родной брат, единокровный и единоутробный, и мне стоит потолковать с ним о том, о сем. Может быть, он вспомнит меня и согласится уйти из-под стен замка без всяких неприятностей.

Вот так и получилось, что Алиса повстречалась с Гварвином, но большого проку из их разговора не вышло. Гварвин попросту не понял, чего добивается сестра, а она не посмела сказать ему прямо и вернулась обратно вся заплаканная. На вопрос, почему же она так сильно плачет и не хочет ли она вернуться обратно к людям, Алиса ответила:

— Мне жаль моего брата, потому что он глуп.

И, видя, что от людей толку не добьешься, корриганы решили действовать по-своему.

Когда подкоп был уже готов, а луна на небе созрела и сделалась такой толстой, что, будь она дырой в небе, туда пролезла бы самая жирная толстуха из всех возможных, да и котел со стряпней в придачу, — вот этой самой ночью корриганы выбрались из подкопа и очутились прямо в той комнате, где храпел великан Хунгар.

Несколько минут они стояли вокруг него и любовались тем, как он спит. Удивительно вздымалась и опускалась его грудь: дивно устроен человек, если ребра ходят так гибко над надувающимися легкими, а живот бурлит и трудится над съеденной пищей, в то время как хозяин живота почивает и предается законному отдыху от всех дневных дел!

Затем корриганы очнулись от своей задумчивости и взялись за дело. А именно: подхватили огромный сапог Хунгара и потащили его в подкоп.

Второй же сапог они лишь стронули с места и оставили возле дыры в полу, чтобы Хунгар сразу заметил ее. Таков был их хитрый замысел, и он вполне удался.

Проснувшись наутро, Хунгар натянул рубаху и после этого открыл глаза. Черные бусины перекатились на широченной физиономии, и в них блеснуло утреннее солнце. Темно-рыжие веснушки вспыхнули на смуглой коже, огонь пробежал в густых волосах и бороде. С хрустом размял он свои залежавшиеся кости, и левым кулаком коснулся при этом одной стены, а правым — другой, так широко раскинул он, потягиваясь, руки.

И вдруг Хунгар заметил, что сапог у него остался только один. Он сел и взял сапог в руки, рассматривая его. Досада заклокотала у великана в горле, ибо нет ничего более обидного, нежели утрата сапога, — во всяком случае, для великана. Если бы у него пропал меч — он взял бы себе другой меч. Если бы у него пропал шлем — вышел бы в бой без шлема, невелика потеря. Но сапог! Как можно выйти в одном сапоге или, того хуже, босиком? Куда это годится? Разве он бродяга какой-нибудь, чтобы сражаться босиком? Разве его господин, сир Анселен, — какой-нибудь нищий и голодранец и не может справить хорошую обувь своему верному воину?

Нет, не годится ему выходить в одном сапоге. И великан засунул руку в странную дыру, что ночью сама собой, непонятным образом, появилась посреди пола его комнаты.

В дыре было пусто. Однако великан не сомневался в том, что именно это непонятное отверстие и стало причиной его плачевной утраты. И он встал на четвереньки и заглянул в глубину.

Он увидел только черноту и темноту. Тогда великан зажег масляную лампу и посветил. Перед ним открылся глубокий лаз, уводящий прямо под землю. И там, в недрах лаза, он заметил голенище своего любезного сапога.

Не раздумывая, великан начал протискиваться в подземный ход. Корриганы давно уже сняли с великана мерки и ход прокопали достаточно широкий, чтобы Хунгар смог в него пробраться.

Поэтому Хунгар, хоть и не без труда, но все же проник в подземелье. Сапог все это время оставался у него перед глазами, но при этом непостижимым образом двигался, как бы отползая все дальше и дальше. И наконец великан понял, что он застрял. Он громко зарычал от досады и начал биться, пытаясь расширить подземелье. Толща почвы давила ему на загривок, готова была расплющить его. Но он напряг все свои огромные мышцы и, помогая себе громовым криком, принялся выгибать спину и расталкивать землю локтями.

И тут камни замковой стены обрушились и погребли под собой и великана, и коварных корриганов, и украденный сапог.

Хунгар потерял сознание. Он сдался. Он закрыл глаза и перестал дышать.

Кругом него царила суета. Корриганы быстро разгребали землю, отталкивали упавшие камни и переговаривались между собой.

— Он жив?

— Он умеет дышать под землей?

— Его не раздавило?

— Кого-нибудь раздавило?

— Эй, вытащите меня, — слабо простонал великан, и корриганы тотчас вцепились в него и потащили — глубоко-глубоко под землю, туда, где начинались их таинственные чертоги.

Хунгар, несмотря на свой рост и мощную мускулатуру, имел к настоящим великанам лишь отдаленное отношение. Кажется, не то прабабка, не то бабка его происходили из этого рода — никто в точности не выяснял, ибо Хунгар был простолюдином и к тому же диким венгром. Поэтому когда сир Анселен взял его к себе и начал кормить на убой, одевать во все самое лучшее и даже приказал сшить для него особенные сапоги, Хунгар счел себя на вершине блаженства.

Но стоило ему открыть глаза в подземных чертогах корриганов, как он понял, до какой же степени он ошибался, приписывая Анселену все самые лучшие человеческие качества, вроде щедрости, доброты и ума! Вожделенные сапоги Хунгара стояли посреди чертога — но теперь уж великану было не до них, хотя прежде они представлялись ему верхом совершенства.

Повсюду Хунгара окружала роскошь. На стенах горели светильники самой причудливой формы, длинные столы были накрыты чудесными полотняными скатертями с вышивкой, и расписные блюда стояли в ожидании, когда на них положат какие-нибудь яства. Медные кувшины были сделаны в форме разных птиц — например, утки или лебедя, — и в них поблескивало вино.

Музыкальные инструменты висели на стенах, но не на голой каменной стене, а на фоне искусно выполненного гобелена с изображением летающих девушек с крыльями. (Почему-то сразу делалось очевидно, что это именно летающие девушки с крыльями, а не ангелы, но откуда взялось это понимание, Хунгар не мог бы сказать).

Хозяева чертога были малы ростом и все обладали каким-нибудь дефектом — например, разноцветными глазами, лишними пальцами на руках или отсутствием бровей, — но Хунгара настолько заворожило происходящее, что он попросту этого не заметил.

— Ты будешь нашим гостем, — сказали ему корриганы. — Садись, ешь и пей.

Хунгар уселся, не сводя глаз с пустых блюд. И тут, как по волшебству, на них появилось сочное жареное мясо.

— Стой! — крикнула Алиса, выскакивая вперед и хватая великана за руку.

Остальные корриганы уставились на Алису негодующе, однако промолчали.

— Почему ты остановила меня, прекрасная дама? — удивился Хунгар. Он поднял руку вместе с висевшей на ней Алисой, и поднес девушку прямо к глазам.

Алиса перебралась к нему на плечо.

— Если ты не хочешь остаться с корриганами навечно, не ешь и не пей с нами, — сказала она.

— А если я хочу? — возразил великан.

— Тогда ешь и пей вволю, и никогда не будешь жить с людьми! — сказала Алиса. — Что ты выбираешь?

— Ну, — протянул великан и как будто задумался. — А что я забыл среди людей? Все они только одного от меня и хотели: чтобы я был для них воином и всех пугал своим видом. А я этого не люблю.

— Что же ты любишь?

— Есть и пить, спать и слушать истории, — сказал Хунгар.

Тогда Алиса спрыгнула с его плеча на стол, налила ему в кубок вина и протянула:

— Тогда — пей, Хунгар, и ты проживешь долго-долго, не видя солнечного света и не зная ни бед, ни забот!

И Хунгар выпил, и с той поры никто из людей, живущих на поверхности земли, не встречал этого великана.

Когда Гварвин вернулся домой, Мари была ему как будто не очень и рада. Ее беременность не просто стала очень заметной — она сделалась довлеющей, и произошло это как раз за время отсутствия Гварвина. Что ж, он был не против, ведь ожидалось такое знаменательное событие, как рождение наследника всего владения Керморван.

Поэтому Гварвин ограничился тем, что поцеловал жену в лоб и отправился ночевать со своими людьми в общую комнату, где и провел весьма безмятежную ночь, ибо ничто так не укрепляет здоровье, как небольшая война, особенно такая, которая оканчивается победой.

Как большинство мужчин, Гварвин был довольно простодушен и даже не подозревал о том, что Мари, в противоположность ему, не спала, а скрежетала зубами и хрустела костяшками пальцев. Множество самых разных чувств обуревало ее, и ни одно из этих чувств нельзя назвать добрым. Ей было, к примеру, весьма досадно, что Гварвин так охотно согласился уйти из супружеской спальни — оказалось достаточным попросить лишь раз. Ее выводил из себя цветущий вид мужа, в то время как сама она обзавелась желтоватым цветом лица и опухшими веками. Даже запах, исходивший от Гварвин, — дух костра, конского пота, горячего солнца, — и тот донельзя сердил Мари.

Поэтому наутро она отказалась даже разговаривать с мужем и заперлась у себя. Он счел ее настроение одним из проявлений беременности: умудренные опытом солдаты просветили его на сей счет и объяснили, что женщина иной раз дурит.

Гварвин решил навестить Толстуху Фаншон, дабы посоветоваться с нею. Для этого он оседлал любимого коня по имени Звезда и умчался из замка, никому ничего не сказав. Мари видела, как он уезжает, потому что в этот момент сидела возле окна и кушала яблоко.

Толстуха Фаншон жила теперь в городе, где ее муж держал небольшую сапожную мастерскую. Заслышав стук копыт, она сама выбежала на порог и всплеснула руками:

— Сир Гварвин! Ваша милость!

И принялась приседать и кланяться как можно ниже, а из-за ее полосатых юбок высовывались при этом маленькие чумазые мордашки.

Гварвин спешился, и дети, точно суетливые карлики, напали на коня, схватили его за узду и потащили на двор. Конь шел за ними на удивление послушно, и Гварвину было очевидно, что крупное мощное животное подчиняется малышне только ради собственной забавы.

Когда Гварвин расставался с Фаншон, она была рыхлой неопрятной девицей; теперь же она сделалась как будто еще толще, однако при этом утратила всякую рыхлость. Жирок покрывал изрядные мышцы, и двигалась она уверенно и легко. Глядя на нее, Гварвин охотно верил тому, что рассказывали про Фаншон в городе. А именно: когда ее муж напивался, она разыскивала его в какой-нибудь харчевне, брала под мышку и преспокойно уносила домой, причем он не сопротивлялся, а лишь болтал руками и ногами и плакал.

Глядя на важную Фаншон, в чепце и кожаных башмачках, Гварвин поневоле начал улыбаться.

— Захотел вот посмотреть, как ты живешь, — сказал он ей. — Красивые у тебя дети. — И, понизив голос, спросил: — А нет ли среди них моего?

Фаншон густо покраснела и отрицательно качнула головой.

— Уж простите, ваша милость, но все они — от моего законного супруга и рождены после того, как мы с ним вступили в брак.

И подала ему сидра в большой глиняной кружке.

Памятен был Гварвину этот сидр — Фаншон сама его готовила еще до замужества. И даже кружка была ему памятна: с криво нарисованной птичкой. Когда-то они с Фаншон купили ее на ярмарке. Стало быть, выйдя замуж, Фаншон забрала подарок Гварвина с собой, в новую жизнь.

— Не забыла ты меня? — спросил он между глотками.

— Ты ведь и вы меня не забыли, ваша милость, — тихонько ответила Фаншон, — а уж я-то вас и подавно помню! Разве не вы дали мне хорошее приданое и приискали мужа?

— Верно, — согласился Гварвин. Он тяжело опустился на сундук, стоявший в единственной комнате, и уставился на Фаншон.

Дети то вбегали в комнату, то, шурша, исчезали. Гварвин провожал их взглядом.

— Жаль, что я не смог жениться на тебе, Фаншон! — вырвалось у него поневоле.

Она не ответила.

Тогда Гварвин спросил:

— Скажи мне, Фаншон, как ты переносила беременность?

Тут женщина очень удивилась.

— Вы ко мне за этим приехали, ваша милость? Спросить про мое здоровье?

— Нет, я приехал за советом, — ответил Гварвин чуть резче, чем собирался. — Меня интересует не твое здоровье, а твои беременности.

— Носить ребенка — всегда труд, но для женщины вполне посильный, — отозвалась Фаншон, все еще недоумевая. И вдруг одно подозрение посетило ее: — Уж не хотите ли вы, ваша милость, чтобы я родила для вас ребенка?

— Благодарение небесам, моя законная супруга сейчас в тягости, так что в бастардах надобности не возникнет, — еще более резко проговорил Гварвин. И вдруг вздохнул: — Я всего лишь хотел узнать, не… не портился ли у тебя характер, пока ты ожидала дитя.

— Характер? — Теперь Фаншон выглядела по-настоящему озадаченной. — По правде говоря, я постоянно что-нибудь ела, но мне это пошло на пользу. Видите, какая я стала видная!

Она развела руками, и ее необъятная грудь колыхнулась.

Гварвин подумал: «Какие разные они с Алисой, одна крохотка, другая громадина, но обе одинаково мне дороги…»

А вслух произнес:

— Дело все в том, что супруга моя, дама Мари, почему-то совершенно изменилась, едва лишь ощутила в себе наше дитя. Она сделалась холодной, раздражительной и как будто перестала меня любить. У меня нет ни матери, ни замужней сестры, ни даже тетки, чтобы спросить — обычное ли это дело, или же следует мне как-то обеспокоиться. Поэтому я и пришел к тебе.

Фаншон сложила руки на животе и пожевала губами.

— Вот что я вам скажу, ваша милость. Следует выполнять все ее пожелания, какие она ни выскажет, и терпеть, покуда ребенок не народится. Если дама Мари действительно вас любит, то с рождением ребенка она переменится к лучшему. А если этой перемены не произойдет — тут уж будьте начеку: рано или поздно она вас предаст.

— Ах, Фаншон, в тебе говорит зависть! — рассердился Гварвин. — Как ты можешь рассуждать о чувствах знатной дамы?

— Ваша милость, но ведь вы сами попросили меня об этом, — напомнила Фаншон.

— Ты зашла слишком далеко! — Гварвин хотел разбить кружку с птичкой, но Фаншон вовремя выхватила ее из его руки. — Мадам Мари де Керморван — утонченная женщина, почти неземная. Что означает для нее плотская страсть? Ничто!

— Плотская страсть означает для нее то же самое, что и для любой другой дочери Евы, — ответила Фаншон. — Если супруга не желает быть единой плотью с мужем, значит, дело плохо.

Гварвин встал и положил на сундук небольшой кошелек.

— Это для твоих детей, Фаншон, — сказал он. — Благодарю за сидр.

И поскорее вышел, чтобы не видеть, с каким сожалением она глядит на него.

"И почему это толстые женщины всегда выглядят такими житейски умудренными? — с досадой думал Гварвин. — Не потому ли, что сумели набрать вес и удержать его при себе? Непростое это дело, особенно если учесть, что случаются ведь и голодные годы… Без ума и хитрости тут не обойтись. Но все это не имеет никакого отношения к даме Мари".

Однако когда он вернулся в Керморван, все эти мысли рассеялись без следа. Дама Мари встретила его еще более кисло, чем прежде.

— Куда это вы ездили? — поинтересовалась она вместо приветствия. И с дьявольской проницательностью добавила: — Не прежнюю ли свою любовницу вы часом навещали?

Гварвин промолчал.

Мари добавила:

— Припоминаю теперь, как вы что-то рассуждали касательно бастардов — на тот случай, если у меня не будет от вас собственных детей.

— В бастардах нет теперь нужды, — пробормотал Гварвин и поскорее скрылся от горящих глаз Мари.

Он не хотел признаваться себе в этом, но обе женщины, и жена, и бывшая подруга, сильно смутили его.

Ребенок родился зимой, и это был мальчик — худенький, слабенький. Он даже не плакал, а жалобно скулил. Увидев его, Гварвин испытал острое разочарование: в мечтах ему представлялась крепкая горластая девчонка с вечно голодным ртом и сжатыми как бы в негодовании кулачками. Когда Гварвин вошел, дабы перед достойными свидетелями признать ребенка своим, Мари с самым равнодушным видом лежала на постели. Она даже не повернула лица в сторону мужа, рассматривала потолок и молчала.

Едва глянув на нее, Гварвин сразу понял, что лучше не поддаваться порыву и не бросаться к ней с объятиями и изъявлениями благодарности. Он сдержанно поклонился супруге — чего та, кажется, даже не заметила, и сразу приблизился к колыбели. Нарочно взятая из деревни служанка, вся в белом, в тугом чепчике, почтительно подала ему ребенка на развернутом одеяльце — точно предлагая съесть это жалкое тельце неприятного сиреневого цвета.

Превозмогая ужас и отвращение, Гварвин принял дитя.

— Это мальчик, — прошептала служанка, хотя новость уже разошлась по всему замку.

Гварвин подержал ребенка на вытянутых руках и с облегчением вернул его служанке.

— Пусть его зовут Реунан, как того святого, что избавил Бретань от злых духов, — пожелал Гварвин.

Мари чуть шевельнулась на подушках. Гварвин повернулся в ее сторону и произнес:

— Я благодарен вам, госпожа де Керморван, за труды. Вы наилучшим образом исполнили свой долг и произвели на свет достойного наследника.

— Никогда, — отчетливо произнесла Мари, не глядя на мужа, — никогда я не прощу вас за то, что из-за вас мне пришлось пережить такие мучения!

— Как вам будет угодно, моя госпожа, — ответил Гварвин, памятуя наставления Фаншон. Он решил подождать еще немного, чтобы дать Мари время оправиться после родов.

Госпожа де Керморван хворала всю зиму и оставалась совершенно равнодушной ко всему, что происходило вокруг нее. Впрочем, она весьма беспокоилась насчет здоровья ребенка и совершенно замучила служанку постоянными вопросами и наставлениями. Эта девушка, выбранная, не в последнюю очередь потому, что у нее имелось восемь младших братьев и сестер, и все живы-здоровехоньки, старалась во всем угодить госпоже, а по вечерам плакала на кухне от усталости.

Однажды там ее застал сир Гварвин. Увидев, как служанка его жены рыдает, забившись в самый дальний и темный угол, сир Гварвин немало встревожился и бросился к ней.

— Почему ты плачешь? Случилось какое-то несчастье?

Некоторое время она смотрела на него, пытаясь сквозь пелену слез понять, чего он добивается, а потом покачала головой.

— Нет, мой господин, госпожа и ребенок вполне здоровы.

— В таком случае, откуда эти слезы? — удивился Гварвин.

— Просто я устала… — призналась девушка.

— В первый раз вижу, чтобы от усталости так плакали! — рассердился Гварвин.

— Но я очень устала, — объяснила она. — Ваша супруга, мой господин, меня истерзала, а ведь я хорошо знаю, как ходить за детьми — недаром всех братьев и сестер я вырастила, одного за другим! Да вам это, наверное, известно.

— Моя жена — очень хорошая мать, — сказал Гварвин и поджал губы.

Но девушка, утомленная долгим днем, совершенно утратила всякое представление об осторожности и потому позволила себе покачать головой.

— Нет, мой господин, ваша жена — дурная мать, — заявила она. — Она не любит своего ребенка и трясется за его жизнь только по одной причине: если он, упасти нас от этого Боже, помрет, ей придется рожать нового…

Гварвин густо покраснел.

— Да ты — дерзкая тварь!.. — начал было он, но она перебила его:

— Мы оба с вами, мой господин, страдаем от мадам Мари, так зачем же вы браните меня? — И с этим она схватила его за руку и поцеловала от всей души. — Делайте что хотите, можете хоть выгнать меня из замка — я буду вам только благодарна за это!

Гварвин погладил ее по волосам, вздохнул и ничего больше не сказал. И так они просидели вместе часок, помалкивая и обнимаясь, точно два обиженных ребенка.

Весной Гварвин возобновил прогулки верхом и решил было выбраться на охоту с соколом, но тут занемог его любимый конь по имени Звезда. Несколько дней Гварвин провел в конюшне, пытаясь выходить коня. Вместе с конюхом он рассматривал навоз, кормил Звезду из собственных рук, давал ему всякие лекарственные травы — ничто не помогало, и спустя неделю конь околел.

Похудевший, бледный, Гварвин вне себя от горя бродил по двору замка и нигде не обретал себе пристанища. Наконец он нашел в себе силы умыться и отобедать вместе с женой. Они молча вкушали пищу за общим столом. Когда подали чашу для того, чтобы омыть кончики пальцев, Гварвин спросил:

— Хорошо ли поживает наш сын, мадам?

— Благодарю вас, мой господин, — ответила она сдержанно. — Наш сын здоров, и я внимательно слежу за тем, чтобы так оно и оставалось.

— Что ж, — вздохнул Гварвин, — я рад этому.

— И я тоже, — сказала Мари. Она встала и поклонилась, показывая, что намерена удалиться. Гварвин кивнул ей, давая такое позволение. Когда Мари выпрямлялась, ему показалось, что он уловил в ее глазах злорадный блеск. Это настолько поразило Гварвина, что он замер и сидел в неподвижности за столом еще и полчаса спустя после того, как Мари оставила его одного.

Желая чем-нибудь занять свои дни, Гварвин возобновил упражнения с мечом и копьем. По целым дням он обучал нового коня, брал препятствия или устраивал бешеные скачки, а потом поражал на всем скаку мишень копьем. А то соскакивал на землю и тренировался в пешем бою.

Любимым противником Гварвина в битве на мечах был некий Герри, рослый деревенский юноша. У него было на диво красивое, почти девичье лицо, причем сходство усугублялось еще и тем, что у Герри не росла борода. При этом ничего девичьего не было ни в повадках, ни в фигуре Герри: широкие плечи, длинные мускулистые руки, уверенные резкие движения. Гварвин взял его из деревни, где его хотели утопить за постоянно чинимые им безобразия.

Парень уже был связан, и даже мешок был натянут на его голову, а к ногам его прикрутили большой камень, когда Гварвин прискакал в деревню.

— Эй, что это вы тут делаете? — закричал он с седла громовым голосом.

И, как обычно, среди толпы нашелся один, кто пожелал все объяснить.

— Да вот этот озорник, Герри, — сказал этот храбрый крестьянин и пнул связанного, — житья от него не стало.

Гварвин посмотрел на Герри, но увидел немногое: мощный торс и крепкие ноги, перетянутые веревками под коленями и у щиколоток.

— И что он наделал? — спросил Гварвин, хмурясь.

— По погребам ворует, — начал перечислять крестьянин. — Выпивает молоко у коров, недавно козу украл и съел. А третьего дня одна девка призналась, что он ее испортил.

— Такой молодец девку не испортит, — возразил Гварвин, еще раз внимательно поглядев на торс и ноги. — А ну, снимите с него мешок!

С головы Герри сдернули мешок, и Гварвин увидел нежный румянец на гладких щеках и испуганные глаза.

— Этот парень родился не в своем сословии, — сказал, подумав, Гварвин. — Ему следовало родиться воином, так что я его забираю.

— Да уж заберите, сделайте нам такую милость, — сказал крестьянин, подмигивая остальным. — А то нам и терпеть его больше невмочь, и грех на душу, по правде говоря, брать неохота.

И Герри начал учиться фехтованию, а спустя несколько месяцев ему уже не было равных в искусстве владения мечом. И еще одно его отличало: в любой момент, днем или ночью, чем бы он ни занимался, он готов был все бросить и идти сражаться.

За это Гварвин особенно ценил его. И еще любил он Герри за то, что спас его от смерти и дал ему новую жизнь.

Они почти не разговаривали друг с другом, только фехтовали.

Странная пошла для Гварвина жизнь: мир как будто сузился перед его глазами. Появились белые пятна — нечто, о чем Гварвин приказывал себе не думать. Происходящее было для Гварвина в новинку. Разумеется, и в былые времена имелись вещи, Гварвину не известные, но никогда прежде не было вещей, для Гварвина запретных. А теперь жена и сын исключались из мыслей Гварвина: коли он принимался о чем-нибудь думать, то обходил их за версту, точно путник, нарочно делающий крюк в дороге, дабы не ступать на землю, где совершилось убийство.

И еще Гварвин перестал ходить в замковую часовню, потому что Мари избрала ее своим излюбленным убежищем, а ради встречи со Спасителем ездил в город, где после обедни изредка навещал Фаншон.

Часовня была устроена в Керморване прямо в одной из башен замковой стены и, как на грех, как раз эта стена в прошлую зиму рухнула. В этом, впрочем, никто не усматривал ничего удивительного. Замок Керморван был весьма стар, и время от времени в нем происходили какие-то разрушения. Для защиты от врагов было довольно и тех стен, что сохранились; к тому же, врагов сейчас поблизости не наблюдалось. Поэтому Гварвин распорядился проложить мостки через трещину в стене, дабы супруге удобно было ходить к часовне, а починкой решил озаботиться потом, когда будет досуг.

По непонятной причине ему совершенно не хотелось чинить стену, особенно в этом месте, где вероятность встречи с Мари была особенно велика.

Как-то, фехтуя с Герри, Гварвин заметил, что его противник невнимателен. Несколько раз Гварвин его "убил", причем проделал это с легкостью. Тогда Гварвин опустил оружие и внимательно посмотрел на Герри.

— Что это с тобой? — спросил он. — Почему ты дерешься без охоты?

— Простите, мой господин, — ответил Герри, — я дурно вас вижу. Вы так и плаваете у меня перед глазами, так что я бьюсь на звук и на ощупь.

— А ну, иди-ка сюда, — приказал Гварвин и, когда Герри приблизился вплотную, внимательно осмотрел его. И в самом деле, на глазах у Герри появилась белесая пленка.

— Что это? — спросил Гварвин.

— Не знаю, — ответил Герри. — А что там, у меня на глазах?

— Похоже на бельма, — ответил Гварвин.

Герри так и застыл с разинутым ртом, а потом закрыл лицо руками и глухо завыл.

— Будет тебе, — пробормотал Гварвин. Ему и самому стало не по себе. — А ты что о себе думал? Ты ведь не первый день стал хуже видеть.

— Я-то решил было, это у меня от того, что за девками подглядывал, — признался Герри. — Мне еще мать про такое говорила. Мол, добрый Господь покарает тебя язвой да бельмами, если будешь за девками подглядывать. Вот и покарал…

— А за кем ты подглядывал? — полюбопытствовал Гварвин. Он нарочно об этом заговорил, чтобы немного отвлечь Герри от его горя.

— Да почитай за всеми, — простодушно ответил Герри. — Особенно мне нянюшка глянулась, та, что за молодым господином ходит.

— А за мадам Мари?

Герри моргнул.

— Нет, — сказал он. — За ней — нет.

— Почему?

— Так она… — Герри вздохнул и безнадежно махнул рукой: теперь, когда его слепота становилась неотвратимой, можно сказать и правду. — Так ведь она некрасивая. На что там любоваться? Ни задницы толком нет, ни других достоинств. Уж простите меня, мой господин, но это правда.

— Да ладно тебе извиняться, — Гварвин тоже вздохнул. — Я за правду не вешаю.

Герри помолчал.

— А чем я теперь буду заниматься? — осторожно поинтересовался он.

— Лечиться, — бросил Гварвин. Он был сердит и сам не понимал, на кого.

Лекарь для Герри был найден, и при том самый лучший, — тот, что пользовал мадам Мари во время всех ее недомоганий. Этот лекарь был толстенький коротышка с манерой постоянно покашливать себе под нос: «Гхм! Гхм!» — как будто отвечая каким-то своим внутренним сомнениям. От него попахивало настойками и снадобьями, отчасти весьма неприятными.

Впрочем, за дело он взялся с охотой и несколько недель усердно лечил Герри разными снадобьями и припарками, дважды пускал ему кровь и вообще делал все возможное. Тем не менее Герри не только окончательно утратил зрение, но и начал худеть и чахнуть и к началу зимы умер.

Плохо пришлось бы Гварвину той зимой, но тут к нему приехал погостить Франсуа де Керуль, который окончательно оправился от своей раны. Франсуа привез с собой еще нескольких приятелей, так что в Керморване начались пирушки, бесконечные разговоры, воспоминания и игры. С Франсуа был также один певец, некрасивый костлявый человек лет сорока. Петь он толком не умел, зато обладал отменной памятью и, кое-как подыгрывая себе на виоле, рассказывал нараспев самые разные истории.

— А что твоя жена не придет послушать? — в первый же вечер осведомился Франсуа.

Мадам Мари встретила гостей любезно, но очень холодно; ребенка на очень короткое время вынесли показать и тотчас снова утащили в глубины детской комнаты, дабы не простудить и сберечь от дурного глаза.

— Моя жена не любит общества, — сказал Гварвин и всем своим видом показал, что не желает разговаривать на эту тему.

Целая неделя прошла в сплошных развлечениях и дружеском общении — как будто и не было на свете мадам Мари с ее кислым лицом, такой некрасивой, что даже Герри не захотел на нее глядеть.

Гварвин почувствовал, что воистину оживает. И Франсуа тоже это заметил, потому что тем вечером сказал своему другу:

— Ну вот, теперь ты на человека стал похож, а то был просто как тень.

— Меня ужасно огорчила смерть одного из моих солдат, — сказал Гварвин, искренне думая, что это правда. — С годами из него получился бы… а, неважно, раз он умер.

— Завел бы ты себе любовницу, — предложил Франсуа. — Это чрезвычайно освежает.

Гварвин пожал плечами.

— Одна женщина мало чем отличается от другой, — сказал он, но подумал о Фаншон. — Не вижу большого смысла связываться с двумя вместо одной.

Франсуа понял, что разговор неприятен другу, и сразу сменил тему.

Ночью разные мысли бродили в голове молодого сеньора де Керуля. Со времени своей женитьбы Гварвин сильно изменился, это точно. И изменился не в лучшую сторону. Если бы он стал высокомерным или нелюдимым — тогда Франсуа и беспокоиться бы не стал, потому что подобные перемены в порядке вещей. Но Гварвин выглядел несчастным, а вот это весьма тревожный признак.

Удача как будто отвернулась от него. За что бы он ни брался, все заканчивалось дурно. Сокол, с которым он любил охотиться, улетел. Верховая езда, фехтование — все это как будто было ему запрещено.

— Не спите, мой господин?

Франсуа приподнялся на локте и увидел, что в спальню зашел певец.

— Что тебе? — пробормотал он.

— Я хочу кое-что сказать вашей милости, — ответил певец.

Франсуа выбрался из кровати, в которой спал вместе с Гварвином и еще двумя приятелями, и вышел во двор замка, кутаясь в свой меховой плащ.

— Говори, — велел он, всматриваясь в своего певца.

Тот был совершенно одет для дороги, и мешок с виолой висел у него через плечо.

— Нехорошо в Керморване, ваша милость, — сказал певец. — Может быть, голос у меня плохой, и слуха почти нет, но в самой сокровенной глубине моей души я ношу тончайший музыкальный инструмент. Я слышу малейшие оттенки звуков, и вся моя беда — в том, что я не в силах передать их! Но как бы там ни было, фальшь я различаю лучше всего, а здесь все так и дребезжит, так и лжет на каждом шагу!

— Что же здесь такого, по-твоему, лжет? — рассердился Франсуа, недовольный тем, что его разбудили ради заумной беседы.

— Все, — ответил певец невозмутимо. — И камни, и люди, и даже горшки с кашей. Здесь живет большая беда, а люди делают вид, будто — ничего подобного. Говорю вам, следует уносить отсюда ноги, покуда эта беда их нам не пооткусывала.

— Выражайся прямо, — приказал Франсуа. — Я спать хочу.

— Прямо? — Певец пожал плечами. — Куда уж прямее! Эта мадам Мари — настоящая змея, и я не удивлюсь, если узнаю о том, что она ведьма.

— Ты говоришь о знатной даме, — предупредил Франсуа. — Как бы тебя не сожгли за такие слова.

— Я выражаюсь прямо, как и приказано мне вашей милостью. Мессир Гварвин сам все рассказал, разве не так? У него погиб конь, у него зачах оруженосец, у него пропал любимый сокол. Глядите-ка, сир, как бы вам самому не умереть!

— Мне? — изумился Франсуа.

Певец кивнул.

— Все, что любит мессир Гварвин, так или иначе исчезает. И уж мне ли, знающему столько песен, не знать, кто тому виной! У всякой фальши есть источник, и в Керморване это — мадам Мари. Бегите отсюда, мой господин, спасайте свою жизнь и жизни ваших друзей!

— Нет, — медленно проговорил Франсуа и посмотрел на своего певца так пристально, что тот переступил с ноги на ногу и опустил голову, — нет, Франсуа де Керуль бежать не станет. Когда коварный Анселен воспользовался моей доверчивостью и проник в моей замок, кто пришел ко мне на помощь? Кто не оставил меня в беде, если не Гварвин де Керморван? Так и я не брошу моего друга! Будь со мной, и ты своими глазами увидишь все, что произойдет здесь в ближайшее время, и сможешь сложить об этом собственную песню, да такую, что в ней не будет ни слова фальши!

— Нет, — сказал певец. — Я знаю несколько песен о злой жене, и все эти песни дурно заканчиваются.

И с этим он ушел из замка Керморван, поэтому то, что произошло там в ближайшие дни, сохранилось только в предании, записанном пятнадцать лет спустя — и не стихами, а прозой, и при том довольно неловкой.

Как уже говорилось, дама Мари каждый день ходила в часовню по деревянным мосткам, проложенным по стене там, где кладка разошлась, и часть камней обрушилась с высоты в восемь человеческих ростов.

Вот эти-то самые мостки и привлекли самое пристальное внимание Франсуа. Несколько раз он прошелся по ним взад-вперед, дабы удостовериться в том, что они прочные; потом заглянул в часовню и увидел, что в ней все так и сверкает от чистоты, а у ног статуи Девы Марии стоит ваза для цветов (сейчас пустая) и красивый медный подсвечник, и свечи в нем сплошь новые и из хорошего воска. Все это свидетельствовало о благочестии дамы Мари.

— Очень хорошо, — сказал сам себе Франсуа. — Стало быть, если она, отправляясь в часовню, сломает себе шею, то попадет прямехонько в рай, ведь она будет спешить на свидание с Господом! И на мне большого греха, таким образом, не будет, потому что от ее смерти все только выиграют.

Он вышел из часовни, поглядел на солнце — какое оно веселое да теплое, — и взялся за дело.

Тем временем мадам Мари действительно собиралась в часовню. Она уже взяла свой молитвенник, украшенный множеством красивых витых букв и узоров на полях, в бархатном переплете с жемчужинами, и большую мягкую подушку для коленопреклонений — ибо мадам Мари предпочитала вести неспешную беседу со святыми в уюте и покое.

И так она собиралась, очень довольная собой и наступающим днем, как вдруг обнаружила, что в ее покои заглянул доктор — тот самый, который так успешно лечил ее самое и еще более успешно уморил мужлана Герри.

От доктора, как обычно, попахивало разными странными ароматами. Мадам Мари относила эти запахи на счет того, что доктор, человек великой учености, ничего не предпринимает, не изучив предварительно мочу больного.

— Я рада видеть вас, — произнесла мадам Мари и уселась, хотя до этого она стояла, готовая выйти. — Что привело вас ко мне? — И вдруг она встревожилась. — Не заболел ли Реунан?

— Нет, мессир Рено вполне здоров, — ответил доктор. — И я рад сообщить эту весть его матери.

— Какое облегчение! — воскликнула мадам Мари. — Впрочем, он был здоров и вчера, так что вряд ли ваше сообщение можно счесть новостью.

— Новостью — нет, но вестью — несомненно, — отозвался коротышка доктор. — Ибо за каждый день здоровья, ниспосланный нам Господом, надлежит благодарить Бога и всех святых.

— Аминь, — заключила мадам Мари. — Я как раз и собиралась…

— И вот, поскольку дни здоровья скоротечны, — как ни в чем не бывало продолжал разглагольствовать коротышка, причем запах от него сделался как будто сильнее, — нужно как можно лучше следить за тем, чтобы такое положение дел сохранялось в неприкосновенности. А именно: дабы не было сквозняков, и дабы пища вся была свежая и проверенная, и при том — избегать тяжелой пищи на ночь, равно и излишнего винопития, хотя, впрочем, в малых дозах вино бывает и полезно.

— Аминь, — опять сказала мадам Мари, но на сей раз, к великому удовлетворению доктора, не сделала даже попытки подняться и выйти.

— Да, — молвил доктор и вдруг замолчал, водя глазами из стороны в сторону.

— Что с вами? — обеспокоилась мадам Мари. — Вам дурно?

— А? — спросил доктор и уставился прямо ей в глаза. Зрачки его то расширялись, то сужались, причем с такой быстротой, что мадам Мари похолодела от ужаса. — Мне? Плохо? Нет, моя госпожа, мне чрезвычайно хорошо… Ну да, ну да.

И с этим он встал и стремительно покинул комнату.

Некоторое время мадам Мари сидела неподвижно, пытаясь понять, что с ней происходит: то она ощущала усталость и сонливость, то вдруг, напротив, накатывал прилив неуместной бодрости и хотелось встать и куда-то бежать. В конце концов мадам Мари полностью пришла в себя. Она поднялась, приложила к груди подушечку и молитвенник и с достоинством вышла из комнаты.

Глава четвертая ТРЯПИЧНЫЙ РЕНО

— Вы — такое же ничтожество, каким был и ваш отец! — сказала Мари де Керморван своему сыну и поглядела на него с отвращением.

Рено, как всегда, отмолчался. Он не помнил своего отца и не знал, чему верить, а чему нет. Мать позаботилась о том, чтобы у него даже возможности не появилось кого-нибудь расспросить о том, каким же на самом деле был сир Гварвин. Во всяком случае, если Рено де Керморван действительно похож на своего отца, то у мадам Мари не имелось ни одной причины для любви к своему покойному супругу.

Потому что Рено был толстым и неуклюжим. В свои пятнадцать лет он был довольно рослым, но при этом со свисающим животом и совершенно круглыми, «бабьими», щеками. Он двигался неловко, на коня его заталкивали сразу два дюжих конюха, а из всех видов оружия он владел только копьем, и то лишь потому, что тут не требовалось никакой ловкости: просто держи древко покрепче да наваливайся на противника всей тушей.

Единственное, в чем он преуспевал, было чтение — занятие, по мнению матери, для мужчины почти неприличное.

— Если бы вы принадлежали к «третьему полу», — говорила она, имея в виду духовенство, — я еще могла бы понять ваше пристрастие к книгам. Но — увы! — у меня лишь один сын, которому и предстоит унаследовать Керморван. Вы должны быть мужчиной и воином. Ступайте, попробуйте хотя бы не промахнуться копьем мимо цели.

Она отбирала у него книги, и Рено покорно плелся на двор, где нарочно нанятый для него учитель глядел на молодого сеньора с таким же отвращением, что и его мать.

У мадам Мари имелось под рукой множество способов заставить сына чувствовать себя уродом и тряпкой. Одно из самых изощренных средств заключалось в том, что она приказывала шить для него слишком тесную одежду. Таким образом, все жировые складки на теле Рено делались очевидными и так и мозолили глаза, а движения становились скованными.

Рено знал, что его отец умер, бесславно свалившись «в канаву», как выражалась мадам Мари. Точнее, сир Гварвин упал с мостков, переброшенных через пролом в стене. Почему-то именно в тот день мостки оказались сдвинутыми таким образом, что человек, едва ступив на них, тотчас терял равновесие и вместе с досками летел в пропасть. Причина этому осталась невыясненной. Впрочем, следует отдать должное мадам Мари, она не слишком и усердствовала в дознании.

Мари не любила вспоминать тот день. Почему-то при мысли о гибели мужа она ощущала смутную вину, хотя — если вдуматься — никакой вины за нею и не было. Разве что она сама должна была упасть со стены. Ведь это она каждый день ходила по мосткам, направляясь в часовню со своим молитвенником и подушечкой для коленопреклонений!

Но именно тогда что-то ее задержало. Да, так и случилось. К ней пришел доктор, тот смешной коротышка, от которого вечно попахивало то мочой, то болотной тиной, — и завел какой-то бессмысленный разговор. О том, что сын ее здоров и что следует пользоваться хорошим самочувствием, покуда болезни не настигли и не одолели.

Поэтому-то Мари и не появилась возле часовни в свое обычное время. А когда подошла, то увидела страшную картину: под стеной на камнях, забрызганных кровью, лежал ее муж, сир Гварвин. Она сразу узнала его по одежде и по тому особенному повороту головы, который был памятен ей по первым месяцам их брака, когда они еще спали вместе.

Отсюда, сверху, картина казалась сильно уменьшенной и оттого нереальной. Даме Мари подумалось, что она видит все это во сне. Но нет, Гварвин был настоящий. И мертвый. Слишком много крови. Наверное, вся кровь, что в нем была, вытекла теперь на камни и впиталась в землю Керморвана.

Мари долго стояла, глядя на него и чувствуя, как пустота в ее душе ширится. Прежде она считала, что ее душа и без того пуста — ведь с тех пор, как Гварвин стал бросать ее, уходя то в город для болтовни с Толстухой Фаншон, то в замок Керуль для пьяного загула и прочих достойных мужчины развлечений, — с тех самых пор любовь Мари умерла.

Наверное, так чувствует себя человек, который полагал, что убил собаку, — ан нет, наутро пес все-таки ожил и оскалил зубы, так что возникла надобность добить несчастную тварь последним ударом.

И Мари, рассматривая мертвое тело мужа, изо всех сил добивала свою недобитую любовь…

Она раскрыла молитвенник и с интересом прочитала пару строк. Странно устроены слова молитвы: они не наполняют пустую душу. Соскальзывают и падают в никуда.

Она покачала головой. Надо бы закричать, заплакать. Но она не могла.

И мысли в ее голове побежали дальше.

Почему рухнули вниз доски? Не потому ли, что некто передвинул их на самый край? А если так, то кто был истинной целью этого покушения? Не сама ли мадам Мари? Ведь никто, кроме нее, не посещал часовню с такой похвальной частотой…

Но коли так, то что же делал здесь сир Гварвин? Что заставило его побежать к часовне и ступить на мостки, да еще так безоглядно?

Вот этого мадам Мари никогда не узнала.

Похоронив Гварвина, она превратилась в примерную вдовицу. Наконец-то она обрела свое место в мире. Ибо для всякой женщины заранее приготовлена своя роль, согласно ее наклонностям и особенностям нрава. Есть, к примеру, женщины, предназначенные для того, чтобы производить на свет одного ребенка за другим. Есть женщины-подруги, которые всему на свете предпочитают общество своего мужа. Есть беспутные женщины, которым всегда мало одного мужчины. Наконец, существуют прирожденные девственницы, обделенные плотскими желаниями.

Мари де Керморван была рождена для того, чтобы овдоветь. Роль вдовы подходила ей лучше, чем какая-либо другая, и она с удовольствием принялась за дело.

Все ее одеяния были теперь только черного цвета и напоминали бы монашеские, если бы не туго обтянутая талия и хорошо обрисованная одеждой девическая грудь. Лицо мадам Мари обрело восковую бледность, и на нем застыло скорбное выражение. Голос звучал тихо, пальцы перебирали четки.

Такой с самого раннего детства видел ее Рено. Он всегда знал, что никогда не поднимется до таких высот благочестия, как его мать — практически святая женщина.

— Моя вечная обязанность — молиться за его душу, — говорила она тихим, смиренным голосом и опускала глаза. — Боже! У моего супруга, боюсь, была слишком беспокойная душа, и земные дела чересчур занимали его, так что он частенько забывал о своем Создателе. И что же? Бог прибрал его без покаяния, без должного приготовления! Это ли не достойная кара за жизнь, прожитую в суете? И вот теперь у него осталась единственная надежда выйти из того темного места, куда он, без сомнений, помещен: мои неустанные молитвы!

Одно время Рено пытался подражать ей. Постоянно восклицал: «О Бог!» — и закатывал глаза. Но мадам Мари отругала его за это, потому что поминать святое имя всуе было верхом неблагочестия. И напрасно Рено пытался возражать и уверял, что произносил это имя вовсе не всуе, а вполне искренне.

— Сын мой, — сказала Мари строго, — сейчас многие сеньоры чуть что — клянутся именами святых и даже самого Спасителя, и это вошло у них в привычку. Но привычка эта пагубна и нехороша, потому что она оскорбляет тех, чьими именами клянутся. И я слыхала об одном сеньоре, который никак не мог отстать от этого обыкновения, хоть и сознавал его греховность, и потому стал говорить вместо «Клянусь святой Марией» — «Клянусь святой Гарией», что было лишено смысла и потому перестало быть богохульством. Вот пример борьбы с пагубой!

Этот рассказ произвел на мальчика Рено такое сильное впечатление, что он стал вместо «Бог» говорить «Ох!» — и таким образом отчасти преуспел в благочестии; однако для Мари это осталось тайной: Рено так гордился своим успехом и так берег его, что не стал рассказывать о нем никому, и уж тем более — своей строгой и властной матери.

Чем старше становился Рено, тем очевиднее делалось его физическое и моральное несовершенство. Мари всегда с раздражением смотрела на нелепую фигуру сына, и от этого он ежился еще больше.

Слуги — и те презирали Рено. И немудрено, ведь молодой сеньор Керморвана был самой настоящей тряпкой.

Гости в Керморване были в те годы явлением неслыханным. Какие могут быть гости, если мадам Мари — в вечном трауре по безвременно погибшему супругу?

И тем не менее некий всадник настойчиво требовал, чтобы его впустили в замок.

— Какой наглец! — сказала мадам Мари, когда ей доложили об этом. — Если он прибыл с важной вестью, пусть оставит ее капитану гарнизона и убирается восвояси. Передайте ему, что я не могу принять его.

— Но он и не добивается встречи с вами, сударыня, — растерянно ответил слуга.

— Нет? — Мадам Мари подняла брови. — Но что же ему, в таком случае, нужно?

— Мессир Рено…

— Рено? Мой сын?

— Да. Он хотел поговорить с мессиром Рено…

Мари пожала плечами и, не сказав ни слова, удалилась. Она была оскорблена. В первые годы ее вдовства некоторые соседи пытались жениться на ней — с каким наслаждением она ставила их на место, указывая на все неприличие подобных поползновений! Затем всякие визиты прекратились. И вот теперь — ну надо же! — кому-то понадобилось встретиться с ее сыном, с тряпкой-Рено… Что ж, Мари желает ему удачи.

— Нельзя терять ни минуты, — сказал всадник, едва только Рено предстал перед ним, покрасневший и встревоженный. — У вас есть хорошая лошадь? Едем!

— Кто вы? — спросил Рено. — Куда мы должны ехать?

— Я объясню по дороге… Боюсь, мы потеряли время. Торопитесь, мессир, иначе будет поздно!

Рено побежал к конюшне так быстро, как только мог. Он сознавал, что всадник, ладный и ловкий молодой мужчина, смотрит ему в спину, и оттого несколько раз споткнулся. Хотелось бы Рено быть таким же стройным и уверенным в себе! Он вывел своего коня, широкогрудого, спокойного мерина.

Конюха нигде не было видно поблизости. Дело в том, что в этот самый момент даме Мари позарез потребовался именно этот слуга: она как раз намеревалась приобрести одно очень красивое седло и советовалась касательно того, хорошо ли оно сделано и не натрет ли спину лошади. Поэтому Рено пришлось седлать лошадь самостоятельно. Впрочем, незнакомый всадник помог ему, охотно и без лишних разговоров. Затянув подругу, он похлопал коня по шее, а затем помог Рено взгромоздиться в седло.

— Вам удобно? — только и спросил он, после чего вскочил на коня сам. — Едем!

И они выехали из ворот замка, бок о бок, как старые друзья.

— Кто вы? — решился спросить Рено, едва Керморван остался позади.

— Я служу рыцарю из Рюстефана, — был ответ. — Мой господин очень стар. По правде сказать, он умирает. Поэтому я и говорю, что нужно спешить: мы рискуем не застать его в живых, а он очень хотел переговорить с вами перед смертью.

— Со мной? — поразился Рено.

— Да, — кивнул посланец. — Не спрашивайте, почему: я и сам этого не знаю. Полагаю, он желает что-то открыть вам. Что-то очень важное. Видели бы вы, как он торопил меня, как он умолял не мешкать — вы и сами бы пустили коня вскачь!

Рено попытался так и сделать, но мерин, привыкший к неспешным поездкам, наотрез отказался мчаться сломя голову. И обоим всадникам пришлось смириться с этим обстоятельством.

— В конце концов, — невесело улыбнулся посланник из Рюстефана, — если вы сломаете себе шею, то пользы от вас моему господину не будет вовсе. Лучше уж рискнуть и опоздать, но доехать в целости.

— Вы правы, — пробормотал Рено.

Больше они не разговаривали, снедаемые вполне понятным волнением.

Рюстефан в те годы уже впал в ничтожество, так что перед глазами Рено открылась картина полного запустения. Стены осели и осыпались: некогда их возвели наспех и без строительного раствора, и теперь кладка обветшала. В единственной башне гуляли ветра, и крыша на ней прохудилась. Слуг в замке почти не оставалось. Только конюшня выглядела более-менее ухоженной, хотя обитали там лишь две лошади, включая и ту, на которой прибыл гонец.

Он ловко соскочил на землю и подержал стремя Рено, чтобы юноша кое-как спешился, что тот и проделал с грацией набитого песком мешка.

Молодой человек сказал:

— Идите за мной, да хорошенько глядите под ноги, не то упадете…

— Да, и сломаю себе шею, а со сломанной шеей я ничем не смогу быть полезным вашему господину, — неловко засмеялся Рено.

Ничего не ответив, молодой человек быстро зашагал по двору, и Рено, как мог, последовал за ним.

Они вошли в башню, спугнув в темной нише одну-двух летучих мышей, и начали подниматься по ступенькам. Рено пыхтел и держался рукой за сырую стену, чтобы не потерять равновесия — голова у него кружилась от этого долгого подъема.

— Если ваш господин болен, то как он-то восходит по этой лестнице? — пробормотал он в прямую спину своему спутнику. — Эта штука не только больного доконает, она и здорового может убить…

— Мой господин уже много лет не выходит из башни, — был ответ. — Сейчас сами все увидите.

Он толкнул тяжелую дверь, и они с Рено очутились в просторной круглой комнате с несколькими узкими окнами. Деревянные ставни, снятые с окон, стояли на полу, так, чтобы в любой момент можно было закрыть ими отверстия. Посреди комнаты находилась большая кровать, в которой, под десятком звериных шкур, лежал иссохший старик с острым носом и горящими глазами. Казалось, вся жизнь сосредоточилась в его глазах, покинув прочие члены его тела.

— Я привел его, — сказал молодой человек, остановившись на пороге и почтительно кланяясь.

— Хорошо, — донесся шепот с кровати. — Пусть он войдет. А ты выйди. То, что я намерен сообщить ему, не для твоих ушей.

— Хорошо, мой господин, — был ответ молодого человека.

Он действительно ушел, бросив Рено в одиночестве, без помощи и совета, — как будто Рено и впрямь мог что-то решать сам за себя. И Рено протиснулся в дверной проем и остановился перед кроватью, растерянно глядя на старика.

Тот шевельнулся и проскрипел:

— Ну что, нравлюсь я тебе?

— Это как посмотреть, господин, — ответил Рено, сам дивясь собственной смелости. — В качестве воина вы, пожалуй, мне совершенно не нравитесь, и я не нанял бы вас даже за бесплатно. И как муж для моей дочери вы нехороши, разве что вы богаты и намерены оставить ей большое состояние, в чем у меня имеются сомнения. Впрочем, у меня пока что нет дочери. Но для умирающего старика вы на удивление бодры и, сдается мне, ум ваш здрав, а беседа будет внятной.

Старик закудахтал и затрясся от смеха.

— А вот ты мне нравишься, — заявил он чуть громче. — Для толстого мальчишки ты вполне недурен и рассуждаешь неплохо. Кажется, ты даже дерзок… Скажи-ка, Рено де Керморван, любишь ли ты свою мать?

— Моя мать? — юноша откровенно удивился. — При чем здесь моя мать? Но если уж речь зашла о ней, то скажу вам, что она — почти святая, и это общее мнение.

— И твое тоже?

Рено задумался. Старик так и сверлил его взглядом. Наконец Рено покачал головой:

— Я об этом прежде не задумывался, но, полагаю, что она — ханжа и святоша, каких свет не видывал, и если бы она когда-нибудь сломала себе шею, я бы не слишком огорчился.

Вдали послышался вороний крик, и старик криво усмехнулся:

— Напрасно ты произнес эти слова, Рено де Керморван, но сказанного не воротишь: духи злобы поднебесной услышали твое желание и исполнят его.

— О нет! — испугался Рено. — Я вовсе не это хотел сказать…

— Поздно, — перебил старик.

— Я не хочу убивать мою мать! — в отчаянии вскричал Рено.

— Ты и не убьешь ее… Не жалей о Мари де Керморван, Рено, — добавил старик. И неожиданно спросил: — А хочешь ли ты знать, как погиб твой отец?

— Да, — сказал Рено, понимая, что ради этой тайны его и призвали.

— Ну так слушай… Некто, от кого весьма дурно пахло, задержал в тот день твою мать, так что она опоздала в часовню и не прошла по сломанным мосткам.

— Это всем известно, — вставил Рено.

Старик сверкнул глазами.

— Не перебивай меня, иначе я умру, не докончив истории! Никто так и не выяснил, почему к часовне пошел твой отец, да еще так поспешил, что не поглядел себе под ноги и свалился в пропасть! А все потому, что он услышал, как ты зовешь его жалобным голосом, как ты кричишь и плачешь, запертый в часовне! Он бежал, чтобы помочь тебе, чтобы вызволить тебя. Надо думать, Мари делала все, лишь бы помешать ему общаться с тобой. Ей вовсе не хотелось видеть, как отец и сын станут друзьями: двое мужчин в союзе против нее, одинокой женщины. Но сир Гварвин все равно продолжал любить тебя. И когда до его слуха долетели твои жалобные вопли, он не раздумывал ни секунды — бросился к тебе на выручку.

— А я действительно находился тогда в часовне? — спросил Рено. Он совершенно не помнил этого эпизода.

Старик хмыкнул.

— Маленький вонючий коротышка лекарь отвел тебя туда и запер. Он сказал тебе, что если ты не будешь сидеть тихо, к тебе сойдет с картины Страшного Суда самый страшный из дьяволов и вонзит тебе в голову свои раскаленные вилы. И скоро уже ты визжал и ревел, потому что самый страшный из дьяволов начал шевелиться на картине и бросать в твою сторону алчные взгляды…

— А вам-то откуда это все известно? — спросил Рено. Он был сейчас на диво спокоен, как будто ему рассказывали увлекательную историю о ком-то другом, а не о нем самом и его отце.

— Мне передал все подробности тот, кто все устроил, — спокойно ответил старик. — Он и сейчас поблизости, не сомневаюсь, и слышит каждое наше слово. Я не расставался с ним все эти годы, Рено де Керморван.

— С кем? — не понял Рено.

— С тем самым коротышкой… Я познакомился с ним очень давно. Очень давно… И он обещал мне вечную жизнь и вечные скитания после смерти — на целых четыреста тридцать лет, пока я не увижу, как исполнится моя месть.

— Вы желали отомстить моему отцу? — уточнил Рено.

— Ты ясно соображаешь, — сказал старик из Рюстефана. — И это весьма странно, ибо я прежде считал, будто у толстяков мысли ходят медленно, поскольку их продвижению мешают толщи жира… Однако я желал отомстить не только твоему отцу, Рено, но и твоему деду, и тебе самому, и твоим детям — до тех пор, пока не настанет 1445-й год и мое проклятие не перестанет тяготеть над родом Керморванов.

— Но что же такого сделали вам мои предки, если вы прокляли нас? — опять спросил Рено.

— Твой дед погубил мою жену, — сказал старик. — И теперь все вы обречены на несчастливые браки: ранние смерти добрых жен и долголетие злых — вот что ждет каждого из твоего рода, Рено де Керморван. Но ты умен и добр, и ради тебя я хотел бы немного смягчить наказание.

— Дьявол не отменяет своих приговоров, — задумчиво произнес Рено. — Вряд ли вам удастся договориться с ним. А я с ним уж тем более договариваться не буду. Может быть, мне и вовсе не жениться?

— Исключено, — скрипнул зубами старик. — Ваш род не должен прерваться, иначе проклятье перейдет на кого-нибудь другого…

— Ладно, — сказал Рено и махнул рукой, — я подумаю, что тут можно предпринять. Для начала я запишу все в особую книгу, чтобы мои потомки хотя бы знали, с чем им предстоит иметь дело…

Он шагнул к выходу, желая поскорее расстаться с этим странным человеком, который — прямо скажем — нагонял на него жуть.

Старик на кровати шевельнул рукой, словно желая задержать Рено, но не имея уже сил, чтобы окликнуть его. Рено и впрямь остановился возле двери и успел еще расслышать:

— Говорят, в тот день шел безумный дождь…

Рено быстро обернулся, но старик закрыл глаза, сомкнул губы и не проронил больше ни слова.

Молодой человек, который привез Рено в Рюстефан, ждал его во дворе, перед полуразрушенной башней. Заслышав шаги, он быстро обернулся и спросил:

— Поговорили вы с ним?

Рено поразила сердечность его тона. Он помялся немного, а затем решился:

— Могу я узнать, кем вы ему приходитесь?

— Дальняя родня, — ответил молодой человек кратко. И улыбнулся Рено: — Не удивляйтесь. Когда я к нему приехал, то никак не ожидал увидеть здесь такие развалины. А теперь… наверное, я привык.

— Для чего же вы к нему приехали? — осмелился Рено на второй вопрос.

— Я должен унаследовать Рюстефан, — молодой человек вздохнул. — Кроме того, мой дядя — на самом деле, двоюродный дед, — боится умереть в одиночестве.

— А, — сказал Рено, — понятно. — И, смущаясь, попросил: — Помогите мне сесть на коня.

Спустя месяц незнакомый слуга, молчаливый и хмурый мужчина лет сорока — сорока пяти — привел в Керморван гнедую лошадку со звездочкой на лбу, сказал, что зовут ее Стелла, то есть «Звезда», и что лошадка эта предназначается в дар сиру Керморвану.

— От кого? — спросил Рено, ничуть не удивляясь: ему показалось, что он видал эту лошадку и прежде, и он даже как будто припоминал, где.

— Ее присылает вам сир Рюстефан, — ответил слуга безразлично.

— Почему? — опять спросил Рено.

— Потому что сир Рюстефан скончался.

— Умер, — проговорил Рено протяжно. — Это жаль…

— Кому как, — сказал слуга. — Так берете вы свою лошадь?

— Разумеется, — кивнул Рено. — Сир Рюстефан был со мной весьма обходителен, так что, полагаю, я возьму его подарок в память о его доброте.

— А, — сказал слуга, — ну, это мне все равно.

Он хотел уж было уйти, но Рено задержал его.

— Как он умер?

— Закрыл глаза и больше не открыл их, — ответил слуга сердито. Он вовсе не видел, как скончался старый сеньор, и говорил собственные предположения.

— А тот родственник, что должен был унаследовать Рюстефан, — он сейчас в замке? — продолжал спрашивать Рено.

— Для чего вам это знать? — довольно дерзко осведомился слуга.

Рено нахмурился, что далось ему не без труда, и впервые в жизни заставил себя рассердиться:

— Отвечай, когда спрашивают, не то отведаешь палки!

Слуга поглядел на широкие плечи Рено, на его массивные кулаки, и счел за лучшее струсить.

— Ну, мой господин, сейчас в замке Рюстефан, кажется, никого нет, хотя люди порой и видят в башне какие-то огни… А насчет родственника, который должен был что-то там унаследовать, мне ничего не известно.

— Ладно, — Рено махнул рукой, — ступай.

Он взял лошадку Стеллу за узду и увел ее в конюшню, препоручив там заботам конюха.

А дама Мари была уже тут как тут.

— Кто приезжал к вам, милый сын? — осведомилась она.

Рено с глубоким вздохом, совершенно не соответствующим сцене, поцеловал ей руку и ответил:

— Да так, из Рюстефана.

— Опять из Рюстефана? — удивилась мадам Мари. — Подайте мне воды… Какие-то у вас таинственные дела с Рюстефаном, сын мой.

— Ничего таинственного, моя госпожа. Старый рыцарь из Рюстефана наконец скончался и прислал мне лошадь в подарок.

— Вам? Лошадь?

— Не понимаю, почему вас это так сильно занимает… Наследников у него не осталось, если не считать какого-то дальнего родственника, который вовсе не желает жить в этих развалинах. Кто-то ведь должен позаботиться о бедной скотине, пока она не околела от дурного обхождения.

— Что ж, ступайте, — обиженно сказала Мари. — Вы, я вижу, не желаете быть откровенным с собственной матерью, а ведь я родила и вырастила вас…

Рено засопел, опять поцеловал ей руку и вышел.

А Мари принялась размышлять обо всем, что услышала. Ей хотелось понять, почему на душе у нее остался такой неприятный осадок, и в конце концов она решила, что причина в той злополучной лошади.

У Рено появились какие-то таинственные дела с людьми, о которых мадам Мари ничего толком не знала. Она решительно поднялась и отправилась в конюшню.

Лошадка сразу глянулась мадам Мари. Такая это была ладная и славная лошадка, и такая забавная звездочка у нее на лбу! Даже досада берет: как это толстый, неуклюжий Рено будет на ней ездить? Да он сломает ей спину своей тяжеленной задницей!

Мадам Мари позвала конюха:

— Эта лошадь будет моей. Ты понял?

— Да, мадам.

— И если мессир Рено захочет ее оседлать, скажешь ему: мол, госпожа запрещает вам ездить на этой лошади.

— Да, мадам.

— «Вы, мессир Рено, чересчур для нее громоздки». Так скажешь ему, понял? Это лошадь для женщины. Позднее, когда у мессира Рено появится жена, пусть ездит она. Ясно тебе? Так ему и передашь.

— Да, мадам.

— А теперь оседлай-ка ты мне эту лошадь.

И конюх стал выполнять приказание, а мадам Мари отправилась переодеваться. Впервые за долгие годы она сняла траурный наряд и облачилась в зеленые одежды, в каких когда-то, ужасно давно, ездила верхом в компании молодых людей и девиц. С той поры она ничуть не располнела, даже наоборот, сделалась еще стройнее, так что пришлось затянуть потуже пояс.

Она убрала волосы в девичью прическу, заплетя косы и перевив их жемчужной нитью, и спустилась во двор замка.

Лошадка Стелла покосилась на свою новую хозяйку и вдруг прянула назад, как будто что-то в даме Мари сильно ей не понравилось. И конюх подумал почему-то, что эта лошадь вовсе не предназначена для такой дамы, но ничего вслух не сказал, потому что от мадам Мари можно было схлопотать по щекам и за меньшее.

Госпожа уселась на лошадь и взяла поводья.

— Как хорошо! — воскликнула она, озираясь кругом с высоты седла. — Как хорошо снова быть молодой!

Она подумала о своем погибшем муже, и сир Гварвин вдруг представился ей не как супруг, а как старший сын, ее ребенок, слишком рано умерший. Жалость затопила ее сердце, слезы выступили на ее глазах, и она выехала из замка.

Лошадка весело бежала по лугу, ветер дул даме Мари в лицо, и молодость как будто снова вернулась к ней. Она смотрела на свои руки в зеленых рукавах, и ей казалось: вот-вот навстречу ей покажется юный рыцарь, который влюбится в нее, — и вся ее жизнь начнется сначала.

Она настолько уверилась в этом, что стала смеяться и вертеться по сторонам, и не сразу заметила, как к ней действительно приблизился некто.

Однако этот некто не был ни молод, ни хорош собой. Он даже не был рыцарем и вообще не сидел на коне. Это был коротышка с множеством бородавок, рассыпанных по всему его безобразному лицу с широким, как у жабы, ртом и огромным носом.

Дама Мари хотела объехать его стороной, но он одним прыжком перенесся с места на место и вдруг очутился прямо перед носом у лошади.

Стелла заржала, испуганная, и даме Мари стоило больших усилий заставить ее стоять на месте.

— Вот и вы, прекрасная дама! — закричал коротышка. — Давно я ждал этой встречи!

— Прочь с дороги! — крикнула в ответ дама Мари. — Я тебя не знаю и не желаю знать! Убирайся, мужлан, не то я раздавлю тебя!

— Ха, — обрадовался коротышка. — Ну, попробуйте, дорогая Мари, попробуйте!

Стелла опять заржала, и Мари в досаде ударила ее хлыстиком.

— Молчи, глупая!

— Она знает, — сказал коротышка, вдруг став серьезным. — Она знает… А вы, кажется, нет. Животные бывают проницательнее людей, особенно при встрече со мной… А вы разве не узнаете меня?

Дама Мари не ответила. Тогда коротышка разинул пасть пошире и дунул прямо в ноздри Стелле.

Что тут началось! Бедная лошадка, обезумев от ужаса, взвилась на дыбы, а потом помчалась сломя голову по равнине. Она летела, как ветер, спасаясь от отвратительного смрада преисподней, а дама Мари вцепилась в ее гриву в попытке не упасть с седла.

Пальцы у Мари свело от напряжения. Перед глазами у нее все так и мелькало, поэтому она опустила веки, и там, в странных объятиях темноты, вдруг поняла: пустота, жившая доселе в ее душе, исчезла. Теперь ее сердце было наполнено жарким страхом, и это было молодое чувство. Ей хотелось жить, хотелось мужской любви, вина, прогулок верхом, охоты с птицей — всего, чего она сама себя лишила много лет назад.

Она улыбнулась и разжала пальцы.

Семейная усыпальница Керморванов была устроена в подземном этаже той самой башни, верхняя часть которой представляла собой часовню. Никогда прежде Рено не доводилось бывать в склепе, и все потому, что он боялся мертвецов. Обычные дети любят бояться, так что склеп с покойниками для них самое заманчивое место, особенно по ночам.

Но Рено испытывал такой дикий ужас перед смертью, что даже носа в подземелье не казал. И не было рядом с ним приятеля-ровесника, который подзадоривал бы его и в конце концов принудил бы совершить этот поступок.

И вот все переменилось.

Когда Стелла вернулась, вся в пене и без всадницы, на поиски мадам Мари бросились все обитатели замка. Один только Рено остался у себя в комнате. Он знал о том, что случилось, еще до того, как мадам Мари принесли в Керморван. Кроме того, он был занят: записывал рассказ о своей встрече со старым сеньором из Рюстефана.

Потом к Рено заглянули и сообщили новость. Он отложил перо и спустился в зал для приемов, где находилась теперь Мари.

В первое мгновение ему показалось, что это вовсе не его мать. Какая-то юная девушка в зеленом платье, с рассыпавшимися бусинами в косах. Руки у нее были сложены под грудью и связаны в запястьях, и Рено поймал себя на том, что не может отвести взгляда от этой груди, свежей и дерзкой под платьем.

Но потом он перевел взор на ее лицо и вздрогнул. Лицо было старым и злым, и улыбка, застывшая на нем, казалась ядовитой.

Капеллан подошел к Рено со словами утешения. Юноша терпеливо выслушал их, хотя ни одного не понял. Свобода, пришедшая к нему вместе со смертью матери, показалась Рено чрезмерной: он боялся потеряться в ее бескрайних просторах. Но он стерпел первые мгновения ужаса, а следующие оказались уже легче.

— Да, — сказал Рено, немного невпопад. — Несомненно, мы похороним ее в склепе.

Так Рено впервые в жизни спустился под землю. Всю его компанию составлял один коптящий факел — из почтения в горю молодого сеньора слуги и капеллан оставили его в одиночестве. Рено быстро прошел по круглому залу, где стояли каменные гробы, и зажег все факелы, какие только увидел на стенах, и в их огне беззвучно сгорела паутина, выросшая здесь за годы запустения.

Рено остановился в центре помещения. Гробы окружали его. Он подумал: «Я — точно пастух камней».

Он представил себе, как его предки лежат там, в глубине, и как сквозь их тела прорастают корни деревьев и трав. И, коль скоро он вообразил себя пастухом камней, то и начал пасти свое стадо и для начала подошел к гробнице сира Эрвана, того самого, что положил начало проклятию рода Керморванов.

Рено остановился и опустился перед надгробием на колени. Серый ноздреватый камень был совсем близко от его глаз, и он видел каждую прожилочку, каждую пылинку, застрявшую в порах плохо обработанной поверхности. И Рено подумал о том безумном дожде, который исказил нечто в жизни сира Эрвана; но что именно это было и почему от этого умерла жена рыцаря из Рюстефана — осталось для Рено неизвестным.

Он прикоснулся лбом к камню и ощутил ледяной холод, от которого узлом скрутило душу в груди.

Тогда Рено встал и перешел к следующему камню, под которым покоился его отец, сир Гварвин. О Гварвине говорили, будто он был веселый и слишком любил своих друзей, своих охотничьих птиц и коня по имени Звезда. Всего этого лишила его дама Мари, а под конец отобрала у него и самую жизнь.

Надгробие сира Гварвина было темнее, чем у Эрвана, и, как ни странно, поросло крохотными кружевными лишайниками. И когда Рено коснулся камня ладонями, он ощутил тепло, и тотчас ледяной холод, поселившийся было в его душе, отступил.

Рено наклонился и положил щеку на могилу своего отца, и лишайники ласково погладили его кожу.

Дама Мари лежала под плитами пола; для нее высекали особое надгробие — с изображением спящей дамы с молитвенником и подушечкой для коленопреклонений в руках; таково было желание ее сына. Но пока этого не сделали, место упокоения Мари оставалось без всякого памятного знака.

Рено бережно переступил через эти плиты, чтобы ничем не потревожить покой своей матери. Теперь, когда она умерла, он начал испытывать к ней подобие добрых чувств, и, следует признать, особенную благодарность он ощущал по отношению к ней именно за то, что она покинула сей бренный мир.

За выстроенными в круг надгробьями имелась ниша, никак не освещенная, и Рено со своим факелом решительно заглянул и туда.

Навстречу ему брызнули искры золотого света. Рено даже зажмурился поначалу, такими яркими они были. Потом осторожно поглядел на них сквозь ресницы. Нет, он не ошибся: там, в нише, нечто горело ослепительным живым золотом.

Рено подошел ближе и опять опустился на колени.

Перед ним был еще один гроб, над которым виднелась полустертая надпись, высеченная прямо в камне стены:

«Сибильда де Керморван».

Больше ничего прибавлено не было. Не было даже знака креста.

А из-под земли, оплетая большую каменную плиту, росли золотые волосы. Их вьющиеся пряди струились по полу, точно лозы. Выбравшись на поверхность, они сцеплялись друг с другом, так что вся могила была покрыта огромным блестящим клубком.

Рено осторожно дотронулся до волос. На ощупь они были прохладными и совершенно живыми. Ему даже показалось, что он видит, как они растут.

Рено вынул из ножен кинжал и бережно отрезал одну длинную тугую прядку, которую свернул браслетиком и сунул себе за пазуху. Потом поцеловал золотую гробницу, встал, погасил все факелы по очереди и выбрался наружу.

Теперь сир Рено совершал долгие конные прогулки верхом на Стелле. Лошадка оказалась на диво послушной и преданной; она не жаловалась на тяжесть всадника — бежала себе по вересковым пустошам, бродила вместе с Рено по полосе прибоя и, кажется, как и он, погружалась в невнятные грезы.

Каждый раз они видели какое-нибудь новое чудо. Иногда Стелла улавливала волнующие запахи; она раздувала ноздри и нежно, тихо ржала. Тогда Рено останавливался, спрыгивал с седла и целовал Стеллу в звездочку на лбу.

Но в тот день первым заметил чудо Рено и тотчас направил Стеллу туда, где ожидало их нечто неожиданное и любопытное.

Посреди вересковой пустоши вырос шатер. Это был небольшой, но очень богатый шатер, шелковый, с вымпелом наверху и копьем, воткнутым в землю перед входом. На копье висел щит с той же эмблемой, что была на вымпеле: вооруженная голубка.

Птичка выглядела потешно: на горле встопорщенные перышки, нежный клюв воинственно повернут в профиль, на выпяченной груди — кираса, а в согнутом наподобие руки крыле — меч.

У Рено не было копья, чтобы постучать в этот щит, как велел вычитанный в книгах обычай, поэтому он просто подобрал с земли камушек и запустил им в щит. Раздалось гудение, и тотчас из шатра вышел юноша.

Подбоченясь и расставив ноги, юноша сердито воззрился на Рено.

— Ты кто такой и зачем ты стучишь в мой щит? — закричал он звонким, почти детским голосом.

— Я — сир Рено де Керморван, — ответил Рено, улыбаясь, — и я вовсе не стучал в твой щит, а бросил в него камушком.

— Ах вот как, сир Рено де Керморван! — еще пуще закричал юноша. — Вы изволили бросить в мой щит камушек? Так это — оскорбление, и я заставлю вас съесть его и подавиться им хорошенько, и закашляться, да так сильно, что вас стошнит!

— Прежде чем вы убьете меня, — сказал Рено, который был на полторы головы выше воинственного юноши и ровно в два раза его шире, — объясните мне, по крайней мере, что вы здесь делаете?

— Жду странствующих рыцарей, чтобы убивать их, ибо я ненавижу всех рыцарей, — бойко отвечал молодой человек. — Впрочем, не странствующих рыцарей я тоже ненавижу, ведь все они — мужчины, у которых на уме только кровопролитие.

— Можно подумать, у вас на уме не кровопролитие, — возмутился Рено. — А я как раз самый мирный человек на земле.

— Я не желаю слушать ваши лживые речи! Защищайтесь!

И юноша выхватил меч и решительно подступил к сиру Рено, так что тому ничего не оставалось, как только спешиться и тоже обнажить меч.

Несмотря на свой нежный возраст, юноша оказался изрядным фехтовальщиком. Меч был ему по руке — короче, чем у Рено, зато и удобнее. Казалось, мальчик находится сразу везде и атакует со всех сторон. Рено едва успевал отбиваться.

Несколько раз юноша задевал своего противника острием, очень острым, что было для Рено в диковину: сам он наносил только рубящие удары, сверху вниз, для чего требовалось лишь размахнуться хорошенько.

Но, поскольку убивать храброго юношу Рено совсем не хотелось, он ограничивался тем, что уклонялся или подставлял свой меч под неистовый клинок молодого соперника.

— Кажется, вы трусите, мессир? — чуть задыхаясь, крикнул юноша.

— Вовсе нет, — пропыхтел Рено.

— Вы толстый и неуклюжий, мессир, — продолжал насмехаться юноша. — У вас красное лицо, и оно все покрыто потом.

— Это шутка? — спросил Рено. Он действительно вспотел.

— Нет! — крикнул юноша и пронзительно захохотал.

Тут Рено сделал то, что давно собирался: с силой ударил по клинку противника, и маленький меч сломался возле самой рукояти.

Юноша взмахнул обломком, выронил его и вдруг, растянув лицо в гримасе, громко разрыдался. Рено положил свой меч на землю, подошел к нему, обнял его, прижал к себе и погладил по виску и щеке.

— Что это вы тут расплакались? — спросил он. — А если вас кто-нибудь увидит, не считая меня, конечно? Вот стыдно будет!

— Мне уже стыдно, — прошептал юный рыцарь. — И не смейте меня утешать!

— Да будет вам, — примирительно проговорил Рено. — Садитесь-ка рядом со мной на траву, вытрите лицо и давайте чем-нибудь перекусим. У вас есть в шатре питье и еда?

— Разумеется, — сказал юноша. Он обтер лицо рукавом и тяжело вздохнул. — Каждый раз убив кого-нибудь из вашего брата, я сытно кушаю.

— В таком случае, пригласите меня в шатер.

И они вдвоем вошли в шатер, где действительно имелся маленький бочонок с сильно разбавленным вином и несколько блюд с хорошо прожаренной птицей и фруктами.

Рено без долгих разговоров выхлебал целую чашу вина, а затем схватил за крылышко куропатку и с хрустом принялся грызть ее. Его побежденный противник грустно наблюдал за ним и поклевывал ягодки.

— Вот так-то лучше, — заявил Рено. — А теперь отвечайте мне, кто вы такой и почему на меня напали.

— Меня зовут Паламеда де Керуль, — был тихий ответ. — И я действительно ненавижу всех рыцарей и всех мужчин и хотела бы их поубивать, потому что они — кровожадные свиньи… и еще потому, что они хотят на мне жениться, а ведь ни один из них меня даже не любит!

Вот тут-то Рено разинул рот и воззрился на юного воина совершенно новыми глазами.

— Вы услышали нечто непристойное? — сердито спросила Паламеда. — Почему вы так покраснели?

— Я же не знал… — начал Рено и тотчас осекся.

— Хотите сказать, вы не догадались, что я женщина? — недоверчиво прищурилась Паламеда.

— Естественно, не догадался, — ответил Рено. — Вы же дрались со мной как мужчина! И осыпали меня насмешками, как мужчина! И вообще вели себя как мужчина, а главное — представились таким образом, что я ничего не заподозрил.

Паламеда подумала немного и придвинулась к нему ближе. Он же отодвинулся, и она надула губы:

— Что это вы от меня отодвигаетесь? Чего вы боитесь, а?

— Да ничего не боюсь, просто хочу на вас смотреть, а вблизи это не так удобно, — объяснил Рено.

— А, — сказала Паламеда, — в таком случае смотрите.

Она сняла шлем. Волосы у нее были каштановые, до плеч, стянутые в какую-то очень тугую прическу.

— Вы будете моим другом? — спросил Рено. И быстро добавил: — Я не имею в виду ничего особенного. Если ваш отец — Франсуа де Керуль, то он был когда-то близким другом моего отца, вот я и подумал, что мы тоже могли бы…

— Хорошо, — перебила Паламеда. — Я согласна.

Рено улыбнулся и вынул из-за пазухи длинный золотой локон.

— Что это? — Паламеда опять нахмурилась, явно подозревая подвох. — Чей это локон?

— Я хотел бы, чтобы вы сплели из него браслет, — объяснил Рено. — И носили бы его в знак нашей дружбы. Это локон моей бабки Сибильды, которая, если верить россказням слуг, была воспитанницей корриганов.

Паламеда взяла локон и взвесила на ладони.

— Тяжелый, — сказала она. — По-моему, это не волосы, а золотая нить.

— Это благословение одной корриган, — серьезно ответил Рено, — и если вы сделаете из него браслет, то… — Он развел руками. — Понятия не имею, что это будет означать; но знаю одно — я дарю вам эту вещь от всей души, а стало быть и зла от нее ожидать не следует.

Так подружились Рено де Керморван и Паламеда де Керуль.

Они часто встречались на том самом месте, где узнали друг друга впервые, и подолгу бродили по полям, по берегу моря или сидели где-нибудь под деревом и вели бесконечные разговоры о всяких важных мелочах. И чем дольше они разговаривали, тем глубже становилась их дружба.

Как ни странно, Паламеда знала о сире Гварвине гораздо больше, чем его родной сын, потому что Франсуа нередко вспоминал приятеля своей чудесной юности и рассказывал о нем дочери. И теперь настало время передать все эти истории сиру Рено, так что Паламеда часами повествовала о том, чего и в глаза не видывала, и разукрашивала свои повести самыми невероятными подробностями.

И так Рено узнал о том, как Франсуа де Керуль и сир Гварвин гнались за оленем, пока тот не вошел в хрустальный ручей и не исчез, растворившись прямо в воздухе; и как они встретили в лесу девушку, у которой было на каждой руке по два мизинца; и как они спасли от повешения некоего мужичка, которого крестьяне непременно желали вздернуть только из-за того, что у него был хвост; и как спасенный мужичок подарил обоим рыцарям горшок с золотом и как это золото при ближайшем рассмотрении превратилось в ворох увядших листьев. И еще — про корриган Аргантель и ее поцелуй, даровавший золотые волосы сперва Сибильде де Керморван, а затем и ее дочери по имени Алиса.

— А где теперь Алиса? — заинтересовался Рено.

Паламеда строго сказала:

— Алиса живет на дне озера, вместе с другими корриганами, и будет оставаться там, покуда не закончится история этого мира, а уж тогда сам Господь разберет, кто она такая: человек или корриган. И если она корриган, то исчезнет навсегда, потому что корриганы, как и животные, обладают только плотью и не имеют бессмертной души, способной унаследовать рай. А если она все-таки человек — то мы с нею встретимся в будущей жизни, и тогда ты сам задашь ей все вопросы.

— Ну тогда понятно, — сказал Рено.

Паламеда замолчала. Молчал и Рено, и так они сидели, прижавшись друг к другу на вершине холма и смотрели на берег и на море. Рено подумал: «Где-то живут люди, которые куда ни посмотрят, везде увидят только землю — место, предназначенное для обитания людей и всякого зверья. И они, небось, гадают — каково это, жить на краю обитаемого мира. Мы должны чем-то отличаться от них. Быть особенными. Потому что в каждое мгновение можем сделать шаг за край и очутиться там, где вовсе нет места человеку…»

Он открыл было рот, чтобы поделиться с Паламедой этой мыслью, но Паламеда опередила его на долю секунды. Она сказала:

— Почему ты не женишься на мне, Рено?

Рено так глубоко ушел в свои мысли, что не сразу понял смысл ее вопроса. Он даже переспросил:

— Что?..

И уставился на нее с полуоткрытым ртом. А она с каждым мгновением становилась все более гневной, и краска заливала ее лицо все гуще. Наконец Паламеда вскочила и закричала:

— Ты меня не любишь! Можешь ничего не говорить, Рено, я вижу, что ты не любишь меня!

Она бросилась прочь от него, глотая на бегу слезы, а он продолжал сидеть, как квашня, и бессмысленно смотрел ей вслед.

Когда Рено де Керморван посватался к Этарре де Вуазен, никто не был удивлен. По общему мнению, Рено идеально подходил на роль супруга этой молодой дамы. Этарра была хороша собой, чуть старше Рено (лет на пять) и обладала недурным приданым. Ее единственный брат был счастлив выдать сестру за одного из самых знатных и богатых сеньоров округи.

Паламеда узнала о свадьбе лишь через несколько дней после того, как все свершилось. Она вошла к своему отцу и спросила:

— Это правда?

Франсуа повернулся к любимой дочери и увидел, что у той покраснел нос и распухли губы. Поэтому он не стал ничего не говорить и молча кивнул.

Паламеда сорвала с руки золотой браслет — подарок Рено — и бросила в камин.

— Я не хочу ничего слышать о Рено де Керморване, — сказала она. — Никогда. Как мне жаль, что я не убила его в тот день, когда у меня была такая возможность!

В следующий раз Паламеда де Мезлоан — так ее теперь звали — и Рено де Керморван увидели друг друга лишь через пять лет. До сих пор они тщательно избегали возможной встречи. Бог знает, что взбрело им в голову, но только оба они одновременно решили вспомнить чудесную дружбу их юности и отправились на то самое место, где некогда стоял шатер и где юный безымянный рыцарь с воинственной голубкой на гербе вызывал на бой любого желающего.

Паламеда узнала Рено первая и, хоть она давно была замужем, сердце у нее сильно застучало в груди. Рено по-прежнему был тучен и у него все так же плохо росла борода — румяные щеки горели на ветру, как у девушки. Широкоплечий, тяжелый, он грузно сидел на гнедой лошади с белой звездочкой на лбу. Стелла стала старше, шире в груди, крепче. Паламеда порадовалась тому, что Рено до сих пор не расстался с этой лошадкой, которая была некогда полноправным членом их дружеского кружка.

Порадовалась — и тут же рассердилась на себя. Какое ей дело до Рено, до Стеллы, до всего, что связано с сиром де Керморваном? После того, как она бесстыдно предложила ему супружество, а он посмел отказаться! Паламеда поискала в душе остатки былой злости, но не нашла ничего, кроме ласковой грусти.

И она приблизилась к нему.

Он поднял голову и улыбнулся.

— Я вспоминал о тебе, Паламеда, — сказал он.

— Мне тоже трудно было забыть вас, сир де Керморван, — холодно ответила она.

— Нет, правда, не было и дня, чтобы я о тебе не думал, — продолжал он простодушно. — До чего же я рад нашей встрече! Я все думал, как бы нам с тобой повидаться…

— У меня двое детей, — сообщила Паламеда. — Мальчишки, и оба отменного здоровья.

— У меня тоже есть сын, — со вздохом произнес Рено. — Его зовут Эрван, в память деда.

— О, — сказала Паламеда и посмотрела на проплывающие облака, — как интересно. А как поживает ваша супруга? Этарра, кажется? Этарра де Вуазен?

— Я люблю тебя, — сказал Рено, пристально глядя на Паламеду. — Я должен был объяснить тебе все с самого начала… Но я просто не мог.

— И вы сообщаете мне об этом сейчас? — Паламеда даже задохнулась. — Сейчас? Не слишком ли поздно?

— В самый раз… — Он схватил ее за руку. — Погодите, не уезжайте. Выслушайте меня, госпожа де Мезлоан!

— Говорите, — приказала Паламеда. — Да поскорей, я спешу.

— Хорошо. — Он вздохнул. — Я влюбился в вас, как только вы сняли шлем. А может быть, и раньше.

— Раньше? — Она высокомерно подняла брови. — Но раньше вы считали меня юношей! Или ваши наклонности… позволяют вам любить и юношей?

Он пропустил эту колкость мимо ушей.

— Я любил тебя всю, какая ты есть: твои дерзкие взгляды, каждое твое словечко, каждый твой вздох… Если спросить меня, как ты выглядишь, я бы, наверное, не ответил, потому что я видел тебя не глазами, а всей душой. Может быть, у меня не слишком большая, не слишком умная душа, но уж какая есть — она целиком принадлежит тебе, Паламеда.

Казалось, Паламеда не верила собственным ушам.

— Но что же случилось? Что помешало тебе?

Она ждала, что он признается в робости, но он только улыбнулся.

— Я все сделал правильно, любимая. Я отказался от тебя и женился на самой злой девице в Бретани. Ты думаешь, я случайно выбрал Этарру — чтобы только досадить тебе? Ничуть не бывало! Я нарочно наводил справки. Другой такой злющей, такой вредной особы не найти, хоть всю землю обойди, от моря до Франции!

— Я не понимаю… — растерялась Паламеда.

Рено поцеловал ее в щеку.

— Ты и не могла понять. Давным-давно один недобрый человек проклял весь наш род. Если бы я женился на тебе, ты была бы сейчас мертва. Все любимые и добрые жены обречены умирать рано, Паламеда. И только злые жены живут долго-долго.

— Но я… — Паламеда заплакала и закончила сквозь слезы: — …я согласна была бы умереть, если такова плата за несколько лет счастья с тобой!

— Нет, Паламеда, — сказал Рено. — Эти годы были бы слишком короткими. Даже вечность рядом с тобой — и та не показалась бы мне чересчур долгой, так что же говорить о каких-то двух-трех годах? И потом увидеть, как ты умираешь? Нет, Паламеда. Лучше я буду смотреть издалека на то, как ты стареешь рядом с другим мужчиной, как вырастают твои сыновья, как у них появляются собственные сыновья… Я не мог отобрать у тебя твою жизнь в обмен на такую малость, как мое коротенькое счастье.

— Ты струсил! — закричала Паламеда. — Ты не оставил мне выбора!

— Да, — сказал Рено. — Я сделал выбор за нас обоих.

— Ты — трус, ты — тряпка, Рено! Да, мессир Рено де Керморван, вы тряпка, и таким вы останетесь в памяти всех ваших потомков! И пусть ваш хронист запишет это в вашу хронику, слышите? Пусть так и запишет!

Она развернула коня и погнала его прочь.

И Рено в этот день закончил запись в своей книге словами: «…И таким образом Рено де Керморван останется в памяти своих потомков как Тряпичный Рено, и с этим уж ничего нельзя поделать, потому что прозвища долговечней имен…»

Глава пятая ЯБЛОЧНАЯ ВОЙНА

Сир Ален де Керморван и сир Ален де Мезлоан появились на свет почти одновременно, с разницей в один или два дня, и были окрещены одновременно в одной и той же церкви.

Сама судьба предназначила этим мальчикам сделаться близкими друзьями — как ради дружбы и соседства их родителей, так и ради своего происхождения, ибо среди предков сира де Мезлоана была Паламеда, а среди предков сира де Керморвана — Рено по прозванию Тряпичный Рено, которые слишком крепко любили друг друга.

Торжества по этому поводу были устроены такие грандиозные, будто окончилась великая война. Колокола звонили вовсю, народу раздавали монеты и круглые хлебцы, мужчины и женщины махали вослед процессии цветами, благословляя обоих младенцев.

Священник был в тот день так же счастлив, как и его прихожане, и даже, может быть, чуточку больше. Церковь едва не трескалась, столько в ней набилось народу, и позднее двое нищих за деньги показывали камень, выпавший из стены вследствие этой давки.

Куда ни глянь — бархат и шитье, тесьма и атлас, и блестящие украшения, и все лица улыбаются. «Забавное дело, — подумал сир де Керморван, отец мальчика, которого еще не успели назвать Аленом, — одних людей улыбка как будто делает глупыми, а других украшает. Должно быть, эту примету Господь даровал нам с той целью, чтобы мы могли сразу различать, кто не привык улыбаться вовсе, а для кого это — самое обыкновенное дело, ибо оно является потребностью сердца».

Как видим, радость крестильного дня сделало сира де Керморвана мудрым, хотя во всякое другое время ему это совершенно не было свойственно.

Обряд начали с маленького Мезлоана, которому, по замыслу, предстояло стать Паламедом — это имя прочно укоренилось в их роду. Священник уже открыл рот, чтобы провозгласить: «Паламед!» — но язык словно бы прилип у него к гортани, и он не сумел вымолвить ни звука. С ужасом священник понял, что забыл имя: оно напрочь выскочило у него из головы.

Молчание возле купели стало затягиваться и стало наконец зловещим. Маленький Мезлоан тоже притих, рассматривая покрасневшего священника распахнутыми глазами, в которых мерцала смущающая младенческая пытливость.

Постепенно стихли и прихожане. Все отвлеклись от своих занятий, коим до сих пор увлеченно предавались, то есть перестали глазеть на женщин, пересчитывать жемчуга и прочие дорогие украшения на соседях и вспоминать крестины собственных детей. Все взоры устремились на священника, который сделался вдруг из красного таким бледным, словно на него дохнуло ветром из преисподней.

Наконец он очнулся от своего странного оцепенения и выпалил:

— Ален!

И в церкви вновь поднялся успокоительный гул голосов; тревоги как не бывало. Жизнь, приостановившись на миг ради пророчества, двинулась дальше во всем своем великолепии.

Второго мальчика предполагалось назвать Рено, однако теперь у священника не возникало никаких сомнений насчет того, какое имя ему дать, так что и заминки никакой не случилось. И таким образом юный сир де Керморван получил то же наименование, что и его будущий лучший друг.

После такого прекрасного начала земного пути обоим мальчикам ничего не оставалось, как, подражая своим отцам, сделаться лучшими друзьями. Они часто гостили друг у друга, и все у них в детские годы было общим, не только имя. Они одинаково любили своих лошадей и отцовских охотничьих птиц, им нравилось сражаться на мечах и ездить верхом, поражая мишень длинным копьем. В один и тот же день они облачились в рыцарские доспехи и с одинаковым изумлением встретили весть о том, что знатные сеньоры иногда обучаются грамоте.

— Не может этого быть! — воскликнул Ален де Керморван, когда услыхал это странное сообщение из уст замкового капеллана, а Ален де Мезлоан засмеялся прямо в лицо хмурому монаху, приглашенному для этой цели из монастыря святого Ива:

— Я прикажу выгнать тебя из замка, да вдобавок отхлестать за такие дерзкие враки!

На что замковый капеллан со скорбным лицом сложил руки на животе и медленно кивнул:

— Ваш отец велел мне показать вам буквы, мессир, и, думается мне, лучше бы вы подчинились.

А хмурый монах заявил:

— Для спасения души нет существенного различия между грамотным сеньором и сеньором совершенно лишенным такового умения, равно как нет различия и для меня, обучать ли дурака письменам или же удалиться обратно в монастырь; но ваша жизнь впоследствии может быть облегчена чтением и письмом.

— Например? — спросил Ален де Мезлоан.

— Например, вы сможете сами разбирать написанные вам письма.

— Ну вот еще! — сказал знатный ребенок. — Стану я водиться с людьми, которые будут писать мне письма вместо того, чтобы приехать и погостить как следует!

А сир Ален де Керморван сказал:

— Мы можем обмануть моего отца и наврать ему, будто я обучаюсь грамоте; а там уж положимся на Божью волю — авось мой отец так ничего и не узнает.

— Даже если ваш отец скончается до того, как откроется этот обман, — молвил капеллан торжественно, — Господь на небесах сделает для него эту истину очевидной.

— Вот уж не настолько важна эта истина, в самом деле, чтобы беспокоить ради нее Господа на небесах, — проворчал Ален де Керморван, однако счел за лучшее подчиниться.

Что до его друга, Алена де Мезлоана, то тот сопротивлялся еще несколько дней.

Во всем были они, таким образом, единодушны, и когда вошли в возраст, то одновременно влюбились в одну и ту же даму, и звали ее Авуаза де Вуазен, супруга мессира Эсмура де Вуазена.

Произошло это в Ренне на большом турнире на первый же день.

Оба юноши прибыли туда, сильно волнуясь: еще бы — ведь это был первый их турнир, и уж немало средств пришлось выложить их отцам, дабы снарядить сыновей наилучшим образом. На турнире присутствовал сам герцог Бретонский; впрочем, он не принимал участия в сражениях, а только наблюдал за ними.

Город был полон народу. Казалось, все дома, все улицы Ренна вскипели, так велико было многолюдье. На всех площадях шли ярмарки, и создавалось такое впечатление, будто всяк стремится как можно больше вещей продать и тут же на вырученные деньги купить еще сверх того, что имелось. И это великое кочевье вещей и монет шло непрестанно и, поскольку оно не имело никакой цели, то и вряд ли могло бы завершиться само собой.

Большая площадка была выгорожена для турнира, и там уже устроили места для зрителей и высокий балдахин для герцога и знатных дам. Только тут молодые люди поняли, как небогато было их рыцарское снаряжение. Чего только не представили на обозрение герцога и важных сеньоров бретонские рыцари в тот день! Пажи, наряженные лебедями, маврами и драконами, несли гербовые щиты; попоны на лошадях сверкали шитьем; могучие доспехи бугрились разными украшениями и накладками; а тупые наконечники копий были обвиты жемчужными нитями. Среди всей этой непомерной роскоши оба Алена терялись, ибо у них с собой была лишь небольшая свита да пара рыцарских коней, да еще пара мулов, впряженных в общую телегу, на которой они везли свои турнирные доспехи, принадлежавшие еще их отцам.

Однако молодость и красота сами по себе являются богатством, и потому на юношей обратили внимание. Они поняли это, когда самая прекрасная из сидевших в ложе дам приветливо улыбнулась им и махнула рукавом. Молодые люди переглянулись и одинаково покраснели. Затем Ален де Керморван шепнул другу:

— Какая красавица!

— Ты тоже заметил? — обрадовался Ален де Мезлоан. — В таком случае, пожелай мне удачи!

— Почему я должен желать тебе удачи? — удивился Ален де Керморван.

— Потому что ради этой дамы я обязан теперь выиграть сражение, вот почему, мой дорогой глупец.

— Ты?

— Коль скоро она улыбнулась мне, то я и обязан…

— Но она вовсе не тебе улыбнулась, — возразил юный сир де Керморван.

— Не хочешь ли ты сказать…

— Я уже сказал это, — резковато ответил Ален де Керморван. — И клянусь костями святого Ива, эта дама будет моей, и я выиграю турнир, и свою победу посвящу ей, и буду ухаживать за ней, как написано в книгах.

— Не бывать этому! — вскипел Ален де Мезлоан.

Некоторое время они обменивались такого рода замечаниями, а потом оба замолчали и только тяжело переводили дух и поглядывали друг на друга исподлобья.

Наконец Ален де Мезлоан воскликнул:

— Будь прокляты все эти книги, в которых рассказывается о подобных вещах! Из-за этого чтения мы готовы расстаться с нашей дружбой, и все потому, что книги советуют искать расположения знатной и прекрасной дамы, выиграв ради нее сражение на турнире.

— Ты прав, — согласился Ален де Керморван. — Мы ведем себя недостойно. Чертовы романы совершенно вскружили нам голову. От них один только вред и ущерб истинной мужской дружбе, и клянусь ногой Господа, я вздерну любого книгочея, который осмелится утверждать обратное. В книгах никакого толку. Мы поступим вопреки романам и не станем искать любви этой дамы.

— Кстати, ее зовут Авуаза де Вуазен, — вставил Ален де Мезлоан. — Имя звучит как загадка.

— Скорее, как акростих, — возразил Ален де Керморван.

Они обменялись быстрыми, хмурыми взглядами, но развивать тему имени прекрасной дамы не стали и вернулись к предыдущему предмету обсуждения.

— Кем бы ни была эта дама Авуаза, — начал опять Ален де Керморван.

Ален де Мезлоан перебил:

— Супруга Эсмура де Вуазена, весьма достойного и весьма пожилого сеньора, которого она вряд ли любит так, как надлежит любить супруге.

— Это нас также не касается, потому что мы даже не посмотрим в ее сторону.

И оба молодых рыцаря отправились к своей телеге, дабы облачиться в доспехи и подготовиться к сражению первого дня.

Это сражение было общим и представляло собой почти настоящую битву. Пятьдесят рыцарей, по двадцать пять с каждой стороны, бились между собой и стремились нанести как можно больший урон своим противникам. В этой суматохе, задыхаясь от тяжести доспехов и от пыли, страдая от жары и от усталости, оба Алена разили соперников и уклонялись от ударов, и в конце концов так изнемогли, что едва не попадали на землю, заслышав сигнал к окончанию турнира.

И дама Авуаза, по знаку герцога Бретонского, поднялась с места и вручила красивый золотой жезл, увенчанный птицей, одному рыцарю, которого признали лучшим в этот первый день. Но при этом она смотрела в сторону обоих Аленов, которые стояли бок о бок, сняв шлемы с потных волос и тяжело дыша. И уголки губ дамы Авуазы слегка приподнялись, но Алены так и не поняли, кому из двоих она улыбнулась. И, поскольку они приняли решение не обращать на нее внимание, то не обменялись по поводу этой двусмысленной улыбки ни единым замечанием.

Второй день турнира прошел совершенно как первый, за тем лишь исключением, что участников стало меньше: троих рыцарей увезли ранеными — во время сражения они упали и были затоптаны лошадьми и задохнулись, так что один впоследствии умер, так глубоко ребра вдавились в его тело. Говорили, что его сердце нанизалось на осколок ребра, точно кусок мяса на вертел.

Победителем второго дня стал еще один известный рыцарь, и он получил от дамы Авуазы охотничью птицу в клетке. И снова дама, вручая приз, глядела не на счастливца, а на юношей. Так что они, не сказав друг другу ни слова, отправились отдыхать и провели бессонную ночь.

Третий день считался решающим. Тем из рыцарей, что еще оставались на ногах и готовы были продолжать состязания, предстояло сражаться между собой один на один в благороднейшем из поединков — на копьях.

Первым из противников Алена де Керморвана оказался один рослый рыцарь откуда-то с севера. На нем были черные доспехи, а на шлеме имелось украшение в виде оленьих рогов. Рыцарь этот был шире Алена в плечах и держался весьма уверенно. Однако юноша не испытывал ни малейшего страха. Он знал, что дама Авуаза смотрит на него, и это придавало ему сил.

Он взял свое копье покрепче, утвердил его в упоре и погнал коня навстречу сопернику. Рыцарь вырастал перед ним наподобие горы, и на его щите скалился ядовитый зверь. В него-то и целил Ален де Керморван. В последний миг Ален немного отклонил коня — старый прием, которому обучил его отец, — и черный рыцарь не попал копьем в цель; зато Ален уверенно поразил ядовитого зверя, и таким образом противник его рухнул с коня и остался лежать неподвижно.

К нему подбежали оруженосцы. Дама Авуаза в волнении приподнялась с места, а другие дамы закричали и одна даже упала в обморок, из чего сир Ален де Керморван сделал такой вывод, что та дама была в черного рыцаря влюблена. Но все попытки поставить этого бойца на ноги оказались тщетны, рыцарь сильно расшибся и слабым голосом попросил унести его на носилках.

Сир Ален де Мезлоан также преуспел в поединке, и в конце концов обоих Аленов выставили друг против друга, так что они и оглянуться не успели, как из друзей сделались соперниками.

Что ж! Спорить с герольдом на турнире означало подвергнуть себя вечному позору, поэтому они поклялись друг перед другом, что сражение их будет исключительно мирным и дружеским и никак не приведет к ссоре и ненависти. И с такими любезными речами они разъехались на разные концы поля, взялись покрепче за свои копья и погнали коней.

Дама Авуаза смотрела на них с интересом. Ее чудесные круглые щеки разрумянились, в глазах запрыгали золотистые искры, так что герцог Бретонский от души любовался ее профилем. Что до сира де Вуазена, то он благодушно кушал пирог с дичиной и запивал его вином из большой оплетенной серебряным узором фляги.

Ален де Керморван думал о том, как бы ему выбить из седла Алена де Мезлоана таким образом, чтобы не сильно повредить другу, и сир Ален де Мезлоан думал о том же самом. Ни один из них даже не подумал уклониться от удара, ибо этот прием оба знали слишком хорошо. Нет, они во весь опор мчались навстречу друг другу, и копья их уверенно целили в щиты. Раздался громовой удар, и сильной болью отозвался он в руках у обоих юных рыцарей. Оба пошатнулись, но удержались в седлах, а вот копья у обоих переломились и превратились в жалкие обрубки.

Герцог Бретонский повернул голову к герольду.

Герольд, высокий худой мужчина в роскошных одеяниях и со странно изможденным лицом, прокричал:

— Сир де Мезлоан и сир де Керморван! Возьмите новые копья и проведите второй поединок!

Юные рыцари приблизились к нему и сконфуженно признались в том, что у них закончились копья.

— Ибо мы оба весьма небогаты, мессир.

Герольд посмотрел на них с насмешкой.

— Выиграв турнир, вы можете приобрести немалое богатство, мессиры. Впрочем, вы и так уже завладели доспехами сокрушенных вами рыцарей.

— Увы, — сказали на это оба Алена, — вместе с рыцарями мы сокрушили их копья, так что нам действительно нечем сражаться. Что касается поединка на мечах…

— Нет, — оборвал герольд, — этого не будет, поскольку бой был объявлен дружеским, а не до смертного исхода. Таким образом, я вынужден объявить вас победителями обоих. И каждый из вас получает право объявить королевой турнира приглянувшуюся вам даму и вместе с нею открыть пиршественные торжества.

Оба Алена одинаково побледнели. У них все внутри похолодело, ибо они поняли, что сейчас произойдет нечто непоправимое: ведь каждый желал бы назвать королевой турнира даму Авуазу де Муазен, а это противоречило бы их договору не обращать на нее внимания.

Дама Авуаза уже ожидала мгновения своего торжества. Вот-вот оба прекрасных юных рыцаря приблизятся к ней и возьмут ее под руки с обеих сторон. Это будет свежо и ново: никогда еще не случалось так, чтобы на турнире было двое победителей, да еще таких красивых, таких доблестных — и так одинаково влюбленных в одну и ту же даму.

Но произошло нечто совершенно неожиданное. Держа венки на концах своих сломанных копий, победители медленно двинулись по ристалищу, обводя глазами сидящих дам. И сир Ален де Керморван вручил свой венок какой-то немолодой дурнушке, которая едва не потеряла сознание от волнения и неожиданности, а сир Ален де Мезлоан, не желая ни в чем отставать от друга, поступил со своим венком точно так же.

И обе дамы возглавили торжественное шествие и сидели во главе стола во время пиршества.

Затем юноши вернули их — одну мужу, другую старшему брату, — и, полные горечи, отправились в отведенные им комнаты.

Каково же было их удивление, когда они обнаружили там гостя!

Некий человек, одетый монахом, с низко опущенным капюшоном, сидел на широкой кровати и смотрел в пол. Заслышав шаги, монах этот встал, повернулся навстречу вошедшим, откинул назад капюшон — и перед юношами предстала дама Авуаза.

— Что ж, — проговорила она, и от звука ее голоса сердца друзей размягчились и потекли, как мед, — вот я и пришла за своей наградой, мои юные мессиры. Ведь вы одержали эту победу ради меня, не так ли?

— Да, — сказал Ален де Керморван, не в силах больше удерживать в себе правду.

А Ален де Мезлоан, который держался крепче своего друга, упрямо сказал:

— Вовсе нет.

Авуаза негромко рассмеялась и сбросила с себя плащ. Тут уж оба молодых рыцаря зажмурились, ибо дама под плащом была совершенно обнаженной, и ее нагота сверкнула перед ними, точно молния.

— Я пришла за своей наградой, — повторила Авуаза, — и я получу ее, иначе обоим вам несдобровать.

С этими словами она улеглась на постель и протянула к ним руки. И они не успели даже глазом моргнуть, как мановением волшебства тоже оказались без одежды. И сир де Керморван обнимал даму Авуазу слева, а сир де Мезлоан — справа, и они прижимали ее к себе и тискали, а потом ублажали так, как она им подсказывала, и еще так, как подсказывала им пылающая плоть, и в конце концов все трое в изнеможении заснули, переплетя руки и ноги.

Утро заглянуло в комнату и направило туда длинный широкий луч солнца. В этом луче дама Авуаза лежала такая теплая, гибкая, переполненная земной любовью, что у сира де Керморвана, который проснулся первым, защемило сердце. Он смотрел на нее, и на своего друга, спавшего рядом, и понимал, что его счастье совершенно, так что любое добавление или изменение привело бы к нарушению этого идеального состояния.

А совершенство, насколько было известно сиру де Керморвану, всегда хрупко, ибо располагается на самом острие иглы и способно обрушиться от любого, малейшего дуновения.

Так и случилось. Сир де Мезлоан открыл глаза и простонал:

— Боже, что мы наделали!

А дама Авуаза тоже открыла глаза и улыбнулась сразу обоим:

— Боже, как было прекрасно!

Затем она села и отбросила волосы на спину.

— Вы будете расчесывать мне волосы, — велела она одному, — а вы подадите мне одежду. Я же тем временем расскажу, какое наказание я вам присудила за то, что вы назвали королевами турнира каких-то безобразных старух.

— Говорите, прекрасная дама, — легкомысленно согласились юноши. — Что бы вы нам ни назначили, мы все выполним ради того наслаждения, которое вы подарили нам нынешней ночью.

— Если бы вы знали, о чем я думаю, то не соглашались бы так просто, — возразила дама. — Впрочем, слово дано, и вы оба будете прокляты, если не сдержите обещания. Итак, за то, что вы избрали королевами первых встречных, я обрекаю вас на женитьбу на первой встречной девушке, лишь бы она подходила вам по возрасту и по положению. Иными словами, каждый из вас женится на той, которую повстречает по возвращении домой. Я дозволяю вам не обращать внимания на старух и на вилланок; но любая девушка рыцарского сословия, будь она даже бедна и уродлива, да станет женой для вас.

— Хорошо, — сказал Ален де Керморван и поцеловал прядь ее волос.

— Будь по-вашему, — добавил Ален де Мезлоан и поцеловал ее ухо.

И скоро все трое опять обнимали друг друга, купаясь в солнечном луче.

Почти месяц после этого ни один из Аленов не покидал своего замка из страха первой встречной девушки, ибо память о ласках дамы Авуазы была еще слишком свежа в их памяти и ни одному не хотелось жениться, да еще неизвестно на ком. Но в конце концов такая жизнь показалась им невыносимой, и сир Ален де Керморван сдался первым. Он сел писать письмо.

«Любезный сир Ален, — так церемонно начиналось это послание, — похоже, мы с Вами оба очутились в невыносимом положении. И ни один из нас не знает, как избавиться от него. Ведь мы дали слово даме Авуазе исполнить ее наказ, и только смерть может разрешить нас от подобной клятвы. Согласны ли Вы умереть? Я мог бы оказать Вам эту услугу — при условии, разумеется, что Вы окажете мне подобную. Сразив друг друга, мы не будем наказаны за самоубийство всевидящим Господом, который, несомненно, нас простит ради нашей дружбы, и ненавистная женитьба не будет нам угрожать. Жду Вашего решения. Ваш друг — на земле и в вечности — Ален де Керморван».

Да уж, пригодилось молодым людям умение читать и писать! Настала для них пора обмена письмами, и каждый благословил своего былого наставника, принудившего их в детские лета забивать память причудливыми очертаниями букв! Так что написав послание и отправив его с пажом, сир Ален де Керморван немедленно навестил могилу старого капеллана и от души помолился на ней.

— И за то, что вы обучили меня грамоте, так что я могу выразить в письме мои сокровенные мысли, не доверяя их никому, кроме того, кому они предназначены, — за это, мой дорогой учитель, я благодарю вас всем сердцем. И я закажу за упокой вашей души сорок месс.

Получив письмо от Алена де Керморвана, Ален де Мезлоан несколько часов не находил себе места. В волнении ходил он по своему замку и заламывал руки, ибо слишком соблазнительным представилось ему предложение друга. Смерть действительно решала все. Кроме того, у Алена де Мезлоана сладко ныло в груди при мысли о том, как дама Авуаза, получив горестное известие, будет плакать. Он подумал о слезинках, которые задрожат в ее глазах, о влажных дорожках на ее щеках, покрытых легким пушком, — и огненное желание заполонило его тело, так что он едва не задохнулся. Кажется, пожертвовал бы и спасением души за право сжать Авуазу в объятиях!

— Нет уж, — вслух произнес Ален де Мезлоан, — если нам обоим что-то и требуется, так это женитьба!

Он нашел того монаха, который некогда обучал его грамоте. Монах с той поры не слишком постарел: во-первых, потому что монахи вообще не бывают ни молодыми, ни старыми, а во-вторых, потому что с той поры, как сир Ален был мальчиком, не так уж много времени прошло.

— Хочу просить вас, святой отец, помочь мне с письмом, — сказал Ален.

— Я обучил вас писать письма, как вы ни сопротивлялись этому, мессир, — упрямо ответил монах, — так что извольте потрудиться сами.

— А я обещал повесить вас на стене моего замка, если вы будете мне перечить! — вспылил сир Ален. — Я вам больше не мальчик, так что извольте подчиниться.

— Ладно, — сказал монах. — Впрочем, насчет обещания повесить меня вы погорячились, мессир. Ничего подобного вы мне не сулили.

— Да? — сказал сир Ален. — Ну так теперь все переменилось, и я…

— Я напишу для вас письмо, — перебил монах, — если оно не будет содержать в себе призывов к смертоубийству или каких-либо богопротивных предложений.

— Богопротивное письмо я написал бы и без вашей помощи, — огрызнулся сир Ален. — Берите перо да принимайтесь-ка за дело.

И начал диктовать:

«Любезный мой сир Ален! В размышлениях о смерти я провел несколько часов и теперь желал бы поделиться с Вами теми мыслями, которые — не знаю уж, кстати или некстати, — пришли мне на ум. А именно. Смерть решит все наши вопросы, кроме одного: у нас обоих отсутствуют прямые наследники. А это означает, что наши земли отойдут к кому-то из дальней родни, что было бы весьма нехорошо. Кроме того, невзирая на стремление избавиться от клятвы, которую вырвала у нас дама Авуаза, я не стремлюсь умереть, да и Вы, как мне представляется, тоже. И коль скоро ни один из нас не в силах добровольно подчиниться судьбе, предлагаю довериться друг другу. А именно: я отыщу невесту для Вас, а Вы отыщете невесту для меня. Таким образом, это и будет первая встречная. Я уж постараюсь подобрать для Вас девушку привлекательную и надеюсь на ответную услугу с Вашей стороны. Сообщите, согласны ли Вы на такую сделку. Ваш вечный друг и брат — Ален де Мезлоан».

Между владениями Керморвана и Мезлоана имелась полоска земли, которая неизвестно кому принадлежала. На нее никто не претендовал уже несколько столетий, поскольку она была изъедена оврагами, и там ничего не росло. Подземные ручьи, изобильно питавшие почву в других местах, этот участок почему-то обходили стороной, поэтому все здесь было сухое, как бы выжженное. Некоторые утверждали, что именно в эту щель попрыгали все злые духи, когда святой Рено изгонял их из Бретани, и через нее попали прямо к себе домой, то есть в ад. И если приложить ухо к одному из самых глубоких оврагов, то можно услыхать отдаленный стон грешников из адского пламени.

Вот там-то и договорились встретиться друзья с избранными невестами.

Когда все между ними было обговорено до последней детали и все было решено и отписано в письмах (а переписка эта длилась не одну неделю), оба Алена покинули свои убежища и отправились на поиски.

И вот сир Ален де Керморван сел на коня и тронулся в путь. Он объезжал города и большие деревни, дабы случайно не повстречать какую-нибудь страхолюдину, ибо желал своему другу только добра. Так проехал он до самого берега моря и двинулся по полосе прибоя. Мало-помалу цель его странствия совершенно вылетела у него из головы. Слишком уж долго просидел он в добровольном заточении в замке Керморван и стосковался по свежему воздуху, по соленому ветру и крику чаек. Он поднимал голову и видел их сверкающие крылья в поднебесье. Он переводил взгляд на причудливую береговую линию и любовался скалами, похожими на таинственные замки, издали выглядевшие совершенно как настоящие, разве что чуть поменьше размерами, нежели выстроенные людьми.

— Боже, как хорошо! — закричал он, дыша полной грудью и не в силах сдержать восторга.

Он погнал коня галопом, и шумное море очень волновалось оттого, что не могло достигнуть копыт коня и лизнуть их солеными длинными языками. Тысячи языков тянулись по всей песчаной полосе.

И тут сир Ален де Керморван остановился, потому что впереди заметил девушку.

Она медленно шла ему навстречу, и в руках у нее были длинные зеленые водоросли. Огромная охапка их свисала с ее локтей и волочилась за ней, оставляя длинный след, как будто у девушки имелся хвост.

— Здравствуйте, прекрасная девица! — крикнул сир Ален издалека и поскорее устремился к ней.

Она остановилась и воззрилась на незнакомца с удивлением, но ничего не ответила. А он прямо на скаку пытался распознать, достаточно ли она хороша, чтобы стать первой встречной для его друга, сира де Мезлоана.

Девушка эта была невысока ростом, очень худенькая и узкобедрая, почти как мальчик. Кожа у нее была очень бледная, почти белая, и это несмотря на то, что она, кажется, имела обыкновение подолгу гулять по берегу моря. Не водила она дружбы с солнечными лучами! Самым красивым в незнакомке были ее густые белокурые волосы, да еще глаза — зеленые, узковатые, как бы постоянно прищуренные.

Но тут сир Ален увидел, что девицу настигает другой всадник, появившийся у нее за спиной, точно по волшебству. Он мчался, нагнувшись к конской гриве, и казалось, не ничто вокруг для него не существует, кроме этой девицы. Он уже протянул руку — вот-вот коснется ее плеча.

— Стойте! — закричал сир Ален де Керморван.

Девица испуганно обернулась и прижала к себе водоросли, точно ища у них поддержки в том затруднительном положении, в которое она попала.

А оба рыцаря стремительно сближались.

— Я увидел эту прекрасную девицу первым, сир Ален, — задыхаясь, воскликнул сир де Керморван. — И поэтому она по праву должна принадлежать вам.

— Вы ошибаетесь, сир Ален, — отозвался сир де Мезлоан с улыбкой. — Первым приметил ее я, так что берите эту красавицу в жены, и будем считать, что свою часть обета я выполнил.

— Не бывать этому! — вскричал сир де Керморван.

Сир де Мезлоан поднял брови, преувеличенно удивляясь:

— Мне вдруг почудилось, что вы недовольны своей участью, сир Ален. Наверное, шум прибоя тому причиной — он искажает звук вашего голоса.

Сир де Керморван заскрипел зубами.

— Вы насмехаетесь надо мной, сир Ален! — сказал он, стараясь выглядеть спокойным. — Вам совершенно ясно, что нет ничего лучше, чем взять в законные супруги столь привлекательную девицу; но сейчас речь идет о моей чести, а этим предметом я дорожу больше, нежели счастливым супружеством.

— Я должен так понимать ваши слова, что вы отказываетесь, сир Ален?

— Я настаиваю на том, что эта девица должна принадлежать вам, сир Ален.

— А я держусь своего изначального мнения, и девица эта предназначается вам, сир Ален.

— Остановитесь! — закричала тут девица. — Ради Бога, ни разу не солгавшего, объясните же мне, в чем состоит ваш спор? Кажется, вы оба не прочь на мне жениться и делите меня, как свою добычу!

Оба замолчали и воззрились на нее в некотором смущении. И поскольку безмолвие затягивалось, девица беспрепятственно продолжала:

— Меня зовут Азенор, если вам угодно будет впоследствии как-нибудь ко мне обращаться, а не только спорить между собой! Выслушайте, какое со мной случилось несчастье. Вместе с моим младшим братом, сиром Враном, я ехала в Ренн, чтобы встретиться там с моим женихом. Но по пути на нас напали разбойники. Жених мой, пытаясь защитить меня и мое приданое, был убит, а брат тяжело ранен и сейчас лежит под палящим солнцем, в то время как я собираю для него водоросли.

И она строго посмотрела на обоих сеньоров, которые выглядели смущенными.

— Прошу прощения, — пробормотал сир Ален де Керморван. — Мы и понятия не имели обо всех этих плачевных обстоятельствах, иначе ни за что не затеяли бы нашу игру.

— Игру? — удивился Ален де Мезлоан. — Лично я считаю, что мы были совершенно правы, претендуя на эту девицу. Теперь, когда она потеряла жениха и вот-вот потеряет брата, мы обязаны позаботиться о ней.

— Если она это пожелает, — возразил Ален де Керморван.

Тут Азенор залилась слезами.

— Я ровным счетом ничего не понимаю в ваших спорах, сеньоры, но если вы не поможете мне, то я пропала, и брат мой погибнет!

Оба молодых сеньора переглянулись, растроганные ее молодостью и слезами.

Сир де Мезлоан сказал своему другу:

— Пусть сама природа рассудит нас, сир Ален. На чьей земле лежит сейчас раненый сир Вран, тому и будет по праву принадлежать девица!

Сир де Керморван кивнул, а девица сказала:

— Знаете бесплодную расселину, где ничего не растет? Там, на дне широкого оврага, я и оставила моего брата.

Втроем они направились туда, и с каждым шагом оба сеньора становились все более мрачными. Ибо уже много лет никто так и не потрудился выяснить, кому из них принадлежит та земля, о которой говорила девица. Каждый в глубине души считал ее своей, однако серьезных оснований для того не имел.

Ален де Мезлоан решил перевести разговор на другую тему и заговорил с девушкой:

— Для чего вы собирали эти водоросли? — спросил он.

— Я делала это по совету одного человека, — ответила она доверчиво. — Он собирается сделать из них лекарственные настойки.

Сир Ален нахмурился:

— Он колдун?

— Вовсе нет, — девушка качнула головой, — он солдат. Говорит, что побывал и там, и сям и знает всякие хитрости касательно того, как лечить лихорадку и всякие раны. А брат мой сильно ранен, и если тот человек ему не поможет, то, боюсь, все будет бесполезно.

— И вы ему верите?

— Почему бы мне не верить ему? — грустно улыбнулась девушка.

Так беседуя, они достигли бесплодной равнины. Солнце заливало ее ярким светом, изгнав из оврагов все тени. Несколько воронов летали над нею, похожие на хлопья сажи, что долго кружат над пожарищем. Эти черные птицы выглядели такими же мертвыми, как и овраги. Несколько мертвых тел лежало возле опрокинутой повозки, и два наполовину сползших с нее сундука казались гробницами.

Какой-то человек выскочил вдруг из-за телеги с мечом в руке, так что оба всадника шарахнулись. Человек этот был в разорванной и запачканной одежде, его светлые волосы стояли дыбом, на щеке горел извилистый шрам, а на левом виске, там, где из раны истекло немало крови, имелся жирный колтун. Он испустил громкий крик и бросился на спутников Азенор с явным намерением напасть на них и по возможности убить.

Азенор бесстрашно метнулась к нему навстречу, вскидывая руки в попытке защитить обоих Аленов:

— Стой, Эсперанс! Эти сеньоры — мои друзья!

Эсперанс — если таково было истинное имя страшилища, — замер, держа меч наготове и тяжело переводя дух. Он рассматривал незнакомцев с откровенным недоверием.

А сир Ален де Мезлоан преспокойно осведомился у него:

— Что это за имя такое — Эсперанс?

Он надулся и сказал:

— Это монашеское имя, вполне подходящее для меня, потому что я доминиканец. Положим, у меня был приятель, так его звали Оспранд. И что в этом было хорошего?

— Ему видней, — ответил Ален де Мезлоан.

— А вот и нет! — фыркнул Эсперанс. — Мало того, что он и сам-то был дурак, так ведь и святого такого нет — Оспранд.

— А Эсперанс — есть?

— Положим, — сказал Эсперанс и уставился на сира Алена вызывающе. — Я ношу имя христианской добродетели, и у меня есть святая покровительница, одна весьма непорочная дева, и вот она-то всегда помогает мне в трудную минуту.

— Тяжелая у нее, должно быть, работа, — заметил на это сир Ален де Мезлоан.

— Боже! — закричала прекрасная Азенор. — Пока вы тут спорите об именах, мой брат умрет!

Она взяла сира Алена де Керморвана за одну руку, а сира Алена де Мезлоана за другую и пошла туда, где лежал ее брат.

Сир Вран был очень молод, почти мальчик. Он лежал на земле, положив левую руку с растопыренными пальцами себе на грудь, так, чтобы закрывать большое кровавое пятно, расплывшееся по повязке. Заслышав шаги, он чуть приподнял голову и слабо улыбнулся.

— Боже! Вран! — Азенор бросилась рядом с ним на колени, обхватила его голову и приложила к своей груди. — Мой милый Вран!

Ален де Керморван подумал о том, что никогда не видел ничего более трогательного. А Ален де Мезлоан приметил, что сир Вран совсем не так тяжело ранен, как изображает, но счел за лучшее промолчать.

Тем временем Азенор роняла частые светлые слезы на макушку своего брата, а Эсперанс, что-то ворча, подобрал брошенные девушкой водоросли и отправился с ними к своему логову возле телеги.

Сир де Мезлоан проводил его глазами.

— Он что, действительно собирается приготовить из этого лекарство?

Азенор смахнула слезы с ресниц, глянула на него приветливо.

— Я его не спрашиваю, что и зачем он делает. Вот уже второй день, как он — моя единственная опора.

— Понятно, — сказал сир де Мезлоан. — И кто же он такой?

— Видите ли, — начала девица Азенор, — наш с сиром Враном отец — сир Бревик, рыцарь. По правде говоря, мы очень бедны, и главное наше достояние — рыцарское имя, никогда и ничем не запятнанное. Ни один из наших предков не совершал постыдных деяний. Недавно наш отец скончался, а меня просватал сир Эсмур, немолодой сеньор, но очень благородный…

Оба Алена закивали в знак того, что знают это имя.

— Мы с братом продали отцовское имение и собрали приданое, — продолжала Азенор, грустно улыбаясь Врану. — Сир Эсмур выехал к нам навстречу, чтобы проводить в Ренн с надлежащими почестями и представить меня при дворе герцога Бретонского!

Она вздохнула и замолчала.

— Что же случилось? — спросил сир Ален де Мезлоан по возможности осторожно, чтобы не ранить чувства девушки.

— Как я уже сказала, на нас напали разбойники, — горестно ответила она. — Должно быть, прослышали о том, что я еду почти без охраны и с приданым. Их было пятеро. Они зарубили сира Эсмура, хотя тот сражался, как лев, и погубил нескольких, прежде чем пасть, и набросились на моего брата…

Сир де Мезлоан рассудительно сказал:

— Пока мы шли сюда, я насчитал четверых убитых. Где же пятый разбойник?

— Здесь, — таинственно сказала Азенор и указала пальцем в ту сторону, где за телегой находился Эсперанс.

— Он? — поразился сир де Керморван. — Уж не хотите ли вы сказать, что этот Эсперанс был одним из негодяев?

— И самым большим из всех, — вмешался слабым голосом сир Вран. — Вы угадали. Он находился в этой шайке и был у них едва ли не заправилой, но едва увидел мою сестру, как сразу утратил весь свой бандитский пыл и, недолго думая, обратил меч против собственных соратников по подлому ремеслу. Впрочем, к тому времени было поздно, ибо сир Эсмур уже скончался.

— Мне все это представляется весьма подозрительным и странным, — заявил Ален де Керморван. — Как это вдруг разбойник решается предать своих товарищей и из злодея сделаться защитником девушки?

— Все это не более странно, чем наше стремление завладеть девицей Азенор, — возразил Ален де Мезлоан. — Внезапная любовь поражает сердца в самый неожиданный момент, и тогда человек делается сам на себя не похож.

— Внезапная любовь поражает лишь благородные сердца, — сказал сир де Керморван сердито. — Подлое сословие не знает подобного чувства.

— А как же баллады о прекрасных и находчивых вилланках? — чуть усмехнулся сир де Мезлоан. — О них вы, кажется, забыли?

Сир де Керморван нахмурился.

— Все это пустые измышления менестрелей. К тому же, в балладах речь идет о женщинах, а женщины по самой своей зависимой природе могут переходить из сословия в сословие.

— Я тоже несколько раз менял сословие, — подал голос Эсперанс. Оказывается, он стоял неподалеку и слышал почти весь разговор. — Впрочем, все это не имеет значения. Чем бы я ни занимался до сих пор, начиная со вчерашнего дня я целиком и полностью принадлежу прекрасной Азенор и объявляю перед тремя благородными сеньорами, а также монсеньором Иисусом, который знал толк и в мечах, и секирах, что намерен служить ей наподобие сторожевого пса до самого дня моей неизбежной кончины.

И Эсперанс торжественно и мрачно тряхнул косматой головой.

А сир де Керморван произнес:

— Сдается мне, сейчас самое время объяснить, почему мы не можем предложить госпоже Азенор наше гостеприимство, хотя оба наших замка находятся неподалеку от этой отвратительной долины, полной таких горьких воспоминаний.

И рассказал девице Азенор и ее раненому брату все, что случилось на турнире в Ренне, и открыл им, как некая дама возложила на обоих друзей бремя жениться на первой встречной, потому что оба они совершили некий проступок, и как они сговорились, что один подыщет невесту для другого.

И вот, повстречав на берегу моря Азенор, каждый из Аленов решил, что отыскал для второго весьма хорошую невесту. Ибо Азенор молода, хороша собой и к тому же — дочь рыцаря, хоть и очень бедного. Она является первой встречной, так что все условия соблюдены наилучшим образом.

— Однако теперь мы попали в затруднительное положение, — заключил сир Ален де Керморван и взял Азенор за руку. — Я желал бы предложить вас в жены сиру Алену, ибо счел вас своей добычей, однако…

— Я отказываюсь, сир Ален! — возмущенно перебил его Ален де Мезлоан, хватая Азенор за другую руку. — Эта достойная Азенор просто обязана принадлежать вам, коль скоро она была моей первой встречной.

— Она попала в беду на моей земле, сир Ален! — сказал сир де Керморван. — Стало быть, она принадлежит мне, равно как и ее приданое и ее раненый брат; поэтому я настаиваю на своем праве вручить ее вам.

— У меня имеются серьезные сомнения касательно того, кому принадлежит эта земля, сир Ален, — возразил сир де Мезлоан. — Есть достаточно оснований считать ее моей, так что эта девица просто обязана сделаться вашей…

И тут они стали спорить и тянуть девицу за руки, каждый в свою сторону, состязаясь в благородстве и норовя вручить ее другу.

Наконец они утомились и замолчали, тяжело переводя дыхание.

— Что будем делать, сир? — спросил, в конце концов, Ален де Мезлоан. — Ибо, сдается мне, мы зашли в тупик.

— Может быть, положимся на мнение самой девицы? — предложил Ален де Керморван.

— Мы и так уже достаточно пострадали от того, что пошли на поводу у женщины, — возразил Ален де Мезлоан. — Неужели вам охота повторить ошибку? Мало ли что окажется у нее на уме!

— Не может ведь она стать женой сразу обоим? — резонно заметил Ален де Керморван. — Пусть по крайней мере выберет.

— Нет, — покачал головой Ален де Мезлоан. — Поступим лучше — сразимся за нее.

— Отлично! — воскликнул Ален де Керморван. — Как будем биться — по-дружески или до смерти?

— Разумеется, по-дружески, — сказал Ален де Мезлоан. — И лучше нам будет построить два города из веток и прутьев, переплетя их цветами, а сражаться овощами и фруктами, чтобы победа была убедительной, а кровопролития — никакого.

— Согласен, — кивнул Ален де Мезлоан.

Тут оба посмотрели на девицу и поняли, что она опечалена.

— Что с вами? — спросил у нее сир Ален де Керморван, который был помягче сердцем, нежели его друг. — Что вас так огорчает?

— Прошу простить мою слабость, — сказала девица тихо. — Человек есть прах и тлен, но всегда бывает печально вспоминать об этом, а сегодня ничто в моей жизни, кажется, не зависит от моего желания. Впрочем, мне ничего не остается, как только положиться на волю судьбы, ибо после нападения разбойников выйти за первого встречного — мой удел. И если говорить от души, то я рада, что повстречала вас. Жаль только, что вас оказалось двое.

— Тут уж ничего не поделаешь, — заметил на это сир Ален де Мезлоан. — Мы можем только обещать вам, что в вашей постели окажется лишь один из нас, а не оба разом.

Тут сир де Керморван почему-то покраснел и отвел глаза, и прекрасная Азенор поступила точно так же.

Таким образом, все решилось, и бесплодная доселе долина мгновенно вскипела людьми: из обоих замков прибыли слуги, и оруженосцы, и воины, и женщины, и все разом принялись за дело.

Тело сира Эсмура отыскали неподалеку от повозки, где ехала невеста, пока с нею не случилось несчастье. Выгрузив на землю два сундука с приданым Азенор, люди сира де Мезлоана поместили в повозку вместо них убитого сеньора и отвезли его в Ренн для достойных похорон. А сундуки и раненого сира Врана поместили в специально доставленный из Керморвана шатер, и там же поселили нескольких служанок, дабы они ухаживали за юношей и следили за его здоровьем, и подавали ему еду и питье по потребности.

Для девицы Азенор разбили второй шатер, из светлого шелка, и приготовили ей мягкое ложе из множества покрывал и звериных шкур. Туда же навезли множество красивых вещей и даже книг, дабы скоротать досуг и привести мысли в надлежащий порядок, а также маленькую виолу, потому что прекрасная Азенор немного умела играть и чуть-чуть пела разные трогательные песни.

Убитых же разбойников закопали подальше от того места, где все это происходило, и погребли их без всякой молитвы в безымянной земле.

Когда все это было устроено, настал черед для крепостей из прутьев и цветов. Все участники потехи нарядились как можно лучше и взялись за дело, так что через день в мертвой долине, как по волшебству, выросли две чудесных крепости. Они грозили друг другу цветочными башнями, а их неприступные стены были увиты венками и травами.

В качестве оружия использовались разные фрукты, и никто нигде не видывал такого изобилия битых яблок, порченных груш, гнилого винограда, собранных в одном месте, и чем хуже были плоды, тем с большим удовольствием их принимали.

Все участники предстоящего сражения вырядились наилучшим образом, то есть строго соблюдая полную несуразность: девицы обзавелись шлемами и сержантскими шапками, а юбки подоткнули и закололи наподобие очень пышных штанов и вооружились разукрашенными палками, похожими на епископские посохи. Что до мужчин, то те надели кирасы из цветов и взяли щиты из соломы, а за спины повесили себе корзины с фруктами.

В первый день сражение началось едва лишь солнце показалось над горизонтом. Длинные золотые лучи протянулись над долиной, и солнечный лик выглядел весьма удивленным, когда приподнялся в небе, а затем как бы расцвел мягкой и теплой улыбкой.

С воинственными криками люди перебрасывались фруктами и хохотали, сгибаясь пополам от неудержимого веселья, когда сгнившее яблоко, пущенное меткой рукой, размазывалось по лицу какого-нибудь бедолаги. Кругом только и делали, что вопили и смеялись, гонялись друг за другом, хватали девиц за талию и даже срывали поцелуй с губок, выпачканных сладким фруктовым соком.

Азенор в жутком рогатом шлеме поверх распущенных белокурых волос выступала во главе целого отряда женщин. В руке у грозной предводительницы была тяжелая дубина, обвязанная бантами. Девушка с трудом удерживала свое тяжелое оружие.

Сир де Керморван выступил ей навстречу из своей крепости и скрестил с нею оружие, несколько раз оплетя бичом из трав вышеупомянутую дубину, волочившуюся за Азенор по земле. А затем он вскричал:

— Вы не должны сражаться, прекрасная дама!

— Это почему еще? — возмутилась Азенор.

— Потому что вы — приз в нашей войне, а где это видано, чтобы приз сам вступал в битву?

— Ну вот еще, — сказала Азенор, улыбаясь. Шлем сбился на ухо, волосы упали на лицо, и зеленый глаз сиял сквозь растрепанный золотистый локон. — Мне неохота сидеть в шатре и наблюдать за тем, как другие веселятся.

— Эдак получается, что вы на чьей-то стороне! — настаивал сир де Мезлоан. — Вы подыгрываете сиру де Керморвану?

— Нет!

— Может быть, — сир де Мезлоан понизил голос, — вы подыгрываете мне?

— Я просто делаю что хочу, — ответила девушка. — Сдается мне, потом такой возможности у меня потом не будет, ведь я неизбежно должна буду сделаться чьей-то женой.

— И вам безразлично — чьей? — спросил сир де Мезлоан, рассматривая Азенор.

С каждым мгновением ему становилось все яснее: ничего в жизни он не хочет больше, чем проиграть в шутейной войне и заполучить Азенор в жены. Румяная и растрепанная, с пятном на щеке, она казалась ему сейчас милее всего на свете. Он наклонился к ней и поцеловал ее в висок.

— Ступайте, милая. Ступайте и помогите сиру де Керморвану, — прошептал он. — Помогайте ему изо всех сил, ибо — клянусь шляпой Господней! — я от души желаю ему победы!

Азенор задохнулась, глядя на него сияющими глазами. Она не дышала так долго, что сир де Мезлоан даже испугался:

— Что с вами?

— Я счастлива! — выдохнула она наконец и убежала, волоча за собой дубину. На земле остался глубокий извилистый след.

А сир де Керморван был всецело поглощен осадой цветочной крепости. Ему ужасно хотелось победить и вручить добычу другу. Для самой Азенор в его мыслях места почти не оставалось; она была для сира де Керморвана не столько живой девушкой, сколько красивой геральдической фигурой, символом и знаком его превосходства над вторым Аленом — средством проявить благородство во всем, даже в рыцарственном споре.

Таким образом, сир де Керморван громко распоряжался среди своих людей, чтобы прикатили камнеметательную машину и зарядили ее почерневшими грушами. Над машиной летала целая туча ос, привлеченных сладким запахом, и несколько человек из прислуги были уже жестоко искусаны, а один корчился на земле и жалобно стонал: у него распухло веко.

Еще двое отчаянно чихали, потому что цветочная пыльца забилась им в ноздри. Их сир де Керморван презрительно именовал трусами и предателями и даже отдал приказ окатить их водой из кувшина.

— А то от их чихания в носу чешется, — объяснил он.

Девы-воительницы бились на палках с детьми-воителями, и при том дети были одеты как великаны, то есть во все огромное: распиленные половинки бочек заменяли им кирасы, а горшки, в которых их матери варят в мирное время кашу на все семейство, красовались на их головах, так что оттуда торчали только подбородок и две носопырки.

С уханьем раскачав котел, двое воинов из Мезлоана окатили сразу десяток врагов соком и водой со жмыхом. Раздался общий кашель, и несколько человек повалились на землю, отплевываясь, а одного даже стошнило.

Сидя у приятелей на плечах, проскакало сразу пятеро «всадников», причем пятый «всадник» был дюжей девицей с бесстыдно обнаженными коленками, а тот мужчина, на чьей шее она восседала, блаженно жмурился, ибо при каждом прыжке он ощущал прикосновения различных нежных мест означенной девицы.

Эти «всадники» схлестнулись в битве с другими подобными им, и принялись обмениваться ударами, причем их «кони» бодались между собою лбами, держа руки за спиной.

В общей сумятице растоптали две корзины с фруктами, так что образовалась небольшое болотце, чрезвычайно скользкое и распространяющее сладкий запах гнили.

И почти сразу же на этой жиже поскользнулись и упали несколько человек, и они извалялись так, что к ним страшно было потом прикоснуться, и волосы у них слиплись, а одежда стояла колом. А у одного парня даже ресницы склеились, и он всю вторую половину дня не мог раскрыть глаз и ходил слепой, пока наконец его не подобрала одна милосердная дева и не размочила ему веки чистой водой.

К ночи сражение затихло, и никто, даже мудрейший царь Соломон, не мог бы определить, есть ли в этой битве победитель.

Едва солнце скрылось, как в долине вспыхнули большие костры, и все участники принялись за трапезу, так что ночная тьма оглашалась пьяными выкриками и хрустом разгрызаемых костей, а спустя еще час — громким храпом: так велико было общее утомление!

Однако с первым же лучом солнца война возобновилась, и снова все кричали и бегали, размахивали оружием и пустыми руками, пытались забраться в чужую крепость или сорвать поцелуй у какой-нибудь воинственной красотки.

А сир Вран в это время лежал в своей палатке и наблюдал за ходом битвы. Грустная служанка подняла по его просьбе полог, чтобы раненому лучше было видно. Она грустила потому, что ей не дозволялось веселиться вместе со всеми, а велено было ухаживать за раненым молодым сеньором. Она-то думала, что будет хорошо проводить с ним время, ибо раненые молодые сеньоры бывают весьма ласковы с теми, кто за ними ходит. Но ничуть не бывало! Сир Вран даже не обращал внимания на бедную девушку. Он все время о чем-то думал, да так сосредоточенно, что искусал себе все губы.

— Я нужна вам, сеньор? — робко спросила служанка, поглядывая на Врана.

Он как будто очнулся от задумчивости и перевел на нее взгляд.

— Ты еще здесь? Нет, ступай. Я устал — буду спать.

Он откинулся на подушки и закрыл глаза. Девушка ушла, но Вран даже не заметил этого. Он и дремал, и прислушивался к шуму за стенкой шатра. Если лежать неподвижно, то рана в груди почти не беспокоит.

Сиру Врану было всего шестнадцать лет, и редко можно было встретить юношу красивее: имелось в его внешности нечто такое, что сразу располагало к нему людей. И нельзя сказать, чтобы сир Вран этим обстоятельством не пользовался: как правило, ему удавалось добиться от других всего, что бы он ни захотел.

Он услышал, как в шатер кто-то входит, и открыл глаза, ожидая увидеть служанку, выжидающе глядящую на него. Что ж, ей придется подождать еще немного, пока у него появится настроение приласкать ее.

Каково же было удивление сира Врана, когда он увидел перед собой вовсе не девушку, а какого-то невысокого человечка весьма дурно одетого и отвратительно пахнущего! Впрочем, последнее обстоятельство не слишком обратило на себя внимание сира Врана, поскольку в этой долине господствовали разного рода неприятные запахи. Однако человечка этого Вран никогда прежде не видел.

Юноша приподнялся на локте и уставился на незнакомца.

— Кто вы такой, а? — резко произнес Вран. — Что вы здесь делаете? Вы не из Керморвана!

— Вот именно, — отозвался человечек. Он присел на землю, рядом с ложем, на котором покоился Вран. — Не волнуйтесь, не то у вас раскроется рана, а силы вам еще понадобятся.

— Да кто вы такой? — повторил Вран, глядя на него бессильно.

— Так, — ответил незнакомец. — Я не более чужой для вас, чем какой-нибудь Эсперанс. О нем вы ведь тоже ничего не знаете, однако позволяете ему находиться подле вашей сестры.

Как ни странно, эти слова совершенно успокоили Врана.

— Насколько я понимаю, — заговорил незнакомец деловитым тоном, — ваше материальное положение весьма плачевно, и у вас нет никаких надежд на будущее, кроме хорошего замужества сестры.

— Точно, — кивнул Вран. — Ну еще и моя женитьба…

— О нет! — живо возразил незнакомец. — В вашем положении это безнадежно. Состоятельную и знатную невесту за вас не отдадут, связываться с простолюдинкой вы не станете, а благородная бедность — не для вас. Сперва следует немного поправить дела… Не хмурьтесь, я дело говорю.

— Может быть, и дело, — проговорил Вран медленно, — да какое вам-то дело до моих дел?

— О, у меня имеется личный интерес, — отозвался незнакомец и быстро потер ручки, совершенно как муха. — Не будем обсуждать это, хорошо? Я хочу дать вам совет. От вас потребуется только сказать «да». Впрочем, можете даже ничего и не говорить — просто кивните, вот так. — И он несколько раз опустил подбородок к груди.

— Я слушаю. — Вран вдруг понял, что сейчас, сию минуту, происходит тот самый, единственный в жизни каждого человека разговор, после которого все изменится, необратимо и навсегда.

— Сир де Керморван несколько богаче, чем сир де Мезлоан, — сказал незнакомец. — И существенно глупее, так что им легче будет управлять. Вы очень умный молодой человек, и с годами будете все умнее… Я могу устроить так, что ваша сестра достанется в жены Алену де Керморвану.

— Для этого, насколько я понимаю, должен победить сир де Мезлоан, — сказал сир Вран. — Но это шуточная война… Вряд ли кто-то будет всерьез считаться с ее результатами. Да и результатов здесь никаких толком не добьешься, так что все дело решит, в конце концов, благосклонность моей сестры.

— Да? — чужак выглядел теперь сильно обеспокоенным. — И что, по вашим наблюдениям, происходит с госпожой Азенор?

Вран совершенно не удивился, услышав, что незнакомцу известно имя его сестры. В какой-то момент юноша вообще утратил способность удивляться.

— Я довольно хорошо изучил мою сестру, — проговорил он. — Судя по тому, как она вчера возбужденно болтала о своих подвигах, ей мил сир де Мезлоан. Да и тот к ней неравнодушен, насколько я успел заметить. Что до второго, то ему, кажется, она совершенно безразлична. Сира де Керморвана занимает лишь ход военных действий. Он глуповат, как вы и сказали.

— М-да, — уронил незнакомец и уставился прямо в глаза сиру Врану. — Что же мы с вами, в таком случае, предпримем?

— Разве мы можем что-то предпринять? — удивился Вран. — Мы с сестрой настолько бедны, что я даже не в состоянии повлиять на ее выбор жениха. А что касается богатства и знатности, то сир де Мезлоан, пожалуй, стоит сира де Керморвана. У меня не будет ни одного веского аргумента в пользу последнего.

— Да, да, вы совершенно правы, — пробормотал незнакомец. — Вы и впрямь умны, сир Вран… М-да… А вы уверены в симпатиях вашей сестры? Это очень, очень плохо…

— Да почему же это плохо? — не выдержал сир Вран.

Незнакомец заглянул ему в глаза еще глубже, и пылающий черный взор вдруг проник в самую душу сира Врана, так что юноше стало очень холодно.

— Это плохо, — прошептал незнакомец, — потому что разрушает мои планы. А я намерен выдать госпожу Азенор замуж за сира де Керморвана, и вы должны мне в этом помочь.

— Но как? — спросил в отчаянии сир Вран.

— Просто скажите «да», — напомнил незнакомец. — Или кивните головой, вот так.

И он снова впечатал свой острый подбородок себе в грудь.

— И что будет, если я сделаю это? — не выдержал Вран.

Незнакомец встал и выпрямился во весь свой крошечный рост. Он наклонился над раненым, дохнув зловонием ему прямо в ноздри:

— Если вы скажете «да», то через десять-пятнадцать лет замок Керморван со всеми его землями будет принадлежать лично вам.

Он быстро отскочил назад и неуловимым движением переместился к выходу из шатра.

— Постойте! — крикнул ему вслед сир Вран.

Незнакомец замер возле выхода с поднятой ногой, готовой уже переступить порог. Потом, все еще стоя на одной ноге, он медленно повернулся в сторону Врана.

— Кто вы такой? — спросил сир Вран.

— Я приставлен следить за тем, чтобы дела в Керморване шли из рук вон плохо, — сказал человечек, щурясь. — Ну, каково будет ваше последнее слово?

— Да, — сказал сир Вран. — Да, да, да!

Ничего не подозревая о сделке, противники продолжали обмениваться ударами и перебрасываться снарядами. У замка, возведенного сторонниками Мезлоана, упала стена, на которую залезло сразу пятеро детей, но защитники храбро отбивались и изгнали этих нахальных карликов, переодетых великанами, а потом и сами перешли в атаку.

Возглавлял контрнаступление оруженосец сира Алена де Мезлоана, долговязый парень по имени Гаймерик. Этот Гаймерик был смешлив, и когда бы ни завязывалась дружеская перепалка, он всегда находился в самом ее центре. И если бы во время Яблочной войны вручали награды, подобно тому, как это делается на настоящих турнирах, то Гаймерик получил бы уже парочку из рук прекрасной Азенор. Ну а так ему приходилось довольствоваться тем, что он ввязывался во все драки, потасовки и штурмы, какие только происходили в долине.

Он бежал впереди своих соратников, кидаясь на ходу мякотью гнилых фруктов и целясь при этом так, чтобы залепить противникам глаза, и оглушительно хохотал. Несколько раз он поскальзывался, но всегда удерживался на ногах.

Рядом с ним неслась голенастая девица с изумительно огромным носом, словно бы созданным для того, чтобы восхищать окружающих. Девица эта была прачкой, хотя истинным ее призванием, как выяснилось в последние два дня, была война. Гаймерик с радостью назначил ее своим оруженосцем.

Едва они подбежали к стенам цветочного замка, возведенного людьми из Керморвана, как на их головы обрушились потоки перебродившего сидра, и ошметки от яблок, и сотни огрызков. Но атакующие ничуть не смущались и принялись колотить в ворота, и толкать стены, норовя опрокинуть сооружение, а девица-прачка держала над головой Гаймерика большой плетеный щит.

— Не отступать! — кричал Гаймерик. — Держаться, держаться! Они сейчас подадутся!

А сир де Мезлоан, стоя неподалеку, кусал губы и проклинал предприимчивость и напористость Гаймерика, ибо видел, что еще немного — и замок сира де Керморвана и впрямь будет разрушен.

— Еще раз! — гаркнул Гаймерик.

"Чума на тебя", — подумал сир де Мезлоан с тоской.

Несколько яблок взвилось в воздух, выпущенные из пращи умелой рукой. Защитники Керморвана знали свое дело.

Одно яблоко ловко сбило с ног девицу-прачку и лишило ее щита, которым она прикрывала голову своего господина. В тот же миг второе яблоко с силой ударило Гаймерика прямо в середину лба.

Раздался громкий стук, который — как ни странно — в общей сумятице расслышали все. Гаймерик пошатнулся и откинулся назад. Его синие глаза широко раскрылись, рот бессильно обвис, и молодой человек рухнул на спину, раскинув руки в стороны.

Девушка-оруженосец обернулась к упавшему Гаймерику. Улыбка не успела еще сойти с ее лица, а ужас уже заполз в зрачки. И стало очень тихо.

Штурмующие остановились, и осажденные тоже прекратили метать сверху цветочные венки и комки мятых фруктов и свесились со стены в попытке рассмотреть, что же происходит внизу.

Гаймерик не двигался, и это выглядело скверной шуткой. Человека, способного шутить подобным образом, следовало бы взять да вздуть хорошенько.

Носатая девица наклонилась над Гаймериком и принялась его тормошить и ощупывать. При этом она бормотала нечто, что можно было бы принять за заклинание, настолько бессвязно звучали ее речи.

Сир де Мезлоан понял, что происходит нечто неладное. Азенор в платье неопределенного цвета — его можно было принять и за синее, и за зеленое, — приблизилась к нему и с улыбкой взяла его за руку.

— Кажется, ваши люди вот-вот победят, сир?

Сир де Мезлоан резко повернулся к ней и покачал головой:

— Меньше всего на свете мне нужна сейчас эта победа!

Она ответила сияющим взглядом, и он понял, что оба они сейчас думают об одном и том же. Но затем тревога вновь кольнула сердце сира де Мезлоана и он опять посмотрел туда, где в молчании скопились люди.

— Сдается мне, там что-то нехорошее творится, — сказал он Азенор. И добавил: — Вы не ходите туда. Я сам посмотрю и расскажу вам. Навестите лучше вашего брата. Должно быть, ему одиноко!

И он быстро направился к стенам вражеской крепости.

При виде сеньора люди молча расступились, и перед сиром де Мезлоаном предстал Гаймерик.

Мертвая собака часто лежит так, что ее можно принять за спящую; с человеком подобное случается гораздо реже, поэтому сир де Мезлоан сразу распознал в Гаймерике мертвеца.

— Что? — вырвалось у него, да так горестно, что многие из стоявших вокруг не сдержали слез. — Что это?

Он бросился на колени перед убитым и провел рукой по его лицу. Оно было теплым, но каким-то дряблым на ощупь, как показалось сиру де Мезлоану. Только рана на лбу оставалась живой и даже еще немного кровоточила. Камень, убивший Гаймерика, лежал рядом на земле. Он тоже был запятнан кровью, так что сомнений в причине смерти не оставалось.

Сир де Мезлоан выпрямился и громко позвал своего друга:

— Сир Ален!

Сир де Керморван появился тотчас. Он еще ничего не знал, судя по тому, как весело блестели его глаза.

— Я здесь, сир Ален!

— Вы можете объяснить мне, — медленно проговорил сир де Мезлоан, — для чего вам было убивать моего человека?

— Но в этой войне я не убил ни одной мухи, не говоря уж о человеке, да еще вашем! — возразил сир де Керморван, все еще улыбаясь. — Разумеется, я желал бы выиграть, но цена моей победы будет измеряться в бочках сидра и корзинах яблок!

— Цена вашей победы — человеческая кровь, — оборвал его сир де Мезлоан. — Проклятье, я любил этого оруженосца, а вы ради забавы превратили его в кусок мяса!

Тут сир де Керморван понял наконец, что дело повернулось плохо, и подошел к своему бывшему другу, чтобы получше рассмотреть происходящее.

Он поднял с земли камень, поглядел на него и уронил. На ладонях у сира де Керморвана осталась кровь.

— Что скажете? — Сир де Мезлоан сверлил его глазами. — Кто это сделал?

Сир де Керморван молчал.

Алену де Мезлоану не потребовалось отдавать приказание: едва он поднял глаза на своих людей, как те ринулись на стены игрушечной крепости и скоро притащили к своему господину пращника.

Пращник, молоденький парнишка с потными светлыми волосами и перепуганным взглядом, висел на руках у тех, кто его схватил, и губы у него дергались.

Люди из Мезлоана бросили его на землю у ног своего господина, и Ален де Мезлоан спросил, глядя в макушку пленника:

— Это ты вложил в пращу камень?

Макушка дернулась, пращник поднял лицо:

— Мой господин, я не брал камней! У меня действительно есть праща — вот она — и я метал в неприятеля разные снаряды, но это были сплошь яблоки, причем гнилые, чтобы не причинять большого ущерба!

— Ты видишь этот камень? — Ален показал кивком головы на окровавленный камень.

Пращник послушно посмотрел туда, куда ему велели. Лицо его посерело.

— Но я не брал камня! — пробормотал он. — Зачем так делать? У нас ведь шутейная война!

Ален де Мезлоан повернулся к своему бывшему другу, Алену де Керморвану.

— Я хочу, чтобы вы отдали мне этого человека, сир Ален, — произнес он торжественно.

— Для чего он вам, сир Ален? — осведомился сир де Керморван.

— Я его повешу за то, что он сделал.

— Я не позволю вам вешать этого парня из-за глупой, случайной ошибки, которую он допустил по неведению.

— Я не допускал ошибки! — закричал пращник, извиваясь в руках тех, кто его держал. — Я делал правильно! Это было яблоко, яблоко!

— Здесь нет яблока, — холодно проговорил сир де Мезлоан. — Только камень. Ты так желал победы своему господину, что не задумываясь отнял жизнь у моего оруженосца, а он ведь мог стать рыцарем! Я требую, сир Ален, — продолжал он, — чтобы вы позволили мне повесить его, иначе нашей дружбе придет конец.

— Что ж, — молвил сир де Керморван, — в таком случае, я сожалею о том, что дружба наша оказалась такой короткой и непрочной, сир Ален. Я не отдам вам этого пращника, как бы ни был он глуп и неудачлив, поэтому можете отныне считать себя моим врагом.

Ален де Мезлоан приказал своим людям отпустить пращника и подобрать тело Гаймерика. Несколько мгновений он еще медлил, тоскуя по тем временам, когда между ним и сиром де Керморваном еще не было ни вражды, ни смерти, а потом резко повернулся и зашагал прочь.

Война между двумя сеньорами тянулась целых три года. Сперва сир де Мезлоан пытался осаждать Керморван, но затем отошел от крепких стен замка, поскольку наступила зима. На следующий год сир де Керморван наскоком атаковал замок Мезлоан и почти овладел им, но, сброшенный со стен, получил серьезное ранение и вынужден был вернуться домой. Еще через год оба сеньора схватились в открытом поле и после ожесточенного сражения, в котором погибло немало людей, сир де Мезлоан был ранен в грудь и бедро и признал себя побежденным.

К тому времени оба они уже забыли о своем изначальном намерении обменяться невестами, так что сир де Керморван счел себя не только победителем, но и нареченным женихом прекрасной Азенор.

Герцог Бретонский, который покровительствовал Азенор и ее брату, сиру Врану, принял сватовство сира Алена де Керморвана весьма благосклонно. Разумеется, он слышал о том, что сир де Керморван вел трехлетнюю войну за Азенор со своим соседом. Официальным предлогом для этой войны считалась та самая мертвая полоска земли, которую оспаривали друг у друга оба сеньора; но полоска эта имела еще и дополнительное значение: ведь на ней находилось приданое Азенор!

Так что герцог охотно согласился признать право сира Алена де Керморвана на имущество и руку прекрасной Азенор и сам вручил невесту рыцарю-победителю.

За три года ожидания Азенор не то чтобы забыла сира де Мезлоана, к которому начала было испытывать нежные чувства; просто все изменилось так неожиданно и быстро, что Азенор уже не понимала, как ей относиться к происходящему. И она, будучи девушкой послушной, благодарно приняла сватовство сира де Керморвана.

Ален де Мезлоан сильно изменился. Прежде они с Аленом де Керморваном были неразлучны, так что оба друга приобрели даже некоторое внешнее сходство; нынешняя вражда полностью уничтожила это. Ален де Мезлоан выглядел теперь ниже ростом, он располнел за время болезни — ибо после ранения в бедро долго не мог ходить и все время проводил в постели. Характер у него стал угрюмый, чего раньше за ним никогда не замечалось. Словом, если бы Азенор увидела сира Алена де Мезлоана сейчас, то никакой приязни бы к этому человеку она не испытала.

Напротив, Ален де Керморван стал казаться выше и суше, от постоянных размышлений о войне взор у него сделался проницательным, а редкая улыбка всегда светилась торжеством.

После свадьбы Азенор перебралась в замок Керморван, а ее брат, сир Вран, погостив у сестры недолгое время, уехал.

Глава шестая НЕБЛАГОРАЗУМНЫЙ РАЗБОЙНИК

Прекрасная Азенор вовсе не была так уж «прекрасна», как ее называли оба соперника-сеньора во время своей войны. Густые белокурые волосы составляли главное богатство ее наружности. Худенькая, вроде воробья, порой она выглядела переодетым мальчишкой. Через полгода после свадьбы стало очевидно, что госпожа Азенор в тягости.

Вот тогда-то рядом с ней и появился человек, который именовал себя ее верным слугой. Поначалу она не узнавала его, просто принимала его услуги, а на него самого даже внимания не обращала. Стоило ей выйти из комнат и ступить на лестницу, как он уже оказывался рядом и подставлял ей руку, чтобы она могла опереться. Стоило ей повернуть голову в поисках кувшина с водой, как он тотчас возникал поблизости и подавал ей этот кувшин — госпоже Азенор даже не приходилось повышать голос и о чем-то просить. Он угадывал все ее желания, он как будто читал ее мысли.

И в конце концов она заметила его.

— Где же ты был все это время, Эсперанс? — воскликнула дама Азенор. — Когда началась Яблочная война, ты куда-то запропал, и я даже и думать о тебе перестала.

— А, — ответил Эсперанс, улыбаясь во весь рот, — нет ничего проще. Я все время находился рядом с вами.

— Но как же получилось, что я тебя не видела? — настаивала она.

— Я стоял у вас за спиной, — объяснил Эсперанс, — вот вы и не видели меня. Кроме того, я остриг волосы, сменил одежду и избавился от бороды, а вместе с бородой и лохмотьями потерял лет десять жизни.

— Боже! — воскликнула она. — Целых десять лет!

— Да это были какие-то ненужные десять лет, — отмахнулся Эсперанс с такой небрежностью, словно речь и вправду шла о пустяках. — Я потратил их на всякую чепуху, вроде монастырей, войн и скитаний…

Тут он посмотрел на Азенор с обожанием и жалостью, ибо внезапно заметил на ее лице признаки скорой смерти. А Эсперансу доводилось побывать и монахом, и солдатом, так что подобные признаки он видел бессчетное количество раз и никогда не ошибался.

«Сдается мне, она погибнет в первой же своей битве, — подумал он, — стало быть, и времени для обожания у меня осталось совсем немного».

И он решил не отходить от нее ни на шаг, чтобы полнее использовать каждую отпущенную ему минуту.

Предстоящая разлука только подхлестывала его тайную страсть. Некогда Эсперанс научился читать и в своем монастыре прочел несколько романов, что вкупе с трогательными житиями святых оказало сильное влияние на развитие его сердца. Эсперанс умел чувствовать глубоко и сильно и для малейшего оттенка эмоции всегда подбирал точное определение, а это — верный признак ясности ума и сердца.

Госпожу Азенор он жалел — до исступления, до слез, и свое сладкое страдание превратил в источник жизни.

Но внешне это никак не проявлялось. Он просто прислуживал ей, а служанку быстро и ловко оттеснил на второй план. Для того, чтобы эта достойная девушка не роптала и, упаси Боже, не наговорила лишнего сиру Алену де Керморвану, Эсперанс спал с нею каждую ночь и ублажал так старательно, что она выбиралась из постели хорошо если к полудню и до обеда бродила как сомнамбула, с мутными глазами и неопределенной улыбкой.

Так продолжалось несколько месяцев; затем однажды рано утром Эсперанс увидел, что рядом с покоями госпожи Азенор стоит некий человек очень маленького роста, почти карлик. Эсперанс решил было, что это — врач, вызванный к супруге хозяина замка по случаю близких родов; но человечек улыбался так радостно и с таким нескрываемым ехидством, что Эсперанс почти сразу же отверг свое изначальное предположение. Состояние госпожи Азенор, а главное — ее неудачное сложение вряд ли могло вызвать улыбку на лице врача.

Одним прыжком Эсперанс подскочил к незнакомцу и схватил его за ворот.

— Что ты здесь делаешь?

Незнакомец ухмыльнулся, окатив Эсперанса вонью тухлых яиц.

— Ты ведь догадываешься, Эсперанс, для чего я здесь, не так ли?

Эсперанс молча рассматривал его, и чем больше он смотрел на чужака, тем меньше мог определить, какова его внешность: черты лица расплывались, неуловимо изменяясь каждое мгновение.

— Отойди от ее покоев, — сказал наконец Эсперанс.

— Как тебе угодно, — пожал плечами незнакомец, и они с Эсперансом тотчас очутились во дворе замка.

Эсперанс удивленно огляделся по сторонам, а незнакомец спросил:

— Или ты предпочел бы увести меня отсюда еще дальше?

— Да, — сказал Эсперанс.

— Как хочешь, — кивнул незнакомец, и в мгновение ока они переместились на берег реки, откуда замок был виден весь как на ладони.

— Так хорошо? — осведомился чужак.

— Да, — сказал Эсперанс. — Теперь отвечай: для чего ты явился? Тебя не звали!

— Почем тебе знать? — осклабился незнакомец.

— Ни Ален де Керморван, ни госпожа Азенор, ни я не заключали с тобой договора, — сказал Эсперанс. — Тебе нечего делать в замке!

— Ну, почем тебе знать, — повторил незнакомец. — Вы-то, может быть, со мной и не договаривались, но ведь есть на свете и другие люди, и вот они-то в свое время сказали мне «да», а большего мне не требуется…

— Какова твоя цель? — спросил Эсперанс, и незнакомец увидел, что его собеседник готов сдаться.

— Ни один из Керморванов не будет счастлив в браке, пока не истечет срок их наказания, — объяснил незнакомец. — В замке хранится одна старая книга, где об этом написано. Нужно только поискать ее хорошенечко — она затерялась среди всякого хлама… Наш сир Ален не слишком большой любитель чтения. — Он хохотнул, отрывисто и как-то искусственно, и добавил: — Впрочем, сын, который родится у сира Алена, непременно останется жив, что бы ни случилось с его матерью, пока та производит его на свет. За этим я тоже приглядываю. Мне необходимо, чтобы не переводились Керморваны, иначе некому будет страдать, понимаешь?

Эсперанс молча рассматривал чужака, и теперь его черты больше не плыли перед его взглядом — напротив, становились все отчетливее.

Чужак это понял и нахмурился:

— Почему ты так смотришь на меня?

Эсперанс подбоченился и сказал:

— Мои предки запросто знавались с такими, как ты, а сам я — доминиканец и солдат, так что вижу тебя насквозь и совершенно не боюсь!

— До тебя мне дела нет, так что смело можешь не бояться, — милостиво позволил ему незнакомец. И прищурился: — А где это твои предки знавали меня или таких, как я?

— Там, где таких, как ты, водится больше всего: в Святой Земле, — ответил Эсперанс. — Мое имя происходит оттуда же, а не боюсь я тебя потому, что я и сам чудовище.

Незнакомец засучил рукава.

— Сразимся? — предложил он.

— Изволь, — улыбнулся Эсперанс. — Если я тебя одолею, то ты оставишь госпожу Азенор в покое.

— Хорошо, — сказал незнакомец, и они сцепились в драке.

Они таскали друг друга за волосы и мутузили кулаками, они катались по земле и лягались, и в конце концов малютка-чужак оказался сидящим у Эсперанса на груди, а его пальцы сомкнулись на горле бывшего солдата, и улыбка расползлась по безобразному лицу незнакомца. Теперь он был похож на жабу.

Эсперанс молчал.

Чужак немного ослабил хватку и приблизил глаза к глазам Эсперанса.

— Ну, что же ты? — осведомился он. — Проси пощады!

— Ну вот еще, — огрызнулся Эсперанс, — я ведь говорил тебе, что я — чудовище, а чудовища не просят пощады.

— В таком случае, ты останешься жить и увидишь, как она умрет, — объявил незнакомец и слез с груди Эсперанса.

Солдат сел, потом встал. Тяжесть оставалась, зловоние густо висело в воздухе, но сам незнакомец исчез.

Эсперанс схватился за голову и скорее побежал к Керморвану.

Новорожденного унесли. По словам заплаканной служанки, это был мальчик, вполне крепкий и здоровенький, только больно уж горластый. Его вопли разносились по всему Керморвану, и от них звенело в ушах.

Везде, как казалось Эсперансу, пахло кровью, хотя в самом покое госпожи Азенор было чисто прибрано, и сама она лежала на кровати очень тихая, бледная, тщательно умытая. Завидев Эсперанса, она улыбнулась — это была единственная награда, которую он получил от своей госпожи за все время служения.

Он отослал служанок — те повиновались, ибо он приучил их слушаться, — и уселся рядом с нею.

Она тихо заговорила:

— Что со мной?

— Ничего такого, чего не бывало с другими, — ответил Эсперанс.

— Что это означает? — опять спросила она.

— Это означает, что вы, моя госпожа, идете путем всякой плоти, — объяснил он.

— Это правда, что ты был монахом?

— Да.

— Почему же ты оставил эту стезю?

— Я захотел стать солдатом.

— Почему ты перестал быть солдатом?

— Мне вздумалось сделаться разбойником.

— А разбойником ты перестал…

Он преспокойно положил ладонь ей на губы, прерывая допрос.

— Тише, — сказал он и убрал ладонь.

Она спросила:

— Кто ты?

— Я люблю вас, — ответил он.

Они помолчали еще немного, и тут Эсперанс заговорил опять:

— Помните, моя госпожа, как был распят Господь?

Она удивленно вскинула на него глаза.

— Разумеется…

— И тот разбойник, что хулил на кресте Спасителя, — помните его?

— Неблагоразумный разбойник, — шепнула Азенор. — Ты уверен, что это подходящая тема, Эсперанс?

— Как я могу быть в чем-то уверен? Слушайте же. Когда-то, очень давно, один человек очутился в Святой Земле и тяжко заболел. Такое случается там сплошь да рядом, потому что климат Святой Земли сильно отличается от нашего.

— Я слышала, — сказала Азенор.

— Да? Очень хорошо. Ну вот, и когда этот человек пришел в себя, то принял благое решение сделаться тамплиером.

— Разве это благое решение? — удивилась Азенор. — Тамплиеры — еретики, осужденные святым престолом, и нам лучше не говорить об этих предметах.

Она выглядела по-настоящему испуганной, когда речь зашла о столь неприятной и опасной для спасения вещи.

— Правда ваша, — согласился с нею Эсперанс, — только тот человек не мог знать о том, что случится через двести лет, так что и судить его строго мы не будем — ведь намерения у него были самые что ни есть благие! Итак, он сделался тамплиером и отправился на битву с сарацинами. Уж это-то деяние вы никак не можете назвать неподходящим для спасения души!

Азенор промолчала, и Эсперанс счел за лучшее просто продолжить рассказ.

— Случилось все это во времена прокаженного короля Болдуина, который был в те годы ребенком. И вот, коротко говоря, в сражении с лютыми язычниками неподалеку от Брода Иакова оказался наш тамплиер вместе с другими братьями отрезан от своих. А сарацины, как вам, быть может, известно, никогда не брали тамплиеров в плен живыми, ибо считали это за бесполезное дело, поэтому тамплиеры отбивались весьма отчаянно, как люди, заранее обрекшие себя смерти.

И в конце концов, наш герой остался совершенно один. Вот тогда он обратил свой взор к небесам и увидел, что они померкли и сделались фиолетовыми — не то потому, что надвигались сумерки, не то по еще более простой причине — ведь он готовился умереть. В тот самый миг этот наш тамплиер и принял имя Эсперанса, потому что ничего, кроме надежды, у него не оставалось, и помчался что было сил…

Азенор опустила веки, словно ее до крайности утомили злоключения этого Эсперанса, закончившиеся — так или иначе — более сотни лет назад.

Но нынешний Эсперанс как будто не замечал ее состояния и с жаром продолжал:

— И вот бежал он, как безумный, и за ним гнались эти дьяволы в тюрбанах, со сверкающими зубами на черных лицах. Но постепенно они отстали, ибо он забежал в гиблые леса. И в этих лесах стоял замок. Знаете ли вы, моя госпожа, кому он принадлежал?

Азенор сказала:

— Нет.

— А напрасно! — вскричал Эсперанс, увлекаясь рассказом.

Он вскочил и взмахнул руками, и на мгновение ему почудилось, будто древний, наполовину разрушенный, замок обрисовался в воздухе. Видны были его квадратные башни с тяжелыми зубцами, серая трава, проросшая между гигантскими валунами, заваленные камнями подвалы и окна, из которых высыпался песок…

Должно быть, и Азенор увидела ту же картину, потому что глаза ее внезапно широко раскрылись, и в них появилось удивление.

— В дни Воплощения Слова, — торжественно проговорил Эсперанс, — этот замок уже стоял в той земле, и принадлежал он никому иному, как одному жестокому разбойнику. Все в тех краях было пропитано злом, потому что духовные очи владельца замка всегда были закрыты. Он только тем и промышлял, что сидел у себя в крепости, ел и пил, и разбрасывал вокруг себя обглоданные кости, а когда заканчивались припасы, выходил на дороги и грабил людей. Он никого не оставлял в живых и похвалялся тем, что ни одна женщина не ложилась с ним дважды: вторым ее ложем становилась могила! Зло пропитало насквозь его душу и тело, и даже на кресте он продолжал свои черные деяния — ведь это он хулил Спасителя, и говорил Ему ужасные вещи! И едва он испустил свой поганый дух, как его окутало темное облако; и когда оно развеялось, его плоть рассыпалась в прах, и из земли выползли мириады червей и пожрали его!

— Мало утешительного в том, что вы говорите, — сказала Азенор.

— О, это только начало! — заверил ее Эсперанс. — Слушайте, что было дальше. Частица злой души владельца перешла и на его замок. Много лет твердыня стояла заброшенной; но затем в Святую Землю пришли христиане, и в замке Неблагоразумного Разбойника — он так и назывался, — поселились люди. Судьба их была тяжелой, ведь они сдерживали зло, гнездившееся в тех стенах, и не позволяли ему вырываться наружу! К тому времени, как наш Эсперанс — не я, а тот, другой, — достиг стен замка, там жила лишь одна дама.

— Дама? — удивилась Азенор. — Неужели храбрые христианские рыцари поручили столь опасное дело женщине?

— В Святой Земле было много отважных женщин, — сказал Эсперанс грустно, — и они умели защитить свои крепости. Они держали оборону и даже выходили в чистое поле, дабы сразиться с врагом. В замке Керморван есть гобелен, где изображена подобная героиня, — неужели вы его ни разу не видели?

Азенор слегка покраснела. Разумеется, она видела этот гобелен, но никогда не задумывалась над смыслом представленной на нем картины. Ей думалось: должно быть, это охота…

— Дама приняла спасшегося тамплиера, — продолжал Эсперанс задумчиво. Теперь он все чаще останавливался в своем рассказе, как будто подбирал слова или даже сочинял историю прямо на ходу. — Она проводила его в роскошные покои, устроенные среди развалин, и уложила в постель, а сама вышла.

Разумеется, наш Эсперанс не смог лежать там спокойно. Близость прекрасной женщины волновала его и, хоть он и стал тамплиером и дал обеты целомудрия и бедности, это не означало, что он перестал быть мужчиной. Так что он ворочался до самого утра, а на рассвете выбрался из кровати и прокрался к комнате, где почивала хозяйка замка. «Гляну на нее одним глазком, — решил он про себя, — чтобы удостовериться в том, что она спокойно спит и видит хорошие сны».

— Какое лицемерие! — сказала Азенор. — Из вашего рассказа ясно следует, что тамплиеры были развратны, если не в делах, то в мыслях.

— Вовсе нет, — возразил Эсперанс, — его мысли были чисты, в отличие от того, что он совершил телесно. Но слушайте же! Он подобрался к занавесям, отделявшим опочивальню дамы от большого зала, где еще сохранились каменные столбы, на которые укладывались доски пиршественного стола. Он замер, прислушиваясь. Казалось, замок пуст… и вдруг занавес шевельнулся, и в его складках определенно обрисовалось чье-то круглое тело.

Тут уж тамплиер не стерпел. Он подобрался к самому занавесу и заглянул в щелку… И что же он увидел? Прекрасная дама сидела в постели, а некое существо прислуживало ей: подавало гребни, держало зеркало, подносило воду для умывания и белоснежные полотенца. Оно расчесывало даме волосы, заплетало косы, пришивало рукава — словом, выполняло всю ту работу, которую обычно поручают доверенной служанке.

— Почему вы называете прислугу дамы «неким существом»? — спросила Азенор.

— Потому что это не был человек в прямом смысле слова, — ответил Эсперанс. — Это было чудовище, с лохматыми ногами и руками, с собачьей мордой и острыми, как у волка, ушами. Но во всем прочем оно было подобно человеку. И при том оно служило даме так преданно и кротко, что Эсперанс почувствовал сильное волнение. Он осторожно вернулся к себе и стал размышлять о том, что бы означало все им увиденное…

В этот самый момент в комнату к Азенор вошел капеллан. Он очень рассердился, увидев, что солдат сидит рядом с госпожой и, как ни в чем не бывало, развлекает ее байками.

— Служанки сообщили мне, что ты здесь мешаешь госпоже, — обратился капеллан к Эсперансу. — Я пришел убедиться в том, что глупые девчонки лгут и, к своему возмущению, вижу, что они сказали правду! Чем это ты здесь занимаешься?

— Развлекаю госпожу, — ответил Эсперанс, вставая.

— Убирайся, ей сейчас не до твоих россказней, — сказал капеллан.

Азенор тихо вздохнула и протянула Эсперансу руку. Он схватил эту нежную, бессильную руку, как самую дорогую добычу, и не ушел прежде, чем перецеловал каждый пальчик, причем касался губами поочередно каждой фаланги.

И только после этого ушел.

Для сира Ива де Керморвана история о тамплиере Эсперансе и замке Неблагоразумного Разбойника всегда разделялась на две половины: первую Азенор успела узнать, а вторая осталась для нее неизвестной.

— Капеллан был, разумеется, прав, — говорил, отводя глаза, Эсперанс, — ведь госпожа Азенор умирала, и не стоило ей слушать мои пустые россказни, а следовало подумать о спасении души. Но если вдуматься, повесть о моем предке была самая что ни есть душеспасительная, ибо в ней говорится о любви.

— Есть какая-то особенная печаль в историях, которые не были дослушаны до конца, потому что слушатели ушли из этого мира, — как-то раз заметил сир Ив, когда ему было восемь лет.

Он рос на берегу моря. Море было источником света и туманов. Ив де Керморван жил в присутствии моря — как другие живут в присутствии семейного герба на стене или гробницы великого предка. Что бы он ни делал, о чем бы ни думал, он всегда мысленно сообразовывался с морем.

Он почти не помнил отца, хотя тот умер совсем недавно. Чуть лучше он помнил мать, хотя та скончалась, едва успев дать жизнь первенцу. Зато очень хорошо помнил сир Ив тот день, когда впервые встретил море.

Эсперанс утверждал, будто отнес Ива на берег через год после смерти матери, то есть в совершенно неразумном возрасте. И тем не менее Ив де Керморван отчетливо представлял себе эту встречу.

Море заполняло собой весь мир. Оно было больше, чем лицо Эсперанса, — а до сих пор Ив не знал вещей более грандиозных, чем эта физиономия, широкоскулая, с чуть приплюснутым носом, шрамом на щеке и сощуренными глазами. Когда Эсперанс наклонялся над ребенком, он загораживал собою солнце.

Солнце — да; но не море. Громовая колыбельная прибоя баюкала Ива с раннего детства. Эсперанс укладывал его на прохладный песок, так, чтобы свежий ветер овевал младенца и сдувал с него все возможные хвори. А затем вынимал из-под рубахи заветную бутыль, устраивался поблизости на плоском, слегка нагретом камне и просиживал так часами, пуская мысли пастись на широких пастбищах воспоминаний, своих и чужих. Мысли Эсперанса разбредались, точно беспечные коровы, созерцающие траву и небо, в то время как зеленый пучок забыто свисает с их мягких губ.

Все это время Ив не видел своего воспитателя — по мысли Эсперанса, сиру Иву надлежало привыкать к осознанию собственного величия, а величие неразрывно связано с одиночеством.

Мальчик копался в песке, ловил пальчиками солнечный луч в волне, искал водоросли и ракушки. И ничего не видел, кроме волн, и ничего не слышал, кроме моря.

Позднее Эсперанс начал разговаривать с ним. Этот день мальчик тоже помнил — отчетливо, с множеством важных подробностей, которые из головы самого Эсперанса благополучно улетучились.

Первое, что сказал ему воспитатель, было:

— Вы — сир Ив де Керморван, мой господин, и род ваш проклят.

— Двухлетний ребенок не мог понять такую сложную фразу, — возражал капеллан впоследствии, когда Ив пытался рассказать ему об этом.

Роль Эсперанса в воспитании наследника Керморвана долгое время оставалась неизвестной — ни для Алена де Керморвана, ни для капеллана. Бывший разбойник отлично умел держаться в тени, так что о его существовании попросту забывали. Считалось, что за ребенком ходят кормилица и няньки. На самом деле Эсперанс почти постоянно находился в детской, а служанки, отчасти задобренные, отчасти запуганные им, не препятствовали его долгому общению с ребенком и особенно — их совместным прогулкам на берег моря.

«Разве могут эти глупые бабы вырастить настоящего рыцаря? — думал Эсперанс. — Сир Ален слишком мрачен и замкнут в себе, чтобы воспитывать ребенка; душа его пуста, да и голова не полнее. Много бы я отдал за то, чтобы узнать, кто из участников Яблочной войны сказал тому вонючке "да"!»

Таким образом, ранние годы сира Ива прошли рядом с Эсперансом.

Но затем случилось одно событие, которое едва не положило конец их дружбе.

Иву исполнилось семь лет, когда он опасно заболел. По целым дням мальчика сотрясала лихорадка, всю левую сторону лица у него перекосило, и, что хуже всего, он перестал разговаривать. Несколько раз его посещал лекарь и умело пускал ему кровь. Обезумевший Эсперанс, носился по замку, выискивая способ проникнуть в покои больного; но теперь не податливые и пугливые служанки ходили за больным мальчиком, но лекарь, капеллан и несколько помощников лекаря, более похожих на подручных палача, такие это были суровые и крепкие парни.

В конце концов, достойная симметрия вернулась на лицо Ива, но разговаривать он так и не начал. Упорное молчание мальчика сперва сочли пустым капризом. Ему посулили угощение, если он разомкнет уста; затем перешли к угрозам и, в конце концов, пришли к неутешительным выводам: сир Ив онемел.

Капеллан и лекарь вдвоем отправились с этим докладом к сиру Алену.

— Обычные медицинские средства в данном случае бессильны, — объявил лекарь. — Кровопускание в данном случае совершенно бесполезно, ибо пациент — слабенький мальчик, к тому же малокровный, так что он должен питаться самым лучшим мясом, и желательно добавлять ему в питье красное вино.

— Подобные изменения в поведении и внешности могут иметь только одну причину, а именно — козни врага рода человеческого, — объявил капеллан.

— Что вы имеете в виду? — мрачно осведомился сир Ален.

— То, что человек не может сам по себе утратить навыки речи, — пояснил капеллан. — Разумная речь, равно как и дыхание, даны человеку самим Господом, и если они вдруг оставляют помянутого человека, то это следствие того самого, что я только что сказал.

— А что вы только что сказали? — уточнил сир Ален.

— Что это козни дьявола, — торжественно провозгласил капеллан.

Лекарь сердито добавил:

— Ни припарки, ни микстуры не помогают от козней дьявола, так что позвольте мне удалиться.

— Клянусь Господом, ни в чем не согрешившим! — вскричал сир Ален. — Как же нам, в таком случае, спасти моего сына?

— Для этого следует избавить его от власти дьявола, — сказал капеллан. — И я не вижу другого средства исцелить дух мальчика, кроме сурового обращения с его плотью. Видя, что телу, в которое он вселился, грозит большая опасность, дьявол обыкновенно устрашается и покидает свою жертву.

— Хорошо, — согласился сир Ален. Он выглядел совершенно разбитым. — Поступайте как считаете нужным, только покончите с этой бедой!

Таким образом, сир Ив был извлечен из его прежних покоев и лишен доброй компании. Его заперли в сыром и темном подвале, на обед подавали только хлеб и воду, и все общество мальчика составляло теперь распятие, повешенное на стене так грубо и небрежно, что Ив поневоле проникался сочувствием к Иисусу, хоть бы и деревянному.

И когда Ив касался креста рукой, ему чудилось, что крест теплый, как живое тело, — впрочем, по сравнению с влажными камнями стены так оно и выходило.

Иногда в камеру входил специально приставленный к Иву слуга. Он брал мальчика за локоть и выводил наружу, в светлые комнаты, где было сухо и грела жаровня. Там ожидал узника капеллан.

— Ты образумился, чадо? — спрашивал он, поначалу очень ласково.

Ив моргал светлыми ресницами, водил глазами из стороны в сторону, и столь великое множество впечатлений — после темной и пустой камеры — переполняло мальчика, что молчание его становилось еще более глубоким.

— Ты будешь наказан, — предупреждал капеллан отеческим тоном.

Но и на это Ив ничего не мог ответить, и тогда капеллан начинал сердиться, поносить Ива грубыми словами (на самом деле, конечно же, не самого Ива, но завладевшего им дьявола), и наследника Керморвана тычками и оплеухами гнали назад, в камеру, где оставляли на день, а то и на два вовсе без хлеба и воды.

Так продолжалось без малого месяц, как вдруг однажды дверь камеры распахнулась, и некто рослый и темный, пахнущий чесноком, ворвался туда.

— Вы здесь? — прошептал знакомый голос Эсперанса. — Чума на этого капеллана, мне пришлось подсыпать ему яду в питье, чтобы украсть ключи!

Ив не ответил, потому что по-прежнему не мог говорить. Эсперанс на ощупь отыскал его в глубоком мраке и, подхватив на руки, вынес наружу.

Там было так же темно, как и в подземелье, и по этому признаку Ив понял, что вокруг стоит глубокая ночь. Эсперанс, огромный, с шумным дыханием, крался по замку Керморван, подобно призраку. Он знал здесь все ходы и коридоры, он изучил каждую потайную дверь, и всякая лазейка была ему знакома.

С мальчиком на руках он выбрался на двор, и Ив едва не задохнулся от потоков свежего воздуха. Эсперанс подошел к маленькой дверце в стене и выскользнул из замка.

Ив спокойно заснул и пробудился только с рассветом. Он лежал на берегу моря. В сером небе медленно расцветало солнце. Волны спокойно, размеренно бились о берег.

Мальчик открыл глаза и увидел лицо Эсперанса. Как и прежде, оно могло заслонить солнце, но не в силах было загородить собою море.

— А знаете ли вы, что увидел мой предок в замке Неблагоразумного разбойника? — произнес Эсперанс.

В тот день сир Ив впервые услышал историю, окончание которой так и не узнала умирающая Азенор.

— …На вторую ночь тамплиер опять подошел к опочивальне дамы. Чудовище было там — оно лежало на полу, возле кровати, и рассматривало спящую даму. Никогда прежде не видел Эсперанс — я разумею того, первого Эсперанса, — такой глубокой грусти в глазах живого существа! Он был немало смущен увиденным и незаметно вернулся к себе в постель, где и ворочался до рассвета. Днем, гуляя с дамой возле замка, он спросил ее невзначай, не скучно ли ей жить здесь в одиночестве. Каково же было его удивление, когда она преспокойно рассказала ему о чудовище, которое прислуживает ей! Она говорила об этом так просто, словно речь шла о самом обыкновенном деле.

«Но кто оно, это чудовище? — допытывался тамплиер. — Что оно такое?»

«Никто этого не знает, — отвечала дама. — Я унаследовала замок вместе с ним. Думаю, оно — вся печаль, что обитала здесь с незапамятных времен, вся боль, грусть и одиночество… Впрочем, мне жаль его».

На третью ночь тамплиер вошел в комнату к даме, и она приняла его в свои объятия. Наутро он испытал такой стыд за нарушенные обеты целомудрия, что, не простившись с дамой, уехал из замка. Почти год он ничего не слыхал ни о даме, ни о замке Неблагоразумного Разбойника, а затем до него дошли слухи о том, что замок разрушен сарацинами и обитавшая там дама была убита. Некоторое время он искренне горевал по ней, однако вскорости к нему явилась какая-то женщина и подала ему в корзине ребенка, после чего исчезла — как будто растворилась в воздухе. Эсперансу ничего не оставалось, как принять подношение…

— Это был его ребенок? — спросил Ив. — Ну, его сын? Да?

Он говорил с трудом, язык отвык от работы и не желал повиноваться, но Эсперанс хорошо понял вопрос.

— Наш тамплиер так и подумал и покаялся в совершенном грехе перед всеми братьями, и они позволили ему передать ребенка на воспитание добрым людям, жившим на орденских землях, — ответил Эсперанс. — Однако скоро стало очевидно, что дитя это рождено не от человека, ибо оно было покрыто шерстью, а лицо его отчасти напоминало волчью морду. По этой причине его поначалу отказывались крестить, но затем все-таки окрестили и дали ему имя «Эсперанс». Тамплиер, признавший за собою плотское падение, назвал себя его отцом. Он боялся, что в противном случае ребенку будет причинен вред, а этого, ради памяти дамы, он допустить не хотел. «Дитя уродливо потому, что уродлив мой грех, — говорил он. — И еще потому, что оно было зачато в замке Неблагоразумного Разбойника, там, где свободно дышит всякое зло»… Так было положено начало нашему роду, — заключил Эсперанс. — От отца по плоти я унаследовал страшную внешность, а от отца по духу — красивое имя.

— Стало быть, твой истинный предок — чудовище? — спросил сир Ив.

— Стало быть, так, — кивнул Эсперанс.

— Но почему же ты сам не похож на чудовище? — продолжал допытываться мальчик, помогая себе жестами, потому что речь его по-прежнему звучала невнятно.

— Потому что кровь чудовища из поколения в поколение разбавлялась человеческой. На самом деле в глубине души я — печальный монстр, как и тот, что обитал в замке. Никогда не смотрите на внешнее, сир Ив, глядите прямо в душу.

— Но как же так вышло, что женщины отдавались лохматому существу с волчьей мордой? Это противоестественно!

— У вас рассуждения взрослого человека, сир Ив! Однако запомните вот что: для женской природы мало существует такого, что не выглядело бы противоестественным в глазах мужчины. Кроме того, мы, чудовища, терпением и хитростью всегда умели добиваться своего. А хотелось нам одного: продолжения нашего рода, ибо, как нам казалось, один из нас сумеет превратить душу чудовища в человеческую — и уж он-то отмолит у Господа Иисуса весь наш лохматый род. С одними женщинами мы действовали обманом, отводя им глаза; в других случаях нам доводилось покупать наложниц… А самый первый Эсперанс, тот, что считался сыном тамплиера, — он был таким добрым и мягкосердечным, что сумел добиться даже женской любви… Вот так постепенно мы и утратили внешнее звероподобие. Но что сохранилось в полной мере — и что унаследовал и я — так это отменное чутье на грех. Я вижу зло, едва только оно высунет свой нос из-под земли.

Ив растянулся на спине, зарылся пальцами в песок, с наслаждением уставился в небо.

— Как хорошо быть свободным! — произнес он.

Птица летала над ним в вышине, и ее крик наполнял небеса, делая их поистине необъятными.

Известие об исцелении сына сир Ален воспринял с большим облегчением. Капеллан исповедал мальчика и счел его совершенно здоровым, телесно и душевно. Был отслужен благодарственный молебен, и жизнь потекла своим ходом.

И так продолжалось до тех пор, пока Иву не исполнилось тринадцать лет и отец его не заболел.

Сир Ален де Керморван уже давно чувствовал некое недомогание. Он полагал, что началось оно с того дня, как он упал с лошади; впрочем, это могло случиться и немного позднее. Начало болезни оставалось для него скрытым, но затем она стала заявлять о себе все более властно и в конце концов уложила сира Алена в постель.

Догадываясь о неизбежном ее исходе, сир Ален велел призвать к себе сира Ива.

До тех пор отец с сыном разговаривали немного. Когда Ив вошел, сир Ален вдруг понял, что видит незнакомца. И не удивительно: ведь мальчик рос каждый день и постоянно изменялся. Сейчас он очень напоминал Азенор. Он унаследовал от матери узковатые зеленые глаза и нос «уточкой», равно как торчащие скулы и хрупкую, птичью кость.

Мальчик остановился посреди комнаты. Голые каменные стены казались здесь особенно холодными; свет падал через два небольших окошка, таких узких, что даже ветер не мог в них протиснуться. Посреди спальни в окружении четырех коптящих светильников находилась просторная кровать под пыльным балдахином. В этой кровати сеньор Ален почти совершенно потерялся, хоть он и был мужчиной крупным.

Рядом стоял капеллан и с озабоченным видом морщил круглое лицо.

Мальчик поклонился и без малейшего смущения заговорил первым:

— Вы напрасно избрали для себя эту комнату, мой господин, потому что лучшее лекарство от всякой болезни — ветер, а никакой ветер не сумеет пробиться сквозь эти жалкие щелки, заменяющие здесь окна. И в особенности — наш бретонский ветер, плотный и напористый, подобный в этом бретонской женщине; а ведь его целебные свойства неоспоримы, и я не раз испытывал их на себе.

Капеллан так и разинул рот, а сир Ален, несмотря на боль и печаль от близкой смерти, захохотал.

— Откуда вам известно о свойствах бретонских женщин, сир Ив? Сдается мне, вы слишком молоды для того, чтобы познать их на собственном опыте!

— Мне рассказывал об этом Эсперанс, — ответил мальчик. — Впрочем, я имел случай наблюдать их в одном кабачке неподалеку от деревни.

— Так вы посещали кабак? Проклятье! — вскричал сир Ален. — Сколько же вам лет? Что-то я сбился со счета.

— Эсперанс говорит, что мне тринадцать лет и что я родился весной — в тот день, когда закричала первая прилетевшая с юга птица, и у нее был пронзительный голос, под стать сырой погоде…

— Эсперанс! — Сир Ален нахмурился и поднялся на локте. — Припоминаю я это имя… очень давно. — И он действительно вспомнил Яблочную войну, и свою разрушенную дружбу с Аленом де Мезлоаном, и погибшего парня, и раскаявшегося разбойника, который влюбился в Азенор и поклялся служить ей… — Эсперанс! — повторил сир Ален. — Так он здесь, в замке? Как это вышло, что я прежде его здесь не видел?

— Он умеет оставаться незаметным, потому что он — чудовище, — сказал Ив.

«Чудовище» было самым грандиозным определением из всех, какие сир Ив мог бы подобрать для Эсперанса. На самом деле тот был для мальчика одновременно и воспитателем, и кормилицей, и охранником, и источником сведений о мире, и учителем нравственных правил и даже наставником в грамоте. Но «чудовище» звучало лучше всего.

— Я хочу его увидеть, — сказал сир Ален.

Послали за Эсперансом. Он явился — очень пьяный; широкоскулая красная физиономия в каплях жидкого пота, глазки заплыли. А сир Ив смотрел на него с таким доверием, что сиру Алену, перехватившему взгляд сына, сделалось не по себе.

— Я Эсперанс, — провозгласило страшилище важным тоном.

— Как тебе удалось прожить в моем замке столько лет таким образом, что я тебя не замечал? — спросил сир Ален.

— Есть разные способы, — ответил Эсперанс.

Ален нахмурился, потер лоб, разгоняя морщины.

— И давно ты здесь, при моем сыне?

— С самого начала.

— Почему? — спросил сир Ален.

— Вы знаете ответ, — сказал Эсперанс. — Я любил даму Азенор и не захотел расставаться с ее сыном.

— Это мой сын! — закричал сир Ален.

Он упал на подушки и бессильно посмотрел на Эсперанса.

— Это ваш сын, сир Ален, в чем нет никаких сомнений, — согласился Эсперанс с полным равнодушием.

— Чему ты учил его?

— Всему понемногу, — охотно сказал Эсперанс, довольный тем, какой оборот принимает наконец разговор. — Думается, при необходимости он даже может сам построить катапульту! А еще — биться на мечах, ездить верхом, разбирать написанное в книгах и грамотах, правильно облекать мысли в слова на бретонском языке и говорить по-французски и по-английски — конечно, не все, а только самое главное…

— Например? — перебил капеллан.

Эсперанс живо повернулся к нему:

— Например — «принеси выпить», «убью», «иди сюда, красавица». Никогда ведь не предскажешь заранее, в какой стране придется произносить эти слова. Ведь известно, — продолжал Эсперанс задумчиво, — что язык благодати — это язык Моисея, то есть древнееврейский, а остальные — это языки смешения, которые возникли после падения башни Вавилонской. И языки смешения разделяются на языки «си», «ок» и «ойль» — по способу давать согласие на то или это, но все они сходны в слове «amor», что указывает на былое их единство… И уверяю вас, мой господин, — добавил бывший разбойник, обращаясь к сиру Алену, — что ваш сын и наследник сумеет объясниться с другом, врагом, слугой и женщиной на всех языках смешения достаточно внятно, чтобы всегда добиваться своего!

На краткий мир сеньор Ален пожалел о том, что никогда хорошенько не знал своего сына и позволил ему вырасти вдали от себя; но затем болезнь взяла верх, и он закрыл глаза.

— Ступайте, сир Ив, — велел капеллан, — ваш отец утомлен.

Мальчик вышел, а вслед за ним удалился и Эсперанс.

В тот же день капеллан написал письмо сиру Врану, брату покойной Азенор.

И в этом письме капеллан искренне поведал обо всем, чему сделался свидетелем.

«Господин наш сеньор Ален де Керморван приблизился к смертному порогу, — писал он. — Кашель разрывает его легкие, так что кровь выступает у него на губах. Рано или поздно вся грудь внутри у него лопнет, и тогда жизнь выйдет из него вместе с кровью. Мой господин ожидает смерти с мужеством, которое было всегда присуще ему на протяжении всех минувших лет. — Поначалу капеллану даже приходилось даже вытирать слезы, чтобы буквы не расплывались у него перед глазами, но затем он так увлекся процессом писания, что даже позабыл горевать. — Однако не только это печальное обстоятельство вынуждает меня обратиться к Вам. Сегодня при разговоре открылось, что все эти годы в замке Керморван обитал и, более того, постоянно находился при наследнике, сире Иве, некий человек по имени Эсперанс. Кажется, он бретонец, и при том самого подлого происхождения; первое следует из его выговора, второе — из обычая беспробудного пьянства. Он утверждает, что некоторое время находился в ордене святого Доминика, но затем покинул монастырь и устав, дабы на свободе предаваться грабежам и смертоубийствам. Однако хуже всего то, что он сумасшедший. Он забивает голову наследника глупыми побасенками, а тот, несомненно, верит всему услышанному, поскольку юность доверчива. Памятуя некий случай, когда сир Ив подпал под власть врага рода человеческого, следует быть особенно осторожными в отношении этого юноши.

Мы, остающиеся среди живых, обязаны позаботиться о будущем. И потому пишу к Вам с просьбой приехать как можно скорее и взять на себя дальнейшее воспитание наследника. Боюсь, этот мальчик погружен в мир бесполезных грез и мечтаний, внушенных ему плачевным пьяницей…»

Глава седьмая ПРИЗРАКИ РЮСТЕФАНА

Добрый капеллан обеспокоился бы еще больше, будь он во всех подробностях осведомлен насчет того, какую именно науку проходит юный сир Ив под руководством своего наставника. Чтение книг с описанием рыцарских подвигов было лишь началом, подготовкой; главное же заключалось в ином.

Эсперанс кое-что слыхал о проклятии Керморванов и считал неправильным таить от мальчика некие опасные обстоятельства, связанные с историей его рода.

Как-то раз они бродили по берегу и слушали, как шумит прибой. Эсперансу чудилось, будто он различает в морском гуле голоса кричащих воинов, звон оружия, топот коней, а Ив думал совершенно о другом: море как будто переносило его в запредельные миры, где слышны были громовые раскаты, с которыми перемещаются по Вселенной звезды и одинокие планеты. Все они, как казалось Иву, плакали в пустоте и искали Землю, где все устроено совершенно иначе, нежели во всей остальной Вселенной, потому что только на Земле растет трава, и по ней движется вода, и еще там живут разные звери, но главное — там есть человек, способный вместить в себя и звезды, и воду, и животных, и даже других людей.

Неожиданно Эсперанс остановился и проговорил:

— Странное дело, сир Ив, здесь полным-полно воды, но нет поблизости ни одного спокойного водоема, чтобы рассмотреть в нем собственное лицо.

Они вместе задумались над этой странностью и некоторое время исследовали ее со всех сторон. Наконец Ив заметил:

— Если уж так устроено, чтобы поблизости не оказалось приспособления для разглядывания лиц, стало быть, это правильно, и мне совершенно незачем видеть себя со стороны. К тому же, — добавил мальчик, улыбаясь, — я всегда могу полюбоваться на свое отражение в твоих зрачках.

— Так, да не так, — пробурчал Эсперанс, — потому что мои зрачки вам частенько лгут, сир Ив.

Ив удивился:

— Как могут мне лгать твои зрачки, Эсперанс, если сам ты никогда мне не лжешь?

— А это уж почем вам знать, лгу я или нет, — сказал Эсперанс, мрачнея, — потому как я и сам зачастую этого не знаю? А вот любя человека всегда лжешь ему глазами — это точно. Я вас вижу приукрашенным, сир Ив, удивительным, и красивым, и на диво умным, а еще мне сдается, что когда-нибудь из вас получится превосходный рыцарь. Но вряд ли это все — чистая правда. Наверняка в картину закрались искажения.

Ив хорошо знал своего друга и потому не обиделся на его слова. Вместо этого он погрузился в размышления над услышанным.

— Но мне хотелось бы узнать, каков я на самом деле, — сказал он наконец. — Особенно теперь, когда я понял, что не следует полагаться на мнение того, кто тебя любит.

И тут он споткнулся обо что-то, а наклонившись увидел торчащую из песка костяную рукоятку. Ив взялся за нее, и вот уже на свет явилось небольшое круглое зеркало, серебряное, отменно отполированное, с одной только большой царапиной посередине. Блестящий овал серебра был помещен в резную костяную рамку на костяной же рукоятке.

Вслед за зеркальцем потянулось длинное ожерелье бурых водорослей, застрявших в глубине влажного песка. Ив оборвал гирлянду и обтер зеркало о штаны.

— Вот и ответ, Эсперанс! — весело проговорил мальчик. — Море прислало нам зеркало, едва лишь услышало о моем желании рассмотреть себя хорошенечко.

Эсперанс насупился, но и он не мог отрицать того очевидного факта, что оба они сделались свидетелями важного знамения.

— А пренебрегать знамениями — значит, искушать судьбу, — заключил длинное рассуждение Эсперанс.

В ту пору оба, и воспитатель, и воспитанник, находили огромное наслаждение в долгих разговорах на какую-нибудь одну тему. Они разглядывали ее под всеми возможными углами, покуда самый предмет обсуждения не истончался до полного исчезновения и не делался изученным целиком и полностью — или, как выражался Эсперанс, «вдоль и поперек».

И только после завершения разговора Ив позволил себе взглянуть на собственное отражение.

То, что показало ему зеркало, весьма не понравилось молодому сеньору Керморвану. Лицо, заключенное в резную костяную рамочку, почти полностью повторяло форму удлиненного овала и заполняло зеркальце целиком. Кривая царапина рассекала его, точно уродливый шрам, начинаясь от переносицы и обрываясь сразу после губ, на подбородке. Возможно (если не считать шрама), это лицо идеально подходило бы какой-нибудь изнеженной девочке, но никак не юноше, наследнику проклятого рода Керморван. Для чего, в самом деле, будущему рыцарю капризная складка рта, пухлые брови и носик «уточкой»?

Огорченный, он опустил зеркало. И сразу же встретился взглядом с Эсперансом — тот рассматривал своего воспитанника исподлобья и с таким видом, будто встретил его впервые.

— Вы недовольны своим отражением? — осведомился Эсперанс. — Что ж, это еще не самое худшее, доложу я вам, мой господин.

— Да что же может быть хуже? — изумился мальчик. — Я готов выбросить это зеркало, лишь бы не видеть больше той гадкой физиономии, которая в нем отразилась.

— Вы еще ребенок, — проговорил Эсперанс. — Возможно, со временем кое-что изменится. Хотя, конечно, не нос. С носом ничего не поделаешь.

Сир Ив посмотрел на зеркало, которое держал в опущенной руке. Догадавшись о его мыслях, Эсперанс предостерег:

— Даже и не вздумайте выбрасывать его, сир Ив. Море обидится на вас за то, что вы отвергаете его дары. Подумать страшно, как долго лежало здесь это зеркало, дожидаясь, пока его подберут!

— Это просто зеркало, — проворчал сир Ив. — Да еще и с трещиной.

— Лично я склонен усматривать в его появлении некий вполне определенный знак, поданный нам не без цели, — упрямо настаивал Эсперанс. — И потому непременно желаю довести дело до конца.

— Я уж увидел, каков я на самом деле. Разве тебе этого мало? — не без горечи спросил мальчик.

— Мало? Мне? — Эсперанс пожал плечами. — Кто говорит обо мне? Речь идет о вас, мой господин, о том, кто вы такой. Помните, — тут Эсперанс присел на корточки и заглянул в лицо своему воспитаннику, как будто тот до сих пор оставался малым ребенком, — помните тот день, когда я назвал вам ваше имя? Вы помните, в каких выражениях я это сделал?

— Да, — без колебаний ответил сир Ив. — Ты сказал мне: «Вы — сир Ив де Керморван, и ваш род проклят».

Эсперанс с важностью кивнул. Эсперанс, в отличие от замкового капеллана, никогда не сомневался в том, что маленький ребенок способен понять и запомнить столь сложные и зловещие слова.

— Так оно и было, — подтвердил Эсперанс. — Я знаю о проклятии Керморванов больше, чем вы, а это несправедливо.

— Но ведь ты — чудовище, — сказал Ив. — Тебе надлежит знать подобные вещи.

— Я чудовище, но не проклят, — возразил Эсперанс. — Вы — человек, и при том один из лучших, зато вы прокляты. Ваши обстоятельства гораздо хуже моих.

Ив уселся на песок. Эсперанс молчал так долго, что Ив соскучился и принялся играть, возводя большие песчаные башни, а затем ломая их. Песок приятно льнул к ладоням и остужал их внутренний жар.

Молчать вместе они любили почти так же сильно, как и обсуждать различные, на первый взгляд незначительные, вещи.

Затем Эсперанс стремительно поднялся на ноги.

— Нынче ночью я покажу вам, как выглядит ваше проклятье, — сказал он.

И задрал вверх голову, с неудовольствием глянув на солнце, которое и не думало клониться к закату: застыло себе на одном месте и светило ровно и ясно.

— Хорошо. — Мальчик встретился с ним взглядом. Сир Ив выглядел сейчас таким доверчивым и хрупким, что у Эсперанса заныло сердце, однако он настрого приказал себе быть твердым и не сворачивать с пути.

— Думаю, там будет страшно, — добавил Эсперанс, пожевав губами.

— Хорошо, — повторил мальчик.

На том их прогулка и завершилась.

В одной из рыбацких деревушек имелся трактир, куда ходили отдыхать все окрестные жители. Не пренебрегали здешним обычаем и Эсперанс с сиром Ивом.

Мальчика в трактире хорошо знали. Можно сказать, он считался завсегдатаем наравне со взрослыми пьянчугами. В подобных местах это немалая честь. Что до Эсперанса, то хозяйка заведения души в нем не чаяла, да и прочие любители веселых напитков держали его за приятеля.

Трактир назывался «Иона и Кит». Его необъятная вывеска изображала, как нетрудно догадаться, гигантскую рыбу с разинутой пастью, куда падал вопящий от ужаса человек в рваных штанах. Штаны были порваны у него на заду, что вызывало град острот у клиентов, особенно когда те покидали трактир, изрядно нагрузившись.

В общем и целом место являлось вполне благопристойным. Здесь всего один раз произошло убийство: когда некий пришлый грубиян обнаружил сходство Ионы в рваных подштанниках с почтенной супругой одного из рыбаков, о чем не преминул поведать самым громким голосом. Поскольку грубиян был, как только что упоминалось, чужаком, то никакого убийства, можно считать, толком и не случилось: тело зарыли, а о деле забыли.

К знатному мальчику, когда он начал ходить вместе со своим воспитателем в «Иону и Кита», быстро привыкли.

— Когда-нибудь вы станете господином всех этих людей, — поучал Эсперанс сира Ива, — и вам, пожалуй, следует постоянно помнить об этом.

Поначалу Ива смущали шум и крики, стук кружек и развязные манеры собравшихся, но Эсперанс быстро успокоил его:

— В душе все они добры. Стоит присмотреться к ним сейчас: за трактирным столом человек раскрывается не хуже, чем на поле боя.

— Очень уж они шумят, — признался Ив на ухо своему воспитателю.

Сколько признаний выслушало это желтоватое плоское ухо и ни разу не дрогнуло, хотя в иные мгновения, когда Эсперанс задумывался, уши его шевелились сами собою: бывший разбойник даже не замечал за собой своего столь редкого среди людей умения.

— Они шумят, потому что вспомнили о себе, — объяснил Эсперанс. — Весь день они трудились, да и ночью не было им покоя. Но вот настала для них свободная минутка, и все, что они отложили на самую дальнюю полку памяти, — мысль о самих себе, — вдруг выпало и обрушилось на них. Вот они и кричат: «Я здесь! Я здесь!» Вам надлежит хорошенько понимать это и никогда на них за такое не сердиться.

Ив кивнул и потянул к себе огромную кружку с сидром.

Он потянул сквозь зубы хмельное, а потом замер, закрыл глаза и прислушался. Сперва внутри его было тихо, а после вскипела непонятная радость, и он неожиданно закричал на весь трактир:

— Я здесь!

Кругом захохотали. Эсперанс гаркнул:

— Молодой сеньор желает отдохнуть, как и все! Это не повод для потехи.

— Отдых — дело серьезное, — весело согласился какой-то рыбак с выдубленным на солнце лицом.

И снова вокруг пили и галдели, уже не обращая внимания на юного сеньора.

— Понравилось? — спросил его Эсперанс.

Ив открыл глаза — они лучились — и кивнул несколько раз.

— Когда я стану господином этих людей, — сказал он тихо, — я буду понимать и жалеть их.

— Вот это правильно! — одобрил Эсперанс.

Он водил Ива в трактир приблизительно раз в неделю, а иногда и чаще, и учил полезным вещам. И хоть сир Ив вместе со всеми охотно горланил старинные песни, все же то малое расстояние, которое надлежит соблюдать между будущим господином и будущими его подданными сохранялось в неизменности.

Через несколько дней после того, как на берегу было найдено зеркало, Эсперанс опять повлек сира Ива в трактир.

— Сегодня мне не хочется быть с людьми, — сказал сир Ив, когда вечером Эсперанс объявился в его комнате и сообщил о своем намерении. — Я бы лучше почитал.

— Незачем жечь свечи и портить глаза, — возразил Эсперанс. — Чтение — для утреннего времени, когда в голове пусто, а свет изливается с небес для всех людей равно и задаром. Если ваша милость вздумает жечь свечи, то лишь для того, чтобы возгордиться без всяких на то оснований.

— Почему? — удивился сир Ив.

— Потому что жечь свечи может лишь богатый человек, — сердито сказал Эсперанс. — Вот почему! А гордиться богатством — самое последнее и низкое дело.

— Я вовсе не горжусь богатством, да и не имею его, — сказал Ив. — Когда я читаю, то не думаю ни о свечах, ни о деньгах, а только о тех людях и прочих чудесах, что описаны в книге.

— Это вам только кажется, что не думаете, — фыркнул Эсперанс. — Откуда вам знать, какие потайные мысли бродят позади ваших прекрасных мечтаний? Они — точно вороватые слуги за спиной у господ: притаятся и делают свое черное дело, пока на них никто не смотрит.

— Как же мне поступить? — огорчился сир Ив.

— Идти со мной в трактир, что же еще? — пожал плечами Эсперанс. — Что до мыслей, то здесь надлежит являть особенную бдительность. Говорю вам, они подлы, хуже стрелков из лука и арбалета: затаятся и пустят стрелу, когда ожидаешь этого меньше всего. Нельзя давать им ни малейшего повода.

— Ты прав, Эсперанс, — признал сир Ив с сожалением. — Я пойду с тобой.

— Тропа между гордостью и глупостью чрезвычайно узка, тоньше лезвия, — сказал Эсперанс. — И ведет она прямехонько в трактир. Здесь ты можешь на меня вполне положиться.

— Ясно, — сказал Ив.

Он взял плащ с меховой оторочкой, ибо наступил август и ночи становились прохладными.

— Нынешняя ночь — особенная, — сказал по пути Эсперанс. — Я настаивал на нашей прогулке еще и по этой причине, хотя и первой было бы достаточно. Помните, мой господин, мы говорили о вашем истинном лице?

— Да, — сказал Ив. — Мне не понравилось мое лицо.

— Найдется какая-нибудь женщина, которая сочтет его достаточно красивым для того, чтобы полюбить, — сказал Эсперанс со вздохом. — Вам не следует лишь спешить с этим. Впрочем, я говорю сейчас не столько о вашей внешности — вы все-таки недостаточно уродливы, чтобы носить капюшон или покончить с собой, — сколько о вашей сущности.

Ив взял Эсперанса за руку и сильно сжал.

— Клянусь тебе, я стараюсь во всем следовать твоим советам и быть хорошим человеком!

— Это я знаю, — поморщился Эсперанс, — и незачем так кричать… Кроме вас, существуют еще ваши предки, и в особенности один, по имени Эрван де Керморван, и вот он-то испортил все дело.

— Какое дело? Как испортил? О чем ты бормочешь? — Мальчик начал сердиться. Он терпеть не мог, когда Эсперанс говорил загадками.

— Я не бормочу и выразиться яснее не могу, — возразил Эсперанс. — В ваших жилах течет отравленная кровь, если вам легче от подобных выражений, мой господин. И отравил ее никто иной, как Эрван де Керморван, ваш предок, и случилось это ровно триста лет тому назад.

— Да ну тебя! — сказал сир Ив и надулся. Настроение у него испортилось окончательно.

Тем не менее они добрались до трактира. А там нынче творилось нечто странное. Обычных завсегдатаев, рыбаков с мозолистыми руками и крестьян с грубыми лицами, в трактире почти не было. Его заполняла совершенно другая публика: юноши и девушки, украшенные цветами и ветками, с раковинами на одежде и на шляпах, с ожерельями из морских водорослей и выловленных в запруде лилий.

Хоть это и были дети простолюдинов, тяжелая жизнь не успела еще испортить их внешность: загар только красил их, работа с сетями сделала их руки крепкими, но не навязала еще узлов на пальцах и не налепила твердых мозолей на ладони — когда эти юноши ласкали своих подруг, их прикосновения не казались девушкам сродни прикосновению шероховатой древесной коры.

В руках у них были факелы; они переглядывались, толкались локтями, смеялись и ожидали чего-то.

— Что здесь происходит? — спросил Ив у своего спутника.

— Увидите, — с мрачноватой торжественностью ответил Эсперанс.

Появление молодого сеньора вызвало бурю восторга.

— А с кем пойдет сир Ив? — кричали девушки. — Почему он без подруги? Неужто ты его подруга, Эсперанс?

— Тьфу на вас, болтливые сороки! — огрызался Эсперанс, точно медведь, на которого насела дюжина мелких собачек. — Все беды в мире от вашего племени! Не будь женщин, как спокойно жилось бы на земле.

— Не будь нас, — хохотали девушки, — вы, мужчины, истребили бы друг друга в первой же войне…

— И очень хорошо, и настала бы в мире тишина.

Одна из подружек подскочила к сиру Иву и схватила его за талию, а еще одна обвила его шею руками сзади.

— Кого вы выбираете, сир Ив?

— Которая вам милей, сир Ив?

— Отойдите от него, проклятые дуры! — заорал Эсперанс, но девушки не обращали на него внимания.

Ив покачал головой:

— Я охотно взял бы любую, так хороши вы все, — да ведь у вас, кажется, есть приятели?

Эти учтивые слова весьма обрадовали девиц. Они начали переглядываться, пересмеиваться, а их парни насупились и уставились себе под ноги: ни один из них не посмел бы возражать, если бы сир Ив взял какую-нибудь девушку себе в подруги на эту ночь, хотя никому уступать, разумеется, не хотелось.

В конце концов, одна из девушек вытащила из толпы упирающуюся товарку: та была тощей, лет, наверное, двадцати пяти, с длинным носом и унылым, в перепуге скошенным на сторону бледным ртом. Это была некая Мархерид, которая никогда не выйдет замуж. Старшая из пяти сестер, она заменяла им мать и так увлеклась своей ролью, что не заметила, как подурнела, состарилась в девках и, в конце концов, осталась ни с чем. Никто не знал, зачем Мархерид ходит на праздники — ее никогда не приглашали даже потанцевать.

— Почему у тебя нет украшений? — строго спросил у девушки сир Ив.

Он решил взять предложенную ему подругу — и заодно показать остальным, как надлежит вести себя истинному мужчине и рыцарю. Потому что все эти молодые люди держались по отношению к некрасивой Мархерид весьма жестоко — так, впрочем, бывают невинно жестоки молодые, здоровые животные. Однако подобное поведение совершенно не подходило сеньору, поскольку он был благороден.

Мархерид испуганно уставилась на него и заморгала белесыми ресницами. На ее тощей шее болталось ожерелье из мятых цветов, на которое жалко было смотреть, а платье она нацепила повседневное, потому что праздничного у нее не водилось.

— Так не годится, — решительно объявил сир Ив и, сняв с себя широкую золотую цепь, повесил ее на шею Мархерид.

Она моргнула еще несколько раз и застыла, ощутив тяжелое прикосновение золота.

— И одежда на тебе хуже некуда, — продолжал сир Ив, закутывая ее в свой теплый шелковый плащ, подбитый мягким мехом.

Мархерид перестала теперь дышать. В трактире все смолкли. Девушка, которая думала сыграть со старой девой злую шутку, кусала себе губы: кто бы мог подумать, что сир Ив всерьез примет предложение потанцевать с дурнушкой Мархерид, да еще и начнет одаривать ее?

— А у меня для вас тоже есть, — вдруг проговорила Мархерид сиплым от волнения голосом. — Вот, чтоб вы красиво выглядели.

Она сняла с пальца колечко, которое сама сплела из цветных ниток, и стала натягивать сиру Иву на указательный палец. Но колечко оказалось маловато — ведь руки у Мархерид были ужасно тощие. Тогда сир Ив взял колечко и сам надел его себе на мизинец.

Он сказал:

— Да будет вам известно, что в меньшом пальце человека жизнь и смерть заключена более, нежели во всех остальных пальцах, и поэтому кольцо предпочтительней носить именно на мизинце.

И Мархерид улыбнулась во весь свой обезьяний рот.

Всей толпой они выбежали из трактира и пошли по морскому берегу. Залитое лунным светом, шумело море, отчего весь мир становился праздничным и таинственным, и молодые люди погрузились в радостное ожидание.

— Куда мы идем? — спросил сир Ив у своей страшненькой подруги.

Эсперанс брел где-то позади, и сир Ив о нем не думал, хотя и знал о его близком присутствии.

Мархерид сильно давила на руку сира Ива костлявой рукой. Ему неудобно было идти и тащить на себе спутницу, но отказать Мархерид в этом удовольствии он не смел.

Девушка улыбалась и отвечала ему невпопад: она казалась обезумевшей от восторга.

— Мархерид, ответь мне, пожалуйста, — попросил сир Ив мягко, но настойчиво. — Куда мы идем?

Она повернула к нему лицо. В лунном свете оно перестало казаться уродливым и стало просто печальным. И даже огромная улыбка, которая как будто отсекала подбородок от верхней части лица, не выглядела зияющей раной. «Она похожа на русалку или кого-нибудь из корриганов, — думал сир Ив. — Корриганы очень красивы, но в их наружности всегда есть какая-нибудь странность…»

— Мы идем к развалинам Рюстефана, чтобы попросить благословения у призраков, — сказала девушка.

— У каких призраков? — Ив улыбнулся, думая, что Мархерид шутит.

Но бедная девушка и не думала шутить. Она просто не умела этого делать, ведь все шутки, которые учиняли над нею самой, всегда были злыми.

— Все влюбленные берут благословение у призраков Рюстефана, чтобы им не разлучаться ни в жизни, ни после смерти, — пояснила Мархерид.

— Я-то думал, что для этого нужно взять благословение у церкви, — сухо заметил сир Ив.

Мархерид махнула рукой.

— У церкви — чтобы не жить в грехе, — сказала она, явно удивляясь тому, что сеньор не знает столь обычных вещей, — а у призраков Рюстефана — чтобы не разлучаться. Это совершенно разные вещи.

— Да разве призраки могут благословлять?

— Эти — могут, — сказала Мархерид. Она опустила голову и вздохнула, не переставая улыбаться.

Развалины замка Рюстефан угадывались темной массой на холме, что вырос впереди. Здесь берег подступал почти к самому урезу воды, а холм, увенчанный камнями, нависал над волнами. Некогда море плескало чуть дальше, и утес не был так подточен ударами волн, но с годами вода подступила ближе. Замок к тому времени уже был заброшен и обратился в руины. Эти развалины пользовались недоброй славой: иногда в них гнездились разбойники или какие-нибудь беглые люди, и еще там постоянно летали вороны.

— Странное место для того, чтобы получить благословение, — повторил сир Ив, но Мархерид не отозвалась.

Подняв голову, девушка смотрела на развалины.

Полная луна ярко освещала их. Видна была каждая травинка, что выросла возле старых камней. Лунный свет очерчивал ее контуры с такой тщательностью и столь бережно, словно любая былиночка обладала огромной, ни с чем не сравнимой ценностью.

Руины замка Рюстефан, напротив, выглядели сплошной темной глыбой, как будто их высекли из цельной скалы, хотя на самом деле это было не так.

Неожиданно сир Ив заметил в стене просвет, откуда вырывались яркие лунные лучи, и вздрогнул, так неожиданно это ему показалось.

Спустя миг он уже улыбался собственному испугу. Перед ним высилась стена — всего лишь сложенная булыжником стена, которая по странной прихоти ветра и дождя сохранилась немного лучше, чем остальные. В ней имелось высокое узкое окно, похожее на бойницу, оно-то и пропускало свет.

Молодые люди начали подниматься на холм, и сир Ив со своей некрасивой спутницей возглавил шествие. Мархерид ступала очень осторожно, боясь споткнуться. Она чувствовала себя важной особой, на которую все смотрят.

В толпе началась музыка: кто-то прихватил с собой пару дуделок, вырезанных из камыша или слепленных из глины. Мелодию подхватили голоса. Сир Ив знал эту песенку — под нее частенько танцевали. Он тоже начал было напевать, но скоро сбился, смутился и замолчал.

Очутившись среди руин, парни и девушки начали плясать. Они размахивали факелами, прыгали, хватали друг друга за талию, а после разбегались и хохоча искали друг друга в темноте. Ив и Мархерид тоже танцевали, как умели (а оба они умели довольно плохо, к тому же и разница в росте сильно им мешала: Мархерид была почти на голову выше).

Луна светила ровно и холодно, она обливала фигуры людей с головы до ног, не упуская ничего и не оставляя в тени ни малейшей детали. Луна как будто оценивала танцующих людей — трезво, никому не давая поблажки.

И тут в лунном свете сир Ив увидел нечто, от чего ему сделалось очень холодно: в узком окне он заметил черный силуэт человека.

Сколько Ив ни вглядывался, он не мог различить лица стоящей в оконном проеме фигуры. Затем неподвижный силуэт ожил — он повернул голову, и лунный луч наконец-то упал на него. Ив вздрогнул, когда увидел лицо пожилого мужчины, почти совершенно лысого, с длинными продольными морщинами на щеках, с глубокими складками на лбу. Он был невыразимо печален — так выглядит человек, который зачем-то достиг старости и за все минувшие годы не пережил ни одного радостного дня.

За его спиной начал клубиться белый дым. Лунный свет пронизывал этот дым, наполняя его свечением.

— Призрак, — шепнул сир Ив.

Мархерид прижалась к нему. Музыка смолкла, голоса утихли — молодые люди собрались в кучу и не отрываясь смотрели на развалины, где происходило нечто очень странное.

— Призраков двое, — еле слышно выдохнула Мархерид на ухо сеньору. Ей пришлось наклониться над ним, как над ребенком. — Мужчина и девушка. Он уже появился — скоро следует ожидать и ее…

Мужчина шевельнулся опять. Теперь Ив видел его профиль, резко очерченный, с крупным носом и выступающим вперед подбородком. Образ неизвестного отчетливо выделялся на фоне светящегося тумана.

В тумане медленно проступила вторая тень, сгусток белизны — но белизны мертвенной, холодной. Мелькнул образ юной девушки с нежным овалом лица, с огромными, тающими в тумане глазами. Туман то поглощал ее полностью, то позволял ей на мгновение вынырнуть и показаться на поверхности, чтобы затем вновь погрузиться в этот клубящийся омут.

Затем девушка вдруг освободилась от призрачных тенет и встала рядом с мужчиной. Их ладони соприкоснулись, и улыбка счастья, вырастающего из самых глубин скорби, показалась на исстрадавшемся лице мужчины. Ива поразила жадность, с которой оба призрака впитывали близость друг друга.

— Они были очень влюблены, — прошептал он. — Почему же с ними случилось все это?

Ему не ответили: собравшиеся молодые люди начали окликать призраков и просить их благословения.

— Посмотрите на нас! Благословите нас!

— Мы не хотим расставаться ни в этой жизни, ни в будущей!

— Мы любим друг друга!

— Дайте нам благословение!

Белая, тонущая в тумане девушка протянула вперед руку, пальцы ее задрожали. Внезапно она отдернула руку и закричала. Пронзительный этот вопль разлетелся над утесом, и даже море, шумевшее внизу, неожиданно замолчало. Голоса молодых людей оборвались. Стало очень тихо.

Мужчина вышел вперед, загораживая собой белую тень. Теперь Ив понял, что девушка слепа, но мужчина видит все: зоркие глаза призрака останавливались на каждом из присутствующих, и юноши и девушки ежились, закрывали лица руками, вздыхали, многие принимались плакать. Затем ледяной взгляд мертвеца замер, и Ив почувствовал, как холод пробирается в его кровь.

Мархерид, стоявшая рядом с ним, отшатнулась и выпустила руку молодого сеньора. Отошли от него и прочие, все, кто был неподалеку. Ив остался один, и призрак смотрел прямо ему в глаза. Острые иглы впивались в зрачки Ива; никогда в жизни мальчику не было еще так холодно.

Призрак заговорил. Он произнес только одно слово:

— Керморван.

И после этого все исчезло — и белый туман, и черный силуэт в окне.

Ив без сил опустился на землю. «Керморван». Призрак узнал его. Отравленная кровь рассказала привидению нечто, чего не знал и сам мальчик, в чьих жилах она текла.

Вокруг Ива бродили какие-то люди. Праздник был испорчен. Безжалостный лунный свет горел над Ивом, и всякий мог увидеть молодого сеньора — испуганного, опустошенного. Никому не было до него дела — все пытались исправить настроение и все-таки повеселиться, хотя бы чуть-чуть, несмотря на то, что благословения призраков в этом году так и не последовало.

Ив чувствовал себя совершенно одиноким. Люди, для которых он когда-нибудь станет господином, оставили его наедине со случившимся. Все, даже Эсперанс.

Усилием воли он сбросил с себя оцепенение и повернул голову. Нет, все-таки он не вполне был справедлив к своим спутникам. Кое-кто остался: рядом на земле сидела Мархерид и терпеливо ждала, когда он обратит на нее внимание.

— Ступай к остальным, — сказал Ив. — Нечего тебе делать со мной.

— Я пришла с вами, мой господин, и уйду тоже с вами, — ответила некрасивая девушка. — Все равно никто не пригласит меня танцевать.

Ив придвинулся поближе к ней, и теперь они двое находились вне людского племени, наедине со своей судьбой, с развалинами старого замка и с исчезнувшими призраками.

— Кем они были при жизни, эти двое? — спросил Ив.

Мархерид заговорила «сказочным голосом», перебирая его пальцы, как будто он был маленьким ребенком и нуждался в утешении перед сном:

— Давным-давно один юноша полюбил одну девушку и хотел вести ее к венцу. Она отправилась в лес, чтобы собрать цветов для своего свадебного убора, — и там ее увидел Эрван де Керморван, здешний сеньор. Она показалась ему такой красивой, что он немедленно остановил рядом с нею своего коня и спросил, что она делает одна в глухом лесу. Девушка объяснила. Тогда он объявил, что той свадьбе не бывать, потому что он сам намерен взять ее в жены. Так она ему приглянулась!

— Чем же закончилось дело? — спросил Ив.

— Она умерла, — ответила Мархерид просто.

— А ее жених?

— Стал священником и много лет служил мессу, но никто никогда не видел его улыбки, — даже Бог не сумел утешить его после того, как он потерял свою любовь.

— «Керморван», — повторил Ив. — Он назвал мое имя.

— Перед смертью тот священник проклял весь ваш род, мой господин, — сказала Мархерид. — И с той поры ни один Керморван не был счастлив в браке. Всем доставались жены либо уродливые, либо злые, а если уж попадалась красивая и добрая, вроде вашей матушки, мой господин, то она рано умирала…

Она как раз добралась до мизинца сира Ива и нащупала свое плетеное колечко. Ив тоже почувствовал это прикосновение и улыбнулся через силу:

— Я взял бы тебя в жены, Мархерид, чтобы исполнилось проклятье касательно неудачного брака, — ведь ты считаешь себя некрасивой, да и я, честно признаться, тоже так думаю… Но я не хочу, чтобы ты рано умерла.

— Коль скоро я уродлива, то буду жить долго, чтобы сполна отравить вам жизнь, мой господин, — сказала Мархерид.

Ив покачал головой:

— Сдается мне, с тобой я был бы счастлив, ведь ты добра и заботлива. А если тебя приодеть, то не так уж и некрасива… Нет, Мархерид, ты заслуживаешь счастья попроще и понадежней. В таких вещах, как любовь и смерть, нельзя полагаться на одну только внешность, слишком уж она бывает переменчива.

Девушка вздохнула, поцеловала молодого сеньора в щеку и поднялась.

Они ушли далеко от всех остальных и целую ночь бродили по берегу, слушая ропот моря; иногда они замечали мелькающие в темноте факелы и тогда поспешно уходили еще дальше, потому что им хотелось оставаться наедине. Иногда они садились на песок, и Ив пытался ласкать Мархерид, и все, что он замечал в ее теле, удивляло его, потому что прежде он никогда не прикасался к женщинам. И Мархерид он тоже доставил немало радости и удивления.

Глава восьмая УРОКИ ВРАНА

Смерть отца не так сильно повлияла на Ива, как приезд дяди, сира Врана.

Сеньору Алену, когда он скончался, было почти сорок лет, в то время как сиру Врану — не более тридцати. Умирающий отец казался подростку стариком, чужим, отжившим век; вновь прибывший дядя был ослепительно молод и хорош собой.

Что касается Эсперанса, то сир Вран решительно ему не нравился, однако свое мнение воспитатель Ива предпочел скрыть. Кое-что о Вране Эсперанс помнил еще по временам Яблочной войны, а кое о чем догадывался. С приездом Врана Эсперанс почти мгновенно отошел для Ива на второй план да так там и затаился.

О да, сир Вран сразу затмил собою всех. Он явился в сопровождении нескольких слуг, верхом на великолепной лошади. Никаких вещей при нем не было, но одежда его сверкала на солнце: золотое шитье, блестящий мех, широкая цепь на груди, причудливый головной убор, отделанный шелком.

Худенький бледный подросток, вышедший встречать важного гостя, вел себя со спокойным достоинством, как и подобает наследнику Керморвана, но удержаться от простодушной, во все лицо улыбки не сумел: при виде столь великолепного родственника мальчик пришел в настоящий восторг.

В первый раз Ив осознал, каким одиноким было его детство и какой одинокой обещала стать его юность: он вырос без ровесников. В замке не жило никого, кто был бы ему близок по возрасту.

А Вран, этот блестящий сеньор, вполне мог бы быть не младшим братом Азенор, но старшим братом самого Ива. Разве не истинный праздник — появление в замке такого человека?

Пятнадцать лет разницы, но какая пропасть лежит между двумя молодыми людьми, родственными по крови! Вран хорошо знал цену людям и вещам. Сам он, младший в семье, никогда не мог претендовать на наследство — которого, впрочем, и не было, — однако отличался практическим складом ума, умело занимал деньги и еще более умело поворачивал обстоятельства таким образом, чтобы не возвращать долгов.

Вран предпочитал жить в Ренне, в большом городе; там водились у него друзья и деловые знакомства. По слухам, возлюбленной у Врана не имелось (случайные подруги, естественно, не в счет). Вран не намеревался вступать в брак до тех пор, пока у него не появится сколько-нибудь значительного состояния.

Насколько понял капеллан из всего, что писал ему настоятель собора Святого Фомы из Ренна, влияние Врана на мечтательного, восприимчивого мальчика будет, скорее, благотворным, нежели каким-либо иным. Пора бы сиру Иву узнать, какова настоящая жизнь, и научиться управлять реальными обстоятельствами, а не одними только грезами.

Вран, как и Ив, обладал несомненным сходством с Азенор. Эсперанс понял это сразу, едва лишь увидел дядю с племянником вместе. Оба высокие, белокурые, с характерными узковатыми зелеными глазами. И улыбались одинаково: радость зарождалась в груди, медленно озаряла глаза, самую их глубину, и лишь потом, как бы с легким недоверием, проступала на губах.

— Какое прекрасное зрелище! — прошептал капеллан, от умиления совершенно позабыв о том, что он презирает Эсперанса и вообще с ним не разговаривает.

Эсперанс покачал головой:

— Я не доверяю этому человеку.

Капеллан уставился на него с изумлением:

— Как ты можешь такое говорить, глупый солдат? Сеньор Вран — родня Иву по крови, он отобьет у мальчика охоту предаваться глупым мечтаньям и растолкует наконец, что к чему. Теперь, после смерти сеньора Алена, нашему мальчику придется взять на себя все заботы по управлению замком… Да разве он справится — в пятнадцать-то лет, да еще получив такое глупое воспитание, какое ты дал ему?

— Я правильно его воспитывал, — огрызнулся Эсперанс. — Не успел только объяснить, что не следует доверять первому встречному: негодяи на этом свете встречаются куда чаще, чем хотелось бы.

Капеллан гневно передернул плечами и отвернулся.

— Я позабочусь о том, чтобы тебя удалили из Керморвана, — обещал он.

Эсперанс сильно побледнел и поскорее ушел. Он умел сделать так, чтобы о нем позабыли. Товарищи, с которыми он вместе воевал, когда-то всерьез утверждали, что Эсперанс наловчился даже отводить от себя стрелы врагов. И теперь Эсперанс крепко рассчитывал на это свое замечательное умение, поскольку больше всего боялся, как бы его и в самом деле не выгнали из Керморвана.

С приездом Врана поистине ожил старый замок. На протяжении столетий все прежние владельцы Керморвана заботились лишь о том, чтобы стены его оставались высоки и крепки, а в нижних этажах главной башни не переводились запасы стрел и каменных шаров, которые сбрасывали на головы осаждающих. Вран был первым, кого обеспокоили иные вещи.

Он заказал в Ренне новые гобелены взамен старых, наполовину истлевших, велел доставить десяток красивых медных ламп и расставить их по жилым помещениям, а в довершение всего прибыл целый обоз с сундуками, набитыми одеждой и посудой, металлической и из разрисованного магрибинского фаянса.

Все эти чудеса наполнили маленькую вселенную Ива. Притихший, ошеломленный, мальчик бродил по комнатам, которые знал с детства, и повсюду ему встречались новшества: он как будто попал в чудесный мир, вроде тех, что рисуют в книжных миниатюрах.

Дядя постоянно оказывался поблизости от мальчика; Эсперанса же нигде не было видно.

Коснувшись лампы, изображающей смешного человечка, сидящего на корточках в акробатической позе — с ладонями, упирающимися в землю, и ногами, закинутыми на плечи, — Ив тихо усмехался и тотчас же встречал ответную улыбку Врана:

— Нравится? Говорят, такие трюки проделывал Жан Руконожка, придворный шут герцогини Изор… Ты слыхал о нем?

Ив качал головой, и Вран тотчас охотно принимался рассказывать:

— Жана называли Руконожкой за то, что он ходил на руках с той же легкостью, с какой другие ходят обычным способом, то есть ногами. Он был на удивление уродлив — медная лампа, по слухам, его изрядно приукрасила: рот до ушей, глаза навыкате, нос расплющен.

— Возможно, он был мавром, — заметил Ив. — Я читал, что у мавров темная кожа, вытаращенные глаза и расплющенный нос, однако это не является, с их точки зрения, уродством, но, напротив, вполне обычное у них дело. У всякого народа собственные представления о красоте, так что не исключено, что Руконожка кому-то казался красивым…

— Только не герцогине Изор, — отмахнулся сир Вран, стараясь не показывать удивления, которые вызвали у него рассуждения племянника. — Уж она-то, во всяком случае, точно считала его уродом, и того же мнения были все ее друзья и подданные. Тем не менее Жан имел глупость влюбиться в свою госпожу и по целым дням таскался за нею следом и вздыхал. Но прекрасная Изор ничего не замечала. Ей и в голову не могло прийти, что шут осмелится на подобную дерзость. Он же не знал, как ей получше услужить, и изобретал все новые и новые трюки, так что герцогиня, бывало, смеялась до упаду.

Ив затаил дыхание: он чувствовал, что сейчас в истории Жана произойдет нечто важное, необратимое, нечто такое, после чего ни сам Жан, ни слушатель истории уже не останутся прежними.

Вран между тем продолжал:

— Случилось так, что проделывая очередной прыжок, Жан повредил себе спину. Но, поскольку герцогиня была весела, Жан не захотел портить ей праздника и поскорее закончил выступление: он уполз, помогая себе руками и подражая ящерице. Он надеялся, что отлежится и болезнь его пройдет, но на следующий день все оказалось еще хуже, чем было накануне: он утратил способность двигать ногами, и холод медленно поднимался от колен все выше и выше. Еще через два дня Жан понял, что умирает — скоро холод подберется к самому сердцу и остановит его. Между тем герцогиня соскучилась по забавным выходкам своего шута и, узнав о его болезни, явилась к нему сама. Впервые в жизни шут не сумел рассмешить ее и заплакал. И тогда случилась удивительная вещь: заплакала и сама Изор.

— Это потому, что душа у нее была добрая, — сказал Ив. Голос мальчика подрагивал.

Вран искоса поглядел на племянника и, никак не отзываясь на его последнее замечание, заключил рассказ:

— Одна теплая слеза герцогини упала на грудь шута, и сразу же холод отступил. Тогда Изор положила руку ему на лоб и велела поскорее поправляться: «Если ты меня любишь, — сказала она, имея в виду, конечно, не любовь мужчины к женщине, которой на самом деле втайне пылал шут, но обычную любовь слуги к доброму господину, — то непременно будешь на ногах к нынешнему воскресенью, потому что я жду к себе важных гостей и желаю насмешить их».

— Он поправился? — спросил Ив с замирающим сердцем.

— Да, — сказал Вран.

Поначалу он хотел рассказать совсем другое: как шут умер от неразделенной любви, но, видя, как страстно хочется племяннику доброго завершения повести, изменил намерение.

— В то воскресенье, говорят, Жан проделал самые забавные свои трюки… Впрочем, все это случилось почти сто лет назад.

Другие лампы были столь же причудливы, и с каждой связывалась какая-нибудь история: одна напоминала о верном псе, которого Тристан выучил не лаять во время охоты, дабы тот громким лаем не выдал ревнивому королю Марку местонахождение влюбленных (не могли же Тристан и Изольда, сбежав от короля, отказать себе в удовольствии поохотиться!); другая была отлита в форме хитрого кота Тибальта, приятеля и соперника лиса Рейнеке; третья имела вид оседлавшей философа женщины с распущенной шнуровкой на лифе.

— На свете нет другой такой же лампы, — рассказывал племяннику Вран. — Их делают из воска, обмазывают глиной, а после заливают в форму металл. Воск выливается через специальное отверстие, а глиняную оболочку — после того, как металл застывает, — разбивают…

Впрочем, Ива не столько интересовал способ изготовления фигур, сколько связанные с ними истории, и Вран охотно пересказывал одну за другой.

Так Ив узнал о чудесном коне, которого корриганы наделили даром говорить человеческим языком, наказав воспользоваться этим умением лишь трижды за жизнь, и о певце, которого ослепили враги и который проклял их за это, предсказав тем, что трижды они после этого родятся на свет — и трижды погибнут позорной смертью.

«Я никогда не ослепил бы певца, — думал Ив, едва сдерживая слезы, — и отпустил бы на волю чудесного коня после того, как он заговорил бы со мной в третий раз. Я не поступил бы так, как поступали все эти неразумные люди, которые погубили себя и других лишь потому, что думали только о себе и собственной выгоде…»

Вран поглядывал на раскрасневшееся лицо юноши и улыбался: ему нравилось, как шли дела.

Они с племянником подолгу ездили верхом. С Враном оказалось хорошо не только разговаривать, но и молчать. Он умел просто ехать рядом, поглядывая на море, на редкий лесок или просто бросая взгляды на небо — быстрые, почти заговорщические, как будто даже с небом у Врана завязались некие собственные, таинственные отношения, — и безмолвствовать. Ив погружался в это молчание, как в воду, и блаженствовал. Дядя не мешал ему мечтать, уплывая в грезах все дальше и дальше от обыденности.

Тем не менее одно столкновение с реальностью Вран для него приготовил. И сделал это быстро и решительно, но так, что Ив — в отличие от прочих обитателей замка, — ничего не понял.

Через месяц после своего появления Вран начал выпроваживать из замка старую прислугу и выискивать по близлежащим деревенькам новую. И вскоре случилось так, что куда бы Ив ни бросил взгляд, везде он видел хорошеньких юных девушек. Куда-то подевались все те ворчливые старухи, что чистили котлы и разделывали туши животных на кухне, выколачивали пыль из ковров и меховых плащей и били вальками одежду на реке. Теперь, раскачивая бедрами, расхаживали по замку совершенно иные существа. От них исходило свежее дыхание жизни. Все они так и норовили встретиться с Ивом глазами и все весело улыбались ему, когда им удавалось задеть молодого сеньора локтем в тесном коридоре.

Эти девушки смущали Ива и наполняли его сны странными видениями. Ив решил спросить о происходящем Эсперанса: в конце концов, Эсперанс некогда нянчил его на руках, заворачивал в одеяло и кормил с ложки, — с таким человеком проще будет поговорить о странных вещах, которые вдруг стали преследовать Ива в сновидениях и наяву.

Но Эсперанс, коль скоро он принял решение сделаться невидимым, скрылся из виду: сколько Ив ни спрашивал о нем, сколько ни обходил раз за разом весь замок — нигде своего прежнего воспитателя он не находил.

Вран, разумеется, замечал беспокойство, которое овладевало Ивом все чаще, но делал вид, будто ничего не происходит. Жизнь шла своим чередом, и с молодым сеньором замка Керморван не происходило ничего особенного — все эти волнения заложены в естество молодых мужчин от века, и коль скоро так заведено, то и печалиться не о чем.

Наконец Ив заговорил с дядей о том, что его беспокоило. Начал он, впрочем, немного со стороны:

— Нигде не могу отыскать Эсперанса, дядя.

Вран весело нахмурил лоб.

— Кто этот Эсперанс, о котором ты так беспокоишься?

— Я о нем не беспокоюсь, — чуть смутился Ив, — потому что он сам в состоянии о себе позаботиться. Но теперь, когда он мне понадобился, он куда-то запропал.

— На что он тебе? — осведомился Вран.

— Хотел спросить у него кое о чем…

Не договорив, юноша махнул рукой и убежал поскорее, прежде чем дядя задаст новый вопрос. Ив неожиданно понял, что обсуждать с Враном странное поведение девушек и их влияние на его сны — выше его сил.

Врану, впрочем, и не требовалось никаких объяснений. Спустя час после того, как они с племянником расстались, Вран призвал к себе прачку по имени Матилина и велел ей раздеться.

Матилина без лишних слов скинула с себя одежду: она вовсе не была стыдливой скромницей. Посмеиваясь, Вран погладил ее по плечам, потискал за бока, запустил пальцы в ее волосы.

— У тебя хорошая кожа, — похвалил он. — Совершенно шелковая — как тебе это удается? У простолюдинок кожа грубая.

— Только не у меня, — отозвалась Матилина, очень довольная происходящим. — В деревне болтают, будто я оттого так хороша, что моя мать спуталась с кем-то из знатных господ, но я-то хорошо знаю, что это неправда! Моя бедная мать ни с кем не путалась: всю жизнь только тем и занималась, что чистила рыбу, которую ловил мой отец. Скучная у нее была жизнь и хорошо, что теперь она закончилась: я верю, что матушка на небесах!

— Сама-то ты туда не попадешь, — сказал Вран, осторожно укладывая девушку на свое ложе.

— Может, и попаду, — бойко ответила Матилина, — потому что мое призвание — дарить радость мужчинам, и уж этим-то я занимаюсь от всей души.

— Ты не ответила на мой вопрос — что ты делаешь со своей кожей, чтобы она не загрубела? — напомнил Вран и еще раз провел рукой по телу Матилины.

— Я раздеваюсь догола и валяюсь в песке, подобно тому, как лошадь катается по траве, — ответила девушка, смеясь. — А потом бегу в воду и, какая бы ни была погода, бросаюсь в море так, чтобы оно покрыло меня с головой. Ветер заменяет мне мягкие простыни, когда нужно обсушиться; песок очищает меня от грязи, а вода смывает все, даже грехи…

Вран прижал ее руки к покрывалу и наклонился над ее лицом, так что в конце концов весь мир скрылся в блеске ее глаз и белых, влажных зубов.

Ив проснулся среди ночи от того, что в комнате, возле самой его кровати, кто-то стоял. Мальчик открыл глаза, от всей души надеясь, что сумел сделать это беззвучно: ему всегда казалось, будто веки, размыкаясь, и ресницы, взмывая над щекой, производят некий шум, легко уловимый чутким слухом. Во всяком случае, сам он всегда слышал в темноте этот едва различимый звук. Эсперанс, правда, утверждал, что у его воспитанника слух как у летучей мыши, но Ив не вполне ему верил.

Незнакомец дышал ровно и спокойно, и неожиданно Ив тоже успокоился. Если бы чужак затевал дурное дело, дыхание выдало бы его.

Ив тихо проговорил:

— Кто здесь? Не бойся — я не сержусь.

В ответ раздался приглушенный женский смех, и гибкое тело нырнуло под покрывало. Ив ощутил прикосновение гладкой кожи, жадных рук, затем его коснулись очень горячие губы. Он едва не закричал, таким сильным оказалось первое ощущение.

Женщина извивалась рядом с ним, как русалка, выброшенная приливом на берег, она оплетала его длинными прядями волос и щекотала под мышками. Она была груба и нетерпелива, и мальчик потерял голову. Всё темное, незнакомое выступило вперед и властно заявило о своих правах; всё светлое и хрупкое пугливо притворилось, будто его вовсе не существует: и чудесный конь, наделенный даром человеческой речи, и безмолвный пес, верный союзник влюбленных, и герцогиня, подарившая шуту целебную слезинку…

Но неожиданно мир опять переменился: в хаос и темноту ворвался свет. Это был багровый, мечущийся свет, какой, вероятно, горит в преисподней: пламя тревоги, которое в силах порвать и смять густую тьму, но не способно ясно вычертить предметы.

Голос, сопровождавший появление этого жуткого света, был ему под стать — низкое горловое рычание, звериное и болезненное. Оно ухватило потерявшего сознание Ива и повлекло его за собой, куда-то в иное место, из небытия остренькой, запретной сладости в реальный мир, где не существует ничего, кроме материи.

Пустота предстала Иву в виде вещей, и все они имели прямоугольную форму: углы комнаты, сундук и лавка, большая кровать, поставец с кувшином и тазом для умывания. Только кувшин и таз были круглыми, но и они почему-то не радовали глаз: «Слишком пузатые», — подумал Ив; это была его первая мысль, оформленная словами.

Затем, в свете факела, прыгающего в чьей-то руке, начали являться и другие вещи — например, два человеческих лица. Одно, незнакомое, было женским — круглое, с широко раскрытыми темными глазами и поблескивающей полоской слюны в углу рта; другое, проступающее из полузабытых былых времен, было мужским — багровым, с выпученными глазами и гневно раскрытым ртом.

Ив понимал: женщина — та самая, что ласкала его в темноте. Сейчас она вовсе не была желанной, ее прикосновения больше не радовали — напротив, вызывали отвращение.

Ив оттолкнул ее от себя, но не рассчитал — женщина выпала из кровати и ударилась головой о каменный пол. Она даже не вскрикнула, просто осталась лежать, разметав вокруг себя волосы. Ив подумал: «Как желток посреди белка, если разобьешь яйцо», — и на душе у него сделалось так пусто, словно он никогда в жизни не предавался мечтам.

— Ты понял, что натворил? — прорычал человек с факелом. — Что с этой шлюхой? Она не убилась?

— Эсперанс! — крикнул Ив, выпрыгивая из постели и бросаясь к своему старому воспитателю. — Я повсюду тебя искал! Где ты был?

Отстранив от себя мальчика, Эсперанс направился к стене, чтобы вставить факел в железный держатель.

Теперь пламя было укрощено, и в комнате сделалось уютнее. Женщина по-прежнему лежала без движения. Эсперанс наклонился над ней и поднял ее на руки. Голова Матилины безвольно свесилась, волосы достигали почти до пола.

Эсперанс уложил ее на постель, закутал в покрывала. Кряхтя, снял с пояса флягу и влил оттуда несколько капель в приоткрытый рот женщины. Та закашлялась.

— Я так и знал, что ты притворяешься, — обратился к ней Эсперанс. — Все шлюхи таковы. Стоит дать по физиономии, так немедленно в обморок. Думает, если она опрокинется, так и мужчина тотчас растает, да нет, голубушка, не на таковских напала — потому что я твою сестру повидал во всех видах!

Завершив эту тираду, Эсперанс угостился из той же фляги и уселся на кровать с видом человека уставшего, проделавшего важную и трудную работу. Ив набросил на себя рубаху и теперь стоял перед ним босой, опустив голову, как будто напроказил и не вполне понимал, сильно ли влетит ему за это.

Расставив ноги и упираясь кулаком в бедро, как будто он был полководцем и восседал посреди поля боя на огромном барабане, Эсперанс созерцал Ива и думал о чем-то отвлеченном. Затем взгляд бывшего солдата сделался осмысленным, и Эсперанс рявкнул:

— Довольны ли вы, сир Ив? Сдается мне, господин мой, что вы весьма недовольны!

— Нет, — сказал Ив и переступил с ноги на ногу.

— Выпейте, это помогает. — И Эсперанс протянул ему флягу.

Ив взял и, ни о чем не спрашивая, сделал глоток. Пойло Эсперанса оказалось куда крепче тех разведенных водой вин, к которым привык в замке мальчик, однако Ив нашел в себе силы не закашляться.

— Отвратительная бурда! — провозгласил Эсперанс. — Под стать этой бабище!

Он с презрением оглянулся на Матилину, которая к тому моменту окончательно пришла в себя и теперь посверкивала из-под покрывала злобными глазами.

— Откуда она у вас в комнате? — осведомился Эсперанс, снова поворачиваясь к молодому сеньору.

Сир Ив чуть пожал плечами.

— Не знаю… Она появилась вдруг.

— Вдруг, мой господин, не появляется ничто — даже дети… — Эсперанс икнул.

Ив неожиданно бросился к нему на шею.

— Как же я рад видеть тебя! — произнес он. — Я искал тебя повсюду… Где ты прятался?

— Пустите, мой господин, — отбивался Эсперанс, смущенный этим порывом, — что это на вас такое нашло? И никуда я не подевался — все время находился рядом.

— И чем же ты занимался, Эсперанс, пока находился рядом?

Ив, совершенно придя в себя, устроился на кровати, подобрав под себя озябшие ноги.

— Наблюдал, — отозвался Эсперанс и надулся. — И мне очень не нравится то, что я увидел.

— А что ты такого увидел?

— Ваш дядя, сир Ив. Вот что я такого увидел.

— Мой дядя? — Ив покраснел, вздернул голову. — Мой дядя — лучший в мире человек, прекрасный и умный. И столько всего знает! Я счастлив, что у меня есть теперь такой друг.

— А, — неопределенно протянул Эсперанс, — ну тогда конечно… Да только запомните мои слова, сир Ив: многие вещи не таковы, какими кажутся.

— Ну, это мне давно известно, — улыбнулся Ив.

Больше всего на свете ему хотелось бы, чтобы дядя и Эсперанс подружились, сделались близки — и тогда можно было бы жить припеваючи, узнавая о жизни понемногу от каждого из них: то от одного, то от другого.

Но Эсперанс ни за что не соглашался пойти с Враном на мировую. Так уж он был устроен, что не мог ни пяди собственных убеждений уступить. И потому упрямо произнес:

— Запомните мои слова, сир Ив. Положим, считается, будто предметы наполняют мир, — а я вам говорю, что это полная чушь! Предметы суть пустота, и мир наполняется только тем, что воспринимает наша душа.

— Откуда ты это знаешь, Эсперанс?

— Пфа! — фыркнул тот. — Разве ты сам это не понял?

— Я, может быть, и понял, но ты…

— Читать-то меня, хвала святому Христофору, научили — в одном монастыре, а чего я сам не прочел — о том рассказал мне один старик, брат Аббе… впрочем, он умер, а его имя мне позабылось.

Он махнул флягой, там булькнуло, как бы подтверждая тезис о пустоте материального и наполненности духовного.

Эсперанс заключил:

— Ну а потом, когда я уж ушел из монастыря и очутился среди всякого сброда, — тут он зачем-то гулко хлопнул себя по животу ладонью, — ну уж тогда на практике подтвердилось все то, о чем читано было да говорено. Вы меня поняли, мой господин?

— Я… понял, — сказал Ив, и тут до него дошло, что ему действительно внятен смысл этих путаных речей.

И еще он догадывался, что Эсперанс отчего-то несчастен. Это обеспокоило Ива, и он спросил:

— Что с тобой? Ты болен?

— Если кто из нас двоих и болен, так это вы, мой господин, но поймете это значительно позднее, — непонятно объяснил Эсперанс. Он тяжело поднялся, бросил на кровать свою флягу и, волоча ноги, двинулся к выходу.

Матилина пошевелилась на кровати и вздохнула — нарочито, со взвизгом. Ив побежал к двери и выскочил в коридор, но там уже никого не было: как ни медленно тащился Эсперанс, он успел скрыться, и сколько Ив его ни звал, сколько ни разыскивал по темным закоулкам замка, старого солдата нигде не оказалось.

— Полагаю, многое из того, что должен знать владетель Керморвана, осталось для тебя неизвестным, — сказал как-то раз Вран своему племяннику.

Они прогуливались по морскому берегу; Ив то и дело бросал взгляды на пенный прибой, на белоснежные скалы, видневшиеся вдали, за изгибом бухты: мальчику хотелось убежать туда и не слышать ничего, кроме грохота прибоя.

После истории с Матилиной дядя вдруг начал отдаляться от Ива. Юноша не мог понять, кто был тому виной на самом деле: то ли Вран, который испытал сильнейшее разочарование в племяннике, то ли сам Ив, смущенный последним явлением Эсперанса в самый неподходящий для этого момент.

Казалось, Вран тоже испытывает неловкость при мысли об их отчуждении. Во всяком случае, прогулку он предложил сам и держался так, словно между близкими друзьями произошла незначительная размолвка, которую надлежит сгладить.

Ив согласился пройтись почти против воли. Разговор, заведенный дядей, однако, показался юноше мало интересным.

— Что же такого должен знать владетель Керморвана? — спросил Ив, желая, тем не менее, проявить не меньше доброй воли, нежели Вран.

Вран наклонился и начертил пальцем несколько кривулек на сыром песке.

— Что это? — спросил у племянника.

Ив глянул мельком и ответил, не задумываясь:

— Геральдическое поле — горностай.

Вран выпрямился, пораженно глядя на племянника. На краткий миг ему подумалось: уж не читает ли тот чужие мысли? Нарисованные загогулины на песке могли обозначать все, что угодно, не исключая и букв еврейского алфавита.

Ив чуть улыбнулся:

— Мы говорили о вещах благородных, связанных с происхождением, с обязанностями, которыми обременяет человека титул; нет ничего проще, чем предположить, что вы захотите показать мне нечто из геральдики.

— Кто обучал вас логике, сир Ив?

Ив пожал плечами: он не хотел сейчас вспоминать о Эсперансе и о том, как тот учил его делать выводы из вещей, для ротозея совершенно неочевидных — и, напротив, абсолютно прозрачных для человека наблюдательного.

Ив вообще не хотел говорить о Эсперансе с дядей Враном. Он наконец смирился с тем обстоятельством, что обоих своих воспитателей ему надлежит строго разделить — и не допускать их сближения ни в разговоре, ни даже в мыслях. Их и сопоставлять-то невозможно: у каждого строго определенное место в жизни молодого сеньора.

— Горностаи — герб всех герцогов Бретонских, — сказал Вран.

Ив лениво кивнул.

— А вы, сир Ив, — бретонский барон, — продолжал Вран. — И положение ваше весьма шатко.

Ив вздрогнул и впервые за время их прогулки посмотрел на своего собеседника прямо.

— О чем вы говорите, дядя? Чем бретонский барон отличается от любого другого — разве что тем, что говорит на бретонском языке и может видеть корриганов, в то время как французский барон, насколько я знаю, говорит лишь провансальским наречием или наречием «ойль», а корриганы ему не являются вовсе…

— Только что погиб Жан де Монфор, — сказал сир Вран. — Вот о чем вам следовало бы узнать.

И замолчал.

Скорбную весть привез ему из Бреста знакомый торговец-еврей. Многие из евреев бежали с Острова, из Англии, еще во времена крестовых походов, когда безрассудный Ричард повелел истребить у себя во владениях всех иноверцев.

Мелхиседек был внуком одного из тех беглецов. После спешного бегства из Англии дела его семейства шли скверно. Они начали поправляться только при отце Мелхиседека. Сиру Врану этот достойный торговец регулярно доставлял ткани и гобелены, сосуды из Леванта, металлическую посуду из Лиможа и свежие сплетни — отовсюду, где только может летать человечье слово.

Война за бретонское наследство шла уже больше пяти лет. Последний герцог Бретонский, Жан Добрый, был женат трижды, однако детей мужского пола после себя не оставил. Упрямый человек, он даже на смертном одре отказался назвать преемника: такова была месть Доброго герцога своенравным бретонским баронам, среди которых был и отец Ива де Керморвана.

Жан Добрый был по-своему прав, когда в свое время предпринимал попытки завещать свои земли французскому королю. (Ибо такова была его истинная воля, отвергнутая упомянутыми своенравными бретонскими баронами).

Бретань располагается на континенте. И пусть островной сосед находится неподалеку, пусть он и оставался всегда хорошим союзником Бретани, пусть прорастил немало корней на этом берегу, однако логичней была принадлежность Бретани все-таки не Англии, а Франции.

— Если вы, мой господин, несмотря на все старания ваших жен, не сумели породить наследника, — сказали ему бароны (так, во всяком случае, передавал их слова Ален де Керморван), — то это еще не повод вручать господство над Бретанью французам. Его величество король Франции не имеет на наши земли никаких прав, и мы не намерены присягать ему. Еще чего!

— Хорошо же, — сказал тогда Жан Добрый, — в таком случае я отказываюсь назвать другого наследника.

И с тем он закрыл глаза.

И к бретонскому горностаю протянулись сразу две руки: с одной стороны на герцогство претендовал Жан де Монфор, сводный брат покойного Жана Доброго; с другой — получить герцогскую корону рассчитывала племянница усопшего, Жанна де Пентьевр.

Каждый был в своем праве: другое дело, что бретонское право вступило в противоречие с правом французским. И после целого столетия мира и спокойствия Бретань была ввергнута в династическую войну.

В сентябре 1345 года Жан де Монфор, сводный брат почившего герцога Жана Доброго, был убит. Эту-то печальную весть и привез Мелхиседек из Бреста.

— Что же теперь будет? — спросил Ив, немного растерянный, у сира Врана.

Дядя совершенно сбил его с толку. Только что мысли юноши были полны образами прекрасных женщин и благородных мужчин, горностаев и единорогов, корриганов и самого Мерлина, а тут — политика и война! Ив не знал, что сказать, и сразу почувствовал себя беспомощным.

Вран опять сделался ему ближе, чем все прочие люди.

— Следует понимать вот что, сир Ив де Керморван: Жанна де Пентьевр… — начал было Вран, чуть снисходительно, но Ив перебил его:

— Прялка не наследует! Только меч.

Вран пристально посмотрел на юношу — так, словно он произнес нечто предосудительное.

— Прялка не может носить корону, — повторил Вран раздельно, точно намереваясь поправить неверный ответ старательного, но глуповатого ученика. — Однако у той прялки, о которой идет речь, есть законный и благородный супруг. Не так ли? А сей супруг вполне способен носить корону Бретонского герцогства. Особенно если его поддерживает король Франции.

Ив опустил голову. И спросил:

— Хорошо. А второй претендент?

— С ним все просто. Жан де Монфор, сын Жана де Монфора. Он англичанин. Его жена — английская принцесса, дочь короля Эдуарда Третьего Мэри; его опекун — сам английский король, да и вырос он в Англии…

— Мне больше по душе Жан де Монфор, — решительно объявил Ив.

Вран, склонив голову набок, пристально посмотрел на племянника.

— Впервые слышу о том, чтобы у вас имелись политические предпочтения, сир Ив.

— Их толком и не было… до сегодняшнего дня, — признался Ив.

— В таком случае, ваш выбор должен быть более взвешенным.

— Более взвешенным? Помилуйте, дядя! Сколько ни взвешивай, ничего от этого не переменится! Люди постарше и поопытнее меня совершали ужасные ошибки, имевшие огромные последствия, — и это несмотря на то, что они годами размышляли и взвешивали. Я — сир де Керморван, бретонский барон, и мой выбор очень прост: Жан де Монфор.

— Но ведь есть какая-то особая причина? — продолжал допытываться Вран.

— Мне нравятся англичане, — сказал Ив.

— Час от часу не легче… Почему?

— Я не люблю короля Франции, — ответил Ив.

— Милый племянник, вряд ли король Франции будет ожидать любви от бретонского барона, чьего имени он никогда прежде не слыхал, — мягко заметил сир Вран.

— И тем не менее, — настаивал Ив. — Несколько лет назад король Франции Филипп совершил ужасное дело…

— Что вы имеете в виду?

Король Филипп предложил бретонским баронам — не таким маленьким, как Ив де Керморван или его сосед, сир де Мезлоан, но более крупным и значительным, — достойно провести время на турнире, в рыцарских состязаниях, и для того позвал их в Париж, где устраивался праздник.

«Приезжайте ко мне, — звал их король Филипп, — забудем на время все наши распри, потому что мы рыцари, мы состоим в едином ордене, у нас одни и те же клятвы и честь одинаково дорога нам. Так забудьте на время о войне и о том, что мне вы предпочитаете короля Эдуарда, а Жанне де Пентьевр — Жана де Монфора. Скрестим мечи, преломим копья, как это заведено у добрых соперников. Быть может, во время праздника мы сумеем достичь взаимопонимания, и мир придет на вашу землю».

И они поехали, более двадцати баронов, цвет бретонского рыцарства, и поначалу все они были приняты в Париже как гости короля Филиппа и его будущие друзья, но затем их схватили королевские слуги.

Эти разодетые в шелка чванливые холопы ворвались в покои, где мирно почивали благородные бретонцы, и начали им, сонным, вязать руки и заковывать их в кандалы. Бретонские бароны отбивались, кто как сумел, но, поскольку все они были застигнуты врасплох, ни одному не удалось вырваться. И вместо того, чтобы честно помериться силами с коронованным соперником, они предстали перед ним связанные, как преступники.

И король Франции Филипп сказал им:

— Вы должны признать над собой Жанну де Пентьевр и ее мужа, герцога Блуа, иначе не сносить вам головы!

— Мы не желаем покоряться, тем более что вы позволили каким-то холопам протянуть к нам руки и связать нас, — отвечали бретонские бароны.

А король Франции Филипп отвернулся от них и отдал приказание обезглавить их как предателей и врагов короны.

— Пятнадцать знатнейших бретонских дворян были приведены на публичное место и прилюдно лишились головы, — сказал сир Ив, и сир Вран видел, что юноша действительно испытывает боль, когда говорит об этом. — И это сделал король Франции в нарушение всех своих клятв и обещаний! Неужели после всего случившегося между нами возможен мир?

— Вы правы… — уклончиво отвечал сир Вран. — Но ваша правота все-таки еще не означает, что мы должны предпочесть английского короля французскому. Филипп Французский не вечен; возможно, его сын и наследник окажется куда более честным и достойным монархом. Кто знает? — рассудительно заметил сир Вран. Он хотел, чтобы племянник высказался до конца.

Сир Ив покачал головой:

— Кто бы ни наследовал Филиппу, дальний сосед всегда остается предпочтительней ближнего. Мы редко враждуем с теми, кто отделен от нас проливом; чаще всего неприятности приносит нам соседский холоп, чья свинья своротила нашу изгородь и изрядно попаслась среди нашей капусты… Что скажете на это, сир Вран?

— Только одно, племянник: вы мудры не по годам, — поклонился Вран. Однако при этом он прятал глаза.

Ив дружески взял его за руку.

— Продолжим прогулку, — попросил он. — Я не вполне понимаю, для чего мы ведем сейчас эти разговоры.

— Война постепенно приближается к нашему порогу, — сказал Вран. — Вести, которые доставил мой друг… Вас не удивляет, что я называю еврейского торговца своим другом? — Ив, желая поскорее услышать новости, поспешно помотал головой, и Вран продолжил: — Мой друг предупреждает о такой возможности. Война за бретонское наследие продолжается. Кроме того, англичане усилили военные действия против французского короля…

— Я хотел бы поближе познакомиться с вашим другом, дядя, — сказал Ив.

И до самого окончания прогулки он не произнес больше ни слова.

Мелхиседек не скупился на слова, когда красочно повествовал о том, как вышло, что он свел столь ценимое им знакомство с сиром Враном. Юноша беседовал с гостем один на один, и потому мог не стыдиться слез, которые исторг у него этот красивый седовласый человек с горбатым носом и яркими черными глазами.

Казалось, и сам Мелхиседек был растроган, вспоминая тот случай: свою неудачную поездку по торговой надобности, нападение безжалостных разбойников и внезапное появление всадника-христианина с двумя друзьями.

…Сир Вран возвращался с дружеской пирушки. И сам он, и его товарищи, и слуги, их сопровождавшие, — все были изрядно навеселе, и тут перед ними предстала картина поистине дрянная, так что они остановили коней и начали совещаться. Следовало решить, как поступить, покуда разбойники не заметили чужаков.

Четверо оборванцев, все — с широкими плечами и крепкими волосатыми ручищами, — обступили одинокого человека, угрожая ему. Еще один бандит, с широкой черной бородой, стоял чуть поодаль и с ухмылкой наблюдал за происходящим. Было очевидно, что те четверо будут издеваться над путником до тех пор, покуда чернобородому не надоест этим любоваться, и вот тогда-то они попросту прикончат беднягу и заберут его ослика и всю поклажу.

— Гляди ты, — кричал с хохотом один из разбойников, — это же враг самого Господа Христа! Куда это он направляется?

— Куда бы он ни шел, а этими вещицами ему заплатили за предательство, — сказал с деланной серьезностью другой.

Тут они начали толкаться локтями, и посмеиваться, и говорить о своем благочестии, причем явно передразнивали какого-то захожего проповедника, из тех, что умеют ладно складывать слова и читают проповеди за деньги.

— Будем плакать и каяться! — орали они. — Прольем слезы!

— Лучше прольем вино, — предложил третий из них, с густыми, почти совершенно белыми волосами и красивым, но пустым и глупым лицом.

Это предложение вызвало общий восторг, они схватили бутыль из рук белобрысого и начали пить, вырывая ее друг у друга, обливаясь и нарочно брызгая на свою жертву.

Наконец чернобородый прокричал:

— Довольно! Тащите его к этому дереву — сделаем с ним то, что сам он сделал с Господом Христом!

— У нас нет гвоздей, — заметил один из разбойников.

А тот, что был постарше прочих, сказал:

— Не беда: я остругаю веточки, так что они вполне смогут заменить гвозди. Подвесим его!

Трое гуляк переглянулись.

— Это еврей, — прошептал один из приятелей сира Врана. — Они собираются ограбить и замучить еврея.

— Вижу, — отозвался сир Вран и прикусил губу.

Третий их товарищ решительно сказал:

— Я ухожу.

— Вы не можете так поступить! — возразил ему сир Вран.

Тот пожал плечами.

— Помогать разбойникам — против моей чести, а помешать им расправиться с иудой — против моей совести.

Второй поддержал его, и вместе они удалились, а за ними ушли и их люди; сир Вран остался один, потому что собственного слуги у него не было — из троих он был самым бедным…

— Неужели он один напал на пятерых? — переспросил сир Ив, который все это время внимал рассказу, затаив дыхание. И хоть сам Мелхиседек сидел сейчас перед ним, живой и здоровый, а все же сердце у Ива замирало: что если Врану все же не удалось спасти беднягу?

…Да, отважный сир Вран обнажил меч и, хоть и был изрядно пьян, набросился на негодяев. Двоих он зарубил сразу, еще один обратился в бегство, а четвертый упал, и сир Вран тяжело ранил его. Оставался предводитель разбойников, самый опасный из всех, и уж он-то успел обнажить меч.

Пленник, привязанный к дереву, смотрел за происходящим некоторое время, а после закрыл глаза и положился на волю судьбы. Он не привык к тому, чтобы за него заступались, разве что христианам что-то требовалось от богатого еврея.

Но сир Вран, как казалось, был не таков: он просто ринулся в битву очертя голову.

Предводитель разбойников оказался опасным противником, и меч у него был длинный, так что Врану пришлось непросто. Все его удары разбойник отбивал с такой легкостью, словно их наносил ребенок, а вот когда сам негодяй переходил в атаку, Вран подвергался серьезной опасности…

— В конце концов сир Вран все же одолел его, — заключил Мелхиседек и почему-то отвел глаза.

«Странно, — подумал сир Ив, — вот и мой дядя тоже иногда так смотрит: как будто прямо на тебя, а на самом деле куда-то в сторону… Должно быть, научился этому у еврея».

Мальчик вздохнул и вытер слезы.

— Я всегда волнуюсь, когда слышу истории о человеческом благородстве, — признался он. — Но сегодняшняя превзошла все. Обычно я читаю о таких поступках в книгах, а вы рассказали мне о человеке, которого я знаю лично и люблю.

Мелхиседек посмотрел на молодого сеньора так, словно еврея удивляло каждое из произнесенных им слов.

— Стало быть, вы очень любите своего дядю? — переспросил он.

Ив кивнул и простодушно добавил:

— Да разве может быть иначе?

Мелхиседек раскрыл ладонь и показал ее Иву:

— Видите след? Они все-таки успели пробить мне одну руку…

Ив вздохнул:

— Сдается мне, вы хороший человек, и мне очень жаль, что вы не спасетесь, потому что ваша вера ложна. Впрочем, это не мне судить и решать, так что располагайтесь в моем замке как вам будет угодно…

И он быстро вышел, чтобы отдать надлежащие распоряжения.

Несмотря на искреннюю заботу, проявленную юношей, Мелхиседеку было неуютно в Керморване: ему постоянно чудилось, что за ним кто-то следит. Самый воздух был здесь пропитан опасностью, тем более неприятной, что Мелхиседек никак не мог определить ее источник.

После трапезы, которую ему принесли прямо в комнаты, дабы господа не были вынуждены сидеть с ним за одним столом, Мелхиседек собрался было устраиваться на ночлег, как вдруг почувствовал, что поблизости кто-то есть. На сей раз ощущение было слишком сильным, чтобы и дальше не обращать на него внимания, и Мелхиседек медленно обошел всю комнату, заглядывая во все углы и отодвигая все занавеси.

Когда он обернулся, то увидел стоящего посреди комнаты человека. Мелхиседек готов был поклясться в том, что еще мгновение назад здесь никого не было.

Человек этот был немолод, с мясистым красным лицом.

— Я Эсперанс, — буркнул он, не тратя лишних слов на объяснения. — Сядь. — Он кивнул, показывая на плоскую крышку сундука с грубо вырезанным лиственным узором.

Еврейский торговец повиновался.

— Что ты там наплел сиру Иву? — спросил Эсперанс.

— Поведал ему чистую правду… — пробормотал еврей, опуская глаза.

— Смотри прямо! — рявкнул Эсперанс. — Что ты ему наврал? Признавайся, жид!

— Я сказал… правду, — повторил Мелхиседек. — Прояви хоть немного уважения к гостю своих хозяев! Зачем ты пришел сюда и разговариваешь со мной так грубо?

— Заметь, ты сидишь, а я перед тобой стою, — огрызнулся Эсперанс. — Полагаю, я выказал достаточно уважения! А теперь уважь меня, покуда я и впрямь не сделался невежливым. Ибо истинное мое лицо — отвратительно, а эта милая улыбка — лишь лживая маска. Я надеваю ее, когда хочу произвести хорошее впечатление.

— Тебе нужно денег? — спросил еврейский торговец.

Эсперанс принялся фыркать на все лады, словно целая конюшня рассерженных лошадей.

— Еще чего! У меня есть все необходимое, а деньги уж точно не входят в число предметов, за которыми я стал бы гоняться… Я хочу услышать подлинную историю о том, как ты сделался другом нашего сира Врана.

— Сир Вран меня спас, — в глубоком унынии проговорил Мелхиседек и снова показал свою пробитую ладонь.

— Так это не он привязывал тебя к дереву? — осведомился Эсперанс, кривя губы. — Спрячь свой маленький шрам, еврей, покуда я не начал показывать тебе свои отметины. В меня дважды попадали стрелой, а один раз едва не разрубили пополам… Мои шрамы пострашней твоих, и тебе меня не разжалобить.

— Вижу, — вздохнул Мелхиседек и впервые за все это время действительно посмотрел своему собеседнику прямо в глаза. — Но если ты выдашь меня сиру Врану, он меня убьет.

— Вот это уже похоже на дело! — почему-то обрадовался Эсперанс. Он плюхнулся на сундук рядом с Мелхиседеком и дружески взял его за руку. — Говори, да смотри — без утайки.

Мелхиседек посмотрел на свою плененную руку — бледная смуглая кожа имела зеленоватый оттенок, особенно на фоне красной, обожженной солнцем кожи Эсперанса.

— Как ты догадался? — спросил Мелхиседек тихо.

— Зло воняет, — сказал Эсперанс и раздул ноздри. — Я всегда его чую. Ты лгал мальчишке. То, что с тобой сделали, слишком отвратительно для ушей сира Ива, не так ли? Но за мои нежные волосатые ушки можешь не бояться, поэтому выкладывай все как есть.

Как и предполагал Эсперанс, подлинная история Мелхиседека являлась полной противоположностью той, которую услышал сир Ив.

На одинокого путника действительно напали — да только предводителем шайки разбойников был вовсе не какой-то там безвестный чернобородый негодяй, а сам сир Вран, собственной персоной. Он же и разогнал своих подручных, когда сообразил, как лучше использовать еврейского купца.

— Я доставляю ему хорошие вещи и собираю для него новости, любые сплетни, какие только доходят до моего слуха за время пути, — заключил свою повесть Мелхиседек. — За это он покровительствует моей семье.

— Покровительствует? Отменное определение! Да только до сих пор не возникало большой нужды в его покровительстве, — заметил Эсперанс. — Ну а что ты будешь делать, если он тебя предаст?

Мелхиседек пожал плечами и не ответил.

— Сегодня ты окончательно расплатился с ним за все его благодеяния, истинные и мнимые, былые и грядущие, — с самым серьезным видом произнес Эсперанс.

— Каким это образом? — удивился Мелхиседек.

— Ты укрепил веру племянника в неслыханное благородство сира Врана.

— Возможно, в самой глубине своего сердца сир Вран именно таков, каким хочет казаться, — сказал Мелхиседек.

— Для еврейского купца ты слишком хорошо думаешь о людях, — хмыкнул Эсперанс.

— Еврейские купцы — не такие уж бездушные твари, как принято считать, — отозвался Мелхиседек.

Эсперанс покосился на него и встал.

— Возможно, ты и прав, — сказал он. — Во всяком случае, я знаю по крайней мере одного бретонского дворянина, который значительно хуже любого еврейского купца. Весьма жаль, что ты считаешь себя ему обязанным.

— Он обещал мне покровительство и впредь, когда… — завел было Мелхиседек привычную песнь, да вдруг осекся и замолчал.

Эсперанс устремил на него пронзительный взгляд:

— Ну, что же ты? Договаривай! «Когда» — что?

— Когда он станет хозяином Керморвана. Так он сказал. Если я помогу ему, и он добьется намеченного, он не забудет моей услуги. Он хочет сделаться сеньором де Керморван, таково его заветное желание. Вот его собственные слова.

Эсперанс погрузился в тяжелое молчание. Он опустил лицо в ладони, ссутулил плечи.

Мелхиседек искоса поглядывал на него, не понимая: почему этого странного простолюдина так сильно огорчает подобная возможность? Не все ли равно такому человеку, кто будет хозяином Керморвана, дядя или племянник?

Мелхиседек даже попробовал было прикинуть, уж не родня ли Эсперанс сиру Иву — скажем, со стороны матери, — но почти сразу отказался от этого предположения. Ни малейшего сходства между немолодым, грузным мужчиной и тонким, хрупким мальчиком. Нет, они не могут быть родней. Разве что этот Эсперанс — личный слуга мальчика… Однако за все то время, что Мелхиседек провел в замке, он ни разу не видел Эсперанса рядом с сиром Ивом.

В конце концов он отказался от попытки разобраться в побуждениях Эсперанса. Важно было другое — отвести от себя новую угрозу.

— Умоляю тебя, молчи обо всем, что узнал сегодня! Если сир Вран узнает…

Эсперанс медленно, торжественно покачал головой.

— Сир Вран ничего не узнает о нашем с тобой разговоре, — обещал он. — Но тебе следует поскорей уехать отсюда. Постарайся сделать так, чтобы сир Вран пореже встречался на твоем пути, а уж если ты его все-таки встретишь — будь начеку.

Мелхиседек неожиданно улыбнулся:

— Благодарю я предупреждение, но я всегда начеку, когда встречаю людей, ему подобных…

— Оно и видно, — хмыкнул Эсперанс. Он ткнул себя пальцем в раскрытую ладонь, намекая на рану, полученную евреем при первой встрече с Враном, затем скроил жуткую рожу и скрылся так бесшумно, что Мелхиседек осознал исчезновение своего собеседника лишь спустя несколько секунд.

Некоторое время он раздумывал надо всем случившимся. Кто этот странный человек? Каким образом он разгадал почти все? И, самое главное, как он воспользуется тем, что ему удалось вызнать?

Мелхиседеку сделалось тревожно. Вран, при всей его алчности, был ему ясен: соблюдая некоторые правила, установленные этим христианином, и сохраняя при том бдительность, дабы не пропустить момент, когда правила эти изменятся, можно было не беспокоиться за себя и близких. Но кто скажет, по каким правилам играет Эсперанс?

А Эсперанс вообще не играл да и правил никаких не признавал. У него имелась единственная цель — оберегать сира Ива от недобрых людей. Все прочее оставалось для Эсперанса безразличным.

Ив встретил своего старого воспитателя утром. Тот принес молодому господину умыться вместо хорошенькой, хотя и несколько унылой девушки, с недавнего времени приставленной к сиру Иву для услуг.

Завидев Эсперанса с кувшином в руке, Ив искренне обрадовался.

— Поставь! — Он махнул рукой на большой поставец, обремененный красивыми сосудами, в том числе и фаянсовыми, которые только что доставил Мелхиседек. — Поставь, я умоюсь позднее.

Эсперанс пропустил требование сира Ива мимо ушей: он приблизился и начал поливать юному господину на руки. Капли воды застучали о медный таз, сделанный в форме большого цветка с мясистыми лепестками. Сир Ив обтер лицо мокрыми ладонями, выдохнул, взял полотенце.

— Сядь же, — снова попросил он и махнул рукой, показывая на кресло: обычно в этом кресле никто не сидел, оно находилось в комнате исключительно ради красоты.

Эсперанс покосился на тонкую резную спинку кресла и продолжил стоять. Чуть наклонив голову, он рассматривал мальчика. Нет, сир Ив ничуть не переменился. Разве что немного вытянулся, что неудивительно в его возрасте.

— Что с тобой? — спросил наконец мальчик. И рассердился, сильно покраснев: — Говори же или убирайся! Мне надоело гадать, какие мысли скрываются за твоим вечно нахмуренным лбом.

— Да? — переспросил Эсперанс. — А вы гадали обо мне, сир Ив?

Юноша кивнул.

— И что же вы нагадали? — оскалился Эсперанс.

— Это, в конце концов, переходит всякие границы! Что ты себе позволяешь?

— Отвечайте на мой вопрос, сир Ив! — заревел Эсперанс.

Сир Ив дрогнул, но не потому, что испугался — напугать его было невозможно, — но потому, что почувствовал в поведении старого друга новую, непонятную для него странность, и вдруг ему сделалось жаль Эсперанса.

— Я думаю, — медленно проговорил сир Ив, — что ты страдаешь с того самого дня, как в замке появился мой дядя. Я думаю, ты мучаешься ревностью, Эсперанс, потому что мой дядя — рыцарь, он молод и красив, знает жизнь и множество историй, и я полюбил его… наверное, больше, чем тебя. Оно и немудрено — ведь он мне родня.

— А, — сказал Эсперанс непонятно и махнул рукой. — Ну, тогда конечно.

Он потоптался на месте, промычал несколько лишенных смысла слов, а затем расхохотался.

Сир Ив изумленно смотрел на него.

— А вот и всё не так! — объявил Эсперанс торжествующе. — Уж поверьте мне. Возможно, теперь я не слишком хорошо знаю вас, мой господин, но уж себя-то я точно изучил. Исходил, можно сказать, вдоль и поперек, как дорожку до знакомого трактира. Завелась сейчас в замке одна штука, которая меня беспокоит, — да так беспокоит, что блевать впору, если вы понимаете, о чем я.

— Мой дядя, — кивнул сир Ив. Его ничуть не удивило, что Эсперанс отнес к знатному рыцарю наименование «одна штука».

— Ваш дядя, мой господин, — мерзавец и бесчестный человек, — преспокойно объявил Эсперанс. — Это если вкратце.

Сир Ив стал белее сметаны, так что светлые его глаза начали казаться почти черными.

— Как ты смеешь? — прошептал он.

Эсперанс пожал плечами.

— Да я и сам удивляюсь, — признал он. — Я долго обдумывал, стоит ли вам говорить об этом, да еще так прямо, ведь после нашего разговора, сдается мне, вы меня выгоните вон из замка, а ничто в жизни не было мне так дорого, как этот замок, где тепло и хорошо даже в самые холодные дни… Ну, тут уж ничего не поделаешь, придется мне уйти. Потому что сир Вран вас обманывает, мой господин. Не сказать вам об этом я не могу, а сказавши — навлеку на себя ваш гнев; тут и дружбе нашей конец. Да чего не избежать — то непременно тебя настигнет, в чем я не раз имел несчастье убеждаться.

— Ты попросту пьян, Эсперанс! — воскликнул сир Ив. — Ступай и ляг в постель, тебе следует отдохнуть и проспаться.

— Я отвратительно трезв, — сообщил Эсперанс. — Ну так что? Выгоните вы меня?

У сира Ива дрогнули губы:

— Как ты можешь так поступать со мной?

— Другого способа нет: или я останусь при вашей особе, мой господин, и тогда ваша жизнь пойдет по правильной колее и в конце концов окажется счастливой, или же мне придется исчезнуть, а ваш дядя сделает все, чтобы вас погубить.

— Я не могу прогнать тебя, — сказал сир Ив.

— Придется, потому что рядом с сиром Враном мне не жить.

Сир Ив опустил голову, а когда поднял ее, краска уже вернулась на его лицо, и глаза смотрели грустно.

— В таком случае, тебе придется уйти, Эсперанс. Я дам тебе с собой припасов и одежды, какую только захочешь…

Эсперанс махнул рукой, заранее отвергая любые дары.

— Мне ничего не нужно… На прощанье хочу попросить вас об одной малости.

— Все что угодно.

— Когда беда случится, позаботьтесь об этом еврее, Мелхиседеке, — он ни в чем не виноват, кроме одной простительной человеческой слабости.

— Я не понимаю, — сир Ив выглядел растерянным. — При чем здесь Мелхиседек?

— Со временем и это станет вам ясно…

Эсперанс подошел к сиру Иву, взял его за плечи и, нагнув его голову к своей груди, осторожно поцеловал в макушку, затем благословил и, оттолкнув, вразвалку зашагал прочь.

Сир Ив смотрел ему в спину, пока тот не скрылся, но не проронил больше ни звука.

Исчезновение Эсперанса было окончательным; сир Ив чувствовал это. Только теперь он понял, какие крепкие узы связывали его со старым воякой. Присутствие Эсперанса сир Ив ощущал, даже если не видел его по целым дням. Если представлять человека как музыку, то Эсперанс всегда оставался как бы еле слышным, постоянно напеваемым мотивом. А теперь этот мотив смолк.

Ни одна попытка узнать что-либо от Мелхиседека не удалась: еврей скрывался от сира Ива и ловко избегал разговоров наедине; а через два дня и вовсе уехал, не простившись. Когда сир Ив вошел в комнату, которую занимал гость, там стоял маленький медный сосудик для умывания, сделанный в виде горностая с изящной хищной мордочкой и грозно выгнутой спинкой.

— Что это? — спросил Ив, обернувшись к своему дяде.

— Подарок для вас. Мелхиседек вчера очень сожалел о том, что вынужден покинуть нас быстро, так что у него не будет времени с вами проститься и поблагодарить за гостеприимство. Впрочем, он был моим гостем, а не вашим, так что подарка, думаю, вполне довольно.

— Да, — сам себе сказал Ив, — довольно будет с меня и подарка…

Глава девятая КОРРИГАН

Летом 1346, когда Иву сравнялось шестнадцать лет, он был посвящен в высокий рыцарский орден, и уж сир Вран постарался на славу, устраивая праздник в этот день! Ничто не было упущено: собрались важные и многочисленные гости, из Ренна даже прибыл епископ, явились ближайшие соседи и в том числе сир Мезлоан, которому молва приписывала безответную любовь к покойной Азенор, матери сира Ива, — теперь сир Мезлоан представлял собой плотного господина с квадратным лицом и исключительно твердым, каменным брюхом; глядя на него, никто бы не поверил в то, что некогда он иссыхал от несчастной страсти.

В парадных залах главной башни творилась страшная суета. Снимались перегородки, в обычное время отделявшие одно помещение от другого; весь второй этаж был превращен в огромный общий зал. Из специальных хранилищ извлекли разобранную мебель и несколько дней сооружали из досок сиденья и столы. Отовсюду приносили медные сосуды, в том числе и старые. Из Кемпера привезли целый воз глиняных мисок; что до дичи и птицы, до хлебов и прочего угощения, то все это доставляли телегами и бочками!

За минувшие полгода сир Ив сильно вырос, хотя по-прежнему оставался узким в плечах. Отцовский доспех оказался мальчику не слишком-то впору, но переделывать ничего не стали — по росту подошло, и ладно!

Сир Вран потратил немало времени, подыскивая одежду подходящего цвета: все должно было быть наилучшего качества. И в вечер перед посвящением сир Ив был приведен в маленькую отдельную комнату наверху башни, где ожидали его аккуратно разложенные на сундуках предметы: штаны — коричневые, как земля, в которую когда-нибудь ляжет воин; рубаха — красная, как кровь, которую он прольет; плащ — белый, в знак чистоты его помыслов; пояс — золотой, драгоценный, как сам рыцарский орден.

Сир Вран поднялся туда вслед за племянником и некоторое время стоял в дверях, наблюдая за тем, как сир Ив рассматривает приготовленные для него вещи. Наконец Вран нарушил молчание:

— Вам нравится? Клянусь берцовой костью святой Женевьевы, мне стоило немалых трудов раздобыть все это!

Юноша удивленно посмотрел на своего дядю.

— Смысл ваших последних слов не вполне понятен, но я благодарен вам… Я счастлив, — прибавил он, благоговейно прикасаясь к поясу.

Доспехи были вычищены, ремни их смазаны и приведены в надлежащий вид, а главная рыцарская святыня, меч, вложенный в ножны, находился на отдельном сундуке, и под него была постелена белая шелковая ткань.

— Теперь вам надлежит облачиться, спуститься в часовню и провести там ночь бдения над оружием, — продолжал сир Вран, почему-то облизываясь. — Вы сегодня ели что-нибудь, племянник?

Сир Ив покачал головой.

— Как я мог!.. Нет, все мои мысли — только о том, что предстоит. Будет лучше, если я выдержу самый строгий пост. Не вы ли учили меня закалять тело и дух?

— Во всяком случае, такое умение вам пригодится, — ответил сир Вран. Он усмехнулся и отвел глаза.

Племянник вздохнул — так глубоко, как только дозволило ему естество, — и коснулся кончиками пальцев рукояти меча.

— Какой красивый! — шепнул он. — Подумать только, целую ночь я смогу созерцать его без всякой помехи.

— Разве что вы заснете, — улыбнулся Вран.

Ив тряхнул головой.

— Как я могу заснуть! Во всем моем теле нет ни одной частицы, которая не трепетала бы перед тем, что ожидает меня наутро.

— Я позову Эрри — пусть отнесет доспехи в часовню, — сказал Вран, поворачиваясь, чтобы уйти.

Эрри был солдат из замкового гарнизона, которому поручили роль оруженосца при юном сеньоре. Он ничем не был примечателен, и по этой причине Ив не слишком жаловал его. «Как мне полюбить человека, если нет в нем ни единой черты, которая отличала бы его от множества других?» — вздыхал юноша наедине с собой.

Он знал, что обязан отыскать в Эрри нечто особенное, присущее только ему одному. Однако сам Эрри отнюдь не облегчал Иву задачу. Светловолосый, круглолицый, молчаливый, он являлся на зов после того, как его окликнут дважды, и притом никогда, казалось, не верил, что кто-то может обратить внимание именно на него. Почему из всех солдат Вран выбрал Эрри для роли оруженосца — осталось для Ива загадкой, но юноша принял это как должное.

Сейчас во всем, что делал Вран, наставник Ива в вопросах рыцарства, молодой сеньор Керморван склонен был усматривать особенный, глубинный смысл. Возможно, бесцветный скучный оруженосец, с которым нельзя даже толком поговорить, входит в число необходимых испытаний.

Так думал Ив, спускаясь вслед за Эрри по узкой винтовой лестнице. Эрри так нагрузился доспехами, что его не было видно из-за груды металла, только доносилось пыхтение.

Они вышли во двор и пересекли его, направляясь в часовню.

Часовня эта стояла отдельно от прочих замковых строений и представляла собой еще одну оборонительную башню, возвышавшуюся над стеной. На ее крыше была оборудована площадка для лучников или дозорных. Весь верхний этаж занимали боеприпасы, а нижний был отдан алтарю и трем небольшим фигурам: Пресвятой Девы, распятию и святому Эрве.

Пресвятая Дева была самой старой из статуй: закутанная в складчатое покрывало, она сидела, вжавшись в трон. Ее лицо, непропорционально большое, прорезали темные трещины. Сколько ни старались, не могли отмыть их — камень состарился, пыль въелась в него, забилась во все поры и щели, так что в конце концов статую оставили в покое: пусть остается как есть.

Святой Эрве стоял с арфой в руке. Ив особенно любил эту скульптуру. Она также была каменной, но гораздо более новой. Когда на нее падал свет, она начинала испускать тихое сияние, и Иву, особенно когда он был маленьким, чудилось, будто он видит в этом сиянии отражение райского света.

Ибо святой Эрве, очутившись в раю после долгих лет своей праведной жизни на земле, сразу же предстал перед Иисусом. И что же сделал Эрве, когда увидел перед собой Господа? Он не стал благодарить за то, что его забрали в райские обители; он не упомянул ни об одной из своих заслуг (что было бы, кстати, невежливо и неуместно!). Нет, вместо всего этого он начал петь о той стране, которую любил больше всего на свете, — он начал петь о Бретани, и воспел ее перед самим Иисусом!

Сир Ив всегда вспоминал об этом, когда думал о месте своего рождения. Подумать только! Хотелось бы Иву знать, какими словами восхвалял святой Эрве Бретань: уж наверняка упомянул все достопримечательные места, перечислил реки и озера, назвал леса… Может быть, и о замке Керморван говорил.

Хорошо бы святой Эрве не обмолвился в раю о том, что Керморван был проклят влюбленными, которых разлучил Эрван де Керморван. Это, в конце концов, внутреннее дело семьи, и Ив, когда вырастет, с ним разберется; ну а на небесах об этом судачить незачем.

Поэтому Ив смотрел на статую святого Эрве не только с любовью, но также и испытующе, пытаясь угадать: проболтался тот насчет проклятия или сумел сдержаться и смолчал. Бретонцы любят посплетничать — как, впрочем, и все рожденные женщиной, — но, быть может, святые хоть немного отличаются в этом от остальных.

Третья фигура, как уже упоминалось, была распятием. Его устанавливали по приказанию Алена де Керморвана лет через пять после достопамятной победы над Аленом де Мезлоаном. Для того сир Ален вызвал из города искусного резчика по дереву.

Маленький сир Ив целыми днями околачивался возле мастера, и Эсперанс ходил за ним по пятам, следя, чтобы ребенок не попал резчику под руку, когда рука эта случайно сделает неловкое движение. И хоть мастер был, как уже говорилось, искуснейший, Эсперанс ему не доверял.

Мастер даже обижался.

— Что ты все высматриваешь? Зарежу я твоего маленького господина, что ли?

— Дурного я ничего не делаю, — невозмутимо отвечал Эсперанс. — За ребенком, особенно господским, требуется пригляд. Сам-то ты никого по доброй воле не зарежешь, но у тебя в руке острый нож, а мальчонка любопытный и шустрый, — кто знает, какую штуку отмочит враг рода человеческого?

— Я знаю, почему ты мне не доверяешь, — сказал мастер.

Эсперанс грозно засопел (Ив все это время прятался у него за спиной и подслушивал, потому что разговор сильно заинтересовал его).

— Ну, и почему же?

— Многие не любят меня по этой самой причине. Потому что я сперва делаю фигуру Господа Иисуса Христа, а после сам делаю отверстия в его ладонях, чтобы прибить их к кресту.

Эсперанс помолчал немного, из чего Ив заключил, что мастер в своих предположениях не ошибся, а затем вскинул голову:

— Ну так и что с того? Полагаю, так оно и есть! Что можно ожидать от такого человека, который собственноручно распинает Господа?

Тогда мастер вновь принялся за работу, продолжая в то же время беседу: видно было, что ему не раз доводилось произносить эти слова для вразумления спрашивающих.

— Хочешь знать, какие чувства я испытываю? А вот какие: я благодарен судьбе за то, что она позволила мне до самых потрохов ощущать себя величайшим грешником из всех людей! Разве все мы ежедневно не прибиваем Господа к кресту нашими согрешениями? Наши злые дела суть те же гвозди! Разве мы не делаем этого, когда воруем друг у друга, когда убиваем или, того хуже, оскверняем целомудренных женщин? Но нет, никто из вас не видит в себе убийцу Иисуса Христа, потому что все вы не понимаете, чем заняты. А я — я понимаю…

Некоторое время после этой тирады Эсперанс молча смотрел на работающего мастера. Старый солдат был очень бледен и несколько раз он делал короткое, сразу же обрываемое движение, как будто хотел подойти к резчику ближе, а затем резко повернулся и пошел прочь.

Спустя годы оказалось, что каждое из сказанных тогда слов остались в памяти Ива. Поначалу эти слова были немы и как бы затаились в ожидании того времени, когда им дозволено будет обрести смысл и звучание. И когда Ив подрос, дремавшее в его мыслях поучение мастера восстало и заговорило в полный голос.

И теперь, в часовне, Ив думал и об этом. Где сейчас резчик? Не умер ли — а если так, то не встречал ли святого Эрве?

— Куда покласть-то? — прозвучал чей-то равнодушный голос.

Ив вздрогнул и вынужден был вернуться к реальности.

Эрри, обремененный доспехами, топтался посреди часовни и требовал дальнейших распоряжений.

Ив сказал ему:

— Доспехи положи возле алтаря и к ногам Пресвятой Девы, а меч — на алтарь.

Часовня наполнилась грохотом. Ив с досадой смотрел на Эрри: тот мешал ему. Не тем, что шумел, — а тем, что был совершенно чужим, чуждым. Как было бы хорошо, если бы вместо Эрри сейчас здесь находился Эсперанс! Но тот пропал и никак не давал о себе знать. Несколько раз Ив пытался отыскать его, однако в «Ионе и Ките» ничего о нем не слыхали, и никто из окрестных жителей его не видел.

Впрочем, сир Вран делал все для того, чтобы Ив не печалился о своей утрате. И действительно бывали такие дни, когда Ив совершенно не вспоминал своего старого друга. И в последнее время такие дни выпадали все чаще.

«В конце концов, нет ничего предосудительного в том, чтобы расстаться с детскими привязанностями, — думал сир Ив, стоя посреди часовни и рассеянно наблюдая за тем, как Эрри раскладывает доспехи. — Эсперанс — часть моего детства. Вполне закономерно, что он исчез, ведь я больше не ребенок… Начиная с завтрашнего дня я стану рыцарем, а Эсперанс… Он навсегда останется простым солдатом».

Но в сокровенной глубине души — там, где за завесой мыслей явных затаились, помыслы тайные, — сир Ив знал: сейчас он лжет самому себе. И святой Эрве, хоть и смотрел на небо, лаская пальцами невидимые струны своей арфы, знал об этом. И Дева Мария с неподвижным плоским ликом — она тоже знала. На распятие Ив боялся и глянуть. Становясь рыцарем, сир Ив обязан быть безупречным, а он только что солгал — сам себе, в мыслях своих, то есть, наиболее глубинным и отвратительным образом.

— Ну так что, я пойду? — донесся опять голос Эрри. Ненужного, неинтересного Эрри.

Сир Ив махнул ему, и Эрри исчез.

Наконец-то Ив остался один. Дверь в часовню затворили. Свет в узких высоких окнах начал постепенно угасать. Надвигалась бессонная ночь — та единственная ночь в жизни знатного юноши, которая изменит всю его судьбу.

Ив опустился на колени и постоял так, прислушиваясь, но никаких перемен, ни в себе, ни в окружающем мире он не ощутил. Тогда он встал, прошелся немного взад-вперед, потрогал доспехи и помечтал над ними.

И тут он услышал тихий шорох.

Ив резко повернулся на звук. Он не знал, что ожидал увидеть, мышь или, быть может, змею: в любом животном он усмотрел бы пророчество касательно своей будущей рыцарской участи. Но то, что предстало ему, оказалось совершенно неожиданным.

Возле алтаря, подобрав под себя ноги, сидела на полу молодая женщина.

Ив ощутил резкий толчок крови: сперва вся она отхлынула от его лица, а затем, напротив, прилила к щекам, и юноша густо покраснел. Вероятно, в темноте этого не было заметно: часовню озарял лишь тусклый, угасающий свет, пробирающийся внутрь через верхнее окно, — нижние были уже совершенно темны — да две масляные лампы, горевшие справа и слева на стенах.

Женщина удивленно смотрела на Ива снизу вверх. У нее было узкое лицо с остреньким подбородком. Черные брови ломались посередине, точно две тонкие палочки. Длинный нос придавал ей сходство с птицей, а глаза немного косили.

Ив рассматривал ее в упор, не боясь показаться невежливым, потому что в первые несколько мгновений принял ее за плод собственного воображения, а к видениям подобного рода неприложимы понятия «вежливость» или «невежливость».

Затем она пошевелилась, и он понял, что ошибся: женщина существует на самом деле.

И еще он понял, кого она ему напоминает. Имелось в ее внешности некое сходство с некрасивой Мархерид. Той самой, что была с ним возле развалин замка Рюстефан.

И именно это сходство более, нежели что-либо иное, включая и таинственное появление женщины, убедило Ива в том, что перед ним — корриган. Мархерид была обыкновенной девушкой, похожей на корриган; незнакомка же, несомненно, являлась корриган, похожей на обычную женщину.

Ив опустился перед ней на колени, чтобы не нависать над макушкой чужачки и не заставлять ее задирать голову вверх.

— Ты корриган, — сказал он.

Она засмеялась, очень тихо, и воздух вокруг нее задрожал.

— Как тебя зовут? — спросил Ив.

— Меня зовут… — Она задумалась, посмотрела в лицо юноши, провела теплым пальцем по его подбородку. — Положим, Гвенн. Тебе нравится такое имя?

— Да, — сказал Ив. Имя «Гвенн» было его любимым среди женских имен.

— А, хорошо, — сказала женщина. — Как же ты догадался о том, что я корриган?

Ив пожал плечами:

— А как ты догадалась, что я люблю имя «Гвенн»?

— Ты особенный, — проговорила Гвенн, если только так ее звали на самом деле, но на вопрос не ответила.

— Дело в том, — с легкой досадой отозвался Ив, — что ты напомнила мне одну девушку, а та напоминала корриган, вот и вся разгадка.

— Интересно, — заметила корриган. — А что стало с той девушкой?

Ив улыбнулся и взял корриган за руку:

— С ней случилось нечто удивительное! Она вышла замуж. За вдовца с четырьмя маленькими детьми. Она любит ходить за детьми… Я подарил ей золотое ожерелье. Люди говорили, что тот человек взял ее в жены ради приданого, потому что она была не молода и не красива, да и не богата; но вот еще одно диво: может, женился-то он и ради ожерелья, да только ожерелье они не продали и не превратили в деньги! Она так и носит его поверх своих холстинковых платьев, и даже когда ходит на реку стирать, и даже когда готовит обед или меняет детям пеленки…

— Должно быть, она действительно была достойна твоего внимания, эта девушка, — серьезно сказала корриган. — Но и ты достоин внимания, сир Ив.

— Как ты проникла сюда?

— Ничего особенного — я пряталась здесь уже несколько часов.

Она пошевелилась, ее колени задвигались под платьем.

— Гвенн, — окликнул ее Ив, как бы пробуя ее имя на вкус.

Она с готовностью положила голову ему на плечо.

— Нет, — он испугался, — не нужно.

— Почему? — Лукавый зеленый глаз был совсем близко, он глядел насмешливо и не моргал.

— Мы в часовне, в священном месте, — попытался объяснить Ив.

— То, что я делаю, тоже священно, — прошептала корриган.

— В твоем действии содержится некий серьезный смысл, но все же оно не настолько священно… Я должен размышлять о своем будущем, о значении символов моего оружия, — сказал Ив, осторожно взяв корриган за плечо и отодвигая ее от себя.

— Будем размышлять вместе! — предложила она. — Растолкуй-ка мне, сир Ив, почему когда вы, люди, нападаете друг на друга с оружием, и рубите, и колите, и тычете стрелами, и пронзаете насквозь, и отсекаете конечности, — почему при этом вы считаете себя духовными существами?

— Потому что у нас есть душа, — сказал сир Ив. — Потому что рыцарь никогда не должен существовать лишь в одном материальном мире, среди вещей и предметов. Потому что любое деяние истинного рыцаря вносит некое возмущение в духовную сферу. Убив врага, рыцарь не просто уничтожает другого человека, разрушает его тело, — нет, он сокрушает зло, и в вышних сферах происходит хоть малое, но все же изменение…

— Это слишком сложно для меня, — сказала Гвенн. — А мы с тобой не могли бы просто обниматься и целоваться?

— Нет, — ответил сир Ив.

— Мы потихоньку, — обещала Гвенн.

— Нет, — повторил сир Ив.

— Хочешь, выберемся отсюда? Если тебе не нравится, что это священное место, мы можем пойти в любое другое.

— Дверь заперта, — сказал сир Ив. — Даже если бы я и согласился потратить эту ночь великого бдения на ласки корриган, мне не удалось бы вывести тебя отсюда.

Она надулась.

— Вот скажи мне, сир Ив, — заговорила Гвенн наконец, когда молчание стало тяготить ее, — отчего так устроены люди? Немногие из вас соглашаются уделить мне любовь, а ведь я искусна на ложе и очень хороша… Я умею любить, сир Ив! Я дарю блаженство мужчинам, а они предпочитают мне земных женщин, таких хрупких, таких недолговечных…

И неожиданно она разрыдалась.

Ив поднялся на ноги, глядя на нее сверху вниз.

На корриган было шелковое зеленое платье, очень простого покроя, с низким круглым вырезом и широкими рукавами. Ни шнурованного лифа, ни даже пояса. Эта одежда выглядела на Гвенн нелепо, неожиданно понял Ив, хотя обычно он считал, что всех следует воспринимать такими, каковы они есть: он редко замечал, во что одеты люди, и уж тем более почти никогда не судил о том, идет ли человеку то или иное платье.

Корриган была худенькой, с острыми плечами и выступающими ключицами; ее шея выглядела неестественно тонкой — казалось удивительным, что голова каким-то образом удерживается на ней и даже не слишком клонится книзу.

По-настоящему хороши были лишь ее рыжие волосы, очень густые и длинные, кое-как убранные в косу, перетянутую простым шнуром; такую прическу носили незамужние девушки в давние времена, а сейчас подобного убора не встретишь даже среди самых бедных простолюдинок.

Ив не любил красного цвета, ни в одежде, ни в волосах, ни на небе: Эсперанс учил его, что красный — цвет врага рода человеческого и цвет смерти.

— Разве кровь не содержит в себе жизнь? — спросил его Ив однажды, на что Эсперанс, по своему обыкновению, сморщился:

— Когда кровь содержит в себе жизнь, она спрятана под кожей; но стоит ей вытечь на землю и явить свой красный цвет миру, как вместе с нею уходит и жизнь…

Возразить на это было нечего.

— Если ты будешь ходить с распущенными волосами под ярким солнцем, то волосы твои выгорят и перестанут быть красными, и тогда ты будешь больше походить на женщину, — сказал сир Ив, сам не понимая, почему произносит это вслух.

Гвенн провела рукой по своим волосам.

— Тебе не нравится моя коса?

— Да, — сказал сир Ив.

Она вынула гребень.

— Расчеши мои волосы. Уж такую-то малость ты можешь ради меня сделать?

Сир Ив сказал:

— Я буду рыцарем, а разве рыцарь станет причесывать волосы незнакомой даме, да еще и корриган? Нет, дорогая Гвенн, ты должна найти себе служанку, либо любовника, который будет от тебя без ума.

Она заплакала еще пуще.

— У меня уже был такой любовник! Ах, что я наделала, что натворила!

Ив опять сел рядом с нею, вытер ей лицо своим рукавом.

— Не плачь, Гвенн. Успокойся. Расскажи мне о нем. Покажи мне его, чтобы я лучше понимал твою потерю.

Она потянула носом, как это делают обиженные дети, и несколько секунд молча сопела, видимо, собираясь с духом. Затем провела по воздуху пальцем, очерчивая некую кривую линию.

Края этой линии вспыхнули бледным пламенем, а в неровном овале, ею ограниченном, показалась картинка, очень далекая, смутная, так что Иву пришлось изрядно напрягать зрение, чтобы рассмотреть ее. В первые мгновения он не понял, что именно видит, а затем перевел глаза на корриган:

— Это поле боя!

— Да, — подтвердила она сквозь слезы. — Именно там я впервые встретила его.

Ив пронесся над смятыми, забрызганными кровью колосьями, и понял, что вошел в тело ворона. Минуя волю и разум, карканье вылетало из распахнутого клюва: он просто не мог не каркать при виде этого изобилия пищи; в этом крике звучало рвущееся из вечно голодной утробы ликование. Ив орал: «Еда! Еда! Еда!»

Затем он спустился ниже.

Зерно высыпалось из спелого колоса, оно было втоптано в грязь, раздавлено. Стебли перетерлись, пропитались кровью. Нехорошо для человека, но безразлично для птицы.

Люди лежали повсюду, безопасные, неподвижные. Их руки сжимали оружие или в бессилии хватались за землю. Ни один из этих жестов не имел смысла.

Затем ворон приметил одного воина, который шевелился, и настороженно уселся поодаль, наблюдая за живым блестящими черными глазками.

Это был молодой человек, одетый плохо и дурно вооруженный; из доспехов на нем имелся только мятый нагрудник. Шлем он потерял. Светлые его волосы слиплись, глаза потускнели, и ворон понял, что скоро и этот человек умрет.

Раненый, по-видимому, знал это и уже дал свое согласие на смерть. Теперь он просто лежал и смотрел на небо, очищенное от облаков.

На краю поля показался еще один человек, усталый бродяга, похожий на мародера, которому не повезло: он пришел слишком поздно, более удачливые грабители успели обобрать трупы. Должно быть, и шлем раненого забрали они, а жизнь ему оставили, не взяв ее за ненадобностью.

И теперь тот бродяга явился подобрать оставленное — в том числе и угасающую жизнь.

Оборванец шел медленно, с трудом волоча ноги, как человек, который проделал долгий путь. Несколько раз он останавливался, но затем, через силу, двигался дальше. Наконец он остановился над раненым и принялся рассматривать его своими сонными глазами.

И тут прямо перед бродягой выскочила корриган.

На ней было все то же зеленое платье, рыжие волосы ее были растрепаны и разметались по плечам; она держала в руке гребень так, словно тот являлся оружием и мог кого-нибудь исцарапать до смерти.

— Когда ты угомонишься, Анку? — крикнула корриган, обращаясь к бродяге.

Он посмотрел на нее устало.

— Никогда, покуда не закончится время.

— Ты всех отсюда забрал — уходи теперь.

— Не всех, — сказал Анку. И наклонился над раненым.

Корриган оттолкнула его.

— Уйди, — возмущенно крикнула она. — Оставь мне хотя бы этого.

— Его время вышло — я должен его забрать.

— А если я попрошу? — спросила корриган вкрадчивым тоном.

— Что это изменит? Мне грустно, корриган. Думаешь, я люблю делать то, что делаю? Я был первым сыном у отца и матери, они родили меня еще до Каина.

— Рассказывай, рассказывай. — Корриган взяла прядку рыжих волос и сунула ее себе в рот. И, пока она жевала свои волосы, Анку говорил монотонно:

— Считается, что первым родился Каин, но ведь это не так! Когда мой отец и моя мать согрешили, они впустили в мир смерть… Так написано в Великой Книге для людей, и это — чистая правда.

— Неинтересно, — сказала корриган, по-прежнему жуя.

Но Анку не обращал внимания на ее очевидное безразличие.

— Что же означают эти слова — «впустили в мир смерть»? Разве не так говорят о рождении ребенка? Сказали бы лучше — «впустили в мир любовь!» Amor, которая звучит одинаково на всех языках… Они родили меня, вот что они сделали! И из-за них я вечно скитаюсь по земле и забираю у людей жизнь, когда приходит надлежащее время…

Выплюнув изжеванную прядь, корриган вдруг обеими руками оттолкнула Анку:

— Убирайся туда, откуда пришел! Ступай хоть во чрево своей согрешившей матери, Анку, но я хочу забрать этого человека себе.

Анку сказал:

— Сейчас будь по-твоему, корриган, но только рано или поздно я все равно приду забрать его.

— Иди, иди, — сказала корриган. — Иди себе.

И, когда Анку повернулся спиной и медленно побрел прочь по исковерканному полю, корриган громко засмеялась.

Затем видение погасло.

Ив моргнул несколько раз, приходя в себя, провел рукой по лицу, точно желая снять с него паутину. Корриган жадно наблюдала за ним.

— Ты понял? — спросила она на всякий случай, потому что ничего не могла прочитать по лицу молодого человека.

— Что я понял? — уточнил Ив.

— Что я полюбила его.

— Этот Анку — кто он? Кто он такой на самом деле?

— Удивительно устроен человек — всегда обращает внимание на самые несущественные детали… — Корриган вздохнула. — Ну уж таковы вы, люди, и ничего с этим не поделаешь. Я отвечу на твой вопрос, сир Ив. Анку — первенец Адама и Евы, он — смерть и родной брат любому человеку. Он ушел, потому что я прогнала его, а существует лишь одно средство отогнать Анку, правда, только на время: истинная любовь. Ясно тебе? Анку ушел, потому что я на самом деле полюбила этого юношу. Иначе мне не удалось бы спасти его.

— Понятно.

— Он стал моим любовником. О, как я любила его! Я забрала его к нам, на Озеро Туманов, и мы по целым дням бродили среди камыша, мы спускались в подводный дворец, любовались играми разных таинственных существ, к нам приплывали большие цветы, умеющие петь, и мы слушали разные арфы. У арфы ведь есть душа, как и у человека, а у корриган нет души, одно только бессмертное тело, которое погибнет вместе с концом мира… Поэтому корриган так ценят владение арфой, понимаешь?

Сир Ив кивнул.

— Нам было хорошо вместе, — со слезами продолжала корриган. — Он не отказался от моих ласк. Он был не такой холодный, как ты, сир Ив.

Ив пожал плечами.

— Если твое сердце принадлежит другому, для чего тебе мои ласки, Гвенн?

Она посмотрела на него с недоумением и наконец ответила:

— Из всех способов проводить время, какие мне известны, этот — наилучший.

Ив поднял ладонь и поставил ее как преграду между собой и корриган.

— Если ты не хочешь, чтобы я этим вот мечом испытал твое бессмертие, корриган, то не приближайся ко мне. — И добавил, смягчаясь: — Расскажи еще что-нибудь о том человеке. Как вышло, что вы расстались?

— О, это было ужасно! — вскричала корриган, разом забыв свою обиду на сира Ива. — Мы поссорились. Он был глуп. Он меня не понимал. Возможно, он старался мне угодить, но… — Она приложила ко рту пальцы. — Я не помню, из-за чего все вышло, но я страшно разозлилась на него. О, я так сердилась! Я кричала, и топала ногами, и махала руками, и рвала на себе волосы, и… Я прогнала его.

— А он? — тихо спросил Ив.

И корриган ответила так же тихо и просто:

— Он ушел…

— Может быть, за пределами Озера Туманов его подстерегал Анку? — предположил Ив.

— Не могу поверить! — Корриган покачала головой. — Нет, он еще жив. Я так хочу снова увидеть его, так хочу его обнять! У меня даже соски горят, когда я об этом думаю.

Она взяла Ива за руку и, прежде чем юноша успел сообразить, что она делает, сунула его ладонь себе за вырез.

— Чувствуешь?

Он отдернул руку так, словно обжегся. Корриган приняла это за подтверждение.

— Даже тебе жарко — так что же говорить обо мне…

— Давно ли вы расстались? — спросил Ив.

— Быть может, месяц назад… Но я знаю, как коротка человеческая память, и потому оделась так, как тогда, в день нашей первой встречи. Я хочу, чтобы он сразу вспомнил меня, понимаешь? Сразу, как только увидит вновь.

— Что ж, это разумно, — согласился Ив. — От души желаю тебе найти потерянное. — И вдруг он насторожился: — Но почему ты пришла сюда?

— А разве он не здесь? — в свою очередь удивилась корриган.

— Что бы он делал здесь?

— Почему нет?

— Почему да?

Разговор зашел в тупик, и оба замолчали, разглядывая друг друга с одинаковым изумлением. Наконец корриган вновь прервала молчание:

— На самом деле Керморван — не первый замок, куда я пришла. Я обошла уже половину замков Бретани, ведь везде, если хорошенько поспрашивать, люди припомнят какое-нибудь таинственное происшествие. Но Керморван, по правде говоря, подходит лучше всего.

— Почему?

— Потому что над вашим родом тяготеет проклятие. Потому что вы связаны с призраками Рюстефана, хотите вы того или нет, а это означает, что любой из рода Керморван обладает также связью с потусторонним миром… Следовательно, и мой любовник должен был появиться здесь. Для него здесь самое место.

— Наш капеллан говорит, что существует истинная логика и логика женщин, — сказал Ив. — Он не учел того, что в мире действует также логика корриган.

Гвенн хмыкнула:

— Он многого не учел, ваш капеллан, как я погляжу.

— В любом случае, ты можешь остаться и познакомиться в замке со всеми. Возможно, ты и найдешь своего красивого любовника… — сказал Ив.

Внезапно он понял, что видит корриган гораздо лучше, чем в начале их разговора. Он поднял голову и заметил в окнах утренний свет. Ночь бдения над оружием закончилась. Вместо того, чтобы всю ночь молиться и просить о ниспослании ему даров высокой рыцарской добродетели, сир Ив занимался глупой болтовней с какой-то красноволосой коррриган!

— Что я наделал! — простонал сир Ив.

Он обхватил голову руками в полном отчаянии.

Корриган поцеловала его в щеку.

— У тебя осталось еще несколько минут, — шепнула она. — Ты успеешь и подумать о важных вещах, и помолиться. Ведь ты человек, а людям, как и корриганам, дано растягивать время по собственному усмотрению. Один из вашего племени тратит на это всю жизнь, а другому достаточно и нескольких мгновений.

Она встала, прошуршав платьем, и скрылась в тени за статуей Девы Марии.

Сир Ив впервые покидал замок Керморван, и сердце у него сжималось — нельзя сказать, чтобы ощущение было неприятным, но очень уж сильным.

Ему и прежде доводилось бродить по окрестностям, но никогда еще он не заходил так далеко, чтобы не вернуться домой на ночлег. Теперь же ему вместе со скучным оруженосцем Эрри предстояло проделать долгий путь — почти до самого Парижа.

Сир Вран, говорил об этом с племянником через две недели после посвящения, когда только-только отгремели праздничные пиры.

— Друг мой, — провозгласил он торжественным голосом, немного, впрочем, заплетающимся от бесконечной болтовни, выкриков, здравиц и яблочного сидра, — друг мой, посвящение в высокий рыцарский орден накладывает на вас совершенно новые обязательства…

Ив слушал радостно, потому что знал: с посвящением, которое он принял из рук дяди, он вступает в удивительную, поистине волшебную область бытия. Ибо новый рыцарь неизбежно входит в чудесное пространство, которое будет отныне разделять с королем Артуром, Тристаном и Роландом. Ив знал, что сейчас речь пойдет о подвигах: любой рыцарь, приняв шпоры, обязан тотчас доказать, что достоин носить их.

И точно: сир Вран заговорил именно об этом.

— Я вспоминаю наш разговор, племянник, — начал он, — тот, когда мы обсуждали с вами бретонского горностая и его будущую участь.

Ив нахмурился: он попытался вспомнить, когда это было и что он сам при этом высказывал.

— Я спрашивал вас, на чьей стороне ваши симпатии в спорах двух знатнейших родов Бретани за герцогство, — напомнил сир Вран, желая облегчить юноше задачу. — Помните? Вы удостоили меня чести и поделились собственными мыслями.

Ив задумался.

— Да, я говорил о горностаях, — сказал он наконец и улыбнулся так ясно и бесхитростно, что сир Вран мысленно поздравил себя: племянник оказался еще большим простаком, нежели предполагалось! — Я не отказываюсь от своих слов. Мне больше по душе Жан де Монфор и английское покровительство, нежели герцог Блуа и покровительство французского короля.

— Возможно, сейчас именно от вас зависит, осуществится ли эта мечта, — молвил сир Вран.

Юноша покачал головой, не переставая улыбаться:

— Я не вполне понимаю вас, дядя.

— Английский король высадился в Нормандии, — сказал сир Вран.

Стало тихо. Улыбка медленно сползла с губ Ива.

— Я не вполне понял, — проговорил он наконец.

— Да, именно таковы полученные мною новости, — подтвердил сир Вран. — английский король Эдуард — в Нормандии. Началось отвоевание земель, которые некогда принадлежали его предкам…

О, это была великолепная эпопея, и сир Вран не поскупился на эпитеты, описывая ее во всем многоцветье!

В начале весны 1346 года, когда сир Ив еще ни о чем подобном даже не помышлял и бродил по лесам вокруг своего родного замка, погруженный в грезы, — именно тогда король Эдуард собрал огромную армию; одних только рыцарей в ней было не менее двух тысяч!

Весь берег в Портсмуте покрылся палатками и цветными шатрами, везде горели костры, ржали лошади, гремело оружие, сновали разодетые в яркую одежду оруженосцы: готовился великий поход! Корабли стояли в гавани борт к борту, и день и ночь слышно было, как они трутся друг о друга, точно животные, запертые в тесном стойле.

Англичане чувствовали себя в безопасности. Несколько лет назад французы произвели высадку в Дувре и устроили там резню, после чего поспешно вернулись обратно: поступок отнюдь не рыцарский, подлый поступок, который нуждался в отмщении! В Портсмуте они не решились бы повторить эту дерзкую вылазку.

Но король Англии медлил с отплытием: весь май и июнь с юго-запада дули противные ветра, и флот никак не мог покинуть стоянку.

О том, что англичане собрались в поход и топчутся на месте вот уже второй месяц, во Франции, разумеется, знали. Известно об этом было даже такому захолустному бретонскому барону, как сир Ив де Керморван. Начали даже считать, что нынешним летом английское вторжение не произойдет. Слишком долго прокисает боевой дух английской армии. Рыцари — не крестьяне, и отличаются от землепашцев именно отсутствием терпения. Огонь воинственного духа горит только в том случае, если его питать дровами сражений, побед, движения вперед. Эдуард же заставлял своих вассалов медленно тлеть на берегу.

А ветра все дули и дули, препятствуя кораблям покинуть гавань…

Внезапно все переменилось. Пользуясь первым же дуновением попутного ветра, вся армада вышла в море и… попала в шторм. Пришлось спешно вернуться и молиться о ниспослании удачи. Запертые в трюмах, как моллюски в раковину, рыцари начали беситься.

Небеса смилостивились над Эдуардом лишь одиннадцатого июля. И только после того, как земля исчезла за горизонтом, командиры распечатали королевские приказы касательно места назначения. До сих пор предполагаемое место высадки держалось в тайне.

Весьма предусмотрительно со стороны Эдуарда: никто не смог бы проболтаться относительно планов короля, даже по случайности, не говоря уж о возможных соглядатаях французского короля.

А таковые имелись всегда. Слишком долго смешивалась кровь обоих королевств в жилах дворянства; так, Жан де Монфор, чьи предки владели землями неподалеку от Парижа, был почти совершенным англичанином, а ощущал себя при том бретонцем — и только бретонцем, для которого важней всего оставалась независимость его возлюбленного герцогства.

Итак, Эдуард предполагал высадиться в Нормандии, у Сен-Вааст-ла-Хог. И напрасно король Филипп собирает свои войска в окрестностях Парижа — ему не предотвратить неизбежного…

— А знаете ли, племянник, что произошло на следующий день после высадки английских войск? — спросил сир Вран, заранее торжествуя.

Сир Ив развел руками.

— Откуда мне знать? Разве что вы мне расскажете, дядя!

— Так вот, двенадцатого июля, едва ступив на землю Нормандии, Эдуард посвятил в рыцари своего сына, принца Уэльского, и несколько его товарищей. На то существовала основательная причина: принцу Уэльскому, как мне доносят верные люди, поручено командовать авангардом армии вторжения. Шестнадцать лет — обычный возраст, когда особе королевской крови поручается такое командование…

— Двенадцатое июля! — прошептал сир Ив.

Вран положил руку ему на плечо, заглянул ему в глаза.

— Вы понимаете, как это важно? Разве это может быть простым совпадением?

Сиру Иву тоже было шестнадцать лет — и он тоже получил рыцарские шпоры двенадцатого июля… Нет, таких совпадений не бывает: небеса посылают ему совершенно определенный знак!

— Вы должны отправиться к королю Эдуарду! — жарко произнес сир Вран. — Вы должны предоставить ему свой меч, свою жизнь. Вымпел замка Керморван обязан находиться в английской армии!

— Да, да, — заговорил сир Ив, блуждая глазами. Он чувствовал, как в нем вскипает лихорадка возбуждения. — Вы совершенно правы, дядя! Ах, сир Вран! — Юноша обхватил его шею руками, сильно стиснул в объятиях, не в силах сдержать восторженного порыва. — Должно быть, небеса послали вас мне! Кем бы я оставался, не будь у меня такого дяди, такого наставника? Разве я смог бы читать символы, посылаемые мне самим провидением? О, нет, я прозябал бы в неведении… и никогда не смог бы принимать участия в событиях, которые решат судьбу нашего великого герцогства!

Сир Вран погладил его по плечу и легонько отстранил от себя.

— Да, да, племянник, вы правы… а теперь — ступайте. Я отдам распоряжения о том, чтобы вас подготовили для похода. Разумеется, вы возьмете с собой Эрри.

Сир Ив чуть наморщился. Вран давно примечал, что племянник всегда немного хмурился, когда речь заходила о его оруженосце.

— В чем дело, сир Ив? Вам не по душе этот Эрри?

— По правде сказать, нет, но коль скоро его выбрали для меня вы, — я не решался открыть вам свои соображения на его счет.

— О! — Вран усмехнулся немного иронически. — У вас имеются какие-то соображения насчет оруженосца? Я всегда считал, что слуги — достаточно низкая материя для того, чтобы загромождать господский ум.

— А Эсперанс говорил, что от слуг и оруженосцев зачастую зависит жизнь господина, поэтому будет верхом глупости не обращать на них внимания, — вырвалось у сира Ива.

Как всегда, когда в разговорах всплывало имя Эсперанса, сир Вран сердито нахмурился. Раздраженным тоном он ответил племяннику:

— Удивляюсь, что вы, став рыцарем, до сих пор ссылаетесь на высказывания какого-то мужлана, который, правда, заботился о вас… но теперь его больше нет. Он вас предал! Да, да, предал, потому что по-настоящему хорошие слуги никогда не исчезают вот так, бесследно. Кто он такой? Почему вы до сих пор следуете его советам? Это — мужланские советы, и вам теперь следует позабыть о них.

Ив чуть наклонил голову и упрямо повторил:

— Да, но мне самому этот Эрри не слишком-то нравится. Я и без всякого Эсперанса нахожу, что лучше отправляться в путешествие с человеком, который близок тебе, если не душой, то, во всяком случае, складом мыслей.

— Какой еще у оруженосца может быть «склад мыслей»! С каждой минутой, сир Ив, вы изумляете меня все больше! Задача Эрри — возить ваши доспехи и оружие, помогать вам облачаться в них, заботиться о вашем пропитании и о корме для вашей лошади. Он не должен ни о чем думать, кроме как об этих вещах, и могу вас заверить, сир Ив, Эрри только о них и думает. Впрочем, — добавил сир Вран, сделав обиженное лицо, — вы можете выбрать для себя другого оруженосца, коль скоро вас не устраивает тот, которого подыскал для вас я.

— Нет, нет, дядя, я не буду больше оспаривать вашего решения! — заверил его сир Ив, едва не плача: только теперь он понял, как сильно оскорбил дядю сомнениями.

И Эрри было отдано распоряжение готовиться к дальнему походу.

Если у сира Ива и имелась причина для того, чтобы медлить с отбытием, так причина эта звалась «Гвенн»: таинственная гостья, которая появилась в день посвящения Ива в рыцарский орден, осталась в замке Керморван на неопределенное время.

На рассвете, когда дверь часовни отворили после ночного бдения будущего рыцаря, Гвенн куда-то исчезла; во всяком случае, люди, пришедшие за Ивом, не заметили корриган, а сам он был слишком взволнован, чтобы следить за тем, куда она скрылась.

Гвенн появилась лишь к середине дня, когда Ив, с золотыми шпорами, счастливый, взволнованный, пьяный от летнего воздуха, от новых впечатлений, от свершившегося над ним великого таинства, сидел во главе стола и слушал, как сир Вран рассуждает о рыцарском духе. Пышных фраз, произносимых дядей, сир Ив, впрочем, не разбирал, но воспринимал его речи всем своим естеством: торжественный тон, красивый голос, отдельные слова, прорывающиеся в сознание — «меч», «доблесть», «справедливость»…

И вот тогда Ив второй раз увидел корриган. На ней было зеленое платье, рыжие волосы она убрала под покрывало, украшенное цветами.

При появлении незнакомой гостьи сир Вран даже запнулся посреди своей речи. Гвенн между тем устроилась за столом и на миг скрылась из виду, но затем опять стала заметной, и сир Вран больше не отводил от нее взора.

Тогда-то сир Ив и подумал, что его дядя, по всей вероятности, и есть тот самый воин, которого корриган спасла от смерти, которого любила и теперь, после плачевной ссоры, разыскивает.

Иначе ведь и быть не могло! Корриган была чудесной, волшебной, и таким же был сир Вран, красивый, веселый, столь хорошо разбирающийся в вопросах рыцарственности, в политике, истории и побуждениях королей и всех знатных людей!

Словом, сир Ив почувствовал себя еще более радостным, потому что предвкушал, как у него на глазах сир Вран вновь обретет утраченную возлюбленную и будет несказанно счастлив.

Во время пиршества сир Ив нашел случай заговорить с дядей:

— Вы, конечно, обратили внимание на ту даму в зеленом платье?

— Разумеется, — кивнул сир Вран, — трудно не заметить даму в зеленом, ведь зеленый цвет обозначает готовность к любви, в то время как синий — неприступность и верность далекому возлюбленному.

— А еще синий цвет означает лицемерие, — подхватил сир Ив, — потому что некоторые дамы нарочно его надевают, показывая мужьям и возлюбленным свою непоколебимую верность и тем самым усыпляя их бдительность. С женщиной, одетой в синее, надлежит соблюдать большую осторожность, поскольку она может оказаться лгуньей; в то время как женщина, одетая в зеленое, всегда весела и искренна.

— Вижу я, племянник, что вы не напрасно проводили дни в библиотеке замка, — улыбнулся сир Вран, — жаль, правда, что все ваши познания — из книг. Что до меня, то все, что я знаю и о чем рассказываю вам при случае, взято мной из личного опыта.

Ив сжал его руку.

— Не могу и выразить, как я ценю ваши советы, дядя!

— Однако вернемся к этой даме в зеленом, — спохватился сир Вран. — Вам она, кажется, немного знакома? Кто она? Это вы ее пригласили?

— Я не приглашал ее. Она явилась сама, как привыкла делать всегда — это у нее в обычае… Разве вы еще не поняли, сир Вран? Это корриган. Ну что? Теперь вы узнали ее?

Сир Вран метнул в племянника быстрый взгляд и прочел на раскрасневшемся лице юноши больше, нежели мог в тот момент осознать: сир Ив явно ожидал, что дядя почему-либо узнает эту даму. И сир Вран решил его пока не разочаровывать и отвечать уклончиво:

— Как можно не узнать даму в зеленом! — проговорил он. — Разумеется. Вы полагаете, она могла разыскивать меня?

Если бы он прицеливался из лука нарочно — то и тогда не смог бы поразить мишень удачнее!

Сир Ив побледнел:

— Я сразу догадался об этом!

«Э, тут скрыта какая-то тайна, — подумал сир Вран, — и для того, чтобы ее разгадать, нужно всего лишь делать вид, будто она мне известна. Рано или поздно мальчик проговорится…»

— Она назвалась Гвенн, — добавил сир Ив.

Сир Вран медленно покачал головой:

— Это имя мне незнакомо.

Говоря так, он ничем не рисковал: по лицу племянника и по тону его взволнованного голоса он сразу понял: сир Ив предполагает, что «Гвенн» — не настоящее имя дамы в зеленом.

— Да, я тоже считаю, что она назвалась «Гвенн» просто так, возможно, потому, что догадалась — это мое любимое имя, — кивнул сир Ив.

«Для него подобные вещи в порядке вещей, — мелькнуло у сира Врана. — Незнакомая дама сразу догадалась, какое женское имя предпочитает юнец, и назвалась именно так… Странный мальчик. Впрочем, мне это только на руку».

— Я не в силах предположить, каким могло бы быть настоящее имя дамы, — медленно произнес сир Вран вслух, одновременно с тем испытующе глядя на племянника: вдруг тому известно, как ее зовут на самом деле.

Сир Ив кивнул:

— Такое случается, если корриган хочет, чтобы ее забыли… например, после ссоры. Впрочем, она раскаялась и теперь ищет…

— Да, — сказал сир Вран, — весьма печально.

«Что же она ищет?» — лихорадочно соображал он.

Сир Ив вздохнул и расцвел радостной улыбкой.

— Я от души надеюсь на то, что она наконец нашла! Для меня нет сейчас ничего лучше, чем видеть чужое счастье — ведь оно будет мне порукой, что и я когда-нибудь обрету свое…

И сир Вран охотно принялся ухаживать за дамой в зеленом, надеясь тем самым заморочить голову племяннику как можно лучше. Впрочем, поначалу сир Вран ни на мгновение не поверил в то, что таинственная незнакомка — настоящая корриган, из тех, что живут на берегу и на дне Озера Туманов. Это было бы чересчур. Сир Вран не доверял чудесному.

«Странная на вид, хотя довольно привлекательна, — решил сир Вран после того, как разглядел даму в зеленом получше. — Лучше сказать — притягательна, а не привлекательна, потому что есть в ней нечто, что притягивает… Да, она именно притягивает к себе, причем не благодаря внешности, а, скорее, вопреки. Интересно бы узнать, кто она такая!»

И он подсел к даме и начал с нею разговаривать.

— Позвольте узнать, прекрасная госпожа, откуда вы прибыли в Керморван?

— Ну, я еще подумаю, позволить вам или нет, — ответила Гвенн легкомысленным тоном. — Впрочем, я бы выпила еще сидра. Вам нравится сидр?

— Больше, чем вино, хотя когда я бывал при королевском дворе, мне приходилось делать вид, будто я предпочитаю вино…

— О, превосходный ответ! — расхохоталась Гвенн. Рыжая прядка выбилась из-под покрывала. — Вот вы и рассказали мне о своих пристрастиях, и упомянули мимоходом, что бываете при королевском дворе. Стало быть, кавалер вы завидный!

— Ответьте же и на мой вопрос, — настойчиво повторил сир Вран. — Откуда вы прибыли?

— Не будьте невежливым. Экая вы скотина, мой господин, — сказала корриган и засмеялась. — Я хожу по Бретани вот уже месяц с лишком и разыскиваю своего любовника.

«Сир Ив прав, — подумал Вран. — Вероятно, она ему все уши прожужжала своим пропавшим любовником… Интересно только, когда они успели поговорить».

— Сочувствую вашей утрате, моя госпожа, — сказал сир Вран.

— Всё вы врете, ничему вы не сочувствуете, — объявила корриган.

Вран налил в ее кубок еще сидра и устроился рядом поудобнее.

— Я сочувствую вам настолько, что готов предложить себя взамен потерянного, — сказал он, осторожно пытаясь обнять корриган за талию.

Сейчас он просто разведывал обстановку, но, возможно, вскоре перейдет к более решительным действиям.

Дама не стала уклоняться от объятия.

— Что ж, — вздохнула она, — ваш племянник почему-то отказался от моей ласки, хотя был мне более желанен, чем вы. Вы же, напротив, готовы подарить мне себя. С радостью принимаю этот подарок. Только ничего не требуйте взамен. Некоторые люди совершенно не в состоянии любить бескорыстно. Как только они догадываются, что их возлюбленная — корриган, так сразу принимаются выпрашивать у нее разные дары, а то и вымогают силой.

Сир Вран стиснул зубы. Гвенн приблизила к нему лицо, и он очень близко увидел ее косящие глаза, и притаившуюся вечность в глубине зрачка, и томительную переполненность жизнью, — все то, чего не встретишь во взгляде смертной женщины.

Вран отпрянул.

— Так вы и в самом деле корриган? — вырвалось у него.

Она засмеялась, цедя смех сквозь зубы.

— Вот первое искреннее слово, которое я от вас слышу! До сих пор вы лукавили и были похожи на вышивку одной дамы из Мезлоака.

Дама из Мезлоака слыла большой рукодельницей, и все гости всегда хвалили ее вышивки, и сир Вран, разумеется, знал об этом.

Он спросил у корриган:

— А что вам такое известно о вышивках этой дамы, что могло бы бросить на нее тень?

— Одно только сравнение с неискренним человеком уже способно бросить тень на что бы то ни было, — отвечала корриган. — Впрочем, расскажу вам ее секрет. Вся изнаночная сторона у нее — в узлах да петлях, и я сама запускала ногти в эти петли, так что мне ли не знать в них толк!

— Странно, — молвил сир Вран, — почему бы вам интересоваться изнаночной стороной вышивок дамы из Мезлоака?

— А почему бы и нет? — пожала плечами корриган. — Про меня говорят, будто у меня вздорный характер… Должно быть, так оно и есть; я ношу зеленое платье, и вы уже успели заметить, что волосы у меня красные, — какому же характеру быть при такой наружности?

— Мой племянник просит вас погостить у нас подольше, — сказал сир Вран.

Корриган посмотрела на него, подняв бровь, и ничего не ответила.

Сир Вран добавил:

— Кажется, он в вас влюблен, моя госпожа.

— Ну, это вряд ли, — сказала корриган, но по ее виду сир Вран понял, что услышанное было для нее лестно.

— Впрочем, если вам угодно будет проводить время со мной, я обещаю вам мою самую глубокую признательность, — заметил также сир Вран.

Корриган сказала, зевая:

— Сир Вран, — так вас, кажется, зовут? Я останусь в Керморване, потому что, как мне почудилось еще нынче утром, здесь я найду потерянное. И мне нравится ваше имя — «Вран». Оно было вам дано матушкой, хотя совершенно вам не подходит; ну так не ради вас, так ради вашего имени я желаю провести с вами ночь. Потому что не может быть, чтобы имя не оказало на человека благотворного воздействия. Для того ведь и существуют имена!

— Откуда вы знаете, что имя выбрала для меня матушка? — удивился сир Вран.

— У каждого имени собственный запах, — вздохнула корриган. — Нет двух одинаковых имен. Они всегда различаются между собой.

— Но случается ведь так, что одно и то же имя носят два совершенно разных человека! — сказал сир Вран.

Корриган посмотрела на него с легким сожалением.

— Одно и то же имя? Они могут выглядеть одинаково, если написать их, но звучат всегда по-разному… В Священной Книге, которую создатель мира продиктовал людям, в самом ее начале, есть два человека с одним и тем же именем — «Енох»; но один из них был великим грешником, а другой — таким великим праведником, что его живым забрали на небо, так что мы, корриган, никогда его даже не видели… И что же, по-вашему, сир Вран, это имя, «Енох», в обоих случаях звучало одинаково?

— Для корриган вы слишком хорошо знаете Священную Книгу людей, — сказал сир Вран.

Она отмахнулась.

— Невелика заслуга! Я знаю ее, потому что знакома со святым Гвеноле, которого на латыни зовут Генолием…

На том разговор их оборвался, но вечером корриган действительно пришла к сиру Врану и осталась у него до утра.

А сир Вран, получив время подумать над случившимся, принял одно очень важное решение. Он задумал задержать корриган в замке Керморван и заставить ее дать ему три великих дара — долголетия, процветания и тайны. По слухам, все корриганы в состоянии одарять своих любовников таким образом. Оставалось только принудить Гвенн к этому.

Немного смущало сира Врана то последнее, чем наделяют своих любовников корриганы, — тайна. Ибо смысл последнего дара корриганы всегда сохраняют в секрете и не открывают его значения — по всей видимости, они сами избирают этот третий подарок, и даже человек, завладевший любовью корриган, не может предугадать, что именно напоследок приготовила ему загадочная возлюбленная.

Однако сир Вран знал и другое: если корриган достаточно долго находится вдали от Озера Туманов, она начинает терять свою силу. Так что к тому дню, когда настанет время получить от Гвенн третий дар, она уже будет не в состоянии что-либо сделать.

Сир Ив был несказанно рад, когда наутро после пира увидел, что Гвенн не собирается уезжать. Через несколько дней пир окончательно закончился, и гости разъехались, но Гвенн даже не думала покидать Керморван. Эрри сказал молодому господину, что «красноволосая» ночует в комнатах у сира Врана.

— Если даме это угодно, пусть ночует у сира Врана, — отрезал сир Ив. Он не желал обсуждать со своим оруженосцем ни дядю, ни его возлюбленную.

Для Ива по-прежнему оставалось загадкой: был ли сир Вран тем самым воином, которого спасла корриган, или же в видении речь шла о ком-то другом? Вран и Гвенн очень хорошо подходили друг другу, они выглядели довольными и вполне счастливыми.

Снова и снова Ив вызывал в памяти то видение. Но он, к глубочайшему своему сожалению, не мог больше узнать лицо спасенного воина. Зато Анку в образе бродяги он видел все лучше и лучше. В конце концов, Ив перестал об этом думать. Следовало оборвать мысли прежде, чем образ Анку станет чересчур настойчивым и прежде, чем Ив начнет считать происходящее дурным знаком.

Так что все шло своим чередом, и так минули две недели. Гвенн почти не разговаривала с Ивом. Юноша явно перестал представлять для нее интерес. Ничего не поделаешь — корриган была капризна, и сама в этом первая же признавалась. А сейчас ее каприз заключался в том, чтобы принимать ласки от сира Врана и по целым дням либо кушать — поесть она любила! — либо кататься верхом. Лошади обожали Гвенн и возили ее, как она хотела, то галопом, то шагом, то танцующей рысью. Иногда она брала на руку охотничьих птиц, и они никогда не царапали ее запястья, хотя Гвенн не пользовалась рукавицами.

Она могла уйти далеко на мельницу и опустить руки по локоть в воду, и маленькие рыбки проплывали у нее между пальцами, щекоча чувствительную кожу. Однажды Ив собственными глазами видел, как Гвенн подобрала упавший цветок, приложила его к ветке — и он прирос к прежнему месту, как будто никогда и не срывался.

Там, где она проходила, люди начинали улыбаться, дело спорилось, и в котлах все закипало. И это служило верным знаком того, что у корриган доброе настроение.

Поэтому сиру Иву и не хотелось уезжать из замка. Гвенн погрузила Керморван в бесконечный праздник, тихий, пропитывающий собою все бытие, готовый, казалось, длиться вечно…

Но время приспело, король Англии высадился в Нормандии, и вымпел Керморвана должен находиться в войсках Эдуарда, — это было решено и будет исполнено.