Отрыв

8

Тарасу случилось плакать передо мной ещё один раз — когда кончился срок его контракта, и пришло время улетать с Варвура.

Мы опять сидели в закутке, пили "отъездную". Вернее, пил Тарас; меня в любой момент могли дёрнуть на вылет, и я ограничился символическим глотком. Механик же размазывал по лицу изобильно текущие слезы, шумно сморкался в замусоленную до неузнаваемости тряпку и вид имел раздражающе жалкий.

Смотреть мне в глаза он избегал. То и дело начинал оправдываться — ненужно и бессвязно; потом заливал собственное многословие дозой спирта — и снова плакал молча, растирая покрасневшие веки широкими пальцами в чёрточках въевшейся смазки.

Всё было сказано и обсуждено не раз и не два. Я знал уже, что на родной планете Тараса ждёт семья — жена и две дочки, в которых он души не чает. Что старшая в этом году заканчивает школу; что младшая много болеет, и врачи подозревают какую-то неясную хронику, но никак толком не определятся с диагнозом. Знал, что жена намного моложе Тараса, что ухаживал он за ней два года, увёл из-под носа у известного архитектора, взяв измором, и до сих пор пуще глаза боится её потерять.

Иными словами — я знал тысячу причин, из-за которых механик не мог продлить контракт.

Это как раз было нормально: такая ли, иная, но жизненная линия Тараса лежала за пределами штрафбата и кипящего котла Варвура. Его жизнь — это его жизнь, а пятилетний срок оставался моим приговором.

Но вот теперь, накануне отъезда, Тарас лил слезы и надирался вдрызг совершенно зверски. Ему было плохо и больно, а я ощущал себя беспомощным, как никогда.

Тягостная создалась ситуация.

Так и вышло, что когда прозвучал сигнал тревоги, я вздохнул едва ли не с облегчением. Первый раз за всё время моего пребывания на Варвуре механик не провожал меня на вылет — и первый раз не встретил по возвращении. Вот чего я не ожидал — так это ощущения одиночества, неожиданно остро резанувшего грудь при виде пустой площадки. Я и не замечал, насколько привык отогреваться душой возле Тараса. Привык к его вечному суетливому беспокойству, к его искренней радости, будто тёплыми ладошками ложащейся на измотанные диким напряжением нервы.

Тараса я нашёл в подсобке упившимся до полной отключки, но даже в бессознательном состоянии продолжающим хлюпать носом и бубнить что-то нечленораздельное; я переложил его на раскладушку и укрыл серым колючим одеялом. Всё было под рукой — в последнее время механик частенько ночевал прямо в ангаре. Тарас вскидывался ещё несколько раз, потом угрелся под одеялом, бормотание его постепенно перешло в ровный присвистывающий храп. Я посидел немного, слушая его сопение и пытаясь представить, что через недельку-другую пути этот человек окажется у себя дома, среди своих близких. Будет решать какие-то мирные, житейские проблемы, ходить с дочкой в зоопарк или на аттракционы, пить чай с женой по вечерам и узнавать о Варвуре только из выпусков видеоновостей. Представить так и не смог, тряхнул головой и отправился в казарму — отсыпаться.

Ночь выдалась на редкость спокойной — всего один вылет. Я проведал Тараса, но будить не стал, только поправил сползшее одеяло. Сам прогнал тест-программу на двух побывавших сегодня в работе леталках, зафиксировал данные — нечего ему с утра ещё и с этим возиться. Вообще-то мне, нейродрайверу, тест-программы нужны были, как корове седло; но — положено, а Тарас к своим обязанностям всегда относился серьёзно. Снова заглянул в подсобку — и пошёл досыпать; впервые за долгое время сон пришёл ко мне не сразу.

Утром мы должны были вылететь на барражирование секторов — как всегда, примерно за час до прибытия транспорта. Муторная работка: чем-то напоминает "утиную охоту", только каждый одновременно и "утка", и "охотник", и наблюдатель, а у ведущего тройки — ещё и право решения: увидев внизу что-то подозрительное, на глаз оценить степень достоверности и отдать приказ — наносить удар или нет. Для штрафника право решения совсем не благо. Дороговато можно за ошибку заплатить. А ещё это задание тяжело своей длительностью: несколько часов полёта в таком напряжении — не шутка. Часть пилотов обычно менялась посменно, но — только часть: иначе нас просто не хватало на покрытие секторов.

В мою тройку теперь кроме Ская, который считался уже почти ветераном, входил ещё Тёма — новичок из последнего пополнения. Вообще-то имя парня было Артемий, но я сразу заявил, что для боя Артемий — слишком длинно, и стал звать его Тёмой; он не возражал, он вообще посматривал на меня как-то странно, не знаю уж, что ему нарассказали. По поводу "переименования" Одноглазый бросил мне однажды: "Мой хлеб отбиваешь?" — но тут же коротким "хе, хе" дал понять, что пошутил. Тем не менее, Скаю он "имя" так и не присвоил — а ведь пора бы. Тёма уже "обкатался" в нескольких серьёзных передрягах, но продолжал трястись перед каждым вылетом, и прилагал массу усилий, чтобы в эти минуты не попасться мне на глаза. Я вспоминал себя во времена "утиной охоты" — и всякий раз ненароком отворачивался, позволяя парню прошмыгнуть в леталку незамеченным.

Я договорился с капитаном, чтобы для Тёмы выделили подмену на вторую половину барражирования, и уже лез в бифлай, когда увидел бегущего по полю Тараса. Немного раньше я пытался потормошить его, но механик, не просыпаясь, застонал так жалобно, что я оставил эту затею — предупредил только технарей в ангаре, чтобы не дали проспать транспорт. Пусть встанет после того, как я улечу; так даже лучше.

Однако теперь механик мчался по площадкам, спотыкаясь и неловко подпрыгивая на стыках плит, и отчаянно махал руками. Поколебавшись мгновение, я спрыгнул на бетон — время пока позволяло.

— Данилка-а! — закричал Тарас ещё издалека, а подбежав, повторил, дыша прерывисто и с натугой, — Данилка.

— Проспался, алкоголик и тунеядец? — Спросил я, невольно расплываясь в улыбке при виде его помятой рожи и встрёпанной шевелюры. — Как головка нынче?

— Как же ты, паря, а? Едва не улетел… вот так.

— Я тебя будил — не помнишь?

— Не помню, — сокрушённо признался Тарас. — Данилка, я…

Меньше всего мне хотелось, чтобы снова началась вчерашняя тягомотина.

— Смотри, дома не пей, — выговорил я торопливо, но строго. — А то мне потом от твоей жены претензии выслушивать — споил, дескать. Я ведь приеду проверить, ты не думай. Детям привет. Младшей передай по секрету: из таких, как она, потом самые крепкие вырастают, так что пусть не расстраивается. И… в общем, мне пора. Бывай, Тарас.

— Данилка, — повторил он, моргая покрасневшими глазами.

— Счастливого пути!

— Я буду ждать! — выкрикнул механик, когда я был уже в леталке. — В гости буду ждать тебя, слышишь? Смотри, паря, не обмани!

Я кивнул, хотя он уже не мог этого видеть, и вошёл в слияние.

Транспорт прибыл и убыл без особых эксцессов — это то, что отложилось в памяти; а вот мой тот вылет как-то не запомнился. Наверное, он был долгим и нудным, и наверное, я работал не хуже, чем обычно — по крайней мере, никто не сказал мне иного. На душе было паскудно. Раздражала вопиющая неловкость недавнего прощания, ложь эта бодряческая, произнесённая напоследок; раздражало вновь накатившее злое, аж до горького комка в горле, ощущение одиночества; пуще того раздражала собственная неспособность порадоваться за друга, счастливо соскочившего с этой адской сковородки. На нового механика, с того же транспорта сошедшего, я почитай что и не взглянул — так, буркнул что-то невнятное в ответ на представление зампотеха, да и ушёл в казарму. Не знаю, что подумал обо мне бедняга-новичок, только не было у меня сил не то что на любезность — даже на самую примитивную вежливость. А впрочем, вряд ли он и ждал другого от зека-штрафника.

Вечером того же дня меня сбили.