Открытие ведьм

Глава 1

Переплетенный в кожу том, ничего особенного. Любой историк, будь он человеком, не усмотрел бы никакой разницы между этим томом и прочими старинными фолиантами Бодлианской библиотеки Оксфорда[1], однако я сразу поняла, что с ним что-то не так.

В читальном зале герцога Хамфри в этот сентябрьский вечер было пусто, и заявки выполнялись быстро: летний наплыв посетителей миновал, лихорадка осеннего семестра еще не началась. Тем не менее я удивилась, когда Шон, дежуривший на выдаче, заговорщицки шепнул:

– Ваши манускрипты прибыли, доктор Бишоп. – Библиотекарь застенчиво отряхнул свитер с ромбами от пыли веков, и песочная прядка упала ему на лоб.

– Спасибо, – благодарно улыбнулась я. – И перестань называть меня доктором Бишоп. Мне все время кажется, что ты обращаешься к кому-то другому.

Я беззастенчиво превышала допустимое для одного заказа количество книг, и Шон уже больше недели мне в этом потворствовал. Еще в аспирантуре мы с ним частенько сиживали в баре с розовыми стенами напротив университета.

Он с ухмылкой подвинул мне заказ по обшарпанной дубовой столешнице. Каждая из иллюстрированных алхимических рукописей лежала в защитной картонной папке.

– А, вот еще одна.

Шон юркнул в специальную комнатку и вернулся с толстой книгой – ин-кварто, пятнистый переплет телячьей кожи. Он положил ее поверх остальных и наклонился, чтобы рассмотреть получше. Тонкая золотая оправа очков сверкнула в свете приделанной к полке неяркой бронзовой лампы.

– Книгу давно не спрашивали – надо пометить, чтобы и ее поместили в папку.

– Напомнить тебе?

– Не надо. Уже внес в память. – Шон постучал себя по лбу.

– Видно, твоя память работает лучше моей.

Шон застенчиво на меня посмотрел и потянул бланк заказа, застрявший под переплетом.

– Смотри, не пускает.

Привычную тишину зала нарушили приглушенные голоса.

– Слышал? – Я оглянулась.

– Что именно? – спросил Шон, поднимая глаза от манускрипта.

Полустершаяся позолота на обрезе не объясняла излучаемого книгой радужного сияния. Я сморгнула:

– Да так, ничего.

Я торопливо потянула книгу к себе и тут же ощутила покалывание в пальцах. Шону наконец удалось вытащить бланк. Я взяла в руки всю стопку, придерживая ее подбородком. Привычные запахи карандашной стружки и мастики заглушил новый загадочный аромат.

– Диана, ты себя хорошо чувствуешь? – забеспокоился Шон.

– Да, просто устала немного.

Я оторвала нос от манускрипта и быстро прошла через самую древнюю, относящуюся к пятнадцатому веку часть зала мимо поцарапанных елизаветинских столов (каждый с тремя книжными полками). Готические окна между ними привлекали внимание читателя к кессонным потолкам. Там блистал яркими красками с позолотой университетский герб – три короны и открытая книга – и повторялся девиз «Господь – мой свет».

Во всем зале, кроме меня, в пятницу вечером находился один-единственный человек – Джиллиан Чемберлен, тоже американка. Она была классицисткой, преподавала в Брин-Море[2] и сейчас корпела над переложенными стеклом папирусами. Я прошла мимо, стараясь не смотреть на нее, но меня выдало поскрипывание старых половиц.

Я почувствовала на себе ее взгляд – взгляд другой колдуньи.

– Диана? – окликнула она из полумрака.

Я остановилась, подавив вздох:

– Привет, Джиллиан.

Мне почему-то не хотелось показывать ей свои книги, и я встала подальше, да еще повернулась так, чтобы их загородить.

– Что будешь делать на Мейбон?[3]

Джиллиан вечно звала меня провести время с «сестрами». Теперь, когда до колдовского праздника осеннего равноденствия оставалась всего пара дней, она с удвоенным рвением пыталась приобщить меня к местному ковену.

– Работать, – кратко ответила я.

– Тут есть очень милые колдуны, – с укором произнесла Джиллиан. – Обязательно приходи к нам в понедельник.

– Спасибо, я подумаю. – Мои ноги уже шагали по направлению к Селден-Энду, просторному крылу восемнадцатого века, расположенному под прямым углом к главному залу. – Особенно на меня не рассчитывай – готовлю доклад к конференции.

Тетя Сара предупреждала меня, что одна колдунья другую нипочем не обманет, но попытаться-то можно.

Джиллиан сочувственно хмыкнула, но продолжала за мной следить.

Вот и мое привычное место возле высоких сводчатых окон. Хотелось поскорей скинуть книги на стол и вытереть руки, но я поборола искушение и положила их осторожно, проявляя уважение к возрасту.

Рукопись, зажавшая бланк заказа, лежала на самом верху. На ее корешке был отштампован золотом герб Элиаса Ашмола, коллекционера и алхимика семнадцатого столетия; его книжное собрание поступило в библиотеку из музея[4] в девятнадцатом веке. Ниже герба значился номер – 782.

Потрогав бурый кожаный переплет, я тут же отдернула ладонь, но сделала это недостаточно быстро. По рукам и плечам побежали мурашки, мышцы шеи и спины напряглись. Ощущение вскоре прошло, но на смену ему явилась пустота, чувство несбывшегося желания. Потрясенная, я шагнула прочь от стола.

Даже с безопасного расстояния книга бросала мне вызов, угрожая разрушить стены, которыми я отгородила себя-ученого от себя – последней колдуньи из рода Бишопов. Ради честно заработанной докторской, хорошей должности и перспектив на будущее я отреклась от фамильного наследия – жизнь, которую я себе создала, опиралась на здравый смысл и мои способности, а не на предчувствия и заклинания. В Оксфорде я намеревалась завершить один исследовательский проект, опубликовать свои изыскания, проведя тщательный анализ и снабдив их подробными примечаниями, и представить это все на суд коллег – обычных людей. Никаких тайн, колдовскому шестому чувству в этой работе места не было.

Тем не менее один из заказанных мной алхимических манускриптов проявлял все признаки сверхъестественного, и я просто не могла это игнорировать. Руки у меня чесались открыть книгу и узнать наконец, в чем дело, но чувство еще более сильное, чем любопытство, приказывало не спешить и подумать: что мною движет – чисто академический интерес или родство с колдунами?

Бодли всегда была для меня святилищем, никак не связанным с Бишопами. Я глубоко вдохнула библиотечный воздух и закрыла глаза, надеясь обрести ясность, потом сложила на груди дрожащие руки и задумчиво уставилась на «Ашмол-782». За окном густели сумерки.

Моя мать сразу же поняла бы, что делать, – инстинктивно. Почти все Бишопы были одаренными колдунами, но Ребекка и среди них выделялась – так говорили все. Способности у нее проявились рано: уже в школе, в младших классах, она переколдовывала большинство старших товарок по ковену. Интуиция помогала ей разбираться в заклинаниях, а еще мама обладала невероятным провидческим даром, видела насквозь людей и понимала ход событий. Сара, ее младшая сестра и моя тетка, тоже была талантлива, но практиковала больше по части традиционных зелий и чар.

Мои коллеги-историки, разумеется, ничего об этом не знали, но в Мэдисоне, маленьком городке на севере штата Нью-Йорк, где я жила у Сары с семи лет, всем и каждому было известно, кто такие Бишопы. Наши предки переехали туда из Массачусетса после Войны за независимость. Тогда прошло уже больше ста лет с тех пор, как Бриджит Бишоп[5] казнили в Сейлеме, но дурная слава сопровождала семью повсюду. На новом месте Бишопы очень старались доказать мэдисонским соседям, что колдуны приносят одну только пользу – и лечат, и погоду предсказывают. Со временем наша семья пустила корни достаточно глубоко, чтобы стойко выдерживать неизбежные вспышки страха и суеверия.

Но любопытство выманило мать за пределы безопасного Мэдисона. Для начала она отправилась в Гарвард, где встретила молодого Стивена Проктора. Он тоже происходил из старого колдовского рода и тоже мечтал оторваться от семейных традиций и Новой Англии. Ребекка и Стивен были чудесной парой: мать, по-американски открытая, уравновешивала более старомодного и чопорного отца. Они стали антропологами и с головой погрузились в чужие культуры и верования, сочетая страсть к науке с глубокой любовью друг к другу. Обеспечив себе прочные академические позиции – Ребекка в своей альма-матер, отец в Уэллсли[6], – они ездили со своими исследованиями по разным странам, а потом обосновались в Кембридже, в штате Массачусетс.

Мои детские воспоминания, хотя и немногочисленные, обладают необычайной яркостью. Вельветовые заплатки у отца на локтях, пахнущие ландышем духи матери. Звон бокалов в пятницу вечером, когда они, уложив меня спать, ужинали вдвоем при свечах. Сказки, которые мама рассказывала мне на ночь, стук коричневого отцовского портфеля, который он бросал на пол у входной двери.

Почти все дети помнят о своих родителях нечто подобное, но у меня есть и другие воспоминания. Мама никогда не стирала, но моя одежда всегда была чистой и аккуратно сложенной. Разрешение на экскурсию в зоопарк, забытое дома, вдруг появлялось на моей парте само собой. В каком бы состоянии ни находился отцовский кабинет, когда я приходила поцеловать папу перед сном (а обычно там царил основательный кавардак), утром в нем уже был образцовый порядок. В детском саду я спросила маму подружки Аманды, зачем она моет посуду водой и мылом – достаточно ведь сложить все в раковину, щелкнуть пальцами и немного пошептать. Миссис Шмидт посмеялась моим фантазиям, но все же они ее обескуражили: я это видела по глазам.

В тот же вечер родители объяснили мне, что о нашем домашнем волшебстве не следует рассказывать посторонним. Людей гораздо больше, чем колдунов, и они нас боятся, сказала мама, – а сильнее страха ничего нет на свете. Я тогда не сказала им, что тоже боюсь волшебства, особенно маминого.

Днем она ничем не отличалась от любой кембриджской матери – не слишком ухоженная, немного сумбурная, замученная работой и домом. Белокурые волосы она носила по моде взлохмаченными, но одевалась как в каком-нибудь 1977-м: длинные широкие юбки, брюки и рубашки на размер больше, чем надо, мужские куртки и блейзеры. Все эти одежки а-ля Энни Холл она скупала в комиссионных бостонских магазинах: на улице или в очереди супермаркета никто не взглянул бы на нее дважды.

Но дома, задернув шторы и заперев дверь, Ребекка преображалась. Движения из суетливых становились уверенными; иногда она прямо-таки плыла по дому. Когда мама напевала, подбирая с пола игрушки и книжки, лицо ее светилось неземной красотой.

В такие минуты, когда в ней сияла магия, нельзя было отвести глаз.

«В маме спрятана петарда», – улыбаясь во весь рот, шутил папа.

Но скоро я узнала, что петарды не просто пускают яркие звезды – они непредсказуемы и могут напугать.

Однажды вечером, когда отец читал лекцию, мать решила почистить серебро и вдруг загляделась на стоявшую на столе чашу с водой. Над чашей заклубился туман, из которого выходили крошечные призрачные фигурки. Они росли, и вскоре комната заполнилась диковинными существами. Они взбирались по занавескам, цеплялись к потолку. Сначала я смотрела на них с восторгом, раскрыв рот, но потом позвала на помощь маму, а она не могла оторваться от чаши. В конце концов одно создание, получеловек-полузверь, подобралось совсем близко и ущипнуло меня за руку – лишь тогда мать вышла из транса. Красные искры, которые посыпались из нее, разогнали призраков. Отец, вернувшись, сразу почувствовал в доме запах паленых перьев и забеспокоился. Мы с мамой сидели обнявшись в постели. Мать при виде папы залилась покаянными слезами. С тех пор наша столовая всегда внушала мне страх.

А когда мне было семь лет, родители уехали в Африку и там погибли, после этого я вообще никогда больше не чувствовала себя в безопасности.

Я помотала головой и вновь сосредоточилась на стоящей передо мной дилемме. Магическая рукопись лежала на столе в круге света от лампы и взывала к чему-то темному, запрятанному в моей душе. Я опять дотронулась до гладкого кожаного переплета, и мне снова кольнуло пальцы. Когда-то, просматривая бумаги в кабинете отца, я уже испытала нечто подобное.

Решительно отвернувшись от загадочного тома, я занялась обычным делом – стала искать список алхимических текстов, подготовленный мной в Нью-Хейвене. Он нашелся на столе в куче черновиков, библиотечных бланков и заявок, карандашей, ручек и прочего. Список был составлен тщательно, манускрипты рассортированы по коллекциям, против каждого значился шифр, присвоенный бодлианским библиотекарем. Я приехала в Оксфорд несколько недель назад и с тех пор скрупулезно работала с этим списком. «Антропология, или Краткое описание двух начал человека: анатомического и психического», – говорилось в аннотации к «Ашмолу-782». Содержание, как и в большинстве изучаемых мною работ, было почти невозможно определить по заглавию, но я поняла бы, что это за книга, даже не открывая ее. Тетя Сара всегда проверяла свою почту на ощупь. Если в конверте лежал нежелательный счет, она попросту не вскрывала письмо и притворялась потом, что о задолженности за электричество впервые слышит.

Золотые циферки на корешке подмигнули мне.

Я села и призадумалась, как же быть. Открыть книгу, как будто я самый обычный историк? Или оставить ее и уйти?

Вот повеселилась бы Сара, увидев меня сейчас. Она всегда говорила, что мои попытки держаться подальше от магии ни к чему не приведут, но после смерти родителей я совсем не пользовалась волшебством. Все колдуны и колдуньи, явившиеся на поминки, искали во мне черты Бишопов и Прокторов, гладили по голове и предрекали, что очень скоро я займу место матери в местном ковене. Некоторые шептались о том, что моим родителям не следовало жениться.

«Слишком большая сила, – тихонько говорили они, думая, что я не слышу. – Они привлекли бы к себе внимание, даже если бы не занимались древними культами».

Этого мне хватило, чтобы обвинить в смерти родителей сверхъестественные способности. Я решила попробовать жить по-другому и, повернувшись спиной ко всему магическому, занялась тем же, чем занимались все обычные девочки моего возраста, – ездила верхом, встречалась с мальчиками, читала романтические книжки. Таким образом я надеялась затеряться среди простых смертных. В переходном возрасте я страдала от депрессии и тревоги, но обычный человеческий доктор заверил тетю, что это вполне нормально.

Сара ничего ему не рассказала о голосах, о моей привычке брать телефонную трубку за минуту до звонка, о том, как она в полнолуние ограждает чарами все окна и двери, чтобы я во сне не ушла в лес. Не рассказала, что стулья в доме укладываются в пирамиду, когда я злюсь, и падают на пол, когда злость проходит.

Когда мне стукнуло тринадцать, тетя стала учить меня азам колдовской науки, чтобы отвести в это русло хотя бы часть моей силы. Бесконтактное зажигание свечек, проверенные временем зелья от прыщей – обычный начальный курс колдуньи-подростка. Но даже самые простые заклинания мне не давались, зелья выкипали, а выполнять тетины задания, чтобы выяснить, перешел ли ко мне материнский дар ясновидения, я упорно отказывалась.

Когда гормональная перестройка завершилась, голоса, спонтанные возгорания и прочие явления тоже начали проходить. Но я все так же отказывалась приобщаться к семейному бизнесу. Тетя побаивалась жить в одном доме с необученной колдуньей и потому испытала некоторое облегчение, когда я отправилась в колледж в Мэн. Типичная история взросления, если не считать колдовской ее части.

Из Мэдисона мне удалось выбраться благодаря своим интеллектуальным способностям – я всегда опережала ровесников, начала разговаривать и выучилась читать раньше, чем обычные дети, с ходу запоминала учебники благодаря феноменальной фотографической памяти и выдавала на контрольных нужные результаты. Обнаружив, что в школе вполне можно обойтись и без магического наследия, я проскочила за год пару последних классов и поступила в колледж в шестнадцать лет.

Поначалу я попробовала себя на театральном факультете. Меня увлекали костюмы и зрелищность, поражало, как пьесы помогают перенестись в другое время и место. Профессора сразу же начали ставить меня в пример как прекрасную актрису, которой игра позволяет преобразиться в совершенно другую личность. Первые намеки на то, что этим я обязана не только актерскому дару, проявились в роли Офелии. Как только я ее получила, волосы у меня немедленно отросли до пояса. Я часами просиживала у местного озера, завороженная сверкающей гладью, а отросшие косы ниспадали до самой воды. Мальчик, игравший Гамлета, поддался иллюзии. У нас случился страстный, хотя и мимолетный роман. Я потихоньку сходила с ума, заражая весь актерский состав.

Премьера стала событием, это да, но каждая моя новая роль была сопряжена с какой-то проблемой. На втором курсе, когда мне дали Аннабеллу в пьесе Джона Форда[7] «Жаль, что она блудница», положение сделалось совсем уж невыносимым. Как и за героиней Форда, за мной повсюду бегали ухажеры (и не только люди). Наконец занавес опустился в последний раз, но поклонники никуда не делись, и стало предельно ясно, что свои силы контролировать я никак не могу. Я не знала и не желала знать, сколько в моей игре от магии, – сделала короткую стрижку, а многослойные топы и широкие юбки сменила на униформу серьезной и честолюбивой студентки-юристки: черные водолазки, защитного цвета брюки, туфли на низком каблуке. Избыток энергии я вымещала в спорте.

После театрального отделения я стала искать серьезную специальность, которая никакого отношения не имела бы к магии. Для математики мне недоставало точности и терпения, на биологии я ни один опыт не довела до конца и постоянно проваливала контрольные.

В конце второго курса канцелярия потребовала, чтобы я наконец выбрала что-нибудь, если не хочу проучиться пять лет вместо четырех, – и тут благодаря летней английской программе мне подвернулась возможность уйти еще дальше от всего бишоповского. Я влюбилась в Оксфорд, в утренний свет его тихих улиц. Курс истории включал в себя жизнеописания королей с королевами, и если у меня в голове и звучали голоса, то принадлежали они героям книг, написанных в шестнадцатом-семнадцатом веках. Это вполне можно было приписать величию английской литературы. А лучше всего было то, что никто здесь меня не знал и никакие колдуны, если они даже присутствовали тем летом в городе, ко мне не приставали. Вернувшись домой, я выбрала историю своей специальностью, прошла все полагающиеся курсы в рекордное время и в двадцать лет окончила колледж с отличием.

Взявшись писать докторскую, я изо всех возможных вариантов предпочла Оксфорд. Я занималась историей науки, и темой моих исследований стал период, когда наука начала вытеснять магию, а законы Ньютона – астрологию вкупе с охотой на ведьм. Поиск рационального начала в природе и отказ от сверхъестественного, характерные для того времени, отражали мою внутреннюю борьбу. Стена, воздвигнутая мной между собственными разумом и наследственностью, стала еще прочнее.

Тетя Сара фыркнула, услышав, что предметом моей диссертации будут химики семнадцатого столетия. Ее ярко-рыжие волосы хорошо сочетались с огненным нравом и острым язычком. Будучи колдуньей прямой и здравомыслящей, она немедленно завладевала всеобщим вниманием, стоило ей войти в комнату. Мэдисонское общество призывало ее на помощь в случае больших и малых городских бед. Наши с ней отношения сильно улучшились, поскольку теперь она уже не потчевала меня ежедневными наблюдениями по части слабости и непостоянства людской натуры.

Впрочем, хоть нас и разделяли сотни миль, тетя по-прежнему считала мои попытки отречься от магии смехотворными и каждый раз непременно мне об этом сообщала.

«Эта наука в свое время называлась у нас алхимией, и магии в ней было хоть отбавляй».

«Неправда, – горячо возражала я (в своих исследованиях я как раз пыталась доказать, как тесно алхимия была связана с наукой). – Сила алхимии в том, что развивался экспериментальный подход, а не в поисках волшебного эликсира, превращающего свинец в золото и делающего человека бессмертным».

«Как скажешь, но ты, желая сойти за человека, выбрала странный путь», – отвечала Сара с сомнением в голосе.

Получив степень, я стала активно бороться за место в Йеле (единственный университет в Америке более английский, чем сама Англия). Меня предупреждали, что успеха я вряд ли добьюсь, но я накатала две книжки, наполучала премий, заработала гранты и, вопреки всем предостережениям, пробилась-таки, куда мечтала.

Что еще важнее, теперь я сама распоряжалась своей жизнью, и ни один человек на факультете, даже специалисты по американской истории, не связывали моей фамилии с первой женщиной, казненной за колдовство в Сейлеме в 1692 году. Защищая заработанную тяжким трудом независимость, я с корнем вырвала магию из своей жизни. Без исключений, конечно, не обходилось: пришлось, например, воспользоваться одним из Сариных заклинаний, когда стиральная машина чуть не затопила мою квартирку на Вустер-сквер. Все мы не без греха.

Вспомнив об этой своей промашке, я затаила дыхание, взяла рукопись обеими руками и положила ее на наклонную подставку, предназначенную для работы с редкими книгами. Решение было принято: я отнесусь к рукописи «Ашмол-782» как серьезный ученый. Опишу ее содержание, не обращая внимания на жжение в пальцах и странный запах. А после этого со всей профессиональной объективностью рассмотрю вопрос, стоит заниматься этой книгой далее или нет. Но когда я расстегивала медные застежки на переплете, пальцы все-таки дрожали.

Книга тихонько вздохнула.

Я быстро оглянулась через плечо. В зале по-прежнему было пусто и тихо, только тикали часы в углу.

Я открыла новый файл в ноутбуке, решив не упоминать там о таинственном вздохе. Знакомое действие, совершаемое в сотый, если не в тысячный раз, успокаивало не меньше, чем галочки в списке. Я напечатала номер, заглавие, заглавие из каталога, подробно описала размер и фактуру переплета.

Оставалось только открыть фолиант.

Переплет, несмотря на откинутые застежки, не желал открываться, словно его приклеили. Тихо выругавшись, я приложила к нему ладонь, чтобы манускрипт мог со мной познакомиться. Класть руку на книгу – еще не магия. После привычного покалывания (так обычно бывает, когда на тебя смотрит колдун или колдунья) фолиант будто бы расслабился и раскрылся легко.

Первый лист был чистым. На втором, пергаментном, рукой Ашмола было проставлено: «Антропология, или Краткое описание двух начал человека». Эти ровные округлые буквы были знакомы мне так же хорошо, как собственный почерк. «Анатомического и психического» добавили позже карандашом. Этот почерк я тоже знала, но не могла вспомнить, чей он. Можно было бы потрогать надпись и что-нибудь разузнать с помощью прикосновения, но это значило бы нарушить библиотечные правила, да и как задокументируешь добытую таким путем информацию? Я внесла в компьютер «чернила и карандаш, разный почерк», написала о предполагаемом возрасте обеих надписей.

Эта пергаментная страница, необычайно тяжелая, как раз и была источником волновавшего меня запаха. От нее пахло не просто древностью, но чем-то мускусным, затхлым. Следующие три страницы, как я сразу заметила, были аккуратно вырезаны.

Ну, тут, по крайней мере, можно без проблем все задокументировать. «Не менее трех листов удалено с помощью линейки или бритвы», – набила я и заглянула под корешок, но не сумела определить, не вырвано ли из книги что-нибудь еще. Когда я наклонилась над пергаментом, то особенно остро почувствовала силу и странный аромат, они очень отвлекали.

Сразу после вырезанных страниц шла иллюстрация – младенец женского пола в стеклянном сосуде. В одной ручонке у девочки серебряная роза, в другой золотая, на ногах крылышки, на длинные черные волосы падали дождем красные капли. Сделанная чернилами подпись объясняла, что это философское дитя – аллегорическое изображение важнейшей стадии в создании философского камня, приносящего владельцу здоровье, богатство и мудрость и прочие блага.

Яркие краски на удивление хорошо сохранились (художники тех времен подмешивали в краски толченые камни, в том числе драгоценные), а рисунок делал подлинный мастер. Пришлось буквально взять себя в руки, чтобы эти самые руки не тянулись к манускрипту.

В деталях художник, несмотря на весь свой талант, явно ошибся. Горло сосуда должно быть направлено вверх, а не вниз, самого же ребенка полагалось рисовать наполовину черным, наполовину белым в знак того, что это гермафродит. Философское дитя изображали с мужскими гениталиями и женской грудью или, на худой конец, с двумя головами.

По алхимическим иллюстрациям, аллегорическим и всегда крайне неоднозначным, я пыталась понять, систематизировали ли алхимики свои наблюдения в те дни, когда периодической таблицы элементов еще не существовало. Луна, к примеру, почти всегда представляла серебро, солнце – золото. Химическое соединение того и другого изображалось как брачный союз. Позднее картинки уступили место словам, а слова, в свою очередь, химическим формулам.

Эта конкретная книга вызывала сомнения в том, что алхимиками руководила хоть какая-то логика. В каждой иллюстрации содержалось не меньше одной серьезной ошибки, а подписей никаких и вовсе не было.

Я искала хоть что-нибудь знакомое, и вдруг в тусклом свете на одной странице проступили следы букв. Я повернула лампу, сфокусировав свет.

Ничего не видно.

С величайшей осторожностью я перевернула страницу и увидела слова, сотни слов, которые, мерцая, скользили по листу. Различить их можно было только при хорошем освещении и правильном ракурсе.

Вот так так!

Выходит, мой «Ашмол-782» – палимпсест, рукопись внутри рукописи. Когда-то писцы за недостатком пергамента тщательно смывали старые книги и записывали на чистых страницах новый текст. Со временем стертые записи проявлялись, словно призраки, разглядеть их под чернильными пятнами можно было с помощью ультрафиолетовых лучей.

Эту рукопись, однако, никакой ультрафиолет не взял бы: ее не смыли, а спрятали каким-то магическим способом. Но кому могло понадобиться заколдовывать алхимический текст? Туманные намеки и красивые причудливые иллюстрации ведь и без того очень трудно расшифровать даже специалистам.

Отвлекшись от мельтешащих нечитабельных букв, я записала в компьютер: «Сплошные загадки. Заголовки пятнадцатого – семнадцатого веков, изображения большей частью пятнадцатого (источники, возможно, и старше?). Бумажные и пергаментные листы перемешаны. Чернила черные и цветные, последние необычайно высокого качества. Иллюстрации хорошо выполнены, но многие детали неверны или отсутствуют вовсе. Они изображают создание философского камня и алхимические концепции: сотворение, смерть, воскрешение и трансмутацию. Неточная копия более раннего манускрипта? Аномалия на аномалии».

Мои пальцы застыли на клавишах.

Если новая информация расходится с уже имеющимися данными, ученые либо отбрасывают это новое, угрожающее взлелеянным ими теориям, либо обращают на загадку все свое внимание. Я, скорее всего, выбрала бы второй вариант, но магическая природа книги склоняла к первому. А еще ученые в непонятных случаях тянут время.

«К этой книге, возможно, придется вернуться еще раз», – допечатала я, обуреваемая противоречивыми чувствами, и, затаив дыхание, осторожно закрыла том. Магические потоки по-прежнему пронизывали книгу, особенно возле застежек.

Ну, хоть закрыла без проблем, уже хорошо. Я сидела, уставившись на манускрипт. Так и тянуло погладить коричневый кожаный переплет, но я удержалась, как раньше удерживалась от прикосновения к иллюстрациям. Нельзя претендовать на большее, чем то, что может узнать из этой книги обычный историк.

Тетя Сара всегда говорила, что магия – это дар. Если так, то дар этот достался мне совсем не за так: он связывал меня со всеми прежними колдунами Бишопами. За то, чтобы вступить в наследственные права и овладеть сокровенным волшебным ремеслом, заклинаниями и чарами, нужно заплатить определенную цену. Раскрыв «Ашмол-782», я разрушила стену между мной-колдуньей и мной-ученым, но теперь снова ее воздвигла и твердо намеревалась остаться по ту – немагическую ее сторону.

Я закрыла компьютер, собрала бумаги, уложила книги в стопку, поместив «Ашмол-782» в самый низ. Джиллиан, к счастью, на месте не было, хотя ее стол остался неубранным – решила, вероятно, поработать допоздна и вышла на чашку кофе.

– Закончила уже? – спросил Шон.

– Не совсем. Три верхние хотела бы оставить на понедельник.

– А четвертую?

– С ней все, – выпалила я, подвигая к нему стопку книг. – Можешь отправлять обратно в хранилище.

Шон положил книгу сверху на весь прочий возврат, проводил меня к лестнице, попрощался и скрылся в служебной комнатке. Включился конвейер, уносящий загадочный том в недра библиотеки.

Я чуть было не остановила Шона, но в последний момент удержалась.

У самых дверей воздух сгустился, как будто библиотека не хотела меня отпускать. На мгновение все вокруг вспыхнуло, словно обрез колдовской книги у Шона на столе. Меня пробрала невольная дрожь, волоски на руках поднялись дыбом. Здесь только что произошло какое-то волшебство.

Я повернулась было опять к читальному залу герцога Хамфри, но устояла и решительно вышла вон, сказав себе: пустяки.

Уверена? – шепнул голос, на который я столько времени старательно не обращала внимания.