— А теперь маленькое чудо! — Ректор махнул рукой, ассистент опустил рубильник и на импровизированном лабораторном столе засиял сразу десяток электрических ламп. Со стороны зрителей, коими в этот сырой декабрьский день стали венценосные обитатели Ливадийского дворца, послышались восхищенные возгласы. Дети, которые тоже присутствовали на демонстрации, так и вовсе, испытали неподдельный восторг. — Один лампа заменяет сразу сотню обычный свечка!
Михаил Яковлевич Фарадей, прожив уже добрых пятнадцать лет в России, тут женившись на местной женщине и нарожав детей, вполне сносно говорил на русском языке. Только когда волновался, начинал вновь по английской привычке «терять» окончания.
— Прекрасно! — Высказав общее мнение я нисколько не лукавил, не помню точно, когда появились первые осветительные лампочки в той истории, но по ощущениям мы опережали ту науку лет на тридцать-сорок. Во всяком случае по части электричества. — Михаил Яковлевич расскажите благодарным зрителям об устройстве вашего изобретения.
Очевидно, называть представленные образцы изобретением Фарадея было определенным преувеличением. Над ним трудился целый коллектив из двух десятков ученых и их студентов, ну и я без ложной скромности могу сказать, что сэкономил изобретателям пару лет жизни, сразу приказав двигаться в сторону использования вакуумной среды и угольных нитей в качестве источника света.
— Конечно, ваше императорское величество, — ученый изящным жестом ухватил указку и принялся рассказывать принцип действия ламп. — Электрическая лампа представляет собой запаянную стеклянную колбу, из которой специальным насосом был убран весь воздух. Внутрь заведены два провода между которыми расположен угольный стержень. Уголь для него определенным образом обожжен с некоторыми металлами для придания ему большей крепости. Мы пускаем электрический ток, он проходит сквозь стержень, и из-за высокого сопротивления материала уголь начинает разогреваться и светиться.
— А зачем в колбе вакуум? — Как прилежный ученик Саша сначала поднял руку и, только дождавшись кивка от Фарадея, задал вопрос. Собственно, только наследника из всех детей и интересовала техническая часть вопроса, мелкие же были просто рады увидеть что-то необычное.
— Как вы можете знать, ваше императорское высочество, — ученый явно был рад такому интересу, и он даже не пытался скрывать, что от всего перфоманса получал искреннее удовольствие, — процесс горения является ничем иным как быстрым окислением, сиречь химической реакцией кислорода с каким-нибудь другим веществом. Если внутри колбы будет обычный воздух, то угольный стержень под действием температуры вступит в реакцию с газом и быстро придет в негодность.
Мой электротехнический институт еще в 1827 году стал базой для образования в столице полноценного политеха. Как уже не раз говорилось, технических кадров России не хватало просто ужасно, поэтому в открытии данного вуза не было ничего удивительного. При этом Петров пошел на повышение, а его место в качестве директора электротехнического института занял именно Фарадей. Впрочем, к концу 1832 года Петров уже был вынужден отойти от дел по состоянию здоровья — старику было к этому времени прилично за семьдесят — а место ректора политеха в итоге занял еще один выходец из электротехнической кузницы кадров — Шиллинг Павел Львович. Тот, который занимался усовершенствованием телеграфного аппарата и создал азбуку Шиллинга.
— Благодарю за объяснение, — кивнул Саша.
В этот момент одна из горевших на столе ламп мигнула несколько раз и погасла.
— К сожалению, технология пока не отработана, — явно смущенный таким поворотом Фарадей вновь начал говорить с акцентом. — Но зато мы можем быстро менять лампа, даже не убирая электрический ток.
Ученый одним движением надел на руку толстую перчатку, выдернул перегоревшую лампу из цоколя — я сначала предложил привычный по будущему винтовой цоколь, но он оказался слишком сложным для местных реалий, поэтому пока остановились на штепсельном — и оперативно вставил на ее место новую.
— На сколько времени хватает лампы? — Задал я самый главный вопрос. Вторым по важности была цена, но все же без нормального жизненного цикла даже очень дешевая лампа — а дешевой она поначалу очевидно не получится — будет никому не нужна.
— По-разному, ваше величество, — не очень уверенно ответил Фарадей. — В среднем — полтора-два часа. Иногда существенно долго, иногда — вот как сейчас было.
Я поморщился внутри, стараясь не показывать свои отрицательные эмоции. Птенцы Петрова были еще только в самом начале очень длинного пути, и ругать их за это было как минимум глупо. Как ругать маленького ребенка за то, что он не умеет ходит. Придет время — научится. Вот только времени у меня — вернее у всего человечества — было как раз в обрез. Где-то в космосе летела здоровенная каменюка, и для выживания вида стоило бы поторопиться с научными достижениями.
Иронично, что самые существенные достижения у нас пока в военном деле. И в пушках, и в винтовках мы опережаем время лет на тридцать-сорок. А вот со всей остальной наукой далеко не все так радужно.
Я встал со своего места, подошел к столу и взял в руки теплую еще лампочку. Выглядела он странно. Кондово. Толстое стекло, формой напоминавшее советскую майонезную баночку, толстые же ножки, на которых были видны остатки разлетевшегося от температуры угольного стержня. Толстого. Нитью это мог назвать только очень большой оптимист. И подсказать своим ученым, в каком направлении им двигаться, я естественно тоже не мог. Просто сам не знал.
— Нужно увеличить срок жизни ламп хотя бы в сто раз, — прикинув навскидку, как часто я был бы согласен менять лампочки, с учетом того, что большинство людей все еще пользуются в быту свечами, а керосин только-только начинает завоевывать рынок. В любом случае к тому, что одну лампу можно вкрутить и забыть о ней лет на пять, тут все равно пока не привыкли, так что и ста пятидесяти — двухсот часов работы будет совершенно точно достаточно для бешенного коммерческого успеха.
— Я понимать, ваше императорское величество, — кивнул Фарадей. — Это позволит продать очень много дешевых ламп. Тысячи.
— Миллионы скорее, — я сморщил нос пытаясь осознать потенциальный рынок. — А в будущем и сотни миллионов. Вы понимаете, профессор, как это важно.
— Да, — кивнул Фарадей. Он, не смотря на весь налет русскости, в глубине оставался англичанином, и потенциальную выгоду чуял за версту. Впрочем, тут ее различить мог бы даже самый последний идиот.
— Лампы, провода, электрогенерирующие заводы… Обслуживание всего этого хозяйства… Миллионы рублей. — Я выразительно посмотрел на ученого. Намек был более чем прозрачен: о том, что я не жадничал, и работающие на меня ученые всегда получали долю со своих изобретений, знал в общем-то каждый интересующиеся. Тот же Петров только с доли завода телеграфных машин за прошедшие двадцать лет получил дивидендов на восемьсот тысяч рублей. Севергин к концу жизни и вовсе сделался миллионщиком. Огромные деньги!
Фарадей, не смотря на получение отдельных премий — не таких, впрочем, и малых — за работу в сфере усовершенствования электрических генераторов, и мировую известность в качестве ученого теоретика, действительно коммерчески успешного продукта пока не создал.
— Приложу все силы, — ученый приложил руку к груди, демонстрируя максимальную искренность. В ней я, в общем-то, совсем не сомневался.
Салон-вагон императорского литерного поезда мерно покачивался в движении, сопровождая его непреложным тук-туком, без которого, казалось, невозможно ни одно поездатое приключение ни в будущем, ни тем более сейчас. Технология бесшовной укладки рельс, лишающая поездки на поезде традиционного звукового сопровождения, была от нас еще очень далеко, поэтому можно было сидеть, наслаждаться процессом и смотреть в окно. Там, покрытые уже плотным декабрьским снегом, стояли сбросившие на зиму листья березы, мелькали зеленые ели и сосны, перемежаясь открытыми полями и редкими человеческими постройками. Все же северо-запад России был заселен не слишком плотно, не самый тут был приятный климат ну и для земледелия тоже в империи места имелись гораздо благоприятнее.
А еще сладкий черный чай в витом посеребренном подстаканнике и сушки. Вообще-то чай я обычно предпочитаю не сладким, да и сушки — далеко не первейшее лакомство на императорском столе, но для завершения образа в поездке стоило употреблять именно эту комбинацию.
Несколько выбивался из образа сам салон-вагон. Что ни говори, а отделанный красным деревом и кожей с толстенным ковром на полу вагон, предоставляющий пассажиру максимум возможного в эти времена комфорта, выгодно отличался от стандартного советского плацкарта на 54 места. Помнится, пришлось как-то ехать летом в купе, где окно было аварийным выходом и, как водится, не открывалось. Плюс тридцать на улице, и полсотни желающих сдохнуть людей внутри. И так тридцать два часа.
Ну и разложенных на столе бумаг, с которыми даже в поездке нужно было работать, тогда не было.
Отдохнуть в Крыму удалось только чуть больше месяца, потом пришлось возвращаться в столицу — дела, к сожалению, ждать пока император перезимует на югах положительно отказывались, ничего не поделаешь. Я устало потер переносицу, от тряски буквы рукописного текста расползались как тараканы из-под тапка. Хоть бери и придумывай как-нибудь печатную машинку. Знать бы только как она должна работать…
— Давайте своими словами, Алексей Андреевич, — я посмотрел на сидящего напротив Министра средств и путей сообщения. — Честно говоря, не готов сейчас изучать всю документацию подробно. Будем считать, что раз она дошла до меня, то вы ее досконально изучили и особых проблем не нашли. Иначе бы завернули раньше.
Аракчеев на посту министра оказался воистину на своем месте. Вместо мелких дворцовых интриг и борьбы за влияние при дворе он направил всю свою педантичность на контроль за строительством и эксплуатацией железных и обычных дорог, почты, телеграфа и прочего относящегося к его ведомству хозяйства. Надо сказать, что подчинённые его выли от дотошности шефа и регулярно отправляли на имя императора кипы жалоб. Большую часть из них я возвращал самому Аракчееву, меньшую — отдавал ребятам Канкрина. Те, впрочем, ничего серьезного на министра накопать не смогли. Мелкие завышения цены и кое-какие отдельные превышения полномочий — не в счет, такие грешки водились за всеми чиновниками. Вытравить эту гадость полностью не представлялось возможным, я и не пытался. С другой стороны, не мне, человеку, заработавшему почти сто пятьдесят миллионов рублей в том числе и используя свой высокий титул, обвинять кого-то в подобном.
— Товарищество «Первое общество железных дорог» основанное полгода назад. Уставной капитал смешанный, — я вопросительно приподнял бровь, и Аракчеев правильно поняв посыл раскрыл этот вопрос подробнее. — Примерно сорок процентов акций принадлежит конгломерату французских банков, по десять процентов у англичан, голландцев и австрийцев. Пятнадцать процентов у русских банкиров и пятнадцать планируется выбросить в свободную продажу.
— Кто из наших?
— Штиглиц.
— Понятно… — Барон Штиглиц поднялся еще при Александре, в том числе помогая брату с кое-какими финансовыми услугами. После того как на престол вступил я, влияние банкира на процессы в государстве были сведены к минимуму, у меня и своего капитала хватало, и люди подходящие были. Обширные связи за границей делали барона априори человеком недостаточно надежным. Хоть ни у Бенкендорфа, ни у Канкрина и не находилось ничего серьезного на этого человека, полной уверенности в том, что Штиглиц абсолютно лоялен, не было. — Каков размер уставного капитала?
— Десять миллионов, — не глядя в бумаги ответил министр. — Остальное они собираются привлечь за счет продажи акций и выпуска облигаций. Пятнадцать тысяч сторублевых акций… Уже, на сколько мне известно, торгуются с премией в десять процентов. Получение обществом концессии увеличит их стоимость минимум в половину.
— И получат господа банкиры десять миллионов рублей, не уложив еще ни одного метра путей, — я отстучал по деревянному столику нехитрый ритм костяшками пальцев. — Не нравится мне все это.
То, что происходило на бирже с акциями железнодорожных товариществ, никак иначе кроме как истерикой назвать было просто невозможно. Началось все еще в прошлом году с выдачей концессии на Волго-Донскую железную дорогу. Ее акции еще до начала строительства начали распространяться с премией в 30% только на одних ожиданиях будущего роста. Да, эксплуатация железных дорог в эти времена была более чем выгодным делом, однако не настолько чтобы переплачивать тридцать копеек с рубля, когда до ближайших дивидендов было еще в лучшем случае два-три года. Налицо желание нажиться на одной голой спекуляции.
Дурной пример оказался заразительным, и канцелярию Министра путей и средств сообщений буквально завалили прошениями о выдаче железнодорожных концессий. Казалось, что инвесторам совершенно не важно, где будет сама дорога, кто ее будет строить, сколько нужно вложить средств и будет ли достаточным грузопоток… Впрочем, почему казалось, так оно и было. На бирже стремительно надувался пузырь, и я просто не знал, что с этим делать.
Как относиться к такому явлению я банально не представлял, для этого мне не хватало финансовых знаний. С одной стороны, подобный ажиотаж явно способствовал увеличению скорости строительства железных дорог. С другой — очевидно, что компании, изначально собирающиеся зарабатывать не за счет строительства и эксплуатации инфраструктуры, а за счет биржевых спекуляций, ничего путного не построят. Читал я в будущем про американские «бумажные» дороги, которые существовали только в отчетах для акционеров, и такой сценарий применимо к Российской империи мне не нравился совершенно. Но опять же Россия — все-таки не США, у нас есть контролирующие органы, и вот тут уже их задача отделить зерна от плевел.
— Собственно это я и хотел обсудить с вами, Николай Павлович, — кивнул Аракчеев, принимая мою озабоченность. — Я тоже вижу в этом возможность для мошеннических действий и поэтому взял на себя заботу обратиться в ведомство Егора Францевича дабы его люди мне с этой проблемой помогли.
— И что предлагает Канкрин?
— Он предлагает пустить все операции, связанные с постройкой железной дороги через специальный счет в Госбанке, на котором будут депонированы средства необходимые для постройки дороги. В нашем случае Москва-Вильна. Туда должны падать все прибыли от продажи акций и оттуда же будет впоследствии оплачиваться строительство. Остаток же средств станет вновь доступен для распределения участниками товарищества лишь после запуска в строй ветки с учетом всех замечаний надзорного ведомства.
— Так-так-так, очень интересно, — я допил остывший уже чай и в сомнении посмотрел на пустой стакан. Не смотря на установленную в вагоне печку, было совсем не жарко: тонкие фанерные стены вагона плохо держали тепло и приходилось дополнительно подогревать себя горячим напитком. — И что наши потенциальные концессионеры? Не испугались?
А пугаться было отчего. Пускать на самотек строительство железных дорог мы в любом случае не собирались, и на частные ветки должны были в полной мере распространяться нормы, установленные для государственных. Хотя бы потому что концессии мы планировали выдавать только на ограниченный срок и через тридцать лет дороги должны были быть по рыночной стоимости выкуплены в казну. И я был уверен, что Аракчеев вытрясет из инвесторов всю душу, но добьется соответствия установленным правилам.
— Они были хм… — Министр задумчиво пожевал губу, подбирая слова, — не в восторге, нужно признать. Однако возможность продавать акции с премией в тридцать процентов немало застит глаза даже самому большому скептику.
— Хорошо, — я кивнул и дождавшись, когда вызванный вагонный служащий наполнит мой стакан свежей порцией ароматного напитка, спросил, — и какова же официальная рекомендация министерства?
— Министерство рекомендует выдать концессию. Ветка Москва-Вильна все равно нужна, а когда у нас дойдут до нее руки, не известно. Не будут же люди из Екатеринослава в Берлин через Петербург ездить.
— Ну да, ну да… — Кивнул я и погрузился в свои мысли.
Была у меня мысль, что в тот момент, когда пузырь лопнет — а он рано или поздно лопнет — можно будет неплохо скупить переоценённые ранее акции. Для этого правда нужно постоянно иметь под рукой запас наличности, а вот с этим были определенные проблемы. Причем самое смешно, что именно из-за поступления того самого пресловутого Клондайкского золота. Оно все шло прямиком в недра Госбанка для формирования золотого резерва, вот только именно государственной части в общей массе золотой добычи было не так много. Формально Аляска принадлежала РАК, а там я хоть и был самым крупным акционером, но все же далеко не единственным. Выходило, что за исключением доли идущей в качестве налога, остальное золото казне нужно было у акционеров РАК выкупать. Свою долю я брал государственными облигациями и дополнительно ссужал казну, чтобы там появились деньги на выкуп остатка. Такое вот перекладывания средств из кармана в карман, что делало меня самым крупным держателем российских гособлигаций, но изрядно лишало оборотных средств. В нужный момент наличных средств могло просто не оказаться.
Конечно были еще деньги от продажи акций СТПАК и Компании Никарагуанского канала. На этой не вскрывшейся пока афере удалось саккумулировать изначально не много не мало — почти восемьдесят миллионов фунтов. Огромные деньги! Невообразимые для России! Больше годового бюджета империи! Вот только в полной мере воспользоваться этими деньгами было просто невозможно. Нужно было выплачивать кое-какие дивиденды, имитировать строительство самого канала, тратиться на хорошую прессу и взятки кому следует. Да и просто положить эти деньги себе в карман я не мог: свое участие в данной афере я хотел оставить за кадром.
Приходилось вытаскивать эти деньги непрямым способом. Например, на них в Никарагуа, которую я уже считал практически своей вотчиной, заложили обширные плантации гевеи и какао. На них же строился флот транспортных кораблей, которые возили из России в Америку новых переселенцев, а обратно колониальные товары. Потихоньку скупалась на подставных лиц недвижимость в крупных европейских городах, финансировались движения за независимость в Ирландии, Канаде, африканских колониях Англии и Франции. Непосредственно же наличностью, чтобы не привлекать не нужного внимания — страшно даже представить, что будет, если пострадавшие в итоге узнают, кто именно стоит за этим не слишком легальным отъемом денег — удавалось перебрасывать в Россию всего по несколько миллионов рублей ежегодно. Вроде и не мало, но, по факту — сущие крохи от общей суммы.
Поезд меж тем начал тормозить, мы подъезжали к Пскову. Собственно, катались мы с министром не просто так удовольствия ради, а ехали в Вильну на открытие очередного участка Санкт-Петербургско-Варшавской железной дороги Псков-Вильна. Последний участок Вильна-Белосток-Варшава уже во всю строился и доложен был быть запущен в работу через два года. К тому времени уже должны были закончить работу и над веткой Берлин-Позен-Лодзь-Варшава, что дало бы нам возможность кататься в столицу Пруссии напрямую без задержек и пересадок. Учитывая сложные отношения с Австрией и наш с Пруссией союзный договор, возможность в течении пары недель перебросить в Берлин армию в полсотни тысяч штыков виделась совсем не лишней, и это уже не говоря про экономические выгоды. Ну и то, что Александра сможет кататься в гости к родителям при желании хоть каждый месяц тоже было немаловажно.
Еще раз прикинув все «за» и «против», разрешение на организацию частной железной дороги я дал. Это повлекло за собой натурально лавинообразные последствия. Успех от первоначального размещения акций этой компании оказался столь велик, что уже в следующем году нам ничего не оставалось делать, как подписать разрешение на строительство еще четырех веток. В первую очередь это была дорога Минск-Гомель-Чернигов-Киев, продолжение которой потом должно было пойти дальше на юг и соединиться с дорогой Москва-Екатеринослав.
Потом была еще дорога Минск-Барановичи-Брест-Варшава. Тут тоже было все очевидно, западные инвесторы максимально вкладывались в дороги, позволяющие кратчайшим путем вывозить зерно из России. В эту же копилку должна была упасть дорога Мемель-Вильна, сокращающая путь из Минской, Гродненской, Киевской и Полтавкой губерний до ближайшего крупного порта на Балтике в несколько раз.
И последней дорогой, на которую была выдана концессия стала дорога Варшава-Люблин-Львов, которая в дальнейшем должна была пройти вдоль австрийской границы и выйти на побережье Черного моря.
Эта дорога немало отличалась от прочих, поскольку тут деньги вкладывало в том числе и государство, хоть и не в стандартном для себя объеме 50%. Дело было в военной важности этой, по сути, рокадной дороги, позволяющей свободно маневрировать силами вдоль границы с Австрией и при необходимости оперативно концентрировать войска на нужном направлении. Львовско-Варшавскую железную дорогу очень хотели военные, и я просто не видел резона им в этом отказывать, пусть даже ради такого случая и нужно было немного потратиться.
В итоге получалось, что если все заявленные ветки вступят в строй согласно планам — чего на практике не случается почти никогда, — то общая скорость строительства железных дорог в империи должна была достичь показателя в семь сотен километров в однопутном эквиваленте. До целевого показателя в тысячу километров в год, на который я хотел выйти к 1840 было не так уж и далеко.